Книга 72
Марк Антонин был телом настолько нежен, что едва выносил холод. Когда он собирал воинов и хотел говорить им речь, то прежде удалялся, чтобы немного перекусить. Он ел только ночью, а днем принимал лишь териак, не для противоядия, но в качестве лекарства, чтобы укрепить слабый желудок.
Ему очень пригодились красноречие и философия. Он имел наставниками в первом Фронтона и Герода, во втором Рустика и Аполлония, которые были приверженцами учения Зенона. Его склонность к наукам побудила многих подражать ему в надежде привлечь его щедрость. Но помимо этого он обладал превосходными природными качествами и до общения с философами сам упражнялся в добродетели, так что еще в детстве стал любим своими близкими, которые были самыми могущественными и богатыми людьми империи. Поэтому Адриан принял его в свой род, но эта честь не убавила его умеренности. Он всегда читал труды ораторов и философов Греции и Рима.
Прилежание в науках сильно подорвало его здоровье, хотя когда–то он был довольно крепок и даже убивал с лошади кабана. Он болел почти все свое царствование. Я же еще больше восхищаюсь им за то, что он тем не менее смог выдерживать бремя важнейших дел и сохранять империю.
Когда император не был занят войной, он творил правосудие и давал адвокатам добрую меру воды чтобы они могли выступать столько времени, сколько было необходимо. Поэтому тратилось иногда по одиннадцать–двенадцать часов на одно дело, чтобы точно его рассмотреть. Он любил работу, вникал в малейшие детали, и никогда ничего не писал, не делал и не говорил с пренебрежением.
Марк Антонин, дав Кассию правление над всей Азией, вел войну в течение почти всего своего царствования с народами, которые населяют протяженность Дуная, язигами и маркоманами, и всегда использовал Паннонию как территорию, куда он отступал, где укрывал свои отряды и откуда производил вторжения. Германцы, населяющие окрестности Рейна, продвинулись в то же самое время до границ Италии и крайне беспокоили римлян. Антонин выбрал своими легатами Помпеяна и Пертинакса, который отличился в этой войне и взошел потом на трон.
Среди мертвых варваров были найдены вооруженные до зубов женщины. Так как сражение было очень тяжелым, и римляне одержали очень славную победу, воины просили у императора наград, в которых он отказал, говоря, что он не даст им ничего сверх установленного законом. Он всегда вел себя с солдатами настолько сдержанно и осторожно, что никогда ничего им не дал ни из слабости, ни из страха, и это в обстановке упорных и продолжительных войн. Когда Виндекс, префект претория, был убит в сражении с маркоманами, император воздвиг ему в том месте три статуи. Он разгромил потом эти народы и заслужил за это прозвище Германского, так как мы называем германцами тех, кто живет в стране выше.
Пастухи и другие жители Египта были возбуждены на мятеж одним жрецом по имени Исидор. Переодевшись в женщин, они пришли к центуриону римской армии словно в намерении освободить своих пленных мужей за выкуп, убили его вместе с товарищем и, съев их внутренности, поклялись во взаимной верности. Исидор без сомнения был более знаменит и уважаем за доблесть, нежели кто–либо из их шайки. Эти мятежники, руководимые столь превосходным вождем, легко побеждали римлян и взяли бы Александрию, если бы Кассий не был послан из Сирии для противостояния прогрессу их оружия. Он не решился на сражение с врагами, которых было очень много и чье отчаяние устрашало. Поэтому интригами и хитростями он внес между ними раскол, который стал причиной их уничтожения.
Когда император Антонин допрашивал одного молодого германца, попавшего в плен, тот сказал ему: «Господин, сила холода не позволяет мне тебе отвечать; если хочешь узнать что–то из моего рта, будь добр дать мне одежду». Когда один солдат, стоявший на часах ночью на берегу Дуная, услышал с другой стороны крик некоторых своих захваченных товарищей, он пересек реку вплавь и освободил их.
Марк Антонин дал должность префекта претория Руфу Базею, хорошему человеку, но очень грубому по своей природе и с юности дурно воспитанному. Некто, найдя его однажды в лесу, где он рубил дрова, приказал ему слезть с дерева, на которое он взобрался, и когда тот не повиновался, повторил: «Спускайся, префект, спускайся». Тогда показалось, то его позвали так только из презрения и словно в упрек за его низкое рождение, однако, фортуна вознесла его на эту должность.
В это время римляне наконец одержали победу над язигами, сначала в чистом поле, где сражение началось, потом на Дунае, который тогда был скован льдом силой холода, где оно было продолжено после того как варвары туда отступили. Они воображали, что будут иметь преимущество на льду, по которому римлянам было непривычно ходить, и в этой надежде они атаковали их, одни с фронта, другие с фланга. Римляне, не удивясь этой новой манере сражаться, положили вниз свои щиты и, ступив ногой сверху, чтобы обрести опору, выдерживали удар врага, цеплялись к ним, затрудняли их, сваливали с лошадей. Римляне падали на лед не меньше, чем варвары, но падая навзничь, увлекали с собой и врагов, опутывали ногами и побеждали. Другие падали вперед на врага, за которого хватались даже зубами. Легко вооруженные варвары не могли сопротивляться, так что из большого числа их уцелело очень мало. Вот как Марк Антонин подчинил наконец язигов и маркоманов после различных сражений и больших опасностей.
Едва эта война была окончена, началась другая, против квадов, в которой римляне почувствовали явное воздействие божественной защиты. Они были втянуты в теснины, где без сражения им угрожала гибель от жары и жажды. Они были настолько плотно обложены бесконечно превосходящими их числом врагами, что не могли ниоткуда достать воды. Они были угнетаемы разнообразием несчастий, утомлены трудами, пронзаемы стрелами, палимы солнцем, терзаемы жаждой и заперты в месте, где они не имели ни сил, чтобы сражаться, ни выхода чтобы уйти. Однако, они получили непредвиденную помощь, так как вдруг собрались тучи и пролили обильнейший дождь. Говорят, что один египетский маг по имени Арнуф, который был в римской армии, вызвал Меркурия и других демонов, которые господствуют в городе, и достиг от них этого дождя. Вот что выдает Дион. Но мне кажется, что он это сочиняет или в намерении обмануть или был обманут сам. Я убежден, что он обманывает, так как он знал, что был легион, называемый Гремучим и что не было никакого другого случая для заклинания неба пылом своих молитв и доставления чудесного спасения римской армии и краха варварской. Арнуф никогда не был магом и никто не писал, что Марк Антонин поклонялся суевериям магии. Истина же вот где: среди легионов Марка Аврелия Антонина был один, составленный из солдат, набранных в Мелитене, все жители которой исповедуют христианскую религию. И когда император находится в крайнем замешательстве и дрожал от страха неизвестности, префект претория сообщил ему, что среди его воинов есть христиане, чьи молитвы настолько могучи, что им ничего не стоит достигнуть неба. Император, весьма обрадованный этой новостью, приказал христианам обратиться к их богу ради сохранения римской армии. Они тотчас вознесли молитвы, привлекшие громы и молнии, которые поразили и рассеяли врагов, и дождь, который освежил и утешил римлян. Император, удивленный силой их молитв, издал эдикт в пользу христиан и дал христианскому легиону название Гремучего. Говорят, что он написал письмо по этому поводу. Язычники знают, что этот легион был прозван Гремучим и даже это признают, но скрывают случай, за который он был так назван. Дион добавляет, что как только римляне увидели дождь, они подставили рты под струи и, протянув затем свои щиты и шлемы, пили столько, сколько хотели и давали пить своим лошадям. В тот же самый момент их атаковали враги: поэтому они одновременно и пили, и оборонялись. Когда некоторые были ранены, они смешивали свою кровь с водой и пили. Без сомнения, они испытали бы много бед от этой атаки, если бы она не была прекращена жестокостью града и молний, которые обрушились на их врагов. В одно и то же время небо распространяло воду, которая спасала одних, и огонь, который истреблял других. Некоторые из последних перешли в лагерь римлян в поисках убежища. Император проявил сочувствие к их несчастью и принял их гуманно. Он был провозглашен императором от войска в седьмой раз и хотя он обычно принимал этот титул только с присуждения сената, тогда однако принял его не столько от воинов, сколько от самого неба. В те же дни Фаустина была названа «матерью войска».
Когда Пертинакс был почтен званием консула в награду за значительные услуги, оказанные им в этой войне, некоторые вознегодовали на это по причине его низкого рождения и приклеили ему стих, смысл которого заключался в том, что он возвысился только благодаря несчастьям войны. Они не знали, что однажды он станет их владыкой.
Он не желал брака своего сына с Криспиной по причине новых движений, которые возникли в Скифии и сделали его присутствие там необходимым. Какую бы доблесть, осторожность и даже опытность ни показали братья Квинтилии в этой войне в этой провинции, они не могли ее окончить. В результате императорам пришлось отправиться туда лично. Прежде чем уехать, Марк Аврелий попросил у сената денег, которые были в государственной казне. Имея абсолютную власть, он мог легко их взять, но он обычно говорил, что все имущество принадлежит сенату и народу. Произнося однажды речь перед сенаторами, он сказал: «У меня нет ничего своего, и дворец, где я живу — ваш». После этого он взял в храме Марса кровавое копье, как я узнал об этом от тех, которые там присутствовали, метнул его в сторону вражеской страны, и уехал. Он дал Патерну мощную армию с приказом победить варваров. Те защищались целый день и наконец были перебиты после упорного сопротивления. После этой победы Марк Аврелий был провозглашен императором в десятый раз, и я не сомневаюсь, что проживи он дольше, то покорил бы всю Скифию.
Казалось, его счастью недоставало только то, что как бы он ни заботился о воспитании своего сына, все неудачно.
Марк Аврелий имел двоих сыновей, Коммода и Вериссима. Когда последний умер еще ребенком, его отец, чтобы утешиться от потери, отдал все свои заботы воспитанию оставшегося. Он позвал из всех провинций империи самых знаменитых своей ученостью людей и приставил их к нему в качестве гувернеров и наставников. Что касается его дочерей, то когда они выросли, он выдал их замуж за самых добродетельных из сенаторов, обращая внимание не на благородство крови и не на великие богатства, но на добрые нравы и честность — единственные богатства, которые нам свойственны и которые нельзя отнять.
Когда Кассий восстал в Сирии, император был этим крайне удивлен и послал против него своего сына Коммода, достигшего зрелого возраста. Кассий был родом из сирийского города Кира и человеком редкой доблести, выгодно наделенным всеми качествами, которых можно желать в императоре. Его отец, Гелиодор, достиг правления Египтом благодаря своему риторическому мастерству. Без сомнения, Кассий совершил большую ошибку, когда решил стать узурпатором, но его ввязала Фаустина, дочь Антонина Пия и жена Марка Аврелия. Видя, что муж ее нездоров и что Коммод молод и глуп, она опасалась, что верховная власть перейдет к кому–нибудь другому, который низведет ее в частное состояние, и убедила Кассия тайно приготовиться к заключению брака с ней и стать владыкой империи, если с Антонином что–то произойдет. В то время как Кассий прокручивал это намерение в голове, молва сообщила о смерти императора, и тотчас Кассий без проверки истины изъявил желание занять трон, который был ему уже присужден воинами, служившими в Паннонии. Когда он узнал, что известие о смерти Антонина ложное, он зашел уже слишком далеко, чтобы дать задний ход; поэтому он привел к подчинению народы, живущие по ту сторону Тавра и стремился к тому, чтобы его признали остальные подданные империи.
Когда Марк Антонин узнал из писем Вера, правителя Каппадокии, о восстании Кассия, он сперва пытался держать это в секрете, но когда оно получило огласку и вызвало тревогу и растерянность среди воинов, он собрал их и говорил им в следующих выражениях:
«Я не считаю уместным здесь, мои товарищи, выражать свое негодование или злопамятствовать, так как незачем обвинять богов, которые распоряжаются всем с абсолютной властью. Тем не менее те, кто, как и я, несчастны незаслуженно, все же могут посетовать. В самом деле, разве не досадно вести продолжительные войны и выйти из одной, чтобы тут же вступить в другую? Разве не ужасно видеть, как за внешней войной следует гражданская? Но нет несчастья еще более гибельного, как узнать, что нет отныне верности между людьми, и оказаться преданным одним из самых близких друзей, чтобы ввязаться в сражения, к которым я со своей стороны не подавал никакого случая. Остается ли после этого в мире или добродетель в прочном виде, или крепкая дружба? Не нужно ли признать, что не существует более ни честности, ни доброй надежды? Я презрел бы эту опасность, угрожай она только мне одному — ведь в конце концов я не бессмертен. Но так как она касается всех, поскольку ведет к государственному мятежу и общей войне, я очень хотел бы призвать Кассия перед вами и перед сенатом, будь это возможно, и рассмотреть его притязания. И если бы сочли, что ради блага государства мне надлежит оставить управление в его пользу, я сделал бы это добровольно. Действительно, какой повод мне удерживать должность, которая обязывает меня выносить столько трудов и испытывать массу опасностей? Невзирая на неудобства, которые причиняют нам болезни и возраст, я провел вне Италии очень долгое время, в течение которого не мог иметь ни приятного отдыха, ни спокойного сна. Но так как Кассий не захотел явиться на экзамен, ни довериться мне и столько раз доказал мне свое коварство, я увещаю вас, мои товарищи, насколько умею, не терять мужества. Если бы солдат, набранных в Киликии, Сирии, Иудее и Египте, было в тысячу раз больше числом, чем вас, в то время как их гораздо меньше, им не будет успеха. Впрочем, как бы ни был силен Кассий в искусстве войны и какое бы счастье ни сопутствовало до сих пор его предприятиям, нечего опасаться встречи с ним, так как орел во главе соек и лев во главе ланей неспособны на великие деяния. Впрочем, это вам, а не мне принадлежит слава счастливого окончания войны против арабов и парфян. Как бы он ни хвастался подвигами, которые он там совершил, у вас был Вер, давший самые знаменитые битвы и одержавший самые блестящие победы. Кроме того, он может быть раскаялся в своем предприятии, после того как узнал, что слухи о моей смерти преувеличены и может быть также оставался бы в покое, если бы считал, что я жив. Но поскольку он и теперь не отказался от восстания и отрекся от уважения к моему званию, то известие о вашем марше против него наверняка его отрезвит. Не хочу скрывать от вас истины, я боюсь только одного: что он покончит с собой, или кто–то убьет его, услышав о приготовлениях, которые я делаю с целью покарать его наглость. Это без сомнения лишило бы меня самой значительной выгоды, которую никто другой не получил бы в этом случае. Где же тут выгода, скажите мне? Ведь это значит простить преступление, сохранить дружбу к человеку, который над ней надругался, быть верным предателю. То, что я говорю вам, похоже может быть на невероятное, но является правдой, ибо не следует воображать, что добродетель полностью изгнана из света и что нет более среди нас никого с честностью первых веков. Чем меньше я рассчитываю найти верность у других, тем больше хотел бы соблюдать ее сам и показывать, что она мне дается легко, хотя это считают невозможным. Я всегда извлекал бы эту выгоду из наших несчастий и научил бы вселенную, что как бы ни губительна гражданская война, можно разрешить ее по–доброму».
Вот что Марк Аврелий сказал воинам. Он написал в том же смысле сенату, не посылая проклятий в адрес Кассия ни устно, ни письменно, но лишь упрекал его за неблагодарность. Кассий со своей стороны также не допускал бранных речей против Аврелия из уважения к нему. Пока император делал приготовления к походу, он получил известие о поражении некоторых чужеземных народов и о смерти Кассия. Центурион по имени Антоний, повстречавшись ему в пути, ранил его в шею, но так как рана не была смертельной (помешала лошадь, унеся центуриона прочь), декурион нанес ему другую. Затем они отрезали ему голову и принесли императору. Так он погиб, понаслаждавшись тенью императорского звания три месяца и шесть дней. Его сын также был убит в другой стране в то же время, когда Марк Аврелий посещал народы, участвовавшие в восстании Кассия, и он обошелся с ними настолько милосердно, что не умертвил никого ни и знати, ни из народа.
Фаустина умерла в то же самое время то ли от терзавшей ее подагры, то ли от другой болезни, счастливо избежав тем самым стыда быть обвиненной в осведомленности относительно заговора. Правда, император не пожелал знать об обстоятельствах дела и, не прочитав писем, которые подавали к тому мнение, разорвал их из страха возненавидеть тех, чье предательство они раскрыли бы. Говорят, что и Вер, найдя в Сирии шкатулку с перепиской Кассия, уничтожил ее со словами, что для Марка Аврелия так будет гораздо лучше и что если бы тот рассердился, то он, Вер, охотно принес бы себя в жертву его гневу ради сохранения прочих. Известно, что этот император был настолько далек от желания проливать кровь, что гладиаторы бились в его присутствии как атлеты, с тупыми мечами. Он очень сожалел о потере Фаустины и в послании сенату, написанном по этому поводу, свидетельствовал, что единственный утешением здесь ему служит мысль, что никто и соучастников Кассия не был наказан смертью. «Пусть оградят меня боги от того», писал он, «чтобы я осудил или позволил, чтобы вы осудили кого–нибудь из вашего собрания на смертную казнь», добавив, что иначе жизнь ему станет ненавистной. Однако, поскольку Кассий предпринял попытку узурпировать верховную власть в Сирии, где он родился, Марк Аврелий издал указ, запрещавший лицам из провинций управлять впоследствии ими.
Сенат постановил воздвигнуть в храме Венеры две серебряные статуи, одну в его честь, другую для Фаустины; он же постановил воздвигнуть алтарь, где молодые люди и девушки совершали бы вместе жертвоприношения перед вступлением в брак. Наконец, чтобы почтить еще больше память Фаустины, сенат пожелал, чтобы всякий раз, когда император бывал в театре, ставили ее золотую статую в том месте, где она обычно сидела при жизни и где люди первого ранга садились вокруг.
Когда император Марк Аврелий вошел в Афины, он приобщился к мистериям этого города, даровал почетные привилегии жителям и назначил доходы учителям, которые преподавали там всем наукам. При возвращении в Рим он, произнося однажды речь народу, говорил среди прочего о количестве лет, проведенных им в путешествиях, и граждане воскликнули тогда, что восемь, протягивая в то же самое время руки, чтобы получить столько же золотых монет. Император повторил, смеясь, «восемь», и приказал выделить по восемь монет каждому римлянину на ужин, которую сумму не выдавал народу ни один император. Он простил после этого недоимки всем тем, кто был должен государственной и императорской казне за 46 лет, исключая 16 лет царствования Адриана, и приказал сжечь все долговые расписки на площади. Он сделал щедрые подачки многим городам и между другими Смирне, разрушенной землетрясением, и поручил сенатору, который был тогда претором, заботу о ее восстановлении. Поэтому я не надивлюсь несправедливости, с которой некоторые обвиняют его в том, что он не имел достаточно возвышенной души, ибо известно, что, хотя он был очень бережлив, он не щадил средств на необходимое, и что кроме обычных расходов он делал много других, и только благопристойных, не навязывая тем не менее никакой дани римскому народу.
Он умер в семнадцатый день апреля, не от своей болезни, но от яда, который дали ему врачи, чтобы угодить Коммоду, как я знаю определенно. На смертном одре он рекомендовал Коммода воинам, не желая, чтобы считали, будто тот ускорил его смерть, и когда трибун попросил у него пароль, он ответил: «Поклоняйтесь восходящему солнцу, ибо я приближаюсь к своему закату». В его память воздали великие почести и между другими ему воздвигли золотую статую в сенате. Так умер лучший император, который когда–либо жил. Он обладал всеми добродетелями и имел особенную склонность к милосердию, которому он даже построил храм в Капитолии. Он воздерживался от всякого рода пороков и не выискивал их ни у своей жены, ни у других. Он охотно хвалил тех, кому удавалось в любом занятии приносить пользу государству, и использовал их, никогда не приписывая себе славы от их труда. О превосходстве его добродетели узнаешь лучше лишь размышляя о его жизни и изучая ее в течение 58 лет, 10 месяцев и 20 дней, которые он прожил. За все время, что он царствовал вместе с Антонином Пием, своим тестем, и за 19 лет, которые он царствовал один, он не показал ни неровности в настроении, ни непостоянства в поведении.