Книга "О древней медицине", περι ἀρχαίης ἰητριϰῆς, de prisca (s. vetere) medicina, занимает в Сборнике Гиппократа видное место и представляет интерес во многих отношениях. Мнения ученых об авторе сильно расходятся. Литтре приписывает сочинение самому Гиппократу, но голос его остается единственным; Фукс относит его к косской школе, но считает автором софиста и скорее даже оратора, чем врача; Линк отодвигает время сочинения в эпоху после Аристотеля, тогда как Ильберг, наоборот, относит к старым сочинениям Сборника, до Аристотеля; наконец, Шпет видит в нем "апологию книдской школы". Несомненно, что сочинение это представляет собой λόγος, рассуждение, или речь, составленную автором, знакомым с ораторскими приемами (это особенно ясно при чтении подлинника), вполне обработанную, последовательную и законченную. Ее мог написать иатрософист, но вряд ли человек, посторонний медицине; это видно по ряду деталей и слишком сильному полемическому задору. С косской школой, в частности, с "Диэтой при внутренних болезнях", автора сближает общее направление в терапии, строго диэтетическое требование разбираться в каждом отдельном случае, т. е. индивидуализировать. В некоторых местах имеется даже почти дословный пересказ текста "Диэты". Своеобразная гуморальная патология, развиваемая в книге, - признание большого количества жидкостей или соков в организме, классифицируемых по их вкусовым свойствам ' (сладкое, кислое и т. д.), - не позволяет относить произведение к книдской школе, поскольку она представлена в Сборнике; для нее характерно учение о четырех жидкостях (кровь, слизь, желтая и черпая желчь) и, кроме того, энергичное применение лекарств,· и заставляет скорее думать об Алкмеоне кротонском, влияние которого и признавалось большинством ученых. Стоящее особняком мнение Шпета основывается на свидетельстве Лондонского Анонима (Менона), по которому Геродик книдский сводил причины болезней к возникновению кислых и горьких соков в результате неправильной переработки пищи и к их отложению в различных местах. Дело может, следовательно, итти только о старой книдской школе, современной Алкмеону, или даже более ранней, между которыми, повидимому, существовали связи (известный кротонский врач Демокед, о котором много рассказывает Геродот, современник Дария персидского, был сыном Каллифонта, жреца Асклепия в Книде). Но данные, относящиеся к этим временам, слишком скудны и отрывочны, чтобы из них можно было извлечь что-нибудь положительное.
Автор "Древней медицины", несомненно, человек начитанный: он упоминает об Эмпедокле, знает других, писавших о природе, и не чужд философии, судя по отдельным словам и высказываниям. Главная тема рассуждения, написанного может быть для диспута, - это протест против вторжения натурфилософии в медицину, стремление объяснить болезненные явления, исходя из "гипотезы" о теплом, холодном и пр. как общих природных началах. Медицина не нуждается в гипотезе; она развивается своим эмпирическим путем, как прямое продолжение тех исканий, которые привели здоровых людей к выработке определенного пищевого режима; задача медицины, которую она с успехом выполняет, - это выработка соответственной диэты и режима для больных. Для этого нужно знать причины действия на организм тех или иных веществ и причины болезненных расстройств. Опровергая роль теплого и холодного, автор выдвигает учение о различных соках организма, их кразах и акразиях, которое и развивает в дальнейшем. Нарушение правильного смешения вызывает истечение раздражающей жидкости (ревмы), причиняющей страдание; ее переваривание и сгущение знаменует собой выздоровление. Медицина в своем развитии должна охватить воздействие на человека всего, что входит с ним в соприкосновение, должна учитывать разное действие одного и того же на разных людей. Но не одна острота pi сила соков вызывают болезни; другой причиной являются фигуры, т. е. форма частей человеческого тела, обусловливающие передвижение жидкостей и газов и их скопление в известных местах. Мы бы сказали, что, кроме химии, для медицины нужна морфология.
Как ни примитивны с нашей точки зрения все познания автора, но нельзя не признать, что позиция, отстаиваемая им с большой энергией (в общем все-таки косская), и развернутая им программа представляют интерес не только исторический. Здесь перед нами первый этап борьбы теории и эмпирии в области медицины, проходящей через всю ее историю.
Литература. Литтре, I, 567-569; Фукс (Puschmann's Gesch., I, 221); Spaet (Hippocrat. Mediz., 42 й разные истории медицины.

Те, которые пытались говорить или писать о медицине, полагая в основание своей речи гипотезу о теплом и холодном, влажном и сухом или еще о чем-нибудь другом по их выбору, приводя к единству причинные начала людских болезней и смерти и предполагая для всего одно и то же начало или также и два, во многом, очевидно, ошибаются в том, что они говорят[1]; но больше всего они достойны порицания за то, что допустили заблуждение в области искусства, которое существует на самом деле и которым все пользуются в делах весьма важных и в котором весьма чтут хороших практиков и мастеров. Есть, конечно, между этими мастерами иные плохие, но есть другие весьма превосходные, а этого по истине не случалось бы, если бы медицинского искусства вовсе не существовало и если бы ничего в нем не было ни усмотрено, ни открыто, а все одинаково являлись бы здесь неопытными невеждами и все дело излечения больных находилось бы в руках случая. Но теперь дело обстоит иначе; и подобно тому как в остальных всех искусствах мастера далеко между собой различаются как руками, так и умом, так точно бывает и в медицинском искусстве. Поэтому я со своей стороны не считал бы его нуждающимся в пустой гипотезе, как все те предметы, которые темны и сомнительны и о которых, если кто захочет говорить что-нибудь, по необходимости пользуется гипотезой. Так, например, если кто начнет рассуждать о предметах небесных или лежащих под землею, то, хотя бы он и говорил, что он знает, в каком положении эти предметы находятся, все-таки ни для самого говорящего, ни для слушающих не было бы ясно, правда это или нет. Ведь нет ничего такого, исходя из чего можно это знать точно.
2. Но в медицине уже с давнего времени все имеется в наличности; в ней найдены и начало, и метод, при посредстве которых в продолжение долгого промежутка времени многое и прекрасное открыто, и остальное вслед за этим будет открыто, если кто-нибудь, будучи основательно подготовленным и зная уже открытое, устремится, исходя из этого, к исследованию. Напротив, тот, кто, отвергши и презревши все это, приступает к новому пути или способу искания и утверждает, что он открыл нечто, как сам обманывается, так и других обманывает; да и в самом деле это невозможно. В силу какой необходимости невозможно, - я попытаюсь доказать после, когда скажу и разъясню, что такое искусство. Из этого сделается ясно, что ничего решительно нельзя открыть иным способом. И мне больше всего кажется, что рассуждающий об этом искусстве должен говорить о том, что известно простым людям, ибо ни о чем другом не следует производить изыскания или говорить, как о болезнях, которым они сами подвержены и страдают. Им самим, так как они не образованы, нелегко знать, какими болезнями они болеют, как эти болезни зарождаются и прекращаются, по каким причинам они усиливаются или уменьшаются, но зато найденное и изложенное другими понять легко. Ведь в данном случае всякий только вспоминает, что с ним самим случалось. Но если кто не будет применяться к мнению простых людей и располагать таким способом слушателей, тот уклонится от настоящего пути. Вот почему медицина нисколько не нуждается в гипотезе.
3. Действительно, с самого начала медицинское искусство не было бы открыто и его бы не искали (да и не было бы в нем никакой нужды), если бы для больных людей был полезен тот же самый образ жизни и та же пища, которую едят и пьют здоровые, и весь их режим, и если бы не было для них ничего лучшего. Теперь же сама необходимость заставила людей искать и открывать медицинское искусство, потому что предложенные больным пища и питье, какие предлагались и здоровым, не оказались полезными, как и в настоящее время не оказываются полезными. Далее, со своей стороны я думаю, что и в древнейшие века никто не открыл бы того образа жизни для здоровых людей и того рода пищи, который они ныне употребляют, если бы человеку пригодна была та же самая пища и то же питье, что для быка и для лошади и для прочих животных, кроме человека, именно все, что рождается из земли-плоды, травы и сено; ибо животные всем этим и питаются, и возрастают, и проводят жизнь без болезней, не нуждаясь ни в какой другой пище. И я с своей стороны думаю, что сначала также и человек употреблял такую же пищу. И мне кажется, что теперешние яства открыты, усовершенствованы и возникли в течение долгого промежутка времени, ибо как много ужасного испытали люди вследствие грубого и звериного образа жизни, вводя в себя вещества сырые, несмешанные, обладающие громадными силами! Подобное они и теперь от них испытали бы, впадая в тяжкие страдания и болезни и вскоре умирая. Вероятно, в прежнее время они все это меньше терпели, вследствие привычки, но и тогда тоже сильно. И большая часть их, имевших более слабую природу, вероятно, погибали, а те, которые превосходили силами, дольше выдерживали; так точно и в настоящее время одни легче переносят тяжелую пищу, а другие со многими страданиями и тягостями. Вот по этой причине люди, мне кажется, и стали искать пищу, сообразную с природою, и нашли ту, которую ныне мы употребляем. Итак, из пщеницы они, очистивши ее и провеявши, затем смоловши и просеявши, замесивши и испекши, приготовили хлеб, а из ячменя-мазу[2]; проделывая с ними разные другие приемы, они варили, пекли и смешивали вещества грубые и сильные с более мягкими, составляя все сообразно с природою и силами человека, будучи убеждены, что вещества слишком грубые, такие, что природа не может превозмочь, если их принять, приносят страдание, болезни и смерть, а такие, которые превозмогаются природою, доставляют питание, рост и здоровье. А таким открытиям и исканиям какое более справедливое или подходящее имя можно дать, - как не медицины? И именно потому, что это открыто для здоровья человека, для его питания и сохранения; открыто, как перемена того образа жизни, от которого происходили страдания, болезни и смерть.
4. Но если этого не считать искусством, то и такое мнение не лишено оснований. Действительно, если в известном искусстве по причине его общего употребления и необходимости никто не оказывается невеждой, но все опытны, то не следует называть кого-либо художником... А между тем открытие это велико и дело многих наблюдений и искусства. Ведь даже и теперь те, которые заведуют гимнастикой и укреплением сил, путем такого же исследования постоянно открывают что-нибудь, посредством чего всякий, пользуясь известной пищей и питьем, может наилегче достигать этого укрепления и делаться в высшей степени крепким в силах.
5. Но рассмотрим всеми признаваемую медицину, изобретенную ради больных, которая имеет имя медицины и своих художников: не то же ли самое и она хочет подчинить себе и откуда она когда-то получила начало. Действительно, по моему мнению, высказанному выше, никто не искал бы медицины, если бы и для больных, и для здоровых были подходящи одни и те же правила жизни. Поэтому и в настоящее даже время варвары и некоторые из эллинов, которые не пользуются медициной, ведут для своего удовольствия при болезни тот же образ жизни, как и здоровые, не воздерживаются ни от чего, что пожелают, и ни в чем себя не ограничивают. Напротив, искавшие и нашедшие медицину, следуя тому же мнению, как и упомянутые мною в предыдущей части речи, прежде всего, я думаю, устранили множество яств и вместо многих приняли немногие. Но, так как для некоторых больных это иногда было достаточно и, очевидно, приносило пользу, однако, не всем, так как некоторые были в таком состоянии, что даже и малого количества пищи не могли осилить, и для таких, конечно, настояла нужда еще в более легкой пище, то изобрели похлебки[3], смешивая с большим количеством воды немного твердых веществ и отнимая их крепость соединением и варением. У тех же, которые не могли переносить и похлебок, отняли также и эти последние и установили питья, наблюдая, чтобы они были умеренны и по составу, и по количеству и чтобы они не предлагались ни в большем количестве, ни в ином разведении, ни меньше надлежащего.
6. Нужно хорошо знать, что похлебки для некоторых не приносят пользы в болезнях, и когда больные примут их, то вслед за тем лихорадки и боли обостряются: очевидно, принятое питает и увеличивает болезни, но разрушает и ослабляет тело. Люди, предрасположенные таким образом, если примут сухую пищу или мазу, или хлеб в самом малом количестве, в десять раз больше и очевиднее страдают, чем от похлебки, и это не по чему-либо иному, как по несоответствию пищи состоянию больного. Но, с другой стороны, кому полезно есть похлебку, а не твердые кушания, он, если поест побольше, гораздо более повредит себе, чем если поест мало; но даже если и мало, все-таки будет страдать. Итак, все причины страдания сводятся к одному и тому же: самое сильное больше и очевиднее всего вредит человеку как здоровому, так и больному.
7. Итак, что же иное имел в виду так называемый медик и по общему признанию мастер своего дела, когда он открыл диэту и пищу для больных, по сравнению с тем, который с самого начала нашел и приготовил для всех людей пищу, которую ныне мы употребляем из прежней дикой и звериной? Мне по крайней мере кажется, что здесь одно и то же рассуждение и одно и то же открытие. В самом деле, один старался устранить все то, чего не могла победить здоровая природа человеческая вследствие грубости и отсутствия правильного смешения[4], а другой-то, чего не могло победить состояние, в котором каждый раз случалось находиться человеку. Но какая же между этим и тем способом разница, кроме той, что последний-полнее, разнообразнее и более требует труда: началом, ведь, служит другой, возникший раньше?
8. Но если кто рассмотрит пищу людей здоровых сравнительно с пищей больных, то найдет, что пища зверей и прочих животных не более вредна по сравнению с пищей здоровых. В самом деле, если муж будет страдать болезнью не тяжелой и не неизлечимой, но и не совершенно легкой, то для него очевидна будет погрешность, если он захочет съесть хлеб и мясо или иное какое из тех яств, которые полезны здоровым, и съесть немного, конечно, но далеко меньше, чем мог бы здоровый. И, с другой стороны, если иной человек здоровый, с природою не совершенно слабою, но и не крепкою, съест что-либо из тех веществ, которые полезны для быка или для лошади, напр., гороху или ячменя или чего-либо в этом роде, немного, конечно, но гораздо меньше, чем мог бы, то, сделав это, здоровый человек будет испытывать болезнь и опасность не меньше, чем тот больной, который неблаговременно принял хлеба или мазы. Все это служит доказательством, что само медицинское искусство, исследованное тем же путем, всё было бы открыто.
9. Но если бы, как указывалось, все более сильные вещества просто были вредны, а более слабые поддерживали и питали как больных, так и здоровых, то дело было бы легко, ибо в таком случае приходилось бы употреблять этот безопасный способ поведения и сажать больных на более слабое. Но теперь не меньшая ошибка и не меньший причиняется человеку вред, если он слишком мало и не в достаточном количестве принимает пищи, ибо влияние города сильно проникает в природу человека, обессиливает ее, ослабляет и убивает. Много разнообразного вреда происходит от наполнения, но не менее опасное и от оскудения, потому что оно много разнообразнее и требует большего внимания. Поэтому нужно искать какую-нибудь меру. Меры же этой, ни веса, ни числа какого-либо, соображаясь с которым можно было бы узнать точно, ты не найдешь иной, кроме ощущений. Поэтому дело заключается в том, чтобы изучить эту - меру настолько точно, чтобы ошибаться лишь немного в ту или другую сторону. И я сильно хвалил бы того врача, который в этом случае мало ошибается. Но верную точность редко можно встретить, так как большая часть врачей, кажется мне, испытывает то же, что плохие кормчие. Ошибки этих, если они управляют кораблем при спокойном море, остаются незамеченными; если же их настигнет сильная буря и противный ветер, тогда уже для всех делается очевидным, что корабль погиб от их неопытности и по их вине. Таким же образом очень многие плохие врачи, когда лечат людей легко больных, по отношению к которым даже весьма важные допущенные ошибки не приносят никакой опасности, - а многие подобного рода болезни и гораздо чаще, чем опасные, встречаются у людей-и в таких болезнях погрешают, то это бывает скрыто от простых людей; когда же они встретят великую, сильную и опасную болезнь, тогда их неумение и ошибки для всех делаются явными, ибо возмездие каждому из них не откладывается на долгое время, а является скоро.
10. А что, действительно, от неблаговременной пустоты желудка происходят у человека не меньшие расстройства, как и от переполнения, это хорошо можно узнать, наблюдая людей здоровых. В самом деле некоторым из них полезно принимать пищу только однажды, и то, что для них полезно, они себе - и установили; другим же необходимо еще и завтракать, так как это им полезно. Сюда одинаково относятся люди, которые установили тот или иной режим ради удовольствия или случайно, ибо для большинства людей не составляет разницы, привыкнув к тому или другому, следовать этому обычаю: или принимать пищу только раз, или еще и завтракать. Напротив, некоторые, если что-либо сделают не вовремя, нелегко это переносят, но у них, даже если они на один день (и то не целый) изменят режим, является тяжкое расстройство, ибо, если позавтракают те, которым не полезно завтракать, они тотчас делаются тяжелыми и вялыми и телом, и умом, вместе с зевотою, сонливостью и большою жаждою, а если сверх того и пообедают, то возбуждаются и ветры, и рези, и желудок расслабляется. И у многих это оказалось началом большой болезни, даже если они те яства, которые привыкли принимать однажды, примут дважды и ничего больше. С другой стороны, если кто, получивши привычку завтракать, и кому это полезно, не позавтракает, тотчас, когда время прошло, является у него тяжелое бессилие, дрожь и упадок духа; при этом глаза впалые, моча делается желтее и горячее, во рту горько, внутренности кажутся отвисшими, в глазах темнота с головокружением, плохое настроение, неспособность к работе. Все то же случается, когда человек начнет обедать; пища бывает менее приятной, он не может потреблять тех яств, которые принял во время предыдущего завтрака; они, с болями и шумом сходя вниз, разгорячают чрево, сами же больные проводят ночь неспокойно и тревожатся сновидениями бурными и волнующими. У многих это даже становилось началом болезни.
11. Следует рассмотреть, по каким причинам все эти расстройства случились. Я думаю, что тот, кто только однажды привык принимать пищу, не выждал достаточного времени, когда желудок вполне исчерпает прежние яства, осилит их, размягчит и успокоится, но ввел в кипящий и находящийся в брожении желудок новые яства. Но такого рода желудки переваривают гораздо медленнее и имеют нужду в большем отдыхе и покое. Напротив, тот, кто привык завтракать, чахнет и изнуряется от голода по той причине, что не тотчас оказалась у него налицо новая пища, ибо все, что, как я говорю, испытывают эти люди, я отношу к голоду. Я утверждаю также, что все прочие люди, будучи здоровыми, если проведут без пищи два или три дня, испытают то же самое, что я сказал об остающихся без завтрака.
12. И те натуры, которые скоро и сильно ощущают свои погрешности, по моему мнению, слабее прочих. А кто слаб, тот весьма близко подходит к тому, кто болен; а кто болен, тот еще слабее и гораздо тяжелее поражается, если сделает что-нибудь неблаговременно. Но трудно, если точность подобного рода должна существовать в искусстве, достигать достоверности. А между тем в медицинской практике многие вещи, о которых будет сказано, требуют такой точности. Я не говорю, что следует на этом основании отвергать медицинское искусство, если оно не имеет этой точной аккуратности во всем, как совсем не существующее или неправильно найденное. Напротив, я думаю, так как оно может приходить к истине своими рассуждениями из великого невежества, следует гораздо более удивляться тому, что в нем многие вещи открыты хорошо и правильно, а не случайно.
13. Но теперь я хочу обратить свою речь к тем, которые на основании нового метода ищут искусства, исходя из гипотезы. Если в самом деле есть нечто теплое или холодное, сухое или влажное, что вредит человеку, то и следует тому, кто захочет правильно лечить, помогать теплом через холодное, холодному посредством теплого, сухому посредством влажного и влажному через сухое. Возьмем человека по природе не из крепких, но из более слабых; пусть он ест сырую и необработанную пшеницу-такую, какую он взял из гумна, а также сырое мясо и пьет воду. Вследствие такого образа жизни этот человек, я уверен, будет терпеть многие и тяжкие расстройства, ибо и болезнями он будет удручаем, и тело у него будет слабеть, и желудок расстраиваться, и недолгое время он сможет прожить. Какое же лечебное средство надо приготовить для человека в таком положении? Теплое или холодное, сухое или влажное? Без сомнения, какое-либо из них. В самом деле, если вредит одно из них, то подобает облегчить противоположным, как гласит их рассуждение. Но самое верное и очевидное здесь лекарство-это, отнявши те яства, которыми он пользовался, предложить ему вместо пшеницы хлеб и вместо сырого мяса вареное и сверх того пить вино. И быть не может, чтобы он не выздоровел, сделавши такую перемену, если только продолжительной прежней диэтой он не испортил себя совершенно. Итак, что же мы скажем? Человеку этому, расстроившемуся от холодного, оказали пользу предложенные ему теплые вещества или противоположные? Думаю я, что спрошенный об этом будет в большом затруднении. Тот, кто приготовляет хлеб, отнял ли из пшеницы теплое или холодное, сухое или влажное? Ведь хлеб месится на воде и вырабатывается огнем и другими многими средствами, из которых каждое в отдельности имеет собственную силу и природу; часть того, что в нем существовало, потерял, с другим же смешался и соединился.
14. Знаю я хорошо и то, что весьма много значит для тела, употребляет ли кто хлеб чистый или смешанный: из пшеницы, очищенной от шелухи, или неочищенной; замешанный обильным количеством воды или малым; вымешанный круто или совсем не вымешанный; выпеченный или сыроватый, и, кроме того, тысячи других условий. То же самое относится и к ячменному тесту. И в каждом из этих условий существуют великие силы и притом нисколько между собою не схожие. Но кто всех этих условий не пересмотрел или, наблюдая, не понимает их, каким образом будет он в состоянии знать что-либо о человеческих страданиях? Ведь от всякого из этих условий так или иначе поражается и изменяется человек, и этими именно условиями держится жизнь и всякого здорового человека, и выздоравливающего от болезни, и больного. Таким образом, ничего нет полезнее и необходимее познания всего этого, как, - прекрасно и с надлежащим рассуждением исследуя природу человека, обнаружили все это первые открывшие, и искусство это они считали достойным приписать богу, как это и теперь признается: Они не думали, что человеку вредит сухое или влажное, теплое или холодное, или что-либо другое подобное, и что человеку есть нужда в чем-либо из всего этого, а вредит то, что в каждом предмете есть слишком сильного, превышающего природу человека, что не может ею быть осилено: вот это они считали вредным и искали, как уничтожить. Самое же сильное есть среди сладостей самое сладкое, среди горького самое горькое, среди кислого самое кислое и, вообще, что во всяком предмете есть наивысшее, ибо они видели, что все это в человеке есть и что оно вредит ему. Есть в человеке и горькое, и соленое, и сладкое, и кислое, и жесткое, и мягкое, и многое другое в бесконечном числе, разнообразное по свойствам, количеству и силе. И все они, смешанные и умеренные друг другом, не выступают наружу и не тяготят человека. Но когда какое-нибудь из них отделится и будет выступать само по себе, тогда оно и делается видимым и поражает человека тяжестью[5]. Вот так точно и из яств, которые совсем нам не пригодны и которые, будучи введены в тело, вредят человеку: каждое из них есть или горькое, или соленое, или кислое, или в другом каком-либо отношении неумеренное и сильное, и потому они производят в теле расстройство, так же как и то, что выделяется в теле. Но все, что человек ест или пьет, все это, очевидно, имеет самую малую часть этого неумеренного и пересиливающего сока, так, напр., хлеб и маза и подобные им кушанья, которые люди обильно и всегда привыкли употреблять, кроме приправ того, что приготовляется для удовольствия и пресыщения. Вот от таких полезных яств, хотя бы они вводились в большом обилии, совершенно не случается расстройства и выделения сил в теле, а, напротив, является крепость, возрастание и питание, и это не по какой-либо другой причине, а только потому, что, будучи хорошо соразмерены, они не имеют в себе ничего неумеренного, ничего сильного, но в целом являются чем-то единым и простым.
15. Но для меня, поистине, невразумительно, каким же способом те, которые говорят такие речи и отводят искусство с указанного пути к гипотезе, намерены лечить людей на основании своей гипотезы? Ведь я думаю, у них не найдено нечто само по себе теплое или холодное, сухое или влажное, непричастное никакому другому виду. Напротив, как я думаю, у них существуют те же самые яства и питья, которыми также и мы все пользуемся, но они одному придают качество теплого, другому-холодного, одному-сухого, другому-влажного. В самом деле, затруднительно прописать больному принять что-нибудь теплое. Он сейчас же спросит: что? - так что придется или пустословить, или прибегнуть к какому-либо из известных предметов. Если же будет какое-нибудь теплое случайно терпким, а другое теплое-безвкусным, а еще иное теплое-раздражающим (ведь существуют многие другие теплые вещи, имеющие многие другие противоположные друг другу качества), то придется предложить какое-либо из них: или теплое и вместе терпкое, или теплое и безвкусное, или холодное и вместе с тем терпкое; существует, ведь, и такое-или холодное и безвкусное, ибо, насколько я знаю, все противоположное исходит от каждого из этих двух качеств, и это не только в человеке, но также и в коже, и в дереве, и в иных многих предметах, которые менее чувствительны, чем человек. И в самом деле не теплое имеет великую силу, а терпкое, безвкусное и все прочее, о чем я говорил, как в человеке, так и вне человека, среди тех веществ, которые поступают в пищу или питье, или снаружи втираются и прикладываются.
16. Я со своей стороны полагаю, что холодное и теплое имеют наименьшую силу в теле из всех качеств по следующим причинам: пока теплое и холодное будут смешаны между собою, они нисколько не причиняют тягости, ибо холодное получает умеренность и соразмерность от теплого, а теплое от холодного и все остальное соответственно. Но лишь только одно от другого отделится, тогда уже вредит. Но в то самое время, когда появится холод и как-нибудь будет вредить человеку, тотчас же прежде всего, вследствие этого самого, является налицо теплое оттуда же из человека, без всякой помощи и приготовления. И это происходит как у здоровых, так и у больных. Если, с одной стороны, кто-нибудь здоровый зимою захочет охладить тело свое или в холодной ванне, или другим каким-нибудь способом, то чем больше это сделает - если, конечно, тело совершенно не заморозит, - тем больше и сильнее, лишь только наденет одежды и войдет в дом, согреется. Но если, с другой стороны, кто захочет сильно согреться или в теплой ванне, или у большого огня, и затем оставаться в той же самой одежде, в том же самом месте, где он прозяб, тот гораздо больше будет зябнуть и притом еще дрожать. Или кто, обмахиваясь во время великого зноя опахалом и доставляя этим сам себе прохладу, перестанет это делать, тот почувствует в десять раз больше жар и зной, чем тот, который ничего подобного не делал. А вот здесь страдания еще сильнее: люди, сделавшие переход по снегу или при ином холоде и отморозившие особенно ноги, руки или голову, как они страдают ночью, когда укроются одеждами и находятся в теплом месте, от жары и зуда! У некоторых поднимаются даже пузыри, как у обожженных огнем, и это все случается у них не прежде, чем они разогреются. Так готово одно следовать за другим! Ко всему этому я мог бы прибавить бесчисленное множество других примеров. А у больных: разве у тех, у кого появляется озноб, не возникает вдруг острейшая лихорадка? И где озноб не сильный, но скоро прекращающийся и в других отношениях не вредящий, сколько времени держится жар! Пройдя через все тело, он останавливается в ногах, где озноб и холод сильнее всего и дольше всего продолжаются. Затем, когда выступит пот и лихорадка перестанет, больной гораздо сильнее зябнет, чем в том случае, если бы сначала лихорадка его не схватила. За чем, таким образом, быстро следует противоположное, само собой уничтожающее его силу, что же от него может произойти серьезного или ужасного? И почему требуется в этом случае врачебная помощь?
17. Но кто-либо мне возразит: а ведь одержимые горячкой, воспалением легких или другими сильными болезнями, не скоро освобождаются от жара и не следует здесь холод за теплом. Но это представляется мне наилучшим доказательством того, что не от теплого просто лихорадят люди и что не оно одно только является причиною болезни; но бывает и горькое и вместе теплое, также кислое и теплое, соленое и теплое, и многие другие бесчисленные соединения, так же как и холодное бывает соединено с другими свойствами. Итак, эти именно свойства и вредят, но соприсутствует с ними и теплое, имея настолько силы, что оно вместе с другим ведет и обостряет, и увеличивает болезнь, но никакою особенною способностью, кроме присущей ему, не обладает.
18. Что все это так именно обстоит, явствует из следующих признаков: прежде всего, конечно, из самого очевидного, что веемы часто испытываем и будем испытывать. Действительно, когда у нас является насморк и из носа истекает влага, эта последняя большею частью бывает гораздо острее той, которая прежде явилась и ежедневно текла из носа; она заставляет нос опухать и жжет, делая его крайне горячим и воспаленным наощупь; и если это продлится большее время, то одно местечко, лишенное мяса и твердое, даже изъязвляется. Но жар в носу прекращается не тогда, когда происходит истечение и еще существует воспаление, а когда потечет влага более густая и менее острая, сварившись и более смешавшись с тою, которая была прежде. Но у тех, у кого эта болезнь возбуждается от одного холода и без присоединения чего-либо другого, излечение происходит одинаковым образом: за холодом следует согревание, за жаром охлаждение, и это делается быстро и не нуждается ни в каком сварении. Все же прочее, что является от остроты и неумеренности влаг, все это, я утверждаю, и возникает таким же способом, и проходит, будучи сварено и смешано.
19. Также и истечения, устремляющиеся в глаза и заключающие в себе сильную и разнообразную остроту влаг, изъязвляют веки, разъедают у некоторых щеки и части, лежащие под глазами, по коим они текут, даже разрывают и разъедают оболочку, окружающую зрачок. Боль, жар и наибольшее воспаление до тех пор удерживаются, пока истечение не будет сварено, не сделается гуще и не образуется из него гной. Переваривание же происходит, когда будет взаимное смешение, умерение и совместное варение. Те же течения, которые несутся в горло, от которых являются охриплости, ангины, рожи и воспаления легких, все они сначала выделяют соленое, влажное и острое и через них болезни укрепляются. Но когда они сделаются гуще, переварятся и освободятся от всякой остроты, тогда уже перестают и лихорадки и все то, что мучает человека. Следует, без сомнения, считать причинами всякой вещи то, при наличии чего необходимо вещи сделаться такой-то, а когда это изменится в другое соединение, и вещь перестает быть такой. Итак, все, что случится от одной чистой теплоты или холода, без участия какого-либо другого свойства (силы), перестанет существовать, когда изменится из теплого в холодное и из холодного в теплое. Изменяется же оно по тому способу, о котором я сказал выше. Знай, таким образом, что и все прочее вредящее человеку, все происходит от сил. Вот, например, если разольется некоторая горькая влага, которую мы называем желтою желчью, какое беспокойство, жар и слабость овладевают тогда! Но, освободившись от нее, а иногда и очистившись или самопроизвольно, или благодаря лекарству, если что-нибудь из этого произойдет благо-временно, больные явным образом освобождаются и от болей, и от жара. Но до тех пор, пока все это поднимается в теле, непереваренное, несмешанное, нет средства прекратить боли и лихорадку. И если у кого возьмут верх острые, сильные и заржавелые кислоты, то какие являются от этого бешеные припадки и боли во внутренностях и груди, какая беспомощность! И прекращается что-нибудь из всего этого не прежде, чем эта влага не будет очищена, укрощена и смешана с другими. Свариться же влага, измениться, смягчиться и сгуститься в природу обычных соков может многими и различными способами; поэтому в этих случаях имеют большое значение и кризисы, и числа времен; но меньше всего во всем этом принимает участие тепло или холод, так как они не могут ни загнивать, ни уплотняться. Что же, и в этом случае, скажем мы, происходят смешения веществ, имеющих по отношению друг к другу разную силу? Ведь тепло перестанет быть теплым не через какую-либо другую примесь, а только примесь холодного, и наоборот, холод-через примесь теплого, а все остальное, что находится в человеке, чем с большим количеством влаг смешивается, тем делается спокойнее и лучше. И человек только тогда наилучше чувствует себя, когда эти влаги свариваются и находятся в покое и не обнаруживают никакой собственной силы. Но обо всем этом я, кажется, сказал уже достаточно.
20. Говорят некоторые врачи и софисты, что не может знать медицинское искусство тот, кто не знает, что такое человек и как он вначале явился и из чего составлен, но что должно знать все это тому, кто намерен правильно лечить людей. Но речь их клонится к философии, как, например, у Эмпедокла и других, писавших о природе[6]. Я же с своей стороны думаю, что все то, что сказали или написали как софисты, так и врачи о природе, относится не столько к медицинскому искусству, сколько к живописи[7]. Я полагаю, что ясное познание природы заимствуется неоткуда-либо, а только из медицинского искусства; но это можно узнать, если кто-либо правильно его обнимет, а пока этого не будет, далеко, мне кажется, отстоит он от этого; я же имею в виду историю такого рода: знать точно, что представляет собой человек и по каким причинам он возникает и все прочее. Тогда как вот что, мне кажется, всякому врачу необходимо знать о природе и приложить все свое внимание, чтобы узнать, если только он намерен выполнять свой долг: что представляет собой человек по отношению к пище и питью, а также и ко всему прочему и что от каждого может случиться с каждым. И не просто так: сыр-плохое кушанье, так как причиняет боль тому, кто его съел много, а какую именно боль, и по каким причинам, и какой части человека он не соответствует? Ведь существуют и другие многие кушанья и питья, приносящие вред, однако, они действуют на человека не одним и тем же образом. Возьмем такой пример: чистое вино, выпитое в большом количестве, приводит человека в известное состояние, и все видящие это знают, что в этом именно обнаруживается сила вина и оно является причиной; но мы знаем также и то, на какие именно части человека оно преимущественно влияет. Вот я хотел бы, чтобы эта истина и во всех прочих случаях была так же ясна. В самом деле, сыр (так как мы взяли его как пример) не всем людям в одинаковой степени вреден, но есть такие, которые, наевшись его, ни в малейшей степени не чувствуют вреда; напротив, он тем, кому подходит, удивительно придает силы. И есть такие, которые с трудом его переваривают. Следовательно, природы этих людей различны. Различаются же они между собою по тому, что в теле есть враждебного сыру и что им возбуждается и приводится в действие; у кого влага этого рода находится в большем количестве и больше имеет господства в теле, то, естественно, таким людям сыр сильнее вредит. Но если бы сыр был злом для всякой природы человеческой, то, конечно, он вредил бы всем. Кто будет знать это, тот не будет страдать[8].
21. При выздоравливании от болезней, а также при продолжительных болезнях бывают многие расстройства, частью само собой, частью от разных случайностей. Я знаю многих врачей, которые совершенно как простые люди, если что-либо случайно в тот же день сделали новое, именно: ванну, или прогулку, или съели что-нибудь особое, то хотя бы все это лучше было употребить, тем не менее причину расстройств возлагают на какое-нибудь из этих нововведений и, не зная настоящей причины, самое, может быть, полезное отменяют. Должно не это делать, а знать, что производит употребление несвоевременной ванны или как действует утомление, ибо никогда не бывает одного и того же вреда от переполнения и от такого или иного кушанья. Итак, кто не будет знать, как все это в отдельности действует на человека, тот не сможет знать, что от этого произойдет, и не сможет всем этим правильно пользоваться.
22. Следует, мне кажется, знать и то, какие страдания происходят у человека от сил, какие-от фигур. О чем же я это говорю? Под силами я разумею остроту и крепость влаг, а под фигурами-те, которые находятся в человеке, ибо некоторые части полы и из широкого переходят в узкое пространство; некоторые также растянуты, иные твердые и круглые, иные широкие и висящие, иные растянутые, иные длинные, и иные плотные, иные мягкие и сочные, иные губчатые и рыхлые. Теперь, что именно из них влечет к себе и притягивает влагу из остального тела: полое и распростертое, или плотное и круглое, или полое и из ширины стянутое в узкое? Я думаю, то, что из полого и широкого стянуто в узкое. И это можно ясно понять из вещей внешних и очевидных. Так, например, с раскрытым ртом ты не привлечешь никакой влаги, но когда, вытянувши губы, стянешь и сожмешь их и кроме того приложишь трубочку, тогда втянешь, что угодно. Это ясно показывают и кровососные банки, в которых широкая часть стягивается в узкую и которые изобретены для того, чтобы тянуть из мяса и извлекать, вскрывать, а также и многое другое в этом роде. Из частей, которые по природе находятся внутри человека,'такую же фигуру имеет мочевой пузырь, голова и матка у женщин; очевидно, и эти части наиболее привлекают влагу и, после привлечения, наполнены ею. А части полые и растянутые, конечно, более всего принимают в себя притекающую влагу, но они не притягивают ее в равной степени. Все же плотное и круглое и не притягивает, и не удерживает притекающей влаги, так как она будет скользить по окружности и не имеет места, где бы удержалась. Все же губчатое и редкое, как, например, селезенка, легкое, груди, очень легко всасывают находящееся в их окружности и, вследствие входящей в них жидкости, очень сильно твердеют и увеличиваются. И в самом деле, в селезенке влага находится не так, как в желудке; желудок ее извне получает и ежедневно опоражнивается. Напротив, когда селезенка сама в себя вопьет и вберет влагу, пустые и редкие пространства ее наполнятся так же, как и все малые полости; из мягкой и рыхлой она делается твердою и плотною; не переваривает и не выделяет. И это все происходит от природы фигуры. Все же, что производит в теле воздух и его оборот, все это в пустотах и более широких пространствах, как, например, в животе и груди, естественно, возбуждает шум и звук. Действительно, так как он наполняет не так, чтобы стоять на одном месте, но имеет перемены и движения, то по необходимости бывает от него шум и видимые движения. А во всем том, что мясисто и мягко, делаются оцепенения и переполнения, какие бывают в членах, пораженных "апоплексией. Но если встретит он (воздух) что-нибудь широкое и лежащее против и будет давить на него, а этот предмет будет по природе не настолько крепок, чтобы выдерживать его силу и не испытывать ничего худого, и в то же время и не так мягок и рыхл, чтобы принять его- в себя и уступить, но будет нежным, сочным, наполненным кровью и плотным, как, например, печень, тогда вследствие плотности своей и широты он сопротивляется и не уступает; воздух же, подходя, возрастает, делается крепче и с напором несется на то, что ему противостоит. Но так как место это нежно и снабжено кровью, то не может быть свободно от боли. По этим причинам в этом месте возбуждаются весьма сильные и частые боли и многочисленные нагноения и нарывы. И все это также случается и под грудобрюшной преградой, но далеко не так сильно, ибо растяжение грудобрюшной преграды широко и расположено против воздуха, но по природе она более сухожильна и крепка, поэтому менее подвержена болям. Но и в этих местах образуются и боли и нарывы.
23. Много и других видов фигур существуют как внутри, так и вне тела, которые по отношению к болезням весьма много различаются как у больных, так и у здоровых людей, таковы, например, головы малые или большие, шеи тонкие или толстые, длинные или короткие, животы длинные или круглые, различная ширина или узость груди и ребер и другие бесчисленные. И должно знать различие всего этого для того, чтобы, узнавши причину каждого, правильно оберегать их[9].
24. Относительно же свойств влаг должно усмотреть, как прежде сказано, что всякая из них может сделать в человеке и как они относятся друг к другу. Я говорю вот о чем: если сладкая влага изменится в другую форму не через смешение с другою, но сама по себе, то какою она прежде всего будет-горькою ли, соленою, терпкою или кислою? Думаю с своей стороны, что она будет кислою. Но кислая влага из остальных всех будет более пригодной, если считать, что сладкая наиболее пригодна из всех. Таким образом, если кто, исследуя снаружи, сможет достигнуть удачи, тот всегда сможет из всего избрать наилучшее. Наилучшее же есть то, что наидальше отстоит от неподходящего.

---

[1] Теплое, ϑερμόν, и холодное, ψυχρον, влажное, ύγρόν, и сухое, ξηρόν, — две основные пары противоположностей, которые натурфилософы нередко полагали в основу всех вещей и которыми пользовались для объяснения болезненных явлений. Первый начал говорить о них Анаксимандр в сочинении «О природе» (546 г. до н. э.): в основе всего сущего лежит беспредельное (ἄπειρον), в результате движения которого и выделяются указанные противоположности. Учение об этих противоположностях поддерживал много позднее и Аристотель (384—322), считая теплое и холодное, сухое и влажное элементами, из которых слагаются стихии Эмпедокла (земля, вода, воздух и огонь), образующие в свою очередь простые части организма. Единым началом всего существующего считали: Фалес (624—547) — воду, Анакси–мен (VI в.) и Диоген Аполлонийский (V в.) — воздух, Гераклит (ок. 500) — огонь; два начала признавал Гиппон (V в.): холодную воду и теплый огонь. Из книг Гиппократова сборника: «О ветрах» выдвигается как начало–воздух, «О мясе» и «О диэте» — огонь.
[2] Хлеб, ἄρτος, изготовлялся из пшеницы с закваской; его употребляли люди состоятельные; остальные–обыкновенно по праздникам. Маза, или маца, μάςα, опресноки, ячменные лепешки, замешанные на воде, — обычная пища греков того времени.
[3] Похлебку, ρύφημα, или ρόφημα, или суп (лечебный), приготовляли из ячменя, муки и т. п., прибавляя туда часто лук, чеснок и разные травы. См. книгу «О внутренних страданиях», где проводятся многочисленные указания о супах при разных болезнях.
[4] Термин «смешение», ϰρᾶσις, так же как производные: εὐϰρασία , правильное, хорошее смешение, δυσϰροσια И ἀϰρασία, плохое, неправильное смешение, отсутствие смешения, встречаются нередко в Сборнике и были ходовыми в тогдашней медицине. Они имеют в виду отношение составных частей какого–либо сложного соединения друг к другу, степень их соразмерности, соответствия друг другу, а также смягчение и уничтожение сильных и резких свойств одного компонента другими. В результате смешение может быть «соразмерным», «умеренным», лат. temperatum (отсюда temperatura, температура смеси алхимиков), или же «неумеренным», «грубым», «сильным». Корни этого учения, конечно, следует искать в повседневной жизни: греки разбавляли вино водой, ἄϰρατος οἷνος — чистое, несмешанное вино; оно действовало сильно, возбуждающим образом; это же слово αϰρατος в переносном смысле значило: неумеренный, сильный, чрезмерный, необузданный.
[5] Здесь автор излагает свою гуморальную патологию, не встречающуюся в других сочинениях Сборника; он признает большое количество жидкостей или соков в организме, но не говорит ни о слизи, ни о черной желчи, упоминая только один раз о желтой желчи (гл. XIX). Классифицируются эти жидкости по их вкусу; сладкие, кислые, соленые и т. д. В здоровом организме они находятся в правильном смешении, умеряют друг друга (см. прим. 4); выделение какой–нибудь одной, ее преобладание, вызывает болезнь. Автор приписывает это учение древним врачам. Насколько мы знаем, сходное учение развивал Алкмеон (нач. V в.), представитель знаменитой в свое время кротонской (италийской) школы, врач и философ, ученик Пифагора. В одном из сохранившихся отрывков Алкмеона мы читаем: «Сохраняет здоровье равновесие (изономия) в теле сил влажного, сухого, холодного, теплого, горького, сладкого и прочих; господство же (монархия) в них одного есть причина болезни, ибо господство одной противоположности действует гибельно. И действительно, случаи болезни можно свести (что касается их причины) к излишку теплоты или холода; что же касается повода, к излишеству или недостатку в пище; что же касается места, то или к крови или к спинному, или головному мозгу. Но иногда возникают болезни и по внешним причинам: вследствие качеств воды или свойств местности или усталости или насилия и тому подобных причин. Здоровье же есть равномерное смешение всех качеств тела» [Маковельский. Досократики. Ч. I. Казань, .1914, стр.210; Фрагмент Diels’а (Дильс), 442].
Сходство этих взглядов с развиваемыми в «Древней медицине» несомненно. Но в дальнейшем мы увидим и различие: автор «Древней медицины» старается выдержать гуморальное учение о причинах болезней и ведет резкую полемику с теми, которые выдвигают теплое и холодное.
[6] Эмпедокл из Агригента (Сицилия) — врач и натурфилософ (484—424 по Дильсу); его книга «О природе» пользовалась широким распространением в древности, и от нее сохранилось много отрывков. Эмпедокл считается основателем сицилийской школы врачей, против которой, может быть, и направлена вся предшествующая полемика автора. В ней между прочим рассказывается о происхождении животных и людей, которые возникали сначала в виде отдельных частей, впоследствии соединявшихся между собой. Первые случайные соединения были уродливы, нежизнеспособны и погибали, и только после ряда неудачных попыток природа создала ныне существующие формы. Книги о природе писали кроме Эмпедокла: Алкмеон, Парменид, Гераклит, Анаксагор, Диоген Аполлонийский и другие.
[7] «К живописи», в подл, τῆ γραφἴϰη, что представляет собой точный перевод. Также переводил Фоэзий (ars pic–toria) и Литтре (l’art du dessin). Но некоторым это кажется непонятным и неподходящим, и они переводят γραφιϰή, как искусство писания (Ilberg, Ars scriptoria, schriftliche Darstellung (Haeser), или Schriftstellern (Spaet). Однако, если прочесть фрагменты Эмпедокла, картинно рисущие возникновение животных:

«Так выросло много голов без шей,
Блуждали голые руки, лишенные плеч,
Двигались глаза, лишенные лба»,

и дальше:

«Появилось много существ с двойными лицами и двойной грудью,
Рожденный быком с головой человека и, наоборот,
Произошли рожденные людьми с бычачьими головами»
и т. д.
(«Досократики», 2я ч., стр.199—200),
то станет понятной ирония, которую автор вкладывает в слово: «живопись».
[8] Все это место о необходимости индивидуального подхода характерно для Гиппократа и косской школы.
[9] Развиваемое в гл.22 и 23 учение о фигурах (σχῆμα), т. е. форме частей человеческого тела (которое с полным правом можно назвать морфологией), служит необходимым дополнением к гуморальной патологии и показывает, в каком отношении анатомия интересовала врача того времени. Механизм движения соков и газов и возможные расстройства его было главное; с этой точки зрения и классифицируются формы. Для этого достаточны были самые общие сведения по анатомии, которые мы и встречаем в книгах о внутренних болезнях.