1. В начале последовавшего года консулы и преторы распределили провинции по жребию. Консулам определена могла быть только одна, а именно Лигуров. Судопроизводство в городе досталось М, Огульнию Галлу, а между чужестранцами М. Валерию. Из Испании ближняя — К. Фульвию Флакку, дальняя — П. Манлию, Л. Цецилию Дентру — Сицилия, а К. Теренцию Истру — Сардиния. Консулам приказано произвести набор. К. Фабий из земли Лигуров написал, что Апуаны готовятся к возобновлению военных действий и угрожает опасность, как бы они не произвели набега на Пизанскую область. Относительно Испаний знали: о ближней, что она под оружием и что предстоит война с Цельтиберами; относительно дальней, что, вследствие долговременной болезни претора, от роскоши и праздности ослабела военная дисциплина. А потому положено набрать вновь войска: четыре легиона в землю Лигуров, так чтобы каждый заключал в себе по пяти тысяч двести человек пехоты и триста всадников; сюда же прибавлено из союзников латинского наименования пятнадцать тысяч пеших и восемьсот всадников. Все эти силы должны были составлять войска консулов. Кроме того велено набрать семь тысяч пеших союзников и латинского наименования, и четыреста всадников и послать их в Галлию к М. Марцеллу, которому власть продолжена и по истечении консульства. Также для отвода в Испанию ту и другую велено набрать четыре тысячи пеших граждан римских и двести всадников, а союзников — семь тысяч пеших с тремястами всадников, А К. Фабию Лабеону с войском, какое у него было в Лигурах на год продолжена власть.
2. Весна в этом году была очень грозная. Накануне Парилий, почти в половине дня, поднявшаяся с сильными порывами, буря, во многих священных и мирских местах наделала бед: медные статуи в Капитолие сбросила; дверь из храма Луны, находящегося на Авентине, сорвав, несла и поставила в задней части храма Цереры; другие статуи в главном цирке (in circo maximo) вместе с колоннами, на которых они стояли, опрокинула; некоторые крыши храмин, сорвав со стропил, разбросала в беспорядке. А потому буря эта причислена к чудесным явлениям и гадателям велено ее замолить. Сюда же причислено и то, что получено известие о рождении в Реате мула о трех ногах, а в Формиях храм Аполлона и Кайеты тронут молниею. За эти чудесные явления совершено священнодействие большими жертвами, и в продолжение одного дня было молебствие. Около этого же времени узнали из писем пропретора А. Теренция, что П. Семпроний умер в дальней провинции после болезни, продолжавшейся больше года. Тем поспешнее ехать в Испанию велено преторам. Потом в сенат введены посольства из–за моря; первое — царей Евмена, и Фарнака, и Родосцев, пришедших с жалобою о несчастье, постигшем жителей Синопа. Около этого же времени пришли послы Филиппа, Ахейцев и Лакедемонян. Им, прежде выслушав Марция, которого посылали для поверки дел Греции и Македонии, даны ответы. Царям Азии и Родосцам ответили, что сенат отправит послов для рассмотрения этих дел.
3. Относительно Филиппа прибавил заботы Марций. Он сознавался, что Филипп во всем исполнил волю сената, но что при этом не трудно было заметить, что готовность эта будет продолжаться лишь на столько, на сколько это необходимо нужно. Не было почти сомнения, что он возобновит военные действия, и что все его слова и действия к тому направлены. Еще прежде он почти всех граждан из приморских городов с их семействами перевел в Ематию, ныне так называемую, а некогда носившую имя Пэонии: Фракийцам и другим дикарям отдал он города жить там, полагая, что этот род людей будет вернее на случай войны с Римлянами. Сильный ропот по всей Македонии вызвало это дело. Оставляя свои пепелища с женами и детьми, немногие молча сдерживали горе; а в рядах переселенцев раздавались проклятие против царя, так как ненависть брала верх над страхом. Раздраженный этим, Филипп стал подозревать всех, а равно все места и обстоятельства стали внушать ему опасения. Наконец он начал высказывать во всеуслышание, что он не может быть безопасен, если детей тех, которые им казнены, не схватит и не посадит под стражу, и тем мало–помалу от них избавится.
4. Жестокость эта, гнусная сама по себе, сделалась еще отвратительнее вследствие гибели одного семейства. Геродик, один из первых людей Фессалии, убит Филиппом за много лет перед тем; зятья Геродика сделались жертвою Филиппа в последствии. Остались две дочери вдовы, и та, и другая с маленькими детьми; имена этих женщин были Теоксена и Архо. Руки первой искали многие, но она отвергла их; Архо вышла за Пориса, одного из знаменитейших старейшин племени Енеатов; родив от него много детей, она умерла, оставив их мал–мала меньше. Теоксена для того, чтобы самой воспитать детей сестры, вышла замуж за Пориса и о детях и своих и сестры одинаково, как бы сама их родила, имела заботу. А когда был получен указ царя о взятии детей тех, которые были казнены, Теоксена, убежденная, что они сделаются игрушкою позорной страсти не только царя, но и стражей, жестокое дело замыслила. Она дерзнула сказать, что скорее всех умертвит своею рукою, чем отдаст их во власть Филиппа. Порис, с ужасом выслушав самое упоминание столь гнусного злодейства, сказал, что он их перевезет в Афины к своим верным приятелям, и сам будет сопровождать их в этом бегстве. Отправились они все из Фессалоники в Еней к назначенному жертвоприношению, которое жители совершают ежегодно с большою торжественностью в честь своего основателя. Проведя день в обычном пиршестве, семейство Пориса взошло на судно, им приготовленное, когда все уснули с третьей смены ночной, как будто для возвращения в Фессалонику, а между тем предположено было переправиться в Евбею. Впрочем, тщетны были их усилия бороться с противным ветром, и свет дневной застал их в виду берега. Люди царские, начальствовавшие стражею пристани, отправили вооруженную ладью притащить этот корабль со строгим приказанием без него не возвращаться. Когда они уже приближались, Порис занят был увещанием гребцов и матросов; по временам протягивал он руки к небу, умоляя о помощи. Между тем суровая женщина снова взялась за преступное дело, ранее задуманное, распустила яд и обнажила нож. Поставив на виду чашу и приказав извлечь мечи, она сказала: «смерть — одно средство избавления. Вот две к ней дороги: какая кому больше по душе, тою уходите от царского произвола. Сюда мои молодые люди! Вы первые, как старшие, берите мечи или пейте из чаши, если предпочитаете смерть более медленную». И неприятель был возле, и советник смерти настаивал. Разного рода смертью погибая, полудышащие бросаются из корабля; потом сама Теоксена, обняв мужа, как спутника смерти, бросилась в море. Кораблем, опустевшим от хозяев, овладели царские служители.
5. Жестокость этого злодейства — как бы усилила пламя ненависти к царю; повсюду сыпались проклятия на него самого и на детей. Они скоро услышаны всеми богами, и те сделали так, что он в исступлении жестокости не пощадил свою собственную кровь. Персей, видя, что расположение и уважение к Димитрию все увеличиваются у большинства Македонян, и что он все больше и больше делается приятен Римлянам, не оставляя ему никакой другой надежды к достижению царской власти, как разве в преступлении, обратил к этому одному предмету все свои помышления. Впрочем, женоподобным и это обсуждая духом, не считал он себя достаточно для этого сильным, и потому стал стороною разузнавать образ мыслей кое–кого из приверженцев своего отца. Сначала некоторые из них сделали вид, что они далеки от чего–либо подобного, возлагая более надежды на Дмитрия. Но когда с каждым днем развивалась ненависть Филиппа к Римлянам — ей Персей потакал, а Димитрий противодействовал с величайшим тщанием — предвидя гибель неосторожного юноши от коварного брата, они решились лучше содействовать тому, что неизбежно должно было случиться, стали льстить надеждам сильнейшего, и действовать за одно с Персеем. Впрочем, исполнение этого умысла отложено до более благоприятного случая, а на первый раз положено всеми силами — вооружать царя против Римлян и склонять его к воинским замыслам, к которым он уже и сам по себе был очень расположен. А для того, чтобы Димитрий становился день ото дня подозрительнее, с умыслом заводили разговор в тоне презрительном для Римлян. Тут одни насмехались над нравами и обычаями их, другие над их подвигами, третьи над самою наружностью города, еще не украшенного ни общественными, ни частными зданиями, а некоторые над главными их лицами отдельно, неосторожный юноша, и любя все Римское и не желая уступить брату, защищал все и делал себя подозрительным отцу и давал повод к обвинениям. А потому отец устранял его совершенно ото всех обсуждений относительно дел с Римлянами. Весь предавшись Персею, он день и ночь толковал с ним о своих замыслах. Возвратились посланные Филиппом в Бастарны для призыва на помощь, и привели они оттуда знатных молодых людей; некоторые из них были царского рода. Один из них обещал отдать сестру свою в замужество за сына Филиппова и надежда на союз с этим племенем ободрила дух царя. Тут Персей сказал: «Да что толку во всем этом? Никак нельзя ждать столько пользы от чужестранных пособий, сколько грозит опасностью внутренняя измена. Не скажу предателя, но соглядатая имеем мы конечно у себя натруди: его, с тех пор как он был заложником к Риме, тело возвратили нам Римляне, а душою продолжают владеть сами. Почти всех Македонян лица обращены к нему и они того мнения, что другого царя не будут иметь кроме того, которого дадут Римляне» Такими словами и без того больной ум старика раздражался более; но действие этих обвинений более отражалось в его душе, чем на лице.
6. Случилось так, что подошло время смотреть войско и торжество это обыкновенно совершалось таким образом. Голову собаки, перерубленной пополам, и переднюю часть клали на правой стороне, а заднюю, и с внутренностями, на левой; между этих двух частей жертвы проводили войска с оружием. Впереди первого строя несли богато украшенное оружие всех царей от самого первого начала Македонии; за тем следовал сам царь с детьми, и непосредственно за ним царская когорта и телохранители; задние ряды заключали в себе все остальное множество Македонян. Но бокам царя шли двое молодых людей, его сыновья: Персей — ему уж был тридцатый год, и Димитрий на пять лет моложе, первый в самой силе молодости, второй в её цвете, счастливого отца зрелые отрасли, обладай только он умом неповрежденным! Был обычай, по окончания торжества очищения, войску заниматься маневрами: воины, разделясь на два строя, сходились и подражали правильному сражению. Юные сыновья царские были предводителями в этом примерном бою. Впрочем, это было не подобие сражения, но воины, как бы решая участь царства, сразились не шутя, и нанесли друг другу не мало ран кольями, и лишь оружия не доставало, чтобы этому маневру придать характер настоящего боя. Та сторона, которою начальствовал Димитрий, имела значительный верх. Весьма неприятно было это Персею; но предусмотрительные приятели его радовались, говоря, что это самое обстоятельство дает повод к обвинению молодого человека (Димитрия).
7. В этот день и тот, и другой из царских сыновей делали угощение для товарищей, вместе с ними занимавшихся маневрами; будучи приглашен на ужин Димитрием, Персей отказался. День был праздничный; ласковое приглашение и юношеская веселость и того, и другого склонили к попойке. Припоминали там бывшие маневры и шутя относились о противниках, так что не щадили и самих вождей. Для подслушиванья этих речей был послан шпионом один из гостей Персея и так как он неосторожно попался на глаза, то пойманный молодыми людьми, случайно выходившими из столовой, порядочно побит. Димитрий этого вовсе ничего не зная, стал говорить: «почему не идти нам покутить к брату и если осталось у него какое раздражение, как последствие давиншего боя, то смягчим его нашим простодушием и веселостью?» Все криками изъявили согласие идти кроме тех, которые опасались мщения шпиона, ими только что перед тем поколоченного. Так как Димитрий тащил и их, то они под платьем спрятали оружие, которым могли бы защищаться в случае какого–либо насилия. Но при домашних раздорах ничего не остается втайне: дома и того, и другого (из сыновей царских) были полны шпионов и предателей; побежал доносчик в Персею с известием, что четыре молодых человека, опоясанные мечами, идут с Димитрием. Хотя причина была совершенно ясна (он слышал, что они поколотили его гостя), однако чтобы этому делу придать более дурной характер, Персей приказал запереть двери и из обращенных на дорогу окон верхней части дома, гостей, как бы они пришли убить его, отгоняет от двери. Димитрий пьяный, немножко покричав на то, что его не допустили, возвратился домой пировать, совершенно незнакомый с сущностью дела.
8. На другой день Персей, как только представилась возможность видеть отца, вошел во дворец и с лицом, выражавшим смятение, долго стоял молча вдали. Когда наконец отец спросил: «здоров ли ты?» и о причине его грустного вида, Персей отвечал: «знай, в барышах тебе если я еще жив; уже не тайными ковами брат действует против нас. Ночью, с вооруженными воинами, приходил он во мне в дом убить меня; только, в запертых дверях и в крепости стен, нашел я защиту от его неистовства. " Когда он нагнал отцу страх и вместе удивление: «Если только ты хочешь слушать — продолжал Персей — то я сделаю, что тебе дело это будет ясно.» Филипп изъявил готовность слушать, и приказал тотчас позвать Димитрия и двух своих старейших друзей, совершенно чуждых, юношеских между братьев, распрей, и уже редко являвшихся при дворе — Лизимаха и Ономаста; их пригласил Филипп для совета. Пока пришли друзья, он один ходил, погруженный глубоко в размышления о многом, а сын между тем стоял вдали. Получив известие, что они явились, Филипп удалился с обоими друзьями и таким же числом телохранителей в самую внутреннюю часть покоев, а сыновьям позволил взять с собою по три человека безоружных. Тут Филипп, сев на место, сказал: сижу я, несчастнейший отец, судьею между моих двух сыновей, одного обвинителя в страшном преступлении, а другого подсудимого, и у своих самих близких я должен найти или что преступление выдумано, или действительно допущено. Уже давно боялся я этой нависшей теперь грозы, видя между вами отношения вовсе не братские и слыша некоторые ваши речи. Но иногда надежда проникала ко мне в душу — что раздражение ваше перегорит и недоразумения могут объясниться. Даже враги, положив оружие, вступают в союз, и многих частных лиц распри кончаются благополучно. Я думал, что вы когда–нибудь вспомните, что вы родные братья, вспомните ваши детские невинные беседы и игры, вспомните наконец и мои наставления, относительно которых я опасаюсь, как бы я не проповедывал по пустому глухим ушам. Сколько раз я так, чтобы вы слышали, с ужасом говорил о несогласиях между братьями и припоминал страшные их последствия, как они доводили до окончательной гибели себя, род свой, дома и царства! С другой стороны я представил примеры лучшие: родственное согласие между двумя царями Лакедемонскими было, в продолжение многих веков, спасительно для них и отечества. А тоже самое государство, когда возник обычай каждому для себя стараться похитить верховную власть, погибло. Да вот, эти братья, Евмен и Аттал, от самого ничтожного начала, так что стыдились почти царями называться, сравнялись владениями со мною, с Антиохом и с кем бы то ни было из современных царей не иным чем, как более всего братским единодушием, Да и не умолчал я о примерах между Римлянами: Т. и Л. Квинкциев, которые вели против меня войну; П. и Л. Сципиона, победивших Антиоха; отца и дяди их, которых постоянное согласие при жизни запечатлела самая смерть. Впрочем, вас ни преступления первых и их гибельные последствия; ни этих последних хорошие качества и успехи в жизни — не навели на истинный путь. Еще я жив и дышу, а вы оба добиваетесь моего наследия нечестивыми и надеждою и пожеланиями. Вы хотите, чтобы я дожил до того, что, переживи одного из вас, другого смертью моею сделаю царем несомнительно. Не можете вы сносить ни брата, ни отца; ничего нет у вас святого, дорогого; место всего заступила одна ненасытная жажда власти. К делу! Оскверняйте вашими преступлениями слух отцовский; состязайтесь пока уголовными обвинениями, не замедлите и за ножи взяться! Скажите прямо или на сколько можете истины, или что вам вздумается выдумать. Слух мой отверст, но на будущее время глух я буду, в тайным вашим один против другого, обвинениям " Кипя гневом, вот что высказал Филипп; у всех показались слезы и долго продолжалось грустное молчание.
9. Тут Персей стал говорит: «итак следовало ночью отворить дверь, принять вооруженных кутил, подставить горло ножу, когда не верят преступлению иначе, как когда оно совершится, и я, жертва коварного умысла, выслушиваю тоже, что разбойник и злоумышленник. Не даром верно говорят, что у тебя только один сын Димитрий, а я подставной и рожденный от любовницы. Будь я у тебя на счету сына, пользуйся я твоею отцовскою любовью, то ты обратил бы строгость не на меня, принесшего жалобу в открытии коварного умысла, но на того, кто так поступил. И не так дешево ценил бы ты жизнь мою, что прошедшая опасность моя нисколько тебя не трогает, да и за будущее не боишься ты, если замыслившим можно будет совершить это безнаказанно. А потому если необходимо мне молчать и умереть, то будем молчать, помолясь только богам, чтобы на мне начатое преступление, на мне же и кончилось, и чтобы через мои бока не старались достать тебя. Но если же сама природа внушает жертвам нападения и в пустыне — людей, никогда прежде не виденных, умолять о сострадании, то и мне, видя оружие против меня обнаженным, да будет дозволено испустить голос. Тобою самим, твоим именем отца — а кому оно из нас дороже, ты давно чувствуешь — заклинаю тебя: выслушай меня так, как если бы ты, будучи вызван моими ночными криками и воплями, пришел бы во мне жалобнику, а Димитрия в самое глухое время застал бы пришедшего с вооруженными воинами. Чтобы я кричал в ту минуту под влиянием ужаса, в том я теперь на другой день приношу жалобу. Брат, давно уже живем мы с тобою так, что нам с тобою вместе кутить не приходится! Ты хочешь царствовать во что бы то ни стало; но этой твоей надежде помехою мой возраст, народное право, старинный обычай Македонии, и даже самый приговор отца. Все это преодолеть иначе как пролитием моей крови, ты не можешь; решаешься ты и испытываешь все средства, но до сих пор или осторожность моя, или счастие защищает меня от твоего преступного умысла. Вчерашний день, при очищении и маневрах из шуточной и примерной борьбы, сделал ты почти губительное сражение, и если я и спасся от смерти так через то, что позволил победить себя и своих. После столь неприязненной схватки, как бы после братской игры, хотел ты затащить меня ужинать. Полагаешь ли ты, отец, что я ужинал бы среди безоружных гостей, между тем как на это пиршество явились вооруженные? Полагаешь ли ты, что мне ночью не угрожала ни малейшая опасность от мечей, когда я чуть не был убит, в глазах твоих, кольями? За чем в эту ночь, враждебно расположенный к справедливо тобою рассерженному, приходишь с молодыми людьми, опоясанными мечом? Гостем себя вверить тебе я не решился; а пьяного, пришедшего с вооруженными, я бы к себе допустил? Будь дверь отворена, то теперь, когда выслушиваешь мою жалобу, ты отец, устраивал бы мои похороны. Ничего здесь не привожу я как обвинитель с целью оклеветать и подбирать сомнительные доказательства. Что же? Будет ли он отказываться, что он с толпою приверженцев приходил в моим дверям? Или не будет ли он отрицать, что при нем находились вооруженные? Кого я назову, призови; могут решиться на все, раз дерзнувшие на такой поступок; а отрицать они не посмеют. Если бы я, захватив их с оружием в руках, привел бы к твоему порогу, тогда дело было бы для тебя ясно; а так как они сознаются, то считай их как бы они были захвачены.
10. Ты теперь предаешь проклятию страсть к власти, и бичуешь мучения ненависти между братьями; но, отец мой, да не будет слепо твое проклятие, рассмотри и различи заговорщика от его жертвы; обрати проклятие на главу виновного. К тому, кто замышлял убийство брата, пусть будут гневны и отеческие боги; тот, кто должен был погибнуть от преступления брата, пусть найдет себе прибежище в отеческих сострадании и правосудия. Где же в другом месте укроюсь я, которому ни торжественный обряд очищения войска, ни маневры воинов, ни дом, ни пиршество, ни ночь, данная благодеянием природы для отдохновения людям, не были довольно безопасны? Пойди я к брату по его приглашению, я был бы жертвою смерти; прими я его к себе пьяного та же участь меня ожидала бы. Ни уходя из дому, ни оставаясь дома, не избегаю от коварных против меня замыслов. Куда же я удалюсь? Никого кроме богов и тебя, отец, я не чтил. Нет у меня Римлян, к которым я мог бы убежать. Они сильно желают моей гибели, потому что я сострадаю твоим обидам, прихожу в негодование вследствие отнятия у тебя стольких городов, стольких племен, и еще недавно прибрежья Фракии, Пока и я, и ты будем целы, они (Римляне) не будут считать Македонию своею. Если же я погибну от преступления брата, а тебя старость — а может быть и ее дожидаться не станут — сведет в могилу — то Римляне убеждены, что царь и царство Македонское будут их вполне. Оставь тебе Римляне что–либо вне Македонии, я полагал бы, что это мне оставлено убежище (уголок). Но может быть в Македонянах довольно охраны; ты видел вчерашний день натиск на меня воинов; чего им недоставало кроме оружия? Но если у них не было его днем, то гости братнины взялись за него ночью. Что же мне говорить о большей части старейшин, которые на Римлян возложили всю надежду повышения, а счастия на того, кто все может у Римлян. И его то, Геркулес мне свидетель, не столько мне старшему брату, но почти — и тебе самому царю и отцу предпочитает? Он то самый и есть, по чьему благодеянию, сенат помиловал тебя от наказания, кто теперь защищает тебя от оружия Римского, кто твою старость ставит в зависимости и как бы в повиновении от своей молодости. За него стоят Римляне, за него все города, от твоей власти освобожденные, за него Македоняне, которым нравится мир с Римлянами. А мне, отец, кроме тебя, где есть какая–либо надежда или защита?
11. Как ты полагаешь, к чему клонится письмо, присланное в тебе ныне Т. Квинкцием, в котором он говорит, что для дел своих придумал ты хорошо, что Димитрия послал в Рим и убеждает, чтобы вторично и с большим количеством послов и Македонских старейшин, ты опять отослал его туда? Т. Квинкций теперь душа всех его поступков и наставник. Им то, ссадив тебя с отеческого места, заменил он тебя. Там то прежде всего зреют тайные замыслы. Желают приготовить себе по больше исполнителей, домогаясь, чтобы ты послал с ним (Димитрием) по более знатных людей Македонии. Они отправляются в Рим людьми простыми и чистосердечными в том убеждении, что у них царем Филипп, а возвратятся оттуда, напоенные Римским ядом. Димитрий один для них все; его они называют уже царем еще при жизни отца. Если я на это негодую, то мне придется выслушать тотчас же не только от других, но и от тебя, отец, упрек в домогательстве власти; но я этого упрека, если он будет предложен, не сознаю. Кого я сдвигаю с его места, чтобы самому его занять? Один впереди меня отец только есть, и, молю богов, чтобы он существовал долго. Если же я его переживу (этого я настолько желаю, насколько заслужу, чтобы отцу это было угодно) то я приму наследие царства, если отец мне передаст. Желает царской власти, и притом преступно, тот, кто спешит обойти порядок возраста, природы, обычаев Македонских, народного права. Стоит на дороге старший брат, и ему по праву, по воле отца, принадлежит царство. Долой его, не первой дискать убийством брата достигну престола! Отец старик, один лишенный сына, о себе будет бояться больше, чем думать о мщении за убийство сына. Римляне будут радоваться, одобрять, защищать это дело; ожидания эти, отец, неопределенны, но не воображаемы. Таково дело само по себе; опасность жизни можешь ты отклонить от меня, наказанием тех, которые взялись за оружие для умерщвления моего. Если же их злодеяние увенчается успехом, за смерть мою отомстить ты сам не будешь в состоянии.
12. Когда Персей окончил говорить, то глаза всех присутствовавших обратились на Димитрия, как бы ожидая от него немедленного ответа. Но долго после того продолжалось молчание, так как ясно было всем, что от сильного плача он говорить не может. Наконец горе уступило место необходимости: получив приказание говорить, он начал так: «Все, что прежде могло бы служить защитою обвиненному, обвинитель захватил ранее в свою пользу. Притворными слезами на гибель другого мои неподдельные слезы сделал тебе подозрительными. Между тем как он сам, со времени моего возвращения из Рима, в тайных со своими приверженцами совещаниях — денно и нощно злоумышляет против меня, он же сам не только злоумышленника, но явного разбойника и убийцы придает мне характер. Своею опасностью тебя пугает, с целью через тебя же приготовить гибель невинному брату. Он говорит, что ему нет нигде, ни у одного народа, убежища, для того чтобы и мне у тебя не оставалось никакой надежды. Жертву постоянных козней, одинокого, беззащитного — обременяет он еще завистью чужеземного расположения, более приносящего вреда, чем пользы. С какою ненавистью ко мне обвинитель мнимое преступление этой ночи соединил с очернением всей остальной моей жизни! Тут была цель и та, что уже каково — тебе известно, заподозрить мой образ жизни в прочих отношениях, и лживое оклеветание надежд, желаний, замыслов моих основать на этом ночном, искусно выдуманном и составленном, доказательстве. Вместе он и того домогался, сделать обвинение как бы внезапным и нисколько не подготовленным, возымевшим будто бы начало из опасений этой ночи и нечаянной тревоги. А между тем следовало, Персей, если я действительно предатель и отца и государства, если я составлял замыслы с Римлянами, с другими врагами моего отца, не дожидаться сказочного происшествия этой ночи, но ранее уличить меня в измене. Но если же это обвинение без того само по себе обнаруживало свою пустоту и скорее твою ко мне ненависть, чем мою виновность, то и теперь ты его или оставь, или отложи до другого времени, и тогда обнаружится — я ли тебе, или ты мне новым каким то и странным видом ненависти — готовил ковы. Но я насколько буду в состоянии при моем расстройстве вследствие самой внезапности обвинения — разделю то, что ты смешал, и открою нынешней ночи коварный умысел, были — я твоим или моим? Он (Персей) хочет показать, что будто я замышляю убить тебя и таким образом — изведя старшего брата, которому по народному праву, по обычаю Македонян, по твоему — так по крайней мере он говорит, решению, я младший мог бы наследовать место того, которого умертвил. К чему же клонится та другая часть речи, в которой говорит, что Римляне у меня в большом почете и что, опираясь на них, я возымел надежду царствовать? Но если бы я Римлянам и приписывал столько влияния, что они кого хотят, могут ставить царем Македонии и полагался бы на их ласку ко мне, то к чему мне и братоубийство? Не для того ли, чтобы носить венок царский, обагренный кровью брата, и через то даже тем, которых расположение приобрел я или искреннею или, скорее, притворною честностью — сделаться ненавистным и предметом проклятий? Не думаешь ли ты, что Т. Квинкций, которого доблестью и советами быть управляемым ты мне ставишь в вину — тот самый Квинкций, который живет в такой нежной дружбе с братом своим, мне будет советником на убийство брата? Он же, Персей, приписал мне не только благорасположение Римлян, но и суждение (в мою пользу) Македонян и сочувствие почти всех богов и людей — и при всем этом он не считал меня равным в предстоящей борьбе с ним и, как будто я во всех отношениях далеко ему уступаю — обвиняет меня, что я всю надежду мою основал будто бы на преступлении. Не хочешь ли я уясню тебе этот вопрос в таком виде: не тот ли из нас, который опасался как бы другой не был достойнее его престола, скорее по общему суждению может быть заподозрен в замысле извести брата?
13. Но преследуем дальше ход обвинения, каким бы образом оно ни было выдумано. Брат говорит, что разными способами до него добирались, и все коварные против него умыслы сосредоточивает на один день. Хотел я будто бы убить его, среди дня после очищения, во время маневров и даже, попущением богов, в самый день очищения; когда приглашал ужинать, имел мысль извести его ядом; намеревался убить оружием в то время, когда некоторые из коей свиты последовали за мною кутить, опоясанные мечами. Рассмотрите, какое время избрано для совершения убийства: игры, пиршество, кутеж. Далее: а день какой? В которой войско подверглось обряду очищения, когда между разрубленных частей жертвы, после выноса впереди царского оружия, всех, какие когда–либо существовали, владетелей Македонии, мы, только двое, идя с тобою рядом, прошли, и за нами последовало все войско Македонян. Этим я священнодействием очищенный и искупленный даже в том, что я и совершил бы прежде достойного возмездия, тут–то именно, взирая на жертву, окружавшую нашу дорогу, обдумывал братоубийство, отравление, приготовление оружия ко времени пиршества. Какими же на будущее время священнодействиями искупил бы я душу, запятнанную всякого рода преступлениями? Но ум, ослепленный желанием обращать в вину все, заподозрить каждый поступок, перемешивает одно с другим. Так если я хотел тебя извести ядом во время ужина, то что же могло быть более неловким — с моей стороны, так раздражить тебя на маневрах упорным сопротивлением, так что ты имел основание, что и доказал на деле, — отказаться от моего приглашения на ужин? А когда ты рассерженный отказался, то нужно ли было мне приложить старание успокоить тебя и искать другого случая, раз уж я приготовил яд, или от одного намерения как бы перескочить к другому — посягнуть на жизнь твою оружием, и притом в этот самый день под предлогом кутежа? Каким же образом я, зная, что ты из опасения смерти уклонился от моего ужина, не ожидал, что ты, под влиянием этого самого опасения, постараешься избежать и кутежа вместе со мною?
14. Нечего мне краснеть, отец мой, если я в праздничный день, в обществе сверстников выпил и лишнее. Я бы желал, чтобы ты узнал хорошенько, как весело, с какими шутками, было совершено у меня вчерашнее пиршество, под влиянием радости может быть и достойной осуждения, что пре борьбе оружием молодежи, наша сторона не была побеждена. Это горе и опасение мигом нас протрезвили; а не случись их, то мы, злоумыслители, лежали бы теперь погруженными в глубокой сон. Если бы действительно хотел проникнуть в твой дом насильно, и, проникнув туда, умертвить хозяина; то не воздержался ли бы я от вина на один день? Не воздержал ли бы и своих воинов? Пусть я один не прикрываюсь моею излишней простотой, но и самый этот брат мой, чуждый мысли о зле или преступлении, говорит: ничего другого я не знаю, ничего в вину не ставлю, как то, что они пришли кутить с оружием; но если я спрошу, откуда ты это узнал? Необходимо тебе признаться в том, что или дом мой полон твоих шпионов, или мои люди до того явно взялись за оружие, что все это видели. А чтобы не показать, что он еще прежде расследовал это обстоятельство, или теперь прибегает к обвинениям натянутым — он внушает тебе спросить тех, на кого он указал, имели — ли они с собою оружие? Не для того ли чтобы ты, в деле сомнительном удостоверясь их признанием, счел их за виновных? Но почему не внушаешь ты спросить: взялись они за оружие для твоего ли убийства, с моего ли ведома и по моему ли указанию? В этом ты хочешь удостовериться, а не в том, в чем они сознаются и что ясно само по себе Они скажут, что они взяли оружие для своей защиты. Хорошо ли, дурно ли они сделали, пусть они отдадут отчет сами в своем поступке; но не примешивай сюда меня, до которого этот факт нисколько не относится, или объясни — явно ли или тайно хотели мы на тебя напасть. Если явно, то почему же не все были вооружены? Почему не было оружия ни у кого из нас кроме тех, которые поколотили твоего шпиона? Если же тайно, то какой порядок был исполнения? По окончании пиршества, когда я подпивши ушел бы от тебя, эти четверо остались бы напасть на тебя сонного? Как могли бы они обмануть людей твоих, будучи чуждыми, моими, и наиболее подозрительными, так как они незадолго перед тем были в ссоре с ними? Убив тебя, как они могли бы сами уйти? С помощью четырех только мечей можно было взять твой дом и овладеть им?
15. Зачем ты не оставишь эту ночную сказку и невозвратишься к тому, что в сущности тебя огорчает, что разжигает твое недоброжелательство? «Зачем где–либо, Димитрий, говорят о том, чтобы тебе царствовать? Зачем ты, Димирий, для некоторых кажешься более достойным наследником отцовской судьбы, чем я? Зачем мои надежды, которые без тебя были бы верными, делаешь для меня предметом сомнения и забот? Вот что чувствует Персей, хотя и не говорит; вот что делает его моим врагом, моим обвинителем; вот почему дом твой и владения наполнены обвинениями и подозрениями! Что же касается до меня, отец, то так как я ни теперь надеяться царства не должен, и когда–либо прежде мне и думать о нем исследовало, как младшему сыну, и ты желаешь, чтобы я уступил старшему; так я и в прошедшем и теперь не должен же показать себя недостойным тебя отца, предметом общего презрения; ему подвергнусь я через мои пороки, а не уступчивостью тому, кому следует это по праву, не скромностью. Ты меня попрекаешь Римлянами с целью — в вину мне доставить то, что должно было бы приносить мне честь. Но я не просил — ни чтобы меня оставили в Риме заложником, ни чтобы меня посылали туда уполномоченным. Будучи послан тобою, отец, я не отказался идти; но в оба раза я так себя вел, чтобы не быть стыдом ни тебе, ни твоему царскому сану, ни моим соотечественникам. Таким образом ты, отец, сам был причиною моих дружественных отношений к Римлянам, Пока у тебя с ними будет мир, и я буду пользоваться их расположением; но если начнется война, то я, быв заложником и послом, для отца небезполезным, для тех же Римлян буду злейшим врагом. Да и теперь я не требую, чтобы милость Римлян приносила мне какую–нибудь пользу; об одном умоляю — лишь бы она не была мне во вред. Не в военное время началась она, не для войны и бережется. Залогом мира я был, послом ходил обеспечить мир. И то, и другое обстоятельство нельзя мне ставить ни в честь, ни в вину. Что касается до меня, отец, то, если я допустил себе и мысль преступную относительно брата, ни от какого наказания не отговариваюсь. Если же я невинен, то умоляю — не дай мне погибнуть от зависти, если не могут погубить меня клеветами. Не в первый раз меня обвиняет брат, но только теперь в первый раз открыто, и безо всякой с моей стороны против него вины. Будь на меня гневен отец, то тебе, старшему брату, за младшего следовало бы быть заступником и испросить прощение ради молодости, ради заблуждения; но именно где следовало бы найти защиту, там угрожает гибель. С пиршества и кутежа, дочти полусонный, увлечен я для оправдания в страшном преступлении: без покровителей, без защитников я сам за себя принужден говорить. Если бы мне надлежало произнести слово в защиту кого–либо другого, то взял бы я время для того, чтобы обдумать и составить речь, а между тем я рисковал бы только известностью моих способностей. А теперь, не зная по какому поводу призван, я выслушал от тебя, отец, раздраженного приказание оправдываться, а от брата — обвинения. Он сказал речь против меня давно уже приготовленную и обдуманную, а я только то время, пока меня обвиняли, имел для узнания в чем дело. Но тут что мне было делать: выслушивать ли обвинителя, обсуждать ли оправдание? Пораженный бедою внезапною и неожиданною, я едва мог понять что мне ставят в вину, не говоря уже о том, чтобы мне могло быть хорошенько известно, чем мне защищаться. Какую мог бы я иметь надежду, не будь у меня судьею отец, в привязанности которого хотя я и уступаю место старшему брату, но, будучи подсудимым — в сострадании не надеюсь получить отказа. Я умоляю, чтобы ты пощадил меня, и для меня собственно и для тебя, а он (брат) требует, чтобы ты казнил меня для его успокоения. Но, как же ты полагаешь, поступит он со мною, когда ты передашь ему царскую власть, если он уже теперь считает справедливым для своей прихоти пролить мою кровь.
16. Слезы, захватившие дыхание и голос Димитрия едва дали ему кончить. Филипп, удалив сыновей, после непродолжительного объяснения с друзьями объявил: не на словах, и не в обсуждении одного часа разберет он их дело, но исследованием образа жизни и нравов того и другого, и наблюдением за их действиями и словами в делах как важных, так и неважных. Для всех ясно было, что обвинение за предшествовавшую перед тем ночь легко опровергнуто, но остались подозрительными, чрезмерно хорошие, отношения Димитрия с Римлянами. Таким образом как бы еще при жизни Филиппа брошены семена Македонской войны, хотя пришлось вести ее преимущественно с Персеем. Консулы оба отправились в землю Лигуров, единственную на то время консульскую провинцию, и так как они вели дела там удачно, то и объявлено молебствие на один день. Две тысячи Лигуров пришли почти на крайний конец провинции Галлии, где имел лагерь Марцелл, прося о том, чтобы приняли их покорность. Марцелл, приказав Лигурам дожидаться в этом месте, спросил письмом сенат о мнении. Сенат приказал претору М. Огульнию отвечать Марцеллу: «основательнее было бы самим консулам, которым вверена эта провинция, чем сенату, решить как действовать более сообразно с пользами государства. Впрочем сенату неугодно, чтобы у Лигуров, в случае их добровольной покорности, было отобрано оружие, во всяком случае сенат признает за благо отправить их к консулам. Преторы в тоже время прибыли — П. Манлий в дальнюю Испанию, — ее же он имел провинциею и в прежнюю претуру, а К, Фульвий в ближнюю, и принял войско от Теренция, так как дальняя Испания, после смерти проконсула П, Семпрония, оставалась без главного начальника. На Фульвия Флакка напали Цельтиберы в то время, когда он осаждал город Испанский, по имени Урбикую. Там произошло несколько упорных сражений; много Римских воинов и переранено и убито. Уступая упорству Фульвия, которого ни в какую силу нельзя было оттащить от осажденного им города, Цельтиберы, утомленные разными сражениями, удалились. Город, по удалении желавших подать ему помощь, в продолжение немногих дней, взят и разграблен; добычу претор уступил воинам. Фульвий по взятии этого города, П. Манлий, только собрав в одно место войско, прежде рассеянное, не совершив более ничего достопримечательного, отвели войско на зимние квартиры. Вот что этим летом совершилось в Испании! Теренций, оставивший эту провинцию, вошел в город с почестями овации; внесено было серебра девять тысяч триста двадцать фунтов; золота восемьсот фунтов и два венка золотых по шестидесяти семи фунтов.
17. В этом же году Римлянам пришлось на месте разбирать спор о земле между народом Карфагенским и царем Масиниссою, Захватил ее у Карфагенян отец Масиниссы — Гала; его оттуда выгнал Сифакс и потом, в угоду тестя своего Аздрубала, подарил Карфагенянам, а их в этом году выгнал Масинисса. Обе стороны защищали перед Римлянами дело свое так горячо и упорно, как если бы приходилось решать дело оружием в открытом бою. Карфагеняне просили себе эту землю назад на том основании, что она и сперва принадлежала их предкам, и потом от Сифакса к ним перешла. Масинисса говорил, что он взял назад землю, принадлежавшую его отцу, и удерживает ее по народному праву, так как и справедливость, и сила на его стороне: «при этом споре ничего он так не опасается как бы не повредила ему совестливость Римлян, как бы им не показалось, что они слишком поблажают союзному и дружественному царю против общих своих и его неприятелей». Послы не изменили прав владения, но все дело, не решая его, препроводили к Рим к сенату. В земле Лигуров после того ничего не совершалось. Сначала они удалились в непроходимые ущелья, потом, по распущении войска, разошлись по разным местам в села и укрепления. Консулы также хотели распустить войско, и об этом предмете спросили совета сенаторов. Тот повелел одному из консулов явиться в Рим на выборы очередных должностных лиц, а другому зимовать в Пизе с легионами. Слух был, — что Трансальпинские Галлы вооружают молодежь, но неизвестно было в какую сторону Италии польется этот поток. Таким образом консулы между себя распределили, чтобы Кн. Бэбий отправился на выборы, так как его брат М. Бэбий домогался консульства.
18. Выборы для назначения консулов состоялись; объявлены консулами П. Корнелий Цетег и М. Бэбий Тамфил. Вслед за тем преторами назначены: два К. Фабия — Максим и Бутео, Ти. Клавдий Нерон, К. Петиллий Спурин, М. Пинарий Поска, Л. Дуроний. Им, по принятии должностей, провинции достались так по жребию: консулам — Лигуры; преторам: К. Петиллию — городское, К. Фабию Максиму — чужестранное судопроизводство; К. Фабию Бутеону — Галлия, Ти. Клавдию Нерону — Сицилия, М. Пинарию- Сардиния, Л. Дуронию — Апулия, и прибавлены Истры, так как от жителей Тарента и Брундизия получено известие, что прилегающие к морю земли подвергаются грабежам от экипажей судов, приходящих из–за моря. Точно также жаловались Массилийцы на Лигурийские суда. Потом распределены войска: консулам четыре легиона (по пяти тысяч двести Римских пехотинцев и по триста всадников в каждом) и пятнадцать тысяч союзников и Латинского наименования, восемьсот всадников. В Испаниях продолжена прежним преторам власть с теми войсками, которые у них были. На пополнение определено три тысячи граждан Римских, двести всадников, и союзников Латинского наименования шесть тысяч пеших, триста всадников. Приняты меры и относительно морских сил: поручено консулам на этот предмет избрать двух сановников, и они должны вывести в море двадцать судов с матросами из Римских граждан, в виде наказания присужденных к рабским работам, а только начальствовать ими должны свободние. Между двумя сановниками суда распределения так, что каждый из них с десятью судами должен был защищать морской берег, с тем чтобы у них в средине был мыс Минервы как предел разграничения: один должен был прикрывать правую сторону до Массилии, а другой левую до Бария.
19. Много чудесных явлений печального предзнаменования было в этом году и замечено в Риме, и получено о них известие из разных провинций. На площадях Вулкана и Согласия шел кровяной дождь. Первосвященники известили, что копья сами собою приходили в движение, и что в Ланувие изображение Юноны Спасительницы проливало слезы. Моровая язва по полям, торговым местечкам и сходьбищам, и в самом Риме была так сильна, что и Либитины при этом вряд доставало[1]. Озабоченный такими чудесными явлениями и бедствиями сенат определил чтобы консулы принесли жертвы тем богам, каким заблагорассудят, а десять сановников пусть возьмутся за книги. Вследствие их декрета определено — у всех жертвенников Рима совершить молебствие на один день. По предложению тех же лиц, сенат постановил, а консулы объявили, чтобы по всей Италии, в продолжение трех дней, было совершено молебствие и празднество. Моровая язва свирепствовала с такою силою, что когда вследствие отпадения Корсиканцев, и начатых в Сардинии Илийцами военных действий, велено было набрать восемь тысяч пеших из союзников Латинского наименования и триста всадников, которых претор М. Пинарий должен был перевезти с собою в Сардинию — обнаружился такой ущерб умершими в людях, и так много больных повсеместно, что такое количество воинов набрать оказалось невозможным. Недостающее количество их велено претору взять от проконсула Кн. Бэбия, зимовавшего в Пизе, и оттуда переправить в Сардинию. Претору Л. Дуронию, которому досталась провинциею Апулия, придано исследование о Вакханалиях; потому что, как бы оставшиеся от прежнего зла, семена обнаружились еще в предшествовавшем году. Но у претора Л. Пупия следствия били скорее начаты, чем приведены к какому–либо концу. Сенат повелел новому претору пресечь это зло, чтобы оно снова не припало более широких размеров. Также консулы внесли к народу, предложенные сенатом, законы против подкупа на выборах.
20. Затем консулы ввели в сенат посольства — сначала царей Евмена и Ариарата Каппадокского и Понтийского Фарнака: им не дано ничего другого в ответ, как только что будут посланы уполномоченные для разбора их споров и постановления о них. Затем введены послы Лакедемонских изгнанников и Ахейцев; изгнанникам подана надежда, что сенат напишет Ахейцам об их возврате. Ахейцы изложили к удовольствию сената дело об обратном взятии Мессены и о восстановлении там порядка. И от Филиппа, царя Македонян, пришли два посла: Филоклес и Апеллес, Посланы они были не с целью просить сенат о каком–либо деле, но более для шпионства и для исследования — справедливы ли те переговоры Димитрия с Римлянами, в которых обвинял его Персей, а в особенности с Т. Квинкцием, все направленные против прав брата на престол. Этих именно людей (Филоклеса и Апеллеса) отправил царь, как непринадлежащих ни той, ни другой партии и, следовательно, чуждых пристрастия к тому или другому из противников; но и они были участниками и орудиями коварного умысла Персея против брата. Димитрию ничего не было известно, кроме того, что недавно обнаружилось злостью брата. Сначала Димитрий, хоть и не питал большой надежды умилостивить отца в свою пользу, но и не терял ее вовсе; с каждым днем он имел все менее и менее веры в расположение родителя, замечая, что брат постоянно нашептывает ему в уши. А потому стал он крайне осторожен в своих словах и действиях, как бы не увеличить подозрения; в особенности же он воздерживался от всякого сношения с Римлянами и упоминания о них; и писать к себе он вовсе запретил, зная, что в особенности этого рода обвинения доводят дух (отца) до крайнего раздражения.
21. Филипп вместе для того, чтобы солдат от праздности не делался хуже, а также чтобы удалить подозрение о каком–либо замысле с его стороны, неприязненном для Римлян, назначив сборное место войск у Стоб в Пэонии, повел его далее в Мэдику. Овладело им желание взойти на верх горы Гема; верил он, распространенному в народе, слуху, будто бы оттуда можно видеть в одно и то же время Понтийское (Черное) и Адриатическое моря; реку Петр и самые Альпы: все это разом обнять главами ему казалось весьма немаловажным при обсуждении (плана) войны с Римлянами. По расспросам людей, хорошо знавших этот край относительно восхождения на Гем, довольно положительно обнаружилось из сличения всех показаний, что для войска дороги нет там совершенно, и что даже для немногих и налегке и то затруднителен доступ. Филипп, с целью — дружескою беседою ублажить младшего сына — его он решился не брать с собою — и потому сначала спросил его: «когда предстоит путь столь затруднительный, нужно ли упорствовать в намерении, или от него отказаться? Впрочем, если он (Филипп) и будет продолжать путь, то не может забыть в таком деле Антигона: он, бросаемый страшною бурею, когда в одном с ним судне находились все его близкие, говорят сделал наставление детям, чтобы они и сами помнили и своим потомкам передали, чтобы никто, вместе со всем родом, не подвергался опасности в сомнительных обстоятельствах. Припоминая это наставление, и он, Филипп не подвергнет обоих сыновей вместе случайности этого приключения и так как он берет с собою старшего сына, то младшего, как надежду про запас и для обережения царства, отошлет в Македонию». Не укрылось от Димитрия, что его отсылают, дабы он не присутствовал при совещании, когда при обзоре местности будет совет — какою ближайшею дорогою вести войско к Адриатическому морю и Италии, и какой вообще будет план военных действий. Впрочем приходилось не только повиноваться отцу, но и согласиться с ним, дабы не подать и подозрения, что он неохотно повинуется. Однако для того, чтобы обратный путь в Македонию для Димитрия не был сопряжен с какою–либо опасностью, Дидас, один из царских преторов, начальствовавший в Пэонии, подучил приказание проводить его с небольшим отрядом. И Дидаса Персей, как и большую часть приближенных отца с тех пор, как ни для кого уже не было сомнительным, кому, при таком настроении духа царского, будет принадлежать наследие царства, включил в число заговорщиков на гибель брата. На этот раз Персей дал ему поручение, чтобы он, исполнением всех желаний брата, старался вкрасться к нему в наибольшее доверие с целью — добиться возможности выследить все тайны и разузнать самые сокровенные его мысли. Таким образом Димитрий отправился под охраною, более опасною, чем бы пришлось ему ехать одному.
22. Филипп, перейдя сначала Медику, потом пустынные места, лежащие между Мединою и Гемом, седьмым наконец лагерем достиг подошвы горы. Тут он промедлил день, выбирая людей, которых должен был взять с собою, и на третий день отправился в путь. Не много сначала трудов было на нижних холмах, но чем поднимались выше, тем встречали все более и более лесистые и во многих местах непроходимые местности; потом достигли они такой чащи дерев, что сквозь огромных ветвей, стеснившихся одна с другою, чуть было видно небо; а с приближением к вершине встретили явление, в других местах редкое, — до того все было покрыто туманом, что также трудно было идти как ночью; наконец в третий день достигли вершины. Сойдя оттуда, они нисколько не касались общепринятого мнения, но, как я полагаю скорее от того, чтобы не подать повода смеяться над бесполезностью путешествия, чем чтобы они на самом деле видели с одного места, друг от друга столь отдаленные, моря, горы и реки. Все утомились, а в особенности царь по своим уже преклонным летам — затруднительностью пути. На вершине горы принеся жертвы на двух алтарях, посвященных Юпитеру и Солнцу, царь употребил на спуск с горы два дня, между тем как на восхождение было употреблено три дня; в особенности опасался он ночных холодов, которые, с наступлением каникул, равняются с зимними. После борьбы, в продолжение этих дней, со многими затруднениями, он и в лагере нашел мало приятного: во всем приходилось терпеть крайний недостаток как в стране, со всех сторон окруженной пустынями; а потому, промедлив только один день для отдохновения тех, которые его сопровождали, он оттуда походом, почти на бегство похожим, перешел в землю Дентелетов. С ними Филипп был в союзе, но Македоняне, терпя во всем крайний недостаток, опустошили их земли не хуже как бы и вражеские. Сначала грабили они загородные дома, а потом уже нападали и на целые деревни, не без большего стыда для царя, до слуха которого проникали жалобные голоса союзников, тщетно призывавших в защиту богов–свидетелей союзных договоров и его (Филиппа) имя. Взяв оттуда хлеба, Филипп вернулся в Медику и начал осаждать город, называемый Петрою: сам расположился лагерем со стороны поля, а сына Персея с небольшим отрядом обослал кругом для того, чтобы атаковать город с возвышенной местности. Жители города, видя опасность, угрожавшую им со всех сторон, дали заложников и на время покорились; но, как только войско удалилось, забыв о заложниках, они оставили город и убежали в горы и места укрепленные. Филипп, утомив трудами разного рода воинов безо всякой пользы, вернулся в Македонию с усиленными, вследствие коварства претора Диды, подозрениями против сына.
23. Отправленный, как мы уже прежде сказали, провожатым Димитрия, он воспользовался простотою неосторожного молодого человека, не без основания рассерженного против своих — он соглашался с ним, за одно с ним негодовал и сам предлагал ему содействие всякого рода, втершись к нему в доверие, он выманил его тайну: Димитрий замышлял бежать к Римлянам; казалось, что сами боги послали помощником к осуществлению этого намерения–претора Пэонии, через провинции которого Димитрий возымел надежду безопасно уйти. Намерение это передано немедленно брату, а через него сообщено и отцу. Донесение об этом получено было сначала, как только царь осадил Петру. Вследствие этого Геродор (он был главным из приверженцев Димитрия) брошен в оковы, а Димитрия велено держать под стражею, но незаметно для него. Вот что сделало для царя прибытие в Македонию в особенности печальным. Действовали на него и уже существовавшие улики; впрочем, он счел необходимым дождаться людей, посланных им в Рим для подробного обо всем исследования. Несколько месяцев прошло для него в этих неприятных мыслях; наконец вернулись послы, еще заранее в Македонии обдумав какое известие принести из Рима; кроме других злодейств отдали они царю фальшивое письмо, будто бы Т. Квинкция, скрепленное поддельною его печатью; оно содержало оправдание всего, что молодой человек, увлеченный страстью властвовать, с ним затевал; «во всяком случае ничего он (Димитрий) не сделает против кого–либо из своих, да и он (Квинкций) не из тех, которые могут быть виновниками какого–либо нечестивого замысла». Это письмо доказывало (по–видимому) справедливость обвинений Персея. Вследствие этого, Геродор тотчас же предан долговременным пыткам, но ничего не показал и умер в мучениях.
24. Тут–то Персей возобновил свои обвинения Димитрия перед отцом; как улики были против Димитрия бегство, приготовленное через Пэонию и подкуп некоторых, чтобы они были спутниками его странствования; во главною уликою служило мнимое письмо Т. Квинкция. Впрочем не состоялось относительно Димитрия никакого строгого приговора гласно, а положено лучше умертвить его хитростью, и это не из заботы о нем, но для того, чтобы казнь его не обнаружила неприязненных замыслов против Римлян. Собираясь ехать из Фессалоник в Деметриаду, Филипп отправил Димитрия в Астрий, город Пэонии, в сопровождении того же Диды, а Персея в Амфиполие — принять от Фракийцев заложников. При расставании с Дидою, говорят, Филипп дал ему поручение относительно убийства сына. Дида действительно ли, притворно ли, назначил жертвоприношение; на празднество по этому случаю приглашен Димитрий, из Астреи прибыл в Гераклею; тут–то, говорят, за столом дан ему яд. Выпив чашу, немедленно почувствовал его, и так как тотчас же начались боли, то он, оставив пиршество, удалился в спальню, жалуясь среди мучений на жестокость отца, злодейство брата, а Диду обвиняя в предательстве. За тем впущены какой–то Тирсис из Стуберы (родом) и Александр из Берои; они, набросив на голову и горло Димитрия ковры, отняли у него дыхание. Так погиб невинный молодой человек, и враги его не довольствовались даже употребить против него один какой–нибудь вид смертной казни.
25. Между тем как это происходило в Македонии, Л. Емилий Павлл — а ему продолжена власть, которую имел он бывши консулом, в начале весны ввел войска в землю Ингавнских Лигуров. Как только расположился он лагерем в пределах неприятелей, пришли к нему послы будто бы просить мира, а на самом деле о всем разведать. Павлл дал ответ, что о мире договариваться может он только не иначе как под условием совершенной покорности; они от неё и не отказывались, а утверждали, что нужно некоторое время для убеждения людей необразованных. На этот предмет дано им десятидневное перемирие; тут они стали еще просить: «чтобы воины не ходили за фуражом и дровами по ту сторону гор; там находятся возделанные места их земель». Получив и на это согласие, они, позади этих самих гор, от коих отвлекли неприятеля, сосредоточили все войско и вдруг огромными массами бросились атаковать Римский лагерь разом у всех его ворот. С величайшим напряжением они во весь день продолжали нападение, так что Римляне не имели даже ни возможности вынести значки, ни довольно места, чтобы развернуть строй. Тесною массою столпившись в воротах, они больше телом, чем оружием защищали лагерь. К закату солнца по удалении неприятеля, Емилий Павлл отправил в Пизу двух конных воинов к проконсулу Кн. Бэбию с письмом, чтобы он шел, как можно поспешнее, к нему осажденному во время перемирия. Бэбий передал войско претору М. Пинарию, отправлявшемуся в Сардинию; однако он немедленно донесением известил сенат, что Л. Емилий осажден Лигурами, и М. Клавдию Марцеллу, которого провинция была ближайшею, написал, чтобы он, если признает это удобным, перевел войско из Галлии в Лигурию, и освободил бы М. Емилия от осады. Но и та и другая помощь должны была опоздать; Лигуры на другой день воротились к лагерю. Емилий, зная, что они придут и имея возможность войско вывести в поле, держал своих за окопами, желая оттянуть решение дел до того времени, когда Бэбий будет иметь возможность подоспеть из Пизы с войском.
26. В Риме донесение Бэбия наделало большую тревогу и она еще усилилась, когда, через несколько дней, Марцелл, передав войско Фабию, прибыл в Рим и отнял надежду на возможность — войско, находящееся в Галлии, перевести в землю Лигуров, так как началась война с Истрами, препятствующими основанию колонии в Аквилеях; туда отправился Фабий и теперь, когда начались военные действия, ему оттуда вернуться невозможно. Единственная, да и та позднее, чем требовали обстоятельства времени, надежда на помощь заключалась в том, чтобы консулы, как можно поспешнее, отправились в провинции. Каждый из сенаторов сам от себя кричал им, чтобы они так и сделали. Консулы говорили, что не пойдут прежде, чем окончат набор и причиною позднего отправления выставляли не свою недеятельность, а силу болезни. Впрочем, не могла они устоять против единодушия сената, и должны были выйти в военной одежде, а воинам, которых имена были внесены в список, назначили день, к которому они должны сойтись в Пизу. Дозволено консулам по местам, через которые пойдут, немедленно производить внезапный набор и этих воинов вести с собою. Преторам, К. Петиллию и К. Фабию, повелено: Петиллию набрать поголовно два легиона граждан Римских и обязать военною присягою всех возрастом ниже пятидесяти лет. Фабию — истребовать от союзников Латинского наименования пятнадцать тысяч пеших и восемьсот всадников. Двумя сановниками по морской части назначены К, Матиен и Л. Лукреций, и ими снаряжены суда: Матиену, в распоряжение которого отданы места к Галльскому заливу, повелено флот — отвести как можно поспешнее к берегам Лигуров на случай — не представиться ли возможность быть чем–либо полезным Л. Емилию и его войску.
27. Емилий, видя, что помощи ни откуда не показывается и полагая, что посланные им всадники перехвачены (неприятелем) счел за нужное не откладывать долее попытать счастья до наступления неприятелей, а они стали уже нападать ленивее и слабее прежнего — у четырех ворот устроил он войско так, чтобы по поданному знаку оно разом бросилось со всех ворот. К четырем сверх — очередным когортам прибавлены две и во главе их поставлен легат М. Валерий; велено им броситься из сверх–очередных (экстраординарных ворот). У правых принципальных поставлены гастаты первого легиона, а из принципов того же легиона составлен резерв; начальниками этого отделения назначены М. Сервилий и Л. Сульпиций, военные трибуны. Третий легион выстроен против принципальных левых ворот. В этом вся перемена, что принципы поставлены в первом ряду, а гастаты в резерве: над этом легионом сделаны начальниками военные трибуны: Секс. Юлий Цезарь и Л. Аврелий Котта. Легат К. Фульвий Флакк с правым крылом поставлен у квесторских ворот; двум когортам и триариям двух легионов велено оставаться для защиты лагеря. Сам военачальник обошел все ворота для беседы с воинами, и какими только мог побудительными средствами старался произвести раздражение в воинах: то винил он коварство неприятелей, которые, прося мира и получив перемирие — во время самого перемирия, вопреки народного права, пришли атаковать лагерь. То внушал он воинам — какой стыд войску Римскому быть в осаде у Лигуров скорее разбойников, чем настоящих воинов: «с каким лицом каждый из вас, если вы из этого положения выйдете чужою помощью, а не вашею доблестью, встретитесь вы, уже не говорю я о воинах, победивших Аннибала, Филиппа, Антиоха, могущественнейших царей и полководцев нашего времени; но хоть о тех, которые несколько раз этих самих Лигуров, бежавших как стадо скота, избивали преследуя по непроходимым ущельям? На что не дерзают Испанцы, Галлы, Македоняне и Карфагенцы, неприятель Лигустинец подбегает к окопам Римским, действует наступательно и осаждает их; тот же неприятель еще недавно, когда мы осматривали непроходимые ущелья, прятался от нас, и мы с трудом находили его после долгих поисков». На это в ответ раздавались единодушные клики воинов: «они нисколько не виноваты, если им никто не дает сигнала к вылазке. А когда он его даст, то и увидит, что и Римляне, и Лигуры, остались теми же, какими были и прежде.»
28. По сю сторону гор были два лагеря Лигуров. В первые дни они выходили оттуда с восходом солнца разом все и устроенные в боевом порядке; теперь же они брались за оружие не прежде как насытясь и пищею и вином, выходили врозь и в беспорядке; так как они почти уже за верное надеялись, что неприятель не вынесет значков за окопы. На неприятелей, вышедших в таком беспорядке, испустив громкие военные крики, в которых участвовали и все, находившиеся в лагере, прислужники и маркитанты, Римляне бросились разом из всех ворот. Лигуры до того не ожидали вылазки, что пришли в такое замешательство, как бы подверглись нападению, обойденные из засады; недолгое время продолжалось что–то похожее на бой, но потом началось самое полное бегство неприятелей и избиение их в разных местах; всадникам дан знак — сесть на коней и никому не давать уходить; тогда все неприятели в самом беспорядочном бегстве сбиты в лагерь: а потом и его потеряли. Более пятнадцати тысяч Лигуров убито в этот день, а взято в плен две тысячи пятьсот. Три дня спустя все, что носило наименование Лигуров Ингавнов, изъявило покорность, представив заложников. Разыскали кормчие и гребцы, занимавшиеся на судах морским разбоем, и все отданы под стражу. Дуумвир К. Матиен захватил на Лигурском берегу тридцать два судна этого рода. С известием об этом и донесением сенату посланы в Рим Л. Аврелий Котта и К. Сульпиций Галл; вместе с тем они должны были просить, чтобы Л. Эмилию дозволено было, по умирении провинции — удалиться, увести с собою войско и распустить его. На то и другое последовало соизволение сената, и молебствие у всех алтарей объявлено на три дня. Преторы получили приказание: Петиллий распустить городские легионы, а Фабий отменить набор союзников Латинского наименования, и городской претор должен был написать консулам, что сенату заблагорассудилось — воинов, поголовно, по случаю тревоги, набранных, распустить как можно поспешнее.
29. Колония Грависки в этом году отведена в Этруское поле, некогда отнятое у жителей Тарквиния; каждому поселенцу дано по пяти десятин; отвели поселенцев три сановника; К. Кальпурний Пизон, П. Клавдий Пульхер, К. Теренций Истра. Этот год замечателен по необыкновенной засухе и недостатку плодов. Памяти потомства передано, что в продолжение шести месяцев не было вовсе дождя. В этом же году, на поле Л. Петиллия писца, у подошвы Яникула, когда возделывавшие землю стали ее глубже пахать, найдено два каменных сундука, по восьми футов в длину и по четыре в ширину; крышки их были скреплены свинцом. Письмена латинские и греческий вырезаны были на том и другом сундуке о том, что в одном похоронен Нума Помпилий, сын Помпона, царь Римлян, а в другом заключаются книги Нумы Помпилия. Когда хозяин, по совету своих приятелей, открыл эти сундуки, то значившийся по надписи гробницею царскою найден пустым без всякого следа человеческого тела, или иного какого предмета: разрушительным действием стольких годов все уничтожено. В другом сундуке две связки, обернутые в засмоленные покровы, заключали в себе каждая по семи книг не только целых, но и как бы вовсе новых на вид. Семь латинских были о первосвященническом праве, а семь греческих о преподавании мудрости в той мере, в какой оно могло быть в то время. Антиат Валерий присоединяет, что книги были Пифагоровы, довольно правдоподобную ложь прикрыв доверием к общераспространенному мнению о том, будто бы Нума был из числа слушателей Пифагора, Сначала приятели (хозяина) бывшие при этом деле, читали книги, но когда они многим уже становились известны через чтение, то К. Петиллий, городской претор, любитель чтения, взял их у Л. Петиллия. Были они коротко знакомы и К. Петиллий, сделавшись квестором, принял Л. Петиллия писцом в декурию. Ознакомившись с сущностью содержания и заметив, что многое клонится к разрушению принятых верований, он сказал Л. Петиллию: «что он книги эти бросил бы в огонь, по прежде чем так поступит, он ему позволяет испытать все средства законной защиты к удержанию этих книг; он это сделает, нисколько не утратив его доброго расположения». Писец обратился к трибунам народным, но те предоставили дело сенату. Претор заявлял свою готовность дать клятву, что этих книг ни читать, ни беречь не следует. Сенат определил: «достаточным считать, что претор берется дать присягу; книги как можно скорее сжечь на комицие (месте где производятся выборы), а цену за книги, какую определит претор К. Петиллий и большинство трибунов народных, заплатить их хозяину». Писец не согласился ее принять, а книги сожжены на комицие в глазах народа на огне, разведенном служителями жертвоприношений.
30. Этим летом возникла в ближней Испании значительная война. Цельтиберы собрали — чего прежде еще почти никогда не бывало — до тридцати пяти тысяч человек. Этою провинциею заведывал К. Фульвий Флакк; он, слыша, что Цельтиберы вооружают свою молодежь и сам, сколько мог, собрал союзных вспомогательных войск, но ни в каком случае численностью не равнялся с неприятелем. В начале весны он повел войско в Карпетанию, и расположился лагерем у города Ебуры, небольшой гарнизон оставив в городе. Через несколько дней Цельтиберы, почти в двух оттуда милях, стали лагерем под холмом. Узнав об их прибытии претор Римский, М. Фульвий, послал брата с двумя эскадронами союзных всадников в лагерь неприятельский для осмотра, и приказал ему подойти как можно ближе к окопам — посмотреть каковы они; от сражения же воздерживаться и удалиться как только увидит, что неприятельская конница станет выходить. Он так и поступил, согласно данному наставлению. В продолжении нескольких дней никакого другого движения не было, кроме того что эти два отряда показывались и опять уводимы были, как только неприятельская конница выбегала из лагеря. Наконец Цельтиберы, выведя из лагеря разом все свои войска пешие и конные, остановились, расположись в боевом порядке почти на середине пространства между обоими лагерями; поле было совершенно ровное и удобное для сражения; тут стояли Испанцы, ожидая неприятеля. Римлянин удерживал своих за валом в продолжение четырех дней, и неприятель стоял все это время в боевом порядке. Со стороны Римлян не было никакого движения; затем и Цельтиберы успокоились в своем лагере, так как возможности к сражению не представлялось; только всадники выходили на аванпосты для того, чтоб быть готовыми на случай какого–либо движения со стороны неприятеля. Позади лагерей воины и той и другой стороны свободно ходили за фуражом и за дровами, не пренятствуя друг другу.
31. Римский претор, полагая, что он покоем в продолжение стольких дней подал надежду неприятелю, что он первый не предпримет никакого движения, приказал Л. Ацилию с левым крылом и шестью тысячами местных этой провинции войск обойти гору, находившуюся в тылу у неприятелей и оттуда, как услышит воинские крики, устремиться к их лагерю. Ночью они выступили для того, чтоб не быть замеченными. На рассвете Флакк послал К. Скрибония, префекта союзников, к окопам неприятельским с внеочередными всадниками левого крыла. Цельтиберы, видя, что они приблизились в большем числе и ближе чем то случалось обыкновенно, выпустили из лагеря всю конницу; вместе подан сигнал выходить и пехоте. Скрибоний, согласно данного ему наставления, как только услыхал лошадиный топот, велел оборотить коней и устремился бегством к лагерю; тем усерднее преследовал неприятель. Сначала приблизились всадники, а потом и пехота тут же явилась с несомненною надеждою в этот день взять (Римский) лагерь: неприятель находился от окопов в расстоянии не более пятисот шагов. Тут Флакк, когда уже нашел, что достаточно отвлек его от защиты собственного лагеря, построил войско внутри окопов, и тремя отделениями разом сделал вылазку с воинскими криками, поднятыми не только для возбуждения военного пыла, но и для того чтоб быть услышанными от тех, которые находились в горах. И те не замедлили, как им было приказано, устремиться к лагерю, где для охраны его оставался отряд не более, как из пяти тысяч человек. Так как они пришли в ужас от малочисленности своей, от множества неприятелей и от внезапности нападения, то лагерь взят почти без борьбы. Ацилий зажег ту часть лагеря, которая была наиболее в виду у сражающихся.
32. Задние ряды Цельтиберов, участвовавших в сражении, нервно увидали пламя; потом по всему войску разнеслось, что лагерь утрачен и что он уже теперь горит очень сильно. А потому ими овладел ужас, а Римлянам прибавилось смелости: уже доносились до них крики их товарищей победителей, уже видели объятым пламенем неприятельский лагерь. Цельтиберы некоторое время оставались в нерешимости, не зная, что им делать, но когда возможности отступления, в случае поражения, не представлялось никакой и одна надежда оставалась в бою, упорно как бы вновь начинают сражение; в средине они были сильно теснимы пятым легионом. Против левого врыла, на котором видели Римлянами поставленные, однородные с собою, той же провинции войска, с большею уверенностью стали Цельтиберы действовать наступательно. Уже не далеко было оттого, чтобы левому крылу Римлян пришлось уступить, если бы не подоспел седьмой легион. Вместе с тем от города Ебуры войска, оставленные там в гарнизоне, прибыли в самом разгаре сражения, и Ацилий был в тылу. Долго Цельтиберы были поражаемы с двух сторон; оставшиеся разбежались во все стороны куда попало. Конница, пущенная за ними в погоню, произвела большое побоище. До двадцати трех тысяч неприятелей убито в этот день; взято в плен четыре тысячи семьсот, более пятисот коней и восемьдесят восемь военных значков. Победа была значительная, но и не обошлась без потерь. Потеря Римлян простиралась из двух легионов — немного более двухсот человек; из союзников латинского наименования восемьсот тридцать, из вспомогательных чужеземных войск почти две тысячи четыреста убито. Претор отвел в лагерь победоносное войско; Ацилию велено оставаться в лагере им взятом. На другой день снята с убитых неприятелей военная добыча, и перед собранием воинов розданы подарки отличившимся наиболее мужеством.
33. Затем раненые свезены в город Ебуру и легионы поведены через Карпетанию в Контребию. Этот город, будучи осажден, просил помощи Цельтиберов, но те замедлили не потому, чтобы они сами промешкали, но потому что, по выступлении их из дому, задержали дороги, сделавшиеся непроходимыми от беспрестанных дождей и разлития рек. Не надеясь более на помощь своих, город покорился. Да и Флакк со своей стороны, вследствие невыносимо дурной погоды, ввел все войско в город. Цельтиберы, выступившие из дому, не зная о покорении Контребии, по перейдя наконец реки при первой возможности, как только прекратились дожди, подошли к городу и, вне стен его не видя никакого лагеря, полагали, что или он перенесен в другую сторону или Римляне отступили от города, — по неосторожности в беспорядке к нему приближались. Против них Римляне сделали вылазку из двух ворот и, напав на неустроенных, обратили их в бегство. Обстоятельство неблагоприятное для сопротивления и начатия сражения, а именно то, что они шли не одним строем и не собирались толпами у значков, — при бегстве служило для многих спасением. Они рассеялись по всему полю и Римляне не могли нигде окружить значительную их толпу. Впрочем до двенадцати тысяч неприятелей убито, а взято более пяти тысяч человек, лошадей четыреста, значков военных шестьдесят два. Когда рассеянные бегством удалялись домой, встретили они еще отряд Цельтиберов и повернули его назад, рассказом о покорении Контребии и о постигшем их бедствии; немедленно все разошлись по своим селам и укреплениям. Флакк, выступив из Контребии, через Цельтиберию, опустошая ее, повел легионы; много укреплений взял он, пока большая часть Цельтиберов не изъявила покорности.
34. Вот что делалось в этом году в ближней Испании. В дальней претор Манлий имел несколько удачных сражений с Лузитанами. Аквилея, поселение Латинское, в этом году выведена в поле (бывшее) Галлов. Три тысячи пеших воинов получили по пятьдесят десятин, сотники по сто, а всадники по сто сорок десятин каждый. Три сановника отводили П. Корнелий Сципион Назика, К, Фламиний. Л. Манлий Ацидин. Два храма освящены в этом году: один Венеры Ерицинской у Колинских ворот; освящал Л. Порций Л. сын Лицин дуумвир (обет построения дан консулом Л. Порцием во время войны с Лигурами). Другой храм, на овощном рынке — набожности, его освятил М. Ацилий Глабрион дуумвир. Он же поставил отцу своему Глабриону позолоченную статую, первую, которая позолочена в Италии; а он самый дал обет воздвигнуть этот храм в тот день, когда с царем Антиохом имел решительный бой у Фермопил; он же и закладывал его вследствие сенатского декрета. В то же время, когда этот храм посвящен, проконсул Л. Емилий Павлл получил почести триумфа над Ингавнскими Лигурами; внес двадцать пять золотых венков, а кроме того ни сколько золота и серебра не несено во время триумфа. Много пленных старейшин Лигурских ведено. перед колесницею. Воинам разделил по триста асс; славу этого триумфа увеличили послы Лигуров просьбою о вечном мире: «так положил себе на ум народ Лигуров не браться за оружие иначе, как исполняя приказание народа Римского.» Претор К. Фабий отвечал Лигурам по приказанию сената: «не в первый раз слышат они подобные речи от Лигуров; но чтобы образ мыслей их изменился и соответствовал их словам — то это важнее всего для самих Лигуров.» — Мир господствовал в земле Лигуров. В Корсике происходили сражения с Корсани; претор М. Пинарий умертвил их в сражении до двух тысяч; вынужденные такою бедою, дали они заложников и воску сто тысяч фунтов. Оттуда войско отведено в Сардинию и удачные сражения даны Илийцам, народу и теперь еще не совсем умиренному. Карфагенянам в этом году возвращено сто заложников и народ Римский доставил им мир не только от себя, но и от царя Масиниссы, занимавшего войском с оружием в руках спорное поле.
35. Праздною пришлась провинция консулам. М. Бэбий, отозванный в Рим для выборов, назначил консулами А. Постумия Альбина Луска и К. Кальпурния Пизона. Затем сделаны преторами: Ти. Семпроний Гракх, Л. Постумий Альбин, П. Корнелий Маммула, Ти. Минуций Молликул, А. Гостилий Манцин, К. Мэний; все они вступили и должность в Мартовские Иды, в начале того года, в котором были консулами А. Постумий Альбин и К. Кальпурний Пизон введены в сенат консулом А. Постумием, пришедшие из ближней Испании от К. Фульвия Флакка, уполномоченный Л. Минуций и два военных трибуна Т. Маний и Л. Теренций Массилиота. Они принесли известие о двух удачных сражениях, о покорении Цельтиберии и совершенном замирении провинции, о том что не предстоит надобности ни в присылке жалованья, ни в доставлении на этот год к войску провианта, просили сенат во–первых: «за благополучно совершившиеся события воздать почесть богам бессмертным," потом: «чтобы Фульвию, при удалении из провинции, дозволено было увезти с собою и войско, которого деятельным содействием и сам он пользовался, и многие преторы до него, и поступить так не только следует, но даже есть решительная необходимость. Воины до того упрямы, что по–видимому удержать их в провинции нет более возможности и они, если не будут распущены, уйдут и так без приказания, или, если будут насильно удерживаемы, может вспыхнуть гибельный мятеж.» Обоим консулам сенат назначил провинциею — землю Лигуров; потом преторы бросили между собою жребий; достались: А. Гостилию — городское, Ти. Минуцию — чужестранное судопроизводство, П, Корнелию — Сицилия, К. Манию — Сардиния. Из Испании достались по жребию: Л. Постумию — дальняя, Т. Семпронию — ближняя. Он, долженствуя наследовать К. Фульвию Флакку, стал говорить в пользу того, чтобы провинцию не лишать старого войска. «Спрашиваю тебя, Минуций, говоришь ты, что провинция умирена, по полагаешь ли ты, что Цельтиберы навсегда останутся верными, так что этою провинциею владение будет обеспечено и без войска? Но если ты не можешь нас положительно заверить, или поручиться в верности этих дикарей, и сам ты того мнения, что во всяком случае войско там держать надобно; не посоветуешь ли ты сенату отправить в Испанию воинов только для укомплектования легионов, так чтобы отпустить только тех воинов, которые отслужили срок службы, и примешать к старым воинам новобранцев? Или не следует ли, выведя из провинции старые легионы, набрать и послать новые, между тем как внушающие пренебрежение новобранцы и более смирных дикарей могут побудить к восстанию? Гораздо легче на словах, чем на деле, провинцию, жители которой от природы неукротимы и уже не первый раз взялись за оружие, умирить окончательно. А как я слышал, то немногие города, которых в особенности теснило близкое соседство Римских зимних квартир, покорилась совершенно; более же отдаленные и теперь на военной ноге. А при таком положении дел, я вам отсюда предсказываю, почтенные сенаторы, что я буду служить отечеству с тем войском, которое теперь там находится. Если же Флакк уведет с собою легионы, я выберу для зимовки места мирные и вновь набранных воинов не подставлю ожесточенному врагу.
36. Легат на вопросы, ему сделанные, отвечал: «ни он, ни вряд ли кто другой в состоянии предузнать, что Целыиберы имеют в душе или будут иметь. А потому нельзя отрицать, что лучше и к замиренным, но еще недостаточно привыкшим к повиновению, дикарям — отправить войско. Нужно ли для этого новое войско или прежнее — может сказать только тот, который в состоянии был бы предузнать — до какой степени Цельтиберы останутся верны миру; и вместе тот, который знал бы наверное — останутся ли спокойными воины, если долее будут удержаны в провинции. Но если делать предположения на основании или того, что они между собою говорят или того, что вырывается у них криками при беседах к ним главного вождя, го они во всеуслышание объявляли, что они или его удержат с собою в провинции, или с ним пойдут в Италию.» Спор между претором и легатом прерван был докладом консулов, которые считали справедливым, чтобы устроили их провинции прежде, чем толковать о войске претора. Все новое войско определено консулам: два Римских легиона с принадлежащею к ним конницею, и союзников Латинского наименования число, какое обыкновенно полагалось — пятнадцать тысяч пеших и восемьсот всадников. С этим войском поручено им вести войну с Апуанскими Лигурами. П. Корнелию и М. Вэбию продолжена власть и велено им занимать провинции вперед до прибытия консулов, а затем повелено, распустив то войско, которое у них было, возвратиться в Рим. Потом шли толки о войске Ти. Семпрония. Консулы получили приказание набрать для него новый легион из пяти тысяч двухсот пеших воинов и четырехсот всадников, и кроме того тысячи пеших граждан Римских и пятидесяти всадников; а союзникам наименования Латинского повелеть выставить семь тысяч пеших воинов и триста всадников. С этим войском положено идти в ближнюю Испанию — Ти. Семпронию. К. Фульвию дозволено — воинов, как из Римских граждан, так и из союзников, которые прежде консульства Сп. Постумия и К. Марция, переведены в Испанию и кроме того, по получении подкрепления, все, что в двух легионах свыше десяти тысяч пеших, шестисот всадников и союзников Латинского наименования сверх двенадцати тысяч пеших и шестисот всадников, тех воинов, которых особенно полезным содействием пользовался К. Фульвий в двух сражениях против Цельтиберов, он мог с собою вывезти. Объявлено молебствие по случаю удачного им (Фульвивы) ведения общественных дел; и остальные преторы разосланы по провинциям. К. Фабию Бутеону в Галлии продолжена власть; восемь легионов, кроме старого войска, находившегося в Лигурии, в надежде скоро быть распущенным, положено в этом году иметь под оружием. Но и это самое войско с трудом было пополнено вследствие моровой язвы, уже третий год опустошавшей город Рим и Италию.
37. Умерли претор Ти. Минуций, и вскоре после того консул К. Кальпурний и много других замечательных людей разных сословий; наконец такую смертность начали считать явлением чудесным (выходящим из круга обыкновенных). К. Сервилий, великий первосвященник, получил приказание разыскать средства к умилостивлению гнева богов, децемвиры — посоветоваться со (священными) книгами, консул обещать дары Аполлону, Эскулапу и Спасению и поставить им позолоченные статуи; он дал эти обеты и статуи поставил. Децемвиры объявили молебствие на два дня за общественное здравие в Риме и по всем местам стечения народа; все старше 12 лет в венках и держа в руках лавровые ветви, приносили мольбы. Вкралось подозрение и на злобу человеческую, и сенат своим декретом поручил следствие об отравлениях как в Риме, так и в расстоянии десяти тысяч шагов от него — претору К. Клавдию, назначенному на место Ти. Минуция, а далее десятого (милевого) камня по базарам и всем местам сходбищ народных К. Мэнию, прежде чем он переправится в свою провинцию Сардинию. Особенно подозрительна была смерть консула: все говорили, что он погиб от жены своей Кварты Гостилии; а когда сын её, К. Фульвий Флакк, объявлен консулом на место отчима, то неблагоприятные толки о смерти Пизона получили большую силу. Явились свидетели тому, что когда объявлены были консулами Альбин и Пизон на тех выборах, на которых Флакк получил отказ, мать и попрекнула ему тем, что уже в третий раз ему отказано в консульстве по его просьбе и прибавила: пусть он приготовится еще просить; она сделает, что через два месяца он будет консулом. В числе многих других свидетельств, относившихся к делу, и этот слух, слишком хорошо оправдавшийся на деле, имел особенно влияние на осуждение Гостилии. В начале этой весны, между тем как консулов задержали в Риме новые выборы, затем смерть одного из них и выборы для назначения на его место, были причиною промедления во всем. Между тем П. Корнелий и М. Бэбий, во время консульства не совершившие ничего достойного памяти, ввели войско в землю Апуанских Лигуров.
38 Лигуры, до прибытия консулов в провинцию не ожидавшие военных действий, будучи захвачены вдруг, отдались в числе двенадцати тысяч человек. Их, спросив предварительно письмом мнение сената — Корнелий и Бэбий полошили вывести с гор в ровные поля подальше от родины, чтобы не было надежды на возвращение, убежденные, что иначе не будет никогда конца войны с Лигурами. В земле Самнитов находилось поле, общественное достояние народа Римского, прежде принадлежавшее Тавразинам. Желая перевести туда Лигуров Апуанских, они объявили: «Лигуры Апуанские должны оставить свои горы с женами и детьми и все свое с собою нести.» Лигуры не раз умоляли через послов, чтобы их не вынуждали покидать их пенатов (божков родного очага), место, в котором родились, могилы предков и обещали дать оружие и заложников. Не имея ни успеха в просьбах, ни сил для ведения войны, они повиновались приказанию. Переведены на общественный счет до сорока тысяч свободных граждан с женами и детьми. Серебра дано сто пятьдесят тысяч (монет) на покупку новых построек, в каких имели надобность. Для распределения и отвода участков поля назначены главными те же, которые отводили — Корнелий и Бзбий, но, по требованию их самих, сенат назначил еще пять сановников, по совету с которыми они должны были действовать. По окончании этого дела и отвода прежнего войска в Рим, определен триумф сенатом; первые Корнелий и Бэбий удостоились его почестей без ведения войны. Перед колесницею вели только неприятелей, так как при своем торжестве не имели они ничего для несения, и некого было вести пленных и нечего давать воинам.
39. В том же году в Испании проконсул Фульвий Флакк, так как преемник в его провинцию медлил прибытием, вывел войско из зимних квартир и стал опустошать дальние места Цельтиберии, откуда не было изъявлений покорности. Этим он больше раздражил, чем привел в ужас умы дикарей; тайно собрав войска, они заняли ущелье Манлианское, зная очень хорошо, что войску Римскому необходимо через него проходить. Когда отправлялся в дальнюю Испанию Л. Постумий Альбин, то Гракх его, как товарища, просил — дать знать Фульвию, чтобы он привел войско в Тарракону: «там ветераны будут распущены, распределены подкрепления и вообще устроено все войско». Также и срок, и притом близкий, назначен Фланку, к которому должен был прибыть его преемник. Известие об этом заставило Флакка, оставив предначертанный было им образ действия, поспешно вывести войско из Цельтиберии. Дикари, не зная о причине и полагая, что он прослышал об их отпадении и тайно составленных воинских замыслах и оттого оробел, тем смелее заняли ущелье. Как только в это ущелье на рассвете вошло войско Римское, вдруг с двух сторон разом поднявшись, неприятели напали на Римлян. Видя это, Флакк успокоил возникшее было смятение, приказав всем воинам через сотников остановиться каждому на своем месте и изготовить оружие; войсковые тяжести и вьючных животных собрав в одно место, все войска частью сам, частью через легатов и трибунов военных, согласно с требованиями местности и времени, построил безо всякого замешательства. Он внушал им, что: «приходится им дело иметь с людьми, уже два раза изъявлявшими покорность. Злобы и коварства прибавилось у них, а не доблести и мужества. Ничем не ознаменованное, возвращение в отечество сделают они славным и достопамятным: окровавленные свежим истреблением неприятелей и добычу, облитую кровью, принесут они в Рим для триумфа». Более говорить время не позволяло; неприятель напирал, и на крайних пунктах уже сражались; наконец сошлись и главные силы.
40. Везде было упорное сражение, но с разным успехом. Отлично сражались легионы, и им не уступали в мужестве два отделения конницы. Но чужестранные вспомогательные войска теснимы были воинами, одинаково с ними вооруженными, на деле же несколько лучшими, и не могли удержаться в позиции. Цельтиберы, понимая, что обыкновенным боевым порядком они не могут сравняться с легионами, построясь клином, произвели натиск. В этом роде сражения они так сильны, что куда бы они ни ударили со всею силою, напор их выдержать невозможно. И тут легионы пришли в замешательство, и ряды почти прорваны. Видя такое расстройство, Флакк на коне подскакал к коннице легионов и сказал воинам: «если вы еще не поможете, то войско пропало». Когда со всех сторон раздались крики: «почему он не скажет, как нужно поступить? он найдет в них деятельных исполнителей своих приказаний». — Вы, всадники двух легионов — сказал тут Флакк — соединитесь в одну массу и пустите коней на карре неприятельское, которым они наших теснят. В этом вы успеете более сильным напором коней, если вы пустите их туда разнузданными. Не раз уже поступали так Римские всадники с большою для себя похвалою, как о том сохранилось в преданиях. Повиновались они и, сняв узды, два раза туда и сюда проскакали с величайшею потерею неприятелей, переломав у всех копья. Когда карре, на котором почила вся надежда Цельтиберов, расстроилось, они начали робеть и почти оставив сражение, искали глазами места куда бы бежать. Всадники, находившиеся на флангах, видя столь знаменитое дело Римских всадников и сами, доблестью их воодушевленные, без чьего–либо приказания напустили коней на уже смятенных неприятелей. Тогда все Цельтиберы бросились бежать врассыпную и главный вождь Римский, видя тыл неприятелей, дал обет храма Счастия Всаднического, а Юпитеру Всеблагому и Всемогущему обещал игры. По всему ущелью бьют Цельтиберов, рассеявшихся в бегстве; говорят, будто бы в этот день убито было семнадцать тысяч неприятелей, а живых взято более четырех тысяч, двести семьдесят семь с военными значками, лошадей почти тысячу сто. В этот день победоносное войско оставалось вовсе без лагерей. Победа не обошлась без потери людьми. Четыреста два воина Римских, союзников латинского наименования тысячу девятнадцать и с ними три тысячи вспомогательных воинов пали на поле сражения. Таким образом победоносное войско, обновив свою прежнюю славу, приведено в Тарракон. На встречу Фульвию вышел претор Ти. Семпроний, пришедший за два дня перед тем, и поздравил его с отличными на пользу общественную действиями. С величайшим единодушием уладили они между собою, которых воинов отпустить и которых удержать. Оттуда Фульвий, отслуживших воинов посадив на суда, отправился в Рим, а Семпроний повел легионы в Цельтиберию.
41. Консулы ввели войско в землю Лигуров с разных сторон. Постумий с первым и третьим легионом занял горы Балисту и Суисмонтий, а вооруженными отрядами узкие через них проходы, прекратил подвозы и усмирил Лигуров недостатком во всем. Фульвий, со вторым и четвертым легионом из Пизы, напал на Апуанских Лигуров, живших около реки Макры и получив от них изъявление покорности, до семи тысяч человек посадил на суда и перевез в Неаполь вдоль берега Этруского моря; оттуда они переведены в Самний и им отведены участки между их земляками. Горных Лигуров виноградники порублены А. Постумием и фруктовые деревья сожжены: наконец всеми бедствиями войны вынужденные, они выдали оружие. Оттуда Постумий на судах выступил для осмотра берегов Лигуров Ингавнов и Интемелиев. Прежде чем консулы пришли к войску, сборное место которого назначено в Пизе — им начальствовали А. Постумий и брат К. Фульвия М. Фульвий Нобилиор; Фульвий был военным трибуном второго легиона. Он, в свои месяцы (управления) распустил легионы, клятвою обязав сотников — деньги в казначейство отнести квесторам. Когда об этом дано знать Авлу (случилось, что он туда поехал) то он с легкою конницею погнался за распущенными и которых мог нагнать отвод, пожурив, в Пизу; о прочих он дал знать консулу. По его докладу состоялось сенатское определение — сослать М. Фульвия в Испанию за новый Карфаген; консул дал ему письмо для доставления П. Манлию в дальнюю Испанию. Воинам приказано возвратиться к значкам; а в наказание им определено — выдать этому легиону за этот год жалованье только за шесть месяцев, а какой воин к войску не возвратится, того продать самого и имущество его — получил приказание консул.
42. В этом же году Л. Дуроний, претор, в предшествовавшем году вернувшийся из Иллирика в Брундизий с десятью судами, оттуда, оставив суда на пристани, прибыл в Рим и, при изложении своих действий, почти не колебался свернуть на Гентия, царь Иллиров, причину всего мореного разбоя. «Из его владений выходят все суда, опустошавшие берега Верхнего моря; об этом деле отправлены послы, но они не имели возможности видеть царя». В Рим прибыли послы от Гентия; они говорили, «что в то время когда Римляне пришли повидаться с царем, случилось, что он больной находился на отдаленном краю своих владений. Просит Гентий у сената не верить вымышленным на него обвинениям, заключающимся в доносах его врагов». — Дуроний еще прибавил, что во владениях Гентия нанесены обиды многим гражданам Римским и союзникам Латинского наименования; кроме того, говорят, граждане Римские задержаны в Корцире. Их всех положено привести в Рим и К. Клавдию претору произвести дознание, и не прежде дать ответ царю Гентию и послам его. В числе многих других жертв заразительной болезни этого года — умерло несколько духовных лиц. Скончался Л. Флакк первосвященник, а его место заступил К. Фабий Лабеон. Умер и П. Манлий, не задолго перед тем вернувшийся из дальней Испании, триумвир жертвенных пиршеств: место его заступил триумвир К, Фульвий, М. сын, в то время еще не снимавший юношеской одежды. По поводу назначения царя жертвоприношений вместо Кн. Корнелия Долабеллы произошел спор между К. Сервилием, великим первосвященником, и Л. Корнелием. Долабеллою, дуумвиром флота. Первосвященник требовал, чтобы он предварительно посвящения, сложил с себя должность: вследствие несогласия его исполнить это требование первосвященника, тот наложил штраф на дуумвира, и когда последний апеллировал, то состязание перенесено в народное собрание. Когда уже многие трибы, позванные к подаче голосов, приговорили — дуумвиру быть в повиновении у первосвященника, а штраф сложить, если он откажется от должности, вдруг случилось явление на небе, расстроившее выборы. Тогда из религиозных опасений первосвященники не стали посвящать Долабеллу, а посвятили П. Клелия Сикула, стоявшего вторым в списках посвящения. В конце года умер и великий первосвященник К. Сервилий Гемин; он был один из децемвиров священнодействий. Первосвященником назначил коллегий на его место К. Фульвия Флакка, а великим первосвященником М. Емилия Лепида; при соискательстве многих знатных лиц, децемвиром священнодействий на его место назначен К. Марций Филипп. Умер авгур Сп. Постумий Альбин; на его место авгуры назначили П. Сципиона, сына Африканова. Куманцам в этом году дано по их просьбе позволение — говорить всенародно по латыне, и глашатаям иметь право продавать по латыне же.
43. Пизанцам за обещание земель, куда могло бы быть выведено Латинское поселение — выражена благодарность сената; для этого дела (отвода колонии) выбраны триумвирами К. Фабий Бутеон, М и П. Попилии Ленаты. От К. Мэния претора (ему когда досталась провинциею Сардиния, прибавлено — произвести следствие об отравлениях на расстояние от города далее десяти тысяча шагов) прислано письмо о том: «что он уже подверг осуждению три тысячи человек, и круг его исследования все распространяется по множеству доносов: или следствие придется оставить или отказаться от провинции». К. Фульвий Флакк из Испании вернулся в Гим с великою славою за совершенные им действия. Находясь вне города по случаю триумфа, он выбран консулом с Л. Манлием Ацидином и через несколько дней он с воинами, которых с собою привел, имел торжественный въезд в город; при этом внесено было венков золотых сто двадцать четыре, кроме того золота тридцать один фунт; клейменого Оскского в монете сто семьдесят три тысячи двести. Воинам из добычи он дал по 50 динариев, вдвое сотнику и втрое всаднику; по стольку же союзникам Латинского наименования и всем двойное жалование.
44. В этом году в первый раз предложен Л. Виллием, трибуном народа, закон о том, каких лет можно домогаться и получить какую должность. Отсюда дано прозвание его роду, члены которого получили наименование Аннал (Летописи). После многих лет выбраны четыре претора по Бэбиеву закону — на основании которого нужно было выбирать через год по четыре претора; ими назначены: Кн. Корнелий Сципион, К, Валерий Левин, К. и П. Муций К. Ф. Сцеволы. Консулам К. Фульвию и Л. Манлию определена та же провинция, что и их предшественникам с тем же числом пеших и конных войск из граждан и союзников. В двух Испаниях продолжена власть Ти. Семпронию и Л. Постумию с теми же войсками, какие у них были, а на укомплектование велено консулам набрать до трех тысяч пеших Римлян и трех сот всадников, пять тысяч союзников Латинского наименования и четыреста всадников. П. Муций Сцевола получил себе провинциею город Рим, и он же должен был производить следствие об отравлениях в городе, и на расстоянии от него не более десяти тысяч шагов. Кн. Корнелий Сципион получил судопроизводство над чужестранцами, К. Муций Сцевола — Сицилию, Л. Валерий Левин — Сардинию. Консул К. Фульвий объявил: «что он прежде чем приступить к ведению каких–либо общественных дел, считает необходимым и себя, и отечество, освободить от религиозных опасений исполнением обетов; дал он обет в день последнего боя с Цельтиберами совершить игры Юпитеру Всеблагому и Всемогущему и построить храм Счастию Всадническому: на это дело пожертвованы ему и деньги Испанцами. Определены игры и назначен выбор дуумвиров для закладки храма. Относительно денег сделано ограничение: «чтобы на игры израсходована была денежная сумма. не больше той, какая определена Фульвию Нобилиору при совершении игр по окончании войны с Этолами и чтобы он для этих игр ничего не брал, не вынуждал, не принимал, не делал в нарушение сенатского определения, состоявшегося об играх в консульство Л. Емилия и Кн. Бебия». Сенатское определение это состоялось по поводу безмерных издержек на игры эдиля Ти, Семпрония, издержек, бывших в тягость не только Италии и союзникам Латинского наименования, но даже иноземным провинциям.
45. В этом году зима была суровая обилием снега и всякого рода непогод. Погибли все дерева, чувствительные к холоду, и притом эта зима была несколько длиннее чем обыкновенно. Так и празднование латинских игр на горе расстроилось, поднявшеюся вдруг невыносимою непогодою: они возобновлены по определению первосвященников, Та же буря в Капитолие повалила несколько статуй, а ударами грома обезображены были многие места: храм Юпитера в Таррачине, храм Белый в Капуе и ворота Римские; зубцы стены в некоторых местах сбиты. К числу чудесных явлений отнесено и известие, полученное из Реате о рождении мула о трех ногах. Вследствие этого децемвиры, получив приказание посоветоваться с книгами, объявили — в какие дни и в каком количестве будут принесены жертвы; а вследствие обезображения ударами грома многих мест объявлено молебствие на один день у храма Юпитера. Затем совершены были, по обету консула К. Фульвия, игры, в продолжение десяти дней с большою пышностью. Вслед за тем произведены цензорские выборы; назначены М. Емилий Лепид, великий первосвященник и М. Фульвий Нобилиор, получивший уже почести триумфа над Этолами. Между этими знатными людьми существовала сильная вражда, выражавшаяся многими ожесточенными спорами и перед сенатом и перед народным собранием. По окончании выборов, следуя древнему обычаю, цензоры сели в курульные кресла на поле у жертвенника Марса. Вдруг пришли туда старейшие из сенаторов с толпою граждан; из них К. Цецилий Метелл стал говорить следующее:
46. «Цензоры! Не забыли мы, что вот только что перед этим вас весь народ Римский поставил блюстителями наших нравов; и вы нам должны делать внушения и наставлять на истинный путь, а не от нас выслушивать советы. Впрочем, мы должны указать, что в вас неприятно поражает всех благомыслящих граждан, и в чем они наверное желают перемены. Рассматривая вас, М. Емилий и М. Фульвий, порознь, мы у себя в государстве не имеем никого предпочесть вам, если бы сейчас пришлось вновь подавать голоса; но при виде вас обоих вместе, не можем воздержаться от опасения, что вы не сойдетесь друг с другом, и что не столько принесет пользы общественному делу то, что вы всем нам пришлись по душе в высшей степени, сколько вреда — то, что вы один другому не нравитесь. Вот уже много лет, как между вами существуют значительные и ожесточенные неприятности; боимся мы как бы с этого дня не были они чувствительнее нам и отечеству, чем вам. О причинах этих опасений можно бы сказать очень многое, но мы не хотим напоминать вам дурное, если прежде вы были неумолимы друг ко другу. Теперь мы вас просим все, чтобы вы теперь, в этом храме, положили конец вашим несогласиям и пусть те, которых народ Римский соединил своими голосами, позволят нам связать их ласкою примирения. С одним настроением духа, с общего совета, произведите пересмотр сената, перечисление всадников, сделаете оценку, завершите торжество народосчисления и пусть то, что вы, при всех почти мольбах, будете повторять на словах: пусть дело это совершится хорошо и удачно мне и моему товарищу, то чтобы такого исполнения вы желали на самом деле и от души. Поступайте так, чтобы мы, люди, имели веру в слова ваши, в которых выражаете вы мольбы к богам. Т. Таций и Ромул согласно царствовали в том самом городе, среди которого они встречались врагами с оружием в руках. Не только несогласия, но и войны имеют конец, и ожесточенные враги становятся нередко верными союзниками, а иногда и гражданами. Жители Альбы, но её разрушении, переведены в Рим; латины, сабинцы получили нрава гражданства. Известная поговорка, заключая в себе истину, обратилась в пословицу: «дружба должна жить вечно, а вражда умирать скоро». Поднялся тут сначала одобрительный говор, а потом раздались голоса всех, единодушно просивших того же; слившись вместе, они прервали речь. Емилий при этом выразил жалобу между прочим на то, что М. Фульвий два раза столкнул его с консульства, почти уже верного. А Фульвий напротив жаловался, что Емилий постоянно его задирает, и далее принял на себя поручительство во вред ему. Впрочем, оба высказали, что если его противник согласится, то они покорятся воле стольких лучших людей государства. Уступая настоятельным просьбам всех присутствовавших, они дали друг другу правые руки и честное слово — чистосердечно оставить неприязненные чувства и ссоры. Затем, при общих похвалах, отведены они в Капитолий. Забота о таком деле старейшин и уступчивость цензоров заслужили отличное одобрение и похвалу сената. Затем, по требованию цензоров — определить им сумму денег, которую они должны употребит на общее шейные работы, назначен годичный сбор.
47. В этом году, в Испании, пропреторы Л. Постумий и Ти. Семпроний распределили между собою так, чтобы Альбин отправился в землю Вакцеев через Лузитанию и оттуда вернулся в Цельтиберию; а Гракх, в случае, если война будет здесь более значительною, должен был проникнуть в самые отдаленные места Цельтиберии. Сначала он взять силою город Мунду, напав нечаянно ночью. Взяв заложников и оставив гарнизон, он брал крепостцы, опустошал поля и наконец прибыл к другому, очень сильному, городу (Цертимою называют его Цельтиберы). Здесь, когда уже он подвинул осадные работы, пришли из города послы и речь их отзывалась старинным простодушием; не скрывали они своего намерения продолжать войну, достало бы у них только сил. Просили они о дозволении отправиться в лагерь Цельтиберов просить помощи: если же они не получат, тогда они отдельно от них позаботятся о себе. С дозволения Гракха, они отправились, и через несколько дней еще десять послов привели с собою. Время было полуденное. Ничего прежде не просили они у претора, как приказать дать им нить. Выпив раз чаши, они слова потребовали, к великому смеху окружающих, дивившихся их понятиям диким и чуждым всякого знания приличий. Тут старший из послов спросил Гракха: «посланы мы от нашего народа узнать, на что ты полагаясь начал с нами наступательную войну·? На этот вопрос Гракх ответил: «пришел он, полагаясь на свое отличное войско, и если они хотят его видеть для того, чтобы вернее сведение сообщить своим соотечественникам, то он даст им к тому возможность». Вслед за тем Гракх отдает приказание военным трибунам снарядить немедленно все войска пешие и конные, и велеть им маневрировать с оружием в руках. Вернувшись после этого зрелища, послы отклонили своих земляков от подания помощи осажденному городу. Жители его, в продолжение ночи, тщетно поднимали огни с башен (таков был условный сигнал), и утратив единственную надежду на помощь, покорились. Истребовано от них два миллиона восемьсот тысяч сестерциев и сорок знатнейших всадников: не нося имени заложников (они получили приказание участвовать в военных действиях), на деле они должны были представлять ручательство верности их соотечественников.
48. Отсюда Гракх повел уже войско к городу Альцену, где находился лагерь Цельтиберов, от которых недавно приходили послы. В продолжении нескольких дней, он их задирал небольшими сражениями, легковооруженные войска высылая на аванпосты; со дня на день он усиливал борьбу с целью увлечь всех неприятелей за окопы. А когда он заметил, что достиг цели своих усилий, то отдал приказание начальникам вспомогательных войск, чтобы они, затеяв схватку и как бы уступая многочисленности неприятелей, вдруг обратили тыл и бросились бежать назад к лагерю врассыпную, а сам войска устроил внутри окопов в боевом порядке перед всеми воротами. Немного времени спустя, увидал он и ряды своих в умышленном бегстве и следовавших за ними врассыпную дикарей; на этот именно предмет имел он, устроенным в боевом порядке, войско внутри окопов; а потому промедлив столько, чтобы допустить своим свободный вход в лагерь, он приказал воинам разом с военным кличем броситься изо всех ворот; не выдержал неприятель неожиданного нападения; идя с тем, чтобы взять чужой лагерь, он и своего защитить не мог; немедленно обращенный в бегство, он в страхе сначала сбит в лагерь, а потом и его потерял. В этот день девять тысяч неприятелей убито; взято живых триста двадцать, лошадей сто двенадцать, военных значков тридцать семь. Из Римского войска пало сто девять человек.
49. После этого сражения Гракх повел легионы опустошать Цельтиберию; когда воины его тут и уносили, и угоняли все, что могли, народы одни добровольно, другие от страха принимали иго покорности, сто три города в течение немногих дней принял под свою власть; добычею огромною овладел. Отсюда он повернул войско назад, откуда пришел, к Альцену, и решился овладеть этим городом. Жители города выдержали первый натиск неприятелей, но потом, подвергаясь атаке не только войском, но и осадными работами, не находя достаточно защиты в городе, удалились все в крепость. Наконец и оттуда выслали послов, и себя и все свое отдавая в распоряжение Римлян. Большая взята там добыча; многие знатные пленники достались им в руки; между прочим два сына и дочь Туррия; то было царек этого племени, много могущественнейший изо всех Испанцев. Услыхав поражение своих, он послал просить у Гракха дозволения на безопасный проход в лагерь; прежде всего спросил у него: «сохранена ли будет жизнь ему и семейству?! Когда претор ответил «сохранена», он опять спросил: «дозволено ли воевать будет вместе с Римлянами?» Когда Гракх и на это соизволил: «последую за вами против бывших моих союзников, оставивших меня без помощи». После этого он сопровождал войско Римлян, и его верная и деятельная помощь во многих случаях была очень полезна для них.
50. Вслед за тем Ергавика, знаменитый и могущественный город, устрашенный поражениями других окрестных народов, отворил ворота Римлянам. Некоторые писатели уверяют, что эта покорность городов была не чистосердечная, и там, откуда уведены были легионы, началось вновь восстание; и после того в большом сражении у горы Хавна с Цельтиберами, Римляне дрались рукопашным боем от рассвета до шестого часа дня; много пало и с той, и с другой стороны и если что–либо и доказывает, что Римляне не были побеждены, так то, что они на другой день затрагивали боем остававшихся за валом неприятелей, и в продолжение целого дня собирали военную добычу. На третий день возобновился упорный бой, и тут–то без всякого сомнения Цельтиберы побеждены, лагерь их взят и разграблен. Двадцать две тысячи неприятелей в этот день убито и более трехсот взято в плен, равное почти число коней, и военных значков семьдесят два. Тем война кончилась и Цельтиберы заключили мир, прямой, а не с шаткою, как дотоле, верностью. Пишут, что этим летом Л. Постумий в дальней Испании два раза с большим успехом сражался с Вакцеями; до тридцати пяти тысяч неприятелей убито и лагерь взят; но ближе к истине то, что он прибыл в провинцию позже, чем мог все это совершить этим же летом.
51. Цензоры произвели пересмотр сената верно и согласно; старейшиною (председателем) выбран сам цензор М. Емилий Лепид, великий первосвященник; трое исключено из сената. Удержал некоторых, обойденных было товарищем, Лепид. На деньги, данные им на этот предмет распределив их между собою, они вот что сделали: Лепид — насыпь (плотину) у Террачины, дело неблаговидное: имея там земли, он частный расход произвел из общественных денег. Театр и просцений у храма Аполлона, храм Юпитера в Капитолие, колонны кругом отдал отполировать белым и от этих колонн статуи, неудобно по–видимому расположенные напротив, велел принять, и с колонн убрать прикрепленные там щиты и военные значки всякого рода. М. Фульвий сделал более и притом полезнее: пристань и столбы моста на Тибре; на них перекладины отдали устроить уже несколько лет спустя цензоры П. Сципион Африкан и Л. Муммий; базилику за новыми серебряными лавками и рыбный рынок, построив кругом лавки, которые он продал в частную собственность; базар и портик вне Тригеминских ворот, а другой позади верфей и у храма Геркулеса, и позади храма Надежды у Тибра — храм Аполлона Медицейского, Кроме того имели они и такие деньги, которые тратили сообща; на них они вместе отдали устройство водопроводов и водосточных труб. Препятствие этой работе явилось со стороны М. Лициния Красса: он не допустил по своей земле. Эти же цензоры установили многие сборы провозные и другие. Большое число общественных часовен, захваченных частными лицами, по их старанию опять сделались общественным священным достоянием и открыты для народа. Эти же цензоры переменили образ подачи голосов; они расписали трибы по частям города, принимая в соображение сословие, занятия и способы в жизни.
52. Один из цензоров, М. Емилий, просил у сената — назначить ему денег на игры при посвящении храмов Царицы Юноны и Дианы, относительно которых он дал обет за восемь лет прежде во время Лигустинской воины. Назначено двадцать тысяч асс. Посвящены эти храмы, и тот, и другой, на фламиниевом цирке; сценические игры даны в продолжение трех дней после посвящения храма Юноны, двух дней после посвящения храма Дианы, и по одному дню совершены игры в цирке. Он же освятил храм божков покровителей морских (Larеs pеrmarini) на Поле (Марсовом). Дал обет построить его одиннадцать лет перед тем Л. Емилий Регилл, во время морского сражения, против полководцев царя Антиоха. Над дверьми храма прибита доска с такою надписью: «Для решительного окончания великой войны, для усмирения царей, для довершения дела мира выходящему Л. Емилию М. Емилия сыну…. его провозвестием (авспициями), властью, счастием и руководством между Ефезом, Самосом и Хиосом в глазах самого Антиоха совсем его войском, конницею, слонами, флотом царя Антиоха, перед одиннадцатым днем (накануне о. д.) Календ Январских побежден, разбит, смят и обращен в бегство; и там в этот день длинных судов со всем экипажем взято тринадцать. После этого решительного сражения царь Антиох и царство…[2] За это то дело он обещал храм божкам покровителям моря». В том же виде доска прибита над дверьми в храме Юпитера в Капитолие.
53. В те два дня, в которые цензоры пересматривали сенат, консул К. Фульвий, отправясь в землю Лигуров через непроходимые горы и долины, покрытые лесом и пройдя их с войском, имел правильный бой с неприятелем и не только победил его в поле, но тем же днем взял и лагерь. Три тысячи двести неприятелей, и вся эта часть Лигурии, изъявили покорность. Консул изъявивших покорность вывел в ровные поля, а горы занял вооруженными отрядами. Быстро и из провинции письма достигли Рима; молебствие за совершение этих событий объявлено на три дня. Преторы сорока большими жертвами при молебствии отправили божественное дело. — Другим консулом Л. Манлием не совершено в Лигурии нечего достопримечательного. Галлы Трансальпинские, три тысячи человек, перешли в Италию, никогда войною не задирая, просили у консулов и сената земель — чтобы мирно жить под властью Римлян. Им сенат велел вы идти из Италии, а консулу К. Фульвию произвести исследование, и наказание главных виновников и деятелей перехода через Альпы.
54. В этом году скончался Филипп, царь Македонян, сделавшись жертвою старости и скорби после смерти сына. Зимовал он в Деметриаде, мучимый и тоскою по сыне, и раскаянием в своей жестокости, Грыз душу и другой сын, несомнительно в своем и других убеждении царь, обращенные к нему глаза всех и одинокая старость; одни дожидались его смерти, а другие и того не дожидались. Тем более разделял его огорчение Антигон, сын Ехекрата, носивший имя деда своего Антигона; бывшего опекуна Филиппа, человека царственного величия, известного знаменитым сражением против Клеомена Лакедемонского. Опекуном назвали его Греки в отличие от прочих царей. Сын его брата, Антигон, из почетных друзей Филиппа один оставался неподкупным, и эта самая верность не только не сделала его другом Персея, а напротив злейшим его врагом. Он, предвидя умом, с какой для него опасностью наследие царства перейдет к Персею, как только заметил перемену в образе мыслей, а по временам и вопли от тоски по сыну: то выслушивал терпеливо, то и сам затрагивал воспоминание поступка, необдуманного хорошенько, и к его жалобам присоединял и свои. А так как обыкновенно истина оставляет много следов по себе, то он всеми силами содействовал — обнаружить все как можно скорее. Подозрительными были и исполнители злодейского умысла, в особенности Апеллес и Филоклес, ездившие в Рим послами и привезшие оттуда, гибельное для Димитрия, письмо от имени будто бы Фламинина.
55. Общий голос был в царском дворце, что письмо лживое, писарем сочиненное и с поддельною печатью. Впрочем когда дело это ограничивалось одним подозрением, но не открыто, случайно попался Антигону Ксиф и схваченный им приведен в царский дворец. Оставив его под стражею, Антиох явился к Филиппу: «из многих бесед я по–видимому понял, что дорого дал бы ты, если бы мог узнать истину о сыновьях твоих, который вернее угрожал другому коварными и злыми умыслами. Теперь в твоей власти Ксиф, человек, который, более чем кто–нибудь, может развязать узел этого темного и запутанного дела; случайно он мне попался и приведен мною во дворец; прикажи его привести.» Будучи приведен, он и сначала отрицал так не твердо, что ясно было, немного пригрозив, добиться от него истины, не выдержал вида палача и орудий казни и изложил весь порядок преступления послов и своего содействия. Немедленно посланы люди схватить послов. Филоклеса, находившегося на лицо, накрыли. Апеллес, усланный преследовать какого–то Херея, услыхав о доносе Ксифа, переправился в Италию. Относительно Филоклеса не сохранилось ничего верного. Одни говорят, что он сначала смело отрицал, но увидав приведенного Ксифа перестал упорствовать; а другие утверждают, что он и среди мучений пытки ни в чем не признался. Вопли и стоны Филиппа удвоились, и свою несчастную в детях судьбу тем тяжелее считал он, что погиб не тот, кому бы следовало.
56. Персей, узнав, что все открыто, сознавал в себе более силы, чем необходимости, искать спасения в бегстве. Впрочем он заботился держать себя подальше, пока жив Филипп, от его гнева, как от жаркого пламени. Филипп, потеряв надежду овладеть личностью сына своего для наказания, заботился только об одном, что еще осталось чтобы, кроме безнаказанности, не доставить ему пользования и плодами злодейства. А потому он призывает Антигона; обязанный ему одолжением открытого преступления Персеева, он полагал, что Македоняне найдут в нем царя, которого стыдиться или в котором раскаиваться им не придется, по свежей еще славной памяти дяди его Антигона.· «Теперь, Антигон, когда моя участь такова, что самое сиротство, столь ненавистное другим родителям, для меня предмет желаний — царство, полученное от дяди твоего сохраненным и приумноженным не только верным но и энергическим попечением, вознамерился я передать тебе. Ты у меня один, кого я могу сознавать достойным царства; не будь у меня тебя, то я лучше хотел бы его уничтожения и гибели, чем допустить достаться Персею наградою за его коварное злодейство. Я буду верить, что воскрес из мертвых и возвращен мне Димитрий, если оставлю на его месте тебя, который один пролил слезы об участи несчастного) сострадал о моей несчастной ошибке.» После этих слов не переставал Филипп Антигона осыпать всеми знаками почестей. Между тем как, Персей находился во Фракии, Филипп обходил города Македонии и рекомендовал Антигона старейшинам. И проживи Филипп долее, не было сомнения, что он оставил бы Антигону владение царством. Выехав из Деметриады, он долее всего оставался в Фессалонике; по прибытии оттуда в Амфиполис, он тяжко заболел. Но верно и то, что душою он более страдал чем телом, в заботах и бессоннице, когда беспрестанно возливал перед ним образ невинно умерщвленного сына, погиб он, осыпая ужасными проклятиями другого. Впрочем Антигон мог быть извещенным вовремя, не сделайся известною немедленно смерть царя. Медик Каллиген, главный при лечении царя, еще не дождавшись смерти царя, при первых признаках безнадежного положения, через заранее поставленных гонцов, как было условлено, известил Персея, и до его прибытия скрывал о то всех, вне дворца находившихся, смерть царя.
57. Таким образом Персей захватил всех врасплох и ничего не знавших, и царство, преступлением приобретенное, ему досталось. Смерть Филиппа пришлась как нельзя более кстати к тому, чтобы отложить войну, и возможность дать на нее собраться с силами. Немного дней прошло как народ Бастарнов, давно уже к этому склоняемый, — поднявшись со своих жилищ, в огромном количестве пехоты и конницы, переправился через Истр. Вперед отправились известить царя Антигон и Коттон (этот последний был знатный Бастарн, а Антигон весьма неохотно, с этим самим Коттоном послан был поднять Бастарнов) недалеко от Амфиполиса застал их сначала слух, а потом и верное известие о смерти царя и событие это смутило весь план действия; а условлено было так: Филипп должен был доставить Бастарнам безопасный переход через Фракию и провиант. А для того чтоб быть в состоянии это сделать, он старейшин того края ублаготворил дарами, поручившись со своей стороны, что переход Бастарнов будет совершенно мирный. Предположено было уничтожить народ Дарданов, и в их области поселить Бастарнов. Двойная была бы от того выгода, если бы Дарданы, народ, постоянно в высшей степени неприязненный Македонии, гроза её царей при неблагоприятных обстоятельствах, были уничтожены и Бастарны, оставив в Дардании жен и детей, могли быть посланы для опустошения Италии: «через землю Скордисков лежит путь к Адриатическому морю и в Италию; другой дорогою перевести туда войско невозможно. Без труда Бастарнам Скордисси дадут путь, так как у них сродственны и языки, и нравы; да и их присоединят к себе, когда увидят, что идут для грабежа народа самого богатого.» Каков бы ни был результат, но план действия во всяком случае был хорошо приспособлен. Будут ли Бастарны разбиты Римлянами, по Дарданы уже уничтожены, и Македонянам досталась бы, как вознаграждение, добыча остальных Бастарнов и свободное владение Дарданиею. В случае же удачных действий Бастарнов, внимание Римлян будет обращено на войну с ними, между тем Филипп возвратит себе в Греции то, что потерял: таковы были его расчеты.
58. Движение Бастарнов было сначала мирное; полагались они на Коттона и Антигона; но, немного спустя после полученного слуха о смерти Филиппа, и Фракийцы сделались не уступчивы в цене, и Бастарны не могли довольствоваться купленным, или быть удержанными в рядах, чтобы неудаляться от дороги. Вследствие этого начали происходить и с той, и с другой стороны, обиды а, с умножением их день ото дня вспыхнула война. Наконец Фракийцы, не будучи в состоянии выдерживать силу и многочисленность неприятелей, оставили села в ровных местах и удалились на очень высокую гору (называемую Донука). Когда Бастарны хотели на них там напасть, то такая же гроза, какою по преданию истреблены Галлы, грабившие Дельфы, захватила и Бастарнов в их безуспешном покушении взобраться на горные высоты. Сначала сделались они жертвою проливного дождя, потом засыпаны необыкновенно частым градом, со страшными раскатами грома и при ослепительной для глаз молнии. До того близко со всех сторон сверкала она, что по–видимому касалась самих тел, и не только воины, но и начальники падали пораженные ею. Очертя голову бросились они бежать по крутым скалам безо всякой осторожности, падали и убивались, а Фракийцы преследовали по пятам устрашенных; да и сами они (Бастарны) утверждали, что боги виновники их бегства, и что небо на них обрушилось. Рассеянные грозою и как бы после кораблекрушения, по большей частя на половину безоружные, возвратились они в лагерь, откуда выступили, и начали советоваться что делать; тут произошло несогласие: одни полагали, что надобно возвратиться, а другие, — проникнуть в Дарданию. Почти тридцать тысяч человек (они выступили под начальством Клондика) достигли Дардании, а остальное множество вернулось назад в за-Дунайскую сторону, откуда пришло. Персей, овладев царством, велел умертвить Антигона, и пока он занимался упрочением своей власти, он отправил послов в Рим — обновить дружественные отношения своего отца и просить сенат дать ему титул царя. Вот что произошло в Македонии в этом году.
59. Один из консулов К. Фульвий получил почести триумфа над Лигурами: довольно верно было, что он одолжен им личному снисхождению, а не значительности совершенных им действий. Много несено оружия неприятельского, а денег вовсе не было; роздал он впрочем каждому воину по триста асс, сотникам — вдвое, а всадникам втрое. В этом триумфе особенно замечательна была случайность, так как он торжествовал и теперь в тот самый день, в который год тому назад после преторства. После триумфа он объявил народное собрание для выборов, где и назначены консулами М. Юний Брут, А. Манлий Вульсо. Выборам преторов, по избрании трех, положила конец гроза. На другой день — это было накануне четвертого дня Мартовских Ид: выбраны трое остальных М. Тициний Курв, Ти, Клавдий Нерон, Т. Фонтсий Капито. Игры Римские возобновлены эдилями курульными Кн. Сервилием Цепионом, Ап. Клавдием Дентоном, по случаю бывших чудесных явлений. Земля тряслась: на общественных площадях, где было постилание лож (lеctistеrnium) головы богов, находившиеся на постелях, отвернулись, а чаша с покровом, поставленная перед Юпитером, упала. И то, что со стола мыши отведали маслины, сочтено в чудесное явление; для умилостивления за все это не назначено ничего кроме обновления игр.