Книга Тридцать Девятая

1. Между тем как в Риме совершалось (если только именно в этом году) то, что нами описано выше, оба консула вели войну в земле Лигуров. Враг этот, как бы от природы, назначен был, в промежутке значительных войн, поддерживать у Римлян военную дисциплину; ни одна другая провинция не содействовала более к развитию у воинов доблести. Азия — и городскими веселостями, и обилием произведений земли и моря, изнеженностью неприятелей и царскими богатствами скорее делала наши войска богаче, чем храбрее. В особенности, под начальством Кн. Манлия, содержимы были воины небрежно и чересчур свободно. А потому несколько затруднительный путь во Фракии и более опытный враг хорошим уроком их поучили. А в земле Лигуров было все, необходимое для возбуждения деятельности воинов; местность гористая и дикая, какую и самим занять не легко было и еще труднее сбросить неприятеля с неё, если он засел там ранее. Дороги крутые, узкие, где легко и часто подвергаться нападениям из–за угла. Неприятель легко поворотлив, быстр и появляется вдруг; от него ни в какое время, и ни в каком месте, нельзя было себя считать вполне спокойным или безопасным. Необходимо было брать приступом укрепленные замки, предприятие сопряженное вместе и с трудом и с опасностями. Бедность страны приучала воинов к умеренности, доставляя немного добычи. А потому за войском не тянулись торгаши (маркитанты), и длинный ряд вьючных животных не придавал военному строю излишнего растяжения, не было ничего кроме оружия и людей, полагавших всю надежду на оружие. Да и с ними никогда не было недостатка ни в самых военных действиях, ни в предлоге к ним: чувствуя постоянно у себя нужду дома, они производили набеги на соседние поля, но, впрочем, никогда не доходило дело до решительного сражения.
2. Консул К. Фламиний, после многих, увенчанных успехом, сражений с Фриниатскими Лигурами, принял покорность этого народа и отнял оружие. Выдаваемо было оно не чистосердечно и, будучи наказываемы за это, они побросали свои поселки и удалились на гору Авгин; консул стал их немедленно преследовать: они снова пустились бежать и, по большей части безоружные, по местам мало доступным и крутым скалам, уходили сломя голову туда, куда за ними гнаться было для их неприятеля невозможно. Таким образом они ушли на ту сторону Апеннин, а остававшиеся в лагере были осаждены и взяты. Вслед за тем легионы поведены через Апеннины. Тут Лигуры некоторое время находили защиту в вышине горы ими занятой, но не замедлили покориться. За тем произведен весьма старательный обыск оружия и все оно отобрано. Потом военные действия обращены против Апуанских Лигуров, производивших на земли Пизанские и Бононские набеги столь частые, что обрабатывание их сделалось невозможным. По усмирении и этих Лигуров консул водворил спокойствие у их соседей. И так как он совершенно умиротворил свою провинцию, то, дабы воины не оставались праздными, дорогу из Бононии провел в Арреций. Другой консул М. Емилий поля Лигуров и их поселки, находившиеся в полях или горных долинах — а сами Лигуры заняли две горы Балисту и Суисмонт — опустошил огнем и мечом. Потом он приступил к находившимся на горах и сначала утомил их легкими стычками, наконец вынужденных спуститься в равнину, разбил в правильном бою; тут–то он дал обет воздвигнуть храм Дианы. Покорив все по сю сторону Апеннин, Емилий атаковал жителей противоположного склона (между прочим тут были и Фриниатские Лигуры, до которых не касался К. Фламиний) всех их покорил, оружие отобрал и с гор в поля свел массу населения. Но умирении Лигуров повел он войско в Галльские земли и дорогу от Плаценции, для соединения с Фламиниевой, провел в Аримин. В последнем сражении с Лигурами, происшедшем в открытом поле, он дал обет воздвигнуть храм Юноны Царицы. Вот что в этом году совершено в земле Лигуров.
3. В Галлии М, Фурий претор, без всякой вины Ценоманов, в мирное время отыскивая повод к войне, отнял оружие. На это Ценоманы принесли в Рим сенату жалобу; будучи отосланы к консулу Емилию — ему сенат поручил исследование и постановление об этом деле — они имели большое состязание с претором и выиграли дело. Претор получил приказание возвратить оружие Ценоманам и оставить провинцию. Вслед за тем созвано собрание сената для послов от союзников Латинского племени; они явились во множестве со всех сторон Лациума. Вследствие их жалобы, что огромное число их сограждан переселилось в Рим и записалось там в ценз, — поручено претору К. Теренцию Куллеону таковых разыскивать, и о ком союзники докажут, что они, при цензорах К. Клавдие и М. Ливие и бывших после них, сами или родители их записаны были у них, заставить возвратиться туда, где они попали в список. По этому розысканию двенадцать тысяч Латинов воротились домой, а уже и тогда множество иноземцев становилось в тягость городу.
4. Прежде чем консулам возвратиться в Рим, М. Фульвий проконсул воротился из Этолии. Он в храме Аполлона изложил перед сенатом свои действия в Этолии и Кефалонии и просил его — счесть за благо, вследствие его действий, счастливо и благополучно для отечества совершенных, воздать надлежащие почести богам бессмертным, а ему консулу определить триумф. М. Абурий, трибун народный, высказал, что он не допустит что–либо решить относительно этого предмета впредь до прибытия консула М. Емилия: «который имеет против этого сказать. Отправляясь в провинцию, он ему трибуну дал поручение, чтобы рассуждение об этом оставалось непочатым до его прибытия. Фульвий напрасно тратит время, а сенат и в присутствии консула составит определение, какое заблагорассудит.» М. Фульвий на это заметил: «если бы не было достаточно известны всем — и неприязненные его с М. Емилием отношения и то, с какою он не умеренностью и произволом почти царским, высказывает свою вражду; то и тут невозможно было бы допустить, чтобы консул заочно мог служить препятствием и к возданию почести богам бессмертным и замедлить должный ему триумф. Полководец, честно совершил свое дело, и победоносное войско с добычею и пленными будет стоять перед воротами города, пока заблагорассудится консулу, именно потому замедляющему, возвратиться в Рим. Впрочем, когда неприятности его с консулом до такой степени известны, чего справедливого можно ждать от того человека, который украдкою составленный при малочисленности сенаторов декрет, внес в казнохранилище? Определено: считать Амбракию взятою не силою, а между тем против неё действовали насильно и осадными работами, и когда они сделались жертвою огня, то произведены вновь; гам вокруг стен и по верх земли, и в её недрах сражались в продолжение пятнадцати дней; где с рассвета, когда воины перебрались через стены, и до ночи продолжалось долго упорное и нерешительное сражение, в котором пало более трех тысяч неприятелей. Относительно храмов богов бессмертных, ограбленных при взятии города, что за клевету внес он к первосвященникам? Если не находили ничего возмутительного в том, чтобы украшать город достоянием Сиракуз и других взятых городов, почему же к одной Амбракии, взятой также точно, не применяется право войны? Он и умоляет сенаторов и трибуна просит — не допустить его быть игрушкою злейшего недруга».
5. Тут все обратились в трибуну и одни его просили, а другие упрекали; особенно сильное впечатление произвела речь Гракха: «и свою личную неприятность обнаруживать при отправлении должности не хорошо; а бить трибуну народному орудием чуждой вражды — гнусно и несообразно ни с достоинством этого коллегия, ни со священными законами. По своему собственному рассуждению каждый человек должен и любить, и ненавидеть, а также высказывать свое одобрение или неодобрение; а не ставить себя в зависимость от выражения чужого лица, или движения, не волноваться ни сколько чувствами другого; трибуну не следует действовать за одно с раздраженным консулом или иметь в памяти частные поручения Емилия, забив, что он сан трибуна получил от народа Римского и что его назначение быть заступником прав свободы частных лиц, а не власти консульской, переходящей в царскую. Не замечает ли он того, что вместе будет передано и памяти людей и потомству, что в одном и том же коллегии, один из двух трибунов народных для общественного блага забыл свою личную вражду, а другой был орудием чуждой ему и навязанной». Уступая таким упрекам, трибун вышел из храма, и, по докладу Сер. Сульпиция, определен триумф. Высказав свою признательность сенаторам, М, Фульвий присовокупил: «что он дал обет отпраздновать большие игры Юпитеру Великому и Всеблагому в тот день, в который возьмет Амбракию: на этот предмет города пожертвовали ему сто фунтов золота; просит, чтобы из денег, которые он, после несения в триумфе, положит в общественную сокровищницу, повелели отделить вышеупомянутое количество золота». Сенат повелел спросить совета у коллегия первосвященников: все ли это золото необходимо истратить на игры? Первосвященники ответили, что до религии не имеет ни малейшего отношения — с какими издержками будут совершены игры. Сенат предоставил Фульвию размер издержек, лишь бы только они не превосходили сумму восьмидесяти талантов Фульвий положил было иметь торжественный въезд в Январе месяце, но услыхав, что консул М. Емилий, получив письменное известие от трибуна народного М. Абурия об оставлении им противодействия, собрался ехать в Рим сам с целью воспрепятствовать триумфу, но на дороге остановился больной, — ускорил день триумфа для того, чтобы не иметь по поводу триумфа борьбы более упорной, чем на войне. — Триумфовал он перед десятым днем календ Январских над Этолами и Кефалониею. Перед его колесницею несли золотых венков сто двенадцать фунтов, серебра — восемьдесят три тысячи фунтов; золота — двести сорок три фунта; тетрадрахм Аттических сто восемнадцать тысяч; Филиппейских монет двенадцать тысяч четыреста двадцать две; статуй медных — двести восемьдесят пять, мраморных — двести тридцать; оружие как оборонительное, так и наступательное, и остальную добычу неприятельскую в большом количестве. Далее: катапульты, баллисты, орудия осадные всякого рода; вождей неприятельских, частью Этолов, частью Кефалонцев. частью царских, оставленных там Антиохом, двадцать семь. В этот день многим, еще прежде своего въезда в город, М. Фульвий на Фламиниевском цирке — трибунам, префектам, всадникам, сотникам Римским и союзникам раздавал военные дары. Воинам из добычи он раздал по двадцати пяти динариев, вдвое сотнику и втрое всаднику.
6. Уже приближалось время консульских выборов. Так как на них М. Емилий — ему по жребию досталась эта забота — поспеть не мог, то К. Фламиний прибыл в Рим. Им назначены консулы Сп. Постумий Альбин, К. Марций Филипп. Вслед за тем избраны преторами: Т. Маний, П. Корнелий Сулла, К. Кальпурний Пизон, М. Лициний Лукулл, К. Аврелий Скавр, Л. Квинкций Криспин. В конце года, когда сановники были уже избраны, Кн. Манлий Вульсо имел перед третьим днем Нон Мартовских торжественный въезд (триумф) в город вследствие победы над Галлами, живущими в Азии. Причиною того, что его триумф случился так нескоро было то, как бы, в бытность претором К. Теренция Куллеона, не подпасть Петиллиеву закону и не погибнуть в пламени чуждого приговора, которым осужден Л. Сципион. Судьи были бы еще неприязненнее ему, чем Сципиону, за то, что он, сделавшись его преемником, военную дисциплину, строго Сципионом соблюдаемую, по слухам развратил всякого рода преступными снисхождениями. Да ему в упрек ставилось не только то одно, что по рассказам делал он в провинции далеко от глаз, но еще более то, что каждый день замечалось в его воинах. Дотоле чуждой нам, роскоши проникновение в город имело свое начало от Азиатского войска. Тут–то впервые привезены были в Рим ложа, украшенные медью, дорогие покрывала, занавесы и другие тканые вещи и — в то время вещи эти считались принадлежностью только самих богатых домов — столики об одной ножке и буфеты. Тут наслаждения пиршеств увеличились присутствием певиц, арфисток и разных фокусников. На приготовление самих пиршеств стали употреблять гораздо более, чем прежде, старания и издержек. Повар, у людей старинных последний из служителей и по ценности, и по употреблению, начал становиться дорогим, и прежнее рабское занятие стало считаться искусством. Но все то, что тогда было заметно, составляло едва зародыш будущего господства роскоши.
7. Во время торжественного въезда своего Кн. Манлий внес золотых венков, весом двести двенадцать фунтов; серебра весом двести двадцать тысяч фунтов; золота две тысячи сто три; тетрадрахм аттических сто двадцать семь тысяч; цистофоров двести пятьдесят тысяч; Филиппейских золотых монет шестнадцать тысяч триста двадцать; много Галльского оружия и добычи всякого рода везено было на телегах. Вождей неприятельских ведено было перед колесницею пятьдесят два. Воинам раздал по сорок два динария, сотнику — вдвое; кроме того пехотинцу выдано двойное жалованье, а всаднику тройное. Много воинов из разных рядов, получили военные дары и следовали за колесницею. Воины, приветствия главному вождю стихами, высказывали в таком смысле, что без труда заметно было, что они относились к начальнику честолюбивому и снисходительному. Вообще этот триумф нравился гораздо более воинам, чем народу. Но друзья Манлия постарались снискать ему расположение и этого последнего; но их стараниям состоялся сенатский декрет о том: «чтобы из денег, несенных во время триумфа, суммы, пожертвованные народом на жалованье воинам и до сих пор не вполне возвращенные, были выплачены». Городские квесторы, с полным старанием и добросовестностью, выплатили по двадцать четыре с половиною асса на каждую тысячу. В то же время двое военных трибунов из обеих Испании прибыли с письмами К. Атиния и Л. Манлия, начальствовавших в этих провинциях. Из этих писем узнали, что Цельтиберы и Лузитане взялись за оружие и опустошают поля наших союзников. Об этом предмете суждение непочатым оставил сенат до имеющих быть вновь избранными сановников. В этом году, во время празднования Римских игр, совершаемого П. Корнелием Цетегом и А. Постумием Альбином, дурно поставленная мачта в цирке упала на статую Полленции и ее сбросила. Сенаторы, вследствие этого случая, проникнутые религиозными опасениями, положили — прибавить один день к празднованию игр, поставить две статуи вместо одной и сделать новую позолоченную. Плебейские игры эдилями К. Семпронием Блезом и М. Фурием Луском, даны в продолжение одного дня.
8. В следующем году, Сп. Постумий Альбин и К. Марций Филипп, консулы, от войска и заботы о войне и провинциях отвлечены были преследованием внутреннего заговора. Преторы по жребию распределили участки: Т. Мэнию досталось судопроизводство в городе, М. Лицинию Лукуллу разбор дел между гражданами и чужестранцами, К. Аврелию Скавру Сардиния, П. Корнелию Сулле — Сицилия, Л, Квинкцию Криспину Испания ближняя, К. Кальпурнию Пизону — Испания дальняя. Обоим консулам определено исследование о тайных заговорах, Какой–то грек из самих простых прибыл сначала в Етрурию; чужд он был всех тех искусств, которые, содействуя развитию и тела и духа, во множестве введены у нас образованнейшим изо всех народов; плохенькой жрец и прорицатель, он не принадлежал к числу тех, которые явно совершаемыми религиозными обрядами, снискивают себе занятие и пропитание, стараясь подействовать религиозным ужасом на умы черни, но был исполнителем священных обрядов таинственных и ночных. Сначала допускались весьма немногие; потом в обществе мужчин и женщин сделались известнее. К религиозным побуждениям присоединилось действие вина и пиршеств для более успешного соблазна умов. Когда в вине утопал рассудок и в ночное время женщины были перемешаны с мужчинами, из них нежные возрастом с более пожилыми — всякое ощущение стыда исчезало. Начался разврата всякого рода, так как каждый имел под руками готовое удовлетворение той страсти, к которой был более склонен от природы. И не один только вид преступления: половые соединения как попало людей благородных и женщин, но из той же мастерской исходили ложные свидетельства, фальшивые подписи под завещаниями и показаниями. Тут же действовал и яд, и домашние убийства, так что даже нередко и тел не оставалось для погребения. Многое совершалось коварством, а еще более насилием. Оно оставалось скрытым, так как от завываний, звука цимбалов и барабанов голос жертв разврата и насильственной смерти, не мог быть услышан.
9. Зараза этого зла, подобно прилипчивой болезни, из Этрурии проникла в Рим. Сначала оно скрывалось в многолюдстве и обширности города, столь благоприятных принятию и развитию подобных болезней. Наконец консул Постумий узнал о нем преимущественно следующим образом. П. Эбуций, отец которого отправлял военную службу на данном от государства коне, остался ребенком; по смерти опекунов, воспитывался он под попечительством матери своей Дуронии и отчима Т. Семпрония Рутила. И мать была вполне предана мужу; и он, управляя детским имением так, что уж ни в каком случае не мог отдать в нем отчета, вознамерился или извести пасынка, или какою–либо связью поставить его от себя в зависимость. Как лучшее средство развратить его показались Вакханалии. Мать стала убеждать сына: «что во время его болезни она дала обет, как только он выздоровеет, посвятить его в таинства Вакха; благосклонностью богов присужденная к обету, она желает его исполнить. В продолжении десяти дней надлежит ему хранить целомудрие, а на другой день после ужина чисто омыв его, она поведет его в святилище». В то время большою известностью пользовалась публичная женщина Гиспала Фецения, достойная лучшего занятия, чем торговля телом; к нему она привыкла еще быв девчонкою служанкою, а впоследствии, и получив вольную, снискивала себе пропитание тем же. Она была соседкою Эбуция и свыклась с ним; знакомство это не могло иметь вредных последствий ни для состояния молодого человека, ни для его чести. Гиспала его сама полюбила и волочилась за ним, а так как от своих родных получал он самое скудное содержание, то и в средствах жизни ему много помогала его знакомая. И до того велика была в ней сила привычки, а может быть и любви, что после смерти своего патрона, не находясь уже ни от кого в зависимости, она выпросила себе у трибунов и претора–попечителя и, сделав духовное завещание, Эбуция назначила своим единственным наследником.
10. При таком ручательстве взаимного расположения, любовники не имели конечно секретов друг от друга и шутя молодой человек говорит ей, чтобы она не удивлялась, если он несколько ночей проведет врозь с нею: «Делается это для религии, чтобы освободиться от обета за его здоровье данного — хочет он быть посвященным в таинства Вакха». Услыхав это, подруга его пришла в большое смущение: «Да сохранят тебя боги, сказала она; лучше умереть нам обоим, чем допустить тебя до такого поступка! Угрозы и опасности пусть обратятся на голову тех, которые это присоветовали). Молодой человек, удивленный и такими речами– и смущением подруги, велит ей воздержаться от проклятий: сама его мать, с согласия отчима, приказала ему это. «Ну так твой отчим, ответила на это подруга (мать винить может быть и не следует) хочет таким действием разом погубить твою стыдливость, честь, все надежды и самую жизнь). Когда молодой человек удивился еще более и допрашивал что это значит, то его подруга, помолясь предварительно всем богам и богиням о мире и прощении, если она из любви к своему другу, выскажет то, о чем следовало бы молчать: «Служанкою она (вот слова её) вместе со своею госпожою входила в это святилище, а с тех пор как свободна и близко к нему не подходила. — Знает только, что это вертеп всех возможных беззаконий, и вот уже два года как достоверно известно, что никого туда не посвящают старше двадцатилетнего возраста. Как кто вводится, то как жертва передается жрецам: отводят его в такое место, где кругом раздаются завывания, песни, звуки цимбал и барабанов, для того, чтобы не слышно было жалобного голоса, когда он делается жертвою позорного насилия)! Потом она начала умолять и заклинать своего возлюбленного, чтобы он это дело как–нибудь расстроил, и не бросался бы очертя голову туда, где всякого рода беззакония придется сначала терпеть, а потом самому делать, Она отпустила молодого человека не прежде, как взяв с него слово что он от этих таинств уклонится.
11. По возвращении его домой, когда мать стала говорить ему, что из относящегося до священнодействий следует наблюсти в этот день, и что в последующие, он сказал, что ничего этого не сделает, да и не хочет вовсе быть посвященным в эти таинства. И отчим присутствовал при этом разговоре. Тотчас мать воскликнула: «без своей Гипсалы не может он обойтись и десять ночей; этой эхидны ядовитыми приманками до того напитался он, что потерял всякое уважение и к родительнице, и к отчиму и самый страх к богам бессмертным». Ругали его с одной стороны мать, с другой отчим, наконец выгнали его из дому с четырьмя служителями. Молодой человек ушел оттуда к тетке своей Эбуции и рассказал ей, за что его прогнала мать. По её совету он на другой день донес все консулу Постумию наедине без свидетелей. Консул отпустил его, приказав ему явиться на третий день, а сам спросил Сульпицию, свою тещу, женщину почтенную: «не знаеть ли она старуху Эбуцию на Авентине?» Та отвечала, что знает ее за женщину честную и старинных нравов; тогда он сказал, что ему необходимо ее видеть, и чтобы она послала нарочного пригласить ее. По приглашению Эбуция явилась к Сульпицию, а скоро пришел консул, как бы случайно, и завел речь об Эбуцие, сыне её брата. Навернулись слезы на глазах у доброй женщины и начала она сожалеть о несчастной участи молодого человека: обобранный теми, от кого менее всего следовало этого ожидать, находился он теперь у ней, прогнанный матерью за то, что честный молодой человек (да будут ему благоприятны боги!) не хотел быть посвященным, в сопровождаемые гнусным развратом (так по крайней мере слух есть) таинства.
12. Консул, полагая, что уже собрал достаточно справок относительно Эбуция и убедился, что не пустой он выдумщик, отпустил Эбуцию и просил тещу пригласить к себе Гиспалу вольноотпущенницу, также жительницу Авентина, не безызвестную соседям, так как он и ее также хочет спросить. Получив об этом известие, Гиспала пришла в смущение; она не понимала причины, зачем зовут ее к женщине такого известного рода и столь уважаемой; увидав же в передней ликторов, толпу провожатых консула, а наконец и его самого, почти помертвела от страха. Отведя ее во внутренние покои своего дома, и в присутствии тещи, консул стал говорить Гиспале: «не чего ей бояться, если только она захочет говорить правду; пусть она примет заверение о том или от Сульпиции, такой почтенной женщины, или и от него самого. Только пусть она расскажет ему, что обыкновенно происходит в роще Стимулы, во время Вакханалий и совершения ночных таинств». Бедную женщину, когда она услыхала это, прохватил такой сильный страх, что она задрожала всеми членами и долго говорить не могла. Наконец несколько успокоенная, она сказала: «еще очень молоденькая служанкою она была посвящена вместе со своею госпожою; в течение же нескольких лет с тех пор, как отпущена на волю, она не знает ничего что там происходит». Уже это самое похвалил консул, что она не скрывает своего участия в этих таинствах, но и все прочее пусть она изложит с такою же искренностью. Когда она отговаривалась, что более ничего не знает, то консул ей сказал: совсем не то прощение и милость последует, если она будет уличена другим, или если она признается сама: ему, консулу дал знать обо всем тот, кто от неё слышал.
13, Гиспала, легко догадавшись — да и так на самом деле было — что Эбуций выдал её тайну, упала к ногам Сульпиции и сперва стала ее умолять: «болтовню женщины свободного обращения с её любовником не обращать в дело не только важное, но и, можно сказать, уголовное: говорила она так своему приятелю, чтобы его напугать, а не потому чтобы ей что–нибудь было известно». Тут Постумий, вспыхнув негодованием, сказал Гиспале: «также не думает ли она теперь хитрить с Эбуцием, своим любовником, и забывает, что говорит в доме, достойной всякого уважения, женщины и с консулом»! Сульпиция стала поднимать оробевшую Гиспалу, и вместе ее уговаривать и успокаивать раздражение зятя. Наконец разуверенная Гиспала много жаловалась на вероломство Эбуция, который так ее отблагодарил за все её в отношении к нему заслуги: «уж очень страшится она богов бессмертных, которых возвестит самые сокровенные таинства, а еще много больше людей, так как они ее за такой донос разорвут руками на части». А потому она умоляет Сульпицию, умоляет консула — послать ее куда–нибудь подальше вне Италии в такое место, где она могла бы в безопасности пронеси, остаток жизни». Консул приказывает ей не тревожиться; он на себя принимает заботу о том, чтобы ей возможно было жить в Риме с полною безопасностью. «Тогда Гиспала рассказала о происхождении этих таинств: «первоначально святилище это было только женское, и никого из мужчин туда не допускали. В году было три положенных дня, в которые днем принимаемы были для совершения таинств Вакха, Жречество поочередно принимала на себя женщины. Жрица, из Кампании, Пакула Анния все это изменила, действуя будто бы по внушению богов. Она первая допустила мужчин в число посвященных, а именно сыновей своих — Миния и Геренния Церриниий, сделала празднование из дневного ночным и днями для совершения таинств назначила вместо трех в году по пяти каждый месяц. Вследствие чего утратился всякий порядок в священнодействии: мужчины смешались с женщинами, присоединился ночной разврат, и не осталось ни одного рода преступления или сладострастия, которое бы здесь не совершалось. Более там мужчины насилуют мужчин же, чем женщин. Если же которые не слишком терпеливы к бесчестию, и не обещают деятельных слуг преступления, то их приносят вместо жертв: ничего не считать запрещенным — вот для них высший закон, Мужчины, как бы в неистовстве, изрекают прорицания с самыми отчаянными телодвижениями; а женщины, в виде Вакханок с распущенными волосами бегут к Тибру с зажженными факелами и опустив в воду, вынимают горящими ярко, так как они составлены из негашеной извести с чистою серою. Восхищенными от богов на небо называют тех людей, которых, привязанных к машине, бросают в открытые пещеры: это бывает с теми несчастными, которые отказываются или вступить в сообщество, или общение преступлений, или не хотят вынести поругания. Огромное число посвященных составляет уже так сказать особый народ: в числе их есть несколько мужчин и женщин из лучших семейств. Не более двух лет как положено не принимать никого в посвященные старше двадцатилетнего возраста; тут преимущественно стараются действовать на слабость возраста и готовность к преступному наслаждению».
14. Окончив свое показание, Гиспала упала снова на колени и просила куда–нибудь ее отослать. Консул просит тещу очистить какой–нибудь уголок её покоев, куда могла бы переселиться Гиспала. Небольшая комната наверху отведена ей; ход по лестнице на улицу заделан наглухо, а оставлен только обращенный внутрь покоев. Все вещи Феценнии тотчас перенесены и прислуга её призвана; Эбуцию велено перебраться к клиенту консула. Постумий, имея в своей власти обоих доносчиков, донес об этом сенату и изложил все порядком как сначала ему было донесено, и как он произвел расследование. Сенаторами овладел сильный страх, как за общественную безопасность, как бы эти сходбища и ночные сборища не условили какого–нибудь коварного замысла и серьезной опасности; так и в частности каждый боялся за себя, как бы от близких не ждать себе гибели. Впрочем сенат определил: благодарить консула за то, что он — такое дело и с особенною заботливостью, и безо всякой тревоги расследовал. Подробное следствие о Вакханалиях и ночных священнодействиях вне очереди поручить консулам, озаботиться, как бы доносчикам Эбуцию и Феценнии это дело не было во вред, и пригласить других денежными наградами к показаниям. Жрецов этих таинств — будут ли то — мужчины или женщины — не только в Риме, но и на всех базарах и сходбищах, разыскивать и предоставлять в распоряжение консулов. В городе Риме объявить эдиктом и по всем городам Италии разослать таковые же: «чтобы посвященные в таинства Вакха не собирались ни тайно, ни явно для совершения священнодействий, и чтобы таковых не совершали вовсе. А прежде всего чтобы произведен был розыск всех тех, которые собирались, и заодно действовали для совершения насильственных и преступных действий. Вот что определил сенат. Консулы отдали приказание эдилям курульным разыскать всех жрецов этого богослужения и схватив их держать под стражею в таком покое, где заблагорассудят, впредь до исследования; эдилям плебейским принять меры, чтобы не совершаемо было никаких тайных священнодействий. Трем сановникам о делах уголовных поручено — расставить по городу караулы и строго наблюдать, чтобы не было ни каких ночных сходбищ. Для охранения от пожаров, на площадь к трем сановникам, прибавлено еще пять, и каждый должен был заведовать своею частью города по ту сторону Тибра.
15. Разослав сановников для исполнения таких обязанностей, консулы взошли на Ростры и, созвав народное собрание, прежде всего консул прочел торжественную молитву, какую обыкновенно произносят сановники прежде, чем говорить к народу и потом начал такую речь: «Римляне, ни одному еще народному собранию это торжественное воззвание богов не было не только более кстати, но и так необходимо: оно вам напомнит, каких именно богов чтить, обожать и молить установили ваши предки; а не тех, которые чуждыми и вредными суевериями зараженные умы, как неистовыми побуждениями, подстрекают на всякое преступление и сладострастие. Я же теперь не нахожу ни что именно умолчать, ни как много высказать. Если что–либо останется вам неизвестным, то как бы я не подал вам повода в беспечности; если же я все открою, то опасаюсь, как бы не встревожить вас через меру. Но чтобы я ни сказал, знайте во всяком случае, что сказано мало, принимая в соображение чудовищность и важность предмета. Припять же меры осторожности, приложим мы все старание. Что уже давно не только по всей Италии, но и по городу во многих местах совершаются вакханалии — я думаю не только по слуху вы знали, по и, как я наверное знаю, по ночному шуму и завываниям, оглашающим весь город; впрочем, в чем была сущность дела, оставалось неизвестным: одни полагали, что это какое–нибудь богослужение своего рода, а другие, что это дозволенные потехи и игры, и во всяком случае, чтобы то ни было, касается немногих. Что же касается многочисленности лиц сюда прикосновенных, если скажу, что их многие тысячи, то этим конечно приведу вас в ужас, если не объясню, что эти за люди: во–первых, большая часть тут женщин, и они–то источник зла, потом мужчины, нисколько не лучшие женщин, играющие сначала страдательную, а потом деятельную роль в самом гнусном разврате, фанатики, проводящие бессонные ночи, утратившие почти сознание от криков и шума ночных. Этот заговор не имеет еще пока никаких существенных сил, но впрочем они растут у него быстро, так как число заговорщиков быстро увеличивается. Предки ваши, да и вы сами не собираетесь вместе необдуманно, а только когда, водруженное в крепости, развернутое знамя вызывает войско из города, по случаю производства выборов, или когда трибуны назначают народное собрание, или кто–нибудь из сановников зовет вас на сход. Вы понимаете, что везде, где собираются толпы народа, должен присутствовать и тот, кто по закону имеет право становиться во главе его. А каковы же должны быть — вы легко догадаетесь — ночные сходбища, где мужчины присутствуют вместе с женщинами? Если бы вы знали каких лет мужчины принимаются в число посвященных, то вам было бы не только жалко, но даже и совестно за них. И в такие таинства посвященных, юношей, Римляне, считаете ли вы достойными быть воинами? Не им ли, выведенным из гнусного вертепа разврата, вверять оружие? Не они ли, нося на себе следы и своего собственного и чуждого разврата, будут сражаться за честь и скромность жен ваших и детей?
16. Впрочем, не так было бы еще это важно, будь они только изнежены пороками (позор этот пал бы в особенности на них самих), удержи они свои руки от совершения преступлений, а рассудок от коварных замыслов. Но никогда еще в нашем обществе не появлялось такого зла, которое бы касалось столь многих и проникало бы повсюду. Все, что в эти годы совершенно позорных деяний, обманов, преступлений, знайте, все то вышло из этого вертепа. И до сих нор открыты еще не все злодеяния, которые были там задуманы. До сих пор нечестивые заговорщики, не имея еще достаточно сил для нарушения общественного спокойствия, ограничиваются нанесением вреда частным лицам; но зло с каждым днем распространяется и принимает все более широкие размеры. Уже оно больше, чем его вместить монет частная жизнь; метит оно на государственное значение. Если, Римляне, не возьмете вы мерь предосторожности, то скоро этому денному, законно консулом созванному собранию, равное ночное может быть открыто. Теперь заговорщики, каждый по одиночке, боятся вас вместе собравшихся, но когда вы разойдетесь по вашим домам и хуторам, они соберутся и будут совещаться о своей безопасности и вашей гибели, и тогда все вместе они станут страшны каждому из вас порознь. А потому каждый из вас должен желать, чтобы все наши были люди благонамеренные. Если кого страсти, безумство увлекли в эту пропасть, то пусть такого считают уже по нашим, но членом общества тех, с которыми он вступил в единомыслие на всякое преступление и злодейство. Не могу заверить, чтобы из вас не было и таких, которые попали туда ошибкою. Ничто по истине так не сбивает с толку, как ложные религиозные убеждения. Где именем богов прикрывается злодейство, умами овладевает суеверный страх, как бы нам, воздерживая увлечения людские, не нарушить примешанного сюда божественного права. Но от таких религиозных опасений освобождают вас бесчисленные декреты первосвященников, сенатские декреты, наконец ответы прорицателей. Сколько раз, во времена ваших дедов и отцов, поручаемо было сановникам — запрещать совершение чужеземных таинств, жрецов их и прорицателей изгонять из форума, цирка и города, книги таких прорицаний собирать и сожигать, всякое жертвоприношение, совершаемое не по обычаям Римским воспрещать. Люди, изучившие вполне божественное и человеческое право, были того убеждения, что ничто так не содействует разрушению религии, как то, когда она совершается не по завету предков, а по чужеземным обычаям. Я счел нужным все это вам сказать предварительно, дабы какое–нибудь суеверие не овладело умами вашими, когда увидите, что мы будем искоренять вакханалии и уничтожать нечестивые сборища. Все это мы совершим, при благословении богов бессмертных; они с негодованием видя, что величие их имени запятнывается преступлениями и позорными страстями, постарались обличить их и извлечь из тьмы на свет божий, и конечно если они открыли, то не с тем, чтобы подобные действия оставались безнаказанными, а для того чтобы они получили достойное возмездие и были искоренены. Сенат вне очереди мне и товарищу моему поручил исследование об этом, и мы с энергиею исполним то, что нам самим совершить надлежит. Заботу о ночных караулах по городу поручили мы второстепенным сановникам. Справедливость требует, чтобы и вы также со своей стороны — обязанности ваши, где кто в каком месте поставлен будет, какое получит приказание, деятельно исполнял бы и прилагал старание, как бы вследствие злоумышления виновных, не последовало опасности или тревоги.
17. За тем консулы приказали прочесть сенатские декреты и объявили, что назначается награда тому, кто кого–либо из виновных приведет, или донесет об имени, если он в отсутствие: «если указанный таким образом убежит, то назначается ему известный день явки, в который, если он не явится по вызову, то будет осужден заочно. Если же будет поименован кто–либо из находящихся вне Италии, то ему назначится более отдаленный срок, если только он пожелает явиться для оправдания». За тем консулы объявили: «чтобы никто, по случаю бегства, ничего не продавал и не покупал; чтобы никто ничего не принимал, не скрывал и отнюдь ни в чем не помогал бегущим». Собрание народное распущено; сильный ужас господствовал во всем городе и он не ограничивался одними стенами города и пределами Римской области, но по всей Италии, в разных местах, распространилась тревога вследствие получения писем о сенатском декрете, о народном собрании и эдикте консулов. Многие в ночь, последовавшую за тем днем, когда в народном собрании открылось это дело, в попытке бежать — так как около ворот поставлены были караулы, схвачены были триумвирами и возвращены назад: многих имена указаны доносчиками. Некоторые из них, мужчины и женщины, причинили сами себе смерть. В заговоре принимали участие — так по крайней мере был слух — более семи тысяч мужчин и женщин. Достоверно известно было, что во главе заговора стояли М. и К. Атинии, плебеи Римские, Фалиск — Л. Опитерний, и Кампанец — Миний Церриний; они были зачинщиками всех порочных и преступных действий, великими первосвященниками и основателями этих священнодействий. Приложено старание, чтобы схватить их как можно скорее. Они были приведены к консулам, повинились и те не замедлили их предать суду.
18. Впрочем так много было бегущих из города, что преторы Т. Маний и М. Лициний, принимая в соображение, что столько граждан теряют всякое право и путь к оправданию, при посредстве сената, отложили дело на тридцать дней, пока следствие будет консулами приведено к концу. Тот же самый недостаток подсудимых — так как в Риме не являлись к ответу, да и не оказывалось на лицо тех, которых имена указаны были доносчиками — вынудил консулов отправиться по соседним городам, разыскивать там и судить виновных. Те, которые были только посвящены и совершали молитвы по священному песнопению, повторяя слова за лицом священнодействующим, в которых заключался нечестивый обет на высшую меру преступления и сладострастия, но ничего из тех действий, на которые обязались клятвою, не совершили ни сами на себе, ни на других, тех консулы оставляли в оковах; а те, которые причастны были гнусному противоестественному разврату или убийствам, которые замешаны были в лжесвидетельствах, поддельных подписях (печатях), подложных завещаниях и других мошеннических действиях, те были присуждаемы к лишению жизни. Более было казненных, чем посаженных в оковы; и в том, и в другом случае много было и мужчин и женщин. Осужденные женщины были передаваемы родственникам или тем от кого они зависели, для того чтобы эти лица у себя дома с ними расправились. При отсутствии же кого–либо годного в исполнители приговора, он приводился в исполнение публично. Потом на консулов возложена обязанность — уничтожить все Вакханалии сначала в Риме, потом по всей Италии, кроме если где издревле существовал жертвенник или посвященная статуя. Относительно всего прочего предусмотрено так сенаторам декретом: «как в Риме, так и в Италии, Вакханалий вовсе быть не должно. Если же кто–либо сочтет такое священнодействие необходимым и важным, и опустить его было бы сопряжено с религиозными опасениями и упреками совести, то он должен заявить об этом городскому претору и тот спросит сенат о мнении: в случае разрешения последовавшего в заседании сената, где будет присутствовать не менее ста членов, священнодействие это должно быть совершенно так, чтобы при нем присутствовало не более пяти человек, чтобы не было никаких общественных сумм, и не участвовало тут никакого жреца или священнослужителя».
19. В дополнение к этому последовал другой сенатский декрет, по докладу консула К. Марция: «чтобы о тех, при посредстве которых консулы открыли это дело — был особый доклад сенату, когда вернется в Рим Сп. Постумий, по окончании следствия». Определено: Кампанца, Миния Церриния, отослать в Ардею в оковы, а сановникам Ардеатским объявить, чтобы они его держали под строгим караулом, так чтобы он не имел возможности не только бежать, но и причинить сам себе смерть. Немного спустя прибыл в Рим Сп. Постумий; по его докладу относительно награждения П: Эбуция и Гиспалы Фецении, так как при их содействии открыты Вакханалии, состоялось сенатское определение: «квесторы городские должны были выплатить из казны и тому и другому по ста тысяч асс. Консул должен войти в сношение с трибунами народными, чтобы они как можно поспешнее предложили народу — П. Эбуция считать отслужившим свой срок военной службы, не призывать его к ней иначе как буде пожелает, и цензору не навязывать ему общественного коня, Фецении Гиспале предоставлено право вполне распоряжаться своим имуществом, отдавать его, уменьшать, выходить за муж из роду вон, выбирать попечителя и вообще действовать так, как если бы она была замужем и после ее мужа осталось завещание. Во всяком случае дозволено ей выйти замуж за свободного и тому, кто бы на ней ни женился, не должно отнюдь вменяться это в стыд или бесчестие. Консулы и преторы, как теперешние, так и имеющие быть вперед, должны озаботиться, чтобы этой женщине не было ни какого оскорбления, и чтобы она была в полной безопасности. Так желает сенат и считает справедливым, чтобы это было исполнено». Обо всем этом доложено народу и сенатское определение получило от него утверждение; относительно безопасности других и их награждения распоряжение предоставлено консулам.
20. Уже К. Марций, окончив следствие в своем участке, собирался отправиться в назначенную ему провинцию — Лигурию; он получил в пополнение своих войск три тысячи пеших воинов, полтораста всадников, пять тысяч воинов латинского союза и двести всадников. Та же самая провинция и такое же число пеших и конных воинов предоставлено и его товарищу. Войска приняты те самые, которые в прошлом году имели консулы К. Фламиний и М. Емилий. Кроме того им приказано набрать два новые легиона вследствие сенатского определения; союзникам латинским велено выставить двадцать тысяч пеших, тысячу триста всадников, а из Римлян три тысячи пеших и двести всадников. Все это войско, кроме легионов, положено вести на подкрепление войску, находившемуся в Испании. Так как консулы наняты были пока следствием, то произвести набор поручили Т. Мению. По окончании следствия, первый К. Марций выступил в Апуанским Лигурам. Так как он погнался за ними внутрь отдаленных ущелий, где постоянно они укрывались и имели убежище, то и окружен был неприятелем, заранее захватившим позицию в месте, для него крайне неблагоприятном. Потеряно тут четыре тысячи воинов, и во власть неприятелей попали три значка второго легиона и одиннадцать знамен союзников Латинского племени, а также большое количество оружия, потому что бегущие бросали его во многих местах, как служившее помехою в бегстве по лесным тропинкам. Прежде остановились Лигуры преследовать, чем Римляне бежать. Консул, как только вырвался из неприятельской области, чтобы не заметили, на сколько уменьшились его силы, в замиренных местах распустил войско. Впрочем, не мог он подавить слух о неудачных своих действиях и самое ущелье, откуда его прогнали Лигуры, получило наименование Марциева.
21. Почти вместе с этим известием из земли Лигуров, получено и прочитано донесение из Испании, в котором к приятным вестям примешивалось и печальное, К. Атиний, за два года перед тем посланный претором в эту провинцию, имел в Астенской земле с Лузитанцами правильное сражение. До шести тысяч неприятелей убито; остальные разбиты, обращены в бегство и лишены лагерей. За тем претор повел легионы приступать к городу Асте, который и взят с немного большим усилием, чем лагери; но пропретор, неосторожно подойдя к стенам, ранен и через несколько дней умер. По прочтении донесения о смерти пропретора, сенат определил послать нарочного, который бы нагнал претора К. Кальпурния у порта Луны и известил бы его, что сенат считает справедливым — ускорить его отъезд, дабы провинция не оставалась без главного начальника. На другой день посланный прибыл в порту Луны, а Кальпурний уже за несколько дней перед тем уехал. В ближней Испании, Л. Манлий Ацидинт., отправившийся в провинцию в одно время с К. Атинием, сразился с Цельтиберами. Обе стороны разошлись после нерешительного боя; только Цельтиберы в следующую же ночь сняли свой лагерь с прежнего места, и Римляне получили возможность и предать погребению своих, и обобрать добычу неприятельских воинов. Несколько дней спустя, собрав войско еще большее, Цельтиберы у города Калагуриса сами начали наступательный бой с Римлянами. Не сохранилось никакого известия о том, почему при большой численности неприятель стал слабее силами; он побежден в сражении. До двенадцати тысяч неприятелей убито, более двух тысяч взято в плен и Римляне овладели лагерем. Не останови деятельность победителя преемник его своим прибытием, Цельтиберы были бы покорены. Оба новых претора отвели войска на зимние квартиры.
22. В то самое время когда получено было такое известие из Испании, совершаемы были в продолжение двух дней Таврийские игры вследствие религиозных соображений. За тем, в продолжение десяти дней, давал весьма пышные игры М. Фульвий; обет относительно их дал он в Этолийскую войну; в честь ему много художников прибыло из Греции. Тут в первый раз Римлянам представлено было зрелище боя атлетов, и охоты за львами и пантерами. По обилию и разнообразию игры эти могли почти стать наравне с нам современными. Потом совершено девятидневное священнодействие по тому случаю, что в Пицене, в продолжение трех дней, шел каменный дождь и говорили, что во многих местах небесные огни опалили многих слегка, особенно одежду. Прибавлено молебствие на один день по декрету первосвященников по тому случаю, что молния коснулась храма Описа в Капитолие. Принесением больших жертв исполнили это консулы, и совершили очищение города, Около этого же времени получено известие из Умбрии, что найден уже почти двенадцати лет не полный мужчина (Гермафродит), Смотря на такое чудовищное явление с омерзением, сенаторы повелели удалить его с Римского поля и предать смерти как можно скорее. В том же году Галлы Транзальпинские, перейдя в Венецию безо всякого опустошения и военных действий, недалеко от теперешней Аквилеи, заняли место для постройки города. Послы Римские, ездившие по этому делу но ту сторону Альп, получили в ответ: «что те Галлы отправились в Италию без разрешения правительства и что они там делают, ему неизвестно.» — В это же время Л. Сципион дал в продолжение десяти дней игры, о которых говорил, что обет дан во время воины с Антиохом, на деньги, пожертвованные царями и городами. Валерий Антиат утверждает, будто бы Л. Сципион послан легатом в Азию после осуждения и продажи имущества — для разбора несогласий, возникших между царями Антиохом и Евменом. Тут–то пожертвованы деньги и собраны со всей Азии художники, и будто бы Сципион, ничего не упомянув о тех играх после воины, в которую дал относительно их обет, наконец, уже после своего посольства, стал о них толковать сенату.
23. Так как год уже оканчивался, то К. Марцию приходилось оставлять должность, находясь в отсутствии. Сп. Постумий, окончив исследование с величайшими верностью и заботливостью, произвел консульские выборы; назначены консулами Ап. Клавдий Пульхер, М. Семпроний Тудитан. На другой день избраны преторами П, Корнелий Цетег, А. Постумий Альбин, К. Афраний Стеллио, К. Атилий Серран, Л. Постумий Темпсан, М. Клавдий Марцеллин. В конце года, вследствие заявления консула Си. Постумия о том, что объезжая, по случаю произведенного им следствия, и тот и другой берег Италии, он нашел опустевшие колонии — Синопт на верхнем, и Буксент на нижнем море и вследствие сенатского декрета назначены претором Т. Мением три сановника для записки туда поселенцев: Л. Скрибоний Либо, М. Туцций, Кн. Бэбий Тамфил. Угрожавшая в то время война с царем Персеем и Македонянами не оттуда, откуда многие думают, и не от самого Персея, имела побудительную причину. Все дело началось еще с Филиппа, и, проживи он долее, он сам вел бы эту войну. Одно обстоятельство — когда после поражения предписывались ему законы — особенно его огорчало, это отнятие сенатом права отомстить тем Македонянам, которые ему изменили во время войны. Сначала в условиях мира Квинкций оставил этот вопрос нерешенным и Филипп не отчаивался в возможности добиться того, чего желал. В последствии, когда царь Антиох потерпел поражение у Фермопил, то в разных местах в одно и то же время консул Ацилий осаждал Гераклею, а Филипп Ламию. По взятии Гераклеи, получил приказание отступить от стен Ламий, и город этот сдался Римлянам; это жестоко оскорбило Филиппа. Смягчил гнев его консул тем, что, спеша сам к Навпакту, куда удалились бежавшие Этолы, дозволил Филиппу — начать военные действия против Атамании и Аминандра, и города, отнятые Этолами у Фессалийцев, присоединить к своим владениям. Без большой борьбы и Аминандра изгнал из Атамании и некоторые города взял. И Деметриаду, город сильно укрепленный и во всех отношениях удобный, и народ Магнетов присоединил в своим владениям. Вслед за тем, и во Фракии завладел некоторыми городами, не умевшими пользоваться дарованною вновь и непривычною свободою и находившимися в смятении вследствие не согласий старейшин, присоединив к себе партию, претерпевшую поражение в домашних смутах.
24. Этим на время было успокоено раздражение царя против Римлян. Впрочем, он ни на минуту не отлагал в уме своем заботы о собрании сил в мирное время, которые бы он мог, как только представится благоприятный случай, употребить на войну. Доходы царства увеличил он не только налогами с сельских произведений и с морских пристаней; но и рудники металлов, оставленные было, стал опять разрабатывать и новые открыл во многих местах. А чтобы пополнить прежнее количество подданных, уменьшившееся вследствие потерь военных, не только подготовлял молодое поколение, принуждая всех иметь детей и воспитывать их, но и большое количество браков перевел в Македонию. Несколько поуспокоясь от войн, все старание приложил к увеличению сил царства. — Явились вновь причины, вызвавшие свежее раздражение против Римлян. Жалобы Фессалов и Перребов на то, что он, Филипп, завладел их городами, и послов Евмена царя относительно занятых силою Фракийских городов и перевода многих жителей в Македонию, были так выслушаны (Римлянами), что ясно было их желание не оставить их без внимания. Особенно подействовал на сенат дошедший до него слух, будто Филипп добивается уже владычества над Еном и Маронеею; а к делу Фессалов сенат оставался более равнодушным. Пришли также послы Атаманов; они жаловались не на утрату части своей области, не на ущерб своих пределов, но на то что вся Атаманил попала под владычество царя. Явились изгнанники Маронитов (изгнанию они подверглись вследствие того, что защищали свою свободу от царского войска) они–то принесли известие, что не только Маронея, но и Эн находятся во власти Филиппа. Явились и от царя послы для его оправдания; они утверждали, что все совершившееся сделалось не иначе, как с позволения Римских военачальников. Города Фессалов, Перребов и Магнетов, и народ Атаманский, вместе с Аминандром, находились на той же стороне, что и Этолы. После поражения царя Антиоха консул, будучи занят завоеванием Этолийских городов, покорение тех предоставил Филиппу; они повинуются, уступив силе оружия». Сенат, дабы не постановлять никакого решения в отсутствии царя отправил послов для разбора этих споров: К. Цецилия Метелла, М. Рэбия Тамфила, Ти. Семпрония: к времени их прибытия у Фессалийского Темпе назначен съезд представителям всех тех городов, у которых были недоразумения с царем.
25. Тут Римские послы заняли места судей; Фессалы, Перребы, Атаманы были явными обвинителями, а Филипп, как подсудимый, должен был выслушать обвинения. Каждый из тех лиц, которые стояли в главе посольств, действовал резче, или снисходительнее сообразно своему личному характеру и чувству расположения или ненависти к Филиппу. Предметом спора были: Филиппополись, Трикка, Фалория и Евримены и прочие вокруг них города: принадлежали ли они Фессалийцам по праву, а захвачены и перешли во владение Этолов силою (а что Филипп отнял их у Этолов, то не было подвержено сомнению) или эти города составляли издревле собственность Этолов. «И сам Ацилий уступил эти города царю на том условии — буде они собственность Этолов, и если они действовали за одно с этими последними по собственному побуждению, а не вынужденные силою». Точно такого же рода разбирательство было о городах Перребов и Магнегов, Своим временным владычеством Этолы внесли замешательство во все права. К этим предметам разбирательства присоединились жалобы Фессалов на то: «что если даже эти города и будут им возвращены, то не иначе царь их отдаст, как ограбленные и разоренные. Не считая потери от разных случайностей войны, он увел в Македонию пятьсот лучших молодых людей и пользуется их трудами на самые рабские занятия. Вообще он принял все меры, чтобы если и придется возвратить Фессалийцам вынужденно их собственность, она сделалась для них вовсе бесполезна. У Фив был один морской порт — Фтия, некогда для Фессалийцев весьма полезный и доходный. Собрав оттуда все транспортные суда с тем, чтобы они направляли путь мимо Фив к Деметриаде — и всю морскую торговлю отвлек туда. Уже он не воздерживается и от насилий послам, которых личность по народному праву считается священною: он поставил засаду послам их, когда они отправлялись к Т. Квинкцию. А потому все Фессалы повержены в такой страх, что не только по городам отдельно, но и на общих сеймах народных никто рта разинуть не смеет. Римляне, которым они одолжены свободою, далеко, а вовсе с боку привязался сильный властитель, недопускающий их пользоваться благодеянием Римлян. Но что же за свобода, если и высказать свободно ничего нельзя? Теперь только в надежде на послов и их защиту, вырываются их жалобы скорее стонами, чем словами. Если Римляне не примут каких–либо мер для уменьшения с одной стороны опасений Греков от соседних Македонян, с другой дерзости Филиппа, то не будет никакой пользы из того, что он побежден, а им дарована свобода. На него, как на упрямого коня не слушающего узды, надобно действовать более строгими средствами.» Так резко говорили последние, а те, которые говорили до них, старались успокоить раздражение Филиппа и просоли — «простить их, что они говорят за свою свободу; пусть он, отложив суровое обращение властителя, будет их союзником и другом, и возьмет пример с Римлян, которые ласково, а не страхом, хотят привязать к себе союзников». По выслушании Фессалов, Перребы толковали, что Гоннокондил, Филиппом названный Олимпиадою, принадлежал к Перребии, и просили его возвратить им. Такое же требование было относительно Маллеи и Ерициния. Атаманы просили свободы и возвращения укрепленных мест Атенея и Петнея.
26. Желая и сам лучше играть роль обвинителя, чем подсудимого, Филипп начал с жалоб: Менелаиду в Долопии, принадлежавшую к его царству, Фессалы отняли силою оружия, также Петра в Пиерии захвачена теми же Фессалами и Перребами. Да и Ксиниас, город бесспорно Этолийский, они присвоили себе; также и Парахелоиду, город принадлежащий к Атамании, безо всякого правомерного основания, сделался собственностью Фессалийцев. А что же касается с взводимых на него обвинений в устроенных послам засадах, и в запущении или процветании морских портов, то последнее смешно — отдавать отчет в том, какой порт больше посещают купцы или моряки — а первое вовсе противоречив его характеру. Уж сколько лет послы никогда не перестают являться с обвинениями на него то к Римским военачальникам, то в Рим к сенату; но против кого же он когда–нибудь, хоть на словах, употребил насилие? Говорят, будто бы он раз послам, отправлявшимся к Квинкцию, устроил засаду, но случилось ли что с ними — не присовокупляют. Такого рода обвинения понятны со стороны людей, явившихся с жалобами и, за неимением сказать что–либо основательное, вынужденных прибегать ж выдумкам. Дерзко и неумеренно пользуются Фессалы снисходительностью народа Римского: как после долговременной жажды припав к источнику свободы, они опились его. А потому они, по примеру рабов, получивших вольность вдруг и совершенно неожиданно, предаются всевозможным излишествам слова и языка, на перерыв друг перед другом стараясь отличиться ругательствами и преследованием своих бывших господ. Тут, под влиянием раздражения, он прибавил: «да ведь не навсегда закатилось солнце, будут еще дни вперед!» Что это было сказано, не только Фессалийцы приняли на свой счет, но и Римляне на свой. Когда же после этих слов раздавшийся ропот наконец утих, царь дал ответ послам Перребов и Атаманов: «дело городов, о которых они толкуют, представляется в том же самом виде. Консул Ацилий и Римляне дали ему их, когда они были собственностью неприятелей. Если те, которые дали подарок, и захотят его отнять, то он знает очень хорошо, что надобно уступить; но Римляне оскорбят своего лучшего и вернейшего друга в угоду союзникам легкомысленным и бесполезным. Никакого благодеяния память не забывается так скоро, как память дарованной вольности, а особенно со стороны людей, которые дурно пользуясь ею обратить ее же во зло.» Уяснив себе обстоятельства дела, послы Римские объявили: «полагают они необходимым вывести гарнизоны Македонян из тех городов, и царство Македонское ограничить его прежними пределами. Относительно обид, на нанесение которых и с той и с другой стороны последовали жалобы, относительно способа их разбирательства между этими народами и Македонянами, необходимо постановить особые судебные правила.
27. Нанеся таким решением жестокое оскорбление царю, Римские послы отправились в Фессалонику — произвести дознание о городах Фракии. Тут послы Евмена сказали следующее: «буде Римляне желают, чтобы Эн и Маронея были свободны, то ему совестно заметить на это что–либо кроме внушения им, оставить их свободными на деле, а не на словах, и не допускать, чтобы их дар перехватывал кто–либо другой. Если же их заботливость относительно городов Фракийских не простирается так далеко, то справедливее будет из принадлежавшего Антиоху попользоваться военною добычею Евмену, чем Филиппу; как вследствие заслуг его (Евменова) отца Аттала на войне, веденной народом Римским против этого самого Филиппа, так и его собственных, что он, Евмен, во время войны с Антиохом на суше и на море принимал участие во всех трудах и опасностях. Притом в этом вопросе может он сослаться на предрешение десяти Римских уполномоченных. Они, давая ему, Евмену, Херсонес и Лизимахию, конечно вместе с тем дали Маронею и Эн, так как эти города, по самой близости своей, составляют необходимое прибавление главного дара. А Филипп, на основании какой услуги народу Римскому и по какому праву власти — в городах, столь от пределов Македонии отдаленных, поставил свои гарнизоны? Пусть прикажут позвать Маронитов. От них они вернее узнают о положении этих городов». Послы Маронитов, будучи призваны, сказали: «не одного только города, как то бывает относительно других, царский гарнизон находится у них, но разве многих в одно и то же время, и Маронея переполнена Македонян. А потому везде господствуют царские сторонники: они одни имеют право говорить и в сенате, и в народных собраниях; они все почетные места и сами захватили и раздают другим. Лучшие же граждане, которым дороги вольность, исполнение законов, или находятся в ссылке, будучи изгнаны из отечества, или вынуждены молчать, находясь в законе и подчинении у людей, которые их не стоят». О пограничном праве сказали вкратце: «К. Фабей Лабеон, в бытность свою в тех краях, назначил границею Филиппу старинную царскую дорогу, которая, окаймляя пригорье Фракийское, нигде в морю не склоняется. А Филипп в последствии провел новую дорогу, которою и захватил города и земли Маронитов».
28. В ответе своем на это, Филипп взялся совершенно на другой способ рассуждения, чем относительно Фессалон и Перребов, Он сказал следующее: «спор у меня не с Маронитами и не с Евменом, но с вами, Римляне; и уже давно замечаю, что мне от вас справедливости ждать нечего. Я считал справедливым, чтобы мне были возвращены города Македонян, отпавшие от меня во время перемирия, не потому чтобы это было существенным прибавлением к моему царству — города эти и сами по себе невелики и находятся на границах царства — но этот пример был бы мне важен для удержания прочих Македонян. Мне в этом отказано. Во время войны с Этолами я получил от консула М. Ацилия приказание — осаждать Ламию, и когда я, потратив много и крови, и труда (моих воинов) готовился перейти стены, консул уже от взятого почти города меня отозвал и принудил увести мои войска оттуда. В утешение за эту обиду получил я позволение взять в земле Фессалов, в Перребии и у Атаманов некоторые, скорее укрепления, чем города. Но и их самих вы, К. Цецилий, несколько дней тому назад отняли. Еще недавно, вследствие попущения богов бессмертных, послы Евмена высказывали как истину, сомнению не подлежащую, что Евмену должно принадлежать все, что было прежде собственностью Антиоха; что Евмен в этом отношении имеет гораздо более прав, чем я. Но я об этом думаю совсем иначе, Евмен не только не мог оставаться в своем царстве, если бы не победили Римляне, но и если бы войну не вели; следовательно, он получил от вас одолжение, а не вы от него. Что же касается до моего царства, — то не только никакая его часть не подвергалась какой–либо опасности, но и я с пренебрежением отверг три тысячи талантов и пятьдесят крытых (палубных) судов, которые мне Антиох предлагать сам в вознаграждение союза с ним. Но я высказался ему враждебно много ранее, чем М. Ацилий переправился с войском в Грецию, и с этим консулом я вел тот отдел войны, который был мне поручен. Последовавшему за ним консулу Л. Сципиону, когда он положил — войска к Геллеспонту вести сухим путем, не только дал путь по своему царству, но и исправил дороги, устроил мосты, доставил припасы, и не по одной Македонии, но и по Фракии, где между прочим надобно было обезопасить и мир со стороны дикарей. За такие мои в отношении к вам, Римляне, заботы не следовало ли бы вам прибавить что–нибудь, а щедростью вашею усилить и возвеличить царство мое, а не отнимать того, что мне уже принадлежит по праву собственности, или подарено вами? А это–то именно вы и делаете: Македонские города, о которых вы сами сознаетесь, что они были частью моего царства, мне не возвращаете. Евмен пришел обирать меня как Антиоха. И, если боги попустят, взводит он пребессовестную ложь на десять уполномоченных; тут–то он в особенности может быть опровергнут и уличен. Самым ясным и точным образом в том договоре написано: что Херсонес и Лизимахия отдаются Евмену. Но где же наконец приписаны Эн, Маронея и города Фракии? Тогда он не смел даже высказать на них притязаний, неужели теперь получит их от вас, как будто уже тогда данные? Если с вашей стороны предположено преследовать меня, как явного вашего врага и недоброжелателя, то продолжайте действовать, как вы начали, но если только вы имеете сколько–нибудь уважения ко мне, как к царю союзному и дружественному, то умоляю, не делайте меня жертвою такого оскорбления.
29. Эта речь царя произвела некоторое впечатление на умы уполномоченных римских, а потому они двусмысленным ответом оставили дело нерешенным: «если действительно декретом уполномоченных города эти отданы Евмену, то они оставляют это без перемены. Буде же Филипп завладел ими на воине, то пусть и удержит их, по военному праву, как награду победы. Если же ни то, ни другое не будет доказано, то они считают за лучшее — решение этого дела предоставить сенату, а для того, чтобы дело это оставалось до того времени в первоначальном виде, признают они необходимым вывести оттуда гарнизон.» Вот в чем заключались причины, которые более всего содействовали к удалению Филиппа от Римлян; и таким образом обнаруживается, что война не начата Персеем по каким–либо новым причинам, но скорее получена им как наследие от отца; а в Риме и не подозревали возможности войны с Македонией). Проконсул Л. Манлий воротился из Испании. Он у сената, собравшегося в храме Беллоны, требовал триумфа за свои деяния и принимая в соображение их — следовало дать, хотя и не было примера. Обычаем предков наших было установлено — не давать никому почестей триумфа иначе, как если он с собою приведет войско, или передаст своему преемнику провинцию, окончательно покоренною и замиренною. Манлию оказана почесть посредствующая — войти в город с почестями овации. Внес: венков золотых пятьдесят два; кроме того золота сто тридцать два фунта; серебра — шестнадцать тысяч триста фунтов, и объявил в сенате, что квестор К. Фабий привезет еще десять тысяч фунтов серебра и восемьдесят золота, и это он внесет в казнохранилище. В этом году в Апулии произошло большое волнение между рабами. Претор Л. Постумий имел провинцию Тарент; он произвел строгое исследование о заговоре пастухов, которые по дорогам и общественным пастбищам занимались грабежом. До семи тысяч человек подверглось осуждению; многие оттуда убежали, а многие казнены. Консулы, долго удержанные у города наборами, наконец отправились в свои провинции.
30. В том же году, в Испании, преторы К. Кальпурний и Л. Квинкций с первым наступлением весны, вывели войска с зимних квартир и соединили их в Бетурии. Они выступили в Карпетанию, где находился лагерь неприятелей, будучи готовы с общего совета и рассуждения вести дело. Неподалеку от городов Гиппона и Толета произошла стачка фуражиров. Им из лагерей с обеих сторон подавали помощь, и мало–помалу все силы выведены на поле битвы. В этом беспорядочном (на скорую руку) сражении и местность и род битвы были в пользу неприятелей. Два войска римских разбиты и прогнаны в лагерь; неприятель не преследовал по пятам бегущих. Преторы Римские во избежание приступа к лагерю — на следующий день, в эту же ночь, в глубокой тишине вывели войско. На рассвете Испанцы в боевом порядке подошли к окопам и неожиданно найдя лагерь пустым, вошли в него и разграбили то, что было в ночной суматохе оставлено Римлянами; вернувшись оттуда в свой лагерь, неприятель несколько дней провел спокойно. Римлян и союзников во время сражения и бегства, убито до пяти тысяч; ограбив их оружие, неприятель взял себе; оттуда он выступил к реке Тагу. Между тем преторы Римские все это время провели, призывая вспоможения из союзных им городов Испании; старались они также ободрять своих воинов, объятых ужасом вследствие поражения. Когда сил было уже по–видимому достаточно собрано и воины, горя нетерпением загладить понесенное бесчестие, требовали неприятеля, Римские вожди стали лагерем в двенадцати милях от реки Тага. Оттуда, в третью перемену ночных караулов, взяв значки, войско, построенное в виде четырехугольника, на рассвете, пришло к берегу р, Тага; на той стороне реки на холме находился лагерь неприятельский. Тотчас, где в двух местах означались на реке броды: на правой стороне Кальпурний, на левой Квинкций — перевели войско. Неприятель оставался в покое, удивленный нечаянным прибытием, и занимался совещаниями, тогда как он мог вкинуть смятение в Римские ряды, пока они переправлялись в тревоге. Между тем Римляне, переведя все обозы и собрав их в одно место, видя, что неприятель начал уже двигаться и местность не позволяла укрепить лагерь, стали строиться в боевом порядке. В середине поставлены были пятый легион Кальпурния и восьмой Квинкция; тут заключалась главная сила войска; открытое поле простиралось до лагеря неприятельского, и нечего было опасаться засад.
31. Испанцы, видя два войска Римских уже на этом берегу, с целью занять их, прежде чем они соединятся и устроятся, оставив вдруг лагерь, бегом устремились на битву; сначала она была упорная: Испанцы вследствие недавней победы действовали смелее, а воины Римские — под влиянием раздражения от позора, для них непривычного. Особенно храбро сражались, находившиеся в центре, два самых твердых легиона. Неприятель, видя, что иначе их сдвинуть с места не может, задумал действовать клинообразно, и большою, (относительно числительности) и сплошною массою теснил центр. Когда претор Кальпурний заметил затруднительное положение, находившихся там, воинов — тотчас же послал своих помощников (легатов), Т. Квинктилия Вара и Л. Ювентия Тальну, к тому и другому легиону ободрять воинов. Он приказывает говорить воинам и внушать: «в них вся надежда победить и удержать Испании. Если только они тут уступят, то никто из этого войска не увидит никогда не только Италии, но и противоположного берега Тага». А сам с всадниками двух легионов, обогнув небольшой полукруг, врезался с боку в клинообразно расположенного неприятеля, теснившего центр. Квинкций со своими всадниками атаковал другой фланг неприятеля, но гораздо отчаяннее сражались всадники Кальпурния, и сам претор более всех: он первый стал поражать неприятелей и до того вмешался в средину сражавшихся, что трудно было решить — к чьей стороне он принадлежит. Всадники воодушевлены были примером геройского самоотвержения вождя, а за всадниками последовала пехота. Совестно стало передовым сотникам, когда они увидали претора, среди вооруженных неприятелей; вследствие этого каждый стал понуждать от себя значконосцев — нести вперед значки, и воинов следовать тотчас за ними. Отовсюду раздались новые крики, и натиск был так силен, как бы с возвышенного места; а потому совершенно наподобие горного потока, они ломают и уносят озадаченных неприятелей и сами удержаться не могут, напираемые последующими рядами. За бегущим в лагерь неприятелем погналась конница и, перемешавшись рядами с неприятельскими, проникла за окопы. Тут оказали свежее сопротивление воины, оставленные для обороны лагеря, и Римские всадники вынуждены были спешиться. Пока они сражались, подоспел пятый легион и потом приливали и остальные силы, как только поспевали. Повсюду в разных местах лагеря падали Испанцы: из них убежало не более четырех тысяч человек. Из этого числа около трех тысяч, у которых оставалось оружие, завяли ближайшую гору, а человек с тысячу вооруженных разбрелись большею частью по полям. Всех неприятелей было более тридцати пяти тысяч, и из них–то осталось от поражения такое незначительное количество. Значков взято сто тридцать три. Римлян и союзников пало не много более шестисот, и около ста пятидесяти человек из местных провинциальных вспомогательных войск. Военных трибунов потеряно пять и немного всадников Римских, что и придало победе вид кровопролитной (стоившей дорого). Римляне и остались в лагере неприятельском, так как для них не было возможности укрепить свой. На другой день, перед собранием воинов К. Кальпурний осыпал похвалами всадников и дарил их чапраками; он объявил, что преимущественно их усилиям он обязан поражением неприятеля, и взятием его лагеря. Квинкций, другой претор, дарил своих всадников цепями и застежками. Весьма многие сотники и того и другого войска получили подарки, а преимущественно те, которые находились в центре боевого строя.
32. Консулы, приведя к концу наборы и другие дела, которые надобно было довершить в Риме, повели войско в провинцию Лигурию. Семпроний, из Пизы выступив в землю Апуанских Лигуров, опустошил поля, жег деревни и укрепления и очистил ущелья до реки Мавры и порта Луны. Неприятель занял гору — старинное местопребывание его предков — и оттуда, по преодолении затруднений местности, после сражения сброшен. Ап. Клавдий сравнялся с товарищем и в счастии, и в мужестве, действуя против Ингаванских Лигуров, он дал несколько удачных сражений. Кроме того он взял у них приступом шесть городов и захватил там многие тысячи людей: сорок три виновника войны были казнены отсечением головы. Уже приближались время выборов: впрочем Клавдий прибыл в Рим прежде Семпрония, хотя ему по жребию досталась очередь управлять выборами; причина поспешности Клавдия была та, что брат его П. Клавдий искал консульства. Соискателями его были патриции Л. Емилий, К. Фабий, Сер. Сульпиций Гальба, старинные кандидаты; вследствие отказов, они, тем усерднее как им теперь должной, потому самому что в ней прежде было отказано, домогались почести. А так как из патрициев можно было выбрать только одного консула, то для четырех соискателей поле действия было довольно тесное. Да и из плебеев домогались консульства люди известные: Л. Порций, К. Теренций Куллео, Кн. Бэбий Тамфил; и они уже терпели отказ, и надежда получить когда–либо эту почесть отложена для них вдаль. Изо всех кандидатов один Клавдий являлся первый раз. Общим мнением граждан почти несомненно назначались К. Фабий Лабеон и Л. Порций Лицин. Между чем консул Клавдий, без ликторов, с братом блуждал по всему форуму. Противники его и большая часть сената вопияли: «надобно бы прежде Клавдию помнить, что он консул народа Римского, чем то, что он имеет брата П. Клавдия. Ему, сидя за трибуналом, следовало быть распорядителем комиций (сходки для выборов), или их молчаливым свидетелем!. Такие речи не могли остановить неумеренного усердия Клавдиева. Упорными состязаниями трибунов народных, из которых одни действовали против консула, а другие за него — при выборах несколько раз возникали было замешательства; наконец Аппий успел, отстранив Фабия, вытащить своего брата. Выбран консулом П, Клавдий сверх всеобщего, и своего собственного, ожидания. Другое консульское место получил Л. Порций Лицин, но у плебеев соискательство действовало умеренными средствами, чуждыми Клавдиева насилия. Вслед за тем имели место выборы преторов; в эту должность назначены. К. Децимий Флав, П. Семпроний Лонг, Корнелий Цетег, К. Нэвий Мато, К. Семпроний Блез, А. Теренций Варрон. Вот что и дома, и на войне совершилось в том году, когда консулами были Ап. Клавдий и М, Семпроний.
33. В начале следующего года консулы П. Клавдий, Л. Порций — когда К. Цецилий, М. Бэбий и Т. Семпроний, посланные для разбирательства между Филиппом и Евменом царем и Фессалийскими городами, докладывали о результате своего посольства — ввели в сенат послов этих царей и городов. Обе стороны повторили то, что было уже сказано Римским уполномоченным в Греции. За тем сенат определил отправить новое посольство, с Ап. Клавдием во главе, в Македонию и Грецию для поверки на месте — возвращены ли города Фессалам и Перребам, Им же поручено — из Ена и Маронеи вывести гарнизоны, и весь морской берег Фракии очистить от Филиппа и Македонян. Приказано — поспешить и в Пелопоннес, откуда первое посольство ушло оставив дела в большей неизвестности, чем если бы его вовсе не было. Кроме всего прочего оно уехало, не получив ответа, и его просьба о созвании Ахейского сейма не уважена. Когда на это К. Цецилий сильно жаловался, Лакедемоняне вместе с тем оплакивали разрушение стен, переселение жителей в Ахайю и продажу их, отнятие законов Ликурга, которыми до сих пор существовало их государство. Ахейцы особенно старались оправдаться в обвинении о несозвании сейма и читали закон, по которому запрещено было созвание сейма, иначе как по делу мира и войны, и когда послы придут с письмом от сената или с письменным от него предложением. А чтобы впоследствии не могло быть этого оправдания, сенат внушил им — озаботиться на будущее время — чтобы уполномоченным народа Римского постоянно был открыт доступ к народному сейму, точно также как и для них как ни захотят, собирают сенат Римский.
34. За тем посольства были отпущены; Филипп, получив от своих известие — что надобно уступить города и вывести гарнизоны, на всех рассерженный, излил свой гнев на Маронитов. Ономасту, начальнику прибрежного края, он предписал — умертвить старейшин, стоявших во главе враждебной ему партии. Тот, при содействии некого Касандра, одного из приверженцев царских, уже давно жившего в Маронее, ночью ввел Фракийцев и совершил убийства как в городе, приступом взятом. Римским уполномоченным принесена жалоба о поступке Филиппа, столь жестоком относительно невинных Маронитов, и столь наглом относительно народа Римского — так он, Филипп, избивал как неприятелей тех, которым сената определил возвратить свободу. Филипп на это возражал: «до последних событий в Маронее нет дела ни ему самому, ни кому–либо из его сторонников. Там между гражданами произошел междоусобный бой, так как одни из них тянули город к нему, а другие к Евмену. Впрочем, удостовериться в этом легко — пусть спросят самих Маронитов; он не сомневался, что из них, пораженных ужасом вследствие недавнего избиения, никто не дерзнет разинуть против него рот. Аппий на это отвечал, что бесполезно было бы производить там исследование, где дело ясно само по себе. Буде же Филипп хочет отстранить от себя виновность в деле, то пусть пришлет в Рим Ономаста и Касандра — через которых, как говорят, совершилось это преступное дело, для допроса их сенатом. Сначала эти слова А. Клавдия до того смутили царя, что он побледнел и переменился в лице, но потом, оправясь, сказал: «буде непременно нужно, то он Касандра, как находившегося в Маронее, пошлет (в Рим); насколько же это дело чем–нибудь относится до Ономаста, которого в это время не находилось не только в Маронее, но и по соседству»? — Берег Филипп в особенности Ономаста, которого удостаивал своею дружбою, и притом же он его немного более опасался, как свидетеля: сам он с ним совещался и во многих подобных делах употреблял его орудием и советником. А за Касандром, как бы через него что не обнаружилось, посланы вдогонку люди — преследовать на дороге по Епиру до моря, и тут он погиб, как говорят, жертвою яда.
35. Послы, после таких переговоров с Филиппом, удалились, обнаруживая полное недовольство его объяснениями. Да и Филипп со своей стороны не сомневался, что придется качать войну, но так как силы его еще не созрели до этого, то, для проволочки времени, он младшего сына Димитрия послал в Рим, как для оправдания в возводимых на него обвинениях, так и замолить гнев сената: полагая, что именно этот молодой человек, в бытность свою в Риме заложником обнаруживший несколько царственных способностей — в чем–нибудь да успеет. Между тем он выступил под предлогом подания помощи Византийцам, а на самом деле желая подействовать ужасом войны на князьков Фракийских. Поразил он их одною битвою, и взяв их вождя Амидока, вернулся в Македонию, а к жившим по берегам Истра дикарям послал, склоняя их к вторжению в Италию. И в Пелопоннесе ожидали прибытия Римских послов, которым приказано было из Македонии идти в Ахейю. Для того чтобы заранее обдумать как с ними действовать, претор Дикортас созвал сейм; здесь шло дело о Лакедемонянах, и из врагов сделались они обвинителями и есть опасность как бы пораженные не были они страшнее, чем с оружием в руках. Во время войны Ахейцы имели союзниками Римлян, а теперь те же самые Римляне склоняются более на сторону Лакедемонян, чем Ахейцев, с тех пор как Арей и Алкивиад, оба изгнанника, по их же милости возвращенные на родину, взяли на себя посольство в Рим против Ахейцев, оказавших им такую заслугу и до того неприязненны были их речи, как будто бы они были усланы из отечества, а не возвращены в него. «Со всех сторон раздались крики, чтобы претор сделал о них особый доклад, и так как все совершалось под влиянием раздражения, а не здравого обсуждения, то они и присуждены к смертной казни. Через несколько дней пришли Римские послы; для них Клитор созвал сейм в Аркадии.
36. Тут, еще прежде начала какого–либо дела, ужас овладел Ахейцами и мысль, что разбирательство будет не в их пользу: Арея и Алкивиада, в ближайшем собрании осужденных ими на смерть, увидали вместе с Римскими уполномоченными; потому никто разинуть рта не смел. Аппий высказал, что те действия Ахейцев, на которые Лакедемоняне принесли жалобу сенату, ему вовсе не правятся: «во–первых, у Компазия подверглись избиению те, которые вызваны были Филопеменом для представления объяснений; потом, когда с этими людьми поступлено было до крайней степени жестоко, разрушены стены знаменитейшего города, отменены законы самые древние, и славное между народами учение Ликурга уничтожено.» Когда Аппий это сказать, то ему Ликортас и как претор, и как член партии Филопемена, главного виновника всего, что сделано было относительно Лакедемона, дат такой ответ. «Затруднительнее нам, Ап. Клавдий, отвечать вам теперь, чем недавно в Риме сенату. Тогда нам следовало возражать на обвинения Лакедемонян, а теперь мы обвинены вами самими, перед которыми нам должно были защищать наше дело. Несправедливость такого положения принимаем мы в надежде, что ты выслушаешь с настроением духа судьи, отложив ту горячность предубеждения, с какою ты перед этим говорил. Конечно я, слыша от тебя только что перед этим повторение жалоб Лакедемонян, сначала перед К. Цецилием, в последствии в Риме принесенных, буду того убеждения, что я в твоем присутствии отвечаю не тебе, а им. Вы ставите нам в вину умерщвление тех, которые погибли будучи вызваны претором Филопеменом для объяснений по делу; но я не только никогда не ожидал слышать подобного от вас обвинения, но и думал, что вы его и к себе то не допустите. Рассудите сами, почему это так: в вашем союзном договоре было написано: Лакедемонянам не вступаться в приморские города, а между тем они, взяв оружие, города, от которых им приказано было воздержаться, заняли ночным нападением. Будь Т. Квинкций и войско Римское в Пелопоннесе, не к ним ли бежали бы жертвы этого нападения и насилия Лакедемонян? А так как вы находились далеко, то куда же иначе было им прибегнуть как не к вашим союзникам, которых они еще недавно видели подающими помощь Гитию и вместе с вами атакующими Лакедемон именно за такое же дело? Потому то мы за вас начали войну справедливую и вполне законную. Пусть другие ее хвалят, но и Лакедемоняне ничего против неё возразить не могут, а боги же, даровав нам победу, удостоили её своим одобрением. Каким же образом, совершенное по праву воины, может быть подвергнуто какому–нибудь оспорыванью? Впрочем значительная часть всего этого до нас нисколько не касается. Наше дело было: вызвать для объяснения тех, которые побудили чернь к вооруженному восстанию, взяли силою приморские города, разграбили их и произвели избиение лучших людей. А если вызванные нами, подходя к лагерю, убиты, то это ваше дело, Арей и Алкивиад, которые нынче, попущением богов, являетесь нашими обвинителями, а не наше. Изгнанники Лакедемонские (а в числе их находились и эти двое) и в то время были с нами вместе, избрав себе жилищем приморские города, они считали нападение против них направленным и потому они на тех, которых делом изгнанные из отечества, уже и в ссылке с безопасностью состариться не видели возможности, в негодовании учинили нападение. Следовательно Лакедемонян Лакедемоняне, а не Ахейцы избили; а умерщвлены они за дело ли, или безвинно, об этом и рассуждать было бы излишним.
37. Но скажут нам: то дело бесспорно ваше, Ахейцы, что вы законы и древнее учение Ликурга отменили и стены разрушили. Но кто же может то и другое вместе нам ставить в вину, когда стены Лакедемонские построены вовсе не Ликургом, а лишь несколько лет тому назад и на гибель тому же Ликургову учению? Их вовсе недавно воздвигли тираны, как свою крепость, для своей безопасности, а не города. И если бы ныне явился из подземного царства Ликург, то он радовался бы на их развалины и сказал бы, что только теперь узнает он свою старинную Спарту. Не дожидаться для этого Филопемена или Ахейцев, но собственными вашими руками, вы сами, Лакедемоняне, должны были уничтожить и изгладить все следы тирании. То были как бы безобразные рубцы, свидетельствовавшие о вашем рабстве и вы между тем как не имея стен, в продолжение почти восьмисот лет оставались свободными, а некоторое время даже распоряжались судьбами всей Греции, — окружив себя стенами, ими, как оковами связанные, около ста лет находились в рабстве. Что же касается до отнятых законов, то я того убеждения, что древние законы Лакедемона отменили его тираны, а мы не собственные их отняли, которых и не было, но свои им дали законы. И не плохого желали мы этому городу, сделав его участником нашего союза, а мы его присоединили к себе, как бы сплотив весь Пелопоннес в одно тело. По моему мнению вот в том случае, если бы мы сами, пользуясь одними законами, им бы навязали другие, они имели бы основание жаловаться, что они не одним правом с нами пользуются и приходить от того в негодование. Сознаю, Ап. Клавдии, то что так говорить, как я теперь говорю, несвойственно союзникам относительно союзников, и не прилично народу свободному; но скорее так говорят рабы, оправдываясь перед господами. Между тем, если не втуне раздавался голос герольда, через которого вы объявили Ахейцев прежде всею свободными, если союз и дружба одинаково наблюдаются и с той и с другой стороны, то почему я не спрашиваю — как вы, Римляне, поступили, взяв Капую? А вы требуете отчета, что мы, Ахейцы, сделали Лакедемонянам, побежденным на войне? Некоторые из них убиты, положим так что и нами. Ну что же? А вы разве не отрубили голов сенаторам Кампанским? Мы разрушила стены, а вы не только стены, по и город и область отняли. По–видимому, скажут, союз равный с обеих сторон, а на деле у Ахейцев мнимая свобода, а у Римлян действительная власть. Понимаю это, Аппий, и хотя так и не следовало бы, не прихожу в негодование, но умоляю вас — как ни велика, положим разница между Римлянами и Ахейцами, лишь бы не ставили бы вы на одну доску и нас союзников, и неприятелей ваших и наших; даже как бы не были вы к ним справедливее! Чтобы они были нам равные, мы достигли того, дав им наши законы и сделав их членами Ахейского союза. Но для побежденных мало того, чем довольствуются победители, враги требуют более того, что имеют союзники. То, что скреплено и освящено клятвою, что вырезано на вечное воспоминание буквами на камне, то они готовятся уничтожить, сделав нас клятвопреступниками. Чтим вас Римляне и, если хотите, даже боимся вас, но еще более чтим и боимся богов бессмертных». Выслушан претор с большими знаками одобрения, и все создавали, что он говорил согласно с достоинством сановника и весьма ясно было, что Аппию, действуя снисходительно, трудно было бы соблюсти достоинство Рима; тогда он сказал: «очень убедительно просит он Ахейцев — заслужить благодарность добровольным исполнением, а то как бы не пришлось вскоре сделать тоже самое против воли и по принуждению». Слова эти выслушаны с всеобщим стенанием, но как бы то ли было Аппий внушил им опасение в случае отказа исполнить требования Римлян. Одного только просили Ахейцы: «пусть Римляне относительно Лакедемонян что захотят изменят сами и не вводят Ахейцев в грех — делать то ничтожным, что они освятили клятвою». Только осуждение Арея и Алкивиада, не давно произнесенное, отменено.
38. В Риме, в начале этого года, когда шло дело о назначении участков консулам и преторам — консулам предоставлены Лигуры, так как нигде больше войны не было. Преторам: К, Децимию Флаву досталось по жребию городское судопроизводство, а П. Корнилию Цетегу разбор дел между граждан и чужестранцев; К. Семпронию Блезу — Сицилия, К. Невию Мато — Сардиния и ему же следствие об отравлениях; А. Теренцию Варрону ближняя Испания, П. Семпронию Лонгу — дальняя Испания. Около этого времени из тех двух провинций пришли легаты Л. Ювенций Тальна и Т. Квинктилий Вар. Они сообщили сенату, о том, как война, столь опасная, уже приведена в Испании к совершенному концу, и вместе требовали, чтобы за столь благоприятные события и богам бессмертным воздана была почесть, и преторам дозволено было перевезти войско обратно. Молебствие назначено двухдневное. Относительно возвращения легионов — так как дело шло о войсках консулов и преторов — приказано было сенатом доложить все дело вновь. Чрез несколько дней консулам в землю Лигуров назначено по два легиона, те самые, которые находились у Ап. Клавдия и М. Семпрония. Относительно Испанских войск возник большой спор между новыми преторами и приятелями отсутствовавших — Калыпурния и Квинкция. В этом деле разделились и трибуны народные, и консулы: одни говорили, что воспрепятствуют сенатскому декрету, если только состоится определение о возвращении войск. Другие же заверяли, что в случае такого противодействия они не дадут состояться никакому другому сенатскому декрету. Наконец дело отсутствующих проиграно, и состоялось сенатское определение: «преторам набрать четыре тысячи пехоты из Римлян, четыреста всадников, а из союзников Латинского наименования пять тысяч пеших и пятьсот всадников; все эти силы преторы должны перевозить в Испанию. Там распределить их на четыре легиона, так чтобы все воины, какие окажутся сверх пяти тысяч пеших и трехсот всадников, в каждом легионе были распущены, сначала выслужившие полный срок службы, а потом те, которых признают своими, наиболее храбрыми, сотрудниками в сражении Кальпурний и Квинкций.
39. Лишь только затихла одна распря, возникла тотчас же другая по случаю смерти претора К. Децимия. Домогались Кн. Сициний и Л. Пупий, бывшие эдилями в предшествовавшем году, и К. Валерий, Юпитеров фламин и К. Фульвий Флакк (тот самый, что был назначен эдилем курульным, хотя и без белой тоги, но он то и усиливался больше всех) и спор у них был с Юпитеровым фламином. Когда обнаружилось сначала, что он с ним одинаково шел, а дотом уже и опережал его, то часть трибунов народных отрицали у него самое право домогательства, так как он один вместе двух должностей, а в особенности курульных, не мог ни занимать, ни исправлять. Некоторые утверждали, что связывать его этим нельзя вследствие закона, что народ кого хочет может выбирать претором. Л. Порций консул сначала был того мнения, что и имени этого претендента записывать не следует; потом, желая при таком образе действия опереться на авторитет сената, он созвал его и сказал: «докладывает он ему, что ни какое право, ни какой пример, который мог быть бы терпим в свободном государстве — не допускают, чтобы гражданин, назначенный эдилем курульным, добивался преторства. Что касается до него консула, то если только сенаторам не угодно будет распорядиться иначе, он твердо решился при выборах наблюсти закон;". Сенаторы определили: Л. Порцию консулу переговорить с К. Фульвием — не был бы он препятствием тому, чтобы выборы претора на место умершего К. Децимия были произведены с соблюдением закона. Когда консул стал толковать об этом во исполнение сенатского определения, Флакк отвечал; «ни чего не сделает он, что было бы его недостойно». Таким неопределенным ответом он подал надежду толковать тому, кому этого хотелось, что он уступит влиянию сенаторов. На выборах кандидат домогался сильнее прежнего, жалуясь, что консулы и сенат хотят у него исторгнуть благодеяние народа Римского из зависти к его двойной почести, как будто бы не ясно было, что раз получив назначение претора, эдильство он тотчас же с себя сложит. Консул, видя, что и упорство просителя увеличивается, и расположение народа склоняется к нему все более и более, распустил народное собрание и созвал сенат. Большинство полагало: так как на Флакка влияние сената ни сколько не подействовало, то надобно объяснить о том народу. Собрание созвано, и консул доложил, но и тут Флакк не отказался от своего намерения, а благодарил народ Римский: «что он с таким усердием, на сколько дана ему была возможность высказать свое расположение, домогался — выбрать его претором. Такому усердию своих сограждан изменить он вовсе не намерен». Речь, высказавшая столько упорства, так расположила умы в его пользу, что без всякого сомнения был бы он претором, но консул и имени его записывать не хотел. Сильное состязание возникло у трибунов и между собою и с консулом. Наконец сенат созван консулом и определил: «так как упорство К. Флакка и дурное настроение умов граждан не допускают состояться выборам для замещения претора согласно с законом, то сенат полагает — ограничиться наличным числом преторов, предоставив П. Корнелию обе судебные части в городе и совершение игр Аполлона».
40. Когда таким образом эти выборы не состоялись вследствие благоразумной настойчивости сената, возникли другие состязания более значительные, а по важности предмета, и потому что здесь было замешано много могущественных лиц. Цензуры с величайшим упорством добивались: Л. Валерий Флакк, П. и Л. Сципионы, Кн. Манлий Вульсо, Л. Фурий Пурпурео — патриции, а из плебеев: М. Порций Катон, М. Фульвий Нобилиор, Ти. и М. Семпронии, Лонг и Тудитан; но далеко впереди всех патрициев и плебеев знатнейших фамилий стоял М. Порций. Человек этот отличался такими необыкновенными способностями ума и соображения, что, в каком бы положении ни родился, везде по–видимому составил бы он себе карьеру. Обладал он всеми качествами, необходимыми для успешного ведения как частных, так и общественных дел; одинаково спорились у него все дела и городские и деревенские. На верх почестей стали одни знанием прав, другие — красноречием, третьи — славою воинскою. Оборотливый же ум Порция равно был способен на все до такой степени, что за что бы он ни взялся — по–видимому рожден был на это дело. На войне отличился личною храбростью и заслужил известность во многих битвах. Он же, достигнув высших почестей, обнаружил способности великого полководца: а в мирное время отличался опытностью для совета в каких бы то ни было делах. Если нужно было защищать какое–либо дело он был красноречивейшим оратором. Притом он не из числа тех, которые цвели даром слова только при жизни, а после них не осталось никакой памяти их красноречия; но его дар слова продолжает жить и цвести, сохраняясь в сочинениях всякого рода. Много его речей и за себя им сказанных, и за других, и против других; не только обвинениями, но и оправданиями он утомил своих неприятелей. Вражды, слитком многие, и ему давали упражнение, да и он сам давал им пищу. И трудно сказать: его ли более теснила аристократия, или он ее тревожил? Он был характера сурового; язык у него был колкий и чересчур свободный; но дух его непобедимым был для страстей, а неподкупность неумолимая: на лесть, на богатство смотрел он с презрением. В бережливости, в терпении к перенесению трудов и опасностей, обнаруживай, он железную так сказать твердость тела и духа. Даже и старость, все разрушающая, сломить его не могла; на восемьдесят шестом году от рождения он защищал свой процесс, сам за себя и говорил и писал; а, будучи девяносто лет от роду, он Сер, Гальбу привел на суд народа.
41. Его, как в продолжение всей жизни, так и тут в искательстве (цензорства) преследовала аристократия. Все кандидаты, кроме Л. Флакка, бывшего его товарища в консульстве, сговорились не допустить его до этого почетного места, не только потому, чтобы лучше самим его получить и не потому, чтобы они с негодованием смотрели на домогательства человека нового в цензоры, но потому, что они ожидали неприятной цензуры, гибельной для доброго имени со стороны человека, терпевшего много оскорблений и имевшего сильное расположение оскорблять. Уже, при самом искательстве выражался он с угрозою: обвинял он в противодействии себе тех, которые опасаются свободной и строгой цензуры. Вместе с тем указывал он на Л. Валерия; только с таким товарищем будет он в состоянии преследовать вновь открывшиеся пороки и восстановить первоначальную чистоту нравов. Воодушевленные этим, граждане, несмотря на противодействие аристократии, не только избрали цензором М. Порция, но и товарищем ему назначили Л. Валерия Флакка. После выборов цензорских консулы и преторы отправились в провинции, кроме Нэвия; он, в продолжение четырех месяцев, прежде чем мог отправиться в Сардинию, — следствие об отравлениях большою частью производил вне города по городам и местечкам — так ему казалось удобнее. Если верить Антиату Валерию, то он предал осуждению до двух тысяч человек. Претор Л. Постумий, которому провинциею достался Тарент, преследовал значительные заговоры пастухов и докончил следствие о Вакханалиях с величайшим старанием. Многих, которые или будучи вызваны не явились, или оставив своих поручителей, нашли убежище в этой части Италии, частью признал виновными, частью схватив отправил в Рим к сенату. Все они П. Корнелием брошены в тюрьму.
42. В дальней Испании, где на последней войне усмирены Лузитане, дела шли спокойно. В ближней А. Теренций, в земле Суессетан, город Корбион взял с помощью осадных орудий и работ, пленных продал: за тем все было спокойно и на зимних квартирах и в ближней Испании. Прежние преторы — К. Кальпурний Пизон и Л. Квинкций, вернулись в Рим. И тому, и другому с одобрением сенаторов определен триумф. Первый торжествовал К. Кальпурний над Лузитанами и Цельтиберами. Золотых венков внес восемьдесят три и двенадцать тысяч фунтов серебра. Через несколько дней Л. Квинкций Криспин торжествовал над теми же Цельтиберами и Лузитанами. Столько же (сколько и в первом) при этом триумфе внесено золота и серебра. Цензоры — М. Порций и Л. Валерий — пересмотрели сенат, волнуемый вместе и ожиданием и опасениями. Семь человек удалили из него, и в том числе знаменитого и родом и заслуженными почестями, бывшего консула, Л. Квинкция. Еще на памяти наших предков, как говорят, установлено, чтобы цензоры, удаляя из сената, объявляли повод в заметках. Катоновы же и другие суровые речи существуют против тех, кого он или из сената удалил, или у кого коней отнял, но всего строже речь против Л. Квинкция; она такова, что будь она сказана обвинителем прежде удаления, а не цензором после его, то удержать Квинкция в сенате не мог бы даже брат его Т. Квинкций, будь он в то время цензором. Между прочим он уличал его, что он Филиппа Карфагенца, известного ему дорогого развратника, из Рима увел в свою провинцию Галлию обещанием огромных даров. Этот молодой человек, ласкаясь к нему в шутках весьма часто упрекал его, что он увел его из Рима почти перед самыми Гладиаторскими играми; это он говорил с целью — дороже продать любимому человеку свое повиновение. Случилось, что раз за пиршеством, когда уже они порядочно поразогрелись вином — доложили консулу, что знатный Боий явился перебежчиком и с детьми, желает видеть консула, чтобы лично от него получить заверение в безопасности. Введенный в палатку, он начал говорить консулу при посредстве переводчика. Пока он объяснялся, Квинкций сказал своему наперснику: «желаешь ли ты взамен, оставленных тобою в Риме, гладиаторских игр, видеть этого Галла умирающим»? Когда тот вряд ли не в шутку кивнул головою, консул, ухватив мочь, висевший над ним, сначала ударил по голове говорившего Галла, а потом бегущему, умолявшему народ Римский и всех присутствовавших о защите, пронзил бок.
43. Валерий Антиат, не читав речи Катоновой, поверил вымышленному кем–то рассказу и потому излагает это событие иначе, хотя с тем же оттенком и разврата и жестокости. Он рассказывает, что Квинкций, находясь в Плацентии одну известную женщину, в которую был страстно влюблен, пригласил к себе на пиршество. Тут между прочими похвальбами, высказанными публичной женщине, рассказывал он — как строго производил следствия и как многих, осужденных на смерть, держит в оковах, и их казнит отсечением головы. Тут та, возлежа ниже его, заметила, что ей не случалось никогда видеть, как секирою отсекают голову, а очень бы хотелось этого. Тут снисходительный любовник приказал притащить одного из этих несчастных и отрубил ему голову топором. Дело, так ли оно совершилось как ставил в вину цензор, или как Валерий передает, во всяком случае жестокое и вопиющее: за бокалом на пиршестве, где обычай велит — делать возлияние богам и воссылать усердные молитвы, — на показ прихотливой развратнице, возлежавшей на лоне консула, принесена человеческая жертва и стол обагрился кровью. В конце речи Катон предлагает Квинкцию любое: буде он отрицает этот факт и прочее, что он ему поставил в вину, пусть защитит себя поручительством. Буде же сознается, то неужели он полагает, что кто–либо пожалеет о его бесславии, когда он сам, вне себя от вина и страстной похоти, пролитием человеческой крови забавлялся на пиршестве?
44, При пересмотре всаднического сословия, у Л. Сципиона Азиагена отнят конь, При производстве оценки цензура была строга и неумолима ко всем сословиям. Украшения и платья женские, а также экипажи, превышавшие цену пятнадцати тысяч асс, присяжные получили приказание внести в оценочный список; также рабов, имеющих от роду менее двадцати лет, которые после последнего пересмотра, были проданы за десять тысяч асс или и выше — сочли необходимым оценить в десять раз более их стоимости, и со всех этих предметов полонен сбор по три асса с тысячи. Всю воду, составлявшую принадлежность общественную, если она текла в частное строение или поле — отвели, и все, что частные лица надстроили или возвели на общественных местах, снесли после тридцатидневного срока. За тем цензоры произвели общественные работы из сумм, на это определенных: бассейны воды вымостили камнем и вычистили, где предстояла в этом надобность, стоки нечистот; а в Авентине и других местах, где их еще не было, заподрядили сделать. Отдельно Флакк устроил плотину у Нептуниевых вод, чтобы можно было ходить гражданам, и дорогу через Формианскую гору. Катон купил на общественный счет два портика — Мэний и Тиций, в квартале каменоломен, и четыре лавки и устроил так базилику, называемую Порциевою. Сборы доходов отдали цензоры за самую высокую плату, а общественные работы за самую низкую. Эти последние отдачи сенат, уступая мольбам и слезам подрядчиков, отменил и приказал вновь назначить торги. Цензоры, сделав распоряжение удалить от них тех, которые прежде бывшие торги обратили как бы в шутку, отдали опять все по–прежнему, даже еще с небольшою уступкою. Долго памятна была эта цензура и вызвала много неудовольствий, которые тревожили М, Порция, так как ему приписывали такую строгость, во всю его жизнь. В этом же году отведены поселенцы в две колонии: Потенцию в Пицене и Пизавр в Галльской области; каждому дано по шести десятин. Распределили землю и поселенцев вывели те же три сановника К. Фабий Лабеон, М. и К. Фульвий Флакк и Нобилиор. Консулы этого года ни дома, ни на войне не совершили ничего замечательного.
45. В следующем году избраны консулами М. Клавдий Марцелл, К. Фабий Лабеон. — М. Клавдий, К. Фабий — в Мартовские Иды, в день вступления своего в консульство, доложили о провинциях своих и преторов. Преторами избраны К. Валерий, фламен Юпитеров (Диальский), тот самый, что домогался в предшествовавшем году, Си. Постумий Альбин, П. Корнелий Сизенна, А. Пуппий, Л. Юлий, Кн. Сициний. Консулам провинциею назначены Лигуры с теми же войсками, которыми начальствовали П. Клавдий и Л. Порций. Обе Испании не в очередь предоставлены прежним преторам и с войсками, у них находившимися. Преторам велено так распределить провинции, чтобы Юпитерову фламину принадлежало во всяком случае то ли, другое ли судопроизводство в Риме. Ему досталось — над чужеземцами; Сизенну Корнелию — городское, Си. Постумию — Сицилия, Л, Пупию — Апулия, Л. Юлию — Галлия, Кн. Сицинию — Сардиния. Л. Юлию велено поспешить. Галлы Трансальпинские, проложив себе путь по неизвестным дотоле ущельям, перешли, как прежде мы сказали в Италию и строили город на поле теперь Аквилейском. Претору поручено воспрепятствовать тому сколько возможно будет без войны. Если же необходимо будет действовать оружием, то пусть даст знать консулам; а из них одному поручено вести легионы против Галлов. В конце предшествовавшего года состоялись выборы для замещения авгура на место умершего Кн. Корнелия Лентулла. Назначен Сп. Постумий Альбин.
46. В начале этого года умер великий первосвященник П. Лициний Красс; на место его допущен (временно) М. Семпроний Тудитан первосвященник, а великим первосвященником избран К. Сервилий Гемин, По случаю похорон П. Лициния была раздача мяс народу, и сражались гладиаторы сто двадцать человек. В продолжении трех дней даны похоронные игры, и после игр — пиршество. Во время пиршества, когда по всему форуму расставлены били столы, страшная гроза, поднявшаяся с бурею, заставила многих на форуме расставить палатки. Они же скоро после того, когда отовсюду расчистилось, приняты, таким образом, по народному говору, исполнилось то, что прорицатели пели, как назначенное судьбою — необходимо, чтобы на форуме стояли палатки. По уничтожении этих религиозных опасений возникли другие: кровью в течение двух дней шел дождь на площади Вулкана; назначено десятью сановниками (децемвирами) молебствие для искупления этого чудесного явления. Прежде чем консулы разъехались по провинциям, ввели они в сенат посольства из–за моря: еще ни разу дотоле Рим не видал у себя стольких гостей из тех краев, С тех пор, как между народами, соседними с Македонией, разнесся слух, что Римляне не без внимания слушают жалобы и обвинения Филиппа, многие сочли нужным жаловаться. Каждый город и народ сам за себя, а некоторые частные лица отдельно (тяжелой он был для всех сосед) пришли в Рим или в надежде — получить вознаграждение за обиду, или для утешения хоть поделиться своим горем. И от царя Евмена пришло посольство с братом его Атенеем с жалобою на то, что вооруженные отряды (Филиппа) из Фракии не выведены и вместе на то, что послано вспоможение в Вифинию Прузию, ведущему войну против Евмена.
47. На все это нужно было отвечать Дмитрию, находившемуся в ранней поре молодости; а не легко было запомнить как все замечания, так и то, что на каждое из них нужно было отвечать. Не только было очень много предметов, но большая часть из них крайне незначительны: споры о границах, о захвате людей и угоне скота; о решении или произвольном, или вовсе не высказанном; о вещах, присужденных насильно или по пристрастию. Сенат, видя, что Димитрий не в состоянии ни в чем этом отдать ясного отчета и что ему сенату не возможно будет иначе хорошенько разобрать дело, а вместе тронутый молодостью и замешательством юноши, велел спросить у него: не получил ли он относительно всех этих дел наказа от отца? Получив ответ, что такой наказ он имеет, сенат счел за лучшее, как можно скорее иметь ответы самого царя о каждом деле порознь. Немедленно потребовали сенаторы книгу, и потом позволили Димитрию самому прочитать. О каждом предмете объяснительные причины были изложены вкратце: об одном он говорил, что сделал по указанию уполномоченных, о другом, что если он не так поступил, то зависело не от него, а от тех самих, которые его же обвиняли. Тут же включены были и жалобы на несправедливость декретов, и на то, как пристрастно было разбирательство Цецилия и как незаслуженно и без всякой с его стороны вины, царь ото всех подвергается оскорблениям. У сената осталось в памяти впечатление раздраженного состояния духа Филиппа. Впрочем, между тем как молодой человек (Димитрий) в одном извинялся, относительно другого заверял, что все будет так как только угодно сенату, тот заблагорассудил дать такой ответ: «ничего не сделал отец его основательнее, ни сообразнее с желанием сената, как то что, как бы ни было, удовлетворение Римлянам — хотел оказать через сына Димитрия. На многое может сенат смотреть сквозь пальцы, многое забыть и стерпеть прошлое и даже поверить, что ему Димитрию надобно верить. Имеют они в залоге и до сих пор его душу, хотя тело возвратили отцу, и знают, что и он, насколько это согласно с любовью родительскою, друг народа Римского. Из уважения к нему, Димитрию, отправят они послов в Македонию и пусть, если что–либо из того что следовало и не исполнено, сделается безо всякого ответа за прошлое. Желает сенат, дать почувствовать Филиппу, что если отношения его к народу Римскому остались прежние, то этим он обязан Димитрию».
48. Все это сделалось для одобрения и возвышения молодого человека, а обратилось тотчас же к возбуждению зависти, а потом и к гибели его, После того введены Лакедемоняне. Много было предметов их домогательства и незначительных, но самые важные заключались в том: будут ли им возвращены осужденные Ахейцами или нет? Справедливо ли и безвинно погибли те, которые казнены? Обращено было внимание и на то, останутся ли в Ахейском союзе Лакедемоняне, или, как прежде, будут пользоваться они одни в Пелопоннесе отдельными правами. Положено — восстановить и состоявшиеся приговоры отменить, а Лакедемону остаться в Ахейском союзе; составить об этом определение за подписью и Лакедемонян и Ахейцев. Послом в Македонию отправлен К. Марций и ему же приказано в Пелопоннесе вникнуть в положение союзников. Там остались еще смуты вследствие давнишних раздоров, и Мессена отпала от союза Ахейского. Но если бы я стал излагать причины и ход этой войны, то забыл бы о намерении настолько касаться лишь дел чужеземных, на сколько это имеет отношение к делам Римлян.
49. Заслуживает упоминания тот случай, что между тем как на войне Ахейцы имели верх, Филопемен, претор их, взят в плен в то время, когда он спешил вперед занять Коронею, куда стремились неприятели; он в сопровождении немногих всадников подавлен в горной неблагоприятной долине. Говорят, что самому Филопемену предстояла возможность убежать при помощи Фраков и Кретийцев, но удержал стыд — покинуть всадников из лучших фамилий народа, только что им самим набранных. Давая им возможность выбраться из ущелья, он замыкал собою ряды и выдерживал натиск неприятеля. Когда конь под ним упал, то и от самого падения и от тяжести коня, на него свалившегося, чуть было не лишился жизни на месте: ему ведь было уже семьдесят лет и вследствие продолжительной болезни, от которой он только что начинал было отправляться, значительно ослабел силами. Лежавшего неприятели, бросившись на него, схватили; узнав — сначала от невольного уважения и воспоминания о заслугах, не иначе как бы вождя своего поднимают, успокаивают и из непроходимой долины выносят на дорогу, едва сами себе веря в столь неожиданной радости. Некоторые посылают вперед в Мессену с известием — что войну можно считать оконченною и что ведут Филопемена, взятого в плен. Сначала дело это казалось до того невероятным, что не только считали известие о нем ложным, да и кто принес, полагали не в здравом уме. Наконец, когда многие, приходя один за другим, утверждали одно и тоже, поверили. Прежде чем наверное знали о приближении (знаменитого пленника) к городу, вышли все смотреть: как свободные, так и рабы, даже дети и женщины, и до того стеснилась в воротах толпа, что каждый спешил удостовериться собственными глазами, до тех пор едва ли за верное по–видимому считая такое дело. С трудом раздвигая встречных, могли войти в ворота те, которые привезли Филопемена; а сплошная масса народа заграждала дальнейший путь. Так как большая часть граждан лишена была этого зрелища, то они вдруг наполнили театр, находившийся недалеко от дороги, и в один голос стали все требовать, чтобы Филопемена привели на показ народа. Должностные лица и старейшины из опасения, как бы не произвело какого волнения в народе сострадание к такому человеку, когда его увидят лицом к лицу, когда на одних подействует уважение к прежнему величию в сравнении с теперешним положением, а на других воспоминание о его великих заслугах — постарались держать Филопемена подальше, хотя и в глазах народа. Потом они поспешили увести его оттуда и претор Динократ говорил, что городские власти имеют кое–что спросить его очень важное относительно военных действий. Затем отвели его в курию (место собраний сената) и созвав сенаторов, стали с ним советоваться.
50. Уже вечерело, а ничего не было решено не только о чем другом, но даже и о том, где в наступающую ночь с достаточною безопасностью можно было караулить пленника. Поражены были все величием прежнего его положения и доблестей: никто не дерзал взять его в свой дом под стражу, да и одному кому–нибудь вверить его обережение не решались. Наконец некоторые припомнили, что существует для хранения общественной казны подземелье, обложенное четырехугольными камнями. Туда опустили Филопемена связанного и огромный камень, которым закрывалось отверстие, навален при помощи машины. Таким образом сочтя за лучшее вверить охранение такого человека скорее месту, чем кому–либо человеку, ожидали следующего дня. На другой день вся масса народа, припоминая прежние заслуги Филопемена к своему городу, высказывала желание пощадить его и через него искать средства помочь настоящим бедствиям. Виновники отпадения, а в руках их была вся власть общественная совещались в тайне и все согласно решили убить его; только разногласие возникло о том — поспешить или отложить казнь. Взяла верх сторона, более алчная убийства, и послан служитель отнести яд. Говорят, что Филопемен, взяв чашу, сделал только вопрос: «благополучно ли ушли Ликортас (то был другой главный военачальник Ахейцев) и всадники?» — Получив ответ: «благополучно» — «ну так хорошо» заметил он и бесстрашно выпив чашу, вскоре после того испустил дыхание. Непродолжительна была радость о смерти Филопемена для виновников этого жестокого поступка. Побежденная в войне Мессена, по требованию Ахейцев, выдала их и возвратила кости Филопемена. Предан он погребению всем Ахейским союзом, и при этом не только все человеческие почести истощены, но немножко и от божественных не воздержались. Историки событий Греческих и Римских, так высоко ставят этого человека, что, как об особенно замечательном этом годе (569 г. от постр. города) передают памяти потомства, что в нем умерло три знаменитых полководца: Филопемен, Аннибал и П. Сципион; таким обратом они Филопемена поставили наравне с двумя величайшими военными людьми двух могущественнейших народов,
53. К царю Прузию прибыл посол Т. Квинкций Фламинин; этот царь находился в подозрении у Римлян и принятием Аннибала после того как бежал Антиох, и вследствие войны, начатой против Евмена. Тут потому ли что Фламинин между прочим упрекнул Прузия за то, что он дал у себя приют человеку, из всех живущих враждебнейшему для народа Римского, человеку, который увлек в войну с народом Римским сначала свое отечество, а потом, когда силы его были сломлены, царя Антиоха, или потому что сам Прузиас хотел сделать угодное Фламинину и Римлянам, и сам по себе замыслил умертвить или передать им Аннибала. Как бы то ни было, а после первого объяснения с Фламинином, Прузиас немедленно послал воинов караулить дом Аннибала. Постоянно он предвидел умом такой исход жизни, видя неумолимую ненависть к себе Римлян, да и конечно нисколько не доверяя слову Прузиаса легкомыслие которого в особенности ему уже довелось испытать. При том прибытие Фламинина, как судьбою назначенного для его гибели, привело его в содрогание. Имея все и отовсюду для себя неприязненным, Аннибал для того, чтобы постоянно иметь какой–либо путь, готовый для бегства, сделал из дому семь выходов и из них некоторые потайные для того, чтобы они не могли быть подкараулены. Но тяжкое владычество царей не оставляет неисследованным ничего, что они хотят узнать: весь дом Аннибала окружен стражами так, что никому оттуда уйти не было возможности. Аннибал, получив известие, что воины царские находятся уже в передней, хотел было бежать потайною дверью, где выход был и затруднителен и вместе самый скрытый, но увидав, что и он прегражден воинами, и что все кругом замкнуто стражами, потребовал яд, давно уже приготовленный на такую случайность. «Избавим тут он сказал — от дальнейшей заботы народ Римский, если ему кажется долго дожидаться смерти старика. Не велика и не достопамятна будет победа Фламинина над безоружною жертвою предательства. На сколько изменились нравы народа Римского, этот самый день может служить лучшим доказательством. Отцы нынешних граждан — царя Пирра, врага, с оружием в руках прибывшего в Италию с войском предупредили, чтобы он берегся отравления; а теперь прислали послом бывшего консула, склонить Прузиаса сделаться преступным виновником смерти его гостя». За тем, извергая проклятия на главу Прузиаса и на его царство и призывая в свидетели нарушения верности данного им слова богов, покровителей гостеприимства, он выпил чашу. Таков был конец жизни Аннибала.
52. Относительно Сципиона, Полибий и Рутилий пишут, что он умер в этом году; но я не согласен ни с ними, ни с Валерием. С ними — потому что, при цензорах М. Порцие и Л. Валерие, нахожу выбранным в старейшины сената самого цензора Л. Валерия, тогда как в предшествовавшие три люстра (четырехлетия) таковым был Африкан; а при жизни его — разве только в случае удаления из сената, а о таком пятне на его памяти никто ни упоминает — другой старейшина сената ни в каком случае не мог быть избран. Мнение Антиата опровергает трибун народный М. Невий, против которого существует речь, надписанная П. Африканом, а Нэвий в списке сановников показан трибуном народным в консульство П, Клавдия и Л. Порция, а в должность вступил в консульство Ап. Клавдия и М. Семпрония накануне четвертого дня Декабрьских ид, а с того времени три месяца до Мартовских ид, когда вступили в консульство П. Клавдий и Л. Порций. А потому обнаруживается, что Сципион не только жив был в трибунство Нэвия, но и им призываем был к суду, а умер прежде вступления в цензорство Л. Валерия и М. Порция. Трех знаменитейших, каждого в своем народе, деятелей кончины не только близостью времени представляют по–видимому сходство, но и в том отношении, что ни одного из них конец жизни не соответствовал блеску житейской деятельности. Первое — все они и умерли и преданы погребению не в отечестве. От яда погибли Аннибал и Филопемен: Аннибал изгнанником предан тем, у кого нашел было гостеприимство; Филопемен, взятый в плен, в темнице и оковах. Сципион хотя не был изгнан и неподвергся осуждению, но вызванный к назначенному для оправдания дню, он на срок не явился и подвергшись вызову заочно, он не только себя, но и бренные остатки свои — осудил на добровольную ссылку.
53. Между тем как это происходило в Пелопоннесе (откуда уклонился наш рассказ) возвращение в Македонию Димитрия и уполномоченных произвело впечатление разное, глядя по людям. Большинство Македонян, с ужасом смотревшее на угрожавшую войну с Римлянами, видя в Димитрие как бы орудие мира, встретили его с большим расположением, и в несомненной надежде назначали ему царство после смерти отца: «хотя он по летам и моложе был Персея, но он родился от законной матери, а последний от содержанки и будучи рожден из тела, для всех доступного, не представляет наверное признаков какого он именно родителя; а Димитрий так сказать носит перед собою поразительное сходство с Филиппом. Притом Римляне Димитрия посадят на отеческий престол, а Персей нисколько не пользуется их милостью». Вот что толковали в народе. Вследствие этого и Персея тревожила забота — как бы его старшинство не имело достаточно веса, так как во всех других отношениях брат имеет большое перед ним преимущество. И сам Филипп в убеждении, что едва ли от его произвола зависит — кого оставить наследником царства — считал младшего сына для себя тяжеле, чем бы желал. Оскорблялся он временем — большим стечением к нему Македонян и с негодованием видел, что еще при жизни его образуется другой двор. Да и сам молодой человек безо всякого сомнения вернулся более высокого о себе мнения, опираясь на суждения о себе сената, и на уступки, сделанные для него, в которых отцу было отказано. Всякое упоминание о Римлянах, на сколько возвышало его в глазах других Македонян, на столько возбуждало зависть не только в брате, но и в отце. Как бы то ни было, когда пришли новые послы Римские и стали принуждать — очистить Фракию, вывести вооруженные отряды и вообще выполнить все остальное по определению прежних уполномоченных, или по недавно состоявшемуся решению сената; но все хотя с досадою и огорчением (в особенности видя, что сын держит себя к ним почти ближе чем в нему), впрочем с покорностью, исполнял в отношении к Римлянам, для того чтобы не подать повода к немедленному началу войны. А для того чтобы лучше отклонить умы от самого подозрения его замыслов, он повел войско в середину Фракии — в земли Обризов, Дентелетов и Бессов. Он взял город Филипполис, оставленный бежавшими жителями, удалившимися с семействами на ближайшие горные возвышенности, а живших по полям дикарей, опустошив их земли, принял в повиновение. Оставив вслед за тем у Филиппополиса вооруженный отряд, не долго спустя после того изгнанный Одризами, он положил построить город в Девриопе; это часть Пэонии подле реки Еригона: она течет из Иллирика через Пэонию и вливается в реку Аксий не далеко от старого города Стобиса, а новый город назвал Персеидою в честь своего старшего сына.
54. Между тем как это происходило в Македонии, консулы отправились в свои провинции. Марцелл послал вперед гонца к проконсулу Л. Порцию с тем, чтобы легионы подвинул к новому городу Галлов. Консулу, по его прибытии, Галлы изъявили покорность; вооруженных было у них двенадцать тысяч. Оружие по большей части было ими похищено с соседних полей: с крайним для них огорчением оно отобрано, да и вообще все как награбленное при опустошении окрестностей, так и принесенное с собою. Жаловаться на это Галлы отравили послов в Рим; введенные в сенат, претором К. Валерием они изложили: «вследствие избытка в Галлии населения вынуждены они были недостатком земель и бедностью перейти Альпы, отыскивая себе жилищ. Видя места ненаселенные и невозделанные, они расположились было там никого не оскорбляя. Начали они и город строить и тем хотели показать, что они пришли не с тем, чтобы чинить насилие какому–либо полю или городу. Недавно прислал к ним М. Клавдий повестит, что если они не покорятся, что он против них начнет войну. Предпочитая мир верный, хотя и не очень почетный, неизвестностям войны — они покорились, более доверяя народу Римскому, чем уступая его силе. По истечении нескольких дней, приказано очистить и землю и город, и они намеревались было молча удалиться в какой край земли придется, но у них отнято оружие, а затем и все прочее, что несли, и что гнали (скот). Умоляют они сенат и народ Римский с ними, ни в чем не провинившимися и изъявившими покорность, не поступать строже чем с неприятелями». Сенат приказал ответ на эту речь дать такой: «и они, Галлы, не хорошо поступили, что, по прибытии в Италию, на чужой земле, без дозволения Римского сановника, в этом краю начальствующего, вздумали строиться, но и не угодно сенату, чтобы оббирали изъявивших покорность. А потому они отправят с ними послов к консулу с приказанием — им, в случае, если они возвратятся туда, откуда пришли, выдать все, составлявшее их собственность. И чтобы они немедленно отправлялись по ту сторону Альпов и объявили Галльским народам — чтобы они излишек своего населения удерживали дома. Альпы стоят посередине почти недоступным рубежом; и ни в каком случае не будет им лучше, как и тем, которые первые проложили по ним путь». Уполномоченными посланы: Л. Фурий Пурпурео, К. Минуций, М. Манлий Ацидин. Галлы, получив обратно все, чем они владели без чьей–либо обиды, вышли из Италии.
55. Римским послам Трансальпинские, жившие по ту сторону Альп, народы отвечали благосклонно. Старейшины их винили даже народ Римский в излишней снисходительности: «за то что они тех, которые отправились без дозволения народа заняли поля, Римлянам принадлежащие и покушались построить город на чужой земле, отпустили безо всякого наказания. Должны были бы они дорого поплатиться за свою дерзость. А так как им еще и возвращена их собственность, то опасаются они, как бы такая снисходительность не ободрила других на подобные смелые предприятия». И приняли, и отпустили послов с дарами. Консул М. Клавдий, по изгнании Галлов из провинции, начал замышлять войну в Истрии и отправил письмо к сенату, прося позволения перевести легионы в Истрию. Сенат это одобрил. О том толковали вывести колонию в Аквилею, но не совсем уяснили себе — из Латинян ли, или из Римских граждан. Наконец сенаторы сочли за лучшее — отправить поселенцев Латинян; триумвирами избраны: П. Сципион Назика, К. Фламиний, Л. Манлий Ацидин. В том же году отведены в Парму поселенцы из Римских граждан. Две тысячи человек получили в поле, принадлежавшем сначала Бойям, потом Тускам, в Парме — по восьми десятин, в Мутине по пяти. Отводили три сановника: М. Емилий Лепид, Т. Эбуций Кар и Л. Квинкций Криспин. Также Сатурния, поселение Римских граждан, отведено в Калетранское поле тремя сановниками: К. Фабием Лабеоном, К. Афранием Стеллио, Ти. Семпронием Гракхом; каждому дано по десяти десятин.
56. В том же году проконсул А. Теренций неподалеку от реки Ибра, в области Авзетанов, и удачные сражения имел с Цельтиберами, и несколько городов, ими там укрепленных, взял приступом. Дальняя Испания в этом году пользовалось миром, так как проконсул П. Семпроний имел продолжительную болезнь и не будучи никем затрагиваемы, Лузитаны весьма кстати оставались в покое, да и в земле Лигуров консулом К. Фабием не совершено ничего, чтобы заслуживало памяти. М. Марцелл, отозванный из Истрии, по распущении войска возвратился в Рим по случаю выборов. Назначены консулами Кн. Бэбия Тамфила и Л. Емилия Павлла. Вместе с М. Емилием Лепидом он был эдилем курульным, а с того времени шел пятой год, когда этот самый Лепид после двух неуспешных домогательств наконец сделался консулом. Преторами вслед затем сделаны: К. Фульвий Флакк, М. Валерий Левин, П. Манлий вторично, М. Огульний Галл, Л. Цецилий Дентер, К. Терентий Истра. В конце года было молебствие по случаю чудесных явлений: довольно за верное считали, что в продолжение двух дней шел дождь кровью на площади Согласия, и получено известие, что неподалеку от Сицилии вышел из моря остров, которого прежде не было. Валерий Антиат пишет, будто бы в этом году умер Аннибал, и что по этому делу отправлены были к Прузию послами, кроме Т. Квинкция Фламинина, которого имя и этом деле получило общую известность — еще Л. Сципиона Азиатического и П. Сципиона Назику.