1. Среди забот, о значительных войнах, или только что приведенных к концу, или собиравшихся грозою, случилось дело, само по себе не важное, но рвением партий оно выросло в большую борьбу. М. Фунданий и Л. Валерий, трибуны народные, предложили гражданам отменить закон Оппиев; а установлен он был, но предложению К. Оппия, трибуна народного, в консульство К. Фабия и Ти. Семпрония, в самом разгаре Пунической войны: «ни одна женщина не должна иметь у себя более пол–унца золота, ни надевать цветного платья, ни ездить в запряженном экипаже в городе и его окрестностях на тысячу шагов во круг, исключая общественных жертвоприношений». М. и П. Юнии Бруты, трибуны народные, защищали закон Оппиев и утверждали, что не допустят его отменить. Многие известные лица выходили говорить как в защиту закона, так и против него. Женщин ни внушения мужей, ни их приказания, ни собственный стыд не могли удержать в домах: они занимали все улицы города, ведшие к форуму, и умоляли граждан, шедших туда — при цветущем состоянии отечества, когда со дня на день увеличивается частное достояние всех и каждого, возвратить и женщинам их прежние украшения. Со дня на день увеличивалось это стечение женщин; уже они сходились из близ лежащих городов и местечек, и решались приступать к консулам, преторам и другим должностным лицам и просить их, но неумолимым в отношении к ним оставался другой консул М. Порций Катон. Он в защиту закона, об отмене которого шло дело, сказал следующее:
2. Граждане! если бы кто из вас думал о том, чтобы удержать за собою дома относительно жены то право и величавое значение, которое довлеет, то менее дела пришлось бы нам иметь с женщинами вообще. Теперь же, когда у нас дома свобода наша подавлена дерзостью женскою, она и здесь на форуме унижается и страдает. Не будучи в состоянии сопротивляться одной, мы обратили всех в предмет ужаса для себя. Считал я баснею и пустою выдумкою рассказ о том, будто бы весь род мужчин на каком–то острове заговором женщин истреблен до конца. Но от какого же рода людей не должны мы ожидать величайшей опасности, допустите только сходы, собрания и тайные совещания? Да я в мыслях моих даже затрудняюсь решить: обстоятельство это само ли по себе дурно, или не хуже ли еще как пример? Одно относится до нас консулов и прочих должностных лиц; до другого же более дела вам самим, граждане. Согласно ли или нет с интересами отечества то, что теперь вам предлагают, это обсудить дело ваше, так как вы будете подавать голоса. Такое остервенение женщин, случилось ли оно само собою, или вызвано вами, М. Фунданий и Л. Валерий, во всяком случае относится к вине должностных лиц и не знаю бесчестья приносит оно больше, вам ли, трибуны, или нам консулам? Вам, если вы употребляете уже и женщин, как орудие ваших трибунских замыслов; нам, если мы вынуждены будем принимать законы теперь вследствие бунта женщин, как прежде вследствие бунта черни. Краскою стыда покрылось лицо мое, когда, не задолго перед сим, пришлось мне идти на форум чрез сплошные ряды женщин. Если бы не удерживало меня чувство уважения и совестливости более к каждой отдельно, чем передо всеми вообще — как бы они не сочли этого за официальное воззвание консула, то я бы им сказал: что за это за обычай выбегать на улицы, осаждать их и обращаться с просьбами к незнакомым мужчинам? Разве вы не могли об этом самом попросить каждая своего мужа отдельно? Или вы может быть ласковее в обществе, чем в частной жизни, и к чужим чем к своим? Хотя впрочем по настоящему, если бы истинный женский стыд удерживал вас в законных пределах, не должно бы вам забыть о том, какие законы принимаются и. какие отменяются. Наши предки установили, чтобы женщины ни какого дела, даже частного, не совершали без позволения; должны они находиться во власти родителей, братьев и мужей. А мы, с попущения богов, дозволяем им уже вмешиваться в дела общественные и толпиться за одно с ними на форуме, в собраниях и на выборах. И теперь что же иное делают женщины по улицам и закоулкам, как не убеждают в пользу трибунского предложения и подают свое мнение о том, что Оппиев закон необходимо отменить? Дайте волю природе, с одной стороны слабой, с другой неукротимой и животной и вообще будете надеяться, что женщины сами найдут меру дерзости, если вы ее им не укажете. Самое незначительное обстоятельство здесь то, что женщины нетерпеливо несут узы, налагаемые на них нравами и законами; домогаются они во всем уже свободы, даже сказать правду — своеволия. Успей они в том, что они теперь просят, на что же они не решатся?
3. Припомните все законы относительно женщин, которыми предки ваши сочли нужным обуздать их своеволие: да и теперь, когда они ими всеми связаны, с трудом вы можете их удержать. Но что же если мы позволим им во все вмешиваться, если будем им уступать, если наконец дозволим им быть равными мужчинам, то как вы полагаете, будут они выносимы? Поверьте, сделаются они равными, не замедлят быть и старше. Но, по истине, защищаются ли они от какого–нибудь в отношении к ним нововведения? Не о праве своем, но о несправедливости, они просят: чтобы вы, принятый, скрепленный голосами вашими, закон, опытом стольких лет одобренный, отменили; это будет значить, что вы, отменив один закон, ослабите все прочие. Нет закона, который нравился бы всем; желательно только то, чтобы он был полезен большинству, и притом по своей сущности. Если каждый будет домогаться отмены и уничтожения того, что мешает его частным правам, то зачем и издавать общие законы, если только их будут в состоянии отменят те, против кого они назначены? Желал бы я знать, что такое подало повод женщинам в ужасе устремиться на улице, проникнуть чуть не на форум и в наши собрания. Не того ли желают они, чтоб были искуплены из власти Аннибала их родители, мужья, дети, братья? Совсем нет: да и пусть никогда не будет отечество наше в такой крайности, но когда это так было, отказывали вы в этом их благочестивым просьбам. Теперь не святость чувств к своим родным, не забота о них взволновали наших женщин. Может быть причиною тому религиозное чувство; не собрались ли они для встречи Матери Идейской, идущей из Пессинунта Фригийского? Какой же сколько–нибудь честный предлог дается этому волнению женщин? Они говорят: дозвольте нам блистать золотом и порфирою: в колесницах, и в праздничные, и не в праздничные дни, как бы в знак торжества нашего над побежденным и отмененным законом, и над отбитием и взятием в плен голосов ваших, мы поедем по городу; отныне не будет никакой меры издержкам, никакой границы роскоши.
4. Не раз уже слышали вы меня, что я жалуюсь на непомерные издержки со стороны как женщин, так и мужчин, и притом не только частных, но и должностных лиц. Наше общество жертвою двух противоположных пороков — корыстолюбия и роскоши, а эти то страшные болезни были причиною падения всех великих государств. Оттого то я, по мере того, как счастье улыбается все более и более судьбам нашего отечества, власть его распространяется и мы уже перешли в Грецию и Азию, страны, исполненные соблазнами всякого рода разврата, к сокровищницам царей протягиваем мы уже руки, тем более страшусь, как бы не мы овладели этими предметами, а они нами. Поверьте мне — враждебные для нашего города, внесены в него из Сиракуз изображения искусств. Уже я слышу слишком много людей, превозносящих похвалами удивления украшения Коринфа и Афин; для этих людей уже служат предметом насмешки глиняные сосуды, стоящие перед богами Римскими, Что же касается до меня, то я предпочитаю иметь благоприятными этих последних богов и я полагаю, что они не оставят нас своим благоволением, если только мы позволим им оставаться на прежних местах. На памяти отцов наших Пирр, через посла Цинея, соблазнял дарами умы не только мужчин, но и женщин наших. Тогда еще не был издан закон Оппиев для ограничения женской роскоши, и впрочем, ни одна из женщин не взяла даров. Какая же вы полагаете была тому причина? Та же самая, по которой у наших предков на этот предмет не было сделано распоряжения; не было вовсе роскоши, которую бы нужно было ограничивать. Точно также как прежде узнаны болезни, чем лекарства от них, так и страсти возникли прежде, чем законы, которые их должны обуздывать. Что вызвало Лициниев закон о пятистах десятинах, как не непомерная страсть к распространению поместий? Чему обязан своим началом Цинциев закон о дарах и приношениях как не тому, что простой народ начал становиться, как бы данником сената? А потому и неудивительно, если в то время не было нужды ни в Оппиевом, ни в другом каком–либо законе, который ограничил бы меру издержек женских, когда женщины отказывались сами и от предлагаемых им золотых вещей и драгоценных тканей. Если бы Цинеас со своими дарами обходил наш город теперь, то из стоящих на улицах женщин, конечно нашел бы и таких, которые приняли бы. Относительно некоторых страстей, я не могу постигнуть ни их причины, ни смысла: в том, что для тебя невозможно то, что доступно другому, заключается какая–то от природы совестливость и вместе неудовольствие; но если внешность у всех будет одинакова, то что же посовестится показать на себе каждая из вас? Самый отвратительный стыд, когда стыдятся бережливости и бедности; но закон теперь избавляет вас от этой необходимости, потому что вы не имеете того, чего нельзя иметь. Такого–то именно равенства я и не хочу — говорит богачка; почему я не могу показаться в общество, покрытая золотом и драгоценными тканями, почему этот несносный закон прикрывает бедность других? Не будучи в состоянии никогда иметь, они подают вид, что они имели бы, будь это дозволено. Римляне, вы хотите вызвать между вашими женщинами борьбу, вы хотите, чтобы женщина богатая пожелала иметь то, что для другой недоступно; бедные же перед ложным опасением какого то презрения, будут тянуться через силу. И когда начнут стыдиться того, чего не должно, перестанут стыдиться и того, чего следует. Которая женщина будет в состоянии, приготовит из своего, а которая не будет в состоянии, станет просить мужа. Бедный тот муж во всяком случае, и если уступит просьбам, я если не уступит; ему придется видеть, что другой принесет то, чего он не даст. Теперь они всенародно просят посторонних мужчин, да и притом о самом важном — о законе и о подаче голосов, и от некоторых получают, действуя неумолимо против тебя, твоей собственности и детей твоих. Как только закон не будет более ограничивать меру издержек жены твоей, ты сам уже никогда не будешь в состоянии этого сделать. Не думайте, граждане, чтобы дело это пришло в то же положение, в каком оно находилось до издания этого закона. Относительно человека дурного, гораздо лучше и безопаснее не обвинять его вовсе, чем обвиненного оправдать. Да и роскошь, если бы ее не трогали, была бы сноснее, чем какова она будет теперь, раздраженная самим стеснением уз, подобно диким зверям, в настоящее же время выпущенная на волю. Я со своей стороны полагаю, что закон Оппиев ни в каком случае не должен быть отменен; как бы вы ни поступили, я желаю, чтобы благоволение богов обратило все ваши действия к вашему благополучию.
5. После того и те трибуны народные, которые вызвались протестовать против отмены закона, присовокупили от себя немногое в том же смысле. Тогда Л. Валерий в защиту сделанного им предложения сказал следующее: если бы только одни частные лица выходили для присоветывания и отсоветования того, что мы предложили, то и я бы, считая, что уже достаточно сказано и с той, и с другой стороны, в молчании дожидался вашего решения голосами. Теперь же, когда консул М. Порций, человек в высшей степени достойный уважения, не только мнением своим, которое и без слов имело бы достаточно значении, но и длинною, тщательно обработанною, речью восстал против нашего мнения, то необходимо и мне отвечать ему вкратце. Впрочем противник мой потратил более слов на упреки женщинам, чем на отсоветывание нашего предложения, и даже он выразил сомнение насчет того: женщины действуют так по собственному ли побуждению или по нашему внушению. Буду говорить в защиту нашего предложения, а не нас самих: консул высказал это обвинение не столько на самом деле, сколько для красного словца. Скопищем, бунтом, и даже восстанием женщин назвал он то, что матери семейств ваших просили вас публично — закон, в трудные времена военные изданный против них, отменить теперь, когда отечество в благополучии цветет миром. Я знаю, что и эти и другие выражения суть только слова пышные, которые подбираются с целью придать важность предмету. Всем нам очень хорошо известно, что М. Катон оратор не только серьезный, но даже суровый, между тем как он нравом очень кроток. Да и наконец, что же нового сделали женщины, если многие из них в деле, до них касающемся, вышли из домов? Никогда до сих пор и не являлись они публично? Но я в твоем же историческом сочинении начала найду доказательства против тебя. Выслушай, сколько раз поступали так женщины и притом каждый раз для блага общественного. В самом начале, когда царствовал Ромул, когда Капитолий был взят Сабинами и сражение произошло на самой общественной площади, не вмешательством ли женщин, бросившихся между рядов сражающихся, положен конец бою? Как! По изгнании царей когда полки Вольсков, ведомые Марцием Кориоланом, стали лагерем на пятой миле от города, врагов, которыми наш город был бы подавлен, отвратили женщины. Да и когда город был взят Галлами, кто его выкупил? Женщины, с общего согласия, принесли публично все свое золото. В недавнюю войну (не стану более приводить примеров старины), когда оказалась нужда в деньгах, не нашло ли себе пособие казначейство во вдовьих деньгах? А когда, при сомнительных обстоятельствах, необходимо было призвать на помощь и дотоле неизвестных богов, то женщины наши все вместе не отправились ли к берегу моря принять Матерь Идейскую? Ответят мне, что разные были при этом побудительные причины, да я и не имею в мыслях равнять их; для меня достаточно защитить женщин, показав, что они нового ничего не сделали. Впрочем, если ни для кого не было предметом удивления, что женщины действовали так в делах, которые одинаково касались как до них, так и до мужчин, то зачем же нам удивляться тому, что они так поступили в деле, которое непосредственно до них касается? И что же они в самом деле сделали? Прихотливый по истине слух должны мы иметь, если мы, между тем, как и господа не пренебрегают просьбами рабов своих, приходим в негодование от того, что нас просят честные женщины.»
6. Теперь прихожу в тому, о чем идет дело: в этом отношении консул рассматривал этот предмет двояко: с негодованием смотрит он на отмену каждого, какого бы то ни было, закона, в частности защищает закон, изданный для ограничения роскоши и мотовства женщин. Слова Порция в защиту законов вообще, условлены званием его как консула; нападки же на роскошь соответствуют чрезмерной строгости нравов самого оратора. И потому возникает для нас опасение, как бы если мы не докажем — и в том и в другом отношении неосновательности воззрений консула, они не ввели вас в какое–либо заблуждение. Что касается меня собственно, то и я, относительно тех законов, которые изданы не на какой–либо срок времени, но навсегда в видах постоянной их полезности — признаюсь, того убеждения, что ни одного из них отменять не следует, разве только или опыт показал на деле несостоятельность закона, или самое положение государства сделало его ненужным. Таким образом законы, вызванные потребностями известного времени можно так выразиться, смертны и, как я вижу, изменяются вместе с условиями времени. Большую часть законов, изданных в мирное время, отменяет военное положение, а изданных в военное время, восстановление мира, подобно тому, как при управлении судном одни распоряжения условливаются временем тишины, а другие — бури. При таком различии, условленном сущностью дела, к какому же разряду относится по–видимому этот закон, об отмене которого мы просим? Не древний ли это закон, еще от времен царей, получивший начало вместе с нашим городом. Или, что вслед за этим, не записан ли он в двенадцати таблицах, изданных децемвирами, избранными для написания законов, может быть предки наши не считали возможным сохранить без него честь женщин, а потому и нам последует ли опасаться, чтобы отмена закона не была вместе отменою скромности и стыдливости женщин? — Кому же неизвестно, что этот закон недавний, изданный за 20 лет перед сим в консульство К. Фабия и Т. Семпрония. Если же, при отсутствии этого закона, женщины наши, в продолжении стольких лет, отличались прекрасною нравственностью, то есть ли нам основание опасаться, что с отменою этого закона, они бросятся во все излишества роскоши? Будь этот закон издан для ограничения неумеренности женщин, то должно бы опасаться, как бы она не проявилась с новою силою после отмены закона; но, почему издан закон, указывают обстоятельства времени. Аннибал в Италии был победителем у Канн; уже Тарент, Арпы, Капуя — находились в его власти. Ждали, что вот–вот он подвинет войско свое к стенам Рима. Союзники наши отпали. Не было у нас ни воинов на пополнение убыли, ни матросов для сбережения флота, ни денег в казначействе; вооружали мы и рабов, купленных с таким условием, чтобы деньги за них выплатить их господам по окончании войны. С такою же отсрочкою денег и поставщики вызвались поставлять хлеб и прочие предметы, употребление которых необходимо на войне. Мы же давали рабов к веслам в числе, определенном соответственно цензу и жалованье им платили из нашего же кармана. Все серебро и золото наше мы, вслед за сенаторами, показавшими пример такого поступка, принесли обществу. Вдовы и сироты представили также свои деньги в казначейство. Сделано было предостережение — более какого количества серебра и золота в деле, а также серебра и меди в монете мы не должны были иметь у себя дома. Не в это ли время женщины наши предавались роскоши и щегольству в такой мере, что для ограничения их потребовался закон Оппиев? Тогда как по причине того, что жертвоприношение Церере вследствие общего плача всех женщин, было остановлено — необходим был сенатский декрет, ограничивавший время плача тридцатью днями. Для кого же не ясно, что бедность и жалкое положение государства и то, что деньги всех частных лиц потребовались на общественные нужды — условили написание этого закона, и что он должен оставаться только, пока будут существовать причины, условившие его издание? Если же определения сената и постановления народа, относящиеся к тому времени, должны сохранить свою силу навсегда, то зачем же мы возвратили частным лицам их деньги? Зачем за предметы, поставленные для общественной потребности, платим тотчас же деньгами? зачем не покупаем рабов для отправления военной службы? Почему мы, частные лица, не выставляем теперь гребцов, как поступили в то время?
7. «И так для всех сословий, для всех граждан, ощутительна перемена к лучшему, последовавшая в положении государства; одни жены наши не насладятся плодами мира и спокойствия общественного? Драгоценными порфирными тканями мы мужчины пользуемся; носим шитые одежды при отправлении должностей, при жертвоприношениях; дети наши облачаются в тоги, вышитые порфирою. Должностным лицам в наших колониях и муниципиях, а здесь в Риме низшим сановникам, сельским начальникам предоставили мы право носить шитую тогу; и не только живые сохраняют это отличие, но даже и мертвые сожигаются вместе с ним. Одним женщинам запретим мы употребление пурпурных тканей? И между тем как мужчинам дозволено их употреблять на постилки, матерям семей наших не позволим мы иметь порфирную накидку? Конь твой красивее будет убран, чем жена одета? Впрочем относительно пурпурных тканей, которые трутся, портятся, я еще понимаю причину упорства, хотя она и несправедлива; но относительно золотых вещей, с которыми уже невозможен ущерб, после того как они сделаны, что же может быть дурного? Скорее же это будет запас, готовый на нужды частные и общественные, как вы уже это и испытали. Порций утверждает, что между женщин, при невозможности ни одной из них иметь, не возникает соперничества. Но по истине разве не приходят они в огорчение и негодование, видя, что женам союзных нам Латинян доступны те украшения, которые у наших отняты: Латинянки украшаются золотом и пурпурными тканями; они разъезжают по городу в колесницах, между тем как Римлянки идут пешками, как будто бы и господство принадлежит тем чужим гражданам, а не нам. Умы мужчин не могло бы это не огорчить: чего же вы ждете от женщин, на которых действуют самые мелочи? Недоступны им ни гражданские, ни духовные должности, ни триумфы, ни отличия, ни дары, ни военная добыча. Опрятность, красота одежд и убранства — вот все отличия женщин: ими они радуются и хвалятся. Совокупность этих достоинств, и по убеждению предков наших, составляла прелесть женскую. Во время траура, что же слагают с себя женщины как не порфирные ткани и золотые вещи? И по окончании траура, не возлагают ли на себя опять? В случаях торжественных, при молебствиях и т. п. не стараются ли они украситься еще более? Но может быть, с отменою закона Оппиева, у каждого из вас не останется достаточно власти — воспретить, буде пожелаете то, чего теперь не дозволяет закон; менее вам будут подчинены ваши дочери, жены, сестры? Их зависимость от близких не окончится, пока они живы. Для женщины ничего не может быть ужаснее свободы, которая условлена вдовством и сиротством. Они предпочитают меру своих украшений находить в вашей воле, чем в законе. Конечно, и вы женщин должны держать в зависимости и опеке, но не в рабстве; более чести, чтобы они называли вас отцами и мужьями, чем господами. Ненавистные слова употребил только что перед сим консул: он говорил о каком–то женском восстании и бунте. Не должны ли мы опасаться, как бы женщины не заняли Священную гору, как некогда раздраженная чернь, или Авентинский холм? Но имейте снисхождение к слабости консула, и решите дело по вашему усмотрению; чем вы сильнее, тем умереннее должны пользоваться властью».
8. После того когда такие–то речи сказаны были как в защиту закона, так и против него — на другой день женщины еще в большем числе, вышли из домов; они сплошною толпою осадили двери всех тех трибунов, которые противились предложению товарищей, и перестали просить не прежде, как трибуны отказались противодействовать. Тогда уже не осталось никакого сомнения в том, что все трибы отменят закон; он отменен через двадцать лет после того как издан. Консул М. Порций, по отмене Оппиева закона, немедленно отправился к порту Луны с 25 длинными судами, из числа которых пять принадлежали союзникам; туда же приказал он собраться войску. Разослав повеления по прибрежью моря, он собрал суда всякого рода и, отправляясь от порта Луны, приказал им собраться к порту Пиренейскому: оттуда он со всем флотом намеревался идти против неприятеля. Обогнув Лигустинские горы и Галльский залив, суда прибыли к назначенному консулом дню. Оттуда дошли к Роду, и силою вытеснили Испанский гарнизон, находившийся в укреплении. Из Роды с попутным ветром прибыли в Емпорий; здесь все войска, кроме матросов, высажены на берег.
9. Уже в то время, в Емпориях было два города, разделенные стеною: один принадлежал Грекам, родом из Фокеи, откуда и Массилийцы, а другой Испанцам. Греческий город был обращен более к морю, так что весь круг стены, по открытому месту, заключал в себе не более 400 шагов. Город Испанцев, более удаленный от моря, был обнесен стеною, имевшею в окружности 3000 шагов. В последствии присоединился еще третий род жителей, Римские поселенцы, водворенные здесь божественным цезарем после поражения сыновей Помпея. Теперь все жители слились в одно целое, так как сначала Испанцы, потом Греки, приняты в число граждан Римских. Удивительно было бы для всякого, кто бы в то время посмотрел — в чем Греки находят средства к своей защите, так как с одной стороны было открытое море, а с другой непосредственное соседство Испанцев, народа дикого и воинственного. Но защиту своей слабости Греки находили в дисциплине, которую и между храбрых поддерживает лучше всего страх. Часть стены, обращенная в полю, была укреплена наилучшим образом и в эту сторону были обращены только одни ворота: постоянным стражем их был один из городских начальников. Ночью третья часть граждан караулила по стенам, и это было не одним только обычаем и установлением закона; но с таким старанием были содержимы караулы и делаемы обходы, как будто бы неприятель находился у ворот. Из Испанцев не допускали никого в город, да и сами не выходили из него без соблюдения мер осторожности: выход к морю был всем доступен. В ворота же, обращенные к Испанскому городу, они выходили не иначе, как в большом числе, и почти всегда та третья часть граждан, которой следовало в ближайшую ночь держать караулы по стенам. Выходить же из города нужно было по следующей причине: торговля с Греками была необходима и Испанцам, неопытным на море, и Греки желали продать вещи, привезенные к ним извне на судах и закупать произведения полей. Такие отношения взаимной пользы делали то, что город Испанский был доступен Грекам: эти последние были тем безопаснее, что их прикрывала сень дружественных отношений к Римлянам, и они держались их крепко, хотя слабость их сил не давала им возможности быть полезными в такой мере, как Массилийцы. И тут жители приняли и консула и войско ласково и гостеприимно. Не много дней провел здесь Катон для узнания, где находятся войска неприятельские и в каком количестве; а для того чтобы и это замедление не осталось без пользы, он все это время употребил на упражнение войск. В то время года хлеб у Испанцев был уже убран в гумна; а потому консул воспретил закупщикам заготовлять хлеб и отослать их в Рим: война говорил он — должна сама себя кормить. Двинувшись из Емпорий, консул предал огню и мечу поля неприятельские; везде господствовали ужас и бегство.
10. В тоже время, когда М. Гельвий уходил из дальней Испании с отрядом в шесть тысяч человек, данным ему претором Ап. Клавдием, огромные полчища Цельтиберов встретили его у города Иллитургиса. Валерий пишет, что вооруженных воинов было у них двадцать тысяч; двенадцать тысяч из них убито, город Иллитургис взят, и в нем истреблены все взрослые граждане мужеского пола. Оттуда Гельвий прибыл к лагерю Катона, и так как эта сторона была уже безопасна от неприятелей, то Гельвий отослал свой отряд обратно в дальнюю Испанию, а сам отправился в Рим, где и имел въезд в город с почестями овации за свои удачные действия на войне. Неделанного серебра внес он в казначейство четырнадцать тысяч семьсот тридцать два фунта, а в монете семнадцать тысяч двадцать три; Осценского серебра — сто двадцать тысяч четыреста тридцать восемь фунтов. Сенат отказал ему в почестях триумфа на том основании, что он сражался чужим счастием (под чужими ауспициями) и в чужой провинция. Впрочем, он возвратился уже через два года, так как, по передаче провинции своему преемнику, К. Минуций, в продолжении следующего года, был задержан там долгою и тяжкою болезнью. А потому Гельвий вошел в Рим с почестями овации только за два месяца перед тем, как его преемник К. Минуций имел торжественный въезд; этот со своей стороны внес серебра тридцать четыре тысячи восемьсот фунтов; в монете семьдесят восемь тысяч, и Осцийского серебра двести семьдесят восемь тысяч.
11. Между тем в Испании консул имел лагерь неподалеку от Емпорий. Туда прибыли трое послов от царька Иллергетов, Билистага — в том числе один его сын. Они жаловались, что их укрепления подвергаются нападениям и что нет никакой надежды на сопротивление, если их не защитят Римские воины. Достаточно будет трех тысяч и неприятель, если придет такое подкрепление, не останется. На это консул отвечал, что он: «не остается равнодушен ни к их опасности, ни к затруднительному положению, но что у него не столько войск, чтобы для него было возможно, имея недалеко от себя значительные неприятельские силы, с которыми в скором времени придется сражаться в открытом бою — чего он и ждет со дня на день — без вреда для себя ослабить силы, отделив часть войска». Выслушав такой ответ, посла со слезами упали к догам консула; они его умоляли: чтобы он их не покидал при таких тревожных их обстоятельствам. Куда же им идти, если их оттолкнусь от себя Римляне? Нет у них ни союзников и никакой надежды ни откуда. Могли бы они быть вне этой опасности, если бы захотели изменить верности, и вступить в заговор с другими; никакие опасения, никакие угрозы не могли на них подействовать, так как они полагали всегда найти в Римлянах достаточно помощи и защиты. Но если же это не так, если консул им откажет, то они берут в свидетели а богов, и людей, что против воли своей и вынужденно, для того чтобы не подпасть участи Сагунтинцев, они должны будут изменить и если необходимо гибнуть, то они предпочитают гибнуть с прочими Испанцами, чем одни».
12. И в этот день они отпущены так, без ответа. Консул в последовавшую затем, ночь волнуем был двоякою заботою: не хотелось ему ни оставить без помощи союзников, ни уменьшить войско, что могло бы или замедлить сражений, или повлечь за собою опасность, если сражение дано будет. Остановился на решении — войска не убавлять для того, чтобы неприятели тем временем не нанесли урона, союзникам же он положил подать надежду, которая и должна была заменить существенную помощь. Нередко мнимое сходило за действительное, а особенно на войне; тот кто был уверен, что получит помощь, действовал как бы и получил ее, и нашел свое спасение в этой уверенности, надежде и смелости. На другой день консул дал послам следующий ответ; хотя он и не чужд опасения, как бы не уменьшить свои силы, услуживая ими другим; впрочем, он принимает более в соображение их обстоятельства и опасность, чем свои собственные.» Вслед за тем он отдал приказание третьей части воинов изо всех когорт — заблаговременно сварить пищу, которую они должны были взять с собою на суда, а их приказал изготовить к третьему дню. Двум послам он велел отнести это известие Билистагу и Иллергетам, а сына царька удержал при себе, осыпая его ласками и подарками. Послы отправились не прежде как увидели, что воины Римские сели на суда. Так как послы принесли об этом самое верное известие, то не только их соотечественники, но даже и неприятели были вполне убеждены, что помощь от Римлян не замедлит прийти.
13. Консул, полагая, что уже достаточно было сделано для виду, приказал воинов отозвать с судов; а сам, так как приближалось время года, когда можно было действовать, зимние лагери свои поместил на расстоянии трех тысяч шагов от Емпорий. Отсюда при случае — то в одну сторону, то в другую, — оставив небольшой гарнизон для защиты лагеря, выводил воинов для грабежа по полям неприятельским. Почти всегда эти походы совершались ночью для того, чтобы и отойди подальше от лагеря и напасть неожиданно. Такие набеги служили упражнением для вновь набранных воинов и в них было захватываемо множество неприятелей, так что они уже не смели выходить за окопы своих укреплений. Когда консул слишком достаточно испытал расположение умов и своих воинов, и неприятелей, то отдал приказание созвать трибунов, префектов, всех всадников, и сотников: «настало время, давно уже вами желанное, иметь возможность показать вашу доблесть. До сих пор вы действовали на войне более как грабители, чем воины: теперь же в правильном бою сразитесь вы с вашими противниками; тогда уже представится вам возможность не поля уже опустошать, но исчерпать богатства городов. Отцы наши, и в то время, когда Испания была во власти Карфагенян, и вожди и войска их находились в ней, сами же они не имели еще там ни военачальника, ни воинов; тем не менее не захотели прибавить в мирном договоре: чтобы река Ибер была границею их владений. Теперь же, когда в Испании находятся два претора, консул, три войска Римских, из Карфагенян же вот почти десять лет никого не было в этих провинциях, власть наша по сю сторону Ибера утрачена. Необходимо вам возвратить ее силою оружия и нашею доблестью и народ, который скорее необдуманно взбунтовался, чем постоянно и с упорством вел войну, заставьте опять принять на себя иго зависимости, которое он было с себя скинул.» Поговорив еще весьма убедительно в этом смысле, консул наконец объявил, что ночью поведет воинов к лагерю неприятельскому; затем они отпущены отдохнуть.
14. Среди ночи, посвятив сколько нужно было времени гаданиям, консул двинулся занять ту позицию, которую намеревался, прежде чем догадался бы об этом неприятель и обведя войско мимо лагеря неприятельского, на рассвете, устроив войско в боевой порядок, выслал под самые окопы неприятельского лагеря три когорты. Дикари, удивляясь, как Римляне явились с тылу, бросились сами к оружию. Между тем консул говорил своим: «теперь вся ваша надежда, воины, в доблести и я с умыслом сделал, чтобы так было; в середине между нами и нашим лагерем неприятели; с тылу неприятельская область. Таким образом что честнее всего, то и безопаснее — в доблести полагать всю надежду.» Тут он отдал приказание когортам отступать, для того чтобы заманить дикарей притворным бегством. Так и случилось как ожидал консул. Полагая, что Римляне оробели и отступают, дикари бросились в ворота; все место, какое оставалось между их лагерем и неприятельским строем, наполнилось вооруженными воинами. Пока между ними происходила суматоха, и они устраивались в ряды, консул, у которого уже все было готово и устроено, напал на неприятелей, находившихся в беспорядке. Сначала он пустил в дело на том и другом фланге конницу, но всадники на правом фланге были тотчас отбиты и, отступая в беспорядке, стали было расстраивать и пехоту. Видя это, консул приказал две отборные когорты обвести с правого фланга неприятелей и показать их в тылу, прежде чем сразятся пешие строи. Такая угроза, сделанная неприятелю, поправила дело, испорченное было трусостью Римских всадников. Впрочем и конные и пешие воины на правом крыле до того пришли в смущение, что консул собственною рукою хватал некоторых, и обращал их лицом к неприятелю. Таким образом, и пока дело ограничивалось бросанием метательных орудий, участь сражения была сомнительная и уже на правом фланге, с которого начались опасения и бегство, с трудом сопротивлялись Римляне. На левом фланге и с фронта дикари были теснимы, с ужасом озираясь на когорты, поставленные у них в тылу. Когда дротики и копья из цельного железа были брошены и воины взялись за мечи, то сражение как бы началось вновь. Уже не получали более нечаянных ударов, наносимых издали, но, встретясь грудь с грудью, воины все надежды полагали только на свои силы и доблесть.
15. Консул уже утомленных своих воинов ободрил, введя в дело резервные когорты из второй линии; образовался новый строй. Со свежими силами они атаковали неприятелей, уже утомленных, новыми стрелами и быстрым натиском, как клином, они пробили их ряды; потом, расстроив, обратили их в бегство и они как попало, рассеявшись по полю, бежали в лагерь. Когда Катон видел, что повсюду распространилось бегство, он подъехал на коне ко второму легиону, который находился в резерве; он приказал нести вперед себя военные значки, и ускоренным шагом двинуться к атаке неприятельского лагеря. Если кто из воинов от излишнего усердия выбегал из рядов, то консул и сам, нагнав его на лошади, бил мечом и приказывал трибунам и сотникам останавливать строго. Уже лагерь неприятельский подвергся нападению: с окопов отбивали Римлян камнями, кольями и всякого рода оружием. Когда подошел легион свежий, то у нападающих прибавилось смелости, и неприятели еще упорнее стали защищаться с окопов. Консул окинул все взглядом и сделал нападение в ту сторону, где видел менее сильное сопротивление. Заметив, что у левых ворот неприятели не в очень большом числе, он туда направил принципов и гастатов второго легиона. Не выдержал их натиска неприятельский пост, поставленный у ворог и прочие Испанцы, видя уже неприятеля внутри окопов и потерю лагеря неминуемою, побросали значки и оружие. Большой урон понесли они в воротах, где они сами себя стеснили многолюдством. Воины второго легиона поражают неприятеля с тылу, а прочие грабят лагерь. Валерий Антиас пишет, что в этот день убито у неприятелей сорок тысяч человек. Сам Катон, которого далека была конечно мысль уменьшить свою славу, говорит, что много неприятелей было побито, числа же не означает.
16. Консул, как полагают, сделал в этот день три распоряжения, особенно достойные похвалы: первое заключалось в том, что он, обведя кругом войско далеко от судов своих и лагеря, где им не оставалось другой надежды кроме доблести, дал сражение среди неприятелей; другое, что он поставил когорты с тылу у неприятелей и третье, что он второй легион, между тем как все прочие воины в беспорядке бросились преследовать неприятеля, совершенно устроенный в боевом порядке под знаменами полным шагом повел к воротам лагерей. Потом не было сделано никакого упущения в том, как бы воспользоваться победою. По данному к отступлению знаку, консул отвел назад в лагерь своих воинов, обремененных добычею; немного часов ночи посвятив отдохновению, он повел их потом в поля для грабежа. На далекое пространство опустошено все, так как неприятели рассеялись бегством. Это обстоятельство, не менее как и неудачное сражение, бывшее накануне, побудило Испанцев Емпоританских и их соседей к изъявлению покорности. Жители многих других городов, ушедшие в Емпории, также покорились; их всех консул обласкал, угостил вином и пищею, и отправил по домам. Вслед за тем, он немедленно снял лагерь оттуда и куда ни двигался Римский строй, везде встречали его послы городов, изъявлявших покорность. Когда он прибыл в Тарракону, то уже вся Испания по сю сторону Ибера была усмирена; пленные — и Римляне, и союзники, и Латиняне, захваченные в Испании разными случаями, были приводимы консулу в дар от варваров. Потом распространился слух, что консул отведет свое войско в Турдетанию, и пронеслось ложное известие, что он уже отправился к горцам, живущим в местах непроходимых. Вследствие этого пустого, неизвестно кем пущенного в ход слуха, семь укрепленных замков Бергистанского народа отпали было, но консул, поведя туда войско, покорил их своей власти без особенно замечательного сражения. Скоро после того они же, с возвращением консула в Тарракону, изменили прежде чем он выступил оттуда в какую–либо сторону. Опять покорены, но на этот раз побежденным не даровано более прощения; проданы все они в рабство с публичного торга, для того чтобы они уже не тревожили более беспрестанными просьбами о мире.
17. Между тем претор П. Манлий, приняв старое войско от К. Минуция, которого был преемником и присоединив в нему также старое войско Ап. Клавдия Нерона из отдаленной Испании — отправился в Турдетанию. Племя Турдетанов изо всех Испанцев считается самим невоинственным; но, полагаясь на свое многолюдство, они пошли навстречу войску Римскому. Пущенная против их конница тотчас смяла их ряды; схватка пехоты почти не представляла никакой борьбы. Воины старые, хорошо знакомые и с неприятелем и с образом ведения войны, делали исход сражения вне всякого сомнения. Впрочем этим сражением война не была приведена к концу. Турдулы нанимают десять тысяч Цельтиберов и готовятся вести войну чужим оружием. Между тем консул, встревоженный возмущением Бергистанцев, опасаясь, как бы и другие племена при этом случае не поступили также, отобрал оружие у всех Испанцев по сю сторону Ибера. Такое распоряжение консула до того огорчило Испанцев, что многие из них сами себе причинили смерть: народ суровый был того убеждения, что и жить не стоит не имея оружия. Консул получив об этом известие, велел позвать к себе старейшин всех племен и сказал им: «не столько для нас, сколько для вас самих важно, чтобы вы не бунтовали, так как всякий раз это делалось с большим вредом для Испанцев, чем с трудом для Римского войска. Предупредить это, чтобы не случалось, я, по моему мнению, вижу только одно средство — сделать так, чтобы вы не были в состоянии бунтовать; я хочу этого достигнуть средствами, сколько возможно более мягкими. И вы со своей стороны помогите мне в этом деле советом; всего охотнее последую я тому плану действий, который вы сами мне предложите.» Так как они на это ничего не отвечали, то консул сказал, что дает им на размышление несколько дней. Будучи позваны и второй раз на совещание, старейшины молчали; тогда консул в один день велел разрушить стены городов, а сам двинулся против тех, которые были еще не покорными, и в какую сторону он ни приходил, все народы, жившие вокруг, изъявляли покорность. Только Сегестику, город важный и богатый, он взял с помощью осадных орудий.
18. Ему предстояло более трудностей приводить неприятелей к покорности, чем Римлянам когда они только что пришли в Испанию: к ним тогда Испанцы охотно приставали, наскучив властью Карфагенян. А теперь приходилось Испанцев как бы приводить в рабство после добытой ими вольности. Он получил все в таком волнении, что одни уже вооружились, другие осадою побуждаемы были к отпадению, и по–видимому не могли долго сопротивляться, если в скором времени не будет им подана помощь. Но в консуле была такая сила и ума и воли, что он все, и важное и неважное, сам обдумывал и приводил в дело. И не только он придумывал и делал распоряжения, какие нужно было по обстоятельствам, но и большую часть осуществлял на деле сам. Ни к кому не применял он свою власть так строго и неумолимо, как в отношении к самому себе: бережливостью, бодрствованием и трудом он соперничал с последним из своих воинов, и ничем особенным ни отличался он в рядах своего войска, кроме чести и власти.
19. Ведение войны в Турдетании претору П. Манлию затрудняли Цельтиберы, нанятые за деньги неприятелями, как мы об этом сказали выше, а потому консул, будучи приглашен письмом претора, повел туда легионы. По прибытии его туда — Цельтибери и Турдетаны имели отдельные лагери — Римляне произвели тотчас же с Турдетанами легкие сражения, делая набеги на их посты, и постоянно они выходили победителями из схватки, как бы она ни было смело затеяна. К Цельтиберам для переговоров консул приказал идти военным трибунам и предложить им на выбор три условия: первое — не хотят ли они перейти к Римлянам, в таком случае они получают двойное жалованье против того, в каком они условились с Турдетанами. Второе, не хотят ли они отправиться домой, в таком случае они получат торжественное уверение, что их прежний союз с врагами Римлян не повлечет для них ни каких неприятных последствий. Третье — если они во всяком случае непременно желают войны, то пусть назначат день и место, где можно было бы сразиться с ними оружием. Цельтиберы выпросили на размышление один день; так как на их совещание замешались и Турдетаны, то было много шуму, и тем менее могло последовать какое–либо решение. Несмотря на неизвестность — будет ли война или мир с Цельтиберами — припасы всякого рода, как будто бы в мирное время, Римляне вывозили с полей и замков неприятельских; нередко входили они даже за их укрепления, как будто частным образом, по взаимному безмолвному соглашению, заключено было между ними перемирие. Консул, видя невозможность вызвать неприятеля на бой, сначала повел в боевом порядке несколько легких когорт для грабежа в поля страны, еще уцелевшие; потом, услыхав, что Цельтиберы сложили все свои запасы и тяжести в Сегунтие, он повел туда войска для атаки этого города. Убедясь, что ничего на этот раз нельзя сделать, консул, выплатив жалованье воинам не только своим, но и преторским, и оставив все войско в лагере претора, сам с семью когортами возвратился к реке Иберу.
20. И с этим, столь небольшим, отрядом он взял несколько городов; пристали к нему Седетаны, Авзетаны, Суессетаны, Лацетаны, племя живущее в лесах и неприступных дебрях, были с оружием в руках, и по природной своей дикости, и по сознанию вины своей, так как в то время, когда консул и его войско заняты были войною с Турдулами, они нечаянными набегами опустошили поля союзников. Вследствие этого консул повел для нападения на их город не только Римские когорты, но и молодежь союзников, за дело им враждебных. Город их имел более протяжения в длину, чем в ширину. Шагах в четырехстах консул велел остановиться значкам, здесь оставил он пост отборных когорт с приказанием им не прежде двинуться с места, как когда он сам к ним придет; прочие войска он обвел к части города, находившейся подалее. В рядах вспомогательных войск более всего имел он Суессетанских молодых людей; им он приказал броситься к стенам города для нападения на них. Когда Лацетаны узнали их оружие и значки, то припомнив, сколько раз они безнаказанно гуляли по их полям, и сколько раз их же в боевых схватках поражали и обращали в бегство, вдруг отворив городские ворога, всею толпою бросились на них. Даже их военных кликов, не только натиска, не выдержали Суессетаны. Консул, видя, что случилось именно то, чего он ожидал, пришпорив коня, бросился к когортам, стоявшим у стен города неприятельского; схватив эти когорты, он их ввел в город, где царствовали тишина и пустота, так как все жители ого бросились в погоню за Суессетанами; все уже было во власти консула прежде, чем вернулись Лацетаны. Вслед за тем он принял от них изъявление покорности, так как у них ничего не оставалось кроме оружия.
21. Немедленно оттуда победитель двинулся в Вергийскому укреплению; тут был главный притон разбойников и оттуда производимы были набеги на уже умиротворенные поля этой провинции. Перебежал оттуда в консулу Вергестанский старейшина, и стал оправдывать себя и своих соотечественников: «управление делами общественными уже более не в их власти; разбойники, собравшись в это укрепление, присвоили его совершенно себе». Консул приказал ему вернуться домой и придумать своей отлучке какой–либо благовидный повод: «когда же увидит, что он, консул, подходит к стенам и внимание разбойников будет обращено на их оборону, то пусть он с людьми своей партии, поспешит занять цитадель». Все это было исполнено согласно с наставлениями консула. Тогда дикарями овладел двойной ужас: с одной стороны Римляне лезли на стены, а с другой цитадель уже была взята. Овладев городом, консул тех, которые находились в цитадели, и их родственников отпустил свободными и с имуществом; а остальных Вергестанцев велел квестору продать, разбойников казнил. Умирив провинцию, он установил значительные сборы с железного и серебряного производства, которое стало все более развиваться, и вместе с тем провинция богатеть со дня на день. По случаю событий в Испании сенат определил трехдневное молебствие.
22. В то же лето другой консул, Л. Валерий Флакк, в Галлии, подле Литанского лесу, имел удачное сражение в открытом поле с отрядом Бойев; по слухам в этом сражении убито восемь тысяч Галлов, а прочие, оставив воевать, разошлись по своим деревням и полям. Консул остальную часть лета провел с войском на берегах реки По в Плаценцие и Кремоне; здесь он возобновил то, что в этих городах было разрушено войною. Между тем как таково было положение дел в Италии и Испании, зимовка Т. Квинкция в Греции прошла так, что, исключая Этолов, получивших награду не соразмерно с надеждою победы, да и при том не могли они долго оставаться довольными одним и тем же — вся Греция, наслаждаясь благами вместе мира и свободы, в высшей степени была довольна своим положением и не знала — чему более удивляться: доблести ли Римского вождя на войне, или умеренности, справедливости и благоразумию при пользовании победою. Тут Квинкций получил сенатский декрета, заключавший в себе объявление войны Набису Лакедемонскому. Прочитав его, Квинкций назначил к известному дню собраться в Коринф посольствам всех союзных городов. Когда явились сюда со всех сторон в большом числе старейшины — даже и Этолы тут присутствовали — то Квинкций сказал следующее: «войну с царем Филиппом Римляне, и Греки, и вели, с общего совета и обсуждения, и имели как те, так и другие, свои причины для её ведения. Дружественные союз с Римлянами он нарушил, то оказывая вспомоществование Карфагенянам, их неприятелям, то нападая на наших союзников. К вам же он был таков, что если бы даже мы решились забыть свои собственные обиды, то вашей одной было бы достаточно для вполне законной причины в войне. Теперешнее же обсуждение будет вполне зависеть от вас; я отдаюсь на вас: хотите ли вы, чтобы Аргос, как вам самим хорошо известно, занятый Набисом, так и оставался в его власти; или не сочтете ли вы более справедливым, чтобы один из знаменитейших и древнейших городов Греции, находящийся в самой её средине, воспользовался правами свободы и находился бы в таком же положении, в каком и прочие города Пелопоннеса и Греции. Обсуждение этого вопроса касается, как видите сами, вполне вас одних. Римлянам же нет дела до него, разве только в том отношении, что, при освобождении ими Греции, рабство одного города, не дает им еще полной, совершенно чистой славы. Впрочем, если вас не трогает ни забота об этом городе, ни пример, ни опасность, как бы зараза этого зла не распространилась далее, то мы и такое ваше решение сочтем за хорошее и справедливое. В этом деле я прошу вашего совета и остановлюсь на том решении, какое вы примете большинством голосов».
23. Вслед за речью Римского императора, стали отбирать мнения. Посол Афинян высказывал благодарность Римлянам сколько можно более в сильных выражениях; он превозносил похвалами заслугу Римлян в отношении к Греции: снисходя усердным мольбам, они подали помощь против царя Филиппа; теперь же, безо всякой просьбы, сами со своей стороны вызываются подать помощь против тирана Набиса. Далее посол Афинян высказал свое негодование на то, что и такие заслуги Римлян подвергаются нападкам некоторых, распространяющих клеветы относительно будущего, между тем как гораздо лучше было бы сознать откровенно до сих пор сделанные им благодеяния. Очень ясно было, что это — нападка на Этолов. А потому Александр, старейшина этого народа, сначала побранил Афинян за то, что они, быв некогда виновниками и руководителями свободы, теперь из личной угодливости изменяют общему делу; потом он жаловался: что Ахейцы, прежде служившие в рядах войска Филиппова вместе с переменою счастия оставили его, получили за это Коринф и теперь добиваются Аргоса. А Этолы, с самого начала враги Филиппа и постоянные союзники Римлян, лишены обманом Ехина и Фарсала, несмотря на то, что в союзном договоре прямо сказано, что с поражением Филиппа эти города и области будут их. Обвинял он Римлян в коварстве за то что: поманив одним пустым названием вольности, они своими гарнизонами заняли Халкиду и Деметриаду, между тем как они же, Римляне, когда Филипп медлил выводить свои войска, обыкновенно твердили против него, что Греция никогда не может быть свободною, пока будут заняты войсками Деметриада, Халкида и Коринф; наконец Аргос и Набис служат для Римлян только предлогом оставаться в Греции и удержать здесь свои войска. Пусть они свои легионы отвезут назад в Италию. Этолы дают слово, что или Набис выведет из Аргоса свой гарнизон добровольно, на известных условиях, или они силою оружия заставят его принять то решение, которое с общего согласия будет принято Грециею.
24. Такое пустословие Этолов вызвало прежде всего возражение Аристена, претора Ахейского: «да не потерпят, сказал он, Юпитер всемогущий и всеблагий и царица Юнона, под покровом которых находятся Аргос, чтобы этот город был предметом состязания между тираном Лакедемонским и грабителями Этолами, и чтобы ему грозила участь еще более жалкая — попасться им в руки, чем находиться, как теперь, во власти тирана. Море, переброшенное между ними и этими разбойниками, не послужить нам защитою, Квинкций. Что же с ними будет, если они сделают себе оплот в самой средине Пелопоннеса? Греки они только по языку, точно также как и люди только по наружности, нравы же и обычаи их суровее, чем каких–либо дикарей, даже чем зверей хищных. А потому мы, Римляне, вас просим — Аргос исторгнуть из власти Набиса и дела Греции устроить так, чтобы спокойствие её было достаточно обеспечено и от этих разбойников Этолов». Римский вождь, видя, что все нападают на Этолов, сказал, что: «и он отвечал бы им, если бы не видел такого общего против них ожесточения, что нужно скорее успокоить, чем раздражать умы. А потому, будучи доволен общим мнением, как оно высказалось относительно Римлян и Этолов, он спрашивает: что они думают о войне с Набисом, если он не возвратит Аргос? Когда все определили войну, то консул стал убеждать их, чтобы каждый город прислал вспоможение, соразмерно со своими силами. К Этолам он отправил даже посла, более для того, чтобы они обнаружили свой образ мыслей, чем в надежде получит исполнение просьбы.
25. Военным трибунам отдал он приказание — привести войско из Елатии. В тоже время он послам Антиоха на их просьбу о заключении союза, отвечал; «он не может дать им никакого решения в отсутствии десяти уполномоченных, Нужно им идти в Рим к сенату.» А сам войска, приведенные от Елатии, повел в Аргосу. Около Клеонаса встретил его Аристен претор с десятью тысячами пеших Ахейцев и тысячью всадников, Неподалеку оттуда соединенные войска стали лагерем; на другой день они пошли в Аргивскую область и заняли место для лагерей почти в четырех милях от Аргоса. Начальником Лакедемонского гарнизона был Пифагор, зять тирана и брат его жены. К прибытию Римлян, он обе крепости — их в Аргосе две, — и другие пункты по важнее или по подозрительнее, укрепил сильными караулами. Несмотря на все эти действия, не мог он скрыть ужаса, наведенного приближением Римлян; к опасениям извне присоединилось внутреннее восстание. Был Аргивец Дамоклес, имевший более смелости, чем рассудительности; он сначала, под охраною клятвы, вел переговоры с людьми способными об изгнании гарнизона, но в желании приобрести по более соучастников, он был слишком доверчив. Во время переговоров со своими приверженцами, явился от префекта страж звать его к нему; тут Дамокл понял, что его намерение открыто; тогда он убеждал заговорщиков, взяться лучше с ним вместе за оружие, чем погибнуть в пытках. Таким образом он с небольшою толпою бросился на общественную площадь, провозглашая громко, чтобы каждый гражданин, желающий спасения отечества, последовал за ним, как за вождем и виновником свободы. Никто его не послушал, потому что не было и близкой надежды на помощь, не только довольно твердой опоры. Лакедемоняне окружили Дамокла, несмотря на его крики, и его приверженцев и убили их. Потом схвачены еще и некоторые другие; большая часть умерщвлены: не многие посажены в тюрьму. Не мало граждан в последовавшую, за тем, ночь спустились со стен по веревкам и бежали к Римлянам.
26. Квинкций, полагаясь на их уверения, что будь Римское войско у ворот городских, движение это было бы не без успеха, и что Аргивцы не останутся в покое, если только он ближе придвинет лагерь, выслал вперед легкую пехоту и конницу. Они около Циларабиса (так называется место для гимнастических упражнений в трехстах шагах от города) сразились с Лакедемонцами, сделавшими вылазку из ворот городских и без большего труда втеснили их в город. Римский вождь стал лагерем на том самом месте, где происходило сражение. День провел он в ожидании, не произойдет ли в городе какого–либо нового восстания; видя же, что граждане находятся под гнетом страха, созвал совет относительно взятия Аргоса силою. Всех старейшин Греции, за исключением Аристена, мнение было одно; так как это главная причина война, то отсюда и следует преимущественно начать войну. Квинкцию это решение совершенно не нравилось, и он не только выслушал с явным одобрением Аристена, возражавшего на мнение большинства, но и прибавил от себя: «так как война против тирана начата за Аргивцев, то что может быть неприличнее, оставив врага в покое, напасть на Аргос? Он же намерен в Лакедемоне искать главного виновника войны — тирана». Распустив собрание, Квинкций отправил легкие когорты за хлебом: весь, сколько его найдено созревшего, сжат и свезен, а зеленый для того, чтобы неприятели не могли им воспользоваться, поврежден и истреблен. Потом Квинкций снял лагерь и, перейдя Партенскую гору, стал на третий день лагерем за Тегеею у Кариаса. Здесь он прежде, чем войти в область неприятельскую, поджидал вспоможения союзников. От Филиппа пришло тысячу пять сот Македонян и четыреста Фессалийских всадников. Потом остановка для Римлян оказалась не за вспоможениями, которых было достаточно, но за подвозами провианта, предписанными соседним городам. И морские силы собирались значительные; так уже прибыл от Левкада Л. Квинкций с сорока судами; из Родоса пришло восемнадцать крытых судов; уже царь Евмен находился около Цикладских островов с десятью крытыми судами, тридцатью ладьями и другими судами меньшего размера. Множество Лакедемонян, изгнанных из отечества притеснениями тирана, прибыли в лагерь Римский в надежде возвратиться в отечество. Не мало было и таких, которые уже давно лишились отечества с тех пор, как оно находилось в руках тиранов. Начальником изгнанников был Агезиполис, которому, по законам его отечества, принадлежало право царствовать в Лакедемоне. Еще ребенком был он изгнан тираном Ликургом после смерти Клеомена, который первый был тираном в Лакедемоне.
27. Между тем как столь значительная война угрожала тирану и с моря и с суши и не оставалось почти никакой надежды, при справедливой оценке сил его собственных и неприятельских, однако он не отказался от мысли о сопротивлении. Из Крита он вызвал еще тысячу молодых отборных воинов, а уже прежде была у него тысяча. Под оружием было у него три тысячи наемных воинов, и десять тысяч его соотечественников, вместе с вооруженными крестьянами. Валом и рвом укрепил он город. В предупреждение внутреннего восстания, тиран обуздывал умы страхом и строгостью наказаний; он никак не мог надеяться на искреннее сочувствие к себе жителей. Имея подозрение против некоторых граждан, он вывел все войска в поле (называемое Дромон) и, приказав им сложить оружие, велел позвать на сход всех Лакедемонян. Когда они собрались, то он окружил их своими вооруженными слугами и сначала сказал в немногих словах: «весьма извинительно для него при таких обстоятельствах опасаться и остерегаться всего, да и для них самих полезнее тех людей, на которых наводит подозрение теперешнее положение дел — поставить лучше в невозможность замышлять что–либо новое, чем в последствии останавливать силою. Вследствие этого он некоторых граждан считает нужным держать под стражею, пока не минует гроза, теперь висящая над головою; а когда будет отражен неприятель, которого он нисколько не опасается, если только достаточно предупредит возможность домашней измены, то он немедленно возвратит им свободу». Вслед за тем он велел поименно вызвать восемьдесят знатнейших молодых людей; как только кто отзывался на свое имя, тотчас его брали под стражу; в последовавшую за тем ночь все до одного убиты. Вслед за чем некоторые из Илотов (так называются поселяне, издревле живущие по деревням) обвиненные в том, что хотели перебежать к неприятелю, по всем деревням сначала розгами наказаны, и потом умерщвлены. Такою жестокостью удержал Набис умы граждан от осуществления каких–либо новых замыслов. Войска же свои он держал в укреплениях, зная свое бессилие противостать неприятелю в открытом поле; да и выйти из города, при неверном и шатком расположении умов, он считал опасным.
28. Квинкций, когда уже все было достаточно готово, выступил из лагерей и на другой день прибыл к Селлации, на реке Енунте. В этом самом месте, по историческим преданиям, Антигон, царь Македонский, имел сражение с Клеоменом, Лакедемонским тираном. Услыхав тут, что дорога узка и крута для подъема, он небольшим обходом через горы послал людей для того, чтобы укрепить ту дорогу, а сам по, довольно открытой и широкой, дороге прибыл к берегам реки Евротаса, которая почти омывает самые стены Лакедемона. Тут на Римлян, располагавшихся лагерем и на самого Квинкция, который выступил было вперед с конницею и легкою пехотою, напали вспомогательные войска тирана и распространили ужас и смятение, так как Римляне ничего подобного не ожидали — во время их похода никто не выходил к ним на встречу, и они двигались вперед как бы по земле, совершенно мирной. Пехота звала к себе всадников, всадники пехоту, так как и те, и другие мало полагались сами на себя, и произошло замешательство. Наконец подоспели, устроенные в боевом порядке, легионы и лишь только когорты первых рядов введены были в дело и начали бой, то те самые, которые перед этим наводили ужас, в беспорядке были прогнаны в город. Римляне, отойдя от стен на такое расстояние, чтобы находиться вне полета стрелы, простояли некоторое время в боевом порядке; видя же, что неприятели не выходят к ним на встречу, они возвратились в лагерь. На другой день Квинкций повел свои войска, устроенные в боевом порядке, вдоль реки, мимо города, к самой подошве Менелаевых гор. Впереди шли когорты легионов; легкая пехота и конница замыкали строй. У Набиса же за стенами города были изготовлены и устроены в боевом порядке под знаменами наемные воины, на которых он возлагал всю надежду: они должны были атаковать неприятеля с тылу. Когда последние ряды Римлян миновали город, то из ворот его с тем же шумом, что и накануне, бросились в одно и то же время с равных сторон неприятели. Ап. Клавдий замыкал строй; он заранее, предупреждая возможность такого случая, приготовил к нему умы своих воинов; тотчас обернул он ряды и весь свой строй двинул против неприятеля; таким образом завязалось правильное сражение, которое и продолжалось некоторое время; наконец воины Набиса обратились в бегство; не было бы оно для них так опасно и гибельно, если бы не бросились за ними в погоню Ахейцы, хорошо знакомые с местностью. Они побили много неприятелей, а еще более лишили оружия. Квинкций стал лагерем подле Амикласа. Отсюда он предал опустошению густо населенные и плодородные поля, окружавшие город, при чем уже неприятель не шевелился, а придвинул лагерь в реке Евротасу. Отсюда он опустошил долину, прилежащую к Тайгету и поля, тянувшиеся до моря.
29. Почти в тоже время Л. Квинкций занял города мореного прибрежья, частью с их согласия, частью угрозами и силою. Узнав, что в городе Гитие находится склад всех морских припасов Лакедемонских, и что лагерь Римский расположен не далеко от моря, он решился атаковать его всеми силами. В то время город этот был очень крепок, имел в себе много жителей и вообще военных запасов всякого рода. Весьма кстати подоспели в Квинкцию, затевавшему дело не легкое, царь Евмен и флот Родосский, Огромное количество моряков, собранных с трех флотов, в несколько дней сделало все приготовления, нужные к осаде города, укрепленного с моря и с сухого пути. Уже крытые ходы были подведены под стены; уже она осыпалась от ударов стенобитных орудий. От частых сотрясений обрушилась одна башня и увлекла за собою в падении часть стены, к ней прилежавшую. Римляне произвели атаку в одно и то же время и от пристани, откуда доступ был ровнее и удобнее — с целью отвлечь неприятелей от места более открытого, и пытались проложить себе путь по покрытому развалинами месту. Да и чуть–чуть было не удался им этот план, но атака замедлилась вследствие возникшей было надежды на покорность города, незамедлившей впрочем исчезнуть. В городе начальствовали, с разными правами власти, Дексагоридас и Горгопас. Первый прислал сказать Римскому военачальнику, что он предаст ему город; но когда уже было условлено и время, и способ осуществления этого замысла, изменник умерщвлен Горгопасом. Оставшись один начальником города, он защищал его усерднее, и взять его было бы трудно, как подоспел Т. Квинкций с четырьмя тысячами отборных воинов. Когда на вершине холма, находившегося в небольшом расстоянии от города, показались, устроенные в боевом порядке, ряды его войска, а с другой стороны Л. Квинкций неутомимо действовал осадными работами с моря и с сухого пути; тогда отчаяние заставило Горгопаса прибегнут к тому же решению, за которое он наказал смертью своего товарища. Выговорив себе дозволение вывести своих воинов, находившихся в гарнизоне, он предал Квинкцию город. Еще прежде чем Гитий достался Римлянам, Питагорас, остававшийся начальником в Аргосе, передав сбережение города Тимократу Пеллененскому, с тысячью наемных воинов и двумя тысячами Аргивцев, прибыл в Лакедемон к Набису.
30. Набис, приведенный в ужас первым прибытием Римского флота и занятием им городов морского прибрежья, поуспокоился было несколько, пока Гитий оставался в его власти; но когда услыхал, что и этот город предан Римлянам, видя, что никакой надежды не остается с сухого пути, где со всех сторон угрожают неприятели, да и от моря он отрезан, счел необходимым уступить силе обстоятельств, и сначала отправил в лагерь Римский герольда узнать, позволят ли ему прислать послов. По получении на это дозволения, Питагорас прибыл к Римскому вождю только с одним поручением — испросить для тирана возможность лично поговорить с Квинкцием. На созванном по этому случаю совете, все были того мнения, что свидание это необходимо; назначен день и место. По прибытии, в сопровождении небольших отрядов войск, к холмам, находившимся по середине, оставив там в наблюдательном положении и с той, и с другой стороны когорты, Набис явился с отборными телохранителями, а Квинкций в сопровождении брата, царя Евмена, преторов Родосского — Созилая и Ахейского — Аристена и немногих военных трибунов.
31. Тут когда ему было предоставлено на выбор: или прежде говорить самому или выслушать, тиран сказал следующее: Квинкций, и вы все присутствующие, будь я в состоянии сам отыскать причину, почему вы мне объявили войну и внесли ее в мои пределы, то я в молчании стал бы дожидаться решения моей участи. Теперь же я не в состоянии был достаточно совладать сам с собою, чтобы, прежде чем погибнуть, не узнать по крайней мере, за что мне готовится такая участь. Будь вы таковы, каковы по слуху Карфагеняне, которые совершенно не уважают святости союзов, то меня не удивила бы незаконность ваших в отношении во мне действий. Но я вижу перед собою Римлян, для которых выше всего уважение к святости, скрепленных богами, договоров и вместе верность общественных отношений. Что же касается до меня самого, то я надеюсь, что у меня с вами, наравне с прочими Лакедемонянами с самых отдаленных времен существует дружественный союз, да и не давно, во время войны с Филиппом, уже от моего имени возобновлен. Но я разорвал это и нарушил тем, что имею в своей власти город Аргивцев! Чем мне тут защищаться — обстоятельствами дела или временем? Первые мне могут служить оправданием вдвойне: не силою я занял город, но принял его по приглашению жителей, которые сами мне его отдали. Притом я получил этот город, когда он был на стороне Филиппа, а не с вами в союзе. Время же говорит в мою защиту потому, что я, уже имея в руках своих Аргос, вступил в дружественный союз с вами и вы условились о том, чтобы я вам послал вспоможение на войну, а не о том, чтобы я вывел гарнизон из Аргоса. В деле относительно этого города, на моей стороне и справедливость: ко мне попал не ваш город, а неприятельский, получил я его не силою, а по желанию его жителей — и ваше собственное признание: условиями нашего союзного договора вы мне оставили Аргос. Далее против меня служит самое название тирана и мои действия, что я рабам дал свободу, что я вывожу на земли из города бедных граждан. Относительно названия — я могу только то сказать, что каков бы я ни был, да ведь я тот самый, с которым ты же, Т. Квинкций, заключил союзный договор; сколько я могу припомнить, в то время вы называли меня царем, а теперь, как вижу, называют меня тираном. Если я переменил название власти, то пусть я отвечу за мое непостоянство, а если вы, то объясните ваше. Что касается до того, что я освобождением рабов умножил число граждан, и разделил земли нуждающимся, то и в этом случае могут мне служить защитою права времени. Каковы бы ни были мои действия, но они были уже совершены, когда вы заключили со мною дружественный договор, и приняли от меня помощь на войне против Филиппа. Но будь даже сделано это мною теперь, не понимаю — чем я вас оскорбил, или нарушил дружественные с вами отношения. Если я поступил так, то по примеру и завету предков; вашими собственными законами и учреждениями не соразмеряйте того, что делается в Лакедемоне; нет надобности в частностях равнять и то и другое. Вы назначаете всадника от известного денежного взноса (ценза), пешего — также; вы хотите, чтобы власть была в руках немногих, а массы им подвластны. Наш же законодатель имел в виду, чтобы управление общественными делами не находилось в руках немногих — того, что вы называете сенатом — не хотел он, чтобы то или другое сословие преобладало в государстве; но сколько возможно ровным распределением состояния и значения, он имел в виду заинтересовать большее число граждан к ведению войны за отечество. Признаюсь, что я пустился теперь в многословие, противное завету наших предков, между тем как всю сущность можно были бы выразить в следующих немногих словах: с тех пор, как я пользуюсь правами дружества с вами, ничего я не сделал такого, чтобы вам можно было жалеть о том».
32. На это Римский вождь ответил следующее: «дружественный союз заключен был нами совсем не с тобою, но с Пелопсом, законным царем Лакедемонян. Его право впоследствии тираны такие же, как ты. похитили в свою пользу, и силою присвоили себе власть над Лакедемоном, а мы заняты были войною то Пуническою, то Галльскою и другими делами, которые тянулись одно за другим. И ты теперь тоже самое сделал во время войны с Македонянами. А что же менее всего было прилично нам, начавшим войну против Филиппа за свободу Греции, вступать в дружбу с тираном? И притом с тираном, в отношении к своим злейшим и неумолимейшим, какой только был когда–нибудь? А нам, даже если бы ты не занял обманом Аргоса и не удерживал его в своей власти, при нашем стремлении освободить всю Грецию, и в Лакедемоне необходимо восстановить прежнюю вольность и законы, о которых ты только что упомянул, как будто ревностный поборник Ликурга. Или мы, заботясь о том, чтобы гарнизоны Филиппа были выведены из Ясс и Баргилий, дозволим тебе попирать ногами Аргос и Лакедемон, два знаменитейшие города, когда–то светильники Греции? Неужели, оставаясь в рабстве, она обесчестят названия нас, как освободителей Греции? Но ты говоришь, что Аргивцы были за одно с Филиппом; пусть будет по твоему, чтобы тебя не сердить без нужды. А нам очень хорошо известно, что в этом деле виноваты были два, много три человека, а не все население; точно также как, но истине, в приглашении и принятии тебя, и твоего войска, в крепость Аргоса, нисколько не участвовало большинство граждан. Нам было известно, что Фессалийцы, Фокийцы и Локрийцы по общему между собою согласию, принадлежали к партии Филиппа, и все–таки мы и их освободили вместе с остальною Грецией. Как же по твоему нам следует поступить в отношении к Аргивцам, которые общественным советом ни в чем не виновны? Ты говоришь, что тебя упрекают как в преступлениях в том, что ты освободил рабов и разделил земли людям неимущим. Конечно это преступления, и не маловажные: но что же они значат сравнительно с теми злодеяниями, которые ты со своими клевретами совершаешь постоянно одни за другими. Хочешь выслушать справедливую оценку своего невыносимого владычества, допусти состояться действительно свободному собранию граждан или в Аргосе или в Лакедемоне? Но оставлю я все прежние примеры, а какое недавно побоище произвел в Аргосе почти в глазах моих вот этот Питагорас, зять твой? Да что ты сделал сам, когда я находился уже почти в пределах Лакедемонской области? Пожалуйста ты тех граждан, которых ты приказал схватить в собрании, и о которых ты объявил в слух всем, что ты их будешь держать под караулом, прикажи вывести связанных для того, чтобы их родные, которые может быть напрасно оплакивают их, как погибших, удостоверились, что они живы! Но пусть это все и так — говоришь ты — какое вам до этого дело, Римляне? И это скажешь ты людям, освободившим Грецию? Тем, которые с такою целью переплыли моря и вели войну на море и на сухом пути? Но ты скажешь, что собственно нас ничем не обидел, и дружественный с нами союз ни чем собственно не нарушил? Но сколько раз хочешь ты, чтобы я доказал тебе противное? Не хочу плодить слов, выскажу только главное. Какими собственно поступками нарушается дружественный союз? Конечно главное тем, если моих союзников считаешь за врагов, а с моими врагами дружишься. Ты сделал и то и другое. Ты город Мессену, который принят был в тот же дружественный и союзный договор с нами, что и Лакедемон, будучи нашим союзником, союзный нам город взял силою оружия. А с Филиппом, врагом нашим, заключил ты не только союзный договор, но и, если боги потерпят, замыслил и родственный союз через Филоклеса, его префекта. Ведя войну против нас, ты все море около Малеи сделал неприязненным своими пиратскими (морских· разбойников) судами. Ты, я полагаю, захватил и предал смерти более граждан Римских, чем сам Филипп, и для судов, подвозивших к нашим войскам припасы всякого рода, берега Македонии были безопаснее, чем мыс Малейский. А потому пожалуйста не хвались ты перед нами верностью и нравами дружбы; тебе гораздо приличнее — говорить языком врага и тирана, чем общественного доброжелателя.»
33. За тем Аристон то убеждал Набиса, то даже советовал ему, чтобы он пока возможно и пока есть случай, позаботился бы о себе и судьбе своей. Потом он даже стал поименно исчислять ему тиранов соседственных городов, которые, сложив с тебя власть и возвратив свободу своим соотечественникам, провели старость между своими согражданами не только безопасно, но даже с почетом. В таких взаимных совещаниях наступила ночь и положила конец совещаниям. На другой день Набис объявил: «что он согласен очистить Аргос и вывести гарнизон, если это угодно Римлянам, и возвратит пленных и перебежчиков. Если есть требования, еще сверх этого, то пусть их дадут на письме, для того чтобы он мог их обдумать вместе со своими друзьями.» Таким образом тирану дано время подумать; и Квинкций, созван к себе старейшин союзников, имел с ними совет. Мнение большинства было таково: «необходимо продолжать войну упорно и уничтожить тирана, в противном случае Греция никогда не будет вполне свободною. Лучше было не начинать войну, чем, начав ее, оставить так. И сам тиран, как бы утвержденный в правах своей власти, будет действовать смелее и незаконное свое владычество будет основывать на утверждении народа Римского. Такой пример возбудит и в других городах людей, которые будут подкапываться под права вольности своих сограждан.» Но образ мыслей самого военачальника Римского был более склонен к миру; он видел, что теперь, когда неприятель загнать в стены города, ничего более не остается, как осаждать его там, а осада могла затянуться долго: «Придется иметь дело не с Гитием — да и тот сам покорился, а не приступом взят — но с Лакедемоном, где в изобилии и граждан и оружия. Одна надежда была: с приближением войска не возникнет ли внутреннего раздора и возмущения; но несмотря на то, что знамена Римские были почти у самих враг городских, никто не тронулся. " Он прибавил: «мир с Антиохом не прочен. Виллий легат, возвратившийся оттуда, привез известие, что он с большими, чем прежде, сухопутными и морскими силами перешел в Европу. Если войско будет занято осадою Лакедемона, то с какими другими силами будут они вести войну против царя столь могущественного?» Вот что консул говорил явно; а внутренне озабочивало его опасение, как бы вновь избранному консулу не досталась провинциею Греции, и не пришлось бы успешное ведение начатой войны передать преемнику.
34. Видя, что его возражения совсем не действуют на союзников, он, притворяв, будто соглашается с их мнением, заставил всех принять его решение. " В добрый час — сказал он–если хотите, будем осаждать Лакедемон; но только не ошибитесь тем, что так как осада городов дело продолжительное, как вам самим известно, и нередко наскучн- вает прежде осаждающим, чем осажденным, то уже тепери. вы должны приготовиться–провести эиму около стен Лакедемона. Еслибы такое промедление влекло за собою одни лишь труды и опасности, то я только убеждал бы вас–приготовить в перенесению их и умы ваши и тела; но сверх того т, настоящее время необходимы будут большие траты на осадные работы, машины и орудия, без которых невозможно взять столь сильный город, и на доставление запасов вам и нам на зиму. А потому для того, чтобы вы вдруг не пришли в смущение, или неоставили со стыдом дело начатое, я того мне- пия, чтобы вы прежде написали по вашим городам и узнали хорошенько, на сколько богаты они смелостью и силами. Вспомогательных войск я имею слишком достаточно; но чем нас более, тем потребуется более для нас припасов всякого рода. Поля неприятельские не представляют уже ничего, кроме голой почвы; при том наступает зима, которая делает подвозы из отдаленных мест затруднительными.! Такие слова заставили всех подумать о разных домашних невзгодах: бездействии, недоброжелательстве и зависти остающихся дома граждан против воюющих, затруднении достигнуть общего соглашения при господстве свободы, о недостаточности общественных средств и нерасположении каждого жертвовать из своего частного достояния. И вдруг, переменив свой образ мыслей, представители городов Греческих вполне отдались на военачальника Римского, и предоставили ему действовать так, как он найдет более сообразным с достоинством народа Римского и его союзников.
35. Вслед за тем Квинкций, допустив только легатов и трибунов военных, изложил следующие условия, на которых давал мир тирану: «шесть месяцев пусть продолжается перемирие между Набисом, Римлянами, царем Евменом и Родосцами. Т. Квинкций и Набис должны отправить немедленно послов в Рим для того, чтобы мирные условия были скреплены утверждением сената. Со дня, в который будут выданы Набису на письме условия мира, должно считаться перемирие; а в течение десяти дней, начиная с этого дня, должна быть выведены все гарнизоны из Аргоса и прочих городов, находящихся в области Аргивцев; очищенными и свободными эти города должны быть переданы Римлянам. Не выводить оттуда рабов ни царских, ни общественных, ни частных, а если какие уведены прежде, то возвратить их законным владельцам. Суда, отнятые у приморских городов, возвратить, а самому не иметь ни одного корабля, кроме двух небольших судов, не более как о шестнадцати веслах. Перебежчиков и пленных возвратить всем городам союзным народу Римскому, а равно и жителям Мессены отдать все, что будет найдено и, что владельцы признают за свое. Изгнанникам Лакедемонским возвратить детей и жен, тех, которые пожелают следовать за мужьями; но против воли они не могут быть принуждаемы сопутствовать изгнаннику. Тем из наемных воинов Набиса, которые перешли или в ряды своих соотечественников, или к Римлянам — должны быть возвращены вполне их имущества. На острове Крите не иметь Набису в своей власти ни одного города, а которые и были, то возвратить их Римлянам. Не заключать союзов, ни вести войну как с Кретийцами, так и с кем бы то ни было. Изо всех городов, как тех, которые ему следует возвратить, так и тех, которые добровольно отдали сами себя и все свое во власть Римлян, — вывести ему войска, и впредь их не трогать ни самому, ни через своих подвластных. Не строить впредь ни какого ни города, ни укрепления, и на чужой земле, и на своей. В залог исполнения всего этого должен он отдать пять человек по выбору главного вождя Римского и в том числе своего сына. Немедленно выдать сто талантов серебра и платить в течение восьми лет ежегодно по пятидесяти талантов.»
36. Написав эти условия и подвинув лагерь ближе к городу, Квинкций послать их в Лакедемон. Конечно все они не могли прийтись по вкусу тирану; одно только поправилось ему, чего он не ожидал — то, что о возвращении изгнанников не было помину. Прискорбнее же всего казалось ему то условие, по которому отняты у него суда и приморские города; ему было в высшей степени полезно море, так как он производил морские разбои вдоль всего берега Малейского; притом молодые люди этих городов служили ему отборными воинами. Хотя Набис обдумывал эти условия тайно, с одними своими приближенными, однако молва разнесла их повсюду: друзья тирана, обыкновенно непостоянные во всем, не могли соблюсти вверенной им тайны. Но все навлекало общее осуждение, но каждый порицал то, что собственно до него касалось. Те, которые имели в супружестве жен изгнанников, или владели какою–либо частью их достояния, приходили в негодование, как будто им приходилось отдавать свою собственность, а не возвращать чужую. Рабы, получившие свободу по милости тирана, видели не только ее навсегда утраченною, но и понимали, что их участь, при возвращении под власть раздраженных господ, будет тяжелее прежней. Наемные воины видели с неудовольствием, что с заключением мира, потеряют свое жалованье, а возвращение в отечество было для них невозможно, так как слуги тирана обыкновенно для всех ненавистнее своего повелителя.
37. Об этом сначала толковали с ропотом по своим кружкам; потом вдруг разбежались к оружию. Тиран, видя, что большинство уже и без того раздражено таким смятением, велел созвать народное собрание. Изложив здесь требования Римлян, и с умыслом выдумав некоторые условия, самые тяжелые и невыносимые, при криках нетерпения то всего собрания, то части его, он спросил: как желают они, чтобы он поступил или какой дал ответ? — В один голос все закричали: ничего не отвечать, вести войну. Притом каждый, как обыкновенно бывает в многолюдстве, храбрился, твердил, что надобно быть мужественными и не терять надежды, что сама судьба помогает смелому. Такими речами ободренный тиран, объявил, что он надеется на помощь Антиоха и Этолов, и что у него достаточно войск для выдержании осады. Никто не стал более и помышлять о мире, и все бросились на свои места, не желая долее оставаться в покое. Вылазка немногих смелых неприятелей и брошенные дротики достаточно убедили Римлян в необходимости вести военные действия. В продолжении четырех дней происходили легкие стычки, но безо всякого решительного результата. На пятый день почти в правильном сражении, Лакедемоняне отброшены в город в таком замешательстве, что некоторые воины Римские, преследуя бегущих, в промежутки стен, тогда существовавшие, проникли было в город.
38. Тогда Квинкций, ужасом этого поражения остановив вылазки неприятельские, в том убеждении, что теперь не осталось ничего другого делать как силою взять город, послал в Гитий привести оттуда всех моряков, а сам между тем, в сопровождении военных трибунов, объехал кругом города — осматривая его стены. Прежде около Спарты стен вовсе не было; в последнее время тираны места, ровные и открытые, загородили стенами; места же, более высокие и доступ в которым был затруднительнее, защищаемы были вооруженными постами, служившими вместо укреплений. Рассмотрев хорошенько все, Квинкций решился действовать кругом со всех сторон и со всеми своими войсками (было Римлян и союзников, пеших и конных, сухопутных и морских воинов в строю до пятидесяти тысяч человек) приступил к городу. Одни воины несли лестницы, другие — горючие материалы и разные предметы, как необходимые при взятии городов приступом, так и могущие служить только угрозою. Приказано было, испустив вдруг крики, броситься всем разом с тою целью, чтобы Лакедемоняне оставшись в неизвестности куда прежде бежать, куда подавать помощь и оробели, видя опасность со всех сторон. Главные же силы Римского войска сосредоточены были в трех местах; одной колонне приказано было действовать от Фебея, другой от Диктиннея, третьей от того урочища, которое носит название Гептагонии (все эти три места были открыты и не защищены стенами). Когда такая гроза обрушилась со всех сторон на город, то сначала тиран, по указанию внезапных криков или торопливых гонцов, к тем местам, где угрожала наибольшая опасность или сам бросался, или посылал кого–либо. Видя, что все около него объято страхом, он растерялся до того, что не в состоянии был ни выслушивать, ни говорить ничего, чтобы шло к делу и не только не знал как поступить, но чуть не потерял рассудок.
39. Сначала, в местах тесных Лакедемоняне сдерживали Римлян; в одно и то же время, на разных пунктах сражались три войска; но по мере того, как разгорался бой, он становился очень неровен. Лакедемоняне действовали преимущественно стрелами и дротиками, но Римские воины защищались от них весьма легко большими своими щитами, притом многие удары были частью легкие, частью неверные. Вследствие тесноты места и столпившегося многолюдства, не только не было им возможности бросать дротики с разбегу, что придает их действию большую силу, но даже не было ни твердости, ни развязности в движениях; а потому дротики, будучи брошены почти в упор, не попадали в Римлян и немногие оставались в щитах; если какие воины и получили раны, то от неприятелей, действовавших с более возвышенного места; но чем далее проникали Римляне, тем более ударов получали они неожиданно с крыш не только дротиками, но даже черепицами. Тогда Римляне подняли щиты над головами и сдвинули их так плотно, что не только не могли проникнуть дротики, брошенные на удачу, но даже и вблизи трудно было бы просунуть туда какое–либо оружие; прикрывшись такою чешуею, Римляне двигались вперед. Сначала теснота места, на котором столпились и свои и неприятели, несколько задерживала Римлян; когда же они, мало–помалу, тесня неприятеля, вышли на более просторные улицы, то там уже натиска и силы их никто не быль в состоянии удержать. Лакедемоняне обратили тыл, и в беспорядочном бегстве стремились на места более возвышенные. Сам Набис в испуге, считая город уже взятым, озирался — в какую бы сторону бежать. Пифагор, который вообще исполнял обязанности главного вождя и имел его дух, тут один сделал то, что город не был взят; он приказал зажечь здания, ближайшие к стене. Вдруг они запылали, так как огонь вместо того, чтобы гасить, как обыкновенно бывает, старались усилить, и обгоревшие крыши стали падать на Римлян и не только обломки крыш, но и целые загоревшиеся бревна обрушивались на них; широкие полосы пламени и густой дым усиливали не столько действительную опасность, сколько страх от воображаемой. А потому и те Римляне, которые оставались за городом и только собирались в него проникнуть, отступили от стены, а находившиеся внутри города, опасаясь, как бы пожар, свирепствовавший сзади их, не отделил их от прочих войск, отступили. Квинкций, видя в чем дело, приказал играть отбой; таким образом воины, отозванные из города, почти взятого, возвратились в лагерь.
40. Квинкций, рассчитывая более на испуг неприятеля, чем на обстоятельства дела, в продолжении последовавших за тем трех дней продолжал грозить неприятелю: то он делал нападения, то производил осадные работы с целью прервать сообщение и преградить дорогу к бегству. Под влиянием таких опасений, тиран отправил опять Пифагора послом к Квинкцию; тот сначала обошелся с ним пренебрежительно и приказал убираться из лагеря; но наконец, видя его усердные мольбы — он даже припал к его ногам — выслушал. С первого слова тиран отдавал все в распоряжение Римлян, но когда такое обещание найдено было голословным и недействительным, то дело дошло до того, что условия не задолго перед тем на письме переданные тирану, все им приняты и на этом основании заключено перемирие: деньги и заложники получены. Между тем как производилось нападение на тирана, Аргивцы, получив известие, что только что не взят сам Лакедемон, ободрились тем более что Пифагор увел с собою из города самую сильную часть гарнизона: пренебрегши не большое число тех, которые находились в цитадели под предводительством какого то Архиппа, выгнали гарнизон. Тимократа Пелленийского за то, что он снисходительно пользовался властью, выпустили на честном слове живого. К этой радости Аргоса подоспел и Квинкций, дав мир тирану и отпустив Евмена и Родосцев, а брата Л. Квинция отправив к флоту.
41. Обрадованные жители Аргоса назначили к прибытию Римского вождя и войска праздновать главный свой торжественный день и Немейские игры, которые по случаю военных действий, не могли быть празднуемы в свое время. Председателем на играх сделали они самого вождя Римского. Много было жителям причин веселиться: приведены из Лакедемона их сограждане, как те, которых недавно увел Пифагор, так и те, которых прежде Набис. Возвратились и те, которые бежали по открытии заговора Пифагором и начатых им казней. Получили они наконец свободу после долгого промежутка и видели, что виновники её — Римляне, из–за них начавшие войну с тираном. В день самых Немейских празднеств засвидетельствована голосом герольда — свобода Аргивцев. Ахейцы сколько радовались вследствие возвращения Аргоса в общий союз Ахейский, столько с другой стороны чувство радости отравлялось тем, что Лакедемон остался в рабстве и тиран ближайшим соседом. Утоли, пользуясь этим обстоятельством, не щадили ругательств: «с Филиппом окончена война не прежде как когда он очистил все города Греции, а Лакедемон оставлен тирану; законный же царь, находившийся в Римском лагере и другие знатнейшие граждане будут по–прежнему жить в ссылке. Набис господствует, а народ Римский сделался его покорным слугою.» Квинкций отвел войска из Аргоса в Елатию, откуда он и выступал с войском на войну со Спартою. Некоторые историки передают, будто бы тиран вел войну не из стен города, но стал лагерем против лагерей Римских; долго он медлил, поджидая вспоможения от Этолийцев, но наконец вынужден был сразиться, когда Римляне сделали нападение на его фуражиров. Будучи побежден в этом сражении и утратив лагерь, он наконец просил мира: пятнадцать тысяч воинов у него убито и четыре тысячи взято в плен.
42. Почти в тоже время получены донесения от Т. Квинкция о военных действиях около Лакедемона, и из Испании от консула М. Порция. От имени того и другого объявлено сенатом молебствие на три дня. Консул Л. Валерий, у которого в провинции водворилось спокойствие после поражении Бойев около Литанского леса, возвратился в Рим по случаю выборов; консулами он избрал П. Корнелия Сципиона Африканского вторично, и Ти. Семпрония Лонга. Отцы их были консулами во второй год Пунической войны. Потом последовали выборы преторов; избраны П. Корнелий Сципион и два Кн. Корнелия — Меренда и Блазио, Кн. Домиций Агенобарб, Секс, Дигитий и Т. Ювенций Тальна; по окончании выборов, консул возвратился в провинцию. В этом году Ферентинаты попытались приобрести новое право: чтобы Латиняне, которые записались в Римскую колонию, стали Римскими гражданами. В Путеолы, Салерн и Буксент записанные поселенцами, присвоившие себе по этому самому права Римских граждан, решением сената объявлены не принадлежащими к числу Римских граждан.
43. В начале года, в котором консулами были П. Сципион Африкан во второй раз и Ти. Семпроний Лонг, пришли в Рим, послы тирана Набиса. Для приема их собрался сенат вне города в храме Аполлона; они просили утвердить мир на условиях, назначенных Книнкцием и получили его. Когда был доклад о провинциях, то большинство сенаторов было того мнения, что по случаю приведения к концу военных действий в Испании и Македонии, обоим консулам провинциею должна быть назначена Италия. Сципион был того мнения, что: для Италии достаточно одного консула; другому же необходимо назначить провинциею Македонию. Со стороны Антиоха угрожает война опасная; вот уже он перешел в Европу по собственному побуждению. Как теперь полагают они, поступит Антиох, когда с одной стороны Этолы, уже явно враги наши, призовут его на войну, а с другой будет подстрекать его Аннибал, военачальник, прославившийся поражением Римлян? Пока шло прение о назначении консулам провинций, преторы бросили между собою жребий. Кн. Домицию досталось судопроизводство над гражданами, Т. Ювенцию над чужестранцами. П. Корнелию досталась дальняя Испания, Секс. Дигитию — ближняя; двум Кнеям Корнелиям, Блазиону — Сицилия, Меренде — Сардиния. Послать в Македонию новое войско не заблагорассудили, а то, которое там находилось, Т. Квинкций должен был привести в Италию и распустить, а также распустить и войско, которое находилось в Испании с М. Порцием Катоном. Обоим консулам определена провинциею Италия, и им поручено набрать два городских легиона, для того чтобы, и по распущении войск, назначенных к тому сенатом, число Римских легионов было восемь.
44. За год перед тем отпразднована была священная весна в консульство М. Порция и Л. Валерия. Когда жрец П. Лициний, сначала своим товарищам, а потом, с их одобрения, сенату доложил, что празднование это произведено было не правильно, Сенат утвердил мнение жрецов, что нужно праздновать снова; большие игры, вместе с тем обещанные, должны быть отпразднованы с теми издержками, с какими обыкновенно. К празднованию священной весны отнесен весь скот, который родился в промежутке времени от Мартовских Календ до Майских, в консульство И. Корнелия Сципиона и Ти. Семпрония Лонга. Потом были выбор цензоров: избранные цензорами Секст Елий Пет и К. Корнелий Цетег назначили председателем сената консула П. Сципиона, который был им и по выбору прежних цензоров; всего трех сенаторов, из коих ни один не занимал курульной должности, вовсе обошли. Большую благодарность заслужили от сената новые цензоры тем, что, во время празднования Римских игр, отдали приказание курульным эдилям — отделить сенаторские места от народных, а прежде на зрелищах все садились вместе как попало. У весьма немногих всадников отняты лошади и вообще не было строгостей ни к одному сословию. Притвор Свободы и общественная вилла ими же обновлены и расширены. Священная весна и обещанные консулом П. Сульпицием Гальбою игры отпразднованы. Между тем как внимание всех граждан обращено было на эти зрелища, К. Племиний, посаженный в тюрьму за многие, совершенные в земле Локров, злодейства против богов и людей подговорил сообщников, которые должны были поджечь ночью город разом во многих местах, с целью разломать тюрьму при общем смятении граждан во время ночной тревоги. Когда это дело обнаружилось доносом знавших его, то оно доложено сенату. Племиний опущен в нижнюю тюрьму и умерщвлен.
45. В этом году выведены поселения граждан Римских в Путеолы, Вультурн и Литерн: по триста человек в каждый из этих городов. Также отведены поселения граждан Римских в Салерн и Буксент. Отвели три нарочно с этою целью избранные сановника: Т. Семпроний Лонг, в то время бывший консулом, М. Сервилий, К. Минуций Терм. Пущены в раздел поля, принадлежавшие Кампанцам. На Сипонтское поле, принадлежавшее Арпинцам, отвели колонию Римских граждан другие три сановника Д. Юний Брут, М. Бебий Тамфил, М. Гельвий. В Темису и Кротон отведены также поселения граждан Римских; Темпсанское поле взято у Бруттийцев, а Брутийцы изгнали Греков. В Кротоне жили Греки. В Кротон отвели колонистов триумвиры Ки. Октавий, Л. Эмилий Павлл и К. Плеторий; в Темису — Л. Корнелий Мерула и К. Салоний. В этом году также чудесные явления одни показались в Риме, а о других получено известие. На общественной площади, месте выборов и Капитолие видны были капли крови; шел несколько раз земляной дождь и голова Вулкана была в огне. Получено известие, что воды озера шли в реку Нар, что в Аримине у благородных родителей родились дети без глаз и носов, а в Пиценском поле родился ребенок без рук и ног. По определению жрецов приняты меры к искуплению этих чудесных явлений. Совершено девятидневное жертвоприношение вследствие полученного от жителей Гадрии известия, что в их области шел каменный дождь.
46. В Галлии проконсул Л. Валерий Флакк одержал в правильном бою решительную победу в окрестностях Медиолана над Инсубрскими Галлами и Бойями, под начальством Дорулака перешедшими По с целью возмутить Инсубров. Десять тысяч неприятелей пало на поле битвы. В это же время товарищ его М. Порций Катон имел триумфальный въезд в Рим по возвращении из Испании. При этом случае внес он поделанного серебра двадцать пять тысяч фунтов, монет сто двадцать три тысячи, Осцийского пятьсот сорок; золота тысячу четыреста фунтов. Воинам из добычи он разделил каждому по 270 асс, а всаднику втрое. Консул Ти. Семпроний, по прибытии в провинцию, повел сначала легионы в область Бойев. В то время царек их Боиорикс, со своими двумя братьями возбудив весь народ к бунту, стал лагерем в открытом месте, и они по–видимому предлагали бой неприятелю, лишь только он вступит в их пределы. Консул, видя как велики силы и уверенность в неприятеле, отправил гонца к товарищу: де заблагорассудит ли он поспешить, а он до его прибытия будет стараться уклончиво тянуть дело». Причина медленности для консула побуждала Галлов спешить (и самая нерешительность неприятелей делала их смелее) окончить дело чем–нибудь решительным прежде соединения войск обоих консулов. В продолжении двух дней обе стороны стояли готовые к сражению, дожидаясь, не выступит ли кто первый; на третий день бросились они к окопам, и напали со всех сторон на лагерь Римский. Консул тотчас приказал воинам взяться за оружие; потом когда они вооружились, немного их посдержал с целью, как увеличить безрассудную самоуверенность неприятеля так и распределить войска, каким броситься в какие ворота. Двум легионам приказано выходить в двое главных ворот, но когда они хотели выступить, Галлы встретили их такою густою толпою, что преградили им путь. Долго сражение происходило в тесноте, и воины действовали не только силою рук и мечей, но и теснили напором щитов собственного тела: Римляне хотели выбиться на просторное место; Галлы же домогались или ворваться в лагерь или по крайней мере не выпустить Римлян. И не прежде войска могли двинуться в ту или другую сторону, как когда К. Викторий, сотник первого строя и К. Атиний, трибун военный, схватив значки тот четвертого, а этот второго легиона, у несших их воинов, бросили их в ряды неприятельские — поступок к которому не раз и прежде прибегали в трудную минуту боя. Желая непременно взять назад значки, первые ряды Римлян второго легиона успели выбиться за вороты.
47. Уже они сражались вне окопов, четвертый же легион оставался в воротах, как вдруг в противоположной части лагерей произошла еще тревога. Галлы ворвались чрез квесторские ворота; они умертвили упорно сопротивлявшихся: квестора Л. Постумия, по прозванию Тимпана, М. Атиния, П. Семпрония, префектов союзников и почти 200 человек воинов. Лагерь с этой стороны был взят, пока запасная когорта, посланная консулом для защиты квесторских ворот частью умертвила тех, которые проникли внутрь окопов, частью выгнала из лагеря и противопоставила оплот напору неприятелей. Почти в то же время успел пробиться в ворота — четвертый легион с двумя запасными когортами. Таким образом около лагеря, в одно и то же время, происходили и разных местах три сражения. Военные крики, которые разнообразились вследствие переменчивости военного счастия, отвлекали умы сражавшихся от действительного боя. До полудня сражение происходило с равными силами и почти с равным успехом. Но усталость и жар заставила Галлов, оставить бой, так как они телом слабы и нежны, и не могут переносить жажду; на немногих оставшихся Римляне сделали натиск и, поразив их, сбили в лагерь. Тут консул велел подать сигнал к отступлению; вследствие этого большая часть воинов отступила, но некоторые, увлеченные пылом битвы и надеждою овладеть неприятельским лагерем, упорствовали около его окопов. Смотря с презрением на их малочисленность, Галлы всею массою устремились из лагерей и те Римляне, которые не захотели повиноваться приказанию консула, обращенные в бегство, в ужасе и смятении устремились в свой лагерь; таким образом пришлось и той и другой стороне и победить и бежать. В сражении пало Галлов до одиннадцати тысяч, а Римлян до пяти; Галлы удалились внутрь земель своих.
48. Консул повел легионы в Плаценцию. Относительно Сципиона одни пишут, что он, соединив свое войско с войском товарища, Прошел по землям Бойев и Лигуров, опустошая их до тех мест, пока допустили леса и болота; другие говорят, что, не совершив ничего замечательного, он возвратился в Рим для производства выборов. В этом же году Т. Квинкций находись в Елатии, куда он отвел войска на зимние квартиры, провел всю зиму в разбирательстве разных тяжебных дел и в отмене того, что совершено было по городам произволом самого Филиппа или его наместников, которые, желая придать более силы людям своей партии, стесняли права и свободу других. В начале весны он прибыл в Коринф, где назначил сейм. Здесь он, собравшимся к нему представителям всех городов, сказал речь, начав с первых дружественных отношений Римлян к Греческому народу; коснулся он действий как своих собственных, так и тех вождей, которые до него были в Македонии. Всю речь консула выслушали с великими знаками одобрения; только, когда пришлось упомянуть о Набисе, то показалось не совсем согласным с действиями освободителя Греции — оставить тирана, не только сделавшегося невыносимым в своем отечестве, но и опасного для всех окружающих государств, так как он гнездился внутри знаменитейшего города.
49. Не безызвестный о таком расположении умов, Квинкций откровенно высказал следующее: будь возможность достигнуть без разрушения Лакедемона, то не следовало бы допускать и мысли о примирении с тираном. Но теперь когда он не может быть подавлен иначе как ценою гибели знаменитого города, то показалось достаточным ослабить тирана — отняв у него силы и возможность вредить кому–либо, чем допустить до гибели город, в самом стремлении к его свободе употребив в дело средства, столь сильные, вынести которые он не в состоянии». Упомянув о том, что уже было выше, Квинкций прибавил: «намерен он отправиться в Италию и вывести за собою все войско. Они услышат, что в течение десяти дней будут выведены гарнизоны из Деметриады и Хадкиды, а Акрокоринф он тотчас же, в их присутствии очистив, сдает Ахейцам, и пусть все узнают, кто привык лгать Этолы или Римляне. Первые не стыдились везде провозглашать, что не в хорошие руки Римлян вверена вольность Греции, и что вместо Македонян стали только другие господа — Римляне. Но Этолы привыкли не обдумывать хорошенько ни своих действий, ни слов; прочие же города просит он — судить о друзьях по их действиям, а не по словам; тогда они уразумеют, кому надобно доверять и кого остерегаться. Свободою пусть пользуются умеренно: в меру она полезна и отдельным гражданам и государствам; в слишком большом развитии она опасна и для других, да и для самих необузданна и гибельна. Пусть более всего стараются о согласии — в частности в городах старейшины и сословия, а в общем — все государства между собою. При их взаимном согласии не осилит их никакой ни царь, ни тиран. Несогласием же и возмущением пользуются люди предприимчивые, так сторона, в домашней борьбе побежденная, скорее уступит чужестранцу, чем согражданину. Получив свободу, благодаря силе чужого оружия и верности в слове союзников — пусть они сами заботятся сберечь и сохранить ее, и вместе с тем покажут народу Римскому, что свобода дана достойным, и что его заслуга не пропала даром».
50. Слова эти были выслушаны как бы слова отца; все присутствовавшие от радости проливали слезы, так что и сам Квинкций, между тем как говорил, пришел в смущение. Мало–помалу раздавались голоса одобрения; одни других убеждали, чтобы слова Квинкция, как бы внушенные оракулом, напечатлели в памяти и душе. Когда воцарилось снова молчание, то Квинкций просил у них: всех граждан Римских, какие могут у них находиться в рабстве, разыскать в продолжении двух месяцев и отправить в Фессалию: для них самих нечестно будет, если освободители будут рабствовать в освобожденной ими земле. Все громко отвечали на это: «что они благодарит его за все его внушения, но в особенности и за то, что он им напомнил их самую необходимую и святую обязанность. Очень много было пленных захваченных в Пуническую войну, и их Аннибал продал, так как они не были выкуплены. Доказательством большего числа пленных может служить свидетельство Полибия, который пишет, что это дело стоило Ахейцам сто талантов, между тем как они постановили выплачивать владельцам по 500 динариев за каждого раба; по этому расчету оказывается, что таких рабов нашлось в Ахее 1200 человек. Из итого можно заключить по соразмерности, сколько их было вероятно во всей Греции. Ище не было распущено собрание, как уже увидали гарнизон Римский, что он спустился с Акрокоринфа, направился к городским воротам и вышел. За войском последовал и вождь; все его провожали, именуя освободителем и спасителем. Простившись с ними и отпустив их, Квинкций тою же дорогою возвратился в Елатию, но которой пришел; оттуда со всеми войсками отправил он Ап. Клавдия легата; он приказал вести войско через Фессалию и Епир в Орик и там его подождать, а оттуда он намерен переправить войско в Италию. Брату своему Л. Квинкцию, легату и начальнику флота, написал, чтобы он туда же собрал транспортные суда со всех берегов Греции.
51. А сам, отправившись в Халкиду, вывел гарнизоны не только из Халкиды, но также из Орея и Еретрии и потом собрал там сейм из представителей Евбейских городов. Напомнив им, в каком положении дел он их принял и в каком оставил, он их отпустил. Затем отправился в Деметриаду и оттуда вывел гарнизон, при чем все жители его провожали точно также как в Коринфе и Халкиде. Далее он отправился в Фессалию: здесь необходимо было не только восстановить свободу по городам, но и дать им сколько–нибудь сносную форму правления, так как они находились в страшном беспорядке и замешательстве. Они страдали не только недостатками времени, и последствиями насилия и произвола царских, но и беспокойным духом народа, у которого с самого начала и до нашего времени ни одни выборы, ни одно совещание, ни одна сходка не обходятся без страшных волнений и беспокойств. Квинкций выбрал сенаторов и судей на основании оценки собственности, и придал более силы той части граждан, которой дороже всего общее спокойствие и тишина.
52. Устроив таким образом Фессалию, Квинкций через Епир прибыл в Орик, откуда должен был переправиться; из Орика все войска перевезены в Брундизий. Отсюда и до самого Рима, почти по всей Италии, их шествие было торжественное, и масса добычи отбитой у неприятеля, предшествовавшая им, чуть ли не равнялась их собственной. Но прибытии Квинкция к Риму, сенат собрался для него за городом, чтобы выслушать рассказ о его подвигах и тут охотно определен ему триумф вполне заслуженный. Три дня продолжался он. В первый день несли оружие, стрелы, статуи медные и мраморные (гораздо более было отнятых у Филиппа, чем взятых у городов); во второй день золото и серебро как в деле, так и в слитках и в монете. Поделанного серебра было восемнадцать тысяч фунтов и 270 деланного. Много сосудов всякого рода, большая часть с выпуклыми изображениями и некоторые чудной работы; много было изображений и из меди. Тут было десять серебряных щитов. Серебра в монете было -· восемьдесят четыре тысячи Аттических монет; их называют тетрадрахмами: в каждой серебра на три динария. Золота было три тысячи семьсот четырнадцать фунтов, и один щит весь из цельного золота. Золотых Филипповых монет четырнадцать тысяч пятьсот четырнадцать. На третий день несли золотые венки, дары городов — их было сто четырнадцать; затем вели жертвенных животных. Перед колесницею шли многие знатные пленники и заложники; в числе их Димитрий, сын царя Филиппа и Лакедемонянин Арменес, сын тирана Набиса. За ними въехал в город Квинкций; на колесницею его шло много воинов, так как войско вывезено со всей провинции; каждому пешему воину дано по двести пятьдесят асс, сотнику вдвое, а всаднику втрое. В торжественном поезде особенно заметны были с бритыми головами — Римляне, освобожденные из рабства.
53. В конце этого года Е. Элий Туберон, трибун народный, вследствие сенатского определения, предложил народу и тот утвердил: отвести две колонии Латинские — одну в землю Бруттиев, а другую в Туринское поле. Для вывода этих колоний избраны триумвиры с правами власти на три года: в землю Бруттиев К. Невий, М. Минуций Руф, М. Фурий Крассинес (толстоногий); в Туринскую область — Кн. Манлий, К. Элий и Л. Апустий. Выборы тех и других произвел Кн. Домиций, городской претор, в Капитолие. В этом году освящено несколько храмов: один Юноны Хранительницы на овощном рынке; он начался строиться за четыре года перед тем по обету, данному консулом Кн. Корнелием в Галльскую войну. Он же его и освятил, будучи цензором. Другой храм Фавна. За два года перед тем начали его строить из штрафных денег эдили — К. Скрибоний и Кн. Домиций и последний освятил, будучи городским претором. Храм Фортуны Примигении (перворожденной) на Квиринальском холме освятил К. Марций Ралла, дуумвир, для этой собственно цели избранный. Выстроить его дал обет консул П. Семпроний Соф, за десять лет перед тем во время Пунической войны, а выстроил о. же. будучи цензором. На острове храм Юпитера освятил дуумвир ии. Сервилий; обет построить этот храм дан был претором Л. Фурием Пурпуреоном за шесть лет перед тем во время Галльской войны; выстроен же он впоследствии им же в бытность его консулом; вот что происходило в этому году.
54. П. Сципион из своей провинции Галлии прибыл для назначения консулов. Произведены консульские выборы и на них назначены Л. Корнелий Мерула и К. Минуций Терм. На другой день избраны преторы: Л. Корнелий Сципион, М, Фульвий Нобилиор, К. Скрибоний. М. Валерий Мессала, Л. Порций Лициний и К. Фламиний. Мегалезские сценические игры дали первые курульные эдили — К. Атилий Серран и Л. Скрибоний Либо. Игры Римские, данные этими эдилями, в первый раз смотрели сенаторы на местах отдельных от народа. Это, как и вообще всякая новость, подало повод к большим толкам. Одни говорили, что оказана важнейшему сословию в государстве честь, давно ему подобающая. Другие же толковали, что всякое увеличение значения сенаторов делается насчет ущерба достоинства народного, и что все отличия, которые ведут к более резкому разграничению сословии, имеют последствием — уменьшение свободы, равенства и взаимного согласия. Ведь в продолжении пятисот пятидесяти восьми лет смотрели же зрелища все граждане вместе! Что же вдруг случилось. почему сенаторы не хотят смешиваться с народом? За что богатые оказывает пренебрежение уступающему ему бедняку? Неслыханная прихоть надменности, какой доныне не оказывал и не желал сенат ни одного народа. Говорят, что наконец и сам Африка, в бытность свою консулом предложивший эту меру, жалел о ней. До такой степени велико стремление поддержать старое, что все предпочитают оставаться при прежнем, разве несостоятельность чего ясно уже доказалась делом.
55. В начале года, в котором консулами были Л. Корнелий и К. Минуций, до того часто были получаемы сведения о землетрясениях, что гражданам уже надоели не столько самые случаи, сколько праздники, по этому случаю объявленные. Ни сенат не мог собираться, ни управление общественными делами идти своим порядком, так как консулы только и были заняты, что приношением жертв и молитв. Наконец децемвирам приказано посоветоваться со священными книгами и согласно их ответу, было объявлено трехдневное молебствие. Граждане в венках молились на всех перекрестках и приказано, чтобы все члены одного и того же семейства участвовали в молебствии. Точно также, по указанию сената, консулы объявили, чтобы в тот день, когда уже, по получении известия и землетрясении, объявлено празднование, не было возвещаемо о другом землетрясении. Затем сначала консулы, а потом преторы распределите между собою провинции по жребию. Корнелию досталась Галлия, Минуцию — Лигуры. Преторам вынулось по жребию: К. Скрибонию — судопроизводство над гражданами, М. Валерию над чужестранцами, Л. Корнелию — Сицилия, Л. Порцию — Сардиния, К. Фламинию — Испания ближняя. М. Фульвию — Испания дальняя.
56. В этом году консулы не ждали совсем войны; вдруг получено письмо от М. Цинция, находившегося префектом в Пизе; двадцать тысяч вооруженных Лигуров во исполнение замысла, задуманного на сходках всего народа, опустошили сначала область Луненскую, потом перешли в Пизанскую, где исходили все прибрежье. Вследствие этого консул Минуций, которому досталась провинция Лигуры, с дозволения сената, взошел на ростры и объявил: «чтобы два городских легиона, набранные в прошедшем году, явились в Арретий к десятому дню; на место же их он наберет два новых легиона. Также объявил он союзникам и Латинянам, садовникам и послам тех, которые должны были выставит воинов, чтобы они явились к нему в Капитолий. Он с них потребовал пятнадцать тысяч пеших и пятьсот всадников, начиная от самих младших и приказал — из Капитолия тотчас же идти к городским воротам и, — для ускорения дела, немедленно отправиться производить набор. Фулвию и Фламинию определены в подкрепление — три тысячи союзников Латинского племени и двести всадников. Преторам поручено, по прибытии в провинцию, распустить прежних воинов. Воины, находившиеся в городских легионах, стали приходить в большом числе к трибунам народным, расспрашивая и узнавая — не выслужил ли кто срока службы, или болезнь не служит ли кому поводом к увольнению. Дело это было покончено донесением Ти. Семпрония следующего содержания: «десять тысяч Лигуров прибыли в Пицентинскую область, и наполнили пожарами и убийствами все пространство до стен колонии и берегов По: да и племя Бойев готово взбунтоваться. Вследствие этих обстоятельств сенат объявил поголовное восстание и то, что трибуны народные не должны рассматривать дел, относящихся до воинов и задерживать их от явки по декрету». Прибавлено и то чтобы союзники Латинского племени, находившиеся в войске П. Корнелия и Т. Семпрония и отпущенные этими консулами, явились ко дню, назначенному Л. Корнелием и в место им указанное; и чтобы консул Л. Корнелий, отправляясь в провинцию, по городам и областям, находящимся по пути, набрал воинов, вооружил и взял с собою: точно также предоставлено ему право и отпускать тех, кого заблагорассудит.
57. Когда консулы, произведя набор, отправились в провинции, то Квинкций потребовал: «чтобы сенат выслушал какие он, Квинкций, сделал распоряжения вместе с десятью легатами, и буде заблагорассудит, пусть утвердит эти распоряжения. Сделать это легче будет для сената, когда он выслушает показания послов, как изо всей Греции и большой части Азии, так и от царей». Посольства эти введены в сенат К. Скрибонием, претором городским, и всем дан ласковой ответ. А так как много было предметов спора с Антиохом, то поручено рассуждение об этом десяти послам, из которых некоторые находились в Азии, или в Лизимахии у царя. Т. Квинкцию поручено принять послов царя и выслушав их речи, дать им такой ответ, какой будет сообразен с достоинством и пользами народа Римского. Во главе царского посольства были Менипп и Гегезианакс; из них Менипп сказал следующее: «не понимает он, в чем бы могла заключаться затруднительность его посольства, тогда как он прибыл просто просить о заключении дружественного союза с Римлянами. Союзные договоры между государствами и царями бывают трех родов: первый, когда предписываются законы побежденным на войне. При этом так как все находится в руках того, кто сильнее оружием, то в воле и правах победители — предоставит побежденным только то, что он заблагорассудит в видах наказания. Другой, когда обе стороны, будучи равны силами на войне, заключают между собою союз мира и дружбы на безобидных и для той и другой стороны условиях, и если в продолжении войны, произошло какое–либо замешательство относительно владений, то оно устраняется или в силу старинного права, или согласно с выгодами той и другой стороны. Третий вид бывает тогда, когда соединяются между собою союзом дружества те, которые никогда не имели прежде неприязненных столкновений; тут условия и не предписываются, и не принимаются, так как это свойственно только победителям и побежденным. К этому последнему разряду относится и Антиох, а потому его удивляет, что Римляне считают нужным ему указывать — какие города в Азии должен он оставить свободными и неприкосновенными, и с каких может брать дань, и в какие запрещается входит царю и его войскам. Так можно заключал только мирный договор с Филиппом неприятелем, а не союзный договор с Антиохом, другом народа Римского».
58. На это Квинкций отвечал: «так как вам угодно различать и исчислять разные способы заключения союзных договоров, то и нам прямо предложу два условия, без которых так и объявите царю — совершенно невозможно заключение дружественного союза с народом Римским. Первое: буде он хочет, чтобы мы не принимали никакого участия в судьбе городов Азии, то пусть и сам совсем отступится от Европы. Другое: если он, не ограничиваясь пределами Азии, переходит и в Европу, то пусть предоставит и Римлянам право как поддерживать дружественные сношения с городами Азии, какие у них есть, так и заводить новые». На это Гегезианакс возразил: «даже и слушать то противно, что Антиоха устраняют от городов Фракии и Херсонеса, а их Селевк, прадед Антиоха, победив и умертвив на войне царя Лизимаха, оставил их ему в наследство, приобретя их самим достойным образом. С не меньшею честью завладел ими опять Антиох сплою оружия: частью отнял он их у Фракийцев, которые было их захватили, частью оставленные, как например Лизимахию, наполнил вновь жителями, созвав их с равных сторон и там, где были одни обгоревшие развалины, с большими издержками воздвигнул город. Что же тут общего: Антиоху и отказаться от своих законных приобретений и трудов, или Римлянам от Азии, которая никогда их не была? Антиох желает быть в дружбе с Римлянами, но в такой, чтобы она, если он ее получит, служила ему к чести, а не к позору. На это Квинкций возразил: «если уж дело коснулось чести, то соображения её для народа, занимающего первенствующее место на обитаемой земле и для такого царя, как Антиох, должны занимать если не единственное, то, по крайней мере, главное место. А что же наконец честнее: толи, чтобы все города Греции, где бы они ни находились, были свободными, или чтобы они находясь в рабстве, платили дань? Если Антиох считает для себя честным — города, которыми завладел его прадед по праву войны — на которые впрочем ни отец его, ни дед не предъявляли никогда требований, снова поработить себе, то и народ Римский со своей стороны не отступится от принятого им на себя покровительства вольности Греков, и сочтет это делом своей верности и совести. Точно также как он освободил Грецию от Филиппа, так теперь намерен он и в Азии освободить города Греческого имени. В Эолиду и Ионию отправлены были поселения Греческие не для того, чтобы им находиться в рабстве царя, но для увеличения сил народа древнейшего, и для распространения его по всему лицу земной поверхности.
59. От этих слов Гегезианакс пришел в затруднение, так как трудно было бы опровергнуть, что дело вольности честнее дела рабства. — «Зачем играем мы в слова?» — сказал П. Сульпиций, старейший летами из десяти послов — «выбирайте одно из двух условий, которая только что перед этим так красноречиво изложены Квинкцием, а в против ном случае перестаньте толковать о дружбе.» — «А мы — возразил Менипп не желаем и не можем согласиться на какое–либо уменьшение царства Антиохова.» На другой день, Книнкций ввел все посольства Греции и Азии в Сенат, для того, чтобы им было известно, как расположены Римляне и как царь Антиох в отношении к городам Греции; он изложил требования и свои, и сделанные со стороны царя. «Пусть они дадут знать своим соотечественникам, что народ Римский с тем же мужеством и постоянством с какими отстаивал их вольность от Филиппа, будет защищать их и от Антиоха, если только он не очистит Европу.» Тут Менипп стал упрашивать и Квинкция и сенаторов: «не спешить таким решением, которое смутит всю землю. Пусть они и себе возьмут время на размышление и дадут его царю. Он подумает, когда узнает об этих условиях, и или добьется чего–нибудь, или уступит из любви к миру. Таким образом это дело отложено до другого времени нерешенным. Назначить послами к царю заблагорассудили тех же, которые находились в Лизимазии у Антиоха, а именно П. Сульпиция, П. Виллия и П. Элия.
60. Только что они уехали, как из Карфагена пришли послы и принесли известие, что Антиох под руководством Аннибала готовится в войне. Тут возродилось опасение, как бы не пришлось вместе воевать и с Карфагенянами, Аннибал, убежав из отечества, пришел, как мы уже выше сказали, к Антиоху, — и у него был в большой чести не в следствие иного чего, как только потому, что для царя, давно уже составлявшего планы о войне с Римлянами, лучшего, как Аннибал, советника об этом предмете не могло быть. Мнение его постоянно было одно и тоже: необходимо вести войну в самой Италии. Там для неприятеля, пришедшего извне, всегда найдутся и воины, и припасы. Если же там не произвести ни какой попытки и допустить народ Римский всеми силами и войсками Италии вести войну вне Италии, то ни какой царь и ни какой народ не будут в состоянии совладать с Римлянами. Аннибал требовал себе сто палубных судов, десять тысяч пеших воинов и тысячу конных. «С этим флотом он прежде всего отправится в Африку. Сильно он надеется, что в состоянии будет и Карфагенян возбудить к начатию войны. В случае же медленности с их стороны, он начнет войну с Римлянами в какой–либо части Италии; а царь со всеми прочими силами должен перейти в Европу и оставаться с войсками в какой–либо части Греции, не переправляясь, но — и этого будет достаточно для военных соображений и слухов — показывая готовность переправиться.»
61. Убедив царя в справедливости своего мнения, Аннибал счел нужным приготовить в этому и умы своих соотечественников; писем он не решился писать, опасаясь как бы они не были перехвачены и не открылся бы таким образом весь замысел. Отыскал он в Ефесе одного жители Тира, но имени Аристона; его ловкость и умение испытал он разными, сначала неважными поручениями. Частью осыпав ого дарами, частью обнадежив наградами, утвержденными и словом царским, он послал его с поручениями в. Карфаген. Он ему назвал тех граждан, с которыми необходимо было ему повидаться и снабдил его тайными знаками, в которых впрочем для его приятелей ясны были его поручения. Когда Аристон явился в Карфаген, то о причине его прибытия враги Аннибала узнали чуть ли не прежде как и его друзья. Сначала много толковали об этом в кружках, и на пирах; потом некоторые стали говорить уже и в сенате: «ни к чему не послужит ссылка Аннибала. если он и в изгнании будет затевать новые замыслы и смущать спокойствие государства, стараясь действовать на умы граждан. Явился какой–то Аристон, пришлец Тирский, снабженный поручениями от Аннибала и царя Антиоха, с известными людьми ведет он ежедневно тайные переговоры. Тайно затевается дело, которое вскоре обнаружится общею гибелью. Все закричали, что: «необходимо позвать Аристона и допросить, зачем он прибыл; если же он не откроет, то отправить с послами в Рим. Довольно и так уже пострадали они за самонадеянность одного человека. Пусть частные люди грешат каждый на свою голову, а государство надобно беречь не только от дурных поступков, но даже и от слуха о них.» Аристон был позван; он оправдывался и главное — невинность свою основывал на том, что у него ни к кому не было писем. Впрочем, он не мог объяснить удовлетворительно причины своего прибытия, а более всего приходил он в затруднение от того, что его обличали в сношениях исключительно с людьми Барцинской партии. Затем произошел большой спор: одни говорили, что Аристона, как лазутчика, надобно схватить и отдать под караул; а другие утверждали, что не из чего поднимать такую тревогу. «Брать ни за что ни про что чужестранных гостей, будет делом дурного примера. Точно также могут поступить и с Карфагенянами как в Тире, так и в других торговых городах, куда им часто приходится ездить.» В этот день дело отложено. Аристон, употребив в отношении к Карфагенянам Карфагенскую (Пуническую) хитрость, написав записку, повесил ее, при наступлении вечера, в самом людном месте, над постоянным седалищем сановников, а сам с третьею переменою сторожей сел на судно и убежал. На другой день, когда суффеты сели на свои места для производства суда и расправы, увидали записку, сняли ее и прочитали. В записке было: «Аристон имел поручения не к какому–либо частному лицу в особенности, но ко всем вообще старейшинам (так называли сенат)». При таком обнародовании преступления, не было уже более надобности производить следствие над отдельными гражданами. Впрочем, положено отправить послов в Рим — объявить случившееся консулам и сенату, а вместе и жаловаться на обиды со стороны Масиниссы.
62. Масинисса, заметив слабость Карфагенян и их между собою несогласие (старейшины были подозрительны сенату вследствие переговоров с Аристоном, а народ не доверял сенату вследствие показания того же Аристона) счел время удобным для притеснения Карфагенян. Он опустошил их земли по берегу моря и некоторые города, подвластные Карфагенянам, заставил платить дань себе. Сторона эта носит название Емпорий; это берег меньшего Сирта и весьма плодородный. В нем находился город Лептис, который один платил ежедневно Карфагенянам по таланту. Эту–то сторону Масинисса тревожил всю, а часть сделал даже сомнительного владения — к его ли владениям относится, или к Карфагенским. Узнав, что из Карфагена пойдут послы в Рим оправдываться в возводимых на их сограждан обвинениях и вместе на него жаловаться, — Масинисса отправил и сам послов в Рим с целью наговорить на Карфагенян, а также и потолковать о спорных владениях. Сенаторы, выслушав показание Карфагенян о пришлеце Тирском, возымели опасение, как бы не пришлось вместе воевать и с Антиохом, и с Карфагенянами. Подозрение в их виновности усиливало то обстоятельство, что они, присудив Аристона схватить и отослать в Рим, не могли укараулить ни его самого, ни его судна. Затем произошел у послов Карфагенских с послами царя Масиниссы спор о владениях. Карфагеняне защищали свое дело — показанием границ своих владений: «что они находятся в тех пределах, которые указал области Карфагенской П. Сципион после победы». — А также признанием самого царя: «который, преследуя Афира. бежавшего из областей его царства и с отрядом Нумидов скитавшегося в окрестности Цирены, просил себе дозволения пройти через эти самые земли, признавая тем бесспорно права на них Карфагенян». Нумиды со своей стороны утверждали: «что Карфагеняне и ложно показывают относительно назначения границ Сципионом. Да и доискиваясь истинного происхождения прав Карфагенян, какие именно земли в Африке могут они назвать своею собственностью? Им пришлецам дано, по их усердной просьбе, для основания города столько места, сколько может быть захвачено разрезанною кожею быка. А как только вышли они за пределы коренного своего местопребывания Бирсы, то все это приобретено насилием и неправдою. Да и относительно тех земель, о которых теперь идет дело, Карфагеняне не в состоянии доказать не только, что они ими сначала владеют, но даже что и давно. Глядя по обстоятельствам, то они присваивали себе эти земли, то цари Нумидские, и спорная область была постоянно достоянием того, кто был сильнее оружием. В каком положении было дело прежде, чем Карфагеняне сделались врагами Римлян, а царь Нумидов их союзником и другом, в том они пусть его оставят, и не вмешиваются в пользу тех, которые менее всего в состоянии удержать.» Положено было отвечать послам и той и другой стороны, что будут отправлены в Африку послы для разобрания на месте теперешнего дела между царем и народом Карфагенским. Посланы П. Сципион Африкан, К. Корнелий Цетег и М. Минуций Руф. Выслушав обе стороны к исследовав дело, они оставили его нерешенным, не склонясь ни на ту, ни на другую сторону, По собственному ли побуждению они так поступили, или исполняя данное им поручение, это осталось неизвестным, но то верно, что такой образ действий был наиболее согласен с требованием времени — оставить обе стороны в самом жарком споре. Не будь это так, то и один Сципион и основательным знанием дела, и весом, так как он оказал и той, и другой стороне большие услуги, мог в одну минуту окончить этот спор.