1. Наступил год, ознаменованный поражением Римлян и Кавдинским миром; консулами были тогда Т. Ветурий Кальвин и Сп. Постумий. Главным вождем Самнитов в этом году был К. Понций, сын Геренния. Сын человека, отличавшегося необыкновенным умом, он сам доказал великие способности, начальствуя войском. Когда послы, отправленные в Рим для оказания удовлетворения, возвратились без успеха и не получив мира, то К. Понций, в собрании своих соотечественников, сказал: «Не думайте, что посольство наше не принесло никаких плодов; напротив, оно положило конец гневу небесному, тяготевшему над нами за нарушение нами союзного договора. Я вполне убежден, что те же небесные силы, которые довели нас до необходимости выдать то, чего от нас требовали по смыслу союзного договора, теперь с негодованием видят, что Римляне с презрением отвергли законное предложенное нами удовлетворение. Что еще оставалось с нашей стороны, чтобы мы могли сделать для умилостивления богов и укрощения гнева людей? Мы возвратили добычу, захваченную у неприятеля, которую по праву войны должны были считать своею собственностью; виновников войны если не живых, то мертвых, выдали Римлянам; самые имущества их, дабы не оставалось на нас ни малейшей ответственности за преступление, мы отвезли в Рим. Чего же еще вправе требовать ты, Римлянин, от меня во имя союзного договора и богов, его свидетелей? Кого изберу я посредником между мною и тобою, кто положит конец твоему раздражению и моим пыткам? Отдаюсь на суд каждого человека и народа. Если же нигде на земле слабый не найдет управы против притязаний сильного, то мне остается прибегнуть к небесным силам, коим ничего нет неприятнее гордости. Я буду молить их, чтобы они свой праведный гнев обратили на тех, которым мало возвращения отнятого у пах и недостаточно даже удовлетворения, которое более того, чего они сами прежде требовали. Для жестокосердых Римлян мало казни виновных; они не довольствуются выдачею их бездыханных тел, вместе со всем имуществом виновных. Никакие мольбы не действуют на Римлян, они хотят насытиться нашею кровью, истерзать внутренности наши. Та война, Самниты, справедлива, которая условлена необходимостью; чист и прав обнажая меч тот, кому не осталось иных средств к спасению. Конечно, во всех делах человеческих самое важное то, совершаются ли они при Божьем благословении или нет; будьте же уверены, что в войнах доныне боги были к вам враждебнее людей; а теперь войну поведете вы под защитою и при содействии небесных сил.»
2. Так говорил Понтий, как бы предвидя будущее и слова его пролили утешение в души его соотечественников. Выступив с войском, Понтий стал лагерем близ Кавдина соблюдая наивозможную осторожность и скрытность. Зная, что вожди Римские и их войска находятся уже в Калацие (где они стояли лагерем), Понтий отправил туда десять воинов, переодетых пастухами. В разных местах, по близости Римских постов, он велел стеречь стада и пастухам; а когда они попадутся в руки неприятельских отрядов, на все расспросы отвечать одно и тоже: «легионы Самнитов в Апулии, всеми силами осаждают они Луцерио и уже почти готовы овладеть ею.» Слух этот, с умыслом распущенный, уже и прежде дошел до Римлян; но они поверили ему еще более на основании единогласных показании пленных. Итак, со стороны Римлян решено было немедленно подать помощь жителям Луцерии, как хорошим и верным союзникам. Даже это было необходимо: потеря Луцерии могла повлечь за собою отпадение всей Апулии. Вопрос только заключался в том, какою дорогою идти к Луцерии; а нужно было выбирать одну из двух: одна шла ровными и безопасными местами по берегу Верхнего моря, но представляла ту невыгоду, что была длиннее. Другая, много короче, шла через Кавдинские Фуркулы. А местность здесь такова: два глубоких, покрытых лесом, ущелья, тянутся между двумя непрерывными горными хребтами; посередине они расходятся, образуя довольно обширную поляну, орошенную водою и представляющую прекрасное пастбище: через эти то места надобно было проходить: сначала, чтобы проникнуть до поляны, нужно было идти сквозь первое ущелье; и, чтобы выйти из поляны, нужно было или вернуться опять тою же дорогою, или если идти дальше, необходимо было проходить сквозь ущелье еще более тесное, чем первое. Римляне сошли на поляну другою дорогою по уступам скал; когда же они тотчас хотели выйти оттуда через ущелье, то нашли его заваленным срубленными деревьями и огромными камнями. Тогда только поняли Римляне, что попали в засаду; в том они убедились еще более, когда на вершинах господствовавших над ними возвышений увидали неприятельских воинов. Обратясь назад, Римляне пытаются воротиться тою дорогою, которою зашли сюда; но и ее нашли загороженною засекою и вооруженными людьми. Сами собою, не дожидаясь приказания вождей, остановились наши воины. Тогда какое-то остолбенение овладело ими; судорожная дрожь пробежала по их членам. Как бы совершенно растерявшись, посматривали они друг на друга, как бы ища один в другом того совета и утешения, которого не представлял собственный рассудок. Наконец они видят, что разбиваются палатки консулов и делаются нужные распоряжения, чтобы стать лагерем. Хотя воины понимали, что нет надежды на спасение, и труды их будут напрасны; но, не желая присоединить к постигшему их несчастью еще ослушание, также не дожидаясь чьих-либо приказаний или убеждений, укрепили валом лагерь подле воды. Сквозь слезы издевались они сами над бесполезностью своей работы, с терпением выслушивая грубые насмешки неприятеля. Опечаленные вожди, видя, что тщетны были бы указания благоразумия, не созывали даже военного совета; но легаты и военные трибуны сами собрались к ним. И воины, обратясь к преторию, дожидались от вождей той помощи, на которую не могли рассчитывать даже от богов бессмертных.
3. Ночь застала Римлян, более жалующимися на судьбу, чем придумавшими что-либо к лучшему. Каждый говорил под влиянием своего характера: один хотел идти напролом через все преграды пути (per abices viarum), другой по горным ущельям и лесам, пролагая себе дорогу мечом: «Лишь бы только — так говорили воины — нам встретиться лицом к лицу с неприятелем, которого мы привыкли побеждать в продолжении тридцати лет. Для воина Римского везде будет удобно и хорошо сразиться с вероломным Самнитом " Другие возражали на это: «куда мы пойдем и какою дорогою? Можем ли мы сдвинуть горы с их основания? А иначе, как через эти каменные стены, можем ли мы проложить дорогу к неприятелю. Теперь, мы вполне во власти неприятелей и все равно с оружием ли мы или безоружны, одна участь ожидает и храбрых и трусов. Даже ненужно неприятелю, чтобы истребить нас, обнажать меча; не сходя с места, он приведет воину к концу.» В таких-то рассуждениях, забыв о пище и о сне, Римляне провели ночь. — Самниты со своей стороны не знали, как поступить при столь благоприятных для них обстоятельствах. Единогласно положили они обратиться письменно за советом к Гереннию Понцию, отцу вождя. Удрученный годами, Геренний отказался уже от всех должностей как военных, так и гражданских; но в слабом уже теле был еще великий дух. Узнав, что войско Римское окружено Самнитами в Кавдинском ущелья, Геренний сказал присланному от сына гонцу, что, по его мнению, надобно Римлян тотчас выпустить всех безо всякого вреда. Мнение это не понравилось, и снова послан гонец к Гереннию; на этот раз он подал совет Римлян всех до одного перерезать. Такие ответы, столь взаимно противоречащие, походили на изречения оракула, и поставили Самнитов в затруднение. Сам Понтий был того мнения, что рассудок уже изменил отцу его вместе с силами физическими: уступая однако общему желанию, он решился пригласить отца в лагерь. Как говорят, старик нисколько не потяготился приехать в повозке в лагерь; призванный на совет, он повторил оба свои мнения, только объяснил их причины: «первым и самым лучшим он хотел навсегда благодеянием упрочить дружественный союз Самнитов со столь могущественным народом, как Римляне. Другим — сделать войну надолго невозможною, сокрушив силы Римлян истреблением двух войск. Третьего, по его убеждению, мнения не может быть никакого.» Молодой Понтий и старейшины Самнитов спрашивали Геренния: «а что он думает о среднем между двумя крайностями мнении — и Римлянам не сделать вреда и отпустить их, применив к ним, как к побежденным, закон войны.» — На это Геренний отвечал: «Такой образ действия и не приготовит вам друзей и не обезоружит неприятеля. Вы сбережете для себя же мстителей позора, вами нанесенного. Римляне не тот народ, чтобы побежденными оставаться в бездействии. Навсегда неизгладимо останется в их памяти то, что вы вынудите от них теперешним их крайним положением и не прежде успокоятся Римляне, как когда заплатят нам за теперешнее свое бесчестие многими страданиями.»
4. Ни то, ни другое мнение не было принято; Геренний отвезен домой. В стану Римлян было уже не одно тщетное покушение пробиться вперед и начал чувствоваться уже недостаток во всем. Уступая необходимости, Римляне отправили послов просить мира на сколько-нибудь сносных условиях; если же это будет невозможно, то вызвать Самнитов на бой. Понтий дал послам следующий ответ: «война уже кончилась; но если Римляне, будучи побеждены и, находясь, в его власти, все еще не могут сознать этого положения, в какое поставила их судба, то он пошлет их безоружных и в одних рубашках под ярмо. Прочие же условия мира будут равно безобидны и для победителя, и для побежденного: «Римские войска должны очистить землю Самнитов, вывести оттуда заведенные было поселения, и отныне оба народа должны жить в дружественном союз, каждый под сенью собственных законов. На этих условиях готов он заключить мирный договор с консулами. В случае же их несогласия он запретил послам Римским возвращаться к себе.» Когда получен был в Римском лагере ответ неприятеля, то такое горе овладело всеми и такой вопль отчаяния поднялся повсюду, что самое известие о неминуемой смерти всех воинов не могло бы произвести худшего впечатления. Долго господствовало общее молчание: консулы не смели ничего говорить ни в пользу столь постыдного договора, ни против него, сознавая впрочем его необходимость. Тут П. Лентулл, старейший из легатов как по времени службы, так и по своим заслугам, сказал следующее: «Консулы, не раз слышал я от отца моего, что во время осады Галлами Капитолия, он один в сенате подал свой голос против мнения о выкупе от Галлов отечества ценою золота. Но тогда ни валы, ни рвы не загораживали нас от неприятеля, которому нет труда тяжелее и противнее, как возводить укрепления. Тогда была еще возможность выйти из крепости и пробиться сквозь ряды неприятеля, предприятие хотя и опасное, но не сопряженное с верною гибелью. Если бы для нас была хоть малейшая возможность, какая еще оставалась для наших предшественников, осажденных в Капитолие (они могли сверху ударить с успехом на неприятеля, как тому не раз бывали примеры в истории), если бы мы только могли встретиться с неприятелем и помериться с ним силами при выгодных ли или неблагоприятных условиях, то я остался бы верен образу мыслей отца моего. Прекрасна и честна, нет слова — смерть за отечество: и я готов обречь себя за спасение народа Римского и его легионов, и броситься за них в самую средину врагов. Но здесь то я и вижу отечество, здесь все легионы Римские, сколько их есть; гибель их, если они устремятся на смерть, не принесет никакой пользы. Скажет иной: смертью своею спасут они стены города, его здания и толпу безоружных граждан, оставшуюся в городе. Но — свидетельствуюсь Геркулесом, в случае гибели этого войска не только Рим не избегнет опасности, но подвергнется ей неминуемо. Кто будет защищать его? Оставшаяся в нем толпа мирных граждан и безоружна, и неспособна к войне. Не так ли и она защитит город, как и при вступлении Галлов в него? Останутся ли Вейи, и войско Камилла для выручки в случае опасности? Все наши силы и надежды здесь; спасая себя, мы спасаем отечество: отдаваясь на избиение, мы изменяем отечеству и приготовляем ему верную гибель. Но условия нашего спасения бесчестны и позорны: из любви к отечеству, должны мы перенести и стыд позора также, как бы встретили смерть, если бы она была нужна для отечества. Итак, с терпением вынесем тяжкое испытание, покоримся судьбе, которой неумолимых приговоров не могут избежать и боги наши. Идите, консулы, выдачею оружия спасите отечество, как предки ваши некогда хотели искупить его ценою золота.»
5. Консулы отправились к Понтию для переговоров. Здесь когда победитель говорил о торжественном заключении мира, то они сказали, что без согласия народа невозможно его заключить, а равно что он, если бы и был заключен, будет недействителен без участия фециалов и других установленных обрядов. А потому несправедливо господствующее мнение, высказанное и историком Клавдием, о том, будто мы у Кавдии заключили торжественный мирный союз, а не мирный трактат на поручительстве. Будь первое, не предстояло бы нужды ни в поручительстве, ни в заложниках и к чему они там, где все заключается в заклинании: «которая из двух договаривающихся сторон нарушит заключаемый договор, то да поразит его Юпитер так, как фециалы поражают жертвенную свинью?» Поручились консулы, легаты, квесторы, военные трибуны; самые имена всех поручителей дошли до нас; но если бы заключен был торжественный союзный договор, то нам известны были бы только имена двух фециалов. Так как заключение торжественного мирного договора было по необходимости отложено, то взяты в заложники шесть сот всадников; они должны были отвечать жизнью в случаи неисполнения обязательства. Назначен срок, в течение которого должны были быть выданы заложники, а войско Римское отпущено безоружным. Возвращение консулов в лагерь послужило поводом к новому взрыву общей горести и негодования. Воины едва удержались, чтобы не наложить руки на них, через неосмотрительность которых попали они в такое затруднительное положение и по милости которых они должны были подвергнуться такому позору. «Не было при них ни вожатого, не было сделано предварительного исследования местности: как звери несмысленные попали они в приготовленную для них яму.» Воины, то переглядывались друг с другом, то глазами прощались с оружием, которое должны были скоро выдать, посматривали они на свои правые руки, скоро безоружные и на тела, имеющие быть во власти неприятеля. Живо рисовали они перед собою в воображении: уже готовое ярмо неприятельское, насмешки победителя, его надменное обращение и предстоящий для них безоружных путь сквозь вооруженные ряды неприятелей; дальнейшее движение их обесславленной толпы, прибытие в города союзников, наконец возвращение в Рим к родным, куда они и предки их привыкли возвращаться не иначе, как победителями. «Они здесь одни побеждены, не получив даже ран, без помощи меча, не в открытом бою; им даже не было возможности ни обнажить меч, ни померяться с неприятелем в поле: вотще было у них оружие, была и сила в руке и дух, достойный храбрых.» Тщетно роптали воины; судьбою назначенный час бесславия их уже наступал, и печальная действительность должна была превзойти грустные ожидания воинов. Сначала приказано было им всем в одних рубашках без оружия выйти за вал; тут выданы заложники и уведены под военным караулом. Потом, от консулов отняты ликторы и военная одежда, присвоенная их сану, снята с них. И таково было грустное впечатление этого зрелище, что войны, еще недавно проклинавшие консулов я готовые растерзать их, видя такое величие поруганным, не снесли этого и, забыв каждый о своем несчастном положении, с печалью и прискорбием отвратили глаза от столь гнусного зрелища.
6. Сначала консулы полуобнаженные проведены под ярмом; за ними все прочие военные чины подверглись бесславию в том порядке, как они друг за другом следовали; наконец простые воины по легионам. Неприятельские войны стояли кругом, осыпая римлян злыми насмешками и ругательствами и грозя мечами. Иные из наших воинов, лица которых слишком высказывали ненависть ко врагу, были ранены и даже умерщвлены. Таким образом все наши воины были проведены под ярмом в глазах неприятеля — обстоятельство для них самое тяжкое. Когда они вышли из ущелья, то хотя, можно сказать, как бы впервые увидали свет дневной, вырвавшись из объятий земли, но это чувство возрождения к жизни омрачено было воспоминанием, какою ценою куплена была жизнь и память об этом была для них тяжелее самой смерти. Вследствие этого, хотя воины наши еще до наступления ночи могли достигнуть Капуи, но сомневаясь в верности союзников, а главное сгорая от стыда, воины наши не вошли в город, по неподалеку от него расположились ночевать на голой земле, лишенные всего. Когда известие об этом получено было в Капуе, то чувство сострадания восторжествовало в душах Кампанцев над врожденною им гордостью. Немедленно со всею готовностью отправляют они к консулам знаки их достоинства: ликторов, пуки, а воинам оружие, коней, одежды и провиант. Когда Римское войско входило в Капую, то сенат и все граждане встретили его со знаками расположения и участия, и оказали ему самое радушное гостеприимство. Но ни ласковое обращение союзников, ни их приветствия, ни, полные нелицемерного участия, речи не могли вызвать ни одного слова от наших воинов. Потупя очи в землю, они даже не смотрели в глаза друзьям, которые хотели их утешить. Горе и сознание стыда заставляло наших воинов избегать людского общества и собеседничества людей. На другой день молодые люди первых семейств в городе, которые были посланы проводить Римское войско до границ Кампании, возвратясь домой, в сенате на вопросы старейшин, сказали: «печаль и грустное отчаяние Римлян не только не уменьшились, но кажется увеличиваются; в глухом молчании идут Римские воины. Замолк неукротимый дух Римлян и вместе с оружием оставила их доблесть. Не отвечают они на приветствия, молчать на заводимые с ними речи. Страх сковал им уста; как бы и теперь чувствуют они на своих плечах бремя того ига, под которое проведены. Победа Самнитов не только славна, но и прочна, и выше победы Галлов; эти последние взяли Рим; но Самниты — что гораздо труднее — сокрушили чувство доблести и благородного сознания своих сил в Римлянах!»
7. Такие речи произвели грустное впечатление на наших верных союзников. они готовы были оплакать величие имени Римского как павшее на веки. Тут, как говорят, некто Офилий Калавий, сын Овия, украшенный почтенною сединою и памятью многих подвигов на войне и в мире, высказал мнение, совершенно противоположное вышеизложенному: «упорное молчание римлян, потупленные в землю очи, совершенное невнимание ко всем утешениям, стыд воззреть на свет дневной — все это признаки не отчаяния, упадка духа, по глубоко сдержанного и затаенного гнева, накопившегося в их груди. Или я ошибаюсь в Римлянах, или молчание их скоро будет стоить дорого Самнитам, и память о Кавдинском мире будет печальнее для них, чем для самих Римлян. Доблесть, и мужество, и настроение духа последних везде будут с ними, а ущелья Кавдинские не везде будут для Самнитов.» Уже в Риме получено было известие о постыдном поражении. Сначала услыхали, что наше войско в облежании у неприятеля; вслед за тем прискакал гонец с известием, еще более печальным, о постыдном мире. Когда получено было известие о том, что войско наше в облежании у неприятеля, то начали было производить набор; но когда пришло уведомление о позорном мире с неприятелем, то, пришедшие на помощь, союзные войска отпущены домой. Это уведомление было, по общему побуждению граждан, безо всякого со стороны начальства распоряжения, сигналом к публичному трауру. Лавки на форуме заперты, все дела прекращены прежде, чем последовало на этот предмет распоряжение правительства: пышные одежды, золотые кольца отложены в сторону. Граждане едва ли не были еще более опечалены, чем самое войско: они не знали меры своему негодованию не только против вождей, виновников и поручителей мирного договора, но и высказывали ненависть против воинов ни в чем невинных, говоря, что их не следует впускать в город. Впрочем такое раздражение умов затихло с прибытием войска: до того жалок был вид его, что вместо ненависти родилась жалость. Воины вовсе не походили на людей, избегших крайней опасности и неожиданно увидевших вновь отечество; наружность их и поступь были — людей потерявших все и самую свободу. Поздно вошли они в город и скрылись каждый тотчас под свой домашний кров. Ни на другой день, ни в последующие за тем никто из них не явился на Форум и не показался в других общественных местах. Консулы также удалились в свои дома; они отказались от своих обязанностей, назначив только по сенатскому декрету диктатора для управления выборами: то был — К. Фабий Амбуст; предводителем всадников при себе он назначил П. Элия Пэта. Так как выбор этот оказался неправильным, то вместо прежних назначены диктатором М. Эмилий Пан, а предводителем всадников Л. Валерий Флакк. Впрочем выборы произведены не ими; народу были неприятны все должностные лица, в текущем году избранные. Назначены временные правители: К. Фабий Максим и М. Валерий Корв. Этот последний избрал консулами К. Публилия Филона и Л. Папирия Курсора; оба во второй раз были избраны консулами и на этот раз единогласно всеми гражданами, как первые по общему мнению полководцы того времени.
8. Новые консулы, по распоряжению сената, вступили в отправление должности в самый день выбора. По окончании чтения обычных сенатских определений, они доложили сенату о Кавдинском договоре. Публилия, в этот день старший из консулов, обратясь к Постумию, сказал: «тебе говорить, Си. Постумий!» Тот встал с места и не изменясь ничего в лиц и наружности с той минуты, как прошел под ярмом неприятельским, как бы имея его постоянно у себя в памяти, сказал следующее: «понимаю очень хорошо, консулы, что спрошен первый о мнении не для чести, но в знак позора, не как сенатор, но как причина несчастного исхода войны, как виновник постыдного мирного договора. Не стану защищаться — доложено не о казни и об суждении нас — хотя и не трудно сослаться мне на превратность всех дел человеческих; но в немногих словах выскажу мое мнение о теперешнем вопросе. И пусть мое мнение покажет вам, за себя ли или за легионы ваши я боялся, когда связал себя или постыдным или необходимым договором. Впрочем, он, как заключенный без согласия народа Римского, не имеет для него обязательной силы и теперь в силу его остается только выдать нас Самнитам. Фециалы должны отвести нас к неприятелю обнаженными и связанными; пусть на нас обрушатся священные клятвы, если мы какие дерзнули произнести за народ. Пусть ни в памяти людей, ни богов не останется ничего, что бы могло служить препятствием к начатию сызнова войны честной и справедливой. Между тем консулы пусть пока произведут набор, вооружат войско и выведут его в поле, но пусть они не прежде войдут в пределы неприятельские, как когда исполнены будут все формальности нашей выдачи. Боги бессмертные! Об одном молю вас, если вам не было угодно даровать консулам Сп. Постумию и Т. Ветурию успех в войне с Самнитами; то да утолится гнев ваш тем, что вы видели нас проведенными под ярмом, связанными позорным обязательством, обнаженными и скованными в руках врагов, готовыми принять на себя всю их злобу. А пусть преемники наши, консулы, с новым войском ведут с благословения высших сил войну с Самнитами так, как вели ее все консулы, до нас бывшие.» Когда Постумий окончил, то все присутствовавшие были поражены удивлением, и тронуты жалостью: казалось, это был не тот Постумий, который еще недавно заключил постыдный и мирный договор с неприятелем. Чувство жалости проникло в сердца всех бывших тут при мысли, что на столь великодушном человеке обрушится вся злоба неприятелей, ошибшихся в своих расчетах и вместо ожидаемого выгодного мира угрожаемых новою войною. Осыпая похвалами Гиостумия, все сенаторы единодушно приняли его мнение. Только трибуны народные, Л. Ливий и К. Мэлий, пытались было воспротивиться этому решению; они говорили: «что народ не прежде будет свободен от принятого на себя обязательства, как когда приведет все в прежнее положение, как было у Кавдия до заключения с Самнитами договора. Что же касается до консулов, обещанием мира спасших войско народа Римского, то они не заслуживают никакого наказания; да притом же они и потому уже не могут быть выданы неприятелю, что особа их священна.»
9. Постумий на это сказал следующее: «выдайте нас покамест; мы теперь частные люди, и вы можете это сделать без ущерба для религии. Да и этих трибунов, ищущих безнаказанности под защитою своего священного сана, как только кончится срок их служения, выдайте также неприятелю, предварительно — если вы меня послушаете — наказав их здесь на площади розгами, как заслуженный процент отсроченного их наказания. Они говорят, что выдача нас не освободит народ от данного обязательства; ясно, что это только с их стороны предлог остановить выдачу. Каждый, сколько-нибудь знакомый с правом фециалов, понимает это. Не отрицаю, почтенные сенаторы, что у всех народов, имеющих религиозное уважение к святости данного слова, в одинаковом почтении как самый договор союзный, так и его поручители. Но и то не подвержено сомнению, что не имеет обязательной силы для всего народа, данное от лица его без его ведома, одним или несколькими гражданами обещание. Если бы Самниты, употребя то же насилие, что и теперь, исторгли у нас заветные слова, которыми города и области отдаются в подданство, то вы, трибуны, согласились бы, исполняя безумное условие, отдать во власть Самнитов город, храмы, капища, область, землю и воду? Но не стану говорить о совершенной покорности, дело идет здесь о поручительстве. Что же, если бы мы обещались и поручились, что народ Римский оставит здешний город? Сожжет его, не будет более иметь никакого начальства, ни сената, ни законов, признает над собою власть царей? Боги да сохранят вас от этого — вы скажете. Но обязательство должно иметь одинаковую силу, дано ли оно в вещи доступной к исполнению или затруднительной. Если только в одном обещание, нами данное, имеет обязательную силу для народа, то и во всем, и здесь все равно, хотя некоторые может быть иначе об этом думают, консул ли, диктатор или претор дал обещание. Сами Самниты признали это: им недостаточно было слова консульского; они потребовали еще сверх того поручительства легатов, квесторов и военных трибунов. Да почему теперь никто меня не спросит: на каком основании дал я обещание, которого давать не имел никакого права? Не мое дело ни обещать мир, тем более за вас, которые не дали мне на этот предмет полномочия. Под Кавдием, почтенные сенаторы, человеческому благоразумию нечего было делать. Боги бессмертные затемнили рассудок, наш и вождей неприятельских. Мы не взяли мер предосторожности, обыкновенно соблюдаемых во время воины. А Самниты не умели воспользоваться так дурно приобретенною победою. Они не верили как бы сами своему успеху, опасались за самые горы, как бы они не выпустили нас из своих тесных объятий и спешили прежде всего отнять оружие у людей, рожденных для того, чтобы носить его. Если бы благоразумие руководило намерениями неприятелей, то не лучше бы для них было отправить послов в Рим, чем посылать за старцами для совета? Разве они не могли вести переговоры о мире с нашим сенатом, с самим народом Римским:' Всего тут пути на три дня, если ехать налегке, Пока послы их принесли бы из Рима или верную победу, или прочный мир, могло быть заключено перемирие. Вот если бы тогда мы, с разрешения народа, поручились, то поручительство это имело бы и для всего государства обязательную силу. Но и вы никогда бы не согласились, да и мы не дали бы тогда поручительства. Судьбе угодно было, чтобы успех Самнитов был для них не более как счастливым сном, который они, вне себя от радости, приняли за действительность. Нашему же войску помогло то самое обстоятельство, которое по-видимому было ко вреду его. От победы неприятельской остались только одни пустые слова и несбывшаяся надежда на мир. Самниты утвердилась на обещании и поручительстве тех, которые могли обещать только за себя. Знали ли вы об этом что-нибудь, почтенные сенаторы? Спрашивали ли мы, действуя таким образом, соизволения народа? Кто дерзнет указать на вас или сказать, что вы не сдержали данного слова? Никто, ни из врагов, ни из граждан ваших. Врагу вы ничего не обещали, а гражданину вы не давали права ручаться вашим именем. Итак вам нет дела ни до нас: нам вы не давали никакого полномочия; — ни до Самнитов: с ними вы не имели никаких на этот предмет сношений. Мы за себя дали слово Самнитам и сдерживаем его на том, что в нашей власти: предаем самих себя, тела наши и жизнь. Пусть они изливают на нас свою злобу, на нас пусть острят мечи свои. Что же касается до трибунов, то от вас зависит решить, выдать ли их теперь неприятелю, или отложить выдачу до другого времени. А мы с тобою, Ветурий и прочие наши единомышленники, принесем наши опозоренные головы на жертву за данное нами неприятелю слово и смертью нашею очистим дорогу мечу Римскому.»
10. Речь эта произвела сильное впечатление на сенаторов, тем более, что она выходила из уст такого человека. Самые трибуны народные отдались в полное распоряжение сената. Они немедленно сложили с себя должность, и вместе с прочими отданы фециалам для отведения в Кавдин. Когда состоялось на этот предмет сенатское определение, то, казалось, воссиял новый свет для всех граждан. Имя Постумия было в устах всех: его до небес превозносили похвалами; подвиг его ставили наравне с подвигом П. Деция и другими самыми высокими примерами самоотвержения и доблести: «его советом и содействием государство вышло из затруднительного положения: а он сам, как очистительная жертва за спасение народа Римского, отдается на мучения и истязания врагов.» Все граждане дышали желанием войны. «Скоро ли придет время говорили они — когда мы лицом к лицу сойдемся с Самнитами в чистом поле?» — При таком воодушевлении всех граждан, дышавших гневом и ненавистью к неприятелю, набор произведен был почти весь из волонтеров. Те же воины распределены в новые легионы и войско наше двинулось к Кавдию. Впереди шли фециалы; у ворот они приказали совлечь одежды с поручителей мира и связать руки назад. Когда служитель связал слабо руки Постумия из уважения к нему, то Постумий сказал ему: «свяжи руки покрепче, чтобы все формальности выдачи были строго соблюдены. Когда фециалы привели своих узников в собрание Самнитов к трибуналу Понтия, то фециал, А. Корнелий Арвина, сказал: «так как эти люди без дозволения народа Римского дали слово и ручательство, что будет заключен мир, и в этом случае заслужили наказание, то народ Римский, отклоняя от себя ответственность в их беззаконном поступке, выдает вам этих людей.» Тут Постумий со всей силы ударил коленом в ногу фециала, говорившего это и сказал громким голосом: «что он Самнитский гражданин, а ты посол; что фециал оскорблен вопреки народного права; а потому война может быть возобновлена с полною справедливостью.»
11. Понтий на это отвечал: «я не принимаю этой выдачи и уверен, что Самниты не сочтут ее правильною. Почему ты, Сп. Постумий, буде веруешь в существование богов, или не сочтешь всего за неслучившееся или не соблюдаешь строго обязательства? Или надлежит народу Самнитов возвратить всех тех, кто находился в его власти, или вместо них даровать мир? Но к чему я отношусь к тебе? Ты с такою добросовестностью, какая от тебя зависела, возвращаешь себя во власть нашу. Обращаюсь к народу Римскому: буде ему не правится договор, заключенный у Фуркул Кавдинских, то пусть он возвратит легионы в то ущелье, в котором они были нами окружены. Пусть никто из нас не жалуется на обман; пусть все случившееся как бы не случилось; пусть воины ваши получат обратно оружие, которое выдали нам по договору и возвратятся в свой лагерь. Пусть дела придут в то положение, в каком были накануне заключения договора. Предпочитайте тогда войну и решительные намерения; отвергайте мир и условия договора. Пусть война начнется снова при тех условиях и отношениях, какие существовали для каждого из нас прежде заключения мира: тогда народ Римский не вправе будет винить консулов за данное ими обещание и поручительство; ни мы не можем обвинять народ Римский в нарушении данного слова. Впрочем, у вас всегда найдется оправдание, если вы, быв побежденными, не желаете исполнить обязательства. Вы дали заложников Порсене и потом коварно увели их у него. Денежною платою искупили вы было у Галлов право существования, и изменнически напали на них во время выдачи окупа. Вы заключили с нами мирный договор для того, чтобы мы возвратили вам легионы ваши, находившиеся в нашей власти. Теперь этот договор считаете вы ничтожным и, что всего хуже, прикрываете беззаконие личиною правды. Народу Римскому не нравится, что спасение легионов куплено ценою позорного мира? Пусть он не признает договора, а легионы возвратит во власть нашу. Такое поведение достойно было бы честного народа, святости договоров, священных обрядов, исполняемых фециалами. Ты, Римлянин, не признавая договора, воспользовался плодом его, имея твои легионы в целости; а я не могу наслаждаться миром, вследствие которого возвратил их тебе? И неужели такое поведение, и ты, А. Корнелий, и вы, фециалы, найдете согласным с народным правом? Что касается до меня, то я не могу принят этой притворной выдачи и самой выдачи тут не вижу. Не стану препятствовать этим Римлянам возвратиться в отечество, которое они связали данным ими словом и уверен, что боги не потерпят такого наглого посмеяния над всем, что есть у людей священного. Пусть возгорится снова война, оправданная тем, что Сп. Постумий, облеченного в звание посла фециала ударил коленом. Боги так и поверят, что Постумий Самнитский гражданин, а не Римский и что Римский посол потерпел оскорбление от Самнита и вследствие этого сочтут войну, вами снова нам объявляемую, законною. И не стыдно вам так издеваться над священными уставами! Неприятно видеть, что почтенные и заслуженные старцы в оправдание нарушенного слова прибегают к постыдным ухищрениям и изворотам, которые впрочем не могут ввести в заблуждение и ребенка. Ликтор, подойди, развяжи руки Римлянам; пусть они идут, куда хотят и никто их пусть не задерживает.» Таким образом Римляне безо всякого оскорбления возвратились от Кавдия в Римский лагерь, освободясь за себя по крайней мере, если не за отечество, от обязательства данного ими слова.
12. Самниты с прискорбием видели, что вместо ожидаемого ими выгодного мира, война загорелась с новым ожесточением. Тогда только ясно они поняли все, как было, и почувствовали справедливость советов Понтия, горько раскаиваясь, что они им не последовали. А они, избегая крайностей, променяли верную победу на сомнительный мир, да и тот исчез как призрак. Потеряв случай или привязать к себе Римлян великодушным в отношении к ним поступком или надолго запугать жестокостью, Самниты должны были возобновить борьбу с теми же, кого могли или навсегда сделать друзьями, или совершенно истребить. Несмотря на то, что еще счастие на поле сражения не склонилось еще ни в чью сторону, после Кавдинского мира расположение умов обеих сторон изменилось до того, что Постумий вследствие добровольного вызова его отдаться неприятелю, приобрел между Римлянами более славы, чем сколько Понтию между Самнитами доставила чести его победа, обошедшаяся без пролития крови. Римляне уже самую возможность вести войну с Самнитами считали за верную победу; да и для Самнитов, по их убеждению, возобновление войны с Римлянами значило то же, что и поражение. — Между тем Сатриканы пристали к стороне Самнитов, отпав от Римлян; а выселки Римские — Фрегеллы — ночью нечаянно захвачены Самнитами (довольно достоверно, что в числе их находились и Сатриканы). Взаимное опасение, по случаю темноты ночи, было причиною, что обе стороны оставались в бездействии до наступления дня. С рассветом началось сражение. Несколько времени Фрегелланы защищались с успехом, отстаивая свои дома и родное пепелище; много содействовала им помощь хотя безоружной толпы женщин и детей, с крыш старавшихся вредить неприятелю. Самниты восторжествовали хитростью; их герольд прокричал: «кто положит оружие, тот безо всякого насилия может уйти куда хочет.» В надежд на это некоторые отказались от мысли о сопротивлении и побросали оружие. Те, которые сопротивлялись упорно, проложив себе дорогу мечом, вышли из города в задние ворота. Храбрость их спасла, а те из граждан, которые, в надежд спасти жизнь свою, положили оружие, погибли мучительным образом. Вотще призывали они на помощь богов и указывали на святость данного слова. Самниты, обложив их огнем, сожгли вместе с жилищами. Консулы разделили между собою провинции: Папирий двинулся в Апулию к Луцерии, где всадники Римские, данные в заложники договора, заключенного у Кавдия, находились под стражею; а Публилий остановился в Самние против легионов, стоявших у Кавдия. Это обстоятельство поставило Самнитов в затруднительное положение: они не могли двинуться к Луцерии, не оставив у себя в тылу неприятеля. Оставаться же на месте значило — потерять Луцерию. А потому за лучшее они сочли — вверить судьбе решение этого вопроса и для того вступить в бои с Публилием. Вследствие этого, полки Самнитов выступили в открытое поле в боевом порядке.
13. Видя, что предстоит необходимость сразиться, консул Публилий счел нужным прежде ободрить воинов речью и потому отдал приказание созвать их на собрание. С удивительною готовностью сбежались воины к преторию громкими криками требуя сражения; среди шума не слышен был даже голос полководца. Не было надобности в убеждениях; сильнее всех их говорил в каждом воине голос его чести, требовавший отмщения за посрамление нанесенное неприятелем. Воины не пошли, а бросились к сражению торопя знаменосцев: чтобы не терять времени пускать дротики и потом извлекать мечи, воины вдруг, как бы по данному знаку, все вместе бросили дротики и взялись за мечи. Бегом пустились они к неприятелю. Не было здесь почти места распоряжениям главного начальника; не было устроено войско в боевой порядок, и не поставлено резервов. Воины наши по увлечению гнева как бы в исступлении бешенства следовали только собственному побуждению. Неприятель не только обращен в бегство, по не смел искать убежища в своем лагере, а, рассеявшись по полям, стремился в Апулию. Собравшиеся в одну толпу, остатки неприятельского войска удалились в Луцерию. Римляне, под влиянием того же воодушевления, с каким сражались, сломив и потоптав центр неприятельской армии, бросились и на неприятельский лагерь. Здесь более пролито крови и пало более жертв, чем в сражении; в ослеплении гнева, войны наши погубили большую часть своей добычи. Другое войско, с консулом Папирием, берегом моря достигло Арпов местами, совершенно мирными и спокойными. Жители этих мест действовали не столько под влиянием каких-либо благодеяний народа Римского, которых они еще не испытали, сколько выведенные из терпения притеснениями Самнитов, возбудивших их справедливую ненависть. Самниты в то время жили более в горах отдельными деревнями; с презрением смотрели они на обитателей ровной прибрежной страны, которые вели образ жизни более роскошный, сообразно с природою мест, в которых они жили; сходя с гор, они беспрерывными набегами тревожили мирных прибрежных жителей. Если бы они были на стороне Самнитов, то войско Римское или вовсе не могло бы проникнуть к Арпам, или погибло бы жертвою голода, удалясь от своих сообщений и лишенное возможности получать подвозы из Рима. Да и тогда крайняя нужда во всем господствовала в Римском войске, когда оно двинулось к Луцерии; впрочем неприятель терпел такую же крайность. Арпы доставляли Римлянам все, что могли: но этого было так мало, что воины, изнуренные работами, бессонницею и военными трудами, должны были довольствоваться тем хлебом, какой всадники наши привозили верхом с собою в мешках из Арпов. Не раз встретясь с неприятелем, всадники чтобы отразить его нападение, бросали свою ношу. Что касается до осажденных, то прежде чем другой консул подошел с войском к городу, в него взошел вспомогательный отряд и большой транспорт хлеба из Самнитских гор. Прибытие Публилия совершенно связало неприятеля в его действиях: поручив осаду товарищу, Публилий с войском, ходя вокруг города, уничтожил всякую возможность подвозов. Видя, что нет надежды более на то, чтобы осажденные долее выносили страдания голода, Самниты, стоявшие в лагере близ Луцерии, собрали со всех сторон отряды свои и приготовились вступить в бой с Папирием.
14. В это время, когда обе стороны готовились к сражению, прибыли послы Тарентинцев. Они требовали от Самнитов и от Римлян, чтобы и те, и другие отказались от ведения воины; в противном случае они угрожали действовать против той стороны, которая окажет наиболее упорства к ведению военных действий. Папирий, выслушав Тарентинских послов, сделал вид, будто слова их на него подействовали, и отвечал, что он посоветуется с товарищем. Он послал за ним, делая все нужные приготовления к бою. Переговорив о деле, в решении коего не было и сомнения, Папирий подал знак к битве. Между тем, как консулы занимались совершением богослужебных обрядов, обыкновенно предшествующих вступлению в бой и другими нужными распоряжениями, Тарентские послы поспешили к ним в ожидании ответа. Папирий дал им следующий: «Тарентинцы! Гадатель дает знать, что предзнаменования по полету птиц все в нашу пользу; внутренности жертв также для нас благоприятны. Таким образом вы видите, что мы с благословения самих богов идем в бой!» Сказав это, консул велел знаменосцам идти вперед и вслед за ними вывел в поле и все войско, осыпая ругательствами тщеславный народ, который, не будучи в состоянии устроить порядок в своем городе вследствие внутренних смут и неурядицы, вздумал предписывать законы войны и мира другим народам. Что же касается до Саммитов, то они исполнили требование Тарентинцев и отказались от мысли о войне, или чистосердечно желая мира или имея в виду задобрить такою готовностью в свою пользу Тарентинцев. Видя, что Римляне выступили в поле, готовые к бою, Самниты стали громко вопиять: «что они отдались на волю Тарентинцев и, исполняя их желание, не выведут войска в поле и не станут действовать оружием вне вала. Будучи жертвою обмана, они готовы скорее все вытерпеть, чем пренебречь посредниками мира Тарентинцами.» Консулы отвечали на это: «слова неприятеля принимаем мы, как счастливое для нас предзнаменование, и молим богов бессмертных вселить в неприятеля такое расположение духа, чтобы он не был в состоянии защитить самого вала лагерного.» Разделив между собою войска, оба консула со всех сторон напали на неприятельский лагерь: одни воины засыпали рвы, другие обрушивали часть вала в ров, приготовляя таким образом дорогу в лагерь. Мужество и раздражение воинов вследствие еще свежей обиды неприятеля, восторжествовали над всеми препятствиями, и они ворвались в неприятельский лагерь. Римляне говорили друг другу: «это не то, что Фуркулы Кавдинские, где так нагло коварство употребило в свою пользу неосторожность нашу; нет тут непроходимых ущельев. Полный разгул Римскому мужеству, для которого ни валы, ни рвы не могут служить препятствием!» В лагере воины наши ожесточась убивали и тех, которые сопротивлялись, и тех, которые искали спасения в бегстве. Равно гибли и вооруженные, и безоружные; свободные и рабы, взрослые и малодетные, не только люди, но даже лошади и вьючные животные падали жертвою исступления наших воинов. Ничего живого не осталось бы, если бы консулы не велели играть отбой; с трудом приказаниями и угрозами главные начальники вынудили своих воинов очистить неприятельский лагерь. Так как воины с неудовольствием приняли то, что их остановили среди выполнения ими их страшного мщения, то консулы, созвав их на собрание, объяснили им: «что они не уступят им воинам в ненависти, какую питают к неприятелю. Искренно желая войны, они не положили бы пределов своему мщению, если бы их не озабочивала участь шести сот Римских всадников, находящихся заложниками у неприятеля в Луцерии: а потому нельзя доводить неприятеля до отчаяния; в противном случае, видя для себя неминуемую гибель, он прежде изольет свою злобу на несчастных заложников.»
15. Распустив воинов, вожди имели между собою совещание о том, всеми ли силами теснить Луцерию, или одним войском покорить соседний народ Апулийцев, несовсем к нам расположенный. Консул Публилий двинулся в Апулию, прошел ее с оружием в руках вдоль и поперек и одним походом многие племена её принудил или силою к покорности, или склонил к союзному с Римлянами договору. Папирий остался под стенами Луцерии, и успех скоро увенчал его усилия. Он отрезал все пути, которыми подвозы съестных припасов из Самния поступали в город. Терпя страдания голода, осажденные прислали послов к консулу, предлагая ему возвратить Римских всадников, бывших у них в заложниках (из-за которых происходила война) под условием снятия осады города. Папирий на это отвечал: «следовало бы им осажденным спросить об участи, ожидающей побежденных у Понтия, Геренниева сына, который присоветовал Римское войско послать под ярмо. Впрочем, теперь Римляне считают долгом отплатить Самнитам тем же, и потому послы их пусть возвратятся в Луцерию с таким ответом: оружие, обоз, лошади, все неспособные носить оружие граждане — все это должно остаться в городе, что же касается до воинов, то они, в одних рубашках, должны быть проведены под ярмом. Бесчестие это будет должным возмездием Самнитам за нанесенное ими прежде Римлянам.» Эти условия были приняты осажденными. Семь тысяч Самнитских воинов проведены под ярмо; в Луцерии найдена огромная добыча. Оружие наше и военные значки, отобранные у нашего войска под Кавдием взяты там обратно. Но более всего приятно Римлянам было благополучное возвращение шестисот всадников Римских, оставленных в заложники исполнения Кавдийского договора. Таким образом много счастливых событий и успехов загладили минутный ущерб Римского оружия. Торжество Римлян было и без того полно; но некоторые историки хотят сделать его еще полнее, прибавляя обстоятельство (которое находится впрочем не во всех летописях), что при этом и Понтий, сын Геренния, главный вождь Самнитов, проведен под ярмо, как бы в искупление подобного бесчестия, которого жертвою были наши консулы. Впрочем, не столько я удивляюсь тому, что не совсем разъяснено то обстоятельство, действительно ли главный вождь Самнитов достался во власть Римлянам и проведен ими под ярмо; сколько тому, что не решено и то: честь подвигов, совершенных у Кавдия и потом у Луцерии, здесь описанных, принадлежит ли диктатору Луцию Корнелию с Л. Папирием Курсором, предводителем всадников (в таком случае Л. Папирий является мстителем за честь Римского оружия и героем, достойным славы, первым в то время после Л. Фурия Камилла) или просто консулу Папирию. Не менее сомнительно и другое обстоятельство: на первых, вслед за тем, выборах консулов, вместе с К. Авлием Церретаном выбран Папирий ли Курсор в третий раз, как бы в награду за подвиги, совершенные у Луцерии, или Л. Папирий Мугиллан; сходство имен, при разности прозваний, подало повод к ошибке.
16. Кажется, не подвержено сомнению, что война приведена к концу консулами. Авлий поразил Форентан в одном счастливом сражении и самый город, куда удалились бегущие, принудил к покорности, взяв заложников. Также удачно действовал другой консул против Сатрикан; эти поселенцы Римские после заключения Кавдийского договора, перешли на сторону Самнитов, и гарнизон их приняли в свой город. Когда войско наше явилось под стенами Сатрика, то к консулу пришли послы со стороны жителей, умоляя о мире. Они получили от консула весьма печальный для них ответ: «чтобы они не смели являться, пока не выдадут Самнитского гарнизона, или не истребят его!» Такие слова консула привели наших поселенцев в больший ужас, чем самое приближение нашего войска. Тщетно послы с горестью представляли консулу, могут ли они, будучи так малочисленны и слабы, справиться с сильным вооруженным отрядом Самнитов? Консул отвечал: чтобы они за советом, как поступить в этом случае, обратились к тем, по чьему наущению впустили в город неприятельский гарнизон. Едва послы могли исходатайствовать у консула позволение явиться к нему с тем ответом, какой даст сенат. Здесь мнения разделились на две партии: одна, во главе которой стояли виновники отпадения города от Римлян, другая жителей, остававшихся нам верными. Впрочем, обе партии соревновали одна перед другою в доставлении консулу средств овладеть городом. Первая, зная, что Самнитский гарнизон, неприготовленный выдержать осаду, в следующую же ночь выйдет из города, уведомила консула, в каком именно часу ночи, в какие ворота выступит неприятель, и по какой дороге будет идти. Другая партия, без ведома которой город предан Самнитам, не считая этого достаточным, в туже ночь отворила ворота консулу, и тайно припала в город вооруженных Римлян. Вследствие такой двойной измены, нечаянно для него захвачен Самнитский отряд, так как с нашей стороны устроена была засада в окружающих дорогу лесистых местах; а в городе вдруг раздались торжествующие клики наполнивших его Римлян. В продолжении одного часа Самнитский гарнизон истреблен. Сатрик взят, и все было во власти консула. Он произвел следствие о тех, которые предали город неприятелю и, нашед их виновными, казнил смертью, предварительно наказав телесно розгами. Затем консул отобрал оружие у жителей Сатрика и оставил в нем сильный гарнизон. Те, которые приписывают Папирию Курсору взятие Луцерии и окончательное унижение Самнитов проведением их под ярмо, говорят, что, по взятии Сатрика, он отправился в Рим получить почести триумфа. Этот человек был достоин вполне воинской славы; не только отличался качествами души, но и силами тела. Особенно замечательна была в нем быстрота ног, от которой он получил прозвание. По преданию, он побеждал всех своих сверстников быстротою бега. Вследствие или именно необыкновенной силы телесной или постоянного движения, в котором он находился, Папирий ел чрезвычайно много и пил в соразмерности. Не было вождя столь неумолимого в отношении к труду телесному как для пешего, так и для конного воина. Раз всадники дерзнули просить его за совершенные ими подвиги облегчить им часть трудов. Он им отвечал: «чтобы вы не сказали, что я вас не облегчил ни в чем, позволяю вам, когда вы слазите с коней, не тереть спину рукою.» Его приказаний ужасно боялись как граждане, так и союзники. Один Пренестинский претор, вследствие робости, не слишком торопился вывести свой отряд из резерва в боевую линию. Ходя перед палаткою, Папирий велел позвать к себе провинившегося претора и в присутствии его приказал ликтору изготовить секиру. Слыша это, Пренестинец онемел от страха: «Сруби, ликтор, сказал Папирий — этот пенек; он мешает ходить.» Сделав претору, которого уже от страха смерти обливал холодный пот, строгой выговор, Папирий отпустил его. И в то время, обильное великими деятелями, Папирий был главною опорою Римского могущества, Его считают достойным померяться оружием с Александром Великим, если бы тот, покорив Азию, двинулся в Европу.
17. С самого начала этого труда держался я строгого порядка в рассказе и избегал отступлений, хотя они, доставляя удовольствие читателю, для меня составляют как бы отдохновение. Но здесь, по поводу столь знаменитого царя и полководца, позволю себе изложить мои размышления, невольно представляющиеся уму. Любопытно исследовать, хотя в виде предположения, какой был бы исход событий для Римлян, если бы дошло дело до борьбы с Александром Великим. В войнах первые условия успеха представляют: число воинов и их мужество, искусство полководцев, счастие, играющее первую роль во всех делах человеческих и особенно в военных обстоятельствах. Если рассмотреть все эти условия и все вместе, и каждое порознь, то ясно будет, что государство Римское, восторжествовавшее над столькими царями и народами, не уступило бы и Александру Великому. Сравнивая главных вождей, не могу не согласиться, что Александр был великий полководец. Впрочем слава его много более от того, что он был один из великих вождей, который умер во цвете молодости, не испытав на себе превратностей счастия земного. А замечательные примеры в этом случае представляет нам история: Киру, которого так хвалят Греки, равно как у нас Помпею, счастие, постоянно им благоприятствовавшее, изменило уже под конец их долгой жизни. Исчислю здесь полководцев Римских, не всех, но тех, которые при жизни Александра были консулами или диктаторами и потому были бы в случае войны ему соперниками; таковы были. М. Валерий Корв, К. Марций Рутил, К. Сульпиций, Т. Манлий Торкват, К. Публилий Филон, Л. Папирий Курсор, К. Фабий Максим, два Деция, Л. Волумний, М. Курий. За ними последовал длинный ряд великих деятелей, с которыми пришлось бы иметь дело Александру Великому в том случае, если бы он уже в летах преклонных, упредя первую Пуническую войну, внес оружие в Италию. В каждом из вышепоименованных героев была сила духа и соображения, не уступавшая способностям ума Александра Великого. Военная дисциплина, предания коей от самого построения Рима верно сохранялись от одного поколения к другому, с течением времени обратилась в науку, соблюдение правил коей делало оружие Римское непобедимым. Так вели войны еще цари; так же вели их изгнавшие царей Юний и Валерий; и за ними Фабий, Квинкций и Корнелий. Ими руководствовался в походах Фурий Камилл, которого застали еще старцем современники Александра. Сойдясь с ним на поле битвы (к чести Александра, по рассказу его историков, относится и то, что он и сам сражался во главе своих воинов) неужели уступили бы ему Манлий Торкват или Валерии Корв, заслужившие подвигами, как простые воины, звание вождей? Оробели бы перед ним Деции, обрекавшие себя на смерть в рядах неприятельских за отечество? Дал бы себя победить Папирий Курсор, человек обладавший вместе с великим духом необыкновенною силою телесною? Но довольно говорить об отдельных людях. Благоразумие одного юноши могло ли восторжествовать над советами того почтенного собрания (сената Римского), о котором сколько-нибудь верное понятие дает то выражение, что оно состоит из царей? Не того ли нужно было опасаться, что Александр старательнее чем кто-либо из вышепоименованных вождей, изберет место для лагеря, возьмет лучшие меры к обеспечению продовольствия войска, наблюдет меры предосторожности против нечаянного нападения, более во время вступит в бой, лучше расположит войско в боевой порядок и с большею предусмотрительностью подкрепит его резервами? Испытав Римлян, Александр увидел бы, что с ними иметь дело не то, что с Дарием: тот, окруженный не войском, а толпою рабов и евнухов, весь погрязший в роскошь и сладострастие, был не столько враг, сколько готовая добыча. Александр победил его без большого кровопролития, презрев издали громадный призрак его величия. Не те места в Италии показались бы Александру, что в Индии, где он шел вперед с полупьяным войском, проводя время в пирах. Здесь увидал бы он Апулийские теснины и горы Лукании, ознаменованные еще недавно семейным его несчастьем: здесь преждевременно погиб дядя его по имени также Александр, царь Эпира.
18. Притом мы говорим об Александре, когда еще у него не вскружилась голова от избытка счастия. Если же припомнить его поведение и образ действий, принятый им после его побед, то он является более похожим на Дария, чем на прежнего Александра. Что же было бы, если бы он в таком виде пришел в Италию и привел туда Македонское войско уже не прежнее, а почти усвоившее привычки и нравы Персов? С прискорбием припоминаем в столь великом государе стремление к надменной пышности, обнаружившееся в перемене одежды и в требовании от Македонян таких знаков лести и подобострастия, которые, как например земные поклоны, были бы тягостны для них в том случае, если бы они и были побеждены, а не только для победителей. С презрением отводим глаза от зрелища гнусных казней, от пиршеств, облитых кровью его бывших приближенных и друзей и от тщеславия победителя, выдумавшего для себя неземное происхождение. Чего бы ждать, если бы страсть к вину с каждым днем развивалась все больше и больше, если бы дикий и необузданный гнев более и более торжествовал бы над рассудком (говорю только о том, что не подвержено сомнению, не припоминая того, что некоторые писатели приводят, как не вполне верное)? Неужели надобно полагать, все это осталось бы без вредных последствий для самих действий полководца? Неужели можно согласиться с мнением некоторых Греческих писателей, менее всего отличающихся основательностью (они охотно берут под свою защиту военную славу Парфян против Римлян), которые утверждают, будто народ Римский не мог бы устоять против одной славы имени Александра Македонского, тогда как он, будучи его современником, по всей вероятности, о нем и не слыхали. Но если в Афинах, городе, испытавшем силу Римского оружия, видевшем подле себя дымящиеся развалины Фив, и то смели свободно рассуждать о действиях Александра Македонского ораторы (как видно из дошедших до нас речей), то неужели из такого множества знатных Римлян никто не дерзнул бы возвысить голос в защиту вольности? Какое бы мы ни вообразили величие человека, оно все-таки будет величием одной личности, основанным на постоянстве счастия в течение девяти лет. Говорят, что народ Римский хотя торжествовал во всех войнах, но испытывал в продолжении их и неудачи и перемены военного счастия, тогда как, что касается до Александра, то военное поприще его состоит из ряда блестящих успехов. Но можно ли сравнить действия одного человека, так рано окончившего свое поприще, с деяниями народа, подвизающегося на военном поле уже в продолжении восьмого столетия? Что же удивительного, если в продолжении столь долгого времени (более почти веков с нашей стороны прошло, чем с той годов) счастие военное было менее постоянно, чем в продолжении одного века человеческого? Не лучше ли для сравнения с человеком брать человека, и вождю противоставлять вождя, счастие одного со счастием другого? Сколько можно припомнить Римских вождей, которым никогда не изменяло военное счастие. В списках сановников и в летописях на каждой страниц встречаете вы имена консулов и диктаторов, которых и доблести, и счастие ни разу не подали повода к сомнению. И нации великие люди тем более заслуживают удивления сравнительно с Александром или иным каком-либо царей, что никто из первых не отправлял более десяти или двадцати дней должности диктатора, ни один более года не был консулом! Народные трибуны останавливали производство наборов: иногда наши полководцы шли на войну, упустив уже благоприятный случаи действовать. Прежде времени отзызаемы были консулы для того, чтобы управлять выборами. Не редко год проходил в одних сборах и приготовлениях. Не раз неосторожность или неблагоразумие одного консула портили все действия другого. Иногда, вступая на место, новый консул прежде всего должен был исправить вредные последствия дурного управления прежнего консула. Большою частью наши вожди имели под рукою войско или уже испорченное прежним начальником, или еще вовсе неопытное и не бывшее в деле. Что же касается до царей, то они действуют не только независимо от всех случайностей и препятствий, но всем управляют сами, ни от кого и ни от чего не завися. Непобедимому Александру пришлось бы иметь дело и с нашими вождями, ни разу не испытавшими поражений и от судьбы зависело бы при равных условиях склонить победу на чью-либо сторону. Притом для Македонян борьба эта была бы более опасною, чем для нас: они имели одного Александра, подверженного всем превратностям человеческого счастия, которое он не раз, можно сказать, искушал. Что же касается до Римлян, то многие из них могли сравниться с Александром или славою или величием подвигов: из них каждый мог умереть, исполняя долг природы, без вредных последствий для общего блага.
19. Теперь остается сравнить войска обеих сторон и относительно численности и рода войск, и вспомогательных сил. По переписям того времени число граждан превышало двести пятьдесят тысяч. Таким образом, и в случае совершенного отпадения союзников Латинского племени, собственно из городского населения можно было набрать десять легионов. В то время нередко уже действовали в разных местах по четыре и по пяти армий наших: в одно и тоже время вели мы воину в Этрурии, в Умбрии, где к нашим врагам пристали и Галлы, в Самние, в земле Лукавцев. Что же касается до всего Лациума вместе с Сабинами, Вольсками и Эквами, то он, равно как и вся Кампания, и часть Умбрии и Этрурии, вместе с Пицентинами, Марсами, Пелигнами, Вестинами и Апулийцами, весь берег Нижнего моря, населенный выходцами из Греции от Турий до Неаполя и Кум, а также от Антия и Остий до Самния, все это представляло или верных нам союзников или хотя и врагов, но совершенно утративших силы в борьбе долговременной. Что же касается до Александра, то он мог бы появиться в Италию с армиею, ни в каком случае не превышавшею 30 тысяч пехоты, состоявшею из старых опытных Македонян и с 4 т. конницы, состоявшей по большей части из фессалийцев; вот все главные силы Александра! Если же бы он вздумал взять с собою вспомогательные войска Персов, Индов и других Азиатских народов, то они не столько бы принесли ему пользы, сколько затруднили бы движения. Нельзя упустить из виду и того обстоятельства, что вспомогательные силы Римлян были у них под рукою. Что же касается до войска Александрова, то с ним случилось бы тоже, что и с войском Аннибала, а именно, что оно в продолжении войны состарилось бы на чуждой ему почве. Оружие Македонян состояло в щите и длинных копьях. Щит Римский был больше и потому лучше прикрывал воина; что же касается до Римского дротика, то, не уступая копью при рукопашном бое, он представлял ту еще выгоду, что им можно было действовать вдаль, бросая его. И в том, и в другом войске солдат не выходил из фронту и не оставлял рядов; но в Македонском войске употребителен был только один род построения — фалангою, а именно одною сплошною и густою массою, тогда как боевой строй Римлян, состоя из многих отдельных частей, представлял более удобств для действования сообразно требованию обстоятельств или массою, или отдельными отрядами. Что же касается до способности переносить труды и лишения, то в этом случае Римский воин далеко превосходил всякого другого; а также он не имел себе равного при производстве работ. Одно, неудачно кончившееся, сражение погубило бы Александра; во какого поражения можно было страшиться Римлянам, мощь которых не сокрушили ни несчастье, понесенное у Кавдия, ни побоище Каннское. Притом Александр, после первых удачно совершенных подвигов, имел дело с изнеженными народами Азии, С Персами и Индами, как бы отыскивая себе женоподобных противников. Потому-то, как говорят, царь Эпирский, Александр, умирая, позавидовал жребию своего юного племянника, которому судьба указала поле для его действий в Азии. Стоит припомнить, что первая война с Карфагенянами, большою частью совершавшаяся на море, продолжалась двадцать четыре года; на такую продолжительность времени недостало бы всей жизни Александра. Легко могло случиться, что Римляне и Карфагеняне, в то время связанные еще тесным союзом дружбы, в виду общей опасности, стали бы действовать за одно и подавили бы соединенными силами самонадеянного юношу. Хотя уже по смерти Александра и во время упадка Македонского могущества, а Римляне имели дело с Македонянами при Антиохе, Филиппе и Персее, и не только, во время войны с ними, ни разу не потерпели поражения, но и самую войну считали неважною. Не станем возбуждать тяжелых воспоминаний и забудем о междоусобных войнах, где граждане наши обнажали меч друг на друга. Но, за исключением их, ни разу не уступила мы при равных условиях времени и местности неприятелю как пешему, так и конному. А тяжело вооруженный воин, какова бы ни была его доблесть, может опасаться стрел неприятельских, теснин, где ему развернуться не где, мест, где ему может быть отрезан подвоз съестных припасов. Если же нет этих неблагоприятных условий, то он восторжествует над многими и многими неприятелями, опаснее Македонян, предводимых Александром. Лишь бы на век продлились у нас любовь к миру и взаимное согласие между гражданами, необходимое условие безопасности и существования нашего государства!
20. Консулами были вслед за тем М. Фослий Флакцинатор, и Л. Плавтий Венокс. В этом году пришло в Рим многочисленное посольство от Самнитских народов ходатайствовать о мирном союзе. Просьбы их и земные поклоны подействовали было на сенаторов, и они предоставили их дело на суд народа. По граждане были не так уступчивы и после многих усильных просьб, с которыми послы Самнитов приставали к каждому гражданину в продолжении нескольких дней, едва дано им было перемирие на два года. В Апулии Теанензы и Канузины, доведенные до крайности опустошениями со стороны нашего войска дали заложников консулу Л. Плавтию и изъявили совершенную покорность. В этом году в первый раз стали в Капуе выбирать префектов; а претор Л. Фурий сделал нужные на этот предмет распоряжения. Все это сделано по желанию самих жителей Капуи, которым наконец надоели внутренние несогласия и беспорядки. В Риме прибавлены две трибы Уфентинская и Фалеринская. Мало-помалу вся Апулия склонилась к покорности. Театы прислали послов к вновь избранным консулам К. Юнию Бубулку и К. Эмилию Барбуле о просьбою о мире, ручаясь за покорность всей Апулии. Вследствие такого смелого обещания Театам дарован мир, но не иначе как на условиях подданства. Таким образом Апулия находилась уже вся в нашей власти (что касается до значительного города Форента, то он взят Юнием). Тогда войско наше двинулось в землю Луканцев. Консул Эмилий неожиданно напал на город Нерулу и взял его приступом. Скоро везде между нашими союзниками пронесся слух, что при содействии Римлян в Капуе восстановлен порядок и благоустройство. А потому Антиаты вошли в сенат с жалобою, что у них нет ни хороших законов, ни надежных сановников. Вследствие этого поручено патронам этой колонии написать для нее законы. Таким образом не только оружие наши, но и законы с каждым годом распространяли крут своих действий,
21. В конце этого года консулы К. Юний Бубулк и К. Эмилий Барбула передали легионы не вновь избранным консулам Сп. Плавтию и М. Попилию, а диктатору Л. Эмилию. Он, вместе со своим предводителем всадников, Л. Фульвием, стал осаждать Сатикулу, и тем подал повод Самнитам к возобновлению военных действий. Римляне не без опасений увидели себя между двух огней. С одной стороны возле лагеря нашего расположилось лагерем многочисленное войско Самнитов, поспешивших на выручку своих союзников. В то же самое время жители Сатикула сделали с всевозможным шумом вылазку на наши аванпосты. И там и здесь неприятель рассчитывал не столько на собственные силы, сколько на затруднительное положение, в которое поставил Римлян. Но войско наше несмотря на то, что должно было действовать на обе стороны, нигде не уступало неприятелю. Диктатор расположился в местности где не мог быть обойден и противоставил войска на обе стороны неприятелю. Впрочем, большую часть своих сил диктатор обратил против горожан, сделавших вылазку; не трудно было втеснить их назад в город. Тогда он всеми силами ударил на Самнитов; несмотря на упорное сопротивление, победа была наша, хотя и к самому концу дня. Самниты принуждены были искать убежища в своем лагере, но и оттуда ушли втихомолку ночью погасив огни. Потеряв надежду отстоять Сатикулу, Самниты осадили Плистию, союзный Римлянам город, желая им отплатить тою же монетою.
22. По окончании года ведение войны поручено диктатору К. Фабию. Вновь избранные консулы, как и прежние, остались в Риме. Фабий с вновь набранным вспомогательным войском прибыл к Сатикуле для принятия войска от Эмилия; да и Самниты не долго оставались у Плистии. Получив из дому подкрепление, обнадеженные многолюдством, они остановились на прежнем месте. Беспрерывными нападениями тревожили они Римлян, стараясь их отвлечь от осады. Диктатор со своей стороны все силы свои обратил против города, стараясь овладеть им, а со стороны Самнитов поставил только отряды для защиты лагерных укреплении, достаточные для того, чтобы удержать Самнитов. Те со своей стороны не оставались в покое; всадники их подъезжали к самому лагерному валу. Видя, что неприятель находится уже почти в лагерных воротах, предводитель всадников К. Авдий Церрстан, не спросись диктатора, со всею конницею сделал вылазку из лагеря и отбросил неприятеля от наших укреплений. Схватка по-видимому незначительная и неупорная, по воле судеб окончилась смертью вождей с обеих сторон и отчаянным побоищем. Вождь Самнитов с досадою видел смелую вылазку Римлян, поражение и бегство своих всадников и потому употреблял все усилия, чтобы остановить их и ободрить, и наконец у с цел восстановить бой. Видя его в первых рядах Самнитского войска, как он возбуждал его к бою, Римский вождь припустил коня и с такою силою ударил копьем в Самнитского вождя, которого он узнал по его одежде, отличной от прочих, что тут же выбил его из седла уже бездыханным. Гибель вождя не только не расстроила, как обыкновенно бывает, воинов, но еще более их ожесточила. Стеснясь густою толпою около Авлия, занесшегося самонадеянно в середину рядов неприятельских, Самниты бросали в него стрелы; но честь главного мщения за убитого вождя поручили они его брату. Стащив с коня Римского вождя, он заколол его под влиянием гнева и огорчения. Самое тело Авлия, павшего в середине рядов неприятельских, едва не досталось в руки Самнитов. Видя это, Римляне спешились и вынудили Самнитов сделать тоже. Упорное сражение завязалось около трупов вождей; оно окончилось в пользу Римлян. Те, взяв тело Авлия, возвратились в лагерь в горести, услажденной торжеством победы. Самниты, потеряв вождя и испробовав неудачно свои силы в схватке конницы, видели невозможность подать помощь Сатикуле и возвратились к осаде Плистии. Через несколько дней город Сатикула сдался Римлянам на капитуляцию; а Самниты приступом взяли Плистию.
23. Вслед за тем место военных действий переменилось: легионы наши из Самния и Апулии двинулись к Соре. Жители этого города пристали к Самнитам, умертвив находившихся у них Римских колонистов. Едва только Римское войско, горевшее желанием отмстить за смерть своих сограждан и возвратить под свою власть утраченную колонию, длинными переходами достигло Соры, как наши разъезды, во множестве посланные по дороге, принесли известие, что войско Самнитское идет вслед и так сказать по пятам нашего. Тогда Римляне двинулись на встречу неприятелю, и у Лавтул произошло сражение, которого исход сомнителен. Ночь положила конец сражению, прежде чем потери или бегство обнаружили побежденную сторону, и потому осталось неизвестным, кто был победителем и кто побежденным. Некоторые писатели говорят, что этот бой окончился не в пользу Римлян, и что тут-то пал предводитель всадников К. Авлий. Заступивший место Авлия, новый предводитель всадников, К. Фабий с вновь избранным войском прибыл из Рима. Приблизившись к Соре, он послал гонцов к диктатору, ожидая от него приказаний где остановиться и в какое время и с какой стороны ударить на неприятеля; а сам пока остановился в скрытом месте, узнав через разъезды положительно о расположении неприятельских сил. После происшедшего сражения, диктатор, в продолжении нескольких дней, держал войско за валом, походя более на осажденного, чем на пришедшего осаждать. Вдруг он дал знак готовиться к битве. Желая более воодушевить воинов мужеством отчаяния, не оставив им иной надежды кроме на собственные силы, диктатор скрыл от воинов прибытие предводителя всадников с вспомогательным войском. Он сказал воинам следующее (представляя им всю надежду на спасение в удачной вылазке): «Воины, будучи захвачены в местах тесных, мы отсюда себе дороги иначе не можем проложить как победою. Лагерь наш имеет сильные укрепления, но они не спасут нас от недостатка во всем. Везде крутом, откуда к нам бывают подвозы, все вооружилось против нас; да и при готовности окрестных жителей помочь нам, ничего невозможно сделать вследствие неудобств местности. Итак не стану я обольщать вас тщетною надеждою, что останется у нас еще лагерь, который даст нам, как несколько дней тому назад, верное убежище в случае неудачного сражения. Не укрепления должны воинам служить защитою, но и вся сила укреплений заключается в самих воинах. Лагерь нужен тем, которые хотят длить войну; а для нас все заключается в одной победе. Итак, несите знамена на встречу неприятелю: когда войско выступят из лагеря, то он будет предан огню нарочно на этот предмет оставленными в нем людьми. Воины! Потери ваши при этом случае должны пополниться добычею всех окрестных народов, дерзнувших обнажить против нас меч!» Такая речь диктатора, внушенная крайностью, не могла не подействовать на воинов, а когда, вышед из лагеря, они увидали, что его часть, ближайшая к ним, пылает (таково было распоряжение диктатора), то с бешенством отчаяния, бросились они на неприятеля. Тот не мог выдержать первого их натиска и смешался. Между тем предводитель всадников, видя вдали пламя пылающего лагеря (это был у него с диктатором условленный сигнал к нападению) выступил с войском из засады и ударил на неприятеля с тылу. Видя себя между двух огней, Самниты старались спастись бегством, каждый куда и как умел. Большая часть столпилась в одно место под влиянием робости; она погибла под мечом Римлян, так как самая теснота не давала возможности бежать. Лагерь неприятельский взят и разграблен. Диктатор отвел войско, обремененное добычею, обратно в лагерь. Кроме победы воины имели и другой повод радоваться, нашед сверх всякого чаяния лагерь совершенно целым, кроме самой малой части его преданной огню.
24·. После этой победы, войско наше возвратилось к осаде Соры. Вновь избранные консулы, М. Пэтелий и К. Сульпиций, приняли войско от диктатора М. Фабия; они отпустили большую часть заслуженных воинов, заменив их вновь набранными, приведенными ими с собою из Рима. Местоположение осажденного города было таково, что его можно было взять только или долговременным облежанием, или приступом, но не иначе, как с большою для осаждающих опасностью. Один житель Соры, тайно ушед из города, явился на наши аванпосты, и приказал вести себя прямо к консулам. Туг он объявил, что может предать им город в руки. Когда его стали спрашивать о том, как он намерен это сделать, то он дал столь удовлетворительные ответы, что следуя его наущению, лагерь Римский, находившийся почти у стен города, отнесен на шесть миль от него дальше. Это сделано было с тою целью, чтобы сделать горожан не столь бдительными на их денных и ночных караулах вследствие отдаленности Римского войска. Сам перебежчик в следующую за тем ночь скрыл под городом в перелесках несколько когорт, а сам с отборными десятью воинами взобрался по местам крутым и почти непроходимым, на самую вершину возвышения к крепости. Они захватили с собою сколько могли более метательных снарядов. Притом там было много камней, как разбросанных самою природою там и сям, что обыкновенно бывает в местах гористых, так и собранных в кучи горожанами с целью укрепить еще более это место. Здесь перебежчик поставил Римлян и, указав им узкую и крутую тропинку, ведшую от города к крепости, сказал: «в этом месте трое вооруженных воинов могут задержать всякое войско, как бы оно ни было многочисленно; а вас десять, притом вы Римляне, из храбрых храбрые! За вас и условия местности и темнота ночи, во время которой предметы, внушающие страх, кажутся еще ужаснее. Я сейчас встревожу жителей, а вы обращайте все ваше внимание на крепость.» Сбежав оттуда, перебежчик бросился в город, производя сколько можно более шуму: «К оружию! Спасайтесь, граждане, кричал он. Крепость во власти врагов, стремитесь к её защите!» Это повторял он перед дверьми домов старейшин, это твердил попадавшимся на встречу гражданам, этими словами вселял окончательное смущение в тех, которые под влиянием робости итак не знали куда деваться. Слух этот, от одного передаваемый другим, скоро распространился но всему городу. Власти городские в смущении отправили лазутчиков к крепости. Те, возвратясь, принесли известие, подробности которого преувеличили соразмерно степени своего страха, что действительно крепость в руках многочисленного неприятеля. С получением этого известия не осталось у горожан никакой надежды спасти крепость. Все стали помышлять об одном бегстве; безоружные и полусонные жители бросились к городским воротам: в одни из них проникла когорта Римская, стоявшая вблизи и слышавшая необыкновенный шум в городе. По дороге истребляла она безоружных граждан. Сора была уже в нашей власти, когда к ней с наступлением дня приблизились консулы. Граждане, оставшиеся в городе и пощаженные мечом наших воинов, изъявили покорность. Двести пятьдесят человек, с общего согласия признанные виновниками отпадения города и бесчеловечного избиения наших поселенцев, связанные отведены в Рим. Прочие жители оставлены в покое. Снабдив город гарнизоном, консулы вышли из него. Приведенные в Рим жители Соры высечены розгами и потом казнены отсечением голов к великому удовольствию черни. Весьма понятно, что для неё очень важно было обезопасить существование поселенцев, отправляемых в разные колонии.
25. Консулы, двинувшись от Соры, внесли войну в поля и города Авзонов. Вследствие прибытия Самнитов и неудачного для нас сражения при Лавтуле, здесь повсюду обнаружилось сильное волнение и заговоры против Римлян стали обнаруживаться по всей Кампании. Даже Капуя не была чужда новым замыслам; по крайней мере подозрение об этом возникло в Риме и наряжено было следствие против некоторых знатнейших лиц Кампании. Впрочем народ Авзонов не замедлил быть удержан в повиновении предательством самих жителей городов, как то случилось в Соре. Такая же участь постигла города Авзон, Минтурны и Весцию. Из них двенадцать молодых людей первых фамилий, решась погубить своих соотечественников, явились к консулам и сказали им следующее: «соотечественники их постоянно с нетерпением ожидали прибытия Саммитов, а после сражения при Лавтуле считали Римлян побежденными, а потому оказывали пособие Самнитам и людьми и оружием. Теперь, вследствие поражения Самнитов, они не знают что делать: не осмеливаются запереть ворота Римлянам, опасаясь навлечь на себя их мщение и вместе решились защищаться в случае прихода войска Римского к их городам. При такой нерешительности их весьма легко будет захватить врасплох.» Вследствие этих убеждений Римский лагерь подвинут ближе к этим городам. В одно и то же время отряды воинов посланы ночью туда с приказанием скрыться в засаде по близости самих городов, а другие воины, переодетые в одежду мирных граждан, имея скрытое под платьем оружие, на рассвете проникли в городские ворота. Туг они стали избивать стражу и, по данному ими сигналу, находившиеся в засаде, наши вооруженные отряды поспешили к ним на помощь и овладели городскими воротами прежде, чем граждане успели опомниться и принять меры к защите. Таким образом в одно и то же время по одному и тому же плану все три города Авзонов достались в руки Римлян. Так как при этом не было вождей, которые могли бы управлять действиями воинов, то они не знали меры в кровопролитии и несчастный народ Авзонов пострадал за одно подозрение в измене так же, как если бы он вел самую ожесточенную борьбу на смерть с Римлянами.
26. В этом году Самниты предательским образом овладели Луцериею, истребив находившийся там Римский гарнизон. Не долго изменники оставались без наказания. Войско Римское, находившееся неподалеку от города, овладело им без труда приступом, так как он находился на ровном и открытом месте. Жители Луцерии и захваченные там Самниты истреблены все до одного. Ожесточение Римлян было так сильно, что когда в сенате был предложен проект закона об отправлении поселенцев в Луцерию, то многие из сенаторов были такого мнения, что город этот нужно разрушить до основания. Ненависть эта была понятна, вследствие двукратной измены жителей Луцерии; притом самая отдаленность города и местоположение его среди племен, к нам враждебных, делали отправление туда колонии обстоятельством, не совсем желательным. Впрочем как бы то не было, а закон об отправлении туда колонистов состоялся; они и посланы в числе двух тысяч пяти сот. В этом году, среди общего колебания верности наших союзников, в Капуе открыты тайные соглашения знатнейших фамилий. Когда это обстоятельство доложено сенату, то сенат обратил на него особенное внимание и повелел произвести следствие, назначив на этот предмет особого диктатора. Им сделан Т. Мений; предводителем всадников при себе назначил он М. Фослия. Такие чрезвычайные меры произвели всеобщий страх: или опасаясь за себя или сознавая может быть свою вину, оба Калавия — Овий и Новий (стоявшие всегда во главе всяких новых замыслов) добровольною смертью (обстоятельство это не подвержено сомнению) избегли диктаторского суждения. С окончанием следствия в Кампании, оно перенесено в Рим вследствие того, что иначе перетолкован был самый закон об этом предмете. Говорили, что декрет сенатский касается не только Кампанских старейшин, но вообще направлен против всех тех лиц, которые, где бы то ни было, составляют партии, и имея замыслы, вредные для общего блага; что в этом случае все интриги, замышляемые с целью достижения власти и почестей, надобно назвать противными общественному благу. Таким образом следствие обняло предмет самый обширный и задевший весьма много лиц. Диктатор со своей стороны не признавал границ своему праву исследования. Вследствие этого многие аристократы были требуемы к суду; вотще призывали они в защиту трибунов народных; при молчании их записывались имена подсудимых. Тогда вся аристократия, не ограничиваясь теми лицами, против которых направлено было следствие, возопияла против этого исследования, говоря, что оно должно быть обращено не против знатных лиц, которым и без интриг открыт путь к почестям, а против людей, вышедших из ничтожества; в таком случае диктатор и его предводитель всадников могут быть виновнее тех, против кого производят следствие; что они и испытают, когда сложат с себя власть, правами которой они злоупотребляют. Тогда Мений, дорожа более своею доброю славою, чем должностью ему порученною, явясь в народное собрание, сказал следующее: «Квириты? В пользу мою, в защиту моей невинности говорит как вся прошлая жизнь моя, проведенная среди вас, так и самая честь, которою я облечен в настоящее время по воле вашей. При этом случае для производства следствия требовался не так, как при других обстоятельствах отечества, человек знаменитый на войне, но именно такой, который чужд был бы всех партий и интриг. Некоторым аристократам весьма не полюбилось начатое исследование (не стану говорить почему — как должностное лицо я должен говорить только то, что верно знаю, а предоставляю вам самим догадываться); они сочли его как бы личною для себя обидою и направила все свои усилия против него. Видя невозможность остановить исследование, они, будучи патрициями прибегли к средствам защиты, всегда им ненавистным, к содействию трибунов и праву верховного суда народа. Одним словом, они готовы были скорее решиться на все, чем доказать свою невинность. Видя по всему неудачу, они, будучи частными людьми, не постыдились обвинять меня, диктатора. Этим они только обнаружили перед богами и людьми, что для них нет ничего священного, лишь бы не дать отчета в своих действиях. Что же касается до меня, то иду на встречу взведенных на меня обвинений и, слагая с себя диктаторство, отдаюсь на суд своим врагам. Л вас, консулы, прошу, если вам будет поручено это дело сенатом, прежде всего произвести следствие надо мною и М. Фослием. Пусть обнаружится, ищем ли защиты за правами вверенной нам власти или надеемся на одну нашу невинность.» Сказав это, Мений сложил с себя власть диктатора; а вслед за ним М. Фослий отказался также от своей должности. Будучи обвинены перед консулами (которым это дело поручено сенатом) — Мений и Фослий оправданы народом с большою честью от обвинений аристократов. Также Публилий Филон, совершивший столько подвигов на пользу отечества и в военное и в мирное время и увенчанный за это столько раз почестями, навлек на себя недоброжелательство аристократии и потому подвергся исследованию, по которому оправдан. Сначала исследование касалось лиц значительных, но потом перешло на лица менее заметные и скоро само собою окончилось, подавленное теми же самыми партиями и интригами, против которых было направлено.
27. Ободренные слухами о смутах в Риме, а всего более о приготовлявшемся в Кампании восстании, которое замышлялось не без их ведома, Самниты, обратившиеся было к Апулии, возвратились к Кавдию. Здесь они решились дожидаться случая овладеть Капуею по соглашению с её жителями. Да встречу Самнитам пришли консулы с сильным войском. Не мало времени без пользы истратили они в теснинах, стараясь найти удобную дорогу к неприятелю и место выгодное для лагеря. Самниты, сделав небольшой обход по весьма удобным местам, спустились в равнины Кампании. Туда же явилось и Римское войско, и остановилось лагерем подле неприятельского. Чуть не каждый день происходили с обеих сторон небольшие стычки чаще конницы, чем пехоты. Они оканчивались по большой части в пользу Римлян, которые вообще не имели причин раскаиваться, что война тянулась медленно. Но Самнитские вожди оставались весьма недовольны и почти ежедневными потерями, а всего больше упадком духа, вследствие того обнаружившемся в их войске. А потому они вывели свои войска в поле и устроили их в боевом порядке. Конница была распределена по крыльям: ей приказано было главное — наблюдать за безопасностью лагеря и не столько озабочиваться участью сражения, которая вручена пехоте. Римские консулы разделили между собою войско: правое крыло вел Сульпиций, а левое Пэтелий. Первому дано было большее растяжение вследствие растянутости стоявшего против него крыла Самнитского войска (Самниты поступили так или опасаясь сами быть обойденными, или намереваясь обойти с флангу наше крыло). Левое крыло наше представляло более плотности; а план Пэтелия придал ему необыкновенную силу. Он вздумал вдруг ввести разом в дело все резервные когорты, обыкновенно приберегаемые к концу сражения на случай его продолжительности. Разом сбита была на этом фланге пехота Самнитов; на защиту ей устремилась конница. Когда она неслась с боку между двух неприязненных строев, Римская конница ее встретила, дружным натиском смешала ее с пехотою и гнала неприятелей в беспорядке, сбив их совершенно с позиции. На этом крыле действовал не один Пэтелий, но и Сульпиций ободрял воинов, оставив свою часть войска еще не вступавшую в дело для того, чтобы поспешить туда, где раздавались воинские клики. Видя же, что победа в этом месте уже обеспечена за нами, Сульпиций с 1200 человек возвратился к своему крылу. Тут он нашел совершенно другое: Римляне уступали неприятелю, который смело стремился вперед. Прибытие консула не замедлило и здесь дать совершенно иной оборот делу. Воины ободрились при виде вождя и подкрепление им приведенное, незначительное числом, было весьма важно, состоя из храбрейших воинов. Притом слух о победе, одержанной на другом крыле, в которой воины не замедлили удостовериться собственными глазами, воодушевил их новым жаром и они возобновили бой. Тогда на всей боевой линии победа досталась Римлянам; а Самниты гибли под их мечами и доставались в плен. Немногие ушли в город Малевент, ныне известный под именем Беневента. По дошедшим к нам сведениям в этом бою убито и взято в плен до тридцати тысяч Саммитов.
28. После этой блистательной победы, консулы двинулись прямо осаждать неприятельский город Бовиан. Здесь они расположились зимовать, и тут вновь избранные консулы, Л. Папирий Курсор в пятый раз и К. Юний Бубулк во второй, сдали войско назначенному ими диктатору К. Пэтелию; предводителем всадников у него был М. Фослий. Диктатор, узнав, что Фрегелланская крепость взята Самнитами, оставив осаду Бовиана, двинулся к Фрегеллам. Самниты бежали отсюда ночью, и таким образом Фрегеллы снова заняты Римлянами без боя. Оставив здесь сильный гарнизон, диктатор возвратился в Кампанию, имея главною целью овладеть Нолою. С приближением диктатора, в стенах этого города искали убежища множество Самнитов и поселян Ноланской области. Диктатор, осмотрев местоположение города, с целью облегчить доступ войску к стенам, предал огню все находившиеся вблизи строения, которых было довольно много. Немного времени спустя Нола взята, одни говорят — диктатором Пэтелием, а другие консулом К. Юнием. Те, которые честь взятия Нолы приписывают консулу, присовокупляют, что он же взял Атену и Калатию; а относительно диктатора говорят, что он, по случаю начавшегося морового поветрия, назначен для вбития гвоздя. В том же году отведены колонии в Суессу и Понтии. Суесса — город Аврунков; а Вольски населили остров Понтии, лежащий против берега, на котором они жили. Состоялось сенатское определение об отводе колоний в Интерамну и Казин. Впрочем избрание на этот предмет трех особых сановников и отправление четырех тысяч поселенцев сделано уже вновь избранными консулами М. Валерием и П. Децием.
29. Самнитская война была уже почти приведена к концу; но прежде, чем сенат Римский избавился заботы о ней, прошел слух о войне, замышляемой Этрусками. В то время после Галлов не было противника опаснее для Рима, как вследствие близости его области, так и многочисленности жителей. Между тем, как один консул преследовал в Самнитской области разбитые остатки неприятелей, другой П. Деций, задержанный в Риме тяжкою болезнью, по воле сената назначил диктатором К. Юния Бубулка. Соразмеряясь с требованием обстоятельств, диктатор всех молодых людей обязал воинскою присягою, с особенным тщанием изготовил оружие и все, что требовалось для ведения войны. Но, не ослепленный столь громадными приготовлениями, диктатор не думал о наступательной войне, а только приготовился встретить неприятелей в случае, если бы они напали. Точно также распорядились и Этруски; сделав приготовления к войне, они остались в своих пределах. — В этом году цензорами были замечательные люди, Ап. Клавдий и К. Плавтий; но имя первого более приобрело славы в потомстве, так как ему одному принадлежит честь приведения к концу каменной дороги, носящей его имя и водопроводов, снабдивших Рим водою. Пересмотр сената цензорами вызвал против них общее негодование и порицание; уступая ему, К. Плавтий отказался от должности. Но Аппий, по врожденному в его семействе упорству характера, оставался один цензором. С дозволения этого Аппия, род Потициев, которому принадлежало издревле священнослужение у большого жертвенника Геркулесова, поручил исправление этой обязанности нарочно на этот предмет обученным рабам. Предание сохранило нам известие, которое должно бы действовать спасительно на нарушителей священных уставов, что из двенадцати отраслей рода Потициев, в которых находилось более тридцати взрослых лиц мужеского пола, в продолжении одного года все перемерли до того, что самый род совершенно прекратился и самое имя Потициев исчезло. Цензор Аппий не избег также наказания богов; через несколько лет он лишился зрения.
30. Избранные вслед за тем консулы К. Юний Бубулк в третий раз и К. Эмилий Барбула во второй, с самого начала года жаловались в народном собрании, что сенат искажен пристрастным пересмотром бывших цензоров, по которому лучшие люди обойдены безо всякой причины, говорили, что назначение цензорами сенаторов, как сделанное безо всякого основания и совершенно произвольное, не должно быть обязательно и объявили, что, считая пересмотр цензоров Аппия Клавдия и К. Плавтия недействительным, они при созвании сената будут руководствоваться списком сенаторов, какой был до этого пересмотра. В этом году простой народ присвоил себе право избирать в две должности, обе относящиеся к военному ведомству. Первым законом постановлено, чтобы шестнадцать человек военных трибунов в четыре легиона было избираемы голосами народа; а прежде за исключением весьма немногих этого рода мест, прочие замещаемы были по произволу консулов и диктаторов. Проект этого закона был предложен народными трибунами Л. Атилием и К. Марцием. По другому закону народу предоставлено право избрания двух сановников, обязанностью которых было снаряжать суда и содержать флот в порядке. Закон этот предложен трибуном народным М. Децием. Не могу умолчать об одном незначительном событии этого года, как имеющем отношение к богослужению. Музыканты, игравшие на флейте, обидясь тем, что последние цензоры запретили им участвовать в жертвенных пиршествах в храме Юпитера, как навыкли было они с незапамятных времен, все вместе оставили Рим и удалились в Тибур; в Риме не осталось ни одного музыканта для того, чтобы играть во время жертвоприношений. Религиозные опасения взволновали сенат; отправлены послы в Тибур просить тамошних жителей употребить зависящие от них средства к возвращению музыкантов в Рим. Тибуртинцы, видя, что убеждения их остаются без действия, сообразуясь с характером людей, с которыми имели дело, придумали следующее. Случился праздник, на который были приглашены поиграть музыканты; их тут подпоили вином, до которого они большие охотники так, что они поснули крепким сном. Тогда их сонных положили в повозки и отвезли в Рим. Не прежде очнулись от тяжкого сна музыканты, как при наступлении дня, который застал их на телегах на форуме Римском. Народ собрался и упросил музыкантов остаться, предоставив им право в продолжении трех дней в лучших одеждах с песнями ходить по городу и свободно веселиться, как они делают и по ныне; а тем из музыкантов, которые играют во время жертвоприношении, предоставлено право участвовать в жертвенных пиршествах в храме Юпитера. Вот, что происходило в Риме в промежутке приготовлений к двум важным войнам.
31. Консулы разделили между собою провинции: Юнию по жребию пришлось иметь дело с Самнитами, а Эмилию с Этрусками, угрожавшими Риму войною. В земле Самнитов, в Клувие, находился гарнизон Римский. Самниты, видя невозможность взять его приступом, вынудили голодом к сдаче и после больших истязаний умертвили наших воинов. Юний, горя желанием отмстить за такое зверство, обратил все свои силы на Клувий; в тот же день, как подошел к нему с войском, взял его приступом и всех взрослых неприятелей предал острию меча. Оттуда наше победоносное войско двинулось к Бовиану. Город этот, отличавшийся богатством и многолюдством, был главным у Пентров-Самнитов. Здесь воины действовали не столько под влиянием раздражения, сколько привлеченные приманкою добычи; но тут же приступом овладели городом. С жителями здесь было поступлено снисходительнее чем с Клувийцами; добычи же в одном городе найдено едва ли не больше, чем во всей области Самнитской, и она вся предоставлена великодушно воинам. Старейшины Самнитов, видя, что Римляне торжествуют везде в открытом поле, что ни укрепленные лагери, ни стены городов не могут удержать их, всю надежду стали полагать на воинскую хитрость и искали случая заманить Римлян в засаду. Перебежчики из поселян и пленные, частью случайно доставшиеся нам в руки, частью нарочно подосланные, все повторяли одно и тоже известие — впрочем верное, что в одном ущелье, к которому доступ весьма затруднителен, неприятель скрыл огромные стада. Вследствие этого Римские легионы налегке туда отправились. Многочисленное неприятельское войско скрыто было в засаде подле дороги, по которой нужно было идти Римлянам, и когда те проникли в ущелье, неприятельские силы вдруг показались на возвышениях, давая знать о своем приближении громкими кликами и шумом. Сначала произошло было некоторое смятение, пока воины брались за оружие и сбрасывали с себя принесенные тяжести. Когда же они вооружились и освободились от принесенных тяжестей, то, не дожидаясь ничьего приказания, а следуя уставам военной дисциплины, твердо им известным, строились в ряды около своих значков. Консул, видя опасность, прискакал к войску, сошел с коня. Он, громко призывая в свидетели Юпитера, Марса и других богов тому, что «если попал в засаду, то увлеченный не жаждою собственной славы, а желанием доставать воинам добычу. А потому его можно упрекнуть разве в излишней заботливости об участи бедных воинов. Теперь, во что бы то ни стало, необходимо снасти их воинскую честь; для этого пусть они действуют дружно и смело, и тогда не устоит перед ними робкий неприятель, который, будучи разбит в открытом поле, утратив лагери, города укрепленные, нашел последнее прибежище в низкой хитрости, стараясь из-за угла вредить там, где не смеет прямо. Но есть ли местность столь неудобная, где бы не могла развернуться и показать себе доблесть Римская?» Ободряя воинов, консул припоминал взятие Фрегелланской и Соранской крепостей и других неприступных мест. Воины, воодушевленные словами полководца, смело и дружно двинулись против неприятеля, занимавшего возвышения. Стоило некоторого труда вооруженным воинам взбираться на гору, но когда они достигла вершины и твердою ногою на ней стали, то ужас овладел неприятелем. Побросав оружие и оставив ряды, Самниты искали убежища в тех же местах, где только что перед тем скрывались в засаде. Тут затруднения местности, на которые они рассчитывали в надежде на успех, обратились к их собственному вреду. Немногим удалось уйди, а до двадцати тысяч неприятелей пало под оружием Римлян. Они, довершив победу, овладели огромною, заключавшеюся в стадах добычею, которая неприятелем назначена была служить приманкою для их погубления.
32. Пока такого рода события происходили в Самние, уже все народы Этрурии, кроне одних Арицин, взялись за оружие; война, весьма опасная, началась с их стороны, осадою Сутрия; город этот, союзный Римлянам, был так сказать ключом Этрурии. Консул Эмилий двинулся с войском к Сутрию на выручку союзников. Когда Римское войско подошло к городу, жители его с большим усердием и радостью снабдили провиантом, и всем нужным лагерь Римский, расположенный возле стен. Этруски первый день после своего прибытия к городу провели в совещании о том, в предстоящей войне действовать ли решительно или медленно. На другой день — так как вожди Этрусков предпочли действовать смелее, чем осторожнее — на рассвете дан был знак к сражению, и Этруски с оружием в руках выстроились в боевом порядке. Консул, узнав об этом, тотчас отдал приказ воинам завтракать и, подкрепив силы пищею, браться за оружие. Так было сделано. Консул, видя, что все его воины вооружились и совсем готовы, велел выносить знамена за вал и выстроил войска в боевом порядке неподалеку от неприятеля. Нисколько временя оба войска стояли без движения, ожидая друг от друга первого воинского крика и сигнала к бою. Таким образом время прошло почти до полудня, прежде чем с той, или другой стороны пущена была хоть одна стрела. Этруски наконец для того, чтобы не возвратиться в лагерь ни с чем, при звуке воинских труб выступили вперед. Римляне не с меньшею готовностью встретили неприятеля. Бой завязался при сильном с обеих сторон воодушевлении: Этруски превосходили числом, а Римляне мужеством. В упорном бою пало много жертв и преимущественно смерть поражала храбрейших. Не прежде неприятель уступил нам победу, когда с нашей стороны вторая линия была введена в дело; у Этрусков же не было резервов, а первые ряды воинов перед знаменами и около их были почти вовсе истреблены. Ни в одном сражении неприятель не обнаруживал столько упорства; умирая на месте, но и не помышлял о бегстве. Наступление ночи прекратило страшное побоище; победители первые прекратили бой, не чувствуя более сил продолжать резню. Уже после захождения солнца дан сигнал к отбою: с наступлением ночи оба войска возвратилась в лагери. Остальное время года прошло без замечательных событии под Сутрием: в неприятельском войске все лучшие воины погибли и едва осталось достаточно сил для обороны лагеря. В Римском войске было так много раненых, что более умерло после боя от полученных в нем ран, чем сколько пало в самом сражении.
33. В следующем году ведение войны у Сутрия поручено консулу К. Фабию; товарищем консульства дан ему К. Марций Рутил. Фабий привел подкрепление из Рима и войско Этрусков также усилилось вспомогательным отрядом присланным из Этрурии. Много уже лет прошло спокойно без борьбы между сановниками из Патрициев и трибунами народными. Открылась она снова по поводу того семейства, по-видимому, которое самою судьбою назначено было служить бичом вольности и простого народа. Цензор Аппий Клавдий, по истечении срока года и восьми месяцев, назначенного для отправления должности цензора по Эмилиеву закону, ни за что не хотел отказаться от должности, хотя товарищ его К. Плавтий и отказался от неё. Трибуном народным был в то время П. Семпроний. Он взял на себя дело справедливости, заслужившее ему благодарность не только от простого народа, но и ото всех благонамеренных граждан. Он перед народным собранием прочитал Эмилиев закон, осыпая похвалами его виновника за то, что он положил конец продолжительности цензуры, вследствие этого сделавшейся было сильнее всех других властей, ограничив срок ее отправления годом и шестью месяцами. Обратясь к Ап. Клавдию, трибун спросил его. «Скажи нам, Ап. Клавдий, как бы ты поступил, будь ты на месте цензоров того времени К. Фурия и М. Гегания?» Аппий на это отвечал: «вопрос трибуна его Аппия не касается. Эмилиев закон был обязателен только для тех цензоров, при которых он издан; так как он состоялся уже тогда, когда эти цензоры были избраны, а то народное определение имеет законную силу, которое по времени последнее. Впрочем этот закон не имеет обязательной силы ни для него, ни для кого либо из цензоров, избранных по издании этого закона.»
34. Такая низкая уловка Аппия никого не могла ввести в заблуждение. Трибун, по этому поводу, сказал следующее: «Квириты, в этом человеке видите вы достойного потомка того Аппия, который, будучи избран децемвиром на один год, на другой избрал сам себя, а на третий своевольно, без чьего либо утверждения, будучи частным человеком, присвоил себе власть и её торжественные атрибуты, не прежде отказался он от своего сана, как когда пал под бременем незаконно присвоенной, преступно употребленной и насильственно за собою удержанной власти. И здесь, Квириты, слышите вы голос той самой крови, которая течет в жилах семейства, вынудившего вас оскорблениями и насилиями оставить отечество и искать убежища на Священной горе. Это то самое семейство, которое два раза вынудило вас занять войском Авентинский холм; в нем находили себе постоянно противников законы об уменьшении роста и о разделе полей гражданам. Это то семейство ожесточенно противилось допущению смешанных браков между патрициями и плебеями; оно всегда загораживало путь лицам из простого сословия к курульным должностям. По истине имя Аппиев для вашей вольности ненавистнее, чем Тарквиниев. Скажи нам, Аппий Клавдий: вот уже сотый год исходит с того времени, как Мам. Эмилий был диктатором, неужели с тех пор и поныне из числа цензоров (многие из них были люди во всех отношениях отличные и умные) никто не читал законов 12 таблиц? Неужели никто не знал, что последнее по времени определение народа имеет силу закона? нет! Давно уже это всем известно; на этом то основании все руководствовались Эмилиевым законом, а не прежним, но которому установлено самое цензорство, так как Эмилиев закон получил после утверждение народа. А на какой случай есть два взаимно противоречащие и один другой исключающие законы, то последний по времени отменяет прежний. Но ты говоришь, Аппий, что закон Эмилиев не может стеснить волю народа. По истине — для тебя одного; ты один ставишь себя выше закона. Власть его признали над собою и те, не знавшие меры своей власти, цензоры К. Фурий и М. Геганий, которые действиями своими обнаружили, сколько власть эта может наделать зла будучи в руках людей неблагонамеренных: с досады, что Мам. Эмилий ограничил срок их власти, они этого достойного гражданина, совершившего великие подвиги на службу отечеству и в военное и в мирное время, причислили к самому последнему классу граждан. Закон Эмилиев имел обязательную силу для всех цензоров в продолжении ста лет; наконец для самого товарища твоего, Аппий, К. Плавтия, избранного под одними с тобою гаданиями, равного с тобою правами власти. Или при выборе вас обоих народ сделал какое-нибудь невыгодное исключение для твоего товарища? Ты один муж столь достойный, что тебе должна быть предоставлена исключительная власть и особые права. Остается нам дождаться, что человек, которого ты избираешь в должность царя-жертвоприносителя, поймает нас на слове и скажет, опираясь на самое название своей должности, что он по истине и по всем правам царь Рима? После этого, кто будет довольствоваться диктаторскою властью на кратковременный срок, кто ограничится в исправлении должности временного правителя пятью днями? Опасно будет избирать диктатора на один предмет вбития гвоздя или празднования игр. Аппий, надобно полагать, не может надивиться простоте и безрассудству тех, которые, быв диктаторами в продолжении трех недель и совершив великие подвиги, добровольно за тем отрекались от власти или без противоречия слагали ее с себя, не пользовавшись ее правами вследствие не правильного избрания. Не стану в этом случае указывать на примеры, представляемые отдаленною древностью. Но десяти лет еще не прошло, как К. Мений был диктатором: производя исследование, он поступал строже, чем сколько то нужно было для безопасности некоторых аристократов. Слыша на себя обвинение в том же, что он по обязанностям своего звания должен был преследовать в других, Мений не только не искал безнаказанности, ограждаясь правами диктатора, по сам предупредил обвинения противников, поспешив сложить с себя власть диктатора, и добровольно предавшись суду своих сограждан. Бесполезно было бы искать в тебе подобной умеренности, не свойственна она с кровью надменного и жестокого рода, текущею в твоих жилах. Тщетно было бы требовать от тебя, чтобы ты, хоть одним днем или часом до срока, отказался от своей власти. По крайней мер не пользуйся ею далее узаконенного срока. Притом, для тебя недовольно прибавить ко времени твоего служения день или месяц. Нет! Ты хочешь три года и шесть месяцев сверх времени, положенного Эмилиевым законом, быть цензором и притом быть им один. Но так поступать, значит присваивать себе права царской власти. Не сам ли ты себе выберешь товарища, тогда как и в случае смерти одного из цензоров запрещено законом его замещать? Тебе мало того, что ты, как цензор, допустил исполнять священные обряды древнего богослужения, установленные тем самим богом, в честь которого они совершаются — рабов вместо знатных граждан, коим по праву принадлежала эта обязанность и тем был причиною гибели в продолжении одного года целого знаменитого рода, превосходившего древностью самый Рим, пользовавшегося некогда милостью и распоряжением богов бессмертных. Тебе этого недовольно; ты все отечество хочешь вовлечь в беззаконие, которого последствия нельзя припомнить без содрогания. Город наш достался в руки неприятелей в продолжении того пятилетия, когда цензор Л. Папирий Курсор вместо умершего товарища цензора К. Юлия, не желая отказаться от должности, избрал себе вновь в товарищи М. Корнелия Малугиненза. Но и тут Л. Папирий далеко превзошел тебя, Аппий, умеренностью: он не один был цензором и не продолжил срок служения далее узаконенного времени. Впрочем с того времени никто уже не следовал более примеру Папирия; в случае смерти одного из цензоров и другой слагал с себя власть. Только тебе ни почем, что срок служения твоего истек, что товарищ твой сложил с себя власть; ты потерял и совесть, и уважение к закону. По твоему доблесть заключается в надменности, а добродетель — в пренебрежении всего, освященного уставами божескими и человеческими. Что касается до меня собственно, Ап. Клавдий, то из уважения к твоему сану и званию, не только не хотел бы я употребить против тебя насилия, но даже и словом тебя оскорбить. Упрямство твое и надменность вынудили меня сказать то, что я уже здесь говорил. Объявляю впрочем тебе: буде ты не исполнишь Эмилиева закона, то я велю тебя заключить в оковы и не допущу, чтобы ты вопреки закона оставался цензором один, тогда как ты не мог бы и избран быть один. Предки наши установили законом относительно цензорских выборов, что оба цензора должны вместе иметь положенное число голосов; если же один получил их, а другой нет, то выборы недействительны и должны быть произведены снова.» Сказав в таком смысле речь, трибун приказал схватить цензора и вести его в тюрьму. Шесть трибунов поддерживали в этом случае Семпрония; но трое остальных взяли сторону Аппия по его призыву, и он остался цензором один, к великому негодованию благонамеренных граждан всех сословий.
35. Пока это происходило в Риме, Этруски уже осадили Сутрий. Консул Фабий отправился, держась подошвы гор, с войском для того, чтобы подать помощь союзникам и если представится возможность, атаковать укрепления неприятеля. На встречу Фабию явилось неприятельское войско в боевом порядке; со склона гор далеко видно было Римлянам широко раскинувшееся многочисленное неприятельское войско. Фабий, видя малочисленность своего, расположил его по склону горного возвышения (самая же вершина его была покрыта большими каменьями) и приготовился к бою. Этруски, надеясь на свою многочисленность, тотчас бросились вперед на наших с такою поспешностью и усердием, что, бросив дротики как вещь излишнюю, схватились за мечи, готовясь к рукопашному бою. Но Римляне встретили их градом стрел, дротиков и камней, которых самая местность представляла в изобилии. Многие из неприятелей были ранены, а другие оглушены ударами; в нерешительности колебались ряды их: двигаться вперед препятствовала местность и дождь метательных снарядов, которым осыпали их Римляне и на который они не имели чем сами отвечать. Свободно поражаемые сверху ударами наших воинов, Этруски пришли в замешательство; тогда первая и вторая линии нашего войска извлекли мечи, испустив вновь громкий воинский клик, бросились вперед на неприятеля. Не выдержали Этруски натиска наших и, обратив тыл, бросились было бежать по направлению к лагерю; но конница наша, обойдя по равнине неприятельское войско с флангу, принудила бегущих неприятелей вместо лагеря, к которому дорога была преграждена, искать убежища в горах. Таким образом войско Этрусков израненное и почти безоружное ударилось беспорядочною толпою в Циминский лес. В этом сражении пало несколько тысяч Этрусков, сорок два военных значка неприятельских достались в руки Римлян; самый лагерь неприятельский с огромною находившейся в нем добычею достался победителям. Консул стал изыскивать средства, как бы преследовать расстроенные остатки неприятельского войска.
36. Поросший лесом, горный хребет Циминский в то время был более дик и неприступен, чем теперь горные возвышенности Германии; даже купцы не дерзали проникать туда. У одного вождя Римлян доставало смелости думать о вступлении в Циминский лес; что же касается до прочего войска, то оно страшилось, воспоминая несчастье, случившееся у Кавдия. Впрочем один из воинов (одни говорят, что то был брат консула М. Фабий, другие, что Кезон, а некоторые, что К. Клавдий по матери брат консула) вызвался отправиться вперед для исследования местности, обещаясь возвратиться в самом скором времени и принести обо всем самые верные известия. Будучи воспитан у знакомых в городе Цере, он с детства навык Этрусскому языку, и знал его очень хорошо. Некоторые писатели говорят, что в то время молодых Римлян обучали Этрускому языку точно также, как теперь Греческому. Но надобно полагать, что Римлянин, который так смело пустился в середину врагов, особенно хорошо изучил и язык их и правы. Его провожал один невольник, вместе с ним воспитанный и также в совершенстве знавший Этруский язык. Во время своего путешествия они старались в главных чертах заметить местность страны и узнать имена старейшин живших там племен; много говорить — они боялись, опасаясь быть узнаными. Они шли одетые, как поселяне, с косами и палицами. Но ни знание языка, ни одежда и принятая ими наружность не столько помогли им не быть узнанными, как именно невероятность самого предположения, чтобы какой-нибудь иноземец дерзнул войти в Циминский лес. По сохранившемуся известию смелые Римляне проникли до Умбров Камертов. Только здесь открылись они и, явясь в сенат от имени консула, предложили союз мира и дружбы. Послы Римские приняты были весьма ласково, им оказано радушное гостеприимство и поручено передать консулу, что для его войска, если оно проникнет в эти места, будет изготовлен провиант на 30 дней, и молодежь Камертских Умбров с оружием в руках готова будет исполнить приказания консула. Получив такой ответ, он на рассвете отправил вперед обоз, а легионам приказал выступить вслед за ним; а сам с конницею остановился. На другой день, на рассвете, выступя с конницею, консул тревожил нападениями неприятельские аванпосты, находившиеся по его сторону горного хребта. В продолжении долгого времени задержав неприятеля, консул возвратился в лагерь и тотчас выступя в другие ворота последовал за остальным войском. На другой день на рассвете, войско его завяли вершины Циминского горного хребта. Отсюда консул отправил часть войска для грабежа в расстилавшиеся у подошвы горного хребта богатейшие поля Этрурии. Войско Римское гнало большую добычу, когда на выручку подоспели сформированные местными старейшинами на скорую руку из поселян Этрусские когорты; но они так мало были обучены и так плохо вооружены, что вместо того, чтобы отбить от Римлян добычу, были сами для них готовою добычею. Римляне без труда поразили и прогнали неприятелей и возвратились в лагерь с победою и огромною всякого рода добычею. В то время явились из Рима в лагерь пять депутатов со стороны сената, в сопровождении двух трибунов народных; они должны были именем сената объявить консулу, чтобы не решался переходить Циминский горный хребет. Послы были весьма довольны, что уже дело сделалось без них и возвратились в Рим с известием о победе консула.
37. Впрочем такой поступок консула только распространил театр военных действий, но ни как не содействовал к скорейшему окончанию войны. Места Этрурии, лежащие у подошвы Циминского горного хребта, дотоле нетронутые, не избегли опустошения; вследствие этого не только все народы Этрурии, раздраженные в высшей степени, взялись за оружие, но и к ним присоединились соседственные племена Умбрии. Вследствие этого войско неприятельское, многочисленнее всех прежних, явилось у Сутрия; не только лагерь расположен уже не под прикрытием леса; но войско неприятельское не замедлило выступить в открытое поле. Расположась в боевом порядке, оно дожидалось того же и со стороны Римлян, оставив им перед собою довольно места для того, чтобы развернуться. Видя, что Римляне остаются без движения в лагере, неприятель подходит к лагерным окопам; тогда, по приказанию консула, стоявшие впереди, наши сторожевые отряды удаляются внутрь лагеря. Ободренные этим еще более, неприятели, требуют громкими кликами от вождей: «чтобы им пища на этот день была принесена сюда из лагеря; что они останутся под оружием, и ночью или на рассвете атакуют приступом Римский лагерь.» Римское войско обнаруживало не менее усердия к бою; но усилиями вождя было сдерживаемо. В десятом часу дня консул приказал своим воинам подкрепить силы пищею и притом отдал приказ, чтобы они во всякое время дня и ночи готовы были по данному сигналу немедленно выступить из лагеря. В немногих словах консул ободряет воинов, восхваляет Самнитов, как неприятелей и унижает Этрусков: «последние — говорил он между прочим — нейдут и в сравнение с первыми: что у него есть верное средство против неприятеля, теперь еще скрытое; а они в свое время узнают; пока нужна тайна.» Такими таинственными словами консул давал воинам возможность догадываться, что в рядах неприятельских есть измена и тем ободрял их умы, устрашенные значительным превосходством сил неприятельских. То обстоятельство, что неприятель остался ночевать в открытом поле, не прикрытый укреплениями, по-видимому, служило доказательством справедливости слов консула. Подкрепив силы пищею, воины наши предаются отдохновению, и в четвертую стражу ночи, пробужденные без шуму, берутся за оружие. Армейским прислужникам даны в руки заступы для срытия вала и засыпания рвов. Войско Римское построилось в боевой порядок внутри лагерных укреплений; отборные когорты стояли у ворот. По данному сигналу немного прежде рассвета, когда в летние ночи обыкновенно самый крепкий сон овладевает людьми, войско наше двинулось вперед через срытый уже вал; оно ударило на неприятелей, в беспорядке предавшихся сну. Неумолимая смерть застала неприятельских воинов, одних бездвижных от крепкого сна, других в состоянии, среднем между бодрствованием и сном, а большую часть, уже вскочивших с мест, где они спали и хватавших оружие: немногие успели вооружиться. Они пытались сражаться беспорядочною толпою без вождя, без знамен; таким образом без труда Римляне обратили их в бегство и преследовали; одни искали убежища в лагере, а другие спешили скрыться в лесах. Последние поступили лучше, потому что лагерь неприятельский, расположенный на месте ровном и открытом, в тот же день взят Римским войском. Золотые и серебряные вещи велено было приносить к консулу; прочая вся добыча уступлена воинам. В этот день неприятель потерял убитыми и взятыми в плен до шестидесяти тысяч человек. Некоторые писатели говорят, чао это сражение происходило по ту сторону Циминского горного хребта около Перузии, и что все граждане были в большом страхе за войско: окруженное превосходными силами Этрусков и Умбров, оно было отрезано от Рима неудобопроходимым Циминским горным хребтом. Впрочем, в каком бы месте ни происходило сражение, верно то, что Римляне остались победителями; вследствие этого явились в Рим послы жителей городов Перузии, Кортоны и Арреция, в то время стоявших во главе Этруского союза, прося мира и союза. Они получили перемирие на тридцать лет.
38. Между тем как эти события происходили в Этрурии, другой консул К. Марций Рутил взял у Самнитов приступом город Аллифас. Много и других неприятельских городов и сел было или разорено нашим войском, или взято в совершенной целости. В то же время Римский флот отправлен в Кампанию П. Корнелием, которому сенат поручил начальство надо всем приморьем. Когда флот наш пристал к Помпеям, то, находившиеся на судах, люди отправились грабить Нуцеринское поле; захватив добычу в близлежащих местах, они могли бы безопасно возвратиться к судам; но соблазненные, как обыкновенно случается, надеждою большей добычи, они зашли далеко. Рассеявшись по полям, они без труда могли быть истреблены все до одного; но толпы туземцев захватили их уже собравшихся вместе и возвращавшихся в беспорядке к судам. Они отняли у наших добычу и причинили значительный урон убитыми; остальных неприятель гнал расстроенных и бегущих до самых кораблей. — Между тем переход К. Фабия с войском по ту сторону Циминского горного хребта сколько встревожил Римлян, столько обрадовал Самнитов. С восхищением говорили они друг другу: «Римское войско находится в облежании у неприятеля, ему путь домой прегражден и угрожает та же участь, что и у Кавдинских Фуркул. Беспокойный народ, горя честолюбием далее распространить свои владения, не отступает ни перед какими естественными преградами, и войско его попалось в такое положение, где против него столько же и оружие неприятеля, сколько и невыгодные условия местности. К радости примешивалось и чувство сожаления и зависти, что честь унизить Римлян, как они надеялись, перешла от Самнитов к Этрускам. Не желая отстать от них, Самниты собирают все силы, чтобы подавить консула К. Марция; они решились в случае, если бы К. Маций не принял сражения, двинуться в Этрурию через земли Марсов и Сабницев. Но консул выступил к ним на встречу. Произошло сражение упорное, где успех решительный не склонился ни на одну сторону. Потери с обеих сторон были равные; но слух распространился о поражении Римлян вследствие того, что в числе убитых было несколько всадников, военных трибунов и даже один легат; а, что всего важнее, сам консул был ранен. Молва об этом сражении, как обыкновенно бывает, с преувеличенными подробностями достигла Рима. Сенат, встревоженный этим известием, определил немедленно назначить диктатора. Все были того мнения, что выбор должен пасть на Папирия Курсора, как на первого полководца того времени. Но приказание об этом передать в наш лагерь, находившийся в Самнитской земле, невозможно было с безопасностью, так как там все было вооружено против нас; да и неизвестно было положительно, в живых ли консул Марций. Что же касается до другого консула Фабия, то он был частным образом в неприязненных отношениях к Папирию. Чтобы личные отношения консула не повредили общественной пользе, сенат поручил некоторым почтенным лицам, бывшим консулам, отправиться к Фабию и убедить его своим влиянием забыть на этот раз свое неудовольствие ввиду требования отечества. Послы сената приехали в лагерь и вручили Фабию сенатский декрет, сопровождая его приличными случаю убеждениями. Консул потупил глаза в землю и, не говоря ни слова, ушел, оставя послов в совершенной неизвестности насчет того, как он намерен поступить. Ночью среди глубокой тишины по установленному обычаю, консул назначил Л. Папирия диктатором. Когда послы сената благодарили Фабия за победу, им самим над собою одержанную, Фабий отвечал на все упорным молчанием, и безо всякого ответа отпустил послов домой, и не намекая на свой поступок. Этим Фабий обнаружил, как ему тяжело было в этом случае поступить против себя. Папирий предводителем всадников назначил К. Юния Бубулка. Когда он стал вызывать курии граждан для утверждения закона о вступлении его в должность, то вынужден был отложить это до другого дня. Очередь первой подавать голос была Фавцинской курии печального предзнаменования, так как ей же приходилось быть первою при двух важнейших несчастьях, постигших Рим, при взятии города Галлами и при поражении нашего войска у Кавдинских Фуркул. Историк Лициний Мацер делает название этой курий еще более страшным, приписывая ей ответственность и за третье несчастье нашего оружия, а именно за Кремерское побоище,
39. Диктатор на другой день произвел новые гадания, и наконец обнародовал закон о вступлении его в должность. Тогда двинулся он вперед с легионами, вновь набранными вследствие опасений, возникших от смелого движения Фабия в Циминский лес, и достиг Лонгулы. Приняв от консула Марция его прежнее войско, диктатор вывел его в боевом порядке в открытое поле. Неприятель со своей стороны не отклонял по-видимому сражения. Ночь застала оба войска совершенно готовыми, в виду друг друга; но ни то, ни другое не решалось первое начать бой. Несколько дней прошло, и та, и другая сторона, надеясь на свои силы, не презирала и противника, и потому оставалась в лагере. В Этрурии дело дошло до решительного сражения. Сначала Умбры попались на встречу нашему войску; победа над ними не стоила больших усилий; неприятель не выдержал первого натиска наших воинов и рассеялся, потеряв мало убитыми. Иначе было с Этрусками у Вадимонского озера. Они составили войско, обязав священными клятвами каждого воина стоять за избранного им товарища, и встретили Римское войско ополчением, и многочисленнее всех прежних и воодушевленным небывалым мужеством. С обеих сторон ожесточение было так велико, что воины не имели времени бросит дротики. Сражение началось мечами; долго победа не склонялась ни на чью сторону и взаимное упорство разжигало мужество воинов. Нашим воинам казалось, что они имеют дело не с Этрусками, столько раз побежденными, а с какими-нибудь новыми противниками, которых сил они дотоле не испытывали. Ни с той, ни с другой стороны не было и мысли о бегстве; первые ряды пали, но в защиту знамен вторая линия выступила вперед, и заняла место первой. Мало-помалу все резервы были введены в дело: опасность и истощение сил нашего войска были так велики, что всадники наши, оставив коней, по кучам оружия и трупов устремились вперед к первым рядам пехоты ей на помощь. Такое неожиданное появление свежих противников поколебало стойкость Этрусков. Римляне, ободренные нечаянным подкреплением, собрали последние усилия, напрягли все силы, и наконец сломили ряды неприятелей. Упорство их ослабело, и некоторые роты подали пример бегства; вслед за тем последовало полное поражение неприятеля. Этот день сокрушил, столько времени процветавшие, силы Этрурии. В сражении пали храбрейшие воины; лагерь неприятельский взят в тот же день и предан разграблению.
40. Не менее упорная и славная борьба происходила с Самнитами. Они, среди обыкновенных военных приготовлений, обратили особенное внимание на красоту и отделку оружия. У них было две армии: щиты воинов одной были украшены резною золотою работою, а другой серебряною. Фигура щита была к верху шире для того, чтобы прикрывать грудь и плечи; а к низу уже для того, чтобы он был поворотливее. Грудь была защищена подкладкою на меху; а левая нога обута в сапог. Шлем был украшен гривою, что придавало воинам вышину роста, и вид более страшный. Верхняя одежда у воинов с золотыми щитами была пестрая, а у воинов с серебряными щитами белая полотняная. Последние составили правое крыло боевой линии, а первые левое. Но Римляне уже не раз узнала на опыте, что значит блестящее оружие; притом вожди им внушали: «воин должен быть не столько красив, сколько страшен; в бою надейся он на мужество и силу рук, а не на красоту и отделку оружия: без первых качеств вся эта роскошь есть готовая добыча врага. Оружие и одежда воина красивы только до начала боя; но, покрытые кровью и пылью, они имеют все, и роскошные и не роскошные, одинаковый вид. Доблесть есть главное украшение воина, а прочее все есть необходимое последствие победы. Как бы ни был богат побежденный, все, что ему принадлежит, составляет достояние победителя, как бы он ни был беден.» Курсор, ободря своих воинов такими речами, повел их в бой. Сам он стал на правом крыле; а начальство над левым вручил предводителю всадников. В самом начале боя обнаружилось все его упорство; диктатор и предводитель всадников спорили друг с другом, кто первый сломит неприятеля. Случайно на стороне Юния неприятель стал подаваться, хотя против Юния, командовавшего левым крылом Римской армии, стояло правое Самнитское, состоявшее из священных по обычаю этого народа воинов, вследствие этого облеченных в белые одежды и имевших оружие, отличавшееся белизною и блеском. Юний, со словами: «обрекаю их в жертву смерти», бросился вперед, велев следовать за собою знаменосцам, и дружным натиском сломил неприятельские ряды. Диктатор, получив известие об успехе левого крыла, сказал: «Неужели левое крыло даст знак к победе, а правое, где сам диктатор, только воспользуется успехами других, тогда как оно должно бы указывать путь к победе и славе?» Эти слова воодушевили воинов, конница не хотела отстать от пехоты, и легаты соревновали усердию, воодушевлявшему главных вождей. М. Валерии с правого крыла и П. Деций с левого, оба бывшие консула, прискакали к всадникам, которые прикрывали с боков крылья нашей армии: они убедили их принять деятельное участие в битве и славе ожидающей их победы, и вместе с ними ударили с боков на неприятельское войско. Оно пришло в ужас, видя нападение с двух сторон; заметив замешательство неприятеля, легионы Римские, испустив громкие воинские клики, возобновили нападение с новым жаром. Тогда Самниты обратились в бегство; поле было усеяно блестящим оружием, и побросавшими его бегущими неприятелями. Сначала устрашенные Самниты искали было убежища в лагере, но и того не могли удержать за собою. Он был взят, разграблен и предан огню прежде наступления ночи. Вследствие сенатского определения диктатор удостоился почестей триумфа; торжественному шествию много красоты придало блестящее неприятельское оружие, которое несли во множестве, как трофеи победы. Их нашли столь великолепными. что позолоченные щиты были розданы хозяевам лавок серебряных и золотых вещей, окружавших форум, для того, чтобы служить им вывесками. Вследствие этого, как говорят, вошло в обычай эдилям украшать форум в то время, когда по нем шли священные ходы. Таким образом Римляне блестящее оружие неприятелей употребили, как украшение служащее к почести богам; но Кампанцы до того ненавидели Самнитов, главное вследствие их высокомерия, что их оружием украсили своих гладиаторов, потешавших их борьбою во время пиршеств, и назвали их Самнитами. В том же году у Перузии, жители которой также приняли участие в войне против нас, остатки Этруской армии были без большего труда разбиты и рассеяны консулом Фабием. Он подступил к городу, и непременно взял бы его, если бы не явились послы с изъявлением готовности сдать его. Консул оставил гарнизон в Перузие и двинулся к Риму, предпослав посольства Этруских народов, с его дозволения отправившиеся в Рим просить мира. Он вошел в город с почестями триумфа, едва ли не больше им заслуженного, чем самим диктатором. Притом честь поражения Самнитов принадлежала также легатам М. Валерию и П. Децию; вследствие этого народ на первых за тем выборах огромным большинством избрал одного консулом, а другого претором.
41. Фабий за успехи, полученные в Этрурии, вновь избран консулом; товарищем ему назначен Деций. Валерий в четвертый раз сделан претором. Консулы разделили между собою провинции: Этрурия досталась по жребию Децию, а Самний — Фабию. Он двинулся к Нуцерии Алфатернской; с презрением отверг он условия мира, ему жителями предложенного и еще недавно ими же отвергнутого, и осадою города принудил их к совершенной покорности. С Самнитами дело дошло и до боя в открытом поле; неприятели поражены без большего труда. Вряд ли бы память об этом сражении и сохранилась для нас, если бы не случилось то обстоятельство, что Марсы тут в первый раз имели неприязненное столкновение с Римлянами. Вслед за отпадением Марсов, и Пелигны последовали их примеру, и имели ту же самую участь. Другой консул Деций вел войну также с успехом: Тарквинийцев он вынудил страхом дать провиант нашему войску и просить перемирия на сорок лет. Несколько Вольсинийских укреплений он взял открытою силою; некоторые из них он разорил для того, чтобы они не представляли убежища неприятелю. Своими успешными действиями в разных местах, консул внушил неприятелю такой ужас, что весь союз Этруских народов просил мира у консула. Он не согласился ни на что, кроме перемирия на год. Неприятель должен был выдать годовое жалованье Римскому войску и по две верхних одежды на каждого воина; только с этим условием даровано перемирие неприятелю. Таким образом со стороны Этрурии водворилось было совершенное спокойствие; как вдруг за оружие взялся народ Умбров, дотоле еще не принимавший никакого участия в войне, исключая того, что через их земли проходило войско. Собрав всю молодежь и подстрекнув множество Этрусков взяться снова за оружие, неприятель собрал столь многочисленное войско, что, оставив позади себя в Этрурии войско Деция, в ослеплении гордости мечтал уже прямо идти к Риму, с пренебрежением отзываясь о его жителях. Деций, получив известие о намерении неприятеля, усиленными переходами двинулся к Риму. Он остановился на Пунийском поле, ожидая приближения неприятеля. В Риме начавшаяся война с Умбрами возбуждала также опасения; пример Галльского нашествия показал, как не безопасен Рим от внезапного нападения неприятеля, и как не надобно пренебрегать никакими угрозами. Вследствие этого сенат распорядился немедленно отправить послов к Фабию с приказанием, если со стороны Самнитов нет ни какой опасности, — спешить немедленно с войском в Умбрию. Консул тотчас же исполнил приказание сената, и длинными переходами поспешил к Мевании, где тогда находились войска Умбров. Внезапный приход консула, о котором Умбры думали, что он далеко и занять войною с Самнитами, до того поразил ужасом Умбров, что некоторые из них хотели отступить к укрепленным городам, а другие предлагали и вовсе отказаться от мысли о войне. Одно колено Умбров, известное у и их под названием Материнского, не только успело удержать прочих Умбров под оружием, но и настояло на том, чтобы немедленно дать сражение. Умбры напали на войско Фабия, между тем как оно занималось укреплением лагеря. Консул, видя, что неприятель слепо бросается на наши лагерные работы, повелел воинам оставить их и выстроил войско в боевой порядок так, как дозволяли краткость времени и условия местности. Он ободрил воинов краткою речью и осыпав заслуженными похвалами их недавние подвиги на войнах с Этрусками и Саммитами, приказал им окончить поспешно и этот последний краткий акт, так сказать добавочный к войнам с Этрусками, и отмстить неприятелю за его дерзкие речи, которыми он хвалился взять самый Рим. Усердие воинов наших было так велико, что, не дав вождю договорить, они испустили громкие воинские клики. Прежде чем было отдано приказание, при звук труб и рогов, воины наши поспешным шагом бросились к неприятелю. Впрочем самое сражение едва можно было так назвать, оно скорее походило на борьбу. Трудно поверить, но по достоверным сведениям воины наши вырывали военные значки у носивших их неприятелей, а самих влекли к консулу; неприятельских воинов, как будто безоружных, живьем перетаскивали в наши ряды. Да и где дело доходило до борьбы, то оно более решалось телесною силою, чем оружием. Неприятельские воины уступали поражаемые в грудь щитами наших воинов. Более неприятельских воинов взято в плен, чем умерщвлено; по всему неприятельскому строю раздался громкий приказ всем положить оружие. Таким образом, среди самого сражения, главные виновники войны сами же первые изъявили пример покорности, положив оружие. На другой и в последовавшие за тем дни и прочие племена Умбрии изъявили покорность. С Окрикуланцами заключен на поручительств союз мира и дружбы.
42. Фабий, окончив победоносно войну в чужом участке, отвел войско в свой. Вследствие этого по примеру прошлого года, когда народ продлил еще ему срок служения, избрав его вторично консулом, сенат еще на год оставил власть в руках Фабия и при вновь избранных консулах Ап. Клавдие и Л. Волумние; это распоряжение встретило жестокого противника в Аппие. В некоторых летописях я нахожу, что цензор Аппий искал консульства; но Л. Фурий, трибун народный, воспротивился его искательству, пока он не откажется от цензорства. По избрании консулом Аппий остался в Риме, усиливая свое значение мирными средствами; а товарищу его досталось вести войну с Саллентинцами, вновь обнаружившимся неприятелем. Волумний не имел повода раскаиваться в возложенной на него обязанности; он имел несколько удачных сражения с неприятелем, и взял у него приступом много укрепленных городов. Он добычу всю предоставлял воинам и щедрость его, вследствие ласкового обращения, получала, в глазах воинов двойную цену. Вследствие этого воинам стали ни по чем и труды и опасности. Проконсул К. Фабий имел сражение с Самнитами под городом Аллифасом. Дело окончилось блистательно в пользу Римлян; неприятель разбит и искал убежища в лагерь, который непременно взят был бы приступом, если бы не позднее время дня: впрочем войско наше прежде наступления ночи обложило неприятельский лагерь; ночью бдительные караулы не давали уйти кому-либо из неприятелей. На другой день, еще на рассвете, неприятель изъявил покорность. Было условлено, чтобы Саммиты были выпущены из лагеря в одних одеждах и проведены под ярмо. Союзники Самнитов предоставлены в полное распоряжение победителя: до семи тысяче человек из них проданы в рабство. Что же касается до тех из пленных, которые показали себя Герниками, то они все особо отданы под стражу народам Латинского племени, пока произведено будет следствие, охотниками ли они, или по распоряжению своего Правительства приняли участие в войне против Римлян. Вновь избранные консулы П. Корнелий Арвина и К. Марций Тремул получили от сената приказание, доложить снова об этом вопросе. Герники с неудовольствием встретили такое распоряжение нашего сената. На общем собрании Герников, под председательством Анагнинцев, в цирке, называемом Морским, все народы Латинского племени, кроме Алатринатского, Ферентинатского и Веруланского, объявили войну Римлянам.
43. В земле Самнитов с удалением Фабия неприятель поднял голову: Калация и Сора взяты им вместе с находившимися в них гарнизонами Римскими, и с пленными поступлено весьма жестоко. Вследствие этого туда отправлен консул И. Корнелий с войском. Марцию досталось вести войну с недавнообнаружившимся неприятелем (уже и народ определил вести войну с Анагнинцами и прочими Герниками). Сначала неприятель захватил все выгодные пункты, находившиеся между двумя лагерями консулов, и прервал совершенно между ними сообщение до такой степени, что ни один гонец даже налегке не мог пройти из одного лагеря в другой. Несколько дней прошло и консулы, не получая друг от друга известия, было встревожились, не зная что подумать. Известие об этом дошло и в Рим, и там возникли опасения так, что все молодые люди были приведены к присяге, и на случай какого неожиданного происшествия собраны два значительных войска. Впрочем события войны с Герниками далеко не соответствовали ни страху, ими было возбужденному, ни древней славе народа. Нигде не сделали они ничего замечательного; в короткое время потеряли три лагеря. Перемирие на тридцать дней даровано им для того, чтобы они имели возможность между тем отправить послов в Рим к сенату; за то выговорен у них провиант на два месяца, и по верхней одежде на воина. Сенат отправил Герникских послов обратно к Марцию, так как ему дано было право окончить войну по своему усмотрению. Марций даровал Герникам мир под условием совершенной покорности. Находившийся в земле Самнитов, другой наш консул с превосходными силами быль связан в своих действиях условиями местности. Неприятель, став на сообщениях нашего войска, преградил ему все пути к подвозу провианта: тщетно консул вызывал неприятеля на бой, каждый день предлагая ему сражение. Ясно было, что ни Самниты не выдержат открытого боя, ни Римляне подобного осадного положения. Прибытие Марция, который, усмирив Герников, поспешил прийти на помощь товарищу, вывело неприятеля из такого нерешительного состояния. Он прежде не считал себя в состоянии противостать одному нашему войску; а, допустив соединение обоих консульских войск, неприятель устранил всякую надежду на успех и как бы в отчаянии бросился на войско Марция, которое шло в беспорядке, Поспешно тяжести снесены в одно место, и войско устроено в боевом порядке, согласно условиям местности. Сначала воинские крики достигли другого нашего лагеря, а скоро густое облако пыли не оставило консулу сомнения о близости его товарища. Немедленно консул приказал своим воинам взяться за оружие и поспешно вывел свою армию в поле; он ударил с боку на неприятеля, занятого сражением с другой стороны. Обратясь к своим воинам, консул при этом громко сказал: «постыдно для них будет, если победу и над этим неприятелем они уступят другому и без того победоносному войску и не заслужат никакого участия в воинской славе!» Куда устремилось наше войско, там сломило неприятеля, через расстроенные ряды неприятеля проникло в неприятельский лагерь, оставленный безо всякой защиты, и предало его пламени. Когда пожар этот увидали воины Марция и сами неприятели, тогда Самниты предались совершенному бегству. Но везде грозила им смерть и нигде не было довольно безопасного убежища. Тридцать тысяч неприятелей погибло. Консулы велели заиграть отбой, собирая свои войска в одно место и поздравляя друг друга с победою. Вдруг вдали показались когорты неприятельские, составленные из вновь набранных солдат в подкрепление коренному войску. Вследствие этого побоище началось сызнова. Не дожидаясь ни приказания консулов, ни условленного сигнала, воины наши бросились вперед со словами: «надобно дать новичкам Самнитам горький урок военного искусства.» Консулы далеки были от мысли удерживать воинский жар легионов, будучи вполне убеждены, что после поражения ветеранов вновь набранные солдаты Самнитов не могут противоставить серьезного сопротивления. Так и случилось; все войска Самнитов как старые, так и вновь набранные в полном расстройстве удалились бегом в близлежащие горы. Вслед за ним устремились туда Римляне, и для побежденных не было достаточно безопасного места. Они сбиты с возвышений, которые они было заняли, а в один голос стали просить мира. Им приказано было выдать провиант нашему войску на три месяца, годичное жалованье и по одежде на каждого воина. С этими условиями дозволено отправить к Римскому сенату послов о мире. Корнелий остался в земле Самнитов; а Марций возвратился в город получить почести триумфа над Герниками. По сенатскому определению удостоен он конной статуи, которая и поставлена перед храмом Кастора. Трем народам Герникского племени Алатринатам, Веруланам и Ферентинам возвращены их собственные законы, что они предпочли предложенным им было правам гражданства. Сверх того дано право взаимных браков, которым в течение некоторого времени они пользовались одни изо всех Герникскнх народов. Анагнинцам и другим народам Герникского племени, принимавшим участие в войне с Римлянами, даровано право гражданства без права голоса; право народных собраний и взаимных браков отнято, а равно отменены все сановники кроме лиц, необходимых для совершения общественного богослужения. В том же году положено цензором К. Юнием Бубульком основание храму Спасения, воздвигнуть который консул дал обет во время войны с Самнитами. Тот же цензор вместе с товарищем М. Валерием Максимом провел дороги по области Римской на общественный счет. В том же году в третий раз возобновлен союзный договор с Карфагенянами и послам их, пришедшим для этой цели в Рим, посланы из вежливости подарки.
44. Диктатором в этом году был П. Корнелий Сципион, а предводителем всадников П. Деций Мур. Они были избраны для производства консульских выборов, по случаю невозможности которому-либо консулу отлучиться от места военных действий. Консулами выбраны Л. Постумий и Тит. Минуций. Пизон этих консулов ставит вслед за К. Фабием и П. Децием, пропустив два года, в течение которых, как мы упомянули выше, были консулами Клавдий с Волумнием и Корнелий с Марцием. Случилось ли это по ошибке, или Пизон не признает этих консулов за действительно бывших, решить трудно. В том же ходу Самниты произвели набег на Стеллатское поле Самнитской области. Таким образом оба консула двинулись в землю Самнитов разными путями: Постумий пошел к Тиферну, а Минуций к Бовиану. Первый Постумий имел дело с Самнитами под Тиферном. Но одним, дошедшим до нас, сведениям Самниты были разбиты на голову и потеряли пленными двадцать тысяч человек. По другим, в сражении ни одна сторона не имела решительного успеха и Постумий, будто бы обнаруживая мнимую робость, ночью удалился с войском в горы. Неприятель преследовал его и остановился лагерем милях в двух от него, в весьма укрепленном месте. Консул, отыскав для лагеря место безопасное и обильное всем нужным, каким оно и было в самом деле, укрепил его как только мог и снабдил припасами всякого рода. Оставив в лагере сильный гарнизон, Постумий с войском налегке, в третью стражу ночи, двинулся ближайшим путем к товарищу, против которого также находилось неприятельское войско. Тут, по совету Постумия, Минуций вступил в бой с неприятелем. Долго бой упорный продолжался с переменным счастием, когда Постумий со свежими силами ударил на утомленные ряды неприятелей, не ожидавшие такого нападения. А так как усталость и раны препятствовали неприятелям бежать, то они гибли толпами; двадцать один военный значок достался нам в руки. Немедленно оба наши войска двинулись к Постумиеву лагерю; тут без труда разбили они неприятеля, пораженного смущением при известии о поражении другого войска. Захвачено двадцать шесть военных значков, взят в плен главный вождь Самнитов Стаций Геллий, множество воинов и оба лагеря. Вслед за тем взят Бовиан, осажденный на другой день сражения. Консулы удостоились с большою славою почестей триумфа за совершенные ими подвиги. Некоторые писатели утверждают, что консул Минуций умер от последствий тяжкой полученной им раны, будучи отнесен в лагерь; его место замещено консулом М. Фульвием и он-то, будучи послан к войску Минуция, взял Бовиан. В том же году взяты Самнитами Сора, Арпин и Цезенния. Большая статуя Геркулеса поставлена в Капитолие и освящена.
45. В консульство П. Сульпиция Саверриона и П. Семпрония СоФа, Самниты прислали послов в Рим с просьбою о мире, или чистосердечно желая положить конец войне, или желая только иметь временный отдых. На мольбы послов Самнитских им дан был следующий ответ: «Если бы Самниты. уже не раз предлагая мир, не готовились в то же время к более ожесточенной войне, то можно бы окончить переговоры и здесь в Риме на словах: теперь же, так как слова не служат доказательством, необходимо удостовериться на деле. Консул П. Семпроний в самом непродолжительном времени явится в землю Самнитов и безошибочно убедится в искренности миролюбивого расположения Самнитов, о чем согласно найденного и донесет сенату; послы Самнитов пусть последуют за консулом, когда он выйдет из земли Самнитов.» Так как войско Римское, пришед в область Самнитов, нашло там все на мирной ноге, и жители в избытке доставляли все ему нужное, то Самнитам и возвращен в том же году мирный союз на прежних условиях. За тем оружие Римлян обратилось против Эквов, коренных врагов Римского имени, но в течение многих лет оставались они спокойными, лицемерно и не искренно соблюдая мир с Римлянами. Пока Герники оставались еще независимыми, то Эквы вместе с ними посылали помощь Самнитам; а когда Герники были побеждены, то Эквы уже явно, не скрывая задуманного ими умысла, все перешли на сторону Самнитов. Когда же в Риме заключен был мир с Самнитами, и фециалы явились просить удовлетворения; то Эквы стали говорить: «это им только делается испытание для того, чтобы страхом войны принудить их сделаться Римскими гражданами. Герники уже показали пример, как должно быть желательно это право. Те из них, которые имели возможность выбирать, предпочли остаться под собственными законами, чем сделаться Римскими гражданами. Те же, которым не была предоставлена возможность выбора, приняли право гражданства, как наказание.» Так как известно было в Риме, что такие речи говорятся в народных собраниях Эквов, то народ Римский определил объявить им войну. Оба консула отправились против этого, вновь обнаружившегося, неприятеля и остановились в четырех милях от его лагеря. Войско Эквов (этот народ в продолжении длинного ряда годов не вел войны сам от себя) походило на наскоро собранное беспорядочное ополчение; оно не имело хороших вождей и плохо повиновалось начальникам. Одни воины были того мнения, что нужно принять сражение в открытом поле; другие, что оборонять лагерь. Большая же часть неприятелей страшились опустошения нив своих и падения городов, где были оставлены незначительные гарнизоны. Таким образом из многих мнений восторжествовало то, где забота об общем благе была принесена в жертву опасениям каждого за себя. В первую стражу ночи Эквы должны были разойтись по своим городам, для того чтобы снести в них что успеют с полей и защищать их стены. Мнение это принято единодушными криками одобрения. Неприятель рассеялся по полям. На рассвете Римляне вынесли знамена, и расположились около них в боевом порядке; так как неприятель не шел на встречу, то наше войско двинулось прямо к лагерю. Но так как не было ни вооруженных отрядов перед воротами, ни на окопе не видно было никого и в лагере не слышно шуму и не заметно обычного движения то, под влиянием такого необыкновенного случая, Римляне остановились, опасаясь воинской хитрости. Перешед потом через вал и найдя там совершенное безлюдье. Римляне хотели преследовать неприятеля; но заметили, что следы его расходятся почти одинаково во все стороны; сначала это было ввело наших воинов в заблуждение: они полагали, что неприятель рассеялся совершенно. Лазутчики не замедлили сообщить известие о том, куда девался неприятель. Вследствие этого войско наше принялось за осаду городов, и в продолжении пятидесяти дней взяло приступом сорок один город. Большая часть из них были сожжены и разрушены до основания; народ Эквов истреблен почти совершенно. За победу над ними консулам даны почести триумфа; видя участь постигшую Эквов и опасаясь подобной, Марруцины, Марсы, Пелигны и Френтаны прислали послов в Рим просить мира и дружбы; с этими народами заключен согласно их прошения союзный договор.
46. В этом году Кн. Флавий, сын Кнеев, публичный писец, избран был курульным эдилем. Он происходил из низкого звания (отец его был отпущенником), но несмотря на то был человек умный и обладавший даром слова. Я нахожу в некоторых летописях, что Флавий, видя, что трибы выбирают его эдилем, a эдили не соглашаются допустить его как публичного писца, то он тут же сложил с себя это звание и дал клятву, что навсегда от него отказывается. Но Мацер Лициний утверждает, что Флавий еще до этого отказался от занятий писца, и был трибуном и членом Комиссий Трех два раза, первый — ночной, а второй для отвода поселенцев. Впрочем (в этом согласны все историки) деятельность Флавия заключалась главное в том, чтобы бороться с аристократиею и стараться ее унижать. Он открыл во всеобщее сведение гражданское право, дотоле составлявшее исключительную собственность первосвященников, я на общественной площади вывесил список праздничных дней, чтобы показать гражданам, когда они могут по закону хлопотать о своих делах. К великой зависти аристократов он освятил храм Согласия на Вулкановой площади; единогласное мнение народа принудило великого первосвященника Корнелия Карбата участвовать в этой церемонии произнесением заветных слов. Тщетно первосвященник указывал на завет предков, что кроме консула или диктатора, никто не вправе освятить храм. Вследствие этого состоялось сенатское определение, представленное на утверждение народного собрания: чтобы впредь никто не мог освятить ни храма, ни жертвенника без дозволения сената, или согласия большинства трибунов народных. Расскажу здесь обстоятельство, само по себе пустое, но могущее служить доказательством, как упорно отстаивали плебеи свои права от гордых притязании патрициев. Флавий пришел навестить больного товарища: у него сидело несколько молодых людей знатных фамилий. Они сговорились не вставать перед Флавием, и не уступать ему места. Видя это, Флавий велел принести свое курульное кресло и воссел на него, с насмешкою посматривая на своих недоброжелателей, мучимых бессильною завистью. Флавий обязан своим возвышением площадной партии, получившей особенное значение вследствие цензорства Ап. Клавдия. Он посрамил сенат, первый допустив в него отпущенников. Так как это распоряжение Аппия, вследствие общего негодования, осталось без исполнения, и он не приобрел того значения в сенате, на какое рассчитывал. Тогда он рассеял по всем грибам самых бедных граждан и таким образом испортил влиянием черни определения народных собраний. Вследствие выбора Флавия, негодование патрициев было так велико, что многие с досады сняли с себя золотые кольца и ожерелья. С того времени народ распался на две части: одна состояла из зажиточных и благонамеренных граждан, а другая из площадной черни. Это продолжалось до цензорства К. Фабия и П. Деция. Первый имел в виду сохранить общественное спокойствие и ограничить влияние площадной черни на выборы; он исключил ее изо всех триб особо, и образовал из нее отдельные четыре трибы, назвав их городскими. До того большинство граждан было благодарно Фабию за это, что он таким мудрым распоряжением заслужил имя Великого, которого не мог прежде стяжать столькими победами. Говорят, что он же Фабий установил в честь всадников конные ристания в июльские Иды.