1. По взятии Анция консулами выбраны Ти. Эмилий и К. Фабий. Эго был Квинт Фабий, единственная отрасль рода Фабиев, уцелевшая от Кремерского побоища. Еще в бытность свою первый раз консулом Эмилий был того мнения, что раздача полей черви необходима. Когда же он вторично достиг консульства, то все ждали от него закона о разделе полей и трибуны народные при содействии консула в вопросе, в котором обыкновенно они видели в консулах себе противников, горячо взялись за него, в надежде решить его наконец сообразно своему желанию. Консул оставался верен своему прежнему образу мыслей. Владельцы полей и большая часть сенаторов горько жаловались, что глава государства участвует за одно в происках трибунов и хочет снискать благорасположение черни, раздавая чужое. Всю свою досаду аристократия с трибунов перенесла на консула. Ожидали больших волнений, но консул Фабий подал советь равно согласивший интересы обеих партий. Консул Т. Квинктий в прошлом году отнял у Вольсков частичку их области; вследствие этого Фабий предложил вывести поселенцев в город Анций, представлявший много выгод вследствие своего положения при море и близости от Рима: таким образом представлялась возможность, не трогая владельцев полей, наделить чернь поземельною собственностью и таким образом сохранить спокойствие в государстве. Мнение Фабия принято и тремя чиновниками для отвода земель назначены Т. Квинктий, А. Виргиний и П. Фурий. Приглашены все, желающие получить землю, записать свои имена. Случилось явление обыкновенное, что возможность получить охладила охоту. До того мало было записавшихся, что потребное число поселенцев дополнили Вольсками; остальная чернь предпочла оставаясь в Риме требовать земель, чем получить их в другом месте. Эквы просили мира у К. Фабия, (который двинулся против них с войском) но сами обнаружили нечистосердечность своего желания, сделав внезапный набег на земли Латинов.
2. В следующем году К. Сервилий (он был консулом вместе с А. Постумием) послан против Эквов; он остановился на Латинском поле, по открывшаяся в войске зараза принудила его к бездействию. Война протянулась еще и на третий год, когда консулами были К. Фабий и Т. Квинктий. Фабию не по жеребью поручено вест войну с Эквами вследствие того, что он в бытность свою консулом, победителем предписал им мир. В надежде славою имени своего принудить Эквов к покорности, Фабий отправил послов и поручил им сказать перед народным собранием Эквов следующее: «К. Фабий консул велел вам сказать, что он еще недавно принес в Рим от Эквов мир, а теперь несет им из Рима войну. Теперь таже правая рука, которую он было протянул к ним в знак приязни, вооружена мечом. На чьей стороне вероломство и клятвопреступление, богам известно и они не замедлят обнаружить это. Он, Фабий, несмотря на все, предпочел бы, чтобы Эквы добровольно покаялись, чем потерпели бедствия войны. Буде Эквы сознают свою вину, то они найдут верное прибежище к его милосердию. которое они уже испытали на себе: если же они будут упорствовать в своем вероломств, то она будут иметь дело с более разгневанными богами, чем неприятелями.» Эти убеждения не только осталось без пользы, но самые послы едва спаслись от насилия, а войско выслано против Римлян в Альгид. Когда об этом дано было знать в Рим, то отправлен был и другой консул на ту же войну не столько вследствие её опасности, сколько вследствие сильного раздражения Римлян. Таком образом оба Римские войска под предводительством консулов приближалось к неприятелю, предлагая ему немедленно бой. Но дня уже оставалось немного и потому один из неприятелей воскликнул: «Не вести войну — это значит, Римляне, а только ее показывать. Вы приготовились к бою между тем, как наступает ночь. Нам нужно больше времени чтобы разведаться с вами, чем сколько остается дня. Приходите завтра при восходе солнца, тогда вдоволь насражаетесь. Не опасайтесь, не уйдем от вас.» Раздраженный этими словами Римский воин, готовя месть к следующему дню, возвратился в лагерь: долга казалась ему ночь, не давшая ему возможности сразиться немедленно. Впрочем, пищею и сном подкрепили они свои силы. Когда рассвело на следующий день, войско Римское первое построилось на месте сражения; вскоре потом выступили и Эквы. Бой был самый упорный: Римляне сражались под влиянием гнева и раздражения; Эквы, сознавая свою вину и утрату всякой на будущее время к ним веры, не уступали им в мужестве. Наконец Эквы должны были уступить Римлянам. По возвращения после поражения в свою область, народ Эквов нисколько не стал миролюбивее; в досаде винил он вождей, что они довели дело до боя в открытом поле, в котором Римляне всегда имели превосходство. Эквы же особенно искусны в произведении набегов и опустошений и всегда лучше ведут войны легкими отрядами, Действующими в разных местах, чем сплошною массою войска.
3. Оставив в лагере для прикрытия его вооруженный отряд, Эквы с таким неистовством устремились в Римские пределы, что распространяли ужас до самого Рима. Тем сильнее был страх, что всего, менее можно было ожидать набега от неприятеля, уже побежденного и почти осажденного в своем лагере. Поселяне, в испуге стремясь в Рим, преувеличивали своею трусостью опасность, кричали, что вслед за ними идут не малочисленные отряды, пришедшие для грабежа, но что легионы врагов в боевом порядке идут к городу. Эти слухи другие передавали с прибавлением еще более неосновательнейших. Крик и смятение граждан, призывавших друг друга к оружию, были таковы, как бы во взятом неприятелем городе. Случилось, что в го время консул Квинктий возвращался от Альгида. Он положил конец смущению, господствовавшему вследствие страха. Успокоив умы граждан, упрекая их в том, что они робеют перед побежденным неприятелем, консул расположил у городских ворот вооруженные отряды. Потом он созвал сенат, издавший декрет о прекращении на время гражданских дел и отправился оберегать границы государства, оставив в городе префекта К. Сервилия; но он уже не встретил врага в поле. Другой консул совершил славный подвиг. Зная путь, по которому должен быль идти неприятель, консул встретил его обремененного добычею и потому стесненного в движениях, напал на него и заставил горько раскаяться в произведенных им грабежах. Немногим врагам удалось спастись от гибели: добыча же вся у них отнята. С возвращением консула Квинктия в город прекращение гражданских дел, продолжавшееся четыре дня, кончилось. Потом произведено новое перечисление граждан и сделана консулом Квинктием новая оценка их имуществ. По дошедшим до нас известиям граждан сочтено сто двадцать четыре тысячи двести четырнадцать душ, кроме одиноких мужеского и женского полу. В земле Эквов не сделано ничего замечательного: они удалились по своим городам, дозволяя жечь и опустошать свои поля. Консул прошел с войском вдоль и поперек неприятельскую область, разоряя ее, и возвратился в Рим, увенчанный славою с огромною добычею.
4. Затем консулами были А. Постумий Альб и Сп. Фурии Фуз. Последнего некоторые историки пишут Фурии Фузий. Упоминаю об этом обстоятельстве для того, чтобы не сочли по этой разнице в именах их за два разные лица. Не было сомнения, что одному из консулов будет поручено вести воину с Эквами; вследствие этого Эквы просили помощи у Эцетранских Вольсков. С охотою те дали её (до того сильна была ненависть этих племен к Римлянам!) и к войне делались большие приготовления. Герники узнали об этом и известили римлян, что Эцетранцы пристали к Вольскам. Сомневались и в верности поселения Анция. Множество жителей этого города, бежавшие из него при взятии его к Эквам, сражались во все время войны с отчаянным мужеством. Когда Эквы ограничились обороною своих городов, то беглецы мало–помалу возвратились в Анций и окончательно понудили к измене Римлянам поселенцев, уже давно к тому расположенных. Еще умысел их не пришел в зрелость, как сенату дано было о нем знать. Сенат поручил консулам вызвать в Рим старейшин колонии для исследования, в чем дело. Те явились без затруднения и будучи введены консулами в сенат, отвечали на предложенные им вопросы в таком смысле, что не оставили никакого сомнения в своем умысле, если оно у кого–либо было прежде. С того времени война уже была очевидца. Сп. Фурий, консул, которому поручено было вести её, отправился против Эквов и нашел неприятеля опустошающим земли Герников. Не зная верно сил неприятельских, действовавших отдельными отрядами, консул необдуманно вступил с ними в неровный бой. Разбитый при первом нападении, он отступил в лагерь, но тем не избег опасности. В следующую ночь и наступивший за тем день неприятель так усильно осаждал лагерь, что не было возможности из него отравить гонца в Рим. Уже Герники дали знать о несчастном исходе сражения и о том, что консул и его войско в осаде. Они навели этим известием такой ужас на сенат, что Постумию другому консулу поручено — эта формула сенатского декрета употреблялась только в самих крайних случаях — «иметь заботу, как бы отечеству не приключилось какого–либо вреда.» Признано за лучшее самому консулу оставаться в Риме для произведения набора всех, которые в состоянии носить оружие, а проконсула Т. Квинктия отправить с войском, составленным из союзников на помощь осажденному в лагере консулу. Для сформирования этого войска повелено выставить Квинктию Герникам, Латинам и колонии Анцию — экстраординарное вспоможение воинами, дававшееся в случае нечаянной опасности.
5. С обеих сторон не щадили ни усилий, ни попыток разного рода. Пользуясь своею многочисленностью, неприятель пытался развлечь силы Римлян, недостаточные для отражения всех его покушений. В одно и тоже время он частью войск осаждал наш лагерь, другую отправил опустошать Римские поля и замышлял воспользоваться случаем ударить на самый Рим. Л. Валерий остался здесь для защиты города, а консул Постумий отправлен для отражения набегов неприятельских. Ни с той, ни с другой стороны не было упущено из виду ничего в отношении к заботам и трудам. Город оберегаем был вооруженною стражею, перед воротами стояли караулы, на стенах расположены были волны и, что необходимо было при господствовавшем смятении, приостановлен на несколько времени ход гражданских дел. Между тем в лагере консул Фурий нисколько времени терпеливо выносил осаду; потом нечаянно в задние лагерные ворота сделал вылазку на неприятеля; но не преследовал его, опасаясь, как бы между тем не было произведено с другой стороны нападения на лагерь. Легат Фурий (брат консула) занесся слишком далеко; в жару битвы преследуя неприятеля, он не видал, что войско Римское возвратилось и что неприятель заходит ему с тылу. Окруженный со всех сторон, после многих тщетных попыток проложить себе среди неприятелей дорогу к лагерю, он пал храбро сражаясь. Консул, услыхав об опасности, в которой находится его брат, следуя более своему увлечению, чем благоразумно, бросился в средину сражающихся и, получив рану, едва был спасен окружающими. Это еще более ободрило врагов наших и поселило робость в Римских воинах. Неприятель, воспламененный смертью легата и раною консула действовал смело и оттеснив римлян в лагерь, снова осадил его. Римляне ослабли силами и упали духом. Опасность была бы крайняя, если бы не подоспел на помощь Т. Квинктий с вспомогательным союзным войском из Латинов и Герников. Он ударил с тылу на Эквов, возгордившихся победою и показывавших голову легата, между тем как все внимание их было обращено к стороне нашего лагеря. В тоже время по данному Квинктием сигналу находившиеся в лагере Римляне сделали вылазку и таким образом большая часть сил неприятельских была окружена. Хотя с меньшею потерею, но обращены были в совершенное бегство Эквы, грабившие Римские поля; на них рассеянных, в беспорядке гнавших добычу, Постумий, в нескольких местах расположив военные отряды сообразно требованию местности, ударил и обратил в бегство. Бегущие в полном расстройстве и беспорядке наткнулись на Квинктия, возвращавшегося победителем с раненым консулом. Тут войско Римское в происшедшем сражении блистательно отомстило за рану консула, за поражение своих когорт и убийство легата. Таким образом в течение короткого времени обе стороны имели успех и вместе неудачи. Трудно, по отдаленности времени, определить с точностью и количество сил, сражавшихся с обеих сторон и число убитых. Впрочем, Валерий Антий определяет приблизительно число: Римлян пало на Герникском поле тысячу триста; а из числа Эквов, грабивших Римские поля, убито консулом Постумием четыреста: но гораздо больше была потеря тех, которые, гоня добычу, встретились с Квинктием: убито из них четыре тысячи и, определяя число с точностью, Валерий прибавляет двести тридцать человек. По возвращении в Рим, восстановлен ход гражданских дел. Да небе видны были во множестве пылающие огни; были и другие чудесные явления, как действительно случившиеся, так и представившиеся расстроенным страхом умам. Для успокоения их назначен трехдневный праздник; в течение его все храмы наполнены были толпами мужчин и женщин, моливших богов о мире. За тем сенат отпустил домой когорты Латинов и Герников, поблагодарив их за ревностную службу. Антиаты, в числе тысячи человек явившиеся при окончании военных действий, отосланы домой покрытые в некотором смысле бесславием.
6. Потом были выборы; назначены консулами Л. Эбуций и П. Сервилий; они вступили в отправление должности с Секстильских календ, с которых в то время начинался год. Время было тяжкое; в город и в полях свирепствовали смертоносные болезни, не только между животными, но и между людьми. Сила болезни увеличилась вследствие опасности набегов со стороны неприятеля, вынудившей множество поселян с их стадами искать убежища в городе. Таким образом теснота, смешение животных всякого рода, зловонные испарения не могли остаться без вредных последствий для граждан и поселян, не привыкших к тесным жилищам, и изнуренных трудами и бодрствованием на караулах; взаимные услуги и беспрестанные столкновения давали пищу заразительной болезни. С трудом выносили Римляне тяжесть постигших их бедствий, когда послы Герников вдруг явились с известием, что соединенные войска Эквов и Вольсков стали лагерем на их земле и своими многочисленными полчищами разоряют их поля. Уже самая малочисленность сенаторов показывала союзникам, до какой степени Рим страдал от заразы. Притом они получили исполненный уныния ответ: «пусть Герники с Латинами собственными силами обороняют свою землю. Раздраженные боги внезапно опустошили Рим язвою. Если они (Римляне) получат от нее облегчение, то они, как в прошлом году и всегда подадут помощь союзникам.» Союзники ушли, унося с собою домой за свою печальную весть еще более грустный ответ; им оставалось самим выдерживать войну, против которой они едва устояли с помощью Римлян. Неприятель не долго оставался в землях Герников и перенес опустошение на поля Римлян, еще до военных действий представлявшие вид опустошения. Он не встретил никого, ни даже безоружного, и по безлюдной и невозделанной даже стране, остановился по Габиниевой дороге уже только в трех милях от Рима. Консул Эбуций умер; в другом консуле Сервилие едва были признаки жизни. Большая часть знатнейших лиц, множество сенаторов, почти все способные носить оружие были поражены болезнью. Не только не было людей для выступления в поход, необходимый при столь затруднительных обстоятельствах, но и недоставало их для караулов. Сенаторы, по состоянию здоровья и летам бывшие в силах, сами ходили на стражу; надзор и попечение о всем были в руках эдилей народных; они сделались старшими сановниками в государстве и совмещали в себе власть и величие консулов.
7. Все было оставлено на произвол судьбы, не было ни начальства, ни сил; но и тут сохранили отечество счастие и боги покровители. Они внушили Вольскам и Эквам намерения, более свойственные грабителям, чем врагам. Им и в голову не приходила возможность не только беспрепятственно проникнуть до стен Рима, но и овладеть ими. Уже вдали виднелись строения этого города и его высокие холмы, но неприятель думал о другом. По всему лагерю разнесся ропот: «зачем мы здесь в обширном и опустошенном поле, где язва истребляет и людей и животных, праздно теряем время, не получая добычи, тогда как мы могли бы идти в Тускуланскую область, уцелевшую от опустошения и представляющую богатую добычу. Вследствие этого неприятель, ухватив знамена, немедленно боковыми дорогами через Лавиканскую область двинулся в Тускуланские горы. Туда обратилась вся гроза военная и там она разразилась с наибольшею силою. Между тем Герники и Латиняне были под влиянием не только сострадания, но и совести вследствие того, что они не только не воспротивились общим врагам, неприязненным строем устремившимся было на Рим, но и не оказали никакой помощи союзникам, бывшим в крайности. А потому, соединив свои войска, они двинулись к Риму. Там они не нашли неприятеля и пошли по его следам, указанным им молвою. Тут они встретили неприятеля, спускавшегося с Тускуланских холмов в Албанскую долину. Бой был далеко не равный и счастие не увенчало успехом верности наших союзников. Не менее гибло Римлян в городе от болезни, сколько погибло союзников на поле битвы от оружия неприятелей. И последний консул, оставшийся в живых, умер; за ним последовали многие другие знатные мужи и между прочими М. Валерий и Т. Виргиний Рутил авгуры, Сер. Сульпиций великий курион. В простом народе болезнь свирепствовала также со страшным ожесточением. Сенат, видя тщету всех усилий человеческих, сознал необходимость обратить мольбы и обеты народа к богам. Он повелел всем гражданам с женами и детьми идти во храмы воссылать молитвы к богам и умилостивлять их. Граждане толпами, сознавая всю тяжесть постигшего зла и притом исполняя приказание общественных властей, наполнили храмы. Матери семейств, распростершись на помосте и волосами стирая пыль с него, молят богов положить предел их гневу и конец моровой язве.
8. Мало–помалу общественное здоровье пришло в положение более удовлетворительное или вследствие того, что боги умилостивились, или от того, что самое тяжкое для здоровья время года прошло. Тогда умы снова обратились к общественным делам и по истечении нескольких междуцарствий, П. Валерий Публикола на третий день своего управления (он был также междуцарем), избрал консулами Л. Лукреция Триципитина и Т. Ветурия Гемина (называют его и Ветузием). Накануне третьего дня Секстильских ид (месяца Августа) новые консулы вступили в отправление своей должности. В то время государство уже было в состоянии не только отразить неприятеля, но и внести войну в собственные его пределы. Вследствие этого, когда Герники дали знать, что неприятель перешел в их пределы, то им обещана немедленная помощь. Набраны войска для обоих консулов. Ветурий отправлен к Вольском вести с ними наступательную воину. Трицинитин, ставший с войском для того, чтобы отражать неприязненные покушения на земли союзников, не двигался далее земли Герников. Ветурий в первом же сражении обратил неприятелей в бегство; а пока Лукреций оставался в земле Герников, шайка неприятелей, собравшихся для грабежа, неприметно от него перебралась через Пренестинские горы и оттуда спустилась в долину. Она опустошила поля Пренестинские и Габинские; а из Габинской земли двинулась к Тускуланским возвышениям. В самом Риме господствовал ужас вследствие нечаянности нападения, а не потому, чтобы не доставало сил к его отражению. П. Фабий начальствовал в городе. Вооружив молодых людей и расставив караулы, он скоро водворил везде спокойствие и безопасность. Неприятель, разграбив ближайшие к нему места, не осмелился приблизиться к городу и пошел назад в обход, стараясь удалиться поболее от нашего города, тем неожиданнее наткнулись они на консула Лукреция: он, узнав о направлении, по которому двигался неприятель, приготовился его встретить с оружием в руках. Таким образом наши, готовые к бою, ударили на неприятелей, пораженных неожиданною опасностью, и несмотря на превосходство их в числе, разбили их и обратили в бегство. Загнав в глубокие долины, не представлявшие удобного выхода, наши там окружили неприятеля. Тут племя Вольсков подверглось чуть не окончательному истреблению. По сведениям, сохранившимся в некоторых летописях, тринадцать тысяч четыреста семьдесят пали в бою, и во время бегства, тысячу двести пятьдесят взяты живые в плен, двадцать семь военных значков принесено с поля битвы. Если эти цифры может быть несколько и преувеличены, но все же из них можно судить о страшном побоище. Консул, одержав победу и овладев огромною добычею, возвратился прямо на свои постоянные квартиры. Оба консула стали одним лагерем; а Вольски и Эквы также соединили свои силы, ослабевшие вследствие претерпенных ими поражений. В этом году, то было третье сражение. Счастье и тут не оставило Римлян и дало им победу: неприятель не только был разбит, но и лагерь его достался в наши руки.
9. Таким образом дела Римлян пришли в прежнее положение и вслед за успехами на войне возникли снова внутренние смуты. В этом году трибуном народным был К. Терентилл Арса. Он в отсутствии консулов счел время благоприятным для действий трибунов, в продолжении нескольких дней в речах к народу, сильно осуждал надменность патрициев; с особенным ожесточением нападал он на власть консульскую, как чрезмерную и несовместную с вольностью государства: «только название будто другое — говорил он — а сущностью власть консулов невыносимее власти прежних царей. Вместо одного повелителя теперь два с властью, незнающею ни умеренности, ни пределов; позволяя себе все, весь страх законов и всю строгость их они променяют к простому народу. Чтобы положить предел их своеволию, он хочет предложить закон о назначения пяти депутатов, имеющих определить границы консульской власти. Пусть же консул пользуется в отношении к народу теми правами, которые он сам ему даст над собою; а не прихоть и своеволие заступают для него место закона.» С предложением этого закона патриции опасались быть вынужденными в отсутствие консулов принять иго, налагаемое на них трибуном, а потому префект города К. Фабий созвал сенат. Сенаторы с таким ожесточением восстали против его виновника, что будь даже на лицо оба консула и действуй они неприязненно против трибуна, то они ничего не могли бы прибавить к угрозам и мерам строгости: «Это злоумышленный ков — говорили они — со стороны трибуна, выбравшего столь благоприятное время для нападок на общественный порядок. Если бы разгневанные боги в прошлом году, когда язва и война опустошали отечество, восставили такого трибуна, то оно не могло бы устоять. Тогда как оба консула померли и господствовало в государстве общее замешательство вследствие болезни, свирепствовавшей между гражданами — вот было бы настоящее время для трибуна предлагать законы об уничтожении консульской власти; он был бы достойным вождем Вольсков и Эквов к уничтожению нашего государства. Да и на чем основаны клеветы трибуна? Разве нельзя консула потребовать к суду, буде он дозволит себе поступить в отношении к кому–либо из граждан дерзко или жестоко? В таком случае не те же ли самые будут судить консула, в отношении к одному из коих он поступил несправедливо. Не власть консула, но трибунскую должность делает он трибун ненавистною и несносною; он делает ее снова вредною, ее, еще недавно примиренную с сенатом и за одно с ним действовавшую. Но не станем мы его — говорил Фабий — просить, чтобы он оставил свое намерение. К вам обращаемся, прочие трибуны, и умоляем вас иметь постоянно в памяти, что должность ваша установлена для защиты личности каждого гражданина, а не на погибель общества: что вы защитники прав простого народа, а не враги патрициев. Для вас постыдно, а для нас прискорбно что беззащитное отечество жертва ваших нападений. Стараясь уменьшить ненависть к себе, вы этим не стесните прав ваших. Уговорите вашего товарища, чтобы все это дело оставить до прибытия консулов. Самые Эквы и Вольски в прошлом году, когда оба консула были похищены моровою язвою, приостановились преследовать нас жестокою и несправедливою войною.» Трибуны уговорили Терентилла; закон его отложен по видимому на время, а на деле отвергнут. Немедленно консулы приглашены возвратиться в город.
10. Лукреций возвратился с огромною добычею и еще большею славою. Она еще увеличилась, когда он по возвращении разложил всю добычу на Марсовом поле для того, чтобы каждый в течение трех дней имел возможность признать свое и взять назад. Остальное все, чему не нашлось хозяина, было продано. Все единогласно были того мнения, что консулу следует триумф; но дело об этом отложено вследствие того, что трибун все хлопотал о предложенном им законе. Последнее это дело для консула было важнее своего собственного. В продолжении нескольких дней было об этом предмете рассуждение в сенате, и вместе и перед народом. Наконец трибун уступил величию консула и отступился от предложенного им закона; тогда императору и войску воздана следовавшая им честь. Консул получил триумф за победы над Вольсками ии Эквами; за ним во время триумфа следовали его легионы. Другой консул удостоился почестей овации (малого триумфа) и вошел в город, только не сопровождаемый воинами. В следующем году закон Терентиллов был предложен от всего сословия трибунов и обращен против новых консулов. Консулами были тогда П. Волумний и Сер. Сульпиций. В этом году, по свидетельству очевидцев, небо пылало огнями, а земля дрогнула от сильного потрясения. Корова заговорила человеческим голосом и чему не поверили в прошлом году, поверили в нынешнем. Случились и другие чудесные явления; между прочим шел дождь кусками мяса и их, как рассказывают, несметное число птиц ловило на лету, а которые куски и падали на землю, то те оставались там в продолжении нескольких дней, не издавая из себя запаха. Чрез посредство двух священнослужителей обратились к священным книгам; там нашли предсказания об опасности, угрожающей городу от большего стечения чужестранцев и о необходимости предупредить им возможность овладеть высшим пунктом города и могущие последовать затем убийства. Между прочими предостережениями найдено было внушение воздерживаться от внутренних несогласий. Трибуны утверждали, что все это сделано с целью воспрепятствовать изданию закона и готовы были вспыхнуть вследствие этого важные смуты. Но вдруг (как бы по заведенному порядку повторялось это каждый год) Герники дают знать, что Вольски и Эквы, несмотря на претерпенные ими уроны, собирают войска, но во главе восстания стоит Анций; поселенцы Антиатские явно в Эцетре собираются для взаимных совещаний; в них–то вся сила и корень заговора. Получив об этом известие, сенат издал декрет о наборе; консулам предписано разделить между собою провинции, кому из них вести войну с Вольсками и кому с Эквами. Трибуны же громко вопияли на форуме: «слухи о войне с Вольсками ложь, распущенная с умыслом, в котором главное орудие — Герники. Народ Римский дожил до того, что уже не открытою силою действуют против него, а хитростью. Так как трудно было поверить, чтобы Вольски и Эквы, почти совершенно истребленные, могли добровольно взяться за оружие, то для того отыскали новых врагов и пустили дурную молву про колонию близкую, отличавшуюся всегдашнею верностью. Война по видимому только объявляется жителям Антия, ни в чем невиновным, а на деле она ведется с народом Римским. Патриции хотят немедленно удалить из города вооружив ее чернь, чтобы отмстить трибунам ссылкою и удалением граждан из города. Вот единственное средство воспрепятствовать предложенному закону; а потому им, пока еще есть время, пока они дома и не снимали еще мирной одежды, нужно принять меры против угрожающего им рабства, и изгнания из города. Лишь бы они были мужественны, а средства в их руках есть. Все трибуны одного мнения; извне нет никакой опасности, которая заслуживала бы внимания. Боги в предыдущем году устроили все дела так, что вольность можно отстаивать, не опасаясь ничего.» В таком смысле говорили трибуны.
11. С другой стороны консулы в глазах трибунов, сели на свои места и приступили к производству набора. Трибуны пошли туда же, увлекая за собою чернь. Несколько человек были поименно вызваны, и тут–то началось насилие. Лишь только ликтор, по приказанию консула, налагал руку на гражданина, трибун приказывал его пустить. Притом каждый не довольствовался правом, которое ему предоставлял закон, но старался достигнуть желаемого открытою силою. Как трибуны вели себя при наборе, точно также патриции при издании закона употребляли те же средства, чтобы ему воспрепятствовать. Обыкновенно смуты начинались тогда, когда трибуны приказывали народу расходиться; тут патриции отказывались повиноваться. Лица почтенные избегали участия в этом, видя, что советам благоразумия нет места там, где все делается произволом и силою. Консулы также держало себя в некотором отдалении, опасаясь, как бы величие их сана не потерпело какого оскорбления при господствовавшем всеобщем беспорядке и замешательстве. В числе патрициев особенно заметен был своею предприимчивостью молодой человек Цезон Квинктий; он был знатного происхождения, отличался наружным видом и силою телесною. К этим дарам богов присоединялись многие подвиги храбрости на войнах и красноречие на форуме. Вряд ли кто превосходил Квинктия всегдашнею готовностью действовать смело и красно говорить. Самая заметная личность в толпе молодых патрициев, он, действуя с такою смелостью, как бы он совмещал в себе обязанности консула и диктатора, один выдерживал все нападки трибунов и усилия черни. Когда он был вождем своей партии, то не раз трибуны со стыдом удалялись с форума, а чернь обращалась в бегство. Кто ни попадался под руку Квинкцию уходил не иначе как обнаженный и избитый: ясно было, что при таком образе действий закон не мог пройти. Трибуны были в страхе; один из их коллегии А. Виргиний позвал Цезона на уголовный суд. Не только Цезон не устрашился этого, но стал действовать еще отчаяннее: с большим против прежнего ожесточением противился он закону, волновал народ, одним словом действовал так, как бы войну с трибунами считал за благодеяние для отечества. Обвинитель с умыслом давал Цезону возможность губить себя, давая своими противозаконными действиями более пищи ожесточению и ненависти против него. Закон между тем все еще продолжали предлагать народу не для того, чтобы надеялись его принять, но для того, чтобы дразнить Цезона. При этом случае все необдуманные действия и слова молодежи отнесены были уже к заподозренной личности Цезона; несмотря на то сопротивление предлагаемому закону было еще во всей силе. А потому А. Виргиний толковал черни: «или вы, Квириты, не понимаете, что пока Цезон будет вашим гражданином, предлагаемый вам закон не может иметь места. Дело притом идет уже не о законе; опасность угрожает самой свободе. Цезон наглостью превосходит гордое семейство Тарквиниев. Чего ждать от этого человека, если он сделается консулом или диктатором, тогда как он, будучи частным человеком, насильством и наглостью присвоил себе права царской власти?» Многие из черни поддерживали трибуна, показывали, что Цезон многих из них оскорбил лично и убеждали его ускорить начатое им дело.
12. Уже наступал день суда; ясно было расположение умов черни, что она в осуждении Цезона видела необходимое условие для спасения свободы. Видя необходимость и с трудом покоряясь ей, тут только Цезои решился обратиться со словами просьбы к гражданам; его сопровождали его родные, первые лица в государстве. Т. Квинкций Капитолин, три раза бывший консулом, исчислял многие услуги, оказанные отечеству им самим и его родом и говорил о Цезоне: «вряд ли как в род Квинкциев, так и во всем обществ граждан Римских можно найти еще пример человека, который бы с такой ранней юности обнаружил бы такие воинские дарования и храбрость. Он постоянно был у него первым воином и не раз в его глазах сражался он с неприятелем. «Сп. Фурий говорил: «что Цезон оказал ему существенную помощь, будучи послан к нему Квинкцием Капитолином в критическую для него минуту; вряли кто из граждан, взятых отдельно, столько как он содействовал к сохранению отечества.» Л. Лукреций, прошлогодний консул, покрытый еще свежею славою, разделил её с Цезоном, исчислял сражения, в которых он участвовал, рассказывал его подвиги как во время походов, так и в самом бою совершенные. Он говорил: «что молодой человек с такими прекрасными способностями, как Цезон, снабженный всеми лучшими дарами природы и случая, будет играть везде первую роль, в каком бы он ни был государстве. Пусть же будет он лучше гражданином Рима, чем чуждым. Безрассудство и самонадеянность молодости, так оскорбляющие в действиях Цезона, с летами можно сказать со дня на день будут уменьшаться. Благоразумие же с летами будет более и более входить в силу. Таким образом одряхлеют его порочные и возмужают его добрые наклонности, а государство выиграет, если такой гражданин доживет в нем до старости.» Отец подсудимого Л. Квинкций, но прозванию Цинциннат, не превозносил похвалами сына, опасаясь тем дать пищу зависти, но просил у сограждан снисхождения к заблуждениям юности его сына и буде он и виновен, то помиловать его для него собственно, во всю жизнь никого не оскорбившего ни словом, ни поступком. Один не охотно выслушивали эти просьбы или под влиянием совести или страха. Другие громко жаловались на причиненные им и их близким оскорбления и, давая грубый ответ просившим за Цезона, обнаруживали заранее, каков будет их приговор.
13. На обвиненном сверх общего нерасположения лежала еще улика в важном преступлении. М. Вольсций Фиктор, за несколько лет перед тем бывший трибуном народным, утверждал, что немного времени спустя после того, как была в Риме моровая язва, он встретился с толпою молодежи, шедшей в Субуру. Тут произошла ссора и его старшего брата, еще не совсем оправившегося от болезни, Цезон ударил кулаком так сильно, что тот упал без чувств и замертво отнесен на руках домой. Произвести следствие о столь жестоком поступке Цезона не дозволяла обвинителю консулы прежних лет. Чернь до того воспламенена была громкими обвинениями Вольсция, что едва не бросилась на Цезона и не умертвила его. Виргиний приказал схватить обвиненного и отвести в тюрьму. Патриции силою воспротивились этому распоряжению. Т. Квинкций громко говорил: «если подсудимому уже назначен день суда и он близко, то к чему его еще неосужденного подвергать наказанию.» Трибун на это отвечал: «что он далек от мысли наказывать Цезона прежде суда, но заключает его в оковы для того, чтобы он был на лицо в день суда. Смертоубийство, совершенное им, требует строгого наказания от народа Римского.» Прочие трибуны, приглашенные в защиту обвиненного, высказали мнение, чуждое крайностей и содействовавшее к пользе обвиняемого: они определили Цезона не сажать в тюрьму, а взять с него слово явиться в день суда; буде же он не явится, то взыскать в пользу народа денежный штраф. Цифру его со справедливостью определить казалось затруднительным, и потому это дело поручено благоусмотрению сената. Пока он запинался обсуждением вопроса, подсудимого взяли под стражу. Сенат определил взять, по Цезоне поручителей и с каждого пени в случае неявки подсудимого, три тысячи асс. Сколько должно быть поручителей, это отдано на благоусмотрение трибунов. Они определили взять десять поручителей и на их–то ответственность обвинитель отдал подсудимого. Это был первый еще случай публичной дачи поручителей. Цезон оставил форум и в следующую ночь ушел в ссылку в землю Этрусков. В день суда бегство его выставили как добровольную ссылку. Виргиний, несмотря на это, все еще держал народ в сборе и уже товарищи его, призванные против него, распустили народное собрание. Деньги за поручительство были взысканы без милосердия с отца подсудимого. Все его имущество было продано на этот предмет и нисколько времени он должен был жить в сельской избушке по ту сторону Тибра, как изгнанник.
14. Суд под Цезоном и дело о законе составляли в то время важнейший возрос: извне не было ничего важного. Трибуны считали себя победителями вследствие изгнания Цезона, испугавшего патрициев. Они (трибуны) уже были того мнения, что старшие из патрициев откажутся от управления общественными делами. Впрочем, молодые патриции более вознегодовали на народ за осуждение Цезона их товарища; но, наученные опытом, стали в этом случае действовать с большею умеренностью. Лишь только, после изгнания Цезона, возобновили трибуны предложение о законе, молодые патриции явились на форум с огромною толпою клиентов, исходившею правильнее на войско. Трибуны едва лишь попытались было удалить их с площади, как испытали их силу. Тут патриции так действовали единодушно, что ни на кого особенно не могли пасть ни слава, ни осуждение за такой образ действий. Чернь жаловалась, что вместо одного Цезона явилась их тысяча. В промежуток времени, когда не было рассуждения о законе, молодые патриции не оставляли трибунов в покое. Они старались действовать ласкою на народ, приветливо кланялись простолюдинам, заговаривали с ними, зазывали к себе в гости, находились безотлучно на форуме, не препятствуя ни сколько трибунам в их прочих занятиях. Крутые и насильственные действия они позволяли себе только, когда дело шло о законе; во всех других случаях они старались снискать благорасположение народа. Трибуны не только спокойно кончили все прочие свои занятия, но и избраны еще на год. Патриции в этом случае не только не позволяли себе каких–либо насильственных в отношении простого народа действий, но даже слова грубого, стараясь мало–помалу смягчить чернь и расположить её в свою пользу. Таким хитрым образом действий со стороны патрициев в течение целого года задержано было принятие закона.
15. Когда консулами сделались К. Клавдий, сын Аппия, и П. Валерий Публикола, то расположение умов в Риме было миролюбивее прежнего. В этом году не представилось ничего нового; важнейшим вопросом было — пройдет ли закон или нет. Чем заметнее были усилия юных патрициев снискать благорасположение народа, тем трибуны более старались заподозрить в глазах черни такой образ действий патрициев. Они говорили: «составился заговор и душа его — Цезон — в Риме. Дело идет о том, чтобы умертвить трибунов народных и предать избиению чернь. Старейшие патриции действуют через младших с целью уничтожить власть трибунов и восстановить в государстве тот порядок вещей, какой был до удаления на Священную гору.» В это время опасались угрожавшей уже войны с Вольсками и Эквами, которая возобновлялась почти каждый год. К этому присоединилось неожиданно зло еще большее и среди самого государства. Изгнанники и рабы, в числе четырех тысяч пятисот, под предводительством Сабина Ап. Гердония, ночью вооруженною рукою заняли Капитолий и крепость. Граждане, пытавшиеся было там сопротивляться и отражать силу силою, были избиты; впрочем иные, пользуясь замешательством успели уйти и в ужасе явились на форум. Везде раздавались крики: «к оружию» и «неприятель в городе.» Консулы равно опасались и дать черни оружие в руки и оставить его безоружным. Они не знали причины так неожиданно случившегося несчастий, не знали чему его приписать, недоброжелательству ли народа или ожесточению невольников, а потому и действовали наудачу и, желая предупредить смуты, давали им же пищу. Притом власть консулов оставалась бессильною на устрашенную и растерявшуюся чернь. Несмотря на то консулы раздают оружие гражданам для того, чтобы иметь хотя сколько–нибудь верную защиту на случай нападения неприятеля, которого хорошенько и не знали. Таким образом консулы провели остальную часть ночи, расставляя вооруженные отряды по важнейшим пунктам города, находясь в совершенной неизвестности, кто именно неприятель и как велики его силы. С наступлением дня открылось, в чем состоит бунт и кто в глав его. Ап. Гердоний, из Капитолия, приглашал всех рабов к оружию: «дело его есть дело всех обиженных и угнетенных. Он хочет изгнанникам, несправедливо лишенным отечества, возвратить его и снять тяжкий ярем рабства с невольников. Этого достигнуть при содействии народа Римского счел бы он за лучшее. Если же на это не будет надежды, то он призовет на помощь Вольсков и Эквов, и ни одного средства не оставит неиспытанным.»
16. Тут обнаружилось для патрициев и консулов, в чем дело. Впрочем, кроме упомянутых врагов можно было еще опасаться Веиентов и Сабинов, не участвуют ли они в этом же замысле. Все трепетала при мысли, что если в тоже время, когда враг внутри города, вдруг явятся к нему Сабинские и Этрусские легионы, а равно заклятые враги Рима Вольски и Эквы, не довольствуясь, как прежде, опустошением земель, явятся прямо к Риму, часть которого уже находилась в руках неприятеля. Много было поводов к опасениям. Между прочим главное заключалось в том, можно ли было ручаться за верность рабов и за то, не было ли у каждого в доме тайного врага, которому и доверять было опасно, и лишить его явно доверия и тем ожесточить его, казалось еще безрассуднее. Казалось — внутреннее спокойствие не могло никак быть сохранено. При столь страшном и неожиданном бедствии, забыты были постоянные усилия трибунов и черни. Зло это было еще сносно: оно возникало под условием внутреннего спокойствия государства и затихало, лишь только угрожала ему опасность извне. Теперь же это зло явилось сильнейшим всех. В ослеплении своем трибуны считали опасность, угрожавшую из Капитолия, вымышленною для того, чтобы отвлечь внимание народа от предложенного закона. И на этом основании они утверждали, что лучшее средство смирить молодежь патрициев есть принять закон и тем показать им бесполезность всех их усилии. А потому трибуны определили заняться принятием закона и созвать народ, приказав ему оставить оружие. Между тем консулы созвали сенат, видя, что со стороны трибунов угрожает опасность важнее, чем та, которая обнаружилась в прошлую ночь.
17. Когда получено было известие, что народ положил оружие и оставил вверенные его защите посты, то П. Валерий — другой консул остался председательствовать в сенате — поспешно ушел из курии и явился в храм к трибунам: «Что это значить — стал он там говорить — трибуны? Неужели в угоду и так сказать по приказанию Гердония вы хотите погубить отечество? Неужели ему удалось подействовать на вас, тогда как он не мог склонить на свою сторону рабов ваших? Теперь ли, когда враг над головами вашими, время рассуждать о новых законах, положив оружие?» Обратясь к народу, Валерии оказал: «Пусть, Квириты, для вас ни по чем забота о вас, о городе вашем, но устыдитесь богов ваших, которых вы отдали во власть врагов. Юпитер, податель всех благ, царица Юнона, Минерва, все боги и богини захвачены в плен; лагерь рабов раскинут на том месте, которое исключительно посвящено богам, покровителям отечества нашего. Все это ручается конечно вам за безопасность отечества. Враги во множестве находятся не только в городе, но в их руках его крепость; оттуда угрожает он и курии и форуму. Между тем на форуме собрался народ для совещания, а сенат заседает в курии. Словно как в мирное время, сенат спокойно высказывает свое мнение, а Квириты пускают его на голоса. А не следовало ли бы всем, что есть здесь патрициев и народа, всем, консулам, трибунам, всему, что носит образ человека, призвав на помощь высшие силы, стремиться в Капитолий на освобождение и защиту места, избранного о великим и всемогущим Юпитером для своего престола. А ты, наш родоначальник Ромул, внуши потомкам твоим туже доблесть, с какою ты отнял у Сабинов крепость этого города, купленную ими ценою золота. Укажи нам тот же путь, по которому под твоим начальством шло твое войско. Что касается до меня, то я консул, пойду по стопам твоим, сколько возможно для смертного подражать действиям небожителя.» Заключение речи Валерия было следующее: «что он берется за оружие и зовет с собою на войну всех Квиритов. Кто же покусится ему воспротивиться, то он, забыв на этот раз права консульской власти, преимущества звания трибунов и законы о неприкосновенности служащих лиц, не взирая ни на что, будет считать его за врага отечества и сообразно с тем поступит с ним, где бы он его не встретил, в Капитолие ли, на Форуме. Итак пусть трибуны прикажут черни обнажить мечи против консула П. Валерия, которых не велят они поднять на Ап. Гердония. Что касается до него Валерия, то он нисколько не задумается употребить против трибунов тот же образ действий, который родоначальник его фамилии употребил против власти царей.» Казалось, дело дойдет до мер насилия и неприятель будет свидетелем междоусобий Римлян. Как бы то ни было, но ни закон не мог пройти, ни консул исполнить своего обещания идти в Капитолий. Впрочем, ночь положила конец ожесточенной борьбе; трибуны при наступлении ночи удалились, опасаясь со стороны консулов насильственных мер. Когда виновники смут удалились, то патриции ходили между народом, подходили к его кружкам, вмешивались в разговоры и говорили речи, соответствовавшие обстоятельствам времени. Они внушали народу: «обратить внимание, в какой крайности находится отечество. Уже дело идет не о соперничестве между патрициями и народом, но о том, что и патриции, и народ, крепость города, храмы богов бессмертных, все, что ручается за безопасность всех и каждого, все то отдается в руки врагов.» Между тем как на форуме принимаемы были такие меры к окончанию внутренних несогласии, консулы, опасаясь, чтобы Сабины и Вольска не предприняли каких неприязненных покушении, наблюдали за безопасностью ворот и стен.
18. В ту же ночь в Тускулум пришло известие о том, что крепость и Капитолий в руках неприятеля и вообще о смутах, господствовавших в Риме. В то время в Тускуле был диктатором Л. Манилий. Он немедленно созвал сенат и привел туда гонцов принесших известие. Как о предмете величайшей важности, он немедленно стал говорить следующее: — не надобно дожидаться, чтобы из Рима пришли послы с просьбою о помощи. Опасность, в которой находятся союзники и святость договоров, с ними существующих, требуют подания немедленной помощи. Оказать важную услугу государству могущественному и близкому — не скоро представится другой случай.» Итак сенат определил подать помощь; составлены списки молодежи и роздано ей оружие. На рассвете союзники подошли к Риму; сначала сочли было их за врагов и думали, что это Вольски или Эквы. Опасение это не замедлило рассеяться; впущенные в город, Тускуланцы пришли на Форум. Там уже П. Валерий, предоставив своему товарищу заботу об сбережении ворот, устраивал ряды вооруженных граждан. Они имели большую надежду на уважаемый характер Валерия, а он ручался: «что когда Капитолий будет возвращен и в городе водворится спокойствие и народ внимательно выслушает, какой хитрый обман скрывается в законе, предложенном трибунами, он в память своих предков, в память наследственного прозвания его рода, свидетельствующего, что угождение народу было постоянно предметом его усилий и завещано ему предками как родовая святыня, не станет ни в чем идти против желаний народа.» Под предводительством Валерия, несмотря на тщетное противодействие трибунов, вооруженные граждане двинулись по скату Капитолийского холма. К ним присоединился и легион Тускуланцев. Союзники состязались с гражданами в усердии, кому первому будет принадлежать честь возвращения Капитолия. С обеих сторон главные вожди речами ободрили своих воинов. Неприятель пришел в ужас; вся надежда его на спасение заключалась в неприступной местности. Наши уже проникли до самого входа в храм, как вдруг П. Валерии, сражавшийся в первых рядах, пал раненый смертельно. П. Волумпий, бывший консул, был свидетелем его смерти. Поручив своим прикрывать тело консула, он бросился вперед, занял место консула и стал исполнять его должность. Впрочем, таково было воодушевление воинов и усердие их к битве, что они не заметили случившегося и не прежде как одержав победу узнали, что вождь их пал. Многие изгнанники были убиты в стенах самого храма, осквернив своею кровью помост, другие попались живьем в плен. Гердоний был убит и Капитолий снова в наших руках. Пленные все казнены; только свободные граждане и рабы разными видами казни. Тускуланцам высказана благодарность. Капитолий по священному уставу очищен и освящен вновь. Простолюдины приносили в дом убитого консула по четверти асса, желая почтить память его лучшими похоронами.
19. Когда водворилось спокойствие, то трибуны требовали от патрициев: «сдержать слово, данное Валерием.» От Клавдия они настоятельно требовали: «чтобы он успокоил тень своего бывшего товарища, избавив его от нарушения слова.» Консул на все на это отвечал: «что не позволит иметь совещание о законе прежде, как избрав себе другого товарища.» Таким образом спор продолжался до выборов для замещения бывшего консула. В Декабре месяце, благодаря усилиям патрициев выбран консулом Л. Квинкций Цинциннат, отец. Цезона, и немедленно вступил в отправление, должности. Чернь была неприятно озадачена; в консуле она видела человека, против нее ожесточенного, сильного расположением к нему патрициев, собственными доблестями, имевшего трех сыновей молодцов, из которых ни один не уступал Цезону присутствием духа, но каждый превосходил благоразумием и умением действовать, как следует. Вступив в отправление должности, Л. Квинкций не переставал говорить с трибунала, осуждая не столько народ, сколько действия сената: «его слабость причиною своеволия трибунов народных, присвоивших себе право своим злым языком и насилием распоряжаться делами так, как бы они были не в благоустроенном государстве, но в доме, обреченном гибели. Вместе с Цезоном, сыном его, вынуждены были бежать из города доблесть, твердость и все качества, составляющие лучшее достоинство молодого человека как в военное, так и в мирное время. А трибуны, смелые только на язык, сеятели внутренних смут и несогласий, не разбирая средств, как бы они гнусны они были, господствуют со своеволием, свойственным только царской власти. Не думаете ли вы, что Виргиний потому только, что не был в Капитолии, менее заслуживает наказания, чем Ап. Гердоний? С истинной точки зрения последний виновнее первого. Гердоний по крайней мере открыто явился врагом вашим и вынудил вас взяться за оружие. А. Виргинии, утверждая, что войны нет, обезоружил вас и хотел вас беззащитных предать в руки рабам и изгнанникам. А вы (не в обиду будь сказано К. Клавдию и да будет мир праху покойного Валерия!) двинулись с оружием в руках на Капитолийский холм, оставив внутреннего врага на форуме. И от богов грешно, и перед людьми совестно. Между тем как враги овладели крепостью и Капитолием, как вождь изгнанников и рабов, поправ святыню, расположился на жительство в стенах, посвященных всемогущему и всеблагому Юпитеру, меч на защиту вашу обнажили прежде в Тускуле, чем в Риме. Теперь под сомнением, кого считать освободителями крепости города Рима — Люция ли Мамилия, предводителя Этрусков или П. Валерия и К. Клавдия консулов Римских? Таким образом мы, не допускавшие прежде Латинские племена обнажать меч на их собственную защиту, хотя бы неприятель был в их пределах, теперь, не возьмись Латины по собственному побуждению за оружие, близки были бы к совершенной гибели. Неужели, трибуны, усердие к интересам народа обнаруживается в том, чтобы выдавать его безоружным на жертву смерти от рук ожесточенного врага. Случись у вас с последним из среды вашего простонародия (вы ведь это сословие считаете чем–то особенным ото всего народа и в нем заключаете ваше отечество и как бы отдельное государство), чтобы он вдруг осажден был в собственном доме взбунтовавшимися рабами, не устремились ли бы вы тотчас ему на помощь? А когда жилище Юпитера всемогущего и всеблагого было в руках вооруженных врагов, то вы сочло его не заслуживающим вашей помощи. И те люди, для коих сами боги не служат предметом благоговейного почитания, осмеливаются требовать к себе уважения и какого–то священного раболепства к своему сану. И люди, покрытые в глазах богов и людей страшными преступлениями, смеют хвалиться, что непременно в течения нынешнего года закон, ими предложенный, будет принят. Если это случится, то значит день, в который вы избрали меня консулом, много гибельнее для отечества, чем тот, в который пал консул П. Валерий. Объявляю вам, квириты, что я намереваюсь вместе с моим товарищем вести легионы против Вольсков и Эквов. Видно судьбою суждено, что мы чаще испытываем благоволение богов бессмертных в военное, чем в мирное время. Какая опасность угрожала бы нам, знай враги наши, что Капитолий у нас отнят, теперь можно догадываться; но самая мысль об этом в то время была бы страшна.»
20. речь консула подействовала на народ; патриции ободрились, надеясь, «что наконец–то водворится доброе согласие в государстве. Товарищ Квинкция был более расположен его поддерживать, чем быть самому зачинщиком. С удовольствием видел он, что Квинкций в столь важном деле взял на себя первую роль, но в исполнении обязанностей консульского сана он готов был ревностно исполнять ту часть их, которая падала на его долю. Трибуны не обращали внимания на речи Квинкция и, настаивая на своем, спрашивали: «желательно им знать, каком образом консулы выведут войско из города тогда, как не будет даже дозволено произвести набор:'" — «Нам — отвечал Квинкций, — и ненужно производить набор. Когда консул П. Валерий роздал гражданам оружие для возвращения Капитолия, то все граждане дали ему клятву, которую он с них требовал, что они, по приказанию консула, всегда готовы будут собраться и не разойдутся иначе как с согласия консула. А потому приказываем всем гражданам, которые дали Валерию упомянутую клятву, завтра с оружием в руках явиться к Регилльскому озеру.» Тут трибуны вздумали было хитрить, желая уверять граждан в недействительности данной им клятвы, ссылаясь на то, что Квинкций был в то время, когда она произносилась, еще частным человеком.» Но в то время не было еще такого, как ныне, пренебрежения ко всему святому; тогда еще соображали свои поступки со святостью клятв и законов, а не применяли их согласно желанию и внушению собственных страстей. Трибуны, видя, что невозможно остановить выход войска, хотели, по крайней мере, его приостановить. Тем более они старались об этом, что прошел слух: «авгуры посланы вперед к Регилльскому озеру освятить место для того, чтобы можно было там толковать с народом о делах общественных, с целью уничтожить все насильственные действия трибунов произведенные ими в Риме. А там все граждане определят только то, что консулам будет угодно им предложить. Апелляция к трибунам там не может иметь места, ибо сила её не простирается далее, как на тысячу шагов от города. Трибуны, если туда и явятся, то будут смешаны с толпою простых граждан и наравне с ними будут в полной воле консулов.» Все эти толки распространяли ужас, но он достиг самой высшей степени, когда услыхали, что Квинкций не раз говорил: «что он не будет более делать консульских выборов. Государство в таком крайнем положении и болезнь ею так сильна, что обыкновенными средствами помочь ей невозможно. При настоящем положении дел необходим диктатор для того, чтобы те, кто имеет в виду производить волнения и смуты внутри государства, почувствовали, что власть диктатора выше всякой апелляции.
21. Сенат находился в Капитолие. Туда пришли трибуны в сопровождении черни, бывшей в ужасе. Она громкими криками требует участия то со стороны патрициев, то со стороны консулов. Консул не прежде уступил и оставил свое намерение, как когда трибуны дали слово, что впредь не выдут из воли патрициев. Тогда сенат, вследствие доклада консулов о требованиях трибунов и черни, постановил определение такого содержания: «в течение этого года и трибуны не должны более предлагать своего закона и консулы выводить войска из города. Что же касается до того, чтобы одни и те же сановники оставались в своих должностях более году или были вновь избираемы на следующий год, то сенат объявил, что он считает это противным интересам государства.» Консулы исполнили волю сената; но трибуны, несмотря на противодействие консулов, вновь избраны. Тогда патриции, не желая ни в чем уступить черни и сами выбрали вновь консулом Л. Квинкция. Тут–то он разразился речью более сильною, чем когда–либо: «И вы удивляетесь, почтенные сенаторы, что вы не имеете никакого нравственного влияния на простой народ? Вы сами тому виною. Если чернь нарушила сенатское определение о невыборе вновь тех же лиц, то и вы поспешили последовать этому примеру, не желая уступить в ветрености черни. Как будто обнаруживать более своеволия и наглости значить иметь более весу в управлении делами общественными. Впрочем, еще легкомысленнее и непростительнее нарушать свои собственные постановления, чем изданные другими. И так вы, почтенные сенаторы, взяли себе за образец легкомысленную чернь. Вы должны сами быть примером другим; другие должны, глядя на вас, действовать хорошо; а не вы брать пример с заблуждений и с глупостей других. По крайней мере, что касается до меня, то я не стану брать пример с трибунов и не соглашусь быть консулом вопреки сенатскому декрету. А тебя, К. Клавдий, я убеждаю, не подавать народу Римскому примера попрания законов. Будь убежден, что не только я не подумаю, что ты препятствовал моему возвышению, но напротив буду того убеждения, что ты содействовал моей славе и отклонению порицания, которое не замедлило бы в противном случае пасть на меня.» Вследствие этого оба консула объявляют: «чтобы никто не подавал голоса за Л. Квинкция; буде же кто и подаст, то голос его останется без внимания.»
22. Консулами избраны К. Фабий Вибулан в третий раз и Л. Корнелий Малугиненз. В этом году сделана перепись и сочтено нужным, по обрядам религии, вследствие того, что один консул умер насильственною смертью и Капитолий был в руках неприятелей, совершить очистительное богослужение. С самого начала правления консулов К. Фабия и Л. Корнелия начались смуты и волнения. Трибуны не переставали волновать чернь; а между тем Герники и Латиняне принесли известие, что Вольска и Эквы готовятся всеми силами к войне: уже легионы Вольсков, по их показанию, стояли в Анцие. Опасение, что и эта колония нам изменить, было велико и не безосновательно. С трудом склонили трибунов народных к тому, чтобы не допустить неприятеля первого внести войну в пределы Римские. Консулы разделили между собою провинции: Фабию поручено было вести легионы в Анций, а Корнелий должен был оставаться в Риме оберегать город и его область от внезапного вторжения Эквов, которые обыкновенно вели войну набегами. Герникам и Латинянам велено выставить вспомогательные войска в силу союзных договоров; таким образом войско наше состояло две трети из союзников и одна из граждан Римских. Когда союзные войска прибыли в назначенный день, то консул расположился лагерем за Каненскими воротами. Произведши здесь смотр войску, консул двинулся к Анцию и расположился лагерем неподалеку от города и главной квартиры неприятеля. Вольски, так как войско Эквов еще к ним не присоединилось, не смели вступать в битву и вся их надежда была на окружавшие их укрепления. На другой день консул расположил войска в боевом порядки, перед неприятельскими укреплениями, каждое из трех племен отдельным строем, не смешивая воинов одного народа с войнами другого; в середине боевой линии стоял сам консул с Римскими легионами. Он отдал приказание и своим воинам и союзным действовать согласно, по одному и тому же сигналу и дружно нападать, и отступать вместе, если бы пришлось играть отбой. За первыми рядами боевой линии стояла конница, также каждого племени отдельно. Таким образом Фабий с трех сторон напал на лагерь Вольсков и без труда сбил с укреплений неприятеля, пришедшего в замешательство вследствие того, что опасность угрожала со всех сторон. Перешед за укрепления, войско Фабия гнало и преследовало устрашенного неприятеля, собравшегося к одной части лагеря, откуда он старался проложить себе дорогу в открытое поле. Тут конница наша, не могшая дотоле принять участия в деле, потому что оно происходило за укреплениями, и бывшая только его зрительницею, видя, что неприятель рассеялся в открытом поле, бросилась его преследовать и убивать бегущих в ужасе его воинов; таким образом и на её долю досталось участие в победе. Таким образом множество неприятелей погибло от меча Римского и внутри укреплений и за ними; добыча, доставшаяся нашим волнам в лагере была очень велика, неприятель успел с собою унести только одно оружие. Войско его было бы потреблено окончательно, если бы соседние леса не представили рассеянным остаткам его легкого убежища.
23. Пока это происходило под стенами Анция, Эквы отрядом отборной молодежи произвели нечаянное нападение на крепость города Тускула и овладели ею; с остальным войском они стали неподалеку от Тускула, с целью развлечь силы Римлян. Это известие поспешно принесено в Рим, и оттуда в лагерь под Анцием; оно произвело на Римлян столь сильное впечатление, как если бы они узнали, что самый Капитолий взят. Так свежо было еще впечатление об услуге, оказанной жителями Тускула! Притом самые обстоятельства дела были почти те же самые и требовали такого же образа действий. Фабий, оставив все, поспешил свезти всю добычу из лагеря в Акции и, оставив там небольшой гарнизон, ускоренным маршем двинулся к Тускулу. Воинам отдано приказание не брать с собою ничего, кроме оружия и вареной пищи, сколько ее будет в готовности; провиант, по распоряжению консула Корнелия, привезен из Рима. В продолжении нескольких месяцев происходили военные действия под Тускулом. С частью войска консул осаждал лагерь Эквов, а часть его отдал Тускуланцам на помощь для осады крепости. Открытою силою ничего нельзя было против неё сделать; наконец голод выгнал из нее неприятелей. В крайности они сдались Тускуланцам и были ими все без оружия позорно посланы под ярмо. Их, в постыдном бегстве спешивших домой, Римский консул настиг в Альгиде и всех до одного избил. С победоносным войском консул расположился лагерем у урочища, называемого Калумен. Другой консул, видя, что вследствие поражения неприятеля никакая опасность не грозит собственно городу Риму, и сам двинулся в поход. Таким образом оба Римские войска вошли в пределы неприятельские и сильно опустошили как земли Вольсков, так и Эквов. У многих историков я нахожу, что к этому году надобно отнести измену Анция. Однако, не находя этого у древнейших писателей, никак не смею положительно утвердить того, будто в этом году Л. Корнелий вел войну с жителями Анция, и взял их город приступом.
24. С окончанием этой войны, возникла к ужасу патрициев снова борьба с трибунами. Они не переставали вопиять: «Что злонамеренно стараются держать войско Римское в поле, что это делается с целью воспрепятствовать принятию предлагаемого ими закона; но что они со своей стороны не посмотрят ни на что и приведут начатое ими дело к концу.» Впрочем, префект города П. Лукреций убедил трибунов приостановить свои действия до прибытия консулов. Возник еще новый повод к волнениям. А. Корнелий и К. Сервилий, квесторы, позвали на суд М. Вольсция, обвиняя его в том, что он употребил явное лжесвидетельство в деле Цезона. Было много доказательств как тому, что брат Вольсция с тех пор, как захворал, не выходил ни разу из дому и номер после тяжкой болезни, продолжавшейся несколько месяцев; так и тому, что в то время, когда случилось по показанию Вольсция мнимое преступление Цезона, последнего и в городе не было. Многие сослуживцы Цезона утверждали, что он все это время находился при войске и вовсе не брал отпуска. Да если бы и не было столь ясных доказательств, во всяком случае много явилось обвинителей Вольсция. Он не смел явиться на суд и вообще все обстоятельства не оставляли почти никакого сомнения, что Вольсций наверное будет осужден точно также, как Цезон по его обвинению. Трибуны находились в нерешительности; они объявили, что не прежде дозволят квесторам созвать народное собрание для суждения Вольсция, как когда оно уже обсудит предложенный ими закон. Таким образом то и другое дело оттянулось до возвращения консулов. Когда они с почестями триумфа, в сопровождении победоносного войска, вошли в город, то трибуны несколько времени молчали о законе и многие приписывали это чувству робости. Но дело было в том, что, по случаю приближения нового года и выборов, трибуны, желая быть выбранными в четвертый раз, обратили все свое внимание на результат выборов, оставив до времени толки о законе. Консулы шли против усилий трибунов, видя в их намерении как бы прямое посягательство на свое собственное достоинство. Впрочем, трибуны настояли на своем. В этом же году дарован мир Эквам по их просьбе. Перепись народная, начатая в прошлом году в нынешнем окончена; она была десятая с начала существования Рима. По новой переписи оказалось на лицо граждан сто тридцать две тысячи четыреста девятнадцать. Консулы этого года покрыли себя славою и в мире, и на войне: вне государства они водворили тишину и внутри, если не совершенное спокойствие, то по крайней мере и не допустили до больших волнений.
25. Вновь избранные консулы, Л. Минуций и К. Навтий, должны были заняться двумя вопросами, возникшими в прошлом году. По–прежнему консулы препятствовали закону, а трибуны суждению о Вольсцие: впрочем новые квесторы были люди с большим влиянием и чрезвычайною энергиею. Вместе с Валерием, сыном Валерия и внуком Волеза, квестором был Т. Квинкций Капитолин, три раза бывший консулом. Он объявил упорную и непримиримую войну лжесвидетелю, по милости которого отечество безвозвратно потеряло отличного юного гражданина, а Фамилия Квикциев своего лучшего члена, которому даже не дано было возможности оправдаться. Из трибунов особенно хлопотал в пользу закона Виргиний; консулам трибуны дали два месяца сроку на рассмотрение предложенного ими закона; в течение этого времени консулы должны были открыть народу, какая тайная задняя мысль со стороны трибунов кроется в этом законе и потом уже пустить его на голоса. В промежуток этого времени в городе господствовало совершенное спокойствие. Впрочем, Эквы не допустили, чтобы оно было продолжительно: нарушив мирный договор, в прошедшем году заключенный с Римлянами, они вручили верховную власть Гракху Клелию, пользовавшемуся у Эквов величайшим влиянием. Под предводительством Гракха, Эквы пришли на Лавиканское, а оттуда на Тускуланское поле, опустошили их и с огромною добычею стали лагерем в Альгиде. В этот лагерь пришли послы из Рима К. Фабий, П. Волумний, А. Постумий жаловаться на обиды со стороны Эквов и просить удовлетворения. Вождь Эквов им отвечал: «буде есть у вас поручения от сената Римского, то передайте их стоящему здесь дубу, а у меня есть другие дела.» Над палаткою вождя широко раскинулся дуб, ветвями своими образуя густую тень. Один из ваших послов, отступя, обратился к дубу и сказал: «призываю этот священный дуб и все небесные силы в свидетели нарушенного Эквами договора. Свидетели нынешнего нашего совещания, да будут они свидетелями и того, как мы оружием будем отстаивать права человеческие и божественные.» По возвращении послов в Рим, сенат повелел одному консулу веста войско в Альгид против Гракха, а другому поручил опустошать земли Эквов. Трибуны, следуя всегдашнему своему обыкновению, противились набору и вероятно настояли бы на своем, не присоединись еще новый и важный повод к опасениям.
26. Толпы Сабинцев в огромном числе внесли опустошение в Римскую область почти до самих стен Рима. Поля представляли картину опустошения, ужас овладел поселянами. Чернь тогда охотно взялась за оружие, несмотря на тщетное противодействие трибунов собраны два сильных войска. Одно Навций повел против Сабинов. Остановившись лагерем под Эретом, он небольшими отрядами внес такое опустошение в земли Сабинов, что они, имея довольно дела дома в отражении Римских набегов, по–видимому, оставили в покое Римские земли. Что же касается до другого консула Минуция, то он не имел ни смелости, ни счастия. Расположившись лагерем вблизи неприятели и, не потерпевши еще от него никакого значительного урону, Минуций робко держал свое войско, заключенным в лагере. Неприятель это заметил и сделался, как обыкновенно бывает, смелее вследствие робости противника. Он ночью напал на наш лагерь, но видя, что открытою силою трудно им овладеть, на другой день обложил со всех сторон наши укрепления и преградил таким образом все выходы нашему войску. Тогда пять наших всадников, пробравшись через неприятельские посты, принесли в Рим известие, что консул со всем войском находится в облежании у неприятеля. Этого события никто не предполагал и не ждал; а потому произошла такая тревога, господствовал такой ужас, как будто неприятель осаждал уже самый Рим, а не лагерь. Отправили гонца за консулом Навцием; впрочем мало полагая на него надежды, все видели необходимость избрания диктатора для устройства столь затруднительных обстоятельств; тут, по единодушному согласию всех граждан, избран диктатором К. Квинкций Цинциннат. Пусть послушают те, для которых выше всего богатства, для которых слава, честь и добродетель пустые слова, если не сопровождаются богатством! Человек, на коем почивали в то время все надежды народа Римского, Л. Квинкций, сам обрабатывал поле из четырех десятин, находившееся по ту сторону Тибра против того самого места, где ныне верфи, известное поныне под именем Квинкциевых лугов. Здесь послы его застали, по словам одних роющим канаву и опершимся на заступ, по словам других пашущим землю; одно достоверно, что послы застали его занятым земледельческою работою. После обоюдных приветствий, послы его просили: «в добрый час для блага отечества выслушать поручения Сената.» Удивившись, Квинкций спросил: «все ли благополучно?» и велел жене своей Рацилие немедленно принести из избы тогу. Отерши с себя пыль и пот и облекшись в тогу, Квинкций подошел к послам. Те приветствовали его диктатором и приглашали поспешить в Рим, представляя ему, какой ужас господствует в Риме. Судно для приема Квинкция был изготовлено на общественный счет. По приезде Квинкция в Рим его встретили три его сына, множество родных и друзей и большая часть патрициев. В сопровождении их, предшествуемый ликторами, Квинкций пришел в дом. Простой народ также во множестве стекся ему на встречу, хотя не без страха видел он Квинкция, зная и силу власти, в которую он был облечен, и энергический характер самаго Квинкция, делавший её еще более опасною. Следующая за тем ночь прошла спокойно; только по городу были бдительные караулы.
27. На другой день диктатор еще до наступления дня пробыл на форум. Начальником конницы набрал он Л. Тарквиция из роду патрициев, но столь бедного, что он военную службу отправлял пеший, хотя храбростью отличался из всей молодежи Римской. Явясь с начальником конницы в народное собрание диктатор объявил прекращение всех дел, велел по весну городу запереть лавки и запретил всем заниматься своими частными делами. А всем гражданам, способным к военной службе, диктатор отдал приказание явиться прежде захождения солнца на Марсово поле с вареною пищею на пять дней и с 12 кольями. Те же, которые не были способны к военной службе, обязаны были варить пищу на своего соседа воина, пока тот будет приготовлять оружие и отыскивать колья. Молодые люди бросились за ними и взяли их, где нашли; никто им не препятствовал; все были готовы к назначенному диктатором времени. Составились полки, совершенно готовые не только к походу, но и к сражению, если бы оно случилось и нечаянно. Сам диктатор повел пешие легионы, а начальник конницы повел всадников. И в том, и другом войске вожди говорили речи для поощрения воинов, сообразно с обстоятельствами. Они убеждали их: «ускорить шаг; необходимо поспешить, чтобы захватить неприятеля ночью; консул и войско Римское находится в облежании у неприятеля уже третий день. Нельзя ручаться, что может случиться в один день или в последующую за ним ночь. Нередко самые важные события зависят от одной решительной минуты. «Скорее, знаменосец, мы спешим за тобою» — кричали воины один другому, обнаруживая усердие исполнять волю вождей. Около полночи, войско Римское достигло Альгида и остановилось, видя близость неприятеля.
28. Диктатор, сколько позволяло ночное время, верхом на лошади осмотрел положение лагерей и вид их. Он отдал приказание военным трибунам, чтобы воины, сложив с себя тяжести, которые несли с собою, снова стали в ряды с оружием в руках и с кольями. Приказание диктатора было тотчас исполнено. В том же порядке, как шло на походе, войско Римское длинным строем окружило неприятельский лагерь и по данному сигналу (таково было распоряжение диктатора) войско должно было испустить громкие клики; потом каждый воин должен был воткнуть в землю принесенные им с собою колья и начать рыть ров. Вслед за приказанием последовал сигнал; воины, исподняя приказание, испустили крики, огласившие неприятельский лагерь и достигшие лагеря консулова. Они распространили в первом ужас, а во втором сильную радость. Римляне поздравляли один другого, говоря: «это голоса наших сограждан, пришедших к нам на выручку.» Они с занимаемых ими постов и караулов угрожали неприятелю. Консул был того мнения, что надобно действовать решительно: «Крики эти — он говорил — означают не только прибытие Римского войска, но и то, что оно вступило в дело. Было бы удивительно, если бы в это время лагерь неприятельский с внешней стороны не был предметом нападения.» Вследствие этого консул отдал приказание своим воинам взяться за оружие и следовать за собою. Ночью началось сражение, легионы диктатора криками давали знать, что они со своей стороны не остаются в бездействии. Эквы готовились отразить покушения Римлян обнести их извне валом, как вдруг узнали о нападении с другой стороны. Опасаясь за безопасность собственного лагеря, они должны были обратиться против консула и остальную ночь до рассвета провели в борьбе с ним. С наступлением дня неприятель увидел, что он извне обнесен уже тыном, сделанным войском диктатора, а между тем едва чувствовал в себе сил выдерживать нападение одного консульского войска. Тут войско Квинкция, окончив работы, взялось за оружие и устремилось на неприятельский лагерь. Тогда началось новое сражение, а прежнее продолжалось с тою же силою. Видя, что опасность угрожает с двух сторон, неприятель молил то консула, то диктатора не полагать непременным условием победы их смерть, а отпустить их безоружных. Консул отослал просителей к диктатору. В справедливом негодовании, тот потребовал унижения неприятелей. Он отдал приказание привести к себе связанными Гракха Клелия, главного вождя и другие знатнейшие лица, а равно очистить город Корбион. «Не имею я нужды в вашей крови — сказал он Эквам; но в знак совершенного порабощения вашего племени, пошлю вас под ярмо.» Оно сделано было из трех копий: два были воткнуты в землю, а третье положено поперек. Под этим ярмом Эквы прошли и были отпущены.
29. Овладев неприятельским лагерем, консул всю огромную, найденную в нем разного рода добычу (неприятельские воины были отпущены совершенно обнаженными) отдал одному своему войску; войско же консула от всякого участия в добыче устранял, сказав ему с упреком: «не следует вам, воины, ничего из добычи от неприятеля, которого добычею едва вы сами не сделались.» — «А. ты, Л. Минуций — сказал диктатор, обращаясь к консулу, — учись прежде водить войско в звании второстепенного вождя, пока приобретешь дух, достойный консула.» Минуций отказался от консульства, но вследствие приказании диктатора остался при войске. В то время и уважения к власти было больше и войско Минуция более помнило сделанное ему благодеяние, чем заслуженное наказание. Оно определяло поднести диктатору золотую корону в фунт весом, и при отъезде его дало ему название своего избавителя. В Риме сенат, собранный префектом города Фабием, определил, чтобы Квинкций вошел в город в триумфе с войском в том же самом порядке, как оно пришло с похода. Перед триумфальною колесницею вели вождей неприятельских и несли отнятые у Эквов военные значки; за колесницею следовало войско, отягощенное добычею. Говорят, что перед каждым домом были устроены пиршества; пирующие с обычными в таких случаях торжественными песнями и веселыми шутками следовали за колесницею победителя. В этот день, с общего согласия всех граждан, дано право Римского гражданства Л. Мамилию Тускуланцу. Диктатор тотчас же хотел отказаться, но его задержало народное собрание для рассуждения о лжесвительстве М. Вольсция. Необходим были страх, внушаемый властью диктатора для того, чтобы трибуны не воспрепятствовали осуждению Вольсция. Он был осужден и отправился в ссылку в Ланувий. Квинкций на 16‑й день сложил с себя власть диктатора, данную ему на шесть месяцев. В это время консул Навтий с большим успехом сразился с Сабинами под Эретом; к опустошению их полей присоединилось еще и это поражение. Фабий Квинт, заступивший место Минуция, был послан в Альгид. В конце года трибуны возобновили прения о законе; впрочем сенат настоял, чтобы они были отложены, так как оба войска были в отлучке из города. Черни удалось в пятый раз избрать тех же трибунов. Рассказывают, что в Капитолие видели волков, преследуемых собаками; вследствие этого чуда в Капитолие было совершено очищение. Таковы события этого года.
30. В следующем году были консулами К. Минуций и К. Гораций. В начале этого года извне господствовало спокойствие, но внутри государства трибуны волновали простой народ по поводу известного закона. При взаимном ожесточении умов дело легко зашло бы очень далеко, если бы в то же время — как бы нарочно, не пришло известие, что Эквы внезапно ночью напали на город Корбион и перерезали в нем гарнизон. Консулы созвали сенат, который определяет, чтобы они немедленно на скорую руку созвали войско и пошли с ним к Альгиду. Тут прения о законе утихли, но начались новые о наборе. Трибуны в них имели верх над консулами и не допустили бы их до набора; как вдруг открылся новый повод к опасениям вследствие известия, что Сабинское войско явилось в Римской области и опустошает её, подвигаясь к самому городу. Под влиянием ужаса, внушенного нападением неприятелей, трибуны допустили производить набор, впрочем, с тем условием, что так как в течение пяти лет они были постоянно обманываемы, то впредь должно быть число трибунов увеличено до десяти, чтобы народ имел более защитников своих прав. Крайние обстоятельства заставили патрициев согласиться на это с тем, чтобы на будущее время не избирать опять одних и тех же трибунов. Выборы немедленно были произведены для того, чтобы и это условие, как много других прежде, по миновании опасности не осталось неисполненным. Таким образом, тридцать пять лет после первого выбора трибунов народных, избрано десять, по два из каждого класса, и постановлено законом на будущее время избирать столько же. Набор также был произведен и Минуций двинулся на встречу Сабинов, но уже не нашел неприятеля в открытом поле. Гораций сразился под Альгидом с Эквами, которые, избив гарнизон Римский, находившийся в Корбионе, взяли еще Ортону. В кровопролитном бою пало много неприятелей и они выгнаны не только из Альгида, но из Ортоны и Корбиона. Гораций разрушил Корбион за то, что жители изменнически предали неприятелю наш гарнизон.
31. За тем консулами были М. Валерий и Сп. Виргинии. И внутри государства, и вне его царствовало спокойствие, только чувствовался недостаток в хлебе, родившемся дурно от проливных дождей. Предложен закон об отводе участков на Авентинсой горе; народные трибуны выбраны опять прежние. Они в следующем году, когда консулами были Т. Ромилий и К. Ветурий, во всех речах своих толковали о своем законе. Они говорили: «что им стыдно будет, если и увеличение их числа осталось без пользы для закона, который по сю пору не принят еще, как не принят был в прежнее пятилетие.» Когда общее внимание сосредоточено было на этом вопросе, вдруг поспешно прибыли гонцы из Тускула с известием, что Эквы находятся на Тускуланском поле. Показалось совестно замедлить помощью народу, еще недавно оказавшему важную услугу. Оба консула двинулись с войском и нашли неприятеля в его обыкновенной позиции у Альгида. В происшедшем сражении убито более четырех тысяч человек неприятелей; остальные обращены в бегство, найдена огромная добыча. Консулы продали ее вследствие неимения денег в общественной казне. Это обстоятельство, впрочем, произвело в воинах неудовольствие против консулов, которым воспользовались трибуны, чтобы вооружить против консулов простой народ. Когда истекло время служения прежних консулов и вступили на их места новые — Сп. Тарпей и А. Атерий, то Ромилий позван на суд К. Клавдием Цицероном, трибуном народным, а Ветурий Л. Алиеном, эдилем народным. И Ромилий и Ветурий присуждены, к великому неудовольствию патрициев, первый заплатить десять, а второй двенадцать тысяч асс. Впрочем, несчастье, постигшее прежних консулов нисколько не сделало новых уступчивее. «Пусть и нас судят — говорили они — а трибунам не удастся заставить принять их закон.» Тогда трибуны, отказавшись наконец от закона, по давности времени, с какого он был предложен, уже устаревшего, стали ласковее обращаться с патрициями. Они говорили им: «пора положить конец бесполезной и утомительной борьбе. Буде не нравятся законы, предложенные сановниками простого народа, то согласимся набрать из среды простого народа и патрициев особых сановников для издания разного рода полезных законов, которые обеспечили бы права вольности каждого гражданина.» Относительно самого вопроса, патриции соглашались с его необходимостью, но говорили: «что никто не может предлагать законов, не происходя из среды патрициев.» Таким образом обе стороны в существенном были согласны, только были разных мнений в том, кому поручить это дело. В Афины отправлены послы Сп. Постумий Альб, А. Манлий, П. Сульпиций Камерин с поручением списать знаменитые законы Солона и ознакомиться хорошенько с учреждениями и постановлениями других народов Греции.
32. Год этот прошел спокойно по отсутствию внешних войн. А следующий, когда были консулами П. Куриаций и Секст Квинктилий, прошел еще спокойнее, вследствие совершенного молчания трибунов. Причиною тому были: с одной стороны ожидание послов, отправленных в Афины и чужестранных законов, ими имеющих быть принесенными; с другой два внезапно постигшие бедствия, моровая язва и голод, имевшие равно гибельные последствия и для людей и для животных. Поля представляли картину опустошения; город казалось обезлюдел от беспрестанных похорон. Многие знатнейшие фамилии оплакали своих членов. Фламмн Квирина Сер. Корнелий умер, авгур К. Гораций Пульвилл; на его место авгуры избрали К. Ветурия тем охотнее, что он подпал осуждению черни. Консул Квинктилий сделался жертвою заразы и три трибуна народных. Этот несчастный год ознаменован был многими потерями; к счастию, извне не было неприятеля. За тем консулами были К. Менений и П. Сестий Капитолин. И в этом году не было войны извне; но внутри государства явилось более признаков жизни. Послы уже у возвратились из Аттики с законами: а потому трибуны настоятельно требовали, чтобы было наконец приступлено к составлению законов. Определено избрать десять сановников с неограниченною властью, и кроме их на этот год никаких других сановников не избирать. Несколько времени был спор, допускать ли к этому делу плебеев. Наконец оно вверено одним патрициям, только с условием, чтобы закон Ицилиев об Авентине и другие священные законы оставались неприкосновенными.
33. Таким образом на триста втором году от построения Рима снова переменилась форма правления и в главе его стали децемвиры вместо консулов, как прежде консулы заместили царей. Перемена эта не была особенно заметна потому, что была непродолжительна; но сперва по хорошему началу она возбудила великие ожидания. Тем скорее в ней разочаровались и возвратились, по прежнему порядку вещей, к власти двух консулов. Децемвирами избраны: Ап. Клавдий, Т. Генуций, П. Сестий, Л. Ветурий, К. Юлий, А. Манлий, Сер. Сульпиций, П. Куриаций, Т. Ромилий, Сп. Постумий. Клавдию и Генуцию сделана эта честь взамен того, что они избраны были на этот год консулами; а Сестию, консулу прошлого года, за то, что, против воли товарища, он об этом вопросе доложил сенату. Вслед за ними избраны три посла, ходившие в Афины; столь почетным избранием хотели их вознаградить за труды дальнего странствования и вместе не без основания полагали, что не бесполезна будет при написании новых законов их опытность в чужестранных законах, приобретенная ими во время поездки. Прочие были избраны для составления полного числа, при чем избирала особенно людей престарелых, чтобы они были не слишком горячими противниками первым. Душою, впрочем, этого правительства был Аппий вследствие сильного расположения к нему черни. Он до того изменил нрав свои, что в самое непродолжительное время из ожесточенного противника черни сделался её угодником и с жадностью ловил все случаи снискать её любовь. В течение десяти дней децемвиры поочередно каждый оказывали народу суд и расправу. Кто в какой день был судьею, тот имел при себе двенадцать ликторов, а товарищи его только по одному служителю; децемвиры при совершенном согласии между собою (будь они частные люди, такое единодушие было бы даже бесполезно) действовали в отношении к гражданам с совершенною справедливостью и беспристрастием. В доказательство умеренности, с какою децемвиры пользовались своею властью, приведу один пример. Хотя власть их была неограниченная, но когда в доме у П. Сестия, одного из патрициев, было вырыто мертвое тело и принесено в судилище, то децемвир К. Юлий, не смотря на очевидность и ясность совершенного преступления, и на то, что он мог вполне своею властью наказать за него, передал это дело на суд народу и предпочел уступить что–либо из своего собственного права в пользу прав вольности каждого гражданина.
34. С одной стороны децемвиры с совершенною справедливостью оказывали суд и расправу как знатным, так и простым (их неподкупный и скорый приговор был как бы изречением оракула); с другой они занимались составлением законов. Среди всеобщего напряженного ожидания предложены были децемвирами десять таблиц. Они тогда созвали народное собрание и пригласили граждан: «идти и рассмотреть предложенные законы в добрый час для отечества, для них самих и для их потомства. Что касается до них децемвиров, то они, сколько могли по своему рассуждению десяти человек, старались уравнять права всех граждан как высших, так и низших; но ссылаются они на рассуждение и мнение всех граждан. Итак пусть они хорошенько обдумают каждый предмет порознь, пусть рассуждают между собою свободно и выскажут, что они заметят в законах или недостаточного или излишнего. Пусть народ Римский управляется такими законами, в составлении которых каждый гражданин принимал участие, а не такими, которые он призван был только утвердить». По мнению всех законы оказались достаточными, и потому они и приняты голосами народа, подаваемыми по сотням. И поныне законы десяти таблиц при несметном обилии законов, составляют основание нашего законодательства и направление ему поныне ими дано. Прошел в народе слух, что недостает еще двух таблиц, с прибавлением коих законодательство Римское было бы вполне закончено. А потому вместе с приближением выборов, в народе возникло желание избрать снова децемвиров. Простой народ, для которого имя консулов стало почти столь же ненавистно, сколько имя прежних царей, уже не чувствовал нужды в заступлении трибунов, видя, что от одного децемвира можно искать управы на другого.
35. Когда были объявлены выборы децемвиров на третий день ярмарочного торга, то до того затронуто было честолюбие многих, что первые лица в государстве не стыдились обнаружить искательство. Главною причиною тому, я полагаю, было опасение, чтобы в противном случае за отсутствием достойных, такая значительная власть не досталась бы людям нестоющим. Таким образом патриции усердно заискивали у простого народа той самой почести, которой они в начале были первыми противниками и за которую они имели состязание с чернью. Видя, какие престарелые и заслуженные мужи ищут этой почести, Аппий почувствовал, что честолюбие его заговорило в нем еще сильнее. Трудно было сказать, нужно ли было скорее считать его децемвиром или кандидатом на эту должность; и кажется главною заботою его было не столько исполнять её, сколько обеспечить за собою на будущее время. Он старался во мнении народа уронить знатнейших искателей, а поддерживал людей пустых и незначительных. Сам Аппий, в сопровождении бывших трибунов, толпы Дуилиев и Ицилиев, не сходил с форума и через них продавал себя народу. Даже товарищи Аппия, дотоле совершенно ему преданные, удивились и не понимали, что это значит и что за цель таких его действии. Ясно было одно, что тут что–то скрывается: «не могла быть естественною такая угодливость в столь гордом человеке. А такое принуждение вопреки своему истинному характеру и искательство расположения самих простых граждан, показывает нежелание отказаться от власти, которой срок истекал, а стремление удержать ее и на будущее время.» Не смея явно идти против Аппия, они, как бы помогая ему, старались тем самым ему противодействовать; с общего согласия они поручают ему, как младшему возрастом управление выборами. Сделано было это с тою целью, чтобы Аппию невозможно было избрать самого себя, чего дотоле ни одни сановник не делал, исключая трибунов народных (да и то тогда же было сильно осуждаемо). Аппий охотно взялся заведовать выборами в видах общего блага я сумел употребить в свою же пользу то обстоятельство, которое думали сделать препятствием его целям. Он устранил своими происками искательство обоих Квинкциев Капитолина и Цинцината и дяди своего К. Клавдия, одного из самых горячих поборников аристократической партии и других знатнейших граждан, а избрал децемвирами людей, далеко утупавших первым и весом и образом жизни. В числе их он избрал себя первого, — поступок заслуживший со стороны благонамеренных граждан тем сильнее осуждение, что они не ожидали такого наглого поступка со стороны Аппия Клавдия. Товарищами ему избраны: М. Корнелий Малугиненз, М. Сергий, Л. Минуций, К. Фабий Вибулан, К. Петелий, Т. Антоний Меренда, К. Дуилий, Сп. Оппий Корницен, М. Рабулей.
36. С тем вместе окончилось притворство Аппия; с этого времени начал он действовать сообразно своему истинному характеру, приучая и товарищей своих еще прежде, чем они вступили в отправление должности, следовать своему примеру. Каждый день собирались они без свидетелей; впрочем о тайных их замыслах можно было видеть из того, что они не скрывали свою надменность; доступ к ним сделался затруднителен и неохотно пускались они в разговоры с простолюдинами. Таким образом протянули они время до Майских Ид; то был срок, с которого торжественно вступали в отправление должности вновь избранные сановники. Первый день своего служения децемвиры сделали вместе днем великого страха и сильных опасений граждан. Прежние децемвиры держались такого обыкновения, что только один из них имел при себе ликторские пуки и это отличие, атрибут верховной власти, переходило к каждому поочередно, новые децемвиры выступили вдруг все, каждый имея при себе по двенадцати ликторских пуков. Стодвадцать ликторов наполняли форум, вместе с пуками носимы были и ввязанные в них секиры; децемвиры были того мнения, что секиры не могли быть сняты, как несомненный признак верховной неограниченной власти. Казалось, явились десять царей и ужас распространился не только в простом народ, но и между патрициями; ясно было, что недостает только предлога к насилиям и казням, что стоило только кому–либо заговорить в защиту вольности в сенате или в народе, то тотчас придут в дело розги и секиры с целью застращать прочих. Народу не оставалось более никакой защиты; апелляции не было, а взаимное соглашение децемвиров уничтожило жалобу от одного другому. Между тем как прежние децемвиры старались решением одного исправлять, что могло быть ошибочного в приговоре другого и отдавать на суд народа многое, что имели право решить и сами по себе. Несколько времени ужас, внушенный децемвирами, равно тяготел надо всеми сословиями, но мало–помалу весь обрушился на одну чернь. В пользу патрициев было оказываемо снисхождение; но за то весь произвол насилия и жестокости применен был к простому народу. При решении дела принимали в соображение не сущность его, но личность тяжущихся и пристрастие заменяло место справедливости. Приговоры составлялись дома, а только произносились на форуме. В случае, если кто на решение одного децемвира жаловался другому, то подучал такое, которое заставляло его горько раскаиваться, за чем он не остался доволен первым. Распространился при том же слух, неизвестно от кого получивший начало, что децемвиры не ограничатся на некоторое время произвольною системою управления, но что они составили между собою тайный заговор, клятвами скрепленный, не допускать более до выборов и на будущее время присвоить себе власть, сделавшись бессменными правителями.
37. Тогда простолюдины все свои надежды обратили на патрициев и защиты вольности ждали от тех, которых произвола опасаясь привели отечество в такое крайнее положение. Знатнейшие патриции с презрением смотрели и на децемвиров и на чернь: не одобряли случавшегося, но и соглашались, что случилось только то, чего заслуживала чернь. Жадно домогаясь свободы, патриции не хотели до времени помочь отечеству, впавшему в рабство; напротив они со своей стороны старались еще увеличить гнет, лежавший на простом народе для того, чтобы он скорее наскучил таким порядком вещей и возвратился к двум консулам и прежней системе управления. Большая часть года уже прошла и две таблицы законов были уже присоединены к десяти, изданным в прошлом году: таким образом после того, как эти новые две таблицы будут приняты голосами народа в его собрании по сотням, то не оставалось более повода децемвирам продолжать свою власть, которой назначение они исполнили. Ждали с нетерпением, что вот–вот будет объявлено время выбора консулов. Чернь занимала мысль, как возвратиться снова к трибунам народным, защитникам её прав, от которых они сами добровольно отказались. Между тем о выборах со стороны децемвиров не было и помины и они, дотоле стараясь заискать в простом народе, окружая себя приверженцами трибунов, теперь окружили себя молодежью семейств патрициев. Толпы их осаждали место судилища; они служили исполнителями приговоров над простолюдинами и их имуществом. Личность гражданина не была более в безопасности; не только пуки розог, но и самые секиры употреблены были в дело; а дабы жестокость не оставалась без вознаграждения, за казнью гражданина следовал дележь его имущества. Льстясь на такие награды испорченная молодежь не только не защищала других от притеснений, но и предпочитала разгул собственного произвола стремлению обеспечить права вольности каждого гражданина.
38. Наступили наконец и Майские иды. Не назначив никого новых сановников, децемвиры уже не более, как частные люди, продолжали действовать по–прежнему, нисколько не уменьшая ни своей надменности и не отказываясь от признаков власти. Ясно было их желание упрочить за собою неограниченною царскую власть. Казалось, вольность погибла навсегда, не било ни в настоящем поборника или мстителя, ни в будущем нельзя было, по–видимому, его ждать. Народ Римский не только сам потерял веру в себя, но и сделался предметом презрения для соседних народов; с негодованием видели они необходимость признавать над собою первенство народа, не умевшего сберечь первое благо в мир — вольность. С большими силами Сабины сделали вторжение в область Римскую; опустошив поля на большое пространство, они безнаказанно угнали толпы пленных и стада скота. Собравши свои рассеянные отряды, они расположились лагерем у Эрета; надеясь на внутренние несогласия в Риме, вследствие коих должно было возникнуть затруднение при наборе. Об этом знали не только через гонцов, но и поселяне в страхе, избегая неприятеля, наполнили город. Децемвиры собрались на совещание, как поступить в столь крайних обстоятельствах. Между тем как они не знали на что решаться, убежденные в ненависти к себе и патрициев и народа, возник еще повод к опасениям: Эквы с другой стороны стали лагерем в Альгиде и набегами стали опустошать Тускуланскую область; известие это пронесли послы из Тускула и просили о помощи. В таком крайнем положении, под влиянием страха, видя войну, угрожающую с двух сторон, децемвиры решаются посоветоваться с сенатом. Они отдают приказание пригласить сенаторов в курию, зная, какую бурю придется им выдержать. Они предвидели, что ответственность за все бедствия, за опустошение полей и возившую войну падет на них и что будут домогаться отмены их власти; но они решились действовать энергически и примером строгости к немногим, страхом зажать уста прочим. По форуму раздался голос глашатая, по приглашению децемвиров созывавшего сенаторов в курию. Чернь с удивлением услыхала столь небывалое давно обстоятельство (децемвиры перестали уже с давних пор советоваться с сенатом) и ожидала с нетерпением, говоря: «верно случилось что нибудь важное, что после столь давнего забвения воротились к прежнему. Надобно благодарить военные обстоятельства и неприятеля за то, что хоть по их поводу граждане увидали тень прежней вольности. Простолюдины со вниманием искали глазами сенаторов по всем сторонам форума; редко кое–где показывался сенатор, но совершенная пустота царствовала и в курии и около децемвиров. Чернь, догадываясь о ненависти патрициев к децемвирам, полагала, что они вовсе откажутся явиться в курию, не признавая за частными людьми права созывать сенат. «То будет — так толковала чернь — знаком к возвращению вольности, если она поддержит сенат. Патриции откажутся явиться в курию, а простой народ не допустит произвести набор.» Из сенаторов никого почти не было на форуме, да и в городе находилось их весьма немного. В негодовании на существующий порядок вещей они удалились по своим поместьям; отчаявшись за дела общественные, они занялись каждый своими частными. Они считали лучшим и безопаснейшим добровольно удалиться от места, где господствовал произвол немногих несправедливых властителей. Когда сенаторы не явились на призыв, то разосланы были сторожа по домам их удостовериться, с умыслом ли они не идут в курию. Возвратясь, они доносят децемвирам, что сенаторы вне города. Децемвирам стало на душе легче, чем если бы они узнали, что сенаторы, находясь в городе, оказывают им ослушание. Они распорядились к следующему дню пригласить всех сенаторов, которые и явились в числе превосходившем их ожидания. Видя это, чернь считала патрициев изменниками общему делу вольности. Сенаторы повиновались без насилия, добровольно, призыву децемвиров, срок власти коих кончился и которые были уже не более, как простые граждане.
39. Впрочем, сенаторы оказали более повиновения, явясь в курию, чем снисхождения децемвирам в своем поведении там. По сохранившимся известиям Л. Валерий Потит, не дожидаясь своей очереди говорить, немедленно велел за речью Ап. Клавдия, объявившего повод к созванию сената, настоятельно требовал позволения говорить о предмете первой важности для отечества. Децемвиры пытались было заставить его молчать, но он грозился выйти к народу и сделать его судьею между им и децемвирами. Это было сигналом к буре. Не с меньшим присутствием духа предстал на бой с децемвирами М. Гораций Барбат. Он прямо называл их десятью Тарквиниями и просил не забыть, что «Валерий и Гораций шли во главе народного восстания, ниспровергнувшего царей.» Далее он говорил: «не самое имя царей сделалось ненавистно; и по ныне величаем мы им Юпитера, считаем за честь называть им Ромула, родоначальника нашего города и его преемников; наконец сохранилось оно поныне для совершающих священные обряды жрецов. И так не имя царей сделалось ненавистно тогда, но надменность их и злоупотребление власти. Неужели же то, что мы не могли снести от царя и от его сына, станем мы терпеть равнодушно от нескольких частных лиц? Берегитесь, децемвиры, заставляя молчать здесь, вне курии вызовите вы голоса в защиту вольности! Да и не понимаю я, почему я не в таком же праве созвать собрание народа, по какому вы, быв частными людьми, созвали в настоящее время нас? Итак испытайте, буде хотите, что восторжествует, ваше ли стремление удержать за собою незаконно присвоенную вами власть, или стремление граждан к вольности, которую вы у них отняли. Вы теперь нам докладываете о войне с Сабинами; как будто в настоящее время, для народа Римского, есть что–либо важнее воины с теми, кто, быв избраны для начертания законов, попрали все права и учреждения государства. Есть ли для нас враги хуже людей, которые отняли у нас право выборов, право назначать ежегодных сановников, лучшее ручательство свободы, так как в таком случае власть переходит от одного гражданина к другому; людей, которые, быв простыми гражданами, присвоили себе власть царскую и все её отличия? По изгнании царей, избраны должностные лица из среды патрициев; по удалении на священную гору — из среды простого народа. Вы же себя к которым причисляете? Вы — сановники простого народа? Когда же вы к нему обращались? Но может быть не сановники ли вы патрициев, уже почти год не созывая сената, да и созвав его, не дозволяя говорить свободно об общественных делах. Не слишком рассчитывайте на страх, вами внушаемый, и помните, что всем нам в будущем нечего худшего ожидать против того, что мы уже терпим.
40. Между тем как Гораций явно осуждал децемвиров, они не знали как поступить, действовать ли строго, или оставить его нападки без внимания и не предвидели, чем это окончится. Тогда К. Клавдий, дядя Аппия децемвира, сказал речь в духе примирения; он не столько нападал на децемвиров, сколько умолял их, заклиная своего родственника тенями его отца и своего отца: «более иметь в памяти попечение об отечестве, которому обязан своим существованием, чем заботу о поддержании ненавистного договора с товарищами. Это будет спасительнее для него Аппия, чем для государства. Оно рано или поздно, если не средствами умеренности, то наконец силою отстоит свои права. Но в ожесточенной борьбе обыкновенно сильно разыгрываются страсти, так что трудно рассчитать, каковы могут быть от того последствия; а это — то и составляет предмет его опасении.» Хотя децемвиры запрещали говорить о чем либо не касавшемся предмета, предложенного ими на обсуждение сената, однако они постыдились перебить речь Клавдия, и так тот высказал свое мнение, что сенат не может в настоящее время постановить никакого декрета. Не трудно было понять всем, что таким образом Клавдий признал децемвиров частными людьми. Многие почтенные мужи, бывшие консулы, согласились совершенно с мнением Клавдия. Другое мнение, по–видимому, более энергическое, но в сущности снисходительнее первого, заключались в том, чтобы патриции собрались для выбора междуцаря. Оно заключало как бы в себе тайное признание сановниками тех, кто в настоящее время собрал сенат; а подавший мнение о несоставлении сенатом вовсе декрета, счел их частными людьми. Таким образом дела децемвиров были в отчаянном положении. Тут Д. Корнелий Малугиненз, брат децемвира М. Корнелия, не без умысла из бывших консулов для подачи мнения прибереженный к концу, стал говорить, что главное внимание должно быть обращено на военные обстоятельства; он старался, во что бы то ни стало, отвлечь его от брата и его товарищей: «Что за чудо — говорил он — почему самыми ожесточенными противниками децемвиратства являются те, которые были прежде самими усердными его искателями, они, или их приближенные? Почему прежде в течение нескольких месяцев, когда государство было совершенно спокойно, никто не требовал от децемвиров отчета, на каком основании стоят они во главе правления? А теперь, когда враг, можно сказать, у ворот города, время ли затевать внутренние смуты? Одним только можно это объяснить — желанием воспользоваться незаметно беспорядками для своих скрытных целей. Впрочем, не время рассуждать о столь важном вопросе, тогда как надобно озаботиться о принятии мер в критических обстоятельствах войны. По крайней мере, он Корнелий того мнения, что по обеспечении внешнего спокойствия государства приведением к концу начавшейся войны, сенат спокойно имеет заняться обсуждением вопроса, предложенного Валерием и Горацием, на каком основании децемвиры и по миновании Майских Ид удержали за собою власть. Тогда — то Ап. Клавдий пусть даст отчет, на прошлых выборах в децемвиры, которыми он сам же заведывал, облечены ли они властью на один год или впредь до окончательного издания всех нужных законов. В настоящее же время, оставив прочие дела, надобно обратить все внимание на военный вопрос. Если они — сенаторы, полагают, что слух об угрожающей опасности, пустой и неосновательный, что известия, принесенные гонцами, а недавно Тускуланскими послами, лишены достоверности, то пусть отправят нарочных лазутчиков для принесения основательных известий. Если же известие, принесенное послами и гонцами, по их мнению заслуживает вероятия, то надобно немедленно произвести набор; войско вверить тому из децемвиров, кому они заблагорассудят; а прочие все дела до времени отложить в сторону.»
41. Младшие патриции все были в пользу этого мнения: но приверженцы более резких мнений также не хотели молчать. Валерий и Гораций настоятельно требовали, чтобы им дозволено было говорить о делах общественных. Буде же голос партии воспрепятствует им поступить так в сенате, то они не замедлять сделать воззвание к народу. Да и на каком основании могут что–либо воспрепятствовать им такие же частные люди, как и они, будет ли то в сенате или в народном собрании. И не заставят они замолчать их грозою своих воображаемых пуков ликторских.» Аппий, полагая, что время употребить крутые меры против столь ожесточенных нападок, или надобно отказаться от власти: «горе тому — сказал он — кто станет говорить о предмете, неотносящемся до предмета нашего совещания.» Когда Валерий отказывался молчать по приказанию частного, человека, Аппий отдал приказание ликтору схватить его. Уже Валерий от порога курия призывал в свою защиту граждан, как Л. Корнелий, обняв колена Аппия, участие его к которому не было подвержено сомнению, положил конец борьбе. Через посредство Корнелия Валерий получил позволение говорить свободно с тем, чтобы покушение возвратить вольность ограничивалось одними словами, а децемвиры настояли на своем. Даже самые почтенные мужи, бывшие консулы и старейшие сенаторы из ненависти к власти трибунов, восстановление которой они считали главным поводом ожесточения черни против децемвиров, предпочитали, чтобы они со временем сами собою отказались от власти, тому, чтобы призывая простой народ на борьбу против них дать ему сознание собственной силы. Если бы переворот случился сам собою без участия черни так, чтобы власть снова возвратилась к консулам, то аристократия надеялась или в шуме беспрестанных войн или умеренным применением власти консульской, изгладить из памяти народа воспоминание о трибунской власти. Среди всеобщего молчания сенаторов объявлен декрет. Простой народ, зная, что неограниченная власть децемвиров не допускает противоречия, отвечал на призыв поименный. Легионы сформировались; тогда децемвиры имели совещание, кому из них идти в поход и начальствовать войском. Из децемвиров главными были К. Фабий и Ап. Клавдий. Война, угрожавшая внутри, могла быть опаснее внешней, а потому энергический и крутой характер Аппия казался более способным подавить волнения, могшие возникнуть внутри города. А Фабий столь же казался неспособным ко злу, сколько был непостоянен к добру. Приобретши прежде доброе имя и на войне и в мире, он, сделавшись децемвиром, до того переменился, что предпочел взять за образец Ап. Клавдия, чем быть самим собою. Ему поручено ведение воины с Сабинами, а помощниками ему даны М. Рабулей и Кв. Петелий. М. Корнелий отправлен в Альгид вместе с Л. Минуцием, Т. Антонием, К. Дуилием и М. Сергием. Сп. Оппий дан Ап. Клавдию в товарищи для сохранения спокойствия в городе и поддержания общей власти децемвиров.
42. Дела общественные на войне пошли не лучше, как и внутри государства. Вина вождей заключалась в том, что они умели сделать себя ненавистными своим согражданам; всему прочему причиною были войны. Они, желая не дать децемвирам им ненавистным права хвалиться победою, не стыдились быть орудием собственного позора, лишь бы он был вместе и децемвиров. Таким образом, они допустили себя разбить Сабинами у Эрста и Эквами у Альгида. Из Эрета войско Римское бежало под покровом ночи и расположилось лагерем вблизи от города, на возвышенном месте между Фиденами и Крустумерией. Будучи преследуемо неприятелем, оно и при равных условиях боя не вступало в него, искало защиты не в силе и мужестве, а за лагерным валом и естественными выгодами местности. Поражение у Альгида было еще позорнее и сопряжено с большим уроном; здесь лагерь наш достался в руки неприятелей. Войско, лишенное всего, искало спасения в Тускуле, полагая всю надежду на верность и сострадание союзников, которые их и не обманули. Такой ужас распространился и в Риме, что патриции, забыв совершенно свою ненависть к децемвирам, определили держать караулы по городу. Всем, кто в состоянии носить оружие, велено оберегать стены и держать посты у городских ворот. Определено отправить в Тускулум вспомогательное войско, а децемвирам, очистив Тускуланскую крепость, держать воинов в лагере; лагерь другого войска от Фиден перенести в землю Сабинов и таким образом внеся войну в их собственные пределы, отвлечь их от нападения на Рим.
43. Кроме позорных деяний на войне, децемвиры ознаменовали себя двумя гнусными преступлениями, из коих одно совершено на войне, а другое в Риме. Когда войско Римское стояло в земле Сабинов, то один воин, но имени Л. Сицций, из ненависти к децемвирам, возбуждал товарищей оставить их и избрать трибунов. Узнав об этом, децемвиры дают ему поручение избрать место удобное для лагеря, а посланным с ним воинам отдают приказание, как представится случаи, умертвить его. А в лагере распущен слух, что Сицций попал в засаду и пал с несколькими воинами храбро сражаясь. Сначала было поверили принесшим это известие. Когда же отправлена была с позволения децемвиров когорта для погребения убитых, то воины, бывшие в ней, увидали, что из мертвых никто не ограблен, что Сицций с оружием в руках лежит но средине, тела же прочих обращены к нему; что же касается до неприятеля, то не было ни малейшего признака, чтоб он здесь был и не заметно следов, как он уходил. Убедясь, что Сицций пал от своих же соотечественников, воины принесли тело. Сильное негодование распространилось по лагерю и воины поговаривали о том, чтобы Сицция отнести в Рим; децемвиры, видя это, поспешили похоронить его на счет казны с военными почестями. Тело Сицция предано земле воинами с глубокою горестью и с затаенною ненавистью к децемвирам.
44. Случилось и в самом Рим злодеяние внушенною постыдною страстью; оно имело конец не менее гибельный, как изнасилование и смерть Лукреции, имевшие последствием изгнание Тарквиниев из Рима и уничтожение власти царей. Таким образом власть децемвиров не только имела тот же самый конец, что, и власть царей, но и причина её гибели была все та же. Аппий Клавдий хотел, во что бы то ни стало, достигнуть обладания одною девушкою из простого класса, к которой постыдная страсть им овладела. Отец этой девушки, Л. Виргиний, быль в числе воинов, ставших лагерем у Альгида; он был примерным человеком и на войн и в частной жизни. Жена его была его достойна, а потому и дети не могли не быть похожими на родителей. Л. Виргиний обручил свою дочь Л. Ицилию, потомку трибунов, человеку деятельному и горячему защитнику интересов простого народа. Девушка эта, уже достигшая совершенного возраста, была очень хороша собою. Запылав к ней беззаконною страстью, Аппий истощил все средства соблазна и обольщения, но видя, что все они сокрушились перед её добродетелью, решился достигнуть цели произволом и насилием. Он поручил своему клиенту М. Клавдию, чтобы он предъявил права на дочь Виргиния, как на свою рабыню, и чтобы не соглашался впредь до окончания дела отдать ее на поруки. Аппий рассчитывал на успех нечестивого умысла главное потому, что отец девушки находился в отсутствии. Раз, когда она шла по форуму (где находились школы), служитель гнусной страсти децемвира наложил на нее руку: именуя ее своею рабынею, якобы рожденною от его рабы, он приказывал ей следовать за собою, угрожая в случае неповиновения употребить силу. Девушка в ужасе и недоумении стояла, не понимая, что делается; а нянька её громкими криками призывала в защиту граждан. Скоро стеклась большая толпа; в ней повторялись знакомые и приятные народу имена отца девушки Виргиния и жениха её Ицилия; одних заинтересовывали в пользу девушки имена её родных, а большую часть её собственная судьба. Скоро девушка сделалась безопасною от насилия. Тогда предъявивший свои права на девушку, сказал: «стечение народа бесполезно; дело идет здесь не о насилии, а он призывает закон в защиту своих прав.» Затем он зовет с собою девушку на судилище. В сопровождении бывших тут граждан и по их совету, девушка пошла к месту, где заседал Аппий. Туг клиент его повторил перед ним басню, им же самим сложенную: «что эта девушка родилась у него в доме и обманом попала к Виргинию, на что он имеет ясные доказательства, которые и берется представить самому Виргинию; а он и сам в этом случае жертва обмана, а покуда до решения дела справедливость требует, чтобы раба следовала за своим господином.» Защитники девушки отвечали на это, что Виргинии в отлучке на службе отечества, и что он явится в двухдневный срок, если будет извещен о случившемся; несправедливо же будет в отсутствии его решить судьбу той, кого он считал своею дочерью и потому защитники девушки требуют, чтобы дело это вовсе отложить ло прибытия отца; ссылаясь на закон самим же Аппием изданный, они просят отдать её на поручительство на том основании, дабы она прежде утраты вольности не потеряла доброго имени.
45. Аппий свой приговор высказал так: «О том, как защищает он права свободы, свидетельствует тот самый закон, на который ссылаются в защиту своих притязаний друзья Виргиния. Впрочем, хотя этот закон есть твердая опора свободы, но необходимо наблюдать, чтобы он был для всех одинаков и не изменялся по обстоятельствам и личности граждан. Закон признает право поручительства каждого гражданина за того, кто отыскивает свободу; что же касается до теперешнего случая, то господин своей рабыни может уступить свои права на нее разве одному отцу, а потому он признает необходимость послать за отцом девушки. Впрочем, чтобы предъявивший свои права на нее не потерпел ущерба своих законных требований, то он должен увести ее с собою, обязуясь ее представить по приезде того, кого она считала своим отцом.» Против столь несправедливого приговора роптали все, но никто не решался явно воспротивиться ему. В это время пришли П. Нумиторий, дед девушки и жених её Ицилий; толпа охотно дала им дорогу, надеясь в Ицилие видеть своего главу в предстоящей борьбе с Аппием. Ликтор провозгласил: «что приговор сделан," и приказывает Ицилию отойти прочь. Такое насилие могло заставить потерять терпение и самого смирного человека. «Не иначе — сказал на это Ицилий — как силою разве прогонишь ты меня отсюда, Аппий, и совершишь то, что ты задумал втайне. Эта девушка моя будущая жена, и я хочу иметь её чистою и непорочною. Потому призови на помощь ликторов твоих товарищей, вели приготовить розги и секиры, а не бывать невесте Ицилия вне отцовского дому. Пусть отняли вы и власть трибунов и призыв к народу — две главные опоры вольности нашей; так теперь хотите вы, чтобы жены наши и дети служили по вашей прихоти страстям вашим? Показывайте власть вашу на спинах ваших, снимайте с нас головы, но пусть целомудрие женщин будет недоступною для вас святынею. Буде кто дотронется силою до этой девушки, я призову в защиту всех граждан, а Виргинии там сослуживцев и мы надеемся на сочувствие и богов и людей. Приговор твой будет исполнен, разве когда нас не будет в живых. Прошу тебя, Аппий, подумай хорошенько, к чему поведет твой поступок. Виргиний, когда явится, рассудит, как ему поступит с дочерью; только пусть и он знает, что если только он допустит ее взять клиенту Клавдия, то пусть же сам устраивает судьбу дочери. Что же касается до меня, то отстаивая свободу невесты моей, скорее от жизни откажусь, чем соглашусь изменить законам чести.»
46. Чернь была в состоянии крайнего раздражения и, казалось, дело не обойдется без большой борьбы. Ликторы окружали Ицилия; впрочем дело ограничилось одними угрозами. Аппий сказал: «Ицилию дорога не защита Виргилиевой дочери, но как человек беспокойный, еще не забывший интриг свойственных трибунам, он ищет предлога к волнению черни. Впрочем, на этот день он не даст ему к тому пищи; а пусть он Ицилий знает, что он, Аппий, делает это не уступая его дерзости, а из уважения к имени отца, которое носит Виргиний и к его отсутствию; с этою целью он в этот день не станет обсуживать этого дела, ни произносить приговора; а будет просить М. Клавдия, чтобы он уступил из своего права и согласился отдать девушку на поручительство до следующего дня. Если же на следующий день отец не явится, то пусть ведает Ицилий и ему подобные, что он не оставит без исполнения изданного им закона и исполнит с твердостью обязанность, излагаемую на него званием децемвира. Не потребует он содействия ликторов своих товарищей для обуздания людей, желающих произвести смуты; а сумеет сделать это одними своими ликторами.» Таким образом исполнение гнусного преступления было отложено на время и принимавшие участие в девушке начали расходиться. Тут положено было немедленно и как можно поспешнее отправить в лагерь к Виргинию с известием о случившемся брата Ицилиева и Нумиторова сына, молодых людей весьма расторопных и ловких. Они тотчас же пустились в путь. Участь девушки зависела оттого, чтобы природный защитник её явился в срок. Взявшие на себя поручение известить его о случившемся, поспешно исполнили его, не щадя своих коней. Между тем предъявивший свои права на дочь Виргиния клиент Аппия требовал поручителей. Ицилий, говоря, что он сам о том же заботится, нарочно тянул время, стараясь своим гонцам дать возможность поспеть в лагерь. Граждане, бывшие во множеств при этом, подняли к верху руки, изъявляя тем Ицилию свою готовность идти в поручители. Со слезами благодарил их за участие, говоря: «что завтрашний день оно ему нужно; а что на этот раз довольно поручителей.» Виргиния отдана таким образом на поручительство своих родных. Аппий еще помедлил на судилищ, дабы не показать, что он из–за этого дела сидел; видя наконец, что никто из граждан не подходит к нему судиться, — до того все были заинтересованы судьбою дочери Впргииия, что отложили даже заботу о своих делах. Аппий удалился домой. Своим товарищам в лагерь он немедленно написал: «чтобы они не давали отпуска Виргинию, а даже, чтобы взяли его под стражу.» Впрочем, злой умысел его, как того требовала справедливость, оказался уже бесполезным. В первую стражу ночи Виргиний, взяв отпуск, уже спешил в Рим; а рано с наступлением утра вождям вручено было письмо о его задержании, но уже поздно.
47. В Рим с рассвета граждане собрались на форум, ожидая, что–то будет. Виргиний привел туда же дочь свою, одетую в печальное одеяние, в сопровождении нескольких почтенных матерей семейств и огромной толпы народа. Он обходил граждан и просил их содействия и защиты не как милости, но как должного с их стороны: «каждый день видят его стоящим в боевом строю защитником их жен и детей; вряд ли кто может столько, как он, припомнит подвигов храбрости и решительности, совершенных им на войне. К чему же послужит все это, если в то же время, когда безопасность государства обеспечена, дети же их должны терпеть оскорбления, бывающие при взятии города приступом неприятелем.» Говоря в таком духе, Виргиний обходил граждан; также точно действовал Ицилий; плачь женщин говорил еще громче в их пользу, чем самые восторженные слова. Нисколько не трогаясь всем этим, Аппий под влиянием скорее какого–то безумного ослепления, чем страсти, взошел на свое место. В немногих словах М. Клавдий жаловался, что прошлой день ему не оказана была справедливость вследствие происков. Тут Аппий, не дав ему ни изложить подробно предмет его домогательства, ни Виргинию сказать что–либо в свою защиту, начинает говорить. Какую речь предпослал он своему приговору, чтобы дать ему сколько–нибудь основания, неизвестно; может быть, у древних писателей она и была сохранена; но те, которые мы теперь имеем, не заслуживают доверия. Впрочем, кажется всего вернее, что Аппий высказал свои приговор просто безо всяких оснований. Он присудил девушку в рабство предъявившему на нее права своему клиенту. Столь неслыханный, бесстыдный приговор поразил всех ужасом и удивлением; была минута всеобщего молчания. Клавдий пошел в толпу женщин взять Виргинию среди раздававшихся воплей их. Тут Виргиний, грозя Аппию рукою, закричал: «не тебе, Аппий, просватана моя дочь, а Ицилию; быть честною матерью семейства, а не твоею наложницею готовил я ее. Неужели мы, но примеру несмысленных скотов, будем, слушаясь одной прихоти, на ком ни попало удовлетворять свои страсти? Допустят ли это вот они (указывал на граждан), — не знаю; но вряд ли потерпят это те, в чьих руках оружие.» Таким образом усилия женщин и близ стоявших граждан, принимавших участие в судьбе Виргинии, не допустили Клавдия взять ее. Тут раздался голос публичного крикуна, налагавший всеобщее молчание.
48. Аппий, у которого похоть отняла кажется на этот раз рассудок, стал говорить: «Не безызвестно ему, что вчерашняя дерзость Ицилия, которой свидетелем быль народ Римский, и теперешняя наглость Виргиния имеют целью произвести всеобщее восстание, и что для этого в продолжении всей ночи были тайные сходбища. А потому, ведая о предстоящей ему борьбе он, Аппий, принял свои меры и ваял с собою вооруженных людей не для того, чтобы чем–либо тронуть мирных граждан, но чтобы поддержать уважение к общественной власти в людях, ищущих нарушить внутреннее спокойствие государства. А потому он, Аппий, советует им лучше оставаться в покое. «Ликтор, заключил Аппий, разгони толпу и дай дорогу хозяину к его рабыне.» Слова эти произнесены были громким и гневным голосом; повинуясь им, толпа расступилась и несчастная девушка осталась одна беззащитною жертвою насилия. Виргиний, видя, что помощи ждать неоткудова, обратясь к Апнию, сказал: «Прости, Аппий, если я в моем горе, которое понять может только сердце отца, сказал тебе что–либо дерзкое. Позволь же мне по крайней мере опросить здесь перед девушкою её кормилицу. Дай мне убедиться в том, что я не отец ей и я уйду отсюда со спокойным сердцем.» Получив на это позволение, Виргиний отвел дочь свою и кормилицу к лавкам, близ Водопроводной улицы, известным ныне под названием новых. Здесь Виргинии, схватив у мясника нож, сказал дочери: «вот единственное средство сохранить тебе свободу», и пронзил ей грудь. Обратясь к месту, где находился Аппий, Виргиний произнес громко: «да падет кровь эта, Аппий, на тебя и на главу твою!» Вопль всеобщего негодования раздался в толпе при виде столь ужасного события; Аппий, выведенный им как бы из забытья, приказал схватить Виргиния; но тот пролегал себе дорогу ножом и, под защитою следовавшей за ним толпы, достиг безопасно городских ворот. Ицилий и Нумитор, подняв истекавшее кровью тело, показали его народу, оплакивая горько преступление Аппия, несчастную участь девушки, жребий отца, доведенного до такой ужасной крайности. Женщины, следовавшие за ними, громко вопияли: «так на то–то будем мы родить детей, и целомудрие не должно ждать себе другой награды, кроме смерти;'" Они говорили эти и другие жалобы, по свойственному женщинам слабодушию измеряя степень своей горести воплями и жалобами. Но голоса граждан и преимущественно Ицилия раздавались в защиту отнятых прав, требовали восстановления трибунской власти и апелляции к народу.
49. Народ сильно взволновался, сколько вследствие случившегося страшного события, столько в надежд при этом случае возвратить отнятые у него права вольности. Аппий то звал к себе Ицилия, то отдавал приказание схватить его; наконец, видя, что исполнителям его воли не дают возможности действовать, сам с толпою молодых патрициев выступил вперед, приказывая Ицилия вести в тюрьму. Ицилия окружал простой народ и уже к нему примкнули, готовые быть во главе восстания, Л. Валерий и М. Гораций. Они, оттолкнув ликтора, сказали Аппию: «буде он действует путем закона, то они берут от него, как от частного человека, Ицилия на поручительство; буде же он употребит насилие, то и они силу станут отражать силою.» Тут началась упорная схватка. ликтор децемвира бросился на Горация и Валерия; но чернь изломала его пуки. Аппий бросился на возвышенное место, откуда говорились речи; за ним туда же последовали Гораций и Валерий. Им внимает народ, а децемвира слова заглушает громким ропотом. Валерий именем народа приказывает ликторам оставить Аппия, как частного человека. Потеряв наконец присутствие духа, Аппий, опасаясь за самую жизнь, накрыв голову, неузнанный чернью, удалялся в один дом, близ лежавший форуму. Сп. Оппий с другого конца форума явился было на выручку своего товарища; но видит, что власть децемвиров уже уступила силе народа. Среди всеобщего смятения, не зная, как поступить и какому из многих поданных советов последовать, Оппий наконец приказывает созвать сенат. Услыхав об этом, чернь успокоилась, зная, что многие сенаторы с негодованием смотрели на действия децемвиров; она была убеждена, что сенат отменит их власть. Сенат решился действовать таким образом, чтобы не раздражать чернь; а больше всего озаботился он немедленно принять меры, дабы прибытие Виргиния в лагерь не произвело волнения в войске.
50, Тотчас посланы молодые патриции в лагерь, находившийся в то время на Вецильской горе, сказать децемвирам: «чтобы они старались всеми средствами воздержать воинов от бунта.» Несмотря на то прибытие Виргиния сюда послужило сигналом волнения, несравненно большего, чем то, которое было в городе. Уже то обращало на него общее внимание, что он прибыл с толпою граждан, в числе более 400, которые последовали за ним под влиянием негодования, причиненного злодейством Аппия. Все, что находилось в лагере, сбежалось на встречу Виргинию, державшему в руке окровавленный нож. Граждане в мирном платье разошлись по лагерю и так как они показывались в разных местах, то число их казалось гораздо больше, чем сколько было в действительности. Сбежавшиеся воины спрашивали Виргиния: «что такое слупилось.» Долго слезы не давали ему говорить. Наконец около него стеклась огромная толпа; тогда, среди всеобщего молчания, Виргиний изложил все, как было. С мольбою протягивал он руки к воинам, называя их товарищами и прося их: «не приписывать ему злодеяния, которого вся вина на преступной голове Ап. Клавдия и не смотреть на него с ужасом, как на детоубийцу. Жизнь дочери ему была бы дороже своей, если бы для неё предстояла возможность жить свободною и чистою. Видя же, что дочь его готова сделаться жертвою распутства, он предпочел потерять ее еще чистою, чем видеть опозоренною, и самая сила любви его к дочери сделала его против воли её палачем. Да он бы и умер сам вместе, если бы не жил для отмщения, в чем вся его надежда на товарищей. Ведь и у них есть жены и дочери. Страсти Ап. Клавдия не угасли вместе с жизнью его дочери, а безнаказанность за злодеяние, им совершенное, сделает его еще смелее. Пусть же лучше чужое горе заставит их принять меры к отражению подобной участи от себя самих. Что касается до него Виргиния, то жена его уже умерла, дочь, которой уже не было возможности сохранит честь, погибла насильственною смертью, но погибла чистою. Таким образом страстям Аппия нет более пищи в его семейств: буде же он осмелился бы свое насилие обратить на него самого, то в руках его всегда есть средство защитить себя, то самое, которым он сохранил свободу для своей дочери. Пусть же все прочие примут меры к безопасности детей своих.» На такое воззвание Виргиния, воины отвечали единодушным криком: «что они постоят за оскорбление, ему причиненное и за собственную вольность.» Граждане ходили между воинами, жаловались им, рассказывали в самых сильных выражениях все, чему они были свидетелями, говорили, что в Риме децемвиры окончательно пали. Некоторые даже утверждали, что Аппий едва живой отправился в ссылку. Все это побудило воинов взяться за оружие, схватить знамена и идти в Рим. Децемвиры, смущенные и тем, чему сами были свидетелями, и полученным известием о случившемся в Риме, разошлись по разным частям лагеря, стараясь как–нибудь положить конец волнению. Пытались было они действовать убеждениями, но воины на них ничего не отвечали; когда же они хотели было употребить в дело свою власть, то воины говорили: «не забудьте, что мы воины, и что у нас в руках оружие.» В порядке войско двинулось к Риму и заняло Авентин; граждан, которые попадались ему на встречу, оно убеждало содействовать к возвращению вольности и восстановлению трибунов народных; но не было речи о каком–либо насилии. Под председательством Сп. Оппия открылось заседание сената: он решается не прибегать к мерам строгости, так как сами децемвиры подали повод к волнению. К войску отправлены послами три бывшие консула Сп. Тарпен, К. Юлий и И. Сульпиций; они от имени сената должны были спросить войско: «но чьему приказанию оставило оно лагерь? С какою целью вооруженною рукою заняло Авентин и вместо того, чтобы действовать против неприятелей отечества, обратило меч на него самого " Не трудно было найти, что отвечать, но некому было взять это на себя; еще не было главы у народного восстания и никто еще не решался гласно принять на себя за него ответственность. Впрочем, воины почти единогласно отвечали: «буде желают получить от них ответ, то пусть пришлют к ним Л. Валерия и М. Горация.»
51. Когда послы с этим ответом отправились назад, Виргиний стал говорить воинам: «недавно в столь важном деле обнаружили они замешательство вследствие того, что у них нет вождя; ответ дан с их стороны удачный, но более случайно, чем обдуманно. А потому пусть они изберут из среды себя десять человек начальников под названием трибунов военных.» Воины первого Виргиния хотели украсить этою почестью, но он отклонил её, говоря: «поберегите ваше выгодное обо мне мнение до более счастливых и для меня и для вас времен. Мысль, что дочь моя еще не отмщена, отравят для меня всякую почесть; и в смутных обстоятельствах отечества для вас самих не хорошо иметь главою человека, которого можно считать виновником волнения. Если я могу быть вам полезен, то и как частный человек буду служить вам». Вслед за тем войско выбрало десять трибунов. Другое войско, находившееся в земле Сабинов, также не осталось в покое; оно, по наущению Ицилия и Нумитория, оставило децемвиров; к свежему еще воспоминанию о несчастной кончине Сицция присоединилось еще известие о таком гнусном покушении на честь девушки, и умы воинов были раздражены в высшей степени. Ицилий услыхав, что войско, находившееся на Авентине, избрало военных трибунов, возымел опасение, как бы в Риме не случились выборы трибунов народных и не предупреждены были выборы войска, а рассчитывая сам на эту должность, будучи человеком уже опытным в происках честолюбия, поспешил избрать также десять трибунов военных. прежде чем войско отправилось к городу. Оно вошло в Рим в Коллинские ворота под знаменами и прямо через город двинулось на Авентин; здесь оно соединилось с другим войском. Двадцати трибунам военным было поручено из среды себя избрать двоих, которые должны были принять на себя главное заведывание всеми делами; выбор пал на М. Оппия и Секс. Маннлия. Сенаторы собирались каждый день для совещания о столь важных обстоятельствах государства, — но они проводили время более во взаимных упреках, чем в подаче советов, внушенных благоразумием. Децемвирам ставили в вину предательское убийство Сицция, неумеренность желаний Аппия и неудачные военные действия. Определено было Валерию и Горацию идти на Авентин; те отказывались принять на себя поручения сената, доколе децемвиры будут облечены тою властью, которую год тому назад следовало им сложить. Децемвиры жаловались на притеснение, им оказываемое и говорили, что они не сложат с себя власти, пока не будет совершенно приведено к концу законодательство им порученное.
52. М. Дуилий, бывший трибун народный, известил чернь, что сенат тратит время в бесполезных прениях. Тогда она перешла с Авентинского холма на Священный. Дуилий утверждал: «что сенаторы не прежде опомнятся, как когда увидят, что граждане оставят город. Пусть Священный холм свидетельствует о твердости решений народа и да знают они, что, не возвратив народу прав, не могут они и помышлять о восстановлении порядка.» Двинувшись по Номентанской дороге, известной тогда под именем Фикуленской, войско расположилось лагерем на Священной горе. Подражая примеру предков, они не позволил себе ни малейшего насилия или грабежа. Городская чернь последовала за войском и никто из простого народа, кто только был в силах идти, не остался в городе. За гражданами следовали жены и дети, со слезами спрашивая: «на кого покидают они их в том городе, где ни свобода, ни целомудрие не уважаются.» Рим опустел совершенно; изредка только кое–где показывался на Форуме престарелый старец. Когда же сенаторы собрались в заседание, форум оказался совершенно пустым. Тогда многие уже стали говорить в том же смысле, как Валерий и Гораций: «Чего же вы ждете еще, почтенные сенаторы? Неужели, потворствуя упрямству трибунов, хотите вы общей погибели? А вы, децемвиры, рассудите, где же та власть, которою вы так дорожите и с которою вам так жалко расстаться? Стенам и крышам хотите вы на будущее время писать законы? Приятно видеть вам, что на форуме ваших ликторов больше, чем граждан? Что же вы будете делать, если неприятель станет угрожать городу? Как поступите, если чернь, видя, что удаление ее на вас не действует, возвратится в город с оружием в руках? Вы верно хотите, чтобы конец вашего владычества был вместе концом существования государства? Выбирайте одно из двух: или обойдитесь вовсе без простого народа, или возвратите ему его трибунов. Скорее мы откажемся от права выбирать из среды себя сановников, чем они от своих. Если народ исторгнул у отцов ваших эту власть, тогда еще новую и неиспытанную, то как же вы хотите, чтобы он отказался теперь от неё, уже вкусив её сладость. Да притом же мы злоупотреблением нашей власти ставим народ в необходимость иметь защитников своих прав.» Такого рода мнения раздавались со всех сторон. Наконец децемвиры, видя необходимость уступить общему желанию, объявляют, что они отдают себя на волю и распоряжение сената; об одном они просят, чтобы сенат защитил их от негодования народа и пролитием их крови не приучил бы чернь к казни патрициев.
53. Таким образом Валерий и Гораций посланы к народу для того, чтобы договориться с ним об условиях, на которых он согласится вернуться в город; им между прочим поручено защитить децемвиров от негодования и мести народной. Послы сената были встречены простым народом с сильною радостью; он на них смотрел по справедливости как на своих избавителей: они и начали дело восстания против децемвиров и привели его к концу; за это народ благодарил их много и искренно. Ицилий стал говорить от лица народа. Когда послы сената спросили его об условиях возвращения простого народа, то Ицилий предложил их в таком виде (они уже были обдуманы и приготовлены заранее), что умеренность их показывала постоянное желание простого народа основывать свои требования на справедливости, а не на силе. Ицилий просил от лица народа восстановления власти трибунской, возвращения права апелляции к народу — в этих двух предметах заключалось все могущество народа до избрания децемвиров — и того, чтобы никому после не было поставлено в вину наущение войска и черни к удалению из города и к возвращению свободы. К этому присоединилось только еще одно требование, чтобы децемвиры были жестоко наказаны, а именно должны были быть выданы и сожжены на костре. Послы на это отвечали: «Наши первые требования так справедливы, что они должны быть исполнены сами собою, если бы вы их и не высказывали; они обеспечивают только вам пользование вашею свободою и не направлены против других. Ваше негодование и желание мести понятно, но не должно быть удовлетворено. Испытав на себе жестокость других, вы хотите платить тем же и сами. не возвратив еще своей свободы, хотите уже тиранствовать над вашими противниками. Неужели история государства нашего будет заключать в себе только историю притеснений то простого народа патрициями, то патрициев чернью? Вам нужнее щит, чем меч. Неужели гражданин не может считать себя счастливым и довольным своею участью, если права его в обществе обеспечены, если лишенный возможности вредить другим, он и сам защищен от оскорбления? Притом, если вы хотите даже быть грозными для нас, то с восстановления прав ваших и сановников, разве не в ваших руках будет и жизнь ваша и все, что мы имеем? Тогда будет еще время подумать об употребления, какое вы сделаете из вашей власти, теперь же вам достаточно будет получить свободу.»
54. Тогда весь народ с общего согласия отдал все дело в полное распоряжение Горация и Валерия, которые обязались немедленно возвратиться, приведши его к желанному концу. Прибыв в сенат, они изложили требования простого народа; децемвиры охотно на все соглашались, с радостью видя, что сверх всякого чаяния нет и помину об их казни. Один Аппий, при своем неукротимом характере и ожесточения, соразмерял ненависть, которую другие по его мнению должны были иметь к нему с тою, которую он сам имел к ним: «Знаю сказал он, что меня ожидает в будущем. Понимаю, что месть против нас отложена до тех пор, пока неприятель облечется во всеоружие против нас: только кровью нашею погасится общая к нам ненависть; однако и я немедленно отрекаюсь от звания децемвира.» Сенатское определение состоялось такое: «децемвиры немедленно должны сложить с себя власть. К. Фурий, верховный первосвященник имеет избрать трибунов народных и никто да не дерзает ставить кому–либо в вину удаление войска и простого народа!» Издав такой декрет, сенат закрыл свое заседание; а децемвиры вышли на площадь и в народном собрании сложили с себя знаки своей власти к неописанной радости всех граждан. Послы известили об этом народ; за ними последовали все граждане, сколько их оставалось еще в город. На встречу им вышла из лагеря огромная толпа с кликами радости; граждане приветствовали друг друга, поздравляя взаимно с возвращением свободы и восстановлением общественного согласия. Послы сказали перед народным собранием следующее: «будь то сказано в добрый час для вас и для отечества, возвратитесь в Рим к вашим богам, покровителям вашего домашнего очага, к вашим женам и детям. Ту же умеренность, которую вы показали здесь, не тронув ничего при общей во всем нужде столь многочисленного народонаселения, принесите с собою в город. Теперь ступайте на Авентин, откуда вы выступали сюда. Там на счастливом месте, где вы положили основание вашей свободе, изберите трибунов народных. Туда прибудет верховный первосвященник и он–то будет заведовать выборами.» Слова эти встречены были знаками всеобщего удовольствия и радости. Схватив знамена, народ устремился к Риму, стараясь не уступить в изъявлениях радости попадавшимся на встречу гражданам; с оружием в руках, храня молчание, войско прошло через город на Авентинский холм. Здесь немедленно, под председательством верховного первосвященника, избраны трибуны народные: первым сам А. Виргиний, потом Л. Ицилий и П. Нумиторий, дядя Виргиния, как виновники случившегося переворота. За ними избран был К. Сициний, потомок того, который, как народ еще помнил, избран был на Священной горе первым его трибуном, потом М. Дуилий, с великою честью уже бывший трибуном перед самим вступлением децемвиров и оказавшийся не совсем бесполезным в борьбе, которую простой народ выдержал с децемвирами. Остальными трибунами избраны люди, более подававшие надежды, чем их уже оправдавшие; то были М. Титиний, М. Помпоний, К. Апровий, И. Виллий, К. Оппий. Вступив в отправление должности, Л. Ицилий немедленно предложил простому народу и тот постановил: «да никто не ставит никому в вину восстание против децемвиров.» Тотчас М. Дуилий сделал предложение — и оно было принято, о восстановлении власти двух консулов с правом на них апелляции к народу. Все это состоялось в народном собрании, на месте называемом Фламиниевы луга, известные ныне под названием Фламиниева цирка.
55. Временно назначенный правитель (interrex) избрал консулами Л. Валерия и М. Горация: они немедленно вступили в отправление должности. Любимые народом, в течение своего консульства, они хотя и не сделали никакого притеснения патрициям, но навлекли их неудовольствие. Каждое прибавление прав народа патриции считали посягательством на собственное достоинство. Дотоле было спорным вопросом: имеют ли для патрициев обязательную силу постановления простого народа; в народном собрании при подаче голосов по сотням, законом постановлено по предложению консулов: «что определение всех триб простого народа имеет обязательную силу для всех граждан без исключения.» Закон этот дал большую силу трибунам народным и предлагаемым ими законам. Закон об апелляции на консулов к народу, составляющий главную опору вольности, ниспровергнутую было властью децемвиров, не только был восстановлен, но и обеспечен на будущее время новым дополнительным постановлением: «да никто отныне впредь не дерзает выбирать должностные лица с властью без апелляции к народу; если же кто так поступит, то его каждому не только дозволяется, но и повелевается убить, как врага общественного, и кто убьет, тот не подвергается за это никакой ответственности.» Когда таким образом власть народа восстановлением трибунов и возвращением права поверять действия консулов, была упрочена, приняты были меры к тому, чтобы личность трибунов сделать неприкосновенною (что уже по давности времени пришло было в забвение), постановив, что она священна и с этою целью возобновлены некоторые забытые было с давнего времени священные обряды. Оградив их святынею религии, поставили их еще под защиту закона, которым постановлено: «кто причинит какой–либо вред трибунам народным, эдилям, судьям, децемвирам, того глава да будет посвящена Юпитеру, а семейство подвергнуто продаже в рабство у храма Цереры, Либера и Либеры.» Впрочем, юристы говорят, что этот закон не означает, чтобы особы поименованных в нем лиц были священны, а только обрекает проклятию того, кто осмелится нанести кому из них какое–либо оскорбление. Таким образом старшие власти не редко хватают эдилей и ведут их в тюрьму. Самое это обстоятельство, хотя и незаконно делаемое (все таки вышеупомянутым законом личность эдиля ограждена от оскорблений), служит, впрочем, доказательством, что особа эдиля не считается священною. Трибуны же считаются священными, вследствие первоначальной клятвы, данной народом при их избрании. Иные толкователи права, разумея в вышеупомянутом Горациевом законе под судьями консулов, говорят, что им же обезопасена личность консулов и преторов, избираемых вместе с консулом при одних священных обрядах. Все эти постановления состоялись при содействии консулов Валерия и Горация. При них же определено, что эдили, избранные из среды простого народа, обязаны сенатские декреты, как они состоялись и написаны, немедленно относить в храм Цереры для хранения; а прежде нередко случалось, что консулы по своему произволу скрывали сенатские декреты, или делали в них изменения. Потом, М. Дуилий, трибун народный, предложил на утверждение простого народа постановление, которое он тотчас и утвердил: «кто будет виною, что простой народ останется без трибунов или кто изберет сановников с неограниченною властью, тот должен быть тотчас казнен смертью, быв предварительно высечен розгами.» Патриции с большим неудовольствием смотрели на все эти меры, но явно не противились, видя, что покуда личность каждого из них остается нетронутою и вне опасности.
56. Когда таким образом власть трибунов и народная свобода была утверждена на прочном основания, трибуны сочли уже нужным и довольно безопасным обратить свои действия против некоторых патрициев. Они избирают на первый раз обвинителем Виргиния, а подсудимым Аппия. В назначенный Виргинием для суда день, Аппий явился на площадь в сопровождении толпы молодых патрициев. Видя его и бывших исполнителей его воли, простой народ живо припомнил еще недавнее ненавистное его правление. Виргиний сказал следующее; «Речи говорятся там, где предмет их еще подлежит спору и обсуждению. А потому я не стану время тратить на обвинение того, от жестокости которого вы избавились только оружием, и не позволю, дабы он Аппий довершил совершенные им злодеяния гнусною их защитою. Итак, Аппий, я не стану тебе припоминать всех твоих беззаконных и жестоких деяний, которыми наполнено твое двухлетнее правление; но избери себе немедленно судью в одном только преступлении, как ты противозаконно присудил вольного человека в рабство; в противном случае я немедленно велю отвести тебя в тюрьму.» Хотя Аппию не оставалось никакой надежды ни на защиту трибунов, ни на приговор народа, однако он апеллировал от одного трибуна к другим. Видя, что они все молчат, схваченный уже урядником, Аппий вскричал: «отдаюсь на суд народу.» До того странно было слышать это слово, столь дорогое для свободы, из уст того самого человека, который недавно по своей прихоти присудил в рабство вольную девушку, что как бы по взаимному соглашению было несколько минут общего молчания. Оно нарушалось только шепотом присутствующих, которые промеж себя говорили: «вот доказательство, что есть боги и что они принимают участие в делах человеческих и хотя не вдруг, но наконец посылают они заслуженную казнь за высокомерие и жестокость. Тот же человек теперь призывает на помощь власть народа, который было ее отнял и единственная надежда его на спасение заключается теперь в том же самом народе, которого все права он попрал. Теперь тюрьма угрожает ему самому и ссылается на права, защищающие личность гражданина тот, кто присудил в рабство вольную девушку!» Только среди глухого ропота толпы раздавался голос Аппия, умолявшего народ Римский о защите. Он припоминал свои заслуги отечеству в мирное время и на войне: «свое, имевшее такой несчастный конец, усердие на служб народу Римскому; как он, навлекая на себя негодование патрициев, оставил консульство для того, чтобы написать законы, обеспечивающие равенство всех граждан; изданные им законы существуют, а виновник их влечется в тюрьму. Все о себе хорошее и дурное выскажет он, когда ему будет дана возможность защищать свое дело. Теперь, ссылаясь на право, неотъемлемое каждого гражданина Римского, он требует, чтобы ему назначен был день, когда ему дозволено будет говорить и предложить свое дело на суд народа Римского. Неужели уж до такой степени успел он заслужить ненависть своих сограждан, чтобы он не мог вовсе надеяться на их чувство справедливости и на сострадание к нему. Буде его хотят, не выслушав его оправдания, посадить в темницу, то он снова от одного трибуна апеллирует к другим, прося их не делать того, что они сами в нем осуждали. Если же трибуны сделали между собою право жалобы на одного из них другому ничтожным, туже тайную стачку, которую они ставили недавно в вину децемвирам, то он переносит свое дело к народу, призывая в свою защиту законы о верховной власти народа, состоявшиеся в этом же году по предложению трибунов и консулов. Что же будет значить она, если он, сделав призыв к ней, будет осужден не выслушанным? Как может рассчитывать на покровительство законов какой–нибудь простой гражданин, если Аппий Клавдий вотще призывал в свою пользу их защиту? Он будет пробным камнем, действительно ли новые законы обеспечили свободу, или они было только орудием честолюбия; право апелляции к трибунам и переноса от них дел к народу, как средство защиты гражданина от произвола страстей, существует ли только на бумаг или на самом дел?»
57. Виргиний на это отвечал: «только один Аппий Клавдий вне покровительства законов и не заслуживает быть членом общества. Граждане, взгляните на судилище, место совершения стольких преступлений. Там этот бессменный децемвир жил казнями, кровью, имуществом сограждан; оттуда грозил он всем розгами и секирами. Поправ ногами уважение ко всему божественному и человеческому, он окружил себя палачами, а не ликторами и, уже недовольствуясь грабежами и казнями, дал волю своей похоти. В глазах народа Римского вольную гражданку, исторгнув из отцовских объятии, подарил своему клиенту, поставщику его ложа. Приговором вопиющей несправедливости, он заставил отца быть палачом собственной дочери. И когда жених и дядя её подняли уже бездыханное тело несчастной, то он в раздражении неудовлетворенной страсти, а не в негодовании на убийство, отдал приказание заключить их в темницу. Пусть же узнает о существовании тюрьмы тот, кто привык ее называть настоящим жилищем народа Римского. Сколько бы раз он ни апеллировал, сколько бы раз ни взывал к народу, а он, Виргиний, все–таки стоит на своем, чтобы он назначил судью в том, что он отдал в рабство вольную девушку; буде же он не назначит себе судью, то как уже осужденного тем самим, он приказывает отвести его в тюрьму.» Каждый невольно соглашался с ним, но не мог не быть сильно поражен, самому народу Римскому казалось наказать такого человека превышением его власти. Аппия заключили в темницу; трибун назначил ему день окончательного приговора. Между тем Латины и Герники прислали послов поздравить с восстановлением доброго согласия между патрициями и народом и в благодарность за нее они принесли в Капитолии Юпитеру Всемогущему в дар золотой венец небольшой цены, — достатки были тогда невелики и набожность доказывалась усердием, а не богатством подарков. От послов узнали, что Эквы и Вольски всеми силами готовятся к войне. Консулам отдано приказание разделить между собою провинции. Горацию выпал жребий вести войну с Сабинами, а Валерию с Эквами и с Вольсками. Когда объявлен был набор, то вследствие любви простого народа к консулам не только молодые люди записывались охотно, но и явилось много охотников из старых воинов, выслуживших свой срок службы; таким образом войско не только было многочисленно, но и надежно вследствие примеси старых опытных солдат. Еще до выступления из города, консулы выставили на общее употребление законы, изданные децемвирами, известные под именем десяти таблиц, вырезав их на медных досках. Иные историки утверждают, что это дело было исполнено по распоряжению трибунов народных эдилями.
58. К. Клавдий всегда с отвращением смотрел на злоупотребления власти децемвиров и никто так сильно, как он, не осуждал высокомерных действий своего племянника и чтобы не видеть ни того, ни другого, он удалился было в Регилл, бывшее свое отечество. Услыхав об опасности, угрожавшей тому, чьи пороки были ему ненавистны, он явился ему в защиту и в печальном платье в сопровождении родных и клиентов явился на форум, обходя граждан и прося их: «не позорить род Клавдиев до того, чтобы считать их достойными тюрьмы и оков и не допускать, чтобы человек, которого имя и изображение с честью перейдет в потомство, как виновника Римского законодательства, был брошен связанный в темницу в сообщество ночных воров и разбойников. При всем своем негодовании пусть граждане дадут место рассуждению: не лучше ли, снисходя к просьбе стольких Клавдиев, простить одного, чем отвергнуть мольбы их, из удовольствия удовлетворить чувство мести. Сам он хлопочет за честь имени своего и семейства и желая быть полезным в несчастье родственнику, он все еще с ним не помирился сам. Народ твердостью и мужеством стяжал свободу, пусть он упрочит её и взаимное согласие сословий своим милосердием.» Многие граждане готовы были исполнить его желание из участия к нему собственно, а не к тому, в чью пользу он говорит. Виргинии со своей стороны просил граждан: «скорее пожалеть о нем и о его дочери и внять просьбам трех трибунов своих, всех трех родственников несчастной Виргинии, чем рода Клавдиев, домогавшегося было царской власти над народом Римским. А они трибуны, представители нужд народа, сами умоляют его не оставить и их в этом деле.» Жалобы последних казались народу уважительнее и Аппий, потеряв таким образом всякую надежду, до наступления дня, назначенного для окончательного приговора, сам себе причинил смерть. Потом П. Нумиторий позвал на суд Сп. Оппия, на которого обрушилось преимущественно негодование народа за то, что он, оставаясь с Аппием в городе, был соучастником его беззаконных действии и несправедливого приговора в деле Виргинии. Впрочем, не столько повредило Оппию соучастие его в действиях Аппия, сколько обвинение против него самого направленное. Против него свидетелем явился один гражданин, бывший в двадцати семи походах, получивший восемь наград не в очередь. Показывая народу полученные им дары, он обнажил спину, истерзанную ударами розог, говоря, что буде Оппий покажет на него основательную причину к его наказанию, то он готов принять его в другой раз от него, уже как от частного человека. Оппий также заключен в тюрьму и лишил себя жизни прежде наступления дня, назначенного для суда. Трибуны описали в общественную казну имущество Клавдия и Оппия. Прочие децемвиры добровольно отправились в ссылку, а имения их также описаны. М. Клавдий, предъявивший права на Виргинию, был по суду приговорен к смертной казни, от которой помилован Виргинием и, отправясь в ссылку в Тибур, там умер. Таким образом тень Виргинии, по смерти имевшей лучшую участь, чем при жизни, посетив столько домов, ища отмщения, наконец, не находя более виновных, предалась вечному покою.
59. Ужас овладел патрициями; трибуны были уже почти тем же, чем и децемвиры. Тогда М. Дуилий, трибун народный, решился во время положить спасительный предел злоупотреблению власти; он сказал: — «Пора положить конец злоупотреблению власти нашей и преследованию противников. В течение остального времени нынешнего года не допущу никого ни предавать суду, ни заключать в темницу. К чему припоминать нам старые обиды, если свежие уже отмщены казнью децемвиров? Не нужно более содействия трибунов; усердия одних консулов достаточно будет для упрочения за вами вольности: «Такая умеренность трибуна рассеяла опасения патрициев, но еще более вооружила их против консулов. Забота о безопасности патрициев пришла прежде в голову сановнику простого народа, чем тем, которые из одного с ними сословия. Можно сказать, что сами враги патрициев прежде насытились казнями, чем консулы пытались положить конец их притязаниям. Многие видели со стороны патрициев ожившее снисхождение в том, что они спешили утверждать законы, предложенные консулами; но ясно было, что в этом случае сенат, вследствие случившегося переворота, уступал силе обстоятельств.
60. Консулы, устроив внутренние дела и утвердив на прочном основании свободу народа, разошлись по своим провинциям. Валерий действовал с благоразумною осторожностью против соединившихся уже в Альгиде войск Эквов и Вольсков. Если бы он тотчас вступил в решительный бой, то вряд ли бы при настроении умов как Римского, так и неприятельского, носившем еще отпечаток бедственного времени децемвиров, окончился бы он в нашу пользу. В миле расстояния от неприятелей Валерий стал с войском. Неприятель не раз выходил из лагеря и на промежутке, оставшемся между его лагерем и Римским, располагался в боевом порядке; на вызов его к бою Римское войско отвечало молчанием. Наконец устав дожидаться сражения, Эквы и Вольски, считая победу уже верною, разошлись для грабежа одни в землю Герников, другие Латинов. В лагере неприятельском осталось сил только для его прикрытия, но не для сражения в открытом поле. Узнав об этом, консул обратил против неприятеля его же средство: выходя из лагеря в боевом порядке, он предлагал бой. который неприятель отказывался принять вследствие недостатка сил. Бодрость духа в Римском войске увеличилась и оно смотрело на неприятелей, в страхе искавших защиты за лагерными окопами, как на побежденных. Целый день Римское войско стояло в поле, готовое к бою; с наступлением ночи оно возвратилось в лагерь. Римляне, почти уверенные в успехе, предались отдохновению. Неприятель в страхе рассылает гонцов за войсками, отправившимися для грабежа. Находившиеся неподалеку поспешили назад; а зашедшие далеко не могли быть найдены. Когда рассвело, Римское войско выступило в поле с тем, чтобы взять лагерь приступом, буде неприятель откажется от боя в открытом пол. Дня уже прошло много; тогда консул, видя, что неприятель остается в бездействии, приказывает своим воинам двинуться вперед. Видя движение Римского войска, Эквы и Вольски устыдились скрываться за лагерными окопами от противника, недавно побежденного, и потребовали от своих вождей сигнала к сражению. Когда он был дан, неприятельские воины стали выходить и становиться в строю по местам, консул Римский, не давая неприятелю устроиться в порядке, ускорил наступление и напал на него бывшего в замешательстве: не все его воины были в строю, а которые и были, то еще не устроились настоящим образом и неприятельское войско походило на толпу людей, в замешательстве отыскивавших своих и озиравшихся, нет ли откуда помощи. Тут–то напал консул; самый военный крик Римских воинов и натиск привел неприятеля в окончательное расстройство. Неприятель стал было уже уступать; но мало–помалу оправился от замешательства; вожди ободряли его и стыдили словами: «обратятся ли они в бегство перед побежденными?» Неприятель ободрился и противоставил Римлянам сильное сопротивление.
61. Консул со своей стороны просил воинов римских иметь в памяти, что в этот день они в первый раз по возвращении свободы сражаются за отечество; ее им обеспечившее. Плоды победы достанутся им самим, а не послужат к торжеству ненавистных децемвиров. Предводительствует ими уже не Аппий, а Валерий, потомок тех Валериев, которые стяжали вольность народу Римскому и сам содействовавший её торжеству. Пусть они (воины) покажут, что уроны, понесенные в прежних сражениях, падают на вождей, а не на воинов. Постыдно будет обнаружить им во внутренних делах более твердости, чем на войне и, быв храбрыми против сограждан, показать себя робкими против неприятелей. В мирное время целомудрию одной только Виргилии угрожала опасность; только один Аппий из всех граждан действовал по внушению гибельной страсти. В случае же несчастного исхода войны семействам всех будет угрожать опасность от многочисленного врага. Впрочем, он не хочет и припоминать того, чего не допустят ни Юпитер, ни Марс приключиться городу Риму, построенному под их покровительством.» Валерий указывал на Авентинский и Священный холмы, умолял их возвратиться не посрамленными поражением в места, где едва несколько месяцев тому назад они стяжали себе свободу. Да покажут они свету, что доблесть их и по изгнании децемвиров все та же, какая была до выбора этих сановников и что с законами, обеспечившими общее равенство, слабость и изнеженность не вкралась еще в их души.» Такие речи говорил он пешим воинам; потом поскакал он к коннице: «Молодые люди — сказал он, обратясь к всадникам — превосходя пехотинцев благородством происхождения и почетом, будьте для них примером воинской доблести. При первом натиске наша пехота уже заставила ряды и неприятельские податься назад; а вы, пришпорив коней, устремитесь на врага и заставьте его очистить поле битвы. Он не устоит против вашего нападения, да и теперь он более колеблется в нерешительности что ему делать, чем думает о серьезном сопротивлении.» Всадники поспешно ударили на неприятеля, уже пришедшего в смущение от натиска нашей пехоты, сломили его ряды, пронеслись до самого заднего и таким образом взяли его в тыл, став на пути многих его воинов, уже собравшихся было бежать в лагерь. Легионы под предводительством консула двинулись к неприятельскому лагерю и овладели им; они нашли там огромную добычу, потеря неприятеля была ужасная. Молва об этой победе проникла в Рим и дошла до другой армии: в городе она распространила всеобщую радость, а в воинах другой нашей армии возбудила благородное соревнование. Гораций то удачными набегами на неприятельскую землю, то небольшими счастливо окончившимися стычками приучал мало–помалу своих воинов иметь к себе доверие и изгладил из их памяти уроны, понесенные при децемвирах; успехи частные предвещали и общий. А Сабины, возгордясь удачными действиями своими в прошлогоднюю кампанию ее переставали затрагивать наших воинов и издеваясь спрашивали их: «для чего они ведут войну наподобие разбойников набегами и незначительными стычками, а не окончат ее одним решительным боем? Пусть они выйдут в поле и предоставят судьбе решить, за которою из двух сторон останется победа!»
62. Римляне не только имели уже достаточно бодрости духа, но стали уже приходить в негодование; они промеж себя говорили: «другая армия, увенчанная победою, возвратится в город, а они терпеливо сносят насмешки дерзкого врага: когда же они наконец, если не теперь, будут в состояния отмстить ему?» Консул, слыша такие речи воинов своих, созвал их и сказал перед их собранием: «Воины, вы слышали, как я полагаю, о сражении случившемся в Альгиде. Войско народа Римского показало себя достойным вольного государства; победа приобретена благоразумием вождя, личным мужеством воинов. Что касается до меня, то я мой план действий и степень моей решительности соразмеряю с тою готовностью, которую вы сами обнаружите. Войну можно вести и исподволь, осторожно, и окончить одним ударом. В первом случае, продолжая действовать так, как я уже начал, я постараюсь ежедневно усилить в вас сознание вашей силы. Если же в этом нет надобности, если у вас уже достаточно мужества и пойдем на бой, то покажите теперь степень вашего усердия и мужества, испустив воинский клик.» Видя, что приказание его исполнено с необыкновенною готовностью: «итак в доброй час, сказал консул воинам, — исполню я ваше желание и завтра поведу вас на решительный бой.» Остальное время дня прошло в приготовлении оружия к имевшему быть сражению. На другой день Сабины, видя, что Римское войско вышло в открытое поле и строится в боевом порядке, поспешили выйти из лагеря, уже давно ожидая с нетерпением случая к сражению. Сражение было упорное; оба враждебные войска вступили в дело с уверенностью в успехе: одно покрытое давнишнею воинскою славою, другое возгордившись недавними успехами. Сабины употребили сверх обычного мужества и хитрость: построив свои войска и боевой порядок, они оставили в резерве две тысячи человек с тем, чтобы они напали на левое крыло Римского войска тогда, когда по всей линии завяжется бой. Видя нападение с боку, наше левое крыло стало было приходить в замешательство: тогда всадники двух наших легионов, в числе около шести сот, спешились и прикрыв отступление своих, остановили наступательное движение неприятеля. Разделив опасность нашей пехоты, они произведи в ней сознание своего унижения, вследствие того, что всадники должны были исполнять за нее её обязанность, не оставляя и свою прямую. Таким образом казалось, что пехотинец не может сравняться и со спешившимся всадником.
63. Пехота левого крыла, горя желанием загладить потерпенный стыд, двинулась вперед и заняла позицию, с которой была вытеснена: не только уравновесился бой, но и сталь клониться в нашу пользу; правое крыло неприятелей стало отступать. Всадники наши, под прикрытием нашей пехоты безопасно пробравшись до коней, сели на них и поскакали на другое наше крыло с известием о полученном уже успехе. Они устремились на неприятеля, уже пришедшего в робость вследствие поражения того крыла, на котором он было сосредоточил свои главные силы. В этом сражении коннице нашей принадлежит главная честь победы. Консул внимательно следил за ходом боя, принимая нужные меры, поощряя храбрых похвалами, а менее деятельных порицаниями. В последнем случае воины немедленно спешили усиленною храбростью загладить свой стыд; таким образом и похвала и порицание имело одно и то же последствие: усиление общего усердия. При удвоенных воинских кликах, Римляне ударили на неприятеля, который не выдержал дружного нападения наших. Сабины рассеялись в бегстве по полям и предоставили свой лагерь нашему войску, как готовую добычу. Тут оно нашло свои же собственные пожитки, награбленные неприятелем в Римской области, тогда как Римская армия в неприятельском лагере под Альгидом нашла имущество союзников. Сенат с умыслом недоброжелательствуя консулам определил благодарственное молебствие от имени консулов на один день, тогда как победы одержаны в разных местах двумя разными войсками. Несмотря на это народ и на другой день в большом числе наполнял храмы; да и вряд ли эти, по собственному побуждению народа сделанные, мольбы не были ужаснее исполненных по предписанию сената. Консулы со своей стороны с умыслом в течение означенных двух дней подошли к городу и вызвали сенат на Марсово поле. Когда здесь они стали излагать совершенное ими на воине, то старейшие сенаторы жаловались, что сенат с измерением созван консулами в том месте, где находится вооруженная сила. Вследствие этого консулы, избегая самого повода к суждению, перенесли сенат в Фламиниевские луга, где ныне храм Аполлона (уже и тогда существовавший). Огромным большинством сенат отказал консулам в почестях триумфа. Тогда трибун народный, Л. Ицилий, предложил на обсуждение народа вопрос об этом. Самое эго предложение встретило ожесточенное сопротивление во многих. Особенно вопиял против этого К. Клавдий; он говорил: «консулы хотят удостоиться почестей триумфа победы не над неприятелем одержанной, но над сенатом. Они их ищут не во имя своих заслуг, но опираясь на расположение к ним трибуна народного. Никогда еще не было того, чтобы народ присуждал почести триумфа. Рассмотрение прав на него и определение его зависело поныне от сената. Самые цари не коснулись этого права. Теперь же трибуны в домогательстве своем присвоить себе всю власть ничего не оставляют более делать общественному совету. Вот вольность наша, вот равенство, обеспеченное нам законами, определявшими права и место каждого сословия.» Несмотря на эти жалобы Клавдия речи многих сенаторов в том же смысле, народ всеми трибами принял предложение Ицилия и то был первый пример, что почести триумфа присуждены народным собранием, не спрашиваясь сената.
64. Эта победа трибунов и простого народа над сенатом имели вредные последствия, едва не породив гибельного своеволия. Трибуны согласились было между собою продолжить свою власть, чтобы противозаконное их притязание не было так заметно, то распространить это и на обоих консулов. Они ссылались на соглашение патрициев, что они, дотоле действуя за одно с консулами, права народа сделали недействительными: Что же будет, так толковали трибуны — если между тем как законы еще не упрочены, консулы начнут действовать посредством интриг на новых трибунов? Не всегда консулами будут Валерий и Гораций, которым интересы народа дороже собственных.» К счастью, что при таких обстоятельствах управлять выборами досталось М. Дуилию, человеку благоразумному, понимавшему, какие могут быть вредные последствия от бессменности сановников. Он объявил наотрез, что не изберет никого из прежних трибунов; тщетно товарищи его упорствовали, требуя, чтобы он или предоставил полную в этом случае свободу голосам народа или предоставил бы управление выборами кому–либо другому из трибунов. Дуилий, пригласив консулов, спросил их: как они намерены поступить в отношении к консульским выборам. Те отвечали, что они изберут новых консулов; тогда трибун, видя, что любимцы народа, одного с ним образа мыслей, явился с ними в народное собрание. Тут консулы были спрошены, согласны ли они будут остаться снова консулами по желанию народа в благодарность за вольность ими приобретенную и за подвиги их на войне; но решительно отказались, оставшись при своем образе мыслей. Осыпав похвалами консулов за то, что они в чем не хотят брать пример с децемвиров, Дуилий произвел выборы. Он избрал пять трибунов народных; видя, что прочие кандидаты не получают достаточного числа голосов вследствие явных интриг девяти трибунов, желавших быть вновь избранными, Дуилий распустил народное собрание и тем окончил выборы. Он утверждал, что закон о выборе трибунов исполнен, так как в нем не определено число, сколько их должно быть и представлено право избранным вновь трибунам приобщить по собственному назначению кого пожелают. Он приводил в доказательство текст закона, где сказано: «буде трибун народный наберет менее десяти трибунов народных, то избранные могут приобщать себе товарищей, которые считаются такими же законно избранными трибунами народными.» Дуилий таким образом до конца упорствовал, противодействуя честолюбию своих товарищей, желавших, чтобы число трибунов народных было пятнадцать и поставил таки на своем. За тем он, равно заслужив благорасположение и патрициев и простого народа, сложил с себя звание трибуна.
65. Новые трибуны в выборе себе товарищей старались угодить более патрициям и даже в числе новых трибунов были патриции, бывшие консулами, Сп. Тарпей и А. Артерий. Вновь избранные консулы, Спурий Герминий и Т. Виргиний Целимонтан, не обнаруживали особенного усердия ни в пользу патрициев, ни в пользу простого народа; а потому во время их правления спокойствие царствовало внутри государства. Л. Требоний, трибун народный, сильно нерасположенный против патрициев, за то, что, как он утверждал, через их интриги товарищи его обманули в выборе трибунов, иметь до тех пор, пока не будут избраны все десять трибунов. Только он нападал на патрициев, за что и получил прозвание неужиточного. Последовавшие за тем консулы М. Геганий Мацерин и К. Юлия сумели положить конец нападкам трибунов против молодежи патрициев и поддержать достоинство этого сословия, не вступая за то в открытую борьбу с народом. Они удержали его от смут, отсрочив производство набора, определенного сенатом против Вольсков и Эквов. Консулы были того мнения, что спокойствие внутри государства обеспечит его спокойствие извне и что ничто так не поощряет врагов к нападению, как слухи о междоусобных несогласиях. Таким образом забота о поддержании мира были причиною спокойствия внутри государства. Впрочем, миролюбие одного сословия вызывало другое к притеснениям. Когда простой народ вел себя смирно, молодежь патрициев стала причинять ему обиды. Трибуны, на которых была вся надежда простолюдинов, не оказывали им надлежащей защиты: частью они опасались сами как бы не подвергнуться оскорблениям, частью потому, что к концу года все вообще власти становятся менее деятельными в исправлении своих обязанностей. Простой народ стал того мнения, что ему будет польза только с трибунов подобных Ицилию, а не с тех, которые как те, что были в течения двух последних дет, довольствуются только названием трибунов. Старейшие из патрициев, хотя и не одобряли явно действий молодежи, но с удовольствием смотрели, что хоть в этом они имели перевес над противниками. Так трудно бывает сохранять умеренность даже в старания обеспечить себе свободу; добиваясь по видимому только равенства, каждый домогается вместе быть выше другого и не довольствуясь тем, что другие не могут быть страшны для него, старается сделаться сам грозою для других. Обиды, нам причиненные, мы находим удовольствие вымещать на других, так как будто есть закон необходимости или самому страдать, или быть причиною страданий другого.
66. Избранные за тем консулы Т. Квинкций Капитолин в четвертый раз и Агриппа Фурий вступили в отправление своей должности тогда когда, спокойствие господствовало внутри государства извне; но оно было не прочно. Взаимное согласие граждан не могло долее иметь места при ожесточении трибунов и простого народа против патрициев. Вызов на суд кого–либо из патрициев бывал поводом к большим смутам в народном собрании. Получив об этом известие, Эквы и Вольски немедленно, как бы по давно ожидаемому сигналу, взялись за оружие. Вожди неприятельские говорили своим, что теперь благоприятное время действовать, что простой народ явно не признает никакого начальства и что набор, уже два года тому назад определенный сенатом, не мог потому самому состояться. «Вследствие этого–то войско Римское не было против них послано. Внутренние распри уничтожили дисциплину. Для сословий народа Римского город Рим перестал быть общим отечеством. Все силы, дотоле обращенные против соседей, теперь истощаются во внутренней борьбе. Уже время отмстить этим хищным волкам, которые, в ослеплении бешенства, терзают друг друга.» Соединенными войсками они опустошили сначала Латинскую область; не встречая сопротивления, к торжеству подавших мысль о войне они беспрепятственно простерли свои грабежи до самого Рима к стороне Эсквилинских ворот; издеваясь они указывали жителям Рима на опустошение их области. Неприятель, не находя себе мстителя, удалился назад к Корбиону, гоня перед собою добычу. Тогда консул Квинкций созвал народное собрание.
67. Здесь, обратясь к народу, сказал он сколько, мне известно, следующее: «Не сознавая за собою никакой вины, я тем не менее являюсь в ваше собрание с чувством стыда и притом самим сильным. Довольно того, что вам теперь известно, что в память потомков перейдет то. как Эквы и Вольски, еще недавно бывшие не в состоянии выдержать борьбу с Герниками, в четвертое консульство Т. Квинция безнаказанно простерли свои неприязненный набег до стен Рима. Если я бы знал (хотя нельзя скрыть и того, что при теперешнем положении дел невозможно ожидать ничего хорошего), что такому позору суждено случиться непременно в нынешнем году, то чтобы избежать его, если бы не представлялось иного средства совместного с честью, я решился бы на добровольную ссылку и на самую смерть. Итак будь то оружие, которое мы видели со стен наших, в руках людей, достойных носить его, то в мое консульство Рим мог достаться в руки неприятеля. Слишком долго жил я, я пережил честь свою. Скажите над кем посмеялись наши ничтожные враги? Над нами консулами или над вами, Квириты. Если вина наша, то отнимите власть у недостойных носить ее; а если и этого мало, то казните нас так, чего найдете достойными. Буде же виновны в том вы сами, Квириты, то никто из богов и людей не станет в том с вас требовать отчета или наказывать за это; но вы сами горько в том раскайтесь. Причиною случившегося не ваша слабость и не уверенность в силах со стороны неприятеля. Столько раз разбитый на голову, приученный к бегству, не раз терявший лагерь свой и часть полей, вынужденный пройти под игом, поверьте мне, что он знает и меру своих сил и ваших. Но что губит общее наше отечество, так это взаимный раздор сословий — патрициев и простого народа. Но мы не умеем пользоваться с умеренностью властью, которая в руках наших, ни вы предоставленными вам правами вольности. Вы в постоянной тревоге: патрициям ненавистны власти, избранные из среды народа, а народу, которые из патрициев. Но отдайте наконец сами себе отчет, чего вы желаете? Ваше задушевное желание было иметь трибунов народных; желая упрочить доброе согласие между сословиями, мы предоставили вам право их иметь. Пожелали вы избрать децемвиров, и на это мы согласились. Децемвиры вам наскучили; они отреклись от власти. Когда они сделались частными людьми, и тут вы преследовали их вашею ненавистью; терпеливо и тут снесли мы, что лица благороднейших семейств или погибли смертью, или были удалены в ссылку. Вы пожелали снова иметь трибунов народных, вы их имеете. Мы даже в угоду вам — и это было совершенно противно интересам патрициев — избрали в консулы людей, принадлежавших к вашей партии, тем как бы и мы принесли вам на жертву то, что дотоле составляло исключительную нашу принадлежность. Законы о вмешательстве трибунов, о переносе дел к народу, о том, что народные постановления имеют силу и для патрициев, все эти законы, предложенные во имя общего равенства прав, а на деле для нашего унижения и порабощения, мы приняли и утвердили. Будет ли и после этого конец внутренним смутам? Будет ли позволено жить в этом городе и считать его одним нашим общим отечеством. Побежденные, мы терпеливо снесли унижение наше, а вы победив не могли оставаться в покое. Не довольно ли для вас, что вы для них предмет страха? Не против ли нас вы вооруженною рукою заняли Авенсин? Не против ли нас стали вы было на Священной горе? А когда неприятель почти взял Рим, когда Эквы и Вольски всходили было на стены города, то никто из вас и не подумал о сопротивлении. Итак вы храбры, вы отличаетесь воинскою доблестью только против нас.
67. Вместо того, чтобы мятежною толпою окружать место заседаний сената, вопиять враждебно на Форуме и наполнять тюрьму именитыми людьми, обратите ваше негодование и вашу злобу на неприятеля, устремитесь в Эсквилинские ворота. Но если вы на это не решаетесь, то полюбуйтесь со стен городских на ваши поля, опустошенные огнем и мечом; вы увидите, как неприятель гонит как свою добычу стада ваши, как пылают зажженные им деревни. Тут более всего страдает отечество: область его опустошена, столица в осаде; военные трофеи у неприятеля. Что же из этого? Разве интересы каждого из вас не страдают? Поверьте, вы получите вскоре известие о понесенных убытках. Чем же вы пополните их дома? Не трибуны ли вознаградят вас за них и сделают вашу потерю нечувствительною? Если вам нужны звук их речей и слава, то вы будете их иметь сколько угодно. Они никогда не устанут бранить патрициев, предлагать один закон за другим и говорить возмутительные речи. Но, выслушав их, возвратился кто из вас с форума богаче, принес ли когда–нибудь домой что–нибудь полезное? Возвратился ли кто–либо из вас к жене и детям домой, не унося с собою с форума чувства недоброжелательства, неприязни, злобы, ощутительные и в общественном и в домашнем быту? От них то должны вы защищаться вашими добрыми качествами, а не рассчитывать постоянно на чужую помощь. Припомните, когда вы совершали военные походы под предводительством нас консулов, а не трибунов, когда вы обнаруживали ваши доблести на поле битвы, а не на форуме, когда криками вашими вы поселяли ужас в сердцах врагов, а не грозили ими патрициям Римским, тогда вы возвращались домой с победою и добычею, отняв часть земель неприятельских, покрытые славою, вы делили добычу и возвращались домой, принеся пользу и отечеству и собственно себе. А теперь вы дозволяете врагу вашему грабить ваши имущества и безнаказанно уносить награбленное домой. Для вас первое дело — слушать речи трибунов и жить на форуме. Вы избегаете, уже ставшей для вас тяжкою, необходимости воевать; но она вас преследует и не дает вам покою. Тяжело вам казалось идти войною на Эквов и Вольсков? Так они сами явились к воротам нашего города и, буде вы их не отразите, они проникнут и в стены ваши, последуют за вами и в Капитолий, и на форум и в дома ваши. Два года уже тому назад сенат повелел произвести набор и вести войско в Альгид; а мы сидим беспечно дома, тратя время наподобие женщин наших в бесполезной болтовне. Мы радуемся миру в настоящем, не зная того, что вследствие нашей беспечности война загорится с новою силою. Конечно, знаю, что вам неприятно будет слышать такие речи; но меня долг мой, если не внутреннее побуждение, заставляет говорить вам горькую может быть для вас истину. Хотел бы я и вам угодить, Квириты, но более всего дорожу благом и безопасностью отечества; а там какого бы вы ни были обо мне мнения для меня все равно. Так суждено, что народу всегда приятнее тот, кто говорит за себя, чем тот, кто имеет в виду преимущественно передо всем общественную пользу. Или не думаете ли вы, что эти публичные крикуны, ваши льстецы, которые, не допуская вас до войны, не дают вам возможности и дома жить спокойно, волнуя вас, чистосердечно имеют в виду вашу пользу и ваше благо? Нет, вы им служите только средством к почестям и другим существенным выгодам. При взаимном согласии сословий они осуждены были бы на самую ничтожную роль, тогда как теперь они считают себя вашими вождями, хотя незавидными — смут и междоусобий. Но если наконец такой порядок вещей вам самим наскучил и если оставив ваши теперешние заблуждения, вы возьмете в пример отцов ваших, то я отдаюсь на жесточайшие казни, буде я в самое короткое время не разобью на голову неприятеля, опустошившего ваши поля и, обратив его в бегство, не отниму у него его лагеря и таким образом войну со всеми её ужасами, теперь вас заставшую врасплох, перенесу от стен нашего города в область неприятелей и к их городам.»
69. Ни одна речь самого любимого трибуна не производила такого действия на народ, как эта речь строгого консула. Молодежь, доселе считавшая самым действительным средством против патрициев отказ от военной службы, помышляла только о войне. С другой стороны израненные и ограбленные поселяне, сбежались с полей в город и принесли еще более грустные известия о нашествии неприятеля, чем сколько можно было заключать смотря со стен и произвели всеобщее в гражданах негодование и жажду мести. Когда Квинкций пришед в сенат, то его все там встретили, как истинного защитника государства. Старейшие из сенаторов говорили: «что речь его достойна занимаемого им сана консульского, достойна стольких с честью прослуженных консульств, достойна всей его жизни, посвященной служению добра и общей пользы, увенчанной столькими почестями за заслуги еще большие. Другие консулы или искали милости народа, изменяя интересам патрициев или поддерживая строгостью права народа, крутыми и необдуманными мерами только приводили его в раздражение. А. Т. Квинкций сказал речь, сообразную с духом времени; поддержав величие сената, он водворил согласие между сословиями. Сенат обращается с неудачною просьбою к нему и к его товарищу, чтобы они блюли интересы государства; а вместе умоляют и трибунов единодушно, за одно с консулами, содействовать к отражению опасности, угрожающей городу и содержать при столь крайних обстоятельствах отечества народ в повиновении сенату. Они заклинают трибунов общим для них отечеством не отказать в своем содействии тогда, как поля представляют картину опустошении, а город почти уже находится в осаде.» С единодушного согласия всех властей объявлен набор и произведен. Консулы объявили в народном собрании: «теперь некогда разбирать, кто пойдет и кто останется; на другой день на рассвете пусть все молодые люди явятся с оружием в руках на Марсовом поле. По окончании войны будет произведено исследование о причине, почему кто уклонился от военной службы и кто не представит основательной, тот будет считаться за дезертира.» На другой день вся молодежь была в сборе. Воины каждой когорты избрали из среды своей сотников; а двум сенаторам вверено начальство над каждою когортою. Все нужные распоряжения произведены были с такою поспешностью, что военные значки, принесенные в тот же день квесторами из общественного казнохранилища, в четвертом часу дня были уже подняты и воины с ними двинулись в поход. Вновь избранное войско, в котором было только несколько когорт ветеранов, охотою вызвавшихся на службу, остановилось у десятого камня, обозначающего расстояние милями от города, На следующий день неприятель был уже в виду и оба враждебные войска расположились лагерями у Корбиона. На третий день бои уже стал неизбежным, вследствие с одной стороны раздражения, господствовавшего в Римском войске, а с другой сознания собственной вины после стольких бунтов и овладевшего вследствие этого отчаяния.
70. В войске Римском было два консула с равною властью. Впрочем, Агриппа уступил старейшинство Т. Квинкцию, зная, как важно во всех делах единство управления. С другой стороны и Квинкций пользовался умеренно предоставленным ему первенством, обращался с ним ласково, советовался с ним, относя и к нему честь успехов, полученных вследствие общих трудов и старался нисколько не дать ему заметить старейшинства. В боевом строю Квинкций предводительствовал правым крылом, Агриппа левым; а легат Си. Постумий Альб центром; другой легат Сер. Сульпиций начальствовал над конницею. Правое крыло нашей пехоты сражалось с необыкновенным мужеством, встречая и со стороны Эквов упорное сопротивление. Сер. Сульпиций вломился с конницею в ряды неприятельской пехоты и проскакал через нее; не трудно было бы ему, пользуясь смятением неприятеля, неуспевшего еще сомкнуть свои расстроенные ряды, возвратиться назад тою же дорогою; но он предпочел ударить на неприятеля с тылу и легко обратил бы его, видевшего опасность со всех сторон в бегство, если бы не встретил конницу Вольсков и Эквов, вступившую с ним в бой. Сульпиций кричал своим воинам: «чтобы они не медлили, что они окружены неприятелем и дорога им к отступлению отрезана, буде они всеми силами не одолеют тотчас неприятельскую конницу. Обратить ее в бегство недостаточно; надобно привести ее в такое состояние, чтобы она уже не могла возвратиться к сражению, а потому пусть они убивают и коней, не щадя всадников. Коннице неприятельской нечего думать о сопротивлении им, когда и пехота их не выдержала их натиска. Воины вняли убеждениям Сульпиция: одним дружным натиском они поразили неприятельскую конницу, большую часть всадников сбили с коней и пронзили копьями и тех и других. Тем окончилось сражение конницы. Тогда наши всадники ударили на пехоту неприятельскую и видя, что она уступает, дали о том знать консулам. Это известие и придало духу нашим воинам, уже одолевавшим неприятеля и окончательно расстроило Эквов, начавших было отступать. Таким образом победа наша началась с центра, где конница своим нападением сразила неприятельскую пехоту. Потом левое крыло неприятеля было разбито Т. Квинкцием; всего труднее победа нам досталась на левом крыле. Тут Агриппа, во цвете лет и кипя мужеством, видел с прискорбием, что везде дела наши идут удачнее, чем у него; взяв значки у носивших их, он то сам с ними устремлялся в середину неприятеля, то бросал их в самую густую толпу его воинов. Не желая допустить позора, чтобы военный их значок достался в руки неприятеля, воины наши всеми силами бросились в середину его; тогда по всей боевой линии победа осталась за нами. Тут прибыл к Агриппе гонец от Квинкция с известием, что он подошел уже к неприятельскому лагерю, но, не овладевая им, ждет окончания военных действий на левом крыле. Буде уже он поразил неприятеля, то пусть идет к нему для того, чтобы все войско приняло участие в добыче. Агриппа уже победитель поспешил поздравить товарища с победою и принять от него такое же, и двинулся вместе с ним к неприятельскому лагерю. Немногочисленные его защитники были тотчас же разбиты и почти не встречая сопротивления, войско наше проникло в неприятельский лагерь и овладело там огромною добычею, найдя притом там все, награбленное неприятелем в Римской области. За тем консулы отвели войско в Рим. По дошедшим к нам известиям они и сами не просили триумфа и он не был им присужден; причина этому неизвестна. Впрочем, я полагаю, сколько такие догадки допускает отдаленность времени, что так как Сенат отказал в почестях триумфа консулам Валерию и Горацию, одержавшим кроме Вольсков и Эквов, победу и над Сабинами, то консулы Квинкций и Агриппа стыдились просить о почестях триумфа за успех вполовину против выше упомянутого. Они не желали, чтобы почесть триумфа, в случае если бы они ее и получили, приписана была не столько их заслугам, сколько личным отношениям.
71. Честь победы, одержанной над неприятелем, омрачил пристрастный приговор народа Римского в деле о границах земель союзников. Арицины и Ардеаты долго с оружием в руках спорили о поле, принадлежность которого присваивала себе и та и другая сторона; утомленные бесплодною борьбою, стоившею для них больших потерь, они отдались на суд народа Римского. Послы обоих народов прибыли в Рим и изложили права свои на спорную землю перед народным собранием, созванным на этот предмет сановниками. Спор завязался большой; уже были выслушаны свидетели и надобно было вызывать трибы и отбирать у них голоса; тут встал со своего места престарелый простолюдин, по имени П. Скапций и сказал: «если, консулы, будет и мне дозволено говорить об общественных делах, то я не допущу народ оставаться в заблуждении насчет вопроса, о котором теперь идет речь.» Консулы отказали ему, как старику пустому и не заслуживающему доверия. Скандий стал кричать: «что достояние народа Римского готово сделаться жертвою изменнического умысла!» Консулы велели его увести, но он призвал в свою защиту трибунов. Те, всегда следуя скорее порывам черни, чем управляя ими, исполнили желание народа, которого любопытство было возбуждено, и позволили П. Скапцию говорить; он сказал: — «вот уже девяносто третий год, как он живет на свете и на этом самом поле, о котором идет спор, он сам сражался уже немолодым, на двадцатом году военной службы, в то время, когда военные действия происходили у Кориол. А потому то он может засвидетельствовать об обстоятельстве, по давности времени совершенно забытом, но ему хорошо памятном: поле, о котором идет теперь дело, принадлежало к области города Кориол и, по взятия этого города, сделалось по праву войны собственностью народа Римского. А потому удивительно, что Арицины и Ардеаты, которым вовсе не было дела до означенного поля, пока оно было во власти жителей Кориол, теперь предъявляют свои права на него и желают иметь приговор народа Римского в таком предмет, которого он не судья, а сам собственник. Что касается до него самого, то ему немного жить; впрочем он счел своею обязанностью теперь, уже будучи престарелым старцем, возвысить свой голос все, что ему осталось, за ту землю, за которую он в лета мужества проливал кровь. И он советует народу не приносить его интересы в жертву чувству ложного стыда.»
72. Консулы, видя, что простой народ не только в молчании, но и с заметным удовольствием слушал Скапция, свидетельствовались богами, что постыдное дело готово совершиться, и призвали на помощь старейших Сенаторов. С ними они стали обходить трибунов и просить «не допускать им сделать приговор постыдный и могущий служить самим дурным примером в том деле, в котором они призваны быть судьями, если они обратят в свою собственность то, что представлено на их обсуждение и, будучи судьями, будут думать только о своих пользах. Да и не столько будет приобретено выгоды через приобретение спорного поля, сколько понесено нравственного ущерба через утрату доверия и привязанности союзников. Ущерб чести и доверия невознаградим, так прочие все, потери, которые можно привести в деньги. Приговор народа Римского послы принесут домой; молва о нем разнесется повсюду и все союзники узнают о том, равно как и все их враги, как это слышать будет прискорбию для первых и каким источником радости будет для вторых! Неужели права соседних народов будут зависеть от мнения какого–нибудь Скапция, доживающего старость свою на площади. Он приобретет этим известность у потомства, да и народ Римский через него заслужит репутацию похитителя чужой собственности, права на которую предоставлены были его суду. Да и случалось ли когда–нибудь в частном деле, чтобы судья присваивал себе спорный предмет, его же обсуждению представленный? Если самого Скапция сделать судьею, то хотя он кажется и давно утратил стыд, но и он вероятно не решился бы это сделать.» Так вопияли консулы, сенаторы, но интерес, которого представителем быль Скапций, восторжествовал надо всем. Призванные к подаче голосов, трибы объявили, что спорное поле составляет собственность народа Римского. Весьма правдоподобно, что такой же приговор был бы произнесен и другими судьями, если бы на их мнение было отдано это дело. И теперь вряд ли поставится кому в осуждение несправедливый приговор. Тогда же он показался Арицинам и Ардеатам не менее оскорбительным, как и Сенаторам Римским. Остальное время года прошло спокойно, без внутренних волнений и внешней войны.