1. Теперь стану я описывать деяния на войне и в мире народа Римского, уже пользовавшегося свободою, под управлением избранных им сановников и под сенью законов, имевших более силы, чем личность человека. Наслаждение вольностью для Римлян было тем полнее, чем свежее было в их памяти тиранство последнего царя. Правление же первых царей было таково, что и в последствии сохранились имена их в памяти народа, как основателей различных частей города, для которых они сама отводили места сообразно увеличению народонаселения. И нет сомнения, что Брут, стяжавший бессмертную славу изгнанием Тарквиния Гордого, поступил бы очень дурно и нанес бы большой вред государству, если бы, увлекаемый излишнею и преждевременною любовью к вольности, исторг власть у кого–либо из предшественников Тарквиния. Нельзя было бы ждать ничего хорошего, когда бы в народе, образовавшемся из пастырей стад и пришельцев разных племен, искавших если не вольности, то безопасности под сенью отверстого для них храма — спозаранку начались внутренние смуты. Что было бы, если бы народ, не находясь более под влиянием страха, внушаемого царскою властью, сделался жертвою внутренних несогласий черни и патрициев и трибунских бурь прежде, чем с течением времени, под влиянием семейной жизни, не слился он в одни народ и не окреп для новой жизни? В несогласиях и смутах распались бы еще не сросшиеся составные части нового государства. Но под сенью умеренного единодержавия народ возмужал, окреп, развился и новая жизнь — вольности, стала для него возможною; он достаточно созрел, чтобы наслаждаться её плодами. Успех вольности состоял не в ограничении царской власти; ею вполне пользовались новые консулы, но в том, что консулов было два и власть их продолжалась только год. Не только все права царской власти, по и внешние её отличия остались и для консулов; только ликторов с пуками положено иметь при себе одному из них, дабы не пугать народ многочисленностью служителей исполнительной власти. Коллатин уступил это право Бруту; стяжав для Рима свободу, он не менее бдительно ее отстаивал. Во избежание могущей последовать в народе перемены образа мыслей вследствие убеждений или даров изгнанного царского семейства, Брут, пользуясь воодушевлением народа, с радостью встретившего вольность, убедил его весь дать клятву, что отныне никто впредь не будет царствовать в Риме. Чтобы усилить сенат, уменьшенный казнями последнего царя и тем придать ему более силы и значения, Брут принял в него знатнейших из всадников и увеличил число сенаторов до трех сот. Оттого между сенаторами было различие: одни, прежние, назывались отцы (patres) в отличие от вновь набранных (conscripti). Этою мерою Брут много содействовал к сближению народа с сенатом и к их единодушию.
2. Потом обращено внимание на религиозные предметы. Так как были некоторые священные обряды, которые были обыкновенно совершаемы всенародно самим царем, то дабы не было в этом отношении заметно отсутствие царей, избран особый для совершения их жрец, получивший название царя жертвоприносителя. Его подчинили первосвященнику для того, чтобы носимое им титло царя впоследствии не обратилось к ущербу свободы, забота об обеспечении которой была тогда главною в умах народа. Она дошла даже до излишней щепетильности и в самых незначительных вещах и таким образом превзошла меру должного. Даже имя одного из консулов, безо всякого с его стороны повода, возбудило подозрительность народа. Граждане толковали промеж себя: «что в роде Тарквиниев слишком сильна привычка царствовать. Первый из них вступил на престол Тарквиний Приск; за ним был Сервий Туллий. Но и в этом промежутке времени род Таркиниев не оставил своих притязаний, и Л. Тарквиний Гордый присвоил себе власть царскую силою, как бы наследственную собственность своего рода. Тарквиния Гордого изгнали, но власть — в руках Коллатина; а Тарквинии не умеют жить частными людьми. Самое имя их грозит опасностью вольности.» Такие толки ходили в народ и подозрительность его все усиливалась. Тогда Брут, созвав народное собрание и сначала повторив данную всеми гражданами клятву, сказал: «отныне царская власть не может иметь места в Риме и даже все, что клонилось бы к ущербу или опасности свободы, должно быть устранено. Всеми силами должно об этом стараться и не пренебрегать ничем, что может содействовать к упрочению вольности. Жаль ему применять это к своему товарищу, но общественная польза должна быть дороже всего. Род царей и их имя носит не только гражданин наш, но и человек, облеченный властью: все это опасно для вольности, и народ Римский дотоле не будет считать себя стяжавшим прочную вольность, пока будет в Рим род Тарквиниев.» Обратясь к Коллатину, Брут сказал: «Л. Тарквиний! Избавь добровольно твоих сограждан от опасений, их терзающих. Мы не забыли, что ты содействовал к изгнанию царей. Доверши же сделанное тобою доброе дело и унеси с собою последнюю память о царях. Ручаюсь тебе, что твои сограждане не только позволят тебе взять с собою все твое имущество, но и щедро придадут к нему, буде имеешь нужду. Расстанемся друзьями, уничтожь повод может быть к неосновательному опасению. Народ только тогда будет убежден, что наслаждается прочною свободою, когда, с удалением из стен Рима последнего Тарквиния, исчезнет с ним память о власти царей.» Сначала Коллатин до того был удивлен и поражен словами Брута, которых он вовсе не ожидал, что не мог сказать ни слова. Потом, когда он начал было говорить, его обступили знатнейшие граждане и просили неотступно о том же, о чем просил его уже Брут. Но более всех подействовали на Коллатина убеждения его тестя, Сп. Лукреция. Этот почтенный и уважаемый старец сказал ему, чтобы он уступил единодушным просьбам сограждан. Тогда Тарквиний Каллатин, опасаясь, что по истечении срока его служения, он, будучи частным человеком, вынужден будет по неволе сделать то, о чем теперь его просили и притом с потерею имущества и другими может быть оскорблениями, сложил с себя консульство и удалялся со всем своим домом и имуществом в город Лавиний. Брут предложил на утверждение народа декрет сената о том, что весь род Тарквиний осуждается на вечную ссылку.» Товарищем консульства на выборам по сотням избран Брутом П. Валерий, тот самый, который принимал деятельное участие в изгнании царей.
3. Все ожидали, что Тарквинии не откажутся от своих притязаний и будут их поддерживать войною, но случилось это не так скоро. А недавно приобретенная свобода едва было не сделалась жертвою — чего менее всего опасались — коварства и измены. В Риме некоторые знатные молодые люди, бывшие друзьями Тарквиниев и разделявшие их разгульный образ жизни, привыкли к своеволию и с сожалением видели порядок вещей, положивший ему конец. Теперь, когда все граждане пользовались равными правами, не было места своеволию и потому эти молодое люди смотрели на успехи вольности, как на уменьшение их личного значения. Они говорили друг другу: «что царь также человек и что на него могли действовать просьбы; он мог защитить и в правом, и в неправом деле: от него можно было ждать и наград и милости. Он мог разгневаться, но мог и простить. Законы же — глухи, неумолимы; они полезнее для человека бедного, чем для сильного и могущественного. Не милуют они и не прощают, если кто подпадет их ответу. А трудно по слабости природы человеческой жить так, чтобы не сделать ничего дурного.» Таким образом недовольство новым порядком вещей существовало. Тут пришли послы Тарквиниев — просить выдачи их имущества; о возвращении же их самих не было и речи. Они изложили перед сенатом предмет своего посольства и несколько дней прошло в обсуждении — возвратить ли Тарквиниям имущество их, или не возвращать. Не возвратить значило подать повод к войне, а возвратив Римляне вручали сами Тарквиниям средства и способы к ведению ее. Между тем послы, по–видимому, только хлопоча о возвращения Тарквиниям имущества, на самом дел старались также о восстановлении в их пользу царской власти. Будто бы ходатайствуя о видимой цели своего посольства, они посещали знатнейшие лица и в том числе молодых людей, о которых мы говорили выше, и старались выведать их образ мыслей. Встретив с их стороны сочувствие, они вручили им письма Тарквиниев и совещались с ним о том, как бы впустить их ночью тайно в город.
4. Сначала приняли участие в заговоре братья Вителлии и Аквилии. Сестра Вителлиев была за консулом Брутом и у нее от него было два сына, уже достигавшие юношеских лет — Тит и Тиберий. Их увлекли также в заговор их дяди. Участвовали в нем и другие молодые люди знатных фамилий, но по отдаленности времени история не сохранила нам их имен. Между тем в сенате мнение о возвращении Тарквиниям их имущества восторжествовало. Послы в этом самом нашли предлог помедлить в Риме, выпросив у консулов время на отыскание и снаряжение подвод, на которых они должны были увезти имущество бывшего царя и его семейства. А между тем послы все время проводили в совещаниях с заговорщиками и наконец успели их убедить — дать им от себя письмо к Тарквинию. Иначе — говорили послы — все, что они скажут о столь важном деле, будет сочтено пустяками. Письмо это, долженствовавшее служить к успешному окончанию заговора, было причиною гибели в нем участвовавших. Накануне отъезда послов, они ужинали у Вителлиев. Тут, удалив всех посторонних свидетелей, заговорщики толковали промеж себя о средствах привести в исполнение свой умысел. Их подслушал один невольник, давно подозревавший что–то не доброе; но он дожидался, чтобы иметь в своих руках доказательства истины своих догадок того, чтобы заговорщики вручили письмо послам Тарквиния. Узнав, что письмо это уже им вручено, он тотчас донес консулам и те немедленно без шуму прибыли в дом Вителлиев и застали все там так, как им было донесено, прежде всего приняла они миры к отысканию письма, как главной улики заговорщиков. За тем изменников немедленно заключили в оковы. Участь послов так же несколько времени была предметом рассуждения; однако народное право в них уважено, хотя они вели себя так, что с ними следовало поступить, как с явными врагами.
5. Об имуществе Тарквиниев, уже было им присужденном, снова доложено консулами сенату, не обращая внимание на состоявшееся прежде определение. Сенат, под влиянием раздражения причиненного угрожавшею было опасностью, определил не возвращать его, а равно и не брать в общественную казну, а отдать народу на разграбление. Таким образом граждане, разделив себе имущество Тарквиниев, не могли более помышлять об их возвращений или о возможности примирения с ними. Поле между городом и рекою Тибром, составлявшее частную собственность Тарквиниев, посвящено Марсу и впоследствии получило наименование Марсова поля. Предание говорит, что в то время на нем был хлеб, уже готовый для жатвы; но убирать его, как освященный, было грешно и потому множество народу, скосив его с соломою, таскали его корзинами и бросали в Тибр. Река в то время, как обыкновенно бывает в жары, была очень мелка. Брошенная в большом количестве солома остановилась на бывших в реке мелях и сама стала задерживать на себе ил, уносимый водами реки. Таким образом мало–помалу на этом месте от наносов образовался остров. Впоследствии сделана еще тут насыпь и на, укрепленной ею, поверхности острова воздвигнуты храмы и портики. Имущество Тарквиниев было отдано на разграбление, а заговорщики, как изменники отечеству, осуждены на смертную казнь. Приговор приведен в исполнение и тем замечателен, что отец, в качестве консула, должен был быть свидетелем казни сынов своих и виновником осуждения их и смертной казни был тот, кому нельзя было по естественному чувству быть и зрителем. Стояли привязанные к столбам, молодые люди первых семейств в город; но из них всех более обращали общее внимание и оставляли в тени всех прочих сыновья консула. Все присутствовавшие жалели не столько об их казни, сколько о вине, которою они её заслужили. В безрассудстве хотели несчастные предать царю тирану, а теперь изгнаннику, в первой же год возникшей вольности — отечество, отца своего, избавившего его от ига тирана и положившего начало консульству в доме Юниев, сенаторов, народ, одним словом все, что людьми устроено и богами освящено в Рим. Консулы вышли и сели на свои места. По их приказанию ликтору, раздев заговорщиков, наказали их розгами и потом отрубили им головы. А между тем внимание всех обращено было не на виновных, Но на несчастного отца, который во все время казни не отвел глаз от её места, не изменился в лице и забыл, казалось, в мысля об общественном благе свою частную скорбь. Наказав виновных, положено наградить доносчика для того, чтобы на будущее время осталась память с одной стороны страха наказания, а с другой соблазн награды. Донесшему рабу дано денежное награждение из общественной казны, вольность и право гражданства. Это был первый кажется пример отпущения на волю с дарованием права гражданства (vindicta). Некоторые полагают, что этот род дарования свободы рабам получил название от раба, открывшего заговор в пользу Тарквиниев. Говорят, что его звали Виндицием, и потому получившие свободу с этим родом наименования, вместе с нею получали и права Римского гражданства.
6. Получив известие о случившемся, Тарквиний не только был огорчен, что надежды его, столь близкие к осуществлению, рассеялись, но и взбешен, видя и на будущее время неизбежность рассчитывать на хитрость и коварство. А потому он решился прибегнуть к открытой войне; он посетил все города Этрурии, прося защиты; особенно ходатайствовал он о помощи у Веиентов и жителей Тарквиния. Он их умолял: «не дать ему и детям его, ведущим от них происхождение, погибнуть самим бедственным образом, быв недавно главою такого государства. Другие из пришельцев достигали царской власти в Риме; но он, наследственный царь, заботившийся только о процветании Рима, изгнан оттуда предательским заговором своих же родных. Они, не считая себя каждый порознь достойными взять себе царскую власть, разделили между собою её права, а имущество его они отдали на разграбление народу, чтобы сделать и его соучастником совершенного ими злодейства. Он домогался возвращения ему отечества и царского престола, и достойного возмездия неблагодарным гражданам. Он их умоляет об их содействий и помощи и представляет для них благоприятный случай отмстить за их старые обиды, за поражение столько раз их войска Римлянами и за отнятие у них части поля.» Слова Тарквиния подействовали на Веиентов; они возымели надежду, по крайней мере под предводительством Римлянина, отмстить за прежние поражения и возвратить утраченное, и готовятся к войне, не щадя угроз. На жителей Тарквиний имеет влияние самое имя изгнанного Римского царя и родственное с ними происхождение; льстило их народному самолюбию, что их соотечественник облечен в Риме царскою властью. Таким образом — войска этих обоих городов двинулись за Тарквинием — внести воину в Римскую область и возвратить ему престол. Когда они проникли в Римскую область, то им на встречу вышли оба консула с войском. Валерий вел пешее войско в виде карре, а Брут с конницею шел впереди, отыскивая неприятеля. В неприятельском строю также впереди была расположена конница под начальством Арунса Тарквиния, царского сына, а сам царь следовал за ним с легионами; Арунс издалека признал по ликторам консула, а, приблизясь, увидал, что это Брут. Гнев разгорелся в груди Арунса: «вот тот, — сказал он, — кто нас лишил отечества и сделал изгнанниками. Теперь он величается, окружив себя знаками почести, у нас похищенными. Боги, защитники царей, будьте мне помощниками.» С этими словами Арунс, подстрекнув шпорами коня, бросился на Брута. В то время обыкновенно вожди начинали бой; видя, что Арунс ищет его, Брут тотчас выехал к нему на встречу. Противники с таким ожесточением устремились друг на друга, что в желании нанести смерть противнику, не приняли мер к собственному сохранению. Их копья, пролетав сквозь щиты, пронзили их обоих и они свалились с коней мертвые, это послужило началом сначала сражения конниц, а потом и подошедшая с обеих сторон пехота завязала дело упорное; оно кончилось ни чем; решительной победы не было ни на чьей стороне. Правые крылья и той и другой армии победили, а левые потерпели поражение. Веиенты, столько раз уже побежденные Римлянами, и на этот раз не выдержали их натиска и обратились в бегство. А Тарквинское войско, в первый раз еще на поле битвы сошедшееся с Римским, не только устояло, но и принудило Римлян к отступлению.
7. Несмотря на такой нерешительный исход битвы, робость овладела соединенным неприятельским войском и оно, отказавшись от своих намерений, ночью разошлось по домам. Рассказывают, что битва эта сопровождаема была чудесными явлениями. В следующую за нею ночь, среди глубокой тишины, раздался громкий голос из Арсийского лесу — то был по народному верованию, голос Сильвана — произнесший следующие слова: «Этрусков на поле битвы пало одним больше, чем Римлян и потому победа остается за последними.» Так и сделалось: Римляне оставили поле битвы победителями, а Этруски ушли с него, признав себя побежденными. Когда рассвело и ввиду не оказалось неприятелей, то консул П. Валерий велел обобрать оружие убитых врагов и торжествуя возвратился в Рим. Тут он отдал телу Брута последние почести с такою пышностью, какая только возможна была в те времена. Но не пышность делает честь памяти Брута, а всеобщая о нем скорбь его сограждан. Особенно отличились ею матери семейств; в течение целого года носили они по нем траур, как по отце родном в благодарность, что он отмстил за оскорбленную честь женщины. Оставшийся консул не замедлил испытать непостоянство благосклонности народа; он сделался жертвою не только зависти, но и самих черных подозрений. Стал ходить слух, будто он домогается царской власти; основание к нему служило то, что Валерий никого не избрал себе товарищем вместо убитого Брута, а на вершине Велийского холма строил себе дом. Говорили, что он готовит там себе неприступную крепость. С негодованием узнал консул, что такой нелепый слух находит доверие в народе. Он созвал народное собрание и взошел на свое место, приказав стоявшим около ликторам преклонить перед народом пуки. С удовольствием видели граждане, что консул, преклоняя перед ними знаки своей власти, тем самим сознает, что вся сила и власть заключается в народе. Когда воцарилась в народе тишина, то консул стал говорить: «счастлив мой товарищ, которому судьба дозволила умереть за отечество, освободив его, и умереть тогда, когда слава его еще не породила зависти. Я же остался в живых для того, чтобы пережить собственную славу и сделаться жертвою зависти и клеветы. Я — еще недавно освободитель отечества, причислен к шайке Аквилиев и Вителлиев. Неужели нет для вас добродетели, нет заслуг, которые поставили бы человека выше ваших подозрений. Мог ли я, доказав на деле самую ожесточенную ненависть к царскому роду, ожидать, что на меня самого падет подозрение в желании присвоить себе царскую власть? Мог ли я думать когда–либо быть предметом опасения для моих соотечественников даже и в том случае, если бы я избрал себе жилище в самой крепости на Капитолийском холме? Такого–то вы выгодного мнения о мне самом и о моей славе? До того ли мало доверия питаете вы ко мне, что для вас важнее знать, где я живу, чем, как я живу? Успокоитесь, Квириты! Да не тревожит вас опасением за вашу вольность дом Л. Валерия! Холм Велийский будет вне ваших подозрений! Дом мой не только перенесу я вниз, но даже поставлю у самой подошвы холма, дабы дать вам возможность, живя на нем, иметь всегда меня под вашим надзором. Пусть строятся на Велийском холме те, которые не имеют такого как я несчастья — внушать согражданам опасение за их вольность.» Немедленно Консул отдал приказание все приготовленные для строения материалы снести к подошве Велийского холма и построил себе дом внизу, там, где теперь улица богини Победы.
8. Вслед за тем, консул предложил некоторые законы, которые не только уничтожали всякое подозрение к нему относительно домогательства царской власти, но и возвратили ему вполне расположение народа, вследствие чего он и получил прозвание Публиколы. Особенно понравились народу законы: один об апелляции к народу на все решения судебных властей и другой о предании смертной казни и конфискации имуществ каждого, кто будет домогаться царской власти. Валерий, не желая разделить честь издания этих законов и с товарищем, не прежде избрал преемника Бруту, как издав их. В собрании народа избран консулом Сп. Лукреций. Он по старости и слабости сил не был в состоянии исправлять консульскую должность и умер через несколько дней. На место его избран М. Гораций Пульвилл. Некоторые другие писатели вовсе не упоминают о консульстве Лукреция и вслед за Брутом тотчас говорят о Горацие. Я полагаю, что Лукреций именно потому и забыт, что он, быв консулом, не совершил ничего достойного памяти. В то время храм Юпитера в Капитолие не был еще освещен и потому консулы бросили между собою, жребий, кому из них достанется эта честь. Она досталась Горацию, а Публикола отправился в поход против Веиентов. Родные и близкие Валерия с досадою неумеренною и неуместною видели, что честь освятить столь знаменитый храм досталась Горацию. Всячески старались они ему в том воспрепятствовать. Наконец, видя, что все бесполезно и консул уже взялся рукою за двери храма, вдруг присылают к нему сказать, что «у него умер сын и потому ему, как постигнутому несчастьем, нельзя освящать храм.» Трудно решить, оттого ли, что он не поверил этому известию или такая была в нем сила духа, как бы то ни было, он не обратил внимания на известие ему доставленное и сказав: «ну так вынесите его труп» — продолжал священный обряд, произнес установленные молитвы и освятил храм. Вот события внутренние и внешние, случившиеся в продолжении первого года по изгнании царей. При наступлении следующего года избраны консулами П. Валерий вторично и П. Лукреций.
9. Между тем семейство Тарквиниев искало убежища у Ларта Порсены, Клузийского царя. Тут бывший царь Римский представлял ему и вместе умолял: «что необходимо ему Порсене их взят под свою защиту, так как они сами уроженцы Этрурии и притом одной с ним крови; что нужно заблаговременно остановить стремление народов изгонять своих царей. Вольность и так имеет слишком много прелести для человека. Если цари не противопоставят дружных усилия остановить стремление народов к освобождению, то скоро везде водворятся равенство; все отличия, все особенные права, все исчезнет навсегда и власть царская — самый лучший дар богов людям — уничтожится совершенно.» Порсена, считая выгодным для Этрусков, чтобы Рим управлялся царем и притом рода с ними единоплеменного, двинулся с войском к Риму. Там сенат встревожился за судьбу отечества более, чем когда–либо прежде: так велико было убеждение в силе Клузинцев и так славно, было имя самого Порсены! Притом не столько страшна была опасность извне, сколько надобно было опасаться непостоянства черни, как бы она в страхе, из желания во что бы то ни стадо сохранить мир, не приняла Тарквиниев и не пожертвовала бы свободою желанию покоя. А потому сенат употребил все зависящие от него средства, чтобы привязать простой народ. Особенное старание принял сенат снабдить город хлебом на случай осады; посланы за ним нарочные в землю Вольсков и в Кумы. Продажа соли, возвысившейся было в цене, отнята у частных людей и правительство само стало ее продавать по определенной цене. Также чернь освобождена от пошлин и налогов, которые обращены на одних богатых людей. Содержание семейства считалось уже достаточною тягостью и повинностью для бедных. Такие благоразумные меры сената были причиною, что несмотря на бедствия и лишения случившейся осады, народ с удивительным единодушием за одно с ним действовал и трудно было решить, высшее или низшее сословие показывало более ненависти к царской власти. Кажется, что впоследствии ни одному частному человеку всеми самыми хитрыми и неправильными средствами, не удавалось снискать в такой степени расположение народа, каким пользовался в то время весь сенат за свои благоразумные и прекрасные распоряжения.
10. С приближением неприятельского войска граждане со всех концов Римской области стекались в Рим, где брались меры к защите города. С одной стороны он был защищен стеною, а с другой рекою Тибром. Мост, существовавший через эту реку, едва было не открыл в город доступ неприятелю. Судьба, которой угодно было спасти Рим, послала ему спасителя в особе Горация Коклеса. Он находился в числе других на карауле у моста. Неприятель, овладев неожиданно Яникульским холмом, стремился с него к мосту. Устрашенные Римские воины, бывшие у него на карауле, стали было бросать оружие и оставлять ряды. Гораций стал их удерживать, убеждая каждого отдельно и стыдя их суждением о них богов и людей. Он им говорил: «тщетно вы будете искать спасения, оставив вверенный вам пост. Если вы уйдете и оставите во власти неприятеля переход через мост, то поверьте мне, вы не замедлите увидеть на Палатинском и Капиталинском холмах еще более врагов, чем сколько теперь видите на Яникульском. А потому, умоляю вас, примите меры к немедленному разрушению моста огнем, мечом, всеми возможными средствами. Я один беру на себя задержать покамест натиск врагов и не пропущу их вперед иначе, как по моему трупу.» Сказав это, Гораций пошел к концу моста, обращенному к неприятелю. С удивлением заметил тот, что из среды отступавших воинов вышел один с оружием на встречу целому войску. Самое удивление неприятеля послужило в пользу Горацию; двое знаменитых происхождением и храбростью Римлян, Сп. Ларций и Т. Герминий, примкнули к Горацию, совестясь оставить его одного. Они трое выдерживали напор неприятеля и приняли на себя все его сильнейшие удары. Уже не много оставалось моста и разорявшие его Римляне отзывали назад его защитников; но Гораций, отослав двух своих товарищей, оставался еще один. С угрозами и презрением отыскивал он глазами знатнейших Этрусков и вызывая их на бой, с упреком им говорил: «низкие орудия прихотей, царей надменных, забыли вы вашу собственную вольность и теперь пришли уничтожать ее и у других!» Прошло нисколько времени в нерешительности. Этруски переглядывались друг с другом, ожидая, кто первый накажет дерзкого врага. Потом, проникнутые стыдом, они с громким криком бросают все свои дротики в Горация. Приняв их на щит и отразив, Гораций, не отступая ни шагу, продолжал отстаивать мост. Тогда неприятель хотел действуя массою столкнуть его с моста. В это самое время раздался треск падающего моста и радостный крик Римлян, видевших, что их работы пришли к желанному концу — поразили неприятеля и приостановили с его стороны нападение. Тогда Коклес, обратясь к реке, сказал. «Отец Тиберин, заклинаю тебя, прими благосклонно меня и мое оружие в твои священные воды!» Совсем как был вооруженный, Коклес бросился в Тибр и благополучно достиг Римского берега, несмотря на град летевших за ним стрел. Так совершил он подвиг, возбуждающий в потомстве более удивления, чем доверия. Сограждане не оставили без награды подвиг Коклеса. Его статуя поставлена на месте, где происходили народные собрания, и дало ему столько поля, сколько он мог опахать кругом в течение целого дня. Частная признательность граждан была не менее велика, как и общественная: во время осады, когда все жители города чувствовали нужду, каждый из них из своего собственного скудного пропитания уделял сколько–нибудь в пользу Горация.
11. Порсена, видя, что его первый приступ отбит, решился прибегнуть к продолжительной осаде. Оставив со стороны Яникула отряды войска для наблюдения, он со всеми прочими силами расположился со стороны поля и у берега реки Тибра. Везде расставил он суда, какие только мог найти — с целью, воспрепятствовать подвозам съестных припасов в Рим, и иметь возможность переезжать на ту сторону для грабежа. В непродолжительном времени такой страх распространился вследствие набегов неприятеля по всей области Римской, что жители вынуждены были даже весь скот, не говоря уже о прочем имуществе, собрать в город и не смели выгонять его за ворота. Консулы давала Этрускам возможность безнаказанно опустошать земли Римские не от того, чтоб они их боялись, но с умыслом. Консул Валерий дожидался только случая, когда многочисленные толпы неприятельские рассеются для грабежа, чтобы напасть на них и заставить их дорого заплатить за причиненные ими опустошения и потому–то он сквозь пальцы смотрел до времени на их набеги. Чтобы заманить неприятеля надеждою добычи, он приказал на следующий день выгнать стада в Эсквилинские ворота, самые отдаленные от неприятеля. Он был убежден, что неприятель узнает об этом от рабов, перебегавших из города вследствие бывшего там от продолжительной осады голода; действительно, так и случилось. Неприятель, услыхав от перебежчиков о выходе стад из города, более многочисленными, чем прежде, толпами, привлекаемый надеждою богатой добычи, переправился через реку. П. Валерий поставил в засаде Т. Герминия с немногочисленным отрядом у второго каменного столба (означавшего мили) по дороге в Габии; а Сп. Ларцию с отборным отрядом молодых людей отдал приказание стоять у Коллинских ворот до тех пор, пока пройдет мимо них неприятель и потом выступить вперед и отрезать неприятелю возвращение к реке. Другой консул, Т. Лукреций, вышел из Невийских ворот с несколькими сотнями воинов; а сам Валерий выходит с отборными силами на Целийский холм, и с ними встретил первый неприятеля. На шум происшедшей битвы Герминий вышел из засады и напал в тыл на Этрусков, сражавшихся с Валерием. Справа и слева — от Невийских и Коллинских ворот раздались военные клики Римлян. Таким образом вышедшие для грабежа Этруски были тут совершенно истреблены; все пути к бегству были им преграждены и этим положен был конец опустошительным набегам Этрусков.
12. Тем не менее осада продолжалась. Дороговизна и недостаток хлеба в Риме были страшные. Порсена надеялся взять город, только находясь под его стенами. Один юноша хорошей фамилии, К. Муций, с негодованием видел, что Рим, стяжав себе свободу, состоит в тесной осаде от тех самых Этрусков, которых войска столько раз обращал в бегство; тогда как, служа царям и находясь в состоянии рабства, ни разу не был в осаде. К. Муций положил смелым и решительным подвигом смыть это бесчестие. Сначала было он хотел, не говоря никому ни слова, проникнуть в неприятельский лагерь: но опасался как бы его, как не имеющего дозволения консулов, не схватили Римские караулы и не сочли за перебежчика; а потому он обратился к сенату, так как мысль о преступлении уже созрела к счастию Рима у него в голове. В сенате Луций сказал: — «Отцы, вознамерился я перейти Тибр и проникнуть в лагерь неприятельский, не для добычи и не с тем, чтобы Этрускам за их опустошения отплатить такими же. Намерен я совершить, если допустят боги, дело гораздо большей важности " Сенаторы изъявили свое согласие. Тогда он отправляется в путь, скрыв под платьем кинжал. Проникнув в лагерь неприятельский, он незаметно втерся в густую толпу, окружавшую царское место. В это время случилась раздача воинам жалованья. С царем рядом сидел его письмоводитель в одинаковой почти одежде и так как он по большой части отпускал воинов, приходивших толпами, то Муций, опасаясь спросить, кто из них царь и тем обличить самого себя, наудачу направил удар и поразил смертельно царского письмоводителя. Совершив убийство, Муций проложил себе дорогу окровавленным кинжалом в испуганной толпе; но на крики её сбежались воины и царская стража, схватив Римлянина, привлекла его к царскому судилищу. Дыша угрозою, не показал Муций робости, а внушал и тут страх: «Знай — сказал он Порсене, что я Римский гражданин, зовут меня К. Муцием. Пришел сюда врагом, с оружием в руках, чтобы убить врага. Смерть встречу не с меньшим мужеством, с каким шел совершить убийство. Римлянину дело привычное — и совершать трудные подвиги, и быть терпеливу в несчастье. Да и не я один дышу такою к тебе ненавистью; я только первый из длинного списка Римлян, ищущих чести тебя убить. А потому ты будь готов и каждый час трепещи за жизнь свою; пусть постоянно перед глазами твоими смерть; она ждет тебя в преддверии твоего жилища. Мы — сколько нас ни есть молодых людей в Риме — объявляем тебе, войну не на живот, а на смерть. Не бойся ни сражения, ни открытой борьбы, а приготовься иметь дело отдельно с каждым из нас.» Царь, разгневанный и вместе испуганный грозящею ему опасностью, приказал развести огонь; страхом пытки хотел он узнать от Муция подробности заговора, о котором тот упомянул. «Посмотри, сказал Муция, обратясь к Порсене — как страшны страдания тела для тех, которым слава дороже всего!» С этими словами он положил правую руку в горевший на жертвеннике огонь. Видя, что Муций совершенно хладнокровно, как бы потеряв сознание, жжет руку на огне, царь пришел в удивление. Вскочив со своего места, он велел слугам оттащить Муция от огня, и сказал ему: «ступай, куда хочешь, юноша. Ты показал себя более врагом самому себе, чем мне. Не мог бы я не похвалить твое редкое мужество, если бы оно служило к славе моего отечества. Теперь же, по праву войны, возвращаю тебе свободу и даю тебе позволение идти безопасно домой». Тогда Муция, как бы в благодарность царю за его великодушный с ним поступок, сказал ему: «Так как ты умеешь уважать мужество и в неприятеле, то я теперь открою тебе то, чего бы ты никогда не узнал от меня твоими угрозами и пытками: триста нас молодых людей лучших семейств в Риме сговорились, какими бы то ни было средствами лишить тебя жизни. Мне первому досталось по жребию; он же укажет за мною других, из которых каждый в свое время будет искать удобного случая лишить тебя жизни».
13. Отпустив Муция — ему дано впоследствии прозвание Сцеволы (левши), так как он потерял правую руку, Порсена отправил послов в Рим. На него сильно подействовала и опасность, им уже перенесенная, — он одолжен быль жизнью только тому, что убийца не знал его в лицо — и еще большая, грозившая вследствие множества еще оставшихся заговорщиков. А потому он решился сам предложить Римлянам условия мира. В них между прочим говорилось и о возвращения Тарквиниев, но так, чтобы только сдержать данное им слово; а Порсена сам знал вперед, что Римляне на это ни за что не согласятся. По мирному договору отнятое у Веиентов поле должно было быть им возвращено, и Римляне за возвращение Яникульского холма должны были дать заложников. По заключении мира на таких условиях Порсена свел войско с Яникульского холма и вслед за тем очистил совершенно Римскую область. Сенат в награду К. Муцию за его подвиг отвел ему в дар поле по ту сторону Тибра, в последствия времени известное под именем Муциевых лугов. Женщины, при таком соревновании доблестей, хотели иметь свою часть славы. Одна девица, по имени Клелия, обманув стражу, вышла из лагеря Этрусков, бывшего недалеко от реки Тибра, со всеми другими Римскими девицами, находившимися там в заложницах, бросилась с ними в реку и, переплыв благополучно через нее под градом летевших вслед неприятельских стрел, возвратила своих сверстниц невредимыми в их семейства. Сначала Порсена разгневался и послал требовать выдачи Клелии, одной из бывших у него заложниц, не хлопоча о прочих. Впрочем, вскоре гнев Порсены сменился удивлением к её подвигу, который он ставил выше Коклесова и Муциева; но все–таки настаивал он на её выдачи, говоря, «что в случае отказа сочтет мирный договор нарушенным; если же она будет выдана, то он, не сделав ей ни малейшего вреда, отпустит обратно к своим». Слово с обеих сторон было сдержано верно. Во исполнение мирного договора, Римляне возвратили Порсене заложниц; а он не только мужественный подвиг их оставил без наказания, но и наградил за него. Осыпав похвалами Клелию, он объявил ей, что дарит ей по её выбору часть заложниц. Она избрала девиц первой молодости, как самых непорочных и, по собственному убеждению заложниц, наиболее подверженных возможности оскорбления со стороны бывшего врага. По водворении мира, Римляне почтили в женщине необыкновенную храбрость небывалым еще для женщин родом почести — конною статуею. На верхнем конце Священной улицы доставлено изображение девицы, сидящей на коне.
14. Такому мирному окончанию войны с Этрусками противоречит, по–видимому, вошедший издревле в употребление обычай, сохранившийся и доныне — продавать вещи царя Порсены. Но он или возымел начало еще во время войны, а не оставлен и по заключении мира, или имел другое миролюбивое происхождение, а не в том смысле, как продается военная добыча, взятая у неприятеля. Всего ближе к истине по моему мнению предание, что Порсена, уходя с войском с Яникульского холма, предоставил Римлянам, терпевшим, вследствие продолжительной осады, страдания голода — свой лагерь, в котором находились большие запасы продовольствия, свезенные из находившейся вблизи и знаменитой плодородием Этрурии. Чтобы предупредить беспорядок, который последовал бы неминуемо, если бы допустить народ так в лагерь, положено было Сенатом продать его с аукциона под именем имения царя Порсены, дав его имя оставленным предметам более из благодарности к дару царя Порсены, чем как означение собственно ему принадлежащих вещей, которые притом же по ходу войны, никогда и не могли быть во власти народа Римского. Отказавшись от войны с Римлянами, Порсена отправил сына своего Арунса с частью войска к городу Ариции для того, чтобы не возвратиться домой без ничего. Сначала жители Ариции оборонялись с трудом, но когда пришли к ним вспомогательные войска Латинов и города Кум, то они решились предложить сами неприятелю бой. В происшедшем сражении Этруски ударили на Арицинов с такою силою, что тут же их сбили и расстроили; но когорты Куманцев, употребили хитрость; они уклонились в сторону и, дав неприятелю расстроиться при погоне за бегущими Арицинами, ударили на него с тылу. Таким образом Этруски, считавшие уже себя победителями, были разбиты; весьма немногие, потеряв вождя, искали спасения в Риме, по неимению другого убежища. Они пришли туда безоружные и в виде просителей. Их приняли весьма радушно и отвели им помещение у граждан. Когда Этруски излечились от ран, то одни отправились домой, разглашая там об оказанном им гостеприимстве; а многие не пожелали расстаться с радушными своими хозяевами. Таковым для поселения отведено место. получившее вследствие этого с течением времени наименование Этрурской улицы (Tuscum vicum).
15. Вслед за тем были консулами: П. Лукреции и П. Валерий Публикола. В этом году наконец явились в Рим послы от Порсены требовать возвращения Тарквиниев. Сенат отвечал, что об этом деле сам отправит послов к Порсене и действительно немедленно отправлены к нему самые почтенные из Сенаторов. Они сказали Порсене: «Сенат Римский прислал их не потому, чтобы не мог дать немедленно ответа царским послам, что для Тарквиниев нет возвращения в Рим; но с тою целью сенат предпочел отправить к царю их, знатнейших из среды себя, мужей, чем дать в Риме ответ послам, чтобы просить царя раз навсегда положить конец настояниям об этом предмете. Они только служат ко вреду взаимного союза обоих народов, скрепленного взаимными одолжениями. Он Порсена просит того, что гибельно для их Римлян вольности, и Римляне находятся в затруднении или, исполнив желание царя, быть вынужденными сами устроить свою гибель или отказать ему, кому они не желали бы отказать ни в чем. Народу Римскому дорога вольность и царская власть у него более невозможна. Скорее Римляне откроют ворота своего города чуждому неприятелю, чем впустят в него изгнанное царское семейство — таково их твердое убеждение. И они уверены, что конец их вольности будет вместе и концом существования Рима. А потому они умоляют Порсену, если он желает добра их городу, оставить их в спокойном обладании свободою. Порсене стало совестно и он уступил, сказав: «если на этот счет вы такого твердого убеждения, то я не стану более твердить вам о том, чего сделать вам невозможно. Да и Тарквиниев не буду более обольщать надеждою на помощь, находясь в невозможности что–нибудь для них сделать. Хотят ли продолжать вести войну или оставаться в покое — пусть во всяком случае ищут себе другого убежища и не будут помехою прочного между нами мира.» Порсена не ограничился словами, но на деле доказал свое истинное желание поддержать с Римлянами мир и доброе согласие. Он возвратил им остальных заложников и поле, но мирному Яникульскому договору, уступленное Веиентам. Тарквинии, потеряв надежду на возвращение в Рим, удалился в Тускул к зятю своему Мамилию Октавию; таким образом мир между Римлянами и Порсеною свято соблюдался.
16. В следующем году, при консулах М. Валерии и П. Постумие, была война с Сабинами, успех в которой был на сторон Римлян, и консулы удостоились почестей триумфа. Но Сабины не отказались от войны и делали большие приготовления. Ввиду этой опасности и довольно вероятной, хотя еще и не объявленной, войны со стороны жителей Тускула — избраны консулами П. Валерий (в четвертый раз) и Т. Лукреций (во второй раз). У Сабинцев произошли внутренние смуты вследствие борьбы двух партий, из коих одна хотела мира, а другая войны; но эти смуты содействовали только к приумножению сил Римского народа. Во главе приверженцев мира у Сабинов стоял Аттия Клавз, впоследствии в Риме известный под именем Аппия Клавдия; уступая перевесу воинственной партии, он, собрав около себя большую толпу клиентов, удалился в Рим из городка Регилля. Новым поселенцам даны права гражданства и земли по ту сторону реки Ания. Таким образом произошла древняя триба Аппиев и в состав её взошли впоследствии все переходившие в Рим из тех мест. Аппий был Припять в Сенат и скоро занял в нем одно из первых мест. Консулы двинулись с войском в область Сабинскую, опустошили её, разбили неприятельское войско и, лишив врага на долгое время возможности вредить, возвратились в Рим, где удостоены были почестей триумфа. П. Валерий, по общему убеждению не имевший себе, равного ни в мире, ни на войне, умер в следующем за тем году, когда консулами были Менений Агриппа и П. Постумий. Снискав себе великую славу, он был до того беден, что когда умер, то нечем было его похоронить и на этот предмет выданы деньги из общественной казны. И по Валерие, как и по Бруту, матери семейств в Риме носили траур целый год. В том же году две Латинских колонии — Помеция и Кора перешли на сторону Аврунков; им объявлена воина. Консулы разбили многочисленное их войско, смело встретившее Римлян на рубеж и военные действия сосредоточились под стенами Помеции. Бой был ожесточенный; кровь лилась не только в сражении, но и после. Мало брали в плен, да и тех, кого брали — не щадили. Даже заложники, в числе трех сот, пали жертвою ожесточения. И в этом году Рим видел триумф консулов.
17. На следующий год консулами были Опитер Виргиний и Сп. Кассий. Бесполезно попытавшись взять Помецию приступом, они прибегли к осадным работам. В отчаянии Аврунки, действуя более под влиянием своего ожесточения, чем каких–нибудь соображений, устремились из города; они вооружены были не столько мечами, сколько огнем. Мигом распространили они по Римскому лагерю пожар и убийства. Они истребили осадные работы Римлян, многих убили, еще больше переранили; в числе раненых был один из консулов, но который — историки не упоминают. Тяжело раненый, он был сброшен с коня и замертво унесен с поля битвы. Таким образом войско наше возвратилось в Рим безуспешно с множествен раненых и в том числе с консулом, за жизнь которого отчаялись. Не мало времени прошло, пока раненые оправились и войско пополнено новыми наборами. Тогда воина началась против Помеции с новыми силами и сильнейшим ожесточением. Осадные работы возобновлены, и Римляне уже готовились взойти на стены, когда осажденные изъявили покорность. Впрочем, с ними поступлено так же, как если бы город был взят силою: старейшинам Аврунков отрублены головы, граждане обращены в рабство, город разрушен до основания, а земли его проданы с молотка. Консулы удостоились почестей триумфа не столько вследствие важности оконченной ими войны, сколько за то, что они удовлетворили общественному ожесточению против Аврунков, отмстив им с такою энергиею.
18. В следующем году консулами были Постум Коминий и Т. Ларций. При них случилось, что во время игр какие–то молодые Сабинцы хотели силою увести с собою несколько торгующих собою женщин. На крик их сбежались Римляне, произошла ссора и дело едва не кончилось побоищем. Ничтожный по–видимому случай угрожал быть поводом к войне. Опасаясь её со стороны Сабинцев, консулы получили достоверное известие, что тридцать разных племен, вследствие убеждений Мамилия Октавия, берутся за оружие. Озабоченные таким стечением затруднительных обстоятельств, граждане в первый раз еще задумали — избрать диктатора. Впрочем, неизвестно, в каком году состоялся выбор диктатора, ни в чье консульство, хотя полагают, что в консульство людей, принадлежавших к партии Тарквиниев; а также нельзя положительно сказать, кто именно был первым диктатором. Впрочем, древнейшие писатели утверждают, что первым диктатором был избран Т. Ларций, а первым предводителем всадников Сп. Касий. Избранные — таково было распоряжение закона о выборе диктатора — должны были уже быть консулами. Да и я полагаю, что Диктатором мог быть избран скорее Ларций, уже бывший консулом, чем М. Валерий, сын Марка же и внук Волеза. Мог ли он, не быв еще консулом, занять место, в котором он был их начальником? Если даже хотели граждане иметь диктатора из этого семейства, то предпочли бы избрать М. Валерия отца, человека, пользовавшегося общим уважением за свои добродетели и уже бывшего консула. Когда в Риме явился диктатор с признаками своей неограниченной власти (впереди его несли секиры), то народ в страхе расположен был к совершенному повиновению. Власть диктатора не представляла как консульская ни возможности апелляции от одного консула к другому и не допускала апелляции к народу; одно оставалось — безусловно повиноваться. Сабины, узнав, что в Риме избран диктатор, сами устрашились, зная, что этот выбор направлен против них. Вследствие этого они отправили послов с просьбою о мире. Послы просили извинить проступок, столь свойственный в молодых людях. Сенат отвечал: — молодым людям можно бы простить, да нельзя простить тем, кто постарше, а они постоянно затевают войну.» Впрочем, ведены были переговоры о мире и дело могло бы уладиться, если бы Сабины согласились — как им было предложено — заплатить сделанные Римлянами издержки на военные приготовления. Но вследствие отказа объявлена война; впрочем в этот год неприязненных действий еще не было.
19. Консулами за Тем были Сер. Сульпиций и М. Туллий; при них не случилось ничего достойного памяти. За ними консулами были Т. Эбуций и К. Ветузий; при них были осаждаемы Фидены, Крустумерия взята и город Пренест от Латинов перешел к Римлянам. В это же время открылась воина с Латинами, готовившаяся с давних пор. Избранные диктатором А. Постумий и предводителем всадников Т. Эбуций двинулись в поход с многочисленным пешим и конным войском и сошлись с неприятелем в Тускуланской области у Регилльского озера. Римляне, услыхав, что Тарквинии находятся при войске Латинян, в негодовании немедленно вступили в битву. Бой произошел самый упорный и ожесточенный, такой, каких еще не бывало. Вожди с обеих сторон не ограничивались распоряжениями, а сами сражались в рукопашном бою один с другим как простые воины. Все начальники с обеих сторон переранены, за исключением одного диктатора Римского. Видя Постумия, в передовом строю его войска отдающего приказания, Тарквиний Гордый, забыв свою старость и изнеможение сил, пришпорил копя и бросился на Постумия; но сам был поражен ударом с боку. Его воины, видя опасность, бросились к нему и с трудом его выручили. На другом фланге Эбуций, начальник Римской конницы, устремился на Октавия Мамилия. Увидя его, Тускуланский вождь выехал к нему на встречу. С такою силою ударили они друг в друга копьями, что у Эбуция была на вылет проколота рука, а Мамилий поражен в грудь. Латины приняли его раненого во глубину своих рядов; Эбуций оставил поле сражения, не будучи в состоянии в раненой руке держать оружие. Главный вождь Латинов, несмотря на свою рану, всеми силами поддерживает битву. Видя, что его войско начинает уступать, он ввел в дело когорту Римских изгнанников, которою командовал сын Л. Тарквиния. Она дралась ожесточенно, мстя за потерю отечества и имуществ, и восстановила на время ровный ход битвы.
20. Уже Римляне, находившиеся против этой когорты, начали было отступать. В это время М. Валерий, брат Публиколы, увидел молодого Тарквиния в передних рядах неприятельского войска. Горя желанием к чести своей фамилии, изгнавшей царей, присоединить и славу истребления рода Тарквиниев, бросился с копьем на юного Тарквиния. Тот отступил в середину своих. Занесшись слишком далеко в ряды изгнанников, Валерии с боку ударом копья был пронзен. Он упал мертвый, а конь его понесся дальше, несмотря на потерю седока. Диктатор Постумий, видя, что Римляне, пораженные потерею столь знаменитого мужа, уступают перед изгнанниками, удвоившими силу нападения, отдал приказание своей когорте, состоявшей из отборных людей и служившей ему для охранения его особы, убивать всех Римлян, которые будут бежать. Видя смерть в тылу себя, как и впереди, Римляне оставили мысль о бегстве и обратили все свои усилия против неприятеля. Тогда диктатор ввел свою когорту в дело. Свежие и неутомленные её воины наносят поражение изгнанникам. Тут случилось еще единоборство вождей. Начальник Латинского войска, видя, что когорта изгнанников почти окружена Римскими войсками, взял с собою несколько когорт, бывших в резерве, и поспешил на выручку своим. Видя их движение вперед, легат Т. Герминий приметим в передних рядах Мамилия по его одежде и оружию, и ударил на него еще с большею силою, чем недавно начальник конницы Эбуций. Он проколол копьем Мамилия в бок; но сам, когда сошел с коня снять военную добычу с убитого, получил смертельный удар неприятельским дротиком. Он отнесен в Римский лагерь, но там, несмотря на поданную ему помощь, тотчас умер. Тогда диктатор подскакал к всадникам и велел им спешившись идти на подкрепление уже утомленной пехоте. Немедленно они повиновались, соскочили с коней, стали в первых рядах и своими щитами прикрыли пехотинцев. Ободренная пехота стала действовать смелее, видя, что знатные молодые люди не отказались разделить с ними опасность. Наконец Латины на всех пунктах были теснимы и начали отступать. Тогда всадники снова сели на коней, чтобы удобнее преследовать неприятеля. Пехота также бросилась за ним в погоню. Диктатор, истощив во время битвы все бывшие в его власти человеческие средства, призвал и помощь высших сил; он дал обет воздвигнуть храм Кастору и тут же обещал награды тем из воинов, кто первой и второй проникнет в лагерь неприятельский. Таково было воодушевление Римлян, что они тем же натиском, которым опрокинули неприятеля, взяли приступом его лагерь. Таково–то было сражение, происшедшее у Регилльского озера. Диктатор и начальник конницы, возвращаясь в Рим, вошли в него с триумфом.
21. В течение последовавших за тем трех лет, не было ни прочного мира, ни решительных военных действий. Консулами были Т. Ларций и К. Клелий; а потом А. Семпроний и М. Минуций. При этих последних консулах посвящен храм Сатурну и установлено празднование Сатурналий. Затем были избраны консулами Постумий и Т. Виргиний. Некоторые писатели утверждают, что в этом году, а не раньше, произошло сражение при Регилльском озер, что Постумий, не доверяя своему товарищу, сложил с себя консульскую власть и вследствие этого избран диктатором. Вообще, что касается до описываемых нами здесь времен, то по отдаленности их нельзя с достоверностью ни определить, в каком порядке следовали один за другим консулы, ни описать самые события. Древность самих писателей в этом случае увеличивает только затруднение. Потом были избраны консулами Ан. Клавдий и П. Сервилий. Год этот ознаменовался известием о смерти Тарквиния. Он умер в Кумах у тирана Аристодема, к которому он ушел, когда Латины потерпели поражение у Регилльского озера. И народ, и патриции обрадовались этому событию, но у последних радость обратилась в своеволие и они, дотоле делав все угодное народу, стали притеснять его. В том же году отправлены поселенцы в колонию Сигнию, устроенную Тарквинием, и таким образом число жителей в ней удвоилось. В Риме сделаны 23 трибы, и в Майские Иды посвящен храм Меркурию.
22. Во время борьбы с Латинами, с Вольсками не было ни мира, ни настоящей войны. Вольски приготовили было вспомогательное войско, с целью отправить его к Латинам; но диктатор Римский, чтобы не иметь дела с соединенными силами двух народов, поспешил дать сражение и потому предупредил приход Вольсков. Но мстя за их враждебное расположение, консулы повели легионы в землю Вольсков; те были напуганы нечаянным приходом Римлян; они полагали, что те уже забыли причиненное им оскорбление. Отказавшись от мысля о сопротивлении, Вольски дали в заложники триста молодых людей первых Фамилий из Коры и Помеции. Таким образом легионы возвратились в Рим без бою. Впрочем, Вольски, оправясь от ужаса, не замедлили возвратиться к своим неприязненным намерениям. Снова стали они готовиться к войне вместе со своими союзниками Герниками. Они разослали послов к Латинским народам, возбуждая их к войне против Римлян. Впрочем, у Латинов так сильно еще было в памяти поражение, претерпенное ими у Регилльского озера, что они не могли без досады и раздражения слышать совет возобновить войну. Не уважив даже в послах Вольсков святости их звания, они схватили их и отправили в Рим; там выдали их консулам, открыв измерения Вольсков и Герников возобновить войну с Римлянами. Когда доложено было сенату Римскому о таком поступке Латинов, то он так был им доволен, что возвратил им шесть тысяч человек из числа взятых у них пленных и поручил вновь имеющим быть избранными консулам заключить с Латинами союзный договор, в котором им прежде отказано. Латины весьма обрадовались и были очень довольны, поступив таким образом, и обнаружили великую благодарность тем из своих старейшин, кто им так посоветовал. Они прислали в дар Капитолинскому Юпитеру венок из золота; вместе с послами, принесшими дар, прибыла в Рим большая часть пленных, которым возвращена была свобода. Они отправились в дома своих бывших господ, благодарили их за ласковое и человеколюбивое с ними обращение во время постигшего их бедствия, и завели с ними связи приязни и гостеприимства. С того времени Латины более чем когда–нибудь были расположены в пользу Римлян.
23. Угрожала Риму война с Вольсками, а между тем внутри его возникли важные несогласия и смуты между сенатом и народом. Главным поводом были страдания должников, с которыми кредиторы обращались как с рабами. Народ громко жаловался: «что между тем как он вне отечества сражается за его независимость и славу, внутри его он жертва рабства и притеснений. Вольность его безопаснее на войне и среди неприятелей, чем среди сограждан.» Негодование народа росло исподволь, пока наконец не вспыхнуло по одному случаю. Вдруг явился на Форум престарелый гражданин в самом жалком виде. Вместо одежды на нем были рубища; но еще более привлекали общее внимание страшная худоба и бледность его лица. Обросший бородою, с всклокоченными волосами, он имел в себе что–то дикое. Несмотря на то, в нем многие узнавали храброго воина, не раз командовавшего на войне рядами и получавшего военные отличия. Тем сильнее было к нему сострадание черни. Густою толпою собралась она вокруг него, спрашивая: «что значить его жалкий и болезненный вид?» Воин в ответ сказал следующее: «когда была Сабинская война, неприятель, во время своего набега, не только уничтожил жатву, но сжег его дом, разграбил все имущество, а скот угнал. В это несчастное для него время требовали с него подати. Чтобы заплатить их он вошел в долг, который процентами нарос так, что он вынужден был продать свой родовой участок земли, а потом распродать все свое имущество. Но и этого оказалось недостаточно; ненавистный кредитор не пощадил его личности и взял в рабство, сделав его жертвою всякого рода пыток и истязаний.» Тут он обнажил спину свою, носившую на себе еще свежие следы недавних побоев. При этом гнусном зрелище народ разразился криками негодования и волнение, уже не ограничиваясь форумом, быстро разлилось по всему городу. Граждане, бывшие в рабстве у кредиторов, вырвались от них и, стекшись на площадь, умоляли Квиритов о заступления. По всем частям города не было недостатка в зачинщиках смут, и чернь толпами стремилась по всем улицам к форуму, оглашая воздух громкими клипами. Находившиеся на форуме сенаторы хотели было с величайшею для себя опасностью остановить силою волнение и дело дошло бы до рукопашного боя; но консулы П. Сервилий и Ап. Клавдии немедленно явились на форум несколько приостановили волнение. Обратясь к ним, граждане стали показывать знаки своего угнетения и жестокости кредиторов, говоря, что они заслужили это действительно, участвовав в том и в том поход. Они требовали настоятельно и более с угрозами, чем в виде просителей, чтобы для совещаний об этом дел был немедленно созван сенат; а между тем они окружили многочисленною толпою курию, чтобы быть свидетелями или скорее распорядителями сенатских решений. С трудом зазвали консулы несколько сенаторов, случайно им попавшихся. Прочие в страхе не только отказывались идти в сенат, но и показаться на форуме; а потому по малочисленности собравшихся сенаторов совещание не могло иметь места. Чернь в негодовании кричала, что это её обманывают и стараются только протянуть время: что сенаторы не являются не от страха и не по другому какому случаю, но для того, чтобы своим отсутствием воспрепятствовать их делу, и что сами консулы с ними за одно; что, одним словом, и сенаторы и консулы издеваются над их страданиями. Уже казалось и уважение к власти консульской бессильным обуздать негодование народа. Сенаторы, опасаясь своим отсутствием сделать положение дел еще более опасным, явились наконец в курию в достаточном для совещаний числе. Но единодушия не было не только между ними, по и между консулами. Аппий, человек характера надменного и решительного, был того мнения, что надобно употребит в дело власть консульскую, и что, схватив одного или двух зачинщиков, страхом наказания легко усмирить народ. Сервилий напротив полагал, что удобнее и безопаснее будет успокоить народ средствами убеждения, чем силою.
24. К этим опасениям присоединилось еще важнейшее. Всадники Латинские прискакали в город и принесли известие, что войско Вольсков идет прямо к Риму. Сенат и народ с весьма неодинаковыми чувствами приняли это известие (до того взаимное ожесточение сделало их чуждыми друг другу!). Народ не скрывал своей радости и говорил, что боги готовят казнь патрициям за их жестокосердие. Граждане сговаривались не записываться в службу и лучше погибнуть всем вместе, чем каждому порознь быть жертвою истязаний. Пусть — говорили они — сенаторы берутся за оружие, пусть идут на войну. Справедливость требует тому переносить военные труды, кто пользуется их плодами. А сенат, находясь между двух крайностей, угрожаемый опасностью и внутри государства и извне, прибегнул к консулу Сервилию, зная, что народ более имеет к нему расположения и доверия и заклинал его помочь отечеству в таких затруднительных обстоятельствах. Консул, распустив сенат, вышел к народу. Он ему сказал, что сенат усердно старается изыскать средства к облегчению положения народа; но среди рассуждений его о вопросе столь важном для большей части народа, вдруг встроилась неожиданно забота о спасении его всего и отечества. Теперь, когда вооруженный враг у ворот города, совещание о всяком другом вопрос должно быть оставлено. Если бы даже сенат и уступил желаниям народа, то равно бесчестно и народу идти на воину за отечество, как бы за мзду, и сенату показать, будто он вынужденный опасностью помог гражданам в их бедственном положении, тогда как это было его чистосердечным желанием. Народ поверил ему, особенно услыхав объявленное всенародно распоряжение консула: «никто не имеет права держать в рабстве за долг гражданина Римского, пожелающего записаться в военную службу. Пока воин будет в походе, имущество его не может быть продаваемо, ни отдаваться в чье либо владение и семейство его не должно быть тревожимо ничем.» Вследствие этого объявления находившиеся на форуме должники тотчас записались и множество других, вырвавшихся из власти кредиторов, не смевших более их удерживать, стеклись со всего города, изъявляя готовность дать воинскую присягу. Число таковых было весьма значительно и на поход против Вольсков они не щадили своих сил и отличились мужеством. Консул повел войска против неприятеля и остановился лагерем в малом от него расстоянии.
25. В следующую ночь Вольски, думая воспользоваться внутренними раздорами Римлян, замыслили напасть на их лагерь. они надеялись на содействие могущих найтись у Римлян перебежчиков и изменников. Стража услыхала приближение неприятеля; по данному знаку войско Римлян, забыв сон, схватилось за оружие. Вольски, видя свою неудачу, оставили свое намерение и остальная ночь прошла покойно. На рассвете следующего дня Вольски, завалив рвы Римского лагеря, полезли на вал. Воины, видя разрушение окопов, с нетерпением требовали (и тут особенным рвением отличались должники, бывшие в рабстве у кредиторов) — от консула знака к бою. Тот с умыслом ждал, желая удостовериться в расположении умов воинов и убедись в их усердии, подал наконец знак устремиться из лагеря. Римляне с жаром бросились на неприятеля, который не выдержал их первого натиска. Пехота преследовала, покуда могла, бегущих, а конница гнала их до самого лагеря. В страхе Вольски оставили его с приближением Римлян, и наши легионы взяли его и разграбили. На следующий день консул двинулся к городу Суессе Помеции, куда собрались остатки разбитой неприятельской армии; после осады, продолжавшейся несколько дней, город взят приступом и отдан на разграбление войску. Эта добыча пришлась весьма кстати воинам, страдавшим нищетою. Консул с великою славою привел в Рим свое победоносное войско. На дороге в Рим настигли его послы Эцетранских Вольсков; встревоженные потерею Помеции, они опасались еще худших для себя последствий. Сенат определил даровать им мир, отняв часть их полей.
26. Едва Римляне оправились от опасения с одной стороны, как оно явилось со стороны Сабинов. Впрочем, это скорее был набег, чем война. Вдруг ночью получено известие в Риме, что войско Сабинское опустошает берега Ания, жжет и разоряет села. Немедленно со всею конницею послан А. Постумий, бывший диктатором во время воины с Латинами; а вслед за ним двинулся и консул Сервилий с отборною пехотою. Конница Римская захватила Сабинов, рассеявшихся для грабежа; да и пехота их не оказала сильного сопротивления нашей. Воины неприятельские, утомленные ночным походом и грабительством, большою частью рассеялись по деревням и обремененные пищею и вином, имели сил едва достаточно для бегства. Таким образом война с Сабинами кончилась теми же сутками, в которые получено было известие об их набеге, и казалось отовсюду был мир; как вдруг являются послы Аврунков в сенат и объявляют войну, если Вольскам не будет возвращено отнятое у них поле. Отправя послов, Аврунки тут же выслали войско. Когда получено было известие о том, что неприятеля видели уже в окрестностях Ариции, то в Риме произошло смятение. Среди общего волнения собрание сената не могло ничего постановить: не возможно было дать мирного ответа людям, внесшим войну прося мира, и при том среди приготовлений к её отражению. Римское войско поспешило к Ариции и в её окрестностях сошлось с Аврунками; в происшедшем сражении они разбиты совершенно.
27. Одержав победу над Аврунками, Римское войско ждало, что в благодарность за столько блистательных успехов, совершенных в такое короткое время, сенат исполнит свои обещания, высказанные через консула. Но Аппий, и по природной суровости своего характера и желая уронить своего товарища во мнении народа, начал приводить в исполнение со всею строгостью закону о несостоятельных должниках. Их опять отдали в распоряжение их кредиторов, как они были до войны и с многими вновь также было поступлено. Должники из воинов жаловалось Сервилию. Окружив его толпою, они ссылались на его же обещания, с упреком показывало свои раны, полученные на войне и припоминали свои заслуги. Они требовали, чтобы он или доложил сенату, или своею консульскою властью защитил сограждан, и как их вождь не дал бы в обиду своих бывших воинов. Положение Сервилия было самое затруднительное, но он по сущности дела не мог действовать решительно. Напротив товарищ его действовал смело, и его поддерживала всеми силами аристократическая партия. Сервилий же, стараясь соблюсти нейтралитет, с одной стороны заслужил ненависть народа, а с другой приобрел себе нерасположение патрициев. Первый считал его за обманщика, а второй за честолюбца и вместе за слабохарактерного человека; как бы то ни было, а народ столько же питал к нему ненависти, сколько и к Аппию. Между консулами произошел спор, кому из них освящать храм Меркурия. Сенат дело это отдал на решение народа, предоставив тому, кто будет избран, право хлебной раздачи, учреждения купеческого общества и совершения некоторых священных обрядов вместо первосвященника. Народ поручил освящение храма сотнику первых рядов — М. Леторию. Вручив столь важное дело человеку столь незначительному, народ не столько хотел почтить его, сколько пристыдить обоих консулов. Вследствие этого ожесточение их и сената увеличилось; но и народ стал действовать решительно. Видя, что напрасно было бы надеяться защиты и от консулов, и от сената, народ стекался толпами, как только какого–нибудь должника влекли на судилище. Он тут так кричал и шумел, что декрет претора невозможно было расслышать и он оставался без исполнения, так как никто его не слушался. Таким образом перевес силы решал все: в присутствии консула, пользуясь своею многочисленностью, народ оскорблял ненавистных ему граждан; так что страх и опасение за вольность стали чувствовать уже кредиторы, а не должники. Ко всему этому присоединилось опасение Сабинской войны. Сенат определил набор, по никто из граждан не записывался. Аппий был вне себя, не щадил он ругательств для своего честолюбивого — как он его называл — товарища, который — как он говорил — погубил отечество тем, что в своем объявлении, где отказался приводить в исполнение законы о взыскании долгов, прибавил, что набор не может быть вследствие одного сенатского определения. " — Впрочем — прибавил Аппий отечество не совершенно без помощи и консульская власть еще не без силы. Сумеет он и один постоять за честь свою и Сената.» Раз, когда чернь, ободренная безнаказанностью, смело по своему ежедневному обыкновению окружила судилище, Аппий велел схватить одного из главных виновников народного волнения. Тот, увлекаемый ликторами, закричал, что он отдается на суд народа. Аппий, зная, в каком смысле он будет, не хотел признать и права апелляции; наконец он уступил, но не крикам народа, а у суждениям и советам знатнейших сенаторов. С такою смелостью хотел он идти на борьбу с народным негодованием. Зло росло с каждым днем; не ограничиваясь криками на общественной площади, народ прибег к средствам, внушавшим более опасения — к тайным совещаниям и к устранению себя от дел общественных. Наконец кончился срок правления консулов ненавистных народу. Сервилий равно приобрел нерасположение и народа и сената; за то Аппий снискал полное доверие последнего.
28. После них вступили в консульскую должность А. Виргиний и Т. Ветузий. Народ, не зная, в каком духе будут действовать новые консулы, по ночам собирался для совещаний, то на Эсквилинском, то на Авентинском холмах, для того, чтобы на форуме действовать за одно и по обдуманному плану, а не на удачу и порознь. Консулы, не без основания считая эти сходбища опасными, доложили Сенату; но он, выслушав их предложение, даже не занялся правильным его обсуждением; а все сенаторы встретили его негодованием и криками, упрекая консулов: «что они не пользуются своею консульскою властью, где бы следовало, а хотят всю ответственность свалить на один сенат. По истине нет в государстве деятельных правителей; будь таковые, было бы единодушие в мерах управления государством. А то правительство потеряло силу и разделялось; несколько курий и народных собраний бывает то в Эсквилиях, то на Авентине. Один муж, стоящий этого названия (а теперь важнее быть им, чем консулом!) А. Клавдий — разом рассеял бы все народные сходбища.» Консулы, пораженные упреками сенаторов, спрашивали их, как они велят им поступать (а они будут точными и верными исполнителями распоряжений сената). Сенат постановил: немедленно произвести набор и притом самым строгим образом, приписывая своеволие народа его бездействию. Консулы, распустив сенат, взошли на трибунал и начали по именам вызывать граждан, начиная с самых молодых. Никто не отвечал на призыв: а чернь, окружив толпою место, где находились консулы, громко говорила: «что она вперед не дастся в обман, пока не дадут торжественного общественного слова удовлетворить их требованиям, они не дадут ни одного воина. За оружие они возьмутся не прежде, как когда им возвратят пользование правами вольности; не хотят они сражаться за своих господ, а охотно прольют кровь за сограждан, за отечество.» Консулы помнили, как им сенат велел действовать, но никто из тех сенаторов, которые так горячо советовали крутые меры, не пришел с ними разделить опасность; а борьба с народом обещала быть самою ожесточенною. А потому, не приступая к сильным средствам, консулы созвали сенат и донесли ему о случившемся. Негодование сената не знало пределов; молодые сенаторы подбегали даже к местам, где сидели консулы, крича им, чтобы они сложили с себя власть, которою пользоваться они не имеют довольно мужества.
29. Консулы терпеливо снесли этот взрыв негодования сената и отвечали следующее: «смотрите, почтенные отцы, не откажитесь от ваших слов! Раздражение народа сильнее, чем вы думаете. Мы требуем, пусть те из вас, которые с такою горечью упрекают нас в трусости, присутствуют с нами, когда мы будем производить набор! Мы не отступим от образа действий того из вас, кто предлагает самые энергические меры.» Тогда консулы, в сопровождении сенаторов, снова явились на трибунал. С умыслом вызывают они по имени одного гражданина, тут же стоявшего. Он молчал, а около него собралась толпа людей, готовых его поддержать. Консулы приказали ликтору взять его, но чернь оттолкнула ликтора. Тогда с криками: «какое гнусное дело» сенаторы, бывшие с консулами, бросились на помощь ликтору. Чернь ограничивалась тем, что не допускала ликтора до указанного консулами гражданина; точно также она противоставила сопротивление сенаторам. Произошло страшное смятение, которое едва усмирено вмешательством консулов; впрочем дело не доходило до оружия и ограничивалось более криками негодования и взаимными упреками, чем насильственными действиями. Поспешно созванный сенат имел самое шумное заседание. Бывшие с консулами сенаторы требовали следствия в нанесенных им чернью оскорблениях. Не столько заботились об обсуждении каких–либо дел, сколько о том, чтобы криками и шумом излить свою досаду. Когда несколько утихло волнение, то консулы с упреком сказали сенаторам, что между ними столько же единодушия и здравомыслия, как в черни на форуме. Тут началось правильное совещание. Три было главных мнения: Т. Виргиний советовал «не распространяя на весь народ, сделать облегчения в пользу тех, которые, понадеясь на обещание консула П. Сервилия, совершили походы против Вольсков, Аврунков и Сабинов.» Т. Ларций подал мнение такое: «обстоятельства времени не таковы, чтобы ограничиться только наградою заслуг. Весь народ страдает от бремени долгов и удовлетворить его невозможно иначе, как мерами, до него всего касающимися. Если же положение некоторых только будет улучшено, то этим не только не помогут горю, но и дадут новый повод к раздорам.» Ап. Клавдий, и от природы суровый, и еще более, ожесточенный ненавистью, которую народ не скрывал к нему, а с другой стороны подстрекаемый похвалами сенаторов: «не бедствия — говорил он — а своеволие причиною народного волнения и чернь ищет не столько поставить на своем, сколько желает пошуметь. А все это зло произошло от права апелляции к народу. Виновный ссылается на суд сообщников своих, и власть консулов против этого бессильна; их оружие — одни угрозы. А потому предлагаю избрать диктатора, власть которого не допускает апелляции; вы увидите, как все это волнение мгновенно утихнет. Пусть тогда кто–нибудь осмелится толкнуть ликтора и оскорбить в нем власть имеющего право и над личностью сановника и над самою жизнью гражданина.»
30. Многим из сенаторов мнение Аппия казалось слишком строгим и суровым (оно действительно таково и было); а мнения Виргиния и Ларция заключали в себе пример на будущее весьма опасный. Особенно вредно было в этом отношении мнение Ларция, подрывавшее весь кредит. Всех умереннее было мнение Виргиния, избравшего средину между двумя крайностями. Впрочем, мнение Аппия, более соответствовавшее частным и личным расчетам, которые всегда имели и постоянно имеют самое вредное влияние на общественные решения, было принято и чуть было его же самого и не избрали в диктаторы. Такое назначение окончательно вывело бы из пределов умеренности народ в такое опасное время, когда Вольски, Эквы и Сабины все вместе угрожали Риму войною. Впрочем, консулы и старейшие летами сенаторы настояли, чтобы власть диктатора, сама по себе столь сильная и непреклонная, была вверена человеку мягкого характера. Диктатором избран М. Валерий, сын Волеза. Чернь очень хорошо понимала, что назначение диктатора направлено против неё, по без опасения взирала на него, видя в нем брата того Валерия, который даровал право апелляции к народу. Объявление нового диктатора, составленное почти в том же самом духе, как и изданное Сервилием консулом, еще более разуверило умы, и внушало более доверия по самой личности человека и по власти, которою он был облечен. А потому чернь, оставив мысль о сопротивлении, охотно записывалась в военную службу. Составилось войско многочисленнее, чем когда–либо прежде; оно состояло из десяти легионов: но три из них дано консулам, а четыре диктатору. Долее войну нельзя было отлагать. Эквы уже сделали вторжение в землю Латинов. Они через послов просили Сенат или прислать войско для их защиты, или дозволить им самим вооружиться и отразить неприятеля. Сенат счел благоразумнее — самому защитить безоружных Латинов, чем дозволить им вооружиться самим. Отправлен туда консул Ветузий, положивший конец неприятельским опустошениям. Эквы, очистив равнину, удалились на горные возвышения, полагаясь более на выгоду местности, чем на силу своею оружия. Другой консул отправился в землю Вольсков. Не теряя времени, жестокими опустошениями полей их, он заставил неприятелей приблизиться и дать сражение. Оба войска с оружием в руках сошлись на середине пространства, разделявшего их лагери. Многочисленностью несколько превосходили Римлян Вольски; в надежде на нее, они вступили в бой в беспорядке, обнаруживая тем презрение к противнику. Консул Римский не двинул вперед своего войска и не приказал ему испускать военных кликов, а стоять с воткнутыми в землю дротиками; когда же неприятель будет близко, то броситься на него всею силою обнаженными мечами. Вольски уже были утомлены поспешностью движения и военными кликами и приблизились к Римлянам, которые по их мнению были в наступлении страха. Когда же Римляне первые на них ударили с мечами в руках, то, завидя их блистание, Вольски как бы сочли себя попавшими в засаду и немедленно в страшном беспорядке обратили тыл. Для бегства даже недоставало у них сил, до того они были истомлены поспешностью нападения. А Римляне, стоявшие спокойно с начала сражения, со свежими силами без труда одолели выбившегося из сил неприятеля, взяли приступом его лагерь, преследовали его до города Велитр и по пятам побежденных вместе с ними вошли в город. Здесь произошла страшная резня и крови пролито было больше, чем в самой битве. Немногим из неприятелей, отдавшимся безоружными, дарована жизнь.
31. Пока это происходило в земле Вольсков, диктатор обратил в бегство Сабинов, главного и самого опасного противника в эту войну и овладел его лагерем. Натиском конницы без труда прорвал он в центре боевую линию неприятеля, которую он не укрепил здесь надлежащим образом, стараясь дать ей наибольшее растяжение на флангах. Бросив таким образом смятение в ряды неприятеля, диктатор довершил его нападением пехоты и, овладев лагерем, кончил войну одним ударом. После Регилльской битвы в то время не было столь славного сражения. Диктатор вошел в Рим с почестями триумфа. Сверх обыкновенных почестей ему дано право потомственное иметь в цирке особенное место, где было устроено курульное кресло. У побежденных Вольсков отнято Велитернское поле; в Велитры отправлены из Рима поселенцы и учреждена там колония. Немного времени спустя произошло сражение и с Эквами, хотя против желания консула, отрешавшегося напасть на неприятеля при невыгодных для себя условиях местности. Воины в досаде утверждали, что консул нарочно медлит, стараясь дождаться того, чтобы диктатор сложил с себя власть и чтобы таким образом его обещания, как и прежде Сервилиевы, остались без исполнения и вынудили консула проникнуть в горы, где находился неприятель. Неблагоразумный этот поступок увенчался полным успехом вследствие трусости неприятеля. Он пришел в ужас от смелости Римлян и прежде, чем они подошли на расстояние пущенной стрелы, он оставил лагерь, находившийся почти в неприступном месте и бросился бежать вдоль противоположного ската. Таким образом досталась Римлянам без пролития крови победа и значительная добыча. Несмотря на успехи, одновременно в трех местах полученные, главная забота и сената и народа Римского обращена была по–прежнему на внутренние дела. Ростовщики, благодаря своему влиянию и умению действовать, подготовили все так, что не только чернь, но и сам диктатор остался обманутым. Валерий, по возвращении консула Ветузия, первою обязанностью счел явиться в сенате защитником прав народа, виновника побед, и доложил сенату, как он велит поступать относительно должников, находящихся в заключении. Видя, что предложение это отвергнуто, Валерий сказал Сенату: «вам неугодно, чтобы при моем посредничестве водворилось спокойствие, а скоро, ручаюсь в том, вы будете желать, чтобы народ имел только представителей, мне подобных. Что же касается до меня, то я не стану долее обманывать доверия моих сограждан, ни носить долее название диктатора по пустому. Отечество нуждалось в назначения чрезвычайного сановника вследствие внутренних несогласий и войн внешних. Извне водворен мир; чтобы тоже спокойствие было и внутри, вы сами, видно, не желаете; а я предпочитаю быть лучше свидетелем волнений в качестве частного человека, чем диктатора.» Вышед из кури, Валерий сложил с себя звание диктатора. Чернь приписала его отречение неудовольствию за оказанную ей несправедливость; а потому она не поставила· ему в вину его обещаний, исполнить которые он был не в силах, но с честью и осыпая его похвалами, проводила домой.
32. Вследствие этого сенат поимел опасение, как бы, по распущении войска, чернь не прибегла к ночным сходбищам и тайным договорам. Хотя набор произведен был диктатором, но военная присяга принята консулами, и поэтому сенат счел себя вправе удержать граждан под оружием и отдал приказание вынести войско из города под предлогом возникновения снова войны с Эквами. Это ускорило окончательный разрыв с народом. Сначала войско, как говорят, помышляло об убиении консулов, думая тем освободиться от военной присяги, его связывавшей; но узнав, что преступление не разрешает клятвы, оно отказалось от этой мысли, а по убеждению какого–то Сициния, без ведома консулов, оно удалилось на Священную гору по ту сторону Ания, в З-х милях от Рима. Так полагают большая часть писателей, не соглашаясь в том случае с Пизоном, который утверждает, что войско удалилось на Авентинскую гору. Тут народ, не имея вовсе предводителя, сам собою расположился лагерем, обнес его рвом и валом и оставался в бездействии; он брал только то, что нужно было для дневного пропитания, но никого не обижал и его тоже никто не трогал. Ужас распространился в городе и как бы сковал умы всех. Чернь, оставшаяся в городе, опасалась насилия патрициев, как бы брошенная согражданами им на жертву. Патриции с подозрением смотрели на оставшуюся чернь и не знали чего желать, того ли, чтобы она последовала за своими, или чтобы осталась в городе. Долго ли останется в покое чернь, оставившая городе? Как быть, если вдруг при таких обстоятельствах возникнет внешняя война? Все эти вопросы не оставляли другой надежды на спасение отечества, как в согласии граждан. И его–то надобно было восстановить во что бы то ни стало, правыми, неправыми ли средствами. Сенат определил отправить послом к народу Менения Агриппу, человека известного даром слова и приятного народу, из рядов коего он происходил. Получив доступ в лагерь, Менений, выражаясь языком простым и грубым тою времени, сказал, как говорят, только следующее: «В былое время, когда в человеке не было такого как теперь согласного действия всех членов, каждый из них жил своею отдельною жизнью, имел свои помышления и способ их выказать. Вдруг прочие члены тела вознегодовали на желудок, о котором одном все их попечения, для которого одного все они трудятся, а он же, расположась себе спокойно в середине, знает только одно постоянное наслаждение. А потому члены дали себе слово не служить более желудку: руки отказались приносить к устам пищу, уста ей пронимать, а зубы жевать. Но стараясь изморить голодом желудок, члены приготовили себе же совершенное расслабление и конечный вред всему телу. Таким образом открылось, что и желудок имеет свое назначение. Получая питание от других членов тела, он сам поддерживает их существование, посылая ими изготовленную им из пищи кровь, источник жизни; она, разливаясь по жилам, вносит из него им здоровье». Применив к этому состоянию членов тела человеческого негодование, чернью питаемое к сенату, Менений склонил к уступчивости умы граждан.
33. Вслед за тем начались переговоры о соглашении и оно состоялось на таком условии, что чернь выговорила себе право иметь сановников неприкосновенных, долженствовавших служить ей защитою от консулов; Патриции никак не могли быть избираемы в эту новую должность. Вследствие этого избраны два трибуна из черни, К. Лициний и Л. Альбин. Они избрали себе еще трех товарищей. Что один из них был Сициний, глава восстания — это почти верно. Имена двух остальных с достоверностью неизвестны. Некоторые писатели утверждают, что на Священной горе избраны только два трибуна и что там же состоялся скрепленный клятвами закон об их избрании. Во время удаления черни новые консулы — Сп. Кассий и Постум Коминий вступили в должность. При них заключен новый дружественный союз с народами Латинского племени; для этой цели один консул остался в Риме, а другой отправился между тем вести войну с Вольсками. Он разбил и обратил в бегство Вольсков–Антиатов. Преследуя их до города Лонгулы, в котором они искали было убежища, он овладел им и вслед за тем еще городом Вольсков — Полускою. Потом он обратил все силы против города Кориол. В то время в Римском лагере между молодыми людьми первых фамилий особенно отличался К. Марций, как благоразумием, так и храбростью; он–то получил впоследствии прозвание Кориолана. Случилось, что на войско Римское, в то время, когда оно осаждало Кориолы и обратило все свое внимание и все усилия против города, совершенно неожиданно с тылу ударили легионы Вольсков, пришедшие из Антия, в то же время осажденные произвели вылазку. В числе стоявших для обороны лагеря Римлян находился Марций. С отборным отрядом воинов не только отразил он силою покушения горожан, но и ворвался по их пятам в отворенные городские ворота. Предавая смерти всех попавшихся ему на встречу жителей, Марций, схватив факел, зажег строения, примыкавшие к стене. Крики испуганных горожан, вопль детей и женщин, необходимые последствия возникшей тревоги, придали мужества Римлянам и смутили Вольсков, пришедших на выручку города; они вообразили, что он уже во власти Римлян. Таким образом Вольски–Антиаты обратились в бегство, а Кориолы достались Римлянам. Слава Марция до такой степени затмила деятельность консула, что, не свидетельствуй нам надпись на медной колонне о заключении дружественного союза с Латинами одним консулом Си. Кассием без товарища, мы и не знали бы, что Постум Коминий вел войну с Вольсками. В том же году умер Менений Агриппа, жизнью своею заслуживший расположение и сенаторов и народа, последнего в особенности после его удаления на Священную гору. Оказалось, что этого человека, бывшего посредника между сенатом и народом и миротворца, представителя сената перед народом, успевшего склонить его к возвращению в город — нечем было похоронить. Народ добровольно пожертвовал на этот предмет, собрав с каждого гражданина по шестой части асса.
34. Затем были консулами: Т. Геганий и П. Минуций. В этом году, когда извне не грозила опасность войны и внутри согласие между гражданами не было нарушено, возникло новое бедствие, сначала дороговизна хлеба, вследствие полей, оставшихся невозделанными по случаю удаления народа, а потом и совершенный голод, такой, какой бывает в осажденном неприятелем городе. Беднейшему классу народа, рабам и черни, угрожала совершенная гибель; но консулы с большою предусмотрительностью разослали повсюду для закупки хлеба, не только в Этрурию, по правому от Остии берегу моря, но и по левому до Рима по землям Вольсков. Отправлены были даже в Сицилию за хлебом. Недоброжелательство соседей заставляло искать помощи издалека. В Кумах тиран Аристодем задержал корабли, уже нагруженные закупленным хлебом, за имущество Тарквиниев, на которое он предъявлял права наследства. В земле Вольсков и Помитинской области не было даже возможности купить; с трудом скупщики хлеба сами избежали насилий народа. Из земли Этрусков по Тибру был привезен хлеб и его–то употребили на прокормление черни. К страданиям народа вовсе несвоевременно присоединились бы труды военные, так как Вольски брались за оружие, но открывшееся моровое поветрие удержало их от военных действий; чтобы и по прекращении его не вздумали они возобновить свои неприязненные намерения, Римляне, в виде грозы для них и прибавили число жителей в Велитрах новыми поселянами, а в горах Норбы основали новую колонию, для того, чтобы она была защитою со стороны Помитинской области. Потом, во время консульства М. Минуция и А. Семпрония привезено большое количество хлеба из Сицилии. В сенате было рассуждение о том, по чем продавать его народу. Многие были того мнения, что пришло время прижать народ и лишить его прав, исторгнутых им насильственно у Патрициев удалением на Священную гору. В этом случае особенно отличался Марций Кориолан, жестокий враг власти трибунов. Он говорил: «Буде чернь желает иметь хлеб по прежней цене, то пусть возвратит патрициям прежние права. Для чего я вынужден выносить вид народных сановников и Сициния торжествующего, все это плоды нашего поражения, цена нашего окупа от наших домашних разбойников? Стану ли я сносить это унижение долее, чем это было необходимо? Я не хотевший власти Тарквиниев, преклонюсь ли перед Сицинием? Пусть он служит теперь вождем народного восстания, пусть ведет чернь, куда хочет. Дорога открыта и на Священную гору и на любой из холмов. Пусть теперь они грабят хлеб с полей, наших, как то делали они в третьем годе. Пусть пожинают хлеб, посеянный их неистовством! Авось, решаюсь сказать — не научатся ли они хоть теперешним несчастным опытом лучше возделывать свои нивы, чем с оружием в руках возмутительным образом удаляться на холмы!» Вопрос сомнительный — следовало ли так поступить сенату, но я того мнения, что ему в то время под условием дешевой продажи хлеба легко было склонить народ к отмене трибунской власти и отречению от всех прав, присвоенных им против его воли.
35. Мнение это и сенату показалось слишком бесчеловечным, а народ в негодовании едва не взялся за оружие: «Дело дошло до того — толковал он промеж себя, что их, словно явных врагов, хотят известь голодом, лишив дневного пропитания. Хлеб, неожиданно привезенный по счастливому обстоятельству из чужих краев, отнимают у них из уст, буде они не выдадут головою К. Марцию своих трибунов связанными и не дозволят ему излить свою злобу телесными наказаниями граждан Римских. Явился еще небывалый для них палач, дарующий им жизнь только под условием рабства.» Народ не преминул бы напасть на Марция при выходе из курии, но трибуны народные, как не надобно более кстати, позвали его на суд. Тогда волнение народа утихло; каждый гражданин сознавал, что он будущий судья Марция, что жизнь и смерть в его руках. Сначала Марций с презрением слушал угрозы трибунов: «власть им дана — говорил он — на защиту, а не на обвинение, и трибунами они над простыми гражданами, а не над патрициями.» Но до такой степени велико было раздражение народа, что патриции видели необходимость отдать ему на жертву Марция. Впрочем, они не прежде отказались от сопротивления, внушенного недоброжелательством к народу, как испытав, что все средства, бывшие в их власти и как частных людей и как всего сословия, остались бесполезными. Сначала они старались отвратить народ от исполнения его замыслов, при содействии своих клиентов, противодействия сходбищам и соглашениям граждан между собою. Видя, что и это средство осталось без действия, все сенаторы, в виде подсудимых, ходили просителями между граждан, умоляя их: «если они не хотят Марция признать невинным, то для них пусть простят виновного.» Так как Марций не явился на суд в назначенный день, то негодование народа к нему не утихло. Он заочно был признан виновным и избрал себе местом ссылки землю Вольсков: с угрозами удалился он туда, замышляя отечеству вражду и мщение. Вольски встретили ласково изгнанника и, замечая его раздражение против его сограждан, высказывавшееся частью в жалобах, частью в угрозах, все более оказывали ему ласки и внимания. Его принял к себе в дом Аттий Тулл. Отличаясь ненавистью к Римлянам, он играл между Вольсками, по своему значению и влиянию, первую роль. Оба они, дыша ненавистью к Римлянам, один питаемою давно, а другой возбужденною недавним озлоблением, стали замышлять против них войну. Впрочем, они видели, что не легко будет убедить взяться за оружие народ, в памяти которого еще свежи были прежние несчастные попытки. В частых и неудачных войнах угас воинский дух народа, а недавняя моровая язва истребила много молодых людей. А потому нужно было прибегнуть к какой–нибудь хитрости для того, чтобы воспламенить свежим оскорблением чувство ненависти к Римлянам, уже за давностью времени потерявшее большую часть своей силы.
36. Случилось, что в это время в Риме делаемы были приготовления к торжественному празднованию больших игр. Повод к тому был следующий: рано утром еще до начала зрелища один домохозяин на месте игр наказал розгами своего раба и гнал его до середины цирка. Игры потом были празднуемы своим порядком и на вышеизложенное обстоятельство, как не имеющее ничего общего с религиею, не было обращено никакого внимания. Вскоре за тем одному гражданину из простого народа Ти. Лавинию привиделся сон: ему пригрезилось, что Юпитер ему сказал: — «не угоден был ему первый плясун бывших игр. Рим будет в большой опасности, если игры не будут снова совершены с большим великолепием; об этом имеет он идти к консулам и возвестить им.» Со страхом припоминая этот сон, Лавиний не решился, впрочем, рассказом о нем беспокоить первых сановников города и сделаться, быть может, предметом общего посмеяния. Дорого стоило ему такое неверие: через несколько дней, он лишился сына. Если бы еще и оставалось в нем сомнение о причине постигшего его несчастий, то видение следующего сна не оставило никакого. Он был спрошен: «достаточно ли ему уже полученной им награды за презрение к воле божества? Будет еще, если он не поспешит возвестить о ней консулам.» Казалось не было никакого сомнения о происшедшем, но Лавиний все медлил и откладывал. Тогда вдруг постигла его сильная болезнь, повергшая его в совершенное изнеможение; он не мог наконец не видеть в ней божеского наказания за ослушание. Под гнетом уже постигших его бедствии и настоящих страданий, он созвал к себе для совета родных, наложил им все, что видел и слышал во сне, как он несколько раз видел Юпитера и слышал его угрозы, к несчастью осуществившиеся на нем. Все бывшие на лицо были одного об этом предмете мнения и больной на носилках вынесен на общественную площадь. По приказанию консулов он был внесен в курию. Когда он рассказал все, к великому удивлению всех, случилось новое чудо. Лавиний, не владевший членами, когда внесен был в курию, изложив свое показание, ушел домой совершенно здоровый. Так, по крайний мере, сохранило нам память предание народное.
37. Сенат определил игры праздновать со всевозможным великолепием. Аттий Тулл позаботился о том, чтобы как можно более Вольсков прибыло в Рим ко времени совершения игр. Накануне дня их празднования Тулл — так они положили на совещания с Марцием — пришел к консулам и сказал он, что имеет поговорить с ними по секрету о предмете, касающемся всего государства. Оставшись с консулами на един, Тулл сказал: «неохотно, чтобы не сказать более, — стану я говорить о моих соотечественниках. Притом я не обвиняю их в составлении злого умысла, но только хочу предупредить его возможность. К несчастью легкомыслие в характер моих сограждан. И многие понесенные нами вследствие того бедствия не могли нас исправить; и если мы еще невредимы, то обязаны тем не заслугам нашим, а снисхождению. Теперь в Рим находится множество Вольсков; будут праздновать игры и внимание граждан Римских все сосредоточено на них. Еще свежо у меня в памяти, что при подобных обстоятельствах Сабинская молодежь наделала в Риме. С беспокойством и страхом жду я, как бы по легкомыслию и самонадеянности не случилось что–нибудь и теперь подобное. Я счел своею обязанностью и в отношении к вам соотечественникам — предупредить вас консулов о возможности такого случая. Что касается до меня, то я немедленно удаляюсь домой, дабы оставаясь здесь как–нибудь невольно не быть участником, словом или делом, в том, чего бы я не желал.» После этих слов Тулл ушел. Консулы доложили сенату о деле, еще положительно неизвестном, наименовав того, кто им сделал показание. Как обыкновенно бывает в подобных случаях и мало вероятному обстоятельству придало верности имя того, кто его открыл; а потому решено прибегнуть к мерам осторожности, хотя бы они оказались и излишними. Издано сенатское определение: Вольскам всем, прежде наступления ночи, оставить Рим. Сначала в страхе, они поспешили к квартирам за своими вещами, а потом, собравшись в дорогу, они вышли из Рима в страшном негодовании, громко жалуясь: «что они, как будто уличенные в каком нибудь преступлении, заклеймившем их пятном позора, признаны недостойными перед лицом богов и людей, участвовать в совершаемых играх и празднествах.
38. Вольска длинным строем, почти непрерывным, тянулись из Рима. Тулл опередил их и дожидался у Ферентийского источника. Тут он встречал старейшин народа, по мере того, как они подходили, высказал им свое негодование в горьких жалобах и искусными словами, соответствовавшими раздражению умов, увлек и их, а через них и прочих граждан, на открытое поле, находившееся близ дороги. Тут он сказал им речь, как обыкновенно в народном собрании. Он сказал следующее: «пусть изгладятся из нашей памяти все давнишние оскорбления народа Римского и все наши бедствия, которых он был причиною; но можем ли мы равнодушно снести еще свежую обиду, которую они ознаменовали совершающиеся у них игры? Неужели вы не поняли, что народ Римский ныне празднует ваше бесславие? Удаление ваше из города не служило ли потешным зрелищем как для жителей Рима, так и для стекшихся во множестве из соседственных краев чужестранцев? Только и речи теперь у них, что про ваших жен и детей. Что подумали все слышавшие голос глашатая? Все видевшие, как вы уходили, все, которые встретились с толпами вас, позорно изгнанных? Без сомнения они все того мнения, что мы совершили такое преступление, что нашим присутствием самые празднества были бы осквернены и божества потребовали бы очистительных жертв. Итак мы недостойны быть в числе людей благочестивых, и так мы должны быть изгнаны из их сонма. Чего же нам ждать еще? Разве не ясно, что и жизнь нашу спасли мы поспешностью удаления, или, правильнее, бегства? Можете ли вы еще медлить — видя своего открытого врага в том городе, где, если бы вы еще на день остались, вас всех предали бы смерти? Вам объявлена Римлянами война и она обратится в великое им горе, буде вы достойны носить имя мужей.» Таким образом Вольски, и без того уже раздраженные, после этой речи еще более воспламененные, разошлись по домам и поделились там своим негодованием с согражданами; таким образом вся область Вольсков вооружилась.
39. Ведение войны, с общего согласия всех Вольсков, поручено Аттию Туллу и К. Марцию, Римскому изгнаннику; особенные надежды возлагали они на этого последнего. Они и не были тщетны. Таким образом ясно обнаружилось, что вся сила Римского войска заключается в вождях, а не в людях. Сначала Марций двинулся к Цирцеям, изгнал оттуда Римских поселенцев и, очистив от них город, передал его Вольскам. Оттуда поперечными путями вышел он на Латинскую дорогу и по ней отнял города, еще недавно находившиеся во власти Римлян: Сатрик, Лонгулы, Полуск, Кориолы. Потом он взял Лавиний, и один за другим города: Корбион, Вителлию, Требию, Лавики и Педум. От Педума, наконец, Марций двинулся прямо к Риму и остановился лагерем в пяти милях от него, у так называемых Клуилиевых рвов. Отсюда он опустошал область Римскую, разослав при воинских отрядах особых людей для наблюдения, чтобы земли патрициев были пощажены от разорения. Так поступил Кориолан, или в отмщение черни, против которой он был особенно раздражен, или желая дать повод к раздорам между сенатом и чернью. Они непременно и возникли бы: трибуны народные со своей стороны не щадили обвинений на первые лица в город, стараясь очернить их перед народом. Но опасность извне служила лучшею связью граждан, хотя они и были волнуемы взаимными подозрениями и недоброжелательством. Впрочем, разномыслие было в том, что сенат и консулы всю надежду на спасение полагали в силе оружия, а чернь хотела мира во что бы то ни стало. Консулами были в то время уже Сп. Навтий и Сек. Фурий. Когда они производили смотр легионам и распределяли вооруженные отряды по стенам и другим местам, где предстояла надобность, то чернь сначала громкими криками требовала мира, стараясь страхом подействовать на консулов; потом она принудила их созвать сенат и сделать ему доклад о необходимости отправить к К. Марцию послов. Сенаторы согласились на это, видя, до какой степени народ упал в духе. Были отправлены послы к Марцию о мире,· но возвратились со следующим грубым ответом: «переговоры о мире могут быть ведены только под условием возвращения отнятых у них земель. Буде же Римляне желают спокойно пользоваться плодами войны, то он им докажет, что он не забыл ни нанесенной ему соотечественниками обиды, ни радушного приема от чужестранцев, и что ссылка только раздражила его дух, а не смирила.» В другой раз были отправлены в лагерь. Предание говорит, что и жрецы, облеченные в одежды своего сана, в вид просителей ходили в неприятельский лагерь; но мольбы их остались столь же бесполезными, как и убеждения послов.
40. Тогда Римские женщины стекаются в большом числе к Ветурии, матери Кориолана, и к Волумнии, жене его. Неизвестно, вследствие ли распоряжения правительства они так поступили, или своих частных опасений. Как бы то ни было, уступая их убеждениям и Ветурия, уже дряхлая старуха, и Волумния, неся с собою двух малышков, сыновей Марция, отправились в неприятельский лагерь. Когда у мужчин не достало сил к защите города оружием, оставалось женщинам попытаться спасти его слезами и мольбами. Когда Римские женщины прибыли к лагерю, то Кориолану дано знать о том, что они явились в большом числе. Сначала Кориолан, неуважавший ни унижения своего отечества в лице присланных к нему послов, нетронутый ни почтением, сопряженным вследствие религиозных убеждений с жреческим саном, показал себя тем непреклоннее к мольбам женщин. Тут один из приближенных Марция заметил его престарелую мать, стоявшую вместе с невесткою и внуками; глубокая скорбь особенно изображалась на его лице: «если глаза меня не обманывают, сказал он, обратясь к Кориолану, то здесь мать твоя, жена и дети.» Не владея собою, вскочив со своего места, Кориолан хотел броситься на шею матери, но она, перешед от мольбы к упрекам, встретила его такими словами: «Постой. Прежде чем обнять меня, скажи мне, у кого я теперь, у сына ли, или у врага? В качестве матери твоей или пленницы я здесь в твоем лагере? Для того ли судьба судила мне после долговременной жизни несчастную старость, чтобы доставить мне горе видеть тебя сначала изгнанником, а потом врагом? И достало у тебя духу внести опустошение в эту землю, которая тебя родила и вскормила. Неужели, как ты ни был раздражен, как ты ни кипел мщением, не улеглись твои ненавистные замыслы, когда ты переступил рубеж отечества? Не оставил ты их и тогда, когда глазам твоим открылся Рим? Забыл ты, что за этими стенами дом твой, боги хранители твоего домашнего очага, мать, жена, дети твои? И так, не имей я детей, Рим в настоящее время не подвергся бы нападению; не роди я сына, я умерла бы вольною в отечестве, сохранившем вольность. Впрочем, и я дожила до крайней степени горя, а ты позора, и недолго мне еще влачить бедственную жизнь. Но позаботься о них, буде ты будешь упорствовать, уделом их будет или безвременная смерть или продолжительное рабство.» Тут жена и дети бросились в объятия Кориолана. Слезы их, плачь женщин, бывших свидетельницами этой сцены, возбудили в Кориолане сожаление о них и об отечестве и победили наконец его, дотоле непреклонный, дух. Нежно простясь со своим семейством, он его отпустил в Рим, а сам удалился от города и вывел легионы из области Римской. Говорят, что он погиб вскоре за тем жертвою зависти, но о роде его смерти разные слухи. Фабий (он из древнейших писателей) утверждает, что Кориолан дожил до глубокой старости. Он еще приводит нам его слова, которые будто бы он часто повторял, уже удрученный годами: «особенно горек хлеб изгнанника в старости?» Римляне без зависти смотрели на заслугу своих жен; в то время еще заслуга одного не колола глаз другому и чтобы сохранить память об этом событии в потомство, Римляне построили и посвятили храм женскому счастию. Вольски, при содействии Эквов, не замедлили возвратиться в область Римскую; но Эквы не соглашались признать вождем Аттия Тулла. Возник спор о том, кто — Вольски или Эквы должны назначить главного военачальника; спор этот окончился ожесточенным боем. Так счастливой судьбе народа Римского было угодно, чтобы два неприязненные ему народа истощили свои силы в борьбе между собою столь же упорной, сколько и кровопролитной. Консулами были Т. Сициний и К. Аквиллий; первому по жеребью досталось иметь дело с Вольсками, а второму с Герниками (они также взялись за оружие). Этот год окончился поражением Герников; война же с Вольсками продолжалась с переменным счастием.
41. Потом были консулами Сп. Кассий и Прокул Виргиний. С Герниками заключен союзный договор; две трети полей у них отняты. Консул Кассий их хотел разделить половину гражданам Римским, а другую Латинам. Он увеличивал этот дар народу некоторым количеством полей, в присвоении которых из общественной собственности в частную, он обвинял некоторые лица. Так как владельцами этих полей были многие патриции, то они испугались за свою собственность. К опасению лично за себя присоединилось и другое общественное; ясно было, что консул щедростью своею готовит гибель вольности. Тогда–то в первый раз обнародован был закон о разделе полей. Событие это, с того времени и поныне столько раз впоследствии повторявшееся, ни разу не обходилось без величайших волнений. Другой консул воспротивился щедрости своего товарища, по убеждению сенаторов и при содействии части народа. Ему то уже одно было неприятно, что участниками дара вместе с гражданами сделаны союзники. Притом часто консул Виргиний в народном собрании, как бы предвидя будущее, говорил: «дар, деланный его товарищем, весьма опасен. С полями вместе граждане примут порабощение; такими средствами. подготовляется восстановление царской власти. Иначе, что же значит допущение союзников и Латинов? Разве не ясно, что — Герникам, еще недавно врагам отечества, уступлена третья часть отнятого у них поля для того, чтобы эти племена приняли вместо Кориолана вождем Кассия?» Таким образом консул, действовавший против закона о разделе полей, стал приобретать народное расположение и оба консула старались наперерыв снискать его, угождая народу. Виргиний говорил, что он согласен на раздел полей, буде в нем будут участвовать только граждане Римские. Кассий, видя, что он потерял во мнении соотечественников своим честолюбивым старанием угодить и союзникам, задумал новым даром народу возвратить его расположение, и потому он предложил возвратить народу деньги, взятые с него за хлеб, привезенный из Сицилии. Но народ, видя в этом как бы явную плату за царскую власть, с пренебрежением отверг. До того велико было опасение царской власти, что граждане, как бы не имея ни в чем нужды, не хотели и смотреть на дары, в которых подозревали средство восстановить его. Кассий, как только кончился срок его служения, был осужден и казнен; это неподвержено сомнению. Некоторые писатели утверждают, что Кассия казнил его собственный отец. Судив сына домашним судом, он наказал его телесно и потом умертвил, а его частное имущество принес в дар богине Церере. Из него сделан истукан богини с надписью: «приношение рода Кассиев.» Другие же писатели утверждают, и это вероятнее, что квесторы Цезон Фабий и Л. Валерий обвинили Кассия в государственной измене и позвали на суд народа, который и признал его виновным и самый его дом разорил до основания; место его было перед храмом Земля. Как бы то ни было, но осуждение Кассия, последовало ли оно вследствие домашнего или народного приговора, случилось при консулах Сервие Корнелие и Кв. Фабие.
42. Негодование народа против Кассия было непродолжительно. Закон о разделе полей, хотя виновник его и был казнен, представлял сильную приманку для народа. Немало содействовало к возбуждению народа то, что патриции лишили войско злонамеренно участия в военной добыче, полученной им с побежденных в этом году Вольсков и Эквов. Все, что было взято у неприятеля, консул Фабий продал и деньги внес в общественное казнохранилище. Имя Фабиев было неприятно народу вследствие такого поступка последнего консула; однако сенат настоял избрать в следующем году консулами Л. Эмилия и Фабия Цезона. Народ озлобился и внутренними волнениями вызвал соседей на войну; с началом военных действий несогласия утихли. Действуя единодушно, патриции и народ победили под начальством Эмилия Вольсков и Эквов, снова взявшихся за оружие; неприятелей больше погибло во время бегства, чем самой битвы, вследствие упорного преследования со стороны нашей конницы разбитых неприятелей. В том же году в Квинтильские (Июльские) иды освящен храм Кастора. Обет его воздвигнуть дан во время войны с Латинами диктатором Постумием, а сын его, нарочно избранный в числе двух сановников на этот предмет, посвятил его. И в этом году умы черни волновались, соблазненные приманкою закона о разделе полей. Трибуны народные, как орган народной власти, силились ее доказать законом приятным народу. Сенаторы же были того мнения, что чернь и так сама по себе расположена к своеволию и что излишним снисхождением можно поощрить ее к большой дерзости и к новым с её стороны требованиям. Вождями сенаторов в их борьбе с народом и притом самыми деятельными были консулы. Естественно, что партия патрициев имела верх и успела даже на следующий год избрать консулами М. Фабия Цезонова брата и Л. Валерия, сделавшегося ненавистным народу за осуждение Сп. Кассия. И в этом году продолжалась борьба с трибунами и закон о разделе полей остался без исполнения, а виновники его не достигли цели и только хвалились даром народу, не получившим существенности. Имя фабиев после трех следовавших один за другим консульств, ознаменованных успешными состязаниями с трибунскою властью, приобрело великую славу, которая, будучи поддерживаема достойными представителями, несколько времени оставалась в этом семействе. Вскоре началась война с Веиентами, и Вольски также взялись за оружие. В народе был даже избыток сил для внешних войн и он его тратил во внутренних несогласиях, употребляя его таким образом во зло. Умы, и без того взволнованные, были сверх того встревожены сверхъестественными явлениями; почти каждый день ознаменован был и в городе и в полях каким–нибудь грозным явлением. Предсказатели, отыскивая причину гнева божеств, не находили иной и по жертвенным внутренностям, и по полету птиц, кроме неправильного совершения священных обрядов. Все опасения кончились тем, что Весталка Оппия была уличена в нарушении целомудрия и казнена.
43. Затем были консулами К. Фабий и К. Юлий. Год их правления ознаменован сильными внутренними волнениями и кровопролитною внешнею войною. Эквы взялись за оружие. Веиенты с другой стороны внесло опустошение в область Римскую. Среди опасений, возбужденных этими двумя войнами, избраны консулами Цезон Фабий и Сп. Фурий. Эквы осадили Ортону, город Латинов; а Веиенты, беспрепятственно опустошая земли Римские, угрожали осадою самому городу. Такого рода опасения не только не смягчили чернь, но сделали её упорнее: впрочем она не сама собою принялась за старое обыкновение — отрекаться от военной службы. Сп. Лициний, трибун народный, счел крайние обстоятельства времени самыми благоприятными для того, чтобы исторгнуть у Сената согласие на закон о разделе полей и с этою целью воспротивился набору. Впрочем, вся гнусность такого дела обрушилась на его виновника; он встретил в своих товарищах противников не менее упорных, как и в консулах. Таким образом набор состоялся, и в одно и тоже время составлены два войска: одно Фабий повел против Эквов, а другое Фурий против Веиентов. Война с этими последними не была ознаменована никакими событиями, достойными памяти. А Фабию труднее было иметь дело с согражданами, чем с неприятелями. Обнаружив в приготовлениях к войне и образе её ведения дарования отличного полководца, он при встрече с неприятелем устроил войско так, что одною конницею обратил его в бегство. Тут пехота отказалась преследовать бегущих. Тщетны были убеждения ненавистного войску вождя; он заклинал граждан собственною честью и достоинством, представлял всю опасность такого их поведения в случае, если неприятель оправится от поражения; все было бесполезно. Не только не мог он убедить воинов сделать хоть шаг вперед, но и остаться в боевом порядке. Не дождавшись приказания, они схватили значки и раздосадованные, походя скорее на побежденных, чем на победителей, возвратились в лагерь, осыпая проклятиями и своего вождя и всадников за совершенный ими подвиг. Столь вредный и опасный пример своеволия остался со стороны вождя безнаказанным; в то время великим умам скорее недоставало умения обращаться с гражданами, чем искусства побеждать на войне неприятеля. Консул возвратился в Рим с войском, в котором ненависть и ожесточение к нему только усилились. Впрочем, сенаторы успели в том, что сан консульский остался в роде Фабиев. Консулом избран М. Фабий; а товарищем ему дан Кн. Манлий.
44. И в этом году между трибунами явился защитник закона о раздел полей. То был Тиб. Понтифиций. Он взялся за то же средство, которое в предыдущем году не удалось Сп. Лицинию, — препятствовать набору воинов. Сенат был этим встревожен; но Ап. Клавдий сказал: «Нечего опасаться власти трибунов; пример прошлого году показал, что она всегда может быть побеждаема с тех пор, как в ней самой против неё же найдено средство. В числе трибунов всегда найдете вы людей, готовых воспротивиться успехам товарища и вместе заботою об общественном благе заслужить расположение благонамеренных граждан. Консулы всегда найдут себе содействие не только в одном, но, если будет надобность, и в нескольких трибунах. Надобно только, чтобы консулы и старейшие из сенаторов старались если не всех, то по крайней мере нескольких трибунов расположить в пользу отечества и сената.» Вследствие убеждений Аппия все сенаторы ласково и благосклонно стали заискивать расположение трибунов. Самые почтенные из сенаторов лица, бывшие консулы, имевшие частные отношения к трибунам, успели частью своим влиянием, частью убеждениями, расположить их к видам, спасительным для отечества. При содействии четырех трибунов, сделавшем тщетными усилия одного нарушителя общественного спокойствия, консулы произвели набор. Они отправилось на воину с Веиентами. Со всех мест Этрурии подходили на помощь Веиентам вспомогательные войска не столько вследствие участия к их судьбе, сколько в надежде на возможность при внутренних несогласиях, волновавших Рим, окончательно сокрушить его могущество. Старейшины Этрусков твердили во всех народных собраниях: «силы Римского государства были бы вечны, если бы они не истощились во внутренних смутах. Вообще эти–то смуты ослабляют сильнейшие государства и причиняют их гибель. Долго зло это было задерживаемо в своем развитии, отчасти благоразумным образом действий сената, отчасти терпеливостью народа; теперь же все оказалось безуспешным. В одном город два враждебных народа, управляемых каждый своими законами, своими сановниками. Прежде граждане, обнаруживая сопротивление при производстве наборов, были совершенно покорны вождям во время войны. Пока дисциплина еще строго соблюдалась, возможно было надеяться на существование государства. Теперь же неповиновение перешло в самые ряды воинов, последовало за ними в лагерь. В последнюю войну с Эквами в середине сражения войско Римское добровольно уступило победу Эквам уже побежденным; оно бросило свои военные значки, оставило своего вождя на поле сражения и, ослушавшись его, удалилось в лагерь. Упорно продолжая войну, они достигнут того, что Рим будет побежден руками своих же воинов. Нужно только делать вид войны; прочее же все последует само собою по определению судеб и по воле богов.»
45. И для консулов Римских главным источником опасения было то, что должно было составлять их силу — самое их войско. Имея в памяти гнусное событие прошлогодней кампании, консулы опасались доводить до сражения, в котором страшны были равно и неприятель и собственные воины. При такой опасности, грозившей с двух сторон, консулы осуждены были на бездействие и оставались в лагерях, надеясь, что может быть время смягчит раздраженные умы воинов и приведет их к более здравому образу мыслей. Видя бездействие консулов, Веиенты и Этруски действовали тем с большею смелостью; они вызывали наших на бой; подскакивая к самым окопам лагеря, они предлагали померяться оружием. Видя, что ничто не действует, неприятель с презрением отзывался как о консулах, так и о всем войске: «внутренние несогласия служат только благовидным предлогом прикрыть робость. Консулы не столько опасаются своих воинов, сколько не уверены в них. Неслыханный дотоле род внутреннего раздора — оставаться вооруженным спокойно в бездействии.» К этому они присоединяли отчасти справедливые, отчасти ложные упреки в недавнем и низком происхождении народа Римского. Консулы равнодушно сносили эти оскорбления, провозглашаемые неприятелем у самых лагерных окопов и ворот. Но большинство воинов, еще неопытных, было волнуемо то негодованием, то чувством стыда и в этих чувствах забывало свои домашние досады. С одной стороны оно хотело отмстить неприятелю, с другой не хотело доставить победу сенаторам и консулам. В нем боролись чувства домашних неудовольствий с озлоблением против неприятеля. Наконец последнее восторжествовало: до такой степени вывели его из терпения оскорбления неприятеля. Во множестве стекаются воины в преторий, просят позволения вступить в бой, требуют сигнала к началу сражения. Консулы как бы для обсуждения, собрали военный совет и имели продолжительное совещание. Они сами желали сильно сражения; но должны были скрывать свои настоящие чувства для того, чтобы мнимым противодействием и замедлением усилить в войске уже возбужденное в нем желание к битве. Воинам был дан ответ: «что они просят преждевременно; еще рано вступать в бой; пусть они остаются в лагере.» К этому присоединен приказ: «никто да не смеет вступать в бой; буде же, недождавшись приказания, кто–нибудь сразится с неприятелем, то с ним поступлено будет, как с врагом отечества.» Полупив такой ответ, воины тем сильнее стали желать битвы, что были убеждены в неохоте к ней консулов. Неприятель, со стороны узнав, что консулы отказались вступить в сражение, не знал границ своей дерзости, убежденный, что она останется безнаказанною. Видя, что Римским воинам не вверяют оружия, неприятель был убежден, что они сделают страшное возмущение и что таким образом придет конец Римскому владычеству. В надежде на это неприятельские воины подбегают к воротам Римского лагеря, не щадят ругательств, едва удерживаются от того, чтобы не взобраться на окопы лагеря. Тогда–то Римские воины не снесли дальнейшего оскорбления; со всех мест лагеря устремились они к консулам. Уже не через сотников, как в первый раз, вызывают они вождей, но сами громкими кликами их требуют. Видя, что время девствовать пришло, консулы и тут обнаруживают нерешительность. Наконец Фабий, видя, что волнение не знает меры и угрожает перейти в возмущение, с согласия товарища, знаком трубы потребовал общего молчания и потом сказал: «Знаю, Кн. Манлий, что этих неприятелей легко победить, но сомнение, захотят ли еще этого они (Римские войны), возбуждено ими самими. А потому я твердо решился не прежде идти на бой, как они поклянутся возвратиться не иначе, как победителями. Посмеялся раз над консулом Римский воин в сражении, но над богами не посмеется.» Тут сотник М. Флаволей, бывший в числе самых жарких поборников битвы, воскликнул:" М. Фабий, я возвращусь не иначе как победителем из сражения.» В случае нарушения слова, он призвал на себя мщение Юпитера отца богов, Марса Градива и других вышних сил. Вслед за тем все воины, каждый за себя, произносят туже клятву. Тогда дан знак к битве; воины устремились к оружию и отправляются на бой, дыша мщением врагу и уверенностью в успехе. Тут они вызывают Этрусков состязаться ругательствами и теперь попробовать силу оружия, доказав гибкость языка. В этом сражении равно отличились храбростью и патриции и простолюдины. Но особенно мужество рода Фабиев было выше всякой похвалы; они домогаются в этом сражении заслужить расположение граждан, утраченное во внутренних смутах. Войско Римское становится в боевом порядке; Веиенты со своей стороны и Этрурские легионы не отказываются принять сражение.
46. Они почти были убеждены, что Римляне с ними так же неохотно сразятся, как и с Эквами. Зная притом сильное раздражение умов граждан, находившихся между двух крайностей, они ждали с их стороны какого–нибудь отчаянного поступка. Случилось совершенно иначе. Римляне вступили в бой с таким усердием, какого может быть никогда не обнаруживали в прежних сражениях; до того они были выведены из терпения с одной стороны оскорблениями неприятеля, с другой противодействием консулов. Не дав почти времени Этрускам привести свои ряды в движение, Римляне при начале сражения скорее сказать отбросили дротики, чем пустили их, а схватились за мечи и вступили в отчаянный рукопашный бой. В числе других именитых граждан особенным примером мужества для воинов служили Фабии. Из них К. Фабий (три года тому назад бывший консулом) бросился смело в самую густую толпу врагов. Тут один Этруск, отличавшийся силою телесною и знанием военного дела, пронзил его мечом в грудь в то время, как он дрался с несколькими неприятелями. Фабий пал пораженным смертельно. В обоих рядах смерть такого мужа произвела впечатление. Римляне в этом месте начали отступать; тогда консул М. Фабий, став по ту сторону трупа своего родственника и прикрыв его щитом, обратясь к войнам, воскликнул: «Так–то вы держите данную вами клятву и беглецами хотите вы возвратиться в ваш лагерь? Неужели слабый враг более страшен для вас, чем Юпитер и Марс, именами которых вы клялись? Что касается до меня, то хотя я и не связан клятвою, но или возвращусь победителем или я паду сражаясь подле тебя, К. Фабий.» На эти слова Цезон Фабий, бывший в предыдущем году консулом, сказал: «Неужели, брат, словами убедишь ты воинов храбро сражаться? Боги, свидетели их клятв, внушат им эту мысль. А мы не забудем обязанностей наших в качестве первых граждан, ни того, что мы носим имя Фабиев. Примером, а не словами увлечем за собою воинов.» С этими словами оба Фабия устремились на неприятеля, обратив к нему копья; пример их увлек весь строй Римского войска.
47. Бой на одном пункте был восстановлен, а на другом крыле консул Кн. Манлий со своей стороны противоставил неприятелю сильное сопротивление: и тут случилось обстоятельство такое же, как выше описано. Как К. Фабий на другом крыле, так на этом консул Манлий уже было обратил неприятелей в бегство при деятельном содействии воинов. Когда же Манлий, получив опасную рану, должен был оставить поле сражения, то воины, считая его убитым, смешались и приостановились. Они и вовсе бы отступили; но другой консул с конным отрядом поспешил сюда, крича воинам, что товарищ его жив и что он явился к ним, разбив уже неприятелей на своем крыл. Таким образом он восстановил дело. Манлий, также узнав об опасности, лично явился. При виде знакомых лиц обоих консулов воины сражаются с новым жаром. В тоже время ряды неприятелей стали редеть; понадеясь на свою многочисленность, он часть своих сил отправил для занятия Римского лагеря. При нападении на него неприятель не встретил упорного сопротивления и обратя все свое внимание на добычу, терял без пользы драгоценное время. Резерв Римского войска, будучи не в состоянии выдержать натиск неприятеля, отправил к консулам гонцов с известием о случившемся, а сам, сосредоточившись около претория, возобновляет бой. Консул Манлий, пришед к лагерю, занял воинами все его ворота и таким образом отрезал путь к отступлению находившемуся в нем неприятелю. Этруски пришли в отчаяние, походившее на бешенство. Видя бесполезность своих усилий проложить себе путь из лагеря, отборная молодежь неприятеля бросилась на самого консула, которого легко было узнать по его вооружению. Сначала окружавшие консула противоставили сопротивление, но долго устоять не могли. Консул получил смертельную рану; бывшие при нем обращены в бегство. Тогда дерзость Этрусков не знала пределов; Римляне же в ужасе искали спасения, рассеясь в бегстве по всему лагерю. Дело было в высшей степени опасно; тогда легаты сочли за лучшее, взяв тело консула, открыть одни ворота неприятелю. Он в них устремился из лагеря и вдруг беспорядочною толпою наткнулся на другого консула, уже увенчанного победою. Тут окончательно неприятель был разбит и обращен в бегство. Столь блистательная победа была омрачена потерею двух знаменитых мужей. А потому, когда сенат определил почести триумфа оставшемуся консулу, то он отвечал: «войско вполне заслуживает за свои подвиги храбрости почестей триумфа, если бы оно могло получить их без участия полководца. Но я, после семейной потери, когда отечество оплакивает потерю другого консула, не приму лаврового венка, омраченного и моею домашнею и общественною скорбью.» Такой отказ от предложенного триумфа был честнее самого блистательного триумфа; так–то слава растет только от того, если умеют ее презирать в пору. Потом было справлены двое похорон другого консула и Фабия. Оставший в живых консул заведовал ими и сказал обоим похвальное слово, приписав им заслуги, которых большая часть принадлежала ему. Верный своей мысли, с начала консульства им задуманной, во что бы то ни стало снискать расположение народа, консул отдал раненых воинов на попечение патрициев. Роду Фабиев дано большее их число и нигде с ними не обращались так ласково, как у них. Вследствие этого Фабии сделались любимцами народа и притом средствами, спасительными для отечества.
48. Таким образом консулами на следующий год избраны народом не с меньшим усердием, как и сенатом, Цезон Фабий и Т. Виргиний. Главным предметом занятия были не как прежде военные предприятия и производство наборов, а усилия поддержать возникавшее согласие между двумя сословиями государства. В самом начале года, прежде чем явился в числе трибунов поборник закона о разделе полей, он постановил, чтобы патриции сами от себя сделали дар народу, разделив завоеванное поле простолюдинам, сколько возможно, по равным участкам. Справедливость — говорил он — требует, чтобы те, которые потом и кровью приобрели земли, имели участие в их владении. С презрением смотрели на это сенаторы; а некоторые жаловались, что излишнее честолюбие омрачило дотоле светлый ум Цезона. Тут не было никаких несогласий в Риме. Латины были тревожимы набегами Эквов; на помощь Латинам был послан с войском Цезон; он перешел для опустошения в самую область Эквов. Те удалились в города, оставались за их стенами, и эта кампания не была ознаменована никаким замечательным сражением. Излишняя самонадеянность другого консула была причиною поражения, нанесенного Веиентами. Римское войско подверглось бы совершенному истреблению, если бы не подоспел во время на выручку Цезон Фабий. С того времени с Веиентами не было ни прочного мира, ни настоящей войны, с обеих сторон довольствовавшись разбойническими набегами. Перед легионами Римскими, неприятель удалялся в свой город, когда же узнавал, что они возвращались домой, то он делал набеги на Римские поля, во время военных действий прикидываясь спокойным и с прекращением их возобновляя войну. Таким образом невозможно было ни пренебречь ею, ни решить ее одним ударом. Притом и с другой стороны угрожала война, как–то от Вольсков и Эквов, которые оставались в покое только дотоле, пока не забыты были потери, полученные при последнем поражении. Притом Сабины, которых неприязненное расположение постоянно было известно; готовы были взяться за оружие, а равно и — вся Этрурия. Впрочем, Веиенты, враг не столько опасный, сколько упорный, действовал более на Римлян тем, что он как бы издевался над ними, чем вредил существенно. Тут все семейство Фабиев явилось в сенат. Консул от лица всех своих родичей сказал: «Почтенные сенаторы, вам не безызвестно, что в войне с Веиентами нам нужны не столько значительные силы, сколько такие, которые находились бы постоянно в действии. Обратите заботу вашу на прочие войны, а войну с Веиентами предоставьте Фабиям. Мы ручаемся, что они будут достойными защитниками величия народа Римского. Пусть эта война будет принадлежностью нашего семейства; мы беремся ее вести на свой счет. Отечество же пусть не имеет никакой заботы ни об этой войне, ни об издержках на нее.» Сенат изъявил Фабиям свою полную благодарность. Консул вышел из курии, и в сопровождении рода Фабиев (все они находилися в преддверии сената в ожидании его декрета), возвратился домой. Фабиям было приказано на другой день с оружием в руках явиться к консулу, а пока они разошлись по домам.
49. По всему городу распространился слух о желании Фабиев, и все граждане превозносят до небес их усердие: одно семейство взяло на себя бремя, падавшее на все государство: война с Веиентами должна была отныне продолжаться частными средствами. Если бы еще были два семейства, равные доблестями с Фабиями, то одни взяли бы на себя войну с Вольсками, а другие с Эквами; а народ Римский оставался бы в покое, между тем покоряя себе соседние народы. На другой день Фабии явились в назначенное место с оружием в руках. Консул, вышед в военной одежд, произвел перед домом смотр своим родичам, бывшим в полном вооружении: став в середину, он отдал приказание идти вперед и нести значки. Еще ни разу войско, столь малочисленное, но вместе столь знаменитое славою составлявших его воинов и общим к ним удивлением, не шествовало по улицам города. Триста шесть воинов, все патриции, все одного роду — ни одного из них в самые лучшие свои времена сенат не пренебрег бы поставить в главе своей — шли грозя силами одного семейства сокрушить могущество Веиентов. За ними следовали две толпы, одна, поменьше, состояла из родственников и друзей; все чужды были страха и опасений и исполнены великих надежд; другая состояла из всех граждан, движимых участием к воителям, любовью и удивлением к ним. Все советуют Фабиям: «идти мужественно, надеяться на счастие, конец будет достоин великого начала; наградою им будут триумфы и консульства; они вправе будут ожидать от народа всех почестей, какие только в его власти.» Проходя мимо Капитолия, крепости и храмов разных божеств, граждане молило богов, как тех, которых храмы видели, так и тех, которых имена им представляла память, чтобы они благословили взявших на себя великий подвиг и в скором времени увенчанных успехом благополучно возвратили бы в отечество. Мольбы эти остались неуслышанными. По правую сторону холма Януса, пошли они неблагополучною дорогою к Карментальским воротам и пришли к реке Кремере. Тут место показалось им удобным для устройства укрепления. Консулами назначены Л. Эмилий и К. Сервилий. Пока дело ограничивалось одними набегами для грабежа, Фабии не только имели достаточно сил для обороны от неприятеля; но даже все, ближайшие к Римскому рубежу, места Этрурской области опустошали, а свои пограничные места сделали безопасными. Еабеги на несколько времени прекратились. Веиенты, призвав на помощь войско из разных мест Этрурии, осадили укрепление Кремеры. Римские легионы, приведенные консулом Л. Эмилием, вступили в бой с Этрусками. Веиенты едва успели выстроиться в боевой порядок; они еще становились в ряды за своими значками, когда вдруг с фланга ударила на них Римская конница. Не помышляя о сопротивлении, они не устояли на месте. Их преследовали до Красных камней (где y них был лагерь); тут они просили о мире. Получив его, они, по свойственному их характеру легкомыслию, раскаялись в своей поспешности, прежде нежели из Кремеры был выведен Римский гарнизон.
50. Веиенты продолжали вести борьбу с одними Фабиями, ограничиваясь своими частными средствами. Не только Фабии делали набеги на поля или отражали их, но нередко вступали в бой с неприятелем в открытом поле. И случалось, что один род Римский оставался победителем одного из сильнейших в то время народов Этрусского племени. Веиенты были глубоко оскорблены и унижены этим; они решились прибегнуть к единственному средству, усмирить ненавистного врага, к засаде. А потому соответствовало их надеждам, чтобы Фабии от частых успехов сделались самонадеяннее. Вследствие этого Веиенты не раз нарочно выгоняли на встречу стада, которые Фабии считали за случайно им представившиеся. Поселяне на большое пространство вокруг бежали, оставив свои поля. Отряды вооруженных воинов, посланные для отражения набегов, нередко обращались в бегство, движимые не столько естественным, сколько притворным страхом. Таким образом в Фабиях до того вкоренилось презрение к неприятелю, что они считали себя непобедимыми ни при каких условиях времени и места. В такой надежде, Фабии раз устремились на стада, бывшие в большом расстоянии от Кремеры (притом неприятельских воинов видно было мало и те были рассеяны по большому пространству.) Не взяв мер предосторожности, Фабии занеслись вперед, не приметив засад, оставленных по обеим сторонам дороги и рассеялись по полям, загоняя скот, который, как обыкновенно бывает в подобных случаях, разбежался от страха; вдруг неприятельские силы вышли из засады, а другой отряд явился впереди. С первого разу громкие клики неприятеля смутили Фабиев, в которых со всех сторон летели стрелы. Мало–помалу, Этруски приближались и окружили наших вооруженною стеною. Двигаясь вперед, Этрусски сжимали Римлян в кружок, все более и более тесный; таким образом обнаруживалась и малочисленность наших и перевес численности Этрусков, которых ряды все становились чаще и гуще. Оставив мысль о сопротивлении, которое они дотоле везде оказывали самое упорное, Фабии все сосредоточиваются к одному месту и, пробивая дорогу себе рукопашным боем, достигают холма возвышавшегося мало–помалу; на нем они остановились. Пользуясь выгодою местности, они несколько оправились от страха и поотдохнув стали нападать сами на приближавшегося неприятеля. Благодаря местности, Фабии оборонялись удачно и полный успех увенчал бы их усилия, если бы Веиенты, обойдя кругом холм, не овладели его вершиною и таким образом не склонили бы снова перевес сил на свою сторону. Фабии истреблены все до одного и укрепление их взято. По довольно достоверному известию остался в живых только один, едва достигший отроческих лет; от него–то пошел род Фабиев, которому суждено было не раз оказать величайшие услуги и на войне и в мире Римскому государству в самые трудные минуты его жизни.
51. Когда случилось вышеописанное несчастье, то консулами были уже К. Гораций и Т. Менений. — Менений немедленно отправлен против Этрусков, возгордившихся вследствие победы. Успех и тут не увенчал Римского оружия и неприятель овладел Яникульским холмом. Рим подвергся бы осаде (к бедствиям войны присоединились страдания голода): Эгруски уже перешли Тпбр; в такой крайности призван был консул Гораций, ведший войну с Вольскими. Военные действия происходили у самих стен города, и первое сражение, где полный успех не был ни на одной стороне, происходило у храма Надежды, а второе у Коллинских ворог. Успех, полученный в последнем сражении, хотя и был непродолжителен, но важен потому, что ободрил воинов и расположил их к будущим успехам. Консулами назначены А. Виргиний и Сп. Сервилий. Потерпев урон в последнем сражении, Веиенты воздерживались от битвы и ограничивались опустошительными набегами, которые они производили по разным местам Римской области с Яникульского холма, как из крепости: ни одно поселение, ни одно стадо не было довольно безопасно от их хищничества. Тоже средство, которым они погубили Фабиев, обращено было к их собственному вреду. Преследуя стада, нарочно рассеянные Римлянами с этою целью, Веиенты попались в засаду. Потеря их соответствовала их многочисленности. Стараясь в гневе отмстить за претерпенное поражение, Веиенты скоро потерпели еще большее. Перешед ночью реку Тибр, они пытались было овладеть приступом лагерем Сервилия; разбитые на голову, с трудом спаслись они бегством на Яникульский холм. Вслед за ними консул сам перешел Тибр и стал лагерем у подошвы Яникула. На другой день, на рассвете, консул более обнадеженный успехом сражения, бывшего накануне, чем вследствие недостатка продовольствия, задумал действовать решительно, не внимая советам благоразумной осторожности. Смело атаковал он лагерь неприятельский, лежавший на высотах Яникульских и был отбит с большим уроном, чем какой накануне нанес неприятелю. Только другой консул немедленным поданием помощи спас войско Сервилия от окончательного истребления, а Этруски, попавшись между двух Римских войск, не знали которому сопротивляться и были совершенно разбиты. Таким образом война с Веиентами окончилась событием, в котором необдуманная самонадеянность одного консула имела самый счастливый исход.
52. С водворением мира исчез в Риме недостаток в съестных припасах, частью потому, что пришли подвозы хлеба из Кампании, частью потому, что с прекращением войны, обнаружились запасы, скрытые на случай могшего возникнуть недостатка. Вместе со спокойствием извне и с достатком возвратились снова внутренние волнения; освободясь от зол войны, народ искал их у себя дома. Трибуны волновали низший класс народа своим всегдашним, исполненным опасного яда, средством — законом о разделе полей. Видя сопротивление, патрициев, трибуны не щадили обвинений ни для них всех вмесе, ни для каждого порознь. К. Консидий и Т. Генуций, виновники закона о раздел полей, призвали на суд Т. Менения: они ставили ему в вину потерю укрепления Кремеры, от которого не в дальнем расстоянии он был расположен постоянным лагерем. Дело приняло дурной оборот, несмотря на то, что сенаторы столько же хлопотали о Менение, сколько о Кориолане и что в народе еще свежо было воспоминание об отце его Агриппе, столь им любимом. Трибуны, смягчив наказание, вместо смерти осудили его на денежный штраф в две тысячи асс. Но и этот приговор был смертельный: не снес, как говорят, Менений огорчения и позора и заболев вследствие того умер. Вскоре нашелся еще подсудимый: Сп. Сервилий, едва успел сложить с себя консульскую власть, как уже при новых консулах К. Навтие и П. Валерие в самом начале года, был позван на суд трибунами Л. Цединием и Т. Стацием. Он искал своей защиты не в ходатайстве за себя патрициев, но в сознании собственной невинности и заслуг своих и вышел торжествуя из состязания с трибунами. Сп. Сервилию было поставлено в вину сражение, данное им на Яникульском холме. Горячо действуя и в собственном своем деле, как и на служении отечеству, он в своей речи в смелых выражениях напал не только на трибунов, но и на весь народ, ставя ему в вину осуждение Т. Менения (через посредство отца которого чернь возвратилась еще недавно под сень отечества, получив те самые законы и сановников, из которых теперь делает такое вредное употребление) и своею смелостью отразил угрожавшую ему опасность. В этом случае помогло ему и свидетельство его товарища консула Виргиния, разделившего с ним славу своей победы. Но более всего содействовало оправданию Си. Сервилия (до того изменялось расположение умов народов) осуждение Менения.
53. Тем кончились внутренние несогласия; тогда возобновилась воина с Веиентами; к ним присоединились Сабины. Консул Валерий, со вспомогательным войском Латинов и Герников, отправился против Вейи и, прибыв туда, тотчас ударил на лагерь Сабинов, расположенный перед городом, которому на помощь они пришли. Произошло такое смятение, что пока ряды неприятелей, рассеянных по разным местам, собирались и спешили отражать нападение Римлян, консул уже овладел воротами, к которым произвел приступ. Тогда внутри лагеря произошло правильнее побоище чем сражение. Смятение из лагеря распространилось в город. Жители Вейи с таким ужасом брались за оружие, как будто неприятель был уже в стенах города. Одни спешат на помощь Сабинам, а другие нападают на Римлян, которых все внимание обращено было на овладение лагерем. Сначала они произвели было некоторое замешательство и смущение, по потом Римляне оправились и противоставили на обе стороны сопротивление. Конница, подоспевшая на помощь по приказанию консула, обратила Этрусков в совершенное бегство. Таким образом не более как в продолжение часа времени два войска, принадлежавшие двум могущественнейшим и сильнейшим соседним народам, разбиты на голову. Между тем как это происходило у Вейи, Вольски и Эквы стали лагерем на Латинском поле, опустошая все близ лежавшие места. Латины одними собственными силами, не заимствуя у Римлян ни войска, ни вождя, а взяв только у Герников вспомогательное войско, разбили неприятеля и овладели его лагерем. Там они нашли огромную добычу сверх того, что было у них награблено и что они взяли назад. Впрочем, из Рима отправлен против Вольсков консул К, Навтий. Не в обычае, как видно, Римлян того времени было дозволять своим союзникам вести войны по собственному их благоусмотрению и ограничиваясь собственными силами, не призвав на помощь ни Римского полководца, ни Римского войска. Тут Римское войско, пришед в землю Вольсков, не щадило их ни опустошениями, ни ругательствами, стараясь вызвать их их бой, но ни какими средствами не возможно было вынудить их принять его.
54. Потом консулами были Л. Фурий и К. Манлий; последнему досталась по жребию война с Веиентами; но дело не доходило, впрочем, до военных действий. По просьбе Виеинтов дано им перемирие на сорок лет под условием выставлять ежегодно известное количество хлеба и заплатить некоторую сумму денег за военные издержки. Вслед за водворением мира начались снова внутренние смуты; чернь, возбужденная трибунами, требовала закона о разделе полей. Консулы воспротивились энергически, не устрашенные ни опасностью Сервилия, ни осуждением Менения. Когда срок служения их кончился, то трибун народный, Кн. Генуций, позвал их на суд. Консулами избраны Л. Эмилий и Опитер Виргиний; в иных летописях вместо Виргиния консулом упоминается Вописк Юлий. В этом году (кто бы ни были консулы) подсудимые Фурии и Манлий в одежде просителей обходят и простых граждан и младших сенаторов. Они их умоляют: «не прельщаться на будущее время почестями, сопряженными с управлением государства. Пусть знают они, что консульские отличия: пуки ликторов, облачение, курульское кресло отныне должны быть считаемы предвестием похорон. Знаки почестей, как жертвенные повязки, указывают будущую добычу смерти. Если консульский сан имеет для лих столько прелестей, то да знают они, что он совершенно унижен и обессилен трибунскою властью. Консул отныне должен быть урядником трибуна, исполняя только то, что тому заблагорассудится приказать. Если же консул осмелится иметь свое мнение, внять совету сенаторов, если он будет действовать с убеждением, что есть в государстве власть, кроме черни, то ему угрожает участь Менения, и смерть постоянно должна быть перед его глазами.» Возбужденные такими речами и сознавая вполне их справедливость, патриции имели уже не публичные, но частные между собою соглашения. Когда они вполне убедились, что главное дело заключается в том — во что бы то ни стало законными ли, не законными ли средствами снасти подсудимых; — нашлись люди, не отступившие ни перед самим смелым делом. В день, назначенный для суда, чернь наполняла весь форум в ожидании, что будет. Долго не являлся трибун; граждане сначала дивились, потом стали подозревать трибуна вследствие угроз аристократии, не изменил ли он общему делу и не оставил ли своего обвинения. Впрочем, скоро люди, находившиеся перед домом трибуна, принесли известие, что он найден бездыханным. Когда слух об этом распространился по форуму, то граждане рассеялись, как войско, когда потеряет вождя. Трепет объял остальных трибунов, видевших, что законы о неприкосновенности их не защищают от насильственной смерти. Патриции не могли скрыть своего торжества; даже не принимавшие участия в преступлении, гордились им, как будто ими совершенным и во всеуслышанье говорили, что власть трибунов нужно обуздывать насильственными мерами.
55. Торжествуя свою победу, столь гнусным средством одержанную, сенат приказал произвести набор. Чернь пришла в негодование, выведенная из терпения не столько насилием консулов, сколько бездействием и молчанием трибунов. Простолюдины толковали между собою: «что вольность их погибла и возвратился старый порядок вещей, что вместе с Генуцием умерла и схоронена власть трибунов. Нужно теперь избрать другие средства и способы против притязаний патрициев. Остается черни защищать самой себя, не видя ни откуда помощи. Вся власть консулов заключается в двадцати четырех ликторах, да и те самые из среды народа. Что может быть слабее и ничтожнее этой опоры, которую каждый воображает столь грозною, буде смотреть на нее, как следует, глазами презрения.» Толкуя так между собою, граждане поощряли друг друга к сопротивлению. Тут один простолюдин Волерон Публилий — отказался от военной службы, говоря, что ему, бывшему начальником отряда, не следует быть простым воином. Консулы послали к нему ликтора. Волерон призвал на свою защиту трибунов; но те молчали. Консулы отдали приказание раздеть Волерона и высечь розгами. Тогда Волерон закричал: «отдаюсь на суд народа, если трибуны народные предпочитают видеть телесное наказание гражданина Римского, чем жертвою насилия патрициев погибать на ложах.» Несмотря на громкие крики Валерона, ликтор, исполняя данное ему приказание, стал раздевать его. Тогда Волерон собственною силою и при помощи окружавших оттолкнул ликтора и удалясь в толпу разъяренной черни, ободрявшей его своими кликами, возгласил: «Отдаюсь на суд народа и вверяюсь его защите. Сюда, сограждане! Сюда, товарищи! нечего вам ждать помощи от трибунов ваших; они сами нуждаются в вашей защите.» Граждане приготовляются силою отстаивать свои права. Дело стало принимать оборот самый опасный; ясно было, что и законы и власть все должно было уступить силе. Консулы питались было противостать волнению, но тотчас испытали, что величие власти, неопирающейся на силу, ничтожно: ликторы их были избиты, пуки сломаны; сами консулы, теснимые толпою черни, должны были оставить форум и искать убежища в сенате. Там со страхом ждали они, как воспользуется Волерон своею победою. Когда волнение несколько утихло, консулы созвали сенаторов на совещание; там они принесли жалобу на насилие, сделанное им чернью и на дерзость Волерона. Много было здесь подано самых решительных мнений, но восторжествовало мнение старших сенаторов, нашедших, что несообразно с достоинством сената состязаться с чернью в мерах насилия и гневного увлечения.
56. Чернь, в восторге от Волерона, на следующих выборах назначила его трибуном; консулами в этот год были Л. Пинарий и П. Фурий. Ошиблись те, которые полагали, что Волерон свои действия, по вступлении в должность, начнет позванием на суд бывших в прошлом году консулов. Отстояв права народа, Волерон ни одним словом не показал, что помнит личную ему нанесенную обиду; а он предложил народу закон — избирать народных сановников в особых на этот предмет народных собраниях. Дело было весьма важное не смотря из то, что, по–видимому, эта мера не заключала в себе ничего решительного. Она только уничтожала всякую возможность патрициям через своих клиентов иметь влияние на выборы трибунов. Этому закону, для простого народа в высшей степени приятному, воспротивились горячо патриции; но им должно было в этом случае ограничиться собственными силами; несмотря на все их усилия никакие убеждения ни консулов, ни первых лиц государства не могли склонить ни одного трибуна к разномыслию с товарищем. Впрочем, целый год прошел в бесполезных спорах о столь важном законе. Чернь снова выбрала трибуном Волерона; а сенат, готовясь к решительной борьбе, назначил консулом Ап. Клавдия, столь же как и отец ненавистного народу и платившего ему тем же чувством ненависти. Товарищем Аппию дан Т. Квинкций. С самого начала года вопросом первой важности был опят закон, предложенный в предыдущем году. Он нашел себе защитника как в издателе его Волероне, так еще более деятельного в товарище его Леторие, новом трибуне. Опираясь на свою военную славу — он в храбрости не имел себе подобного — Леторий действовал смело и решительно. Волерон говорил в своих речах только о законе, не касаясь личности консулов, но Леторий в своей речи напал на Аппия, как члена семейства, самого ненавистного и вредного для народа Римского, называя его не консулом, но палачом, приставленным от сената для истязаний черви. Не привыкнув владеть языком, Леторий скоро умолк, не находя выражений, соответствовавших его воодушевлению и гневу. Тут он сказал: «Квириты, не умею я красно и свободно выражаться; но умею приводить в действие сказанное мною. Приходите сюда завтра и будьте свидетелями, что я или умру, или закон будет принят.» На следующий день трибуны прибыли в храм, обычное место своих заседаний; консулы и патриции явились в собрание, чтобы противодействовать закону. Леторий приказал удалиться всем тем, кто не будет участвовать в подаче голосов. Молодые патриции стояли на своих местах, не слушаясь трибунского урядника; Леторий тогда велел схватить некоторых из них. Консул Аппий заступился, говоря, что власть трибуна простирается на одних простолюдинов, но не на всех граждан, так как он сановник не всего народа, а черни только. Притом по обычаю предков и простолюдина нельзя силою удалить из народного собрания, как показывает формула приказания: «удалитесь, Квириты, буде заблагорассудите!» Не трудно было Аппию сбить Летория, говоря о законах ему малоизвестных и в словах Аппия отзывалось пренебрежете к его неведению. Раздраженный Леторий послал против консула своего урядника, а тот приказал своему ликтору схватить трибуна, крича, что он не сановник и не имеет власти, а частный человек. Трибун не избежал бы насилия, но раздраженные граждане толпою бросились на консула, защищая трибуна; множество черни со всех концов города стеклось на форум. Аппий упорствовал несмотря на столь сильное против него волнение. Дело дошло бы до схватки и не кончилось бы без кровопролития, если бы Квинкций, другой консул, поручив бывшим консулам силою, если убеждения не подействуют, увести Аппия с Форума, не укротил мягкими и просительными словами народного раздражения и не убедил бы трибунов распустить народное собрание: «Дайте время — говорил он — утихнуть взаимному раздражению. С течением времени вы не утратите своей силы, но присоедините к ней советы благоразумия. И сенаторы в руках народа и консул зависит вполне от сената.»
57. Не без труда удалось Квинкцию успокоить народ. Распустив народное собрание, консулы созывают сенат. Тут поданы были мнения, внушенные отчасти раздражением, отчасти опасениями. Впрочем, время несколько успокоило умы и расположило их принять советы благоразумия. Сенаторы изъявили даже благодарность Квинкцию за то, что он своим посредничеством окончил борьбу с народом; а Аппию сделали представление: «чтоб он для поддержания величия власти консульской не жертвовал спокойствием государства. Консулы и трибуны стараются присвоить себе более власти, не оставляя ничего другим. Те, в руках которых судьба отечества, заботятся не о том, чтобы оно было благополучно, а терзают его, стараясь только об увеличении своей власти». Аппий призывал в свидетели богов и людей: «что отечество предоставлено на жертву частных опасений. Не консул изменяет сенату, но сенат его оставляет в решительную минуту. Теперь вынуждены они все принять законы тяжелее тех, которые даны на Священной горе.» Впрочем, уступая большинству мнений сенаторов, консул наконец замолчал и среди общей тишины закон принят.
58. Тогда на первых особенных трибунских выборах избраны эти сановники народа. Пизон утверждает, что число их увеличено и к прежде бывшим двум прибавлены еще три. Он их называет по именам; то были К. Сициний, Л. Нумиторий, М. Дуилий, Сп. Ицилий и Л. Мкцилий. Во время внутренних смут в Рим возникла война с Вольсками и Эквами. Эти племена опустошили Римскую область с тою целью, чтобы для черни Римской, в случае нового удаления её из города, оставалось только искать убежища у них. Видя, что в Риме водворилось спокойствие, неприятель удалился домой. Ап. Клавдий отправлен против Вольсков, а Квинкцию досталось вести войну с Эквами. Аппий был столь же жестокосерд к воинам, сколько и внутри города к простолюдинам; только злоба его имела еще более простора, не встречая себе препятствия в трибунах народных. Ненависть Аппия к черни превосходила ту, которую питал отец его; ее увеличивало сознание претерпенного поражения в происходившей борьбе. Он, будучи нарочно избран консулом, как гроза трибунской власти, не мог воспрепятствовать закону, которому с успехами противодействовали с меньшими усилиями прежние консулы, на которых сенат рассчитывал гораздо меньше. Раздраженный Аппий вследствие этою не знал меры строгости в обращении с войском; но и она оказывалась совершенно бесполезною: до того велико было взаимное ожесточение вследствие продолжительной борьбы. Все приказания консула исполнялись войском нерадиво, вяло, с громкою бранью; чувство стыда и робости было утрачено. Когда консул приказывал войску идти ускоренным маршем, то оно двигалось с умышленною медленностью. Стоило только консулу сказать воинам слова ободрения, то они вяло принимались продолжать усердно по собственному побуждению начатые работы. Когда консул проходил мимо, воины потупляли вниз глаза и молча посылали к нему проклятия. Такое озлобление войска трогало неприятно и самого Аппия, хотя ему ни почем была ненависть черни. Истощив без пользы все меры жестокости, Аппий не стал более лично иметь отношений к войску; он говорил, что сотники развратили войско и называл их со злою насмешкою то трибунами черни, то Волеронами.
59. Вольски все это знали и действовали тем настойчивее в надежде, что войско Римское будет действовать в отношении к Аппию таким же образом, каким оно поступило прежде в отношении к Фабию. Но ненависть его к Аппию превзошла ту, которую он имел к Фабию: не только оно отказалось победить, но пожелало быть побежденным. Едва выстроилось оно на поле сражения, как в позорном бегстве устремилось назад в свой лагерь. Оно не прежде остановилось, как приметив, что войско Вольсков уже проникает в лагерные окопы и избивает задние его ряды. Вынужденное тогда к битве, Римское войско отбило неприятеля уже победителя от лагерных окопов. Таким образом ясно обнаружилось, что Римское войско не хотело только допустить взятие лагеря; по что поражение и позор соответствовали его тайным намерениям. Неукротимый дух Аппия нисколько не был испуган этим, но хотел привести в действие всю строгость законов. Он приказал созвать к себе воинов. Тогда к нему поспешили легаты и трибуны, убеждая, чтобы он не доводил до крайних пределов власть, основанную главным образом на согласии подчиненных. Воины громко говорили, что не пойдут по требованию консула, а иные даже требовали, чтобы лагерь перенести из земли Вольсков. Победоносное войско неприятельское еще не задолго перед тем было в воротах лагеря и на его окопах: не только велико было уже случившееся зло, но могло быть еще худшее. Уступая на этот раз упорству воинов (которые этим, впрочем, только отсрочили время своего наказания), Аппий отложил суд над нимн и велел к следующему дню собираться в поход. На рассвете он звуком трубы подал знак к выступлению. Когда войско Римское было в полном выступлении из лагеря, Вольски, слыша данный консулом сигнал, напали на задние ряды его войска. Смятение от задних рядов сообщилось всем последующим и замешательство всеобщее было так велико, что невозможно было ни отдать каких–либо приказаний, ни привести воинов в порядок. Каждый помышлял только о битве; войско Римское в беспорядочном бегстве означало путь свой кучами мертвых тел и оружия и прежде неприятельское войско преследовать, чем Римское бежать. Собрав наконец остатки воинов после столь позорного бегства, консул, тщетно старавшийся остановить и образумить своих воинов от их безрассудного страха, стал лагерем на месте безопасном от войны. Созвав воинов, консул не щадил справедливых ругательств для войска, изменившего своим обязанностям, поправшего все уставы дисциплины, оставившего свои знамена. Обратясь к каждому воину по одиночке, консул спрашивал его, где его оружие, где его значки, называя их воинами без оружия и знаменосцами без знамен. Вслед за тем консул приказал сотников и заслуженных воинов, оставивших свои ряды, наказать розгами и отрубить им головы. Из остального войска десятый человек подвергся смертной казни.
60. Совершенно иначе было в войске, действовавшем против Эквов. Там воины состязались с консулом во взаимной услужливости и благосклонности. По характеру своему Квинкций был добрее и, видя несчастные последствия неумеренной строгости своего товарища, он тем охотнее следовал влечению своих добрых наклонностей. Эквы не решились вступить в открытый бой с войском, где полное согласие царствовало между начальником и воинами, и спокойно смотрели на опустошение своих полей; они были разорены на большее, чем когда–либо прежде, расстояние. Огромная награбленная добыча отдана воинам: консул не щадил для них также и похвал, которые иногда им дороже самих наград. Таким образом это войско Римское не только снисходительнее смотрело на своего вождя, но через него и на самих патрициев, говоря, что сенат ему дал в начальнике отца, а другому войску господина. Так истек этот год, ознаменованный переменным на войне счастием и жестокими внутренними распрями, но особенно замечательный установлением особенных выборов в должности трибунов народных. Впрочем, вопрос этот важен результатом самой борьбы, в которой чернь осталась победительницею, чем её последствиями. Самые выборы потеряли более значения через устранение из них патрициев, чем придано тем существенной силы черни, в ущерб первым.
61. Следовавший за тем год был ознаменован еще сильнейшими волнениями при консулах Л. Валерие и Ти. Эмилие, как вследствие продолжавшейся борьбы сословий по поводу поземельных законов, так и вследствие суда над Ап. Клавдием. Его позвали на суд М. Дуилий и К. Сициний как самого ожесточенного противника закона, защищавшего дело владельцев общественного поля наравне с двумя консулами. Еще не было ни одного подсудимого столь ненавистного народу; к ожесточению собственно против него присоединялось ожесточение бывшее против отца. Патриции со своей стороны не щадили усилий в его защиту: «жертвою мести народной сделался защитник сената, лучший оплот прав его, готовый встретить все усилия трибунов и черни, вся вина которого заключалась в излишнем усердии.» Один из всех патрициев, сам Ап. Клавдий, ставил ни во что и трибунов, и чернь и то, что он сам состоял под судом. Ни угрозы черни, ни просьбы сената не могли его склонять изменить одежду и явиться в виде просителя; даже он не смягчал обычную грубость и жестокость своих выражений в своих речах к народу. Та же надменная наружность, та же непреклонность лица, та же непокорность выражалась в словах. До того, что большая часть черни робела перед Аппием подсудимым столько же, сколько страшилась его, когда он был консулом. Он раз всего говорил речь в свое оправдание, по, верный своему обычаю, он явился скорее обвинителем, чем подсудимым. Твердостью своего характера он до того озадачил и чернь и трибунов, что они сами отложили на неопределенное время день суда и терпеливо смотрели на то, что он все отсрочивается. Впрочем, немного времени прошло в этих проволочках; Аппий умер прежде наступления дня своего суда. Тщетно трибуны народные усиливались не допустить похвального в честь умершего слова; сама чернь не хотела лишить память столь великого мужа достойной дани похвалы. Она столь же терпеливо выслушала слово, сказанное в честь Аппия, как при жизни его выслушивала его обвинительные речи. Народ многочисленною толпою участвовал в похоронах Аппия.
62. В том же году консул Валерий двинулся с войском в землю Эквов. Видя, что все его усилия вызвать неприятеля на бой в открытом поле тщетны, Валерий сделал приступ к его лагерю. Ему воспрепятствовала сильная гроза, сопровождаемая градом и страшными ударами грома. Событие это было тем чудеснее, что когда дан был сигнал к отступлению, то вдруг снова стало тихо и светло. Казалось, высшие силы противились атаке неприятельского лагеря. Таким образом военные действия со стороны Римлян ограничились опустошением неприятельской области. Другой консул Эмилий вел воину с Сабинами; тут также вследствие того, что неприятель затворился в городах, все дело ограничилось опустошением полей. Огнем разрушены были не только хутора, но и целые многолюдные селения. Сабины, потеряв терпение, хотели положить конец опустошениям Римлян и сразились с ними; бой был нерешительный; впрочем на другой день Сабины перенесли свой лагерь в более безопасное место. Консулу показалось этого достаточно в свидетельство поражения неприятеля и он возвратился в Рим, не кончив воину ничем решительным.
63. Военные действия продолжались и внутри государства спокойствия не было, когда консулами выбраны Т. Нумиций Приск и А. Виргиний. Чернь явно показывала, что не потерпит далее отлагать поземельный закон и прибегнет к силе; но вдруг бегущие поселяне принесли весть о вторжения Вольсков и истину их слов подтвердили зарева от горевших вдали деревень. Это остановило совершенно уже готовое вспыхнуть восстание. Консулы вследствие распоряжения сената, предписавшего им немедленно идти на войну, вывели из города молодежь и тем сделали остальную чернь несколько спокойнее. Неприятель, довольствуясь тем, что поселил в Римлянах страх, поспешно отступил. Нумиций двинулся к Анцию против Вольсков, а Виргиний против Эквов. Тут Римское войско, попав в засаду, понесло бы большое поражение, если бы мужество воинов не исправило ошибку консула. Лучше были распоряжения в войне с Вольсками. Неприятель в первом же сражении разбит и искал спасения в Анцие, в то время сильнейшем из его городов. Не решась приступить к нему, консул взял силою у Антиатов город Ценон, много уступавший в силе первому. Между тем как оба Римские войска заняты были военными действиями, Сабины беспрепятственно опустошали область Римскую до ворот Рима. Впрочем, немного времени спустя оба консула, пылая мщением, проникли в область Сабинов и возвратили им с большою лихвою причиненные ими опустошения.
64. Конец года был в военном отношении спокойнее, но раздор между сенатом и чернью все еще продолжался. Чернь, показывая свое неудовольствие, не хотела принять участия в выборах консульских. Сенаторы и их клиенты назначили консулами Т. Квинкция и К. Сервилия. Правление их, как и предшествовавших, ознаменовано сначала военными тревогами, а потом было спокойное в военном отношении. Сабины, быстрым набегом пройдя Крустуминские поля, разорили в конец берега реки Ания, были отражены от Коллинских ворот и самих стен Рима, но удалялись с огромною добычею пленных и скота. Консул Сервилий гнался с войском по пятам неприятеля, настичь его при выгодных условиях местности он не мог; но опустошил вконец его область до того, что вряд ли осталось какое место уцелевшим от разорения и возвратился в Рим с огромною добычею. В войне с Вольсками дела наши шли отлично, благодаря старанию вождя и усердию воинов. Сначала в происшедшем на ровном месте кровопролитном бою, Римляне, теснимые неприятелем, превосходившим их многочисленностью, стали было отступать; но консул ободрил их спасительною ложью, сказав, что на другом крыле неприятель уже разбит. Тогда Римляне, считая себя победителями, действительно одержали победу. Консул, опасаясь возобновить бой горячим преследованием неприятеля, дал знак к отступлению. Затем несколько дней прошло совершенно спокойно, как бы время с обеих сторон условленное для отдохновения. В течение этого времени в неприятельский лагерь стеклись в большом числе воины из всех мест области Вольсков и Эквов. Они полагали, что Римляне, как узнают об их приходе, отступят. Итак около третьей стражи ночи неприятель устремился к нашему лагерю. Консул Квинкций, успокоив смятение, обнаружившееся было в его войск вследствие неожиданной опасности, приказал воинам оставаться спокойно в палатках, а вывел вперед лагеря когорту Герников; трубачам и музыкантам, посадив их на коней, велел играть на трубах и рожках перед валом; таким образом он удержал неприятеля в страх до рассвета. Остальная часть ночи до того была спокойна для Римлян, остававшихся в лагере, что они даже могли спать. А Вольски с минуты на минуту ожидали нападения, видя перед собою вооруженную пехоту и полагая, что она состоит из Римлян и слыша ржание и топот коней, которые чуя под собою необычайных всадников и притом от звука труб стояли неспокойно.
65. С наступлением дня Римляне, возобновив свои силы сном и отдыхом, вышли из лагеря и первым натиском сбили Вольсков, утомленных тем, что они всю ночь без сна провели под оружием. Впрочем, неприятель не был разбит, а только отступил; позади его находились холмы, куда он удалился в начале боя в порядке не расстроив рядов. Консул остановился, видя, что местность не позволяет преследовать далее неприятеля. Трудно было удержать воинов, требовавших позволения ударить на неприятеля. Особенную охоту к бою обнаруживали всадники: окружив вождя, они кричали, что двинутся вперед знамен. Долго медлил консул, не сомневаясь в мужестве воинов, но видя, что выгоды местности на стороне неприятеля. Вдруг воины воскликнули, что двинутся вперед и немедленно исполнение последовало за намерением. Вонзив в землю дротики, чтобы облегчить себе путь по крутизнам, Римляне бросились вперед бегом. Вольски, пустив все сколько было у них стрелы в нападающих, стали бросать в Римлян камнями, в избытке находившимися под ногами и ударив на них, пришедших уже в замешательство, смяли и вынудили отступить. Левое крыло Римлян было бы подавлено совершенно; но консул явился среди отступавших и упрекая их в самонадеянности и вместе в трусости, успел в том, что чувство стыда переселило чувство робости. Римляне противоставили упорное сопротивление; потом, удержав за собою позицию, сколько позволяли силы, мало–помалу переходят в наступление и при дружных криках всем строем двинулись вперед. Собравшись с силами, они в первом порыве преодолели затруднения местности. Уже Римляне достигали вершины холма, когда неприятель обратился в бегство. Оно было до того беспорядочно, что почти в одно и то же время и бегущие и преследующие достигли лагеря и в этом смятении он сделался легкою добычею Римлян. Те Вольски, которым удалось спастись, нашли убежище в Анцие; туда же двинулось и Римское войско. После осады, продолжавшейся несколько дней, город сдался без приступа; до того вследствие недавно претерпенного поражения и потери лагеря, упали духом его жители.