Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р. X. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить за счет дарового труда делало обездоленных граждан тем чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва ли не первое место. В Аристофановой комедии "Богатство" (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности, кто в таком случае будет исполнять различные работы, вызываемые повседневными потребностями гражданина, Хремил отвечает, что все это будут исполнять тогда слуги. Подобный ответ дает Праксагора Блефиру в другой комедии того же автора, "Женщины в народном собрании" (ст. 651), относительно землевладения. Но и Праксагора, и Хремил забывали, что существовавшее в их время рабство не устраняло, однако, неравенства граждан, на которое они жалуются. Уже и в V в. нередко бывали случаи, что или богатое меньшинство, или малообеспеченная масса граждан искали союза и поддержки в чужих, враждебных государствах и готовы были жертвовать независимостью родины, лишь бы удержать за собою руководящее положение или смирить и уничтожить домашнего противника. Уже и в то время не было недостатка в усилиях теоретиков помочь нараставшему злу, но их фантастические планы оставались без влияния на практические отношения: олигархи продолжали ненавидеть народ и измышляли насильственные меры к подчинению его или укрощению, а народное большинство поджидало удобного случая, чтобы путем переворота рассчитаться с врагами и хоть на короткое время водворить равенство земельных участков и свободу от долгов. По свидетельству Фукидида, внешние войны обостряли борьбу партий, ожесточали борющихся и умножали междоусобицы.[1]
Тогдашний историк, принадлежа по происхождению и личным связям к известной общественной группе, участвуя непосредственно в политических событиях своего времени, оказывался бессильным, при всем желании быть правдивым и беспристрастным, отрешиться вполне от некоторых предубеждений или предрасположений в оценке наблюдаемых явлений. Вдохновляемый любовью к родине, он стремился в правдивом изложении исторических событий преподать современникам и потомству уроки политической мудрости; но на Фукидиде читатель имеет полную возможность наблюдать, как трудно было историку, при всем даровании его и правдивости, сохранить необходимое спокойствие духа и беспристрастие если не в фактическом изображении событий, то в суждениях о них и в общих выводах. Этим последним недостает, однако, последовательности и единообразия, потому что и сам автор, высказывающий их, не имел в своем распоряжении определенной политической программы и не располагал цельною системою воззрений на условия мирного преуспевающего общежития.
Положение Полибия как историка ввиду совершавшихся тогда событий было еще труднее, и в его воззрениях и симпатиях, как мы постараемся показать впоследствии, недостаток единства изобличается с большею еще ясностью, чем у Фукидида; поэтому напрасно было бы силиться предлагаемые им уроки и обобщения свести к какому-либо одному началу личной морали или политики. С другой стороны, сочинение Полибия содержит в себе еще большее число и еще более поучительных примеров разногласия или даже противоречия между сообщаемыми автором фактами и выводами из них, чем это наблюдается у Фукидида, а равно и между суждениями об одних и тех же предметах. Разноречивая оценка македонян, и в частности Филиппа V, ожесточение против этолян, неумеренные часто похвалы римлянам свидетельствуют о трудности для автора разобраться в событиях своего времени, уловить руководящую нить в различных порядках явлений. Вот главным образом почему мы сопроводили цельную биографию и общую характеристику историка двумя очерками: во-первых, о состоянии Эллады в последнее время ее политической независимости и об отношении к нему нашего автора; во-вторых, о степени зависимости римского историка Ливия от Полибия в изображении одних и тех же событий. Тогдашним положением Эллады сразу выяснятся основные отличительные черты нашего историка, а из сравнения его с Ливием читатель вернее оценит его особенности и достоинства.
В высокой степени знаменательно, что историк, кровный эллин по происхождению, языку и образованию, боровшийся и претерпевший за независимость родины, ставит себе задачею написать такую историю своего времени и ближайшего предшествующего, в которой решительно преобладающая речь отводится варварскому Риму. Он восхищен зрелищем победоносного вторжения римлян в судьбы остального известного тогда мира и покорением ими последнего. "Где найти человека, - восклицает историк, - столь легкомысленного или нерадивого, который не пожелал бы уразуметь, каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир подпал единой власти римлян в течение неполных пятидесяти трех лет? Никогда раньше не было ничего подобного". Как бы во избежание малейших недоразумений историк несколько раз повторяет в тех же самых и в несколько измененных выражениях, что таков именно главный предмет всего его повествования, чудо его времени. С нашей точки зрения, всеобщая, или всемирная, история Полибия, как называет сам автор свое сочинение, скорее всего, может быть названа историей могущества Рима от начала II Пунической войны до покорения Эллады: что и было замечено еще византийцем Свидою. Автор сознается, что пишет не для эллинов только, но и для римлян, посвящает особую книгу, шестую, описанию государственных учреждений Рима в уверенности, что оно "принесет большую пользу любознательным государственным людям в деле усовершенствования и устроения государств". Приковывающие к себе внимание историка пятьдесят три года начинаются временем так называемой союзнической войны Филиппа и ахеян против этолян, войны между Антиохом Великим и Птолемеем Филопатором за Койлесирию (Келесирию) на востоке и Ганнибаловой войны между римлянами и карфагенянами на западе (220-216 г. до Р. X.); годы эти наполняют собою сто сороковую олимпиаду. Каждое из поименованных событий имеет еще, по словам историка, свое особое, независимое начало, но с третьего года той же олимпиады (217 г.) интересы римлян, карфагенян, эллинов и македонян сплетаются в единое целое и ведут к одному концу - утверждению мирового владычества римлян. "С этого времени Филипп и руководящие власти эллинов, начинали ли они войну друг с другом или заключали мир, не только сообразовались с отношениями в Элладе, но с той поры все они обращали взоры к италийским соглядатаям. Вскоре подобное же положение дел наступило для жителей островов и Азии. Так, народы, недовольные Филиппом, или другие, ссорившиеся с Атталом, не обращались более ни к Антиоху, ни к Птолемею, ни на юг, ни на восток, но взирали на запад, причем одни отправляли посольства к карфагенянам, другие к римлянам". Конечным моментом пятидесятитрехлетнего периода Полибий считает битву при Пидне (168 г. до Р. X.), кончившуюся решительною победою Павла Эмилия над Персеем и упразднением независимости Македонии: с того времени Риму принадлежало неоспоримое господство над миром. Автор не знает другого равного периода времени, который вмещал бы в себе столько важных событий. "Особенность нашей истории и достойная удивления черта нашего времени, - замечает он в другом месте, - состоят в следующем: почти все события мира судьба насильственно направила в одну сторону и подчинила их одной цели". Насильственное объединение мира под властью чужеземца представляется автору "прекраснейшим и вместе благотворнейшим деянием судьбы". Согласно основному, многократно выраженному взгляду автора на задачу истории, делится и весь труд Полибия. Главную часть его, 28 книг (III-XXX), наполняют события пятидесяти трех лет от начала союзнической войны до сражения при Пидне (220-168 г. до Р. X.) Две первые книги посвящены подготовлению читателя к собственному повествованию и содержат в себе более или менее обстоятельное описание I Пунической войны, возмущения ливийских наемников против Карфагена, подвигов карфагенян с Гамилькаром и Гасдрубалом во главе в Иберии, первое появление римлян на Балканском полуострове в Иллирии, войны римлян с галлами в Италии и так называемую Клеоменову войну (264-221 гг. до Р. X.). Здесь, кроме Клеоменовой войны, рассказаны с большими подробностями I Пуническая война, переход римлян в Иллирию и так называемая ливийская война. Напротив, события в Азии и Египте, подвиги любимца автора Гамилькара и преемника его Гасдрубала, борьба карфагенян с иберами, - все это, хотя и не менее важное во вступлении ко всеобщей истории, излагается весьма кратко. Заключительную часть Полибиевой истории составляют десять последних книг (XXXI-XL), по мнению автора, наиболее полезных для любознательного читателя. В них историк старался доказать, что римский народ умел не только покорять другие народы, но и управлять ими, что мировое владычество его было не делом случая, но верно рассчитанного плана, всей системы политических учреждений и мудро заготовленных средств. Здесь речь идет о состоянии народов под властью римлян, о смутах, следовавших в покоренных странах за битвою при Пидне: в Ливии, Иберии, Азии и Элладе; повествование заканчивается разрушением Карфагена и Коринфа в 146 г. до Р. X. В собственной истории автор примыкает к запискам Арата, а во введении - к истории Тимея.
Полибий жил 82 года, приблизительно между 210 и 128 гг. до нашей эры; бóльшую и главнейшую часть истории написал после 146 г., т. е. после подчинения Эллады римлянам.[2] Ко второму веку до нашей эры должно было сильно измениться умонастроение эллинов сравнительно со временем не только Перикла или Фукидида, но даже Демосфена и Аристотеля, чтобы честный, благожелательный, даровитый эллинский историк, каковым бесспорно был Полибий, второй Фукидид, как он называется у Диона Хрисостома,[3] видел славу своего времени в покорении всего мира римлянами, чтобы он, не переставая сочувствовать эллинам и признавать превосходство их над всеми прочими народами,[4] взял на себя задачу доказать право римлян на мировое господство, чтобы он открыто гордился и восторгался составлением истории, изображающей роковой исход борьбы между Элладою и Римом как неизбежное последствие ошибок эллинов, и только их ошибок. "Если в прежнее время, - говорит Полибий, - эллины не раз подвергались жестоким испытаниям, угрожавшим самому существованию их, вследствие ли раздоров между собою или вероломства самодержцев, то теперь виною несчастия были безрассудство вождей их и их собственная глупость". Тогдашнее состояние Эллады представляется автору настолько печальным и безнадежным, что быстрое завоевание ее римлянами он считает благом для эллинов. Историк уверен, что его настроение разделяется каждым здравомыслящим человеком, и потому он не боится, что труд его может остаться незаконченным: наверное, найдутся многие, восхищенные прелестью предмета, которые охотно доведут начатое дело до конца. "Неужели кто-либо, - восклицает он, - может быть увлечен другим зрелищем или другими предметами знания настолько, чтобы из-за них пренебречь предлагаемыми здесь сведениями?" Между тем все изложение Полибия должно показать с ясностью, что не избегать, а, напротив, искать следует владычества римлян, что владычество их достойно похвалы, а не осуждения. В войну Персея с Римом сочувствие эллинов к царю македонян прорвалось наружу как пламя, говорит историк, что, конечно, свидетельствовало о желании эллинов освободиться от римских порядков. Однако Полибий, умалчивая об этих последних, объясняет освободительное движение эллинов только присущею человеку склонностью сочувствовать слабейшему. Труд свой историк заканчивает выражением довольства существующим и благорасположения к римлянам, а равно мольбою к богам о том, чтобы до конца дней положение его оставалось неизменным. Отсюда понятно, почему автор останавливается в недоумении перед последнею попыткою македонян (149-146 г. до Р. X.) свергнуть с себя римское иго. "С избытком облагодетельствованные Римом", македоняне могли соединиться около лже-Филиппа, фракийца Андриска, против римлян только в силу божеского попущения: разгневанные боги желали покарать македонян. Он не наговорится о добродетелях П. Сципиона Эмилиана и в подробном рассказе как бы желает подольше насладиться воспоминаниями о первом знакомстве со знаменитым римлянином, воином и государственным мужем без страха и упрека по изображению Полибия.[5] Если ко всему этому добавить, что во многих случаях историк обнаруживает явную снисходительность к римлянам даже в оценке поведения их относительно эллинов, что он воздает похвалы великодушию римлян и состраданию их к несчастным как раз в то время, когда говорит о предательском образе действий Калликрата в Риме и о готовности римлян воспользоваться его наветами, то понятным становится смущение некоторых новых историков Эллады и критиков Полибия. Правда, одни из них, как Моммзен, например, идут даже дальше нашего автора в осуждении эллинов того времени и жалеют о том, что колебания и нерешительность в римской политике дали им несколько лишних лет политической независимости; зато другие встают на защиту эллинов против собственного их историка и укоряют его в пристрастии к победителям, в несправедливости к некоторой по крайней мере части эллинов.

---

[1]  Thuk. III 82.
[2]  Биографический очерк и общую характеристику Полибия мы дадим впоследствии. Теперь заметим, что в новой литературе по вопросу о времени написания и издания его истории существует разногласие: Швейггейзер, Лукас, неизвестный автор статьи в Quarterly Review (1879 г.) отделяют по времени составления две первые книги от остальных и считают их написанными до 146 г.; Ницш, Брандштеттер, Маркгаузер, Ларош, Гилль и др. приурочивают составление всей истории ко времени после этого года.
[3]  Orat. XVIII. P. 256 C.
[4]  Посетив Александрию в царствование Птолемея Эвергета, Полибий нашел тамошнее население смешанным из туземцев, наемников и александрийцев. Преимущество этих последних перед наемниками состояло, по его словам, в том, что они происходили от эллинов и сохранили основные эллинские черты. Polib. XXXIV 14. Варварами называет римлян акарнан Ликиск. Polib. IX 38. Ср.: Liv. XXXI 29.
[5]  Polib. XXXII 9—11. 15.