Хронологически Пиррон из Элиды (ок. ~ 365 - ок. ~ 275) - единственный влиятельный мыслитель между Аристотелем и основателями новых эллинистических школ. Однако он не похож ни на Аристотеля, ни на философов эпохи эллинизма. Скорее, у него есть сходство с Сократом, хотя полученное им образование сближает его с преемниками Демокрита. Как и Сократ, Пиррон ничего не написал (если не считать поэмы в честь Александра, которая принесла ему, говорят, много золота); и, как это было с Сократом, его незаурядная личность, его необычное поведение, его, без сомнения, исключительная харизма вызвали восхищение у некоторых учеников и создали вокруг него легенду. Роль Пиррона в философии загадочна и в то же время значительна.
Если глядеть с достаточно большого расстояния, явственно виден контраст между таким философом, как Аристотель, который тратит огромную энергию на то, чтобы приобрести и передать другим самые разнообразные познания, не слишком обременяя себя доказательством того, что они в принципе доступны для человеческого ума, и такими философами, как Эпикур или Зенон из Кития - основателями двух великих эллинистических школ, - которые, наоборот, вменяют себе в обязанность показать, что человек владеет "критерием истины", т. е. способен достичь знания и удостовериться в его истинности. Естественно возникает мысль, что между Аристотелем и философами эллинистической эпохи стоял кто-то, кто отрицал или хотя бы подвергал сомнению самую возможность знания и, следовательно, бросал вызов, который надо было принять, если хотели и дальше преподносить образованной публике философские знания вроде тех, что были в ходу в прежние времена.
Пиррон, похоже, идеально соответствует этому условному портрету. Действительно, самая сильная версия античного скептицизма, и притом лучше всего подкрепленная документальными данными, известна под его именем, так что слово "пирронизм" утвердится на века и даже в Новое время будет синонимом скептицизма. Правда, древний пирронизм берет свой источник не у самого Пиррона: в течение двух столетий, прошедших после смерти философа и его первых учеников, память о нем, видимо, была почти полностью утрачена или же сохранялась лишь теми, о ком мы ничего не знаем. Но в ~ I в. именно под заглавием Пирроновы рассуждения Энесидем составил первый (не дошедший до нас) свод скептических аргументов. Обогатившись за счет вклада различных мыслителей, эта неопирроническая традиция нашла выражение в сочинениях врача-философа Секста Эмпирика (II в.), значительная часть которых сохранилась до наших дней; одно из них носит название Пирроновы положения (или Краткое изложение пирронизма).
Никто не сомневается в том, что есть различия между мышлением Пиррона и скептицизмом неопирроников; но суть и глубина этих различий служат предметом многочисленных споров. Пиррон не пожелал что-либо написать, - уже отсюда можно заключить, что его философия была скорее некой практикой, неким стилем жизни и поведения, нежели теорией; однако это, конечно же, не исключает того, что у него могли быть хорошо продуманные причины принять и рекомендовать подобный стиль жизни. Когда говорят о скептицизме, обычно подразумевают философию, которая с помощью всевозможных теоретических аргументов пытается доказать, что не существует никакого прочного основания знания или даже уверенности: ни ощущение, ни рациональное мышление, ни какое бы то ни было иное средство не доставляют нам такого основания. Тут кроется проблема, может ли скептик жить в строгом соответствии со своим скептицизмом: можно ли действовать и сохранять собственную жизнь, если ты ни в чем не уверен, даже в том, что справа откос, а слева - пропасть? Некоторые скептики Нового времени, в частности Юм, говорят, что нельзя: они мыслят как скептики, но в жизни верят в то же, во что верят все. Пиррон же, по-видимому, убежден, что, напротив, можно жить без всякой уверенности и что это единственный способ быть совершенно счастливым.
Однако мысли Пиррона нам непосредственно не известны. Знаем ли мы хотя бы, как он жил? Едва ли. В дошедшей до нас биографической традиции накладываются друг на друга два образа философа. Более впечатляющий показывает его безразличным и к себе самому, и к другим, невозмутимым в любых обстоятельствах, по своей воле бесчувственным и чуть ли не сумасбродным: по Диогену Лаэртскому (IX, 62), он жил, "ни к чему не уклоняясь, ничего не сторонясь, подвергаясь любой опасности, будь то телега, круча или собака, но ни в чем не поддаваясь ощущениям"[1]. Неопирроники не примут подобный образ своего учителя и будут утверждать вслед за Энесидемом, что если Пиррон философствовал на скептический лад, то в повседневной жизни он не был неосмотрителен. Иначе как он дожил бы до девяноста лет? Вероятно, он вел себя вполне благоразумно, когда рядом не было друзей, сопровождавших его, чтобы оберегать от опасностей, а заодно извлекать уроки из его поведения. С этим образом сочетается ряд других сведений, сообщаемых тем же Диогеном Лаэртским. Пиррон рисуется человеком, ведущим мирную сельскую жизнь, особо не выделяющимся и даже настроенным довольно консервативно.
Сосуществование этих двух традиций может объясняться внутренней противоречивостью самого замысла Пиррона. Ее хорошо иллюстрирует один из рассказываемых о нем анекдотов (Диоген Лаэртский IX, 66). Однажды на него набросилась собака, и он от испуга забрался на дерево. Некто посмеялся над ним: где же твои принципы? Пиррон возразил: "Нелегко всецело отрешиться от человеческих свойств". Этот изумительный ответ обнаруживает, прежде всего, непомерность Пирроновых притязаний. Речь идет не только о том, чтобы, выражаясь словами апостола Павла, "совлечься ветхого человека"[2]: речь идет о том, чтобы "совлечь" с себя человека вообще, освободиться от самых естественных для человека как живого существа реакций и рефлексов, сделаться сверхчеловеком, или не-человеком. Вместе с тем Пиррон смиренно признает, что задумал он дело нелегкое и не следует требовать от него постоянства при всех обстоятельствах.
Двойственный облик Пиррона, быть может, объясняет, почему со времен Античности, как свидетельствует Диоген Лаэртский (IX, 108), спорили о том, что было идеалом скептиков - "бесстрастие" (apatheia/άπάθεια) или же "мягкость" (praotēs/πραότης). По-видимому, этой же двойственностью объясняется и тот факт, что в дальнейшем довольно четко различались две возможные версии скептицизма. "Грубый", или "неотесанный", скептицизм отказывается от любого рода уверенности, даже от всякой уверенности, проявляемой в повседневной жизни (такой скептицизм совместим с деятельностью, только если допустить, что в практической жизни действующий субъект может руководиться явлениями, или видимостями, не придавая им никакого познавательного значения). Скептицизм, который по контрасту назовут "культурным" или "цивилизованным", подвергает критике одни лишь притязания ученых и философов на познание действительной, скрытой природы вещей и нисколько не смущается давать свое согласие, хотя бы и в ослабленной форме, их явлениям (видимостям)[3].
Большая часть имеющихся в нашем распоряжении сведений о Пирроне исходит, прямо или косвенно, от самого знаменитого из его учеников, Тимона Флиунтского (~ 315 - 225), яркой личности, плодовитого писателя, отличавшегося недюжинным остроумием. Совсем непохожий на своего учителя, Тимон пережил встречу с ним как потрясающее событие, долгое время посещал его и своими сочинениями весьма способствовал возведению его на пьедестал. В Силлах, сатирической поэме, в основе которой лежат пародии на Гомера, он насмехается чуть ли не над всеми философами, прошлыми и современными, немного смягчая свою критику только в отношении тех, кто, как ему представлялось, в некотором смысле предвосхитил учение Пиррона. В другой своей поэме, Indalmoi (Образы), он спрашивает учителя, в чем секрет его невозмутимости и безмятежности, и восхваляет его как несравненного наставника на жизненном пути.
Продолжительное близкое знакомство Тимона с Пирроном придает ценность не только довольно многочисленным фрагментам, оставшимся от этих двух поэм, но и знаменитому прозаическому изложению философской программы Пиррона, какой она виделась Тимону. Это изложение, более или менее буквально переданное Аристоклом из Мессены, философом-перипатетиком начала II в., которого, в свою очередь, в начале IV в. цитирует христианский апологет Евсевий Кесарийский (Приготовление к Евангелию XIV, 18, 2-4), единодушно принимается за основной источник информации о воззрениях Пиррона. Не побоимся длинной цитаты и трудностей интерпретации и приведем изложение Тимона полностью, поделив его на части и снабдив каждую часть кратким комментарием.
1. "...Пиррон не оставил никаких сочинений; но ученик его Тимон говорит, что тому, кто хочет быть счастливым, необходимо рассмотреть следующие три вопроса: во-первых, каковы вещи по природе; во-вторых, как мы должны быть расположены по отношению к ним; наконец, какое преимущество получается от такого расположения".
Как видим, философская программа Пиррона - это четко выраженная программа счастья. Но он, похоже, не прибегает к собственно скептической аргументации, т. е. критике самой возможности знания. Напротив, мы с удивлением читаем, что первый шаг состоит в том, чтобы спросить себя, "каковы вещи по природе". Неопирроник уже выказал бы недовольство: как можно задаваться вопросом о природе вещей прежде, чем мы выясним, располагаем ли мы средствами для ответа на этот вопрос? Однако Пиррон отвечает на него.
2. "Относительно вещей Тимон говорит, что Пиррон объявляет их все одинаково безразличными (adiaphora/άδίάφορα), неустойчивыми (astathmēta/άστάθμητα), неопределенными (anepikrita/ άνεπέκρίτα); что поэтому ни ощущения наши, ни мнения не являются истинными или ложными".
Этот пассаж представляет немало трудностей, 1) Точный смысл трех прилагательных, описывающих свойства "вещей", служит предметом дискуссий; данный здесь перевод этих терминов[4] является спорным. 2) Согласно Пиррону, различия, которые разделяют вещи или кажутся разделяющими их, не принадлежат им "по природе". Какие различия он подразумевает - различия в ценности (одни вещи кажутся хорошими, другие - дурными) или различия в чувственных качествах (одни вещи кажутся белыми или прямоугольными, другие - черными или круглыми)? Первые, очевидно, больше касаются проекта счастья, чем вторые. 3) "Вещи" "не имеют различий" по отношению к нам (потому что мы не располагаем когнитивными средствами, чтобы правильно провести между ними различия) или же объективно и внутренне? С точки зрения неопирронизма, напрашивается первое решение: мы не можем полагаться на наши мнимые инструменты познания (ощущение, суждение и т. д.), которые во многом противоречат друг другу, и потому вещи не различаются между собой так, как нам представляется. Однако в рассматриваемом тексте, наоборот, сказано, что вещи неразличенны по своей природе и что поэтому наши ощущения и мнения ни истинны, ни ложны. Многие современные интерпретаторы, впрочем, пытались построить логическую последовательность, более согласующуюся с неопирроническим мышлением, за счет минимального исправления греческого текста (заменив "что поэтому"[5] на "потому что").
Но тексты часто интересны и значимы именно потому, что не говорят того, чего от них ожидают; и в данном случае положительно есть причины оставить текст без исправления. Первый пункт Пирроновой программы - выяснить, каковы вещи по природе (следовательно, независимо от их отношения к нам); приоритет этого вопроса над всяким другим немедленно опровергался бы, если бы надлежало проверить состоятельность наших ощущений и мнений, прежде чем высказывать о вещах какие бы то ни было суждения.
Но тогда на каком основании Пиррон сразу же утверждает, что вещи по природе не имеют различий? В тексте нет и следа аргументации. Может быть, это положение, не вытекающее из какой-либо логически предшествующей ему посылки, есть лишь другая сторона констатации, принимаемой за очевидную истину: существующие или представляющиеся нам различия между вещами не принадлежат им объективно, а соотносительны с другой инстанцией, которая начиная с софистов - V в. неизменно противопоставлялась природе (physis/φύσις); эта инстанция - nomos/νόμος (закон, а также обычай, установление и, кроме того, культура, искусственные правила и традиционные убеждения, обусловленные культурой). Пиррон подобным же образом противопоставлял истину и номос: "Он ничего не называл ни прекрасным, ни безобразным, ни справедливым, ни несправедливым и вообще полагал, что истинно ничто не существует, а людские поступки руководятся лишь законом (nomos) и обычаем (ethos), - ибо ничто не есть в большей степени одно, чем другое" (Диоген Лаэртский IX, 61)[6]. Трудно уяснить, каково точное значение содержащихся в этом тексте обобщений ("и вообще", "ничто"). Ограничиваются ли они родом "вещей", о которых имеет смысл говорить, что они прекрасны или безобразны, справедливы или несправедливы, и приписывать им иные "оценочные" предикаты того же типа? Или же они распространяются и на род вещей, относительно которых выносят суждения "реальности", как, например, "Это есть белое"? Вторая возможность отнюдь не исключена, особенно если учесть демокритовскую закалку Пиррона. Однако структура пассажа из Диогена Лаэртского указывает на то, что речь идет об оценочных предикатах: в центре внимания здесь явно человеческое действие, а направляется такое действие оценочными суждениями.
Вернемся к тексту Аристокла. Как понимать, что следствие объективной неразличенности вещей - недостаточная надежность наших ощущений и мнений? Многие интерпретаторы считают этот вывод оправданным: если вещи объективно неопределенны, то ощущения и мнения, которые представляют их нам определенными таким-то или таким-то образом, не могут претендовать на наше доверие. Сомнительно, однако, что к утверждению о неопределенности вещей Пиррона привели соображения, совершенно независимые от размышлений о противоречивости и небезошибочности мнений; но если эта независимость не гарантирована, тогда не исключен порочный круг (зыбкость мнений влечет за собой неопределенность вещей, которая влечет за собой зыбкость мнений). Другое возможное решение состоит в более буквальном понимании текста: высказывание касательно ощущений и мнений грамматически связано с "Тимон говорит", а не с "Тимон говорит, что Пиррон объявляет"; значит, именно Тимон взял на себя смелость вывести спорное заключение (например, полагая, что наши ощущения и мнения - это своего рода "вещи" и что они "неопределенны" постольку, поскольку не являются ни постоянно истинными, ни постоянно ложными); в таком случае порочный круг возник по его вине. Эта гипотеза находит некоторое подтверждение в продолжении текста, где излагается ответ на второй вопрос, поставленный Пирроном.
3. "По этой причине [а] надо не давать им [т. е. нашим ощущениям и мнениям] никакой веры, [b] но пребывать без мнений, без склонностей, без колебаний [то в одну, то в другую сторону], [с] говоря о всякой вещи, что она не более есть, чем не есть, или что она вместе и есть и не есть, или что она ни есть, ни не есть".
Грамматика и здесь может нам кое-что подсказать. Второй пункт программы Пиррона - в том, чтобы научить нас, "как мы должны быть расположены по отношению к вещам" (ta pragmata /τα πράγματα), в среднем роде); но местоимение "им", использованное в части [а] ответа на этот вопрос, стоит в женском роде[7] и, таким образом, недвусмысленно указывает на ощущения и мнения, о которых шла речь в заключении, по моему предположению, принадлежащем Тимону. Из этого можно сделать вывод, что часть [а] также выдает вмешательство Тимона, который, таким образом, усилил в учении Пиррона элемент критики наших познавательных способностей (и который, судя по ряду признаков, подобно многим философам его поколения интересовался проблемами теории познания).
Напротив, часть [b], которая содержит довольно необычные прилагательные[8], не употребляемые неопиррониками, весьма вероятно, не искажена Тимоном и точно отражает мысль Пиррона, даже, может быть, и его словарь. Эти прилагательные сами по себе не позволяют установить, была ли рекомендуемая Пирроном позиция по отношению к "вещам" позицией теоретической (воздерживаться от всякого суждения о реальности) или практической (воздерживаться от всякого оценочного суждения). Даже правило "пребывать без склонностей" можно истолковать как рекомендацию не склоняться ни к положительному, ни к отрицательному ответу на какой бы то ни было вопрос, в том числе и на вопрос о факте. Употребление выражения "без мнений" (adoxastos/άδόξαστος), кажется, подтверждает такую трактовку. Однако вполне естественно понимать два последних прилагательных в практическом смысле: не иметь ни склонностей, ни колебаний, может быть, означает просто отрешиться от выбора или избегания, не склоняться на практике ни в ту, ни в другую сторону. В неизменной общей перспективе искания счастья "безразличие" мудреца представлено как заключение, которое должен вывести человек из "неразличенной" природы самих вещей; это побуждает думать, что неразличенность вещей состоит именно в том, что сами по себе они ничего не требуют - ни выбирать их, ни избегать.
Часть [с] нашего пассажа в принципе описывает, какой тип дискурса отвечает позиции, рекомендуемой Пирроном; но она очень трудна для истолкования, и даже синтаксис ее - спорный[9] (чтобы ее перевести, пришлось остановиться на варианте, который не является единственно возможным). Более или менее ясно одно: повторяющийся глагол "быть" не следует понимать в экзистенциальном смысле; как и во многих случаях, здесь надо подразумевать какой-то предикат, что могло бы дать приблизительно такой смысл: "о всякой вещи надо сказать, что она не более есть [то или это], чем не есть, или, если уж о вещи непременно надо что-то сказать, нужно тотчас отменить это утверждение или отрицание антагонистическим коррективом, говоря либо что она есть [то или это] и одновременно не есть, либо что она ни есть, ни не есть [то или это]". Но этот парафраз не разрешает нашей главной проблемы, ибо весь вопрос в том, какого типа предикаты - теоретические или практические - было бы правильно подставить вместо "то или это".
Может быть, мы узнаем ответ, прочитав, наконец, "какое преимущество" получат те, кто расположен так, как советует Пиррон? Поскольку вся программа адресована "тому, кто хочет быть счастливым", можно было бы ожидать, что это "преимущество" просто тождественно счастью. Реальный текст, опять-таки, не вполне оправдывает это ожидание.
4. "Тимон говорит, что преимуществом тех, кто расположен таким образом, будет сначала утрата речи (aphasia/άφασία), затем полнейшая бестревожность (ataraxia/άταραξία), Энесидем же говорит, что удовольствие".
Заметим, что здесь слово вновь берет Тимон, но текст, который мы читаем, не может полностью исходить от самого Тимона, так как в нем приводится мнение Энесидема, жившего на два столетия позднее. Поскольку все свидетельство построено на трехчастных структурах, можно предположить, что в изложении, первоначально представленном Тимоном, был и третий член и что этот третий член оказался замещенным попутной, возможно критической (и, во всяком случае, довольно загадочной), ремаркой в какой-то момент истории данного текста. Если мы попытаемся реконструировать этот исчезнувший третий член, мы найдем немало кандидатов, и выбор между ними - не игра "угадайка", потому что всякий выбор будет связан с гипотезами относительно истории этого текста и относительно интерпретации Тимоном учения Пиррона. Может быть, просто "счастье"?
Как бы то ни было, остаются aphasia и ataraxia. Я перевел первый термин буквально ("утрата речи"). Правда, у скептиков-неопирроников термин aphasia обозначает все что угодно, только не молчание: скептическая афасия состоит не в воздержании от устной или письменной речи (сочинения Секста Эмпирика довольно многословны), а в воздержании от утверждений, т. е. в том, чтобы говорить в определенной манере, которая ни к чему не обязывает говорящего, - скептик либо вводит с помощью языковых показателей ("может быть", "по крайней мере, мне так представляется"), либо подразумевает своего рода общий бемоль ("допустим, что я ничего не сказал"). Но возможно, что такое употребление термина - софистическое искажение смысла, который придавал ему Пиррон. В самом деле, то, "как мы должны быть расположены по отношению к вещам" (второй пункт его программы), выражается, как мы видели, в особом типе дискурса, в высшей степени "афасическом" в неопирроническом смысле этого слова, поскольку такой дискурс не предпочитает никакое утверждение его отрицанию и связывает всякое утверждение с противоположным утверждением. Однако aphasia есть первое из преимуществ (третий пункт программы), которое получит приверженец Пиррона, если усвоит привычку говорить таким образом; оно логически должно быть отлично от самой этой привычки. Итак, можно предположить, что aphasia - настоящая утрата речи, конечный отказ от речи: привыкая не говорить ничего определенного (чтобы сообразоваться с неопределенностью вещей), кончают тем, что вообще ничего не говорят. Сам Пиррон, кажется, был склонен к этому крайнему способу "совлечь с себя человека" (см.: Диоген Лаэртский IX, 63, 66).
В известном пассаже из Метафизики (Г 4, 1008 а 31-34) Аристотель замечает, что отрицающий принцип непротиворечия "не говорит ничего <определенного>": действительно, "он не говорит ни - что это так, ни - что это не так, но что это <и> так и не так; и в свою очередь, он отрицает оба эти утверждения, <говоря,> что это ни так, ни не так". Поэтому "он не говорит ничего"; а тот, кто ничего не говорит, "все равно что растение" (1006 а 15)[10]. По хронологическим причинам маловероятно, что Аристотель подразумевает здесь Пиррона, да и сомнительно, что Пиррон имел намерение категорически отвергнуть закон непротиворечия как всеобщий принцип; однако совпадение поражает: все выглядит так, будто Пиррон считал, что можно и должно говорить, как, по Аристотелю, говорить не должно и невозможно, и будто он принимал следствие, уготованное Аристотелем тому, кто упорно говорил бы таким образом, - а именно принижающее человека растительное безмолвие.
Но в греческой традиции, которая обыкновенно помещала человека между животным и богом, существует некая парадоксальная эквивалентность между двумя способами "совлечь с себя человека" - тяготением "вниз", к животной или даже растительной немоте, и устремлением "вверх", к божественной безмятежности. И потому есть путь, ведущий от афасии к атараксиии, от первого ко второму из тех "преимуществ", которых ученик может ожидать, приняв позицию Пиррона, и которыми сам Пиррон, если верить Тимону, наслаждался в полную меру. Оставив обычное свое вышучивание, ученик обращается к учителю с проникновенными словами:

Сердцем моим, о Пиррон, вот что я жажду изведать:
Как, человек меж людьми, умеешь ты жить безмятежно,
Чуждый забот и сует, верный себе неизменно,
Не соблазняясь тщетою мудрости сладкоречивой?
Ты в одиноком водительстве нами богу подобен,
Что, над землей восходя, путь свой свершает и снова
Пламенный круг, очертанье прекрасное шара, являет.
(фр. 67 Diels)

А теперь дадим один из возможных переводов того, что, судя по всему, представляет собой ответ, вложенный Тимоном в уста Пиррона:

Что ж, я скажу тебе, как мне то видится, будто воочью.
Ибо речение истины правилом верным мне служит:
Самою ровною жизнью дарит человека извечно
То, что природой зовется божественною и благою.
(фр. 68 Diels)

Нелегко согласовать с этими фрагментами "скептицизм" Пиррона (даже в Тимоновом истолковании). Сами неопирроники не могли логически осмыслить переход от растительной афасии к божественной атараксии. Чтобы пояснить, каким образом беспокойный ум в поисках достоверности находит парадоксальное успокоение в отрицании всякой достоверности, они рассказывали историю о художнике Апеллесе, который, отчаявшись передать на полотне пену, покрывающую коня, швырнул в холст губку и тем достиг желаемого. Если применить это сравнение к нашему случаю, можно сказать, что то же приключилось и с Пирроном: избавляясь от всякого желания, от всякого аффекта, от всякой склонности, вырабатывая в себе безразличие и нечувствительность ко всем и вся, он в самом отчаянии обрел нежданное блаженство.

---

[1] Пер. М. Л. Гаспарова.
[2] Кол. 3, 9.
[3] См. главу «Скептицизм и его разновидности», с. 622.
[4] Во французском оригинале: indifférentes, instables, indécises.
[5] Dia toyto.
[6] Пер. M. Л. Гаспарова.
[7] Французские существительные sensation и opinion («ощущение» и «мнение»), добавленные автором в квадратных скобках, так же как и соответствующие им греческие aisthēsis и doxa, — женского рода.
[8] ...Adoxastoys kai aklineis kai akradantoys einai (греческий текст в этом и следующем примечании приводится по изд.: Eusebius Werke, Bd 8, T. 2: Die Praeparatio Evangelica, hrsg. von K. Mras. 2., bearb. Aufl., hrsg. von E. des Places. Berlin, 1983).
[9] ...Peri henos hekastoy legontas hoti oy mallon estin ē oyk estin ē kai esti kai oyk estin ē oyte estin oyte oyk estin.
[10] Пер. А. В. Кубицкого в редакции 1934 г.