Знакомство с аристотелевскими понятиями субстанции и причины позволяет лучше понять несогласие Аристотеля с платонизмом (возможно, большее, чем с философией самого Платона). Оговорки Аристотеля, касающиеся теории идей, надо думать, относятся к тому периоду, когда он еще был учащимся Академии. Об этом свидетельствует то, что, даже когда Аристотель критически излагает концепции платоников, он, видимо, все еще числит себя членом платоновского сообщества (Метафизика А, 9, 990 b 23). Выражение "платоники" и имя Платона часто встречаются в произведениях Аристотеля (причем дважды в явной связи с "неписаными учениями" Платона: в трактате О душе I, 2, 404 b 16-36 и в Физике IV, 2, 209 b 11-16). С другой стороны, когда мы подробно разбираем аристотелевскую критику платонизма, нас порой удивляет ее частичный характер. Особенно заметна эта черта на страницах II книги Политики, где Аристотель осмеивает взгляды Платона относительно общности жен и детей (изложенные в V книге Государства), но даже не упоминает о важных положениях политической философии Платона, составляющих основу этих взглядов (о трех-частном делении души, о правлении царей-философов и др.). Таким образом, в некоторых вопросах стратегия Аристотелевой критики платонизма остается не вполне понятной. Зато Аристотель совершенно ясно высказывается о причине своей критики теории идей, - не только "классической" теории, представленной в Федоне и Государстве, но и той, какая, по-видимому, преподавалась в Академии.
Главный объект Аристотелевой критики - неспособность теории идей справиться с проблемами, которые она стремилась разрешить, т. е. неспособность обеспечить условия истинного познания и обосновать объективность и постижимость разного рода реальностей, особенно реальностей морального плана. Платон прибегнул к гипотезе о существовании идей, чтобы опровергнуть моральный релятивизм. Аристотель преследует ту же цель, но выбирает другое средство. Он признает, что Сократ был прав, когда искал за бесконечным разнообразием явлений умопостигаемые формы, способные объединить множество вещей под одним общим именем. Все одноименные реальности - носящие одно и то же наименование, как, например, различные виды добродетелей, или квалифицируемые одним и тем же словом, как, например, люди, поступки и помыслы, называемые "мужественными", - должны обнаруживать какое-то общее свойство, к которому было бы применимо определение. Особый вклад Платона в развитие философии состоял в том, что он придал этому общему свойству твердый онтологический статус, превратил его в эйдос - в некую умопостигаемую реальность, отделенную от всего чувственного, неизменную и вечную. Именно в этом вопросе несогласие Аристотеля с Платоном выступает наиболее отчетливо. Аристотель решительно отказывается признать, что необходимость мыслить подобный фактор постижимости вещей обязывает придать ему статус обособленной реальности. Наверное, отрицательная реакция Аристотеля отражает критические доводы, вызревшие в недрах Академии; отголосок их чувствуется в Пармениде. В основе позиции Аристотеля - категорическое возражение, сформулированное в этом диалоге. Суть его такова. Если идеи онтологически отделены от чувственных вещей, они не дают нам возможности познать то, идеями чего они являются. Следовательно, отделение идей от чувственных реальностей - решение неподходящее для того, чтобы определить особый статус умопостигаемого начала, присутствующего в конкретных субстанциях; оно не объясняет, почему необходимо, во-первых, мыслить присутствие умопостигаемого в чувственной реальности и, во-вторых, отождествлять его с тем, что делает эту чувственную реальность познаваемой.
Итак, Аристотель считает, что платоновская гипотеза онтологически непоследовательна и лишена какой-либо эпистемологической значимости. Что касается первого, то Аристотель показывает, что платоновские идеи мыслятся исходя из свойств конкретных чувственных реальностей ("великость" большого предмета, "справедливость" справедливого поступка). Но именно поэтому трудно помыслить, чтобы идеи были онтологически отделены от конкретных вещей, берущих от них свое наименование. Такая критика сосредоточена у Аристотеля в анализе выражений khōris/χωρίς и khōristai/χωριστάί ("отдельно" и "обособленные"), которые служат у Платона для обозначения особого онтологического статуса идей. Аристотель связывает теорию идей с тезисом, что всякой вещи соответствует одноименная реальность, существующая отдельно от нее: "для каждого <рода> есть нечто одноименное, <есть оно> - помимо сущностей - и для всего другого, где имеется единое, относящееся ко многому: и в области здешних вещей, и в области вещей вечных" (Метафизика К, 9, 990 b 6-8)[1]. Так вот, платоновская гипотеза, согласно которой существует отношение "подобия" или "причастности", объясняющее наличие связи между идеей и чувственными вещами, по мнению Аристотеля, никак не позволяет решить вопрос, каким образом идея связана с чувственными вещами, получившими от нее свое наименование.
Здесь начинается уже эпистемологическая критика теории идей. Эта критика не всегда систематична, но суть ее в том, что к теории идей применяется дилемма: либо идеи - объекты знания, и тогда они не субстанциальные реальности; либо они - субстанции вещей, и тогда они не могут быть объектами знания. При помощи гипотезы об идеях Платон попытался соединить требование постижимости, удовлетворяемое посредством общих определений, и необходимость онтологического характера, понуждающую его определять всякую реальность как субстанциальную. Цель Аристотелевой критики - показать, что платоновское понятие идеи неспособно обеспечить соединение этих двух требований.
Критику общего плана Аристотель дополняет детальным опровержением аргументов, с помощью которых Платон обосновывает реальность идей. Особой критике подвергаются три аргумента в пользу идей. Самый известный из них - аргумент "от единого и многого": если существует предикат, общий для множества единичных предметов, то предикат этот не тождествен ни одному из этих предметов, он должен быть предикатом, онтологически отличным от них и умопостигаемым, иначе говоря, идеей. Второй аргумент состоит в следующем: научное определение предполагает реальное существование определяемого объекта; так как поистине реальны одни только идеи, определения могут относиться лишь к идеям. Третий аргумент таков: поскольку объекты знания не могут обладать непостоянной реальностью, как чувственные вещи, эти объекты могут быть только умопостигаемыми реальностями. Критика трех аргументов Платона изложена в известном пассаже книги А Метафизики. Стоит привести полностью текст, краткость которого объясняется, очевидно, тем, что Аристотель резюмирует здесь тезисы из своего сочинения Об идеях (Peri Ideōn): "Далее, если взять те способы, которыми доказывается существование идей {eidē} то ни один из них не устанавливает с очевидностью <такого существования> на основе одних не получается с необходимостью силлогизма, на основе других идеи получаются и для тех объектов, для которых мы <их> не утверждаем. В самом деле, согласно "доказательству от наук", идеи будут существовать для всего, что составляет предмет науки, на основании "единого, относящегося ко многому" <получаются идеи> и для отрицаний, а на основании "наличия объекта мысли и по исчезновении <вещи>" - для <отдельных> преходящих вещей скак таковых>: ведь о них <у нас> имеется некоторое представление" (А, 9, 990 b 8-14)[2].
Аристотель подчеркивает, что аргументы такого типа вовсе не доказывают того, что они должны доказать. Множественные вещи, в которых мы усматриваем нечто единое, которые становятся объектом научного определения, которые продолжают существовать в нашем представлении и после своего исчезновения, могут онтологически отличаться от субстанций: такими вещами вполне могут быть количества, качества, отношения. Но тогда каким образом идея вещи, являющейся не субстанцией, а количеством, качеством или отношением, сама может быть субстанцией? Кроме того, если идеи соответствуют объектам определений, значит, они могут быть тесно связаны друг с другом, как вид и род; однако образуемое при этом сочетание (например, "живого существа" и "разумного") несовместимо с тем типом единства, которого требует идея (в данном примере идея человека). Аристотель подчеркивает также, что Платоновы аргументы всего лишь показывают отличие объекта-предиката, идеи, от единичных чувственных вещей, но отнюдь не позволяют заключить, что этот объект-предикат должен обладать обособленным и независимым существованием, если только не отрицать какой бы то ни было общности между идеями и чувственными вещами. "Иначе зачем говорить, что есть что-то помимо здешних вещей, - единое, относящееся ко многому? И если к одному и тому же виду принадлежат идеи и причастные им вещи, тогда <между ними> будет нечто общее... Если же здесь не один и тот же вид бытия, то у них было бы только общее имя, и это было бы похоже на то, как если бы кто называл человеком и Каллия, и кусок дерева, не усмотрев никакой общности между ними" (А, 9, 991 а 3-8)[3]. Наконец, если относительно всякого множества конкретных единичных сущих может утверждаться в качестве предиката некая умопостигаемая реальность, тогда придется допустить, что существуют отрицательные идеи, утверждаемые в качестве предикатов относительно множества, не имеющего некоторого признака[4] (гипотеза абсурдная, так как она порождала бы бессчетное число идей, соответствующих всем множествам вещей, которые не суть X или У, - что не было предусмотрено Платоном).
Итак, Аристотель приходит к выводу, что идеи не решают физических и метафизических проблем, связанных с определением того, что реально и что познаваемо. Они не проясняют ни бытие чувственных вещей, ни соответствующий таким сущим тип познания. Поэтому, согласно Аристотелю, выдвинуть гипотезу об идеях - то же, что удвоить число объектов, которые надо объяснить: "А те, кто причинами признает идеи, в поисках причин для окружающих нас вещей прежде всего ввели другие предметы, равные этим вещам по числу, как если бы кто, желая произвести подсчет, при меньшем количестве вещей полагал, что это будет ему не по силам, а увеличив их количество, уверовал, что сосчитает" (Метафизика A, 9, 990 b 1-4)[5]. Если для Платона подлинное знание - это знание форм (приобретаемое посредством умозаключения и припоминания), тогда как конкретные вещи, объекты истинного мнения, могут лишь побудить нас к такому припоминанию, то Аристотель, напротив, убежден, что форму надо исследовать, начиная с единичных реальностей, которые известны нам лучше всего, и от них переходя к общему Руководствуясь этим, Аристотель осуществляет научное исследование столь различных реальностей, как конкретные единичные вещи, виды в природе, типы правильного государственного устройства или справедливые поступки.
Наконец, последнее нарекание Аристотеля: идеи ни в коей мере не позволяют осмыслить физическую проблему изменения. Платоновские идеи задуманы как начала объяснения чувственных вещей. Но, поскольку идеи постоянны и неподвижны, они всегда являются причинами одинаковым образом и, следовательно, не объясняют становление чувственных вещей: "эйдосы для чувственно воспринимаемых вещей и единое для эйдосов они [платоники] не принимают ни за материю, ни за то, откуда начало движения (ведь они утверждают, что эйдосы - это скорее причина неподвижности и пребывания в покое)" (А, 7, 988 b 3-4). Идеи не могут действовать как природа, имманентная чувственным вещам, поскольку они обособлены от вещей. Идеи - и не движущая причина, ведь никакая обособленная умопостигаемая реальность не способна произвести единичную вещь. Идей, таким образом, нисколько не помогают определить и понять чувственно воспринимаемые сущие, "они для этих вещей не причина движения или какого-либо изменения" (А, 9, 991 а 8-11). Человека, говорит Аристотель, порождает "не идея человека, а человек в действительном состоянии".
Тот факт, что Аристотель признает необходимость какого-то общего элемента, а с другой стороны, обращает против платонизма веские критические доводы, не должен, однако, склонять нас к мысли, что он попросту подправил определение платоновского эйдоса, переосмыслив его как форму, общую и имманентную множеству объектов, различающихся между собой только материей. Как мы убедились, понятия субстанции и действительности дают возможность мыслить умопостигаемое начало конкретных эмпирических сущих. Но важно напомнить, что причины, побудившие Аристотеля выступить против теории идей, не были следствием его изысканий в области физики и биологии. Принципы критики платоновской эпистемологии были выработаны им, по-видимому, еще до того, как он начал собственные эмпирические исследования, которыми, вероятно, продолжал заниматься в течение всей своей жизни. Связь интереса к умопостигаемому с заботой об эмпиричности - ярчайшая черта философской личности Аристотеля.
Раскрывая значение аристотелевской критики платонизма, надо наконец отметить и ее значимость для политики и этики. Онтологический статус идеи Блага у Платона, по мнению Аристотеля, исключает возможность подлинно практической философии, способной учесть многообразие определений блага, применяемых к различным аспектам человеческой деятельности. Аристотель критически воспринимает самую мысль о том, что существует знание о Благе как таковом и что знание это опирается на некую трансцендентную онтологическую реальность; он восстанавливает в достоинстве определенную форму случайности и не связанного с доказательством убеждения, - относительно которых определяются человеческое размышление и принятие решения. К этому вопросу мы вернемся в разделе, посвященном этике.

---

[1] Пер. А. В. Кубицкого 1934 г.
[2] Взят за основу перевод А. В. Кубицкого 1934 г.
[3] Пер. А. В. Кубицкого 1934 г.
[4] Например, идея такого класса, как «не-человек», включающего бесчисленное множество подклассов.
[5] Перевод А. В. Кубицкого («ФН») с одним изменением: вместо «провозгласили другие предметы» — ввели и т. д.