В отличие от оценки филологов XVIII–XIX веков, привыкших обвинять Нонна и его современников в искусственности и упадке, в эпоху Возрождения и барокко мнение его первых западных читателей и исследователей было восторженным. Анджело Полициано (1454—1494) еще прежде первого издания называет его «mirificum poetam»;
[1] эти слова Полициано положили начало популярности Нонна в образованных кругах последующего века и еще ободряли его поклонников тогда, когда общее мнение уже подвергло его опале н посвятил «Дионисиака» эпиграмму.
*)

Филипп Меланхтон в «Посвятительном послании Фридриху, аббату св. Эгидия в Нюрнберге», предваряющем его издание парафразы, пишет: «Эта ученейшая поэма Нонна может служить вместо обширного комментария; я не усомнюсь заявить, что она много раз помогла мне <при чтении Евангелия> и я надеюсь, что многие, прочитав ее, признаются, что и для них это стало возможным. Ведь хотя <Нонн> так тщательно соблюдает правила <жанра> парафразы, что едва ли им добавлено к словам евангелиста хоть что–то от себя, однако многие выражения прояснены им удивительно удачно».
[2] Вообще Меланхтон видит в парафразе книгу из чистого золота.
[3]

Юлий Скалигер ставил Нонна выше, чем Гомера.
[4] Муре восхищается «Деяньями Диониса» и называет Нонна «поэт ученый и величавый».
[5] Геденекций излагает свое мнение в «epistola nuncupatoria», предваряющей его издание парафразы 1571 года: «Бесспорно, что он пользуется наилучшим образом отобранными, по большей части гомеровскими, словами греческого языка; эпитеты же его разнообразны и изобильны, и при этом столь удачно применены, что в этом он, по признанию ученых мужей, не уступит наилучшим мастерам….Несомненно, что эта его поэма написана благочестиво и умело: ведь нигде он не вставил ничего своего и не отошел в сторону от евангельского рассказа, но гладко и просто изъяснил сам ход повествования».
[6]

Мнение Фалькенбурга уже приводилось в начале. Себастьян Крамуази, директор королевского издательства Лувра, был расточительней и вычурней всех в похвалах панополитанцу: «Нонн один заключает в себе достоинства многих: если ты спросишь о важности его предмета, то он говорит о божественности Христа; если о правдивости — он пересказывает евангелиста, притом того самого, который упокоился в лоне Вечной Премудрости; если будешь искать обдуманности, то ничего не найдешь тщательнее; если изобилия слов — ничего богаче; если слаженности — ничего согласнее; если рассмотришь сам ход речи и нить повествования — ничего не найдешь возвышеннее, великолепнее, величественнее; поэтому ты не будешь искать в нем ни величия Гомера, ни возвышенности Пиндара, ни важности Софокла, ни разумения Еврипида, ни гладкости Каллимаха, ни согласности Мусея, ни соразмерности Никандра, ни легкости Гесиода, ни прозрачности Феогнида, ни нежности Анакреонта, ни шуток Аристофана, ни доброжелательности Менандра — настолько во всем Нонн единственный из всех поэтов, законченный и совершенный мерою самой поэзии».
[7] Нонн предстает взору Крамуази неким идеалом поэта, достигшего вершин как светского мастерства, так и вдохновенности Святым Духом: единение орла горней мудрости и лебедя сладчайших песен изображает «эмблема» на титульном листе издания. Нонн соединил строгость истины и волшебство поэзии: если бы божественный Платон был просвещен светом Христовым и знал бы творца парафразы, он, полагает Крамуази, не изгнал бы поэтов из своего Государства. К великим деяниям поэта Крамуази хочет добавить и подвиг проповедника: отождествляя Нонна со св. Ионном Эдесским, Крамуази приписывает ему обращение в христианство 30 тысяч сарацин.

* * *

Однако уже в конце XVI века зарождается и противоположная оценка Нонна, возвещающая упадок барокко и грядущий классицизм. Например, иезуит А. Поссевин в своей речи о парафразе, обращенной к теологам, пишет: «Иногда Нонн, как кажется, будучи стеснен правилами стиха, скорее затемнил, чем прояснил текст Иоанна».
[8]

Критиковал Нонна и сам Иосиф Скалигер (1540—1609): «Поэты позднейшего времени, восторженно предаваясь этому изобилию, не достигали ничего, кроме пустого шелеста высокопарных слов. Из тех, кто был особенно рьян и нагл в этом, первым, конечно, будет пресловутый Нонн Панополитанский, преизбыток слов у которого в «Деяньях Диониса» извинил бы предмет, если бы в парафразе Евангелия он не исповедовал бы, если можно так выразиться, еще большую невоздержность. Я привык читать его так, как обычно мы смотрим на представления шутов, которые ничем не услаждают нас более, как своей смехотворностью».
[9] В одном из писем к Гейнсию Скалигер судит Нонна значительно милосерднее: «Если бы ты был здесь, я показал бы пороки и акарологию (несдержанность в словах. — А. З.) этого писателя, [показал бы,] насколько его следует читать и насколько любить; однако громадный том не выдержит еще и критических заметок; все–таки бесчисленные места у него доставляли мне наслаждение, и, хоть и не стоит ему подражать, читать его все же стоит».
[10]

Издание Нонна, осуществленное Петром Кунеем (1586—1638), Скалигером и Даниилом Гейнсием, отразило роковой поворот в его восприятии. В своем предисловии Куней так определял поставленную цель: «Поскольку уже давно люди, первые по дарованию и образованию, Ангел Полициан, Марк Антоний Мурет и почти все остальные судили о нем не иначе, как о наилучшем и превосходнейшем писателе, то нужно было показать, что, напротив, его знание вещей отнюдь не велико и что, пускай прочее у него и в избытке, однако умения говорить ему не доставало, равно как и искушенности в подражании».
[11] Граф Марселлюс в связи с этим отзывом называл Кунея «Зоилом Нонна».
[12]

Даниил Гейнсий (1580—1655), будучи вначале горячим почитателем Нонна, быстро изменил свое мнение; под влиянием Скалигера восхищение сменилось презрением. В 1627 году вышел в свет его «Aristarchus sacer», сопровождаемый «exercitationes ad Nonni in Joannem metaphrasin». Цель этого издания Гейнсий формулирует так: «Если где–либо против верности или правильности речи, или в описаниях времен и мест, или по незнанию греческого или еврейского языков, или философии, погрешил автор, то каждую его ошибку мы без излишней придирчивости, но вместе с тем добросовестно проверили правилами тех, кто писал об этом; если он истолковал что–либо противно издавна утвержденным древними канонам христианской веры, если что–либо по собственному разумению он, человек, как кажется, едва отвернувшийся от язычества и ступивший на дорогу Господа…, ставший наконец оглашенным, или изменил, или добавил, то [эти места] мы ясно отметили».
[13]

Во Франции одновременно с Гейнсием, в 1627 или 1628 году Ж. Б. Бальзак (1594 — 1654), один из выдающихся ораторов своего времени, помощник Ришелье, весьма экспансивно характеризовал Нонна: «Этот Нонн был египтянин, и стиль его дик и чудовищен. Это был живописец химер и гиппокентавров. Его мысли — причем я говорю о самых упорядоченных и самых трезвых — выходят далеко за пределы заурядной экстравагантности. В некоторых местах его можно принять скорее за одержимого демонами, чем за поэта; он кажется не столько вдохновленным Музами, сколько гонимым Фуриями».
[14] Замечательный отзыв Бальзака звучит почти комплиментом для современного читателя; но для классициста он был приговором.

Этим приговором можно было бы и закончить историю взлета и падения нонновской поэзии в XVI–XVII веках; хотя Каспар Урсин в 1667 году в Гамбурге опубликовал работу под названием «Нонн снова в живых»,
[15] направленную против «Aristarchus sacer» Гейнсия, она не смогла изменить сложившееся о Нонне мнение: Рене Рапен (1621—1687) в своих «Reflexions sur la poétique»
[16] нашел многочисленные недостатки в нонновской технике стихосложения и назвал стиль Нонна темным и запутанным; Вавассор (1605—1681) считал язык Нонна напыщенным, не в меру натуралистичным, чересчур страстным и не имеющим границ;
[17] Олав Боррих (1626—1690) ценит в поэмах Нонна его усердие и тщательность, которые, как он считает, заслуживают должного уважения, в остальном же соглашается
[18] с Фоссием (1577—1649) в том, что у Нонна «речь часто дифирамбична»,
[19]что для «Деяний Диониса» может быть извинительным, но совершенно не соответствует содержанию парафразы.
[20]

* * *

Нонн, автор парафразы — не только поэт, но и богослов; когда он был славен как поэт, он высоко ценился и как богослов. Теологи XVI–XVIII веков видели в парафразе истинную ортодоксальность и не находили в ней никаких указаний на какую–либо из распространенных во время Нонна время ересей. Один из известнейших католических экзегетов того времени Мальдональдо (1534—1583)
[21] использовал текст парафразы в своем комментарии к четвероевангелию.
[22] Известный библеист Сикст Сиенский (1520—1569) писал в своей Bibliotheca sancta:
[23] «Нонн Панополитанский, среди греческих христианских поэтов первейший,… составил гекзаметрическими стихами переложение Евангелии от Иоанна, которое, напечатанное Альдом, мы читаем».
[24] Современником и соотечественником Гейнсия был Корнелий «от Камня» (1567—1637), который, подобно Мальдональдо, использовал парафразу с целью прояснения евангельского текста; перечисляя греческих толкователей Евангелия от Иоанна, он последним упоминает Нонна и замечает: «Хотя толкование Нонна — это, собственно говоря, всего лишь парафраза, однако во многих местах при помощи эпитетов он указывает смысл Евангелия и проясняет его».
[25]

Уже упоминавшийся Себастьян Крамуази особенно высоко ставит Нонна как теолога: каждый эпитет первых стихов парафразы направлен, согласно Крамуази, против одной из ересей: ἄχρονος (невременный) — против арианства, ἀκίχητος (невозмущаемый) — против евномианства, ἀμήτωρ (не имеющий матери) — против валентинианства; таким образом Крамуази приравнивает структуру нонновских стихов к структуре важнейших догматов церкви, в центральных определениях которых каждое слово (часто это такие же отрицающие эпитеты) отсекает одну из ересей.

Упадок репутации Нонна как поэта сразу компротирует его и как богослова: Гейнсий упрекает Нонна в ересях арианства и полупелагианства:
[26] ведь Нонн называет Святого Духа ἁγνόν πνεῦμα.
[27] или πνεῦμα вместо ἄγιον πνεῦμα и не употребляет слово ὁμοούσιος. «Aristarchus sacer» привлек к себе внимание филологов и теологов того времени: Салмазий
[28] возмущался необоснованно возводимой на Нонна клеветой.

В начале XIX века, как отмечалось выше, вновь пробуждается интерес филологов к «Деяньям Диониса»; они снова начинают издаваться. Еще в 1753 году швейцарский поэт И. Бодмер переводит на немецкий эпизод похищения Европы.
[29] Толчок для новых исследований Нонна с филологической точки зрения дали француз д'Анс де Виллуасон своим письмом «Epistola de quibusdam Nonni Dionysiacorum locis ope notarum emendatis»
[30] и англичанин Г. Вейкфилд, исправивший чтение многих мест «Деяний Диониса» в своей «Silva critica».
[31] В Германии наблюдения над нонновской метрикой издал Г. Германн, открыватель «моста Германна», в своей «Dissertatio de aetate scriptoris Argonauticorum»
[32]. Η. Шоу пересказал содержание «Деяний Диониса» в «Commentarium de indole carminis Nonni eiusdemque argumento».
[33] Дж. А. Вайхерт старался уничтожить предубеждение, сложившееся о Нонне, с помощью исследования эпического искусства панополитанского поэта в своей книге «De Nonno Panopolitano».
[34] Известный мифолог Фр. Крейцер, написавший предисловие к изданию X. Мозера, исследовал мифологическое содержание «Деяний Диониса».

Петербургский ученый граф Сергей Уваров в своем докладе защищал поэтический талант Нонна, называл его солнцем греческой поэзии, которое вместе с Гомером и по прошествии двух тысячелетий все так же сияет на поэтическом небосклоне, хотя его лучи — лучи заката:

δυόμενος γὰρ ζομως ζηλιός ίστιν ἔτι.
[35]

Во второй половине девятнадцатого века исследования Нонна становятся более частыми;
[36] но уже почти все они посвящены «Деяньям Диониса», а не парафразе.