Понятие "феодализм" вводится М. Вебером уже на первых страницах его "Аграрной истории Древнего мира". Причем вводится оно здесь сугубо социологически в широком смысле этого слова. А именно в связи с проблематикой разделения труда, без которой со времен Адама Смита и Гегеля не обходится ни политэкономия, ни социальная философия. Что же касается самой этой проблематики, то она операционализируется здесь для более обоснованного различения таких категорий как "Древность" и "Средневековье". Согласно М. Веберу, "черты, резко отличающие Древность от Средневековья, вырабатывались на той ступени развития, когда после окончательного перехода к прочной оседлости масса населения необходимостью более интенсивной работы была прикована к земле и по своим экономическим условиям не была уже способна служить для военных целей, так что путем разделения труда выделилось профессиональное военное сословие, которое и старалось для извлечения средств на свое содержание эксплуатировать безоружную массу" (2, 2).
Эта, как видим, уже чисто социологически толкуемая категория разделения труда, используемая для рассмотрения генезиса (и в чем нам еще предстоит убедиться, образа жизни) "военного сословия" кладется затем в основание веберовского исторического исследования, с самого начала предстающего как историко-социологическое у или, если быть совсем уж точным, социолог о-историческое, поскольку социологический аспект оказывается, в конечном счете, решающим при всей скрупулезности "чисто" исторического рассмотрения М. Вебером мельчайших фактов аграрной истории Древнего мира. Да и само это веберовское исследование можно было бы с тем же правом назвать не "аграрная", а социологическая история Древнего мира, - настолько многоаспектным, вплетенным в целостность всей социо-культурной жизни этого многосложного "мира", оказывается, в конечном счете веберовский историзм, насквозь пропитанный "социологизмом" в самом широком смысле этого слова, не имеющим уже ничего общего с тем, что у нас было принято в свое время называть "вульгарным социологизмом".
И в первую очередь все сказанное относится к понятию "феодализм", без постоянного - систематического - обращения к которому автор названной работы не мыслил себе ни понимание "Средневековья" (что разумеется само собой), ни - что звучало в его времена гораздо менее тривиально, чем сегодня - постижение "Древности". Вот почему вопрос о "древнем феодализме" М. Вебер с самого начала ставит и обсуждает, так сказать, "в полемическом ключе". "Развитие военной техники", - пишет М. Вебер, углубляя свой социологический анализ генезиса "феодализма", - до степени искусства, требующего постоянного совершенствования и упражнения и потому доступного только людям, посвятившим себя этой профессии, шло с этим (выделением профессионального сословия - Ю. Д.) параллельно, отчасти как следствие, отчасти как вызывающая его причина. В Европе в начале средних веков подобный процесс привел, как известно к возникновению "феодализма". В той форме, в какой он возник там и в то время, Древность знала его только в зачатках: соединение вассалитета и бенефиция и та форма, в какую вылилось романо-германское ленное право, не имеют полной аналогии в древности в историческую эпоху. Но ведь совсем и не нужно и не правильно ограничивать понятие "феодализма" только этой специальной его формой. Культурным народам, как азиатского Востока, так и древней Америки, были известны учреждения, которые мы, имея в виду их функции, без всякого колебания признаем "феодальными", и непонятно, почему бы не подвести под это понятие и все те социальные учреждения, в основе которых лежит выделение из общей массы живущего для войны и службы царю господствующего слоя (Herrenschicht) и содержание его при помощи привилегированного землевладения, рент и барщин зависимого безоружного населения, будут ли то чиновничьи лены (die Ambsiegen) в Египте и Вавилоне или спартанское государственное устройство. Различие заключается лишь в том, каким образом расчленен военный класс и экономически обеспечен" (2, 2-3).
Как видим, в основании веберовской социологии истории вообще (которую автор "Аграрной истории Древнего мира" разворачивает, начиная с философии истории "феодализма") лежит отмена "базисно-надстроечного" понимания соотношения экономики и политики. Политика, исторически возникавшая как политика войны, вооруженного отстаивания права того или иного социального формообразования на свое обособленное существование, выступает у М. Вебера "на равных" с экономикой как хозяйственным способом обеспечения "материальной жизни" людей, поскольку она осуществляется изначально в рамках "общностей" и немыслима без них точно так же, как и они без нее. Если экономика обеспечивает физическое существование каждого, принадлежащего к той или иной социальной общности, то политика обеспечивает "право на существование" этой последней, взятой как некая реально существующая целостность в рамках которой индивид - так или иначе - обретает смысл своего существования.
Расширение хронологических рамок "феодализма", охватывающих две различных фазы истории человечества, привело М. Вебера к выводу о существовании двух довольно существенно расходящихся форм "феодализма", выделив отдельно "индивидуалистическую", как он ее называл, его форму, которую, согласно автору "Аграрной истории...", "мы встречаем на Западе в средние века (а в зачатках уже на исходе Древнего мира) и которая поддается точному анализу" (2, 3). Это одна из "различных возможностей расселения господствующего класса по всей стране. А именно расселение его "в качестве вотчинных землевладельцев (там же). Но кроме этой исторической возможности существовала и другая перспектива, которую "знала в начале своего культурного развития "средиземноморская и, в частности, эллинская Древность" "в начале своего культурного развития": "городской феодализм" (там же). Это - "феодализм" профессиональных воинов, поселенных совместно в "укрепленных местах" (там же) - тех самых "бургах", о которых М. Вебер писал еще в своей работе о городе.
"Не то, чтобы "городской феодализм" был единственной формой феодализма, известной в древности", - оговаривается М. Вебер. Однако именно "в этой форме он прямо господствовал в позднейших центрах "классической" античной культуры в начале их своеобразного политического развития. Он означал поэтому для них нечто большее, чем то, что означало принудительное переселение сельского дворянства в некоторые города средневековой Италии" (2, 3- 4). Дело в том, что к чисто военным импульсам, толкавшим древнюю Европу на путь "феодализации", со временем добавился еще один, на этот раз собственно экономический мотив представителей "господствующего сословия". Речь идет о торговле, в которую "военное сословие" втягивалось все больше и больше, тем более что в торговый оборот все шире включались и предметы военной техники.
"Импорт иноземной и более развитой военной техники, - читаем мы у М. Вебера, - производился в древности в Южной Европе морским путем и одновременно с тем, как раньше всего захваченные им прибрежные местности вступили в широкий, по крайней мере если судить по его географическому притяжению, оборот. Как общее правило, классом который прежде всего извлекал выгоду из этого оборота, как раз и был господствующий класс феодалов. Поэтому специфически античное феодальное развитие привело к образованию феодальных городов-государств" (2, 4). Так обстояло дело в прибрежных южно-европейских городах, в которых - именно по причине их интенсивного торгового развития - "феодализм" сложился гораздо раньше, чем в удаленной от морских торговых путей центральной Европе, где та же самая по существу "феодальная" структура отлилась в существенно иную форму. Когда Центральная Европа "созрела для феодализма", там "не было" товарооборота, столь же сильно развитого, как в древности (там же). И потому там "феодализм строился гораздо более на земельной основе, на которой он и выстроил "феодальное поместье", а социальная связь, "которая связывала здесь господствующий военный слой, была по существу чисто личной связью ленной верности" (там же).
Однако как раз то, что отличает античный "городской феодализм" от континентального средневекового, напротив, сближает его с другими социальными процессами этого последнего, также происходившими в городах в отличие от сельских местностей. Это: "рост свободного ремесла в наших средневековых городах, падение господства знатных родов ("Geschlechter"), "скрытая борьба между "городским хозяйством" и "феодальным поместьем" и, наконец, "разложение феодального государства благодаря развитию денежного хозяйства в эпоху позднего Средневековья и в Новое время" (там же). И все-таки любопытно, что как раз в подобных случаях, когда, казалось бы, открывались почти необозримые перспективы открытия новых и новых аналогий между различными историческими эпохами, культурами, политическими или хозяйственными структурами, М. Вебер вдруг резко обрывает самого себя, замечая, что "эти аналогии со средневековыми и современными явлениями, сами собой напрашивающиеся на каждом шагу, большею частью в высшей степени ненадежны и нередко прямо-таки вредны для непредвзятого понимания. Ибо эти сходства легко могут быть обманчивыми и нередко бывают таковыми" (там же). В этом случае, как и в целом ряде других, которые повторяются вплоть до самого конца книги, автор от констатации многочисленных сходств между сопоставляемыми явлениями неожиданно переходит к акцентированию различий, которых, как правило, оказывается меньше, зато они отмечаются М. Вебером как более фундаментальные и глубокие.
Так произошло и в только что рассмотренном случае, когда он, проведя достаточно далеко идущую аналогию между античным и средневековым феодализмом, в частности, взятым в эпоху "разложения феодального государства", перешел к разговору о "специфических особенностях", которые "резко отличают" античную культуру "как от культуры Средневековья, так и от культуры Нового времени" (там же). Причем все они сводятся, в конечном счете к тому, что "по своему экономическому центру тяжести" античная культура до начала императорской эпохи является на Западе береговой, приморской культурой (Küstenkultur), а на Востоке и в Египте прибрежной, речной культурой (Stromuferkultur) с географически экстенсивной и приносящей высокую прибыль междуместной (interlokalen) и международной торговлей..." (2, 4-5). Хотя, во избежание неверного толкования этого сопоставления, М. Вебер тут же добавляет, что тем не менее "по относительному значению количеств обмениваемых товаров" античность все-таки "остается позади позднего Средневековья" (2, 5). Так что примитивного "переворачивания" прогрессистской перспективы в регрессивистскую здесь не происходит.
Для веберовского понимания "феодализма" -феномена, осмысление которого играет принципиально важную роль в социологии истории М. Вебера, - характерно следующее рассуждение из его теоретико-методического Введения в "Аграрную историю Древнего мира", совсем не случайно развернутое уже на первых страницах книги, чтобы вернуться к нему в ее заключении. "Черты, резко отличающие Древность от Средневековья, выработались на той ступени развития, когда после окончательного перехода к прочной оседлости масса населения была прикована к земле и по своим экономическим условиям не была уже способна служить для военных целей, так что путем разделения труда выделилось профессиональное военное сословие, которое и старалось для извлечения средств на свое содержание эксплуатировать безоружную массу. Развитие военной техники до степени искусства, требующего постоянного совершенствования и упражнения и потому доступного только людям, посвятившим себя этой профессии, шло параллельно с этим, отчасти как следствие, отчасти как вызывающая его причина. В Европе в начале средних веков подобный процесс привел, как известно, к возникновению "феодализма. В той форме, в какой он возник там и в то время, Древность знала его только в зачатках: соединение вассалитета и бенефиция и та форма, в какую вылилось романо-германское ленное право не имеют аналогии в древности в историческую эпоху. Но ведь нам и не нужно и не правильно ограничивать понятие "феодализма" только этой специальной его формой. Культурным народам, как азиатского Востока, так и древней Америки, были известны учреждения, которые мы, имея в виду их функцию, без всякого колебания признаем "феодальными", и не понятно, почему бы не подвести под это понятие и все те социальные учреждения, в основе которых лежит выделение из общей массы живущего для войны и службы царю господствующего слоя (Herrenschicht) и содержание его при помощи привилегированного землевладения, рент и барщин зависимого безоружного населения, будут ли то чиновничьи лены (die Amtslehen) в Египте и Вавилонии или спартанское государственное устройство. Различие заключается лишь в том, каким образом расчленен военный класс и экономически обеспечен". (2, 2-3)
Как видим, подобное, скорее "функционалистское", чем "субстанционалистское" определение такой социальной структуры, как "феодализм", не исключает, что и древнейший Вавилон и древняя Спарта одинаково могут оказаться причисленным к обществам "феодального" типа, что уже с самого начала нарушает привычную стройность тройственной периодизации истории на рабовладельческую античность, феодальное Средневековье и Новое время. Но это не все. "Среди различных возможностей, -продолжает М. Вебер свое социолого-историческое Введение в "Аграрную историю Древнего мира", - расселение господствующего класса по всей стране в качестве вотчинных земледельцев (Grundherren) есть та "индивидуалистическая" форма феодализма, которую мы встречаем на Западе в средние века (а в зачатках уже и на исходе Древнего мира) и которая поддается точному анализу. Напротив, средиземноморская и, в частности, эллинская древность знали в начале своего культурного развития "городской феодализм" ("Stadtfeudalismus") поселенных совместно в укрепленных местах профессиональных воинов. Не то, чтобы "городской феодализм" был единственной формой феодализма, известной в древности; но в этой форме он прямо господствовал в позднейших центрах "классической" политической культуры в начале их своеобразного политического развития. Он означал поэтому для них еще нечто большее, чем то, что означало принудительное переселение сельского дворянства в некоторые города средневековой Италии" (2, 3-4).
Как видим, социо-историческое веберовское понимание феодализма предполагает не только его наличие как в античности, так и средние века, но и два различных его типа - "городской" и, если так можно выразиться, "сельский". В первом случае специфически античное феодальное развитие и привело к образованию отдельных городов-государств", возникших на среднеземноморском побережье Южной Европы (2,4). Что же касается Центральной Европы, то к тому времени, "когда она созрела для феодализма", там не было "такого как в древности", столь же "сильно развитого" товарооборота, и потому "феодализм строился гораздо более на земельной основе", создав "феодальное поместье" (Grundherrschaft)" (там же). И здесь возникает соблазн вступить на путь аналогий, поскольку "отношение... античного городского феодализма к меновому хозяйству напоминает нам рост свободного ремесла в наших средневековых городах, падение господства здесь знатных родов (Geschlechtter), скрытую борьбу между "городским хозяйством" и "феодальным поместьем" ("Grundherr-Schaft") и разложение феодального государства благодаря развитию денежного хозяйства в эпоху позднего Средневековья и в Новое время" (там же).
Однако такого рода аналогии "со средневековыми и современными явлениями, сами собой напрашивающиеся на каждом шагу", представляются М. Веберу "в высшей степени" ненадежными, а нередко и прямо-таки вредными "для непредвзятого познания" (там же). Они способны скорее затушевать, чем обнажить "специфические особенности, которые резко отличают "античную культуру" как от культуры Средневековья, так и от культуры Нового времени" (там же). Дело в том, что, если иметь в виду экономический "центр тяжести" античной культуры, то придется признать культурно-историческую значимость того "географического" факта (и "фактора"), что - "до императорской эпохи" - античная культура была "на Западе береговой, приморской культурой (Küstenkultur), а на Востоке и в Египте - прибрежной, речной культурой (Stromuferkultur) с географически экстенсивной и приносящей высокую прибыль междуместной (interlokalen) и международной торговлей, которая, однако, по относительному значению количеств обменивавшихся товаров, если исключить некоторые значительные intermezzi, остается позади позднего Средневековья" (2, 5).
Продвигаясь еще в ранний период своего творческого развития к собственному - "неформационному" - пониманию феодализма, М. Вебер столкнулся с распространенной в конце XIX века "ойкосной" теорией Родбертуса, о которой он вспоминает в том же Введении к "Аграрной истории Древнего мира", "...необходимо, - подчеркивает он, - ...всегда усиленно настаивать, что "ойкос", как его понимает Родбертус, действительно играл в хозяйстве Древнего мира в высшей степени важную роль. Но только он, с одной стороны - это я в свое время старался доказать - для лежащей в свете истории эллинско-римской Древности, является продуктом лишь позднейшего развития (императорской эпохи) и составляет переходную ступень к феодальному хозяйству и феодальному обществу раннего Средневековья. С другой стороны, он (на Востоке и отчасти также в Элладе) стоит на пороге доступной нам истории... Но и тут он, конечно, отнюдь не был чем-то, в родбертусовском смысле, выросшем непосредственно из расширенного собственного хозяйства древних домовых общин" (2, 12).
При этом, что естественно, имея в виду весь ход веберовской мысли, "ойкос" оказывался, в конечном счете, далеко не настолько "автономным" натуральным хозяйством, как это представлялось и самому Родбертусу и, особенно, таким его последователям, как К. Бюхер. В Древнем Египте, например, он соседствовал с "государственно-социалистическим" и "общественно-хозяйственным" регулированием воды" (там же), а на Востоке и в древней Элладе "он обязан своим возникновением тем торговым барышам, какие получал древнейший представитель правильных меновых отношений, главарь и князь..." (там же). "Хотя, - как тут же уточняет М. Вебер, ...тем не менее, удовлетворение потребностей в этом раннеантичном "ойкосном" хозяйстве князей и политически господствующего сословия повсюду совершалось, главным образом натурально-хозяйственным способом" (там же).
Здесь возникает впечатление, что М. Вебер с самого начала стремился придать понятию "ойкосного хозяйства" не столько философско-исторический, сколько ограниченный, и в то же время более определенный, "идеально-типический" смысл. "...Карл Бюхер, - пишет он, - принял эту родбертусовскую категорию "ойкоса" как характерный для Древности тип хозяйственной организации, однако, судя по его аутентичному толкованию этого взгляда - насколько я его понимаю - в смысле "идеально-типической" конструкции хозяйственного строя, который в древности выступал с особенно сильным приближением к чистому понятию домашнего хозяйства со всеми его специфическими последствиями, но без того, однако, чтобы домашнее хозяйство господствовало во всем Древнем мире на всем его Протяжении и во все его эпохи..." (2, 8). В те же эпохи, когда "ойкосное" хозяйство существовало, его "господство", согласно веберовскому уточнению, не означало "что-либо большее, чем, правда, очень сильное по своим последствиям, чрезвычайно действенное ограничение явлений обмена в их значении для удовлетворения потребностей и соответственное деклассирование тех слоев общества, которые могли бы стать носителями обмена" (2, 8-9).
Возражая против "ойкосного" понимания эволюции хозяйства на ранних этапах античной истории и утверждая, что "ойкос" вовсе не был "изначальной" формой хозяйствования, М. Вебер пишет: "натуральное хозяйство получало все большее и большее господство и в феодальных поместьях (Grundherrscnaften), и в организованном в форме "ойкосного" хозяйства ("oikenwirtschaftlich") государственном хозяйстве поздне античной эпохи ( начиная с 3-го столетия). Напротив, в классические периоды Древности, когда мы видим крупные состояния, заключающиеся в рабах, это было не в такой мере, как полагал Родбертус, и никогда в такой степени, как и я, со своей стороны был прежде склонен допускать..." (2, 13). Но таким образом отвергалась не только концепция "изначальности" ойкосного типа хозяйственной эволюции общества, но и попытки соответствующего истолкования "феодализма", близкого к марксовскому представлению о нем как определенной "общественно-экономической формации", имеющей раз и навсегда данное место на лестнице "социального прогресса".
Дело в том, что "феодализм", трактуемый "идеально-типически", вообще имеет у М. Вебера не столько даже хозяйственную, сколько политическую нагрузку, это у него прежде всего социально-политическая, но не социально-экономическая структура.
Для нас же особенно важно принять к сведению эти теоретико-методологические уточнения, касающиеся применимости категории "ойкоса" к исследованию античной хозяйственной истории, учитывая что она зачастую фигурирует у М. Вебера в сочетании с категорией "феодализма", которую он (по мере возможности) "функционализирует" аналогичным образом. А потому продолжим оборванную нами цитату: "Правда, - оговаривается М. Вебер, - было вполне в порядке вещей, что Бюхер, рассматривая Древность как наглядный пример типа "ойкосного хозяйства... поневоле в известной мере подчеркивал как раз подходящие для этой прагматической цели составные части античной хозяйственной истории, так что у историков явилось представление, будто, по его мнению, всему античному хозяйству можно целиком приписывать характер "ойкосного хозяйства", а рядом с этим, во всяком случае в городах, характер "городского хозяйства" (в "идеально-типическом" смысле слова") (2, 9). А потому возникала опасность "раздвоения" античной хозяйственной истории, спасаясь от которого "Эд. Мейер в своих возражениях против понятого так... бюхеровского взгляда пошел так далеко, что отверг вообще применение к Древности особых экономических категорий и сделал попытку, по крайней мере к классическому периоду расцвета Афин, оперировать совсем современными понятиями, как "фабрика" и "фабричные рабочие"..." (Там же).
Противополагая произвольной, вызывавшей критическое неприятие самого К. Бюхера, генерализации категории "ойкосного хозяйства" более дифференцированный подход к пониманию распространенности этого типа в античную эпоху, допуская ее целесообразность применительно как к ранне-, так и позднеантичному периоду, - в особенности к последнему, когда "...натуральное хозяйство получало все большее и большее господство и в феодальных поместьях (Grundherrschaften) и в организованном в форме "ойкосного" хозяйства ("oikenwirtschaftlich") государственном хозяйстве поздне античной эпохи (начиная с 3-го столетия). Напротив, в классические периоды Древности, когда мы видим крупные состояния, заключающиеся в рабах, это было не в такой мере, как полагал Родбертус..." (2,13), Μ. Вебер, как видим, лишает ее, а заодно и понятие "феодализма", прежнего значения "общественно-экономической формации", взятой во всей ее догматизированной "монументальности".
Аналогичным образом редуцируется содержание понятий "средние века", "Средневековье" и т. п., которые вообще освобождаются от дополнительной смысловой нагрузки, возникающей в связи с его тесной сопряженностью с категорией "феодализма", и применяются также в связи с рассмотрением раннего периода античного общества, предшествующего эпохе античной "классики". Как пишет М. Вебер, "функционализируя" таким образом понятие "Средневековья": "...Β "классическом" полисе законодательство сознательно истребляло институты "средних веков" (2, 50). Кавычки, поставленные в обоих случаях, должны, по-видимому, подчеркнуть "идеально-типическую" условность употребляемых категорий. Но тут же, на следующей странице, - пример бескавычного обозначения явления, казалось бы, относящегося к тому же ряду феодализма: "...в период, следующий за окончательным уничтожением города- государства всемирной военной монархией, мало-помалу, все более и более выступает на первый план одно явление, которое представляет собою, по-видимому, нечто совсем новое: сельское феодальное поместье (Grundherrschaft). Колоны, прикрепленные к земле... с установленными в большей или меньшей мере традицией повинностями и правами, помещики (Grundherren) в качестве местной власти, государственные повинности, в частности налоги и поставка рекрутов, как повинности, лежащие на этих поместьях (Grundherrschaften), больших или меньших размеров иммунитеты в их пользу, - вот явления, которых, конечно, не знает "гражданская община" ("Burgerpolis") (№ 6, 7), более того, которых она сознательно у себя обыкновенно не допускает. Поэтому возникновение их кажется чем-то абсолютно новым" (2, 51).
В действительности же, как подчеркивает М. Вебер, эти явления "решительно никогда не переставали существовать". Лишь сузилась область их господства и надолго уменьшилось их "универсальное значение" по сравнению с временами "городской монархии (Burgenkönigtum). "В не имевших городов обширных континентальных областях, без сомнения, всегда существовали феодальные поместья в более или менее развитом виде..." (там же). Характерно, что во всех аналогичных случаях, "феодализм" - в веберовском его изображении - оказывается совместимым с различными историческими формами производства, что открывает возможность для проведения между ними самых разнообразных аналогий. "Мы можем признать, - пишет М. Вебер, - что положение единственно полноправных в феодальном городе-государстве ранней эпохи патрицианских родов покоилось на такой же экономической основе, как и господство родов в эллинских городах: на владении скотом и рабами, с одной стороны, на монополизации посреднической торговли, с другой стороны..." (2, 272). Хотя в одном случае речь идет о "ранней эпохе" Греции, а в другом - о "ранней эпохе" Рима, существенно отделенными друг от друга как чисто хронологически, так и культурно-исторически, идеально-типическая "аналогичность" оказывается здесь решающей.
Между тем сам же М. Вебер отмечает, что "...Римское государство в своем отношении к своим членам с самого начала в одном направлении отличается от эллинского полиса: в трактовании семейственного права. Для эллинского полиса (напр. для Афин) политическое полноправие (politische Wehrhaftmachung) и частно-правовая дееспособность взрослого сына (Haussohn) совпадают, - для римского государства между ними нет ничего общего. Гражданин как солдат есть объект власти должностного лица; как сын он есть объект домашней власти, пока жив его отец. Государство останавливается у порога дома, и право дома ("dominium")... есть зародыш абстрактного понятия собственности (familia pecuniaque)" (2, 287). Но хотя это - исходное - различие и могло бы пролить свет на генезис и последующие судьбы феодализма, с одной стороны в Греции, а с другой в Риме, М. Вебер, к сожалению, оставляет эту важную тему, переходя к обсуждению "радикально патриархального семейственного права" вообще, безотносительно к только что отмеченным различиям, которые не могли не сказаться на особенностях "феодальной" предыстории этих стран. Он прямо переходит к констатации того факта, что "...строго авторитарная организация семейных союзов в римском государственном строе была источником известных феодальных составных частей его, которые во все продолжение существования государства со своей стороны широко определяли его своеобразие" (2, 288). И тут становится понятным, почему - в данный момент - он опустил, казалось бы напрашивающуюся тему различия греческого и римского "семейственного права". Ему гораздо важнее было развернуть идею, согласно которой именно "...Римский социальный строй, как в свою (нам доступную) раннюю пору, так и после того несравненно более сильно развил элемент, который вовсе не отсутствовал и в эллинских городских государствах, но там уже в раннюю пору, а вполне в эпоху демократического устройства был далеко отодвинут назад: феодальную клиентелу. Связь с семейственным правом ясно обнаруживается в том, что древние приравнивали наделение землей клиентов к наделению землей filius familias: патриархальное положение главы рода есть источник римского клиентского права" (там же). Клиент, получивший земельный надел от своего будущего "патрона", а тем самым и гражданское полноправие, автоматически оказывался в правовой зависимости от него, приравниваемой к зависимости сына от отца, но - без аналогичных прав, из которых ему даровалось лишь право городского гражданства. Отсюда сложное, вплоть до неразличимости, совмещение юридических прав клиента с его этическими обязательствами по отношению к своему патрону.
Специфические особенности "клиентского права", действовавшего в Риме, решительно препятствовали, согласно М. Веберу, тому, чтобы колоны приравнивались к плебеям, со всеми вытекающими отсюда последствиями для социологического понимания "феодализма". Как он особо подчеркивает "...Крепко держаться нужно лишь за следующее: что плебс и клиентела, плебеитет и поземельная крепость (Grundhörigkeit), феодальное городское государство и вотчинная власть (Grundherrlichkeit) совершенно не совпадают. В сословной борьбе патриции - поскольку верна истине традиция - в общем имели в клиентах опору против плебса. Крепким (прикрепленным к Ю. Д.) земле (grundhörig) городской плебей... вообще не может быть. В деревне земельная крепость (Grundhörigkeit) клиентов возможна (но не доказана" (2, 297). А вот более общее заключение, радикально отмежевывающее веберовское понимание "феодализма" от его "вотчинного" толкования: "Феодальным" было социальное расчленение старинного городского государства благодаря как существованию клиентов, так и исключению plebsʼa из управления. Но "феодализм" - не то же самое, что "вотчинная власть" (там же).
Подводя предварительные итоги своего исследования роли "феодализма" как в античности (на чем, как мы убедились продолжал настаивать М. Вебер), так и в средние века, автор "Аграрной истории Древнего мира" пишет: "Мы видели, какое большое значение имели феодальные элементы в течение всей Древности. Мы видели всевластие религиозно окрашенных клиентских отношений в Египте, и при страшной силе религиозного элемента в повседневной жизни людей античного мира... нельзя и для более поздней поры недооценивать живучести феодальных отношений верности (Treuverhältnisse). И исходный пункт феодального развития в обоих случаях один и тот же. В начале развития стоит в средние века, как и в древности, дружина (trustus) областного князя (des Gauftirsten), которая потом опять появляется в большем масштабе, как дружина короля, здесь, как и в древности, часто рассматриваемая как чуждая стране (landfremd) или во всяком случае стоящая вне земского права (Landrecht), находящаяся под защитой принудительной власти короля... Здесь, как и там, наконец, из этой дружины - хотя и при использовании и разных других вне специально дружинных отношений лежащих правовых институтов - развивающаяся рыцарская знать, благодаря своему могуществу и невозможности без нее обойтись, все более и более связывает короля, делает его зависимым от себя, иногда низводит его до положения чисто выборного короля и получает господство над страной. Но как и король не есть городской король, так и знать не есть городская знать и ею - по крайней мере в континентальной области (...) в средние века и не сделалась" (2, 371). Но если в ранне "средневековой" древности оправданием существования упомянутой "знати" было "рыцарское войско", которое "...в средние века сделало необходимым феодальный общественный строй" (2, 375), то один раз она лишилась этого оправдания с появлением "крестьянского войска гоплитов", а второй раз - уже на заре нового времени - с появлением "дисциплинированного современного войска" и "современного государственного порядка" (2, 375-376).
В том, что пишет автор "Аграрной истории Древнего мира" о "феодализме" встречается много ассоциаций с веберовским пониманием социальных учреждений Египта. И это не случайно, ибо "...Египет привел в жизнь два учреждения впервые и притом в совершенстве, какого они никогда более не достигали: 1) принцип литургии, прикрепления владения к государственной функции, владельца - к функции и к владению и 2) бюрократическое управление. Оба эти принципа в позднейший период античной истории победоносно распространились отсюда на весь мир, а вместе с ними, как их неразлучная тень, и "аполитизм" покоренных народов... возможно, что из Египта ведут свое начало важные в смысле техники производства формы античной организации труда, а именно: 1) хозяйство при помощи дисциплинированных живущих в казармах несвободных рабочих (έργάστήριον), 2) несвободная работа на дому (der Kolonen-Fronhof), 3) барский двор, ведущий хозяйство с помощью колонов (die unfreie Heimarbeit), и их различные комбинации... (2, 118).
В связи с этим именно в Египте, причем "уже в раннюю пору" впервые возник и развился "довольно выработанный бюрократический правительственный аппарат", а также традиция "очень широкого" привлечения населения к несению барщинных повинностей..." (2, 87), - явления, органически присущие далеко не только одному египетскому "феодализму". Тот факт, что в Египте - "вполне в эпоху "Нового" царства, а в зародыше уже и в эпоху "Древнего" царства... - каждое отдельное лицо является прикрепленным к той функции, которую оно выполняет в социальном организме", имел своим следствием порабощение всего египетского населения; так что "в принципе каждый несвободен" (2, 91). Причем этот порядок, получивший широкое развитие "уже в древнейшие исторические времена", был настолько всеобъемлющим, что если в Египте "и существовали "привилегированные слои общества", то там "во всяком случае" не существовало "юридически свободных граждан" в эллинском смысле слова" (там же).
Но чем тотальнее несвобода населения, тем тотальнее власть бюрократии, достигшей именно в Египте своего " идеально-типического" выражения. Этот "идеальный тип" несвободы не случайно маячит на горизонте всех веберовских рассуждений о "феодальной бюрократии", феномен каковой он фиксирует и в европейской античности, а, в особенности во времена феодального Средневековья. Однако первоначальные тенденции в этом направлении М. Вебер фиксирует еще в социально-политической эволюции "вновь возникающих" эллинистических монархий, "управление" которыми было, по его словам, "чисто бюрократическое и становилось все более и более бюрократическим", и где в то же время "все сильнее и сильнее выступает вперед принцип литургии" (2, 230). И хотя, напоминает М. Вебер, "Египет в этом отношении классическая страна", "однако и в других местах мы встречаем зачатки этого" развития, (там же).
Любопытно, что Египет фигурирует здесь как "классическая страна" не только в контексте рассуждения о "далекой старине". Его привлекают здесь и хронологически более близкие аналогии. "...Как и у нас в настоящее время, - пишет он здесь же, - так и в эллинистическую эпоху как раз необходимость денежно-хозяйственного покрытия государственных потребностей послужила рычагом для преобразования всего хозяйства страны в смысле возвращения ко все увеличивающейся связанности хозяйственной жизни общества, к ее обобществлению и к вытеснению оборота. В древности этот процесс нашел свое завершение в форме достигнувшего своего полного развития опирающегося на литургии государства ("Leiturgiestaat") (2, 237). Такого рода государство, необходимой формой верховной власти которого является монархия, неизбежно "есть (или становится) бюрократическое государство" (2, 367). Так в Египте "...из царской клиентелы уже во 2 тысячелетии (до н. э. - Ю. Д.) выросло универсальное господство бюрократии. Это господство и теократия сообща подавили развитие на Востоке свободного полиса; Римская империя при монархии (...) пошла тем же путем" (там же). "И римская монархия стала...опиравшимся на литургии государством (ein Leiturgiestaat) по эллинистически-египетскому образцу" (2, 386).
Начиная со "способа продовольствования" войск и обеспечения землей легионеров, превращаемых в "фактически наследственное сословие" женатых людей, несущих пограничную службу, что было несомненным заимствованием "с
Востока, в частности из Египта", не говоря уже о бесчисленных "литургиях", "крепкой сетью" опутывавших отдельного человека, прикрепляя его "к его функции", эллинистический Запад шаг за шагом двигался по пути бюрократизации, которая "медленно, но верно, задушила" в конце концов "античный капитализм" (2, 387). И хотя "по крайней мере до эпохи Марка Аврелия включительно" в Римской империи продолжался "рост денежного хозяйства", но ведь, согласно веберовской концепции, лежащей в фундаменте "Аграрной истории Древнего мира", "денежное хозяйство" совсем "не то же самое, что капитализм" (там же). "...Об успехах капиталистической хозяйственной организации мы ничего не слышим ни в торговле, ни в сельском хозяйстве, ни, тем более, в промышленности" (2, 387-388).
Однако "закат" античного капитализма не означает для М. Вебера "конца" истории Запада. "...Теперь, - пишет он, - в период, следующий за окончательным уничтожением города· государства всемирной военной монархией все более и более выступает на первый план одно явление, которое представляет собою, по-видимому, нечто совсем новое: сельское феодальное поместье (Grundherrschaft)"; плюс "колоны, прикрепленные к земле" (2, 51). Не возникает ли здесь впечатление, что автор "Аграрной истории Древнего мира" просто-напросто переворачивает традиционную со времен социально-философского просветительства, которому отдал дань и К. Маркс, схему исторического прогресса", поменяв местами на его лестнице "капитализм" и "феодализм"? Или здесь несколько завуалированное следование контовско-спенсеровской схеме перехода от "военных" обществ к "промышленным"? Судя по всему, М. Вебер не принял бы ни первого, ни второго варианта возможного истолкования его социологии истории уже по одному тому, что он решительно отвергал как прогрессизм, так и регрессизм с их одинаково однолинейным видением социально-исторического процесса. Не случайно он, говоря о том, что "сельское феодальное поместье" есть "нечто совсем новое", ставит перед этими словами дистанцирующее "по-видимому", которое существенным образом трансформирует смысл сказанного, подчеркивая уже в следующей фразе, что его возникновение лишь "кажется чем-то абсолютно новым" (там же). А в самом начале следующего абзаца утверждается, что "на самом деле" такого рода поместья "решительно никогда не переставали существовать. Только область их господства сузилась, и их универсальное значение со времен городской монархии (Burgenkönigtum) надолго чрезвычайно уменьшилось". Дело в том, что "абсолютно новым" это явление могло представляться лишь на фоне целой эпохи развития и процветания античных городов-государств средиземноморского побережья. Между тем в "обширных континентальных областях", где не было городов, "без сомнения всегда существовали феодальные поместья в более или менее развитом виде..." (Там же).
Как видим, вместо восходящей линии общественного прогресса, на которой за первобытным обществом следует рабовладельческое, за рабовладельческим - феодальное, за феодальным - капиталистическое, чтобы смениться социалистический или чем-то вроде того, веберовская социология истории предлагает нечто подобное не вполне упорядоченному волнообразному движению, в процессе которого некоторые "привилегированные" (скажем так) формы хозяйства всплывают вновь и вновь, - вспыхивая как огонь, "мерами возгорающийся и мерами затухающий" (если не задушаемый противодействующими силами социально-экономической инерции, в качестве каковой у М. Вебера чаще всего фигурирует именно бюрократия.) При этом, как он подчеркивает, вновь возвращаясь к этому мотиву в заключение своей книги, "...Пригнетение частной экономической инициативы бюрократией не есть специфическая особенность античного мира" (2, 389). Ибо вопрос стоит гораздо шире, глобальнее.
В целом же перед нами - "объемная" картина многолинейного процесса, который никак нельзя "вытянуть" в одну линию. "Линия жизни" античных городов-государств, с одной стороны, и "сельского феодализма" могли долгое время существовать независимо друг от друга, "пересекаясь" лишь время от времени. Но нет здесь и циклизма с его монотонной идеей "вечного возвращения одного и того же", которую пытался реанимировать Ф. Ницше. Скорее уж можно было бы говорить о "предвечной" возможности самореализации неких социально- и политико-экономических "прототипов" - они же "идеальные типы", - которые, "соприсутствуя как абстрактные возможности, реализуются в исторической действительности, понятой как уникальное сочетание ("констелляция") неповторимых обстоятельств.
"Нечего и говорить, - пишет М. Beбep, завершая свое теоретико-методологическое Введение в "Аграрную историю Древнего мира", перечнем "идеальных типов", с помощью которых он предполагает как-то организовать, а тем самым и "рационализировать" колоссальный исторический материал, - что все изображенные здесь "типы": "крестьянской общины", "полиса знатных", "бюрократического города-царства", "полиса гоплитов" и "гражданского полиса", "монархии, опирающейся на литургии" - редко существовали один возле другого или после другого в чистом виде. Эти "идеально-типические" понятия служат тут только тому, чтобы сообразно с ними классифицировать каждое отдельное государство, чтобы выяснить, приближается ли оно в большей или меньшей степени в данный момент, в общем или в каких-нибудь определенных отношениях, к тому или другому из этих типических понятий. Ибо реальные государства всем самым важным исторически, что составляет своеобразие каждого из них, конечно, являются живым протестом против всякой подобной упрощенной классификации" (2, 52-53).
Причем, как ни странно, казалось бы, звучит это в устах убежденного противника эволюционизма, а в особенности, прогрессизма (или "регерессизма") с его идеей постепенного (то есть ступенчатого восхождения (или нисхождения)) исторического процесса, М. Вебер полагает, что "...Во всяком случае данная классификация (которая только что была приведена здесь - Ю. Д.), кроме терминологического, может иметь еще и то значение, что покажет нам, каким коренным образом различны те стадии развития, на которых мы застаем отдельные античные нации в случайный момент первых исторических свидетельств о них" (2, 53). Так что противоречия здесь нет.
Дело в том, что в числе радикальных различий, разделяющих исследуемые им явления - бездонная пропасть между ними, измеряется не то что столетиями, но подчас буквально тысячелетиями. Например, "месопотамские государства и государство египетское", которые М. Вебер втягивает в поле своих социологических и культурно-исторических сопоставлений, "...несомненно, имеют позади себя уже многие тысячелетия городского развития или (Египет) близкого к городскому в тот момент, с которого начинаются древнейшие доступные нам источники. Это уже "царства, опирающиеся на систему литургий (Leiturgiekönigtümer)" (там же).
А ведь это - основной признак, который позволяет М. Веберу подвести соответствующее государственное образование под идеально-типическую категорию феодализма. И стало быть, в подобных случаях вопрос о том, какая из "первоначальных" исторических форм, уходящих своими корнями во тьму тысячелетий "древнее", - скажем, "крестьянская община", которая, оказывается, уже в незапамятные времена имела свой "уклад" и свои "учреждения", или "феодализм" с его "системой литургий", - представляется неразрешимым. Попытаться как-то "уйти от него" можно было бы лишь чисто гипотетически, - предположив, что феодализм с его "литургической" системой невозможен без крестьянской общины.
Но ведь тогда возникает другой нерешенный вопрос: а не сыграли в процессе "самоорганизации" общины какую-то роль военно-феодальные элементы, без которых она не смогла бы отстоять свое право на самостоятельное существование? В самом деле, не аналогичен ли в некоторой степени этот вопрос тому, которым задался М. Вебер уже после того как предложил свою типологию древних "форм общения", заявив, что в его перечень не попала "конституировавшаяся в военном отношении как союз гоплитов совокупная община (Samtgemeinde) крестьянских общин (Bauernschaften), которая выступает в древности неоднократно, впрочем, по моему, всегда имея второстепенное значение, и отчасти заимствуя городские учреждения (древний Израиль, этоляне, самнитяне)" (2, 53).