Перевод с латинского в. Н. Ярхо
Москва Лабиринт. 2001
Эмилий Блоссий Драконций. МИФОЛОГИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ / Перевод с латинского, вступительная статья, комментарии, приложение и указатель В. Н. Ярхо. М., Лабиринт, 2001. - 224 с.
В книге собраны впервые переведенные на русский язык поэмы позднего античного автора Эмилия Блоссия Драконция. В большой вводной статье В. Н. Ярхо показано место Драконция в истории европейской культуры. В приложении рассматриваются драматические интерпретации мифа об Оресте и Электре в XVIII-XX веках.
Редколлегия серии "АНТИЧНОЕ НАСЛЕДИЕ" Л. С. Ильинская, А. И. Немировский, О. П. Цыбенко, В. Н. Ярхо
*[1]
Творчество позднелатинского поэта Драконция [2] (2-я половина V в.) не пользуется у нас слишком широкой известностью, хотя наследие его представляет интерес как для античников, так и для медиевистов. Дело в том, что в поэтическом наследии Драконция объединяются две тенденции. От него дошли, с одной стороны, написанная вполне в христианском духе большая поэма в трех книгах "Хвала Господу" (De laudibus Dei) [3]; с другой, - целый ряд произведений, в которых таким же эпическим гексаметром излагаются языческие мифы о Геракле и Гиле, Медее и Оресте, Елене и Ахилле (при том, что по объему они, вместе взятые, не уступают "Хвале Господу"). Поэтому не ясно, кому он, собственно, принадлежит, - историкам христианства или античникам?
Между тем, и те и другие произведения Драконция были известны, хоть и сравнительно узкому кругу (об этом говорит небольшое количество дошедших средневековых рукописей) ученых читателей, по меньшей мере, до рубежа XV-XVI вв.: раздел о сотворении мира из кн. I "Хвалы Господу" заслужил высокую оценку такого церковного авторитета, как епископ Исидор Севильский (560-636), а несколько позже был издан в середине того же VII в. по поручению короля вестготов Хиндасвинта испанским епископом и поэтом Евгением Толедским [4]. К этому изданию восходит несколько рукописей IX в., а выдержки из других книг вошли в два флорилегия IX-X вв., опередивших, таким образом, на два-три века наиболее древнюю рукопись, содержащую все три книги "Хвалы Господу" и составленную в XII в.
Что касается поэм с мифологическим содержанием, то самая ранняя рукопись "Трагедии Ореста" (правда, без имени автора) относится к IX в., а в 1494 г. все "светские поэмы", кроме "Ореста", были переписаны в отдельном кодексе.
Потом судьба распорядилась с двумя частями наследия Драконция по разному: "Хвала Господу" (правда, только 1-я книга в том урезанном виде, в каком знали ее Исидор и Евгений), издавалась несколько раз в XVII и XVIII вв., а в XX в. - достаточно часто уже целиком, после того как в 1791 г. был открыт и опубликован ее полный текст. Напротив, "светские" сочинения Драконция были забыты до начала XIX в., чем нисколько не умаляется его значение как одного из последних языческих поэтов.
Между тем, в академической Истории римской литературы Дра-концию уделена едва ли полная страница [5]. Более обстоятельная его характеристика содержится во вступительной заметке М. Л. Гас-парова к переводам из Драконция в "Памятниках средневековой латинской литературы IV-IX веков". М., 1970, но и там его мифологические поэмы только упоминаются, что, впрочем, вполне понятно, поскольку среди переведенных произведений Драконция их нет [6]. Отсутствие интереса к сочинениям нашего поэта об Оресте и Медее, Елене и Ахилле может быть, вероятно, легко объяснено: после того, как события в доме Агамемнона стали предметом изображения у Эсхила и Софокла, Еврипида и Сенеки, можно ли ожидать каких-нибудь художественных открытий у отнюдь не первостепенного позднего автора?
1. Что мы знаем о Драконции и его творчестве
Кем же был на самом деле этот человек, чье положение на грани двух эпох и на стыке двух культур как раз и делает его творчество интересным для исследователей и античности и Средневековья?
Полное имя - Блоссий Эмилий Драконции - сохранилось только в единственной рукописи, содержащей его светские сочинения, в виде приписки в конце риторической "Контроверсии о статуе храброго мужа" [7]. Здесь мы читаем: exp
Из этого следует, что Драконции происходил из Карфагена и принадлежал к знатной фамилии (vir clarissimus). До него она представлена в римской просопографии еще двумя значительными лицами: Домицием Драконцием, занимавшим должность magister privatae rei Africae в 320/321 г., и Антонием Драконцием, викарием Африки в 364 и 367 гг. Этот последний упоминается вместе с проконсулом Юлием Фестом Гиметием в надписи из Малого Фурна (Furnos Minus) [9] - епископской резиденции, расположенной примерно в 40 км на запад от Карфагена и в 50 км - на юг от Малого Фубурбена (Thuburbo Minus). Раскопки открыли в Фурне христианские погребения с мозаикой и надписями, среди которых в одной содержится имя Блоссий; другая представляет собой эпитафию некоего Блоссия Требония Евкарпия, "знатного мужа". Стало быть, имя "Блоссий", возможно, также указывает на связь нашего Драконция с местной сенатской знатью.
Дальше из той же заключительной приписки следует, что Драконции занимал какую-то юридическую должность при проконсуле (togatus fori procunsulis) [10]. Был ли он так называемым куратором и защитником обвиняемых, как это можно заключить из его собственных слов [11], или выполнял какие-либо другие поручения проконсула, точнее неизвестно, но в любом случае для этого требовалась хорошая риторическая выучка, оказавшая впоследствии исключительное влияние на творчество Драконция.
Карфаген славился своими традициями в области образования еще во времена поздней Империи. Отсюда происходил Марциан Капелла, автор знаменитого в Средние века "Обручения Меркурия и Филологии". Примерно еще полвека спустя, в 447 г., местный врач Кассий Феликс написал трактат "О медицине", активно использовав греческие источники, преимущественно Галена. Эта дата переносит нас уже в Карфаген, захваченный в 439 г. вандалами, которые, сохранив в западной Африке римские государственные институты, со временем, видимо, поняли, какое значение для их поддержания имеет риторическое образование. В последней четверти V в. в Карфагене существует несколько риторических школ; своего наставника грамматика Фелициана, более не известного, но, по-видимому, занимавшего в городе достаточно заметное положение [12], Драконции со временем назовет человеком, который "возвратил африканскому городу изгнанные науки" [13]. Поэтому некоторые современные исследователи говорят даже о "Карфагенском Ренессансе", другие предпочитают более осторожное определение - "продолжение прошлого" ("survivance") [14].
Так или иначе, риторическое образование вместе с поэтическим дарованием, как видно, позволили Драконцию выступать с публичными рецитациями собственных произведений, - из той же приписки к его Контроверсии мы узнаём, что он читал ее в Гаргилиан-ских термах в присутствии проконсула Пацидея. Происходило это, вероятно, во время наибольших успехов Драконция на общественном и поэтическом поприще.
О дальнейших событиях в жизни нашего поэта сообщает в своих произведениях сам Драконции. По-видимому, на вершине своей карьеры он имел неосторожность навлечь на себя гнев короля вандалов Гунтамунда (484-496), посвятив не дошедший до нас панегирик некоему знатному лицу, к которому Гунтамунд не испытывал ни малейшего почтения. Насчет того, кто был этим лицом, мнения исследователей расходятся. Известно, что он был иностранцем [15], почему одни подозревают в нем византийского императора Зенона, на что другие возражают, что при существовавших тогда отношениях между королевством вандалов и Византией Драконции, написав такой панегирик, едва ли бы уцелел. Поэтому другие предлагают в качестве его адресата короля вестготов Теодориха, а поводом для послания считают его победы над германским князем Одоакром в 489-490 гг. Между тем, Гунтамунд враждовал и с Теодорихом, и похвалы в честь его соперника не могли доставить ему никакого удовольствия. К тому же, политически опрометчивому поступку поэта сопутствовал какой-то донос, может быть, со стороны достаточно близкого ему человека [16], - как бы то ни было, Драконции оказался в темнице, потеряв вместе со своим общественным положением также всё имущество [17].
Именно в тюрьме он сочинил (целиком или в большей части) свое самое крупное произведение - уже неоднократно упоминавшуюся "Хвалу Господу", а также небольшое "Оправдание" ("Satisfactio"), обращенное к Гунтамунду, но не возымевшее никакого действия. Заметим, что это было, не считая коротенького стихотворения "О происхождении роз", единственное сочинение Драконция, написанное элегическими дистихами, - вероятно, под влиянием последних циклов Овидия, с чьим положением в годы его изгнания он мог сближать свое собственное.
Освобождение и возвращение Драконцию имущества [18] принесло только воцарение в 496 г. Трасамунда, которому он посвятил очередной панегирик, также до нас не дошедший. О дальнейшем жизненном пути Драконция ничего не известно.
Наряду с "Хвалой Господу" и автобиографическим "Оправданием" Драконцию, как уже говорилось, принадлежат также поэмы мифологического и светского содержания. Десять из них объединены в сборник под названием "Romulea", данным ему, может быть, самим автором, одиннадцатая - "Трагедия Ореста". О том, что надо понимать под заголовком "Romulea", ученые опять же спорят, но, скорее всего, поэт хотел этим сказать, что в вошедших в сборник поэмах он следует римской поэтической и риторической традиции. Во всяком случае, этому намерению вполне соответствуют поэмы, написанные "на случай": № V - уже упоминавшаяся "Контроверсия о статуе храброго мужа" и № VI-VII - два эпитала-мия. Первый, как ясно из цитаты в примечании 17, написан после освобождения Драконция, второй сочинен еще в заключении. К светским поэмам относятся также № I и III - два предисловия, посвященные Фелициану.
Вторую половину сборника составляют поэмы мифологического содержания: № II - эпиллий "Гил" и № IV - так называемая это-пея на тему о том, что сказал Геракл, когда увидел, как у Лерней-ской гидры вместо отрубленных голов вырастают новые. Эти две поэмы вместе с предшествующими посвящениями Фелициану исследователи почти единогласно относят к раннему периоду творчества Драконция. К его ранним опытам примыкает, скорее всего, еще одна поэма с мифологическим содержанием в риторическом оформлении, - "Размышление Ахилла о том, следует ли ему отдать за выкуп тело Гектора" (№ IX).
К сожалению, нет никаких документальных данных о времени написания самых крупных поэм, входящих в состав сборника: "Похищение Елены" (№ VIII) и "Медея" (№ X). По содержанию и по стилю они очень близки к "Трагедии Ореста" и, вместе с ней, по художественному уровню отличаются от произведений раннего периода. По-видимому, все три можно отнести ко времени творческой зрелости Драконция, - вопрос только в том, когда он ее достиг: к началу 80-х годов? Во время заключения, т. е. между 484 и 496 гг.? После выхода на свободу? Последнее предположение представляется наиболее вероятным. Во всяком случае ясно, что все три большие мифологические поэмы Драконция написаны человеком, хоть и исповедовавшим христианскую религию, но хорошо знавшим античную поэтическую традицию, - случай по тем временам не редкий и показательный для рубежа двух эпох. Достаточно вспомнить Клавдиана (последняя половина IV - начало V в.), у которого поэтические отклики на современные ему события соседствуют с мифологическим по сюжету "Похищением Прозерпины" [19], или панопольского епископа Нонна (скорее всего, V в. н. э), автора огромнейшей поэмы о походе Диониса в Индию, переложившего героическим стихом "Евангелие от Иоанна".
2. Ранние поэмы
В творчестве Драконция отчетливо прослеживается путь от освоения собственно риторической техники и не всегда удачных переделок мифа к его подлинному переосмыслению и подчинению неким художественным задачам. Поэтому анализ его наследия нам придется начать отнюдь не с лучших его произведений.
"Слова Геркулеса", как уже говорилось, и по жанру и по стилистическому оформлению принадлежат к числу ранних произведений Драконция. По жанру они относятся к тому типу риторических сочинений учебного характера, который назывался этопеей [20]. Слово )то, происходящее от греческих Γθος "нрав, характер" и ποιέω "делать", обозначало первоначально изображение нрава говорящего и применялось к искусству так называемых логографов, писавших речи по заказу лиц, которым предстояло выступить в суде. Здесь важно было предложить заказчику такой текст, чтобы он соответствовал его нраву и социальному положению: бедняк-инвалид, которому грозит лишение пенсии, не может говорить с той же важностью, что и богатый аристократ. Особо славился в Афинах в начале IV в. до н. э. в сочинении подобных речей Лисий.
Позднее, в эпоху Римской империи, понятие этопеи потеряло свой первоначальный смысл и стало обозначать фиктивную речь, которую мог бы произнести некий персонаж (чаще всего, мифологический) в определенной ситуации, иногда довольно фантастической. Такие этопеи обычно и начинались со слов: "Что сказал бы такой-то при виде (когда увидел)..." и т. д. Писали их и в прозе и в стихах, большей частью, в гексаметрах. Греческие стихотворные этопеи сохранились отчасти в папирусных отрывках, отчасти в комплексе из 31-й пьесы, вошедших в IX книгу Палатинской антологии.
"Слова Геркулеса" значительно превосходят известные нам греческие образцы по величине [21] и по использованию материала предшественников, а, точнее, всего лишь одного - Сенеки. От него дошли, среди других, две трагедии, посвященные Геркулесу: "Геркулес в безумье" (по мотивам трагедии Еврипида "Геракл") и "Геркулес на Эте" (с использованием трагедии Софокла "Трахинянки") [22]. И хотя ни одна из них не имеет отношения непосредственно к сражению Геркулеса с Гидрой [23], Драконции заимствовал из них множество мотивов вместе с их лексической обработкой [24].
Зависимость от Сенеки, полезная для начинающего ритора с точки зрения усвоения стилистических приемов речи, оказала, однако, плохую услугу содержанию этой небольшой поэмы Драконция. По традиции, борьба с Гидрой относится к началу героического пути Геркулеса, и автор его речи явно забегает вперед, заставляя своего героя говорить об испытаниях и сражениях со всякого рода чудовищами: они все еще ему только предстоят. В названных выше трагедиях Софокла, Еврипида и Сенеки, где Геракл изображается как человек, уже совершивший множество подвигов, эти воспоминания и сетования были оправданы; у Драконция это дань мифологической традиции, не имеющая смысла.
Затем, Геркулес представлен здесь как жалующийся и просящий о помощи (34, 38 сл., 41). Между тем, у Сенеки и его предшественников Геракл может стонать и жаловаться только в одном случае - когда он испытывает нечеловеческие муки от яда, и даже в этом случае он просит не о снисхождении, а об ускорении смерти. У Сенеки Геркулес как раз подчеркивает, что он никогда не обращался за помощью к Юпитеру (Н. Oet. 1290-1292). Геркулес, нуждающийся в божественной поддержке, стал, возможно, человечнее, но утратил свой героический ореол - как раз не в духе стоической морали Сенеки.
Наконец, нигде, кроме названия, не сказано прямо, что вместо каждой отрубленной головы у Гидры вырастало по две или три, - этим тоже отчасти умаляется трудность стоявшей перед ним задачи.
Миф о похищении нимфами Гила, любимца Геракла, положенный в основу эпиллия Драконция "Гил", был достаточно распространен в античности, причем основными источниками являлись три: Феокрит, идиллия XIII, Аполлоний Родосский, "Аргонавтика", I. 1207-1272, и Валерий Флакк, "Аргонавтика", III. 521 597. Оставляя в стороне некоторые различия, содержание мифа можно изложить следующим образом: одолев в войне фессалийское племя дриопов, Геракл убил их царя Фиодаманта, а его малолетнего сына Гила взял к себе. В героической хронологии Геракла это сражение надо поместить, очевидно, после совершения им двенадцати подвигов и незадолго до того, как Ясон начал собирать силы для похода за золотым руном, потому что поход аргонавтов - единственное событие, в котором принимает участие Гил.
Во время остановки корабля "Арго" у берегов Мизии Геракл отправляется в лес, чтобы выбрать дерево со стволом, подходящим для изготовления весла взамен сломанного, а Гил в поисках воды для ужина набредает то ли на источник под названием Ключи, то ли на реку (озеро) Асканий. Здесь его замечают резвящиеся в воде или на берегу нимфы и увлекают под воду.
Попытки Геракла разыскать пропавшего мальчика остаются безрезультатными, и герой, спешащий догнать своих товарищей по походу, поручает продолжать поиски своему другому спутнику - Полифему. Конечно, и последний ничего добиться не может, но в основанном им городе Киос устанавливается обычай, чтобы в ежегодной процессии жрецы трижды громко называли имя Гила. Этой части мифа мы в дальнейшем касаться не будем, так как Драконции оставляет ее без внимания.
Впрочем, он достаточно свободно переиначивает и более существенные части мифа.
Так, источником бед для Геркулеса становится обида Венеры на нимф (якобы за разглашение ее романа с Марсом) и ее просьба к Амуру наслать на них любовную страсть к Гилу, - мотив, которого нет ни в одном источнике и который отчасти делает излишним сам Драконции, поскольку восхищение мальчиком охватывает нимф еще до того, как Амур успевает пустить в ход свои стрелы (100-108). Затем, история Гила излагается вне всякой связи с походом аргонавтов, а происходит после убийства Эриманфского вепря, которого Геркулес должен был доставить Еврисфею живым. У Драконция же Гил несет на себе содранную кабанью шкуру, как видно, заменившую в изложении Драконция шкуру Немейского льва. Если даже предположить, что Геркулеса постигла неудача и ему пришлось прикончить зверя, зачем он идет из Аркадии, где свирепствовал вепрь, не в Микены, а в Фессалию, которая ему никак не по пути? Соответственно, и нимфы оказываются обитательницами Пенея, и эту полноводную реку поэт неизменно называет источником (fons).
Не всё благополучно и с хронологией. Мало того, что Гил, а не Иолай, оказывается свидетелем подвигов Геркулеса, - он еще успевает наблюдать его борьбу с Антеем (156), которая по всем мифологическим канонам сопутствует концу додекатлона (двенадцати подвигов) Геркулеса. Затем, уже живет на свете Парис, принадлежащий к следующему поколению, и уже он успел судить трех богинь (60, 119). Наконец, выясняется, что Геркулес не завладел Гилом, убив его отца, а взял над ним покровительство по просьбе его же собственной матери (159-163).
Из всего этого возможен только один вывод: Драконции стремился во что бы то ни стало изложить миф иначе, чем его предшественники, не заботясь при этом о его внутренней логике. Говорить при этом о какой-нибудь сознательной интерпретации мифа, как и в "Словах Геркулеса", конечно, не приходится: это - типично риторическое сочинение, в котором мы можем обнаружить многие стилистические черты, характерные и для поздних сочинений Драконция.
Последнее из его ранних произведений - "Размышление Ахилла" - обычно относят к жанру контроверсии - соревнования сторон в речах в вымышленном судебном процессе, причем предмет обсуждения часто выбирался в высшей степени искусственный. Образец такой контроверсии дошел и от Драконция в составе тех же "Ромулей" (№ V). Однако в "Размышлении Ахилла" нет ни спора, ни спорящих. Просто некий персонаж убеждает другого поступить определенным образом, - это больше соответствует задаче свазо-рии, тоже риторического упражнения, но на этот раз - в составлении увещевательной речи, цель которой подобрать достаточно внушительные доводы, чтобы убедить кого-нибудь (большей частью, некое мифологическое лицо) сделать что-либо или не делать. Предполагается, что в результате такого обращения человек, которого убеждают, поступит так, как ему советуют, но его собственное "заключительное слово" уже выходит за рамки свазории.
Соответственно, название, данное в рукописи этому произведению Драконция ("Размышление"...), ошибочно и едва ли принадлежит самому автору; скорее всего, оно добавлено каким-нибудь поздним переписчиком, плохо представлявшим себе специфику жанра. Сам Ахилл здесь ничего не говорит, кроме предполагаемых двух реплик после ст. 36 и 77, и ни о чем не размышляет, а только выслушивает доводы неизвестного оппонента, убеждающего его выдать родным тело убитого Гектора. Аргументы говорящего будут рассмотрены подробнее в примечаниях; здесь отметим только, что ситуация заимствована из книг XVIII-XXIV "Илиады".
Как известно, в последней трети поэмы Ахилл отрекается от гнева после того, как Патрокл погибает от руки Гектора (этот мотив - в ст. 54 "Размышления"). Охваченный жаждой мести, он рвется в бой, ищет встречи с убийцей своего друга и сражает его ударом копья. Тяжело переживая смерть любимого сына и главного защитника Трои, Приам отправляется в лагерь греков, чтобы предложить за тело убитого огромный выкуп. Путь его проходит под непосредственным наблюдением Гермеса, заботящегося о том, чтобы троянский царь не был узнан во вражеском лагере и убит кем-либо [25]. Ахилл, которому Фетида заранее передала повеление богов выдать Приаму тело убитого [26], и сам проникается сочувствием к старику, заставляющему его вспомнить старого отца Пелея, оставшегося дома без защиты. Получив выкуп, Ахилл отдает Приаму тело Гектора, причем никакими размышлениями этот акт не сопровождается. В эту основную ситуацию Драконции внес мотивы, заимствованные из более поздних источников или прибавленные им самим. Важнейшие модификации гомеровского изложения сводятся к следующему.
В качестве просителей Ахилла в доводах говорящего появляется не один Приам, а также. Андромаха с младенцем Астианактом (причем она приходит даже раньше Приама, безо всякой опасности проделав путь через поле битвы, 151, 158) [27] и сестра Гектора Поликсена (см. 38, 40 и примеч.).
В "Илиаде" погребение Патрокла совершается до того, как происходит выкуп тела Гектора, и первое не оказывает никакого влияние на последующее. Согласно же Драконцию, духи умерших не пускают Патрокла к месту его вечного успокоения, пока не предано земле тело Гектора (см. 137 и примеч.).
Затем, Драконции всячески подчеркивает, как было изуродовано тело Гектора (150-188), которое Ахилл неоднократно волочил вокруг стен Трои и могилы Патрокла, привязав его к своей колеснице (см. 76 и примеч.), хотя в "Илиаде" специально указывается, что эти варварские действия не могли причинить вреда трупу, за сохранностью которого следили боги [28].
Наконец, само поведение Ахилла, которое в целом укладывается в моральный кодекс гомеровских вождей [29], осуждается Драконцием с нравственной точки зрения, хотя и недостаточно последовательно: с одной стороны, утверждается, что оставить труп на растерзание собакам и птицам не считается у мидян (т. е. троянцев) позорным (78-88); с другой стороны, проводится совершенно античная мысль, что непогребенный труп угрожает осквернением всему мирозданию и что смертный не вправе распоряжаться покойником, принадлежащим царству мертвых (96-103, 111-119, 126-129). В результате, главным в трактовке мифа становится здесь моральная оценка поведения героя, и, стало быть, только в "Размышлении Ахилла" появляется достаточно отчетливая нравственная мотивировка для модификации мифа.
Если мы обратимся теперь к стилистическим приемам, которые использует Драконции в ранних поэмах, то увидим, что в "Словах Геркулеса" очевидно стремление юного автора продемонстрировать, если даже не к месту, свою эрудицию и владение риторическими приемами. Мы найдем здесь и парадоксальные противопоставления (18 сл., 35-37, 48), и антитезы (смерть - победа, 26; пламя - леденящие яды, 51), и накопление однородных членов (5). Игра слов fata nefanda, не переданная в переводе, могла бы соответствовать русскому "рок неизреченный". Из аллитераций отметим в оригинале ст. 8 (regna relinquis), 23 (пять s, передающих свист змей), 26 сл. (primum pro... praeda) и 46 (тоже пять s), - для этопеи размером в 53 стиха, пожалуй, достаточно.
"Гил", как более обширное сочинение, обращает на себя внимание, прежде всего, делением на две части (1-93 и 94-164), из которых в первой совершенно непропорциональное место занимает речь Амура, не имеющая прямого отношения к действию (15-44). Вообще процент речей в "Гиле" (около трех пятых всего объема) необычно велик даже для Драконция. Отметим также несомненную живописность деталей в изображении состояния Гила, когда он с трудом тащит на себе кабанью шкуру (98-100), или приближается к воде, напевая (123).
В то же время, другие стилистические приемы предвещают их использование в более поздних поэмах. Назовем здесь анафоры (135 сл.), накопление риторических вопросов (157-160) и однородных членов (47, 121), повторение на коротком расстоянии одних и тех же или однокоренных слов (особенно в ст. 18 сл., 41-44, 118-120), антитезы (33, 67), оксюморон (39, 63, 110). Очень привержен Драконции и здесь к аллитерациям; см. ст. 24 и 36 (в оригинале - по восемь s), 103-105 (четыре р), 54 (ore referre).
Наконец, в "Размышлении Ахилла" благородная нравственная задача Драконция не находит, к сожалению, достаточной поддержки в стилистическом оформлении свазории. Как ни странно, в произведении чисто риторического характера, предназначенном для публичной декламации [30], стилистические фигуры, присущие этому жанру, используются либо мало, либо недостаточно умело (лишнее свидетельство о его принадлежности к раннему творчеству поэта). Из обычных для риторики фигур встречается только анафора (1 сл., 64-69 - здесь, правда, в виде пяти риторических вопросов [31]), нет ни антитез, ни оксюморонов. Не всегда удачно прибегает автор к повторению слов. Если трехкратное virtus (1, 5, 8), трехкратное же poena/punis (144-147), четырехкратное vendo/veneo ("выдавать за выкуп", 214-219), вполне оправданы местом в речи и их значением для хода мысли, то многим другим повторениям такой сюжетной роли приписать нельзя (например, "почетный" - "почет", 79-81; "прикажет", 56-58; "к урне", 130-132, и многие другие, которые читатель заметит сам). Найдем мы в "Размышлении" и столь любимое Драконцием накопление однородных членов, чаще всего - бессоюзное (112, 113, 170 сл., 228).
Без большого разнообразия пользуется Драконции в "Размышлении" аллитерацией. Любимый его согласный - глухой s, особенно - удвоенный, и он очень активно употребляет его в прологе (1-3; 16- 27, двадцать шесть случаев, в том числе passa, stellasque; 26 сл.: пятнадцать случаев в двух стихах, в том числе vixisse, tulisse, ossibus; 31), вследствие чего экспрессивная выразительность, достигаемая в ст. 16-21, ослабевает при последующем повторении приема. Удачными примерами можно признать аллитерацию в ст. 31 (corpore belligero) и 85 (rogus rapit, в переводе: кости, костер, до костей), где она усиливает значение высказывания. В других случаях связь между аллитерацией и содержанием (ст. 23, 41, 65, 97, 152, 218,221) менее очевидна.
3. "Медея"
Из оставшихся трех, более поздних и более крупных мифологических поэм Драконция две составляют как бы обрамление истории Троянской войны: "Похищение Елены" - причина войны, "Трагедия Ореста" - ее отдаленное последствие. В третьей трактуется миф о Медее, в мифологической хронологии предшествующий Троянской войне. К истории колхидской волшебницы мы теперь и обратимся.
Поскольку миф о Медее значительно чаще привлекал внимание предшественников Драконция, чем использованные им ранее сюжеты, и служил предметом отдельных произведений, целесообразно начать сразу с изложения многочисленных мотивов, из которых миф о походе аргонавтов и участии в нем Медеи сложился в античной литературе к V в. н. э. (В целом он представлен у Аполлодора: I. 9. 23-28) [32].
I. Спор за власть в Иолке между Пелием и Эсоном. Пелий захватывает власть, а выросший Ясон получает поручение привезти из Колхиды золотое руно. Сборы в дорогу, состав участников похода.
II. Корабль "Арго" отплывает из Иолка в Фессалии и, преодолев множество трудностей, достигает Колхиды, где во владениях Эета хранится золотое руно.
III. Эет ставит перед Ясоном условия, которые должны привести к его гибели (запрячь огнедышащих быков, сразиться с земнородными).
IV. Вмешательство Медеи, полюбившей с первого взгляда юного героя. Борьба в ее душе между долгом перед отцом и любовью к Ясону. Объяснение Ясона с Медеей.
V. Победа Ясона с помощью Медеи над быками и земнородными.
VI. Похищение руна.
VII. Убийство Апсирта (до или во время бегства из Колхиды).
VIII. Обратный путь и возвращение в Иолк.
IX. "Омоложение" Пелия, бегство Ясона и Медеи в Коринф.
X. Пребывание Ясона и Медеи в течение нескольких лет в Коринфе. Рождение двух сыновей.
XI. Новые матримониальные планы Ясона.
XII. Коварный замысел Медеи, гибель Главки, Креонта, пожар во дворце.
XIII. Убийство Медеей ее сыновей.
XIV. Бегство Медеи из Коринфа в Афины.
XV. Медея в Афинах злоумышляет против явившегося неузнанным Тесея. Ее изгнание. Медея то ли возвращается в Колхиду, то ли обосновывается в Мидии (Персии), якобы названной так по имени Меда, ее сына от Эгея.
Расположим теперь в общепринятом хронологическом порядке произведения с участием Медеи (как сохранившиеся целиком, так и те, от которых дошли только отрывки или свидетельства), чтобы посмотреть, в какой мере в них были использованы перечисленные выше мотивы.
1. Эпическая поэма "Аргонавтика" (VIII в. до н. э.), известная слушателям "Илиады" (VII. 468; XXI. 41; XXIII 746 сл.) и "Одиссеи" (X. 12, 70-72, 137; XI. 259; ср. Hes. fr. 241 M. - W.). К сожалению, на аргонавтов не нашлось своего Гомера, который донес бы их подвиги до нашего времени в виде хорошей эпической поэмы. Ясно, однако, что содержанием ее должны были явиться поход, добывание золотого руна и возвращение, так что обойтись здесь без участия Медеи было никак нельзя [33]. Стало быть, использованы мотивы I-VIII, при том что, судя по примеру гомеровских поэм, отношения между Ясоном и Медеей сводились, вероятно, к известной формуле φιλότητι μιγεΐσα [34].
2. Гесиодовская "Теогония" (992-1000) - мотивы II, VIII, даже если последний отрезок этой поэмы (965-1018) часто считают позднейшим дополнением, сделанным для того, чтобы присоединить к ней "Каталог женщин", который в древности также приписывали Гесиоду. Сейчас его датируют VI в. до н. э.
3. Восемь стихов из поэмы Евмела (VIII в.) "Коринфские песни", сохранившихся в схолии к Пиндару (01. XIII. 34 sq.). Из них, а еще больше из самого схолия и из Павсания (П. 3. 10) мы можем узнать о древних связях, существовавших между Медеей и Коринфом в ранней мифологической традиции. Медея (видимо, после бегства из Колхиды) правила в Коринфе, избавила город от голода (тот же схолий, ст. 74) и только потом по своему желанию перебралась в Колхиду, не подвергаясь со стороны коринфян никакой опасности. Детей она оставила в храме Геры, вероятно, боясь везти в Колхиду сыновей от того человека, который с ее помощью похитил золотое руно. После смерти детей коринфяне почитали их, называя полу-варварами (μιξοβάρβαροι). Согласно Павсанию, в Коринф Медею затребовали из Иолка, где она заживо сварила Пелия (мотив IX). Следовательно, несмотря на совершение столь чудовищого акта, Медея осталась жить в Иолке: то ли дочери Пелия осознали вину отца перед Эсоном, то ли признали права Ясона на престол, - Медея, конечно, была в глазах всего греческого мира волшебницей, но способной и на добрые дела, вроде исцеления целого города от голода.
4. Креофил (VII в.): по сообщению Дидима, в какой-то его поэме ("Взятие Эхалии"?) рассказывалось, как наша героиня извела ядом коринфского царя Креонта и из страха перед его близкими бежала в Афины, малолетних же детей оставила у алтаря Геры Аскрейской,
надеясь, что отец позаботится об их спасении. Коринфяне, уничтожив их, оправдывались тем, что и Медея убила не только Креонта, но и его детей (fr. 9 dubium Bern.) [35]. Мотивы XII и XIV.
5. Эсхил: несохранившаяся тетралогия, в которой аргонавты еще не успели добраться до Колхиды, сделав остановку на о-ве Лемнос; трагедия "Финей" - мотив II.
6. Пиндар. Пиф. IV (462 г.), ст. 71-246 - мотивы I-VI.
7. Софокл: не сохранившиеся "Лемниянки" (остановка аргонавтов на о-ве Лемнос и связь Ясона с Гипсипилой) и "Финей" (посещение слепого Финея во фракийском городе Салмидесе и избавление его от гарпий) (мотив И), а затем "Колхидянки" (исполнение Ясоном с помощью Медеи условий Эета; убийство Медеей, чтобы затруднить преследование, ее малолетнего брата Апсирта - мотивы III, V, VII), "Скифы" (обратный путь аргонавтов) и "Режущие коренья" [36] (вероятно, для процедуры омоложения) - мотивы VIII, IX. Были у Софокла и Еврипида также трагедии "Эгей", в содержании которых какое то место должен был занимать заговор Медеи против Тесея [37], - мотив XV.
8. "Медея" Еврипида, 431 г.: мотивы X-XIV.
9. "Медея" в остальном почти не известного трагика Неофрона. Из сохранившихся фрагментов № 4 указывает на явление Эгея, т. е. мотив XIV; № 2 - сокращенное изложение ст. 1021-1080 из "Медеи" Еврипида, т. е. мотив XIII [38].
10. "Аргонавтика" Аполлония Родосского (ок. 300 - после 245). Кн. 1-2: мотивы Ι-ΙΙ; кн. 34: мотивы III-VIII [39].
11. "Медея изгнанница" (т. е. изгнанная из Иолка и живущая в Коринфе) Квинта Энния (239-169 гг.). Из немногочисленных дошедших фрагментов ясно, что это была переработка еврипидовской "Медеи" - мотивы ΧΙ-ΧΙΙΙ, может быть XIV [40].
12. Трагедия "Аргонавты" Акция (170 ок. 85). Из также немногочисленных фрагментов видно, что содержание составлял обратный путь аргонавтов, в основном, по Аполлонию Родосскому, IV. 1-520 - главным образом, мотив VII.
13. Недошедшая эпическая поэма в 4-υ книгах Варрона Атта-цинского "Аргонавты" (ок. 45-44). Судя по сохранившимся фрагментам, обрабатывались мотивы I-V1II.
14. Овидий.
а) Героида XII - совершенно необычное изображение покинутой Ясоном Медеи в качестве просительницы, вспоминающей об оказанных ему услугах, - мотивы III-VI. На возможность ответной мести (мотив XII) - только намек в конце поэмы, ст. 178-182.
б) "Метаморфозы". VII. 1-158: мотивы IV-VI; ст. 297-349: мотив IX; ст. 394-397: мотивы ΧΙ-ΧΙΙ; ст. 398-424: мотив XV.
в) несохранившаяся трагедия "Медея" (12 г. до н. э.?), которую Квинтилиан (Χ. I. 98) и Тацит (Dial. 12. 6) упоминают наряду с "Фиестом" Вария, считавшимся шедевром римской драматургии. Тематически это сближение заставляет предполагать, что главным у Овидия было убийство детей (поэтому так коротко о нем в "Метаморфозах"), что подтверждается и двумя дошедшими стихами: (1) Медея - Ясону: "Спасти могла - смогла ли б погубить?" (2) Она же - в кантике: "Будто богом одержима, я мечусь туда, сюда". Стало быть, мотивы XI-XIII - под сильным влиянием Еврипида и Энния [41].
15. Сенека. "Медея". Основу составляют мотивы XI-XIV, но с настойчивыми напоминаниями об убийстве Апсирта и Пелия (VII, IX).
16. Не завершенная и не дошедшая до нас трагедия Лукана "Медея". Если позволительно судить о ее содержании по нескольким стихам из "Фарсалии" [42], то автора мог особенно интересовать мотив VII и, скорее всего, - XI.
17. Валерий Флакк. Восемь книг не оконченной поэмы "Аргонавтика" (70-80-е гг. I в. н. э.). Книги 1-4: мотивы Ι-ΙΙ; кн. 5-8: мотивы III-VI.
18. Гигин. Мифологические рассказы. № 12-20: мотивы Ι-ΙΙ; № 22-24: мотивы ПЫХ; № 25-26: мотивы X-XV.
19. Орфическая "Аргонавтика" (IV-V в.), имеющая отдаленное отношение к Медее, так как главным действующим лицом является Орфей. Изображая путь в Колхиду и обратно, автор следует, в общем, за Аполлонием Родосским (мотивы II, VIII); что касается роли Медеи, то она принимает участие в жертвоприношении с вызовом из Аида Гекаты и эриний (950-982), помогает Ясону добыть руно (867-1021 - мотивы V-VII) и вступает с ним в брак, тоже по Аполлонию, на Коркире (1291-1346).
Как видим, миф о Медее проходит две стадии, в соответствии с чем в его литературной обработке достаточно отчетливо выявляются две половины: (1). Сначала Медея выступает как волшебница и прорицательница (см. Pind. Pyth. IV. 12-56), способная и на добрые дела (см. выше, № 3); соответственно описываются поход аргонавтов, условия Эета, помощь, оказанная Медеей не без сильных душевных колебаний Ясону, убийство Апсирта и Пелия, бегство в Коринф (мотивы I-IX); (2). Медея-мстительница: новые матримониальные планы Ясона, месть Медеи, еще не связанная с убийством собственных детей (см. выше, № 4), - этот мотив впервые появляется у Еврипида. Затем - бегство в Афины (мотивы X-XIV). Обычно авторы, избравшие темой участие Медеи в походе аргонавтов, не затрагивают второй половины мифа, и, наоборот, - те, кто писал о ее злодеяниях в Коринфе, по-видимому, до Овидия (см. № 14) почти не вспоминали о ее прошлых преступлениях [43]. После Овидия обе половины мифа уже объединены у Сенеки (см. выше, № 15).
Поскольку миф о Медее имел такое широкое распространение, можно предположить, что все перечисленные мотивы должны были быть известны Драконцию. Как он ими распорядился?
Прежде всего он, как и Сенека, объединил обе половины мифа: Язон [44] и Медея в Колхиде: 32-365, Язон и Медея в Фивах (sic!): 366-569, но при этом осталось совершенно непонятным, почему Язон отправился за золотым руном, зачем он бросился с корабля в море и вплавь стремился достигнуть берега, - разве только сказывается влияние пантомимы (см. ст. 17-19) хотя у Сидония Аполлинария (Carm. XXIII. 272-276), перечисляющего сюжеты пантомим, в том числе, и с участием Язона, на этот счет никаких указаний нет. Нет ничего у Драконция и о встрече Язона с Эетом, об условиях, на которых тот якобы соглашался отдать руно, и, стало быть, опущено укрощение быков и сражение героя с земнородными - словом, начисто отсутствуют мотивы I-III и V.
С другой стороны, и Медея у Драконция - не та, терзаемая душевным смятением девушка, какой она была у Аполлония Родосского и Овидия (Metam. VII. 9-97), а свирепая жрица Дианы, приносящая ей в жертву чужеземцев. (Можно ли считать это перенесением мотива, уже получившего отражение в "Трагедии Ореста", и на этом основании признать "Медею" более поздним произведением, чем "Орест"?). Таким образом, исключается и мотив IV, замененный ситуацией, которая заимствована из "Ифигении в Тавриде" Еврипида и при этом в мистическом оформлении, совершенно не свойственном греческому автору: несмотря на то, что Медея - всего лишь на службе у Дианы, она наделена способностью вызывать космические катастрофы, чем повергает в страх самого Юпитера (1-13). Впрочем, этот космический образ не выдержан до конца: об измене Язона обладающая пророческим даром Медея узнаёт только по множеству собравшихся гостей (382-384); повелевая богам, она тем не менее путем магических заклинаний обращается к ним за помощью в осуществлении мести (385-460; 497-508).
Место опущенных мотивов занимает у Драконция описание могущества Амура. Если обращение к нему напоминает Аполлония Родосского, то подробное описание его власти над миром и шествия в Колхиду (86-176) больше отвечает поэтике эпиталамия, да и для этого случая слишком обширно. К тому же Купидон должен не заронить страсть в душу невинной девы, а буквально сразить наповал жестокую жрицу, уже занесшую нож над своей жертвой (216-224). Само объяснение Медеи в любви к Язону носит вполне прагматический характер: женат ли он? (248-250). Дальше в повествование врывается совсем неизвестный мотив: обручение Медеи с Язоном тут же в Колхиде (263-269), повторяемый дважды, второй раз с участием Либера (272-283, 320-329), - всё для того, чтобы Язон мог четыре года прожить с Медеей на ее родине, не помышляя о золотом руне. Только по истечение этого срока он вспоминает о своей задаче, в результате чего Медея помогает ему похитить руно, между делом убивает брата, и, захватив детей, супруги покидают Колхиду - мотивы VI-VIII сведены в 8 стихов (353-365).
Вторая половина поэмы начинается с того, что, вопреки всем нашим ожиданиям, беглецы прибывают не в Иолк и даже не сразу в Коринф (вследствие чего отпадают мотивы IX и X), а в Фивы. О причинах этой замены подробнее сказано в примечании, а с точки зрения сюжета важно отметить, что нет никакой временной паузы между прибытием Язона и возникновением матримониальных планов Креонта. Действие развивается с кинематографической быстротой, причем Язон не пытается выставить перед Медеей хоть какие-нибудь доводы, оправдывающие его поведение (в сущности, опущен мотив XI); и Креонт, "преступный тиран" (380), вовсе не помышляет об изгнании оставленной Язоном "законной" жены, хотя он не мог не знать о ее зловещих способностях.
После обращения Медеи к потусторонним силам действие как будто бы возвращается в привычную колею: от ее подарка пламя охватывает Главку и Креонта (мотив XII), но также и Язона (об этом было у Гигина в № 25), да к тому же и подарок оказывается не настоящей короной, а какой-то подделкой, замешанной на всяких колдовских снадобьях (484-493).
Убийство детей (мотив XIII) опять сопровождается экзальтированным обращением к Солнцу, Прозерпине и прочим божествам (538-543). Никаких душевных мук при этом Медея не испытывает, а, напротив, радуется истреблению рода Язона (546 сл.) и сама возлагает трупы детей на костер, всё еще пылающий на развалинах царского дворца (549-555) - это уже новшество. Наконец, следует описание драконов, запряженных в воздушную колесницу, и полета Медеи, снова грозящего миру космическими бедствиями (556-568),
- известная модификация мотива XIV. Поскольку образ Медеи-мачехи, ее месть и исчезновение на колеснице, запряженной драконами, были заявлены в прологе (22-25), можно считать, что мы имеем здесь дело с кольцевой композицией, отчасти поддержанной и лексически [45].
Сопоставляя состав мифа у Драконция с перечисленными выше мотивами, мы, прежде всего, замечаем, что его поэма рассчитана на читателей, знающих миф и поэтому способных оценить обработку, которой он у него подвергся. На пользу ли эта обработка содержанию поэмы, - другой вопрос: если важнейшие мотивы и психологическое обоснование поведения персонажей заменены маловнятной скороговоркой, то едва ли можно говорить о художественном единстве эпиллия. Миф о Медее рассыпается у нашего поэта на отдельные картины, которым нельзя отказать в живописности (свидание Юноны с Венерой, шествие Амура, приготовление к жертвоприношению, обращение Медеи к потусторонним силам, пожар во дворце и смятение гостей), и на многочисленные речи, из которых наиболее крупные (396-430, 436-460) очень способствуют созданию мрачной мистической атмосферы, свойственной всей поэме. Хотя по количеству стихов, занятых речами (около [46] 250), "Медея" уступает как "Елене", так и "Трагедии Ореста", в ряде случаев речи следуют одна за другой, а отрезки с изложением действия служат как бы только соединительными частями между ними.
Одним словом, мы едва ли ошибемся, если увидим в авторе "Медеи" человека, уже принявшего новое миросозерцание, но еще не отряхнувшего до конца прах старого. Миф, потерявший для него идеологическую привлекательность, стал только материалом для отдельных табло и речей, как бы иллюстрирующих выбранную им тему.
4. "Похищение Елены"
Переходя к поэме "Похищение Елены", мы сразу же отметим, что миф был достаточно известен в античности, хотя до Драконция не было специального произведения, посвященного этому событию [47]. Поэтому ниже мы перечислим составляющие его мотивы, указывая тут же, в каких источниках они нашли отражение, начиная от Гомера и кончая Аполлодором и Гигином [48].
I. Как известно, Троянской войне с участием Ахилла и Гектора предшествовало в предыдущем поколении разорение Трои, вызванное вероломством Лаомедонта. В результате царем разрушенной Трои оказался самый младший из его сыновей - Приам (Подарк), а выкупившая юношу у Геракла Гесиона стала пленницей Теламона, сыгравшего наряду с Гераклом важнейшую роль при захвате Трои. О вероломстве Лаомедонта повествовала уже "Илиада" (V. 640-642, 648-651; VII. 452 sq.; XXI. 441-455). В дальнейшем: PL 01. VIII. 30-44; Isthm. VI. 25-32; Ον. Metam. XI. 194-210; Apold. II. 5. 9; 6, 4; Hyg. 89), а пленение Гесионы занимало затем в некоторых источниках существенное место в объяснении причин второй войны.
II. Беременная Гекуба видит во сне, будто она родила факел, от которого сгорела Троя. Прорицатель Эсак, сын Приама от Арисбы, толкует это знаменье таким образом, что родившийся младенец погубит родной город. Поэтому мальчика, названного Парисом, отдают пастуху, чтобы он подбросил его на г. Иде. Однако, то ли пастух проявляет сострадание к младенцу, то ли его спасает случай, - так или иначе, он остается в живых, вырастает среди пастухов и, защитив однажды стада от напавших разбойников, получает имя Александр ("отражающий мужей"). Достигнув возмужания, Александр решает принять участие в состязании на играх, учрежденных Приамом в память о подброшенном сыне. Здесь-то и происходит признание Париса родителями. Первую, относительно известную нам литературную обработку этот мотив, как и в дальнейшем № IV, получил у Еврипида в трагедии "Александр" (415 г.), о которой мы достаточно хорошо осведомлены благодаря сохранившимся фрагментам и папирусным находкам [49]. Впоследствии эту трагедию обработал для римской сцены Энний, и дошедшие от нее отрывки также помогают уяснить ход действия в мифе. Заметим, что ни в афинской трагедии (Eur. Tro. 919-923; Iph. Α. 1284-1299), ни в основанных, главным образом, на ней сообщениях мифографов (Apold. ИИ. 12. 5; Hyg. 91) нет ни слова о каких-либо опознавательных знаках (crepundia), подкинутых вместе с Парисом. Впервые в известных нам источниках, вероятно, под влиянием новой комедии, эти приметы появились во входящем в сборник Овидия Тероиды" письме XVI. 90, а затем - в поэме Нерона "Troica" (Serv. ad Aen. V. 370).
III. Между тем, происходит упомянутый спор богинь, за которым следует суд Париса, известный уже слушателям "Илиады" (XXIV. 25-30) и не сохранившейся поэмы "Киприи" и воспроизведенный затем во множестве источников (Eur. Andr. 274-292; Tro. 924-933; Iph. Α. 1300-1307; Ον. Her. XVI. 53-88; XVII. 117-124 [50]; Luc. Dial. d. XX; Apold. Epit. III. 1-3; Hyg. 92; Diet. I. 5).
IV. Явление Париса в Трою и его признание родителями вопреки зловещим пророчествам Кассандры, что он и есть тот самый факел, от которого сгорит Троя, - источники те же, что при мотиве II.
V. Сборы Париса за Еленой, сопровождаемые зловещими пророчествами Кассандры ("Киприи"; Ov. Her. XVI. 121-124), и ее похищение. Здесь в источниках начинаются разногласия. По наиболее распространенной версии, Парис благополучно прибывает в Спарту и, пользуясь отъездом Менелая на Крит, где тот должен принять наследство своего деда Катрея, обольщает Елену и увозит ее с собой вместе со служанками и сокровищами (Horn. И. Ш. 71 sq.; VII. 357-364; Ον. А. а. П. 359-372; Apold. Epit. III. 3; Hyg. 92; Diet. I. 3). Есть, однако, варианты, согласно которым Парис встретился с Еленой на острове Кифере, где находился один из важнейших культовых центров Афродиты, или в Гифионе на побережье Лаконики (Lyc. 97). Была версия и о захвате Елены в результате военной операции: после того как Приаму не удалось мирным путем вернуть свою сестру Гесиону, в свое время доставшуюся Теламону, он отправил в Грецию Париса с наказом увезти оттуда жену или дочь какого-нибудь знатного человека. Парис завоевывает Спарту и увозит Елену (Serv. ad Aen. Χ. 91). (Оставляю в стороне ту форму мифа, которая получила отражение в еврипидовской "Елене", - будто Парис владел не первой красавицей Греции, а лишь ее призраком, - так как у Драконция этот вариант никакого отклика не встретил).
VI. Возвращению Париса и Елены в Трою иногда предшествует остановка в Сидоне или на Кипре, куда его загоняет буря, или сам он пережидает возможность погони (И. VI. 289-292, Apold. Ер. III. 4-5), иногда сопутствует очередное предостережение Кассандры (Serv. Aen. II. 246) [51].
Вернемся теперь к нашему Драконцию и посмотрим, как обычно, во что обратились у него перечисленные выше мотивы.
После обозначения темы следует похвала материнству (7-10), имеющая мало общего с содержанием поэмы; разве только она служит Драконцию в качестве дополнительного аргумента для прославления супружеского союза (ср. 285-290, 304-308) и осуждения адюльтера, звучащего в заключении поэмы (652-65S). После обращения за помощью к великим теням Гомера и Вергилия (11-30) Драконции переходит к основному содержанию, причем, как и в "Медее", рассчитывает на достаточно осведомленного читателя: не упоминается ни яблоко раздора, ни обещания, которые давала Парису каждая из трех богинь, и сама свадьба Пелея и Фетиды достаточно парадоксально объявляется причиной войны и гибели Ахилла (49 сл.). Зато в качестве одного из поводов называется отказ Тела-мона вернуть троянцам Гесиону (50-53), - мотив этот как мы знаем, был известен до Драконция, но всё же никогда не считался решающим для объявления войны.
Только теперь рассказ движется к теме, объявленной в заглавии, - похищению Елены, для чего Парис должен получить признание в Трое. Здесь Драконции игнорирует традиционную версию - победу Париса в состязаниях, посвященных памяти некогда подброшенного ребенка Приама и Гекубы, и готовность родных убить неведомого соперника царских детей (мотив, обстоятельно разработанный в "Александре" Еврипида и Энния) и использует драматически несравненно более слабое средство - осведомленность Париса о своем происхождении (68-70) и предметы, оставленные при подкидыше (102 сл.). Вместо этого вводятся мрачные предзнаменования, сопутствующие появлению Париса в Трое (72-77), которые, впрочем, не производят никакого впечатления на троянцев, как и мрачные предчувствия Гелена и Кассандры: два прорицания, в сущности, дублирующие друг друга (см. примеч. к 135), нисколько не мешают тому, чтобы вновь обретенный царевич занял законное место среди своих братьев (104-115). Не последнюю роль играет в этом Аполлон, своим коварным предсказанием успокаивающий окружающих (188-210), - совершенно новый мотив, основанием для которого мог послужить разве только давно признанный официальной римской идеологией миф об основании Рима потомками троянца Энея. Однако ни в одном источнике до Драконция переселение Энея в Италию не увязывается с похищением Елены.
Поскольку автор с самого начала не сообщил, чью именно любовь обещала. Венера даровать Парису, его мечты после узнавания носят достаточно отвлеченный характер (213-219), и некоторую оформленность придает им, как ни странно, сам Приам (227-229), который, однако, главной целью поездки считает возвращение Гесионы (225-227). Этому предприятию и посвящены последующие 130 с лишним стихов (246-379) - не на много меньше, чем будет занято встречей Париса с Еленой и их бегством, о котором пока еще не было даже речи, хотя поэма давно миновала свой экватор. В дальнейшем посольство к Теламону нужно Драконцию только для того, чтобы троянский флот попал в бурю, прибившую его к Кипру, причем описание бури (385-434) еще больше отдаляет ожидаемую встречу персонажей, которые должны стать героями повествования.
Как мы знаем, буря присутствовала в мифологической традиции, но она настигала корабль Париса, когда он уже увозил Елену. Введя это событие в свой рассказ. Драконции обеспечил встречу Париса с Еленой не в Спарте, а на Кипре, но значительно ее отдалил.
С прибытием Париса на Кипр он снова становится активно действующим лицом, что соответствует традиции. Новшеством надо считать столь же активную позицию самой Елены, которая приводит бесспорные доводы в пользу ее похищения (529-539). Заметим, что и здесь появляются неблагоприятные предзнаменования, сопровождаемые на этот раз вполне однозначным толкованием (453-468), хотя Парис их легкомысленно отвергает (469-480). Это - тоже необычный мотив, как и попытка Менелая догнать беглецов (571-585).
Возвращение Париса в Трою вместе с похищенной Еленой сопровождается достаточно мрачными мыслями Троила и авторским комментарием (625-630, 648-655), которые не оставляют сомнения в том, как относится Драконции к этому событию.
Таким образом, поэма разбивается на три крупных отрезка (в Трое: 31-245; на Саламине: 246-368; на Кипре: 435-585 [52]), причем средний можно считать отнюдь не обязательным для основного сюжета: Парис никакого участия в переговорах с Теламоном не принимает, а, чтобы обрушить на флот бурю, автор мог найти и другой предлог. Зачем вообще нужно Драконцию это посольство?
На поставленный таким образом вопрос есть, по-видимому, два ответа.
Во-первых, ст. 246-368 отделяют одну от другой две части поэмы, в которых проявляет свою активность Парис. В начале он, получив первый толчок от Венеры, уже тяготится своей долей и хочет утвердиться как царский сын (схватив приметы, он врывается в праздничную процессию и энергичной речью доказывает свое происхождение). Затем он мечтает о том, чтобы оставить в потомстве память о славе своего рода и видит способ для этого в поездке в Грецию, предложенной ему отцом. В последней трети поэмы Парис одержим страстью к Елене: он отвергает разумное предостережение прорицателя (470-480), со всем возможным красноречием обольщает Елену (511-529), бежит вместе с нею к кораблям и даже не останавливается перед тем, чтобы взгромоздить ее на плечи, спасаясь от погони (540-566). Следует заметить, что и Елена у Драконция, вопреки традиции, не является пассивной жертвой похитителя, а сама побуждает его к этому, то невольно выдавая свою страсть (495-507), то прямо обосновывая неизбежность похищения (533-539), то торопя Париса избавиться от преследования (551-555).
Во-вторых, в сцене посольства, как и в предыдущей части, Драконция привлекает возможность развернуть состязание в речах, которое ему, несомненно, удается. В первой трети поэмы это речи Гелена и - особенно решительные - Кассандры и Аполлона, во второй - хорошо аргументированы монологи Антенора, Теламона и Полидаманта, причем во всех трех проступает и характер говорящих. Если в целом процент речей по сравнению с общим числом стихов и не достигает уровня "Трагедии Ореста" (там их будет больше половины, около 500 из 974 стихов, здесь - две пятых, свыше 270 из 655 стихов), то можно выделить целые большие отрезки текста, где речи буквально сменяют одна другую (120-210, 261-348), напоминая обмен монологами в трагедии. Здесь Драконции проявляет себя несомненным мастером и в чисто формальном отношении: почти равновеликие речи Антенора и Полидаманта (24 и 21 стих) обрамляют более обширный монолог Теламона (35 стихов). И в первой трети монолог Аполлона вдвое меньше, чем речь Кассандры: бог может позволить себе говорить короче, чем смертная, которой к тому же всё равно не поверят [53]. Нет необходимости доказывать, что речи в "Похищении Елены" - такой же необходимый признак риторической техники, какие уже известны из других поэм (см. ниже, § 6).
5. "Трагедия Ореста"
Вот мы и подошли, вероятно, к самому значительному и, в любом случае, самому объемистому сочинению Драконция на мифологическую тему - "Трагедии Ореста". Поскольку и в этой поэме представлена достаточно своеобразная версия мифа, надо прежде всего воспроизвести основные его линии, как он сложился в греческой литературе к концу V в. до н. э.
Исходным моментом являлось убийство сыновьями Пелопа Ат-реем и Фиестом (в позднем латинском произношении: Тиест) их сводного брата Хрисиппа, за что оба они были прокляты, изгнаны отцом и нашли себе убежище в Микенах. Здесь между братьями разгорелся спор за право на освободившийся к тому времени царский престол, и Фиест рассчитывал выиграть его, обольстив супругу Атрея Аэрону и выкрав с ее помощью из стада брата златорунную овечку, владение которой давало право на микенское царство. Однако Зевс встал на сторону Атрея, обман Фиеста был обнаружен, и Атрей отомстил брату страшным образом: пригласив его вместе с малолетними сыновьями на пир, он велел зарезать детей и подать их отцу в качестве угощения. Распознав обман, Фиест проклял брата - это стало вторым проклятьем, тяготеющим над Атреем. Чтобы вырастить мстителя, Фиест, по совету Аполлона, овладел собственной дочерью Пелопией, будучи не узнан ею. Родившийся от этого инцестуозного союза мальчик был подброшен во владениях Атрея и вскормлен нашедшей его козой. Найденного ребенка Атрей усыновил и дал ему имя Эгисф (от греческого слова "коза", корень αιγ-; в позднем латинском произношении: Эгист).
Когда со временем выяснились все подробности дела, Эгисф убил Атрея, и микенским троном завладел Фиест, после которого он достался сыну Атрея Агамемнону. Женившись на Клитеместре, Агамемнон имел от нее трех детей: дочерей Ифигению, Электру и сына Ореста. Последний был еще грудным младенцем, когда началась Троянская война и Агамемнон был выбран верховным предводителем греческой рати.
В то время как греки готовились к походу, собираясь в Авлиде на берегу Беотии, Агамемнон убил на охоте лань и похвастал, что такому меткому выстрелу могла бы позавидовать сама Артемида (римская Диана). Оскорбленная богиня наслала на флот противные ветры, мешавшие его выходу под Трою, потребовала себе в жертву Ифигению, и Агамемнону пришлось согласиться на принесение дочери в жертву.
Между тем Эгисф, воспользовавшись отсутствием супруга, соблазнил Клитеместру, что не осталось тайной для жителей Микен. Когда Агамемнон по окончании десятилетней войны вернулся домой, он был убит - то ли одним Эгисфом, то ли с помощью Клите-местры. Часто как убийца мужа выступает сама Клитеместра; во всяком случае, ей отводится первая роль в убийстве пророчицы Кассандры - дочери троянского царя Приама, доставшейся Агамемнону при разделе добычи.
Орест при этом не присутствовал, так как либо был заранее отправлен Клитеместрой к сестре мужа, выданной за царя Фокиды Строфия, либо спасен Электрой и при помощи старого воспитателя укрыт там же. Через семь лет тиранического правления Эгисфа Орест получил в дельфийском храме Аполлона приказание отомстить убийцам отца той же мерой, что поставило его перед необходимостью поднять руку на собственную мать (убийство узурпатора Эгисфа в счет не шло как само собой разумеющееся). Однако, осуществив свой долг, Орест подвергся преследованию эриний, мстивших за пролитие родственной крови. В храме Аполлона он смог получить только ритуальное очищение, за решением же вопроса, имел ли он право убить, отмщая за отца, собственную мать, он был отправлен в Афины, где в результате рассмотрения в суде Ареопага был оправдан. Однако эринии не оставили свою жертву, и по приказу того же Аполлона Орест в сопровождении двоюродного брата Пилада, вместе с которым он вырос у Строфия, отправился в Тавриду, чтобы выкрасть из тамошнего храма Артемиды и привезти в Грецию ее древнюю статую. Задача оказалась не из легких, так как в Тавриде приносили в жертву богине всех попавших туда чужеземцев, и посвящала их смерти ее жрица, которой была не кто иная как вырванная самой богиней из под жертвенного ножа Ифи-гения. Узнав во вновь схваченном чужеземце брата, она помогла ему похитить кумир Артемиды и бежала вместе с ним.
С именем Ореста был связан и еще один миф, имеющий только отдаленное отношение к предыдущему. Еще в раннем детстве Орест был помолвлен с дочерью Менелая и Елены Гермионой, которую, однако, ее отец во время Троянской войны пообещал в жены Пирру (Неоптолему), сыну погибшего Ахилла. По возвращении в Спарту Менелай выдал Гермиону замуж за Пирра, чем, естественно, вызвал негодование Ореста, и он подстроил убийство соперника всё и том же дельфийском храме Аполлона, после чего женился на Гер-мионе. Между тем, у Пирра в это время был уже сын по имени Мо-лосс от троянской пленницы Андромахи, вдовы Гектора. Когда Гермиона бежала с Орестом, Андромаха досталась в жены уцелевшему во время войны другому сыну Приама Гелену, и Молосс со временем получил в свое владение его царство в Эпире.
Само собой разумеется, что у разных авторов на протяжение VIII-V вв. до н. э. одни элементы мифа выделялись, другие перетолковывались или совсем опускались, третьи вводились заново, и мы попробуем проследить за этим процессом в хронологической последовательности привлекаемых произведений.
I. В "Илиаде" переход власти от Атрея к Фиесту, а от него - к Агамемнону изображен как вполне мирный акт (II. 102-108), среди дочерей Агамемнона не названы ни Электра, ни Ифигения (IX. 144 сл.), и на жертвоприношение последней можно найти только скрытый намек в одном стихе (I. 106). Автору "Одиссеи" известно об убийстве Агамемнона, причем главную роль играет Эгисф, а Кли-теместра безусловно обвиняется как изменница и преступная жена, не помешавшая расправе с мужем (IV. 524-537; XI. 424-434). Что касается ее убийства, то прямо о нем не говорится, хотя поведение Ореста расценивается вполне однозначно как справедливая месть (1. 29-43, 294-296), и никакие эринии в это дело не вмешиваются.
II. У Стесихора (VI в.) в дилогии "Орестея" (дошли только незначительные отрывки) уже использовался мотив жертвоприношения Ифигении, и убийцей мужа становилась Клитеместра, увидевшая много лет спустя страшный сон, который предвещал месть со стороны Ореста. Последний же получал от Аполлона лук, чтобы обороняться от эриний.
III. Пиндар в XI Пифийской оде (474 г.) тоже называл убийцей Агамемнона и Кассандры Клитеместру и задавался вопросом, что ее к этому побудило: месть за Ифигению или преступная любовная связь и пересуды среди граждан (17-29)?
IV. У Эсхила в трилогии "Орестея" (458 г.) выступали в сложном переплетении родовое проклятье Пелопидов как некая объективная реальность и субъективные доводы, побудившие Агамемнона принести в жертву Ифигению, а Клитеместру - решиться на убийство супруга. Соответственно, она являлась зачинщицей и исполнительницей убийства мужа, и для Ореста необходимость, совершая месть за отца, убить свою собственную мать становилась серьезнейшей нравственной проблемой. Только оправдание Ореста судом Ареопага под председательством Афины знаменовало победу государства над архаическим истребительным законом кровной мести [54].
V. Софокл и Еврипид (у каждого из них была трагедия "Электра") сосредоточили внимание на переживаниях детей Агамемнона. У Софокла поведение Ореста истолковывалось как исполнение не подлежащей сомнению воли такого непреложного авторитета, как дельфийский оракул Аполлона. Что касается Электры, то, как и у Эсхила, она живет во дворце, испытывает унизительное притеснение со стороны матери и ее любовника и мечтает о возвращении Ореста, которому оказывает посильную помощь в осуществлении его плана [55].
VI. Иначе - в "Электре" Еврипида, где предложена совсем новая версия. Чтобы обезопасить себя от возможного мстителя - наследника Агамемнона, Эгисф выдал девушку за простого земледельца, который, впрочем, не стал предъявлять на нее супружеских прав. Здесь, в убогой хижине, и находит Орест сестру, сюда приносят труп убитого им во время жертвоприношения Эгисфа, сюда же заманивают ничего не подозревающую Клитеместру, которую Орест сражает ударом меча, но после этого испытывает страшные душевные муки. И появляющийся в качестве "бога с машины" Кастор признает, что мужеубийца заслужила кару, но не родной сын должен был совершать ее своей рукой. В этой трагедии поведение Ореста снова становилось нравственной проблемой, не допускающей однозначного решения, и доказал это сам же Еврипид в трагедии "Орест" (408 г.): начинаясь с изображения душевных мук Ореста, драма завершается трагическим фарсом, в котором Орест в поисках спасения от смертного приговора сограждан пытается убить приехавшую посетить могилу сестры Елену и ее дочь Гермиону, пока конец этой бессмыслице не кладет появление Аполлона. По его приказу Орест должен взять Гермиону в жены, причем никого не интересует, какие чувства испытывает невеста, только что избежавшая смерти от меча своего жениха.
VII. Тому же Еврипиду обязаны мы оформлением мифа о жертвоприношении Ифигении и ее дальнейшей судьбе. Первой теме была посвящена трагедия "Ифигения в Авлиде" (405 г.), где значительную роль играло письмо Агамемнона, требовавшее приезда Ифигении в Авлиду под предлогом ее обручения с Ахиллом. Вторая тема разрабатывалась в ранее написанной трагедии "Ифигения в Тавриде" (ок. 414 г.). Здесь только случайное стечение обстоятельств позволяло Ифигении узнать в обреченном на заклание чужеземце родного брата, и сложная интрига позволяла брату и сестре похитить кумир Артемиды [56].
VIII. Наконец, в трагедии Еврипида "Андромаха" (ок. 424 г.) затрагивались мотивы, которые также будут интересовать нас в связи с поэмой Драконция: похищение Гермионы Орестом и гибель Но-оптолема (Пирра) в Дельфах.
Поскольку остается не решенным до конца уже затронутый выше вопрос, мог ли Драконции пользоваться непосредственно греческими источниками (см. выше, примеч. 11), особое значение приобретает восходящая к тешже грекам, но в любом случае вполне доступная Драконцию латинская традиция, следы которой в его "Трагедии" очевидны.
IX. Драконции несомненно знал трагедию Сенеки "Агамемнон", воспроизводящую в основном сюжетную линию одноименной трагедии Эсхила [57]. Однако у Сенеки гораздо подробнее изображен процесс созревания решения Клитеместры, в котором немалую роль играет месть Агамемнону за его любовные утехи с Кассандрой. Близко к греческому оригиналу воспроизведены и мрачные пророчества самой Кассандры. Первый удар царю наносит Эгисф, к которому тут же присоединяется Клитеместра. Что касается Ореста, то Электра успевает вручить его Строфию, приехавшему поздравить Агамемнона с победой, но попавшему к трагическому финалу. Знал Драконции, как это видно из лексических заимствований, и другие трагедии Сенеки, и не только имеющие отношение к теме его поэмы ("Фиест" и "Троянки").
X. Определенную помощь в конструировании сюжета могли оказать Драконцию всякого рода мифологические справочники, распространенные в Греции по меньшей мере с III в. до н. э. и переводившиеся впоследствии на латинский яз. ык. В частности, в уже упоминавшемся труде, дошедшем под именем Гигина, в виде отдельных рассказов вкратце излагалось содержание и столь распространенного мифа об Агамемноне и Оресте. У Гигина (№№ 86-88, 98, 100, 117, 119) Драконции мог найти сведения о "пире Фиеста" и о подобранном пастухами Эгисфе, о жертвоприношении Ифигении и ее последующей встрече с Орестом в Тавриде, не говоря уже об убийстве Агамемнона и мести Ореста.
XI. Что касается присоединенной Драконцием к основному сюжету истории об убийстве Пирра, то здесь он мог использовать VIII Тероиду" Овидия: письмо Оресту от Гермионы, томящейся в неволе у ее похитителя.
Проследим теперь, как развертывается содержание поэмы у Драконция.
Вступление (1-24) с самого начала определяет контрастность повествования, в котором победа превращается в кровопролитие, триумф оборачивается кошмаром.
Следующие за тем стихи (25-44) настраивают читателя на мирный лад: возвращающийся из под Трои Агамемнон озабочен тем, какие дары он принесет богам и какие подарки сделает жене и детям. О страшной буре, которая обрушилась на греческий флот на обратном пути и привела к гибели одних и рассеянию других, упоминается только вскользь (см. ст. 42 и примеч.), и уцелевший Агамемнон спокойно отдает распоряжение остальным кораблям плыть прежним путем, обещая тут же последовать за ними.
Местность, куда занесло флот Агамемнона, оказывается Тавридой, - Драконции вводит совершенно новый мотив, нигде до него не представленный: встречу царя с Ифигенией, которую все считают давно погибшей на жертвенном алтаре (44-107). Впрочем, радость отца омрачает гневный отказ Дианы вернуть ему вновь обретенную дочь, - это можно считать одним из первых предзнаменований того, что боги отвратились от удачливого полководца.
Только теперь (108-132) читатель переносится в Микены и видит охваченную тревогой Клитеместру, которую терзают противоречивые чувства: страх перед расплатой и надежда, что Агамемнон не вернется, поскольку флот прибыл без него. Монолог Кассандры (133-152) отрезвляет царицу. В отличие от ранних версий, где Кассандра пророчит смерть Агамемнона в отсутствие Клитеместры, у Драконция она при всем стечении народа бросает жестокие слова прямо в лицо преступной жене, чем, с одной стороны, вынуждает ее к окончательному решению, с другой, - вселяет в людей надежду на грядущее отмщение за Агамемнона (ср. 512 сл., 653). О судьбе же самой Кассандры мы на протяжении всей поэмы больше ничего не услышим.
Очередным нововведением является следующий большой эпизод, в котором Клитеместра убеждает Эгиста [58] убить царя и составляет план действий (153-238). Конечно, и в других трагедиях Клитеместра объясняла мотивы, подтолкнувшие ее к преступлению, - правда, уже после убийства или много лет спустя; у Сенеки она в разговоре с Кормилицей тоже отстаивала необходимость "превентивных действий", но там Эгист убеждал в этом? свою любовницу. У Драконция они меняются ролями.
Сцена возвращения и убийства Агамемнона (239-270) в особых комментариях не нуждается; она, в общем, достаточно традицион-на, разве только сама расправа с царем изображена с отвратительной натуралистичностью, в которой наш поэт превосходит даже Сенеку.
После небольшого размышления о ненадежности человеческого счастья (271-283) Драконции выводит, наконец, персонаж, по которому названа поэма: Электре удается вывезти Ореста в Афины и самой его сопровождать (284-304). Здесь у позднего автора всё необычно: и то, что Электра покидает родину вместе с братом; и то, что она укрывает его не у Строфия, а в Афинах - прославленной "школе мудрости" всей Эллады, каковой они стали не ранее Y-IV вв. до н. э. и оставались почти до конца римской Империи. Для времен Агамемнона эта их слава, конечно, - совершеннейший анахронизм.
Оставив Ореста с Пиладом, чье пребывание в Афинах - тоже новый мотив, Драконции надолго возвращается в Микены, начиная опять с новшества: чтобы ублаготворить Эгиста, Клитеместра советует ему, как привлечь на свою сторону микенскую знать (305-337). В то время как верные слуги Агамемнона втайне осуждают его убийство (338-349), старый воспитатель Ореста Дорилай приносит ложное известие о буре, в которой якобы погибли дети Агамемнона (350-381).
Следующая за этим "тронная речь" Клитеместры (381-413) напоминает ее диалог со старейшинами в эсхиловском "Агамемноне" (1400-1549), но значительно ближе к повседневности: нет ни слова о родовом проклятье Пелопидов, о мести за Ифигению, - царица явно хочет выглядеть не орудием мести божественных сил, а избавительницей своих подданных от бедствий войны. Зато Драконции не жалеет красок для изображения тиранического поведения Эгиста (413-426).
Долголетняя всеобщая скорбь соотечественников Агамемнона служит поводом для того, чтобы Дорилай обратился к духу убитого господина с просьбой о помощи в отмщенье преступникам (427-499), - это достаточно традиционный мотив, чего нельзя сказать о звучащей из могилы ответной речи царя (500-514).
Впрочем, своей цели Дорилай достигает: в эту же ночь призрак Агамемнона является в Афинах во сне Оресту и Пиладу (515-551). Вмешательство потусторонних сил в судьбу смертных - само по себе не новость в античной литературе, но Агамемнону эта роль нигде до Драконция не поручалась. Заметим также, что призыв покойника обращен и к Пиладу, который никакими обязательствами перед убитым не связан, и с этого момента Пилад приобретает гораздо более значительную роль в осуществлении мести, чем во всей предшествующей традиции.
Вызванные появлением призрака колебания Ореста, решительное вмешательство Пилада (552-627) - всему этому можно найти предвестие в греческой трагедии, с той только разницей, что у Драконция Пилад, призывая к мести Ореста, берет на себя роль еврипи-довской Электры. Впрочем, состояние Ореста в момент принятия столь ответственного решения в самом деле нуждалось в достаточно серьезном обосновании.
Путь обоих друзей в Микены приводит их к совершенно непредвиденной встрече с Дорилаем (628-644). Каким образом он оказался среди тех глухих тропинок, которые выбирали наши герои, остается загадкой, и многие исследователи считают эту сцену ненужной. С этим едва ли можно согласиться. Признавая всю искусственность встречи, нельзя отрицать, что своими словами Дорилай еще больше укрепляет дух юношей, а, вернувшись в Микены, готовит благоприятную обстановку для их появления там (645-681).
В дальнейшем нас ожидают опять новшества: домочадцы узнают Ореста, и некая рабыня успевает предупредить Эгиста и Клитеместру о приближении мстителя (682-709), - до этого он всегда появлялся инкогнито; расправу над Эгистом совершает Пилад (710-728) [59], - до Драконция это оставалось прерогативой Ореста. В диалоге сына с матерью (729-794) несколько неожиданной является дискуссия о том, где ей следует испустить последний вздох; необычно и ее поведение в минуту смерти.
Из стихов, завершающих эту часть поэмы (795-802), становится ясно, что Оресту не грозит осуждение ни со стороны его сограждан, ни со стороны богов, - их Драконции даже не упоминает.
Здесь в развитие действия вмешивается новый мотив, необязательный для того, чтобы представить дальнейшую судьбу Ореста: спор за Гермиону и убийство Пирра (803-819), которые в дальнейшем приведут к тому, что обвинителем Ореста перед судом Ареопага выступит Молосс, не имеющий к Оресту никакого отношения во всей предшествующей традиции.
Впрочем, суд Ареопага еще дело будущего, пока же автор возвращает читателя к судьбе" Ореста: явившийся призрак матери доводит его до безумия (820-861). Нетрудно понять, что Драконции поручает Клитеместре ту роль, которую в греческой трагедии играли эринии, преследовавшие Ореста как до суда, так и после; именно, чтобы спасти его от них, и посылал Аполлон Ореста в Тавриду. У Драконция в далекие края отправляет Ореста Пилад, а поводом служит как раз появление Молосса, требующего Ореста к ответу за убийство Пирра (862-866).
Дальше начинается скороговорка, напоминающая описание бегства Медеи и Язона из Колхиды: пребывание полубезумного Ореста в Тавриде, его узнавание Ифигенией, очищение и бегство вместе с ней занимают всего-навсего 20 стихов, причем так и остается непонятным, зачем Ифигения похищает кумир Дианы (867-889).
Речи сторон перед судом афинских старейшин, построенные обе по всем правилам риторики, акцентируют различные моменты: Молосс оценивает поступок Ореста с точки зрения человеческого права, Орест особенно настаивает на благоволении к нему богов (890-938). Впрочем, ни одному из них не удается убедить в своей правого большинство судей: голоса делятся пополам, и только голос, поданный Минервой в защиту Ореста, решает его судьбу (939-962). Завершает поэму обращение к богам с просьбой положить конец всяким преступлениям среди эллинов (963-974).
Как видим, поэма вполне отчетливо разбивается на две, почти равновеликие половины: первая (1-426) посвящена убийству Агамемнона и сложившейся после этого ситуации, вторая (515-974) - мести Ореста и ее последствиям. Связующим звеном между прошлым и будущим служит сцена у могилы Агамненона (453-514).
Из обзора развития действия в "Трагедии Ореста" возникают по меньшей мере три вывода.
Первый: по содержанию поэма соответствует, в общем, охвату событий в "Орестее" Эсхила, но прибавляет к ним ряд эпизодов, которые, по-видимому, не способствуют ее целостности. Сюда относятся: встреча Агамемнона с Ифигенией (44-107), не оказывающая никакого влияния на дальнейшее развития действия (при появлении в храме Ореста Ифигения даже не вспоминает о своей встрече здесь же с отцом); советы Клитеместры Эгисту, как с помощью женских чар привлечь на свою сторону микенскую знать (305-337), - никаких последствий эти предложения тоже не имеют; выдуманный рассказ Дорилая о гибели детей Агамемнона (350-381), - непонятно, в чем его смысл, если Орест и Электра уже находятся в безопасности; похищение Гермионы Пирром и месть Ореста, не имеющие отношения к его долгу мести* за убитого отца (803-819); наконец, остается столь же непонятным, зачем Пилад посылал Ореста в Тавриду, если по возвращении его ожидает тот же Молосс (865 сл., 887-889).
Все эти несогласованности породили среди многих исследователей мнение, что поэма Драконция носит чисто декламационный характер, при котором каждый эпизод представляет самостоятельный интерес для исполнителя и для слушателей. С тем, что изображение отдельной сцены подчас больше увлекает автора, чем подчинение ее целому, спорить не приходится. В то же время почти каждому отступлению от основной линии повествования можно найти и другое объяснение, показывающее, что Драконции был не совсем беззаботен, создавая необычные ситуации.
Так, встреча Агамемнона с Ифигенией дает автору возможность представить его в достаточно благоприятном свете. Советы Клитеместры по части снискания расположения у знати открывают еще одну черту ее характера - известное умение действовать не вооруженной рукой, а дипломатическим путем. Рассказ Дорилая может объяснить беспечность узурпаторов перед лицом неизбежной расплаты, - чего им бояться, если Орест погиб (ср. 708 сл., 729 сл.; см. также ст. 353 и примеч.)? Что касается мести Ореста за похищение Гермионы и вмешательства Молосса, то выбор этой фигуры объясняется тем, что наш поэт не хотел прибегать к участию в тяжбе таких божественных сил, как эринии и Аполлон, поскольку проблематика их спора у Эсхила (конфликт между патриархальным и матриархальным правом, между старыми и молодыми богами, замена кровной мести приговором государственного судилища) была Драконцию совершенна чужда, если не сказать, недоступна. Наконец, бегство Ореста в Тавриду дает возможность совершить над ним очищение Ифигении, а не Аполлону в его дельфийском храме, как по было опять же у Эсхила.
Здесь мы подходим ко второму выводу: к судьбе участников "Трагедии Ореста" божественные силы, по существу, непричастны. ()тказ Дианы возвратить на родину Ифигению - случайный мотив, не играющий в дальнейшем никакой роли. Клитеместра не апеллирует к богам, якобы творящим ее руками наказание Агамемнона за жертвоприношение Ифигении и разорение троянских святынь. Ореста призывает к мести не оракул Аполлона, а призрак отца, и юноша не ищет очищения в дельфийском храме. Преследуют его не эринии, а тень убитой матери, и в Тавриду посылает его вовсе не Аполлон, а Пилад. Голосуя за оправдание Ореста, Минерва ничем не мотивирует своего решения, которое к тому же не имеет практического значения: при равенстве голосов обвиняемый считался по античному праву уже оправданным, и судьям приходится только делать вывод о том, что небесное милосердие - на стороне матереубийцы.
Эти соображения афинских старейшин побуждают некоторых исследователей искать в поэме Драконция влияние христианского мировоззрения: милостивый бог способен-де простить даже самого страшного грешника, если он раскаивается в содеянном. Однако в поведении Ореста у Драконция нет ничего похожего на раскаяние и готовность к искуплению своей вины - речь идет о вполне прагматическом обосновании его поступков.
Третий вывод из развития действия в поэме тесно связан с предыдущим: отсутствие божественного вмешательства дает полную свободу проявлению индивидуальных свойств участников трагедии, и в изображении их чувств состоит, пожалуй, самая сильная сторона Драконция.
На первое место здесь должен быть поставлен, конечно, образ Клитеместры. Определяющая черта ее характера - преступная страсть, испытываемая к Эгисту (117, 128, 504), хотя сама царица сознает, что это чувство навлекло на нее несмываемый позор (177-179). В отношениях между любовниками Драконции подчеркивает чувственную сторону (228-231, 453-455, 620). Потеря Эгиста для Клитеместры страшнее смерти (123, 168 сл.) - отсюда возникает мысль об убийстве Агамемнона и план преступления, к которому она усиленно побуждает Эгиста (163-203, 209-218), и сама ему помогает (250-257). Она и в смерти хочет не разлучаться с любовником (755-760).
В то же время Клитеместра не без достоинства берет в руки бразды правления, выдвигая вполне здравые обвинения по адресу мужа, обескровившего войной свое царство (384-411), и также не без достоинства принимает смертельный удар, впервые в жизни испытывая чувство стыда (786-789). Никакой роли в поведении преступной царицы не играет ни воспоминание об Ифигении, ни ревность, которую могло бы вызвать появление царской наложницы, - напротив, Драконции ограничивает роль Кассандры прорицанием (137-151) и специально подчеркивает, что пленницу никто не обижал (133-135). Клитеместрой руководят исключительно человеческие эмоции - преступная страсть, страх разоблачения и наказания.
Любовь Клитеместры тем более заслуживает осуждения, что предмет ее отнюдь не достоин таких чувств. Эгист у Драконция - вовсе не мститель за преступление Атрея; напротив, всячески подчеркивается его низкое происхождение (см. ст. 139 и примеч., а также ст. 425 сл.). Он трус, пробравшийся к царскому ложу (140 сл.), и только страх заставляет его подчиниться воле Клитеместры (220-223, 258, 276, ср. 700). Зато, придя к власти, он проявляет себя как заносчивый и жестокий тиран, под чьим игом стонут его подданные (314 сл., 413-424, 458 сл., 546-550). Царский дом Эгист опозорил развратом (646-650), и его убийство никто не воспринимает с осуждением (802).
Полным контрастом фигуре Эгиста выступает Агамемнон. В отличие от Эсхила, видящего объективную вину царя в "гибели многих" и, в первую очередь, Ифигении, Драконции прославляет его победу над Троей (25-29, 239-244). Обвинительная речь Клитеместры перед народом не встречает одобрения: слуги по-прежнему верны памяти своего владыки (338-349, 453-458, 651 сл.). По мере возможности снимается с Агамемнона обвинение в жертвоприношении Ифигении: оно произошло-де почти без его ведома, с помощью подложного письма, посланного в Микены Улиссом (Одиссеем). При встрече с Ифигенией царь испытывает чувство глубокого раскаяния; не помнит зла и отправленная под жертвенный нож дочь, и при встрече оба заливаются слезами радости (60-83). Агамемнон - примерный супруг и отец* позаботившийся о подарках жене и детям (35-40), и защитник святыни брака (165 сл.; правда, неизвестно, откуда о его намерениях обуздать порочные нравы знает Клитеместра). Не забывает Агамемнон своего долга и перед богами, которым приносит обильные дары (31-34, ср. 86-101). И в его судьбе никакой роли не играет наследственное проклятье дома Пелопидов, о котором, не в пример греческим трагикам, во всей поэме Драконция нет ни слова.
Что касается образа Ореста, то уже одно его пребывание в Афинах (291-301, 516-519) составляет резкий контраст полному умолчанию о годах его отрочества у Строфия в предшествующей традиции. Сдружившись с Пиладом, Орест и не помышляет о мести за отца, пока его не призывает к ней тень покойного (515-540). Разумеется, необходимость поднять меч на родную мать порождает в юноше глубокие сомнения; Драконции описывает их с подробностями, до него совершенно не слыханными (557-580). Греческие трагики изображали душевные муки Ореста после убийства Клитеместры; чаще всего их приписывали воздействию эриний. У Драконция Ореста преследует призрак матери, и все его мучения носят характер реального психического сдвига. Можно поставить в вину нашему поэту известную непоследовательность: доводы Пилада (583-615) почему-то оказываются сильнее, чем призыв тени Агамемнона. Но, приняв решение, Орест остается верен ему до конца, и никакие жалобы матери не могут отвратить его от исполнения долга мести (616-621, 687-692, 745-752, 761-772).
Подводя итог, можно сказать, что для Драконция все события, происшедшие в доме Атридов - чисто человеческая трагедия измены и мести, в которой роль внешних - божественных - сил сведена до минимума, хотя наш автор, имевший перед собой образец трагедий Сенеки, не мог, конечно, отказаться от участия в действии хотя бы призраков Агамемнона и Клитеместры. В целом же его поэма - свидетельство необычного подхода к мифу о доле Ореста, в котором каждая эпоха находила что-то свое или вносила в него новшества или неожиданные толкования.
6. Стиль поздних поэм
Сочетанию в трех последних поэмах Драконция эпических сюжетов с нововведениями в миф и его перетолкованием соответствует в них объединению приемов эпического стиля с модным в римской поэзии, начиная с рубежа нашей эры, риторическим оформлением. Немалую роль в обоих случаях играют римские авторы [60], которых Драконции цитирует часто дословно, иногда, может быть, совершенно бессознательно, как языковые клише, бывшие на слуху у каждого образованного человека. К тому же, считалось даже своего рода шиком в произведении, рассчитанном на достаточно под-готовленнную аудиторию, припомнить к месту подходящий пассаж из своих предшественников, успевших к этому времени стать классиками. На первом месте среди них - Вергилий как эталон героического эпоса и Овидий как образец эпоса мифологического. Хватает заимствований также из произведений первого века римской Империи: из трагедий Сенеки, "Фиваиды" Стация, "Фарсалии" Лукана и полуанонимной "Латинской Илиады" - обработки примерно в 1070 гексаметрах гомеровской "Илиады", из "Аргонавтики" Валерия Флакка и "Пунической войны" Силия Италика; из более близкого по времени Клавдиана. В результате словесная ткань поэм представляет собой достаточно своеобразный сплав эпических и риторических элементов.
Эпический колорит Драконции старается воспроизвести сравнениями, иногда - довольно обширными (например, в "Похищении Елены", 350-362, 576-584). Они могут строиться по всем правилам эпической техники, с двойным "так" (Ог. 265-269, 631-638; Med. 305-309, 330-333; Hel. 576-584, 632-637) или с одним вводным или заключительным "так" (Ог. 224-226, 242-244, 796 sq.. 856-859; Med. 104-109, 314; Hel. 350-362). Объектом сравнения могут быть жизненные реалии (охота на льва, вопли филина), как и подвиги героев прошлого: Драконции вспоминает Алкестиду, Евадну, Ахилла, Аякса, Гектора, Пирра.
Другой важный прием - многократное повторение на ограниченном пространстве важных для автора слов, - прием, отчасти напоминающий технику лейтмотивов в архаической греческой поэзии. В "Трагедии Ореста" он представлен относительно скромно [61]. Значительно шире его применение в "Похищении Елены". Во вступлении: мать (4 раза в четырех стихах, 7-10); при переходе к основной теме - глагол осуждать (40-48, шесть раз в восьми стихах [62]), в речи Полидаманта - глагол побеждать [63] и существительные царь, царство (332-348).
Напоминает эпический стиль, в частности, "формульный язык" Гомера, употребление имен и эпитетов всегда в фиксированном месте стиха. Так, эпитет Юпитера "Громовержец" почти всегда завершает стих [64], как и эпитет Елены - "Спартанка". Есть у Драконция свои формулы, тоже прикрепленные к определенному месту в стихе; например, Диана - "бога сестра плектроносного " (Or. 86; Med. 285); "две молнии в битве" (Hel. 48, 364); "так (и, если) судьбы велят" (в начале стиха: Hel. 201, 535; в третьей-четвертой стопе: Or. 144; Med. 375) [65]. Всегда в начале стиха стоит dixit (dixerat) "так он(а) сказал(а)", напоминая гомеровское ώς φάτο.
Однако гораздо больше, чем эпическому стилю, отдает автор дань риторике, о чем свидетельствует его приверженность речам персонажей: на неполный 2200 стихов трех поэм свыше 1000 строк приходится на речи, произносимые кем-либо из участников. Не приходится уж говорить о собственно риторических приемах, которые читатель встретит в изобилии на протяжении всех трех поэм. Приведем здесь только самые яркие примеры.
Антитезы: Or. 80, 441; Med. 22 (мать - мачеха), 540 сл. (тела - души); Hel. 333-336 (счастье - беда, резня - могущество, диадема - тиара). Анафоры: Or. 467-471, 595-597, 846-848, 965-967; Hel. 45-47, 515-522 [66]. В пределах одного-двух стихов могут употребляться анафорически односложные или двусложные части речи: qui, quid, te, vos, inde, per, hinc [67]. Уже знакомый нам прием - накопление однородных членов, часто - бессоюзное (Or. 558-560, 775 сл.), иногда - одних существительных (Med. 106, 317, 411; Hel. 407), иногда - с дополнительными членами предложения, чаще всего - с определениями (Or. 52-54, 127-129, 263-266, 570 сл.; Med. 910 сл.), совсем редко - с глаголами (Med. 142) [68].
Целый букет оксюморонов - в прологе "Ореста" (1, 7-10, 15, 19); не менее яркий пример: Hel. 120 sq. ("отец нечестивый в благо-честье"; ср. 137-139, 361). Не избегает Драконции словесных повторов и игры слов, которые отчасти можно принять за осознанное стилистическое средство (напр.: Med. 30 sq., 456, 519 sq.; Hel. 343), в других случаях (напр., Med. 97 и 102, 380 и 384, 494 и 502) объяснить просто как результат недосмотра.
Не забудем также об аллитерации, известной нам по ранним поэмам, и приведем наиболее изысканные ее примеры. В "Оресте" ст. 112 сл. строятся на перекличке начальных occurrunt oculi и конечного cuncta catervis [69]. Части тела Агамемнона, которые поражает Эгист, не только следуют друг за другом в порядке бессоюзного сочинения, но и начинаются все с буквы с: caput, cervicem, colla, cerebrum, причем во времена Драконция в первом и третьем словах с звучало, как русское к, а во втором и четвертом - как русское ц. Мольба Клитеместры о пощаде (740-745) и ст. 786 (подробность о ее смерти) "инструментованы" посредством многократного ρ (15 раз в первом случае, 4 - во втором). В молитве Медеи (443-447) шесть раз подряд звучит ν, в описании ее последствий (462-466) - девять t [70]. Сближаются по звучанию слова, не имеющие этимологически ничего между собой общего: nutrix - atria, strix - stridente (Med. 302, 306. Во втором случае возможно сближение по скрежещущему кличу сипухи); invicte - victima (Hel. 207) Есть много случаев, когда в пределах одного стиха несколько слов подряд или через одно начинаются с одного и того же звука [71]. Еще более изысканное применение находит этот прием, когда стих начинается и оканчивается на тот же звук, который в нем повторяется. См.: Med. 527: Stabat sola nocens necdum satiata sacerdoS; Hel. 91: Sis felix, prin-ceps, omnes salvete sodaleS). Назовем для полноты картины еще несколько стихов, где один и тот же звук представлен восемь-девять раз (Or. 908; Hel. 408 sq.), а уж о трех-шестикратной аллитерации нечего и говорить: таких примеров - десятки. Если современному читателю такой стиль и покажется искусственным, он тем не менее вполне отвечал вкусам той эпохи, когда писал Драконции [72].
Наконец, надо сказать о метрике Драконция. В целом он соблюдал правила классической просодии, если ему для этого и приходилось иногда не считаться с количеством гласных. Например, имена 1 склонения он часто употреблял в именительном падеже с конечным долгим a (Or. 429; Med. 6, 494, 553), а в abl. sing., наоборот, долгий а - как краткий (blandita, Hel. 69) В nom. - acc. множественного числа среднего рода Драконции нередко скандировал конечный а как долгий (напр. immensa, Her. 15) Ничего этого в классической латыни не было, хотя такие нарушения вполне объяснимы тем, что в конце V в. различение долгих и кратких гласных уже не воспринималось на слух.
Самое существенное отступление Драконция от правил классического латинского стихосложения касается цезуры (паузы между двумя половинами стиха). В латинском гексаметре классического времени почти обязательной была мужская цезура в третьей стопе после первого слога (в латинском - долгого, в русских переводах - ударного): Arma virumque сало "Битвы и мужа пою". Драконции отнюдь не всегда придерживался этого правила [73]. Так, в наиболее совершенной в техническом отношении "Трагедии Ореста" в разных сотнях стихов можно насчитать от 12 до 16% строк с женской цезурой (в переводе: "Вместо победы - убийство"). В "Похищении Елены", "Гиле", "Словах Геракла" этот показатель достигает 22-26%, в "Медее" и в "Размышлении Ахилла" - от 34 до 38%. Уловить в этом какую-нибудь закономерность достаточно трудно. Допустим, что в конце своего творчества Драконции склонился к более строгому ритмическому рисунку, что нашло отражение в "Трагедии Ореста." Но почему в позднем, как считают, "Похищении Елены" процент стихов с женской цезурой примерно таков же, как в несомненно ранних "Гиле" и "Словах Геркулеса", а в "Медее" - как в "Размышлении Ахилла", догадаться совершенно невозможно. Приходится принять это как факт, в соответствии с которым и в переводе женская цезура используется во всех поэмах примерно в тех же пределах, в какой она применяется в каждой из них.
В заключение этого параграфа - несколько слов о транслитерации греческих имен, принятой в нашем переводе. В этой области, вообще говоря, царит невообразимый хаос [74], которого невозможно избежать даже при самом настойчивом стремлении к унификации. В настоящем издании сделана попытка передать греческие имена в тексте Драконция и в его толковании (см. прим. 43 и 56) так, как они должны были звучать в последнем веке Римской империи, т. е. греческой "тэте" (Θ) соответствует русское т, греческому к - русское ц, интервокальному s - звонкое з (Тиест, Эгист, а не Фиест, Эгисф; Цитерея, а не Киферея; Язон, а не Ясон). Разумеется, под это правило не попадают случаи, в которых никакая унификация не может противостоять традиции: не будем же мы вместо Афин и Кипра писать "Атене" и "Ципр"!
7. Интерпретация мифа
Сопоставляя три, наиболее крупные мифологические поэмы Драконция, мы можем вполне определенно отметить в них дегуманизацию мифа, если под его гуманистическим содержанием подразумевать некую сопряженность поведения человека с моральными устоями, на которые опирается окружающий его социум.
Так, в "Медее" миф подвергся у Драконция еще более заметной обработке, чем у Еврипида и у Сенеки. Там цель ее очевидна: у Еврипида доминирует психологическая достоверность персонажей и внутренняя противоречивость главной героини, Сенека подчиняет образы трагедии демонстрации стоической доктрины. С какой целью трансформирует миф о Медее Драконции?
Вопрос этот легче поставить, чем на него ответить. С одной стороны, языческие боги играют значительную роль в поэме, - более важную, чем в "Трагедии Ореста"; поэтому нет оснований сомневаться, что автор верил в их вмешательство в судьбы смертных. И обращение к прошлому Фив (574-592), к которым "привязана" вторая половина эпиллия, показывает значение для автора мифологической языческой традиции. С другой стороны, за спасением Фив от новых бедствий он обращается не к богам, а к олицетворениям, которые с таким же успехом могут найти себе место в христианской картине мира [75]. Восклицание: "Станет виною хвалиться рожденьем богов!" (593) могло бы подкрепить стремление некоторых исследователей увидеть здесь осуждение многобожия, если бы для оправдания этого тезиса Драконции не ссылался снова на традиционные языческие верования, - последние стихи (593-601) мог бы произнести любой язычник, озабоченный падением веры в привычных богов.
Еще важнее, однако, что Медея не ищет у богов никакого оправдания своим действиям: она с такой же легкостью изменяет своему долгу жрицы Дианы, с какой позже обращается к ней же за помощью; она призывает богов к содействию не только в психологически оправданной мести, но и в вовсе не обязательном для ее реализации убийстве собственных детей.
В "Похищении Елены" Драконция совершенно не интересует, как, например, Эсхила "всемирно-историческое" значение этого события, послужившего началом целой вереницы наказаний и преступлений, хотя вызванные им бедствия войны встречают его недвусмысленное осуждение. Не занимает его и роль богов в качестве носителей высшей справедливости; скорее, наоборот: безымянные судьбы (обычно во множественном числе) чаще подталкивают героев к безрассудным поступкам (см. 57 и далее неоднократно: 68, 131, 191, 198, 201, 535, 539). Не нуждаются главные персонажи в благодетельно- губительном вмешательстве Амура, как нимфы в "Гиле". В истории Париса и Елены поэт ищет примеры человеческой активности, не сообразующейся с последствиями, даже вполне отчетливо предсказанными. Разумеется, такое идеологическое содержание гораздо беднее, чем эпический "объективизм" или эсхи-ловская теодицея, но кто бы стал ожидать этих свойств от позднела-тинского поэта, сочиняющего риторические эпиллии в захваченной вандалами Африке?
Наконец, и в "Трагедии Ореста" нет ни малейшего намека на взаимодействие индивидуума с некой высшей силой. В конце ее речь идет только о том, что наряду с Юпитером Громовержцем (953, 963) боги, "чья власть совершенна", даровали избавление Оресту [76]. Уже одно то, что боги и до этого всегда упоминаются во множественном числе [77], избавляет Драконция от подозрения в желании подчинить судьбу своего героя христианскому богу. Правда, боги, к которым он обращается в конце, - собственно, даже не боги, а персонификации честности, сострадания и т. д., но олицетворение веры, согласия, дружбы и т. п. моральных свойств вполне в духе римской религии. А уж воззвание к "небесной любви, свойственной природе" (358), и к самой природе - "общей матери всех вещей", к полюсам, элементам, подземному чреву (775 сл.) и вовсе плохо вяжется с христианской идеологией.
Самый же главный вывод из всех трех поэм - отсутствие у героев сознания нравственной ответственности перед собой, перед своим общественным окружением, наконец, перед некоей высшей силой - христианским ли богом или языческим Юпитером. Мифологический герой у Драконция свободен от каких-либо моральных обязательств, и такая дегуманизация мифа, в сущности, завершала его обозримое историческое развитие на протяжении 13 веков.
Впрочем, задачу покончить с мифом можно было решать и другим способом - путем сведения его к аллегории. Такое стремление возникло еще в конце VI в. до н. э., - по-видимому, в это время полнокровные гомеровские боги стали утрачивать свое обаяние. Так, Феаген из Регия (ок. 525 г.) пытался истолковать битву богов в "Илиаде", кн. XX, как борьбу составляющих мир элементов. Усмотренные в Гомере аллегории продолжали занимать философов и грамматиков и в последующие века и нашли свое завершение у части стоиков.
До нас дошли два источника, вероятно, подводящие итог этому процессу: отчасти - "Краткий свод греческой теологии" стоического философа Корнута и - в еще большей степени - так называемые "Гомеровские аллегории" некоего Гераклита [78]. Время жизни Корнута известно: он был изгнан из Рима при Нероне в 66 или 68 г, н. э.; примерно этим же периодом исследователи датируют труд Гераклита, а взаимоотношение между двумя названными источниками служит предметом дискуссии. Ясно, однако, что к этому времени отождествление Афины с мудростью, Афродиты - с любов ной страстью, Зевса -т- с эфиром и т. д. стало общим местом в рассуждениях философов и грамматиков.
Новый этап аллегорических объяснений связан с именами неоплатоников Плотина и Порфирия, а крайне упрощенное отражение эта традиция нашла в "Мифологии" Фульгенция (ок. 467-532), происходившего так же, как и Драконции, из Северной Африки. Знал ли Драконции труд своего современника из Ливии, сказать трудно, но едва ли его могло бы удовлетворить скудоумное отождествление, скажем, Леды с несправедливостью (Fulgent. Myth. П. XIII). Однако с широко распространенными в ученом кругу аллегориями он вполне мог быть знаком, но, относился к ним, по-видимому, без всякого интереса. Отчасти это можно объяснить тем, что главные его персонажи - не боги, а герои, но и среди них Геракл пользовался у творцов аллегорий пристальным вниманием как истребитель всякого рода пороков (см. гл. 33 Гераклита: убив Немейского льва, Геракл уничтожил наклонность к порочным страстям, пленив Керинейскую лань, изгнал из жизни трусость и т. д.; в этом же духе - гл. 31 у Корнута). У Драконция в "Словах Геркулеса" мы не найдем ничего похожего, равно как и в "Гиле" Венера - не олицетворение сладострастия, которое должно находиться в ее ведении, а женщина, оскорбленная обидными для нее слухами. И Парис в "Елене", призванный рассудить трех богинь, вовсе не делает выбора между мудростью и сладострастием, а рассуждает, как молодой человек, увидевший обнаженною Венеру. Точно так же и Юнона в "Медее" реагирует на похождения Юпитера совершенно по-человечески. При всех несогласованностях в изложении мифа у Драконция в них все-таки больше правдоподобия, чем в рассуждениях Фульгенция о том, почему Аполлон всегда изображается безбородым: ведь Аполлон это никогда не убывающее в размерах солнце, в отличие от луны (I. XII), которая, по-видимому, бреется.
Между тем, в условиях Средневековья путь, выбранный Драконцием, оказался тупиковым: он не давал возможности примирить миф с христианством, в то время как аллегория для этого вполне подходила. Недаром Фульгенций, при всей его ученой наивности, пользовался широчайшей известностью вплоть до XIV в., а на дверной ручке собора в Магдебурге изображена одна из самых "греховных" сцен греческой мифологии - суд Париса, понимаемый, конечно, как состязание между сладострастием и благочестием. Напомним, что аллегорическое толкование античных мифов составляет основу сочинения Боккаччо "Родословная богов", над которой он работал последние 25 лет своей жизни (1350-1375).
Напротив, дегуманизация мифа, заложенная в творчестве Драконция, оказалась особенно плодотворной в Новое время, - конечно, без всякого влияния нашего поэта, но дающая иногда поразительные с ним совпадения. Однако это - уже другая пьеса и другие герои, к которым мы обратимся в приложении.
8. Рукописная традиция Драконция
Наиболее ранней рукописью [codex Bernensis 45 (В), IX в., без имени автора] представлена "Трагедия Ореста". Другая рукопись этой поэмы (тоже без имени автора) - codex Ambrosianus О 74 sup. (А), переписанный во второй половине XV в. с рукописи, которую привез в Италию итальянский гуманист Энох из Асколи, обнаруживший ее во время своего путешествия в Скандинавию в 1451-1455 гг. Первая из них является гораздо более надежной, поскольку переписчик, не знавший, судя по характеру ошибок, латинского языка, тем не менее, крайне бережно копировал более ранний экземпляр. Во второй, восходящей, в конечном счете, к той же рукописной традиции, что и В, значительно больше ненужных поправок и коньектур, искажающих первоначальный текст; в отдельных случаях, впрочем, текст в А дает более предпочтительное чтение, чем в В. Кроме того, около 20 разрозненных стихов, преимущественно, назидательного характера, как, например, 279-281 или 927-928, сохранилось в четырех антологиях XIII-XIV вв., восходящих к некоему прототипу XI или XII в. и иногда помогающих уточнить чтение двух полных кодексов.
Несмотря на достаточно раннее происхождение рукописей В и А, особенно - первой из них, полный текст "Трагедии Ореста" был впервые опубликован (снова без имени автора) только в 1858 г. [79], хотя и до этого были известны два отрывка из нее, тоже анонимные: ст. 1-53 [80] и 752-770 [81]. В последовавших затем изданиях в результате стилистического анализа было установлено, что поэма написана в конце V - начале VI в. в Африке, а в 1871 г. ватиканский кардинал и филолог Анджело Май, издав "Трагедию Ореста" вместе с другой поэмой на мифологическую тему, "Похищение Елены", несомненно принадлежащей Драконцию, высказался в пользу авторства этого поэта и в отношении "Трагедии Ореста".
Дальнейшие исследования подтвердили ее родство с другими мифологическими поэмами Драконция, так что с начала 80-х годов XIX в. окончательно утвердилось мнение об его авторстве.
Что касается сборника "Romulea", то отдельные стихи из поэм "Похищение Елены" и "Размышление Ахилла" цитируются в составленном в 1329 г. так называемом Веронском флорилегии [82], а единственная его рукопись - codex Neapolitanus Bibl. nat. IV Ε 48 (Ν) - написана в 1494 г. История ее такова. В 1493 г. миланский гуманист Джорджо Мёрула (ок. 1424-1494) послал своего секретаря Гальбиато в итальянский город Боббио на розыски рукописей древних авторов. Там Гальбиато обнаружил рукопись под названием Dracontii varium poema, содержавшую все "Ромулеи". Прототипом этого манускрипта послужил, по мнению исследователей рукописной традиции Драконция, более ранний, который относят то ли к VII-Vin, то ли к EX вв. С доставленной рукописи была снята копия, переходившая из рук в руки, пока она не попала в королевскую библиотеку в Неаполе. Это и есть кодекс N, в то время как оригинал его, привезенный Гальбиато, затерялся.
Неаполитанский кодекс Драконция был упомянут в каталоге, выпущенном в 1827 г. библиотекарем Янелли, а примерно еще через полвека впервые издан немецким филологом Фридериком Ду-ном в 1873 г.[83]
За неполных полтора столетия, прошедших со времени первого издания, "Трагедия Ореста" издавалась - отдельно или вместе с "Ромулеями" - свыше 10 раз. Итоговым для XIX в. следует считать издание Фольмера [84], снабженное обширным филологическим и справочным аппаратом, для XX в. - Ж. Буке и Э. Вольфа в известной серии "Collections des Universites de France" [85] с вводной статьей, обстоятельнейшими примечаниями и французским переводом. По этому изданию и выполнен, за редкими исключениями, оговоренными в примечаниях, настоящий перевод [86].
На русский язык мифологические поэмы Драконция не переводились, не считая отрывков из "Трагедии Ореста" и "Медеи", включенных в собрание античных свидетельств: Scythica et Caucasica. Т. II, вып. 2, с. 427-432, и перепечатанных в ВДИ за 1949 г., № 4, с. 295-298. Выполненный мною ранее перевод "Трагедии Ореста" (ВДИ 2000, № 3-4) для настоящего издания существенно пересмотрен.
Укажу в заключение на аналитическую библиографию, отражающую результаты изучения творчества Драконция на протяжении XX в.: Studi Draconciani (1912-1996). A cura di L. Castagna. Napoli, 1997.
В.Л. Ярхо
*[1]
Мрачную радость пою, триумф, проклятья достойный [2],
вместо победы-убийство, праздник, забрызганный кровью,
смерти желанье, обет плачевный супруги троянской [3],
что не сумела сама зарезать владыку Атрида [4];
5 лавром увитый венец, окрашенный царственной кровью,
и диадему вождя, оскверненную мозгом разлитым [5].
Буду Ореста я петь, кто помнил в беспамятстве матерь,
кто в благочестье бесчестен, кто беспорочно порочен;
разум жестокий богов, несправедливых по праву,
10 и без вины виноватого; храм отдаленный фракийский [6],
где от сестер [7] был очищен, где брату спасенье от бойни
благочестивым обманом и ложью сестра [8] подарила.
Ты, Мельпомена, сойди [9] с трагедийных высоких котурнов,
ямб пусть умолкнет - пора зазвучать дактилическим стопам:
15 силу напомнить мне дай о славе сыновней преступной,
жертву жестоких сестер очистить от их приговора, -
скорбь опаляет его, гонит стыд, гнев вздымает; страданья
ум и душа облегчают, натиск гнетет благородный
(ярость святая ли меч вручает, преступная ль святость?);
20 страсти толкают его к исцеленью [10], чтоб прежнюю почесть
восстановить, возродив оружье побед погребенных [11].
Тот, кто отмстил за вину, изуродован новой виною,
тот, кто отмстил за жену [12], на глазах у жены погибает,
и перед спальней на страже - супружеской спальни любитель [13].
25 Вождь над вождями и царь над царями [14], сам вождь Агамемнон,
справивший дважды триумф и после двух люстров [15] вернувшись,
царь всемогущий, герой, властитель Марсовых кличей,
на арголидских кормах перенес Пергам [16] побежденный,
дев илионских толпу, матерей троянских потомство.
30 Царь, про себя сосчитав богатство страны покоренной,
дар величайший Отцу назначил богов Громовержцу
и приношенье получше - в пользу Юноны великой;
дар присуждал он Афине (иначе - богине Минерве),
также всем прочим богам, что грекам в войне помогали.
45 О преступленьях жены, о коварстве Эгиста не зная,
царь Клитеместре, того не достойной, подарок готовил;
больше Оресту даров назначает с улыбкой родитель,
верный отцовской любви и узам священным рожденья, -
все же не равных сыновним заслугам в грядущие годы;
40 дочери чистой своей [17] приберег дорогие подарки.
Но между тем, как свой путь чрез спокойные глади лазури
держит, накинулся Эвр по воле гневного бога [18];
белую ткань парусов надувают бродящие ветры,
но не туда их ведут, куда плыли, а к брегу Тавриды
45 Австр [19] пригнал корабли пеласгов [20], их путь изменивши.
Царь, не смутившись, велит отправить добычу в Микены, -
сам будет следом за ней, исполнив обеты Диане:
благоговейно воззвав к могуществу Девы богини,
в храм он вступает с мольбой, к алтарю поспешая с дарами
50 (пурпурным цветом блестят полотна шелковых тканей,
пеплос узором камней драгоценных искрится, сверкая), -
вдруг Ифигению зрит с курильницей - ношей священной.
Царь замирает, и взгляд пораженный вперяет он в деву;
мыслью отцовской вину прежних дней [21] осознав, цепенеет.
55 Ту, что под жертвенный нож он послал ради войска данайцев,
царь в ней узнал и решил, что схожая с нею родилась.
Чистая дева меж тем признавать отца начинает
и помогает ему в совершении быстром обряда, -
взятую вазу [22] огнем наполняет она негасимым.
60 Вот уж на шее отца дева царского рода повисла [23],
дарит лобзаньями чистыми, их же взамен получая,
ливень ланиты святой орошает Атрида и девы.
Молча льет слезы отец, на лице ж его радость играет,
и прерывают чреду непрерывную стонов лобзанья;
65 сила отцовской любви путь словам, наконец, отворяет:
"Дочь моя, наша любовь, и мое, о дитя, преступленье, -
ты ль мне предстала живой, иль тень лишь, иль образ летучий [24]?
Манам [25] подземным не ты ль отдана, обреченная смерти?
(Рад я, прости...). Не тебя ль меч сразил в угоду богине?
70 Тело, однако, смотрю, живое, поступки живые.
Так объясни, наконец, какая судьба тебя держит,
матери милой лишив, в жреческом сане священном?
Боле ж всего удивлен, что в храме свирепой Дианы!"
Так говорил ей отец, и так ему дочь отвечала:
75 "Было то время, как вы устремились на Гектора землю,
имя твое под письмом [26] по совету Улисса стояло
ложным, как будто бы сам ты велишь мне скорее явиться,
свадьбу с Ахиллом справлять - ему я назначена в жены.
Мать легковерна была, и меня вручили Улиссу,
80 но не в брачный чертог - влекут к алтарю [27] меня жертвой.
Милость, однако, явил богини алтарь сердобольной,
лань заменила меня, - о ней ведь некому плакать.
Вырвана из под ножа, я служу, поклоняясь Диане".
Радостный прежде, Атрид опечалился повестью этой,
85 снова от сердца мольбы и куренья возносит богине.
"Бога сестра плектроносного [28], Феба, Латонина дочерь,
как ни призвали б тебя, великая славой богиня,
внемлет божественный дух твой, о чем бы тебя ни просили,-
милость явила ты нам, кровавую жертву отвергнув,
90 нашу печаль устранив и родительским плачам внимая [29].
Яростен жреческий нож, но крови напился дешевой;
крови людской возалкав, от нее принужден отказаться.
К смерти готовых людей ты с алтарей похищаешь,
дочь возврати не царю, а отцу, кто потерю оплакал,
95 чтоб не напрасно ее ты спасла от убийства. Тебе же
дам я обет принести коз, овец, и свиней, и оленей
тысячу [30], также бычков с полумесяцем между рогами.
Троя избегла беды, коль скоро не буду в Микенах
с дочерью вместе, вернув ее матери, горько скорбящей;
100 ту, что считает погибшей, увидит она и поверит
в милость, Диана, твою, и радостью скорбь обернется".
Но все молитвы отца лишь гнев распалили в богине,
мысли, и взоры, и лик [31] она от него отвратила.
Понял могучий герой, как сердце пылает Дианы, -
105 в страхе назад отступил, мольбу обуздав поневоле,
с грустью ускорил шаги к раздолью морского простора
и, на корабль взойдя, снова водную гладь разрезает.
А между тем как Атрид держит путь по пенящимся волнам [32],
полнятся все берега микенские [33] славой летучей,
110 что возвращается вождь, одаренный победой военной.
Тотчас добычу везут корабли пальмоносные [34]; взоры
с башен стремят городских им навстречу данайцы [35], и полны
стены везде крепостные толпами женщин микенских.
Вышла Атрида жена, чтоб пленных увидеть фригийцев,
115 в страхе, с нечистой душой перед мужа нежданным возвратом;
прочь при виде ее растеклись микенские жены [36].
Страсти преступной раба, безумная смотрит царица,
общую радость клянет, прерывая слезами проклятья
(страхом объятое, сердце колотится в ней непрестанно),
120 кары страшится жена, неизбежной с прибытьем супруга;
все обегают вокруг ее полные ужаса взоры;
бледность покрыла ланиты [37], недавно пылавшие жаром,
мысль любовник Эгист непрестанно тревожит злосчастный.
Видит, однако, что царь не сходит с кормы корабельной,
125 верит, что может вина остаться без наказанья,
рада; и бледность прогнав, на щеках выступает румянец,
тайны душевной ее отнюдь не ложный свидетель,
а во взоре преступном играет развратная радость.
Мыслит жена, что царь поглощен пучиной морскою,
130 рада, что нету его, и более медлить не хочет:
быстрой стремится стопой к Эгисту бежать и поведать,
что не вернулся супруг; но надежда ее обманула.
В долю досталась царю троянская жрица Кассандра,
и средь дарданской резни, среди кликов победных данайских
135 не обижали ее [38], хоть была она частью добычи.
Вот, Клитеместру узрев, священным безумьем объята,
"Здравствуй, - кричит издали, - пеласгов могучих царица,
за Дарданидов ты - месть [39] и Трои плененной отрада;
здравствуй и ты, Эгист, добрый пастырь [40], вождя укротитель,
140 ты, что к постели привык из шкур, мягким пухом покрытой,
ты, что дорогу нашел в царский дом из-под кровли убогой, -
что за сомненье грызет, как от страхов избавиться ваших?
Бейте, и пусть не прейдет вашей страсти любовной услада
(время пришло, и судьбы велят, и вина понуждает),
145 и двулезвейный топор отсечет победителю выю!
Пусть ожидает и вас небес подобная кара, -
есть у преступников срок, покуда Орест подрастает.
Мать, станешь жертвою сына, - его в палача превращает
гибель отца, и с тобой погибнет любовник жестокий,
150 пав от Пилада руки [41] (мне поверьте), Орестова друга.
Он же в другое безумье [42] впадет, - да будет очищен!"
Так изрекла и среди корабельных канатов свалилась.
Речи пророческой в страхе негодная внемлет царица;
бледность покрыла ей вновь ланиты, и в сердце жестоком
155 жажда убийства растет; любовная страсть понуждает,
страх неуемный свирепствует в мыслях ее беспокойных.
С виду веселая, в дом возвратилась, мрачнея душою,
в страхе царица; в чертог со вздохами тяжкими входит,
стон подавляет в груди [43]; на лице же - притворная радость.
160 "Что там за слухи, молва какие приносит известья?" -
уши свои навострив, Эгист вопрошает распутный.
Свой прикрывая обман уловкою, полу присущей,
так начинает она: "Скажи, что, по-твоему, делать?
Гибнем мы: кончив войну, вернулся супруг-победитель;
165 ревностью злой уязвлен, он грозит на аргивян подвластных
строгих законов узду надеть целомудренных нравов.
Кто за чужую вину отомстил [44], на какую тот меру
в собственном деле пойдет? И умрем мы с тобой без отмщенья [45],
наша погибнет любовь, ибо тотчас в неистовстве страшном
170 гибелью нас поразит Атрид: он мечом смертоносным
смеет виновных карать. Нет надежды другой на спасенье [46],
как пренебречь нам обоим спасеньем и жизнью самою.
Пусть же тирана сразим в сиянии славной победы,
пусть он на землю падет, не зная про наши объятья;
175 столь уж Атрид вознесен успехом [47] на поприще бранном,
столь возгордился своей победой над домом Приама,
что безразлична ему цена человеческой крови.
Из-за тебя же слыву я порочной и стыд потеряла,
но не хочу растерять плоды измены преступной.
180 Хоть на словах я храбра, перед делом самим цепенею;
общим все стало у нас, мы едины и в жизни и в смерти,
общее счастье навек и общую делим опасность,
жребий единый у нас: велю и прошу в то же время,
как говорит пастуху царица, гонимая страхом
185 смерти своей, подчинясь вечной слабости женского пола.
К делу зову я тебя надежному - к жизни спасенью,
чтоб не погибнуть и мне кровавою смертью с тобою,
ибо и сам ты падешь со мной, изменник несчастный,
лишь возвратится Атрид; нас вырвать сумей из могилы.
190 Труд не велик уложить [48] победителя острым железом:
тот, кто врага одолел, стал беспечен, в спокойствие дремлет
и, никого не боясь, в засаду легко попадает.
Нет супостата тебе: Орест еще мал несмышленыш,
пеплом одна стала дочь [49] в далеком храме Дианы,
195 дочь же другая - бессильная, робкая; что она смеет?
Также Атрид Менелай далеко на чужбине блуждает [50].
Что б ты ни сделал, свершишь безнаказанно, и преступленье
будет наградой тебе, а не карою; станешь счастливо
царством Атрида владеть и дворцом богатым микенским.
200 Дам тебе свежий пример: живет себе вволю Спартанка [51],
гибели многих предав, царей и простого народа,
сколько, - не счесть, а живет себе в счастье и в полном покое.
Греков своих не боюсь: я ведь сына спасаю Тиеста [52]".
Так говорила жена - загорелась надежда в Эгисте.
205 "Средством, скажи мне, каким, - говорит он, - смогу я исполнить
тяжкое столь преступленье? Прикончить царя - вот задача,
если к себе во дворец, к тому же, с триумфом вернется".
Путь открывая убийству, преступная молвит царица:
"Прахом сражений запятнан [53], в одежде, пропитанной кровью,
210 царь возвратится жестокий, - сменить ее надо немедля;
тунику чистую дам, воротник же зашью я заране [54].
Голову освободить тиран безуспешно стремится,
тут неожиданно ты удар жестокий наносишь,
голову, шею, хребет разишь беспощадной секирой.
215 Это - последний наш путь, и он же диктует решенье.
Мысли моей подчинись: это средство одно лишь возможно,
смерти своей избежим, пусть скорбно другого оплачут.
Медлить нельзя: он уж здесь, преступления нашего мститель".
Средь нечестивых речей слезами она заливалась.
220 Тот, ухвативши свой меч и страхом, волненьем пылая
(делает дерзким испуг [55], и делает робость отважным),
вооруженной рукой вокруг рассыпает удары
и поражает врага, страшась, хоть и вовсе не видит.
Так, притаившись в ручье, змея [56] с разинутой пастью,
225 телом подавшись вперед и дрожа языком расщепленным,
копит смертельный свой яд, предвещающий людям погибель.
Всем этим выпадам рада, царица в душе ощутила
страсти позорный прилив, и в ней возрождается похоть.
Вот на пастушеской шее повисла в греховном объятье,
230 запечатлели уста распутные сладость лобзанья;
он поцелуи в ответ ей дает, тело все покрывая.
Так наслаждались они преступным замыслом общим, -
царский корабль уже здесь, всех цветов разукрашен венками.
Больше и больше вина распаляет их дерзкие души:
235 туника в дланях ее, и секиру пастух приготовил.
Каждому дело свое: укрылся в засаде любовник,
женщина, к двери прильнув, держит тунику с верхом зашитым,
на смертоносный наряд возлагая немало надежды.
Царь же, сойдя с корабля и к земле прикоснувшись, победно
240 ратных следами трудов блистает, от крови прекрасен [57],
видом велик и могуч, озарен исступленьем сражений.
Был Юпитер таким [58], победив супостатов-гигантов:
царственный, в звездах, венец возносил на челе к небесам он,
пламя вокруг головы разливалось, искрясь и сверкая.
245 Милые дети даны Атриду природой - стремятся
встречу отцу, - тут объятья, с обеих сторон поцелуи.
Взглядами жадными ищет, однако, родитель супругу;
в спальный он входит покой и дверь за собой затворяет.
Встретив супруга, жена приветствует лживою речью:
250 "Мощный оружьем герой, сними свое грязное платье;
мир ты с собою принес - удостой его мирной одежды;
вот соткала я тебе одеянье, труда не жалея,
пурпурным цветом на нем золотые нити лучатся".
Так говорит и с царя снимает одежду-защиту [59]
255 и погребальным покровом коварно его облекает.
В тунике ищет Атрид головное отверстье напрасно, -
за руку мужа держа, подзывает царица Эгиста.
Тот же, секиру воздев дрожащей от страха десницей,
взмахом смертельным разит неожиданно и нечестиво
260 темя царя и чело раздробляет с короною вместе,
надвое их разрубив, и сыплются снова удары:
третий, четвертый [60], - и мозг по земле разливается влажный.
Хвалит убийцу жена, валится царь невиновный,
телом кровавым своим все дрожью вокруг сотрясая.
265 Так [61], в тенета попав, кабан огромный, свирепый,
ищет спасенья себе, терзая охотничьи сети,
в пене вся морда его, оскалены хищные зубы,
но расточает вотще усилья, кусая ловушку.
Азии так повелитель обрел конец свой кровавый,
270 члены его, увы! осквернила пастушья секира.
Мрачная доля людей [62], их ум, над грядущим не властный!
Кто б мог поверить (хотя б и сотне вняв дуновений,
в Дельфах пророчица-жрица [63], колебля треножник, сказала,
звуком речей огласив пещеру и плектр утомляя),
275 что покорителя Азии малым владеющий пастырь,
робкий беглец [64], поразит, стад овечьих и козьих хозяин,
и не сгорит на костре, кто пламенем Трою разрушил [65].
Люди, учитесь судьбе не верить, коль выпало счастье:
блага даруют легко нам боги [66], но вскоре, бывает,
280 сами ж несчастным вредят или вдруг безо всякой причины
их покидают, сменив карой прошедшее счастье.
Кто легковерен, судьбу пусть вспомнит троянца Приама
и на Атрида дворец бросит взгляд, недоверия полный.
Дева, Ореста сестра [67], подавлена бойней нежданной;
285 все ж она брата спасла, чтобы мстителем стал он отцовым;
вырвав из пасти у матери дерзкой ребенка, Электра
с ним на корабль взошла и направилась прямо в Афины;
к тем, кто учению мудрому предан, его приобщила
(тот же корабль, что привез Агамемнона, брата с сестрою -
290 царского дома залог - сокровища Трои доставил).
Другом Оресту средь них Пилад стал самым надежным,
мудрости вместе учились и славились речью умелой [68].
Оба того же хотели, оба того ж не хотели [69]:
если в палестре в борьбе упражнялись, была она мирной;
295 если сбирался один на охоту, по логовам рыскать,
тотчас был рядом другой с ним охотник; коня боевого
взнуздывать брался один, та же страсть в другом пробуждалась;
если к метанью копья возникала охота, бросали
тот и другой; добродушно любимой игре предавались [70];
300 если же вдруг у кого-то ложились камешки сразу,
то не боялся другой проиграть; победив же, не хвастал.
Некогда Кастора брат любил и лелеял так Поллукс [71],
также и Кастор любил всей душою Поллукса взаимно;
(в смерти черед обретя, возмещают и жизни утрату).
305 Пурпуром тирским одет любовник-цареубийца,
и на преступной его голове искрится корона.
Входит в Атридов дворец словно законный наследник
(больше, однако, пристало б наследником зваться Тиеста [72]),
царского сына сыскать он повсюду стремится, Ореста [73].
.........................................................................................
310 Впрочем, когда понял он, что зарыто богатство данайцев,
все бы надеяться мог, что троянские клады откроет;
скоро ж узнал, что они похищены вместе с Орестом.
В негодованье вскипел, что царское имя пустое
он приобрел, потеряв богатство, тираном оно лишь
315 сделать его бы могло, обеспечив железом и златом [74].
Но Клитеместра лукава: союзника по преступленью
ловко она утешает, чтоб прежних держался он правил;
выставив все напоказ богатства, любезные полу:
кольца, венцы; щебеча, как сорока, выносит шкатулки
320 и ожерелья свои примеряет к порочному телу.
"Этим мы купим себе благосклонность по всей Арголиде,
новую знать [75] привлечем и старую знать успокоим,
чтобы нам были верны. Ведь мужа любого супруга,
будь он могуч и велик, а она и скромна и красива,
325 эти богатства надев, надежду на них возлагая,
может смирить, а уж если к сладости слов своих льстивых
наши добавит дары, то ядом сладчайшим умело
уши супруга наполнит смятенные; нежным объятьем
дело искусно свершит, и так вот пол женский лукавый
330 тех, кто высоко стоит, нам сделать сумеет друзьями.
Злато прекрасно, но женщина злата намного прекрасней:
златом скрывают позор, златом почет украшают,
но лишь Киприда смягчила в сраженьях жестокого Марса.
Верь мне, супруг: я, жена, рассуждать так о женщинах вправе".
335 Речью такою она укрепляет любовника волю;
радуясь женской отваге, за прежнее снова берется;
грязною жаждет душой он царствовать, скиптром владея.
"В хитрой засаде жены, пастуха дерзновеньем преступным,
в дом без боязни вступив, был загублен наш славный властитель", -
340 так молчаливо в душе подавляют сограждане думу;
шепотом робким [76], в слезах, говорят меж собой откровенно:
"Иль нечестивая Лахесис [77] по роковому закону
смерть присудила царю под ударом позорным секиры?
О, если б мужа сего сразила в бою амазонка [78]
345 Пентесилея, бушуя, которой едва он избегнул,
и не погиб он, простершись, жертвою смерти бесславной,
роду вину передав своему, а данайцам - убийство,
не волокли б по земле [79], не лежал он кремля в отдаленье,
не был бы чести лишен его труп, похороненный ночью".
350 Муза, скажи мне, молю, почему же мачеха матерь
розыском пренебрегла детей, которых могла бы
смерти предать, как отца? Был вольноотпущенник царский [80],
верный семье Дорилай [81], воспитатель младого Ореста.
Лживое в хитром уме изобрел он известье, что морем
355 яростным взяты Атриды и в бурных волнах потонули.
Стоя на бреге, взывал: "Создатели неба святого [82],
боги земли и морей, любовь, что присуща природе!
Вас я молю подтвердить обман мой, дерзости полный,
лживым реченьям помочь: пусть я буду услышан,
360 пусть мне поверят, хоть лгу, - ведь я как заступник Ореста
вырвать невинных стремлюсь у отцовской судьбы, что родная
мать им готова сплести и отчим, враг ненавистный".
Так он сказал и вступил в беспокойные воды одетый,
и средь лазури морской он в бурно кипящие волны
365 до головы погрузился и на берег выбрался снова.
В страшном волненье бежит он, с плачем, к злосчастному граду,
жалобно голос звучит: "Юпитер, тебе так угодно
греков теперь погубить, как врагов, отмстив за троянцев?
Ради фригийцев свирепствует море, в расплату за Трою?
370 В чем же детей здесь вина? Что мог совершить нежный возраст
на илионских полях в годину войны? Так за что же
бегство желанное им не позволено водной равниной?
Видел я сам, как волна поглотила детей вместе с судном -
спутником плыл я на нем, воспитателем давним Атридов, -
375 спасся я только один, до берега вплавь добираясь.
Да, Клитеместра права, и кроток Эгист наш жестокий;
волны морские свирепей: детей они не пощадили
даже и после войны! [83] Считать надо Трою счастливой!"
Скорбно он так восклицал и, в дворец увлеченный насильно,
380 щедро завален дарами за то, что доставил он радость
душам преступным. Бесстыдная вскоре велела царица
к ней собирать весь народ, - приходят, но все против воли.
Вот посредине дворца свою речь она так начинает:
"Лучшие греков вожди и вы, незаметные люди,
385 гибели кто избежал, - все ради триумфов Атрида
в годы железные, вы, кто, последние силы сбирая,
с брюхом сидите пустым, ослабев от пролитой крови, -
в том, что Беллона вас так извела жестокой войною,
царь Агамемнон виной, лишивший граждан свой город [84];
390 вдовами сделать он жен пытался, бездетными - старцев,
ласки отцовской лишив недозрелую поросль младую.
Смерть он за это нашел, пораженный ударом секиры,
также потомству его отомстила пучина морская.
Вам обещаю покой [85], надежду на отдых спокойный;
395 мирным пусть будет досуг, и спящего ночью не станет
с ложа звук трубный срывать, буравя отверзтые уши;
можете ласковым сном наслаждаться вы в должное время.
Копья жестокие спят; и мечи пусть в серпы обратятся;
силою ваших костей, крепких мышц согнутые луки
400 только на диких зверей и на быстрых птиц направляйте.
Старость согрейте весельем, пирами, что радость приносят,
нежных растите внучат, пусть их вам ваши дети подарят.
Пусть лишь болезни ведут к окончанию благостной жизни,
пусть вас надежда живит, что срок вам на свете природа,
405 по истечении лет, положила, - не раны, железом
вам нанесенные; должный обряд похоронный свершится,
и погребальный костер вам достанется; каждый могилу
сможет при жизни себе приготовить навеки для праха.
Был Агамемнон царем жестоким, врагом нечестивым
410 детям своим, был главой отечества слишком суровым;
стал мне супругом Эгист; гражданином [86] его объявляю".
Так изрекла, из дворца велела всем расходиться
и возвращаться домой. Но любовник ее, не способный
вожжи от царства держать, неумелый и грубый невежда,
415 чванясь, себя лишь считал богом-гением дома [87]: с прислугой
царской был грозно-суров; как чужак, обращался с рабами.
Были не кротки его приказанья, - когда бы случилось
их самому исполнять, он бы счел их виною позорной.
Скипетр триумфов в руках пастуха - вот цена преступленьям;
420 кровью запятнан тиран - ему пурпур за это наградой;
в доме супруга - позор, путь открывшая к браку виною, -
кто бы, спрошу, не стонал? Но приказывал страх подчиненным
с новым смириться бесславьем: боялись сильней волопаса [88],
чем на Троянской войне боялись Гектора гнева.
425 Кончилась власть Агамемнона: после паденья Пергама
плети достойный мужик сравнялся с могучим Атридом [89].
453 Восемь без малого лет [90] пастух бездарный в Микенах
правил, упреком судьбе, и все это время с женою
455 оба они наслаждались страстью своей нечестивой;
а между тем всей толпой рабы среди ночи к могиле
царской стекалися: плач творить над царем непрестанно;
страхом объяты, чтоб не был услышан их голос дрожащий,
скорбные стоны свои, умеряя, они подавляли.
460 Здесь то, средь воплей и жалоб, выплеснул горькое слово
умный отпущенник [91] - давний он был воспитатель Ореста.
"Царь, наилучший средь всех [92], ты ныне-лишь призрак печальный,
ты, чья стала бедой удача и смертью - победа,
ты, чей военный триумф [93] породил лишь одно преступленье,
465 ты, чьи, конечно, мольбы услышали гневные боги [94],
коих ты в храме просил, - в успехе ж тебе отказали [95], -
если над Троей была справедлива победа данайцев,
если по праву отторгли от сердца Париса Спартанку
(сколько потратили сил, лишь пастух [96] не владел бы Еленой?
470 Ныне твоей овладел!), если смерть - состоянье другое,
если сознанье свое сохраняет умерший и души,
члены покинув, живут, если дух после смерти бессмертен [97],
нашим внемли ты слезам и рыданьям рабов твоих верных!
Землю взломай [98], да расколется твердь необычным зияньем!
475 В сонме подземных теней [99], тяжко мстящих, на них опираясь,
встань из гробницы, как тень когда-то восстала Ахилла [100];
казнь сверши над женой, пусть кара воздается Эгисту,
каждому члену его [101]. Неужели умрешь неотмщенным,
царство отдав пастуху? За пределом могилы сурово
480 смертную долю взыскал фессалийский герой с неповинной
девы, - свершителей стольких гнусных, преступных деяний
без наказания, царь, оставишь, вручив им победу?
Боги, которые правят подземною бездной жестокой,
Тартара пасть разорвите, из глотки, широко разверстой,
485 дев змееносных нашлите под кровлю преступного дома.
Не сомневайтесь: Свирепые [102] сами к владеньям Тиеста
путь, им знакомый, найдут, по старому следу помчатся
(о, вы не фурии [103], нет, раз нуждаетесь прежде в моленье,
раз отомстить за вину по воле своей не хотите).
490 Не сомневаюсь и я, что по праву прошу наказанья,
хоть и кровавого, - Фивам соседние стены [104] надежду
мне подают, обреченные некогда Тартара мраку
и среди ясного дня лишенные света дневного.
Так я молю вас: когда приговором смертельным по праву
495 меч беспощадный сразит обоих злодеев преступных,
вдоволь добавьте огня палачам Ахеронтовым, фурий [105],
воспламените вы гнев, их яд смертоносный усилив;
пусть Энио беспощадно виновных в убийстве пытает, -
пыткой какой бы вы их не пытали, не будет довольно".
500 Молвил. И стон прозвучал из недр глубоких гробницы [106]:
"Душу мою не терзай ты тяжкой печалью, бедою
вашей святой не делись: того успокоить в могиле
ваша должна бы любовь, кого худшая в мире супруга,
жаром преступным горя и страсти отдавшись позорной,
505 славу в разврате снискав, своим оружием женским,
только с победой он в дом возвратился, убила немедля.
Десять лет я провел [107] отмстителем братнего ложа,
мститель измены, навек изменой супруги сраженный, -·
не побоялась она ни дом осквернить, ни пенатов,
510 смертный удар нанося в обмане своем нечестивом.
Месть не замедлит моя: найдет их кровавая кара.
Больше не надобно слов - Кассандра вам правду сказала,
верьте Кассандре, не лжив язык у жрицы Кассандры".
Молвил; расходятся все, оставляя цареву гробницу.
515 Ночью же той, на земле появилась, однако, афинской
легкая тень Агамемнона [108] (ибо Орест возмужавший
там находился с Пиладом, и мирному сну предавались,
дом наполняя своим равномерным дыханьем; в палестре
играм с любовью они отдавались и оба устали).
520 Видят во сне, как живой, у постели стоит Агамемнон,
впрочем, - отнюдь не таков, каким был [109], торжествуя победу,
но как упал, с головой, разбитой ударом секиры [110],
грустный, бессильный, дрожа, со стонами вздохи мешая;
с бледного лика течет багряная кровь непрерывно,
525 руки, слабея, дрожат; голова бессильно трепещет;
ноги в оковах, - за них царя из дворца волочили.
"Разве не стыдно вам [111], юноши [112], - молвил, - в цветущие годы,
(первый курчавый пушок одел ваши нежные щеки),
знающим столько наук и владеющим храбро оружьем,
530 что, вознесенный в кремле, позорит пастух мое царство,
плату кровавую взяв; что, средь многих его преступлений,
радостен, не укрощен, и, вздымая надутую шею,
верит охотно молве, нечестивец, что дети погибли.
Иль об отмщенье взывать к потомкам Кекропа [113]? Но сын жив,
535 он и Пилад невредим. Иначе себя показали [114],
друга Ахилла любя, Патрокл, Пиритой - Эгеида.
Вооружитесь [115], мечи возьмите для битвы домашней -
и нечестивую мать погубите железом отцовским;
нету твоей в том вины, коль преступницу ты покараешь:
540 в смерти супруга виновную ты уничтожишь по праву.
427 Гетов царица Тамирис [116] убила царя, но позорным
не был поступок ее: за своих она отомстила;
пусть виновата Медея [117]: охвачена пламенем скорби
430 по миновавшей любви, подпалила дворец она царский:
стала вдовою при муже, приведшем наложницу Главку;
жены лемносские [118] взяли оружье преступное в руки,
брачное ложе свое они кровью мужей осквернили:
ярость Венеры была ужасной; жестокое дело
435 скифские жены [119] свершили, - средь варваров было возможно
это злодейство. Но ты, царица пеласгов, Элладой
нашей рожденная, матерью мудрых законов, супруга
славная мстителя-воина, мужа убийством жестоким
страсти преступной вину ты увеличила вдвое [120].
440 Вспомнить могла б Алкестиду [121]: смертью своею у манов
вырвала мужа; бесчестя себя [122], ему честь оказала.
Что об Евадне сказать [123], сгоревшей в огне фиванском?
В хрусте мертвящем костра она стала подругою мужу.
Святость ее нечестивая, сладость любви повелели
445 горькой кончины желать, ибо ран, нанесенных печалью,
пламя костра было легче, и, средство жестокое выбрав,
вместе с супружеским прахом тотчас отправилась к манам.
Урна вместила одна двух любящих, вместе сгоревших.
Вот где счастливый был брак! Вот верности признак надежный!
450 Выбран по смерти был муж - оскорбитель богов нечестивый;
дружкой служил им огонь, костер был брачным чертогом.
452 Что есть святая любовь, показали многие девы.
541 Пусть же в священной любви, охваченный пламенем мести,
сын за убийство отца отплатит смертельным ударом
матери, - этим с нее подозрения смоет [124] он в прошлом,
ибо докажет, что месть за родного отца совершает,
545 мститель достойный измены, каратель и-царства наследник.
Мы данайцам любезны, двоих ненавидят свирепо;
с равной отвагою - в путь! Сочувствие с вами да будет
множества верных рабов; негодуют, что поздно придете;
слуги уж ропщут давно, готовы вцепиться зубами
550 хоть бы в живого Эгиста и ввергнуть супруги преступной
грешные члены в огонь для сожжения жаждут немедля".
Так он сказал, и их сон спокойный стоны прервали.
Тотчас изгнанник Орест, виденьем научен, Пиладу
хочет поведать свой сон - от него узнает о таком же
555 и в изумленье они от власти отца, что способен
разом явиться двоим [125] в ночной тишине с наставленьем.
"Брат, - говорит, - что, скажи, ты теперь нам советуешь делать [126]?
Сердце и душу в груди, и рассудок, и мысли, и чувства
долг мой смущает, печаль, волненье, природа, почтенье,
560 происхождение, скорбь, и стыд, и страх пред молвою.
Смею ль губительный меч я вонзить в материнское чрево,
что десять месяцев [127] плод, зародыш, зачатый природой,
первоначальный залог расцветающей ласковой жизни,
мукой терзаясь растущей, с терпеньем упорным носило?
565 Чрево, явившее свет, что мне мира ворота открыло?
Только ж мне было судьбой даровано право рожденья,
из материнской груди молочный поток изобильный
в губы вливался мои, как мед иль нектар благовонный.
Стала кормилицей мать, и стала служанкой царица,
570 и, обо сне позабыв, свои чувства ко мне изъявляет.
Мать мне была и отцом, пока далеко он сражался, -
так все одиннадцать лет [128] возрастал я в родительском доме.
Должен теперь я забыть материнские благодеянья?
Разве убитый отец останется неотомщенным?
575 Пусть примет кару пастух и умрет, - так я жертвенной кровью
манов насыщу отца, а матери вовсе не трону;
пусть будет ей наказанием жизнь после смерти Эгиста,
пусть перед взором ее он падет, пусть распутница мертвым
видит любовника - так, как убитым узрела Атрида".
580 Так он в сомненье сказал, но отнюдь не замедлил с ответом
друг его; тяжко вздохнув в глубине души потрясенной,
с скрежетом диким зубовным [129] обрушился он на Ореста:
"Сердце настолько твоё растопили [130] никчемные чувства,
что совершить ты готов, о чем и сказать невозможно!
585 Грех великий - сказать, преступленье - греховное слушать.
Или в Микены пойдем арголидские, чтобы избавить
мать от свершенной вины? Конечно, достойней прощенья
нет никого, кто достоин кары за два преступленья!
Друг мой, прошу, берегись обмануть надежды данайцев,
590 чтоб не сочли чужаком человека, который позволил
отцеубийце в живых остаться. Иль тень, что явилась
ночью в Афинах к тебе, не сыщет по праву рожденья
новые сотни дорог? И вот уж она на пороге
села и, звезды тревожа, дрожащим голосом молвит:
595 "Так-то, мой сын, ты готов защитить отца от злодеев,
так тебе должно скорбеть о родителя мертвого доле,
так нашим манам несешь достойную мстителя жертву?
Отчим захочет твой сам [131] умереть подобною смертью,
лишь бы осталась в живых, кто тени жестокой убийцы
600 как приношенье отдаст милосердного душу Ореста.
Жертвой сам ты падешь, коль не станет жертвою матерь".
Что будешь делать, как речь от отца ты услышишь такую?
Жалких щадить - благочестье снискать, благочестье утратив.
Пусть у гробницы отца [132] рухнут наземь тела виноватых!
605 К делу! Пусть царский престол откроется юным надеждам,
доблесть наполнит твой дух и славы желание - сердце,
преданность в руки твои пусть жестокое вложит железо, -
шеи отрубишь двоим, последний их стон прерывая!
Сам добровольно пойду за тобою сквозь копья, сквозь пламя [133],
610 не побоюсь никого; вам ведь преданы [134] слуги отцовы.
Дам я, однако, совет, хитроумный, полезный, надежный:
я на разведку пойду [135] и сумею внушением тайным
слугам надежду подать на приход твой, и, если поверит
мне домочадцев толпа, то всем сердцем нам отдадутся
615 в руки оружье возьмут, - так будет оно безопасней".
Речью такой распален [136], вздымается в горькой печали
юноша, смертью грозя нечестивцам в волнении пылком
(губы кусая, души он ропот своей подавляет),
и, как будто Эгиста на месте застал преступленья -
620 с матерью прелюбодей в позорных объятиях сплелся -
он их, не видя, пронзает, хоть мертвых и не оказалось.
Так бушевал и Пирр [137], увидев глубокою ночью
призрак Ахилла - взывал он к чувствам его сыновним;
понял он, сон отогнав, что требует тень Эакида,
625 Трое враждебна, ему в жертву деву принесть Поликсену.
Словом, поскольку Орест одобрил советы Пилада,
в сердце решимость крепят, лишь на мечи полагаясь [138].
Путь пролагают по тайным, к Микенам ведущим тропинкам,
в мраке таятся, идут, свои тайные мысли скрывая,
630 чтобы нежданно их месть настигла преступные выи.
...Так же [139] когда-то Улисс, путь опасный деля с Диомедом,
в лагерь дарданский пошел дорогой опасною ночью,
шел стороной (не слыхал в воздухе звуков знакомых
труб боевых, как примет, но, осторожно ступая,
635 молча, почти не дыша, уходили [140] все дальше и дальше
от арголидских челнов разведчики - сын Ойнеев
храбрый и с ним Лаэртид, герой Улисс хитроумный).
Так и афинские юноши тайно стремились в Микены.
Путь свой пока совершают, как вдруг воспитатель Ореста
640 им предстает Дорилай, в волненье ввергая обоих.
"Юноши, кто вы, друзья, откуда, скажите, идете?
Держите путь вы куда?" И, пока, застывши в молчанье,
ищут с дороги свернуть, узнал воспитатель Ореста,
обнял сердечно его, руками обвив его шею.
645 "Жив ты, дитя? - восклицал. - Коль жив, то и мы еще живы.
Мы уступали коварству, тогда как любовник кичился,
в роскоши он утопал, осквернив материнское ложе;
рад, что покои царей могучих, и храмы триумфов [141],
и алтари всех богов, и царские опочивальни
650 он преступленьем своим превратил в лупанар низкопробный.
Нам оставалось одно: придя к отцовской могиле [142],
вечно над нею рыдать, хоть и помним его обещанья,
а еще раньше Кассандры пророчества [143]: вскоре виновных
должная кара сразит. Итак, торопитесь, о други,
655 как подобает афинянам; помощь окажут вам боги;
царские слуги зовут: казните преступников этих.
Без колебаний ваш дух разожгите, герои, отвагой,
смело возьмите мечи, сжимайте сильней рукояти;
долг да подвигнет тебя пред отцом, чувство дружбы - Пилада,
660 пусть направляет тебя печаль, а его - жажда славы.
Труд невелик [144] уложить пропащую женщину разом,
много ли надо минут, чтоб сломить мужицкое тело?"
Так им промолвил старик. И друзей разжигает надежда,
шаг ускоряют, скорбят, что еще не видны им Микены.
665 "Видишь, мы снова в пути", - так Орест старику отвечает.
"Шаг прибавляем", - Пилад говорит, и затем Дорилаю:
"Старче, ты первым иди, мы же оба спешим за тобою,
чтоб домочадцы, на слух восприняв драгоценную тайну,
жили с надеждой три дня, что мы внезапно нагрянем".
670 Кончил; оставив друзей, старец в город отправился первым;
радость шаги ускоряет, которым препятствует возраст [145].
Вот уж пройден путь; устав, он кремля достигает,
тайно собщает немногим, что жив-де Орест и за род свой
мстителем грозным сюда в недалекое время вернется;
675 просит настойчиво всех, чтоб твердо хранили молчанье,
только лишь верным рабам потихоньку секрет открывая.
Так и случилось, что все знать могли о грядущем событье,
кроме виновных: они могли бы заранее скрыться
иль свою жизнь защищать, взяв оружие в грязные руки.
680 Ждут господина рабы: часть готова занять ворота,
эти - дворец, а часть - захватить высокие стены.
День золотистый меж тем в шипении волн [146] возвращает,
словно завещанный дар, после сна ночного природа;
солнце сияет, платя за ущерб, нанесенный Тиесту [147].
685 Стены увидел Атрид, что когда-то ребенком оставил [148],
помнил, однако, о них и, руку простерши, промолвил [149]:
"Древнему дому привет, привет вам, родные Микены!
Снова верну вам почет, хоть прокляты были вы раньше,
если манов отца насыщу я матери кровью.
690 Царская властная тень узнает в мстителе сына,
видя, как мощный удар наземь свалил Клитеместру [150], -
так, как погибла жена пророка Амфиарая".
Кончил. Душой трепеща, взирает изгнанник на стены,
давний припомнив свой путь; Пилад за ним следом ступает.
695 После того как вошел, узнает толпа домочадцев
лик Агамемнона [151] в нем, глаза, и походку, и руки,
с радостным плачем встречают, с безмолвной надеждой ликуют.
"Пусть затворяют ворота", - Пилад промолвил Оресту.
Заперт засовами вход, трубы Смерти громко запели.
700 Оцепенели преступники, страх обнимает Эгиста.
"Не обещала я разве [152] данайцам навеки покоя?
В Аргосе нет никого, кто нам угрожал бы войною,
коли уж Гектор убит, оружьем разгромлена Троя", -
так говорила рабам царица, безумствуя в гневе.
705 "Вас отпущу, лишь бы мне состариться вместе с Эгистом".
Злобные сыплет слова, как будто бы мститель свирепый;
тут, задыхаясь, бежит служанка с известьем зловещим,
молвит: "Явился Орест"; словам ее сразу не верят,
думают, сон свой пустой излагает и глупости мелет.
710 Здесь во дворце им Пилад предстает, озлобленный, суровый
(неумолим был к врагу и грозен Аякс Теламонид [153],
с Гектором выйдя на бой, семикожным щитом прикрываясь),
брань на устах и гроза во взоре, и меч обнаженный
ярко сверкает. Кричит он преступникам: "Правя жестоко,
715 вечно надеялись власть сохранить, чтоб заслуженной кары
вам навсегда избежать? Но смерти одной вам не хватит [154] -
в муках кровавых дано искупить преступленья былые!"
Молвил и к слугам он речь обратил, призывая их к мести:
"Свергните разом чуму с высокого царского трона,
720 за ноги [155] жертвой жестокой Атриду-царю волочите;
пусть топоры палачей разрубят мужицкое тело [156],
и да погибнет пастух той же смертью, что царь был погублен!
Руку, однако, мою пусть сперва оросит своей кровью".
Молвил и, меч обнажив, всадил Эгисту меж ребер.
725 Ноги веревкой связав [157], тащат слуги сраженное тело
и за воротами - там, где убитый Атрид простирался, -
тысячей острых секир разрубают, дробя ему кости,
и, расчлененные, в ранах, жалко трепещут суставы.
А Клитеместра, решив, что смерть от нее отступилась,
730 что пощадил ее сын, о своем пастухе сокрушалась;
вдруг перед нею - Орест, врага любого свирепей,
слуги толпою за ним, к убийству родимой готовым;
за косы мать ухватив, сын волочит ее, восклицая:
"Верно, надеялась ты, безнаказанно царствовать будет
735 твой окаянный Эгист, и мнила к могиле отцовской
долю прибавить детей [158]? Ты ошиблась: я жив, и умрешь ты,
дланью моей сражена, мать преступная, смертью кровавой,
телом прикроешь своим [159] ты мужа убитого кости!"
Мать, обнажив свою грудь [160], молила в смятенье Ореста:
740 "Ради вскормивших тебя сосцов, пощади меня, мальчик!
Именем вышних богов, и отца, и сестры, тебе милой,
той, что, похитив, тебя от ярости нашей укрыла,
друг тебе дорог Пилад, его именем я заклинаю:
мать пожалей ты, прости, пожалей, молю, если имя
745 матери все же носить я достойна!". А сын: "Понапрасну
слезы изводишь [161]: отец средь подземных теней ожидает.
Дева оплакала смерть господина, троянка Кассандра [162];
и не сразила, рабыней став после Гектора смерти,
пленница Пирра [163], когда-то державная Трои царица;
750 ты ж, предпочтя пастуха, пролила кровь царя и супруга.
Вот что велит мне Пилад и к чему сестра понуждает [164]:
дикой отваги вкусив [165], да падешь под мечом моим грозным".
Видит жена, нет надежд добиться от сына пощады:
быстро приходят на ум предсказанья вещуньи фригийской [166].
755 "Если угодно тебе за отца отомстить [167] нам обоим,
то пусть Пилада рука меня скосит и меч тот же самый,
что и Эгиста скосил; пусть на тело его упаду я,
нашей зачинщик вины и участница [168] всех преступлений;
будет свидетелем кровь наша, вместе смешавшись, всем теням,
760 что преступлений сообщников ждет общий жребий зловещий".
"Хочешь ты мертвой прикрыть своего развратника тело [169], -
сын говорит, - но падешь ты уж лучше на кости супруга;
пусть не смешается кровь под ударом меча грозового,
пусть искупления смерть не дарует обоим влюбленным, -
765 каждый пусть примет из вас свою долю возмездья святого,
карой одной сражены, и будешь лежать ты отдельно".
Молвил; к могиле отца подойдя, свою речь продолжает:
"Отче, дыханья и чувств лишенный, почтенья достойный,
вот приношу тебе дар [170], - прими справедливую жертву;
770 я на закланье веду Клитеместру, матрону [171] Эгиста,
прежде твою (если б так не случилось!). Одно утешенье [172]:
там она ляжет, где ты погиб, секирой сраженный.
Поздно возмездье пришло - мой возраст тому оправданье;
раньше хотел бы свершить". Добавляет данайская матерь:
775 "Солнце, небесная ось, элементы, земля, море, реки,
общая мать всех вещей - природа [173], подземное чрево,
все поглядите, как сын своей матери стал благодарен,
долг за рожденье воздал и за молоко расплатился".
Так говорила она, обращаясь, однако, к глухому:
780 лик отвращает Орест, верный сыновнему долгу.
Вот снова солнце коней от пути отклоняет, благое [174],
мрачная, скорбная тень покрывает небо, как сетью;
в страхе пред ночью не вовремя вся замирает Эллада,
хаос природу страшит [175], мрачной тьмы элементы боятся;
785 хвалит вину Энио, Эриния [176] меч обнажает.
Пурпурный плащ закусив свой сжатыми крепко зубами,
пала царица, и тунику тянет руками все ниже,
к самым ногам [177], боясь, что встретит смерть обнаженной;
с ликом печальным везде смущенные взоры бросала,
790 в смертный впервые свой час, теперь лишь страшася позора,
стыд испытала она, которого раньше не знала.
Белые члены ее окрашены кровью багряной [178],
билося тело от ран нанесенных, песок попирая [179],
и неизбежная смерть исторгла жизнь вместе с кровью [180].
795 Тут устремляются оба, отмстив, в царевы покои, -
так возвращаются львы с темнорыжею гривой с охоты,
страшные, мяса скота истребленного вдоволь отведав.
Царский встречает дворец друзей, забрызганных кровью;
сходятся вместе данайцы, им царский почет воздавая [181];
800 часть сострадает Атриду, другая - матери бедной,
впрочем, открыто никто не винил совершивших убийство,
и не нашлось никого без слов осужденья Эгисту.
День оскверненный прошел, погрузило в шипящие волны [182]
оси квадриги своей солнце; сестра [183] возвратилась,
805 влажный простерла свой плащ [184], покой призывая снотворный;
время пришло, и пути середины достигнули звезды [185], -
вестник явился, что Пирр, Ахиллеса потомок, похитил,
будто добычу в войне, плененную им, Гермиону [186].
Словно безумный, Атрид к Пиладу так обратился:
810 "Дело другое зовет, и снова любовное пламя! [187].
Что же мне делать? Вина очевидна: невеста младая
в жены обещана мне - и похищена. Правь моим царством,
я же пройду сквозь мечи, сквозь огонь, сквозь когорты [188] без счета
(тот, кто отмстил за отца, уважать себя должен заставить),
815 лишь бы мне деву спасти, что к славе взывает Ореста!"
Молвил; мечом опоясался и на врага ополчился.
Пирра он вскоре застал входящим в храм Аполлона;
вдруг нападает на юношу, близ алтаря [189] поражает
и возвращается вспять, гордый убийством повторным.
810 Троном отцовским Орест владеет, короной отцовской.
Вдруг пред очами его - Клитеместра с защитой надежной:
факелы в дланях [190] ее, опоясана змеями грозно;
824 пламя приблизив к Оресту, змей, свои кольца развивших,
823 мечет жестоко в лицо, смертельные сыплет угрозы [191].
825 Знаменья мужа страшат, бежит сквозь дворцовые залы,
мать неотступно за ним; в отдаленнейших дома покоях
ищет укрыться Орест, но и там его враг настигает..
Заперты скоро все двери засовами крепкими; снова
в самых глубинных частях дворца свою мать он находит.
830 Голосом грозным она, с усильем: "Жестокий, негодный,
мало тебе этих ран, что нанес ты сыновнему чувству,
надо преступной рукой осквернять священные храмы [192]?
Можешь железным крюком запереть нерушимо ворота,
сотни окон заслонить, если столько их есть, твердой сталью, -
835 всюду я буду с тобой еще боле свирепою тенью,
в волнах морских, средь полей, в лесах, в горах или в реках".
Молвила; факелов пламя волнует сердце Ореста.
Не удается ему избежать материнских проклятий,
меч у него в руках, но ударами режет лишь воздух [193],
840 ран не наносит - и руку беспомощно он опускает.
Криком, несчастный, кричит: "При мне окровавленный меч мой,
им за разврат сражена, ты будешь убита вторично!"
Молвил, и мрачная тень, узнавая орудье убийства,
в воздухе легком исчезла [194], - безумье Ореста осталось.
845 Впал в исступленье Орест, наследник, отмститель Атрида, -
так был безумен Ликург [195], опьяненный неистовымВакхом,
так был безумен Алкид [196], устрашенный свирепой Мегерой,
так был безумен Аякс [197], храбрейший из греков под Троей.
Мечется с ревом Орест [198], не в себе, по дворцовым покоям,
850 слуг принимает за мать, за мать друзей принимает
(всюду с ним мать и везде, и змеи и пламя с ней вместе),
он убегает одних, и тотчас другие [199] навстречу;
только Пилада лицо не пугает безумного друга.
Средь угощений обильных, трапезы царской достойных,
855 мучает голод его, и огни от стола отвращают.
Грешника в мире подземном терзает так голод [200] напрасный:
яства роскошные зрит, как будто на пиршестве пышном,
стонет, - но пищи уж нет, один ее образ остался,
фурия злобно следит, чтоб еды не коснулся желанной [201].
860 Что ему делать? К богам каким обращаться с мольбою?
Или бедою своею подземное царство тревожить?
Полон печали дворец, все кругом сострадают Оресту, -
повод является вновь для воплей, для скорби, для страха:
прибыл эпирский Молосс [202], Андромахи и Пирра потомок,
865 хочет отмстить за отца. Пилад укрывает Ореста,
тайно его отослав к далеким брегам чужеземным.
Так и достиг он краев, где храм был богини Дианы [203].
Был там жестокий обычай [204]: в жертву несчастных пришельцев
всех приносить, и Орест уж увенчан повязкой священной.
870 Видит, как жертвенный нож навостряет привычная жрица [205],
гонит безумие страх, близкая смерть возвращает
разум ему, хоть не весь [206], и искать заставляет спасенья;
часто Атрида зовет Агамемнона в жалобных воплях.
Имя услышав отца, Ифигения так вопрошает:
875 "Кто же ты, жертва [207]? Зачем Агамемнона ты призываешь?"
Тот боязливо в ответ: "Я - несчастный Орест, мой родитель -
царь знаменитый Атрид, и рожден я ему Клитеместрой".
Слов понапрасну не тратя, разумная жрица подносит
к лику Ореста свой нож и пробный надрез совершает.
880 "Тело дрожащее пленника вы, палачи, развяжите:
в сердце его мало крови, жертва не будет угодна [208]".
От алтаря увлекает Ореста и, скинув повязки,
всех удалив, не скрывает, что жрица сестрой оказалась;
видит, однако, что ум поврежден у него, сумасшедший
885 речи толковой лишен. Молитвой ночной очищает
брата и с ним уезжает, идол похитив Дианы.
Только достигли Микен, Молва наставляет Молосса;
тот в преступленье двойном обвиняет Ореста; в Афины
он забирает его, чтоб предстал пред судом по закону.
890 Старцы сбираются в храм [209], им для этого данный Минервой;
отпрыск Ахилла встает и, любовью к отцу побужденный,
так начинает [210]: "Законов источник, знатнейшие люди,
я объявляю виновным в преступных деяньях Ореста:
кровные узы забыл, пренебрег человеческим правом,
895 вышних богов осквернил и собственной пролил рукою
матери кровь. Если мать изменила, возможно, Атриду, -
чем же здесь Пирр виноват? Разве был он похож на Эгиста?
Сын Ахиллеса могучего, Азии всей покоритель,
в храме дары приносил - и коварно убит был Орестом.
900 Скажет, пожалуй, что мать преступна была, нечестива,
вдвое преступна [211], к измене прибавив убийство супруга.
Пусть справедливым судьей виновница предана казни,
но не сыновним мечом [212]. Устыдится ли новых проступков
тот, кто убийств череду начал с матери? Строго судите [213],
905 древнего отрасль Кекропа [214], - Афинам такое пристало
мщенье. А смерти в мешке [215] не будет довольно Оресту;
вот что с таким надо делать [216]: повсюду изранив железом,
члены отдельно отсечь, чтобы близкую смерть отодвинуть;
пусть остается на время растерзанным трупом живущим".
910 Так он сказал и умолк. Орест же ему отвечает:
"Знатные люди данайцев, мудрые, разума светочь,
высшая слава Афин, судьи священного права,
рад я, что здесь, среди вас, мое разбирается дело:
жены ведь есть и у вас, вы их любите, как подобает,
915 помните, думаю, вашей минувшей юности годы [217],
к вашим невестам любовь, обещание близкого брака.
Вышним обязан богам, что после припадков безумья
снова, как прежде, здоров, средь судей обвиненью внимаю.
С ясным умом чту я суд афинский, по праву священный,
920 и отличить я могу зло от добра. Посудите:
должен быть ваш приговор не о моем столько деле,
сколько о праве богов, одобренье свое показавших
тем, что, очистив меня, исцелили страдавшую душу;
если б я был нечестив, боги меня б не спасали.
925 Мать защищает Молосс, но он этим меня обеляет [218]:
мести достойна убийца, - убитый отец не достоин?
Есть ли безумец такой, святотатец, который решится
отчих богов обвинять, чья власть до конца совершенна?
Пусть порицает богов, пусть их к борьбе призывает,
930 пусть затевает войну гигантов [219], богов осуждая.
Пусть упрекает меня - откуда ж припадки безумья?
Были заботой печальной, не за вину наказаньем:
душу вздымает тоска, сердце в груди угнетая.
Пирр похитителем был, я отмстителем кражи явился, -
935 смертный один обвиняет того, кто одобрен богами.
Стражи закона, прошу, оправдайте того приговором,
кто уж богами спасен, очищен судьбою благосклонной".
Молвил, речистый язык обуздав молчанием скромным.
И начинается суд с рассмотреньем деяний Ореста.
940 Разные камешки там по обычаю в урну бросали [220]:
белыми право на жизнь, красными смерть присуждали.
Вот, голоса посчитав, решили, что нет приговора:
равным выходит число [221] камешков белых и красных.
Но у Минервы в руке зажат был камешек белый;
945 в пользу Ореста кладет; возглашают: "Оправдан виновный".
Знатные судьи о нем такой приговор произносят:
"Если б решенья богов обсуждать дозволялося людям,
дело Ореста должно б обычным путем [222] разбираться;
воля ж объявлена нам богов; милосердие неба
950 в наши не входит права; да смолкнут судебные споры!
Кто б опрометчиво стал небесные рушить законы?
Кары богов не сумел избежать ни Парис [223], рассудивший
вечных богинь, избежать наказанья не смог и Тиресий.
Пирр похититель погиб, справедливым мечом пораженный;
955 если ж он в храме убит, значит, власть до конца совершенна [224]
мощных богов, и карают, когда захотят. Пусть спокойно
в дом возвратится Орест, - не грозит ему обвиненье".
Так все приходит к концу [225], и Ореста приветствуют люди,
с радостью друга, лишь суд он покинул, Пилад принимает;
960 сестры с обеих сторон [226] обнимают желанного брата,
и вчетвером же спешат снова с радостью видеть Микены;
полнится царский дворец навсегда возвращенным богатством [227].
Боги, которым вручил своей волей Отец-Громовержец
полную власть [228] над землей и над небом, над воздухом, морем,
965 просит вас кроткая Честность [229], добрая просит Невинность
и Состраданье благое, семейная молит вас Радость,
Род человеческий, кровные Узы, от века святые,
Связи домашние вас заклинают, Союз меж родными:
хватит лемносского зла и Данаид [230], что сумели
970 брачный чертог свой в костер превратить, и деяний Тиеста [231],
и бесконечных грехов, о которых рассказывать стыдно;
вот и в Микенах позорит тройная трагедия [232] славу
греков; подвластный вам мир пощадите [233], пеласгов несчастных
вы отвратите, прошу, от новой чреды преступлений.
Душу поведать влечет [1] преступление девы зловещей
и рассказать о богах, взятых в плен, о стихиях, подвластных
деве губительной: служит природа преступнице [2], служат
звезды на своде, и Феба пути, и светила на небе
5 воле послушны жены, и внемлет ей сам Громовержец,
ждет, что свершится за грех, и куда же направит Медея [3]
пламя эфирное. Ветры пронзает [4] волшебницы голос,
ежели жизнью и смертью играет и вспять обращает
судьбы, куда ей угодно. Пусть, чужестранца зарезав,
10 в рабстве у скифской Дианы [5], в храме ее пребывает, -
в пагубном сердце ее - и над небом власть звездоносным [6],
и безнаказанно правит могучая дева богами,
их подчиняя себе, не желающих. Что за напевы
тайно бормочет и что произносит, сжигая коренья,
15 ведать не должен поэт [7]; а что знать нечестиво, - преступно
всем разглашать. Только то будем петь, что Полимния [8] молча
в театре изящном своем [9] излагает: моряк прибывает,
в плен попадает Язон и страсть пробуждает, хоть скован, -
тот, кому вскоре назначено - царствовать, вытерпев много.
20 Или припомним, о чем многословно, привстав на котурнах,
в ямбах трагических, бледная нам Мельпомена [10] вещает:
как в озлобленную мачеху мать превратилась родная,
с страстью безумье смешав, наложницу в пламя толкнула;
как два дракона чешуйчатых [11], шеи ярму подчинивши,
25 в стольких смертях виноватую на колеснице умчали.
Ждут, Каллиопа [12], тебя твои сестры и страстно желают,
чтоб ты в их лагерь пришла, дорогая; тебя призывают, -
ты ж отклони приглашенье. Увенчана лавром душистым,
от Гиппокрены [13] приди и влагу ее в мои чувства,
30 в ум мой пролей. Для чего обреченного в жертву любили
иди зачем, полюбив, приносят любимого в жертву?
Было у колхов руно золотое, подарок от Фрикса,
шкура баранья, хранимая издавна страшным драконом;
из-за него-то и прибыл Язон, осквернивший впервые
35 водный простор [14], чтобы снять золотистую с дерева шкуру.
Скиф, с побережья узрев, как, гладь разрезая морскую [15],
волны вздымая, корабль приближается греков, от страха
думает, это чудовище: кто мог когда бы поверить [16],
что человек одолел грозных бурь и проливов кипенье? [17]
40 Варварский вестник к царю уж отправился, - тот и не ведал,
что за новинку несет им море; герой хитроумный,
прыгает в волны Язон с корабля, что покорствует ветру,
и к уже видному вплавь направляется берегу быстро,
еле одет [18], как моряк. Здесь питомец Колхиды, тот вестник,
45 вместе с толпой молодежи вернулся; узнать им хотелось,
что же такое корабль, что за парус, зачем ему мачта?
Видят они вскоре мужа нагого, в боренье с волнами,
ждут, где он выйдет, хватают, объятого страхом немалым,
руки ему за спиной связали [19]. Тут видит Юнона,
50 как безнадежно Язон закован в скифские цепи,
как обратились меж тем в бегство спутники, полные страха,
и говорит Цитерее [20]: "Резвая, кроткая, сладость
нежной взаимной любви, Венера могучая, матерь
страстных желаний, влюбленных богиня прекрасная, слушай:
55 Я, Громовержца жена [21], царица богов, умоляю:
есть среди смертных один, чрезвычайно мне милый красавец,
некто Язон фессалиец; однажды морозные воды
Истра со мной переплыл [22], а ныне он, пленник несчастный,
в грозной Эета стране у алтаря станет жертвой [23].
60 Пленника освободи, Киприда, которого крепко
тысяча держит цепей, и пошли с колчаном Амура.
Пусть твой охватит огонь ярым пламенем грозную деву,
пусть он пробудит в ней страсть и желание ласки любовной,
пусть ни во что не поставит храм стрелоносной Дианы,
65 пренебрежет пусть она святилищем мощной богини.
Пусть позабудет, что жрица, и пусть не страшатся нисколько [24]
мстительных молний, влюбившись; тебя пусть одну почитает,
пусть убоится тебя, которой и боги боятся.
Пусть лишь тебя госпожой наслаждений считает, как море
70 и как земля, и как боги клянутся, тебя призывая,
что лишь твоей они власти покорны. И я не в обиде,
что управляешь душой ты отца [25], так что сам Громовержец,
свой отложивши перун, и меня, и Олимп покидает
и, обезумев от страсти, как дождь или лебедь [26] нисходит,
75 или во что там еще моего превращаешь супруга.
Я об одном лишь прошу: Эзонида пусть царская дочерь
любит и хвалит; о том воздыхает пускай и томится,
кто на закланье ей дан; пусть снимет позорные цепи
жрицы рука; ослабев, пусть выронит нож бесполезный;
80 пусть обоймут ее длани прекрасного юноши шею [27]".
Кончила. Мачехе [28] так отвечает послушно Диона [29]:
"Должно, Юнона, моя любезная мачеха, воле
царской твоей подчиняться. Пустые к чему разговоры?
Войско не знает мое промедленья". Сказав так, Цитера
85 в розовом ищет саду своего любвеносного [30] сына;
он, между тем, погрузившись в просторы вод материнских [31],
души богинь разжигал неукротимым оружьем.
Шлют Гименея к нему, выдает его вод клокотанье [32].
Видя, что море горит, посол изрекает: "Крьшатый,
90 здесь Идалиец [33] скрывается, скрыться ж не может: в кипенье
моря лазурного гладь. Я вижу, как волны скрежещут [34],
будто храпящих коней сам Феб в океане купает [35]
в час, как выходит луна с приближением ночи на небо.
Ну-ка, явись, озорник [36]! Уж мать тебя всюду искала,
95 вот и меня, твоего прислужника, выслала первым,
чтобы ты тотчас пришел". Он кончил, и бог, не замедлив,
вынырнул из глубины, золотистою прядью блистая,
в воздухе пену с волос отряхнул и с крыльев проворных,
чтоб от воды осушить, - и, как звезды, сверкает огнями
100 влага, что он разметал, и повсюду увидеть возможно,
как засиял яркий день, как пламя по глади летает.
В час, как пурпурной косы [37], блистая, коснется Аврора
гребнем своим, чтоб с утра подняться на ясном востоке,
или, как Феникс [38], века пережив, чудесная птица,
105 дабы вернуться опять, на костер, что ему сорудили
нард, киннамон, фимиам, бальзамы, амом ароматный,
всходит, крылами взмахнув, огонь бередит погребальный
(и разгорается пламя, чтоб прежде, чем птица займется,
был истреблен весь запас амврозийных в огне ароматов),
110 так Идалийский юнец рассыпал под крыльями пламя.
Дикие звери, и скот, и рыбы, и птицы, уж чуют
пламеноносного бога явленье [39]. Летит он над морем.
Высохли крылья его, и куда бы он ни приближался,
где б ни прокладывал путь, все ласковым жаром дымится,
115 и ароматы весны - вслед за ним, и прекрасные розы [40]
путь устилают ему; на плаще его ярко сияют
белые лилии, бледных левкоев поток отмечает
путь цветоносный его, небосвод бороздящий сверканьем.
Чует Киприда, летит, ароматы несущий, Крылатый,
120 "Сын уже здесь, - говорит, - окропляется воздух цветами,
полон он весь и везде амврозийным густым ароматом".
Только успела сказать шаловливая это Венера,
тяжко дыша, Купидон появляется и, утомленный,
ищет покоя себе у матери [41]. Им завладевши,
125 кудри Венера ему прибирает, объятия дарит,
сына лаская, целует и так говорит [42], ублажая:
"Сын мой, зовущийся Пламенным, дух огненосный вселенной,
жар плодородный небес, непрестанное ты обновленье,
страсть и природа сама, источник, виновник, рожденье,
130 ты - плодородное жизни спасенье, ты - сладость желанья,
ты - повелитель страстей, под началом твоим во вселенной
стройной чредой элементы сменяются; все, что родится,
гибнет потом на земле, она же не знает утраты
в вечном вращенье времен [43]. - Мачеха вот приходила
135 (ныне во власти моей) и пылко меня умоляла
сделать, к чему ты стремился: пусть грозная жрица Медея, -
та, что устои небес сдвигает кощунственным кличем
и подчиняет богов, и терзает подчас Громовержца,
в час, как она бередит всю природу, вздымая молитвой
140 все элементы, и звезды, и земли [44], - пусть в сердце воспримет
стрелы твои (так желает Юнона), полюбит Язона,
пусть им захочет владеть, вздыхает, горит и томится.
Будь осторожен при том и все приготовь понадежней:
должен Медею пронзить". Так речь заключила Диона.
145 Громко смеется Амур, с материнских слезая коленей,
самые острые стрелы он ищет, какими Селену [45]
ранил: во мраке скрывать пастуха привелося богине,
той, что сияние может выдерживать братнего диска,
солнечный ласковый свет принимая, но пламя Амура
150 сил не имеет выдерживать. "Этой зажжется стрелою, -
бог огневластный сказал, - Медея, как некогда сердце
Скифянки страсть подожгла; я, по храму летая, осыплю
искрами душу его госпожи, и жестокая дева
сразу поймет, чья стрела сильнее - моя иль Дианы.
155 Та ведь сражает зверей, диких коз и оленей, моя же -
мощных царей и богов". Четырех белоснежных голубок
в вожжи из роз запрягла Киприда прелестная, шейки
им облекает венками пурпурными (были из роз ведь
слажены им хомуты) и в десницу Амуру влагает
160 легкий пурпуровый бич, изукрашенный шелком тончайшим [46].
Вот в колеснице Крылатый, и сладкое следом Желанье,
в ногу шагают Объятья, сбегаются Радости, Смехи,
рядом идет Гименей, и Лобзания строй замыкают [47].
Связаны общей уздой, свой путь пролагают голубки,
165 быстро по небу летят, а проворный Амур идалийский
то оседлает одну, то другую, то вовсе оставит
птичью упряжку свою и в вольном полете несется
(чует его четверня, что возница на собственных крыльях [48]
в воздухе реет), то вновь к голубкам спускается, чтобы
170 шествие их завершить колчаном [49], стрелами полным.
Скифскими льдами еще не успела покрыться Колхида,
все ж под созвездием Аркта свирепствует зимняя стужа [50]...
........................................................крылоносец отважный,
и с приближеньем Амура светлеют печальные страны
175 (коль появился здесь бог), и вся разбегается вскоре
мрачных гряда облаков [51]: Огненосец дожди прекращает.
Колхов безбожных страна и храм кровожадной Дианы
видны ему: там как раз по приказу Эета тирана,
словно быка, волокут на расправу красавца Язона;
180 следом - Медея, мечом обнаженным играя, злодейка,
слуг подгоняет; вот в храм все вошли, к алтарю приближаясь.
Вместе, однако, туда воришкой пробрался влюбленных
радостный бог, и звенят, в колчане сшибаяся, стрелы.
Диким восторгом охвачена жрица Медея, ликует,
185 мнится ей, чистой Дианы грохочут под куполом храма [52]
стрелы, как будто обет был услышан богиней заране,
прежде чем речью он стал, и вот молится ей, преклоняясь:
"Это мне знак, -говорит. - Тобою, Трехликой, Диана [53], -
ты ж Прозерпина, Луна - владычица мира - клянусь я
190 (ибо в трех царствах царишь: как Цинтия, небом ты правишь,
ты и земная охотница, мрак тебе Дита послушен;
время ты делишь свое между царствами и меж путями):
мне благосклонно внимаешь. Готова тебе в храме жертва,
гладью прибита морской". Говоря так, жестокая дева
195 вкруг алтаря со священной мукой [54] обходит; со стоном
старая нянька-прислужница следует в страхе, но все же
навзничь улечься велит обреченному, шею подставив.
На спину перевернувшись, случайно Язон чужестранец
вверх поглядев, увидал, что мальчик летает под крышей,
200 шлет он Язону привет. И юноша молится богу
шепотом робким [55]: "Амур, почитаемый в мире повсюду,
бог-благодетель, коль небо, земля, все, что дарит природа,
знают победы твои, если вправду к пролитию крови
ты непричастен и к смерти, а жертвы приемлешь цветами,
205 храмы ж твои украшают брачных венков вереницы,
девичьей крови стыдливой только им и довольно, -
мне избавление дай [56]! Ибо в жертву я здесь предназначен,
ждет моей крови алтарь, - о если б в живых мне остаться!"
Слышит владыка огня [57] (он шепот улавливать может);
210 с радостным смехом в ответ: "Прекрасный моряк, понапрасну
ты испугался: ты жив, и судьбы к тебе благосклонны;
ждет тебя царская власть, руном золотым завладеешь,
жрица Медея дана тебе будет супругой законной.
Лишь обо мне не забудь [58], не гордись судьбою счастливой,
215 в море не вздумай опять моряком ты пускаться отважным".
Так отвечает Амур, а дева уже воздымает
руку, свой меч обнажив. Плененный Язон восклицает:
"Мне помоги, Купидон, помоги мне, Венера благая!
Вот уж Медея меня поражает, лежу пораженный".
220 Бог между тем тетиву напрягает на звонком оружье,
огненным луком своим посылает разящие стрелы;
с легким срываются свистом: охвачено пламенем сердце [59],
грудь полыхает, глаза у Медеи блуждают, вздыхает,
и в ослабевшей руке дрожит роковое железо.
225 Нянька дивится, узрев: "Дитя, отчего ты робеешь?
Смело удар наноси! Исторгни нутро, и пусть печень
долю его подтвердит! Заколебалась Медея?
Гибнем мы, если в бездействии жрица застыла Дианы,
бледность на лике смешалась с румянцем, глаза не искрятся,
230 ярости нет, не скрежещет в шепоте злобном зубами [60].
Что же удар нанести ты медлишь, как будто виновна?
Нет, в том не будет вины, хоть трижды убьешь. Так откуда
в голову эти удары и руки поникшие, вздохи,
пальцы зачем теребят, безоружные, жреческий пояс?
235 Или лежащий пират - маг персидский и жертву мешает
шепотом робким свершить, святотатец, привычной Диане?" [61]
Молвит и меч укрепляет в длани безвольной старуха
жрицы Медеи. И вновь в страхе Язон восклицает:
"Жертвою здесь я умру: мне гибелью меч угрожает!"
240 Снова крылатый Амур улыбнулся и снова направил
В сердце пылающей девы стрелу, устраняя сомненья.
Жаром священным меж тем повторно сраженная жрица
вся занялась. Говорит: "Недостойна жертва богини:
шею не так повернул, весь дрожит, ослабели в нем члены [62],
245 смерти страшится моряк, волнуется раньше исхода [63];
в теле его мало крови; жертва не будет угодна [64],
павшая, прежде чем меч увлажнился". И так обратилась
к юноше [65] жрица: "Скажи мне, беглец и пират нечестивый [66],
есть у тебя ли жена достойная или ты холост,
250 дома еще не завел и любезных детей не имеешь?"
"Холост я, - пленник в ответ, - нет супруги и нету потомства".
С радостью этому вняв, вопрошает зловещая дева
ласково: "Хочешь ты быть мне отныне любимым супругом?"
"Жизнь мне, рабу, сохрани, - ей Язон отвечает с мольбою, -
255 и госпожой я тебя признаю". Срывает оковы
с шеи его, на алтарь возлагает Медея, чтоб грех свой
тем искупить. Называет Язона супругом и в платье
тирское, шелком прошитое нежным, его одевает, -
золотом желтым на нем полоса посредине сверкает,
260 пурпуром светится нить финикийская, переливаясь.
В страхе кормилица, вся оцепенела прислуга.
Мальчик, владыка огня, в этом храме победу справляет,
пляшет нагой Гименей, приветствует нежная Шалость,
с ними Желанье любовное, Страсть безыскусная вместе,
265 и оглашают алтарь пурпуровых уст Поцелуи;
хлопают дружно Согласье домашнее, Прелесть, Забавы [67].
С радостью в брачный покой вместо храма жених удалился,
с ним и невеста, а дружкой была им богиня Юнона,
красноречивую песнь благодарности пела Венере.
270 Но новобрачных в чертог провожает счастливых Забвенье,
Неблагодарность, суровая к людям, шагает с ним вместе [68].
Либер меж тем возвращался [69] от им покоренных индусов,
после сражений устав и храпящими тиграми правя [70];
следом - веселый отряд, пуститься в пляску готовый,
275 шаг сочетая хмельной со взмахами тирсов зеленых [71].
Чует он [72]: стрелами бог любвеносный пронзил уже сердце
скифянки; мальчик крылатый орудует в храме Дианы.
"Тигры, - сказал он,- туда поверните, свой путь изменяя:
больше мне нет в вас нужды. А вы торопитеся, слуги:
280 помощь должны оказать мы свою окрыленному богу [73]".
Так он сказал и стопы прямо в Скифию тотчас направил;
вот уже к колхам пришел, вот за ним - вся Семелина стая,
пляшет библосская рать [74], и кружатся в танце вакханки.
В храм опустевший меж тем возвращалась с охоты Диана,
285 бога сестра плектроносного [75], и удивлялась немало,
звуков не слыша знакомых, а чувствуя всюду разлитый
запах роскошный цветов. До слуха ее фесценнинской [76]
песни доходят слова: "Приносят обеты друг другу,
с мужем Язоном скрепляется браком блестящим Медея".
290 Краскою гнева залившись, "Под знаменьем пусть несчастливым
брак да свершается ваш [77], пусть фату не на радость наденет;
пусть, - говорит,- разонравится мужу, с которым позорно,
богопротивно любви предалась. Справедливо желаю:
пусть их прекрасный союз расторгнет моряк вероломный,
295 большею страстью сражен, пусть развод он объявит супруге;
пусть, сколько будет детей, столько трупов увидит Медея,
пусть, овдовев, скорбит, сыновей рожденных оплачет,
пусть же бесплодную жизнь влачит, обреченная, вечно;
пусть бы, куда б ни пришла, будет чуждой и горя причину
300 видит в себе лишь самой" [78]. И уходит в печали Диана,
это сказав. Храм умолк, и алтарь опустевший тоскует,
крови в святилище нет, одна только старая нянька
храмовый атрий еще сторожила и плакала горько
в страхе за девы вину и за стыд, так позорно забытый.
305 Так сипуха [79] ночная в заброшенных старых руинах
клювом во мраке скрипит, под ветхою кровлей усевшись;
так [80] погребальную песню заводит филин печальный [81],
плачем пугая своим похоронным и жалобой мрачной
в ночи глубокой; так в страхе кормилица стонет, тоскуя,
310 горькие жалобы голос дрожащий ее разливает.
Стражник, коня оседлав, с лицом омраченным к тирану
вестником мчится меж тем и доносит царю: своевольно
дочь его выбрала брак с чужеземцем безвестным приблудным.
Страхом родитель объят: так некогда старый Агенор [82]
315 рухнул, дочерней любви внезапно лишившись; не знал он
что его тестем избрал, полюбив дочь царя, Громовержец.
Гнев, божество, благочестье, обида, печаль, самовластье [83]
душу Эета царя сотрясают и мучают; свите
вооружаться велит: пора-де к мечам обратиться,
320 смертную кару готовить. Тут Либер приходит индийский [84],
ярость смиряет царя своей примечательной речью:
"Так уж сознаньем твоим овладела ненужная святость?
Так свою любишь ты дочь, что мечом покарать ее хочешь?
Чем бесноваться, ты б ждал появления внуков желанных,
325 бремя девичества [85] больше не может выдерживать жрица;
страстью Диана сама воспылала однажды, супругом
выбрав себе пастуха [86]". Вот так ему Либер промолвил.
Сердце смягчилось царя, Медею простил он и тотчас
дочери выбор признал и любовь похвалы удостоил.
330 Так и Ахилл [87] заслужил примирение с тестем, открывшись,
так их простил Ликомед, дождался рождения внука;
Пирра на лоно приял [88], в заботе растил и под Трою,
грех Ахиллеса забыв, отправил для славы грядущей.
Так и оттаявший скиф, отцовской любовью смягченный,
335 зятя велит привести ко двору вместе с дочерью милой,
страх приказав отложить. Дворец украшается лавром,
отчего дома врата венчают святые гирлянды [89].
В спальный вступают чертог [90] новобрачные, радости полон,
юный ликует жених, в Венерином войске - Медея.
340 Феб уж четырежды круг между тем совершил свой годичный,
двух сыновей родила Медея супругу Язону;
ночью однако не спит он на ложе и громко вздыхает,
стоны его не укрылись от слуха колдуньи. "Какую
хитрость ты, ловкий, придумал? Кто любит, того не обманешь [91].
345 Бодрствуя рядом с тобой, узнала, что в сердце, мне близком,
снова готовишь обман, снова мыслью летучею что-то
ты замышляешь негодное. Тайны небес мне доступны -
будет ли голод иль мор, готовятся ль воины, иль ливни
хлынут внезапно, иль небо зардеется пламенем ярким, -
350 что же, поверил Язон, что обманом возьмет он Медею?"
Тут Эзонид объяснил, какая забота [92] тревожит
душу его: и руна не добыл, и столь долго не знают
спутники, что уж давно друг их царствует, коего мертвым,
верно, считают родители, сына потерю оплакав.
355 "Я повидать бы хотел своих близких и снова вернуться
в брачный, царица, чертог, пеласгам [93] сначала поведав,
что за жена мне судьбою дана". Тут Медея супругу:
"Вместе поеду с тобой, руно ж золотое достанем:
втайне от стража-дракона сумею я это исполнить".
360 Молвила; с брачной постели сорвалась в молчании ночи [94].
Звезды, созвездья призвав, велит, чтобы Сон непробудный
к роще заветной пошел, к руну и к святилищу Марса.
Змей сном огромный объят; руно похищает Медея,
мужу его отдает и вместе скрываются оба;
365 брата сражает она [95], и каждый уносит младенца.
Прибыли в Фивы [96]; руно отдается царю золотое.
Чуду дивится Креонт, восхваляет Язона-пирата:
столько земель и морей обошел и счастливо вернулся.
Дочь росла у царя, собою прекрасная Главка,
370 было пора по годам с девичеством ей расставаться [97];
только завидела юношу, пламенем вся загорелась,
хвалит его красоту и желает иметь своим мужем,
хоть он женат на другой. До царя доходит известье.
Молвит правитель фиванский: "Если согласен Юпитер [98],
375 Лахесис если велит и судьба, промедленья не будет.
Пусть и позорно желанье, - его да одобрит Фортуна
и в продолженье веков оправдает потомство Креонта.
Дочери будет руно приданым к дню свадьбы златое".
Кончил старик, и его решенье собщают Язону;
380 выбранный благодарит. Тиран безрассудный, преступный
всюду по царству приказ рассылает, вождей приглашает,
чтобы на свадьбу пришли. Готовится праздник. Медея
сведала про злодеянье и тотчас поверила вести:
знала давно и сама, что супруг ее неблагодарен.
385 За день до свадьбы, скорбя и видя, как двор и палаты
царские бурно кипят, как праздник готовят великий,
как присылают цари, приглашенные к свадьбе, подарки,
в бешенстве диком Медея течение звезд наблюдает
и за луною следит; и вот уже круг завершает
390 Цинтия, в светлых прыжках обогнавшая встречные звезды [99].
Тотчас водою себя окропила колхидянка. Дымом
чистой пылающей серы жрица себя окурила [100],
в поле, где сотни гробниц [101], нашла потаенное место;
долу глаза опустила [102] и в замысле страшном призналась.
395 Руки высоко воздев, так Луне она молится громко [103]:
"Первая в сонме светил, украшенье блестящих созвездий,
звездного неба почетная гостья, противница мрака,
сводов ночных ты царица трехликая [104]; мыслей, покрытых
тьмою, моих, госпожа! Обитаешь в краю самом светлом
400 мира, в созвездии Рака [105], который клешнями вращает
возле скопившихся звезд; ты одна лишь за месяц проходишь [106]
путь, что сияющий Феб за весь год с трудом совершает.
Нашего тела тебя госпожою считают [107] по праву;
сторож лесов ты и рощ [108], ты и смерть на зверей насылаешь
405 (серна, медведь и олень, львы, пантеры и дикие свиньи,
стоит лишь сеть натянуть иль копьем потрясти, уж добычей
перед тобою лежат); тебя третьего царства наследник [109]
выбрал супругой своей, соучастницей доли жестокой,
в дар он тебе преподнес власть над миром вторым (ведь под скиптром
410 грозным твоим укрощаются все без разбору: тираны,
жрец и пират, бедняки, богатые, нищие, воры [110],
все подчиняются общим законам, но доле различной:
ты после смерти казнишь преступных, свирепой собаке
ты их нутро отдаешь [111]); ты лик изменяешь привычно,
415 чтобы, покинув Аид, владыку узреть Громовержца, -
я о прощенье молю: ведь богам не пристало во гневе
верных им люто карать, хоть кару виной заслужили.
Хочешь, срази и меня, но мстителем пусть да не будет
жалкий, царица, Язон, преступной вины сам зачинщик [112];
420 пусть не накажет меня только он, умоляю, богиня,
тот, кого раньше сразить надо было. Кому ни прикажешь,
горло подставлю под нож, лишь бы дочь кознодея Креонта
не отобрала Язона, чтоб сделать скитальца супругом.
Слушай служанку свою: мне Язон не любовь, а страданье.
425 Пять тебе душ принесу я в жертву (достаточной будет
плата за нашу вину): белокурую Главку с Язоном,
также Креонта царя к покойникам этим добавлю,
двух моих бедных детей, мою радость, отдам тебе в жертву,
жалкая, плод нечестивый давно оскверненного чрева, -
430 этим свой грех искуплю". Так промолвив, увидела жрица:
больше не движется свод небесный [113], Луна задержалась,
не подгоняет быков [114], а звезды в их огненном беге
ей предлагают ответ. И, радости полная, жрица,
воплем Подземных смутив, уверенным голосом кличет
435 страшную Пропасть царя [115] и фурий с мольбой призывает [116]:
"Царь нечестивый Эреба [117], ужасного царства владыка
Смерти, теснимый землей, покойников ты принимаешь,
сколько бы ни было их, дворец свой не можешь наполнить,
также и вы, три богини, чьи змеями члены покрыты, -
440 вам они вместо волос, - и с голов у вас (страх нечестивый!)
змеи свисают рогатые [118], лик ваш надежно скрывая,
шеи же вам обвивают, в кольца свернувшись, драконы, -
коли, моими руками растерзан, являлся зловещей
жертвою к манам [119] мертвец, коли я в материнской утробе,
445 чрево разъяв, ради вас убивала детей нерожденных [120],
наши услышьте мольбы. Повелитель могучий Аверна [121],
завтра, когда с женихом лишь направится Главка на свадьбу,
фурий тотчас же нашли на нее. Торопитеся, сестры
Тартара [122]: в Фивах опять заключают союз непотребный [123]:
450 брат Иокасты, сестры наследник [124], вручает невесту
мужу, - спешите туда; этим родом владеть вам пристало:
на смерть себя он обрек бесчестьем, на гибель - страстями [125].
Медлить к чему вам? Ничто никогда моих слов не отвергло.
Если невинность хранить [126] вам угодно и стыд свой девичий,
455 если объятий мужских никогда не искали вы раньше,
сестры безбрачные, вы устрашитесь преступного брака.
Фурий свирепости жду; коли в ней вы откажете, значит,
вовсе не фурии вы [127]: жилище смените и имя,
факелы бросьте и змей и пламя возьмите чужое [128],
460 и полюбите Амура, которого вы презирали".
Молвила. Тотчас земля, задрожав, пред ней расступилась;
там, где стояла Медея, раскрылось зияние тверди [129].
Ухом приникнув к земле, грохотанью внимает колдунья;
встав, говорит: "Нас услышали: дрожью земля отозвалась,
465 хлопаньем грозных бичей в преисподней ответствуют сестры,
меж ядовитых зубов со свистом колеблется жало.
Дело удачно пошло, и в город пора возвращаться.
Прежде, однако, водой речною мне надо омыться [130].
Сделала так, как сказала, и тотчас отправилась в город.
470 Вышла на небо меж тем на пурпурном коне, затмевая
звезды, румянцем искрясь, Денница [131] и свет над землею
распространила, власы распустив и охотно готовя
путь огненосному Солнцу [132] с алой его четвернею;
слышен у дома стал шум от клиентов владыки Креонта.
475 Вот уж поднялся и Феб в колесницу, от света зарделся
день [133] после ночи прошедшей; уж сени и двор наполняют
гости - цари, вот невеста сидит рядом с будущим мужем,
и тростником бороздит Язон деловые таблички:
"Брак, - говорит, - заключен и подписан" [134], и вот Тизифона,
480 страшная дева, придя из Тартара бездны, печатью
метит таблички [135]; свой знак, веселясь, добавляет Мегера;
сталью [136] на воске союз скрепляет свидетель Аллекто;
змеями фурии хлещут по стенам царского дома.
Тут начинает лепить Медея венец необычный [137].
485 С белым воском колдунья серу смешала, смолою,
паклею их обвила, добавила разных снадобий:
ладан душистый сожгла, кипарис запалила бесплодный;
меди нашелся кусок с корабля затонувшего. Змеям
с гребнями на головах, с рогами лазурными, труд свой
490 тотчас велит освятить и вылизать гладко корону [138].
Ядом пронизан смертельным подарок Медеи ужасный,
золотом ложным блестит несущая гибель корона,
и драгоценным камням подражают цветы вредоносно [139].
В час, как готовит свой дар погребальный для Главки Медея,
495 солнце взошло и лучами пурпурными мир охватило.
Серный венец, чтоб разжечь здесь огонь, предъявляет колдунья
и говорит: "О, Титан [140], вселенной прекраснейший образ,
жаром природу питающий и элементы хранящий
от распадения, чтобы не рухнуло мира строенье [141],
500 свет звездоносного свода [142], которому купол небесный
путь указует, в эфир золотистый проникнуть мешая,
в час, как ты мчишься, огни собирая, созвездьям навстречу [143],
души блаженные ты отпускаешь, в свою заключаешь
их ты орбиту [144]; так сжалься, бог величайший [145], над внучкой!
505 Пусть на девичьем челе укрепится венец, прижимая
косы к вискам; во дворце пусть костер разгорится от наших
скорбных невесте даров, пусть ей будет могила наградой,
жалкою смертью в огне да погибнут жених и невеста".
Так, рассыпая угрозы, к Солнцу Медея взывает.
510 "Время приспело, - сказала, - приступим" и, взявши корону,
с видом невинным пришла в жилище Креонта; невесте
дарит сплетенный венец [146] и с покорностью молвит: "Возьми же
и водрузи на чело с весельем златую корону,
что, чужестранка, дарю; моим сыновьям бы такую [147]!
515 Молвила и на главу, уж сверкавшую царским убором,
ей водружает венец. Колхидянку хвалят; уходит.
Тотчас подарок ее изрыгает смертельное пламя [148];
Феба питаясь лучами [149], огонь все сильней и сильнее;
вместе с невестой сгоревшей сгорает моряк [150] изменивший.
520 Силится помощь подать новобрачным правитель, - сгорает
сам он, и скоро дворец пылает костром негасимым.
Все разбегаются: местные, гости прибывшие,
слуги, хор и танцоры бегут, и не праздничной песнью - рыданьем
двор оглашают певцы, опаленные жаром; не слышно
525 звука тимпанов, толпа лишь мечется с воплем, ломая
руки, и с плачем людей, им чужих, принимая кончину [151].
Жрица стояла вдали, не насытив, преступная, гнева,
с мрачной, смятенной душой: не верила в силу такую
ядов и в ярость сестер [152], к молитвам ее благосклонных.
530 Но, как огонь истребил обреченных Медеей на гибель,
в бешенстве за сыновей принимается. Мермер безвинный,
также Ферет свою мать с нежной ласкою звали на помощь.
Чтобы огня избежать, простодушные дети в испуге
сами к убийце, под меч, занесенный над ними, стремятся,
535 сами навстречу идут добровольно опасности страшной,
вовсе не ведая замыслов матери, их породившей.
Руку вздымает с мечом, одержима безумьем, Медея.
"Солнце, мой дед, - говорит, - и Солнце персидское - Митра [153],
ты, Прозерпина, Плутон, - украшение ночи, Селена,
540 фурии, вам говорю я: тела их пусть примет Диана [154],
Солнце - их души, а кровь, обагрившую меч, соберите,
фурии, вы, и пускай не отвергнет их тени владыка
543а царства ночного; и ветров дыхание [155]...............................
543б ....наказать, виновных, и вместе - невинных [156].
Примут несчастные смерть от кинжала, который когда-то
545 был над отцом занесен, я ж сама не предамся печали,
если из рода неверного всех истреблю без остатка".
Молвила; тем же мечом сыновей пронзила обоих
мачеха. После к дворцу понесла она детские трупы
(кровь на руках у нее; преступное видя деянье,
550 и сострадают вожди и страшатся), - так голову сына,
впав в исступленье, несла, приобщившись к вакханкам, Агава [157].
"Здесь, в разожженном костре, где прекрасная мачеха ваша [158],
вместе с Креонтом отцом, с вероломным Язоном сгорела,
вас оставляю, несчастные". Так говоря, погружает
555 трупы детей в погребальный огонь мать свирепая. Тотчас
кличет квадригу она, и - страшно взглянуть! - появились
с гривой из змей на хребте, с чешуйчатой шеей [159] драконы;
гребни на их головах рассыпают летучее пламя.
Вся колесница - как факел, из серы - ярмо, и смолою
560 дышло ее скреплено, пропитана ядом уздечка,
из кипариса - колеса, свинец для осей - из надгробий [160].
На колесницу взойдя, детоубийца Медея
в гневном безумье велит отправляться ужасным драконам.
Тотчас вздымаются ввысь, и, от земли оторвавшись,
565 в воздухе легком скользят и вращаются быстро колеса;
неба достигла почти колесница драконов зловонных;
день бы могла затемнить, изменить направление ветров,
если бы Феб, потрясен преступным деянием внучки,
мир не наполнил сияньем ярчайшим, разлитым повсюду [161].
570 Мрачная Похоть, Безумье свирепое, ты, Грех жестокий,
фурии, Скорбь, Нечестивость, Смерть, Погребение, Зависть [162],
смертных оставьте и жалкому миру даруйте прощенье,
Фивы прошу пощадить [163], ужасные страсти умерив.
Всяческое преступленье - от них [164]: здесь Кадм своим плугом
575 сеял жестокий посев, взрыхлив борозду нечестиво [165];
всходы железом сверкали, и, ядами Марсова змея
вся пропитавшись, земля понесла позорное бремя;
строй здесь греховный возрос, и в шлемах блистала когорта [166];
и, как земля раздалась от созревших железных колосьев,
580 все за оружье взялись, прикрывшись надежно щитами,
смертью друг другу грозя и взаимным убийством бесцельным;
меч отомщает за кровь и за братний грех изначальный.
Родом из Фив Атамант несчастный, несчастный Палемон;
здесь Иокаста жила в союзе позорном с Эдипом,
585 здесь Этеокл с Полиником, два брата, сошлись в поединке
здесь Этеокл его поразил, поплатившись сам смертью.
Ты, о благая Венера, ты, Вакх, озорной сын Семелы,
Фивы свои пощадите - ведь их основатель был родом
сам знаменит и его знаменито потомство: фиванкой
590 матерь была твоя, Вакх; и за пахаря Кадма Венера
дочь, говорят, отдала Гармонию. Столько печальных
Фивы видали смертей, их разве они заслужили?
Станет виною хвалиться рожденьем богов! Громовержца
выходил Крит [167], а теперь отрицает; и скоро уж Делос
595 снова в волнах поплывет [168], убоясь мук родильных Латоны,
и от тебя отречется, Венера, родившее море [169],
Кипр - от амуров, Дионы своей устыдится Идалий [170], \
Лемнос [171] отвергнет Вулкана, аргивян твердыня - Юнону [172],
и от Паллады с главой Горго [173] отвернутся Афины.
600 Верно, и вправду, к богам будет слыть за ошибку почтенье,
чтоб не сказать, - за вину: не хвалу, а лишь беды приносит.
Вора троянского [1] путь и похищенье Спартанки,
и пастуха [2] дерзновенье, в преступном решенное сердце, -
к ним я на лучшем пути [3] приступлю. Ибо гостя покажем,
гостеприимца [4] права поправшего, спальню супруга,
5 брачный союз осквернившего, связи стыдливые ложа,
рода основу, надежду в потомстве найти продолженье:
мать - начало всего [5], из чего сочленяются [6] люди,
матерью все рождено; пусть отец - источник, зачинщик,
все же ничто он без матери: долю какую отцову
10 каждый хранит человек? От матери - все поколенья.
Чтобы поведать я смог о похищенье преступном,
прелюбодействе Париса, тебя я, Гомер величавый,
здесь призываю: уста твои сладостной полнятся речью.
Всякий поэт, погружаясь в источник вод эонийских [7],
15 видит в тебе божество; не говорю я Камене [8]:
"Муза, приди", коль ты здесь; мне бессмертного духа Гомера
хватит, который к оружью призвал, отомщая Пергаму [9],
храбрых пеласгов, в войну Дарданидов [10] коварных ввергая.
Я и другого [11] зову, кто средь ночи напал на троянцев,
20 воинов в чреве коня заточив, и троянские стены [12]
наземь поверг, и оружием Пирра [13] прикончил Приама.
Вас я зову, божества, я, ничтожный поэт, собираясь
то рассказать, что рожденные Музой отвергли с презреньем.
Славой считают лисицы дождаться объедков добычи
25 грозного льва, получить, что презрел его сытый желудок,
голод недавний смирив, и добычей своей называют
лисы, ликуя, те кости без мяса, что им перепали.
Аттики [14] голос, Гомер, твой помощник; латинскою речью
славится ныне другой; разгласите, молю вас, причину:
30 как, почему вредоносный Парис ограбил Амиклы [15]?
Вот уж судья трех богинь уселся, претор, на Иде [16],
вот уже луга простор, вот и холм, весь травою покрытый,
местом служили, чтоб тяжбу решить обитательниц неба.
Суд беспристрастный чинить позабыл пастух илионский [17],
35 свой приговор произнес [18], и, славой венчаясь, Венера
гордо уходит, Юнону презрев. Также дева-богиня [19],
чью красоту не признал, уходит в печали [20]. Как жалок
тот, кто, себе на беду, на права посягает Минервы!
Чтоб расплатиться с судьей, приговор свой выносят богини [21]:
40 ими Парис осужден, и не только пастух в этой тяжбе
признан виновным [22]; на смерть осуждают родителей обе,
братьев его осуждают, и кто еще в городе близок
или родней ему был, всех общая смерть ожидает.
Но если б город один несчастный погиб в этой схватке!
45 Осуждены [23] племена, хитроумная [24] Греция тоже
осуждена потерять великих мужей, и лишится
Мемнона в битве Восток; герой осужден фессалийский [25]
и Теламонова поросль на гибель - две молнии в битве! [26]
Кару за матери брак [27] Ахилл понесет невиновный
50 (свадьба - причина всего!), и, наверно, Аякс Теламонов [28]
непобежденным погиб, так как матерь его Гесиону
не возвратили Приаму [29], - и вот похищенья причина,
из-за которого смерть на народы, мужей и на жен их,
пала, и даже дитя, покончив с войной, не щадили [30].
55 Скорбь ли прорвалась богов или гнев их свирепствовал в мире,
чтобы заблудших казнить небывалою местью такою?
Судьбы велят человеку [31] дерзать, нечестивые судьбы, -
их отклонить никогда никому не под силу; навстречу
выйти никто не дерзнет, никакая тропа не удержит
60 их в неуклонном пути, им откроется все, что закрыто.
Стадо Парис не взлюбил, ему надоели деревни,
хижины, рощи, луга, источники, реки, свирели [32],
к нимфе душа не лежит, он считает Энону [33] уродкой,
и с той поры, как, представ перед ним обнаженной [34], Венера
65 в жены такую ж ему обещала, - пастух ее жаждет.
Суд божествам учинив, он пастбища грязью считает,
нравится только Пергам, увидеть троянские стены
сердце и судьбы велят. От кормилицы льстивым ребенком
знал все о роде своем Александр: от чьей крови родился [35],
70 в доме каком, и, схватив, с чем подброшен он был [36], прямо в Трою
он отправляется. Лишь увидал, утомившись, твердыню,
рушатся башен верхи, не тронуты вовсе ударом,
стонет земля, и стена неожиданно частью расселась,
створки от Скейских ворот [37] знаменитых упали на землю,
75 высохли воды Симоента, красным окрасились цветом
волны хрустальные Ксанфа [38], и, с пастуха приближеньем,
потом покрылся Палладий [39], статуи пали Минервы.
Праздничным был этот день [40], в который правитель несчастный [41]
заново после войны с Геркулесом пергамские стены
80 восстановил; с этих пор ежегодно дарами троянцы
неблагосклонных богов почитали, придя в Капитолий [42],
чтобы обет принести Юпитеру, жертвы - Минерве [43].
С правой руки от отца был в шествии Гектор храбрейший [44],
С левой - Троил, рядом с ним Полит шагал боязливый [45],
85 все остальные толпой сыновья сгрудились за ними.
Так же толпа дочерей окружает царицу прекрасных,
с ними невестки, она ж к принесенью обетов готова;
вслед за Геленом сам царь, с матерью рядом - Кассандра.
Так продолжают свой путь, и храмы уж близко, - ворвался
90 в строй их троянский пастух, приветствует голосом громким:
"Счастлив будь, царь, я вас всех приветствую, сверстники, братья,
если по правде сказать. И ты, храбрейший всех, Гектор,
града глава и вершина [46], и ты, от природы прекрасный,
брат мой Троил, - своего во мне признайте вы [47] брата:
95 той же я крови, что вы, Приамова отрасль родная;
той же Гекубой рожден, подброшен, ни в чем не виновный [48],
вырос Парис пастухом в предгорьях божественной Иды.
Но не презренный пастух: раздор прекратил я, фригийцы,
между богинями; распри небу с тех пор неизвестны [49].
100 Братья, коль верите мне (надеюсь, и царь не замедлит
в сердце признаться в грехе, и сына мать не отвергнет),
то поглядите, с чем был когда-то на Иде подброшен".
Молвил и кинул в кремле пред толпою свидетельства рода.
Тотчас родивших сердца его благочестье, правдивость,
105 речи его потрясают; в лице заливаются краской,
разум в свершенном грехе сознается; Париса в объятья
уж заключает Приам, и радости слезы на сына
льются обильной волной; прощенья [50] отец не приемлет.
Все в изумлении [51]. Мать прибегает [52], ликуя, родная
110 (силы ей чувство дает, в которых отказывал возраст),
в крепких объятиях сын, и оба родителя вместе
шею его и лицо покрывают лобзаньями; спорят,
кто его раньше обнимет, но в пламени чувства святого
все ж уступают друг другу, и счастливы, поочередно
115 сыном владея своим и видом его наслаждаясь.
Вестью нежданной меж тем везде наполняется город,
мчится молва [53], достигая храмов: себя объявляет
с Иды пришедший пастух порожденным от царского корня [54].
Храм оставляет Гелен [55], прорицатель, алтарь покидает,
120 издали громко кричит: "Отец нечестивый и матерь,
что в благочестье жестоком творите, что губите город?
Вот он, несчастная мать, тот факел, что ночью явился [56],
тот, что всю Трою спалит и отцовское царство разрушит, -
долю такую сноха принесет. Похищенье Спартанки,
125 вооружившись, отмстить Эллада клянется [57], горюя;
к нашим стремятся брегам с кораблями без счета данайцы,
лагерь дорийский шумит, Ахиллес угрожает Пергаму,
бьются данайцы, и видим, как Гектора тело влачится [58]
в прахе. Ты рвешься, Троил, на войну, но уже ты повержен [59],
130 мальчик отважный, едва уступив своей доблести дерзкой.
Что ж заклинаю судьбу, отвергая решенную гибель [60]?
Знаменья все против нас, - не поможет ничуть разуменье.
Мне ж после Пирра судьба всемогущая царство готовит [61]".
Так он пока говорит, вбегает, беснуясь, Кассандра,
135 мать обхватив, ей пророчит [62]: "Что делаешь, мать, безрассудно?
Что ты, несчастный отец, что готовите нам вы могилу?
О благочестье без памяти! Благочестивая матерь,
ты пастуха бережешь, а прочим царям [63] нечестивой
кажешься. Гектора тело выкупишь ты, умоляя [64], -
140 горы и камни его изуродуют; не продается
Гектор, твой сын, невредимым, - растерзанный труп [65]обретешь ты"
И за останки [66] заплатишь неизмеримую цену.
Ждет меня в храме позор, из погибшего дома беглянку
страшный настигнет Аякс [67]. Вот уж Троя в огне запылала,
145 сам не дождешься ты, царь, костра погребального [68]; лает
громко Гекуба [69], и внук со стены уже сброшен высокой.
Так вам Беллона готовит невестку; Юпитера зятем [70]
станет идейский пастух и получит триумф, чтобы после
пасть самому; вскоре Пирр появится в поле под Троей,
150 стены разрушит, Пергам обречет на сожженье, Приама,
гневом кипя, он мечом у алтаря обезглавит [71].
Но для чего я вотще прорицаю? [72] Иметь Громовержца
тестем родитель для сына желает, детей ненавидит,
родину губит он сам, вдовою оставить стремится
155 он Андромаху. Троил, что медлишь? Чего ожидаешь,
Гектор храбрейший? Вас смерть взыскует, на вас ополчились
судьбы враждебные, к вам Эакид [73] устремился, свирепый
вас поражает Ахилл, вы, невинные, кару несете
за похитителя. Вы не хотите пророчице верить [74].
160 Ну, так восстаньте вы, граждане, и разомкните объятья,
коими дарят родители сына зловещего; брата
прочь прогоните! Он - враг, судьбою предсказанный, город
многим смертям обречет, без могилы оставит Приама.
С лона Киссейского [75] вы оторвите жестокого сына,
165 в жертву отдайте его, от скверны очистите город,
деву Минерву смягчите, смягчите богиню Юнону,
а, нечестивца убив, смягчите гнев Громовержца:
славной супруге его [76] предпочел Александр Венеру.
Есть среди многих народов обычай одаривать Благо
170 смертью безвинных [77], но вы заколите виновного, чтобы
невиноватых спасти. Бывает, врачи разрастаться
боли дают, чтоб ее подавить, и для блага больного
тела какой-нибудь член отсекают [78], и жертва такая
телу больного несет спасенье, и силы страданье
175 вновь придает, коих он раньше вовсе не ведал. Усвойте,
братья, склоните свой слух, сограждане, мать и отец мой:
пусть под отцовским мечом погибнет пастух, от удара
братнего пусть он падет, и, если из граждан найдется
кто-нибудь, чтоб поразить преступника, пусть он решится.
180 Если ж откажутся все исполнить мои предписанья.
пусть два жреца, Лаокон [79] и Гелен, освященные властью,
внемлют молитве моей и прислужников вызовет каждый [80]".
А между тем, как Кассандра пророчит в будущем стоны,
перед толпой на виду предстает Аполлон, бог Тимбрейский [81],
185 тот, кто стеною Пергам окружил, но лишившись оплаты,
хочет, чтоб кару понес за жадность род Дарданидов [82];
жрец боязливо молчит, оцепенели фригийцы.
"Что эта дева пророчит? - сказал Аполлон. - Что другой здесь
злобно вещает? Гелен устрашает речами троянцев?
190 Но вам изгнать пастуха из отцовского дома мешают
судьбы, готовя дела великие, и непреклонна
воля богов: лишь Парис Эакида повергнет Ахилла [83].
Царствовать будут троянцы [84], где дня приход возвещают,
дня возвещают уход солнца лучи, где вертится
195 хладная ось [85] и небесная зона блистающим солнцем
воспламеняется. Мир будет весь под властью троянцев,
их поколеньям дано всюду царствовать долгие годы.
Воля всесильна судеб, и приговор Громовержца
высказан раз навсегда: "Их власти не будет предела" [86].
200 Ваше безумье оставьте. Суд божества не подвластен
смертных суду [87],-то судьбой не дозволено. Признак бесстыдства -
людям желанье вредить, но не мочь. Угрожать бесполезно [88]
тем, кто защиту нашел у Атропос и у Лахесис ,
у всемогущей Клото. Вы с белой груди [89] у Париса
205 шкуру сорвите пастушью, пусть пурпуром тирским сияет.
Пусть не стыдится, что пас он овец, - я и сам пастухом был [90]
и, напевая, домой пригонял непослушное стадо,
издали видя дымящие кровли усадьбы; Алкесты
я опасался и к ночи, хоть бог, а доил всех прилежно;
210 сам же Адмет и ягнят, и козлят пересчитывал строго".
Молвил; склонившись, Приам Фебу молится и благодарность
богу, спокойный, возносит; молчит благороднейший Гектор [91].
Царский почет разделив, считает Парис малоценным
скиптр, и трабею [92], и власть, - ему ведь суд был доверен
215 над божествами, добавить новую славу он жаждет
к почестям предков и вечную память в потомстве оставить,
чтобы забыли его жизнь пастушью. Едва лишь завидев
царский дворец, он искал корабли у причала и в мыслях
волны Эгейского моря уже бороздить собирался.
220 Речь обращает отец к Парису с немалой опаской:
"Сын, нам дарованный вновь, и судья благородный идейский,
что ты желаешь челны снарядить, паруса подбираешь?
Я не готовлю войну, мирно царством своим управляю.
Если ж безделье постыло и праздным сидеть не желаешь,
225 то отправляйся послом, Александр, к царю Теламону,
стребуй мою ты сестру Гесиону; я царь, а он держит
деву в плену [93]. Посетишь ты попутно дорийские царства,
там же супругу тебе подыщет Венера; Юнона
сделает мужем тебя [94]. И юноша, радостный, молвит:
230 "Трои владыка, тебе подчинимся охотно, причины
нет для отказа". Старик рад, что видит такую покорность
и говорит: "Да помогут в твоих устремлениях боги!
Лишь об одном, как отец и как царь, я тебя умоляю:
власти моей уступи и не менее трех провожатых,
235 знатных почтенных людей, ты с собою возьми: ведь их старость
юношу может сдержать убежденьем от ложного шага.
В спутники дам я тебе выдающихся светочей наших, -
Гектора лишь не пошлю, с кем никто состязаться не смеет, -
240 Полидаманта, Антенора, сына Дионы Энея,
родственник нам он [95]. Сказав, повелел царь прислужнику тотчас
быстро за ними бежать, чтобы вместе явились все трое.
Скоро с вождями посол вернулся под царскую кровлю,
тут и узнали они, зачем паруса поднимают;
245 мигом взошли на корабль и покинули берег родимый.
Вот корабли Дарданидов прошли Тенедос, миновали
Сеет с Абидосом и мыс Малеи крутой обогнули [96].
Видят уже Саламин - свою цель, Теламоново царство.
В гавань вошли корабли, и тотчас вонзается якорь
250 зубом железным в песок и кусает достигнутый берег.
Крепко суда привязав, выходят на берег троянцы
юные, с ними вожди, направляются к царскому дому,
берег покинув. Послов увидав, их сердечно встречает
царь Теламон. В их руках - зеленеющей ветви оливы [97],
255 дружно идут ко дворцу, как будто бы мир предлагая;
мира ж они не несут, а войну, ибо речи готовят,
что раздражить могут мужа, когда не мешало бы право
гостеприимства, его ж нарушить разумный не смеет.
После приветствий царю [98] уселось посольство троянцев,
260 и Антенор пред царем с выражением мягким промолвил:
"Должен ты знать, Теламон, что заставило нас появиться,
знатных Трои вождей, вместе с отраслью царской Парисом.
Если прикажешь ты сам, то объявят моими устами
спутники и Александр, царский сын, все намеренья наши.
265 Ныне Приам Дарданид, кто наш род возродил и твердыню [99],
что ты своею рукой разрушил (мы помним, конечно),
избранным людям велел илионским из нашего царства
царство твое посетить, могучий герой, чтоб ты отдал,
мира достигнув, Приаму родную сестру Гесиону.
270 Ею владел ты по праву войны: сожжена была Троя,
стены повержены в прах, не надеялся царь, что восстанет
прежний Пергам, ни что ты плененную деву захочешь,
царь всемогущий, вернуть: до сих пор у себя ее держишь.
Царскому роду позор - быть в рабстве; виною считают,
275 коль не вернула царю война, что война забрала же;
мир наступивший не отдал сестру. За царя вопрошаем:
пусть оказалась твоя сестра у Приама, на просьбы
он бы ответа не дал, - ужель бы стерпел ты обиду?
То, что мы просим тебя, - преступленье и стыд несказанный [100].
280 Царь наш - Приам, а сестра его все еще в рабстве у греков;
негодованьем народ и злобой вскипает дурною,
ропот идет средь фригийцев, ворчат, не тая недовольства:
"Стены троянские смог возвести наш правитель достойный,
единокровной сестры возвращенья добиться не может".
285 Молвил; свой гнев Теламон едва сдержал в раздраженье.
Ярость, жены почитанье, любовь, согласье, потомство [101]
душу его разжигают, горькую желчь воздымая:
люди Приама хотят и брак, и священные узы
ложа расторгнуть и - сердцу смириться никак невозможно -
290 мать у Аякса отнять [102]. И так начинает [103] ответ свой,
праведным гневом горя, Эакид, возмущенный донельзя:
"Если объяты стыдом илионцы и разум их честен,
если их души страдать заставляет падение Трои,
пусть Геркулеса друзей, всю Грецию пусть не тревожит
295 племя Приама, добыча пеласгов, коль скоро огромный
пал Илион, побежден вождями - богов сыновьями [104].
Или фригийцы хотят опять за коварство их рода [105]
пеню платить? Или мало той кары, что вы претерпели [106]?
Эти, троянцы, слова передайте [107] немедля Приаму,
300 так, победитель, скажу побежденному: "Если затеешь
снова войну, все равно за мною почет и добыча
вечно останутся, славы награда пребудет со мною,
почесть заслужена мной триумфа, а ты, победитель,
с тощей победой уйдешь [108]. И кто же царю или мужу,
305 даже ничтожному, смеет наглою речью промолвить:
"Брак разорви и семью ты разрушь, договором почетным [109]
соединенную, брачный влюбленных покой прокляни ты,
праздничный факел [110] гаси!" И должен выслушивать это \
я, Теламон Эакид, кто город родной ваш разрушил!
310 Разве когда принимал победитель закон побежденных?
Коли, теперь возрожден, восстал дом тирана [111] Приама
после зажженного мной пожара, коль ценит немного нашу
любовь к Гесионе Приам, то в приданое может
царства хоть часть он отдать, дабы дед не позорил Аякса [112],
315 мало за дочерью дав, как если б цела была Троя [113].
Если со времени тестя состарилась юность Эллады [114],
та, что в войне вы узнали, наследует во всеоружье
ей поколение мощных, надежда вождей и отрада.
В доме Аякс мой возрос, выдается могучею силой,
320 ищет народ, над каким он смог одержать бы победу;
также племянник Ахилл, вскормленный в Фессалии древней,
там воссиял и на бой с кентаврами дикими ходит [115],
в сопровождены? Патрокла логова их разоряя;
силой гордятся Тидид, и Стенел, и Аякс Оилеев,
325 Нестора сын Антилох, Паламед и Улисс хитроумный,
Тевкр [116], - негодуют они, что Троя опять возродилась".
Полидамант Теламону ответствует голосом тихим:
"Мощный оружьем герой, сын судьи [117] над душами мертвых,
славой великою, царь, тебя наши покрыли руины [118],
330 злобу свою укроти, да смягчится печаль, гнев уймется.
Брат просит выдать сестру, царицу он в ней почитает,
также и мы ее чтим. Стояла б нетронутой Троя,
ждал Гесиону бы брак не такой. Ныне царством владеет
пленница, счастьем ее наградила беда, и добыча
335 власть обрела, из резни могущество выросло; тот же,
кто диадему надел, тот тиары [119] лишил. Умоляю,
род наш Дарданов, пойми, покоряться не может владыкам,
если, могучий, ему подобает царить. Ныне Аргос
ей подчинен [120], побежденной; ее не служанкой Эллада
340 сделала, нас победив, - госпожой и женой Теламона.
Вождь, кем весь мир восхищен, благородный [121], позорить не станешь
царства, что сам победил; нет, всегда тебе будет угодно
павших царей ободрять, чтоб царили, и новые царства
новым царям доверять, хоть могли быть рабами. Случайный
345 жребий войны при тебе не опасен, и войны не могут
вред приносить. Если ты победил, всемогущий, то каждый
станет охотно добычей твоей. Победив, побежденным
в рабство себя отдаешь и царящих от бед охраняешь".
Кончил посол, и оттаяло сердце царево, что гневом
350 раньше сверх меры пылало. Так [122] в ярости страшной бушует
лев, различая вдали, как в руках у охотников копья
мерно колышутся; хвост по бедрам наносит удары [123],
вот поднял голову лев, и грива, рассыпавшись, кроет
плечи и шею [124] ему; зубами скрежещет; встает он
355 и из груди разнеслось рычание громкое (реки
эхо ему шлют в ответ, луга и окрестные горы);
но как, отбросив копье, охотник искусный на землю
падает быстро ничком и лежит, гнев у льва угасает [125]:
значит, добыча зубов избежала свирепых, и хищник,
360 ту презирает еду, что не сам для себя умертвил он,
в дикости благочестивой прощает, когда для спасенья
все неподвижно лежит охотник. Правитель ахейский [126]
так же от гнева остыл, фригийцев на пир семидневный
сам приглашает. Аякс с Цитерейцем [127], две молнии в битве,
365 вместе беседу ведут, а царского сына Париса
с лаской в объятья свои заключает пеласгов царица,
Лаомедонтова дочь Гесиона и сходство с Приамом
хвалит она в Александре, о брате своем вспоминая.
День наступает восьмой, когда кони воздушные Феба
370 звезды скрывают, и все розовеет, едва колесницу
в путь Океан отпускает и волн раздается шипенье [128].
Голосом громким тогда Анхизид возглашает почтенный:
"В старости мирной живи, оружием не побежденный;
вождь никакой с той поры не грозил вам войною, как в битве
375 пал Илион и Аякс не достиг еще твой возмужанья.
Скоро, однако, твой сын, о герой, все кругом покоряя,
все разоряя, стеной для союзников станет [129], тараном -
против врагов. Твою ж речь мы доложим немедля Приаму".
Кончил. Сказали "прощай!" и здоровья царю пожелали [130].
380 К гавани держат свой шаг и к берегу скоро приходят.
Все на корабль взошли, и вытащен якорь зубастый [131],
подняты все паруса, и от брега корму оттолкнули [132].
Ветер на судно налег, полотно натянулось, и вскоре
режет корабль волну [133], и дыханье попутное крепнет.
385 Африк меж тем налетел с разразившейся бурей вдобавок [134],
скоро весь флот разбросал по простору морскому. Либурны [135]
вихрями водной пучины вздымаются к звездам, и в море,
словно с небес, моряки низвергаются с челнами вместе.
Кажется, будто канат корабельный созвездий коснулся [136],
390 что уже некуда больше горе водяной воздыматься, -
снова к несчастью волна накрывает суда еще выше
и повисает над ними, и жалкою гибелью море
им, наступая, грозит, предвещая кораблекрушенье.
Ветер уж вычерпал воду под днищем, и сходу взрывает
395 носом корабль песок; как стена, поднимаются волны
и окружают его; вода, словно башня, нависла,
и захлестнул паруса снова приступ враждебного моря.
Дрожью охвачен, Парис уже на корабль легатов [137]
со своего корабля был готов перебраться, как видит
400 трупы троянцев своих, рассеянных в водном просторе [138];
голос от плача дрожит, и горестный вопль наполняет
моря предел. "О сколь счастлив, - промолвил он, - жребий пастуший!
крепко сидят на земле, и никак не тревожит их буря;
если морские валы поднимаются грозно, то буйство
405 водных стихий презирают и волны с их бешеным лаем [139].
Видят, как будто в кремле восседают, на горной вершине,
пастбища, рощу, луга, источники, реки, деревни,
скот на обильных лугах, и как козы по скалам отвесным
в поисках зарослей дальних взбираются [140]: манит их зелень,
410 хочется свежей травы озорными зубами отведать.
Полное вымя ягнята толкают упрямыми лбами,
с дрожью хватают его, виляя хвостами, и небом
мягким, пьют пищу свою и вместе питье поедают.
День отступает, на мир нисходят вечерние тени, -
415 пальцами вымя сдавив, приступает к доенью хозяин;
свежего взяв молока, с любовью он творог готовит,
круглую форму ему придает, обжимая руками [141].
К пылким быкам подпустив белоснежных коров не покрытых,
он заставляет бычков состязаться за первенство в стаде [142].
420 О, как тяжел царский труд [143], как сердце вождя угнетает
вечно тревога: войны чтобы не было, чтобы оружьем
не был жестоко сражен, - повсюду страх смерти витает.
Дома боятся мечей, и бури боятся на море,
и не единого вождь не имеет спокойного часа".
425 Так говорит; между тем, волна с удвоенной силой
грохотом все огласив, корабль сотрясает и гонит
в сторону прочь от других; так достигает он Кипра [144].
Следом и флот остальной по данному знаку [145] подходит
(буря уже улеглась) и остается у Кипра.
430 Только с послами корабль отсутствовал. Ветром, наверно,
в море его отнесло Ионийское, там и разбился, -
ибо в Эгейском его не видали [146]. Пастух же дарданский [147]
вскоре на берег ступил дрожащей стопой и, с друзьями
снова припавши к земле [148], вернул себе бодрость и силы.
435 В день этот праздновал Кипр как раз рожденье Дионы [149],
и на алтарь возложить Цитерее свои приношенья
все, что на Кипре живет [150], торопилось: те, кто населяют
лес Идалийский, Цитеру высокую, кто украшает
Пафос священный и кто молчаливые видит Амиклы [151].
440 Также была среди них окрыленного дочь [152] Громовержца,
светлой сияя красой, Елена, - на Крите остался [153]
муж. Наполняет молва [154] город весь, о вожде возвещая:
прибыл Парис, от троянской царственной крови рожденный [155].
Только узнала Спартанка, что юноша прибыл красивый,
445 тотчас же слугам велит пойти - по ее порученью
гостеприимство ему предложить: неприлично Парису,
словно простой он моряк, на берегу оставаться,
если царица вблизи. И гость устремился сейчас же
к дому Атрида [156]; толпой его спутники сопровождали.
450 Тою порой, как спешит по Спартанки желанию в город,
видит молящих толпу пред храмом Венеры - скорее,
сборище, можно сказать; стопы к алтарю направляет.
В это же время над берегом, воды реки презирая [157],
белые лебеди носятся; все замечают голубок,
455 в воздухе взад и вперед привольно порхающих; коршун
гонится алчный им вслед, настигая в быстром полете,
клекотом громким своим птиц безобидных тревожит;
хищник крылатый бедой угрожает [158], над ними летая.
Был знаменитый пророк, рожденный от корня Мелампа [159],
460 ради торжественных дней на Кипр судьбой приведенный [160],
........................................................................................................
так говорить начал [161] он, проницательный, к ним обращаясь:
"Вот вам пернатых ответ на вопрос о будущем вашем:
брак предвещает тебе с невестой красы несказанной
465 птиц идалийских полет; Громовержцем рожденную в жены
лебеди явно сулят, но страшную долю пророчит
коршун, - считается он Плутоновой птицей [162]; в сиянье
дня золотистом, в часу четвертом [163], не могут приметы
ложными быть: война тебе страшная будет приданым! [164]"
470 Очи и длани воздев к небесам, Парис призывает
двух величайших богов - Купидона и матерь Диону:
"Ты, о златая Венера, кормилица, дочь Громовержца [165], -
сотни богов в твоей власти, сотни уловок [166] родитель
дал тебе, сын прибавляет свои, - подтверди предсказанья,
475 лебедем данные, также и то, что голубки вещали.
Коршуна злостный полет обуздать надо, и кривокогтых
Марсовых птиц, послов подземного хищника, авгур [167],
священнодействием ты отврати, - тем, что выдумал первым
мальчик троянский [168], его устроитель он и покровитель,
480 Полла [169] ж пернатых полет одаряет грядущего знаньем".
Кратко еще помолясь, он в храм вступает, одетый
в царский роскошный наряд, окрашенный пурпуром тирским [170],
цветом царей; облегла стан ярким багрянцем хламида,
плечи покрыла его и, заколота фибулы зубом [171],
485 золота блеск придает она юноши ясному лику;
фибулы яркой лучи отражаются в ткани богатой.
Прочих фригийцев толпа одеждою пестрой сияет.
В храме Венеры пастух к алтарю устремляется сразу,
всех, кто там был, на себя обращая вниманье и взоры.
490 Взглядом окинув его [172], сразу все подмечает Спартанка:
что его взор говорит, каким одеяньем украшен,
как пробивается пух на щеках [173], юный лик оживляя
и оттеняя красу на лице, румянцем покрытом.
Им с похвалой восхищаясь, влюбилась в Париса Спартанка,
495 жарким Амура огнем охвачена, ибо давно уж
сыну крылатому мать, огненосному богу [174], велела
сердце Елены пронзить стрелою пылающей тайно.
Почесть Дионе воздав, пастух свой путь продолжает;
встретить царица идет [175], то краснея лицом, то бледнея,
500 пламенный щеки покрыл румянец [176], и, признак надежный,
бледность сменяет его, выдавая любовное чувство.
Стыд не сумев одолеть, под влиянием страсти, душою
жарко горя, побуждает Париса открыть ей, от корня
он происходит какого и как оказался на Кипре,
505 бурею страшной прибит. Однако среди разговора
то замолкает [177], то хочет Париса, пылая, Спартанка,
речью своей обольстить. Пастух илионский коварный,
видя, что женское сердце разбито нахлынувшим чувством,
речь прекращает о том, от чьей он крови родился,
510 ветром каким занесен, добрался до берега Кипра,
но восхваляет зато, трепеща и влюбившись мгновенно,
голосом сладким своим красоту царицы и мужа
он обвиняет ее, что, к жене охладев, оставляет,
здесь одинокой супругу, красой ее пренебрегая,
515 праздник Дионы справлять и храм посещать при народе [178].
"Если бы мне, - говорит, - досталась такая супруга,
с ласковым, нежным лицом и со скромно потупленным взором,
если б так очи блестели и так красотой отличалась,
если бы тело ее белоснежное красил румянец [179],
520 если бы пряди волос золотистых лицо обрамляли,
если бы станом и ростом, походкою так выдавалась, -
если бы был я такой удостоен, счастливец, супруги [180],
я б не оставил одну; хотел на нее бы молиться.
быть ей рабом и слугой, хоть ее назывался б супругом,
525 ночью и днем [181] я бы ждал, пропустить опасаясь приказы,
что изречет в красоте несказанной своей. Менелай же
впал в заблужденье: презрев богиню [182], супругу Елену
тоже презрел, божество и красавицу, дочь Громовержца.
С ней от Юпитера мы происходим [183]". Едва произнес он
530 эти слова, Тиндариду [184] тревожат подобные чувства.
Так говорить начала: "Хоть молчал ты о роде, скрывая
происхожденье свое, мы, красавец, давно уже знаем.
Общий родитель у нас, и в твое мы отправимся царство
вместе: ты будешь мне мужем, тебе я - женою достойной.
535 Вот что нам судьбы велят, Юпитер к чему понуждает [185],
мне повелев быть женой двух супругов и ради второго,
кто бы влюбился в меня, Атрида покинуть при жизни,
смерти его не дождавшись [186]. Другого же выбрать супруга
судьбы мне властно велят, вторым сочетавшись с ним браком [187]
540 Молвила; и к кораблям на морском берегу устремились,
к гавани, к флоту идут; вдруг на город пастух оглянулся,
видит: огромное облако в небо вздымается, вихрем
пыль поднимает толпа идущих следом за ними;
и говорит он, пират, похищенной, с ним же спешащей:
545 "Оба погибнем с тобой, царица, уж юность Эллады [188]
нас настигает; вослед нам, мечи обнаживши, поспешно
верные слуги идут супруга, - царя Менелая,
чтобы схватить нас, и им помогает отряд киприотов,
вооруженных, как будто бы к бою готовы когорты [189].
550 Если посыпятся копья, падешь ты, пожалуй, со мною".
Молвит царица в ответ: "Что ты шаг замедляешь речами, -
милый мой царь? Поскорей нам достигнуть с тобой надо моря,
чтобы ты там приказал фригийцам всем за оружье
браться немедля, сплотиться и царских прислужников толпы,
555 следом за нами бегущих, все разогнать без остатка".
Так говорит, и сноху роковую Приама на плечи
бодро вздымает Парис; так спину подставил Юпитер [190],
бык Олимпийский, Агенора дочь похищая и лоб свой
парой украсив рогов; был рад этой ноше владелец
560 молний, неся по волнам, послушным божественной воле,
деву Европу (она сестрой приходилася Кадму);
смело копытами бог рассекал морские просторы.
Вот уже глади достиг похититель прибрежной, волнуясь;
бегом своим утомлен, обузой вконец изнуренный,
565 ценную ношу свою на берегу не оставил,
а в глубине корабля укрывает царицу Спартанку.
Подняли все паруса моряки и на веслах увозят
лагерь. Успела погоня лишь флот в отдаленье увидеть.
В берег песчаный стучат, себе отбивая ладони,
570 шлемы швыряют, мечи и щиты со звоном бросают.
Вот и супруг прискакал на взмыленной лошади [191], быстро
преодолев расстоянье от города, слухом зловещим
сломленный, - прибыл на Кипр, чтобы в праздник свершить приношенье.
Видит, в безумие впав, как флот бороздит гладь морскую,
575 как уезжает жена, и, упав на песок, громко стонет,
русые кудри [192] свои вырывая. Так часто тигрицы
в дальних Гирканских степях [193], в стороне от дорог укрываясь,
чувствам своим поддаются, когда малышей потеряла
грозная мать, и тоскует по ним, и за вором преступным
580 мчится его же путем, следы от коня различая.
Всадник спешит, задыхаясь; тигрица уже настигает, -
вдруг перед нею река, и мать понимает, что дети
водной преградой отрезаны, и возвращается в горе,
злобно зубами скрипит [194], ревет, потерявши потомство.
585 Так похищеньем жены опечален Атрид благородный.
Тою порою Эней [195] в Илион возвратился с посольством,
речь Теламонову он сообщил без задержки Приаму.
Тот же, когда увидал, что нет с ними любимого сына,
в грудь стал себя ударять и пылью осыпал седины [196].
590 Здесь Антенор рассказал об испытаньях на море [197]
и об опасностях, в нем таящихся, - слезы струились [198],
щеки ему оросив; не ведал, что с бедным Парисом
сделала буря, волна ль потопила корабль, - продолжал он
повесть свою. Лишь одно он наверное знал, что далеко
595 моря свирепость [199] и волн произвол рассеяли бурей
все корабли илионские. Слыша подобные речи,
царский дворец застонал и в мрак погрузился печальный;
город весь в скорби позорной [200], в грудь все наносят удары,
стонут и муж и жена, не доблести честь воздавая,
600 не потому, чтоб Парис с войною мог выступить смело,
иль нападавших сразить, или мощными силами разом
строй меченосных врагов разгромить, перебив их когорты [201]
(хоть бы и был Александр Геркулесу соперником в силе,
хоть бы сравняться он мог своей доблестью с храбрым Тезеем
605 иль с Мелеагром [202], никто от души б не оплакал Париса [203],
сердцем скорбя, до тех пор, пока жив был Гектор великий), -
нет, лишь по царскому сыну в городе плач раздавался.
Тот же, кто помнил еще о прорицаньях Гелена,
вовсе известью был рад и лишь на словах огорчался.
610 Сыну пропавшему строит родитель гробницу пустую [204],
будто покоится в ней в самом деле мертвое тело.
Жертву готовится он принести на могиле Парису,
хоть там покойника нет и некому крови напиться [205], -
с берега видят меж тем: приближается флот, всем знакомый.
615 Первым Париса корабль, снабженный символом царским,
к ним подплывает, увит венками, и шелк украшает
туники, розовый цвет венчает белые платья,
ветр их колышет, вверху на мачте виднеется ветка
мирта [206] - ее укрепил там счастливый жених. Подбегает
620 к морю Гекуба, за ней Приам с толпою народа
и принимают сноху; пастух раздает поцелуи
всем, приближаясь к отцу и приветствуя матерь родную;
нежно обнявши его, они поцелуями щеки
все осыпают [207]. И здесь же, не радуясь, Гектор храбрейший,
625 следом за ним и Троил охотно пришел, но унылый,
духом страдая, не телом, - предчувствия разум и сердце
мужа тревожат: он видит, как Смерть с окровавленной пастью [208]
между троянцами мечется, полчищам диким подобна.
Сколько готова, увы! похитить мужей, сколько горя
630 людям доставит война, молодых сколько жен овдовеют!
А за тобою, Троил, Полит будет следовать всюду.
За человеком так тень близко следует, призрачный образ,
следует молча; недвижима, если тот сам неподвижен;
если движенье прервет человек, остановится призрак,
635 если куда-то пошел и присел, то и тень подчинится,
лживым движеньем своим его действиям так подражая;
делает все, ничего не свершая: так будет с Политом [209].
Пагубный жребий вручил пастуху жену молодую;
вот уж достигли ворот, вот идут вдоль домов, вот уж в царский
640 входит невеста дворец, и накрылась прозрачной фатою;
ждет ее брачный покой, а в городе пляска, в тимпаны
бьют, деревенская дудка [210] пастушьи выводит напевы.
Впрочем, не сладостным звуком ей откликаются горны,
и фесценнины [211] молчат, и войною рожок угрожает;
645 вовсе не радость поют охрипшие трубы, а медью
гулкою грохот щитов возвещают, вождей клич и сотен
скрип кораблей, будто горны Тидида [212] войну объявили.
Что ж, молодые, идите: вы страшные сны подтвердили
матери, вы подожгли богомерзкою вашей любовью [213]
650 факел, явившийся ночью, - он Трою спалит, и фригийцев
смерть неизбежно сразит, пускай, без вины виноватых.
Кровью троянской еще обернется приданое [214], смертью
эллинов обогатится в бегстве чрез лагерь дочь Леды,
боги лишатся детей, и небо застонет, заплачет
655 море: преступный разврат такое заслужит отмщенье [215].
[Пролог] [1]
Если достойна похвал и наград общепринятых доблесть,
если заслуги живут после подвига, слава хранится [2]
вечно, о чем возвещает надпись на камне надгробном,
с нашей мольбой согласись, - за храброго просим другого
5 храброго: и во враге ценит доблесть величие духа,
зависть возвышенный ум отвергает, и славить умеет
подвиги громкие он, с ликованием их превозносит.
Доблесть пример подает благородным и стыд навлекает
на малодушных, которых к земле пригибает их слабость [3].
10 Храбрый Ахилл, для чего погребенью мешаешь, как будто
Гектор, лишенный гробницы, ничем тебе не угрожает? [4]
Смерть если чувствам конец [5], то сожженье зачем отвергаешь?
Если ж осталась душа [6], насколько разумнее думать,
что не покой ей костер, а страданье: огонь причиняет
15 страшные муки усопшим, пронзает их боль в каждом члене.
Впрочем, что чувствам конец, лишь взоры покроются тьмою, -
лживый рассказ для детей и для тех, кому лень поразмыслить.
У благородных людей их души [7], покинувши тело,
доблестью пламенной ввысь вздымаются к звездам и в круге
20 солнечном [8] жизнь продолжают, с луной избегая общенья [9];
мир с высоты озирают, планеты и видят в созвездье
Льва [10], что нам август несет и что обещают другие
неба красоты. И души такие смеются, коль видят
члены в могиле свои, как бренному телу пристало,
25 будто бы страждет душа, лишившись свободы, и в теле
мертвом живет, в заточенье томится, как в тесной темнице [11].
Душам таким безразличны могилы и урны для праха,
их не заботит, бедны ль, богаты ль, похожи ль надгробья,
урною служат для них небесные своды, где Солнце
30 их заключило, подвесив к оси эфирной навеки.
Будешь, Ахилл, среди них, коль в теле воинственном душу
чистой, святой сохранишь, коль к врагу ты не будешь жестоким,
если он смертью сражен, коль ты после битвы суровость
не одолеешь и мертвым по воле своей не возьмешься
35 ты приговор выносить, пощадишь тени, коим мученья,
как говорят, назначает твой дед в судебной палате [12].
Вопрос [13]
Но ты скажешь: если после смерти души презирают свои тела, почему мы просим тебя за Гектора?
Просит не Гектор тебя, но родители жалкие в Трое,
стонет вдова Андромаха, к груди прижимая младенца
Астианакта [14], и горькими воплями мир наполняет;
40 дева вопит Поликсена [15], слезами свой лик орошая,
в скорби терзая лицо, безжалостно руки ломая,
косы в тоске не убрав, небрежно одетая, молит,
чтоб, ничего не сказав, ты кивком головы согласился [16]
Гектора тело [17] бескровное выдать им для погребенья.
45 Ты же, разгневанный, держишь доселе его; над сестрою
сжалься, пойми: брат ее остался б в живых, если б деву
греки увидели раньше; на Трою накликала беды
женщина, женщина беды от Трои одна б отклонила [18].
Людям прощенье даруй. Ведь многого стоит, что Гектор
50 был за триумфы наказан, - довольно тебе, что с триумфом [19]
ты победил победителя. Горе смени ликованьем,
как ты заставил сменить ликованье печалью фригийцев [20].
Стонут троянцы не меньше, чем Ахиллес, восстающий,
чтоб за убитого друга отмстить [21], чью потерю оплакал.
55 Ты все бушуешь, Пелид? Но за Гектора мстителя нету.
Или прикажет Судьба Парису? Власы умастивши [22],
рад, что средь девушек скрыт он [23], занятых пряжею в доме;
подвиг почтенная мать не прикажет свершить ради славы;
так и живет [24], женолюбец, для битвы пригодный лишь в спальне,
60 с бабьей душою своей заводящий сраженья Венеры [25],
чтоб уклониться от Марсовых дел и губительных молний [26]
в поле избегнуть, покоясь на ложе с преступной Спартанкой,
Трое в приданое кровь принесшей и грекам - убийство [27].
Кто после Гектора смерти станет стеной Дарданидам [28]?
65 Кто защитит Пергам истощенный от полчищ данайских?
Кто к арголидским судам направит фригийское пламя [29]?
Кто Теламонова сына [30], щита его звонкого натиск
выдержит, Тевкровых стрел в битве неравной избегнет [31]?
Выступит кто Диомеду противником, турма какая
70 выдержит буйство его? [32] Когда, на свой щит опираясь,
мечет копье из рядов боевых, то кого он не ранит
или на смерть не пошлет, и, дрожащие вытянув члены,
тот отойдет? Возвращался в строй, налетел на Тидида
мощный Эней - и ушел побежденным. И Марсу достались
75 раны. Цитере ж кудрявой удар нанести вовсе любо.
После того как влачил ты Гектора тело [33], в Пергаме
нет для Пелида достойных врагов, ждет его лишь добыча [34].
Вопрос [35]
Но ты скажешь: я смягчу свою скорбь, если отдам Гектора убийцу на растерзание собакам и птицам.
Если ты хочешь, чтоб Гектора труп растерзали собаки,
тем опозорив его, то узнай: у мидийцев почетным
80 это считается [36], и, коль умершего члены растащат
птицы, - для персов почет. Для костей не используют урны,
а среди многих могил [37] разделяют разъятые члены:
пламя костра поедает тела, но собаки и птицы
делают то же, их плоть пожирая и нам оставляя
85 кости одни. И костер до костей добирается. Гектор
разве того избежит, чтоб в сочащихся жижею тленья
членах его не засох костный мозг? Происходит такое
вечно в могиле любой, только скрытые мраком, в гробнице
кости гниют, а когда на свету оставляют, сочатся,
90 видом своим каждый день оскверняя взоры [38] живущих.
Соорудит Андромаха надгробье пустое [39], причиной
будет оно для слез, в которых Ахилл отказал ей, -
ты ж, благородный Пелид, истребитель троянцев, навеки
славу заслужишь себе святотатца, покрывшего скверной
95 члены, еще не остывшие. Портится воздух от трупов,
ими лишенный дыханья живительных ветров; затмится
день, чистоту потеряв, и созвездья ночные не станут
в небе сверкать непорочно, и месяца лик восходящий
мраком покроется, ночь везде загрязнит свод небесный.
100 Феб не нашлет на данайцев болезнь, не погубит их Троя,
жрец Аполлона молить не станет средь лагеря греков
о возвращении дочери [40], - здесь, здесь таится погибель
храбрым, здесь скоро начнется со Смертью кровавой сраженье.
Гектор при жизни жесток был к врагам [41], но вредит еще больше,
105 с жизнью расставшись. Конечно, чуму отвращать от болящих
сам исцелитель-Хирон [42] научил тебя, трогая плектром
струны у лиры, когда ожидались сраженья и битвы;
после уроков войны [43] обучал он игре на кифаре,
знаньем своим усмирив мальчишеский твой неуемный
110 дух после битвы приречной с кентаврами; много добычи
взял ты тогда [44]. Но не знаешь, что запах тлетворный от трупа
отягощает нам воздух, землю, дыхание, ветры?
Люди поэтому мрут, и птицы, и скот, без различья.
Смерть, если ей пренебречь, губит равно живущих и мира
115 благополучие; рушатся вечные связи всевышних
с теми, кто смерти подвластен; межой разделила [45] два мира
матерь природа [46], богов и умерших; не сходятся вместе
трупы людей и эфир, покойник лучей избегает [47]
солнца, в убежище мрака подземного ищет укрытья.
120 Верь мне, увидишь во сне грозный призрак цензора [48]-деда, -
так среди ночи Эак появится в лагере вашем,
голос и жесты его полны будут гнева, жестокой
бранью осыплет тебя, обвинит справедливою речью:
"Разве достойны тебя, небес и моря потомок [49],
125 отпрыск богов, моего Эреба славная поросль [50],
храбрый Ахилл, такие деянья? В костре и в могиле
мертвым отказывать? Прав убитых лишать на сожженье,
на погребенье почетное, их к Ахеронтовым [51] водам
не подпускать? Справедливая жизнь мне открыла дорогу
130 к урне [52], людскую вину, их заслуги испытывать строго, -
ты ж, хоть любимый мой внук, спасенья никак не обрящешь,
к урне приблизившись: маны прощенье дарить не умеют [53],
как не умею я сам, ни царь Минос, ни богом рожденный
кносский судья Радамант, с кем мы в пропасти [54] судим подземной.
135 Имя научат твое ненавидеть, чрез реки пронесши [55],
маны-ты прав их лишаешь [56] на тех, кто уж смертью похищен [57];
держат Патрокла они [58], мешая в Харонову лодку
сесть, чтобы раньше успел пересечь Гектор воды Аида.
Так не пускаем и мы никого перейти через волны,
140 жребий свой там обрести, если не погребен по обряду".
Эпилог [59]
Но укроти, славный вождь, свирепые духа порывы,
гнев отложи, умоляю: уже не почувствует Гектор,
как над врагом ты яришься, чье тело ты выдать не хочешь;
Гектора казнь не настигнет, кара настигнет пеласгов [60]
145 в лагере вашем, пока ты убитого злобно караешь.
Возненавидит тебя Эак, и Патроклу придется
муки принять на себя за бесчинство твое в наказанье.
Трупа хотя б половину Приаму, Ахилл благородный,
выдай: от скверны следы и часть сохраняет. Не хочешь
150 тело вернуть и кровавые члены, презрев благочестье,
с тестем к тебе Андромаха придет, через поле шагая,
с Астианактом младенцем, в печали вдовства очевидной;
станет, увы! собирать супруга разъятые члены
и, средь терновых кустов обнимая кровавую глыбу,
155 ей поцелуи дарить, величая ее своим мужем, -
глыбу, покрытую кровью, супруга злосчастная будет
звать своим Гектором, сыну внушая песка не касаться,
может быть, крови впитавшего. Так в ожидании свекра [61]
время проходит, но делом вдова занята: выжимает
160 сок из краснеющих трав и им окропляет ланиты
сына, чтоб ликом отцу был подобен [62]; и в горе безумном
кажется ей, будто Гектора видит в Астианакте.
Станет Приаму она показывать Гектора кости,
кои лежат там и сям, колесом раздробленные; с плачем
165 Гектора милого прах целуют. Ребенку прикажут,
чтоб окровавленным ртом останки отцовского тела
поцеловал. "Здесь ты видишь, - Приам скажет внуку, - повсюду
члены лежат на земле, - то отец твой растерзанный". Если
нравам твоим не внушит благочестия эта картина [63],
170 то посмотри, что с женой творится, с Приамом, с Гекубой,
с сыном, стыдливой сестрой: отец, на земле распростертый,
ноги целует твои, для царя не считая позором,
что повелела судьба несчастному; дочь Поликсена
за руку держит младенца Астианакта и учит
175 Гектора тело обнять, чтоб оплакать его, но стремится
мальчик в испуге уйти, в убитом отца не признавши.
Все ж было телом, увы! что мать и супруга в объятьях
держат растерзанным; ищут копьем нанесенные раны
средь благородного сына и мужа растерзанных членов.
180 Спину, однако, зачем его трогают? Храброму мужу
это обидно [64]; вы тело переверните и рану,
мощным ударом сразившую Гектора, сразу найдете
прямо в груди у царя [65], его труп руками ощупав.
Ногти дадут вам понять, как глубоко вонзилося в тело
185 древко копья, что за силу имеет изделье Вулкана [66].
Если же есть на спине увечья, они происходят
от колесницы Ахилла, влачившего тело по скалам [67]:
это они опозорили труп нанесенным увечьем.
Гектором восхищены, мы тем более славим Ахилла:
190 им побежденный уж мертв; назначь же, великий, печали
должный предел; отомстив, окажи снисхождение - кару
Гектор, убитый, понес. Успокойся, взгляни: пред собою
Астианакта ты зришь; ужель не встает пред очами
образ любимого сына, и старость Приама почтенный
195 облик и речи отца [68] твоего не рождает в сознанье?
Ведь и тебя хочет встретить родитель, Пелид твой счастливым
после войны; Ликомед [69], супруги отец престарелый,
в радостных видит мечтах, как он внука тебе представляет [70].
Ты с Деидамией нежной рядом поставь Андромаху
200 с плачем ее сиротливым, - и та, день и ночь хитроумно [71]
взоры напрягши и ум, трепещет: лишь только увидит
в темных волнах паруса, бежит, как безумная, в воду [72],
чтобы узнать, не разрушена ль Троя, не пал еще Гектор, -
страх ее сердце томит. Тебя она хочет увидеть
205 с плектром в руках, ударяющим снова по ласковым струнам
юною дланью своей, чтоб тебя похвалами осыпать;
хочет обвить твою шею, лобзанья даря слаще меда.
С жалобным воплем седины осыпала прахом Гекуба -
в сердце сыновнем своем представь себе в море Фетиду:
210 хоть и сама она смертных судьбе не подвержена, все же
храбрый Ахилл, родила тебя смертным [73], и это печалит
душу ее. Поразмысли и щедро даруй снисхожденье,
вождь величайший. Но если все это тебе безразлично,
цену назначь, победив, продай благородное тело.
215 Выдай за выкуп его немалый, как будто живого [74],
выдай за сумму, в какую ты Гектора сам оценил бы.
Принято тело ценить благородного мужа высоко,
коль отличался в войне; ты всем вдохнешь мужество в душу,
тело, не дешево выдав сраженного в битве жестокой,
220 кто, не жалея себя, сограждан любил и свой город [75].
Пусть Дарданид перечтет богатства, даст много талантов [76],
пусть в нищете и нужде [77] пребывает он с Астианактом,
также и все, кто Пергам населяют; останется карой
Лаомедонта потомкам [78], что друг твой, безмерно любимый,
225 будет почтен в погребении златом, за Гектора данным [79],
лишь бы был отдых дарован покойникам и избавленье
ныне живущим - от смерти [80], и пусть наслаждаются мирно
воздухом чистым и небо, и Тартар, и море, и суша,
род свой откуда ведешь [81]. Хоть земля для мертвых - могила,
230 знаменьем будет, что Троя свой выкуп заплатит и подать
всю предоставят данайцам троянцев поверженных трупы [82].
В ркп N подписано: Заканчивается размышление Ахилла, размышляющего (sic!), выдать ли за выкуп тело Гектора.
Мальчика судьбы пою [1], кому нимфы жаром любовным
благо содеяли. Мне так ты, Муза, велишь. Что за случай
спутника бедствий Алкида [2], его утешенье, похитил?
Бог идалийский крылатый [3] однажды на матери лоне
5 нежился сладко [4], обвив шаловливыми шею руками
и поцелуев прося. Свой сияющий лик обратила
к сыну Венера, устами, как розы блиставшие, молвив [5]:
"Мир покоривший и небо [6], чье пламя разит Громовержца,
силы взыскую твоей, от коей сама пламенею,
10 чтобы оружьем своим, содержащим огонь плодородный,
матери просьбу узнав, исполнил, как сыну то должно.
Не о преступном прошу, и мое не порочно моленье,
также не в тягость тебе, хоть и тягости ты одолел бы".
Матери, просьбы ее прерывая, Амур отвечает:
15 "Трудность любую назначь, поручи мне великое дело,
мать, не смущаясь. Куда мне направить стрелу? Что поджечь мне?
Должен заставить кого из богов иль людей загореться?
Лишь назови: вспыхнет он. Что взор омрачаешь слезами?
Все я исполнить готов; коль захочешь, и сам Громовержец [7],
20 неба владыка, охваченный пламенем, облик теленка
примет, забыв небеса, замычит [8] среди трав изобильных,
словно он подлинный бык на лугу; или ливнем прольется
из под небес золотым, дом затопит богатством, иль птицей,
что его носит перун, иль лебедем, змеем, сатиром;
25 будет Алкмену любить, шлем надев и оружьем сверкая,
звонко блестящим щитом потрясая, и воин-любовник
стянет две ночи в одну, погасив дневное сиянье.
Если угодно тебе, то Паллада огонь наш почует,
дева, что с полом своим враждует, но все же признает
30 силу мою и, копье свое бросив, возьмется за пряжу [9].
Если отец мой Нептун [10], дыханием море тревожа,
в волнах бушует, - стрелой пламенеющей, значит, сражен он.
Мой одолеет огонь и воды, средь волн клокотанья
будет тритонов любить Галатея, Фетиду [11] - дельфины.
35 Все, что в пучине живет, подожгут мои острые стрелы.
Если желаешь ты, мать, чтобы люди, огнями моими
распалены, оскорбляли заветное ложе, отцовских [12]
будет лобзаний искать его дочь; сын, того не желая,
с матерью грех совершит, брат родной сестру опозорит;
40 пасынком мачеха пусть овладеет, ласки рассыпав,
новый Пердика пускай обезумеет, новая Мирра
явится, снова сестру заполучит Юпитер в супруги.
Что говорить? Коль прикажешь, другая царица зажжется
страстью к красавцу быку, и другая объявится Федра".
45 Радуясь этим словам, с лицом просветленным, Венера:
"Резвый ребенок, тебе все, что в мире родится, подвластно:
Небо, созвездия, Море, Земля; так пускай не смеются,
что выступает Венера просящей: сама мать Амуров [13]
ищет у сына огня, поскольку в призвании этом,
50 хоть мы с тобой и равны в почитанье, однако, сознаюсь,
милый, что силы твои здесь надежней. За матери слезы
если угодно тебе отомстить [14], научу - ты же слушай.
Нимфы, мой мальчик любимый, всем хором однажды сучили
пряжу на дне своего Пенея [15]. Тут (стыдно промолвить!),
55 Солнца любовь, все грехи мои разглашает Климена [16]
нимфам; о том говорит, как в сеть я попала, как цепью
Марса Вулкан оковал, - во всем этом Солнце - наводчик.
Нимфам же слушать угодно, как нашу беду расславляют.
Если так нравилось им распевать о моих приключеньях,
60 пели бы девы за пряжей, мой мальчик, о наших победах,
пели б, как вынес Парис приговор [17] в мою пользу на Иде.
Вот вся причина моей печали. Коль стрелами мог бы их
распалить иль сердца поразить своим сладостным ядом,
пусть бы узнали любовь, твоих стрел научились бояться.
65 Есть у Алкида, в годах самых нежных, любимейший спутник,
ярким румянцем украшен и белизною молочной [18],
в лике его белоснежном пурпурное плавает пламя.
Пусть же, ребенка узрев, все нимфы страстью зажгутся,
будет им карою злой - своих исполненья желаний
70 долго в тоске ожидать, пока вырастет общий любимец".
Так бы осталась словами [19] обида Венеры, когда бы
дерзкий Крылатый не взял оселок [20], чтоб точить свои стрелы.
Луком себя опоясав, людей и бессмертных услада [21],
пламенных стрел прихватил, приладил колчан за плечами.
75 Во всеоружье взлетел, и только покинул Крылатый
небо, уж он на земле; так быстро лишь мысль пробегает [22].
Только к ручью подошел, бросил камень в хрустальные воды,
гул от него испугал обитательниц глади зеркальной;
все выплывают узнать о причине, покой их смутившей.
80 Бог окрыленный бежит, вступает в тенистую рощу,
там, изменив облик свой, принимает образ наяды,
тело себе удлинив, чтоб ростом казаться повыше, -
дабы обман совершить, приказанье родимой исполнить.
Длинное платье на нем колышется, пят достигая [23],
85 кудри по белым плечам рассыпаются в кольцах игривых,
ветер дыханьем своим, налетев, раздувает прическу,
надвое делит блестящие волосы, лоб обнажая.
Скромно, как будто 6έι нехотя, к девам Амур приближался,
крылья надежно укрыты под платьем, свободно лежащим.
90 С нимфами вот он смешался под девичьим видом притворным;
их вопрошает Амур, зачем, покинув источник,
робкий на землю их хор дружно вышел; ему объясняют;
их заверяет Амур, что нисколько не ведал такого.
А, между тем, одолев Эриманфского вепря, тиринфский
95 с радостью шел Геркулес [24], с ним вместе прекраснейший мальчик,
Гил, молненосного вепря нагруженный шкурой [25] с зубами;
пусть он, бессильный, страдал под тяжестью груза такого,
все же был рад, будто сам приобщился к триумфу героя,
будто Алкид не один уложил жестокого зверя.
100 Нимфам ужасен Алкид, но любуются внешностью Гила.
Так между ними одна ко всем обратилася сестрам [26]:
"О, безмятежные нимфы, Пенея богини, скажите,
был ли природою создан когда-нибудь образ, подобный
этому мальчику? Не был таков пастух с горы Иды [27],
105 ни Ипполит, ни Язон, осиянный ночною богиней,
не был ни Бромий таким, ни сам Аполлон величавый [28].
Жребий счастливый у той, кто красою такой завладеет,
кто с ним на ложе любви в поцелуях сольется губами".
Гила они восхваляют чрезмерно, меж тем как Крылатый
110 лук достает и, смешав с медом страсти любовные яды,
стрелы готовит хитро и их среди нимф рассыпает.
Все то бледнеют они, то румянец красит их лица [29],
руки высоко вздымают, глубокие вздохи колеблют
их непрерывно уста; сами тянутся пальцы к прическе;
115 то говорить начинают, то вдруг умолкают [30], запнувшись.
Все здесь - приметы любви. И молвит сестрам Климена:
"Хочется мне, чтобы Гил был похищен, нам милый, и в волнах
нашу изведал любовь, - то влюбленной в вину не поставят.
Любит Энона [31] Париса, Ликасту [32] верна Амазонка,
120 любят красавца Адониса, Сам Купидон любит фурий [33].
Сколько веков напролет влюбляются Небо, созвездья,
волны морские, Земля, Плутон, - мне ли, нимфе, бояться?
Так говорит. Между тем, напевая, к источнику близок
Гил; зачерпнуть здесь воды хочет он, и в руках его урна [34].
125 Только увидели нимфы прекрасные, как он подходит,
все засмеялись [35], что медлит. И всем одного захотелось [36]:
в волны едва погрузил он, правой рукой ухвативши,
урну, его увлекая, все нимфы под воду нырнули.
Гил испугался похищенный и устремился от страха
130 к гроту хрустальному: был образован землей травянистой.
Всех ободряя сестер, Дейопея [37] тогда обратилась
к мальчику: "Милый ребенок, не подобает слезами
лик свой тебе орошать, - только внешность уродуешь плачем.
Вовсе и незачем плакать, - ведь мир при тебе остается [38]:
135 нас украшают фиалки, красивые лилии, розы,
любит нас сам Гиацинт, и в волнах Нарцисс [39] поселился;
всякий цветок ароматный, всякая яркая травка
косы, водою взращенные, нам украшают венками.
Ты женихом нашим здесь будешь вечно, до дней окончанья.
140 Речью смягчала такой Дейопея мальчика душу.
А между тем, разъяренный, тиринфский герой мчался мимо,
с криками Гила ища, и берег ему отзывался,
волны, и горы, и лес повторяли любимого имя [40].
Только источник молчал, где похищен был Гил. В эту пору
145 к звездам крылатый Амур возвращался; исполнивши дело,
матери он сообщить о победе стремился, ликуя.
Слышал он голос и стон Геркулеса, искавшего Гила;
бог и поведал ему о случившемся: мальчик прекрасный,
спутник Алкида похищен источника нимфами; втуне
150 все Геркулеса надежды пропали, огнем идалийским
истреблены. Застонал, цепенея и палицу бросил:
"Вскормлен ты был, мальчик мой, понапрасну, ты, видевший всюду
доблесть мою (как свидетель [41], присутствовал при испытаньях,
коих я встретил немало: был вепрь побежден, льва в Клеонах [42],
155 шею руками сдавив, я убил, отбросивши стрелы;
сына Земли [43], от нее оторвав, при тебе задушил я).
Кто оботрет мне теперь, утомленному, пот после битвы?
Кто будет спутником мне, если новые битвы навяжет
мачеха [44]? Что я скажу твоей матери - малым ребенком
160 мне тебя вверила, чувства забыв материнские. Встретив,
как я ей сына верну? Одно лишь придется сказать мне:
"Радуйся, мать, и ликуй, повод есть: родила ты на счастье
смертного, ныне же матерью стала бессмертного бога [45]"".
О, всемогущий Юпитер [1], высокий правитель Олимпа,
отпрыски страшной змеи мне смертью зачем угрожают?
Хоть ты, отец, и царишь, но отряд их змеиный замыслил
заговор против меня враждебный. Иль, может быть, ныне
5 дети твои и Юнона, надменные, правят на небе,
морем, землею и молний трезубцем владеют [2]? Иль сам ты
ярко блистая, с утра на землю спустился? Иль горем
тяжко подавлен, Олимп ты покинул [3] при солнца закате?
Горько Алкиду - тобой порожден он, отец благодатный, -
10 что нет почета ему, а трудов и опасностей - тысчи.
Ибо, какое б чудовище свет не видал [4], всех страшнее,
будет оно мне врагом. Победы в каких только войнах
я не одерживал, - мачеха [5] в ярости пасынку может
их навязать в подтвержденье, что вправду я - сын Громовержца [6],
15 коль приказанья ее выполняю труднейшие! Войны
страшные ждут, лишь с триумфом вернусь; не остался ни разу
я без врага [7]; на свирепых чудовищ все время мне должно
в битву идти. И с тобой враждует, родитель, супруга,
как на меня нападет, ты всегда моих бедствий причина.
20 Ползал еще по земле я [8], - двух змей с раздувшейся шеей,
с гребнями на головах, на меня наслала Юнона,
с грозным огнем в глазах, с ядовитою пеною в пасти,
и расщепленный язык дрожал меж зубами со свистом [9].
Змей этих видеть и слышать для всех было страхом ужасным,
25 я же, младенец, смеясь, задушил их обеих руками.
Так вместо смерти они принесли мне впервые победу,
так я добычей не стал Юноны прислужников верных.
Думал, нет больше врагов, если льва победил я в Немее [10], -
я без меча, безо всяких сетей на него ополчился,
30 и без другого оружия, силе лишь рук доверяя,
............................................................................
шкуру его я ношу. И теперь вот, еще утомленный,
с третьим воюю врагом [11], - убитый, он вновь оживает.
Эту чуму много раз поражал, но все больше ярится,
и сокрушить нету сил. О, судьба моя вправду несчастна!
35 Хуже всего - победить, ибо с собственной силой своею
я здесь сражаюсь: свирепых врагов для меня производит
меч мой, когда, победив, возрождает их снова для битвы.
Если какой-нибудь бог на Олимпе доводится братом
мне, пусть придет, наконец, и несчастному помощь окажет;
40 только прошу, пусть не сын будет он моей мачехи [12] злобной,
хоть бы и брат мне. Приди на помощь, богиня Минерва,
в битвах могучая; блеском отцовским шлем твой сияет,
щит твой, сверкая, звенит; потрясаешь ты молньей; Горгона [13]
вместе воюет с тобой, в вечный камень людей обращая.
45 Дева-сестра [14], рождена из головы Громовержца,
мне ты в трудах помоги. Скажи, каким способом можно
искоренить этих змей, что сами под меч мой стремятся?
Чтобы им вырасти, гибнут охотно свирепые шеи!
Срубишь, - опять возродились, другая змея вырастает!
50 Дева совет мне дала [15]: "Если трудится меч твой впустую,
пламенем яды сожги леденящие; срубленным шеям
смерть принесет пусть огонь и, прожорливый, пусть уничтожит
головы все, и спалит он драконов, уже пораженных".
Миф об Оресте и Электре в западноевропейской литературе XVIII-XX вв.
Среди античных сюжетов можно выделить, наверное, три, которые пользовались особым вниманием в западноевропейской литературе. Это - мифы об Антигоне, Эдипе, Оресте и Электре. Последний из них был наиболее популярен в том варианте, который он принял в софокловской трагедии "Электра". Ее переводили французский гуманист Лазар де Баиф (1537), венгерский епископ Петер Борнемисса (1558), корифей нидерландской литературы Йост ван ден Вондел (1639; вероятно, с латинского), причем уже Борнемисса не слишком придерживался оригинала, стараясь приблизить текст к реалиям венгерской жизни своего времени, а ван ден Вондел придал трагедии Софокла дополнительный динамизм в духе барокко [1].
В XVIII в. Оресту и Электре было посвящено 9 драм, 5 опер и даже 1 балет, причем внимание уделялось преимущественно Электре. Далеко не все из этих произведений находились на таком художественном уровне, который мог бы обеспечить им внимание современников, не говоря уже о потомках. В качестве курьезного примера безразличия к исконной античной проблематике можно привести роль, которую заставил играть Электру либреттист моцар-товского "Идоменея" (1781): здесь брат и сестра находят приют на Крите, причем Электра выступает в качестве возлюбленной царевича Идоманта, а соперницей ее является некая Илия, дочь Приама, тоже невесть как попавшая на Крит...
Впрочем, правда страстей вообще не очень волновала авторов XVIII века, и персонажи античной трагедии, одетые в пудренные парики и обращающиеся друг к другу не иначе как "мадам" и "мсье", должны были производить достаточно странное впечатление. Самое же главное, ни один из драматургов этого времени не мог допустить и мысли о сознательном матереубийстве. Эгисф - другое дело, здесь речь шла о мести узурпатору, лишившему Ореста законного престола, и самый изощренный заговор заслуживал внимания. Соответственно у Вольтера в его "Оресте" (1750) значительно смягчен образ Клитеместры [2]. С самого начала в ней чувство матери борется с супружеским долгом по отношению к Эгисфу, и она то с ужасом слышит о мнимой смерти Ореста, то, узнав правду, просит сына пощадить ее нового супруга. Орест вроде бы соглашается уступить матери, но Электра побуждает его к мести, и когда он заносит меч над Эгисфом, он случайно смертельно ранит Клитеме-стру, бросившуюся защищать мужа. В отчаянье осознав, что он наделал, Орест, не дожидаясь вмешательства Эриний, повинуется приказу богов, карающих его изгнанием в Тавриду. Устранив из трагедии проблему сознательного матереубийства, Вольтер, естественно, лишил образ Ореста его внутреннего содержания, заменить которое не в силах достаточно запутанная история появления будущего мстителя у дворца его убитого отца.
Более естественно выглядит развитие действия у итальянского драматурга и публициста Витторио Альфьери (1749-1803), у которого прекрасное знание античности органически соединялось с преданностью героическому идеалу человека, вступающего в борьбу с тиранией [3]. Соответственно в своем "Оресте" (1-я постановка - 1781 г.) Альфьери отказался от более или менее хитроумного заговора, непременно сопутствовавшего появлению Ореста на новой европейской сцене. Возвращающийся на родину Орест не прибегает к маскировке, а сам открывается Эгисфу. Вследствие этого он, вместе с Электрой и Пиладом, попадает в темницу и приговаривается к смерти. Однако заключенным удается освободиться, и Орест сражает Эгисфа. Что касается матери, то ее он убивает, охваченный жаром мести, видя, как Клитеместра оплакивает любовника, бросившись на его труп. Таким образом, в фигуре Ореста у Альфьери справедливая месть тирану совмещается с матереубийством, совершенным под влиянием слейой страсти, - в этом нетрудно увидеть отзвук как трактовки образа у Еврипида, так и некоторое ее предвосхищение в драмах XX века.
Не остались равнодушны к судьбе Ореста и Электры и драматурги XIX в., в том числе А. Дюма, переложивший "Орестею" (1856), которая не стала лучшим его произведением. Большего внимания заслуживает трагедия Леконта де Лиля "Эринии" (1873), известная, в частности, тем, что из написанной к ней музыки Ж. Массне в репертуар всех певцов мира вошла знаменитая "Элегия".
Увлечение греческой античностью Леконт де Лиль (1818-1894) испытывал всю свою жизнь, свидетельством чему являются как его собственные сочинения ("Античные поэмы", 1852), так и многочисленные переводы прозой древнегреческих авторов [4]. Качества Леконта де Лиля переводчика оценивались в свое время очень высоко [5], сейчас, однако, раздаются голоса, способные поколебать эту репутацию. Похоже, например, что трагедии Софокла он переводил не с оригинала, а с латинского перевода [6]. Впрочем, в его "Эриниях" влияние Эсхила чувствуется очень отчетливо, независимо от того, читал ли Леконт де Лиль "отца трагедии" по-гречески или по-латыни. Взяв за основу "Орестею", которую он за год до этого выпустил в прозаическом переводе, Леконт де Лиль отбросил 3-ю часть трилогии, сконцентрировав содержание "Агамемнона" и "Хоэфор" (с прибавлением спора Электры с Клитеместрой из Софокла) в сравнительно небольшой двухчастной трагедии [7]. (По объему она составляет примерно две трети от двух пьес Эсхила). Существенным новшеством явилась у Леконта де Лиля судьба Ореста. Он был не скрыт Клитеместрой задолго до убийства у родных Агамемнона, а продан в рабство, вполне вкусив прелести подневольной жизни:
И брань, и свист бича, и ложе у гноища, \
Муть дождевой воды и мерзостная пища.
Таким образом, ненависть Ореста к злодейке-матери может объясняться его рабской долей не в меньшей степени, чем заветом убитого отца. На первое место, однако, выступает рок, действующий не извне, а как бы родившийся вместе с человеком и растворившийся в его крови. Поэтому Орест не задумывается над своим будущим - просто у него нет другого пути. К тому же и Клитеместра, которая у Вольтера сохраняла какое-то чувство по отношению к сыну, у Леконта де Лиля изображена достаточно прямолинейно как чудовище, ненавидящее не только мужа, но и все, что он любил, - "и то, что от него я в чреве понесла". Поняв бесплодность попыток отговорить Ореста от расправы с ней, Клитеместра у исступлении восклицает:
Царя убила я и тело на куски
Изрезала. Но есть и у меня кручина:
Я, зарубив отца, не истребила сына!
Естественно, что такая откровенность стоит ей жизни, и Орест даже перед трупом матери отстаивает свою правоту.
Иначе думают другие действующие лица. Кассандра пророчит Оресту вечное преследование со стороны судьбы; Клитеместра призывает на его голову мщение Эриний; в ужасе от совершенного им Электра покидает его ("Увы, ты эту кровь не смоешь никогда!"). Наконец, в финале трагедии сами отвратительные Эринии окружают Ореста, увязнувшего в крови матери, и отрезают ему всякий путь к бегству. Ясно, что у Леконта де Лиля Орест не восстанавливает своим трагическим деянием мировую гармонию, как это было у Эсхила и Софокла, а, скорее, нарушает ее, подняв руку на мать, чем бы не было продиктовано это решение. Отказавшись от примирительной "случайности", стоившей жизни Клитеместре почти во всех обработках XVIII века, Леконт де Лиль открыл путь к дегуманизации мифа об Атридах и переосмыслению образов мстителей за смерть Агамемнона, по которому четверть века спустя пойдет драма XX века.
1
Новое осмысление древнегреческого мифа в XX в. имеет в качестве предпосылки новую оценку античности, возникшую в последние десятилетия предыдущего столетия. Ренессансный и неоклассический идеал древней Эллады с его благородной простотой и спокойным величием, пластической завершенностью и соразмерностью уступает место иному взгляду, связанному в первую очередь с именами Ф. Ницше и Я. Буркхардта (при всем очевидном различии между ними); отчасти 3. Фрейда. На первый план выдвигаются теперь мистические глубины бессознательного и подсознательного, "дионисическое", т.е. необузданное, стихийно страстное начало в противовес началу "аполлоновскому", гармоническому, рациональному. Первый же драматург, решивший по-новому истолковать месть Атридов, испытал на себе влияние этого нового восприятия античности. Им был Гуго фон Гофмансталь, впервые обратившийся к античной трагедии в 1893 г., когда он написал "Алкестиду" - свободную обработку трагедии Еврипида, в которой он значительно углубил психологическое содержание образов главной героини и ее мужа Адмета [8]. Десять лет спустя внимание Гофмансталя привлекает другой еврипидовский образ - фиванского царя Пенфея, героя трагедии "Вакханки"; возникает концепция двухактной трагедии, в которой, по собственному отзыву поэта, действие не должно было иметь почти ничего общего с Еврипидом [9]. Трагедия осталась не написанной - может быть потому, что Гофмансталь отдал силы другой трагедии с античным сюжетом - одноактной "Электре", законченной в 1903 г. и тогда же впервые поставленной на сцене. Несколько лет спустя она послужила основой для одноименной оперы Р. Штрауса.
В первом издании "Электры" (1904) содержался подзаголовок: "По Софоклу", который драматург позднее снял, по-видимому, чувствуя, что между двумя "Электрами" больше различия, чем сходства. Начнем с последнего.
Как и у Софокла, Электра, несмотря на прошедшие годы, не устает скорбеть об отце, изливая свою тоску в отчаянных воплях. Как и там, Электре грозит тюрьма и цепи, если она не перестанет оглашать дворец своими стонами. Используется у Гофмансталя и мотив мнимой смерти Ореста во время конных состязаний, и решимость девушки взять теперь отмщение на себя, и неготовность Хрисофе-миды присоединиться в этом деле к сестре. Как у Софокла, полон двусмысленности диалог Электры с вызванным во дворец Эгисфом. Не нарушают аналогии с Софоклом и несколько деталей, введенных из других древних источников. Так, несколько раз называя Эгисфа трусливой бабой, Электра повторяет характеристику, данную ему Эсхилом [10]. Радостная встреча Ореста домашними после убийства
Эгисфа подтверждает мнение старого пастуха об отношении к узурпатору в "Электре" Еврипида (ср. 632 сл.). Домашние псы, узнавшие Ореста после многих лет отсутствия, напоминают известный эпизод из "Одиссеи" (XVII. 291-303). Вместе, с тем, многое в "Электре" переосмыслено Гофмансталем по-своему и создает художественный эффект, прямо противоположный античному прототипу.
Прежде всего, автор снимает вступительный монолог Воспитателя, указывающий зрителю на время и место происходящего, и его же рассказ о скачках, в которых погиб Орест. Этим устраняется знаменитая трагическая ирония Софокла, когда зритель уже знает, что Орест жив, а Электра принимает весть об его смерти за чистую монету. Да и само повествование о скачках заменено двумя короткими сообщениями Хрисофемиды и еще не узнанного Ореста; ясно, что Гофмансталь не придавал такого значения подробному описанию мнимой гибели Ореста, как Софокл. Что касается софокловско-го пролога, то Гофмансталь вводит вместо него несколько реплик служанок, пересказывающих речи Электры, из которых сразу же создается образ одержимой ненавистью героини: в этот вечерний час она обычно "воет по отцу, так что звенят стены". Выбежав на площадку у колодца, где собрались прислужницы, Электра "отскакивает назад, как зверь в своей клетке", одарив девушек ядовитым взглядом, "как дикая кошка"; образ этот повторяется еще раз несколько стихов спустя. Пальцы Электры сравниваются с когтями, ее речь - вечная брань и вой. Попытка одной из служанок защитить девушку от пересудов дворни ничего не меняет в дальнейшем ее поведении. С нескрываемой ненавистью говорит она об убийцах отца, грозит двусмысленными пророчествами матери - Гофмансталь подчеркивает в ремарках ее "дикое упоение" злобой, на которое Клитеместра отвечает такой же "дикой радостью". Когда сестра отказывает Электре в помощи, та проклинает ее и "в дикой решимости" готовится одна к мести. Проводив Ореста на подвиг, она мечется взад и вперед перед дверью, "как пойманный зверь в клетке", и, услышав вопль Клитеместры, "восклицает, как демон": "Ударь еще раз!" Не в силах сдержать возбуждение, она приплясывает с факелом в руках перед Эгисфом. Наконец, при известии о его гибели, она в чудовищном танце, подобная менаде, празднует победу, пока "в напряжении дикого ликованья" не падает мертвой.
Как бы красноречивы ни были, однако, авторские ремарки, образ героини создается в первую очередь тем, что она говорит. И вот, в речах ее непрерывной звенящей нотой звучит воспоминание об отце:
"Одна! увы всегда одна - отца нет... Где ты, отец?" - начинается ее первый монолог, в котором Электра вспоминает об убийстве отца, грезит об отмщении и о победном танце над поверженными убийцами. (Мы помним, что этим танцем и в самом деле кончается трагедия). В диалоге с Хрисофемидой она отвергает самую возможность забыть о происшедшем. "Прекрати, - призывает ее сестра. - Все это прошло. Прекрати!" "Прошло?" - возражает Электра и рисует расправу над убийцами, в которой повторится прежнее кровопролитие. Сестра поднимает руки, защищаясь от испепеляющего взгляда Электры. "Что ты поднимаешь руки? - отвечает та. - Так поднял обе руки отец, и секира опустилась над ним..." "Думаешь ли ты об отце?" - спрашивает она мать и впоследствии напоминает о той ночи, в которую пролилась под ударом секиры кровь отца. "Я не могу думать иначе, - говорит ей еще не узнанный Орест, - ты должна быть родственницей по крови тех, кто умер, - Агамемнона и Ореста". "Родственницей?" - отвечает Электра. - Я сама их кровь. Я жестоко пролитая кровь царя Агамемнона" и вскоре снова повторяет, как коварно расправились с отцом.
Образ Электры проникнут непримиримостью, отчужденностью от всех, истерическим надломом. (Недаром Гофмансталь интересовался современными ему работами о лечении истерии и исследованиями венской школы психоанализа.) Электра не хочет никого видеть, не выносит, когда смотрят на нее, когда с ней пытаются заговорить. Прислужниц по дому она гонит прочь, называя их мясными мухами, которые готовы покрыть ее раны. Пришедшую к ней Хри-софемиду Электра встречает достаточно неприветливо: "Что тебе надо? Говори, говори, излейся предо мной, потом уходи и оставь меня!" Точно так же - еще не узнанному Оресту: "Короче - прочь! Оставь меня, оставь меня, оставь меня!" Таким образом, и в речах Электры, и в отзывах о ней других персонажей, и в ремарках на первое место выступает ее исступленная одержимость, имеющая мало общего с достоинством трагической героини у Софокла.
Еще существеннее другое отличие. У Софокла стремление Электры к мести направлено, в конечном счете, на восстановление универсума, разрушенного убийством царя и мужа, и чем ярче выявляется индивидуальность Электры, тем обоснованнее становится владеющая ею жажда мести. У Гофмансталя на первом месте - реализация Электрой своего собственного, надломленного горем "Я", об универсуме она не задумывается. Однако взятая ею на себя ноша превышает человеческие силы; взращенная в ней ненависть разрушает ее самое - отсюда смерть Электры у Гофмансталя в отличие от торжества Электры у Софокла. Как говорил о своей героине сам поэт, "именно содержание ее жизни разрушает ее изнутри, как превращающаяся в лед вода разрывает на куски глиняный сосуд" [11]. Испепеляя других своей дикой, истерической ненавистью, Электра сама сгорает в этом пламени. В другом месте Гофмансталь так писал о трагической основе мифа: "Мир, раздробленный на индивидуальности, стремится снова к единству" [12]. Это верно для древнегреческого мифологического сознания, каким мы знаем его по Эсхилу и Софоклу. В "Электре" Гофмансталя картина прямо противоположная: первое серьезное обращение к мифу об Оресте и Электре в XX в., связанное с выдвижением на первый план не Ореста (как в литературе XVIII-XIX в.), а Электры, означает его дегуманизацию, приводящую к разрушению личности.
Косвенное подтверждение этому дает в той же трагедии образ Хрисофемиды. И она, как ее сестра, не находит себе покоя в доме матери, ей все время чудится голос зовущего ее отца. От страха у нее день и ночь дрожат колени, сжато горло, она не может даже плакать, вся она - как камень. Но вместе с тем Хрисофемида, как всякая девушка, мечтает о замужестве и детях (Клитеместра, естественно, не выдает дочерей замуж, чтобы не вырос мститель за Агамемнона). Пусть ее супругом будет простой крестьянин (так перетолковывается завязка еврипидовской "Электры"), лишь бы он дал ей детей, чтобы в холодные и бурные ночи согревать их своим телом! В противоположность Электре, чье стремление направлено на месть и разрушение, естественный человеческий инстинкт побуждает Хрисофемиду к утверждению жизни с ее заботами и радостями.
2
Чтобы проследить за дальнейшим развитием интересующего нас сюжета, нам предстоит из Австрии начала XX в. переселиться в Соединенные Штаты Америки 20-30-х гг., где было создано одно из самых значительных произведений американской драматургии - трилогия Юджина ОНила "Траур - участь Электры" (1931 г.).
ОНил был не первым американским писателем, обработавшим миф об Электре, - за шесть лет до его трилогии увидела свет драматическая поэма (повествовательные части перемежаются в ней с обширными монологами и диалогами персонажей) Робинсона Джефферса "Башня, возвышающаяся над трагедией" (The Tower beyond Tragedy). Здесь дети Агамемнона исчезают в день его убийства, чтобы через 8 лет вернуться во дворец Атридов. Судьбу изгнанника влачит, таким образом, не только Орест, но и Электра, являющаяся в виде девочки-нищей, открывающаяся матери и настойчиво побуждающая пришедшего вскоре брата вонзить меч в тело Клитеместры. Однако народ Микен отвергает матереубийцу в качестве владельца царского престола и предлагает ему удалиться в горы.. Орест отдает себе отчет в том, что боги его руками достигли исполнения своего желания отмстить мужеубийце, но сам не ощущает удовлетворения от совершения мести и обрекает себя на одинокие скитания в горах Аркадии. Здесь он и погибает от укуса змеи, предварительно успев объясниться Электре в своем инцестуозном влечении к ней и встретив в ней ответное желание.
Можно предположить, что ОНил знал поэму Джефферса, которая принесла ее автору достаточную известность. Однако в своей трилогии ОНил пошел другим путем, нежели Джефферс. Прежде всего он перенес действие в Новую Англию, в дом бригадного генерала Эзры Мэннона, возвращающегося после окончания гражданской войны. Время действия - чуть больше года, от весны 1865 до лета 1866. Возвращение Эзры вызывает ассоциации с "Орестеей" Эсхила, поскольку в ту же ночь Мэннон погибает от яда, поднесенного ему собственной женой, чье имя Кристина напоминает Клитеместру, но дальше все события разворачиваются совсем иначе, чем у античных предшественников. Впрочем, об этом писал и сам ОНил: "Помимо общих очертаний сюжета первых двух пьес в ней [трилогии] сейчас нет ничего греческого. Я упрощал ее до тех пор, пока не ушли все греческие аналогии - почти. И в ходе этого она выиграла в своей направленности и ясности [13]. И в другом письме: "Я не хочу, чтобы люди приходили с головой, набитой Агамемноном и К° , ожидая, что произойдет то-то и то-то и таким-то образом. Это будет сбивать с толку и даст неверный акцент моему обращению к этому сюжету [14].
Конечно, широкие круги зрителей, не слишком знакомых с античной драмой, могли бы и не заметить параллелей, существующих между трилогией ОНила и "Орестеей", но знающим античную литературу ясно, что далеко не "все греческие аналогии" ушли из произведения ОНила, сохранившись в нем, может быть, даже вопреки воле автора.
Аналогию с "Орестеей" возбуждает уже объем трилогии ОНила. Огромное сценическое полотно, представление которого продолжалось (с двумя перерывами) около 8 часов, напоминает трилогию Эсхила, для постановки которой требовалось примерно столько же времени. Затем, самый замысел трилогии восходит, по существу, к Эсхилу, который сосредоточил все внимание на судьбе двух поколений Атридов, но держал в памяти зрителя события, имевшие место при жизни самого Атрея. Соответственно, и у ОНила старшее поколение Мэннонов не принимает участия в трилогии, но о нем помнят, и события тех давних лет накладывают отпечаток на настоящее. Суть же дела состояла в том, что два брата, Эйб и Дейвид Мэнноны, были влюблены в одну и ту же девушку из французской Канады Мэри Брантом, которая отдала предпочтение Дейвиду. Воспользовавшись этим и испытывая ревность к брату, Эйб с позором изгнал его из родного дома и выманил себе его долю в деле [15]. Взаимоотношения между старшими братьями приводят на память историю Атрея, изгнавшего своего брата Фиеста.
Второе поколение у ОНила - Эзра Мэнон и его жена Кристина, причем во время пребывания Эзры на войне в его дом проникает капитан Брант - сын Дейвида и Мэри, которая умерла в нужде и нищете, не дождавшись помощи от Эзры. Поэтому Брант поклялся отомстить за смерть матери и соблазнил в отсутствие Эзры его жену Кристину - впрочем, без особого труда. Эта расстановка персонажей вполне соответствует треугольнику у Эсхила: Агамемнон - Клитеместра - сын Фиеста Эгисф, который задался целью отомстить за отца и проник для этой цели во дворец Атридов. Наконец, месть за убитого Эзру выпадает на долю Орина - имя сына Ээры и Кристины вполне поддерживает прозрачную аналогию с древнегреческим Орестом.
Драматический комплекс ОНила как бы воспроизводит античную трилогию и в распределении материала по трем частям: в первой совершается убийство полководца, вернувшегося с победоносной войны; во второй - дети мстят за смерть отца; в третьей - они сами испытывают на себе последствия осуществленной мести.
На этом, однако, сходство между трилогией "Траур - участь Электры" и "Орестеей" кончается, и начинаются расхождения, значащие больше, чем совпадения.
Уже само название указывает, что главную роль будет играть у ОНила современная ипостась Электры - дочь Эзры и сестра Ори-на Лавиния. Если участие в действии самого Эзры ограничивается частью 1-й, Кристины - 1-й и 2-й, Орина - 2-й и 3-й, то Лавиния во всех трех пьесах является главным действующим лицом, на котором сконцентрировано все действие и судьба всех остальных персонажей.
Второе отличие трилогии ОНила от всех античных драм об Оресте и Электре состоит в том, что Орин прибывает в родной дом не через семь лет после гибели Ээры, а на второй день после его кончины и успевает застать отца еще непогребенным. К тому же он ничего не знает о причине его смерти - только Лавиния открывает ему глаза на роман матери с Брантом, побудивший ее к преступлению. Сама Лавиния уже давно проникла в тайну Кристины и требует от Орина свершения мести - правда, не над матерью, а над ее любовником. Застрелив его и скрыв все следы убийства, Орин мог бы счесть себя удовлетворенным, но он открывает матери, что ее любовник пал от его руки, и этим вынуждает Кристину к самоубийству. Теперь наступает очередь Орина. Пережитое им нравственное потрясение не оставляет его и год спустя: вернувшись вместе с Ла-винией из далеких краев, где он надеялся успокоить душу, Орин не выдерживает мук совести и кончает жизнь самоубийством. Оставшись совсем одна, Лавиния обрекает себя на вечное заточение в доме Мэннонов. Как видим, самоубийство Кристины и Орина, да - фактически - и самой Лавинии не находят никакой опоры в античной традиции, - это третье отличие развития действия в трилогии ОНила от древнегреческих источников.
В чем же видит драматург XX в. причину всех ужасов, постигающих дом Мэннонов? У Эсхила и Софокла Орест, убивая мать и Эгисфа, вершит своей рукой божественный суд, восстанавливая мировую справедливость. О справедливости говорит несколько раз и Лавиния, но ясно, что для нее этот довод скорее самоутешение. Источником всех страданий, выпадающих на долю участников современной "Орестеи", становятся два противоположных чувства - любовь и ненависть.
Верный суровой пуританской морали Эйб Мэннон изгнал из дома родного брата, вся вина которого состояла в том, что он полюбил Мэри - девушку не его круга - и женился на ней. Любил ее, будучи подростком, и Эзра, но и возненавидел ее больше всех, когда узнал, что она - возлюбленная его дяди (57). Что касается Эйба, то он велел срыть дом, в котором Дейвид опозорил всю семью, и построил на его месте новый, похожий на склеп. "Зло обитает в этом доме еще с тех пор, как его выстроили, да и строили тогда, когда кругом была одна ненависть", - говорит старый садовник Сет, служащий уже третьему поколению Мэннонов (162). Лавиния подтверждает, что "нет покоя в этом доме, который воздвиг дед как храм ненависти и смерти" (203). Сам ОНил в первой же ремарке подчеркивает "мрачное уродство" этой зловещей постройки (10). Вошедшая в дом Мэннонов Кристина, любившая Эзру до замужества, возненавидела его едва ли не с первой брачной ночи, - этим и объясняется легкость, с которой Кристина, желавшая любви, отдалась Бранту. Обретенная ею любовь еще больше усиливает в ее душе давнюю ненависть к Эзре.
Ненависть - вот то ключевое слово, которое определяет отношения в обоих поколениях семьи Мэннонов. Понятие лейтмотива, известное нам по творчеству Драконция, поможет нам и здесь, поскольку в построении трилогии ОНила лейтмотивы играют организующую роль, и ненависть - первый из них и едва ли не самый главный. К приведенным выше примерам можно прибавить еще не один десяток.
Кристина знает, что Лавиния ненавидит ее, в то время как она сама всю жизнь ненавидит Эзру, и Лавиния - плод этого отвращения (40 сл. [16]); поэтому дочь ненавидит мать и имеет полное право ее ненавидеть. Ей непонятно только, почему Кристина не возненавидела также и Орина (41). Со своей стороны Брант возненавидел Кристину, когда услышал фамилию Мэннон, - из этой ненависти и родилась его любовь (47). Сам Мэннон признается в разговоре с Кристиной, что еще давно заметил ее отчужденность. У него появилось ощущение, что жена стала ненавидеть его и потому всю себя посвятила Орину, которого он "старался не возненавидеть" (69). Тем не менее Кристина убеждает сына, что Эзра ненавидел его (106), а Лавинии заявляет: "Орин ненавидел отца и рад, что он умер!" (ИЗ). Если Кристина и старается вывести этим из себя Лавинию, аргументы ее говорят сами за себя.
Намерению Лавинии публично объявить о причине смерти отца мать противопоставляет готовность выставить ее перед всеми как соперницу в любви, которая "из ненависти и ревности добивалась, чтобы мать повесили" (113). Если окажется правдой, что Брант - любовник Кристины, - говорит Орин, - я возненавижу ее и буду знать, что она убила отца (122). После убийства Бранта Орин понимает, что мать теперь его ненавидит (147), и эту ненависть обратила против него самого (150). Он готов поверить словам покойной матери, что Лавинией руководила не высшая справедливость, а "ревнивая ненависть", хотя сестра и продолжает уверять, будто она ненавидела Бранта (183). В споре с Орином, потеряв контроль над собой, Лавиния кричит: "Я ненавижу тебя!" (197). К этому перечню надо добавить еще несколько ремарок типа: "...смотрит с ненавистью", "в ее голосе прорывается ненависть", "обмениваются взглядами, полными ненависти"; "ненавидяще смотрит перед собой". Очень часто высказывания персонажей, провозглашающих мотивом своих действий ненависть, группируются целыми гнездами в соседних или близких репликах. Ясно, что ненависть не только владеет мыслями матери, сына и дочери, но подчиняет себе и тех, кто так или иначе соприкасается с домом Мэннонов.
Другой художественный прием, с помощью которого ОНил передает взаимосвязь между поколениями в доме Мэннонов и его обреченность, это их портретное сходство друг с другом. Сет открывает происхождение Адама Бранта, потому что тот похож на Эзру (26), а при появлении Бранта на сцене его сходство с Эзрой на портрете становится особенно очевидным (46 сл.). Эта же мысль приходит в голову и Орину, когда он глядит на лицо убитого Бранта, который похож к тому же и на него (141). В то же время в ремарках ОНил многократно подчеркивает поразительное сходство между Эйбом, Эзрой, Брантом и Орином [17], к чему присоединяется все более усиливающееся сходство между Лавинией и Кристиной [18]. На него обращают внимание и Орин, и Питер [19].
Вообще говоря, во внешнем сходстве между сыном и отцом, дочерью и матерью нет ничего необыкновенного, хотя ОНил и указывает на такую близкую степень сходства, что одного почти можно принять за другого. Гораздо важнее, что это необычайное сходство символизирует в последней части трилогии повторение ситуации, сложившейся в двух первых. "Разве ты не видишь, что я сейчас в положении отца, а ты - матери?" - говорит Орин Лавинии (185), имея в виду, что, раскрывая перед ней муки своей совести, он вынуждает сестру хотеть его смерти, как Кристина желала смерти мужа. Собственно, и Лавиния в одном из приступов "неистовой ненависти и ярости" понуждает Орина к самоубийству. "Как я хотела бы, чтобы ты был мертв! Ты слишком низок и мерзок, чтобы жить! Ты покончил бы с собой, если бы не был таким трусом!" (197). Кристина не говорила так с мужем, а отравила его; Лавиния своими словами провоцирует добровольную смерть Орина, - результат в обоих случаях одинаков.
Обращая внимание на портретное сходство между представителями трех поколений, ОНил подчеркивает в их внешности (опять же на правах очень настойчиво повторяемого лейтмотива) застылость, неподвижность их черт, делающих лица персонажей похожими на гипсовую маску [20]. Один раз он даже называет эту маску "трагической" и "безжизненной" (148) - значит ли это, что драматург выносит приговор тем маскам, которые носили актеры в греческой трагедии? Едва ли. Там маска служила средством дифференциации социального статуса персонажа. У ОНила же, судя по его собственному высказыванию, уподобление лиц персонажей маскам должно было стать "впечатляющим зримым символом отдельности, роковой изоляции этой семьи, отметиной судьбы, которая драматически отличает их от остального мира"... [21]. При всем значении для реализации замысла ОНила лейтмотива масок (используемого главным образом в ремарках), его художественная сила состоит в изображении внутреннего мира героев, в передаче их противоречивых, потаенных, нередко отодвинутых в глубокие пласты подсознания чувств. Как мастер психологической характеристики ОНил зарекомендовал себя и в более ранних произведениях; больше всего, наверное, в драмах "Любовь под вязами" (1924) и "Странная интерлюдия" (1928). Трилогия "Траур - участь Электры" стала новым важным шагом в том же направлении.
Обращаясь к этой стороне творчества ОНила, невозможно избежать вопроса, который неоднократно поднимался его критиками, - о влиянии на его художественное мышление психоаналитической трактовки человеческой природы.
Современники и соотечественники ОНила не испытывали в этом отношении никаких сомнений [22]. Автор работы, посвященной судьбе античньгх образов в современной драме, тоже без всяких колебаний помещает разбор трилогии ОНила в главе "Психоаналитический подход" [23]. Разделяют в той или иной мере эту точку зрения и некоторые советские исследователи [24]. Сам ОНил относился к таким высказываниям достаточно скептически, считая, что критики "вчитывают чересчур много... Фрейда в материал, который мог бы быть написан в точности в том же виде, как он есть, до того, как вообще услышали о психоанализе" [25]. По-видимому, необходимо непредвзятое обращение к авторскому тексту, чтобы решить, на чьей стороне правда.
Если начать едва ли не с главного постулата фрейдизма - знаменитого "Эдиповского комплекса", предполагающего сексуальное влечение сына к матери, то на этот счет у ОНила нет никаких намеков. Для другого психоаналитического тезиса, т.н. "комплекса Электры", т.е. тяготения дочери к отцу, вероятно, можно найти какие-то свидетельства, впрочем, не однозначные. Так, Лавиния отказывается выйти замуж, так как у нее есть свой долг перед отцом (58). Вернувшийся Эзра для нее - единственный человек, которого она будет любить всегда; она, обещает, что всегда будет о нем заботиться (64). Если все эти речи легко объяснить тем, что Лавиния уже знает об измене Кристины и хочет защитить от нее отца, то взрыв ее эмоций в тот момент, когда Эзра и Кристина удалились к себе, носит более двусмысленный характер.
Лавиния (смотрит на эти окна [т.е. окна спальни, в которых зажегся свет] с мучительной, ревнивой ненавистью). "Ненавижу тебя! Ты крадешь у меня даже любовь отца! Ты украла у меня всю любовь, еще когда я только появилась на свет! ... Отец, как ты можешь любить эту бесстыжую потаскуху? (В бешенстве.) Я не смогу больше выносить это! Не хочу! Мой долг, моя обязанность - рассказать ему все! И я это сделаю!"
Как видим, главная мысль здесь - обида за отца и желание открыть ему глаза на поведение его жены, но эти чувства почему-то овладевают Лавинией в тот момент, когда приближается минута физической близости между отцом и матерью. Существует, наконец, третий тезис психоанализа - о подавляемом чувственном влечении между братом и сестрой. На этот счет никаких прямых высказываний в тексте нет, хотя Лавиния явно ревнует Орина к Хейзел и всячески старается помешать его женитьбе на ней [26], равно как и Орин не может смириться с мыслью, что Лавиния выйдет замуж за Питера [27].
Наиболее отчетливый психоаналитический характер носит в трилогии изображение тщательно скрываемого чувства Лавинии к Адаму Бранту. Правда, "открытым текстом" сказано только, что она однажды гуляла с ним при луне и обменялась поцелуем, но сама Лавиния с нескрываемым раздражением отрицает предположения близких, будто он ей нравится. Но вот Орин напоминает сестре, что во время плавания в Сан-Франциско она явно льнула к первому помощнику капитана Уилкинсу и накупила себе новых платьев, потому что Адам Брант тоже был корабельным офицером. "Ты домогалась Уилкинса так же, как домогалась Бранта! - утверждает Орин. - ... Ты хотела Бранта для самой себя!" Разумеется, Лавиния неистово отрицает все умозаключения Орина. Однако в тот миг, когда Лавиния в экстазе неожиданно нахлынувшего чувства бросается в объятья Питера и "в порыве отчаяния забывает обо всем", из груди ее вырывается крик: "Люби меня! Возьми меня, Адам!" (210). Перед нами - очевидный для психоаналитиков случай, когда имя, вытесненное жизненными обстоятельствами в глубины сознания, неожиданно для самого говорящего всплывает в речи и открывает тайну его внутреннего мира, в которой он сам себе боится признаться. Вместе с тем, столь же очевидно, что эта неудовлетворенная страсть Лавинии ничего не меняет в ее поведении: из чувства долга перед отцом она так же следила бы за матерью, особенно - убедившись, что та отравила мужа. Конечно, образ Лавинии, благодаря сплетению ревности, подозрительности, ненависти, жажды мести приобретает такое психологическое измерение, какого не могли себе представить античные драматурги, но ОНил, вероятно, все же был прав, говоря, что настоящий драматург, создающий психологическую драму, не нуждается в подсказке фрейдистов.
Остается последний вопрос: как расценивать завершающее трагедию добровольное заточение Лавинии? Что это - капитуляция перед судьбой дома Мэннонов или торжество над ней?
Исследователи творчества ОНила склоняются ко второму ответу, опираясь, в частности, на высказывание самого драматурга. Он считал, что благополучный исход судьбы Электры в античной драме (по воле богов она выходит замуж за Пилада) недостоин ее трагического облика; в финале же его трилогии Лавиния-Электра "достигает вершины... Она сломлена и не сломлена! Покоряясь судьбе Мэннонов, она преодолевает ее. Она действительно трагична" [28]. В соответствии с этим ее добровольное самоотречение толкуется как "нравственная победа над самой собою и над миром эгоистических страстей, ее окружающих" [29]. Лавиния "вступает в единоборство с судьбой с сознанием высшего нравственного долга, зная, что ей суждено погибнуть, но вместе с тем и выйти победительницей" [30].
В том, что касается персонально Лавинии, видимо, нет смысла опровергать мнение автора и его исследователей. Если же говорить о трилогии в целом, то столь же очевидным станет преследующее ее героев разрушение личности: слежка за матерью и отравление мужа, самоубийство матери и сына, сломленная судьба самой Лавинии, обреченной на одиночество до конца своих дней, противостоят тому, в целом оптимистическому взгляду на мир, который характеризовал творчество Эсхила и Софокла.
Следующий шаг по этому пути сделает 11 лет спустя другой крупнейший драматург 1-й половины XX в. - Герхарт Гауптман, который 15 марта 1932 видел в Нью-Йорке постановку трилогии ОНила и был ее глубоко захвачен. Позволяя себе некоторое отступление от хронологической последовательности, мы обратимся сразу к Электре" Г. Гауптмана, третьей части его драматической тетралогии "Атриды".
3
Со времен Гете на немецкой земле не было, наверное, другого писателя, чье миросозерцание было бы так глубоко проникнуто античностью, - причем, именно ее древнегреческим наследием, как творчество Г. Гауптмана. Это не было результатом гимназического образования - древнегреческого языка Гауптман не знал и, может быть, поэтому воспринимал античные образы скорее в их пластической, чем в словесной форме. Впервые он всерьез соприкоснулся с историко-филологическими дисциплинами классического цикла и древними авторами во время краткого обучения в Иенском университете в 1891 г., а затем уже многократно к ним обращался, так что своей необычной начитанностью нередко поражал даже специалистов. К этому надо добавить, что непосредственные впечатления от земли древней Эллады Гауптман испытал достаточно поздно: он посетил ее только в 45 лет (за год до Гофмансталя), и путешествие его носило вовсе не антикварно-учебный, а творчески индивидуальный характер. В Греции Гауптман искал первобытные истоки человеческой цивилизации, ясное ощущение природы, но вместе с тем - в духе классической филологии своего времени - проявление могучих, глубинных, зачастую хтонических сил [31].
К этому времени относятся размышления Гауптмана о сущности трагического. "Нет истинной трагедии без убийства, но оно в то же время становится той жизненной виной, без которой жизнь не может продолжаться, потому что она всегда является одновременно виной и искуплением" - писал Гауптман, вероятно, не без влияния трагической концепции Эсхила, развернутой в его "Орестее". Дальше, однако, в этой диалектической сущности трагедии Гауптман выделял только одну сторону: "Невозможно отрицать, что трагедия означает вражду, преследование, ненависть и любовь в ее жизненной ярости. Трагедия означает страх, нужду, опасность, муку, мучение, пытку, означает коварство, преступление, низость, означает убийство, жажду крови, кровосмешение, бойню" [32]. В этом определении Гауптман значительно удалялся и от Эсхила, и от Софокла, ибо в их творчестве, несмотря на наличие некоторых из названных Гауптманом элементов (отнюдь не всех сразу!), все-таки неизменно присутствовало осознание некоей вселенской закономерности, гармонического миропорядка, в конечном счете торжествующего через человеческие деяния. Между тем, именно эта пессимистическая трактовка действительности лежит в основе интересующей нас здесь трагедии "Электра", входящей в состав тетралогии Гауптмана "Атриды" [33].
Анализ "Электры" сопряжен с известными трудностями, так как она является только частью тетралогии. Хотя у Гауптмана первоначально не было мысли о создании целого драматического комплекса, постепенно он все же сложился таким образом, что последняя по содержанию трагедия - "Ифигения в Дельфах" - была написана первой (1940). Затем драматург противопоставил завершающему событию его начало - так возникла "Ифигения в Авлиде", подвергавшаяся многочисленным переделкам, пока автор не закончил в 1943 г. ее последний вариант. Одновременно он написал "Смерть
Агамемнона" (1942), а еще позже "Электру" (1944). Обе "Ифигении" представляют собой крупные драматические полотна (в "Ифигении в Авлиде" 5 актов, в "Ифигении в Дельфах" - 3), в то время как две средние трагедии - одноактные, причем "Агамемнон" по размеру соответствует примерно "Хоэфорам", а "Электра" и того короче. Таким образом, обращаясь к последней, мы имеем дело, условно говоря, с одной десятой частью всей тетралогии.
Следует помнить и о времени написания каждой из них. "Ифигения в Авлиде" писалась в основном в 1942 г., когда развязанная Гитлером 2-я Мировая война обнажила и без того известные мрачные стороны его режима: спекуляцию на воинственном угаре и низменных инстинктах массы. Не следует отождествлять Агамемнона с Гитлером, но протест Гауптмана против всякой войны, разрушающей культурные ценности, становится особенно понятным на фоне происходивших событий. "Электра" была создана за два осенних месяца 1944 г., когда завершение войны уже грозило уничтожением родины Гауптмана и катастрофой для всех его идеалов. Отсюда - неотступно мрачный, гнетущий колорит внешней обстановки в "Электре", подстать которому и образы персонажей.
Действие происходит здесь глухой ночью среди развалин мрачного храма Деметры в горах близ Микен - там же, где за 7 лет до этого были убиты Агамемнон и Кассандра, потерпевшие кораблекрушение на пути из Трои и искавшие себе убежища на греческой земле. Теперь храм являет собой картину полного запустения - обрушились карнизы и косяки дверей, на полу рассыпаны, как после землетрясения, обломки камней, отовсюду проникают ядовитые испарения, и еле теплится масляная лампа у одной из грубых деревянных статуй. Сюда попадает вместе с Пиладом Орест, уже получивший от дельфийского прорицалища приказ отомстить убийцам отца; при первых же шагах путники наталкиваются на груду костей и череп со свисающими с него длинными волосами, - как мы потом узнаем, это останки Кассандры, убитой некогда Эгисфом.
Орест, которого Гауптман населяет нежной душой, склонной больше к стихам и игре на лире, чем к владению мечом, готов бежать из этого ужасного, зловонного места. Приказ бога, "впечатанный" в его кровь, превратил для него жизнь в подобие смерти. "Судьба стучит молотом в сердце, сотрясает разум, кровавый орел Зевса жрет мою печень". К тому же Орест еще не уверен, что отец пал от руки матери, хотя по всей Элладе идет об этом слух. Не удивительно поэтому, что юноша чувствует, как его покидают силы. Когда вышедшая из коморки для храмового прислужника
Электра подтверждает, что именно здесь был убит Агамемнон, и вручает его сыну секиру с заржавленными следами от крови, Орест дрожит и теряет сознание. Поэтому он даже не слышит рассказа Электры о том, как мать обрекла ее на голодную смерть в тюрьме, как ей удалось бежать и пробраться в этот храм, где она сожгла брошенное на произвол судьбы тело отца. Таким образом, этот Орест не получает таких импульсов к действию, какие возникали в эсхиловском или еврипидовском Оресте. Придя в себя и встретив Клитеместру, которую вместе с Эгисфом загнала в эти развалины гроза, Орест чувствует себя, как в лихорадке. Он хочет ощутить на себе материнскую любовь, хочет, как младенец, прижаться к груди матери и услышать биение ее сердца, но не находит в ней ни малейшего намека на ответное чувство. Тогда ему остается услышать от Клитемептры в ответ на вопрос об убийстве отца только одно единственное слово: "Да" или "Нет" - и скоро он убеждается в ее вине. Однако и теперь Орест осознает предстоящее ему деяние как нечто чуждое ему. "Ты, который возложил на меня долг мести, - обращается он к Аполлону, - забери у меня все, что есть во мне человеческого, и наполни меня твоей волей. Я всего лишь орудие и больше ничего". Как снова не похож этот Орест на эсхиловского, для которого приказ Аполлона был только начальным толчком, потребовавшим от него осознания своей ответственности! Но и еври-пидовский Орест, раскаивающийся в содеянном, не чувствует в себе колебаний до решительного мгновения. Орест у Гауптмана до последней минуты стремится отвратить возложенный на него долг ("Земля уходит у меня из-под ног и скалы навалились на мой разум") и только, когда Клитеместра бросается на сына, чтобы задушить его, он должен принять бой и пустить в ход секиру. Заметим, что и Пилад, играющий у Гауптмана, как и у Драконция более значительную роль, чем обычно (он закалывает мечом Эгисфа), чувствует теперь себя обделенным судьбой: кто он такой, чтобы Зевс им так злоупотреблял? Больше никогда не суждено ему испытать блаженное состояние юношеской невиновности. Убийство, даже если оно справедливо, вытравляет из человека все человеческое.
Наиболее ярко это видно на примере образа Электры, чья одна лишь внешность при первом же ее появлении производит отталкивающее впечатление: разверстые кровавокрасные уста, из которых свисает язык, напоминают известное изображение Горгоны, уцелевшее от древнего храма на афинском Акрополе. Ассоциация это оказывается не случайной: за несколько минут до схватки с Клитеместрой Орест умоляет Электру забрать у него из рук секиру, называя при этом сестру Горгоной, и она подтверждает справедливость такого отождествления. Еще более отвратительной выглядит Электра в описании Клитеместры: она пропитана запахом нечистот, красные глаза ее вспухли, к вискам прилипли волосы в струпьях, покрывающие черными космами так же посиневшие, как при гангрене, плечи. Недаром и другие, и она сама называет себя призраком, тенью, порождением Аида.
Внешнему облику Электры вполне соответствует ее внутренняя дикая одержимость. С того момента, как она "вползла" в этот зловонный каменный склеп, ее неотступно преследует жажда кровавого суда над матерью. Единственное, что осталось в ней от внешнего мира, это сжигающее ее изнутри пламя и вопль о мести. Только месть может очистить ее от адского смрада и грязи, в которых она провела годы.
К тому же Гауптман ввел в образ Электры очевидное новшество: вместе с обрызгавшей ее кровью смертельно раненной Кассандры она переняла и ее пророческий дар. Не случайно сестра напоминает Оресту прорицательницу в Дельфах, вещающую в исступлении волю богов, - в обеих нет ничего человеческого. Подобно дельфийской Пифии, Электра пророчит Оресту и Пиладу предстоящее им "неслыханное деяние", и в дальнейшем речи ее полны зловещей двусмысленности. При звуке приближающихся голосов Эгисфа и Клитеместры Электра объявляет Оресту и Пиладу, что такие голоса человек слышит один раз в жизни; гроза застала убийц Агамемнона на охоте с большой добычей, но им самим суждено стать лучшей добычей, чем олень или вепрь. Объясняя Клитеместре, в какое место та попала, Электра называет его "священной могилой героя и проклятой могилой супруги-мужеубийцы". Она отказывается верить посулам Клитеместры, притворно обещающей Оресту мир и царский трон, и призывает брата не поддаваться на уговоры. "Бесчеловечным" существом, бешеной собакой называет ее мать, и Электра сама еще раньше дала себе сходную характеристику: "Назови меня, брат, волчицей, алчущей крови!" И, слыша голоса Эгисфа и Клитеместры, Электра пускается в исступленный, ликующий танец, представляясь вихрем, втягивающим в себя ее врагов. Смешно предполагать, что художник такого масштаба, как Гауптман, подражал Гофмансталю, у которого его героиня также пускается в безумный пляс. Неудержимая жажда мести, прорывающаяся в диком танце Электры, у Гауптмана так же определяется ее душевным состоянием, как у Гофмансталя - пляска Электры, торжествующей над трупами убийц отца. Есть, однако, существенная разница: у Гофмансталя танец Электры, падающей без сил, завершает трагедию, у Гауптмана только возвещает наступление кульминации - встречу Клитеместры с отверженными детьми. Конец же трагедии у него совсем другой: когда Орест выходит из купальни для культовых омовений, где был убит Агамемнон и теперь нашла свою смерть Клитеместра, он передает Электре секиру, на которой свежая кровь матери смешалась с засохшей кровью отца. Но сестра отчужденно смотрит и на брата, и на орудие убийства, не понимая, что же произошло. Пророческое исступление покинуло ее перед лицом матереубийства, на которое она гнала Ореста, и перед ней раскрылась вся бесчеловечность этого акта.
...В последней части тетралогия Электра находит в себе силы "начать сначала", "вернуться к жизни" (д. III, сц. 6). Не забудем, однако, что заключительная часть "Атридов" была написана в 1940 г., за четыре года до "Электры", и остается под большим вопросом, смогла ли бы Электра, героиня одноименной трагедии, возродиться для жизни, когда родина ее автора стояла перед угрозой всеобщего краха.
Три рассмотренные выше произведения очень отличаются друг от друга. Между мрачными одноактными трагедиями в стихах с достаточно одномерной героиней располагается огромное полотно психологической драмы с обширными ремарками, дополняющими речи персонажей и создающими ту атмосферу постоянного внутреннего напряжения и смены противоположных чувств, которая составляет отличительный признак трилогии ОНила. И все же есть одна, объединяющая их черта: в них отсутствует вера в объективную закономерность мира, питавшая творчество древнегреческих трагиков. В XX в. мир не представляется больше упорядоченным универсумом, в котором каждое человеческое действие получает объяснение и обоснование в границах целого. В Новое время герои античного мифа чувствуют себя погруженными в хаос, делающий их существование почти бессмысленным. Единственной целью персонажей Гофмансталя, ОНила, Гауптмана остается месть, оборачивающаяся не восстановлением справедливости, а разрушением личности, берущей на себя непосильную ношу.
4
Две следующие пьесы, подлежащие нашему рассмотрению, можно объединить разработкой общего для них мотива: вина и ответственность. Обе они принадлежат французским драматургам и отделены друг от друга всего несколькими годами. Это "Электра"
Ж. Жироду (1937) и "Мухи" Ж.-П. Сартра (1943). Первая поставлена незадолго до начала 2-й Мировой войны, вторая написана в самый ее разгар человеком, принимавшим непосредственное участие в движении Сопротивления. По расстановке действующих лиц две пьесы как бы дополняют друг друга: героиня Жироду, как это видно уже из названия, - Электра, Орест играет здесь второстепенную роль; герой Сартра - Орест, не встречающий со стороны Электры понимания стоящей перед ним нравственной задачи. В то же время обе пьесы объединены общей мыслью - о преступлении и об отмщении и о мере ответственности за то и за другое.
В "Электре" Жироду события развертываются в достаточно условной обстановке, С одной стороны, местом действия назван внутренний двор во дворце Агамемнона, и по меньшей мере два мотива заимствованы у Еврипида. В "Электре" греческого автора героиня выдана замуж за простого крестьянина, здесь готовится ее бракосочетание с дворцовым садовником; у Еврипида Орест убивает мать, закрыв голову плащом, у Жироду он совершает месть, нанося удары с зажмуренными глазами.
С другой стороны, обстановка явно приближена к современности, ибо персонажи употребляют в своей речи такие понятия, как кофе, кимоно, ребус, сигары, гонорар и премиальные; один их них живет в многоквартирном доме, где этажом выше принимает четвероногих пациентов ветеринарный врач. (Заметим попутно, что совмещение античного сюжета с участием соответствующих ему действующих лиц с реалиями современности вообще характерно для пьес Жироду, имеющих в основе античный сценарий. Так, в "Амфитрионе-38" и в драме "Троянской войны не будет" речь идет о генералах и адмиралах, атомах и молекулах, барометре и водоотталкивающей ткани и даже о расположенной на побережье Каспийского моря Астрахани, где пришлось побывать греческим морякам.) Смысл такого смешения древности и современности очевиден: Жироду не пишет пьесу о событиях Троянской войны или ее последствиях, а использует античные имена, чтобы создать своеобразную философскую притчу, где есть место и для высокой трагедии, и для авторской иронии. Носителями последней являются в "Электре" три маленькие Евмениды, пародирующие в стиле мрачного гротеска драматическую ситуацию пьесы, и отчасти ясновидящий Нищий, комментирующий события настоящего и прошлого и предсказывающий будущее. Наконец, не чурается Жироду и бытового фарса, создавая побочную линию сюжета с участием легкомысленной жены судьи Агаты, склонной коллекционировать любовников.
Наряду с введением отнюдь не античных персонажей Жироду значительно сместил сюжетные акценты. Так, во всех известных нам драмах с участием Ореста и Электры непременной предпосылкой их действий является полная уверенность в том, что убийство Агамемнона было совершено Клитеместрой в союзе с Эгисфом. У Жироду обстоятельства смерти Агамемнона становятся достоверными только в самом конце пьесы, из уст уже знакомого нам Нищего. Затем, хотя Электру у Жироду (у него она, кстати, говоря, всего на год-полтора старше Ореста) характеризуют, как и всех прочих Электр, враждебность и подозрительность по отношению к матери, причина этих чувств не слишком ясна ей самой. По-видимому, больше всего волнует Электру опасение, что Клитеместра изменяет памяти отца, заведя себе любовника, но она достаточно долго не находит этому подтверждения. Только приснившийся ей отец открывает Электре всю правду, которой она и делится с вернувшимся инкогнито Орестом: "Я говорю, что у нашей матери есть любовник! ... И еще я говорю, что наш отец был убит!" Истина эта выясняется примерно в середине пьесы, и теперь Электрой овладевают два желания: узнать имя любовника матери и отомстить убийцам.
При этом речь идет не просто о стремлении Электры добиться кары виновных в смерти отца, а о противопоставлении двух жизненных принципов.
Одному из них привержены почти все персонажи пьесы, кроме Электры: они охотно принимают свое положение. Эгисф, лишенный у Жироду всяких признаков деспотического правителя, достиг процветания и благоденствия Аргоса потому, что сумел внушить своим подданным удовлетворение настоящим и безразличие к прошлому. Судья полагает, что "жизнь можно устроить весьма приятным образом, поскольку все в жизни имеет тенденцию так или иначе улаживаться, утихомириваться, упорядочиваться". Там, где "жизнь течет себе помаленьку, убитые прочно забыты, живые, предав их забвению, благоденствуют, словом, все идет как по маслу". Орест, еще не зная, что ему предстоит, рад был бы услышать, что все люди добры и жизнь прекрасна. Ему не хочется "копаться в гнойных язвах людской совести, а позабыть обо всем на свете и насыщать собственную душу прелестью и красотою бытия".
Электра исходит из другого принципа. Она - неуклонная поборница справедливости, готовая всем пожертвовать ради ее торжества, но это как раз и делает ее враждебной всему окружению. Стараясь обезопасить себя от Электры, Эгисф хочет выдать ее замуж за садовника, чтобы погрузить ее в атмосферу заурядной семьи, где сила ее воли "утонет в мягких перинах". Но и родственники садовника остерегаются принять Электру в свою семью, чтобы она не начала тут же искать мрачные пятна в их прошлом. Не удается найти с ней согласия и Эгисфу - даже в тот момент, когда он согласен признать ее правоту и назавтра объявить, кто на самом деле виноват в смерти царя. Электре нужна, только месть, в которой она видит победу справедливости. Однако, как замечает Нищий, "худшее из злодеяний - заставить виновных искупить свою вину". Здесь и возникает вопрос, какой ценой достигает Электра торжества справедливости.
Выяснять свои отношения с Клитеместрой и Эгисфом ей приходится в тот момент, когда Аргос подвергся нападению коринфян. Пока убийцы Агамемнона пытаются оправдаться перед Электрой, от огня врагов пылают городские предместья, а их агентура начала грабежи и поджоги в самом городе; уже неприятель проник через потайной ход; другая его часть штурмует крепостные стены. Когда за сценой раздается предсмертный крик Эгисфа, уже горит дворец и горожане валяются на улицах с перерезанными глотками.
"Вот куда завело тебя упорство и ожесточение! Вот до чего довела гордость! Чем ты стала?! Что у тебя осталось?!" - говорит Электре одна из Евменид. По мнению Электры, остались ее совесть, ее брат, ее справедливость. Но едва ли ее совесть будет спокойна при сознании, что своим упрямством она обрекла гибели сотни невиновных; что касается брата, то ему грозит преследование Евменид. "Никогда больше не видать тебе Ореста! - говорит одна из них Электре. - Сейчас мы покинем тебя и возьмемся за него. Приняв твой облик, мы станем день и ночь кружить вокруг него, преследовать его, терзать его. Мы не успокоимся до тех пор, пока он не лишится рассудка и не убьет себя, проклиная свою сестру Электру!" Образ этот явно навеян Эсхилом, где Эринии преследуют Ореста, грозя выпить из него, как вурдалаки, его кровь. (Правда, в этом случае и Жироду должен был бы назвать их Эриниями, - Евменидами они стали у Эсхила только после примирения с Афиной.) Но ни у Эсхила, ни у других античных трагиков нет ни слова о самоубийстве Ореста - Жироду вводит этот мотив, чтобы внести последний пункт в главную для него проблему: мера ответственности для человека, поднявшего руку на родную мать.
Остается последний аргумент Электры - торжество справедливости. Но стоит ли оно того, чтобы ради кары двух виновных убивали друг друга сотнями невинные, чтобы весь город сравняли с землей? Ответа на этот вопрос пьеса Жироду не дает. Она лишь поднимает проблему вины и ответственности как самих убийц и подчинившихся их власти горожан Аргоса, так и карающих их Электры и Ореста. Идиллический финал "Электры" - восходящее солнце озаряет землю радостной улыбкой - в сущности, ничего не решает, потому что с началом нового дня неизбежно возникнут новые вопросы, и первый же из них будет обращен к Электре, которая теперь сама стала преступницей. Если "Электры" Гофмансталя и Гауптмана были трагедиями самоуничтожения, если трилогия ОНила - трагедия расплаты, то для "Электры" Жироду [34] больше всего подойдет определение "трагедия справедливости".
5
Драма Сартра "Мухи" (1943) продолжает ту линию обращения к античности, которая составляет характерный признак французского театра в тридцатые-сороковые годы нашего столетия. Ближе всего по времени "Мухи" к "Антигоне" Ануя, также поставленной в Париже во время его оккупации гитлеровцами. Поэтому нет необходимости отрицать прямые параллели, которые могли вполне естественно возникнуть у зрителей первой постановки пьесы Сартра между положением в униженной фашистами Франции и в Аргосе, затравленном узурпатором царского престола. Сам Сартр, который во время оккупации (может быть, по цензурным соображениям) ограничивал значение своей пьесы философской проблематикой, впоследствии говорил, что он писал ее в то время как нацисты и Петен старались всячески унизить французов, дошедших до последней степени падения, и что он хотел в меру своих сил содействовать искоренению болезненного покаяния и чувства позора у своих соотечественников, вдохнуть в них бодрость [35].
Вероятно, правильны оба толкования, но нас сейчас будет интересовать именно изложенная выше проблематика, вытекающая из общефилософских взглядов ее автора на место в мире человека и значение его свободного выбора.
Когда о "Мухах" говорят, что в них Сартр облек философскую причту в форму античного мифа, то это и верно, и неверно одновременно.
Верно, потому что в основу сюжета положена известная ситуация (месть детей Агамемнона за убитого отца), допускавшая уже у древнегреческих трагиков различное толкование. Поскольку же для экзистенциалистов именно ситуация, ставящая человека перед необходимостью выбора, составляла центральный пункт их антропологии [36], мы имеем право считать Сартра в этом отношении продолжателем античной трагедии, где заранее сложившаяся ситуация диктовала героям их поведение.
Можно, далее, найти в "Мухах" целый ряд реминисценций из древних авторов, очевидных для читателя, знающего греческий прототип, хотя многие из этих намеков достаточно свободно переосмыслены. Так, шествие старух, совершающих в самом начале пьесы жертвенные возлияния, заставляет вспомнить начало "Хоэфор" - с той, правда, разницей, что эсхиловские плакальщицы неуклонно ведут Электру и Ореста к совершению мести, в то время как старухи у Сартра в страхе разбегаются при первом оклике Педагога. Как и у Эсхила в "Евменидах", Орест после совершения мести укрывается в храме Аполлона (но на этот раз вместе с Электрой), а стерегущие их Эринии водят вокруг своих жертв хоровод (акт III, явл. 1), очень напоминающий знаменитый "вяжущий гимн" в тех же "Евменидах" (ср. у Сартра: "Медленный танец, как бы околдовывающий" Электру). Есть в "Мухах" и почти обязательное для всех новых обработок мифа, но восходящее к Софоклу прямое столкновение Электры с матерью. В "Одиссее" Телемаху ставят в пример Ореста (III. 196-200) - у Сартра Оресту говорят о судьбе Телемаха. Наконец любопытно переиначена и судьба маленького Ореста, которого Эгисф велел своим наемникам убить, но они, пожалев ребенка, бросили его в лесу, где он был подобран богатыми людьми, - эта версия напоминает долю младенца Эдипа, так же оставленного в живых вопреки приказу фиванского царя.
Сближает Сартра с древними и некоторые анахронизмы, которых они также не чуждались. Например, воспоминание Ореста о храмах в Эфесе и Додоне, не существовавших в то мифическое время, когда происходили события в доме Атридов, ничуть не менее оправдано, чем описание дельфийского храма, каким он выглядел в V в. до н. э., в еврипидовском "Ионе".
Наряду с этим присутствуют у Сартра анахронизмы и другого порядка, свойственные как раз французским драматургам: солдаты, делающие обход, мечтают перекинуться в картишки в помещении кордегардии, говорят о мундире и генеральском смотре; Ореста воспитали богатые буржуа; в Аргос не заглядывают туристы. Не забудем также, что главным оппонентом Ореста выступает не Зевс, хоть он к нему однажды и обращается, а его римская ипостась Юпитер. Эти модернизмы лишний раз подчеркивают, что античный миф у Сартра не более чем оболочка для сугубо современной проблематики.
Но, конечно, главное в "Мухах" не эти лежащие на поверхности совпадения и расхождения с греческим прототипом, а принципиально иная, чем в любой античной драме, постановка нравственной проблематики, которая полнее всего раскрывается в образе Ореста.
У Сартра этот восемнадцатилетний юноша вырос под наблюдением Педагога, всячески старавшегося расширить его умственный кругозор и привить ему философское отношение к жизни [37]. Цель эта, по-видимому, достигнута, поскольку Педагог считает своего воспитанника достойным "преподавать философию или архитектуру в большом университетское городе". Благополучное детство и отрочество Ореста, его нынешнее благосостояние меньше всего напоминают о бесправном и нищем изгнаннике, каким изображен сын Агамемнона в древнегреческой трагедия. Если Орест и говорит, что он уже в семь лет сознавал себя изгнанником, не следует понимать это буквально. Слова эти принадлежат уже взрослому человеку, стремящемуся установить надежные связи между собой и окружающим его миром. Да и о своем происхождении Орест узнаёт от Педагога незадолго до начала действия и прибывает в Аргос, чтобы всего лишь увидеть город своего детства. О мести он в это время не помышляет, не говоря уже о каком-нибудь божественном прорицании или приказе, в "Мухах" не существующем.
Ни чем не похож и Аргос у Сартра на родной город греческого Ореста. У всех античных трагиков жители Аргоса (или Микен) тяготятся господством Эгисфа, чья власть держится на копьях телохранителей. У Сартра жители Аргоса ощущают себя виновными в некоем первородном грехе: они молча снесли убийство Агамемнона и дали Эгисфу возможность обречь их на вечное самобичевание и раскаяние, и притом не только в попустительстве гибели царя, но и во всех собственных прегрешениях. Чтобы закрепить в своих подданных это чувство постоянного страха и сознание своей неполноценности, Эгисф ежегодно, в день смерти Агамемнона, разыгрывает комедию, которую, однако, аргивяне принимают всерьез: их заставили верить, что раз в году из подземного царства являются на землю их покойники, разделяют с ними трапезу и ложе. Считая себя виноватыми перед умершими в том, что они живы, граждане Аргоса сладострастно бичуют себя раскаянием, находя в этом какое-то мазохистское удовлетворение. Олицетворением вечного страха и угрызений совести служат жирные, черные мухи, облепляющие аргивян с головы до ног, - пятнадцать лет назад их привлек сюда запах падали.
Подстать затравленности горожан и внешний вид города ("мириады мух, вонь, как на бойне, духотища"), и их собственное самочувствие ("Я воняю, воняю!" - восклицает мужчина, ожидающий явления мертвецов. - Я мерзкая падаль!... Я грешен, тысячекрат грешен, я - сосуд смердящий, я - сточная яма...").
И вот в эту среду попадает Орест, лишенный всех земных привязанностей (у него нет ни семьи, ни родины, ни религии) и поэтому свободный взять на себя любые обязательства, и в то же время знающий, что не следует себя ими связывать. Поэтому он по началу и не видит смысла в том, чтобы вернуть себе отцовский престол. Таким, отрешенным от практической деятельности, от борьбы за свои права, мы видим Ореста примерно до середины пьесы, когда в нем вдруг наступает перелом. Психологическая достоверность перемены в душевном состоянии Ореста не интересует Сартра, для него гораздо важнее те умозрительные доводы, которыми Орест обосновывает свое решение остаться в Аргосе: он хочет иметь почву под ногами, быть человеком среди жителей Аргоса. Иными словами, Орест стремится овладеть наличной ситуацией и этим обеспечить себе свободу действий.
Осознание возникшей перед ним задачи меняет весь нравственный облик Ореста. Он хочет расстаться со своей беспечной юностью, чтобы взять на себя все преступления и покаяния жителей Аргоса, все их угрызения совести, и для этого есть только один путь: избавить своих соотечественников от царя и царицы, которые насильно заставляют людей помнить о совершенных некогда злодеяниях. Не месть за убитого отца, не стремление захватить царский трон руководят Орестом; его цель - освободить жителей Аргоса от раскаяния в своих преступления.
Здесь возникает любопытное сопоставление с "Электрой" Жироду. Там жители Аргоса предпочитали не помнить о прошлом, чтобы не лишать себя покоя в сытом благополучии повседневности. Поэтому для них, как и для Эгисфа, была опасна Электра, требующая высшей справедливости даже ценой гибели города. У Сартра аргивяне живут исключительно прошлым, и им же живет Электра, в то время как Ореста беспокоит его утверждение в настоящем; прошлое кончилось для него, как только он принял решение. Соответственно, поскольку выбор своего пути в настоящем составляет сущность экзистенциалистской философия, на первое место у Сартра выступает Орест, а Электра становится второстепенным персонажем по мере того, как брат осознает свое предназначение.
Контраст, все больше отдаляющий друг от друга брата и сестру, составляет одну из трех оппозиций, на которых строится философское содержание драмы Сартра.
По началу Электра горда и независима; позорный рабский труд, возложенный на нее правителями Аргоса и изображаемый Сартром с натуралистическом откровенностью, отнюдь не свойственной античной трагедии, не сломил ее ни физически (она молода и красива), ни нравственно. Вся ее жизнь - ожидание брата и совершение мести, которой она еще упивается, слыша предсмертный вопль Клитеместры. Однако она тотчас же осознает, что свершилось непоправимое. Ее ненависть умерла вместе с убитым Эгисфом, в расправе с матерью уже не было необходимости. Теперь перед Электрой встает вопрос: взять ли свободно на себя ответственность за соучастие в убийстве или признать за собой вину, нуждающуюся в раскаянии. Электра выбирает второй путь, отрекаясь и от Ореста, и от своего прошлого, которое было озарено образом брата-мстителя. У нее не хватает сил снести свой поступок; открывшееся перед ней настоящее оказывается несравненно более грозным, чем это представлялось ей в мечтах юности. Электра не выдерживает испытания свободой, которое предлагает ей Орест, - она раскаивается, и этим ставит себя на один уровень с гражданами Аргоса, дотоле ею глубоко презираемыми. Электра, исполнявшая вызывающий танец перед жителями Аргоса, готовыми каяться перед своими покойниками, умерла вместе с первыми словами раскаяния, произнесенными в угоду Юпитеру.
В противоположность Электре испытание, выпавшее на долю Ореста, делает его по-настоящему свободным - не в духе той "свободы нитей, оторванных ветром от паутины", которую дал ему философски-созерцательным воспитанием Педагог, а в духе свободы, позволяющем человеку ощущать себя ответственным за деяние и не чувствовать никаких угрызений совести, делающих его преступником.
В этом смысле Орест противостоит также Эгисфу. Даже Юпитер уверен в том, что убийца Агамемнона испытывает раскаяние, - он лишь сумел переложить его вместе с ответственностью на других и этим заслужил доверие в первую очередь собственных подданных: они увидели в нем человека, "не способного нести бремя своих поступков". Для Юпитера же преступление Эгисгфа просто находка, позволяющая держать в рабском повиновении целый народ. Богам свободные люди так же не нужны, как не нужны они царям.
"За одного убитого двадцать тысяч не вылезают из покаяния, вот баланс", - резюмирует Юпитер. С Орестом богу, напротив, будет трудно справиться, поскольку свой план убийства он разрабатывает "холодно и методично" и никогда не будет испытывать угрызений совести. Свобода Ореста противостоит несвободе Эгисфа, - это вторая оппозиция, развиваемая в "Мухах". Страх и раскаяние, с одной стороны, свобода, - с другой, вот два лейтмотива, звучащие у Сартра едва ли реже, чем "ненависть" у ОНила.
Отстаивая свое право на свободу, Орест оказывается вовлеченным в третью, последнюю и высшую не только в пьесе Сартра, но и во всей экзистенциалистской этике, оппозицию, - на этот раз с самим Юпитером.
Сартровский верховный бог знает, что люди от природы свободны. Вопрос весь сводится для него к тому, чтобы не дать им этого осознать. Поэтому он наслал на Аргос мух и заставил его жителей каяться во всех грехах, даже еще не совершенных (вспомним семилетнего ребенка, которого уже успели приучить к покаянию и внушить ему чувство первородного греха); поэтому Юпитер так доволен экстатическим проявлением страха и раскаянья у мужчины, ожидающего явления мертвецов; поэтому он чисто шаманским способом пресекает речи взбунтовавшейся Электры, когда видит, что в гражданах зарождается сомнение во власти богов, - ему важно не дать людям распрямиться; поэтому он с удовлетворением воспринимает покаяние, проснувшееся впоследствии в душе той же Электры. Юпитер может властвовать над людьми до тех пор, пока они не знают, что свободны. "Если свобода вспыхнула однажды в душе человека, дальше боги бессильны", - говорит он Эгисфу, имея в виду Ореста, но пытаясь все же отвратить его от обретенной им свободы. Это Юпитеру не удается: Орест готов признать его власть над неодушевленной природой, над движением звезд, над всей вселенной, но не над людьми. Свобода, которую Юпитер дал при создании человека Оресту, обернулась против своего создателя. Однако спор их на этом не кончается. В глазах Юпитера, свобода Ореста - это снедающая его парша, это грозящее ему изгнание и вечное одиночество; возвращение же к богу сулит ему покой и забвенье. Орест, не отрицая своего одиночества, признает тем не менее право на свой собственный путь, на котором он не хочет быть ни хозяином, ни рабом. Он сам - свобода. В этом признании Ореста, противопоставляющего себя не только смертным, но и всемогущему богу, атеистический экзистенциализм Сартра формулируется с полной определенностью.
Нельзя сказать, однако, что философское положение о свободе выбора воплощается в художественной ткани пьесы без противоречия.
Жители Аргоса предстают перед Орестом как скопище жалких обывателей, очумевших от суеверного страха перед своими покойниками и сладострастно растравляющих раны больной совести. Освободив их от власти тирана, спекулировавшего на их грехах, Орест должен казаться им желанным избавителем от нашествия терзающих мух. На деле же происходит нечто прямо противоположное: аргивяне поджидают своего спасителя с камнями, пиками и дубинками в руках, грозя ему самими страшными муками. Лицемерная комедия, затеянная Эгисфом 15 лет назад, уже укоренилась в сознании граждан Аргоса; они ненавидят человека, посягнувшего на их привычный образ жизни. Только произнесенное Орестом свое имя - имя законного наследника престола - заставляет толпу в нерешительности замолчать и пропустить его. Смысл этой сцены очевиден: народ остался той же несвободной массой, которая готова подчиниться авторитету высшей власти - все равно, божественной или человеческой. Но оправдана ли в этом случае готовность Ореста взять на себя всю их вину, ночные страхи, угрызения совести? Это первый вопрос, на который "Мухи" не дают ответа.
Второе противоречие еще труднее, Мухи-эринии мучили жителей Аргоса до тех пор, пока те в силу своей несвободы были готовы терпеть их терзания. Теперь Орест избавляет своих подданных от мух, - это логично. Но имеют ли право эринии преследовать человека, который при всей готовности взять на себя чужое раскаянье, сам остается внутренне свободным от чувства вины и от угрызений совести? Это второй вопрос, ответ на который, возможно, содержится в этике Сартра, но не в художественной логике его драмы.
6
Пьесы Жироду и Сартра представляют проблему вины и ответственности с двух противоположных точек зрения. Героиня Жироду, не останавливаясь перед ответственностью за судьбу целого города, сама в то же время становится виновной в гибели его жителей. Герой Сартра, принимая на себя вину и раскаянье своих подданных, готов нести ответственность за них и за свое деяние. Есть, однако, в новой драматургии еще один Орест, стремящийся в равной степени избежать и вины и ответственности. Это - герой почти совершенно неизвестного у нас американского драматурга Джека Ричардсона, написавшего в 1960 г. пьесу "Блудный сын", которая тогда же была поставлена на Бродвее.
По обстановке, в которой оказываются ее герои, по способу разрешения конфликта она придает совершенно необычный поворот образу Ореста.
В драме Ричардсона достаточно парадоксальным образом не только сдвинуты привычные хронологические границы мифа (в этом отношении у автора был пример в лице ОНила), но абсолютно неожиданно складываются отношения между персонажами, да и сами действующие лица получают непривычные характеристики. На этом фоне уже не вызывает удивления, что гувернантку в доме Агамемнона зовут Пенелопой, - почему бы именем верной жены Одиссея не наделить преданную няньку Электры? Не будет нас слишком шокировать, что Кассандра у Ричардсона - женщина преклонных лет, маленькая, кругленькая, постоянно занятая вязанием; что Пилад перед наступлением решительного для Ореста часа (правда, совсем в ином плане, чем обычно), с гневом и раздражением покидает своего друга, не желая нести ответственности за его образ действий, - опять же нетрадиционный. В конце концов, мы уже знаем, что драматурги нового времени весьма свободно относятся к античным сюжетам. Самое же главное новшество Ричардсона - образ Ореста, отнюдь не пылающего местью за убитого отца и без всякого сопротивления заранее покидающего место будущей трагедии. Впрочем, все по порядку.
Из четырех сцен, составляющих действие "Блудного сына", три происходят во дворце Агамемнона в день его возвращения из-под Трои и назавтра после этого события. Никто не подозревает о готовящемся убийстве и меньше всего - Орест, который выведен молодым человеком, немногим старше 20 лет. Его нисколько не тревожит, что в Аргосе власть прибрал к рукам Эгисф - бездарный поэт и правитель, окруженный сонмом льстивых стариков. Правда, Орест высмеивает все, что Эгисф делает в Аргосе, но в остальном его образ мыслей, по его собственному признанию, совершенно безобиден. "Я не имею ничего против всеобщей нищеты, обращенной на пользу одного человека, и так называемой религии, но не требуйте, чтобы я радовался этому", - говорит Орест о себе [38]. Он предпочитает свободу, праздность, непричастность к чему-либо, но пассивности Ореста Эгисфу мало: он должен занять более определенную позицию, ибо приближается флот Агамемнона, и правитель Аргоса собирается бросить открытый вызов его законному царю. Орест, после некоторого потрясения, остается при своем: "Если вы оба хотите сражаться за это ничтожное государство, вы можете делать это без моего участия" (220). Отношение Эгисфа к Оресту немного напоминает ситуацию в "Гамлете", как и последующий обмен колкостями между Орестом и Клитеместрой и затем диалог между царицей и ее любовником, в котором, как во всех новых версиях мифа об убийстве Агамемнона, по сравнению о его античной трактовкой, значительно усилен эротический момент.
Встреча Агамемнона с семьей приобретает отнюдь не праздничный характер. Орест озадачивает его своим безразличием и иронией, Клитеместра сразу же признается, что завела любовника: ее никогда не интересовали высокие государственные помыслы царя, а его - ее чувства. Между тем, она - земной человек и хочет человеческой любви. Впрочем, с изменой жены Агамемнон готов примириться, как и с личностью ее любовника, даже узнав, что это Эгисф. Однако последний хочет говорить с царем как правитель Аргоса, который расходится с Агамемноном в понимании нужд народа. Тот хотел возвысить аргивян до вершин героизма и славы, требуя от них верности высоким жизненным принципам, Эгисф же приучает народ довольствоваться земными радостями, принимать существующие обстоятельства и черпать утешение в стихах, которые он пишет для слабых. Поскольку солдаты, уставшие воевать под Троей, принимают сторону Эгисфа, он требует, чтобы Агамемнон не вмешивался и в дальнейшем в его принципы управления государством. Разумеется, царь с этим не согласен, - тогда, предвещает Кассандра, Эгисф его убьет.
У Агамемнона остается единственная надежда на поддержку его дела Орестом, которого, впрочем, Эгисф решил отправить в длительное путешествие. (Опять мотив из "Гамлета", хотя Эгисф и не готовит убийство Ореста, как Клавдий - своего племянника.) Происходит объяснение отца с сыном, составляющее центральный эпизод пьесы. Орест, уже успевший задуматься над тем, какова доля ответственности Агамемнона в гибели Трои, решительно отказывается от роли, которую ему предназначает отец. "Позвольте мне быть с вами совершенно откровенным, - говорит он. - Во-первых, меня нисколько не волнует разница между вами и Эгисфом; во-вторых, если бы это было даже так, мне следовало бы составить третью партию и повесить вас обоих; в-третьих, я вижу в вас, мой отец, забавную, но опасную старинную вещь, которая все еще считает себя в каком-то смысле действующей... Достаточно ли вам всего этого?" (245). Ни призывы Агамемнона к наследственной гордости сына, ни желание видеть в нем продолжателя его дела, ни даже угрожающая отцу смерть не могут поколебать его безразличия: "Ваша смерть? Какое она будет иметь для меня значение?" (248). Соответственно, Орест остается недвижим при трех смертельных воплях, которые раздаются из комнаты отца, - в противоположность к пятнадцатилетней Электре, требующей от брата вмешательства и немедленного отмщения.
Как видно, мы имеем дело у Ричардсона с совсем необычным Орестом. У Еврипида и ОНила он испытывал духовный кризис после убийства матери, но нисколько не сомневался до этого в необходимости мести. Здесь Оресту даже не приходит в голову сама мысль о мести, он хочет остаться вне событий, и с этой стороны его вполне устраивает предстоящее ему длительное путешествие.
Впрочем, ожидания Ореста оказываются напрасными. Через 6 месяцев после описанных событий мы находим Ореста вблизи Афин (2-я сцена II д.), где он готовится к бракосочетанию с дочерью местного рыбака. Он устал, странствуя из города в город, переезжая с острова на остров в надежде найти место, где бы он не был известен как сын, не отмстивший за отца. Теперь, встретив юную Пракситию, и собираясь жениться на ней, он рассчитывает, что о нем забудут, если он станет человеком, похожим на всех остальных, - мужем и отцом, который в своем маленьком саду будет играть с детьми и рассказывать им сказки со счастливым концом. Напрасная надежда! Местный жрец не дает согласия на брак Пракситии: убийцы отца Ореста еще не отомщены. Несмотря на всю любовь девушки и на готовность бежать с ним хоть на край света, Орест должен отказаться от самопожертвования, которое искалечит ее жизнь. У него нет другого выхода, кроме как вернуться в Аргос и сделать то, чего от него все ждут.
Это решение Орест и объявляет Кассандре - как видим, оставшейся в живых и по поручению Эгисфа разыскавшей Ореста, чтобы вручить ему деньги на дорожные расходы на ближайшие 6 месяцев. Орест от них отказывается - не потому, что его возмущает попытка Эгисфа откупиться от возможного мстителя (незадолго до этого он совершенно равнодушно выслушал упрек Пилада, что живет "на чаевые" от убийцы отца), а потому что путешествовать ему больше не придется: он возвращается в Аргос, ибо не может сопротивляться давлению со стороны людей, желающий видеть в нем мстителя. "Я вернусь домой, совершу убийство и стану говорить, что я сделал это для лучшего мира, - так надо говорить, чтобы предотвратить безумие. И когда я буду стоять, обращаясь к окружающим меня аргивянам и говоря о том, какие великие события должны прийти вследствие моего поступка, я буду знать, что только слабость привела меня лицом к лицу с ними. Я буду говорить о приходе золотых дней и хвалить совершенное убийство, которое должно приблизить их. Но, царь Агамемнон, я буду делать это против воли, я буду делать это, зная, что я был недостаточно велик, чтобы создать нечто лучшее" (263).
На этом пьеса Ричардсона заканчивается. Убийство остается за ее пределами, как и внутри самой драмы только контурами были намечены мотивы, получавшие развитие в других драмах нового времени: любовь Электры к отцу и потрясение Клитеместры, которую Эгисф заставил взять в руки меч и нанести первый удар. Даже мысль о том, что жертвой Ореста станет собственная мать, звучит в пьесе достаточно завуалировано. Оракул, отвечающий по просьбе отца Пракситии на вопрос жреца, гласит, что "Орест, известный богам, еще не родился" (258). Вероятно, он прав, - соглашается Орест, - но того, который родится, - истинного Ореста, божественного Ореста, - Праксития не сможет полюбить. Мы в праве добавить: "Потому что руки его будут обагрены кровью матери"-Однако для Ричардсона нравственные муки Ореста - в отличие от ОНила - дело будущего, и в наделении его эпитетами "истинный" и "божественный" - глубокий сарказм: человек не заслуживает их, пока не пролил кровь матери. В еврипидовской "Ифигении в Тавриде" афиняне не хотят пить за ритуальным столом из общей кружки с Орестом, на котором лежит скверна матереубийства. У Ричардсона люди не хотят знать Ореста, пока он не покрыл себя этой скверной.
Драма Ричардсона в конечном счете завершает ту деградацию античного мифа, которой сопровождалось обращение к нему на протяжении первой половины нашего столетия. Упоение местью Электры у Гофмансталя вело к гибели ее одной; безграничная жажда мести Электры у Жироду ведет к гибели всего города... Месть, совершенная Орестом у ОНила, делала невозможной его дальнейшее существование на земле; Орест у Ричардсона и не помышляет о мести, и всеми силами сопротивляется ей, ибо видит всю лживость доводов, которые выдвигали в свое оправдание и Эгисф, и Агамемнон - его жертва. Он понимает, что апелляция к народному благу и золотым дням будущего - очередной обман, которому охотно поддаются люди. И тем не менее человек не в силах противостоять ни этому обману, ни ложно понятой справедливости, толкающей его на убийство матери. Орест у Еврипида чувствовал себя сломленным после совершения преступления. Орест у Ричардсона чувствует себя его негодным исполнителем еще до его осуществления.
...Между последней версией мифа об Оресте и Электре в античной литературе и первым откликом на нее в литературе новой Европы прошло более тысячи лет. За истекшие с тех пор четыре с лишним столетия тема эта получила такое разностороннее освещение, на какое она не могла рассчитывать в древности. И кто знает, что принесут нам в новом тысячелетии ее новые толкования, если, конечно, человечество найдет повод, чтобы к ней возвращаться?
В.Л. Ярхо