Против Сильвана (orat. XXXVIII)

1. Ничего удивительного нет в том, что Сильван, сын Гауденция, злословит меня, ведь он бранит и отца своего Гауденция и его не только бранил, но и причинял зло ему. Меня же некоторые усовещивали и сам я себя не раз уговаривал молчать, но полагая, что своим словом об этом, сделаю других более скромными, я счел лучшим сказать, чем молчать. И вместе с тем я рассчитываю многих из тех, которые с ним теперь разговаривают, убедить избегать этого общения, как сопряженного с некоторой неблаговидностью.
2. Вот как было дело: Когда я явился сюда и начал заниматься тем делом, которым теперь занимаюсь, Гауденций, человек порядочный и приличный и много времени проведший за преподаванием, явившись во мне и показав этого Сильвана, которого он отрекомендовал как своего сына, просил меня и его принять в число учеников, помянув и о гонораре, Я же за гонорар рассердился, а этого ученика принял с удовольствием, не зная, каков он будет в отношении в учителю, но своею готовностью почитая отца. И труда у меня с ним было больше, чем с кем-нибудь другим, настолько он был и неподвижен по натуре, и так неспособен быстро воспринимать то, что ему говорили, но все же и при таких условиях, я считал нужным его понуждать.
3. Итак, когда он признан был способным говорить судебные речи, явившись за Евфрат и заработав деньги, он потом явился для тех же занятий сюда. Помощь, какую естественно нужно было получить от меня в таком деле, он получил, но я не знал, что благодетельствую недобросовестного человека, пока не вывела все на свет приключившаяся мне невзгода с ногою, когда, в то время как все плакали и молва о несчастье вызывала по всему городу слезы, этот один не мог удержаться и скрыть радость под притворной печалью, но и дважды, и трижды опрашивая вследствие недоверия к тому, чтобы такое благо для него случилось, после того, как узнал, что так и есть, и молва не обманывает, вскочив и высоко подпрыгнув от земли, рукоплеща и всем прочим поведением обнаруживая удовольствие, добавил к этому громким голосом, что это дело Зевса, творящего справедливое.
4. Я же, лежа при малых надеждах на спасение, слышал это и про себя соображал, не потерпел ли он от меня когда-либо чего-нибудь дурного, чтобы так злорадствовать, Тут я находил благодеяния, а никакой несправедливости или неприятности. Итак, когда я удручен был этим, некто из сидевших подле меня говорит, что я поздно узнал этого человека, который давно, еще раньше несчастья, был ко мне неприязнен.
5. Что же значить его поступок, хвала богу во время несчастья с ногой? Раздачи устроителя Олимпий сотрапезникам для отнесения домой после обеда, делали повинность эту тяжкою и невыносимою, и была опасность, что праздник не состоится. Желая прекратить это, я уговаривал многих, и убедил одного, оценившего совет по советнику, так как, по его мнению, никогда бы я не предложил чего-нибудь неподобающего. И пусть он и его бабушка встретят за это благосклонность со стороны Зевса. Итак из остальных одни одобряли, другие не обвиняли, а если кто и был недоволен, то сетовал молча. Один этот разражался криками, и очевидно, огорчен был тем, что я не умер. Ведь одной и той же душе свойственно было бы, конечно, и этому радоваться, и того желать, и бывший ученик мой был более несправедлив, чем те, кто не были со мною знакомы, и не давший ничего более, чем те, кто давали что нибудь.
6. У него был сын в числе обучавшихся бесплатно и он, как отец, пользовавшейся моею бедственностью. Желая же и через сына мне причинить обиду, отвлекши его от моих дверей и увезя его, он отдает в обучение другому языку [1], не потому, чтобы чувствовал к последнему пристрастие, но чтобы оскорбить наш, вернее же этим вторым меня. И он увещевает сына, величавщагося своею упитанностью, считать наравне с богами презренного ливийца и не щадить ничего из того, что ему полезно, ни слова, ни дела, ни руки, ни ноги, ни войны, ни битвы, ни ран, ни того, если даже придется вступить в борьбу с моими учениками.
7. И он не переставал поднимать шум, угрожать, нахальствовать. И когда кто-нибудь обвинял, называя деда [2], не отца уже во всяком случае, он прибегал к отговорке, что необходимо помогать учителю. И это служило прикрытием оскорблений по наущению к такому похвальному оправданию этого человека, который извлекал выгоды из беспорядков среди юношей.
8. Но и это, как оно ни важно, не так значительно, как то, о чем сейчас скажу. Отдавшись в распоряжение любителям красивых для услуг им, и с одними знакомясь вне, с другими внутри и многими ходами доставляя ответы тех и других упомянутых лицам, становясь участии-ком в дележе даров любви, многие дома он сделал несчастными, дни и ночи наполнив своим непотребством, когда не был в состоянии привести другого, предоставляя в услугам себя самого, сам и жертва разврата, и сводник.
9. И пусть никто не скажет. «Но какое это отношение имеет к отцу?» Ведь если бы он не знал об этих трудах, и в этом случае не было бы ему оправдания. Пусть ни один отец не остается несведущим о своем сыне и, заботясь о вещах более маловажных, как рабах, деньгах, конях, ослах, не пренебрегает столь важным предметом. В самом деле, что дороже сына отцу? Все же действительно, допустим, он говорит нечто, ссылаясь на свое незнание. На самом же деле, даже этой отговорки нет у него, так как он не раз и от многих людей слышал: «Сильван, будучи отцом порочного сына, неужели ты снисходительно относишься к тому, что он предоставил свою юность желающим, и не прекратил того даже теперь, и детей других отцов вовлек в ту же пучину, и из обоих этих источников внес деньги в дом? Неужели не выгонишь его, выгонишь ударами, с ранами, или даже, клянусь Зевсом, судебным порядком?»
10. А он, слыша это, заявлял, что удержит его, но предоставлял ему оставаться прежним и жить в тех же привычках, получать ту же плату и вредить по прежнему, зная, что большая часть позора ляжет на меня вследствие того, что будет казаться, будто такие задатки получены у меня, если в действительности дело и обстоит иначе. А вот самое веквое свидетельство того, что отец знает и, зная, одобряет поступки сына:
11. Недавно он подошел к кому то из красивых и пытался уговорить, а тот отскочил. Он же, наступая на него, тащил, схватив его, и побил. Когда же родственники юноши, узнав о дерзком поступке, быв сильны и немалочисленны, обступили его и пустили в ход против него руки, честный отец, узнав, не разразился против них, как обидчиков, криком и не наказал его как за дурные поступки. А между тем следовало бы или их обвинить за неправые побои, или присоединить к наказанию с их стороны, свое, отцовское.
12. На самом деле, их он ни в чем не упрекнул, а того утешил, разразившагося против меня, ничего не понимавшего в том, что происходило, во время самых побоев градом проклятий. Вместо того, чтобы его ненавидеть за такие качества, — да разве возможно не гневаться кому-либо за такие дела? — он обращал гнев свой на меня. Но ни я не был виновен в побоях, ни бившие, но тот, кто вынудил применить побои. Таковым был предоставивший волю на такие поступки отец. А дал он волю, дабы мне пришлось худо, благодаря позору от дерзостей его сына.
13. Таким образом он обижал меня через посредство обоих, свое и сына, научившись на отце считать принцип справедливости пустяками и болтовней. Ведь благородный Сильван у нас отцеубийца, как говорят некоторые, десницей нанесший ему удар по затылку; а, как все признают, изведший его многими печалями, отняв у него распоряжение в доме, заставив угрозами глядеть в землю, не позволяя вздохнуть свободно и не давая чувствовать себя вполне безопасным от возможности всячески испытать какую-нибудь беду.
14. Он, старик, утомившись, возвращался с преподавания, чтобы подкрепиться пищею, а сын, заперев двери и держа ключ при себе, пребывал у других. Старик же сидел около лестницы, плакать не дерзая, так как то было не безопасно, если бы услышал Сильван, но стеная без слез и, молясь богам, чтобы пришел, наконец, тот, кто дозволить коснуться хлеба и вина. Ему и эта пища была горька, когда сын даже не спрашивал его ни о чем, а, если сам он спрашивал сына, делал это бесплодно: ни слова не слышал он от него. Он торопил отца с трапезой своим молчаливым гневом, суровым взглядом, сердитыми кивками слугам. И очевидно было из всех его поступков, что он страстно желает смерти старика.
15. Это яснее обнаружилось в том, как произошла его смерть и в том, что последовало за нею. Когда с ним приключился внезапный припадок дремоты, в то время как он вел с кафедры обычное преподавание ученикам, так что он даже не отдавал себе отчета, где он, он был принесен домой, при неведении всех, больших и малых, и то было ужасное и скорбное зрелище для людей, которые, пораженные до глубины души, осведомлялись, кого несут; надо заметить, что этот, человек, дельный и порядочный во всех отношениях, двигал правой рукой, как в тот момент прибегал он в её содействию при преподавании, и не сознавал даже этого, а все же двигал и воображал, что говорит что-то друзьям, на самом деле никаких слов не произнося, из за чего именно и текло больше всего слез у видевших и слышавших, и одни даже не пообедали, другие — не без плача. И вот тогда сын, наследник, на которого он потратил много своих трудов, немало и трудов многих других ради него, воспользовавшийся мягкостью отца для издевательства над ним самим, при чем тот никому из людей не поверил ничего о своих страданиях; итак вот этот сын, присутствуя и пристально наблюдая вблизи несчастье, не восстенал, не возрыдал, ничего не сделал такого, что подобало сделать в таких обстоятельствах, этот человек среди таких потоков слез. Ведь не было никого, кто бы не испытывал такого волнения, помышляя о добродетели лежавшего и о том, что умирает такой человек, причем плач вызывала в особенности рука.
16. А он даже не подражал другим, так далек был он от того, чтобы вызывать к плачу других; но мне кажется, он даже ненавидел унывавших и считал тех, которые не уходили, докучными, осуждал, видно, медлительность души. Затем, тот был погребен, а этот услаждался его кончиной и был радостен, избавившись от неприятного ему лицезрения отца и учителя.
17. Итак следовало бы друзьям последнего и моим скорее всего искать возмездия за нечестивые поступки против обоих нас, а если нет, по крайней мере, не благодетельствовать ему. Но они призывают его, когда он в отсутствии, принимают, когда он посещает их, званого и незваного угощают, с удовольствием видят его, с охотою беседуют с ним. Один и деньгами ублаготворяет ненавистного богам, другой считает врагов его и своими. «Учителя, говорят они, чтим мы, при этом».
18. Я, конечно, одобряю желающих чтить учителя и утверждаю, что те, кто не таковы, неправы по отношению к воспитавшим их, однако надо было бы чтить учителя отказом в почтении этому человеку. Это значило бы согласоваться с обстоятельствами. Ведь если бы этот человек выполнял по отношению в тому долг сына и ученика, он по справедливости должен был бы встретить с вашей стороны эти нынешние знаки внимания. Если же он забыл о долге природы и нарушил её требования, и все время огорчал и гнал родителя, и продлил в течение столь долгой жизни его эту непримиримую войну с ним, оскорбляя, помимо природы, и учителя, тогда воюющий с Сильваном — друг Гауденцию, а тот, кто его благодетельствует, враг тому. Ведь и не сына благодетельствует тот, кто благодетельствует этому человеку, все время вредившему отцу, отнимавшему гонорар, какой он получал от своего преподавания, и голодом и жаждою старика увеличивавшему свое состояние.
19. Итак тот, кто признателен Гауденцию за ученье слову, пусть и ненавидит Сильвана, и бежит при его появлении, и пусть считает одинаковой скверной и пребывать под одной кровлей с убийцей, и вести знакомство с этим человеком. Ведь, сверх пренебрежения природою и не соблюдения её законов, естественно, можно считать, такая смерть имела поводом печаль из за сына.
20. Итак эти люди когда-нибудь одумаются и узнают, чем им угодить Гауденцию, но справедливо я мог бы обвинить и курию, удостоившую свободы от повинностей этого злодея. В список её его включила величайшая из властей, а принявшие его предоставили жить ему в неге. И когда положение общины требует декурионов, они говорят, их нет, но оплакивают, как их немного вместо многих прежних, как будто те, кто после великого богатства дома спустились до незначительной суммы, а ему предоставили владеть имением, без пользы для курии; ни себе не помогая, ни заботясь о родине и делая тщетным приговор судьи.
21. «Но не в отношении к одному этому такова она» говорят противники. Но это не значить не творить неправды, но творить ее во многих случаях. Ведь делом курии в таком её состоянии, было, конечно, хвататься за подобные случаи, но не упускать их. Всех надо было бы обязать повинностями и никому ни из за кого не давать такой несправедливой свободы.
22. Но это гораздо возмутительнее того и возмутительнее тем больше, что не одинакова жизнь Сильвана и каждого из них. Что подобного, в самом деле, может сказать о них кто нибудь? Ничего. Но одна у них та вина, что они не желают справлять повинностей, отцов же своих они не порабощали, не предавали их страхам и голоду, не насмехались над ними по смерти их, не считали учителей врагами и не вредили им, сколько было можно.
23. Пусть же курия держится за этого самого испорченного человека, и так как он избежал прочих наказаний, по крайней мере пусть смирить она его этими издержками, и пусть станет он несколько умереннее, откинув ту дерзость, что видна в его взоре.


[1] ϑατέϱα φωνή срв. vol. I pg. 144, 11, orat. 1 § 127 § 225, pg. 193 6 Ἰταλῶν φωνή, orat. LVIII § 21, vol. IV pg. 191, 7 ἡ ἑτέρα φωνή.
[2] Τ.е., Гаудендия, см. § 1.