1. Я принадлежу к числу лиц, встретивших Лукиана, не потому, чтобы мне не в чем было винить его, но потому, что я всегда был скорее склонен терпеливо сносить подобные поступки, чем жаждать наказания. Но после того, как я узнал, что некоторые заявляют претензию, почему пе все приняли участие во встрече, я считаю нужным доказать, что такая малочисленность этих лиц есть дело справедливости, и не давать некоторым людям, падким к обману, материала к обвинению города.
2. Дело вот в чем. Люди эти, приставленные для славословий и избравшие таковые своим ремеслом, явились и заняли обычное место, причем им они были возвеличены больше, чем следовало, и удостоены почестей в ущерб сенату, так что те почести, которые они получали, должны были поощрять их к отплате за них тем же. Α тех, кто вышли с должностей, ничто не побуждало так поступать. Ведь сколько ни есть способов издевательства, он не упустил из виду ни одного, назначив в месяц всего четыре дня для личных докладов, вечером раз навсегда запретив являться к себе, заставляя членов великого сената принимать приказы, никоим образом им не подобающие.
3. Далее, он приказал, чтобы самого дня приема лишались те, кто хоть немного опоздает, но тот, кому было отказано в более частом приеме, отстраняем был и от этого таким многочисленным и солидным ходатаям за несчастных только на словах угождая, а на деле поступая совсем наоборот, оскорблял ли он или нет? Конечно, сказал бы я, когда сверх того с его стороны те, кто не возымели недоверия к его словам, подвергаются осмеянию.
4. Сверх того, желая отнять почесть у тех, кто по закону являются участниками одного и того же с ним трона, а удалить не будучи в состоянии, он воздвиг свое седалище на подушках, так что им приходилось сидеть на доске, а ему над ними, и плечо его приходилось выше их головы. А сажать перед дверьми тех, кто хочет повидаться с ним, и затягивать нарочно это сиденье вплоть до полудня, разве не характеризует человека, который услаждается издевательством над этими людьми?
5. Итак, в отплату за бесчестие и издевательство, следовало ли потерпевшим это забегать друг перед другом, в попытке узреть, обнять, облобызать? Но это несвойственно ненавидящим и ненавидимым, но тем, у кого отношения обратные. Ведь благоразумным людям свойственно обороняться, так как они видят, что и боги обороняются и что сама природа то внушает.
6. Итак я не стану обращаться к тем оправданиям, что один не слыхал, другой поздно, третий заболел, четвертый занят был более важной надобностью. Не ссылаясь ни на одну из этих причин, тех, кто встретил его я называю бесчувственными, а о тех, кто не участвовали во встрече, заявляю, что с их стороны такое отношение было естественным. Что. в самом деле, могло их побудить в тому? Что из свободных они стали рабами? Что без оков сидели узниками у дверей? Что одни жили под страхом бичевания, другие и подверглись ему? Что несчетное число раз грозные голоса следователей вызывали их без верхних покровов, в одних жалких хитонах? Что, лежа ниц на земле ради возбуждения сострадания, они молили о сохранена им жизни? Что усталыми ногами брели перед колесницей? Но может, сон на самом жестком ложе? Не обед ли среди гостей каждый вечер? Не дождь ли обвинений? То ли, что прислуга оплакивает господ, наблюдая в их доме то, подобного чему не переживали сами? Что же, наконец, могло побудить их? То ли, что печаль сената была ему радостью, а радость огорчением, и что одну, печаль, он причинял ему, а другой или воздвигал препятствия, или, если она была, устранял ее? 8. Не то ли, что всех превратил в Танталов под нависшим камнем? Камнем да позволено мне будет назвать страх. Если бы они, встретив его, вооруженные дубинами, повергли бы на землю ударами их, не за что было бы порицать их гнева и расправы, полагаю, и в том случае, если бы, поступив с ним, как с обреченным проклятию Пенфеем, разбросали они его члены. 9. Ведь даже самое то, что оказались некоторые, встречавшие его, было делом хитрости. А именно дело вышло так, благодаря тому, что вестники, которые приглашали население к выходу, объявляя должностное его звание [1], обманывали, внушая страх, к какому причины еще не было, будто он может, если захочет, и увечье нанести, при чем это подстроил стряпчий [2], человек, который готов был в его интересах пустить в дело все средства. 10. Когда же его наряд и предшествующая колеснице свита возвестила иное, не сказал бы я, чтобы мы проклинали вестников, но что мы чувствовали скорее признательность, созерцая, как приятнейшее зрелище, Лукиана, слабого и ищущего власти но не обладающего ею, не надумавшего сам, как то следовало бы, скрыть свой вид под покровом ночи, раз уж нельзя было ему где-нибудь купить перстень Гигеса или, наняв чародеев, проскользнуть при помощи их колдовства.
11. Так подобало поступить, а он, будто победитель на Олимпиях, ехал не только с обнаженной головой, озираясь и оглядываясь на все стороны, но оказался наглецом и простаком. Во-первых, лариссца, приобретшего влиятельность своими речами в процессах и в качестве правителя поддерживавшая благосостояние городов, он, в ответ на знаки уважения с его стороны, лишил чести с помощью закона, касающаяся этой профессии, во-вторых, на сенат в свою очередь он нагнал страх, опираясь на свои седины и на их молодость, что по этой причине будет над ними властвовать, а они будут у него в подчинении. Да какой же Бакис, какой Амфилит прорекал тебе это, что ты и состаришься, и будешь властвовать, и над кем? 12. Почему, если это и будет так, не можешь ты удержать про себя свои мысли, но уже кричишь, что законную власть превратишь в тиранию, прибавляя к первой эту вторую? Ведь и в прежней своей должности ты причинял зло тем, кто был пред нею бесстрашен, и теперь заявляешь, что так будешь поступать. Это дело не пастыря, чем является правитель, а волка.
13. Да и в чем можешь ты, допустим это, винить сенат, получив власть? Что, претерпевая притеснения более тяжкие, чем каким подвергаются рабы, в то время как одни заговаривают перед ним о бегстве, горах, пещерах, вершинах гор, другие об императорских ста-туях, которые для них являются гаванями спасения в одолевающей их буре, третьи говорят о местах, где пребывает могущество, и внушающих почтительность обладателям власти столах [3], под защитою коих обеспечена безопасность, никто тронуть не посмеет, они, слыша о подобных приемах, которые им приходилось, раньше, чем слышать о них, наблюдать, ни сами не пришли к убеждению, ни поддались уговору других ни к той, ни к другой мере, ни к тому, чтобы бежать, ни к тому, чтобы, взяв несомые в театр статуи императоров, освободиться от угнетений, там нашедши убежище, но предпочитали лучше терпеть все, мною описанное, нежели достигнуть избавление подобным способом? Так они не сообщили тем же путем посольства о своем положении префекту [4], раньше, чем он что-либо узнал, но вместо того, чтобы просить, услыхали его речь о том, чему подверглись они вместе со мною. Понятно. Ведь крылья молвы быстрее колес, их уносивших. Не воспользовались они нимало борьбой против тебя путем анонимных доносов, какие увенчались бесчисленными трофеями и сломили гордыню стольких правителей. Однако не плакаться гонимым не было возможности. Но если за это они подлежали пред тобою ответу, в таком случае и пред тиранами жертвы его тирании. Но ни эти перед ними, ни те пред тобою, а те, кто вызвали крик, перед теми, кто претерпел нечто, такового стоящее.
16. Но, клянусь Зевсом, то, что происходило по проходе в ворота, разве было приличнее происходившего за воротами? Я не мог бы, однако, сказать, чтобы был у него недостаток хвалителей, но кто они были? Те, кому пашня [5] задняя часть плясунов, а скорее и та, и другая, и зад, и перед [6]. Говорю здесь все, что мне приходить на ум, хотя бы все мне препятствовали. 16. Раздав им, перед тем, как явиться сюда, золото, и прежде обязанным ему через посредство плясунов милостями, он побудил их в речам такого рода, что мне было бы удивительно, если они не вызовут для города общей беды. Начав с богов и подвергнув их бичеванию словами, они нечестиво выразились о доблестном Арвадии, содействующем преуспению римского государства, не воздержались и от издевательств [7] над парой префектов, отце—учителе, и сыне—ученике, спуская волков на ликийцев [8]. Мало того, они, далее, от-бросив прикрасы искусства, прямо запретили получившему власть приближаться к городу. 17. Цену за это безумие он дал, а они получили. После этих подготовлений для него, разодевшись в парадные плащи, этот враг богам, предприняв выход, будто бы с целью принять ванну, вмешавшись в толпу их вечером, забыв о войне, шествовал в обратный путь, домой, сопутствуемый всей этой разнузданной толпой. И они бесчинствовали, а он важничал, как будто от их поведения или он приобретал больше значения сравнительно с тем, которое ему принадлежало, или те унижались в своем достоинстве. А дабы превзойти всякую меру нахальства и дабы ничто не осталось недоговоренным или обойдено было молчанием, он прибавляет развязности речам темнотой, удалив светильники. А они, так как ни огонь, ни луна не выдавали их, разгулялись. 18. Впрочем и при таких условиях некоторых выдал голос, смех и взаимные обращения. И по воле богов они немедленно потерпят возмездие. С позором избежав его, Лукиан, как слышно, идет дальше в своем бесстыдстве, ввергнув наш город в новые обвинения. При подобном бедствии, если большинство и сохранить благоразумие, вследствие клеветы подвергается обвинению вместе с той кучкой людей, что впала в безумие, и нельзя оградить себя от порицания.
19. Похвалами таких то людей кичится Лукиан. Естественно было бы воспользоваться этим, как доказательством того, что он достиг край них пределов бессовестности. Потому, если бы кто хоть это одно донес царю, что для этих людей смещение его с должности является несчастьем и ничто так не было для них дорого, как то, чтобы снова увидать его у власти, и по этому он счел бы его подлежащим наказанию.
20. Но все же некоторые желали, чтобы и не такие люди вовлечены были в те же преступления и плакались, будто погиб для города источник благ. Но это было начало зла, а именно: бесчестие, бичевание, бессилие законов и правосудия, угрозы защитникам, сенатор, обобранный, в пренебрежении, апелляция, преграждаемая страхом, гордыня людей, ничего не стоящих, унижение людей достойных, мим — важное лицо, учитель ничто, ложные показания во множестве, в большинстве из них лживые клятвы.
21. Прекращение этих и других бедствий, которых и пересказать не легко, великое благо, благодетелем же был военачальник, подвигший префекта, благодетелем был Татиан [9], пораженный тем, что услышал, благодетелями явились опять оба письмами об этом, одну и ту же цель преследовавшими, одно и то же сообщавшими. Но разве мы не правы в своей радости, когда деньги, данные по принуждению, счастливо возвращались, постановлялись более здоровые и приличные привычки, пережив то изменение, какому они подверглись, когда удостаиваются одних и тех же портретов [10] и ассессор, оказавший содействие, и воины, одни одобрившие это, другие бывшие инициаторами дела? Ведь если бы даже государь решил казнить его и сверх того лишить погребения, и тогда разве не следовало бы нам радоваться и отвечать на это событие песнями? Что может быть более приятным нежели смертная казнь, сожжение, четвертование закоренелого злодея и ехидны?
22. Итак пусть узрит это Гелиос и Фемида, храмы коих на наших горах поставлены теми, кто переселился сюда из Греции [11]. Α тем антиохийцам, которые здравы умом и винят то. что происходило, да не будет того достаточно и сенаторы пусть не дают клятвы только скорбеть об испытанных дерзостях, но пусть покажут это на деле. Это значит арестовать при помощи лиц, на обязанности коих это лежит, разнузданных на язык людей и предать их каре законов, различать из пришельцев людей более скромных от таких, которые заслуживают быть погребенными заживо, и пребыванию в городе первых радоваться, а от вторых освобождать его, изгоняя, выпроваживая, публично оповещая о их изгнании. 23. А способ различения: у кого есть дом, жена, дети и ремесло, тем стоить давать права гражданства, потому что в этом обнаруживается их добропорядочность, а у кого вместо этого средства, поступаются от плясунов, тем предлагать искать для себя другого города, неся плясунов на плечах.
24. Ничего нет для нас постыдного в том, чтобы просить от императора этой милости, благодаря коей он будет о нас лучшего мнения, усматривая в постановлении нашем нравы города. Пусть никто не думает, чтобы смертными казнями можно было бы когда-нибудь остановить такие злодеяния. Ведь если бы в казнях было столько силы, не произошли бы ради страха перед ними и те преступления, о которых сейчас идет речь. 25. На самом деле ведутся беседы друг с другом в театре о погибших этою смертью и в то же время новые злодеяния затмевают прежние, так как плясуны сводят их с ума, получив больше влияния, чем прежние, располагая многими людьми, готовыми жизнь свою положить за них. 26. Итак я хвалю нынешний гнев ваш, хвалю вас, когда вы заявляете, что не потерпите, чтобы виновные остались без наказания А если правильны мои соображения о будущем, верю, что не уступлю предсказателям. Ведь эти жестокие люди, о Земля и Солнце, которые поднимали крик, после ванны и обеда, а после попойки погружались в долгий сов, насилу пробудившись, ни друг другу каждый, ни другому не скажут ничего об этом, но и о многих поступках и речи не заходит, и никто никого не злословить и не подвергается злословию, а когда пламя, или туча, или волны уже подошли, с уст не сходят слова Демосфена: «Клянусь Зевсом, надо было сделать то и то, а того не делать». 27. Причина же тому: они ненавидят друг друга и завидуют благополучию друг друга и, если кто выскажет мнение на общественную пользу, всякий предпочтешь лишиться выгоды, чем получить ее благодаря чужой рассудительности. 28. Это и сокрушило сенат и из большего сделало его малым — отсутствие единомыслия, единодушие, общих стремлений, сплоченности, разрозненность, расчленение, то, что в одном много партий, то, что в судах речи оратора молчаливо сказывается порицание со стороны тех, кто не говорить, в выражении лиц их, то, что правитель — наглец имеет избыток панегиристов.
29. Не так было у прежних поколений, но они приступали к делам единодушно и что представлялось полезным, то вступало в силу, а правитель, причинявший оскорбление кому либо, считался оскорбившим целую коллегию, общее звание стояло выше личных претензий друг на друга, и сказав, что то или другое сделают, они то выполняли, что не сделают, не делали. 30. Что же теперь? Вчера я и четверо из них, немного позже полудня, дошедши до открытой галереи, сидя здесь в кампании, беседовали о причиненных нам издевательствах и о том, что будет возмутительно, если мы пропустим их без внимания. Решено было, что нужно созвать совет в здании сената и написать постановления, благодаря коим он будет совершенно свободен от вины. 31. Сказано это было, но выполнено не было. На следующий день я шел в сенат, надеясь застать его заседание, но из них двое явились и остались верны соглашению, двое не явились, уговорив, полагаю, и прочих не являться. Доказательство тому: явившись вечером, они не приводили отговорок, а тех винили. После этого они еще удивляются, если, не делая ничего того, что подобает людям, рассчитывающим одержать верх, легко терпят поражение, и победа принадлежит многим.
32. Итак совет не пожелал помочь себе, когда это было возможно, а тот, кто получил у нас власть, явившись сюда, начало здешней своей деятельности положить наказанием виновных в издевательстве, а последние обнимут колена тех, к кому теперь относятся пренебрежительно. Помогать им несправедливо, но они все равно им помогут.