Краткость этой речи не может служить доказательством того, что это - отрывок ("фрагмент") большой речи. Она начинается заявлением, что по этому делу уже говорили другие в защиту обвиняемого. На этом основании можно считать нашу речь "синегорией". В общем введении (с. 40) мы указывали, что по афинскому закону тяжущиеся должны были лично говорить в суде по поводу своего дела и что логограф только сочинял речь, которую клиент должен был выучить и произнести сам на суде. Но был другой способ для тяжущегося облегчить себе личное ведение дела. Был очень распространен обычай, что человек, не надеявшийся на свое искусство подействовать на судей, произнеся очень краткую речь (может быть, даже несколько слов), с позволения судей просил одного или нескольких своих друзей, большей частью пользовавшихся уважением граждан или более искусных ораторов, помочь ему своей речью. Эта речь (синегория) состояла из краткого послесловия (эпилога) или заключала в себе более подробный разбор отдельных пунктов дела. Таким образом, бывало, что в одном и том же процессе выступало с речами по нескольку человек как со стороны обвинения, так и со стороны защиты. Почти всегда в таких случаях эти "помогающие ораторы" ("синегоры") стараются оправдать перед судом свое выступление, выставляя причиной выступления или дружбу с тем, за кого они говорят, или вражду к противнику, или другое какое-нибудь важное обстоятельство, чтобы избежать подозрения, будто они наняты за деньги, что не только считалось одиозным, но и прямо запрещено было законами. Однако из этого обычая бескорыстной, дружеской помощи могла получаться возможность пользоваться синегором как платным адвокатом, потому что суду трудно было определить мотивы, которыми руководился синегор при своем выступлении.
Наша речь всего скорее и является такой синегорией или эпилогом. Синегор в начале ее указывает на бескорыстные мотивы своего выступления: дружбу с подсудимым и с его отцом и их деловые отношения. Ввиду того, что обстоятельства дела должны были быть рассказаны в первой защитительной речи, у нас нет возможности определить, в чем была вина ответчика. Правда, в заглавии сказано, что он обвинялся в святотатстве; но в нашей речи об этом нет никакого упоминания. Ответчик Каллий был метек (§ 2), человек пожилой (§ 3); на него сделали донос его собственные рабы, надеясь получить от государства в награду за это свободу.
Святотатство, т. е. кража священного предмета, афинским законом не столько рассматривалась с точки зрения нечестия, сколько приравнивалась к обыкновенной краже: по крайней мере, у Ксенофонта в "Воспоминаниях о Сократе" (I, 2, 62) святотатство поставлено наравне с кражей одежды, отрезыванием кошельков, прорытием стен и т. п. Правда, за него, как и за эти преступления, полагалась высшая мера наказания - смертная казнь. Но ввиду того, что святотатство не квалифицировалось как преступление против религии, оно судилось не в Ареопаге (как вообще дела, касающиеся религии), а Гелиэе. На это судилище указывает и обращение оратора в § 1 - "судьи" (а не "члены Совета", как в речах III и IV).
Время произнесения речи неизвестно.
* * *
(1) Если бы, судьи, в этом процессе для Каллия решался вопрос о чем-нибудь другом, а не о жизни и смерти, то для меня было бы достаточно и того, что сказано другими. Но в данном случае, ввиду настоятельных просьб Каллия, ввиду того, что он - мой друг и был другом моего отца при его жизни, и наконец ввиду наших многочисленных деловых отношений, я считаю для себя позором не оказать ему помощь, какую могу, в восстановлении его прав. (2) Я думал прежде, что Каллий за свою деятельность в качестве метека в нашем городе гораздо скорее может получить от вас какую-нибудь награду, чем попасть в такой процесс по обвинению в подобном преступлении. Но, как оказывается, злонамеренные люди[1] делают человеку, ни в чем не повинному, жизнь не менее опасной, чем тому, кто замешан во многих преступлениях. (3) Но вы не должны считать показания слуг заслуживающими доверия, а к показаниям этих лиц[2] относиться с недоверием: примите во внимание, что против Каллия никто никогда не возбуждал обвинения, - ни частное, ни официальное лицо; живя в нашем городе, он принес вам много пользы и дожил до этих лет, не заслужив ни одного упрека. Между тем они,[3] вся жизнь которых наполнена тяжкими преступлениями, которые за них перенесли много наказаний, теперь заводят речь о свободе, как будто они оказали какое-то благодеяние государству. (4) И я не удивляюсь этому: они знают, что, если их уличат во лжи, то им хуже, чем теперь, не будет; а если им удастся вас обмануть, то они избавятся от настоящего своего тяжелого положения. Однако не следует считать заслуживающими доверия ни в качестве обвинителей, ни в качестве свидетелей таких людей, которые, давая показания о других, сами получают от этого большую выгоду; гораздо более заслуживают доверия те, которые, служа общественному благу, подвергают себя опасности. (5) Как мне кажется, на настоящий процесс, следует смотреть не как на частное дело, касающееся только обвиняемой стороны, но как на дело, общее всем, живущим в нашем городе: не у них одних есть слуги, но и у всех других; видя их удачу, слуги будут думать уже не о том, как угодить господам, чтобы получить свободу, а о том, какой ложный донос на них сделать.
[2] Свидетели и синегоры Каллия.
[3] Рабы Каллия, как видно из следующих слов: «заводят речь о свободе» (см. введение).