III. Речь в защиту против обвинения Симона

Подсудимый, имя которого не названо, пожилой человек, состоятельный и много послуживший государству (§ 4, 47), обвиняется некоим Симоном, что он ранил его во время ссоры из-за мальчика, по имени Феодот, родом из Платеи, в которого они оба влюблены. Истец квалифицирует это преступление как нанесение раны с обдуманным намерением. Но подсудимый указывает, что закон, на который ссылается истец, имеет в виду не .простое нанесение раны, но нанесение раны с целью убийства (§ 40-43), а такой цели у него не было. Ввиду того, что инкриминируемое преступление таким образом имеет отношение к делам об убийстве, суд происходит не в Гелиэе, а в Ареопаге, которому подсудны были дела об убийстве. В случае обвинительного приговора подсудимый должен был подвергнуться изгнанию из отечества и конфискации имущества (§ 38, 40, 42, 43, 44, 47 и речь IV, § 18).
Из того, что в § 45 упоминаются сражения при Коринфе и Коронее в 394 г., видно, что речь эта написана не ранее этого года.
Эта речь, подобно первой и многим другим, интересна в культурно-бытовом отношении, представляя списанную с натуры картину афинских нравов. У подсудимого, солидного человека, по-видимому не женатого, живет в доме сестра-вдова с дочерьми-девушками (§ 6), и тем не менее он не совестится ввести в дом мальчика.
Суд в Ареопаге отличался архаическим характером: он происходил под открытым небом, чтобы присутствующие не осквернились, находясь под одной крышей с преступником, - может быть, даже ночью, чтобы судьи не видели выражения лиц ораторов, а только слышали слова их. Стороны были приводимы к особой, весьма торжественной присяге: стоя на частях борова, быка и барана, принесенных в жертву, присягавшие обрекали на гибель себя, свою семью и род, если скажут неправду. Обвинитель и подсудимый произносили лично по две речи, причем должны были говорить только относящееся к делу, без риторических прикрас и не действуя на судей просьбами или слезами. Они стояли при этом на двух необделанных камнях - обвинитель на камне непрощения, подсудимый на камне обиды. После первой речи всякий обвиняемый, кроме убийцы родителей, мог добровольным изгнанием избавиться от осуждения. На третий день ареопагиты постановляли приговор, руководствуясь главным образом своим внутренним убеждением, а не речами или свидетельскими показаниями. Признанный виновным в умышленном убийстве был приговариваем к смертной казни с конфискацией имущества, в умышленном нанесении ран - к изгнанию и конфискации имущества; при равенстве голосов "за" и "против" подсудимый был оправдываем.

* * *

(1) Члены Совета![1] Много дурного знаю я за Симоном, но я никогда не думал, что он может дойти до такой наглости, что подаст жалобу, якобы потерпевший, в деле, за которое он сам должен бы был подвергнуться наказанию, и выступит перед вами, давши такую великую, святую клятву.[2] (2) Если бы решать мое дело должны были другие какие-нибудь люди, то я очень боялся бы этого процесса, видя, что иногда пускаются в ход такие интриги и бывают такие случайности, что часто для обвиняемого получается результат неожиданный. Но, выступая перед вами, я надеюсь на справедливое решение дела. (3) Особенно неприятно мне, члены Совета, что я вынужден буду говорить перед вами о таких вещах, оглашать которые во всеуслышание мне было так стыдно, что я сносил молчаливо обиду. Но, раз Симон поставил меня в такую необходимость, я расскажу вам все, что произошло, ничего не скрывая. (4) Если я не прав, члены Совета, я не прошу к себе никакого снисхождения; а если я докажу свою невиновность в том преступлении, на которое указывал Симон в своей клятве, но, с другой стороны, вы найдете, что моя любовь к этому мальчику есть глупость, неприличная в мои годы, то прошу вас из-за этого не думать обо мне дурно: вы знаете, что страсть свойственна всем людям, но что самый лучший в нравственном отношении человек, пожалуй, тот, кто может переносить несчастия от любви, не нарушая общественного спокойствия.
(5) Мы оба влюбились в одного мальчика из Платей, Феодота. Я хотел приобрести его расположение подарками, а Симон думал заставить его исполнять свои желания насилием, противозаконным путем. Сколько неприятностей вынес от него мальчик, об этом трудно было бы рассказать, а сколько зла он мне наделал, об этом, я думаю, надо вам сообщить. (6) Один раз, узнавши, что мальчик у меня, он пришел к моему дому ночью пьяный, выбил двери и вошел в женскую комнату, несмотря на то, что там была моя сестра со своими дочерьми, которые прожили жизнь так скромно, что они стыдятся, даже когда видят их родные.[3] (7) Но он дошел до такой наглости, что не хотел уходить оттуда, пока сбежавшиеся люди и его товарищи, пришедшие с ним, не выгнали его силой, понимая, как непристойно он поступил, войдя к молоденьким девушкам-сиротам. Но он не только не раскаялся в этой дерзкой выходке своей, но, напротив, отыскав место, где мы обедали, совершил поступок, который показался бы в высшей степени абсурдным и невероятным, если кто не знает его бешеного характера. (8) Он велел вызвать меня из дома и, как только я вышел, принялся меня бить; а когда я дал ему отпор, он отошел в сторону и начал бросать в меня каменьями. В меня он, правда, не попал, а Аристокриту, который вместе с ним пришел ко мне, он разбил лоб брошенным камнем. (9) Я понимал, конечно, члены Совета, что мне нанесено тяжкое оскорбление; но, как я уже и раньше сказал, я стыдился своей несчастной страсти и потому сносил это молчаливо. Я предпочитал оставить без наказания эти преступные действия, чем прослыть за дурака у сограждан: я знал, что подобный поступок будет для этого негодяя вполне естественным; а надо мною, по случаю такого приключения, посмеются многие из тех, которые относятся недоброжелательно к гражданам, желающим быть порядочными людьми, (10) Я не знал, члены Совета, как мне реагировать на его противозаконные действия, до такой степени, что счел за лучшее покинуть родной город. Поэтому, взяв с собою мальчика (надо уж говорить всю правду), я уехал из города. Когда я нашел, что прошло уже достаточно времени для того, чтобы Симон позабыл мальчика и раскаялся в прежних своих проступках, я вернулся обратно. (11) Раз я пошел в Пирей; а Симон, сейчас же узнав о том, что Феодот вернулся и находится у Лисимаха, жившего недалеко от дома, который нанимал Симон, пригласил к себе некоторых своих приятелей. Они стали завтракать и пить, поставивши на крыше сторожей, чтобы затащить к себе мальчика, когда он выйдет. (12) В это время я возвращался из Пирея и мимоходом зашел к Лисимаху; немного времени спустя мы вышли. Тут они, уже пьяные, выскочили и бросились на нас. Некоторые из его компаньонов не захотели принимать участия в его преступном деле, а другие, вот этот Симон, Феофил. Протарх и Автокл, потащили было мальчика; но он бросил гиматий и пустился бежать. (13) Я рассчитывал, что ему удастся убежать, а что они, как только повстречаются с людьми, устыдятся и повернут обратно; с такой мыслью я пошел по Другой дороге: так сильно я опасался их и смотрел на все их поступки как на большое несчастие для меня. (14) Таким образом, на этом месте, где, по словам Симона, произошла драка, никто ни из них, ни из нас не был ранен в голову и не получил никакого другого увечья: в свидетели этого я представлю вам лиц, находившихся при этом происшествии.
(Свидетели.)
(15) Итак, члены Совета, что он был виноват и злоумышлял против нас, а не я против него, это засвидетельствовано вам людьми, бывшими при этом. После этого мальчик вбежал в сукновальню, а они, ворвавшись туда вместе с ним, повели его силой, несмотря на его крики, вопли и взывания к свидетелям. (16) Сбежалось множество народа: все негодовали на это, говорили, что это возмутительный поступок; но те не обращали никакого внимания на эти речи, а сукновала Молона и несколько человек других, которые вздумали было заступиться за него, избили. (17) Они уже поравнялись с домом Лампона, когда я повстречался с ними, идя один. Я нашел, что с моей стороны недостойно и позорно равнодушно отнестись к такому беззаконному и насильственному акту над мальчиком, и я стал отнимать его. На мой вопрос, почему они совершают такое противозаконное действие по отношению к нему, они не захотели отвечать, но, оставив молодого человека, стали бить меня. (18) Произошла драка, члены Совета; мальчик бросал в них каменьями, я защищался, они в нас бросали, да сверх того еще били его, потому что были пьяны, он тоже защищался, все бывшие тут помогали нам как обиженной стороне; в этой суматохе мы все получили раны в головы. (19) Все его товарищи, безобразничавшие с ним, при первой встрече со мной после этого просили у меня прощения, не как потерпевшие, а как виновные; и, хотя с того времени прошло четыре года, никто из них не сделал мне никогда ни одного упрека. (20) А этот Симон, бывший виновником всей этой неприятной истории, прежде не предпринимал ничего из боязни за себя; а когда он узнал о моей неудаче в одном частном деле по поводу обмена имущества,[4] то у него пропал страх передо мною, и он с такой наглостью вовлек меня в подобный процесс. А в доказательство того, что я и в данном случае говорю вам правду, я представлю вам в свидетели бывших там лиц.
(Свидетели.)
(21) Вы слышали и от меня, и от свидетелей, как было дело; но мне хотелось бы, члены Совета, чтобы Симон был одних со мною убеждений; чтобы, узнав от нас обоих правду, вы легко могли вынести справедливый приговор. Но, так как он нисколько не думает о данных им клятвах, то я попробую дать вам объяснения также и об его лживых показаниях. (22) Он имел наглость утверждать, будто бы он заключил условие с Феодотом[5] и дал ему триста драхм,[6] а я будто бы злонамеренно отвлек от него мальчика. Если бы это была правда, то ему следовало бы пригласить как можно больше свидетелей и договориться об этом деле законным порядком. (23) Но он, очевидно, ничего подобного никогда не делал, а оскорблял и бил нас обоих, бражничал, вышибал двери и врывался по ночам к свободным женщинам. Эти факты должны служить вам, члены Совета, главным доказательством лживости его утверждений.
(24) Посмотрите, как невероятны его показания. Состояние свое он оценил все в двести пятьдесят драхм.[7] Странно, что он нанял мальчика для удовлетворения своей страсти за сумму, большую той, которую он сам имеет. (25) Но ему мало того, что он солгал только об этом, - о том, что он дал деньги: он дошел в своей наглости до того, что уверяет, будто он получил их обратно. Но можно ли поверить тому, что тогда мы решились на такое преступление, в каком он нас обвиняет,[8] с целью не возвращать ему тех трехсот драхм; а когда мы побили его в драке, тогда отдали ему эти деньги, не обеспечив себя от привлечения к суду и безо всякой необходимости для нас? (26) Нет, члены Совета, все это - его выдумки и обман. Уверение, что он дал деньги, имеет ту цель, чтобы не сочли преступлением с его стороны, что он, не заключив никакого договора, решился произвести такое насилие над мальчиком; а притворное заявление о получении их он делает потому, что, как всем известно, он не предъявлял никогда претензий о деньгах и даже не делал о них никакого упоминания.
(27) Он говорит далее, что был мною жестоко избит у его собственных дверей. Но всем известно, что он гнался за мальчиком больше четырех стадий,[9] совершенно целый и невредимый, и от этого он отпирается, несмотря на то, что это видели более двухсот человек.
(28) Затем он рассказывает, будто мы пришли к его дому с черепком[10] в руках и будто бы я грозил его убить и будто это есть заранее обдуманное намерение. Но я думаю, члены Совета, легко догадаться, что это - ложь, не только вам, привыкшим разбирать такие дела, но и всякому другому. (29) В самом деле, кто поверит, что я с заранее обдуманным намерением и с злым умыслом пришел к Симонову дому днем, с мальчиком, когда У него собралось столько народа? Разве только я сошел с ума и захотел один драться с многими. К тому же еще я знал, что увидать меня у своих дверей ему было бы приятно, если он, приходя сам к моему дому, ворвался в него силой и, не обращая внимания ни на сестру мою, ни на дочерей ее, осмелился искать меня и, найдя место, где я обедал, вызвал меня из дома и стал бить.
(30) Тогда, значит, я, из боязни огласки, не поднял шума и смотрел на его подлость как на роковое для меня несчастие; а через несколько времени, наоборот, как он утверждает, захотел огласки? (31) Если бы мальчик был у него, то его ложь имела бы хоть какое-нибудь правдоподобие, именно, что я, под влиянием страсти, вынужден был сделать какую-то невероятную глупость. Но мальчик с ним даже не разговаривал, а ненавидел его больше всего на свете и жил у меня. (32) Кто из вас в таком случае поверит, что я, прежде уехавши за море из города с мальчиком, чтобы избежать борьбы с Симоном, потом, по возвращении, повел бы его к Симонову дому, где я должен был ожидать массу неприятностей? (33) Кто поверит, что я, имея против него злой умысел, пришел бы туда настолько неприготовленным, что не взял себе на помощь ни друзей, ни слуг и вообще никого, кроме вот этого ребенка, который помочь мне не был в силах, а выдать меня мог бы под пыткой,[11] если бы я совершил такое преступление? (34) Или уж не дошел ли я до такой глупости, что, имея злой умысел против Симона, не стал подкарауливать его там, где можно было его застигнуть одного, ночью ли или днем, а пришел туда, где, как я должен был предполагать, меня увидало бы и избило бы множество людей, как будто я против себя самого придумал это "обдуманное намерение" для того, чтобы мне испытать как можно больше поругания от своих врагов? (35) Затем, члены Совета, легко догадаться, что он лжет, также из рассказа о бывшей драке. Мальчик, как только понял, в чем дело, бросил гиматий и пустился бежать; они погнались за ним, а я пошел другой дорогой. (36) А кого следует считать в данном случае виновниками? Тех ли, которые бежали, или тех, которые старались их догнать? Я, с своей стороны, думаю, для всякого очевидно, что бегут люди, боящиеся за себя, а гонятся за ними желающие сделать им какое-нибудь зло. (37) И не могут они возразить, что, хотя такое соображение правдоподобно, но в данном случае дело было не так. Нет, они, схвативши мальчика на улице, повели его силой; а я, встретившись с ними, их не трогал, а стал отнимать мальчика; но они продолжали вести его насильно и меня били. Это вам засвидетельствовано находившимися там лицами. Поэтому будет возмутительная несправедливость, если вы признаете меня виновным с заранее обдуманным намерением в деле, в котором они вели себя так возмутительно и противозаконно. (38) Что же было бы со мною, если бы произошло что-нибудь противоположное тому, что случилось теперь, - если бы я с толпой приятелей, повстречавшись с Симоном, затеял бы с ним драку, стал бы его бить, преследовать и, догнавши, старался бы увести его силой, - коль скоро теперь, когда он это сделал, я попал в такой процесс, в котором мне грозит опасность лишиться отечества и всего своего имущества?[12] (39) Но самое важное, самое ясное доказательство - это то, что человек, которого, по его словам, я обидел, против которого я злоумышлял, в течение четырех лет не решался принести вам жалобу на меня. Все люди, когда у них отнимают предмет их страсти, да еще побьют, в раздражении сейчас же стараются отомстить, а он - лишь много времени спустя.
(40) Итак, члены Совета, я думаю, что я в достаточной степени доказал свою полную невиновность в этом деле. На ссоры из-за подобных вещей я смотрю так, что, хотя Симон нанес мне много разных оскорблений, хотя он ранил меня в голову, я все-таки не решился жаловаться на него в суд: я считаю жестоким добиваться изгнания из отечества человека за то, что мы поссорились друг с другом из-за мальчика. (41) Затем, я не видел вовсе заранее обдуманного намерения,[13] если рану нанес человек, не имевший желания убить. В самом деле, кто настолько глуп, чтобы стал задолго обдумывать, как бы нанести рану какому-нибудь своему врагу? (42) Но очевидно, что и наши здешние законодатели нашли нужным назначить изгнание из отечества не на тот случай, что кто-нибудь в драке разобьет голову другому, - иначе они многих изгнали бы; нет, они установили кары столь суровые для таких людей, которые ранили кого-либо с намерением убить, но убить не могли: законодатели полагали, что они должны понести наказание за то, что замыслили и заранее обдумали и, хотя не достигли своей цели, тем не менее сделали, что от них зависело. (43) К такому решению о заранее обдуманном намерении вы приходили уже и прежде много раз. И действительно, если кто получил рану в пьяном виде и в раздражении, или при игре, или при перебранке, или при ссоре из-за любовницы, то было бы жестоко с вашей стороны за проступки, в которых все раскаиваются образумившись, назначать кары столь суровые и жестокие, как изгнание граждан из отечества.
(44) Особенно странным мне кажется склад его ума. Одному и тому же человеку несвойственно, думается мне, и любить, и быть лживым доносчиком: одно свойственно человеку простодушному, другое отъявленному мошеннику. Я хотел бы иметь возможность показать вам его преступную натуру и на основании других фактов, чтобы вы знали, что он гораздо более заслуживал бы находиться сам под угрозой смертного приговора, чем подвергать других опасности лишиться отечества. (45) Я не буду говорить о других фактах; упомяну лишь о том, который, на мой взгляд, вы должны узнать и который послужит вам доказательством его дерзости и наглости. В Коринфе, явившись туда после сражения с неприятелем и похода на Коронею,[14] он подрался с таксиархом[15] Лахетом и стал бить его. Хотя все граждане участвовали в этой войне поголовно, но он один из всех афинян был исключен стратегами из войска как человек, совершенно не подчиняющийся дисциплине и никуда не годный.
(46) Я мог бы рассказать про него еще много другого; но, так как закон не разрешает у вас говорить о том, что не относится к делу,[16] то прошу вас запомнить вот что: они силой врывались в наш дом, они преследовали, они силой хватали нас на улице. (47) Помня это, вынесите справедливый приговор и не допустите, чтобы я несправедливо был изгнан из отечества, для блага которого я подвергался многим опасностям и нес много повинностей, которому я не причинил никакого зла, равно как и мои предки, а пользы принес много. (48) Поэтому я имею право рассчитывать на ваше сострадание и на сострадание других не только в случае, если бы меня постигло какое-нибудь несчастие, которое хочет причинить мне Симон, но также и по поводу того, что мне пришлось из-за такого дела попасть в такой судебный процесс.


[1] Члены Совета — ареопагиты; см. введение.

[2] См. введение к этой речи.

[3] В греческих домах было особое женское помещение. Конечно, такое отделение женщин от мужчин могло быть только в домах сравнительно богатых; в бедных домах самая теснота помещения исключала возможность разъединения полов. Если в зажиточных семьях даже с отцом или мужем женщина проводила мало времени, то грубейшим неприличием и тяжким оскорблением супружеских прав считалось проникновение постороннего в женское отделение; даже призываемый на помощь друг или родственник не решался проникнуть туда. Интересный случай рассказан в речи Демосфена (XLVII, 55 и сл.): однажды хозяина не было дома; оставались только женщины, им грозила опасность грабежа. Слуги соседей, слыша крик и видя грабеж дома, одни со своих крыш звали прохожих, другие пошли на другую улицу и, увидав шедшего Гагнофила, просили его прийти. Он подошел к дому, но войти в дом не решился, «потому что считал это незаконным при отсутствии хозяина», а, находясь на участке соседа, смотрел, как грабители выносили вещи. Равным образом, считалось неприличным для женщины выходить из дома, кроме некоторых случаев (праздники и похороны).

[4] Вместо постоянного подоходного налога в Афинах были натуральные повинности («литургии»). Главные виды литургий были: снаряжение военного корабля (триеры), снаряжение хора для драматического представления или музыкального состязания и устройство гимнастических игр. Литургии лежали тяжелым гнетом на зажиточных гражданах и метеках. Всякий гражданин, которому казалась слишком обременительной или неправильно наложенной та или другая литургия, мог предложить ее более богатому и, в случае отказа последнего, имел право потребовать от него поменяться имуществом.

[5] Как видно из этого места и из § 24 и 26 (а также и из других авторов), даже для такой цели можно было заключать договоры: до такой степени был распространен в Греции этот порок. (Более подробно об этой стороне греческой жизни сказано в книге W. A. Becker’a «Charikles», II, 252, и о договорах, с. 268—269.)

[6] Около 75 рублей.

[7] Около 65 рублей. Между экстраординарными доходами государства первое место занимала прямая подать, которая взималась на военные надобности при затруднительном положении государства, всякий раз по особому народному определению, с таким расчетом, что более богатые люди платили не только в количественном, но и в процентном отношении больше, чем беднейшие. Для этого граждане сами оценивали свое имущество, но эта оценка подлежала ревизии особой должностной коллегии. О такой же оценке имущества, как здесь, упоминается и в речи XIX, 48.

[8] Истец, по-видимому, представил дело в таком виде, что ответчик, не желая возвратить Симону деньги (300 драхм), которые он уплатил Феодоту, хотел его убить «тогда», т. е. в драке.

[9] Стадия — 185 метров, 4 стадии — 740 метров.

[10] Как видно из этого места, а также из речи IV, 6, в драке употребляли не только каменья, но и черепки (вероятно, крупные, от какого-нибудь большого глиняного предмета с толстыми стенками).

[11] Пытка при допросе свидетелей применялась лишь в том случае, если свидетель был раб; если он был свободный, но иностранец, то пытка в некоторых случаях тоже могла применяться. В нашем случае мальчик был родом из города Платеи; хотя платейцы имели право афинского гражданства, но не все. Вероятно, и мальчик не имел этого права, а может быть, даже и был рабского происхождения, хотя последнее маловероятно.

[12] См. введение к этой речи.

[13] См. введение к этой речи.

[14] Имеется в виду Коринфская война. См. примеч. 27 к речи И.

[15] Каждая афинская фила поставляла для армии батальон (таксис) тяжело вооруженных воинов (гоплитов), которым командовал таксиарх.

[16] См. введение к этой речи.