Предисловие

I. Речи Лисия как исторический источник

В 414 году до P. X. великий комедиограф Аристофан представил в Афинах на праздник Великих Дионисий комедию "Птицы". Два героя ее, Писфетер и Эвельпид, "граждане из граждан", как они сами себя называют, устали от афинской жизни и ищут от нее спасения, объясняя причины своего недовольства следующим образом: "Не то чтобы мы город ненавидели, нет, он большой, богатый, процветающий; налоги, штрафы всем платить дозволено. Возьмем цикад - они не больше месяца иль двух звенят в садах, а вот афиняне всю жизнь галдят в суде, на заседаниях".[1] Шестьсот лет спустя герой диалога Лукиана "Икароменипп, или Заоблачный полет" поднимается на небо и обозревает оттуда землю. И вот что он видит: "Рассказывать все подробно, любезный друг, невозможно. Даже и рассмотреть-то это было делом нелегким. Впрочем, все наиболее существенное напоминало то, что, по словам Гомера, было изображено на щите Ахилла. Здесь царили пиршества и браки, там - суд, народные собрания; далее кто-то совершал жертвоприношения; рядом некто предавался горю. Всякий раз, взглядывая на Гетику, я замечал сражающихся гетов, когда же оборачивался на скифов, то видел их кочующими с кибитками. Слегка переведя взгляд в сторону, я мог наблюдать обрабатывающих землю египтян; финикийцы путешествовали, киликийцы совершали разбойничьи набеги, лаконяне сами себя бичевали, афиняне судились".[2] Таким образом, обилие судов и непрерывная череда судебных тяжб, как одна из наиболее типичных черт афинской жизни, на многие столетия стали штампом античной литературы, продолжавшим существовать и тогда, когда давно уже ушли в историю те условия, которые породили эту особенность афинского быта.
Афины действительно являлись городом, в котором суд был одной из тех осей, вокруг которых вращалась жизнь. Не случайно именно здесь в V и IV веках до P. X. появилась блистательная плеяда судебных ораторов: Исей, Андокид, Эсхин, Гиперид, Демосфен и многие другие. В историографии прошлого века существовало целое направление, настроенное резко критически по отношению к Афинам. У ученых этой школы Афины заслужили презрительное определение - "город адвокатов", а граждане его - "вечных сутяжников". В основе этого негативного отношения к конкретному афинскому институту лежало более глубокое чувство - отрицание всего строя этого города, в котором впервые в истории человечества возникла демократия, желание показать на основе исторического опыта, что демократия пагубна для общества.
В определенном плане эти критики были действительно правы: демократический строй немыслим без существования развитой юридической системы - одного из важнейших гарантов прав гражданина, чего совсем не требуется в обществах авторитарного типа. Демократия открыла, что суд является наиболее цивилизованным способом решения конфликтов между гражданами, и поэтому именно из Афин пришли к нам первые образцы судебного красноречия, те речи, которые были произнесены в гражданских, уголовных и политических процессах. Среди их авторов особое место занимает Лисий, перевод трудов которого представляет научно-издательский центр "Ладомир".
В данном сборнике воспроизводятся тексты, опубликованные издательством "Academia" в 1933 году. Единственное отличие - это дополнительная вводная статья, которая печатается здесь наряду со вступлением, написанным Сергеем Ивановичем Соболевским (1864-1963) для издания 1933 года. Прошло более бо лет с момента выхода в свет этой книги (выпущенной тиражом 5500 экземпляров), уже многие десятилетия являющейся библиографической редкостью и недоступной не только обычному читателю, но и многим специалистам. Не секрет, что интерес к истории и культуре античного мира в нашей стране всегда был очень большим, а сейчас лишь возрос. В таких условиях повторное издание произведений Лисия может восприниматься как возвращение долга читателю.
Но зачем, собственно, понадобилась новая вводная статья, если следующий за ней перевод остался неизменным? Ответ достаточно прост. Академик С. И. Соболевский был крупнейшим в России начала века знатоком древнегреческого языка и литературы. Пытаться "исправить" или заменить его перевод было бы нелепой затеей. Пройдет, наверное, еще не одно десятилетие, прежде чем можно будет сказать, что этот труд устарел. Совсем иное дело - вводная статья, открывавшая книгу и во многом сохранившая свое значение до наших дней. В частности, остались в силе все замечания ученого о подлинности тех или иных речей Лисия. Все предпринимавшиеся позже попытки отделить подлинные речи писателя от ошибочно приписывавшихся ему еще в древности, оказались безуспешными, и, более того, наиболее авторитетный из современных исследователей этой проблемы пришел к твердому выводу о принципиальной невозможности ее решения на современном уровне развития классической филологии.[3] Ничего нельзя сказать нового о фактической стороне жизни нашего автора по сравнению с тем, что было написано С. И. Соболевским, - в распоряжении науки не появилось никаких новых данных.[4] Точно так же ничего существенного нельзя добавить к характеристике Лисия как писателя, поскольку не обнаружено, например, никаких новых папирусов с текстами его речей или хотя бы отрывками из них. Тем более нельзя ничего изменить в характеристике языка и стиля Лисия - здесь Сергей Иванович еще долго останется высшим авторитетом.
Однако в рассматриваемой статье (а также в предварениях к отдельным речам и в комментариях к ним) имеется целый ряд положений, с которыми сейчас уже нельзя согласиться. В первую очередь это касается характеристики афинской демократии как таковой и, соответственно, истории Афин периода жизни Лисия. Дело, конечно, не в точности изложения фактической стороны дела. За прошедшие 6о лет появились новые документы (в первую очередь надписи), которые позволили уточнить имеющиеся представления о ряде событий, скорректировать даты, прояснить детали, открыть новые имена и т. д. Однако о пересмотре хода исторических событий речи не идет. Если сравнивать фактологические данные по истории Афин V и IV веков до P. X., приводившиеся 6о лет назад, с теми, что указываются сегодня, то расхождения заметит только очень искушенный специалист.
За эти годы изменилось главное - понимание сути происходивших тогда событий. Для исторической науки 60 лет - достаточно длительный срок, чтобы выработать новое, более адекватное и более глубокое представление о ходе исторического процесса и в первую очередь о людях той эпохи.
Самый распространенный недостаток многих исторических трудов состоит в игнорировании достаточно простого постулата: человек, живший в иную эпоху, совсем необязательно должен был думать так, как думают современники автора исследования. Дело не в том, что люди прошлого были глупее или умнее нас с вами. Суть в следующем: оценки событий, побудительные мотивы к действиям у древних, в частности, могли быть совершенно отличными от аналогичных представлений и мотиваций поведения героев других времен.
Одним из важнейших недостатков марксизма, как историософской концепции, является восприятие человека капиталистического общества XIX века как своего рода "эталона". Конечно, не в смысле образца для подражания - для этого он был слишком ужасен, но менталитет этого конкретного типа "homo sapiens" "классики марксизма" сделали общеуниверсальной моделью. Естественно, в своих общетеоретических построениях они декларировали своеобразие каждой из исторических эпох, включая своеобразие духовной жизни, однако на уровне предметного исследования этот "буржуазный" человек (со всеми присущими ему характерными особенностями мышления) всегда выходил на первое место, когда нужно было объяснить побудительные мотивы действий как отдельных исторических фигур, так и больших социальных общностей. История рассматривалась, в сущности, только сквозь призму борьбы различных социальных сил за непосредственные экономические выгоды.
Не следует полагать, что наше отступление является одним из столь модных сейчас упражнений на тему о недостатках марксистской теории. Если более внимательно приглядеться к тому, что писалось об античном обществе еще сравнительно недавно в западной (или, как ее обычно называли, "буржуазной") науке, то мы увидим практически тот же самый уровень осмысления исторических процессов. Отличие от марксизма существовало скорее на уровне терминов, обозначающих понятия, чем на уровне объяснения самих явлений, что, в общем, естественно. Современная историческая наука зародилась, как и марксизм, в XIX веке, имея в своем багаже научную методологию объяснения поведения лишь своего современника, менталитет которого абсолютизировался и рассматривался как менталитет человека вообще. Лишь спустя долгие десятилетия ученые пришли к осознанию того, что каждое конкретное общество обладает глубоким своеобразием не только в материальной сфере.
Сначала "разобрались" с особенностями мышления первобытного человека, затем пришла пора самостоятельного исследования человека средневековья. И лишь в последние десятилетия "широкие массы" историков "позволили" античному обществу заиметь свой, только ему присущий, менталитет.
Причины такого "нелогичного" развития исторической науки весьма серьезны. На первый взгляд, античность поразительно напоминает западный мир эпохи раннего капитализма. Совершенно не случайно еще совсем недавно всерьез обсуждался вопрос о степени развития капиталистических отношений в Древней Греции или Риме.[5] Так называемое модернизаторское направление (уподоблявшее античное общество капиталистическому) в конце прошлого и первой половине этого столетия было самым влиятельным среди антиковедов.[6] Только совсем недавно произошел решительный поворот к тому, чтобы отличать, например, Перикла от вождя парламентской партии наподобие Гладстона или Дизраэли или афинского трапедзита от банкира из лондонского Сити прошлого века.[7]
Вводная статья С. И. Соболевского отражала самый современный уровень науки того времени. Поэтому появление на многих страницах его работы таких режущих слух терминов, как, например, фабрика, филиал фабрики, фабрикант-капиталист, промышленник, пролетариат, банкир, парламентская борьба, нельзя воспринимать как терминологические ошибки, поскольку за ними стоит иное толкование общества, в котором жил и действовал Лисий. В то же время его судебные речи являются одним из основных источников для понимания истории Афин конца V и начала IV века до P. X., и от правильной интерпретации содержащейся в них информации в очень большой степени зависит и наше понимание происходивших тогда событий, и, более того, самого характера афинского общества.
Вся жизнь Лисия была связана или с Афинами, или с афинской колонией Фуриями.[8] Речи же его отражают только афинскую действительность. Однако в них он охватывает достаточно обширный хронологический период (так в речи II, произнесенной между 394 и 387 гг. до P. X., достаточно подробно описываются события времени свержения "Тридцати тиранов" (403 г); в речи VI, прозвучавшей осенью 399 г., говорится об истории Афин начиная с 415 г.; еще более широка по хронологическому охвату речь VII (составлена примерно в 395 г.) - практически вся Пелопоннесская война; в речах X и XI (датируются 384/383 гг.) отражена эпоха "Тридцати тиранов"; речь XII (написана в 403 г.) представляет своего рода краткий очерк истории Афин начиная с 411 г. и т. д. Это обстоятельство связано с некоторыми особенностями афинского судопроизводства. Кроме общих сведений в речах нашего автора содержится множество сообщений о самых различных сторонах жизни афинского общества: от цитат из законов до наиболее типичных способов обмана мужей, использовавшихся афинянками.
Именно поэтому ниже будут затронуты некоторые проблемы, разрешаемые ныне историками существенно иначе, нежели это было принято в 30-е годы нашего столетия. Кроме того, мы исходим из того, что читатель познакомится со статьей С. И. Соболевского, и поэтому в данном "Предисловии" не будет повтора даваемых им сведений или они появятся лишь в той степени, в какой это необходимо, чтобы данный текст имел сколько-нибудь связный характер.
К числу этих проблем, с нашей точки зрения, относятся: общая оценка афинской демократии и характер функционирования ее политической системы, экономическая структура общества времени расцвета демократического режима Афин. Мы хотели бы также привести общий очерк афинской судебной системы. В последнем случае наше стремление определяется необходимостью дать целостное представление об этой системе, т. к. сведения, сообщаемые С. И. Соболевским, носят отрывочный характер и разнесены по комментариям к речам. Следует также прояснить некоторые вопросы, не затронутые автором и касающиеся поведения афинян в суде. Кроме того, необходимо кратко коснуться одной более частной проблемы - роли аристократии в олигархических переворотах 411 и 404 годов до P. X. В конце "Предисловия" сообщается краткая информация справочного характера для лучшего понимания специфики вопросов, затрагиваемых Лисием.

II. Общая оценка афинской демократии

Афины того периода, который освещается речами Лисия, представляли собой демократическое государство, в котором, однако, два раза совершались олигархические перевороты, бывшие результатами внутренних конфликтов (а во втором случае - и внешнего давления). Однако в целом эти периоды были достаточно короткими (по нескольку месяцев), и демократия выходила из кризисного состояния окрепшей. Хотелось бы подчеркнуть одно очень важное обстоятельство - афинская демократия являлась, в сущности, первым в человеческой истории опытом демократического строя, и поэтому она не могла использовать какой-либо позитивный (как, впрочем, и негативный) опыт предшественников. Этот факт, постоянно приводимый в литературе, до сих пор, в сущности, всерьез не учитывался.[9]
Прежде чем говорить об особенностях афинской демократии, необходимо, хотя бы кратким образом, охарактеризовать тот тип государственности, в рамках которого она существовала.
Греки определяли государство термином "полис". Этот термин обычно переводят как "город-государство" (City-State, Stadtstaat),[10] сосредоточивая основное внимание на той его особенности, что каждый полис представлял собой, как правило, независимое политическое образование, территория которого ограничивалась одним городом и принадлежавшей ему сельскохозяйственной округой, обеспечивавшей гражданам определенную экономическую независимость. В последние годы, однако, основные усилия исследователей были направлены на выяснение других, менее явных, но не менее важных сторон структуры полиса.[11]
Особое внимание обращалось на то, что полис представлял собой один из типов общины, который вошел, не меняя своей общинной сущности, в эпоху государственности и классового общества. В силу этого каждый гражданин представлял собой в идеале индивида, существовавшего в трех ипостасях: землевладельца (только гражданин имел право собственности на землю), воина (вооруженные силы полиса - это само вооруженное гражданство, народное ополчение) и участника политической жизни полиса. Это триединство отражало специфику данного типа общества, его нерасчлененность, и, в силу этого, идеальным гражданином полиса считался хороший хозяин, умело ведший хозяйство на своем участке земли, доблестный воин, защищавший границы отечества, и государственный муж, вместе со всеми другими гражданами решавший общие дела государства.
Существование демократии в самой общей форме определяется наличием двух фундаментальных элементов: свободы и равноправия.[12] Современное понятие свободы обычно соотносится с древнегреческим термином "элевтерия", а равноправие - с "исономией".
Рассмотрим кратко первый из этих элементов. Термин "элевтерия" имел три значения, отвечавшие трем уровням организации общества:
1. В социальном смысле элевтерия противополагалась рабству (дулейя), отражая главное противостояние античного общества: свободный - раб.
2. В международно-правовом смысле элевтерия означала свободу данного полиса (безотносительно к его политическому строю), возможность вести самостоятельное существование.
3. С конституционной точки зрения это понятие включало в себя две стороны: "позитивную" и "негативную". Первая из них означала участие гражданина в управлении делами полиса, а вторая - свободу от правительственных или иных ограничений, стесняющих индивидуальную свободу гражданина. Для нас в данной работе наиболее важно именно это третье значение. При этом если "позитивная" сторона достаточно хорошо известна (мы вернемся к ней в разделе, посвященном политическому устройству Афин), то вторая обычно остается в тени.
Двойственность элевтерии прекрасно сознавалась самими древними. Уже в V веке эта идея была выражена предельно ясно. О ней говорится в "Надгробной речи" Перикла (произнесенной в 431 году до P. X. при погребении первых павших в войне со Спартой афинян), содержание которой передано Фукидидом. Считается, что этот историк очень точно передал основные принципы политической концепции выдающегося вождя афинской демократии: "Свободные от всякого принуждения в частной жизни, мы в общественных отношениях не нарушаем законов... и повинуемся лицам, облеченным властью в данное время" (Thuc. II, 37, 3). Позднее эта идея теоретически оформилась у Аристотеля: "Основным началом демократического строя является свобода. По общепринятому мнению, только при этом государственном устройстве все пользуются свободой, ибо к ней, как утверждают, стремится всякая демократия. А одно из условий свободы - по очереди быть управляемым и править... Второе начало - жить так, как каждому хочется; эта особенность, говорят, есть именно следствие свободы, тогда как следствие рабства - отсутствие возможности жить как хочется..." (Arist. Polit. 1317а ).
"Жить как хочется" - это, по Аристотелю, один из фундаментальных принципов демократии. В современных терминах данное понятие обычно определяется как "гражданские свободы". Несмотря на утверждения многих историков, социологов и политологов, считающих, что само это понятие появилось только с рождением современных западных демократий, несомненно, что многие из этих свобод знали уже граждане Афин. Отметим прежде всего свободу слова. Об этом в свойственной ораторам несколько преувеличивающей манере говорил Демосфен: "Свободу речи во всех других случаях вы считаете настолько общим достоянием всех живущих в государстве (полисе), что распространили ее и на иностранцев, и на рабов, и часто у нас можно видеть рабов, которые с большей свободой высказывают то, что им хочется, чем граждане в некоторых других государствах" (Demosth. IX, 3).[13]
Масштабы этой свободы слова были действительно очень велики. Достаточно привести только один пример - в речи о Лептине Демосфен так противопоставляет афинскую демократию и спартанскую олигархию: "В Афинах вы, если хотите, можете прославлять спартанскую конституцию и спартанский образ жизни, в Спарте же запрещено хвалить какую-либо конституцию, кроме спартанской" (Demosth., XX, 106).[14]
В Афинах существовал принцип, согласно которому никто из граждан не мог быть осужден без суда и следствия.[15] В соответствии с законом, принятым, по всей вероятности, сразу же после изгнания Писистратидов, категорически запрещались пытки гражданина. Принцип неприкосновенности жилища (формулируемый сегодня с помощью старого английского выражения - "мой дом - моя крепость") был также известен в Афинах.[16] Наконец, к числу свобод необходимо отнести и неприкосновенность собственности. В "Афинской политии" Аристотеля сообщается: "Архонт сейчас же по вступлении в должность первым делом объявляет через глашатая, что всем дозволяется владеть имуществом, какое каждый имел до вступления его в должность, и сохранять его до конца его управления" (Arist. Athen. Pol. 56, 2). Точно так же в этот перечень входит и право каждого афинского гражданина преследовать по закону тех магистратов, которые нарушили его права. Отчет магистрата после окончания срока должности касался не только ведения им общественных дел. В ходе этого отчета каждый гражданин мог "вчинить иск магистрату по причине нарушения его гражданских прав" (Arist. Athen. Pol. 48). Более того, вообще можно было возбудить судебное дело не только против магистрата, но и против полиса в целом.[17]
Рассмотрим теперь вторую составляющую демократии - принцип равноправия. В греческой политической терминологии этот принцип определяется термином "исономия", то есть равенство перед законом. Необходимо особо подчеркнуть то обстоятельство, что политическое равноправие имело свою твердую хозяйственную основу - экономическую независимость каждого из хозяйств, входивших в состав полиса. В Афинах, да, в сущности, и во всех остальных полисах не существовало какой-либо бюрократической надстройки, которая бы регулировала хозяйственные взаимоотношения отдельных экономических ячеек. В роли регулятора выступал рынок, где встречались свободные и равные товаропроизводители. Политическое равенство являлось проекцией в сферу политики экономического равенства афинских граждан.[18]
Даже бедный афинянин, но имевший свое хозяйство, которое бы обеспечивало ему минимально необходимые средства к существованию, считался, в принципе, полностью равным по объему своих прав с самыми богатыми из сограждан. Эта основополагающая идея была выражена в одной из трагедий Еврипида следующим образом: в Афинах "народ у власти... богатству преимуществ здесь не дают, права у бедных те же" (Eurip. Suppl., 403 sq.). Конечно, такие взаимоотношения могли сложиться только в результате длительного процесса эволюции.[19]
Однако было бы неправильно воспринимать афинскую демократию как своего рода эталон демократии, как ее образцовую модель. Демократия Афин - одна из исторически обусловленных форм демократической организации государства, к тому же, как мы уже отмечали, очень ранняя, в силу чего она не могла опереться на исторический опыт. Одной из ее особенностей является полное исключение из политической жизни женщин-гражданок, обладавших некоторыми гражданскими правами, но полностью лишенных политических. Их статус отличался, естественно, от статуса других женщин, потому, в частности, что полноправным гражданином мог стать только человек, у которого и отец и мать были гражданами. И тем не менее, для грека общество, в котором женщины принимают участие в политической жизни, - это перевернутый мир (что очень ярко показано в комедии Аристофана "Женщины в народном собрании"), который может существовать только в ином пространстве и времени, во всяком случае за пределами цивилизации.[20] Из политической жизни исключались жившие в полисе свободные иноземцы и, естественно, абсолютно бесправные рабы.[21]
Наконец, необходимо отметить еще одну особенность афинской демократии, которая может быть определена (несколько парадоксально), как ее "тоталитарный характер". Дело в том, что в подконтрольной государству сфере требования полиса носили практически абсолютный характер. Одной из форм проявления этого было полное отсутствие того, что в современных теориях носит название "права меньшинства". Соотношение между индивидом и коллективом всегда рассматривалось только с точки зрения примата интересов большинства. Эту идею отчетливо выразил Аристотель: "Даже если для одного человека благом является то же самое, что и для государства (полиса), более важным и более полным представляется все же благо государства, достижение его и сохранение. Желанно, разумеется, и (благо) одного человека, но прекраснее и божественней благо народа и государства" (Arist. Eth. Nic, 1094в). В соответствии с этим принципом формировалась полисная демократическая система ценностей и полисная мораль - коллективистская в своей основе, построенная на идее, что член коллектива должен быть готов всегда к тому, чтобы пожертвовать своим благом во имя интересов коллектива. Эта система ценностей и мораль имели в Афинах нормативный характер, они очень активно пропагандировались и действенно защищались, иногда очень жестокими средствами (процесс и казнь Сократа - один, но достаточно яркий пример).

III. Экономическая структура. Афин классического периода

Проблема экономического строя Афин рассматриваемого нами периода теснейшим образом связана с проблемой характера афинской демократии в целом.
На протяжении длительного времени в ее оценке превалировали две прямо противоположные тенденции. Согласно одной, Афины представляли собой подлинную и образцовую демократию - прямую предшественницу современных "западных" демократий.[22]
Согласно другой, Афины V и IV веков до P. X. являли собой яркий пример паразитарного общества. Благосостояние государства в целом и почти каждого афинянина в отдельности зависело от существования созданного Афинами союза полисов (называемого в отечественной литературе обычно Афинским морским союзом, а в западной, как правило, - Афинской империей). Сами афиняне мало занимались производительным трудом, а представляли жадную и своекорыстную толпу, жившую за счет того жалованья, которое выплачивалось за выполнение общественных обязанностей (плата за посещение заседаний Народного собрания, участие в работе Гелиэи, Совета, исполнение магистратур и т. д.). Средства же для этого давали союзники Афин. Создав империю, охватывавшую несколько сот мелких и крупных полисов, Афины нещадно эксплуатировали их.[23]
Современные представления об Афинах V и IV веков отличаются от этих двух концепций довольно значительно. Было доказано, что благосостояние Афин только в незначительной степени зависело от империи. Решающее значение в этом сыграл следующий аргумент - граждане Афин продолжали получать плату за выполнение общественных обязанностей и в IV веке до P. X., когда империя уже не существовала.[24] Саму империю нельзя рассматривать как чисто насильственное объединение. В нее входили главным образом полисы, расположенные в прибрежных местностях и на островах. Их благосостояние зависело от безопасности на море и развития межгосударственной торговли. Господство же афинского флота во всех морях, примыкавших к Элладе, обеспечивало эти условия. Афины повсюду поддерживали демократические режимы, что также отвечало интересам основной массы гражданства полисов, входивших в союз. Следствием этого было превращение большинства членов империи в достаточно надежных союзников Афин, сохранявших им верность даже в самые трудные времена.[25]
Кроме того, современная наука опровергла мнение о том, что афиняне представляли собой ту деклассированную толпу, которая жила в основном за счет выплат из государственной казны. Основная масса гражданства была в той или иной степени занята производительным трудом и являла собой слой мелких и средних собственников. В частности, по подсчетам Э. X. М. Джонса, примерно 10 процентов гражданства Афин составляли богатые люди, 10 процентов - бедняки, практически лишенные всякого имущества, а остальные 80 - это мелкие и средние собственники, жившие за счет собственного труда.[26] Концепция Э. X. М. Джонса была принята в принципе большинством исследователей, хотя очень многие из тех, кто с ней согласился, указывали, что ученый несколько "перегнул палку", стремясь "реабилитировать" афинскую демократию (это - собственное выражение Э. X. М. Джонса) , представив афинское гражданство несколько более гомогенным, чем это было на самом деле.[27]
Особая проблема - связь демократического строя Афин с развитием рабства. На протяжении длительного времени "ореол" афинской демократии мешал признать ее рабовладельческую базу. Даже столь яростно аболиционистские по своим взглядам историки, как А. Валлон, приглушали огонь критики, когда переходили к разбору вопроса о рабстве и рабах в Афинах. Историкам трудно было соединить воедино два столь противоречивых элемента, как самую передовую в античном мире демократию и рабство.[28]
Даже в 50-е годы многие ученые упорно стремились приуменьшить число рабов в Афинах. Так, самый авторитетный исследователь рабства того времени В. Вестерманн писал о классических Афинах: "Даже для Афин, одного из немногих городов, где ремесленное рабство было высоко развито, более чем сомнительно предположение, что рабский труд преобладал над свободным где-либо, кроме горного дела и, возможно, домашнего хозяйства и розничной торговли".[29]
Этот традиционный "идеализирующий" взгляд был полностью сокрушен немецким исследователем 3. Лауффером, показавшим, что развитие демократической системы было неразрывно связано с развитием рабства. Главным аргументом ученого было очень простое соображение: для того, чтобы афинский гражданин мог исполнять свои многочисленные обязанности по управлению государством, требовалось свободное время, а оно может возникнуть только в случае, если раб будет обеспечивать своим трудом существование гражданина. Таким образом, рабство служило основой для формирования демократического строя.[30]
Естественно, эта концепция вызвала самые горячие возражения .сторонников "чистоты" афинской демократии.[31] Их критика взглядов З. Лауффера опиралась на следующие соображения: внимательное изучение источников не подтверждает теории о существовании в Афинах большого числа огромных мастерских с очень большим числом рабов в каждой из них, точно так же нет никаких свидетельств о том, что в Аттике существовали настоящие рабовладельческие латифундии, эта область всегда оставалась страной преобладающего мелкого землевладения.[32]
Однако эти выводы, которые сейчас не вызывают ни у кого сомнения, не сняли проблему, поскольку на прямой вопрос 3. Лауффера ответа не было - если рабство не представляло собой базу афинской экономики, а рабы были главным образом домашней прислугой (как это стремился доказать Э. X. М. Джонс),[33] то каким образом афинский гражданин мог одновременно и трудиться, и участвовать в политической жизни.
Только в последние годы, кажется, был найден ответ на этот сложный вопрос. Внимательное изучение источников (в том числе и речей Лисия)[34] привело к более взвешенным, хотя и несколько неожиданным выводам. Прежде всего, историкам пришлось отрешиться от столь привычных и с детства запомнившихся представлений 6 том, что рабовладельческий строй - это огромные латифундии и столь же грандиозные мастерские, по масштабам похожие на современные заводы. Стало ясно, что только в некоторых отраслях экономики (в частности, в горном деле - в знаменитых Лаврионских рудниках, где добывалось серебро) труд рабов действительно использовался в массовых масштабах, в других же отраслях ремесла большие мастерские с десятками и сотнями рабов были достаточно редки. Точно так же в сельском хозяйстве редчайшими исключениями являлись сколько-нибудь крупные поместья со значительным числом рабов. Правилом были небольшие участки, крупные землевладельцы (которых было относительно немного) имели по нескольку участков земли, разбросанных по разным частям Аттики, каждый из участков представлял собой отдельное хозяйство. Но, с другой стороны, мелкие и средние земельные владения обрабатывались не только силами их хозяев, но и трудом рабов. Обычный земельный надел гражданина возделывался 3-7 рабами. Таким образом, афинянин, участвуя в процессе труда (нередко не только в качестве организатора и руководителя) , мог в то же самое время покинуть подворье на определенное время для выполнения гражданских обязанностей. Аналогичную картину мы видим и в ремесле Афин.[35]
В целом же общая картина характера афинского общества в результате этих исследований разительно изменилась: не малое число крупных рабовладельцев и соседствующая с ними масса бедных граждан, живших либо трудом своих рук (по одной из концепций), либо за счет выплат из государственной казны (согласно другой версии), а сложная система, в которой основным элементом являлось среднее по размерам хозяйство, в котором его владелец-гражданин часть времени трудился сам, но главным образом выступал в роли управляющего и специалиста, а основную работу выполняли рабы - главная производительная сила в обществе. В результате такого анализа стал ясен механизм функционирования системы демократии в Афинах, обеспечивавший, с одной стороны, полноценное участие в повседневной политической жизни основной массы афинского гражданства, а с другой - сохранявший ее экономическую систему, основанную на преобладании мелких и средних хозяйств и личном участии гражданина в процессе производства.

IV. Политическая система афинской демократии

В Афинах, как и любом другом греческом полисе, вся политическая власть принадлежала, естественно, только гражданам. Не говоря уже о рабах, но и лично свободные постоянно живущие в городе чужеземцы (метеки) были полностью устранены от всякого участия в управлении государством.
Однако в различных греческих полисах положение дел в этом отношении не было одинаковым. С точки зрения теории и политической морали, все афинские граждане могли и были обязаны принимать участие в политической жизни. "Ведь только мы одни признаем человека, не занимающегося государственной деятельностью, не праздным, а бесполезным" - так, по словам Фукидида, определял Перикл один из фундаментальных принципов этого строя (Thuc. II, 40, 2).
Демократический строй установился (после долгой борьбы) в V веке до P. X. и существовал вплоть до утраты городом независимости в конце IV века до P. X.[36] Было только два коротких периода в ходе Пелопоннесской войны, когда этот режим на короткое время уступал место олигархическому правлению. Таким образом, время наивысшего расцвета Афин, время сильнейшего подъема всей греческой культуры, основным центром которой были именно Афины, неразрывно связано с процветанием демократии в этом полисе. Однако афинская (да и вообще античная) демократия в некоторых существенных отношениях достаточно сильно отличается от современной.
. Та политическая система, которая существовала в античных демократических государствах, лучше всего может быть определена с помощью термина "прямая демократия" (в отличие от господствующей сейчас "представительной демократии").[37] Суть этой системы состояла в полном суверенитете Народного собрания.[38] Строго говоря, Народное собрание (Экклесия) не являлось политическим институтом, а было группой граждан, которым принадлежала вся полнота верховной законодательной, исполнительной и даже судебной власти.[39]
Для того чтобы этот институт мог нормально осуществлять свои функции, греки установили определенную периодичность собраний - приблизительно сорок в течение года, хотя случались и экстраординарные собрания, вызванные чрезвычайными обстоятельствами.[40] Даты Народных собраний не были фиксированы, кроме двух: 11 Гекатомбайона - дня официального начала года и 21 Элафеболиона - дня после завершения праздника Великих Дионисий.
Заседания Народного собрания происходили, как правило, на холме Пникс, где был создан полукруг диаметром около 120 метров, а также платформа, окруженная балюстрадой, с которой ораторы обращались к народу. На платформе располагался также алтарь Зевса Агорайоса, под защитой которого Народное собрание находилось. На холме имелись также сидения для девяти проедров, образовывавших президиум Народного собрания. Председатель комиссии проедров располагал глашатаем и секретарем. Он открывал заседание, совершал жертвоприношение и зачитывал повестку дня. Согласно принятому порядку, в том случае, если Совет (Буле) предлагал свое решение вопроса, то дискуссия не открывалась, а предложение немедленно ставилось на голосование. Но в тех случаях, когда у Совета не было готового решения, прения развертывались во время самого собрания. В обсуждении могли принимать участие все присутствовавшие граждане.
Довольно трудно определить полномочия Народного собрания, ибо в принципе любой вопрос мог быть предложен собравшимся. Все проблемы, касавшиеся полиса в целом (объявление войны, ратификация мирных договоров с определением срока их действия, заключение и расторжение союзов, дарование гражданских прав, предоставление почестей, общественное строительство, наложение податей, вывод колоний и клерухий, детальная проработка вопросов управления, издание новых законов, выборы магистратов) обсуждались на Народном собрании, и его решение было окончательным. Во время войны Народное собрание вырабатывало общую стратегию, определяло численность и состав военных экспедиций, а также число призываемых граждан, вводило в случае необходимости чрезвычайный военный налог, назначало командующих (иногда против их желания) и давало им детальные инструкции.
Вторым важнейшим органом политической системы Афин был Совет (Буле).[41] Иногда противопоставляют Народное собрание и Совет, считая последний органом более аристократическим или олигархическим, однако это мнение не может быть признано справедливым, особенно учитывая метод выбора членов Буле:[42] в него входило 500 афинских граждан, избираемых по жребию: по 50 человек от каждой из 10 афинских фил (административных единиц полиса). Булевтом (членом Совета) мог быть каждый гражданин не моложе 30 лет, его служба оплачивалась полисом, так что в состав Совета попадали и бедняки.
Совет готовил заседания Народного собрания посредством обсуждения и подготовки решений. Для заседаний Совета имелось специальное здание (Булевтерий), находившееся рядом с центральной городской площадью - агорой. Но иногда собирались и в Пирее, в Элевсине, а в случаях крайней опасности - и на Акрополе. Буле делилось на 10 пританей (50 человек от определенной филы). Каждая пританея была дежурной одну десятую часть года. Эта дежурная часть председательствовала на заседаниях Буле. Кроме того, третья часть пританов была обязана днем и ночью находиться при исполнении обязанностей. Они дневали и ночевали в специальном здании - Толосе - во главе со своим председателем (эпистатом).
Кроме подготовки решений Народного собрания, у Совета была еще одна важнейшая функция - следить за соблюдением законов, что давало булевтам право наблюдать за деятельностью магистратов и т. д. Именно Буле проводило проверку магистратов при вступлении их в должность (докимасия). Совет контролировал государственные финансы, общественные работы, а также религиозную жизнь полиса, наблюдал также за доками, арсеналом, флотом, большую роль играл и в международной политике. Он заслушивал иностранных послов, перед тем как дать им слово в Народном собрании. В период существования союза именно Совет определял величину денежного взноса каждого из союзных полисов. Вся эта многообразная деятельность осуществлялась через ряд созданных им комиссий. Выполнение этих функций давало членам Буле опыт руководства делами государства. Принцип ежегодной ротации и запрещение надолго занимать эту должность приводили к тому, что к государственным делам постоянно привлекались все новые и новые граждане Афин. По некоторым подсчетам (которые представляются вполне обоснованными), примерно 70 процентов всех афинян в течение жизни побывали членами Совета.[43]
В Афинах, как и везде, существовали многочисленные магистратуры. Но здесь, как и в каждом демократическом полисе, очень боялись сосредоточения большой власти в руках отдельного магистрата и поэтому руководствовались следующими основными принципами организации их системы: коллегиальность, выборность (в большинстве случаев посредством жеребьевки), подотчетность Народному собранию и Совету, краткий (обычно годичный) срок пребывания в должности.[44] Только некоторые из магистратур (в частности военные) избирались, а не занимали свое место по жребию. Только для этих же магистратур допускалось избрание на несколько годовых сроков. Особо необходимо подчеркнуть, что структура власти и управления в Афинах была организована таким образом, что в ней ежегодно задействовалась значительная часть граждан, по некоторым подсчетам до 700 избираемых ежегодно магистратов. К этому числу необходимо добавить также выборных магистратов фил и демов (самые мелкие административные единицы). Таким образом, значительная часть гражданства была постоянно вовлечена в разных формах в управление делами родного полиса (не говоря уже об участии в Народном собрании).
Вместе с тем афинскую демократию отличали и некоторые органические пороки, частью характерные для любой системы прямой демократии, частью же - для чисто афинской.
Наибольшим недостатком всякой прямой демократии является отсутствие какого-либо противовеса воле народа. Что при этом имеется в виду? Все окончательные решения принимались Народным собранием и подлежали неукоснительному исполнению. Однако эти решения могли быть ошибочными, особенно велика возможность ошибок в условиях различного рода стрессовых ситуаций, вызванных сильными общими переживаниями, например, горем или энтузиазмом. В период, описываемый в речах Лисия, возможностей для подобного развития ситуации возникало более чем достаточно, ибо это было время войны, поражения, переворотов. Общая нервозность приводила к тому, что все чаще принимались отнюдь не самые оптимальные решения, под влиянием сиюминутных чувств, нередко оказываясь гибельными. Таким, например, было решение о начале Сицилийской экспедиции, основанное не на реальном знании ситуации, а лишь на необоснованных обещаниях людей, заинтересованных в ней; не менее пагубным был вердикт о казни без суда и следствия стратегов-победителей при Аргинусских островах, поводом к которому был лживый донос людей - подлинных виновников гибели афинских воинов и бросивших погибших без погребения; то же самое можно сказать и о тех противоречивых постановлениях, которые принимались по поводу Алкивиада. Число таких примеров легко можно множить.[45]
Афиняне начали сознавать этот порок своей политической системы, что нашло отражение в политических дискуссиях того времени, а также в практической деятельности. Эта проблема представлена и в речах Лисия. Греки стремились поставить границы самовластию Народного собрания, которое в экстремальных ситуациях превращалось в толпу и как таковая действовала уже не в соответствии с принципами рационального мышления, а подчиняясь совершенно иным импульсам. Граждане хотели сделать основным принципом закон, который стоял бы и над решениями Народного собрания.[46] Отражение дискуссий по этим проблемам легко обнаруживается в политической теории того времени (а отчасти и в жизни): была сделана попытка ввести различие между законом (номос) и решением ad hoc Народного собрания (псефисма), между писаным законом (то есть законом, созданным людьми) и неписаными законами (то есть законами, отражающими "вечные законы" природы и данные людям божеством).[47] Однако все эти обсуждения мало помогали, ибо все законы принимались в конечном счете тем же самым Народным собранием, полномочным в любой момент под влиянием тех или иных обстоятельств вводить и отменять любой закон.
Второй порок прямой демократии тесно связан с первым. Как во всех обществах "оро-акустической" культуры, в Афинах высоко ценилось искусство слова. В условиях же прямой демократии сила слова была в высшей степени значимой - ведь во всех вопросах решающее значение принадлежало Народному собранию, и не было иного средства добиться решения, как только убедить присутствующих "депутатов". Поэтому человек, обладавший способностью убеждать сограждан, имел явное преимущество над людьми, у которых отсутствовал этот дар. Сложность ситуации усугублялась тем, что часто этот словесный турнир увенчивался немедленным принятием решения, которое могло иметь катастрофический характер, не осознаваемый большинством, завороженным силой слова. Совершенно не случайно встречаются постоянные сетования (частые и у Лисия) на то, что народ под влиянием "демагогов" принимает роковые решения. Точно так же не случайной является и эволюция этого термина, который первоначально не имел одиозного смысла и означал просто "вожак народа" и только постепенно приобрел современное свое значение.
Чисто афинские недостатки прямой демократии связаны с нетипичными размерами афинского полиса. Аттика, по древнегреческим масштабам, была очень крупной страной и большая часть населения постоянно жила на сельской территории, далеко не всегда имея возможность прийти в Афины для участия в работах Народного собрания.[48] Поэтому не существовало подлинного понятия кворума. По подсчетам современных исследователей, в работах Экклесии обычно принимало участие примерно 2000-3000 человек (естественно, живших главным образом в Афинах) и только для принятия наиболее ответственных постановлений требовалось присутствие не менее 6000 граждан.[49] В полисах обычного размера указанная проблема, конечно, не могла возникнуть, поскольку в этом случае всегда имелись физические условия для присутствия основной части гражданства.
Вторая чисто афинская черта порождена значительной сложностью жизни в Афинах по сравнению с большинством остальных греческих полисов. Размах афинской внешней политики, многообразие связей, большая сложность экономического уклада - все это ставило перед гражданином, пришедшим на Народное собрание для обсуждения вопросов, которые почти никогда не вставали перед гражданами других полисов, часто неразрешимые проблемы, требовавшие профессиональных знаний. Собравшиеся решали эти вопросы или полагаясь на здравый смысл, или ориентируясь на мнения экспертов. Однако незаинтересованность последних часто ставилась под сомнение, и, видимо, справедливо. Все это также сказывалось на квалифицированности решений, принимавшихся Народным собранием.

V. Судебная система Афин классической эпохи

Юридическая система Афин отличалась большой сложностью, поскольку была неотделима от политической и развивалась параллельно последней. В составе этой системы функционировали как суды, возникшие на заре истории афинского полиса, так и те, которые появились позднее в результате процесса демократических преобразований и которые представляли собой воплощение идеи народного суверенитета в юридической сфере.
Древнейшим из афинских судов являлся совет Ареопага (часто называемый просто Ареопагом). Первоначально этот Совет был прямым наследником древнейшего совета городской знати. Тогда ему принадлежали важнейшие функции по управлению полисом. Комплектовался он из числа архонтов (важнейших городских магистратов ранней поры), отслуживших свой срок и сдавших отчет о своей деятельности. Они приобретали право на пожизненный статус члена Совета.
В процессе демократических преобразований Ареопаг утратил практически все свои функции, которые перешли к Буле. Однако Ареопаг не был уничтожен (как сохранился и старый способ его комплектования из бывших архонтов), а превратился в суд, который рассматривал дела по предумышленным убийствам и всем вопросам, связанным с религией. Некоторые из речей Лисия были произнесены именно в этом суде, что являлось достаточно престижным в силу древности данного заведения.
На первом этапе демократических преобразований основную роль в судопроизводстве играло само Народное собрание. Но постепенно большая часть полномочий в этой области была передана Народному суду (Гелиэе), где также звучали речи Лисия. Это ни в коей мере нельзя рассматривать как ограничение суверенитета народа, поскольку и в Народном собрании, и в Гелиэе заседали практически одни и те же люди.[50] Каждый афинский гражданин, достигший возраста 30 лет, мог стать членом этого суда. Каждый год по жребию избиралось 6000 судей (по 600 от каждой филы).[51] Видимо, не является случайным совпадение цифр кворума Народного собрания и полного состава Народного суда, который выступал как своего рода "вторая ипостась" того же самого полновластного народа. Существование массового народного суда для решения даже самых сложных юридических вопросов многие исследователи объясняют главным образом заинтересованностью демократического режима в вовлечении возможно большего числа граждан в действительное управление страной. По мнению одного из исследователей, "афинянам была чужда идея делегирования своей власти небольшим группам; демократический контроль над правосудием казался им более значимым, чем эффективность Суда".[52] Вместе с тем многочисленность судей создавала определенную гарантию против их подкупа.[53] Судьи давали клятву не помогать врагам демократии, не поддерживать социальных переворотов (уничтожение долгов, передел земли), не брать взяток.
Первоначально роль этого суда сводилась к разбирательству гражданских дел. Однако Гелиэя постепенно расширяла свои прерогативы. Помимо чисто судебных дел, на нее была возложена очень важная функция по защите "конституционного строя". Благодаря этому, по мнению ряда исследователей, политическая воля гражданства в этом суде нашла более реальное выражение, чем даже в Народном собрании. Именно суд определял, является ли законным то или иное конкретное предложение или декрет,[54] так как именно в Гелиэе происходило рассмотрение "жалоб на противозаконие" ("графе параномон"): каждый гражданин имел право выступить в Народном собрании с заявлением о том, что поступившее предложение или уже принятый закон противоречат уже существующим законам Афин. В таком случае дело передавалось на решение в Гелиэю, которая после тщательного рассмотрения заявления выносила вердикт. В любом случае следовало наказание. Если Гелиэя считала, что дело возбуждено напрасно и данное предложение или закон не противоречат "конституции" Афин, то гражданин, поставивший этот вопрос, наказывался ("за сутяжничество"). Если же суд находил, что дело возбуждено справедливо, то уже на автора предложения или закона накладывалось наказание (вплоть до смертной казни).[55]
Очень редко Гелиэя заседала полным составом. Обычно благодаря очень сложной системе жеребьевки судьи распределялись по отдельным "палатам" (дикастериям). В зависимости от характера и степени важности рассматриваемого дела, каждая "палата" могла собирать от 200 до 1500 человек (плюс председательствующий магистрат). Сам процесс был построен на основе состязательного принципа, судьи выслушивали истца, ответчика и свидетелей и путем голосования выносили приговор. Не было ни прокурора, ни защитников, каждый должен был выступать сам. Решение принималось большинством голосов, суд назначал также и наказание: штраф, конфискацию имущества, тюремное заключение, изгнание, лишение гражданских прав (полное или частичное) или смертную казнь.[56]
Поскольку судьи получали зарплату - 3 обола в день, то из этого факта обычно делаются два прямо противоположных вывода. Согласно одной точке зрения, заседания в судах привлекали беднейших афинян. Поскольку суды заседали примерно 300 дней в году, то нуждавшиеся граждане более или менее обеспечивали свое пропитание за этот счет. Согласно другой точке зрения, поскольку эта плата давала только самый минимум, необходимый для буквально нищенского существования, и ремеслом или торговлей можно было заработать много больше, то обычно судьями были люди достаточно состоятельные, которые сами не трудились, а обладали достаточным временем. Однако обе точки зрения уязвимы, поскольку ни одна из них не учитывает простого, но важнейшего факта - судьями не становились по желанию, все решал жребий.
По некоторым специальным категориям дел продолжали существовать магистратские суды. В середине V века до P. X. был создан также институт "судей по демам". Их насчитывалось 30, они обслуживали сельские районы Аттики и им были подсудны мелкие гражданские дела (иски на сумму не более 10 драхм). Появление этих судов отвечало интересам аттических крестьян, которым не требовалось теперь тратить массу времени в городе из-за мелких дел.[57]
Суды, естественно, играли очень важную роль в повседневной жизни Афин. Дебаты, которые здесь развертывались, часто бывали такими же жаркими, как и в Народном собрании.
Дошедшие до нас судебные речи, написанные знаменитыми логографами (от Лисия до Демосфена), дают огромный материал для формирования всесторонней картины жизни афинского общества. Мы, естественно, не можем сейчас рассмотреть все проблемы с ним связанные, но хотели бы коснуться одного аспекта афинской общественной морали, получившего отражение практически во всех известных нам (в том числе и из речей Лисия) процессах.
Во время суда тяжущиеся стороны должны были говорить только о том конкретном деле, которое было объектом разбирательства. Однако практически каждый выступавший находил способ "перекинуть мостик" от данного конкретного дела к характеристике морального и политического облика своего противника (который, естественно, оказывался чудовищем и заклятым врагом Афин), одновременно рисуя самыми яркими красками собственные добродетели. Видимо, умение обойти такие формальные запреты составляло одну из главных ценимых способностей настоящего профессионала-логографа. Лисий, кстати, был в этом отношении подлинным мастером.
На основании именно таких характеристик мы можем составить представление об афинском общественном идеале. Прежде всего, от гражданина требовалось быть хорошим воином, готовым в любой момент, когда это решит полис, сражаться за его интересы на суше и море. Он также должен был быть законопослушным человеком, выполняющим все законы и постановления Народного собрания. Большим плюсом являлось достойное выполнение общественных обязанностей (при этом всегда говорилось не только об их выполнении, но и о сдаче отчета после исполнения магистратуры). Хороший гражданин также выполнял все религиозные обязанности, возложенные на него полисом. Он обязан быть хорошим семьянином, заботящимся о родителях, правильно воспитывающим детей, выдающим с приданым за хороших людей своих сестер. Очень высоко ценилось, судя по контексту речей, такое поведение, когда гражданин редко обращался в суд и умел решать свои проблемы полюбовно, прибегая только к помощи дружеского третейского суда.
Однако нередко упоминается еще один аргумент, к которому обязательно прибегал каждый сколько-нибудь состоятельный афинянин во время суда, а именно - траты на общественные нужды собственных средств в размерах, превосходящих минимально необходимые, щедрость по отношению к согражданам. Вот, например, каким образом характеризует свою деятельность один из героев Лисия: "Я снаряжал триеры пять раз, четыре раза участвовал в морских сражениях, налогов во время войны я платил много и вообще все литургии исполнял не хуже других граждан. Но я нес расходы в большем размере, чем требовало государство, с той целью, чтобы этим заслужить в ваших глазах славу доброго гражданина" (Lys. XXV, 12-13). Почти слово в слово эта мысль повторена в другой речи: "Все возложенные на меня повинности я выполнял с большим усердием, чем к тому обязывало меня государство: снаряжал военные суда, вносил военные налоги, был хорегом и вообще исполнял все литургии, не жалея денег" (Lys. VII, 31).
Эпиграфические памятники подтверждают сведения ораторов. В одной из надписей IV века до P. X. сообщается такой любопытный эпизод: автор надписи победил (в качестве хорега) в состязаниях хоров на празднике Великих Дионисий. Это привело к тому, что его отец, не желая отстать от сына, подготовил к следующему празднику свой хор, который также добился победы. В другой надписи гражданин, добивавшийся подобных побед дважды, сообщает о том, что эти победы должны стать примером для его детей, направляя их к достижению совершенства.
Естественно, подобного рода мотивация выглядит вполне резонной в условиях такой общественной структуры, как полис, представлявший собой образование общинного типа с достаточно сильным коллективистским началом. Одобрение сограждан, конечно, представляло достаточно серьезный стимул. Однако у нас есть основания думать, что помимо этого "идеального" стимула существовал и другой, более "приземленный". Этот второй аргумент появляется в источниках впервые в речи Антифонта в 20-е годы V века. В одной из защитительных речей в его "Тетралогии" обвиняемый перечисляет свои заслуги, заявляя в том числе: "...я платил военные налоги, много раз был триерархом, блистательно исполнял хорегии... Вы не можете считать подобного человека нечестивым и гнусным" (Tetr. I, 12). Здесь был, кажется, впервые высказан один из основополагающих принципов афинской юридической мысли и практики, который очень скоро приобрел огромное значение. Суть его заключалась в том, что человек, ведший себя как образцовый гражданин, в ходе судебного заседания должен пользоваться определенными преимуществами. При этом всякого рода финансовые траты в пользу полиса все больше и больше выступали на первый план, затмевая все остальные гражданские доблести. Видимо, ориентируясь на восприятие судей, подсудимые подчеркивали весомость своих затрат, особо выделяя то, что их вложения превосходили обычный, нормальный уровень.
Помимо свидетельства Антифонта упомянем также уже цитировавшееся место из речи Лисия, в которой подсудимый, рассказывая о своей деятельности, заключает этот рассказ очень красноречиво: оказывается он нес расходы в большем, чем это необходимо, размере не для того только, чтобы заслужить славу доброго гражданина, но также и для того, чтобы "в случае какого-либо несчастья выступить на суде с большей надеждой на успех" (Lys. XXV, 12-13). С наивной простотой здесь высказана мысль о том, что предшествующий финансовый вклад, способствовавший благополучию родного полиса, является аргументом, обеспечивающим тяжещемуся более благоприятное отношение суда. Афинская судебная практика конца V-IV веков дает многочисленные примеры подобной аргументации, что доказывает ее действенность.

VI. Аристократия и олигархические перевороты

Этот вопрос является, в общем, достаточно второстепенным, однако мы обращаемся к нему в связи с тем, что он занимает важное место в той картине политической и социальной борьбы, которая была нарисована С. И. Соболевским в его комментариях к ряду речей и, особенно, к речи XII ("Речь против Эратосфена, бывшего члена коллегии Тридцати, произнесенная самим Лисием"). В этом комментарии представлено впечатляющее панно политической борьбы, развертывавшейся между тремя партиями, оспаривавшими право руководить политикой государства на протяжении Пелопоннесской войны и вскоре после ее окончания. Надо признать, что картина, созданная комментатором, целиком базировалась на представлениях конца прошлого и начала этого века, для которых, как мы уже указывали, была свойственна модернизация древних обществ.
Мы, за отсутствием возможности, не станем излагать здесь новое толкование этих событий. Отметим только, что современная наука во многом совершенно по иному трактует обстоятельства политической борьбы в Афинах. Прежде всего, в новой концепции нет места никаким политическим партиям. Сам этот институт и определяющие его понятия возникли сравнительно недавно, они - детище Новой истории; ничего похожего на современные политические организации в древности не было. Политическая борьба в обществе прямой демократии протекала, естественно, по-иному, нежели в современных обществах. Наконец, необходимо учитывать уже отмеченную нами выше большую гомогенность гражданского коллектива Афин, что требовало совсем иного подхода к тем политическим противоречиям, которые в нем рождались. Попытки найти глубокие социальные причины для конфликтов в обществе такого типа вряд ли будут оправданны.
Ниже мы специально остановимся только на одном вопросе - роли аристократии в происходивших событиях. Это вызвано тем, что С. И. Соболевский делает именно аристократию едва ли не главной виновницей происходивших олигархических переворотов (и в 411 ив 404 гг.).
Действительно, в истории Древней Греции проблема места аристократии в политическом процессе является одной из наиболее сложных. Она была жизненно важна и в момент становления демократического режима, так как именно аристократии принадлежала власть в обществе перед началом преобразований, и позднее, когда демократия уже укрепилась. Сейчас исследователи убеждены, что процесс становления подобных режимов облегчался тем обстоятельством, что греческая аристократия (в том числе и афинская) не могла объединить свои силы. Традиционное соперничество знатных родов было для них настолько важным, что аристократия не могла увидеть новую угрозу, которая рождалась в простом народе (демосе). В ожесточении взаимной борьбы аристократы сами стали призывать массы к участию в их распрях, помогая тем самым росту народного самосознания, и в конечном счете привели к тому, что аристократические режимы пали.[58] Господство аристократии сохранялось до тех пор, пока народ признавал, что аристократы по праву управляют обществом, ибо они - аристой (лучшие) в этом обществе.
Однако необходимо помнить, что изменения происходили достаточно своеобразно в силу ряда причин (т. к., в частности, борьбой демоса за его права руководили представители аристократии). Кратко это своеобразие можно определить так: в условиях этого перехода не аристократия лишалась своих прав, а демос поднимался до уровня аристократии. В конечном счете основная масса аристократов смогла включиться в новую структуру демократического полиса достаточно органично (несмотря на множество отдельных эксцессов). Ситуацию того времени, как нам кажется, очень хорошо определил один из современных авторов, указывавший, что рядовые афинские граждане "еще почтительно смотрели на представителей знатных фамилий, их лидерство и руководство, но они полностью осознавали свое собственное могущество и были готовы избавиться от государственных деятелей, которые забывали, что они теперь являются не более чем слугами народа".[59] Аристократы перенесли столь привычный для них стиль постоянного соперничества друг с другом в новую социальную реальность, и теперь их соперничество стало в основном состязанием между аристократическими лидерами за то, кто лучше сможет послужить родному полису и получит за это больший почет. Не случайно почти все выдающиеся руководители афинского государства ранней поры были выходцами из самых родовитых фамилий, включая общепризнанного вождя афинской демократии поры ее наивысшего подъема Перикла.
Уже эти обстоятельства показывают, что аристократия не может априорно считаться врагом демократического режима, и поэтому было бы некорректно возлагать на нее ответственность за происходившие события. Необходимо указать, что среди тех заговорщиков, которые готовили и осуществляли олигархические перевороты, встречались представители всех слоев афинского гражданства. Рядом с молодыми аристократами действовали вчерашние вожди самых радикальных направлений демократии. Попытки найти четкую социальную базу переворотов, те ясно определимые социальные слои, ради интересов которых эти перевороты осуществлялись, предпринимавшиеся на протяжении десятилетий, оказались совершенно напрасными.
Сейчас в общем стало ясно, что искать решение проблемы на традиционных путях бесполезно, необходимы совершенно новые подходы. Видимо, правы те исследователи, которые обращают внимание прежде всего на ту психологическую ситуацию, которая сложилась в Афинах той поры.
Необходимо помнить, что все эти события происходили в условиях войны, притом войны, протекавшей весьма своеобразно. Согласно замыслу Перикла, афиняне с самого начала отдали в жертву врагам сельскохозяйственную территорию Афин. В течение всей войны спартанцы и их союзники беспрепятственно разграбляли ее.[60] Перикл рассчитывал, что все население Аттики укроется за стенами двойного города Афины - Пирей, имевшего мощные укрепления, которые спартанцы никогда не решатся штурмовать, а при афинском господстве на море проблема снабжения города продовольствием будет легко решена. С формальной точки зрения, война развертывалась именно так, как ее планировал Перикл, однако реальная картина оказалась более сложной и противоречивой. Прежде всего, реакция афинского крестьянства на разорение его родового достояния оказалась много более острой, чем того ожидали. Крестьяне страстно желали мира (иногда даже любой ценой). Эти настроения прекрасно отразил в своих комедиях Аристофан. С другой стороны, некоторые слои городского населения, которым война приносила ощутимую выгоду (в частности, владельцы ремесленных мастерских, производивших оружие и т. п.), готовы были продолжать войну до победного конца. Таким образом, наметился разрыв между двумя основными силами афинского демократического режима (крестьянством и рядовым гражданством, жившим в городе). Разумеется, нельзя утверждать, что этот разрыв стал свершившимся фактом, но устойчивость демократии несомненно уменьшилась.
В этих условиях возросла роль демагогов. На политическую сцену выходят люди, не связанные старыми традициями и нормами поведения. Наиболее известен среди них некто Клеон, владелец кожевенной мастерской. Эти люди выражали настроения наиболее радикально настроенной части городского гражданства и добивались поддержки народа безудержной лестью ему. Описанные процессы развертывались в условиях своего рода морального кризиса, вызванного усталостью от войны всего гражданства, неприятием самой военной политики значительной его частью, переменчивостью военного счастья, то опьяняющего радостью огромных успехов, то повергающего в отчаяние горечью страшных поражений, абсолютной неуверенностью в будущем, которое могло обернуться полной гибелью Афин и смертью или превращением в рабов всего населения города. Добавим, что война по античным масштабам шла немыслимо долго, успело появиться и повзрослеть целое поколение, не знавшее иной действительности, кроме войны, и, как всегда в таких условиях, большую роль в обществе начали играть люди, для которых война стала профессией и любимым делом, люди, которым убийство себе подобных доставляло удовольствие. Старые моральные и религиозные ценности в таких кругах подвергались осмеянию, выше всего ставились дерзость и готовность рискнуть всем для удовлетворения желаний.[61]
Именно в этих условиях складывались основные кадры заговорщиков, объединившиеся в ряд кружков ("гетерий"). Здесь были представлены все общественные группы, собрано все, что было в городе антисоциального. Попадались тут и аристократы, но именно те, кого современные исследователи называют "деклассированными".

VII. Некоторые справочные данные

В судебных речах, естественно, занимают большое место всякого рода денежные расчеты. Указывается стоимость имеющегося и конфискованного имущества, величина штрафов, деньги, потраченные на литургии или на воспитание сирот, и т. д. Желая дать представление читателю о реальной картине жизни в Афинах, С. И. Соболевский, в соответствии с практикой, принятой в XIX веке, в своих комментариях переводил эти суммы в рубли. В общем, и для прошлого века этот подход не мог считаться идеальным, сейчас же приводимые цифры вообще ничего не говорят читателю. Для того, чтобы как-то помочь в этой ситуации, мы считаем необходимым дать краткую справку о денежной системе Афин, а также сообщить некоторые сведения о стоимости различных товаров и услуг и о величине возможных заработков. Это позволит читателю лучше представить те ситуации, в которых действовали герои речей Лисия.
Основной денежной единицей Афин была драхма, являвшаяся серебряной монетой с весом 4,366 г. Более крупными номиналами являлись: дидрахма (две драхмы), употреблялась очень редко; тетрадрахма (четыре драхмы), широко распространена; декадрахма (десять драхм), очень редко чеканившаяся монета, имевшая, главным образом, мемориальное значение. Упоминаемые в текстах мины и таланты были только счетными и весовыми единицами, реальных монет такого достоинства не существовало. Мина равнялась ста драхмам (имела, следовательно, вес 433,6 г), в таланте было шестьдесят мин (26196 г).
Денежными единицами, более мелкими, нежели драхма, служили следующие: обол - шестая часть драхмы (имелись монеты равные двум, трем, четырем и пяти оболам), кроме того, до самого конца V века чеканились мелкие фракции обола вплоть до гемитетратемория (одна восьмая часть обола). Позднее все подразделения обола были заменены медной разменной монетой.
Для характеристики реальной стоимости монеты у нас имеются данные, хотя и разрозненные, но достаточно обильные и разноплановые. Во-первых, это сообщения о государственных финансах Афин. Не приводя всех имеющихся цифр и дискуссий по их поводу, отметим только самые яркие и бесспорные. По словам Фукидида, накануне Пелопоннесской войны в казне Афин хранилось в качестве резерва 6000 талантов (серебра), афинские союзники обычно платили примерно 400-460 талантов в год, в годы войны взносы были увеличены и достигали цифры 1460-1500 талантов. Дань, уплачивавшаяся отдельными полисами, варьировалась и зависела от многих причин, в том числе от размеров полиса и уровня его благосостояния, общего положения Афинского морского союза и т. д. Приведем несколько примеров, дающих представление о величине взносов. В частности, город Потидея в разные годы платил от 6 до 15 талантов, Менда - от 5 до 15, Теос - обычно 6 талантов, Олинф - 2 и т. д.
Как мы отмечали, главной производительной силой в Афинах служили рабы, в силу чего вопрос об их стоимости имеет достаточно большое значение. Средняя цена физически крепкого раба в это время была равна примерно 2 минам. По несколько иным подсчетам, раб-мужчина обходился покупателю в среднем в 167 драхм, женщина несколько выше - 220 драхм. Рабы, использовавшиеся в рудниках, стоили в среднем 180 драхм. Цена раба зависела от многих обстоятельств: положения дел на рабском рынке, возраста и физического состояния, наконец, очень важную роль играла профессиональная подготовка. Раб - золотых дел мастер, стоил 300 драхм. Известен случай, когда раб был куплен за баснословную цену в 1 талант (то есть в 30 раз дороже, чем обычный средний раб). Эта цена объяснялась тем, что он должен был выступать в роли надсмотрщика в рудниках. Видимо, его хорошо знали как особо ценного специалиста в горном деле. Девушка-рабыня, купленная для занятий проституцией, стоила 300 драхм. По подсчетам современных исследователей, средний раб окупал свою стоимость за 23 года.
Размеры заработной платы также варьировались в зависимости от многих обстоятельств. Высококвалифицированные рабочие, занятые на строительстве храмов, получали от 1 до 2 драхм в день. Тяжеловооруженный воин (гоплит) оплачивался примерно в этих же пропорциях. Рабы, занятые на строительстве и жившие отдельно от хозяина, получали на пропитание 3 обола.
Стоимость продуктов питания была относительно стабильна (за исключением особых случаев, таких как осада города и т. п.). Видимо (как об этом свидетельствует Демосфен), наименьший прожиточный уровень обеспечивала сумма в 2 обола. На хлеб из этой суммы уходило примерно 1-1,5 обола. Мясо стоило дорого, и рядовые афиняне покупали его довольно редко. Хороший поросенок оценивался примерно в з драхмы. Основу рациона составляли, помимо хлеба, овощи, рыба, оливковое масло.
Для интересующего нас времени довольно много сведений дают так называемые стелы гермокопидов. Это каменные плиты с указаниями конфискованного у виновных в совершении преступлений против религии имущества и его стоимости, полученной после продажи на торгах. Приведем несколько примеров для того, чтобы читатель лучше представил себе уровень жизни афинян: медный сосуд для нагревания воды - 25 драхм 2 обола, скамеечка 5 драхм, 11 лож милетской работы - вместе 90 драхм, 4 стола - по 4 драхмы каждый, ивовая корзина - з драхмы 2 обола, 10 расписных амфор (большие глиняные Двуручные сосуды) - 5 драхм 1 обол за все, стул - 1 драхма, дротик - 2 драхмы 4 обола, свинцовая воронка - 2 драхмы 2 обола.
Л. Маршювич, Г. Кошеленко

Библиография

Литература о Лисий в общем невелика, и за последние десятилетия никаких крупных работ, посвященных этому автору, не появлялось. Основные переводы речей Лисия:
1. Lysias. Discours. Texte edite et traduit par L. Gernet et M. Bizot. Tome I II. Paris, 1955.
2. Lysias. With an English Translation by Lamb W. R. M. Cambridge (Mass.), 1976.
Необходимо указать также на специальный Индекс к речам Лисия: Holmes D. Н. Index Lysiacus. Bonnae, 1895. (Имеется переиздание - Amsterdam, Hakkert, 1965.)
Общие работы о Лисий и других судебных ораторах:
1. Вlass F. Die attische Bcredsamkeit. В. I-III, Leipzig, 1874 - 1893.
2. Вruns I. Das literarische Portrat der Griechen. Berlin, 1896.
3. Darkow A. C. The Spurius Speeches in the Lysianic Corpus. Bryn Mawr, 1917.
4. Dover K. J. Lysias and Corpus Lysiacum. Berkeley and Los Angeles, 1968.
5. Francken C. W. Commentationes Lysiacae. Utrecht, 1865.
6. Kennedy G. The Art of Persuasion in Greece. Princeton and London, 1963.
7. Lavency M. Aspects de la logographie judiciaire attique. Louvain, 1964.
Литература по отдельным вопросам (последних лет):
1. Dunand F. L'esclavage dans Lysias. - Actes du colloque d'histoire sociale. 1970. Paris - Besancon, 1972.
2. Hunter V. Women's authority in classical Athens. - Echos du Monde classiquc, XXXIII, 1989.
3. Lateiner D. An Analysis of Lysias' political defense Speeches. Rivista storica dell' antichita, XI, 1981.
4. Loenig Т. С. The autobiographical Speeches of Lysias and biographical Tradition. Hermes, CIX, 1981.
5. Murphy Th. M. The Vilification of Eratosthenes and Thcramenes in Lysias 12. American Journal of Philology, CX, 1989.
6. Perroti E. L'orazione Contro Eratostene di Lisia come fonte storica. - Rcndiconti dell' Istituto Lombardo. Classe di lettcre, scienze morali e storiche, CIV, 1970.
7. Schindel IT. Untersuchungen zur Biographie des Redners Lysias. - Rheinisches Museum, CX, 1967.
8. Sinclair R. K. Lysias' Speeches and the Debate about Participation in Athenian Public Life. Antichton, XXII, 1988.
9. Weisscnberger M. Die Dokimasieredcn des Lysias (orr. 16, 25, 26, 31). Frankfurt, 1987.
10. Winter T. N. On the Corpus of Lysias. Classical Journal, LXIX, 1973.

---

[1]  Аристофан. Комедии. В двух томах. Том II. М., 1954, с. 7.

[2]  Лукиан из Самосаты. Избранное. Перевод с древнегреческого. М., 1962, с. 197.

[3]  Dover К. J. Lysias and the Corpus Lysiacum. Berkeley and Los Angeles, 1968.

[4]  Вероятно, только одно обстоятельство может быть сейчас освещено несколько более подробно — причины переселения родителей писателя в Фурии. Можно полагать, что одной из таких причин была тесная связь семьи Лисия с Периклом, планировавшим Фурии как колонию нового типа — город, в котором бы объединились выходцы из самых различных частей Эллады. Естественно, внутренняя сплоченность столь разнородных элементов, которым предстояло образовать гражданский коллектив, была сомнительна. Периклу и вообще Афинам требовались внутри этого коллектива люди, в лояльности которых они были бы полностью уверены. Семья Лисия, как показали дальнейшие события, являлась именно такой, вследствие чего нашему герою и пришлось после поражения афинян в Сицилии возвращаться в Афины. Другой вопрос — какие аргументы использовал Перикл, чтобы побудить семейство к переезду.

[5]  Один из последних примеров — European Economic History. Vol. I, The Ancient World. By W. I. Davison and J. E. Harper. New York, 1972.

[6]  См.: Историография античной истории. Под ред. проф. В. И. Кузищина. М., 1980, с. 139 и сл.

[7]  Подробнее см.: Кошеленко Г. А. Экономика древней Греции в современной зарубежной литературе. — Древний Восток и античный мир. М., 1980, с. 115—128.

[8]  Годом рождения Лисия, по свидетельствам древних авторов, является 459/8 г. до P. X. Он появился на свет в семье богатого и образованного афинского метека, переселившегося из Сиракуз в Афины по приглашению Перикла. Это время рассматривается практически всеми исследователями как время подъема и укрепления афинской демократии и, соответственно, Афинского морского союза. В 443 г. Лисий (видимо, вместе со своим старшим братом Полемархом) отправился во вновь основанную в Южной Италии колонию Фурии. Весной 411г. Он был вынужден вернуться в Афины. Однако наиболее тяжелые времена для Лисия и его семьи настали после поражения Афин в войне со спартанцами и установления террористического режима, традиционно называемого «Тридцать тиранов»: погиб брат Лисия, их имущество было разграблено, самому писателю Удалось бежать в Мегару. Позднее он и личным участием, и деньгами способствовал свержению ненавистного режима и восстановлению демократии. Поскольку состояние его оказалось подорванным, нашему герою пришлось искать новые источники для обеспечения своего существования. Основным из них Стало сочинение речей для участников столь многочисленных в Афинах судебных процессов. Точной даты смерти Лисия мы не знаем. По различным свидетельствам, он умер 83, 8о или 76 лет, то есть в 375, 378 или 382 г. до P. X.

[9]  Афинскую демократию мы, пожалуй, знаем лучше, чем какую-либо другую демократию древности, благодаря тому, что ее история, функционирование и особенности описаны в большом количестве источников, среди которых особое место занимает сочинение великого Аристотеля «Афинская политая». См.: Rhodes P. J. A. Commentary on the Aristotelian Athenaion Politeia. Oxford, 1981.

[10]  Подробнее см.: Кошеленко Г. А. Полис и город: к постановке проблемы. — Вестник древней истории, 1980, № I, с. 3—28.

[11]  См., например: Утченко СЛ. Кризис и падение Римской республики. М., 1965; Он же. Политические учения древнего Рима. М., 1977; Маяк И. Л. Проблема генезиса римского полиса. — Вестник древней истории, 1976, № 4, с. 43—55; Mosse С. La fin de la democratie athenienne. Paris, 1962, p. 23; Finley M. I., The Ancient City: from Fustel de Coulanges to Max Weber and Beyond. — Comparative Studies in Society and History, 1977, vol. 19, № 3; Starr Sh. G. The Economic and Social Growth of Early Greece. 800—500 В. C. New York, 1977.

[12]  В написанной Плутархом биографии выдающегося деятеля афинской демократии Фемистокла один из персов характеризует принципы демократии таким образом: «У вас, говорят, больше всего почитают свободу и равноправие». См.: Plut. Them., 27.

[13]  Об этом же почти в тех же самых выражениях пишет и так называемый «Старый олигарх», то есть автор Псевдо-Ксенофонтовой «Афинской политии» (Ps.-Xenoph. Athen. Pol. I, 10): «...мы предоставили и рабам такую же свободу слова, как и свободным, а равно и метекам, как и гражданам...»

[14]  Подробнее см.: Griffith G. Т. Isegoria in the Assembly of Athens. — Ancient Society and Institutions. Studies presented to V. Ehrenberg. New York, 1967, p. 115—138.

[15]  В ожесточении политической борьбы подобные события имели, конечно, место, например в период «тирании Тридцати», но это всегда резко осуждалось и виновным приходилось позднее, как правило, жестоко расплачиваться. Подобные коллизии достаточно часты в речах Лисия.

[16]  Об этом совершенно недвусмысленно свидетельствуют некоторые пассажи из речей Демосфена. См., например: Demosth. XVIII, 132; XX, 51—52. При этом контекст речей убеждает, что неприкосновенность жилища во времена Демосфена рассматривалась как один из основополагающих принципов демократии, а нарушение его считалось одним из признаков олигархии.

[17]  О таком деле, в частности, говорится и в речи XIX Лисия: «Речь в защиту имущества Аристофана, произнесенная в процессе с государственным казначейством».

[18]  Подробнее см.: Штаерман Е. М. Эволюция античной формы собственности и античного города. — Византийский временник, вып. 34, 1973.

[19]  Подробнее см.: Кошеленко Г. А. Введение. Древнегреческий полис. — Античная Греция. Том I. Становление и развитие полиса. М., 1983, с. 20 сл. Необходимо подчеркнуть, что понятие «равноправие» первоначально было чуждо демократической мысли. Эта идея изначально существовала в аристократической среде, где она, естественно, была ориентирована только на равенство аристократов и исключала из сферы своего действия простой народ (демос) и только позднее оказалась включена в арсенал демократического мировоззрения. См.: Laengauer W. Pojecie rownosci w greckich koncepcjach politycznych od Homera do konca V wieku p. n. e. Warszawa, 1988.

[20]  Vidal-Naquet P. Le chasseur noir. Formes de pensee et formes de societe dans le monde grec. Paris, 1981, p. 267—289.

[21]  О месте рабов в афинском обществе будет сказано ниже.

[22]  См., например: Бузескул В. История афинской демократии. СПб., 1909; Он же. Перикл, Харьков, 1889.

[23]  Эта концепция была особенно популярна в немецкой историографии прошлого и начала этого века. Отзвуки ее можно найти и в статье С. И. Соболевского.

[24]  См.: Jones А. Н. М. Athenian democracy. Oxford, 1957, p. 5—7.

[25]  Meiggs R. The Athenian Empire. Oxford, 1975. Исследование P. Мейгза построено на огромном числе источников, и его взгляды сейчас выглядят наиболее обоснованными.

[26]  См.: Jones А. Н. М. Athenian democracy... p. 75—98.

[27]  См., например: Powell С. A. Athens and Sparta: Constructing Greek political and social History from 478 В. C. London, 1988, p. 269.

[28]  Подробнее об этом противоречии см.: Моsse С. La fin de la democratic athenienne. Paris, 1962, p. 179 sq.

[29]  Westermann W. L. The Slave Systems of Greek and Roman Antiquity. Philadelphia, 1955, p. 14.

[30]  Lauffer S. Die Sklaverei in der griechisch-romischen Welt. — XI-e Congres International des Sciences Historiques. Stockholm, 21—28 Aout 1960. Rapport, vol. V. 2, S. 71—97.

[31]  Подробнее см.: Garlan Y. Slavery in Ancient Greece. Ithaca and London, 1988, p. 13—18.

[32]  Подробнее см.: Андреев В. Н. Аграрные отношения в Аттике в V—IV вв. до н. в. — Античная Греция. Том I. Становление и развитие полиса. М., 1983, с. 247 сл.

[33]  Jones А. Н. М. Slavery in the Ancient World. — Slavery in Classical Antiquity. Views and Controversies. Ed. by M. Finley, Oxford, 1960.

[34]  См.: Levy Е. Les esclaves chez Aristophanes. — Actes du colloque 1972 sur esclavage. Paris — Besancon, 1974; Hervagaull M.-P., Mactoux M.-M. Esclaves et societe d'apres Demosthenes. — Actes du colloque 1972 sur l'esclavage. Paris-Besancon, 1974; Dunand F. L'esclavage dans Lysias. — Actes du colloque d'histoire sociale. Paris — Besancon, 1972; Глускина Л. M. Имущественные отношения и рабство по речам Исея. — Проблемы социально-экономической истории древнего мира. М. — Л., 1963.

[35]  Подробнее см.: Кошеленко Г. А. О некоторых проблемах становления и развития государственности в древней Греции. — От доклассовых обществ к раннеклассовым. М., 1987, с. 38—73.

[36]  Правда, сам термин «демократия» вошел в широкое употребление только с конца V века до P. X. До этого времени он (впрочем, как и термин «олигархия») имел, скорее, негативное значение, и античные авторы предпочитали употреблять другое ранее упоминавшееся нами понятие — исономия. См.: Sealey R. The Origins of Demokratia. — Californian Studies in Classical Antiquity, vol. 6, 1974, p. 281—293.

[37]  См.: например: Hold en B. The Nature of Democracy. London, 1974, p. 27—29; Lively J. Democracy. Oxford, 1975, p. 29—32. Хотя иногда высказывается мнение, что демократия в Афинах не была в полном смысле прямой, а скорее «изощренной формой» представительной демократии. См.: Osborne R. Demos: the Discovery of classical Attica. Cambridge, 1985, p. 22.

[38]  См., например: Finleу M. Democracy ancient and modern. London, 1973, p. 18—19; Finleу M. Politics in the ancient World. Cambridge, 1983, p. 71; Ehrenberg V. The Greek State. London, 1960, p. 58; Staveleу E. S. Greek and Roman Voting and Elections. London, 1972, p. 78—93.

[39]  Sinclair R. K. Democracy and Participation in Athens. Cambridge, 1989.

[40]  McGregor М. F. The Athenians and their Empire. Vancouver, 1987, p. 113.

[41]  Из числа работ, посвященных афинскому Совету, наибольшее значение имеет книга: Rhodes P. J. The Athenian Boule. Oxford, 1972.

[42]  Rhodes P. J. The Athenian Boule... p. 18.

[43]  Osborne R. Demos... p. 237.

[44]  Eherenberg V. The Greek State. London, 1960, p. 69—71; Hignett C. A History of the Athenian constitution to the end of the fifth century В. C. Oxford, 1952, p. 231.

[45]  Hopper R. J. The Basis of the Athenian Democracy. Sheffield, 1957, p. 11.

[46]  Ostwald M. From Popular Sovereignty to the Sovereignty of Law. Berkeley, 1986.

[47]  Quass F. Nomos und Psephisma. Untersuchungen zum griechischen Staatsrecht. Munchen, 1971; Hansen M. H. Nomos and Psephisma in Fourth — Century Athens. — Greek, Roman and Byzantine Studies, vol. XIX, 1978, p. 315—330.

[48]  Osborne R. Demos... p. 184; Mс Gregor M. F. The Athenians... p. 116.

[49]  Staveleу E. S. Greek and Roman... p. 78.

[50]  Ehrenberg V. The Greek State. London, 1960, p. 58.

[51]  McGregor M. F. The Athenians and their Empire. Vancouver, 1987, p.

[52]  French A. The Growth of the Athenian Economy. London, 1964, p. 151.

[53]  Powell C. A. Athens and Sparta: Constructing Greek political and social History from 478 В. C. London, 1988, p. 233.

[54]  Ehrenberg V. The Greek State... p. 73.

[55]  Hansen M. H. The Sovereignty of the People's Court in Athens in the Fourth Century В. C. and the Public Action against Unconstitutional Proposals. Odense, 1974; Idem, Demos, Ecclesia and Dicasterion in Classical Athens. — Greek, Roman and Byzantine Studies, vol. XIX, 1978, p. 127—146; Idem, The Athenian Heliaia from Solon to Aristotle. — Classica et Mediaevalia, vol. 33, 1982, p. 9—47.

[56]  McGregor М. F. The Athenians... p. 118.

[57]  Нignеll C. A History of the Athenian constitution to the end of the fifth century В. C. Oxford, 1952, p. 219.

[58]  См.: Андреев Ю. В. Раннегреческий полис. Л., 1976, с. 104 сл.; Кошеленко Г. А. О некоторых проблемах становления и развития государственности в древней Греции. — От доклассовых обществ к раннеклассовым. М., 1987, с. 45 сл.: Jеffеrу L. Н. Archaic Greece. The City-States с. 700—500 В. С. New York, 1976, p. 94.

[59]  Нignеll С. A History of the Athenian constitution to the end of the fifth century В. C. Oxford, 1952, p. 157.

[60]  Особенно тяжелым стало положение, когда спартанцы заняли крепость Декелею, в глубине территории Аттики, и их контроль над сельскохозяйственной территорией стал полным. См.: Will Е. Le monde grec et l’Orient. Tome I. Le Vе siecle. (510—403). Paris, 1972, p. 361.

[61]  Will Е. Le monde grec et l’Orient... p. 681.

Лисий и его речи

Лисий - один из десяти аттических ораторов, которых александрийские ученые (II или I в. до н. э.) признали классическими.
Отец его Кефал был богатый промышленник из Сиракуз, греческого города в Сицилии. По приглашению Перикла, он переселился из родного города в Афины, куда его могли привлечь выгоды обширного рынка и заботливое отношение демократии к поселившимся в Афинах иностранцам ("метекам"). Состояние Кефала в Афинах было велико; жилось ему покойно; им была получена высшая привилегия, какая была возможна для метеков, так называемая "исотелия", которая, налагая на метека большие повинности, в то же время освобождала его от некоторых других повинностей и давала разные права, например, право владения землей и недвижимой собственностью. Вероятно, эти права унаследовали от Кефала и его сыновья: так, Лисий и его братья владели домом в Пирее (афинской гавани), а может быть, и в самих Афинах. Кефал прожил в новом отечестве 30 лет. Он был образованным человеком, интересовался научными вопросами, и дом его был одним из центров афинской интеллигенции. Сократ был с ним в дружбе; под влиянием Сократа старший сын Кефала, Полемарх, стал заниматься философией; на Лисий также заметно влияние Сократа. Во всяком случае Лисий получил хорошее образование: по свидетельству древнего биографа, он был воспитан вместе с видными афинянами.
О годе рождения Лисия нет достоверных сведений. По разным причинам древние очень поздно заинтересовались историко-литературными вопросами; а когда они начали этим заниматься, было уже трудно собрать точные биографические данные. Главными источниками для биографии Лисия, кроме его собственных отрывочных свидетельств, служат два сочинения позднейшей эпохи: "О Лисий" Дионисия Галикарнасского (I в. до н. э.) и "Биографии десяти ораторов", дошедшие до нас в собрании сочинений Плутарха (I-II в. н. э.), но в действительности не принадлежащие ему (поэтому они называются "Псевдо-Плутарховы биографии десяти ораторов"). На основании их свидетельств можно заключить, что Лисий родился в 459 г. до н. э.; некоторые ученые нового времени сомневаются в правильности этой даты и предполагают, что Лисий родился между 444 и 431 гг.[1] С полной достоверностью этот вопрос не может быть решен; безопаснее держаться мнения древних и считать годом рождения Лисия 459-й.
Неизвестен в точности и год его смерти; на основании разных соображений можно думать, что он умер вскоре после 380 г. в возрасте около 80 лет.
Из событий его жизни нам известно немногое. Пятнадцати лет от роду, после смерти отца, он уехал из Афин со своим старшим братом Полемархом в город Фурии, который был основан в качестве колонии афинянами в 444 г. в южной Италии на месте более древнего города Сибариса. Цель этого переселения нам неизвестна. Здесь Лисий продолжал свое образование и посвятил себя изучению ораторского искусства под руководством знаменитого тогда преподавателя риторики Тисия из Сиракуз. Кроме этого обстоятельства, мы ничего не знаем об этом периоде жизни Лисия. По-видимому, он жил в Фуриях богато и покойно лет тридцать, до 413 г. В этом году афиняне, с 431 г. ведшие так называемую "Пелопоннесскую" войну со спартанцами, послали морскую экспедицию для завоевания Сицилии. Поход этот кончился полным поражением афинян. Вследствие этого демократическая партия, которую афиняне повсеместно поддерживали против олигархической, должна была и в Фуриях уступить место последней. Взявшая верх олигархия изгнала из города приверженцев демократии, к числу которых принадлежал и Лисий со своим братом.
Так пришлось им обоим удалиться из Фурий. В 412 г., 47 лет от роду, Лисий с братом опять поселился в Афинах. Но и здесь в это время жизнь была тревожная: в 411 г. афинская демократия была низвергнута, и учрежден олигархический совет из 400 членов. Впрочем, олигархи эти не трогали метеков, да и власть их продолжалась только 4 месяца, после чего было восстановлено опять демократическое правление. Оба брата жили в благополучии. Они имели три дома и фабрику щитов, на которой работало 120 рабов. Война между Афинами и Спартой, продолжавшаяся с переменным счастьем, по-видимому, не затронула их благосостояния. Но наконец наступил решительный момент войны: Спарта взяла верх; Афины были осаждены и принуждены сдаться в 404 г.; демократия опять была низвергнута; олигархия вновь восторжествовала при содействии спартанцев, и во главе правления была поставлена коллегия из 30 аристократов с неограниченной властью, получившая в истории прозвание "Тридцати тиранов".
Это правительство сыграло очень важную роль в жизни Лисия. Оно не могло без вражды смотреть на метеков, которые, подобно Лисию, сочувственно относились к демократии. Притом многие метеки были богаты, а Тридцать сильно нуждались в деньгах и не пренебрегали никакими средствами для их добывания. Двое из них внесли предложение конфисковать имущество метеков. На первый раз Тридцать внесли в список 10 метеков; как заведомые приверженцы демократии, в этот список попали Лисий и Полемарх.
Сам Лисий очень живо сообщает подробности этого дела в речи XII. Как видно из этого рассказа, Полемарх был приговорен к смертной казни, а Лисию удалось бежать из Афин. Когда возникла реакция против Тридцати и демократическая партия с Фрасибулом во главе в начале 403 г. готовилась к борьбе с ними, Лисий имел возможность оказать освободителям Афин от тиранов материальную помощь. Он дал им 2000 драхм (около 435 р.) и 200 щитов, сообща с неким Гермоном нанял 300 солдат и сверх того уговорил своего друга Фрасидея дать 2 таланта (около 2912 р.). Откуда у Лисия нашлась указанная сумма, мы не знаем; но можно предположить, что он держал часть своих денег у банкиров других городов или имел филиал фабрики щитов в Мегаре.
Осенью 403 г. народная партия победила, и было восстановлено демократическое правление.
В благодарность за услуги, оказанные Лисием демократии, Фрасибул внес в Народное собрание предложение о даровании ему полных прав гражданства. Оно было принято Народным собранием; но афинский закон требовал, чтобы всякое предложение, вносимое в Народное собрание, предварительно рассматривалось Советом пятисот, который давал о нем свое заключение. Так как в деле Лисия эта формальность не была соблюдена (Совет пятисот еще не был восстановлен после анархии), то Архин, один из соратников Фрасибула, опротестовал постановление Народного собрания как незаконное, и оно было аннулировано. Так изложено это дело в Псевдо-Плутарховой биографии Лисия. Аристотель в своем сочинении "Афинское государственное устройство" излагает внесенное Фрасибулом предложение иначе (гл. 40, 2): по его словам, Фрасибул предлагал дать гражданские права всем вернувшимся на родину из Пирея, а среди них несомненно были рабы. Как видно из этого, предложение Фрасибула касалось не одного Лисия, а всех метеков и даже рабов, участвовавших в свержении олигархии. Как бы то ни было, во время одной из стадий этого дела Лисий, вероятно, имел повод произнести ту речь об услугах, оказанных им демократии, которая не дошла до нас.
Таким образом, Лисию не удалось стать полноправным афинским гражданином, и он остался по-прежнему метеком высшего разряда - "исотелес". А вследствие того, что его имущество было расхищено олигархами, и вследствие жертв в пользу демократии во время борьбы с олигархией, он оказался на 57-м году жизни если не вполне бедным, то, во всяком случае, небогатым. Тут оказали ему помощь его прежние занятия ораторским искусством.
С восстановлением демократии в Афинах стали опять функционировать суды. Лисий, побуждаемый родственными чувствами, счел своим долгом отомстить за незаконную казнь своего брата Полемарха и возбудил обвинение против одного из Тридцати тиранов, Эратосфена, которого он считал виновником смерти брата. Речь, произнесенная им в суде по этому поводу в 403 г., дошла до нас (речь XII); это - единственная судебная речь, сказанная им самим, и притом первая по времени из числа сохранившихся его речей. Каков был результат ее, был ли осужден или оправдан Эратосфен, нам неизвестно; ученые нашего времени думают, что он был оправдан благодаря предоставленной даже членам коллегии Тридцати возможности получать амнистию. Если верно предположение (в "Реальной энциклопедии" Pauly-Wissowa, т. VI, с. 358), что этот Эратосфен есть тот самый, которого убил некий Евфилет за любовную связь со своей женой (в защиту Евфилета Лисий написал речь, помещенную в нашем собрании), то, само собою разумеется, что XII речь Лисия успеха не имела.
Это первое его дело на суде и первая судебная речь решили, по-видимому, его дальнейшую карьеру. Речь против Эратосфена, очень тщательно обработанная, вряд ли могла пройти совсем незамеченной в Афинах, тем более что сказана она была в громком процессе, наверное наделавшем много шума в Афинах. Имя Лисия, уже и прежде известное в таком небольшом городе, каким были древние Афины, должно было приобрести еще больше известности, и он вскоре сделался одним из популярных адвокатов, судя по тому, что начиная с этого времени и до конца жизни, т. е. в течение 20-25 лет (403-380 гг.), он написал громадное количество речей: это совершенно непонятно без предположения о том, что ему охотнее, чем кому-либо другому, поручали их изготовление; по показанию древних, ему приписывалось 425 речей, тогда как ни у одного из остальных аттических ораторов число речей не превышает 100.
Таким образом, речь Лисия против Эратосфена составила эпоху в его жизни: после нее Лисий становится адвокатом ("логографом").
В Афинах адвокатов в современном смысле не было; всякий гражданин должен был лично вести на суде свое дело. Заинтересованные лица могли вести мелкие частные процессы без посторонней помощи, хотя и в этих случаях иногда обращались за советом к людям опытным и знающим право. Но в более крупных и сложных процессах нельзя было ограничиться установлением фактов, разъяснявших дело; здесь нужно было в речи сгруппировать факты в надлежащем порядке и осветить их так, чтобы дело для судей было совершенно ясно. Дело в том, что речи сторон заменяли в афинском суде наше судебное следствие. И вот понадобились люди, которые знанием обычного права, законов, народных постановлений и т. п. могли бы помочь удачному ведению дела. При этом самая речь должна была быть составлена умело, чтобы произвести впечатление на судей. Такие люди явились. Это были "логографы", т. е. "писатели речей". Как велика была потребность в них, видно из того, что такие ораторы, как Лисий и Демосфен, делались логографами для поправления своего расстроенного состояния и действительно достигали этой цели, потому что этот труд оплачивался хорошо. Но Уважением логографы не пользовались ввиду того, что убеждения их считались продажными. Обязанности логографов по отношению к клиентам были довольно многочисленны: логограф должен был собрать весь материал, необходимый для предварительного следствия, указать судебную инстанцию, ведению которой подлежало данное дело, избрать наиболее выгодный вид жалобы и, наконец, в тех случаях, в которых наказание не было установлено законом, а определялось судом, наметить подходящую кару, чтобы суд не назначил наказания, предложенного противной стороной. Но главным делом логографа было написать речь, которую клиент выучивал наизусть и произносил на суде. В этом отношении древний логограф существенно отличался от современного адвоката: адвокат произносит речь от своего лица и потому нисколько не обязан сообразоваться в ней с духовными свойствами клиента, а логографу приходилось всячески стараться замаскировать свое творчество и представить речь сочинением клиента. Для этого необходимо было составить ее применительно к духовным свойствам клиента, его умственному кругозору, социальному положению и т. д. Логограф при этом действовал как драматург, который влагает в уста своему герою речи, соответствующие его характеру и положению. Кроме того, так как суды относились к искусным ораторам далеко не благосклонно, вероятно, опасаясь обмана с их стороны (см. речь XXVII, 5), то надо было составить речь так, чтобы она казалась речью человека простого, неопытного в красноречии: мы нередко находим в речах заявление говорящего о его незнакомстве с ораторским искусством и судебной практикой (см. речь XVII, 1, XIX, 1-2, XXXI, 2). Но логографу мало было изобразить своего клиента простаком; надо было еще составить речь так, чтобы она казалась не подготовленной заранее, а импровизированной. Искусство древнего логографа составлять речь так, чтобы она казалась сочиненной самим клиентом, обозначается термином "этопея" (η̉θοποιία). Трудность составления речи увеличивалась еще тем, что при кажущейся простоте ее она должна была содержать толкование закона: так как афинское законодательство не отличалось большой точностью, а судьи были сами плохими юристами, то можно было толковать закон и вкривь и вкось, в выгодном для заинтересованного лица смысле.
Как мы сказали выше, древним греческим ученым было известно под именем Лисия 425 речей; из них 233 были признаны действительно принадлежащими ему. До нас дошло в рукописях Лисия и Дионисия Галикарнасского 34 речи, полных или в больших фрагментах; 127 утраченных речей известны нам по мелким фрагментам или по одним заглавиям, сохранившимся в случайных цитатах у разных авторов; есть ничтожные фрагменты 3 писем Лисия к разным лицам. Если прибавить к этому списку "Речь о любви", приведенную полностью Платоном в диалоге "Федр", то получим 165 сочинений Лисия, о которых у нас есть хотя бы сведения; остальные 260 (из 425) остаются совсем неизвестными. Из 34 речей, дошедших до нас в большей или меньшей сохранности, только 23 представляют собою полные сочинения; остальные 11 - большие фрагменты. Из мелких фрагментов нами выбраны для перевода 7 больших по объему и более содержательных по смыслу.
Сохранившиеся речи Лисия можно разделить по принятой у древних классификации жанров красноречия на торжественные ("эпидейктические"), политические ("совещательные") и судебные. Из эпидейктических речей у нас имеется только один несомненно подлинный образец - фрагмент речи, произнесенной на празднике в Олимпии в 388 г. (речь XXXIII). Другая речь эпидейктического жанра - "Надгробная речь", произнесенная или только написанная по поводу погребения афинских граждан, павших в сражении под Коринфом в 394 г., многими считается не принадлежащей Лисию (речь II). Совещательный вид красноречия представлен в нашем собрании только одним образцом - фрагментом речи на тему о том, что не должно уничтожать унаследованный от отцов государственный строй в Афинах (речь XXXIV). Две речи не относятся ни к какому определенному жанру (да, может быть, и не принадлежат Лисию): это - жалоба товарищам по поводу злословия (речь VIII) и "Речь о любви" (XXXV), о которой мы сейчас упоминали. Остальные речи все относятся к судебному жанру. Более подробно мы скажем о всех речах во введении к каждой из них.
От риторических упражнений Лисия, которые он, вероятно, сочинял в ранний период жизни, до нас ничего не дошло, как и вообще нет ни одного сочинения, относящегося ко времени, предшествующему речи против Эратосфена, кроме разве речи VIII и "Речи о любви" (XXXV), даты которых определить нельзя, и фрагмента речи против Алкивиада (речь XXXVII, см. во введении к ней).
Что касается речей совещательного и эпидейктического жанра, то нам трудно судить об их достоинстве, потому что речи XXXIII и XXXIV представляют собою только фрагменты, а принадлежность Лисию речи II сомнительна. Речи XXXIII и XXXIV дошли до нас в трактате Дионисия о Лисий. Можно думать, что Дионисий, при своей опытности, выбрал особенно поучительные примеры. И действительно, оба эти отрывка очень хорошо написаны; но там, где мы все-таки не можем составить себе понятия о построении целого и не можем даже определить, из какой части речи выхвачен данный отрывок, трудно делать на основании его какие-либо выводы о стиле оратора в этом жанре произведений. Мы можем только отметить, что, на наш взгляд, речь XXXIII совсем не оправдывает приговора о ней Дионисия ("Суждение о Лисий", гл. 28), будто она немощнее, чем соответствующая речь Исократа "Панегирик", и что Лисий не возбуждает в ней слушателей так, как Исократ или Демосфен. Напротив, этот фрагмент речи, сказанной на Олимпийском празднике и затрагивавшей ту же тему, что и "Панегирик" Исократа, кажется критикам нового времени гораздо более способным подействовать на слушателей краткостью и отчетливостью мысли, чем какое-либо из соответствующих мест в "Панегирике". Точно так же и характеристика отношений Афин к государствам Пелопоннеса в речи XXXIV никак не может заслужить упрек в бессилии и, по выражению самого Дионисия, написана в стиле, вполне пригодном для парламентской борьбы.
Итак, чтобы составить себе понятие о красноречии Лисия, мы должны обратиться к его судебным речам. При оценке их надо иметь в виду следующие два обстоятельства: 1) кроме речи против Эратосфена (XII), все они написаны для других лиц; а) составлялись они в очень короткое время и потому, за немногими исключениями, набросаны довольно поспешно и отделаны неравномерно: некоторые, - например, речь об убийстве Эратосфена (I) или за Мантифея (XVI), - с особенной любовью, другие, например, забавная речь против Панклеона (XXIII), только начерно и без особой тщательности. От таких речей мы не можем, разумеется, требовать ни особенного пафоса, ни соблюдения в них всех риторических приемов.
Кроме отсутствия или очень умеренного количества риторических украшений в речах Лисия, древние критики хвалят аттическую чистоту его языка. Дионисий в этом отношении является компетентным судьей. Он признает чистоту языка Лисия и считает его лучшим каноном аттического языка. Под чистотой языка он разумеет два свойства: отсутствие слов устаревших, с одной стороны, и неологизмов - с другой, или специально поэтических слов, и отсутствие конструкций, чуждых языку того времени.
Дионисий хвалит Лисия и за то, что он редко употребляет "тропы", а излагает мысль словами в их общепринятом значении. Точности соответствует и ясность, которая соединена у него с краткостью. Из отдельных частей речи Лисия Дионисий хвалит особенно повествовательную часть ("диэгезу"), находя, что он превосходит в этом отношении всех ораторов. Диэгеза принимает у него и особенно обширные размеры. По сравнению с диэгезами другие отделы его речей (приступ, аргументация, эпилог) являются сравнительно бедными.
Вообще, стиль Лисия отличается, по мнению Дионисия, удивительною "прелестью"; рассматривая какую-нибудь речь критически, с точки зрения принадлежности ее Лисию, и не находя в ней никаких особенно характерных признаков, Дионисий считает вполне достаточным критерием, чтобы признать ее за Лисиеву, если в ней есть эта "прелесть".
Что касается внутренних свойств речей Лисия, то главное достоинство их, ни у одного оратора не проявляющееся в такой степени, - это упомянутая нами "этопея". По его убеждению, каждая речь для другого лица должна не только содержать полное и точное изложение фактов и толкование законов для судей, но также по характеру, форме, выбору слов строго соответствовать умственному развитию и социальному положению клиента.
Надо отметить также мягкий тон, которым проникнуты речи Лисия. У ораторов IV в. мы находим обилие злобных выходок; они разбирают все слабости противника, в большом количестве приводят подробности его интимной жизни и подвергают их обсуждению. Наоборот, клиенты Лисия как бы совестятся говорить об этих подробностях, и если бывают вынуждены говорить о них, то делают это как бы вскользь. Холодно и трезво обсуждают они обстоятельства дела, никогда не заходя далее, не примешивая к речам ни пафоса, ни негодования. Наряду с этопеей Лисия древние высоко ставили его чувство меры.
Помимо своих художественных достоинств, - той прелести стиля, которой восхищался Дионисий, - речи Лисия для современного читателя представляют еще большой исторический и культурно-бытовой интерес. Рассказы Лисия о событиях внешней и внутренней истории его времени и намеки на них драгоценны как свидетельства очевидца. Не менее интересны и обильные подробности повседневной жизни афинян того времени, упоминаемые в его речах. Читая Лисия, мы знакомимся с юридическим строем древних Афин IV в., частноправовыми отношениями, этикой, частной жизнью. Речи Лисия рисуют жизнь обыкновенного человека без прикрас, с ее мелочными интересами; это жанровые картинки, набросанные искусной и верной рукой очевидца-художника. Мы узнаем о регулировании государством цен на хлеб и борьбе со стачками хлебных торговцев, о заботах государства по отношению к инвалидам и сиротам, об обязанностях отца, брата, опекуна к дочерям, сестрам, сиротам, об обязанностях детей к родителям при жизни их и после смерти, о трауре после смерти родственника, о бесправном положении женщин, об их затворнической жизни, об обязательной скромности перед мужчинами, которая, однако, не мешала им нарушать строгие законы против супружеской неверности, о быте афинского рынка и т. д.
Эти живые картинки, в изобилии набросанные даровитым художником слова, наряду с отмеченными историческими упоминаниями, делают речи Лисия драгоценным источником наглядного знакомства с древнегреческой жизнью для современного читателя и материалом, заслуживающим самого пристального изучения со стороны историков и социологов.
Настоящее издание является первым полным собранием речей Лисия на русском языке. Старый перевод С. П. Версилова (3 выпуска, 1895 - 1896) включает лишь девятнадцать речей, не говоря уже о том, что он полон грубейших ошибок. Мы включили в наш сборник, кроме речей, сохранившихся в рукописях Лисия и входящих в издания подлинника, еще "Речь о любви", сохранившуюся в диалоге Платона "Федр", а также наиболее крупные фрагменты, сохранившиеся в виде цитат у других авторов.
Числа, поставленные в тексте речей, означают мелкие деления ("параграфы"), введенные учеными нового времени для удобства цитирования.
С. Соболевский

---

[1]  В дальнейшем все даты даются без указания: до нашей эры.

I. Защитительная речь по делу об убийстве Эратосфена

Евфилет, афинский гражданин незнатного происхождения, земледелец, убил Эратосфена, которого он застал на месте преступления в прелюбодеянии с его женой. Родственники Эратосфена привлекли Евфилета к суду за убийство; но Евфилет ссылается в своей защите на закон, дозволяющий мужу убить соблазнителя жены. Обвинители, ввиду того, что закон был явно против них, были вынуждены утверждать, что Евфилет сам заманил Эратосфена в свой дом и что действительным мотивом убийства был страх перед разоблачениями, которые мог сделать Эратосфен Против Евфилета, или вражда или корысть, хотя точно решить, каким побуждением руководился Евфилет, они не могли. По-видимому, закон, на который ссылается подсудимый, хотя и не был отменен, но не применялся: наша речь представляет единственный пример такой крайней мести; обыкновенно соблазнитель жены отделывался или деньгами, или позорным, но не опасным для жизни наказанием со стороны оскорбленного мужа. Обвинителям было трудно доказать выставленные ими мотивы, и Евфилет говорит тоном человека, уверенного в оправдании.
Дело это разбиралось судом присяжных (гелиастов). Дата речи неизвестна, но, вероятно, процесс происходил недолго спустя после 403 г.
Эту речь и древние и новые критики считают образцом "простого" стиля Лисия. В рассказ (диатезу) вплетено и опровержение обвинения. Этопея также выдержана превосходно: простой, незнакомый с ораторскими приемами гражданин, как Евфилет, должен был говорить именно так.
Речь эта интересна в культурно-бытовом отношении: в ней живо нарисована картина жизни мелкого афинского обывателя, ясно выставлено положение замужней женщины и роман ее по шаблонному типу, хорошо известному нам из пьес "новой" (менандровской) комедии, начавшийся на похоронах ее свекрови, - роман, в котором действующими лицами являются легкомысленная дама, молодой донжуан, простоватый супруг, служанка, помогающая барыне, и, наконец, старуха, своим доносом доводящая дело до катастрофы. Героиню романа тоже должно было постигнуть тяжелое наказание: она должна была быть изгнана из дома мужа и подвергнуться разным унижениям: закон Солона запрещает женщине, которую застали с любовником, украшаться и входить в общественные храмы, чтобы не соблазнять непорочных матрон своим сообществом. Если же она войдет в храм или украсит себя, то закон повелевает первому встречному разорвать на ней платье, снять с нее украшения и бить, - только не до смерти и не до увечья: так закон бесчестит подобную женщину и делает для нее жизнь невыносимой (оратор Эсхин, I, 183). Однако, несмотря на такую строгость закона (впрочем, неизвестно, насколько он применялся на практике), нарушение супружеской верности женами (о мужьях и говорить нечего) было обыденным явлением; по крайней мере, таким оно представлено в рассказе Мнесилоха у Аристофана в комедии "Фесмофориазусы", 476-501.

* * *

(1) Мне было бы дорого, господа, если бы вы на суде в настоящем деле поступили со мной так же, как поступили бы, если бы вас самих постигло подобное несчастие: я глубоко убежден, что если бы вы смотрели на дело, касающееся другого, теми же глазами, как на свое собственное, то среди вас не нашлось бы ни одного человека, которого не возмущало бы это происшествие; но все вы считали бы установленные законами наказания для таких преступников слишком малыми. (2) И, думается мне, такое воззрение принято не только у вас, но и во всей Греции: это - единственное преступление, за которое и в демократических, и в олигархических государствах законом предоставлен самым ничтожным в государстве людям один и тот же способ мести по отношению к самым влиятельным, так что и самый незнатный, и самый знатный гражданин может получить одно и то же удовлетворение: вот до какой степени тяжким считают все люди такое поругание чести. (3) Таким образом, что касается меры наказания, все вы держитесь, я полагаю, одинакового со мною воззрения, и никто не смотрит на дело так легко, чтобы думать, что виновные в подобных деяниях должны получить прощение или что они заслуживают лишь малого наказания. (4) А мне доказать следует, я думаю, лишь то, что Эратосфен был в преступной связи с моей женой и через это не только ее совратил, но и детей моих опозорил, и мне самому нанес оскорбление, проникнув в мой дом; что вражды между мной и им не было никакой, кроме как по этому поводу, и что сделал я это не из-за денег, чтобы из бедного стать богатым, и вообще не из корыстных целей, а только ради законом дозволенного мщения. (5) Поэтому я изложу вам все обстоятельства моего дела с самого начала, ничего не пропуская, все расскажу по правде: единственное спасение себе я вижу в том, если сумею рассказать вам все, как было.
(6) Когда я решил жениться, афиняне, и ввел в свой дом жену, то сначала я держался такого правила, чтобы не докучать ей строгостью, но и не слишком много давать ей воли делать что хочет; смотрел за нею по мере возможности и наблюдал, как и следовало. Но, когда у меня родился ребенок, я уже стал доверять ей и отдал ей на руки все, что у меня есть, находя, что ребенок является самой прочной связью супружества. (7) В первое время, афиняне, она была лучшей женой в мире: отличная, экономная хозяйка, расчетливо управлявшая всем домом. Но когда у меня умерла мать, то смерть ее сделалась причиной всех моих несчастий. (8) Жена моя пошла за ее телом в похоронной процессии; там ее увидал этот человек и спустя некоторое время соблазнил ее: поджидая на улице нашу служанку, которая ходит на рынок, он стал через нее делать предложения моей жене и наконец довел ее до несчастия. (9) Так вот прежде всего, господа (надо и это рассказать вам), у меня есть домик, двухэтажный, с одинаковым устройством верхних и нижних комнат как в женской, так и в мужской половине. Когда родился у нас ребенок, мать стала кормить его; но, чтобы ей не подвергать опасности здоровье, сходя по лестнице, когда ей приходилось мыться, я стал жить наверху, а женщины внизу, (10) Таким образом, уже было заведено, что жена часто уходила вниз спать к ребенку и кормить его грудью, чтобы он не кричал. Дело шло долго таким образом, и мне никогда не приходило в голову подозрение; напротив, я был настолько глуп, что считал свою жену самой честной женщиной в городе. (11) Время шло, господа, и вот как-то я вернулся неожиданно из деревни; после обеда ребенок стал кричать и капризничать: его нарочно для этого дразнила служанка, потому что тот человек был в доме; впоследствии я все узнал. (12) Я велел жене пойти и дать грудь ребенку, чтобы он перестал плакать. Она сначала не хотела, потому будто бы, что она давно не видалась со мной и рада была моему возвращению. Когда же я стал сердиться и велел ей уходить, она сказала: "Это для того, чтоб тебе здесь заигрывать с нашей девчонкой; ты и раньше выпивши приставал к ней". (13) Я смеялся, а она встала и, уходя, как будто в шутку заперла дверь за собой и ключ унесла. Я, не обращая на это никакого внимания и ничего не подозревая, сладко уснул, потому что вернулся из деревни. (14) На рассвете она вернулась и отперла дверь. Когда я спросил, отчего двери ночью скрипели, она отвечала, что в комнате у ребенка потухла лампа и тогда она послала взять огня у соседей. Я промолчал: думал, что так и было. Но показалось мне, господа, что лицо у нее было набелено,[1] хотя не прошло еще и месяца со смерти ее брата; но все-таки и тут я ничего не сказал по поводу этого и вышел из дома молча. (15) После этого, господа, прошло немало времени; я был далек от мысли о своих несчастиях. Вдруг однажды подходит ко мне какая-то старуха, подосланная женщиной, с которой он был в незаконной связи, как я потом слышал. Та сердилась на него, считая себя обиженной тем, что он больше не ходит к ней по-прежнему, и следила за ним, пока наконец не открыла, какая тому. причина. (16) Так вот эта служанка, поджидавшая меня возле моего дома, подошла ко мне и сказала: "Евфилет, не думай, что я подошла к тебе из праздного любопытства: нет, человек, наносящий оскорбление тебе и твоей жене, вместе с тем и наш враг. Так, если ты возьмешь служанку, которая ходит на рынок и прислуживает вам за столом, и допросишь ее под пыткой, то узнаешь все". "А человек, который делает это, - прибавила она, - Эратосфен из дема[2] Эи: он соблазнил не только твою жену, но и многих других. Это уж его специальность". (17) Так сказавши, господа, она ушла, а меня это сейчас же взволновало; все мне пришло на ум, и я был полон подозрения: я стал думать о том, как она заперла меня в спальне, вспомнил, как в ту ночь скрипела дверь, ведущая со двора в дом, и та, которая выходит на улицу, чего раньше никогда не случалось; а также и то, что жена, как мне показалось, была набелена. Все это пришло мне на ум, и я был полон подозрения. (18) Вернувшись домой, я велел служанке идти со мной на рынок. Я привел ее к одному из своих друзей и стал говорить, что я все узнал, что делается у меня в доме: "Так вот, можешь выбирать из двух любое: или я тебя выпорю и сошлю на мельницу,[3] где конца не будем твоим мукам, или если ты скажешь всю правду, то тебе не будет ничего дурного и ты получишь от меня прощение за свою вину. Но только не лги, говори правду". (19) Она сперва стала было отпираться и говорила, что я волен делать что хочу, так как-де она ничего не знает; когда же я назвал ей Эратосфена и сказал, что это он ходит к моей жене, она испугалась, подумав, что я все знаю доподлинно. (20) Тут она уж бросилась мне в ноги и, взяв с меня обещание, что ей ничего худого не будет, стала рассказывать прежде всего, как после похорон он подошел к ней; затем, как она сама наконец передала его предложение госпоже, как та после долгого времени сдалась на его убеждения и какими способами она принимает его посещения; как на фесмофориях,[4] когда я был в деревне, она ходила с его матерью в храм; и все остальное, что произошло, она в точности рассказала. (21) Когда она кончила, я сказал: "Смотри же, чтоб ни одна душа не узнала об этом; а то весь наш договор с тобою нарушен. Но я хочу, чтоб ты доказала мне это на месте преступления: слов мне не надо, но, раз дело обстоит так, нужно, чтобы преступление было очевидным". (22) Она на это согласилась. После этого прошло дня четыре-пять...[5] как я вам докажу это вескими аргументами. Но сначала я хочу рассказать, что произошло в последний день. Сострат - мне друг и приятель. Я встретился с ним после заката солнца, когда он шел из деревни. Зная, что, вернувшись в такой час, он ничего не найдет дома съестного, я пригласил его отобедать со мной. Придя ко мне домой, мы поднялись в верхний этаж и стали обедать. (23) Поблагодарив меня за угощение, он ушел домой, а я лег спать. И вот, господа, пришел Эратосфен. Служанка сейчас же разбудила меня и сказала, что он тут. Я велел ей смотреть за дверью, молча спустился вниз и вышел из дома. Я заходил к одному, к другому; одних не застал дома, других, оказалось, не было в городе. (24) Взяв с собою сколько можно было больше при таких обстоятельствах людей, я пошел. Потом, взяв факелы[6] в ближайшей лавочке, мы вошли в дом: дверь была отворена служанкой, которой было дано это поручение. Толкнув дверь в спальню, мы, входившие первыми, увидели его еще лежавшим с моей женой, а вошедшие после - стоявшим на кровати в одном хитоне. (25) Тут, господа, я ударом сбил его с ног и, скрутив ему руки назад и связав их, стал спрашивать, на каком основании он позволяет себе такую дерзость, - входит в мой дом.[7] Он вину свою признал, но только слезно молил не убивать его, а взять с него деньги. (26) На это я отвечал: "Не я убью тебя, но закон нашего государства; нарушая закон, ты поставил его ниже твоих удовольствий и предпочел лучше совершить такое преступление по отношению к жене моей и детям, чем повиноваться законам и быть честным гражданином". (27) Таким образом, господа, он получил то возмездие, которое, по повелению закона, должны получать подобного рода преступники; но при этом он не был втащен силою в дом с улицы и не прибег к домашнему очагу,[8] как утверждают обвинители. Да и как он мог прибегнуть к нему, когда он еще в спальне, как только я его ударил, тотчас же упал, когда я скрутил ему руки назад, и когда в доме было столько людей, через которых он не мог пробиться, не имея ни ножа, ни палки, словом сказать, ничего, чем бы он мог обороняться от вошедших? (28) Но, господа, как и вам, я думаю, известно, люди, совершающие незаконные деяния, никогда не признают того, что их противники говорят правду, а сами лживыми уверениями и тому подобными неблаговидными средствами стараются возбудить в слушателях негодование против лиц, на стороне которых находится право. Прежде всего прочти закон.[9]
(Закон.)
(29) Он не отрицал, господа, свою вину, но признавал ее и только слезно молил не убивать его, а заплатить штраф он готов. Но я не согласился на предложенный им штраф, находя, что закон государства должен иметь более силы; я подвергнул его тому наказанию, которое вы признали наиболее справедливым и назначили для людей, занимающихся такими делами. Пусть взойдут сюда свидетели этого.[10]
(Свидетели.)
(30) Прочти мне и этот закон со стилы Ареопага.[11]
(Закон.)
Вы слышите, господа, что самим судилищем Ареопага, которому и при отцах наших было вменено в обязанность, и в наши дни вновь указано судить дела об убийстве, определенно постановлено, что не должно обвинять в убийстве того, кто, застав у жены своей любовника, подвергнет его такой каре. (31) Уверенность законодателя в справедливости этой кары, когда дело идет о законных женах, была так сильна, что даже в случаях, касающихся наложниц,[12] которые ниже по достоинству, он назначил то же самое наказание. А между тем, если бы у него в распоряжении было какое-нибудь большее наказание для случаев, касающихся законных жен, то, ясное дело, он его назначил бы. Но лишь ввиду того, что он не мог для этих случаев придумать наказания более сурового, чем это, он счел нужным, чтобы и в случаях, касающихся наложниц, применялось то же самое наказание. Прочти мне и этот закон.
(Закон.)
(32) Вы слышите, господа, закон повелевает, чтобы тот, кто опозорит свободного или раба, употребив насилие, повинен был возместить убыток в двойном размере, и, значит, если опозорит женщину из числа тех, при которых дозволяется убийство, он подлежит тому же самому наказанию. Настолько меньшего наказания, господа, заслуживают, по мнению законодателя, лица, употребляющие насилие, по сравнению с теми, которые действуют убеждениями.[13] (33) Последних он приговорил к смертной казни, а первых присудил лишь к возмещению убытков в двойном размере: он руководился тем соображением, что человек, достигающий своей цели путем насилия, возбуждает ненависть в своей жертве; а кто действует убеждением, до того развращает душу, соблазненную им, что чужая жена становится принадлежащей ему более, чем своему мужу, весь дом переходит в его власть, и дети бывают неизвестно чьи, - дети мужа или любовника. Вот за что законодатель назначил таким людям в наказание смертную казнь. (34) Таким образом, господа, законы меня не только признали невиновным, но даже вменили мне в обязанность привести в исполнение это наказание; а уже от вас зависит, чтобы законы эти или оставались в силе, или не имели никакого значения. (35) По моему крайнему убеждению, все государства для того устанавливают себе законы, чтобы, в случае какого затруднения, мы могли обратиться к ним и посмотреть, что нам делать. Так вот они в таких случаях советуют потерпевшим применять такое наказание. (36) Я думаю, что и вы должны быть одного мнения с ними; а то вы дадите такую безнаказанность прелюбодеям, что и ворам внушите смелость называть себя прелюбодеями: они будут уверены, что, если взведут на себя такую вину и будут утверждать, что они с этой целью входят в чужие дома, то никто их не тронет: все будут знать, что с законами о прелюбодеянии надо распроститься, а надо бояться только вашего приговора, так как он - высшая инстанция, которой подчинено все в государстве.
(37) Обратите внимание, господа: меня обвиняют, будто я в тот день велел служанке пригласить этого молодого человека. Правда, я считал бы законной с своей стороны всякую попытку захватить каким бы то ни было способом соблазнителя своей жены: (38) ведь, если б я велел пригласить его тогда, когда все ограничивалось только обменом слов, а никакого дела еще не было сделано, я был бы виноват; но, если бы я старался захватить его каким бы то ни было способом тогда, когда уже все было покончено и когда он часто уже входил в мой дом, это было бы, мне кажется, только благоразумным поступком с моей стороны. (39) Однако обратите внимание на то, что и это их утверждение ложно. Вы легко это поймете из следующих соображений. Как я уже сказал вам ранее, Сострат, мой закадычный друг, попался мне на дороге из деревни около заката солнца, обедал со мной и, поблагодарив за угощение, ушел. (40) Сообразите, однако, господа, прежде всего вот что: если бы я замышлял в ту ночь убить Эратосфена, что было выгоднее мне - самому обедать в другом месте или привести к себе гостя на обед? Ведь в последнем случае Эратосфен не так смело мог войти в дом. Затем, как по-вашему, неужели бы я отпустил гостя и остался бы один без поддержки или же попросил бы его остаться, чтобы он помог мне наказать развратника? (41) Наконец, господа, как вы думаете, разве бы я не оповестил еще днем знакомых и не попросил бы их собраться в доме кого-либо из моих друзей по соседству вместо того, чтобы тотчас, как я получил сведения, бегать ночью по городу, не зная, кого я застану дома, кого нет? А то я заходил к Гармодию, еще к тому, к другому, хотя их не было в городе, чего я не знал, а других не застал дома и пошел, взяв кого мог. (42) А между тем, если бы я знал это заранее, неужели вы думаете, я не подготовил бы слуг, не оповестил бы друзей, чтобы и самому мне с наименьшим риском войти в дом (ведь почем я знал, нет ли и у него ножа?) и чтобы привести в исполнение наказание при наибольшем числе свидетелей? Но я ничего не знал, что произойдет в эту ночь, и взял с собою кого мог. Взойдите сюда, свидетели этого.
(Свидетели.)
(43) Вы выслушали свидетелей, господа; теперь рассмотрите это дело своим умом вот с какой стороны: поищите, не было ли когда у меня с Эратосфеном какого-либо повода для вражды, кроме этого. Нет, никакого не найдете. (44) Он не возбуждал против меня уголовного преследования по ложному доносу, не пытался изгнать меня из отечества, не начинал против меня и частных исков; не знал он про меня и ничего дурного, - такого, чтобы я мог желать погибели его из страха, как бы кто этого не узнал; наконец, за совершение этого убийства я не рассчитывал ни от кого получить денег; говорю это потому, что некоторые по таким причинам покушаются на убийство. (45) Далее, не только не было между нами ругани, ссоры в пьяном виде и вообще какого-либо неприязненного столкновения, но даже я ни разу не видал его, кроме как в эту ночь. Так чего ради я стал бы подвергать себя такой опасности, если бы он не нанес мне такого страшного оскорбления? (46) Так можно ли сказать после этого, что я совершил нечестивое дело, - я, который призвал свидетелей, тогда как имел возможность, если бы хотел погубить его незаконным путем, сделать это так, чтобы никто не знал об этом?
(47) Я с своей стороны думаю, господа, что эта месть была не личным делом, совершенным в моих интересах; нет, она была совершена в интересах всего государства: у людей, занимающихся подобными делами, при виде того, какие награды ожидают их за такие преступления, будет меньше охоты распространять на других свою преступную деятельность, если они увидят, что и вы держитесь такого же взгляда. (48) В противном случае гораздо лучше отменить существующие законы и издать другие, которые бы подвергали людей, оберегающих своих жен, соответствующим наказаниям, а желающим соблазнять их предоставляли бы полную безнаказанность. (49) Да, так будет гораздо честнее, чем теперь, когда законы ставят гражданам ловушки: законы гласят: кто поймает прелюбодея, может сделать с ним что хочет; а суды оказываются страшнее для потерпевшего, чем для того, кто вопреки законам бесчестит чужую жену. (50) Так я теперь рискую жизнью, состоянием,[14] - словом сказать, всем, потому только, что повиновался законам отечества.

---

[1] Траур продолжался у афинян 30 дней и заканчивался жертвоприношением. В течение всего этого времени носившие траур воздерживались от всяких украшений и увеселений, обрезывали себе волосы и надевали черные одежды.

[2] Население Аттики, со времен Клисфена, делилось на 10 фил, каждая фила — на 10 демов (нечто вроде волости): подразделением дема была фратрия.

[3] Одним из наказаний для провинившихся рабов была ссылка в деревню на мельницу. Мельница состояла из двух камней: нижний имел конусообразную форму и стоял на земле, верхний имел форму двойного конуса, но выдолбленного, и надевался одним концом на нижний, тогда как в другой конец насыпалось зерно. Этот верхний камень обыкновенно ворочали вокруг нижнего ослы, но могли исполнять этот тяжелый труд также провинившиеся рабы и даже рабыни.

[4] Фесмофории — праздник в честь богинь Деметры и Персефоны (иначе Коры), на котором участвовали только замужние женщины.

[5] Здесь пропущена в рукописи фраза, смысл которой должен быть приблизительно такой: «прежде чем мне удалось добиться наказания за это великое оскорбление, хотя не по обдуманному заранее намерению, не с насилием и не под влиянием вражды».

[6] Так как уличного освещения в Афинах не было, то, выходя ночью, если не было лунного света, жители брали с собой зажженные факелы или фонарики.

[7] Дом считался как бы священным местом, и вход туда постороннему без позволения владельца считался оскорблением для хозяина, как прямо и сказано выше в § 4, «мне самому нанес оскорбление, проникнув в мой дом».

[8] Домашний очаг считался настолько священным, что даже враг находил защиту у него. Вероятно, Эратосфен сделал попытку броситься к домашнему очагу, но Евфилет, как здоровый земледелец, обладавший большой силой, ударом кулака сбил его с ног (§ 25).

[9] Это обычная формула у ораторов; оратор обращается к секретарю суда.

[10] Показание свидетелей заранее писалось, и на суде во время чтения его они поднимались на ораторскую кафедру или на возвышение, находившееся перед ней, и лично подтверждали записанное показание.

[11] При этих словах оратор подает секретарю суда копию с закона Драконта, написанного на каменной стиле (доске или трехгранной призме), хранившейся в Ареопаге.

[12] Сожительство с наложницей признавалось афинскими законами и не преследовалось.

[13] В § 33 приводится объяснение несогласного с нашим современным взглядом закона, что соблазнитель женщины посредством убеждения заслуживает более тяжкого наказания, чем человек, действующий насилием.

[14] В случае обвинительного приговора Евфилет за убийство должен был подвергнуться смертной казни с конфискацией имущества.

II. Надгробное слово в честь афинян, павших при защите Коринфа

В Афинах V и IV вв. был обычай при общественных похоронах граждан, погибших на войне, произносить в честь их надгробное слово, "эпитафий". Этот торжественный обряд описан Фукидидом в его истории (II, 34) по поводу похорон воинов, павших в первый год Пелопоннесской войны (431 г.). "В ту же зимнюю кампанию афиняне, согласно обычаю предков, следующим образом совершили на государственный счет погребение первых воинов, павших в этой войне. За три дня до похорон они сооружают подмостки и там выставляют кости павших воинов;[1] каждый афинянин делает приношения своим родственникам какие хочет. Во время выноса десять колесниц везут кипарисовые гроба, по одному от каждой филы; кости каждого находятся в гробу той филы, к которой покойник принадлежал. Несут еще пустое ложе, приготовленное для пропавших без вести, останков которых не могут отыскать для погребения. В процессии участвуют все желающие, горожане и иноземцы; у могилы присутствуют и женщины, родственницы покойников, и плачут. Гроба ставят на государственное кладбище, находящееся в самом красивом городском предместье, где всегда хоронят павших на войне; исключение было сделано только для убитых при Марафоне: так как доблесть последних признана была выдающеюся, то их и похоронили на месте сражения. Когда останки засыплют землею, выбранное государством лицо, по общему признанию обладающее выдающимся умом и занимающее высокое положение в государстве, произносит в честь усопших подобающее похвальное слово, после чего все и расходятся. Так совершаются похороны, и в течение всей войны афиняне при каждом подобном погребении соблюдали этот порядок".
Когда и кем был введен этот обычай, нам неизвестно. Древние свидетельства называют инициатором этого обычая Солона, но это нельзя считать твердо установленным фактом. Дионисий (V, 17) и Диодор (XI, 33) относят начало этого обычая к эпохе Персидских войн.[2] Из начальных слов речи Перикла у Фукидида (II, 35) ("большинство уже говоривших с этого места воздает похвалы тому, кто прибавил к погребальному обряду произнесение похвального слова") можно заключить только, что обычай этот был установлен задолго до 431 г.
Мы имеем сведения о пяти (или шести) таких надгробных речах: 1) речь Перикла у Фукидида (II, 35-46), 2) речь Горгия (не дошедшая до нас); так как Горгий не был афинским гражданином, то нельзя думать, что он произнес ее в действительности, - вероятно, он сочинил ее просто как образец подобного рода речей, 3) наша речь, приписываемая Лисию; 4) речь, приписываемая Демосфену, которую новые ученые считают не принадлежащей ему (действительно произнесенная Демосфеном в 337 г. речь при погребении воинов, убитых в сражении при Херонее, не сохранилась); 5) речь Гиперида, от которой дошел до нас большой отрывок и которая действительно была произнесена в 322 г. Это - последняя по времени речь такого жанра из числа известных нам хотя бы по названию; после этого времени, после порабощения Греции Македонией, мы ничего не слышим о таких речах: вероятно, этот обычай прекратился. К этим пяти речам надо прибавить еще шестую, находящуюся в диалоге Платона "Менексен", которую произносит Сократ; но она есть не что иное, как пародия речей, произносившихся современными Платону ораторами. .
Рассматриваемая нами речь посвящена прославлению афинских воинов, погибших в Коринфскую войну (394-387 гг.), и, следовательно, была произнесена (если действительно была произнесена) в один из годов этой войны. Но в современной науке относительно ее высказано сомнение двоякого рода: 1) Принадлежит ли она Лисию? 2) Если она написана кем-либо другим, предназначалась ли она действительно к произнесению при указанном сейчас случае, или она представляет собою просто риторическое упражнение?
Большей частью первый вопрос решается в отрицательном смысле уже потому, что Лисий, не будучи афинским гражданином, сам не мог быть избран для произнесения ее; маловероятно, чтобы он написал ее и по заказу того гражданина, который был избран для этой цели, потому что (как мы видели в цитате из Фукидида) для этого избирался талантливый человек. Поэтому наши ученые критики склонны думать, что этот эпитафий есть просто чье-то риторическое упражнение, составленное, однако, не в позднейшие времена, а в период между 380 и 340 гг. (а по мнению Бласса, даже ранее битвы при Левктрах в 371 г.), как можно заключить из того, что в "Риторике" Аристотеля (III, 10, 7-1411 а) приводится цитата из этого эпитафия, но без указания автора.
Однако есть и защитники принадлежности эпитафия Лисию. Приведу для примера суждение знаменитого автора "Истории Греции" Джорджа Грота (т. VI, гл. LVIII, примеч.): "Речь Лисия, прекрасное произведение, вполне может быть его сочинением и, возможно, была действительно произнесена, хотя, вероятно, не им самим, потому что он не был афинским гражданином". И действительно, возражения против принадлежности эпитафии Лисию, по крайней мере с точки зрения стиля, едва ли можно назвать вескими. Надо обратить внимание между прочим на начальные слова нашей речи, где оратор говорит, что для приготовления речи было дано властями всего лишь несколько дней. Речь эта по объему довольно большая. Немудрено поэтому, что даже и тот талантливый и уважаемый гражданин, которому Совет пятисот поручил произнести речь, мог затрудниться в столь короткий срок составить такую важную речь, тем более что эпитафии сочинялись по известному шаблону, которого он мог не знать. Нет ничего удивительного, что он обратился с просьбой написать ее к опытному мастеру, старику Лисию, которому, может быть, уже не раз приходилось писать подобные речи (по крайней мере, в биографии Лисия у Псевдо-Плутарха в составе его литературного наследства указаны эпитафии во множественном числе). Этой же краткостью срока, предоставленного для сочинения речи, можно объяснить и разные недостатки речи: ведь и Лисию, при всей его талантливости и опытности, тоже, может быть, не очень легко было сочинить большую речь в несколько дней, тем более что этот срок для него должен был еще укоротиться, так как надо было кончить ее еще на один или два дня раньше, чтобы дать возможность его клиенту выучить ее наизусть. Наконец, некоторые особенности ее можно объяснить той же этопеей, которой Лисий славится в судебных речах. Критики указывают, например, на разные риторические украшения во вкусе Горгия, находящиеся в этой речи в изобилии и чуждые судебным речам Лисия; но, не говоря уже о различии характера эпидейктических и судебных речей, может быть, клиент Лисия был именно любителем таких ухищрений: ведь Аристотель ("Риторика", III, I, 9-1 404а, 27) указывает, что и в его время были поклонники горгиевского стиля.
Вопрос этот, мне кажется, следует оставить открытым, так как вообще вопросы так называемой "высшей" критики о принадлежности сочинения тому или другому автору на основании одних субъективных данных решать чрезвычайно трудно, а пожалуй, даже и невозможно. Для решения этого вопроса необходимо наличие в сочинении каких-либо реальных данных, не позволяющих приписать его известному автору, например, упоминания событий, случившихся после его смерти.
Мы уже говорили в общем введении (с. 43), что Дионисий в вопросе о принадлежности или непринадлежности Лисию какой-либо речи руководился иногда только одним критерием (конечно, чисто субъективным): есть ли в речи "прелесть", которая имеется в подлинных речах Лисия. Вопрос о подлинности произведения уже потому трудно решать таким способом, что, если оно соответствует по своим достоинствам представлению критика о таланте автора, нет никаких оснований заподозривать его подлинность; если же не соответствует, то всегда возможно предположение, что оно или представляет лишь черновой набросок, недостаточно отделанный, или юношеское произведение автора; да и вообще, едва ли про какого-либо автора можно сказать, что он всегда писал гениально, что из-под пера его не вышло ни одного слабого произведения.
Во сколько же раз труднее решать вопрос о подлинности сочинения древнего автора, например, в данном случае эпитафия, когда от Лисия до нас не дошло ни одного аналогичного сочинения, с которым бы можно было сравнить его; а судебные речи его, естественно, должны быть писаны совершенно другим стилем, чем подобная торжественная речь, к тому же составлявшаяся по известному трафарету.

* * *

(1) Сограждане, окружающие эту могилу! Если бы я считал возможным изобразить словом величие духа мужей, здесь лежащих, то я не одобрил бы распоряжения властей, давших мне всего лишь несколько дней для приготовления речи в честь их. Но, так как весь мир во веки веков не сможет составить речи, достойной их подвигов, то, думается мне, по этой именно причине государство приказывает исполнить это поручение в такой короткий срок: государство заботится об ораторах, выступающих здесь, полагая, что при таком условии слушатели всего скорее окажут им снисхождение. (2) Но, хотя моя речь имеет своим предметом этих героев, тем не менее соревнование мое направлено не на их подвиги, а на прежних ораторов, говоривших в честь их. Их храбрость дала такое обилие материала как людям, способным сочинять стихи, так и желающим говорить речи, что, хотя наши предшественники и много сказали о них хорошего, но многое они и пропустили, да и грядущим поколениям можно еще довольно много сказать о них: нет земли, нет моря, где бы не знали их: везде, во всем мире люди, оплакивающие свои бедствия, тем самым прославляют их доблестные деяния.
(3) Итак, прежде всего я скажу о древних войнах наших предков; сказание о них я заимствую из предания. Да, и о них должны помнить все, прославлять их в песнях, говорить о них в похвальных речах, оказывать им почет во времена, подобные теперешним, учить живых примерами деяний усопших.
(4) Амазонки[3] вели древний род свой от Арея; живя на берегах реки Фермодонта, они были единственным из всех окрестных народов, который был вооружен железом, и первые в мире стали ездить на конях; при помощи их они догоняли бегущих врагов, незнакомых с таким искусством и потому не ожидавших этого, а сами оставляли своих преследователей далеко позади. Благодаря своей храбрости они считались скорее мужчинами, чем женщинами, по своей природе, потому что все видели, что превосходство их пред мужчинами по душевным свойствам больше, чем недостатки по строению тела. (5) Когда они властвовали над многими народами и действительно уже поработили соседей, они услышали рассказы о великом блеске нашей страны и ради громкой славы, с большою надеждой на успех, пошли войной на наш город, взявши с собою самые воинственные народы. Но когда они встретились с доблестными мужами, то их храбрость оказалась соответствующей их природе, и они получили славу, противоположную прежней: опасности еще более, чем их тело, показали, что они - женщины, (6) Только им одним не было дано научиться из своих ошибок, чтобы стать благоразумнее на будущее время и, вернувшись на родину, рассказать о своем несчастии и о доблести наших предков: погибши здесь и понеся кару за свое безумие, они сделали память о нашем городе бессмертной вследствие его доблести, а свое отечество лишили славы, потерпев здесь поражение. Так, пожелав завладеть чужой страной вопреки справедливости, они лишились своей вполне справедливо.
(7) Когда Адраст и Полиник[4] пошли войной на Фивы и потерпели поражение в битве, то кадмейцы[5] не позволяли хоронить убитых. Афиняне, полагая, что если кадмейцы были чем-нибудь обижены, то они подвергли врагов своих высшей каре - смерти, а между тем подземные боги не получают того, что им подобает, а горних богов оскорбляет осквернение святынь, сперва послали глашатаев и просили их разрешить похоронить убитых.[6] (8) Они держались убеждения, что люди храбрые должны мстить врагам при жизни, а лишь те, которые не надеются на себя, показывают свою храбрость на телах убитых. Ввиду того, что афиняне не могли получить этого разрешения, они пошли войной на кадмейцев, хотя у них прежде не было никакой ссоры с ними; не в угоду оставшимся в живых аргосцам, (9) но находя, что убитым на войне надо отдать последний долг, они вступили в борьбу с одной из воюющих сторон, имея в виду пользу обеих сторон, чтобы одни дальнейшим надругательством над убитыми не оскорбили еще более богов, а другие чтобы не вернулись к себе на родину лишенными отцовской чести, отрешенными от эллинского закона, утратившими общую надежду, (10) Держась таких убеждений и зная, что военное счастье для всех людей одинаково, афиняне, несмотря на многочисленность врагов, выиграли сражение, потому что правда была на их стороне. Но они не возгордились от счастья, не захотели подвергнуть кадмейцев более тяжелой каре, а, в противоположность их нечестию, показали им высоту своих нравственных качеств: получив трофеи, ради которых они пришли, - тела аргосцев, они похоронили их у себя на родине в Элевсине. Вот как отнеслись они к убитым в войске Семи против Фив!
(11) В более позднее время, когда Геракл исчез из мира людей, детей его, бежавших от Еврисфея,[7] все эллины гнали от себя из страха перед силой Еврисфея, хотя им стыдно было за свои поступки. Придя в наш город, они с мольбою сели на алтарях. (12) Несмотря на требование Еврисфея, афиняне отказались их выдать: уважение к доблести Геракла было в них сильнее страха перед собственной опасностью. Они предпочитали сражаться за слабых, имея на своей стороне правду, чем, в угоду сильным, выдать угнетенных ими. (13) Когда Еврисфей, в союзе с тогдашними властителями Пелопоннеса, пошел на них войной, то они пред лицом близкой опасности не изменили своих убеждений, а держались того же мнения, как и прежде; а между тем отец их никакого особенного благодеяния им не оказал, а каковы будут дети, достигши зрелого возраста, они не знали. (14) Однако они приняли на себя такую борьбу за них, потому что считали это справедливым, несмотря на то, что у них не было прежде вражды с Еврисфеем и никакой выгоды им не представлялось, кроме доброй славы. Они сделали это потому, что жалели угнетенных, ненавидели насильников, одним старались поставить преграду, другим хотели помочь. Свободу они видели в том, чтобы не делать ничего против своей воли, справедливость - в том, чтобы помогать угнетенным, храбрость - в том, чтобы, в случае надобности, сражаться и умирать за ту и за другую.
(15) Обе стороны были так горды, что Еврисфей со своим войском не старался ничего получить от афинян с их согласия, а афиняне не согласились бы на выдачу моливших их о защите Еврисфею, даже если бы он сам молил их об этом. Афиняне выставили только свои силы и победили в сражении войско, пришедшее из всего Пелопоннеса. У сыновей Геракла они не только тело избавили от опасности, но и душу освободили, избавив ее от страха; за доблесть отца они их увенчали победным венком, подвергая опасностям себя. (16) Дети оказались намного счастливее отца: отец сделал много добра всем людям, и жизнь его была полна трудов, стремления к победам, к чести; однако он, наказавший всех злодеев, не мог отомстить Еврисфею, хотя он был его врагом и делал ему зло; а дети его благодаря нашему городу в один и тот же день увидели и свое спасение, и месть врагам.
(17) Много было обстоятельств у наших предков, призывавших их единодушно бороться за правду. Прежде всего, начало их жизни было справедливо: они поселились не в чужой земле, подобно большинству народов, сойдясь со всех сторон и изгнав других, но они были исконными жителями: одна и та же земля была их матерью и отчизной.[8] (18) Они первые и единственные в то время изгнали бывших у них царей и установили у себя демократию, полагая, что свобода всех производит величайшее единодушие. Так как надежды при опасностях были у всех одинаковы, то они жили с чувством гражданской свободы в душе; (19) по закону оказывали почет хорошим и карали дурных; властвовать друг над другом путем насилия, думали они, свойственно диким зверям, а люди должны законом определить справедливое, словом убедить, делом повиноваться тому и другому; закон должен быть царем, слово - наставником.
(20) При таком благородном происхождении и таком же образе мыслей предки здесь лежащих совершили много славных и достойных удивления подвигов; а их потомки благодаря своей храбрости оставили повсюду вечно памятные, великие трофеи. Они одни вступили в бой со многими мириадами варваров на защиту всей Эллады.

(21) Царь Азии,[9] не довольствуясь имеющимися у него богатствами и надеясь покорить также и Европу, снарядил войско в пятьсот тысяч. Персы, думая, что, если они или добровольно привлекут к дружбе наш город, или покорят его против воли, то легко подчинят большую часть эллинов, высадилось у Марафона, рассчитывая, что у афинян будет меньше всего союзников, если они вступят в бой, пока еще эллины спорят о том, как отражать наступающих врагов. (22) Кроме того, у них еще на основании прежних подвигов наших предков составилось такое мнение о нашем городе, что, если они сперва пойдут на другой город, то будут иметь дело не только с ним, но и с афинянами, так как последние охотно придут на помощь притесняемым; если же придут прежде всего сюда, то никакие другие эллины не отважатся, спасая других, вступить с ними в открытую вражду ради тех. (23) Так рассуждали они. А между тем наши предки, не холодным рассудком оценивая опасности войны, а веря, что славная смерть оставляет бессмертную молву о героях, не испугались множества врагов, но больше положились на свое мужество. Стыдясь того, что варвары находятся в их стране, они не стали дожидаться, пока союзники узнают об этом и придут к ним на помощь, и решили, что не они должны быть благодарны другим за спасение, но остальные эллины им. (24) Единодушно приняв такое решение, они все пошли, - немногие против многих. Они были проникнуты мыслью, что умереть - общий всем удел, а быть героями - удел немногих, и что вследствие смерти жизнь не принадлежит им, а память, которую они оставят о борьбе, будет их собственностью. Затем, думали они, кого они не победят одни, тех не смогут одолеть и вместе с союзниками; в случае поражения они погибнут лишь не намного раньше других, а в случае победы освободят и других. (25) Эти герои, не щадившие тела и ради подвигов храбрости не жалевшие души, более уважавшие свои законы, чем боявшиеся битвы с неприятелями, воздвигли в своей стране, у границ ее, ради всей Эллады трофей,[10] как памятник победы над варварами, вторгшимися в чужую страну ради добычи. (26) Битву они окончили так скоро, что одни и те же гонцы принесли остальным эллинам весть и о приходе сюда варваров, и о победе наших предков. Таким образом никто из остальных эллинов не испугался грядущей опасности, а все, услышав такую весть, обрадовались своей свободе. Поэтому нет ничего удивительного в том, что хотя это - дела давно минувшие, но геройство их прославляется и теперь еще во всем мире, как будто они новые.
(27) После этого царь Азии Ксеркс,[11] относясь с пренебрежением к Элладе, обманувшись в расчетах, чувствуя позор от происшедшего, досадуя на неудачу, сердясь на виновников ее, не испытав еще несчастий и не зная храбрых мужей, спустя десять лет подготовился к войне и пришел с флотом в 1200 кораблей; и сухопутного войска он вел такое несметное число, что даже пересчитать народы, шедшие с ним, было бы не легким делом. (28) Лучшим доказательством многочисленности его войска служит то, что, имея возможность на тысяче кораблей перевезти в самом узком месте Геллеспонта сухопутное войско из Азии в Европу, он не захотел этого, полагая, что чрез это будет для него большая задержка. (29) Презирая порядок природы, дела богов, мысли людей, он проложил себе сухопутную дорогу через море и насильственно устроил плавание через сушу, построив мост на Геллеспонте и прорыв Афон. Никто не сопротивлялся ему: одни подчинились против воли, другие перешли на его сторону добровольно; одни не могли защищаться, другие были подкуплены деньгами; и то и другое действовало на них, корысть и страх. (30) При таком положении Эллады афиняне сами сели на корабли и пошли против него к Артемисию, а спартанцы с некоторыми союзниками противустали им у Фермопил, в надежде заградить проход благодаря тесноте места. (31) Произошло сражение в одно и то же время: афиняне победили на море, а спартанцы, не вследствие недостатка в мужестве, но потому, что они обманулись относительно числа как защитников, так и тех, с кем им предстояло сражаться, были истреблены, не побежденные противниками, но павши там, где были поставлены сражаться. (32) Когда таким образом одни потерпели несчастие, другие овладели проходом, неприятели пошли на наш город, а наши предки, узнав о бедствии, постигшем спартанцев, не знали, что делать при таких обстоятельствах. Они понимали, что, если встретят варваров на суше, то последние нападут с моря на тысяче кораблей и возьмут беззащитный город, а если сядут на триеры,[12] то он будет взят сухопутным войском; а сделать и то и другое, - отразить врага и оставить достаточно сильный гарнизон, - они не будут в состоянии. (33) Таким образом им предстояло выбрать одно из двух - или оставить отечество, или, примкнув к варварам, поработить эллинов; они предпочли свободу, с доблестью, бедностью и изгнанием, рабству отечества, с позором и богатством. Поэтому для блага Эллады они покинули свой город, чтобы бороться поочередно с каждым войском в отдельности, а не с обоими вместе. (34) Перевезя детей, жен и матерей на Саламин, они стали собирать также морские силы остальных союзников. Через несколько дней пришло и сухопутное войско, и флот варваров. Видя их, кто не устрашился бы при мысли, в какую великую, страшную борьбу вступил наш город за свободу эллинов? (35) Что думали те, которые смотрели на воинов, бывших на тех кораблях, когда и их собственное спасение, и исход приближавшейся борьбы были неизвестны? Что думали те, которым предстояло сражаться на море за самое дорогое для них - за победную награду, находившуюся на Саламине? (36) Их окружало со всех сторон такое множество врагов, что самым меньшим злом в это время было для них то, что они знали заранее об ожидающей их смерти, а самым большим несчастием было беспокойство о судьбе тех, которые были перевезены на Саламин, в случае успеха варваров. (37) В этом бедственном положении они, надо думать, много раз прощались друг с другом и, конечно, оплакивали свою участь: они знали, что у них кораблей мало; видели, что у неприятелей их много; им было известно, что их город покинут, страна опустошается и наполнена варварами; храмы горели, все ужасы были близки. (38) Они слышали боевые песни эллинов и варваров, сливавшиеся в один звук, слышали возгласы одобрения с обеих сторон и крик погибавших; море было наполнено трупами; обломки кораблей дружественных и вражеских во множестве сталкивались; битва долгое время оставалась не решенной: то казалось им, что они победили и спасены, то казалось, что поражены и погибли. (39) При таком страхе, конечно, они воображали, что видели многое, чего не видали, что слышали многое, чего не слыхали. Каких молений не воссылали они к богам, о каких жертвах не напоминали им! Жалели детей, тосковали по женам, горевали об отцах и матерях, думали о предстоящих бедствиях в случае неудачи. (40) Кто из богов не пожалел бы их при виде такой грозной опасности? Кто из людей не пролил бы слез? Кто не восхитился бы их смелостью? Да, они далеко превзошли всех людей мудростью в советах и мужеством в опасностях войны: они покинули город, сели на корабли, своих немногих воинов противопоставили полчищам Азии. (41) Своей победой на море они показали всему миру, что лучше с немногими бороться за свободу, чем с множеством слуг царя - за свое рабство. (42) Для свободы Эллады они сделали самый большой и самый ценный вклад: доставили полководца Фемистокла, отличавшегося красноречием, умом и деятельностью, кораблей большее число, чем все остальные союзники, людей самых опытных. И действительно, кто из остальных эллинов поспорил бы с ними умом, численностью и мужеством? (43) Таким образом, они по заслугам получили от Эллады без всякого спора первую награду за храбрость в морском сражении и по справедливости приобрели счастье, соответствовавшее опасностям, и показали азиатским варварам, что доблесть их есть истинно благородный плод родной земли.
(44) Показавши себя такими в морском сражении и взяв на себя самую большую долю опасности, они своим мужеством завоевали и для остальных эллинов свободу, сделав ее общим достоянием. Впоследствии, когда пелопоннесцы стали строить стену поперек Истма,[13] довольствуясь тем, что они сами спасутся, и считая себя избавленными от опасностей, угрожающих с моря, и равнодушно относились к тому, что остальные эллины попадут под власть варваров, (45) афиняне с гневом советовали им, если они останутся при таком решении, окружить весь Пелопоннес стеной: если они сами (афиняне), преданные эллинами, соединятся с варварами, то последним не будет надобности в тысяче кораблей, а спартанцам не поможет стена на Истме, потому что господство на море будет без всякого сражения у царя. (46) Получив такой урок, да и сами убедившись, что их поступок несправедлив и план безрассуден, а что доводы афинян, напротив, справедливы и совет очень полезен, спартанцы пришли в Платеи на помощь. Когда большая часть союзников, ввиду огромного числа неприятелей, ночью бежала со своих позиций, спартанцы и тегеаты обратили в бегство варваров, а афиняне и платейцы победили в сражении всех тех эллинов, которые, потеряв надежду на свободу, надели на себя иго рабства. (47) Славно завершивши в тот день свои прежние битвы, афиняне прочно завоевали свободу Европе и, давши доказательство своей храбрости во всех боях, сражались ли они одни или С другими, на суше или на море, с варварами или с эллинами, были удостоены всеми, - как теми, с кем вместе они сражались, так и теми, против кого боролись, - чести стать во главе Эллады.
(48) Впоследствии возникла война между самими эллинами вследствие ревности и зависти к тому, что афиняне совершили: у всех было много спеси, и каждому государству нужны были лишь ничтожные поводы к обвинениям афинян. В морском сражении, происшедшем между афинянами и эгинетами и их союзниками, афиняне захватили у них семьдесят триер.[14] (49) Пока афиняне в это же самое время держали в блокаде Египет[15] и Эгину и вся молодежь была в отсутствии, находясь во флоте и в сухопутном войске, коринфяне со своими союзниками, рассчитывая или вторгнуться в беззащитную страну, или оттянуть наше войско из Эгины, выступили в поход поголовно и заняли Геранею.[16] (50) Когда таким образом у афинян одни были далеко, другие близко,[17] они не захотели никого отозвать обратно: надеясь на свое мужество и презирая наступающих врагов, люди пожилые и не достигшие еще военного возраста захотели одни начать борьбу: (51) одни имели храбрость благодаря опытности, другие - от природы; одни сами во многих местах показали храбрость, другие подражали им; старшие умели повелевать, младшие - исполнять приказания. (52) Под начальством Миронида[18] они сами вступили в мегарскую землю: воины, уже потерявшие силы и еще не достигшие расцвета сил, победили в сражении все неприятельское войско; вступив в чужую страну, победили тех, которые хотели вторгнуться в их собственную. (53) Воздвигнув трофей в честь дела, очень славного для них и очень позорного для врагов, одни, уже не имевшие сил, а другие, еще не имевшие их, но и те и другие превосходившие храбростью противников, с величайшей славой возвратились к себе на родину: одни стали продолжать свое образование, другие - совещаться об остальных делах.
(54) Не легко одному пересказать все в отдельности опасные предприятия, совершенные многими, и в один день изобразить то, что было сделано в течение всех веков. В самом деле, какая речь, какое время, какой оратор сможет рассказать о доблести здесь лежащих мужей? (55) С великим множеством трудов, с опасностями, известными всем, с славными битвами они освободили Элладу, возвеличили отечество: семьдесят лет[19] они владычествовали над морем, среди союзников их не было внутренних междоусобий, (56) потому что афиняне не требовали того, чтобы народная масса была в рабстве у немногих, а заставляли всех иметь равные права: они не ослабляли союзников, но делали и их сильными и показали, что их собственная сила так велика, что великий царь[20] уже более не стремился завладеть чужими землями, но отдавал и часть своих и боялся за остальные свои владения. (57) В то время военные суда не приходили из Азии, не возникали тирании в Элладе, ни один эллинский город не был порабощен варварами: такую умеренность и страх внушало всему миру их мужество. За это они одни должны стоять во главе эллинов и иметь гегемонию над городами.
(58) И в несчастиях они выказали свое мужество. После гибели нашего флота в Геллеспонте,[21] вследствие ли малодушия его начальника или по замыслу богов, что было величайшим бедствием не только для нас, потерпевших это несчастие, но и для всех вообще эллинов, немного времени спустя обнаружилось, что могущество нашего города было благом для всей Эллады. (59) Когда во главе ее стали другие,[22] то победили эллинов на море те, которые прежде не осмеливались вступать в Эгейское море:[23] они поплыли в Европу; города эллинские попали в рабство:[24] в них утвердились тираны[25] - одни после нашего несчастия, другие после победы варваров, (60) Поэтому Эллада должна была тогда при этой могиле остричь себе волосы[26] и оплакать здесь лежащих, зная, что вместе с их мужеством погребается и свобода эллинов. Как несчастна осиротевшая Эллада, лишившаяся таких мужей, и как счастлив царь Азии, что во главе ее стали другие! Элладе, лишившейся их, грозит рабство, а у царя, когда гегемония перешла к другим, явилось желание подражать замыслам предков.
(61) Однако я увлекся и стал оплакивать жребий всей Эллады, но все - и отдельный человек, и государство - должны помнить и о тех мужах, которые, избегая рабства, борясь за правду и восстав на защиту демократии, вступили со всеми во вражду и вернулись в Пирей[27] не по принуждению закона, а по зову природы. В новой борьбе они подражали древней доблести предков, (62) чтобы ценою своей жизни сделать наш город общим достоянием и для остальных граждан. Смерть со свободой они предпочитали жизни в рабстве; стыдясь своих неудач столько же, сколько пылая гневом против врагов, они хотели лучше умереть в родной земле, чем жить, оставаясь на чужбине; их союзниками были клятвы и договоры, врагами, кроме прежних, - их собственные сограждане. (63) Однако они не побоялись огромного числа противников, но, подвергая свою жизнь опасности, воздвигли трофей в знак победы над врагами, и свидетелями их мужества служат могилы спартанцев, находящиеся близ этого памятника. Таким образом, они сделали наш город великим из малого, восстановили в нем согласие после раздоров, воздвигли разрушенные стены. (64) Те из них, которые вернулись на родину, показали, что их образ мыслей соответствует подвигам здесь лежащих: они обратились не к мести врагам, а к спасению отечества; не будучи в состоянии быть ниже других, но и не нуждаясь ни в каких преимуществах, они дали участие в своей свободе даже и тем, кто хотел быть в рабстве, а сами не желали делить с ними их рабство. (65) Великими и славными подвигами своими они доказали, что прежние несчастия отечества происходили не от их малодушия и не от храбрости врагов: если, при взаимных раздорах и против воли бывших там пелопоннесцев Я других врагов, они были в состоянии вернуться к себе на родину, то, очевидно, легко могли бы воевать с ними при единодушии граждан.
(66) Этих мужей прославляет весь мир за их борьбу в Пирее; но надо воздать хвалу и чужестранцам,[28] здесь лежащим, которые пришли на помощь народу и, сражаясь за наше спасение, считали своим отечеством мужество и так окончили жизнь. За это наш город всенародно оплакал их и похоронил и определил им на вечные времена те же почести, как и гражданам.
(67) Погребаемые ныне помогли коринфянам,[29] притесняемым их старыми друзьями, ставши их новыми союзниками, - помогли потому, что они держались иных убеждений, чем спартанцы: последние завидовали их счастью, а наши жалели их при виде их угнетения, не помня прежней вражды, а высоко ценя новую дружбу. Они показали всему миру свое мужество. (68) Чтобы возвеличить Элладу, они решились не только бороться за свое собственное спасение, но и умереть за свободу врагов:[30] именно они сражались с союзниками спартанцев за их освобождение. В случае победы они даровали бы им те же права; но так как с ними случилось несчастие, то они оставили пелопоннесцам крепкое рабство.
(69) При таком положении жизнь им кажется жалкой, а смерть желанной; а жребий наших и при жизни, и после смерти завиден: они воспитаны среди благ, добытых предками; достигши зрелого возраста, они сберегли их славу и показали свое мужество. (70) Да, у них много славных заслуг перед отечеством; они исправили неудачи других; они удалили войну на большое расстояние от родной земли. Они окончили жизнь, как подобает окончить ее хорошим людям, - отечеству воздав за свое воспитание, а воспитателям оставив печаль. (71) Поэтому живые должны томиться тоской по ним, оплакивать себя и сожалеть об участи их родных в течение остальной их жизни. В самом деле, какая радость им остается, когда они хоронят таких мужей, которые, ставя все ниже доблести, себя лишили жизни, жен сделали вдовами, детей своих оставили сиротами, братьев, отцов, матерей покинули одинокими? (72) При таком множестве несчастий я считаю детей их счастливыми, потому что они слишком еще малы, чтобы понимать, каких отцов лишились, а тех, от кого они Родились, жалею, потому что они слишком стары, чтобы забыть о своем несчастии. (73) Да, какое горе может быть сильнее, чем похоронить детей, которых ты родил и воспитал, и на старости лет остаться немощным, лишившись всяких надежд, без друзей, без средств, возбуждать жалость в тех, которые прежде считали тебя счастливым, желать смерти больше, чем жизни? Чем лучше они были, тем больше печаль у оставшихся. (74) Как же им перестать печалиться? Может быть, при бедствиях отечества? Нет: тогда и другие, конечно, вспомнят о них. Может быть, при счастливых обстоятельствах государства? Нет: для возбуждения печали достаточно мысли о том, что их дети погибли, а живые наслаждаются плодами их храбрости. Может быть, при личных своих опасностях, когда они увидят, что прежние их друзья бегут от их нужды, а враги надменно смотрят на их несчастия? (75) Мне кажется, мы могли бы лежащим здесь воздать благодарность только тем, если бы родителей их высоко ценили подобно им, детей их любили бы так, как будто сами были бы отцами их, а женам их были бы такими помощниками, какими были они при жизни. (76) В самом деле, кто имеет больше прав на уважение, как не лежащие здесь? Кого из живых мы можем с большей справедливостью высоко ценить, как не их родных, которые от их мужества вкусили плодов наравне со всеми другими, а по смерти их, если сказать правду, одни несут бремя несчастия?
(77) Но не знаю, к чему такие сетования: ведь нам не было неизвестно, что мы смертны. Поэтому зачем теперь горевать о том, чего мы давно ожидали? К чему так сильно тяготиться несчастиями, происходящими от природы, когда мы знаем, что смерть - общий удел и самых дурных людей, и самых хороших? (78) Ведь, если бы возможно было людям, избежавшим опасности на войне, быть бессмертными в остальное время, то живым следовало бы вечно оплакивать погибших; но и природа не может бороться ни с болезнями, ни со старостью, и божество, которому досталось управлять нашей судьбой, неумолимо. (79) Поэтому надо считать их в высшей степени счастливыми, так как они окончили жизнь в борьбе за величайшие и лучшие блага, не предоставляя себя в распоряжение судьбе и не ожидая естественной смерти, но выбрав себе самую лучшую. И действительно, память о них не может состариться, честь, оказываемая им, желанна всем. (8о) Их оплакивают за их природу как смертных, а прославляют как бессмертных за храбрость. Поэтому их погребает государство; в честь их устраивают состязания в силе, уме и богатстве[31] на том основании, что погибшие на войне заслуживают почитания наравне с бессмертными. (81) Я, с своей стороны, считаю их счастливыми и завидую их смерти и думаю, что им одним стоило родиться на свет, так как они, получив в удел тело смертное, благодаря своей храбрости оставили по себе память бессмертную. Однако надо соблюдать древние обычаи и, уважая закон отцов, оплакать погребаемых.

---

[1]  Разумеются кости, оставшиеся после сожжения тела на поле битвы, или скелеты, каким-либо образом препарированные.

[2]  Один из позднейших греческих авторов (Филострат) относит этот обычай даже к мифическому времени: будто бы Менесфей говорил речь во время Троянской войны в честь Аякса.

[3] Амазонки — мифическое воинственное женское племя, местопребыванием которого греки считали главным образом страну около реки Фсрмодонта в Каппадокии (в Малой Азии), откуда они пришли в Скифию на берега Меотийскго озера (теперешнего Азовского моря) и Танаиса (Дона). Но местом их жительства считали и другие страны.

[4] Адраст и Полиник — главные герои мифического похода «Семи против Фив». Адраст — царь Аргоса, а Полиник — сын знаменитого Эдипа, царя фиванского, изгнанный из Фив и нашедший приют в Аргосе у Адраста. Поход аргосцев под предводительством семи царей, в числе которых были Адраст и Полиник, был предпринят с целью сделать Полиника царем Фив.

[5] Кадмейцы — фиванцы.

[6] Поход семи царей против Фив окончился неудачей для аргосцев: войско их было побеждено фиванцами, и все предводители убиты, кроме Адраста, который бежал в Афины и просил помощи у афинян для похорон павших воинов, которым новый царь фиванский, Креонт, отказывал в погребении. Афиняне под предводительством своего царя Тесея выступили против фиванцев, победили их и похоронили павших аргосцев в Элевсине. Эти обстоятельства и разумеются в § 7—10. «Подземные боги не получают того, что им подобает»: лишая убитых погребения, фиванцы этим лишают подземных богов того, что им подобает, именно мертвых, которые через это не могут попасть в подземный мир. То же лишение погребения имеется в виду в словах § 9: «другие (т. е. аргосцы), чтобы не вернулись на родину лишенными отцовской чести (т. е. чести, которая, по завету отцов, оказывается мертвым посредством погребения), отрешенными от эллинского закона (т. е. обычая, свойственного эллинам, хоронить умерших), утратившими общую надежду» (т. е. надежду на погребение, общую всем людям).

[7] В § 11—16 имеется в виду следующий миф. По смерти Геракла Еврисфей, царь микенский, по приказанию которого Геракл совершил 12 подвигов, преследовал его детей, опасаясь, как бы они не отняли у него царскую власть. Афиняне вступились за них, дали им у себя приют, и, когда Еврисфей вследствие этого начал войну с афинянами, они разбили его в сражении, в котором он и был убит.

[8] Афиняне очень гордились тем, что они были в Аттике не пришельцами, а «автохтонами», т. е. жили в ней искони. По словам Фукидида (1,2), Аттика вследствие скудости почвы не привлекала жадности завоевателей, так что население ее не менялось. Геродот (VII, 161) называет афинян древнейшим народом и единственными из эллинов, не менявшими места поселения.

[9] В § 21—26 речь идет о первом походе персов против Греции в царствование Дария (490 г.). Персы под начальством Датиса и Артаферна переплыли на кораблях через Эгейское море и высадились в Аттике при Марафоне, где и были разбиты афинянами под начальством Мильтиада. Так как Марафон находился недалеко от морского берега, то и сказано, что трофей воздвигнут у границ страны.

[10] Трофеем назывался у греков памятник, сооруженный победителями на поле битвы в знак бегства неприятелей. Он состоял из сложенного в кучу оружия, отнятого у неприятелей; иногда же оно было только украшением памятника, сделанного из древесных стволов, которым старались придать человеческий вид.

[11] В § 27—47 говорится о втором походе персов против Греции в царствование Ксеркса (480—479 гг.). Против персов выступил спартанский царь Леонид с 300 спартанцев. Они встретились с врагом в ущелье Фермопилах, но были обойдены и все погибли после геройского сопротивления. Греческий флот дал персидскому флоту два сражения при Артемисии (§ 30), мысе на северной оконечности острова Евбеи. В морской битве при острове Саламине персы были разбиты, и Ксеркс бежал, оставив Мардония с 300 тысячами сухопутного войска. Это войско было побеждено греками при Платее в 479 г. Война закончилась победой греков над персами у подошвы горы Микале в Малой Азии.

[12] Триера — военный корабль, имевший три ряда весел — один ряд над другим.

[13] Пелопоннесцы при нашествии Ксеркса хотели защищать только свой полуостров; для этой цели они построили поперек Истма (т. е. Коринфского перешейка) стену, за которой и поставили свои войска.

[14] Война Афин с островом Эгиной происходила в 458 г. и окончилась взятием афинянами у Эгины 70 военных кораблей. Этим морское могущество Эгины было сокрушено.

[15] Поход афинян в Египет в 460 г. на помощь персидскому сатрапу Инару, восставшему против своего царя.

[16] Война афинян с коринфянами и их союзниками, происходившая в 458 г. Геранея — гора в Мегариде.

[17] Далеко происходили афинские войны — в Египте, а близко — на острове Эгине.

[18] Когда коринфяне вторглись в Мегару (458 г.), чтобы выручить Эгину, они были разбиты Миронидом, ставшим во главе оставшихся в городе стариков и несовершеннолетних.

[19] Морская гегемония Афин длилась от конца Персидских войн до конца Пелопоннесской войны, — с 479 г. по 405 г.

[20] Великим царем греки называли персидского царя.

[21] Морское сражение при Эгос-Потамосе, речке на Фракийском Херсонесе, впадающей в Геллеспонт, когда спартанцы истребили афинский флот в 405 г. и тем положили конец Пелопоннесской войне. Замечательно, что оратор от событий 458 г. переходит прямо к 405 г., пропуская Пелопоннесскую войну.

[22] «Другие» — т. е. спартанцы.

[23] Персы по Кимонову миру (449 г.) обязались не допускать свой флот в Эгейское море далее известных границ. «Поплыли они в Европу», т. е. получили возможность аннулировать этот договор, в 394 г., когда афинский полководец Конон, командуя персидским флотом вместе с персом Фарнабазом, разбил спартанский флот при Книде (городе в Малой Азии), после чего направился в Афины, чтобы восстановить разрушенные спартанцами в 404 г. стены.

[24] Разумеется, может быть, Анталкидов мир 387 г., по которому все греческие города в Малой Азии были отданы под власть персов. На этой фразе, между прочим, основываются критики, не признающие Лисия автором этой речи. Но место это имеет неопределенный смысл.

[25] После поражения Афин в 404 г. спартанцы получили гегемонию над Элладой и начали учреждать в греческих городах олигархическое управление, ставя в них свои гарнизоны с «гармостом» (наместником) во главе. Под «победой варваров» автор разумеет вышеупомянутую победу персов в 394 г.

[26] Одним из знаков траура была стрижка волос. Здесь, конечно, метафора, в смысле «предаться печали».

[27] Афинские граждане, бежавшие из родного города при владычестве Тридцати тиранов. В 404 г. они вторглись в Аттику под начальством Фрасибула, завладели Пиреем и после победы над сторонниками тиранов восстановили демократию. Сделали они это, говорит оратор, «не по принуждению закона, а по зову природы». Об этой же борьбе афинских изгнаннике» с приверженцами Тридцати тиранов идет речь в § 62—65. См. введение к речи XII, отдел 56.

[28] «Чужестранцы» — жители других греческих городов, принимавшие участие в освобождении Афин от владычества Тридцати тиранов, главным образом фиванцы, но также мегарцы и аргосцы.

[29] Персидский царь Артаксеркс, раздраженный тем, что греки помогали его брату Киру Младшему в намерении свергнуть его с престола, приказал сатрапу Тиссафсрну снова поработить греческие приморские города в Малой Азии, которые во время восстания Кира приняли его сторону. Города обратились за помощью к спартанцам, которые послали им на помощь войско. Когда победа стала склоняться на сторону спартанцев, персам удалось посредством подкупа приготовить им врагов в самой Греции (395 г.). Беотийцы, коринфяне и аргосцы, завидуя возрастающему могуществу Спарты и неоднократно оскорбленные ее высокомерной политикой, легко поддались влиянию персидского золота и заключили между собою союз против Спарты; к этому союзу вскоре пристали и Афины. Спартанский полководец Лисандр поспешно двинулся в Беотию, чтобы мгновенным ударом отразить грозящую опасность, но проиграл сражение при Галиарте и сам пал в битве (395 г.). Спартанский царь Агесилай, воевавший с персами в Малой Азии, принужден был прекратить военные действия и идти в Грецию. Он выиграл сражение при Коронее в Беотии (394 г.); но плоды этой победы были уничтожены поражением спартанцев персами в морском сражении при Книде, в котором над персидским флотом начальствовал афинский адмирал Конон. Лишившись гегемонии на море, спартанцы оставались в пределах Пелопоннеса, где они под начальством Агесилая с переменным счастьем боролись за обладание Коринфом и Коринфским перешейком (394—387 гг.). Это и есть «Коринфская война»; афинянам, павшим во время ее, и посвящена рассматриваемая нами речь. Когда даровитый афинский военачальник Ификрат истребил спартанский отряд, война приняла опасный для спартанцев оборот. Они послали в Персию Анталкида с целью доставить Спарте дружбу «великого царя» и поддержку их гегемонии с его стороны. Так заключен был позорный Анталкидов мир (387 г.), по которому греческие города в Малой Азии и остров Кипр были отданы персам, а все остальные греческие города и острова (кроме Лемноса, Имброса и Скироса, которые должны были остаться за Афинами) объявлены свободными и самостоятельными. С § 67 до конца речи оратор говорит на основную тему своей речи — об афинских воинах, павших во время Коринфской войны.

[30] Под врагами разумеются пелопоннесские союзники Спарты во время Коринфской войны: в случае победы афинян союзники Спарты стали бы такими же свободными, как сами афиняне; вследствие же «несчастия» афинян они должны были остаться под владычеством Спарты; под несчастием разумеется их смерть в сражении.

[31] Из этого места видно, что торжественные погребения воинов сопровождались состязаниями как физическими («в силе»), так и умственными («в уме»), например, состязаниями поэтов и драматическими представлениями, при устройстве которых богатые люди соперничали между собою в пышности и богатстве их постановки («в богатстве»).

III. Речь в защиту против обвинения Симона

Подсудимый, имя которого не названо, пожилой человек, состоятельный и много послуживший государству (§ 4, 47), обвиняется некоим Симоном, что он ранил его во время ссоры из-за мальчика, по имени Феодот, родом из Платеи, в которого они оба влюблены. Истец квалифицирует это преступление как нанесение раны с обдуманным намерением. Но подсудимый указывает, что закон, на который ссылается истец, имеет в виду не .простое нанесение раны, но нанесение раны с целью убийства (§ 40-43), а такой цели у него не было. Ввиду того, что инкриминируемое преступление таким образом имеет отношение к делам об убийстве, суд происходит не в Гелиэе, а в Ареопаге, которому подсудны были дела об убийстве. В случае обвинительного приговора подсудимый должен был подвергнуться изгнанию из отечества и конфискации имущества (§ 38, 40, 42, 43, 44, 47 и речь IV, § 18).
Из того, что в § 45 упоминаются сражения при Коринфе и Коронее в 394 г., видно, что речь эта написана не ранее этого года.
Эта речь, подобно первой и многим другим, интересна в культурно-бытовом отношении, представляя списанную с натуры картину афинских нравов. У подсудимого, солидного человека, по-видимому не женатого, живет в доме сестра-вдова с дочерьми-девушками (§ 6), и тем не менее он не совестится ввести в дом мальчика.
Суд в Ареопаге отличался архаическим характером: он происходил под открытым небом, чтобы присутствующие не осквернились, находясь под одной крышей с преступником, - может быть, даже ночью, чтобы судьи не видели выражения лиц ораторов, а только слышали слова их. Стороны были приводимы к особой, весьма торжественной присяге: стоя на частях борова, быка и барана, принесенных в жертву, присягавшие обрекали на гибель себя, свою семью и род, если скажут неправду. Обвинитель и подсудимый произносили лично по две речи, причем должны были говорить только относящееся к делу, без риторических прикрас и не действуя на судей просьбами или слезами. Они стояли при этом на двух необделанных камнях - обвинитель на камне непрощения, подсудимый на камне обиды. После первой речи всякий обвиняемый, кроме убийцы родителей, мог добровольным изгнанием избавиться от осуждения. На третий день ареопагиты постановляли приговор, руководствуясь главным образом своим внутренним убеждением, а не речами или свидетельскими показаниями. Признанный виновным в умышленном убийстве был приговариваем к смертной казни с конфискацией имущества, в умышленном нанесении ран - к изгнанию и конфискации имущества; при равенстве голосов "за" и "против" подсудимый был оправдываем.

* * *

(1) Члены Совета![1] Много дурного знаю я за Симоном, но я никогда не думал, что он может дойти до такой наглости, что подаст жалобу, якобы потерпевший, в деле, за которое он сам должен бы был подвергнуться наказанию, и выступит перед вами, давши такую великую, святую клятву.[2] (2) Если бы решать мое дело должны были другие какие-нибудь люди, то я очень боялся бы этого процесса, видя, что иногда пускаются в ход такие интриги и бывают такие случайности, что часто для обвиняемого получается результат неожиданный. Но, выступая перед вами, я надеюсь на справедливое решение дела. (3) Особенно неприятно мне, члены Совета, что я вынужден буду говорить перед вами о таких вещах, оглашать которые во всеуслышание мне было так стыдно, что я сносил молчаливо обиду. Но, раз Симон поставил меня в такую необходимость, я расскажу вам все, что произошло, ничего не скрывая. (4) Если я не прав, члены Совета, я не прошу к себе никакого снисхождения; а если я докажу свою невиновность в том преступлении, на которое указывал Симон в своей клятве, но, с другой стороны, вы найдете, что моя любовь к этому мальчику есть глупость, неприличная в мои годы, то прошу вас из-за этого не думать обо мне дурно: вы знаете, что страсть свойственна всем людям, но что самый лучший в нравственном отношении человек, пожалуй, тот, кто может переносить несчастия от любви, не нарушая общественного спокойствия.
(5) Мы оба влюбились в одного мальчика из Платей, Феодота. Я хотел приобрести его расположение подарками, а Симон думал заставить его исполнять свои желания насилием, противозаконным путем. Сколько неприятностей вынес от него мальчик, об этом трудно было бы рассказать, а сколько зла он мне наделал, об этом, я думаю, надо вам сообщить. (6) Один раз, узнавши, что мальчик у меня, он пришел к моему дому ночью пьяный, выбил двери и вошел в женскую комнату, несмотря на то, что там была моя сестра со своими дочерьми, которые прожили жизнь так скромно, что они стыдятся, даже когда видят их родные.[3] (7) Но он дошел до такой наглости, что не хотел уходить оттуда, пока сбежавшиеся люди и его товарищи, пришедшие с ним, не выгнали его силой, понимая, как непристойно он поступил, войдя к молоденьким девушкам-сиротам. Но он не только не раскаялся в этой дерзкой выходке своей, но, напротив, отыскав место, где мы обедали, совершил поступок, который показался бы в высшей степени абсурдным и невероятным, если кто не знает его бешеного характера. (8) Он велел вызвать меня из дома и, как только я вышел, принялся меня бить; а когда я дал ему отпор, он отошел в сторону и начал бросать в меня каменьями. В меня он, правда, не попал, а Аристокриту, который вместе с ним пришел ко мне, он разбил лоб брошенным камнем. (9) Я понимал, конечно, члены Совета, что мне нанесено тяжкое оскорбление; но, как я уже и раньше сказал, я стыдился своей несчастной страсти и потому сносил это молчаливо. Я предпочитал оставить без наказания эти преступные действия, чем прослыть за дурака у сограждан: я знал, что подобный поступок будет для этого негодяя вполне естественным; а надо мною, по случаю такого приключения, посмеются многие из тех, которые относятся недоброжелательно к гражданам, желающим быть порядочными людьми, (10) Я не знал, члены Совета, как мне реагировать на его противозаконные действия, до такой степени, что счел за лучшее покинуть родной город. Поэтому, взяв с собою мальчика (надо уж говорить всю правду), я уехал из города. Когда я нашел, что прошло уже достаточно времени для того, чтобы Симон позабыл мальчика и раскаялся в прежних своих проступках, я вернулся обратно. (11) Раз я пошел в Пирей; а Симон, сейчас же узнав о том, что Феодот вернулся и находится у Лисимаха, жившего недалеко от дома, который нанимал Симон, пригласил к себе некоторых своих приятелей. Они стали завтракать и пить, поставивши на крыше сторожей, чтобы затащить к себе мальчика, когда он выйдет. (12) В это время я возвращался из Пирея и мимоходом зашел к Лисимаху; немного времени спустя мы вышли. Тут они, уже пьяные, выскочили и бросились на нас. Некоторые из его компаньонов не захотели принимать участия в его преступном деле, а другие, вот этот Симон, Феофил. Протарх и Автокл, потащили было мальчика; но он бросил гиматий и пустился бежать. (13) Я рассчитывал, что ему удастся убежать, а что они, как только повстречаются с людьми, устыдятся и повернут обратно; с такой мыслью я пошел по Другой дороге: так сильно я опасался их и смотрел на все их поступки как на большое несчастие для меня. (14) Таким образом, на этом месте, где, по словам Симона, произошла драка, никто ни из них, ни из нас не был ранен в голову и не получил никакого другого увечья: в свидетели этого я представлю вам лиц, находившихся при этом происшествии.
(Свидетели.)
(15) Итак, члены Совета, что он был виноват и злоумышлял против нас, а не я против него, это засвидетельствовано вам людьми, бывшими при этом. После этого мальчик вбежал в сукновальню, а они, ворвавшись туда вместе с ним, повели его силой, несмотря на его крики, вопли и взывания к свидетелям. (16) Сбежалось множество народа: все негодовали на это, говорили, что это возмутительный поступок; но те не обращали никакого внимания на эти речи, а сукновала Молона и несколько человек других, которые вздумали было заступиться за него, избили. (17) Они уже поравнялись с домом Лампона, когда я повстречался с ними, идя один. Я нашел, что с моей стороны недостойно и позорно равнодушно отнестись к такому беззаконному и насильственному акту над мальчиком, и я стал отнимать его. На мой вопрос, почему они совершают такое противозаконное действие по отношению к нему, они не захотели отвечать, но, оставив молодого человека, стали бить меня. (18) Произошла драка, члены Совета; мальчик бросал в них каменьями, я защищался, они в нас бросали, да сверх того еще били его, потому что были пьяны, он тоже защищался, все бывшие тут помогали нам как обиженной стороне; в этой суматохе мы все получили раны в головы. (19) Все его товарищи, безобразничавшие с ним, при первой встрече со мной после этого просили у меня прощения, не как потерпевшие, а как виновные; и, хотя с того времени прошло четыре года, никто из них не сделал мне никогда ни одного упрека. (20) А этот Симон, бывший виновником всей этой неприятной истории, прежде не предпринимал ничего из боязни за себя; а когда он узнал о моей неудаче в одном частном деле по поводу обмена имущества,[4] то у него пропал страх передо мною, и он с такой наглостью вовлек меня в подобный процесс. А в доказательство того, что я и в данном случае говорю вам правду, я представлю вам в свидетели бывших там лиц.
(Свидетели.)
(21) Вы слышали и от меня, и от свидетелей, как было дело; но мне хотелось бы, члены Совета, чтобы Симон был одних со мною убеждений; чтобы, узнав от нас обоих правду, вы легко могли вынести справедливый приговор. Но, так как он нисколько не думает о данных им клятвах, то я попробую дать вам объяснения также и об его лживых показаниях. (22) Он имел наглость утверждать, будто бы он заключил условие с Феодотом[5] и дал ему триста драхм,[6] а я будто бы злонамеренно отвлек от него мальчика. Если бы это была правда, то ему следовало бы пригласить как можно больше свидетелей и договориться об этом деле законным порядком. (23) Но он, очевидно, ничего подобного никогда не делал, а оскорблял и бил нас обоих, бражничал, вышибал двери и врывался по ночам к свободным женщинам. Эти факты должны служить вам, члены Совета, главным доказательством лживости его утверждений.
(24) Посмотрите, как невероятны его показания. Состояние свое он оценил все в двести пятьдесят драхм.[7] Странно, что он нанял мальчика для удовлетворения своей страсти за сумму, большую той, которую он сам имеет. (25) Но ему мало того, что он солгал только об этом, - о том, что он дал деньги: он дошел в своей наглости до того, что уверяет, будто он получил их обратно. Но можно ли поверить тому, что тогда мы решились на такое преступление, в каком он нас обвиняет,[8] с целью не возвращать ему тех трехсот драхм; а когда мы побили его в драке, тогда отдали ему эти деньги, не обеспечив себя от привлечения к суду и безо всякой необходимости для нас? (26) Нет, члены Совета, все это - его выдумки и обман. Уверение, что он дал деньги, имеет ту цель, чтобы не сочли преступлением с его стороны, что он, не заключив никакого договора, решился произвести такое насилие над мальчиком; а притворное заявление о получении их он делает потому, что, как всем известно, он не предъявлял никогда претензий о деньгах и даже не делал о них никакого упоминания.
(27) Он говорит далее, что был мною жестоко избит у его собственных дверей. Но всем известно, что он гнался за мальчиком больше четырех стадий,[9] совершенно целый и невредимый, и от этого он отпирается, несмотря на то, что это видели более двухсот человек.
(28) Затем он рассказывает, будто мы пришли к его дому с черепком[10] в руках и будто бы я грозил его убить и будто это есть заранее обдуманное намерение. Но я думаю, члены Совета, легко догадаться, что это - ложь, не только вам, привыкшим разбирать такие дела, но и всякому другому. (29) В самом деле, кто поверит, что я с заранее обдуманным намерением и с злым умыслом пришел к Симонову дому днем, с мальчиком, когда У него собралось столько народа? Разве только я сошел с ума и захотел один драться с многими. К тому же еще я знал, что увидать меня у своих дверей ему было бы приятно, если он, приходя сам к моему дому, ворвался в него силой и, не обращая внимания ни на сестру мою, ни на дочерей ее, осмелился искать меня и, найдя место, где я обедал, вызвал меня из дома и стал бить.
(30) Тогда, значит, я, из боязни огласки, не поднял шума и смотрел на его подлость как на роковое для меня несчастие; а через несколько времени, наоборот, как он утверждает, захотел огласки? (31) Если бы мальчик был у него, то его ложь имела бы хоть какое-нибудь правдоподобие, именно, что я, под влиянием страсти, вынужден был сделать какую-то невероятную глупость. Но мальчик с ним даже не разговаривал, а ненавидел его больше всего на свете и жил у меня. (32) Кто из вас в таком случае поверит, что я, прежде уехавши за море из города с мальчиком, чтобы избежать борьбы с Симоном, потом, по возвращении, повел бы его к Симонову дому, где я должен был ожидать массу неприятностей? (33) Кто поверит, что я, имея против него злой умысел, пришел бы туда настолько неприготовленным, что не взял себе на помощь ни друзей, ни слуг и вообще никого, кроме вот этого ребенка, который помочь мне не был в силах, а выдать меня мог бы под пыткой,[11] если бы я совершил такое преступление? (34) Или уж не дошел ли я до такой глупости, что, имея злой умысел против Симона, не стал подкарауливать его там, где можно было его застигнуть одного, ночью ли или днем, а пришел туда, где, как я должен был предполагать, меня увидало бы и избило бы множество людей, как будто я против себя самого придумал это "обдуманное намерение" для того, чтобы мне испытать как можно больше поругания от своих врагов? (35) Затем, члены Совета, легко догадаться, что он лжет, также из рассказа о бывшей драке. Мальчик, как только понял, в чем дело, бросил гиматий и пустился бежать; они погнались за ним, а я пошел другой дорогой. (36) А кого следует считать в данном случае виновниками? Тех ли, которые бежали, или тех, которые старались их догнать? Я, с своей стороны, думаю, для всякого очевидно, что бегут люди, боящиеся за себя, а гонятся за ними желающие сделать им какое-нибудь зло. (37) И не могут они возразить, что, хотя такое соображение правдоподобно, но в данном случае дело было не так. Нет, они, схвативши мальчика на улице, повели его силой; а я, встретившись с ними, их не трогал, а стал отнимать мальчика; но они продолжали вести его насильно и меня били. Это вам засвидетельствовано находившимися там лицами. Поэтому будет возмутительная несправедливость, если вы признаете меня виновным с заранее обдуманным намерением в деле, в котором они вели себя так возмутительно и противозаконно. (38) Что же было бы со мною, если бы произошло что-нибудь противоположное тому, что случилось теперь, - если бы я с толпой приятелей, повстречавшись с Симоном, затеял бы с ним драку, стал бы его бить, преследовать и, догнавши, старался бы увести его силой, - коль скоро теперь, когда он это сделал, я попал в такой процесс, в котором мне грозит опасность лишиться отечества и всего своего имущества?[12] (39) Но самое важное, самое ясное доказательство - это то, что человек, которого, по его словам, я обидел, против которого я злоумышлял, в течение четырех лет не решался принести вам жалобу на меня. Все люди, когда у них отнимают предмет их страсти, да еще побьют, в раздражении сейчас же стараются отомстить, а он - лишь много времени спустя.
(40) Итак, члены Совета, я думаю, что я в достаточной степени доказал свою полную невиновность в этом деле. На ссоры из-за подобных вещей я смотрю так, что, хотя Симон нанес мне много разных оскорблений, хотя он ранил меня в голову, я все-таки не решился жаловаться на него в суд: я считаю жестоким добиваться изгнания из отечества человека за то, что мы поссорились друг с другом из-за мальчика. (41) Затем, я не видел вовсе заранее обдуманного намерения,[13] если рану нанес человек, не имевший желания убить. В самом деле, кто настолько глуп, чтобы стал задолго обдумывать, как бы нанести рану какому-нибудь своему врагу? (42) Но очевидно, что и наши здешние законодатели нашли нужным назначить изгнание из отечества не на тот случай, что кто-нибудь в драке разобьет голову другому, - иначе они многих изгнали бы; нет, они установили кары столь суровые для таких людей, которые ранили кого-либо с намерением убить, но убить не могли: законодатели полагали, что они должны понести наказание за то, что замыслили и заранее обдумали и, хотя не достигли своей цели, тем не менее сделали, что от них зависело. (43) К такому решению о заранее обдуманном намерении вы приходили уже и прежде много раз. И действительно, если кто получил рану в пьяном виде и в раздражении, или при игре, или при перебранке, или при ссоре из-за любовницы, то было бы жестоко с вашей стороны за проступки, в которых все раскаиваются образумившись, назначать кары столь суровые и жестокие, как изгнание граждан из отечества.
(44) Особенно странным мне кажется склад его ума. Одному и тому же человеку несвойственно, думается мне, и любить, и быть лживым доносчиком: одно свойственно человеку простодушному, другое отъявленному мошеннику. Я хотел бы иметь возможность показать вам его преступную натуру и на основании других фактов, чтобы вы знали, что он гораздо более заслуживал бы находиться сам под угрозой смертного приговора, чем подвергать других опасности лишиться отечества. (45) Я не буду говорить о других фактах; упомяну лишь о том, который, на мой взгляд, вы должны узнать и который послужит вам доказательством его дерзости и наглости. В Коринфе, явившись туда после сражения с неприятелем и похода на Коронею,[14] он подрался с таксиархом[15] Лахетом и стал бить его. Хотя все граждане участвовали в этой войне поголовно, но он один из всех афинян был исключен стратегами из войска как человек, совершенно не подчиняющийся дисциплине и никуда не годный.
(46) Я мог бы рассказать про него еще много другого; но, так как закон не разрешает у вас говорить о том, что не относится к делу,[16] то прошу вас запомнить вот что: они силой врывались в наш дом, они преследовали, они силой хватали нас на улице. (47) Помня это, вынесите справедливый приговор и не допустите, чтобы я несправедливо был изгнан из отечества, для блага которого я подвергался многим опасностям и нес много повинностей, которому я не причинил никакого зла, равно как и мои предки, а пользы принес много. (48) Поэтому я имею право рассчитывать на ваше сострадание и на сострадание других не только в случае, если бы меня постигло какое-нибудь несчастие, которое хочет причинить мне Симон, но также и по поводу того, что мне пришлось из-за такого дела попасть в такой судебный процесс.

---

[1] Члены Совета — ареопагиты; см. введение.

[2] См. введение к этой речи.

[3] В греческих домах было особое женское помещение. Конечно, такое отделение женщин от мужчин могло быть только в домах сравнительно богатых; в бедных домах самая теснота помещения исключала возможность разъединения полов. Если в зажиточных семьях даже с отцом или мужем женщина проводила мало времени, то грубейшим неприличием и тяжким оскорблением супружеских прав считалось проникновение постороннего в женское отделение; даже призываемый на помощь друг или родственник не решался проникнуть туда. Интересный случай рассказан в речи Демосфена (XLVII, 55 и сл.): однажды хозяина не было дома; оставались только женщины, им грозила опасность грабежа. Слуги соседей, слыша крик и видя грабеж дома, одни со своих крыш звали прохожих, другие пошли на другую улицу и, увидав шедшего Гагнофила, просили его прийти. Он подошел к дому, но войти в дом не решился, «потому что считал это незаконным при отсутствии хозяина», а, находясь на участке соседа, смотрел, как грабители выносили вещи. Равным образом, считалось неприличным для женщины выходить из дома, кроме некоторых случаев (праздники и похороны).

[4] Вместо постоянного подоходного налога в Афинах были натуральные повинности («литургии»). Главные виды литургий были: снаряжение военного корабля (триеры), снаряжение хора для драматического представления или музыкального состязания и устройство гимнастических игр. Литургии лежали тяжелым гнетом на зажиточных гражданах и метеках. Всякий гражданин, которому казалась слишком обременительной или неправильно наложенной та или другая литургия, мог предложить ее более богатому и, в случае отказа последнего, имел право потребовать от него поменяться имуществом.

[5] Как видно из этого места и из § 24 и 26 (а также и из других авторов), даже для такой цели можно было заключать договоры: до такой степени был распространен в Греции этот порок. (Более подробно об этой стороне греческой жизни сказано в книге W. A. Becker’a «Charikles», II, 252, и о договорах, с. 268—269.)

[6] Около 75 рублей.

[7] Около 65 рублей. Между экстраординарными доходами государства первое место занимала прямая подать, которая взималась на военные надобности при затруднительном положении государства, всякий раз по особому народному определению, с таким расчетом, что более богатые люди платили не только в количественном, но и в процентном отношении больше, чем беднейшие. Для этого граждане сами оценивали свое имущество, но эта оценка подлежала ревизии особой должностной коллегии. О такой же оценке имущества, как здесь, упоминается и в речи XIX, 48.

[8] Истец, по-видимому, представил дело в таком виде, что ответчик, не желая возвратить Симону деньги (300 драхм), которые он уплатил Феодоту, хотел его убить «тогда», т. е. в драке.

[9] Стадия — 185 метров, 4 стадии — 740 метров.

[10] Как видно из этого места, а также из речи IV, 6, в драке употребляли не только каменья, но и черепки (вероятно, крупные, от какого-нибудь большого глиняного предмета с толстыми стенками).

[11] Пытка при допросе свидетелей применялась лишь в том случае, если свидетель был раб; если он был свободный, но иностранец, то пытка в некоторых случаях тоже могла применяться. В нашем случае мальчик был родом из города Платеи; хотя платейцы имели право афинского гражданства, но не все. Вероятно, и мальчик не имел этого права, а может быть, даже и был рабского происхождения, хотя последнее маловероятно.

[12] См. введение к этой речи.

[13] См. введение к этой речи.

[14] Имеется в виду Коринфская война. См. примеч. 27 к речи И.

[15] Каждая афинская фила поставляла для армии батальон (таксис) тяжело вооруженных воинов (гоплитов), которым командовал таксиарх.

[16] См. введение к этой речи.

IV. Речь о нанесении раны с заранее обдуманным намерением. В защиту кого и в ответ кому, неизвестно

Первая часть этой речи потеряна. Поэтому в ней нет ни вступления, ни диэгезы, а только аргументация. Но возможно предположить, что это - "девтерология", т. е. вторая, дополнительная речь: как мы сказали во введении к речи III, при суде в Ареопаге каждой из тяжущихся сторон предоставлялось по две речи. Таким образом, изложение дела было в первой речи. Юридический казус, для которого она написана, тот же, что в речи III. Дело идет также о нанесении раны с целью убийства с заранее обдуманным намерением. Поэтому суд происходит также в Ареопаге. Наказание, грозящее подсудимому, - также изгнание из отечества и конфискация имущества.
Истец и ответчик совместно пользовались девушкой-рабыней. Истец доказывал, что он был единственным собственником ее; ответчик утверждает, что она была предметом общего владения их обоих.
Дело, по-видимому, состояло в следующем. Между этими противниками возник спор по поводу литургии (см. речь III, примеч. 4), которую один хотел свалить на другого; дело дошло до обмена имущества (из этого видно, что оба они были люди состоятельные). Но они скоро примирились, и в силу этого каждый должен был вернуть имущество прежнему владельцу. Но еще раньше этого они вскладчину купили рабыню и пользовались ею сообща. По-видимому, она находилась у подсудимого, а при обмене имущества она, вместе с прочим достоянием его, перешла к обвинителю; из-за нее-то, как уверяет подсудимый в § 2, истец и желал произвести обмен имущества (но текст в этом месте не вполне ясен). Когда произошло примирение и оба имущества вернулись к прежним владельцам, обвинитель, возвратив подсудимому волов, рабов и все прочие предметы сельского хозяйства, рабыню оставил себе, как будто единственный владелец ее, не уплатив совладельцу затраченной им на нее суммы. Ввиду этого ответчик, придя однажды в дом истца (впрочем, по приглашению его, как видно из § 11), заявил свои права на нее. Между ними произошла драка, причем истец получил легкую рану, за которую он и привлек своего соперника к суду.

* * *

(1) Странное дело, члены Совета: он оспаривает, что между нами состоялось примирение, и, не имея возможности отрицать, что он вернул пару волов, рабов и все предметы сельского хозяйства, полученные им[1] при обмене имущества,[2] тем не менее отрицает наш уговор о рабыне, о том, чтобы нам пользоваться ею сообща, - хотя его согласие касалось очевидно всех предметов. (2) Обмен имущества он произвел, несомненно, из-за нее: но причину, по которой он отдал то, что[3] получил, он едва ли укажет другую (если захочет сказать правду), кроме той, что друзья устроили примирение между нами по всем этим пунктам. (3) Как жаль, что ему не выпал жребий быть судьей на Дионисиях![4] Тогда вам было бы видно, что он со мной примирился, если бы он присудил победу моей филе.[5] Но он записал это в наше условие, а жребий ему не выпал. (4) Что я говорю правду, это знают Филин и Диокл;[6] но им нельзя выступить свидетелями, потому что они не принесли присяги по делу, по которому я обвиняюсь; а то у вас не было бы никакого сомнения в том, что я его предложил в кандидаты на место судьи и что, насколько от меня зависело, он сел на судейском месте. (5) Но пусть он был моим врагом, если он так хочет; я не стану с ним пререкаться об этом; это безразлично. Итак, я пришел сам с целью его убить, как он утверждает, и силою вошел к нему в дом. Так почему же я его не убил, если жизнь его была в моих руках и перевес был на моей стороне до такой степени, что я мог даже увести с собою рабыню? Пусть он объяснит это вам. Нет, он не может этого сказать. (6) Затем, все вы знаете, что ударом кинжала я скорее убил бы его, чем битьем кулаками. Между тем, как видите, он и сам не обвиняет меня в том, что со мною было что-нибудь подобное, а говорит, что удар ему нанесен был черепком.[7] Но уже из его слов видно, что тут не было обдуманного намерения. (7) В самом деле, я не пришел бы так, безо всего, потому что ведь неизвестно было, найду ли я у него что-нибудь, чем его убить, но, идя к нему, я взял бы что-нибудь из дома. Но он признает, что я пришел к нему на пир, где были мальчики, флейтистки и вино. Если так, то какое же тут обдуманное намерение? Я, с своей стороны, никоим образом его не вижу. (8) Но он в своей безрассудной страсти поступает как раз наоборот по сравнению с другими: он хочет сразу двух вещей,-- и денег не отдавать, и владеть этой рабыней. Возбужденный страстью к ней, он имеет наклонность драться и буйствовать; приходится по необходимости дать ему отпор. А она, желая, чтобы мы оба любили ее, то его, то меня уверяет в своей любви.
(9) Я, как сначала смотрел на это спокойно, так и теперь смотрю; а он дошел до такого безумия, что не стыдится называть синяк раной, приказывать носить себя на носилках и делать вид, будто он чувствует себя ужасно плохо, - и все это из-за распутной бабы, которой он может владеть без всяких пререканий, если отдаст мне мои деньги/[8] (10) Он уверяет, что против него готовилось опасное покушение, и возражает мне по всем пунктам; однако, хотя он мог представить доказательства этого посредством пытки этой женщины,[9] он на это не согласился. А между тем она дала бы показание: во-первых, о том, обоим ли нам сообща она принадлежала или ему одному; потом, уплатил ли я половину денег или он отдал все; помирились ли мы или все еще были врагами; (11) затем, по приглашению ли я пришел или никто меня не звал; он ли начал драку пли я первый ударил его. Каждый из этих вопросов и все другие легко было бы выяснить как судьям, так и всем другим.
(12) Вот сколько аргументов и свидетельств представил я вам, члены Совета, в доказательство того, что здесь не было заранее обдуманного намерения и что вообще я не виноват перед ним. И, как для него послужил бы важным доказательством истины его показаний мой отказ подвергнуть пытке моего раба, так, думаю я, для меня должно служить столь же важным свидетельством моей правдивости его нежелание представить доказательство при посредстве этой рабыни; не должно придавать такого большого значения и его заявлению, что она - свободная; ведь и от меня в одинаковой степени зависит ее свобода, потому что я уплатил столько же денег. (13) Нет, он лжет, он не говорит правды. Получается возмутительная несообразность: для освобождения себя из неприятельского плена я мог бы сделать с ней что угодно; а когда я подвергаюсь опасности лишиться отечества, у меня не будет возможности даже узнать от нее правду о том деле, за которое я попал на суд. А конечно, гораздо более справедливо было бы подвергнуть ее пытке по этой причине, чем продать ее для выкупа себя от неприятелей, потому что, если неприятели захотят отпустить из плена, то можно добыть денег другими способами, чтобы вернуться на родину; а если попадешь в руки личных врагов, то это невозможно, потому что они не стремятся получить деньги, а ставят своею целью изгнать своего врага из отечества. (14) Поэтому вы не должны верить его заявлению, что он не хочет подвергать пытке эту женщину потому, что она будто бы свободная; скорее вы должны признать его виновным в ложном доносе на том основании, что он, не воспользовавшись таким верным способом найти истину, надеялся легко вас обмануть.
(15) Разумеется, предлагаемое им средство - подвергнуть пытке его слуг, вы не должны считать более надежным, чем предлагаемое мною.[10] Ведь то, что они знали, - именно, что я пришел к нему, - я тоже признаю; но пришел ли я по приглашению или нет, а также мне ли был раньше нанесен удар или я нанес его, - об этом она могла лучше знать. (16) Кроме того, если бы мы стали пытать его слуг, принадлежащих только ему, то, вероятно, они, в угоду ему и вопреки правде, сделали бы ложное показание против меня; а она принадлежала нам обоим, потому что мы оба одинаково заплатили за нее деньги, и она лучше всех знала, так как из-за нее случилось все, что произошло между нами. (17) Я вполне понимал, что, даже если подвергнуть пытке ее, я все-таки не был бы в одинаковом с ним положении; но я готов был идти на этот риск: она, несомненно, им гораздо больше дорожила, чем мной; с ним она действовала во вред мне, а со мною никогда не делала ничего против него. Но все-таки я думал найти в ней защиту, а он не доверял ей.
(18) Итак, члены Совета, ввиду столь опасного для меня положения дела, вы не должны с легким сердцем принимать на веру его слова: подумайте о том, что для меня решается вопрос об отечестве и достоянии, примите во внимание эти предложения.[11] Не требуйте доказательств еще сильнее этих, потому что, кроме этих, я не мог бы привести других в пользу того, что у меня не было злого умысла против него. (19) Прискорбно мне, члены Совета, что мне грозит опасность лишиться таких великих благ из-за распутной бабы, из-за рабыни, и за что? Какое зло сделал я государству или ему самому? Перед кем из сограждан я хоть в чем-нибудь провинился? Ничего подобного я не сделал, а тем не менее, как это ни противно здравому смыслу, я рискую из-за них навлечь на себя гораздо большее несчастие.[12] (20) Итак, прошу вас, умоляю ради ваших детей и жен, ради богов, покровителей этого места,[13] сжальтесь надо мною, не отдавайте меня во власть ему, не ввергайте меня в бедствие безысходное: я не заслужил такой кары - изгнания из отечества, а он не вправе требовать такого наказания для меня за то преступление, которое я будто бы совершил по отношению к нему, хотя на самом деле я его не совершил.

---

[1] Принято чтение Hude вместо έ̉λαβε (Thalheim).

[2] См. введение к этой речи и примеч. 4 к речи III.

[3] Принято чтение ά̉ (Hude) вместо μ (Thalheim).

[4] Праздник в честь бога вина Диониса (иначе Вакха), называвшийся «Великие Дионисии» (в отличие от «Малых») и справлявшийся весной, в марте или апреле.

[5] На основании намека оратора (впрочем, не вполне ясного) надо представлять себе дело в таком виде. Когда между противниками состоялось примирение при посредстве их друзей (§ 2), они заключили условие (§ 3), конечно, частного характера, одним из пунктов которого было обязательство обвинителя, что если он будет выбран судьей на состязании (вероятно, музыкальном) во время Дионисий, то признает победительницей филу, к которой принадлежал подсудимый. Конечно, нельзя предполагать, чтобы тут не было личного мотива: вероятно, литургия подсудимого (о которой мы сказали во введении) состояла в «хорегии», — именно в том, что на него возлагалась повинность нести издержки по постановке музыкального состязания на Дионисиях. [Надо заметить, что хореги отчасти из тщеславия, желая отличиться друг перед другом, отчасти же из благочестия, не щадили расходов, чтобы исполнить свою литургию как можно лучше. После состязания хорег, лучше всех исполнивший свои обязанности, был признаваем победителем и получал в награду венок. Музыкальные состязания происходили между филами, и честь победы присваивалась прежде всего той или другой филе, а затем уже хорегу, бывшему ее представителем]. Но, как видно из § 4, хотя подсудимый и предложил обвинителя в кандидаты на место судьи, но быть судьей ему не выпал жребий. Интересна наивная откровенность, с которой подсудимый рассказывает о сделке, по которой обвинитель должен был смошенничать, т. е. присудить победу филе не на основании качества ее хора, а лишь по дружбе к ее представителю. Если практика присуждать победы на состязаниях по протекции действительно существовала, то аргументация, здесь приведенная, не лишена основания: если бы истец попал в судьи и присудил победу филе ответчика (а через это и самому ответчику), то это, конечно, было бы доказательством их примирения. Но, может быть, Лисий нарочно представляет своего клиента таким наивным и откровенным, чтобы он показался ареопагитам правдивым.

[6] Филин и Диокл     лица неизвестные; вероятно, члены той же филы.

[7] См. примеч. 10 к речи III.

[8] Как видно из этого места, обвиняемый нисколько не любит эту рабыню; все дело лишь в том, чтобы его противник заплатил ему деньги, затраченные на нее. Совсем иначе характеризуется подсудимый в речи III.

[9] См. примеч. 11 к речи III.

[10]  Место испорченное, переведено по предполагаемому смыслу.

[11] Предложение подсудимого подвергнуть рабыню пытке.

[12] Т. е. большее, чем если бы я совершил преступление против государства.

[13] Т. е. Ареопага.

V. Речь в защиту Каллия по обвинению его в святотатстве

Краткость этой речи не может служить доказательством того, что это - отрывок ("фрагмент") большой речи. Она начинается заявлением, что по этому делу уже говорили другие в защиту обвиняемого. На этом основании можно считать нашу речь "синегорией". В общем введении (с. 40) мы указывали, что по афинскому закону тяжущиеся должны были лично говорить в суде по поводу своего дела и что логограф только сочинял речь, которую клиент должен был выучить и произнести сам на суде. Но был другой способ для тяжущегося облегчить себе личное ведение дела. Был очень распространен обычай, что человек, не надеявшийся на свое искусство подействовать на судей, произнеся очень краткую речь (может быть, даже несколько слов), с позволения судей просил одного или нескольких своих друзей, большей частью пользовавшихся уважением граждан или более искусных ораторов, помочь ему своей речью. Эта речь (синегория) состояла из краткого послесловия (эпилога) или заключала в себе более подробный разбор отдельных пунктов дела. Таким образом, бывало, что в одном и том же процессе выступало с речами по нескольку человек как со стороны обвинения, так и со стороны защиты. Почти всегда в таких случаях эти "помогающие ораторы" ("синегоры") стараются оправдать перед судом свое выступление, выставляя причиной выступления или дружбу с тем, за кого они говорят, или вражду к противнику, или другое какое-нибудь важное обстоятельство, чтобы избежать подозрения, будто они наняты за деньги, что не только считалось одиозным, но и прямо запрещено было законами. Однако из этого обычая бескорыстной, дружеской помощи могла получаться возможность пользоваться синегором как платным адвокатом, потому что суду трудно было определить мотивы, которыми руководился синегор при своем выступлении.
Наша речь всего скорее и является такой синегорией или эпилогом. Синегор в начале ее указывает на бескорыстные мотивы своего выступления: дружбу с подсудимым и с его отцом и их деловые отношения. Ввиду того, что обстоятельства дела должны были быть рассказаны в первой защитительной речи, у нас нет возможности определить, в чем была вина ответчика. Правда, в заглавии сказано, что он обвинялся в святотатстве; но в нашей речи об этом нет никакого упоминания. Ответчик Каллий был метек (§ 2), человек пожилой (§ 3); на него сделали донос его собственные рабы, надеясь получить от государства в награду за это свободу.
Святотатство, т. е. кража священного предмета, афинским законом не столько рассматривалась с точки зрения нечестия, сколько приравнивалась к обыкновенной краже: по крайней мере, у Ксенофонта в "Воспоминаниях о Сократе" (I, 2, 62) святотатство поставлено наравне с кражей одежды, отрезыванием кошельков, прорытием стен и т. п. Правда, за него, как и за эти преступления, полагалась высшая мера наказания - смертная казнь. Но ввиду того, что святотатство не квалифицировалось как преступление против религии, оно судилось не в Ареопаге (как вообще дела, касающиеся религии), а Гелиэе. На это судилище указывает и обращение оратора в § 1 - "судьи" (а не "члены Совета", как в речах III и IV).
Время произнесения речи неизвестно.

* * *

(1) Если бы, судьи, в этом процессе для Каллия решался вопрос о чем-нибудь другом, а не о жизни и смерти, то для меня было бы достаточно и того, что сказано другими. Но в данном случае, ввиду настоятельных просьб Каллия, ввиду того, что он - мой друг и был другом моего отца при его жизни, и наконец ввиду наших многочисленных деловых отношений, я считаю для себя позором не оказать ему помощь, какую могу, в восстановлении его прав. (2) Я думал прежде, что Каллий за свою деятельность в качестве метека в нашем городе гораздо скорее может получить от вас какую-нибудь награду, чем попасть в такой процесс по обвинению в подобном преступлении. Но, как оказывается, злонамеренные люди[1] делают человеку, ни в чем не повинному, жизнь не менее опасной, чем тому, кто замешан во многих преступлениях. (3) Но вы не должны считать показания слуг заслуживающими доверия, а к показаниям этих лиц[2] относиться с недоверием: примите во внимание, что против Каллия никто никогда не возбуждал обвинения, - ни частное, ни официальное лицо; живя в нашем городе, он принес вам много пользы и дожил до этих лет, не заслужив ни одного упрека. Между тем они,[3] вся жизнь которых наполнена тяжкими преступлениями, которые за них перенесли много наказаний, теперь заводят речь о свободе, как будто они оказали какое-то благодеяние государству. (4) И я не удивляюсь этому: они знают, что, если их уличат во лжи, то им хуже, чем теперь, не будет; а если им удастся вас обмануть, то они избавятся от настоящего своего тяжелого положения. Однако не следует считать заслуживающими доверия ни в качестве обвинителей, ни в качестве свидетелей таких людей, которые, давая показания о других, сами получают от этого большую выгоду; гораздо более заслуживают доверия те, которые, служа общественному благу, подвергают себя опасности. (5) Как мне кажется, на настоящий процесс, следует смотреть не как на частное дело, касающееся только обвиняемой стороны, но как на дело, общее всем, живущим в нашем городе: не у них одних есть слуги, но и у всех других; видя их удачу, слуги будут думать уже не о том, как угодить господам, чтобы получить свободу, а о том, какой ложный донос на них сделать.

---

[1] «Злонамеренные люди» — сикофанты. Так назывались доносчики — специалисты, производившие шантаж с целью вымогательства. Рабы могли быть только доносчиками, но не могли сами вносить дело в суд.

[2] Свидетели и синегоры Каллия.

[3] Рабы Каллия, как видно из следующих слов: «заводят речь о свободе» (см. введение).

VI. Речь против Андокида по обвинению его в нечестии

В этой речи не хватает начала: в рукописи вырваны два листа, на которых оно было написано. Недостающая часть была, вероятно, невелика.
Тема этой речи - обвинение известного оратора Андокида в преступлении против религии. Его обвиняли в изуродовании гермов и в кощунстве над мистериями. Эти преступления в нашей речи (§51) формулированы так: "Он, надев жреческую одежду, пародировал священные обряды, показывал их непосвященным и произнес вслух таинственные слова; а изображения богов, в которых мы верим, которым служим и, соблюдая чистоту, приносим жертвы и молимся, - их изображения он изуродовал. Вследствие этого жрицы и жрецы, ставши лицом к западу, прокляли его и потрясли багряницами по стародавнему обычаю".
Действительно ли Андокид был виновен в этом (относительно кощунства над мистериями он совершенно отрицал свою виновность), - ему, во всяком случае, пришлось удалиться из Афин в 415 г. В 411 г. он вернулся на родину, но после дурного приема там опять уехал. Наконец, общая амнистия 403 г. (после падения Тридцати) дала ему возможность опять возвратиться в Афины в 402 г. В течение трех лет он жил спокойно, и, как сказано в нашей речи (§ 33), "дошел до такого бесстыдства, что даже хочет принимать участие в государственных делах и уже говорит в Народном собрании, критикует разных должностных лиц и проваливает их при докимасии, является в Совет и дает указания о жертвоприношениях, процессиях, молебствиях, оракулах". Но осенью 399 г. он был привлечен к суду за старые преступления против религии. Обвинителями его были трое: Кефисий, Эпихар и Мелет. Наша речь и является обвинительным актом против него в этом процессе 399 г. Подсудимому в случае обвинительного приговора грозила смертная казнь; но, по-видимому, обвинение не имело успеха: во время Коринфской войны он даже был отправлен афинянами в Спарту послом для переговоров о мире.
Кто же говорил эту речь? Из троих названных сейчас обвинителей Кефисий упоминается в нашей речи (§ 42) как третье лицо. Следовательно, не он говорил эту речь. Остается выбор между двумя остальными: говорил ее или Эпихар, или Мелет. Таким образом, если ее сочинил Лисий, то он сделал это для одного из них.
Но уже древние критики сомневались в принадлежности этой речи Лисию, а новые единогласно считают ее не подлинной. Основанием для этого служат некоторые особенности и недостатки этой речи, чуждые Лисию. Правда, никаких фактических данных, решительно мешающих признать автором ее Лисия, в ней не заключается; все особенности и недостатки касаются литературной стороны ее, и потому, конечно, суждение о них субъективно; но все-таки довольно вероятно, что речь эта не принадлежит Лисию. Исследователями было высказано несколько предположений об авторе ее; наиболее правдоподобное из них то, что автором ее является или Эпихар, или Мелет. Так. как Кефисий был главным обвинителем, то, конечно, он в своей речи изложил дело и привел разные доказательства. В таком случае наша речь оказывается только дополнительной речью второго обвинителя, девтерологией, и этим, может быть, объясняется неупоминание некоторых пунктов обвинения, известных нам из других источников.
Как мы сейчас сказали, Андокиду инкриминировалось кощунство над мистериями, т. е., вероятно, представление их в каком-нибудь шутовском виде. Мистериями назывались таинственные культы, к которым допускались только "посвященные". Они совершались в разных местах Греции, но самыми знаменитыми были Элевсинские мистерии, происходившие в Элевсине, небольшом городке Аттики. Учреждение их греки относили еще к мифическому времени: по легенде, сама богиня Деметра, искавшая свою дочь Персефону, похищенную Аидом, установила эти мистерии. Они состояли из различных обрядов и их толкования, процессий, драматических представлений религиозного характера, 'касавшихся странствий и горя Деметры и возвращения Персефоны из подземного мира; в них проводилось особое учение, освещавшее те запросы мысли древнего эллина, на которые не давала решения общая, всем открытая народная эллинская религия. Это учение сообщалось "мистам" (т. е. посвящаемым) перед посвящением в частных беседах с ними жрецов и служителей культа. Учение мистерий касалось богов, загробной жизни и природы. Мистерии обещали посвященным счастие в загробной жизни, так что люди, по тем или другим причинам не принявшие посвящения в молодые годы, старались посвятиться, по крайней мере, перед смертью, и, так как к посвящению допускались все граждане, не запятнанные преступлением, без различия пола и возраста, то почти все афиняне были посвящены: Сократа упрекали, что он был чуть ли не единственным непосвященным. Однако недостаточно было одного посвящения для того, чтобы получить счастие в загробной жизни: для этого после посвящения нужно было вести благочестивую жизнь. Посвященные давали клятву хранить в тайне все, касающееся мистерий; разглашение этой тайны каралось смертной казнью.

* * *

(1) ...Он привязал лошадь к кольцу храма в знак того, что жертвует ее, а на следующую ночь украл ее.[1] Итак, он, совершивший такой поступок, погиб самой жалкой смертью - от голода: хотя ему ставили на стол много хороших кушаний, но ему казалось, что от хлеба и от месива[2] отвратительно пахнет, и он не мог есть. (2) Рассказ об этом многие из нас слышали от гиерофанта.[3] (3) Поэтому, мне кажется, справедливо теперь привести на память тогдашний рассказ по поводу Андокида: справедливость требует, чтобы не только его друзья погибали от него и от его слов, но и он сам от другого.
Невозможно и вам, подавая голос в подобном деле, жалеть Андокида или сделать ему поблажку: как вы видите, эти богини[4] явно карают преступников; поэтому всякий должен ожидать, что и с ним будет то же, что с другим. (4) Представьте себе, что Андокид теперь благодаря вам уйдет без наказания из этого процесса и явится баллотироваться в коллегию девяти архонтов,[5] и ему выпадет жребий быть царем. Не правда ли, он будет за вас приносить жертвы и творить обеты по установленным отцами обычаем как в здешнем Элевсинии,[6] так и в Элевсинском храме, и на мистериях будет заботиться о празднике, чтобы никто не совершил преступления, - не проявил какого-либо нечестия по отношению к священнодействию? (5) Как вы думаете, какое настроение будет у вновь посвящаемых, приехавших сюда, когда они увидят, кто таков царь, и вспомнят о всех его нечестивых деяниях, или у других эллинов, съезжающихся на этот праздник, чтобы принести жертву в этом торжественном собрании или посмотреть? (6) Ведь Андокида знают и здесь, и за границей по его нечестивым деяниям, потому что люди, совершающие какие-нибудь необыкновенные поступки, как дурные, так и хорошие, не могут остаться неизвестными. Затем, во время своей жизни за границей он докучал многим государствам, - Сицилии, Италии, Пелопоннесу, Фессалии, Геллеспонту, Ионии, Кипру; многим царям[7] льстил, с которыми встречался, - кроме Дионисия Сиракузского. (7) Дионисий или счастливее их всех, или умом намного выше: он один из всех, входивших в соприкосновение с Андокидом, не был обманут подобным господином, у которого есть такая специальность - врагам не делать никакого зла, а друзьям делать зло, какое только возможно. Поэтому, клянусь Зевсом, нелегко вам сделать ему поблажку вопреки справедливости так, чтобы это осталось неизвестно эллинам.
(8) Так, теперь вам необходимо принять решение относительно его: ведь вы вполне понимаете, афиняне, что нельзя вам одновременно сохранить и отцовские законы, и Андокида, а надо выбрать одно из двух - или уничтожить законы, или избавиться от этого человека.
(9) А он дошел до такой дерзости, что утверждает, будто закон, касающийся его, отменен,[8] и что он уже имеет право входить на площадь и в храмы: иначе этот закон и теперь находился бы в здании афинского совета, (10) Однако Перикл, говорят, однажды дал вам совет относительно преступников против религии - применять к ним не только писаные законы, но также и неписаные, на основании которых Евмолпиды дают разъяснения и которые отменить никто еще не был властен, против которых никто не осмеливался возражать, автора которых и сами они не знают: преступники могут думать, говорил он, что в таком случае их карают не только люди, но и боги, (11) Но Андокид так мало уважал богов и тех, которые должны охранять их святыню, что не успел он пробыть в городе десяти дней, как уже подал архонту-царю жалобу о нечестии и начал дело, - он, Андокид, виновный пред богами в том, в чем он виновен, и говорил (обратите на это особенное внимание), что Архипп совершил кощунство над своим фамильным гермом. (12) Но Архипп на это возражал, что его герм цел и невредим и что с ним не случилось ничего подобного, что с другими гермами; тем не менее, чтобы не иметь неприятностей от такого господина, он отделался от него посредством взятки. Но если Андокид счел себя вправе привлечь другого к ответственности за религиозное преступление, то другие подавно имеют право и священный долг привлечь к ответственности его.
(13) Но Андокид скажет, что несправедливо будет, если доносчик подвергнется самому тяжкому наказанию, а те, на кого он донес, будут пользоваться теми же гражданскими правами, как и вы. Однако этим аргументом он не себя будет защищать, а только обвинять других. В принятии последних в число граждан виноваты те, которые приказали сделать это,[9] и они через это повинны в том же самом религиозном преступлении; но если вы, обладая сами полнотой власти, отнимаете у богов их право карать нечестивых, то вы, а не они, будете виновными.[10] Итак, не желайте обратить на себя эту вину, имея возможность быть свободными от нее, наказавши виновного.
(14) Затем, они отрицают факты, указанные в доносе, а Андокид сознается, что сделал это. А между тем, даже в Ареопаге, этом высокочтимом и справедливом судилище, если подсудимый сознается в преступлении, то подвергается казни, а если отрицает свою виновность, то производится дознание, и многие признаются невиновными. Таким образом, неодинаковое суждение следует иметь об отрицающих свою вину и о сознающихся в ней.
(15) Несправедливым мне кажется еще вот что. Если кто ранит человека в какую-нибудь часть тела: голову, лицо, руки, ноги, - то он, по законам Ареопага, будет изгнан из города, где живет потерпевший, и если вернется туда, то будет арестован и предан казни. А если кто совершит такое же преступление по отношению к статуям богов, то неужели вы не запретите ему входить в самые храмы и не накажете его, если он войдет? Но и справедливость и польза требуют, чтобы вы заботились о тех, от кого можете получить и добро и зло. (16) Говорят, и многие из эллинов не допускали в свои храмы его за совершенные здесь преступления против религии. А вы, сами потерпевшие, уважаете свои законы меньше, чем другие уважают ваши. (17) Вот насколько Андокид нечестивее Диагора Мелосского![11] Диагор на словах кощунствовал по поводу чужих святынь и праздников, а Андокид - на деле и по отношению к святыням в своем городе. Большего гнева, афиняне, заслуживают горожане, оскорбляющие эти святыни, чем чужие: в последнем случае это, так сказать, чужое преступление, в первом - свое собственное. (18) Так не выпускайте же из рук преступников, попавших к вам, когда вы стараетесь захватить бежавших, назначая талант[12] серебра тому, кто приведет их или убьет. Эллины подумают, что вы более склонны хвастаться, чем действительно наказывать их. (19) Андокид показал и эллинам, что он не верит в богов: как человек, не боящийся за свои преступления, а, напротив, полный уверенности в своей безопасности, он стал хозяином корабля и плавал по морю. Но бог ввел его в обман, чтобы он, вернувшись на место своих преступлений, по этой причине понес наказание. (20) Да, я надеюсь, что он еще понесет наказание, - это не будет для меня нисколько удивительно. Ведь и бог не сразу наказывает (это - наказание человеческое[13]): я могу заключить это, судя по многим случаям: я вижу, что и другие нечестивые люди лишь спустя много времени понесли наказание, и даже их потомки платились за преступления предков; а тем временем бог посылает на виновных разные страхи и опасности, так что многие желали умереть, чтобы избавиться от бедствий. А бог лишь после этой позорной жизни положил ей конец - смерть.
(21) Рассмотрите жизнь как самого Андокида с того времени, как он совершил свое нечестивое преступление, так и других, ему подобных, людей, если такие имеются.[14] Когда Андокид совершил преступление, он был, по наложении на него денежного штрафа, приведен на суд. Он сам заключил себя в тюрьму, признав себя заслужившим это наказание, если не представит суду своего слугу.[15] (22) Но он отлично знал, что не может его представить, потому что тот был убит из-за него и его преступлений, чтобы не мог сделаться доносчиком. Но разве не отнял у него рассудок кто-нибудь из богов, если он счел для себя более легким назначить себе тюремное заключение, чем штраф, при равной надежде?[16] (23) Как бы то ни было, вследствие этого выбора наказания он пробыл в заключении около года и, находясь там, сделал донос на своих родственников и друзей, когда ему обещана была безнаказанность, если донос окажется верным. Как вы думаете, какая у него душа, если он шел на такое крайне позорное дело, донося на своих друзей, тогда как его спасение было еще под сомнением? (24) После этого, когда он довел до казни людей, которые, по его словам, были для него дороже всего на свете, его донос был признан верным, и он был выпущен на свободу; тогда вы сделали дополнительное постановление - не допускать его на площадь и в храмы, так что, даже в случае обиды от врагов, он не мог бы требовать их наказания. (25) С тех пор, как Афины существуют на памяти людей, никто еще не был лишен гражданских прав за такую вину. И справедливо: потому что никто еще не совершал и таких дел. Кого же считать виновником этого: богов или случайность? (26) После этого он поехал к китайскому царю;[17] за попытку к измене царь велел его арестовать и заключить в тюрьму; тут он боялся не только казни, но и ежедневных истязаний, и думал, что у него живого будут отрублены руки и ноги. (27) Однако ему удалось бежать и избавиться от этой опасности; он вернулся в родной город во время правления Четырехсот: бог настолько отнял у него память, что он захотел вернуться к тем самым, кого он обидел. Когда он приехал, его посадили в тюрьму и подвергли истязаниям, но не казнили, а выпустили на свободу. (28) Отсюда он поехал к царю кипрскому Евагору; и там он совершил преступление и был заключен в тюрьму. Спасшись бегством и от него, он стал избегать здешних богов, избегать родного города, избегать мест, в которые он уже раз приходил. Но что за радость в такой жизни, если терпеть часто беды и никогда не иметь покоя? (29) Приехав оттуда сюда во время демократии, он дал взятку пританам,[18] чтобы они привели его сюда; но вы изгнали его из города, подтверждая этим законы, постановленные вами для охраны богов. (30) Ни демократия, ни олигархия, ни тиран - никакое государство не хочет принять его навсегда: все время, с тех пор, как он совершил свое нечестивое преступление, он скитается, постоянно доверяя больше неизвестным ему людям, чем известным, потому что он чем-нибудь обидел тех, кого знает. Теперь наконец он вернулся к нам в город, но уже дважды в один и тот же год[19] против него возбуждено судебное дело. (31) Он сам постоянно находится в узах,[20] состояние его уменьшается вследствие судебных процессов. Но, когда человек делит свою жизнь[21] между врагами и доносчиками, то такая жизнь уже не в жизнь. Эти несчастия бог дает ему не затем, чтобы он придумал что-нибудь для своего спасения, но в наказание за его прежние нечестивые поступки. (32) Наконец, теперь он отдался вам в руки не потому, чтобы надеялся на свою невиновность, но влекомый какой-то роковой необходимостью. Поэтому, клянусь Зевсом, ни старый, ни малый, при виде спасения Андокида из опасностей, хотя, как вы знаете, он совершил нечестивые дела, не должен терять веру в богов: помните, что лучше прожить половину жизни без горя, чем две жизни среди горя, как он.
(33) Он дошел до такого бесстыдства, что даже хочет принимать участие в государственных делах и уже говорит в Народном собрании, критикует разных должностных лиц и проваливает их при докимасии,[22] является в Совет и дает указания о жертвоприношениях, процессиях, молебствиях, оракулах. Но, если вы последуете его советам, каким богам, думаете вы, будет приятно то, что вы будете делать для них? Не думайте, господа судьи, что если вы хотите забыть его поступки, то их забудут и боги. (34) Но он не хочет оставаться вдали от государственной деятельности, как человек, сознающий свою вину; нет, он имеет такие мысли, как будто он сам открыл государственных преступников, и хочет пользоваться влиянием больше других, как будто он остался без наказания не вследствие вашей мягкости и недосуга за множеством дел; но теперь его преступления уже не скрыты от вас; он будет изобличен и понесет наказание.
(35) Андокид будет опираться еще на такой довод: необходимо вам указать на аргументы, которые он будет приводить в свое оправдание, чтобы вы, выслушав обе стороны, постановили более правильное решение. Он говорит именно, что он оказал великую услугу отечеству тем, что сделал донос и избавил его от тогдашнего страха и беспокойства. (36) Но кто же был виновником этих великих несчастий? Не сам ли он,- - тем, что сделал то, что сделал? Так неужели надо быть благодарным ему за его услуги, - за то, что он сделал донос, получив в награду за это от вас безнаказанность, а в беспокойстве и несчастиях виноваты вы, - тем, что искали виновных? Конечно нет, совсем наоборот: он привел город в беспокойство, а успокоили его вы.
(37) Как я слышал, Андокид хочет сказать в свое оправдание, что договоры[23] касаются и его, как и всех афинян. Прикрываясь этим, он думает, что многие из вас, боясь нарушить договоры, оправдают его. (38) Теперь я скажу о том, что договоры совершенно не касаются Андокида, - ни те, которые заключили вы со спартанцами, ни те, которые заключила Пирейская партия с Городской. В самом деле, ни у кого из нас стольких нет таких или подобных преступлений, как у Андокида, а потому у него и нет основания получать выгоду от нас. (39) Да, конечно, не из-за него ссорились мы и не тогда помирились, когда и его включили в договор. Не ради одного человека, а ради нас. Городской и Пирейской партий, были заключены договоры и клятвы. Поистине, было бы удивительно, если бы мы, сами терпя недостаток, стали заботиться о жившем за границей Андокиде, чтобы его преступления были преданы забвению. (40) Но, может быть, спартанцы в заключенных с нами договорах позаботились об Андокиде за то, что он оказал им какую-нибудь услугу? Или, может быть, вы позаботились о нем? За какое благодеяние? За то, что он много раз для вас подвергал опасности свою жизнь? (41) Нет, афиняне, это защита его неверна: не давайтесь в обман! Не в том состоит нарушение договоров, что Андокид за свои личные преступления подвергается наказанию, а в том, что кто-нибудь, под предлогом общественного бедствия, совершает над другим личную месть.
(42) Может быть, Андокид будет с своей стороны обвинять Кефисия, и у него найдется что сказать: надо уж говорить правду. Но вам нельзя было бы одним и тем же голосованием приговорить к наказанию и подсудимого и обвинителя. Но теперь время постановить справедливое решение об Андокиде: придет другое время для Кефисия и для каждого из нас, о ком он теперь упомянет. Поэтому не оправдывайте теперь его, виновного, из-за того, что вы гневаетесь на других.
(43) Но Андокид скажет, что он сделал донос и что никто другой не захочет доносить, если вы будете наказывать доносчиков. Но он уже получил от вас награду за донос: он спас себе жизнь, тогда как другие за это были казнены. Таким образом, виновниками его спасения являетесь вы, а виновником этих несчастий и опасностей своих был он сам - тем, что нарушил ваши постановления и условия,[24] на которых ему дарована была безнаказанность за его донос. (44) Так не следует предоставлять доносчикам полную свободу совершать преступления (довольно и тех, которые ими совершены); за проступки их должно наказывать. Кроме того, другие доносчики, которые были уличены в позорных преступлениях, но добились освобождения, знают, по крайней мере, одно то, что не следует мозолить глаза обиженным ими людям, и понимают, что, живя за границей, они будут считаться афинскими гражданами, имеющими все права, а живя на родине среди обиженных ими сограждан, - негодяями и нечестивыми. (45) Так, например, Батрах,[25] негодяй, хуже которого нет никого на свете, кроме Андокида, сделавший донос в правление Тридцати, хотя и находился под защитой договоров и клятв наравне с теми, кто был в Элевсине,[26] тем не менее боялся обиженных им лиц и жил в другом городе. А Андокид, оскорбивший самих богов, обращал на них внимания меньше, чем Батрах на людей, и входил в храмы. А кто подлее и глупее Батраха, тот должен быть вполне доволен, что вы сохранили ему жизнь.
(46) Ну, что же вы должны принять во внимание, чтобы оправдать Андокида? Может быть, то, что он храбрый воин? Нет, он никогда не выступал из города ни в один поход, ни кавалеристом, ни гоплитом,[27] ни командиром судна, ни флотским солдатом, ни раньше нашего несчастия,[28] ни после несчастия, хотя ему от роду уже сорок лет с лишком. (47) А между тем другие изгнанники участвовали вместе с вами в снаряжении триер на Геллеспонте. Вспомните также, от каких бедствий, от какой войны вы спасли себя и отечество: много понесли вы и лично труда, много потратили денег как своих собственных, так и государственных, много доблестных граждан вы похоронили из-за бывшей тогда войны. (48) А Андокид, не испытавший этих несчастий, не внесший ничего для спасения отечества,[29] теперь считает себя вправе принимать участие в делах государства, в котором он совершил кощунство. Но ведь он - человек богатый, влиятельный благодаря своему состоянию, пользовавшийся гостеприимством царей и тиранов? Этим он будет теперь хвастаться, зная ваш характер. (49) Какой военный налог станет он вносить,[30] когда он, зная о той страшной буре и опасности, которой подверглось отечество, и будучи собственником судна, тем не менее не захотел, даже в надежде на выгоду, привезти хлеба и помочь отечеству? Метеки и иностранцы помогали государству подвозом хлеба в благодарность за данные им права; а ты, Андокид, какую услугу оказал ему, какие проступки загладил, какую вернул плату за свое воспитание?..[31]
(50) Афиняне! Вспомните о том, что сделал Андокид, подумайте и о празднике,[32] за который вы были прославлены всем светом. Но нет: вы так часто видели его преступления и слышали о них, что ваши чувства уже притупились: даже страшные преступления вам более не кажутся страшными. Но все же устремите внимание, примите решение посмотреть на то, что он делал, и вы лучше разберетесь в этом деле. (51) Он, надев жреческую одежду, пародировал священные обряды, показывал их непосвященным и произнес вслух таинственные слова; а изображения богов, в которых мы верим, которым служим и, соблюдая чистоту, приносим жертвы и молимся, - их изображения он изуродовал. Вследствие этого жрицы и жрецы, ставши лицом к западу,
прокляли его и потрясли багряницами по стародавнему обычаю; Он сознался в этих преступлениях. (52) Кроме того, он преступил изданный вами закон - не допускать его, как отягченного грехом, в храмы: все это поправши, он вошел в наш город, принес жертву на алтарях, которые ему были запрещены, и входил в святилища, над которыми кощунствовал, вошел в Элевсиний, омыл себе руки святой водой. (53) Кто может выносить это? Какой друг, какой родственник, какой земляк его, тайно оказав ему милость, навлечет на себя явный гнев богов? Итак, теперь вы должны проникнуться мыслью, что, наказывая Андокида и удаляя его от себя, вы очищаете город, снимаете с себя вину, удаляете осквернителя, избавляетесь от грешника, потому что Андокид относится к их числу.
(54) Я хочу теперь рассказать вам, какой совет подал мой дед Диокл, сын гиерофанта Закора, когда вы обдумывали, что делать с одним мегарцем, совершившим преступление против религии. Когда другие предлагали его казнить без суда, тотчас же, он посоветовал судить его для пользы людей, чтобы другие, услышав и увидев это, были на будущее время воздержнее; а для удовлетворения богов он советовал, чтобы каждый, прежде чем прийти в суд, составил сам про себя дома приговор о том, что надо сделать с этим нечестивцем. (55) И вы, афиняне (вы ведь знаете, что надо сделать), не давайте ему уговорить себя. У вас в руках явный преступник: вы видели, слышали его преступления. Он будет молить, заклинать вас: не жалейте его. Сожаления заслуживают не те, которые караются смертью справедливо, а те, которые несправедливо.

---

[1] Этот рассказ, в котором не хватает начала, касается человека, который, подобно Андокиду, погрешил относительно элевсинских богинь и за это наказан голодной смертью, несмотря на изобилие находящихся перед ним яств; поэтому и Андокида судьи должны осудить на смерть.

[2] Месиво было обычной едой в Греции. Это было тесто (не печеное), сделанное из муки с водою, или маслом, или молоком.

[3] Гиерофант — главный жрец элевсинских мистерий; в это звание выбирался пожилой человек, исключительно из знатного рода Евмолпидов, упоминаемых в § го. Он должен был хранить целомудрие.

[4] Деметра и Персефона.

[5] В древнее время во главе всего государственного управления Афин стояли девять архонтов. Мало-помалу их должностная власть была раздроблена и так ограничена, что они, по введении жеребьевки, могли выбираться по жребию из всех граждан. В конце концов их компетенция, помимо некоторых почетных прав, ограничивалась правами, соединенными с председательством на суде, и религиозными обязанностями; они были также членами Ареопага. Сообща они действовали только в немногих случаях; большая часть дел распределялась между отдельными членами коллегии. Первый из них назывался в древнее время просто «архонтом» (позднее — «эпонимом»), второй — «царем», третий — «полемархом», остальные шесть — «фесмофетами». Второй архонт — «царь» — имел надзор над всем государственным культом. Поэтому в дальнейших словах нашей речи и говорится о принесении им жертв и т. д.

[6] Элевсиний («здешний») — храм Деметры и Персефоны, находившийся в самих Афинах, а Элевсинский храм — в Элевсине.

[7] На острове Кипре было девять царей в разных городах; одним из них был Евагор, который около 410 г. стал царем города Саламина на Кипре, а затем постепенно распространил свою власть на большую часть острова. Он был в дружбе с афинянами. Время жизни Андокида за границей — между 415 и 402 гг.

[8] Закон, внесенный Исотимидом в 415 г., по которому люди, совершившие преступление против религии и сознавшиеся в нем, не должны были быть допускаемы в храмы и на площадь. Об этом законе упоминается и ниже, в § 24.

[9] Спартанцы и Лисандр, которые после. победы над афинянами в 404 г. приказали принять в число граждан и тех, кто совершил преступление против религии.

[10] Принята конъектура Рейске.

[11] Диагор, уроженец острова Мелоса, живший около середины V в., был известен своим атеизмом.

[12] Около 1456 рублей.

[13] Т. е. люди наказывают сразу, а боги 1 — не сразу.

[14] Или: «...преступление, и подумайте, существует ли другая жизнь, подобная его жизни».

[15] Суд требовал, чтобы Андокид представил своего слугу для того, чтобы он под пыткой подтвердил его показание: предполагалось, что слуга должен был знать и дело об изуродовании гермов.

[16] Т. е. «на исполнение указанного выше условия».

[17] Царь города Кития на острове Кипре, имя которого неизвестно; но это не Евагор, упомянутый в § 28.

[18] Совет пятисот делился на го секций по 50 человек, принадлежавших к одной филе, которые составляли постоянную комиссию. Каждая такая секция по очереди заведовала делами в течение десятой части года (35—36 дней), подготовляла предложения для внесения в Совет, созывала и руководила заседаниями Совета и Народного собрания. Эти 50 человек назывались пританами. Они и привели Андокида «сюда», т. е. в Совет пятисот, и потом в Народное собрание. Это кратковременное возвращение его в Афины было около 407 г.

[19] Принята конъектура Рейске. Из этой фразы видно, что в 399 г., еще раньше того процесса, для которого составлена наша речь, против Андокида было возбуждено судебное дело; но, судя по тому, что о результате этого дела нет упоминания, надо думать, что оно в суде не разбиралось.

[20] Т. е. постоянно подвергается тюремному заключению.

[21] В оригинале непереводимая игра слов: поставлено слово p4os, которое значит и «жизнь» и «состояние».

[22] Дурную сторону жеребьевки, посредством которой замещалась большая часть должностей, устраняли особым испытанием, «докимасией», перед вступлением в должность. При докимасии кандидату предлагались разные вопросы, касавшиеся вообще условий, необходимых для занятия известной должности. К этим условиям относились: гражданское полноправие, известный возраст, исполнение военных и податных повинностей по отношению к государству и обязанностей детей по отношению к родителям.

[23] Об этих договорах более подробно оратор говорит в § 38 и 39. Это были договоры, заключенные в 403 г. между «пирейской» демократической партией с Фрасибулом во главе, боровшейся против Тридцати тиранов, и «городской» олигархической партией, причем была объявлена всеобщая амнистия. См. введение к речи XII, отдел 58.

[24] Тот же закон, внесенный Исотимидом; см. примеч. 8.

[25] О Батрахе есть упоминание и в речи XII, 48. Это был один из клевретов Тридцати тиранов, служивший им в качестве доносчика. После восстановления демократии, он, как видно из текста, несмотря на всеобщую амнистию, счел более безопасным для себя удалиться из Афин.

[26] Т. е. сторонниками Тридцати. См. примеч. 23.

[27] Гоплиты — тяжело вооруженная пехота.

[28] «Несчастие» — роковое для афинян сражение при Эгос-Потамосе на Геллеспонте в 405 г.

[29] Переведено по конъектуре Франкена.

[30] Переведено по конъектуре Тальгейма.

[31] В рукописи пропуск в одну страницу, содержавшую около 10 параграфов текста.

[32] Элевсинские мистерии.

VII. Речь, произнесенная в Ареопаге в защиту неизвестного, обвиненного в уничтожении священной маслины

Эта речь, как и предыдущая, произнесена в процессе, касающемся религии, и потому дело разбирается в Ареопаге (см. введение к речи V). Подсудимому предъявлено обвинение сперва в том, что он срубил священную маслину, потом, - что выкорчевал пень от такой маслины в своем поместье.
Культура маслин в Аттике была важным источником народного благосостояния и поэтому находилась под государственным контролем. Кроме деревьев, принадлежавших частным владельцам, были еще "священные маслины", которые, по преданию, произошли от маслины, чудесным образом выросшей на Акрополе из копья богини Афины.[1] Эти священные деревья росли не в одном месте, а были рассеяны как по государственным, так и по частным землям и составляли собственность государства. Вследствие взгляда на них как на предмет, имеющий отношение к религии, они все были зарегистрированы и находились в ведении Ареопага, который для осмотра их посылал раз в месяц инспекторов (§ 29) и раз в год специальную комиссию (§ 25). Уничтожить такое дерево считалось большим преступлением против религии (нечестием), которое каралось изгнанием из отечества и конфискацией имущества (§ 3 и 41), и для этого преступления не было положено срока давности (§ 17). Даже засаживать землю вблизи их запрещалось (§ 25). Во время Пелопоннесской войны много таких деревьев было срублено или повреждено (§ 7). По восстановлении порядка старались сохранить поврежденные деревья, еще имевшие способность к жизни, тем, что их обносили загородкой (маслина - очень живучее растение) - для защиты от порчи животными и т. п.
Подсудимый (имя его не названо) - состоятельный афинский гражданин (§ 21), владелец нескольких поместий (§ 24), исправно несший разного рода повинности, "литургии" (§ 31), но не принимавший активного участия в государственной деятельности (§ 1). Обвинитель его - некто Никомах, молодой человек (§ 29), которого подсудимый считает сикофантом (§ 1 и 38) и который, по его мнению, возбудил против него этот процесс по наущению его личных врагов, чтобы получить "отступное" в случае, если подсудимый не захочет быть запутанным в такое неприятное и опасное дело (§ 39).
Обвиняемый приводит в своей речи большое количество логических доказательств свой невиновности, основанных на правдоподобии, помимо свидетельских показаний: это потому, что показаниям свидетелей в Афинах придавалось гораздо меньше значения, чем, в современном суде. Кроме того, быть оправданным с полным блеском не только было делом чести, но и доставляло в будущем безопасность от дальнейших нападений сикофантов.
Определить время произнесения этой речи можно лишь приблизительно: инкриминируемое преступление, по словам обвинителя, произошло в год архонта Суниада, соответствующий 397/396 г. до н. э. (§ 11), а ответчик говорит, что истец возбудил дело "столько времени спустя" (§ 42); таким образом, процесс и речь можно датировать самое раннее 395 г.

* * *

(1) Члены Совета! Прежде я думал, что всякий может избежать суда и кляуз, если будет держаться в стороне от общественной деятельности. Но теперь я так неожиданно подвергся обвинению и попал в руки подлых сикофантов, что, думается мне, даже младенец в утробе матери уже должен бояться за будущее, если это как-нибудь возможно: ведь благодаря таким господам опасность попасть под суд грозит человеку ни в чем не повинному наравне с человеком преступным. (2) Выпутаться из этого процесса тем более трудно, что сперва, в письменной жалобе, говорилось о вырытии мною из земли целого оливкового дерева; тогда обвинители мои обратились с запросом к арендаторам урожая священных маслин;[2] но, так как этим путем они не могли найти за мною никакой вины, то теперь они уже в устной форме заявляют о вырытии мною лишь поврежденной священной маслины: они рассчитывают, что для меня очень трудно опровергнуть это обвинение, а для них самих более простора говорить что вздумается. (3) О злых умыслах моего противника я услыхал лишь сейчас, в одно время с вами, будущими судьями в этом деле, хотя мне приходится вести процесс, где для меня решается вопрос об отечестве и достоянии.[3] Однако я попытаюсь изложить вам дело с самого начала.
(4) Этот участок принадлежал Писандру. Когда имущество Писандра было конфисковано, этот участок получил в дар от народа Аполлодор из Мегары. Он обрабатывал его все время; но незадолго до правления Тридцати его купил у него Антикл и сдал в аренду; а я купил у Антикла уже в мирное время. (5) Поэтому, члены Совета, я считаю своей задачей доказать лишь то, что, когда я приобрел этот участок, на нем не было ни целого оливкового дерева, ни поврежденного. Что же касается более раннего времени, то, я думаю, было бы несправедливо меня наказывать, если бы в старое время их были там целые тысячи: если они вырыты не по моей вине, то меня не должно за преступления других привлекать к суду в качестве ответчика.
(6) Вы все знаете, что война,[4] наделавшая нам много разных бед, была причиной между прочим и того, что отдаленные части страны опустошали спартанцы, а в ближайших местах грабили свои.[5] Так справедливо ли мне теперь нести наказание за причиненный тогда ущерб государству? А так как и этот участок, как конфискованный во время войны, оставался непроданным с лишком три года, (7) то нет ничего мудреного, что на нем рубили священные маслины в такие времена, когда мы и свое-то собственное имущество не в силах были охранять. Но, как известно вам, члены Совета, особенно тем из вас, которые имеют надзор за такими участками, в то время во многих местах были целые рощи маслин частных и священных; теперь большая часть их вырублена, и земля стоит пустою. Если владельцами этих мест и в мирное, и в военное время были одни и те же лица, вы считаете незаконным наказывать их ввиду того, что порубки были сделаны другими. (8) Но, если вы признаете невиновными тех хозяев, которые все время владели землей, то и подавно вы не должны наказывать владельцев, купивших землю уже в мирное время.
(9) О том, что было прежде, члены Совета, я мог бы сказать еще много; но, думаю, достаточно и того, что уже сказал. А когда я получил в свою собственность этот участок, я, менее чем через пять дней после покупки, сдал его в аренду Каллистрату в год архонтства Пифодора.[6] (10) Каллистрат два года обрабатывал его, но на нем не было ни одной маслины, ни частной, ни священной, - ни целой, ни поврежденной. На третий год работал на нем в течение целого года Деметрий, здесь находящийся налицо; на четвертый я сдал его в аренду вольноотпущеннику Антисфена Алкию, которого теперь уже нет в живых; затем при таком же положении дел его держал в аренде и Протей в продолжение трех лет. Пожалуйте сюда ко мне.[7]
(Свидетели.)
(11) С этого времени я сам работаю на нем. Мой противник утверждает, будто поврежденная маслина срублена мною в год архонтства Суниада.[8] Но, как вам засвидетельствовали лица, которые раньше работали на этом участке и в течение многих лет арендовали его у меня, на нем не было поврежденной маслины. Как же еще яснее уличить во лжи моего противника? Ведь не может последующий хозяин уничтожить то, чего не было раньше.
(12) В прежнее время, члены Совета, когда люди про меня говорили, что я умен и аккуратен, что не сделаю ничего зря, не подумавши, на это я, бывало, сердился и думал, что меня называют не так, как следует; но теперь я желал бы, чтобы вы все имели обо мне это мнение: тогда вы сообразили бы, что я, предпринимая такое дело, стал бы думать, какой барыш мне будет уничтожить маслину и какой убыток сохранить ее; и затем, что я выиграл бы, если бы это преступление удалось скрыть, и какое наказание я понес бы от вас, если бы оно обнаружилось. (13) Никто не делает подобных вещей из простого озорства, а все имеют в виду пользу: и вы должны смотреть с этой точки зрения, и противники мои должны исходить в своих обвинениях из этого принципа и стараться показать, какую выгоду мог иметь виновный. (14) Но в данном случае противник мой не может доказать ни того, что бедность вынудила меня решиться на подобное преступление, ни того, что мой участок портило присутствие на нем поврежденной маслины, ни того, что она мешала расти винограду, ни того, что была близко от дома, ни того, наконец, что я не знаю, как опасен ваш суд. А я, напротив, могу доказать, что, если бы я совершил подобное преступление, то от этого произошел бы для меня большой ущерб во многих отношениях: (15) прежде всего ведь, как он говорит, я рубил эту маслину среди белого дня, как будто мне не было надобности скрывать это ото всех, а, напротив, нужно было, чтобы все афиняне знали про это. Конечно, если бы это дело грозило одним лишь позором, пожалуй, можно было бы еще не обращать внимания на прохожих; но я рисковал подвергнуться не позору, а жестокому наказанию. (16) Затем, разве я не был бы несчастнейшим в мире человеком, если бы мои слуги, как свидетели такого преступления, стали на всю мою жизнь не рабами мне, а господами? Таким образом, как бы сильно они ни провинились предо мною, я не мог бы их наказать, вполне понимая, что от них зависит и мне отомстить, и самим получить свободу за донос.[9] (17) Далее, если бы мне пришло в голову не обращать внимания на слуг, как я решился бы вырыть эту маслину, когда участок арендовали столько человек, которые все знали бы о моем преступлении? Выгоды от этого было бы мне мало, а между тем при отсутствии срока давности для возбуждения дела все работавшие на этом участке были одинаково заинтересованы в сохранении маслины, для того, чтобы, в случае обвинения их самих, они могли бы сложить ответственность на своего преемника. Но, как видите, они меня считают невиновным и, если дают ложное показание, то себя делают соучастниками преступления. (18) Затем, допустим, что и тут я устроил штуку: но как мог бы я подкупить всех прохожих или соседей, которые не только знают друг про друга то, что у всех на глазах, но стараются разузнать даже и то, что мы держим в секрете от всех? А что касается меня, то одни из них со мною в хороших отношениях, другие - в дурных из-за моей усадьбы; (19) а потому последних ему следовало выставить свидетелями, а не бросать дерзких обвинений только лишь так, зря: он говорит, будто бы я стоял около, а люди мои вырубали корни, а потом будто бы воловий погонщик наложил куски дерева на телегу и увез.
(20) А тебе, Никомах, следовало бы тогда же пригласить прохожих в свидетели и обнаружить это дело. Тогда ты отнял бы у меня всякую возможность защищаться; а сам если я был твоим врагом, то отомстил бы мне этим способом; если ты делал это ради блага отечества, то при таком способе изобличения не казался бы сикофантом; (21) если ты хотел поживиться, то тогда мог бы взять с меня больше всего, потому что, если бы дело было обнаружено, мне не представлялось бы иной возможности спастись, как дать тебе взятку. Ты ничего этого не сделал, но хочешь, чтобы я был осужден лишь по твоему голословному обвинению, и жалуешься на то, что будто бы вследствие моего влияния и моих денег никто из свидетелей не решается показать в твою пользу. (22) Но, если бы в тот момент, когда, по твоим словам, я вырывал священную маслину, ты привел девять архонтов или кого-либо из членов Ареопага, тебе не было бы надобности в других свидетелях: в этом случае правдивость твоих показаний знали бы те именно лица, которые должны были бы разбирать это дело.
(23) Таким образом, я нахожусь в очень неприятном положении: если бы он представил свидетелей, то он требовал бы, чтоб им верили; а когда их нет у него, то и это обстоятельство, по его мнению, должно служить к моей же невыгоде. Ему я не удивляюсь: раз уж он - сикофант, то, надо полагать, он не попадет в такой просак, что у него в одно и то же время не будет ни аргументов такого рода, ни свидетелей; но вы, я думаю, не должны становиться на его точку зрения. (24) Ведь вы знаете, что на равнине в других моих усадьбах есть много священных маслин - и целых и обгорелых: если бы я хотел, гораздо безопаснее было бы мне их выкопать или срубить и эту землю обработать, потому что, при большом числе их, преступление было бы не так заметно. (25) Но я ими дорожу так же, как отечеством и имуществом вместе, потому что понимаю, что из-за них я рискую лишиться и того и другого. В свидетели этого я возьму вас самих: каждый месяц вы уделяете им свое внимание и каждый год посылаете ревизоров; но никто из них ни разу не подверг меня штрафу за обработку земли около священных маслин.[10] (26) А если я придаю столь большое значение мелким штрафам, то, разумеется, не могу так безразлично относиться к опасности лишиться всех гражданских прав; и если я, как видите, так берегу те многочисленные маслины, совершить преступление над которыми я имел более возможности, то, конечно, нельзя меня судить теперь за уничтожение той единственной маслины, вырыть которую тайком было невозможно.
(27) А когда удобнее было мне, члены Совета, поступать противозаконно, - во время демократии или при Тридцати? Я говорю это не в том смысле, как будто бы тогда я был в силе, а теперь унижен; но тогда всякому предоставлялось больше простора совершать преступления, чем теперь. Так окажется, что даже в те времена я не совершил ни такого преступления, ни вообще чего-либо дурного. (28) А как решился бы я, если только не был злейшим врагом самому себе, при таком строгом контроле с вашей стороны, уничтожить священную маслину на этом участке, на котором, по словам обвинителя, нет ни единого дерева, а была только одна поврежденная маслина, когда вокруг него идет дорога, с обеих сторон живут соседи, когда он не огорожен и отовсюду открыт для взора? При этих обстоятельствах кто решился бы на такое дерзкое дело? (29) Но если вы, на которых государством возложен постоянный надзор за священными маслинами, никогда не подвергали меня штрафу за обработку земли около них, никогда не привлекали меня к суду за уничтожение их, то мне кажется странным, что этот господин, не владеющий землей поблизости, не выбранный в контролеры и не достигший еще возраста,[11] чтобы ведать такими делами, подал на меня жалобу за вырытие из земли священной маслины.
(30) Поэтому прошу вас не придавать таким заявлениям веры больше, чем фактам, и не позволять врагам моим говорить подобным образом о том, что вы сами знаете; прошу вас иметь в виду как сказанное мною, так и вообще всю мою жизнь как гражданина. (31) Все возложенные на меня повинности я выполнял с большим усердием, чем к тому обязывало меня государство: снаряжал военные суда, вносил военные налоги, устраивал хоры и вообще исполнял все повинности,[12] не жалея денег, не хуже кого другого из граждан. (32) А между тем, если бы я исполнял их экономно, а не с таким усердием, то я не рисковал бы за это лишиться ни отечества, ни имущества, а, напротив, владел бы большим состоянием, не совершая при этом никакого преступления и не подвергая опасности свою жизнь. А сделай я то, в чем он меня обвиняет, выгоды я не получал никакой, а себя ставил в опасное положение. (33) Между тем вы все согласитесь, что в важных делах правильнее руководиться и важными доказательствами и считать заслуживающими большего доверия те факты, которые может засвидетельствовать весь город, чем те, на которые он лишь один указывает в своем обвинении.
(34) Затем, члены Совета, примите в соображение и все другие факты. Я подошел к противнику моему со свидетелями и сказал, что все слуги, которых я имел, когда этот участок перешел в мои руки, и теперь еще находятся при мне, и что я готов дать ему для допроса под пыткой[13] кого из них он пожелает: я был уверен, что доказательство против его заявления и в пользу моих действий этим подкрепилось бы. (35) Но он отклонил это, говоря, что слугам верить нельзя. Однако если слуги под пыткой показывают на самих себя, зная, что их ожидает смертная казнь, то, на мой взгляд, было бы странно предполагать, что там, где дело идет о господах, к которым они относятся крайне недоброжелательно, они предпочли бы терпеть пытку, чем показать против них и избавиться от мучений в данную минуту. (36) Для всех, конечно, ясно, члены Совета, как я полагаю, что если бы я не хотел дать своих людей для допроса по требованию Никомаха, то про меня подумали бы, что я сознаю за собою вину; стало быть, если он отказался взять их для допроса, хотя я предлагал, то справедливость требует и о нем вывести такое же заключение, особенно ввиду неодинаковой опасности для меня и для него.
(37) Если бы слуги дали обо мне показание, какое он хочет, то у меня не было бы возможности ни слова сказать в свое оправдание; а он, если бы слуги показали несогласно с ним, не подлежал никакому наказанию. Поэтому гораздо скорее было ему взять их, чем мне их дать. Стало быть, раз я выражал такую готовность, то был уверен, что для меня будет полезно, если вы узнаете истину об этом деле из допроса рабов под пыткой, из свидетельских показаний и из логических доказательств. (38) Примите в соображение, члены Совета, следующие обстоятельства: кому более должно верить, - тем ли, в пользу кого показало много свидетелей, или же тому, в пользу которого никто показать не решился? Затем, что более вероятно, - что он говорит ложь, ничем не рискуя, или что я совершил подобное преступление с таким громадным риском? Наконец, как вы думаете, - он ратует за благо отечества, или же он внес обвинение как сикофант?
(39) Я с своей стороны полагаю, вы убеждены, что Никомах выступил в этом процессе вследствие подстрекательства со стороны моих врагов: не то чтобы он надеялся доказать мою виновность, но он рассчитывал взять с меня деньги: чем легче в подобных процессах обвинять и труднее защищаться, тем сильнее все стараются избежать их. (40) Но я, члены Совета, считал ниже своего достоинства уклоняться от суда; а раз он подал жалобу на меня, я предоставил себя в ваше распоряжение и для избежания этого процесса не помирился ни с одним из своих врагов, которым бранить меня доставляет еще больше удовольствия, чем хвалить самих себя. Открыто сделать мне какое-либо зло ни один из них, правда, никогда не решался; но они натравляют на меня таких господ, которым верить было бы несправедливо с вашей стороны. (41) Ведь я был бы несчастнейшим в мире человеком, если бы, вопреки справедливости, мне пришлось идти в изгнание; детей у меня нет; я одинок; мой дом осиротеет; мать будет в страшной нужде; из-за гнуснейших обвинений я лишусь столь славного отечества, - я, который много раз сражался за него и на море, и на суше и выказал себя другом закона и порядка и при демократии, и при олигархии.
(42) Не знаю, однако, члены Совета, уместно ли мне здесь говорить об этом.[14] Но я показал вам, что на моем участке не было поврежденной священной маслины, и представил вам свидетелей и доказательства этого. При рассмотрении дела помните об этом и благоволите спросить моего противника, почему он, имея возможность уличить меня на месте преступления, начал против меня столь важный процесс лишь столько времени спустя; (43) почему он не представил ни одного свидетеля, а желает, чтобы ему поверили на слово, когда он мог доказать мою виновность фактами; наконец, почему он отказался от моего предложения подвергнуть допросу всех слуг моих, которые, по его словам, были при совершении преступления.

---

[1]  Была легенда, что Посейдон и Афина спорили за обладание Аттикой. Они решили, что, кто из них окажет большее благодеяние этой стране, тот и будет владельцем ее. Посейдон ударил своим трезубцем о землю, и из нее забил источник соленой воды, а Афина воткнула в землю свое копье, и оно обратилось в маслину. Афина была признана победительницей.

[2] Урожай священных маслин сдавался арендаторам. Дело, упоминаемое здесь, надо представлять так: сперва обвинители в письменной форме указали, что подсудимый вырыл целую маслину, и обратились за подтверждением этого факта к арендаторам, у которых была регистрация этих деревьев. Но так как арендаторы ответили, что в поместье ответчика такой маслины не было, то обвинители изменили свою жалобу и заявили, что там было поврежденное дерево (или только пень его), которое он будто бы выкорчевал.

[3] См. введение.

[4] Пелопоннесская война.

[5] Систематическое разорение окрестностей Афин, производившееся афинскими войсками с целью затруднить спартанцам возможность пребывания в Этом районе.

[6] Этот год соответствует 404/403 г. Афинский год начинался после летнего солнцестояния, приходящегося по нашему календарю на 21 июня, и соответствовал второй половине нашего года и первой половине следующего. Счет годов афиняне вели по архонтам: говорили, что такое-то событие произошло при таком-то архонте. Архонтов было девять; по имени первого из них (в более позднюю эпоху называвшегося эпонимом) и обозначался год. См. примеч. 5 к речи VI).

[7] Обращение к свидетелям.

[8] Этот год соответствует 397/396 г.

[9] См. введение к речи V.

[10] Как видно из § 25 и 29, за эксплуатацию земли около священных маслин налагался штраф, вероятно, потому, что такая обработка могла повредить им.

[11] Отсюда видно, что Никомах был еще молодой человек.

[12] Подсудимый говорит о литургиях и прямой подати (см. примеч. 4 и 7 к речи III).

[13] См. примеч. 11 к речи III.

[14] Так как в Ареопаге дозволялось говорить только то, что относится прямо к делу (см. речь III, § 46 и введение к речи III), то подсудимый находит неуместным говорить о своих заслугах.

VIII. Жалоба товарищам по поводу злословия

Это не судебная речь, а нечто вроде письма (может быть, и речи) к друзьям, в частном кругу, с отказом от дружбы с ними вследствие их дурного отзыва об (истинном или мнимом) авторе этого сочинения. Большая часть критиков считает его не принадлежащим Лисию, но есть и защитники его подлинности. Были высказаны разные предположения и о характере этого сочинения, например, что это - риторическое упражнение. Вопросы эти, очевидно, нельзя решить с достоверностью.
Всего вероятнее, что это письмо (или речь) предназначалось для одной из "гетерий". Это были соединения, или кружки, имевшие первой целью взаимную поддержку, например при искании должностей, в судебных процессах и т. п. Мало-помалу они превратились в тайные политические общества, стремившиеся к низвержению демократии (см. введение к речи XII, отдел 3). Из § 18 виден характер этого общества: члены его должны были поддерживать того из них, которому нужен будет защитник (очевидно, синегор: см. введение к речи V) и свидетели. Если верно такое предположение, то это сочинение интересно как проливающее свет на отношения между членами гетерии.

* * *

(1) Мне кажется, я нашел удобный момент высказать то, что давно хотел: здесь налицо находятся как те, кого я обвиняю, так и те, в присутствии которых я хочу выразить порицание моим оскорбителям. Однако моя забота направлена в гораздо большей степени на слушателей: первые, я думаю, не придадут никакого значения тому, что они окажутся недружественными к друзьям (иначе они и не подумали бы даже так дурно относиться ко мне); (2) вторым, напротив, я хотел бы показать, что они первые меня обидели, не испытавши сами от меня никакой обиды. Хоть и неприятно видеть себя вынужденным говорить об этом, но и нельзя не говорить, когда, вопреки ожиданию, чувствуешь себя обиженным и находишь оскорбителей в лице тех, кого считал друзьями.
(3) Так вот, прежде всего, чтобы кто-нибудь из вас, желая, может быть, оправдать их проступок, не выставил такого предлога этого проступка, - скажите, кто из вас обижен мною словом ли или делом, или кто, обратившись ко мне с просьбой, не получил того, что я мог сделать и чего он от меня требовал. Так за что же вы браните меня или делаете мне зло и притом рассказываете про меня разные небылицы тем, про кого рассказывали их мне? (4) А между тем, вы так надоедали этими рассказами, что один мой знакомый нашел для себя лучшим выказать свою заботу обо мне и предпочел сообщить мне это. Всего, что он говорил мне, я не скажу (потому что и слышать это мне было неприятно); не скажу, даже упрекая вас за то, что вы так отзывались обо мне, потому что я освободил бы вас от вины, если бы вам сказал то же, что вы обо мне. (5) Но я скажу то, что вы говорили, думая, что оскорбляете меня, а на самом деле выставляя себя в смешном виде. Вы говорили именно, будто я нахожусь в вашем обществе и разговариваю с вами вопреки вашему желанию и будто бы, что вы ни делаете, не можете избавиться от меня, и наконец будто бы я против вашей воли ходил с вами в Элевсин в праздничной процессии.[1] Вы думаете, что такими речами позорите меня, но на самом деле выставляете себя в самом дурном свете, потому что в одно и то же время одного и того же человека вы тайком бранили, а открыто признавали другом. (6) Вы должны бы были или не говорить про меня ничего дурного, или не иметь общения со мною, и притом открыто отказаться от дружбы. А если вы считали это позором, то как же не было для вас позорно иметь общение с человеком, которому даже отказать в дружбе вы считали неблагородным? (7) Но я не нашел в себе ничего такого, за что бы вы имели право относиться свысока к общению со мною. В самом деле, не видел я, чтоб вы были гениальными людьми, а я невеждою, или чтоб у вас было много друзей, а у меня никого, или чтоб вы были богатыми, а я бедным, или чтоб вы были знаменитостями, а я имел дурную репутацию, или, наконец, чтоб мое положение было шатким, а ваше твердым. Так какое же у меня могло быть основание подозревать, что вы тяготитесь моим обществом? (8) Когда вы говорили это знакомым,[2] вы думали, что они не передадут этого мне; вы обходили всех и распускали про меня дурные слухи, думая, что в этом заключается очень хитрый маневр, а на самом деле самим себе выносили обвинительный приговор за то, что по доброй воле имеете общение со скверными людьми.[3]
Кто мне сказал это, вам не удастся узнать. Прежде всего ведь, хоть вы и будете спрашивать, но вы и так знаете, кто мне сказал это: как же вы можете не знать, кому вы говорили такие слова? (9) Затем, я был бы негодяем, если бы я поступил по отношению к нему так же, как он по отношению к вам. Он передавал мне не с той целью, с какой вы говорили ему. Он с добрым для меня намерением передал это близким ко мне людям; а вы говорили ему, желая мне повредить. Если бы я не верил этому, я постарался бы уличить его во лжи; но и то, что он рассказал, согласуется с прежними вашими действиями; это служит мне достаточным доказательством того, а то - этого, (10) Прежде всего, когда я, при вашем посредстве, договорился с Гегемахом обо всем по поводу заклада лошади...[4] когда я хотел отвести к нему назад больную лошадь, вот этот Диодор старался отклонить меня от этого намерения, говоря, что Поликл не будет спорить о двенадцати минах[5] и отдаст их. Так говорил он тогда; а когда лошадь издохла, он в конце концов выступил вместе с ними[6] против меня и доказывал, что я не имею права на получение денег. (11) А между тем, этим они сами же себя обвиняли. Если бы я, обиженный ими, не мог привести никакого справедливого аргумента по поводу того, что я делал при их содействии, то тогда, конечно, они вправе были действовать с ним заодно. Я думал, что они ради упражнения в диалектике высказывают противоположное мнение по данному вопросу; но, как видно, они не только говорили против, но и действовали против. (12) И потому говорили они против, чтобы Поликл знал мои доводы; это потом обнаружилось. В присутствии третейских судей Поликл с гневом сказал, что и мои друзья считают меня неправым, как они говорили ему. Разве это не согласуется с тем, что мне передано? Тот же самый человек передал мне с ваших слов, что людей, желающих говорить в мою пользу, вы стараетесь отклонить от этого, а некоторым уже и помешали. Нужно ли это еще яснее доказывать? (13) Ну вот: этот человек знал, что я просил Клитодика сказать заключительное слово, но он отказался. Ведь он не был при этом. Да и какая польза ему была клеветать на меня перед вами с таким усердием, чтобы постараться сообщить эту выдумку близким мне людям?
(14) Теперь я понимаю, что вы уже давно искали предлога (порвать дружбу со мною), когда жаловались, что Фрасимах по моему наущению отзывается о вас дурно. Тогда я спросил его, по моему ли наущению он дурно отзывается о Диодоре. Но он с полным презрением отнесся к этому "по моему наущению" и сказал, что далек от мысли по чьему бы то ни было наущению бранить Диодора. Когда я привел к нему (человека, сообщившего об этом), то Фрасимах требовал доказательств того, о чем он говорил; но тот готов был все сделать, только не это. (15) После этого Автократ говорил Фрасимаху в моем присутствии, что Евриптолем жалуется на него и уверяет, что он (Фрасимах) дурно отзывается о нем (Евриптолеме); что передавал ему об этом Менофил. Сейчас же Фрасимах пошел со мною к Менофилу; но последний сказал, что он про это никогда не слыхал и не передавал этого Евриптолему, да и не только этого, но и вообще давно с ним не разговаривал. (16) Ясно, что вы искали таких предлогов, - тогда в дружбе моей с Фрасимахом, а теперь, когда эти предлоги у вас истощились, вы уже не пропускаете никакого случая, чтоб уязвить меня более открыто. Я должен был понять, что мне суждена такая участь, тогда еще, когда вы и мне бранили друг друга; кроме того, я все сказал вам и о Поликле, которому вы теперь помогаете. (17) Зачем же я этого не остерегался? Глупость какая-то на меня напала. Я думал, что я у вас такой друг, который гарантирован от злоречья по той именно причине, что мне вы бранили других, и в этих скверных отзывах друг о друге я видел залог от каждого из вас.
(18) Так вот, я по доброй воле отказываюсь от дружбы с вами, потому что, ей-богу, не знаю, какой мне будет убыток от того, что не буду с вами; ведь и пользы мне не было от того, что я был с вами. Может быть, когда у меня будет дело в суде, я почувствую тогда недостаток в защитнике и свидетелях? Но и теперь, вместо того чтобы самим говорить в мою пользу, вы стараетесь помешать человеку, который хочет говорить; вместо того чтобы помочь и дать показание по справедливости, вы становитесь на сторону моих противников и даете показания (в их пользу). (19) Или вы дадите обо мне самый лучший отзыв, как люди, расположенные ко мне? Нет, и теперь вы одни отзываетесь обо мне дурно. Так я не буду вам более помехой. Теперь вы сами испытаете подобную участь, потому что у вас есть привычка всегда ругать одного из товарищей и делать ему гадости; а когда меня не будет с вами, то вы обратитесь против себя самих, и потом один за другим станете ненавистными друг другу, и наконец тот, кто останется один, будет ругать сам себя. (20) Выгода мне будет в том, что я, теперь первый избавившись от вас, меньше всех пострадаю от вас, потому что людей, имеющих с вами дело, вы ругаете и делаете им гадости, а не имеющих дела с вами никогда никого не трогаете.

---

[1] Процессия, отправлявшаяся из Афин в Элевсин во время празднования мистерий, см. введение к речи VI.

[2] Переведено по конъектуре.

[3] Ввиду порчи текста дан перевод в приблизительном смысле.

[4] Здесь имеется пропуск в тексте рукописи.

[5] 12 мин — около 300 рублей.

[6] О ком здесь говорится, из текста не видно; может быть, об этих лицах было упоминание в указанном выше пропуске; по-видимому, это какие-то обвинители автора.

IX. Речь в защиту солдата

Обстоятельства дела изложены в речи, § 4-7. Обвиняемый, Полиен, за два года до процесса вернулся в Афины, отбыв воинскую повинность; но не прошло и двух месяцев после этого, как его опять внесли в список военнообязанных. Он пошел к стратегу своей филы и заявил ему, что он отслужил свой срок; но получил оскорбительный отказ. После такой обиды он однажды на площади в частном разговоре стал бранить стратегов. Им об этом было сообщено, и они наложили на Полиена штраф, однако не взыскивали его, пока занимали свою должность. Когда же годовой срок их службы истекал, они внесли Полиена в список штрафованных и передали дело государственным казначеям. Казначеи нашли, что штраф наложен неправильно, и не стали взыскивать его. Но так как по афинскому закону всякий гражданин, знавший, что за кем-либо числится долг государству, мог привлечь его к суду, то и в данном случае ^нашлись люди, возбудившие процесс против Полиена как против государственного должника, и описали его имущество за этот долг. Полиен в своей речи доказывает незаконность иска ввиду незаконности самого наложения штрафа, так как закон признает оскорбление должностного лица наказуемым фактом только в том случае, если бранные слова были произнесены в зале заседания должностного лица, а он бранил стратегов на рынке.
На основании § 4 можно предполагать, что речь эта относится ко времени Коринфской войны (см. примеч. 27 к речи II), т. е. к 394-387 гг.
Некоторые критики считают эту речь не принадлежащей Лисию, основываясь главным образом на особенностях ее языка и стиля.

* * *

(1) С какою целью мои противники оставили в стороне суть дела, а постарались только изобразить в дурном свете мой характер? Разве они не знают, что надо говорить о сути дела? Или они знают это, но думают, что это пройдет незамеченным, если будут говорить о чем угодно более, чем о том, что надо? (2) Что они говорят такие речи не из презрения ко мне, а из недоверия к своему делу, это я наверно знаю; но если они думают, что вы по неосведомленности поверите их клевете и осудите меня, то это было бы для меня удивительно. (3) Я думал, господа судьи, что настоящий процесс касается только предмета обвинения, а не моей личности, но ввиду того, что противники стараются лично меня очернить, мне необходимо в своей защите коснуться всего. Прежде всего я сообщу вам об описи имущества[1] у меня.
(4) В позапрошлом году я приехал в город и не успел прожить еще и двух месяцев, как меня внесли в список военнообязанных. Узнавши об этом, я сейчас же возымел подозрение, что причина такого зачисления меня - недобрая. Я пошел к стратегу,[2] указал, ему, что я отслужил свой срок, но не встретил с его стороны надлежащего отношения. Оскорбления меня возмущали, но я не принимал никаких активных мер.
(5) В таком затруднительном положении я обратился к одному гражданину за советом, как мне поступить в данном случае, и узнал от него, что грозят даже посадить меня в тюрьму, говоря, что Полиен живет в городе нисколько не меньше времени, чем Калликрат. Вышеупомянутый разговор происходил у стола менялы Филия; (6) а стратег Ктесикл со своими коллегами, получив от кого-то сообщение, что я их браню, счел себя вправе наказать меня вопреки закону, воспрещающему бранить должностное лицо только в зале заседаний. Наложив на меня штраф, они, однако, не пытались взыскать с меня деньги; но, когда истекал срок их должности, они внесли меня в список штрафованных и передали его казначеям.[3]
(7) Так поступили они; а казначеи, посмотревшие на дело совершенно иначе, чем они, вызвали передавших им этот список и стали доискиваться причины такого обвинения. Узнав, в чем дело, и принимая во внимание, что я перенес, они сперва старались уговорить их отменить наказание, указывая на несправедливость заносить граждан в штрафные списки по личной вражде. Не будучи в состоянии убедить их, они, подвергая себя опасности перед вами, признали наказание не имеющим законной силы.
(8) Итак, я был оправдан казначеями; это вы знаете. Хотя, полагаю, даже и ввиду этого изложения дела мне следует быть чистым от обвинения, но все-таки я представлю еще несколько законов и других оснований. Возьми закон![4]
(Закон.)
(9) Как вы слышали, закон ясно повелевает наказывать лиц, произносящих бранные слова в зале заседаний. А я уж представил свидетелей в доказательство того, что я не входил в дом, где собираются должностные лица; а коль скоро я приговорен к штрафу незаконно, то я не должен ничего и не обязан платить его. (10) Ведь если доказано, что я не входил в зал заседаний, а закон налагает наказание на лиц, совершающих такой проступок внутри здания, то ясно, что я ни в чем не виновен, а только по вражде без вины был несправедливо наказан.
(11) Они и сами признали, что поступили незаконно: они не сдали отчета в этом, но не обратились в суд, чтобы его приговором утвердить свои действия. Но, во всяком случае, если бы они наказали меня по праву и утвердили наложенный штраф вашим приговором, то все-таки справедливо будет считать меня чистым от обвинения, коль скоро казначеи отменили этот штраф. (12) В самом деле, если бы они не имели права взыскивать или отменять штраф, то было бы основание, чтобы я, как законно приговоренный к нему, обязан был уплатить его; но если они могут отменить .его и отдают отчет в своих действиях, то легко будет их подвергнуть должному наказанию, если они совершили какой-либо проступок.
(13) Как мое дело было передано казначеям и как я подвергнут наказанию, вы знаете. Но надо вам знать не только причину этого обвинения, но и повод ко вражде. Я был в дружбе с Состратом[5] еще до начала этой вражды, так как знал, что он оказал важные услуги отечеству. (14) Достигнув известности через этого влиятельного человека, я не мстил врагам и не делал добра друзьям, потому что при жизни его я уже в силу необходимости, по возрасту своему,[6] стоял далеко от дел. Когда же он окончил жизнь, то я ни словом, ни делом не вредил никому из моих обвинителей; напротив, могу указать такие факты, за которые мои противники с гораздо большей справедливостью могли бы оказать мне добро, чем сделать зло. (15) Так вот, их гнев начался по вышеупомянутой причине, так как никакого повода ко вражде не существовало. Несмотря на данную ими присягу включать в список только лиц, еще не отбывавших воинской повинности, они преступили эту клятву и предоставили народу решение о моем праве гражданства.[7] (16) При этом они наказали меня за оскорбление будто бы должностного лица, попрали справедливость, употребляли все усилия, чтобы вредить мне под тем или иным предлогом. А что сделали бы они, если бы могли причинить мне большой вред, а себе доставить большую пользу, когда они. не имея ни той, ни другой возможности, выше всего ставят самый акт совершения несправедливости? (17) Но, кроме того, они презирали ваш народ и даже не находили нужным бояться богов и выказали такое пренебрежение к народу и к закону, что даже и не подумали оправдываться в своих действиях, и наконец, находя наказание мое недостаточным, в довершение всего изгнали меня из города.[8] (18) При такой склонности к беззаконию и насилию они совершенно не старались скрыть свою несправедливость; напротив, они привели меня в суд, опять обвиняя в том же, и, хотя я не совершил никакого преступления, стараются уличить меня в нем и бранят меня, бросая в меня клевету, не подходящую к моему образу жизни, но соответствующую и свойственную их собственной натуре.
(19) Так вот, они всячески стараются добиться моего осуждения; но вы не поддавайтесь их наветам, не осуждайте меня и не отменяйте решения тех, которые высказали мнение лучшее и справедливое. Казначеи поступили вполне согласно с законами и по праву и, несомненно, не допустили никакого нарушения закона, а, напротив, вполне руководились справедливостью. (20) Преступные действия моих противников не особенно возмущали меня: так уж заведено, думается мне, чтобы врагам делать зло, а друзьям добро; но, если бы я у вас не нашел справедливости, это меня опечалило бы гораздо больше. Ведь получится впечатление, что я пострадал не вследствие личной вражды, но вследствие нравственной испорченности государства! (21) Таким образом, в этом процессе моем решается вопрос только по названию об описи имущества, а на самом деле о лишении меня гражданских прав. Если на мою долю выпадет приговор справедливый (а я надеюсь на ваш разум), то я останусь в городе; но если, приведенный ими на суд, я буду несправедливо осужден, то я убегу отсюда. И в самом деле какой надеждой, с какими мыслями придется мне жить среди сограждан, когда я вижу стремления моих противников и не знаю, где мне искать справедливости? (22) Итак, поставьте выше всего справедливость и, помня, что вы прощаете даже явные преступления, не допустите, чтобы человек, не повинный ни в каком преступлении, несправедливо попал в величайшие несчастия из-за личной вражды.

---

[1] Иск, предъявленный к Полиену, по терминологии афинского права, назывался «апографе». Это была жалоба на частное лицо, которое несправедливо владело каким-либо имуществом, принадлежавшим государству; свое название такая жалоба получила от того, что при ней подавалась опись имущества, подлежавшего конфискации в пользу государства. В случае признания справедливости жалобы подавший ее получал часть конфискуемого имущества.

[2] Воинская повинность в Афинах была обязательна для всех граждан от 18 до 60-летнего возраста. Стратеги вместе с членами Совета и демархами (волостными старшинами) ежегодно составляли список граждан, достигших 18 лет. Когда предстояла война, Народное собрание определяло, какого возраста граждане должны быть призваны на действительную службу, причем, вероятно, соблюдалась известная очередь. Списки призываемых выставлялись во всеобщее сведение. В данном случае Полиену показалось несправедливым зачисление его вновь на службу, вне очереди.

[3] Десять «казначеев священных денег Афины», которые заведовали священной казной и сокровищами богини Афины, находившимися в ее храме Парфеноне.

[4] См. примеч. 9 к речи I.

[5] Сострат — лицо неизвестное.

[6] На что именно намекает здесь оратор, неизвестно; вероятно, между Полиеном, тогда еще несовершеннолетним (т. е. не достигшим еще 18 лет), и Состратом были любовные отношения.

[7] За оскорбление должностного лица виновный подвергался лишению гражданских прав, «атимии».

[8] Неясно, о каком изгнании говорит оратор. Вероятно, это место надо исправить по конъектуре Раухенштейна, понимая его в смысле «стараются изгнать», т. е. посредством обвинительного приговора заставить Полнена уйти из города. Об этом же он говорит и в § 21 — «убегу».

X. Первая речь против Феомнеста

Феомнест, молодой афинянин, был привлечен к суду неким Лисифеем за то, что выступал оратором в Народном собрании, хотя бросил щит в сражении; это по афинским законам считалось преступлением, и таким трусам запрещалось говорить перед народом. Но Феомнест был оправдан. Свидетелями против Феомнеста выступали некто Дионисий и гражданин, говорящий эту речь. Для довершения своего триумфа Феомнест подал в суд жалобу на Дионисия за ложное свидетельство и добился его осуждения. Тогда наш оратор с своей стороны привлек Феомнеста к суду за оскорбление словом, именно за то, что Феомнест при разбирательстве дела, возбужденного Лисифеем, сказал по адресу нашего оратора, что он убил своего отца.
Афинский закон против оскорбления словом наказывал штрафом в 500 драхм (около 125 рублей) за употребление некоторых оскорбительных слов, например "человекоубийца", "отцеубийца", "матереубийца", "бросатель щита" и др., как "непроизносимых". Феомнест указывал в своей защите, что он не произнес по адресу своего противника слова "отцеубийца", запрещенного законом, а сказал, что он убил своего отца. Опровержению такой казуистики и посвящена наша речь.
Оратор - сын стратега и сам храбрый воин, по его словам, 32 лет. Дело это сперва рассматривалось третейским судьей, но соглашение между противниками не было достигнуто; тогда оно поступило на суд гелиастов и слушалось в 384/383 г., как видно из § 4.

* * *

(1) Господа судьи, в свидетелях, я думаю, у меня не будет недостатка, потому что, как я вижу, в числе вас, судей, находятся многие из тех, которые присутствовали тогда, когда Лисифей внес исангелию[1] против Феомнеста, обвиняя его в том, что он говорил в Народном собрании, не имея на то права как бросивший оружие. Именно во время этого процесса Феомнест утверждал, что я убил своего отца.[2] (2) Если бы он обвинял меня, что я убийца его отца, я простил бы ему эти слова, потому что считал бы такое обвинение пустым, не заслуживающим ни малейшего внимания; равным образом, если бы им было сказано по моему адресу какое-нибудь другое бранное слово, запрещаемое законом, я не привлек бы его к суду, потому что за оскорбление словом, по моему убеждению, судятся только люди мелочные, слишком склонные к сутяжничеству. (3) Но в данном случае, когда дело идет об отце моем, оказавшем так много услуг и вам и отечеству, я считаю, во-первых, позором для себя оставить безнаказанным человека, бросившего такое обвинение; а во-вторых, хочу узнать от вас, понесет ли он наказание за это, или он один из всех афинян пользуется привилегией делать и говорить, что ему захочется, вопреки законам.
(4) Мне, господа судьи, тридцать два года; а со времени вашего возвращения[3] теперь идет двадцатый год. Таким образом, как видите, мне было тринадцать лет, когда отец мой был казнен Тридцатью. А в эти годы я не знал, существует ли олигархия, да и не в силах был помочь ему против этого злодейства.[4] (5) Кроме того, я пошел бы неправильным путем, если бы ради денег задумал покушение на его жизнь: все досталось старшему брату Панталеонту, который, ставши опекуном нашим, не отдал нам отцовского наследства. Таким образом, господа судьи, по многим причинам я должен желать, чтобы он был жив. Конечно, необходимо об этом упомянуть, но много говорить незачем: вы все достаточно хорошо знаете, что я говорю правду. Но все-таки я представлю вам свидетелей этого.
(Свидетели.)
(6) Таким образом, господа судьи, об этом факте он,[5] может быть, не будет ничего говорить в своей защитительной речи, а заявит вам то, что он имел наглость говорить и у диэтета,[6] именно, что, если сказать про кого-нибудь, что он убил отца, то это не относится к числу слов, запрещенных законом, так как-де закон не это запрещает, а не дозволяет называть человекоубийцей. (7) А я думаю, господа судьи, нам[7] надо спорить не о словах, но о значении их, и все знают, что всякий, кто убил кого-нибудь, есть и человекоубийца, и кто есть человекоубийца, тот и убил кого-нибудь. Да, много работы было бы у законодателя писать все слова, имеющие одно и то же значение; но он, поставивши одно слово, этим обозначил все. (8) Если бы кто сказал про тебя, Феомнест, что ты бил отца или мать, ты считал бы себя вправе потребовать от него удовлетворения; а если бы кто сказал, что ты колотил родителя или родительницу, то нельзя думать, что ты считал бы нужным оставить его безнаказанным, так как он не употребил ни одного запрещенного слова, (9) Хотелось бы мне тебя спросить (ты ведь по этой части специалист и изучил это дело так, что можешь и на практике применять его, и говорить о нем): в законе сказано: "кто скажет про другого, что он отбросил щит, тот подлежит ответственности", - так если бы кто сказал про тебя, что ты кинул щит, ты не стал бы с ним судиться? Ты ограничился бы тем, что сказал бы,[8] что "кинуть щит" нисколько тебя не касается? Ведь "кинуть" и "отбросить" также не одно и то же. (10) Предположим еще, что ты попал бы в коллегию Одиннадцати.[9] Если бы кто привел к тебе человека и жаловался бы, что тот снял с него плащ или стащил хитон, ты тоже не принял бы этой жалобы, а отпустил бы преступника на том же самом основании, что он не назван в жалобе "похитителем одежды". Точно так же, если бы кто увез из города парня на продажу[10] и попался бы, ты не назовешь его "похитителем рабов", если хочешь воевать со словами, а не хочешь обращать внимания на суть дела, для обозначения которой все люди употребляют слова. (11) Далее, подумайте вот о чем, господа судьи. Мне кажется, он, по своей индифферентности и нежеланию утруждать себя, никогда даже не ходил в Ареопаг.[11] Как всем вам известно, в этом месте, при разборе дел об убийстве, обе стороны в своих клятвах употребляют не это слово, а то, которым я обруган: именно, истец клянется, что ответчик "убил", а ответчик - что "не убил". (12) Какой же абсурд был бы - человека, совершившего убийство, хотя бы он называл себя "человекоубийцей", освободить на том основании, что истец в своей клятве употребил слово "убил". И в самом деле, чем отличается этот способ доказательства от того, которым он будет пользоваться? Затем, ты сам за оскорбление словом привлек к суду Лисифея,[12] который сказал, что ты кинул щит. А между тем о кидании щита в законе ничего не говорится, а закон назначает штраф в пятьсот драхм[13] с того, кто скажет про другого, что он "отбросил щит".
(13) Таким образом, когда тебя обругают и тебе надо наказать врага, тогда ты толкуешь законы в таком же духе, как и я теперь; а когда ты вопреки законам обругаешь другого, тогда ты думаешь, что не должен нести ответственность. Разве это не возмутительно? Неужели ты настолько ловок, что умеешь поворачивать законы как хочешь? Или у тебя такая сила, что, по твоим расчетам, людям, оскорбленным тобою, никогда не удастся получить удовлетворение? (14) И как тебе не стыдно? Ведь ты настолько глуп, что надеешься иметь преимущество пред другими гражданами не за заслуги перед отечеством, а за то, что твое преступление осталось безнаказанным. Прочти мне закон.[14]
(Закон.)
(15) Итак, господа судьи, я думаю, вы все видите, что я говорю правильно, а он так бестолков, что не может понять смысла сказанного в законе. Поэтому я хочу дать ему наставление об этом предмете на основании других еще законов: быть может, он хоть теперь на трибуне научится и на будущее время не будет доставлять нам хлопот. Прочти мне эти древние законы Солона.
(Закон.)
(15) Итак, господа судьи, я думаю, вы все видите, что я говорю правильно, а он так бестолков, что не может понять смысла сказанного в законе. Поэтому я хочу дать ему наставление об этом предмете на основании других еще законов: быть может, он хоть теперь на трибуне научится и на будущее время не будет доставлять нам хлопот. Прочти мне эти древние законы Солона.
(16) Закон. "Нога у него должна быть заключена в колодку (ποδοκάκκη) в течение пяти дней, если гелиасты усилят наказание".
Эта ποδοκάκκη, Феомнест, есть то, что теперь называется "быть заключенным в дереве" (ξύλον).
Так, если тот, кто был заключен в нем, после своего освобождения стал бы обвинять коллегию Одиннадцати при сдаче ими отчета в том, что он был заключен не в ποδοκάκκη, а в ξύλον, разве его не сочли бы сумасшедшим? Читай другой закон.
(17) Закон. "Пусть он представит поручителей, поклявшись (ε̉πιορκήσαντα) Аполлоном". "Если он боится процесса, пусть бежит" (δρασκάειν).
Это ε̉πιορκήσαντα значит "поклявшись" (ο̉μόσαντα), а δρασκάξω - то, что мы теперь называем "бежать" (άποδιδράσκω).
"Кто не пускает (α̉πίλλεν) в дверь, когда в доме находится вор". Это άπίλλειν значит "не пускать" (α̉ποχλείειν): не спорь об этом.
(18) "Деньги отдать в рост (στάσιμον), по каким процентам хочет отдающий".
Это στάσι̃μον, милый мой, значит не "вешать", а "взимать процент", какой хочет. Прочти еще конец вот этого закона.
(19) "Которые (женщины) открыто (πεφασμένως) ходят" (πολου̃νται)[15] и "платить за повреждение слуги (οι̉κη̃ος) и рабыни".[16]
Обрати внимание: πεφασμένως - значит "открыто" (φανερω̃ζ), πολει̃σθαι - "ходить" (βαδίζω), а οι̉κη̃ς - "слуги" (θεράποντοζ). (20). Таких слов много и других, господа судьи. Но, если он не чурбан, то, думаю, он понял, что вещи теперь остаются теми же, какими были прежде, а некоторые слова мы употребляем теперь не те, что прежде. Он это нам покажет: он уйдет с трибуны, не сказав ни слова. (21) А если нет, то прошу вас, господа судьи, вынести справедливый приговор, приняв во внимание, что гораздо больше неприятности человеку услышать, что он убил отца, чем услышать, что он бросил щит. Я, по крайней мере, предпочел бы оказаться кинувшим все щиты, чем иметь такую репутацию по отношению к отцу.
(22) Итак, хотя он был виновен в инкриминируемом ему преступлении и хотя ему грозило меньшее наказание, тем не менее он не только был вами помилован, но даже добился того, что человек, выступавший свидетелем против него, был приговорен к лишению гражданских прав.[17] Так неужели мне не удастся наказать его, когда я видел, что он сделал то, что и вам известно,[18] тогда как я сам сохранил свой щит; когда мне пришлось выслушать такое нечестивое, возмутительное поношение; когда мне, в случае его оправдания, грозит страшное несчастие,[19] а ему ничтожное наказание,[20] если он будет признан виновным в оскорблении словом? (23) Что вы мне поставите в упрек? Может быть, то, что я заслужил это поношение? Нет, вы и сами этого не скажете. Или то, что ответчик лучше меня по своим нравственным качествам и предки его были лучше моих? Нет, он и сам не может на это претендовать. Или то, что я бросил оружие и за оскорбление словом привлек к суду человека, который сохранил его? Нет, не такие слухи ходят по городу. (24) Вспомните, что тогда вы ему сделали большой, отличный подарок: кто при этом не пожалеет Дионисия, попавшего в такое несчастие, выказавшего себя героем в сражениях, (25) который, уходя из суда, говорил, что это был для нас в высшей степени несчастный поход:[21] много наших в нем было убито, а те, которые сохранили оружие, по жалобе бросивших его, подверглись осуждению за лжесвидетельство; лучше бы было ему погибнуть тогда, чем, вернувшись на родину, испытать такую горькую участь? (26) Поэтому не жалейте Феомнеста: он заслужил брань, которую ему пришлось выслушать; и не прощайте ему его дерзкой выходки, его бранных слов, недозволенных законом. И в самом деле, какое несчастие может быть для меня больше этого, когда мне пришлось услышать столь позорное обвинение, брошенное мне относительно убийства отца, такого достойного человека? (27) Отец мой много раз бывал стратегом;[22] много и других опасностей делил он с вами; как врагам он не отдавался в руки, так и согражданами никогда не бывал осужден при сдаче отчета; шестидесяти семи лет он был приговорен к смертной казни во время олигархии[23] за свою приверженность к вашей демократической партии. (28) Разве я не должен воспламениться гневом на Феомнеста за такое поношение и защитить отца, считая, что и его касается это оскорбление? Ведь в самом деле, что может быть ему больнее, как не то, что ему, погибшему от врагов, бросают упрек, будто он убит своими детьми? Еще и теперь, господа судьи, при ваших храмах берегутся трофеи,[24] хранящие память о его храбрости, а трофеи, свидетельствующие о трусости Феомнеста и его отца, берегутся при храмах наших врагов: так свойственна трусость их натуре. (29) Кроме того, господа судьи, чем больше они ростом и моложе с виду, тем больше они должны возбуждать ваш гнев: несомненно, что они, обладая физической силой, слабы духом.
(30) Как я слышал, господа судьи, Феомнест хочет сослаться на то, что он сказал это под сердитую руку, за то, что я дал показание, одинаковое с показанием Дионисия. Но вы, господа судьи, имейте в виду, что законодатель не оказывает никакого снисхождения гневу, а карает говорящего, если только он не докажет, что сказанное им соответствует действительности. А я уже два раза давал показания по этому делу: ведь я еще не знал тогда, что вы оказываете снисхождение бросившему щит и караете того, кто это видел.
(31) Не знаю, что мне прибавить еще к сказанному по этому делу; прошу вас только вынести Феомнесту обвинительный приговор: имейте в виду, что более важного процесса, чем настоящий, для меня быть не может. Сейчас я выступаю истцом по делу об оскорблении словом, но при этом же голосовании вашем я являюсь и в качестве обвиняемого в убийстве отца, хотя я один, как только достиг совершеннолетия, привлек к суду в Ареопаге коллегию Тридцати.[25] (32) Помните об этом и защитите меня, отца моего, установленные законы и принесенную вами присягу.[26]

---

[1] Исангелия — донос, сделанный по особо важному государственному делу.

[2] См. примеч. 4.

[3] Возвращение демократии в Афины в 403 г., после свержения Тридцати. См. введение к речи XII, отдел 57.

[4] Из того, как оратор опровергает взводимое на него обвинение, видно, что Феомнест утверждал, будто отец оратора, как добрый патриот (§27), был казнен Тридцатью по доносу сына. «Нет, хочет сказать оратор, к доносу на отца не могли меня побудить политические мотивы, потому что, будучи 18 лет, я даже не знал, существует ли олигархия; но своему малолетству я не мог ему оказать никакой помощи (по-видимому, Феомнест ссылался на этот факт, чтобы показать вероятность доноса сына на отца). Не мог я желать смерти отца и ради получения наследства, так как должен был ожидать, что имущество попадет под опеку старшего брата» (§ 5). Таким образом, слово «убил» в § 1 надо понимать не буквально, а в смысле «был виновником его смерти (посредством доноса)». То же в речах XII, 34; XIII, 33.

[5] Т. е. Феомнест.

[6] Истец сперва обращался к начальству, к которому относилось дело, причем заявлял о желании судиться у диэтета; тогда по жребию ему назначался один или несколько дизтетов. Недовольные решением диэтетов могли апеллировать к суду присяжных. Диэтеты были государственные и частные; они занимались решением частных дел, относящихся к нарушению прав и обязательств. Государственные диэтеты выбирались ежегодно по жребию из граждан, которым шел 60-й год. Частные диэтеты, или полюбовные судьи, выбирались по добровольному соглашению тяжущихся, обыкновенно в числе трех.

[7] Переведено по конъектуре.

[8] Переведено по чтению, принятому в издании Фробсргера.

[9] Коллегия Одиннадцати состояла из десяти членов, избиравшихся жребием по одному из филы, и одиннадцатого — секретаря. Их ведению подлежали главным образом тюрьмы и исполнение смертных приговоров. Но и им самим принадлежало судопроизводство в тех случаях, когда преступление было очевидно или преступник, сознавался, как, например, при форме процесса, которая называется «апагоге», т. е. «отведение» к подлежащему начальству человека, взятого на месте преступления, особенно при преступлениях, направленных против жизни или имущества: убийстве, воровстве, грабеже, похищении людей и т. п.

[10] Похищением людей с целью продажи их в рабство занимались профессиональные разбойники, «андраподисты». Как мы сказали сейчас, суд над ними входил также в компетенцию коллегии Одиннадцати.

[11] См. введение к речи III.

[12] См. выше, § 1.

[13] См. введение к этой речи.

[14] См. примеч. g к речи I. Разумеется закон об оскорблении словом.

[15] Переведено по чтению, принятому в издании Фробергера.

[16] То же.

[17] Разумеется упоминаемый в § 24 Дионисий. Человек, осужденный за ложное свидетельство, подвергался денежному штрафу, причем к этому могла быть еще прибавлена «атимия», т. е. лишение гражданских прав (полное или неполное).

[18] Т. е. бросил щит. Оратор нарочно не произносит этих «непроизносимых» слов, чтобы не подвергнуться наказанию.

[19] Какое разумеется несчастие, видно из § 31: он будет признан убийцей отца.

[20] Штраф в 500 драхм. См. введение.

[21] Поход 394 г., во время Коринфской войны. См. примеч. 27 к речи II.

[22] Стратеги были высшие военные начальники. Их было 10; они назначались ежегодно по выборам (не по жребию, как большинство должностных лиц).

[23] Т. е. во время правления Тридцати.

[24] Оружие, отнятое у врагов, которое, по обычаю, приносилось в дар богам и вешалось в преддверии храма.

[25] При удалении Тридцати в Элевсин (см. введение к речи XII, отдел 58) в Афинах остались только двое членов этой коллегии — Фидон и Эратосфен. Их только и мог привлечь к суду оратор, — очевидно, в отмщение за казнь отца. Дело разбиралось в Ареопаге, потому что они обвинялись в убийстве с обдуманным намерением. См. введение к речи III.

[26] Перед вступлением в должность вновь избранные по жребию гелиасты давали присягу судить по законам и постановлениям народа и Совета, а в случаях, законами не предусмотренных, — по нелицеприятному убеждению решать обо всем, что содержится в жалобе, и выслушивать одинаково речи обвинителя и обвиняемого.

XI. Вторая речь против Феомнеста

* [1]
(1) Что он говорил, будто я убил отца, это знают многие из вас и удостоверяют своими показаниями; а что я этого не сделал, это видно из следующих обстоятельств. Мне тридцать два года, а со времени вашего возвращения теперь идет двадцатый год. (2) Таким образом, как видите, мне было двенадцать лет, когда отец мой был казнен Тридцатью, так что я даже не знал, что тогда была олигархия, да и не в силах был помочь отцу. И ради денег я не мог замышлять покушения на его жизнь, потому что старший брат все забрал и нам ничего не дал.
(3) Может быть, он заявит, что если сказать про кого-нибудь, что он убил отца, то это не относится к числу слов, запрещенных законом, так как, дескать, закон не это запрещает, а не дозволяет называть человекоубийцей. А я думаю, надо спорить не о словах, но о смысле того, что ими обозначается, и все знают, что всякий, кто убил кого-нибудь, есть и человекоубийца его же, и кто есть человекоубийца кого-нибудь, тот и убил его. (4). Да, много работы было бы у законодателя писать все слова, имеющие одно и то же значение; но он, поставивши одно слово, этим обозначил все. Если кто будет говорить, что ты бил отца или мать, тот подлежит наказанию; а если кто скажет, что ты колотишь родителя или родительницу, тот, надо думать, тоже не останется безнаказанным. (5) И если кто скажет про другого, что он кинул щит, будет безнаказанным, потому что закон назначает наказание в том случае, если кто скажет про другого, что он отбросил щит, а не в том, если кто скажет, что он кинул его. Подобным образом, и попав в коллегию Одиннадцати, ты не принял бы человека, задержанного за то, что он снимал с кого-нибудь плащ или хитон, если бы он не был назван в жалобе "похитителем одежды". (6) Точно так же, если бы кто увез из города парня на продажу, ты не принял бы его как "похитителя рабов". Да ты и сам за оскорбление словом привлек к суду человека, который сказал, что ты кинул щит. А между тем в законе об этом не написано, а написано: если кто скажет про другого, что он "отбросил щит". Таким образом, если про тебя скажут, что ты толкуешь законы в таком же духе, как и я теперь, и наказываешь своих врагов; а если сам скажешь, то думаешь, что не должен нести ответственности? (7) Итак, защитите меня: примите во внимание, что гораздо больше неприятности человеку услышать, что он убил отца, чем услышать, что он бросил щит. Я, по крайней мере, предпочел бы оказаться бросившим все щиты, чем иметь такую репутацию по отношению к отцу. А между тем я видел, что он это делал, как и вам известно, а сам я сохранил свой щит. Таким образом, почему я не мог бы наказать его? (8) Что вы мне поставите в упрек? Может быть, то, что я заслужил это поношение? Нет, вы и сами этого не скажете. Или то, что ответчик лучше меня по своим нравственным качествам? Нет, он и сам не может на это претендовать. Или то, что я бросил оружие и привлек к суду человека, который сохранил его? Нет, не такие слухи ходят по городу. (9) Поэтому не жалейте Феомнеста: он заслужил брань, которую ему приходится выслушивать; и не прощайте ему его дерзкой выходки, его бранных слов, не дозволенных законом, и притом сказанных по адресу человека, который много раз бывал стратегом, много опасностей делил с вами; как врагам он не отдавался в руки, так и вами не бывал осужден при сдаче отчета; семидесяти лет он умер при олигархии за свою приверженность к вам. (10) Справедливо воспламениться гневом из-за него: ведь в самом деле, что может быть ему больнее, как услышать, что ему, погибшему от врагов, бросают упрек, будто он убит своими детьми? Трофеи, хранящие память о его храбрости, берегутся при ваших храмах, а трофеи, свидетельствующие об их трусости, берегутся при храмах наших врагов.
(11) Он хочет сослаться на то, что сказал это под сердитую руку. Но вы имейте в виду, что законодатель не оказывает никакого снисхождения гневу, а карает говорящего, если только он не докажет, что это соответствует действительности. А я уже два раза давал показания по этому делу: ведь я еще не знал тогда, что вы оказываете снисхождение бросившему щит и караете того, кто это видел. Поэтому прошу вынести Феомнесту обвинительный приговор. (12) Сейчас я выступаю истцом по делу об оскорблении словом, но при этом же голосовании вашем я являюсь и в качестве обвиняемого в убийстве отца; более важного процесса, чем настоящий, для меня быть не может. А я один, как только достиг совершеннолетия, привлек к суду в Ареопаге коллегию Тридцати. Итак, защитите и его и меня.

---

[1]  Эта речь есть изложение предыдущей.

XII. Речь против Эратосфена, бывшего члена коллегии тридцати, произнесенная самим Лисием

В речах XII и XIII (а также и в других) очень много упоминаний о событиях конца Пелопоннесской войны, особенно о борьбе афинских партий. Поэтому для понимания речей Лисия необходимо возможно ясное представление о внешней и внутренней истории Афин того времени.[1]
1. В Афинах издавна существовала крайняя аристократическая, или олигархическая партия; она не исчезла даже с торжеством демократии. Она то как бы замирала, то вновь оживала и проявляла себя в тех заговорах, ряд которых тянется через афинскую историю V века. Партия эта представляла собой силу, непримиримо враждебную демократии. Заветная мечта олигархов - не ограничение владычества толпы, а безусловное порабощение демоса. Им ненавистна была самая идея равенства и народоправства. Они пользовались всяким случаем, чтобы подрывать демократию; для этого всякие средства казались им хорошими. Они бы не остановились перед таким шагом, как предание родного города в руки спартанцев, и готовы были прибегать к таким приемам, как тайные убийства и террор. Некоторые олигархи надевали личину ярых демократов, чтобы тем вернее губить демократию и работать над ее низвержением.
2. Кроме демократов и аристократов-олигархов, была еще умеренная партия. Возникла она еще в досолоновское время, когда рядом с классом землевладельцев выросла новая сила - сила денежного капитала и капитала торгового.
Хотя новая торговая аристократия и вышла в большинстве случаев из рядов того же землевладельческого класса, она в большей своей части была проникнута совершенно новой психикой, новыми общественными идеалами. "Деньги делают человека" - вот ее девиз; она стремилась к занятию торговлей. Сельское хозяйство являлось для нее лишь одним из средств получения торговой прибыли. Естественно, что и политические задачи, и стремления торговой аристократии все дальше расходились с интересами старой землевладельческой аристократии, пока наконец не оказались в резкой противоположности с этими последними. Столкновение интересов аристократических фракций делало неизбежной борьбу за власть и влияние между ними, исход которой в конце концов зависел от того, на чью сторону при этом станут народные массы. Партия торговой аристократии была многочисленна, но среди двух крайних - радикальной демократии и олигархов - она играла больше пассивную роль: ей недоставало организации, единства, определенной программы, энергии и смелости даровитых вождей.
3. Одной из форм тогдашней классовой борьбы были гетерии, или товарищества, являвшиеся клубами и тайными обществами. Первоначально гетерии образовывались для взаимопомощи при выборах и на суде, чтобы проводить желательных кандидатов на должность или защищать членов от судебных преследований, сикофантов и т. п. Но вскоре их деятельность расширилась, и они получили политический характер. Были гетерии олигархические и демократические. Особенно многочисленны были первые: при господстве демократии олигархи не могли выступать открыто и вынуждены были прибегать к тайным обществам. Во время Пелопоннесской войны гетерии в Афинах широко разветвились и многим начинали внушать страх.
4. Поражение, понесенное Афинянами в Сицилии в 413 г. (см. примеч. 1 к речи XVIII), имело для Афин значение настоящей катастрофы. Дело сразу приняло такой оборот, что на очередь ставился вопрос о самом существовании Афин. Государственная казна была совершенно истощена; флот, составлявший главную силу Афин и являвшийся опорой их морского могущества, был совершенно уничтожен в Сицилии; не менее тяжелые жертвы были принесены и людьми. Но еще более роковое значение для Афин имело то моральное впечатление, какое произвело их поражение на всю Грецию и прежде всего на их союзников. Начавшееся вслед за первыми известиями о катастрофе отпадение союзных городов ухудшило стратегическое положение Афин и одновременно лишило их главного источника доходов. Кроме того, Афины представляли собой центр демократического движения для всей Греции, и потому поражение их должно было вызвать новый взрыв классовой борьбы. Не только в союзных городах, но даже и в самих Афинах аристократическая партия начинает поднимать голову и спешит воспользоваться благоприятным моментом, чтобы свергнуть иго ненавистной ей "черни". Вместе с этим война принимает характер решительного столкновения между аристократией и демократией. Отпадение большей части афинских союзников и переход их на сторону Спарты были следствием прежде всего именно олигархических переворотов, происшедших почти одновременно во всех этих городах. Первым отпал остров Хиос, а затем и другие острова - Лесбос, Фасос, Теос; далее города - Византия, Кизик, Эфес; наконец, почти вся Иония.
5. Повсюду демократия, деморализованная поражением Афин и уже не встречавшая в них авторитетной поддержки, пала почти без сопротивления. Единственное исключение в этом отношении представлял остров Самос. В конце концов и в самих Афинах, впервые после изгнания Фукидида (сына Мелесия) в 443 г., реакционная партия отваживается выступить снова на политическую арену самостоятельно и открыто; обстоятельства складывались для нее в высшей степени благоприятно. В рядах демократической партии царила полная растерянность. Сначала афиняне не верили, что постигшее их несчастие было так велико; однако печальная действительность заставила их вскоре убедиться, что размеры катастрофы превосходили даже самые пессимистические ожидания. Афины очутились в совершенно изолированном положении; спартанцы, утвердившиеся в Декелее на территории самой Аттики, подвергали страну опустошительным набегам; внутри города положение было самое печальное: на верфях не было кораблей, в государственной кассе не было денег, в гавани - матросов.
6. Тяжесть положения усугублялась расколом в лагере демократии. Народные массы обрушили свой гнев против вождей радикальной партии, видя в них виновников несчастия. В свою очередь многие, стоявшие до сих пор во главе радикально-демократической партии, но связанные по своему происхождению и имуществу с аристократическими кругами, поспешили порвать с демократией и перешли в ряды олигархической партии и даже большею частью в ряды крайних олигархов. В числе их были и такие видные представители демократической партии, как Писандр и Харикл, принадлежавшие по своему имущественному положению к состоятельным классам, но выказавшие себя рьяными демократами. Демократическая партия не только была, таким образом, дискредитирована, но и лишилась многих своих популярных вождей. Самые кадры ее сильно поредели, так как массы городского пролетариата, участвовавшие в экспедиции главным образом в качестве флотского экипажа, понесли во время сицилийской катастрофы наиболее тяжелые потери; и теперь, когда с величайшим напряжением удалось выстроить наконец новый военный флот, значительная часть пролетариев снова отплыла на нем в качестве экипажа. Та же относительно немногочисленная часть пролетариата, которая еще оставалась теперь в Афинах, находилась в таком удрученном состоянии, что почти без сопротивления допустила сначала учреждение коллегии пробулов, а затем и полное завершение олигархического переворота.
7. Что касается торгово-аристократической фракции, то под впечатлением последних событий она, по крайней мере в лице большинства своих членов, повернула в сторону олигархии. Если до этого времени руководимая Никием торговая аристократия пыталась бороться против все возраставшего влияния радикальной демократической партии, оставаясь в рамках существующего строя, то теперь она открыто порывает с ним и присоединяется к тем, кто готовит олигархический переворот. В отличие от Никия, не решавшегося открыто порвать с существовавшим демократическим строем, Ферамен, сменивший его в руководстве торгово-аристократической партией, не только принимал участие в олигархическом заговоре 411 г., но и был одним из наиболее деятельных руководителей и вдохновителей этого заговора.
8. Чем сильнее была растерянность среди демократических кругов и чем больше крепло решение вступить на путь государственного переворота в рядах торговой аристократии, тем более оживала партия крайних олигархов, вынужденная до этого времени играть роль пассивного зрителя. Все громче и откровеннее начинают раздаваться разговоры о возвращении к "отеческому строю", причем различные общественные элементы вкладывали в это понятие различное содержание, и под ним разумелось как возвращение к государственному устройству Солона или Клисфена, так и восстановление общественных порядков времени, предшествовавшего законодательной деятельности Солона.
9. Соответственно изменившемуся настроению аристократических кругов и повышению в их среде политической активности, и тайные общества их, так называемые гетерии, служившие до этого времени главным образом для взаимной поддержки и защиты в судебных процессах, теперь все более превращаются в организации, преследующие прежде всего политические цели.
10. Впрочем, представители крайней олигархической землевладельческой партии даже и теперь все еще не отваживались сразу выступить открыто: в первое время после сицилийской катастрофы инициатива сразу же начавшегося движения в пользу политической реформы, по-видимому, находилась в руках более умеренных элементов, примыкавших к торгово-аристократической фракции. Так, члены коллегии Десяти пробулов (см. речь XII, 65), первого учреждения, направленного против крайней демократии и созданного еще осенью 413 г., можно думать, принадлежали именно к этой умеренной части аристократии. Коллегия пробулов учреждена была для предварительного рассмотрения всех дел, поступавших на решение Народного собрания; но авторы этой меры руководились не соображениями целесообразности, а прежде всего желанием ограничить политические права демократических масс населения. Введение пробулов ограничивало и оттесняло Совет пятисот на второй план: это была победа реакции.
11. Однако партия переворота не ограничилась этим. Под впечатлением все продолжавшегося отпадения союзников и перевеса Спарты в военных действиях, подавленное настроение в массах афинского населения возрастало.
Среди демократической партии царили сверх того взаимная подозрительность и недоверие после ряда измен делу демократии со стороны даже признанных ее вождей. Таким оказался, например, Фриних, принадлежавший по своему происхождению к низшим слоям населения и в детстве занимавшийся пастьбой скота (см. речь XX, 11), а теперь сразу сделавшийся из сторонника крайней демократии главой олигархического заговора.
12. Но наиболее благоприятным для олигархов было то, что главная масса городского пролетариата, представлявшая наиболее активную часть демократии, находилась в описываемое время вне Афин. Во флоте, крейсировавшем у Самоса, было занято в общем, не считая метеков и рабов, не менее 10 тысяч собственно афинских граждан.
13. Почва для государственного переворота в Афинах была, таким образом, уже подготовлена, когда Алкивиад, после процесса гермокопидов в 415 г. перешедший на сторону спартанцев, а теперь успевший порвать и с ними, обратился к стратегам, начальствовавшим над афинским флотом, с предложением вместо ненавистной для него со времени его осуждения демократии ввести в Афинах аристократическое правление, обещая в случае такого переворота убедить персидского сатрапа Тиссаферна оказать помощь афинянам (ноябрь 412 г.). Из числа стратегов только Фриних возражал против этого предложения, указывая на то, что Алкивиад, в сущности, так же мало сочувствует олигархии, как и демократии. Другие стратеги и триерархи (капитаны военных судов), из которых многие, если не большинство, принадлежали к сторонникам переворота, понимали это не хуже Фриниха, но поспешили воспользоваться предложением Алкивиада прежде всего как желанным предлогом для открытого выступления против демократии.
14. Писандр, занявший в это время уже вполне определенную позицию на стороне олигархов, явился в Афины (в декабре 412 г.) с известием о предложениях Алкивиада и старался подготовить почву для принятия этого предложения в Народном собрании. Террористическая деятельность олигархических гетерий внесла полное смятение в ряды демократии. Олигархи теперь сделались полными хозяевами в Афинах. "Хотя, - говорит Фукидид (VIII, 66), - Совет пятисот и Народное собрание собирались еще на прежних основаниях, но все принимаемые ими решения и постановления следовали исключительно воле заговорщиков".
15. Поэтому даже и теперь, когда перед афинянами был прямо и открыто поставлен вопрос об изменении государственного строя, в Народном собрании легко и почти без возражений прошло постановление (в конце мая 411 г.) о пополнении коллегии пробулов двадцатью вновь избранными членами и о поручении этой новой коллегии (получившей название синграфеев) обсудить меры "для спасения государства". В число членов этой коллегии были избраны только сторонники переворота.
16. По предложению синграфеев, Народное собрание отменило "обвинение в противозаконии" ("графе параномон") и исангелию, посредством которых поддерживалась устойчивость существующего государственного строя; теперь олигархи могли безопасно вносить предложения о самом радикальном переустройстве государства. Затем была уничтожена система вознаграждений, дававшая возможность широким народным массам осуществлять свои политические права и являвшаяся второй важнейшей опорой демократического строя. Наконец, было принято постановление, равносильное прямому уничтожению демократии, согласно которому политические права оставлялись только за теми гражданами, которые "лучше других могли служить государству и лично и своим имуществом", т. е. обладали определенным имущественным цензом (8 июня 411 г.).
17. Специально избранной новой комиссией из ста членов, принадлежавших, по крайней мере в большинстве, как надо полагать, к сторонникам олигархии,[2] был составлен список полноправных граждан, число которых ограничивалось пятью тысячами. Из числа этих пяти тысяч, вошедших в списки, избрана была специальная законодательная комиссия также из ста членов, состоявшая, надо думать, исключительно из сторонников олигархии.
18. Теперь обнаружились разногласия уже в среде самих олигархов. Умеренное крыло их, главным образом состоявшее из членов прежней торгово-аристократической фракции, стремилось к проведению в жизнь правления этих пяти тысяч. Напротив, крайнее крыло олигархов, опиравшееся исключительно на землевладельческие элементы, настаивало на установлении олигархии в чистом виде.
19. По-видимому, в виде компромисса было принято сразу два проекта. Согласно первому, осуществление которого откладывалось на будущее время, в состав Совета, заменившего Народное собрание, входят все граждане, включенные в число пяти тысяч и имеющие свыше тридцати лет. Согласно второму проекту, главное место отводится также Совету, но он состоит только из четырехсот членов. Как этот Совет, так и избираемые им должностные лица пользуются еще более неограниченными полномочиями, чем те, какими был наделен Совет по первому проекту. Члены этого Совета четырехсот были избраны так. Пять "проэдров" назначили сто членов Совета, из которых каждый кооптировал еще по три члена. Последний проект, носивший название временного, и был, в сущности, проектом олигархическим. Первый проект, проект постоянной конституции, предоставлявший участие в управлении всем пяти тысячам граждан, соответствовал скорее точке зрения умеренной фракции, желавшей найти себе опору в средних, в частности земледельческих, слоях населения. На деле получил осуществление второй проект; это было равносильно победе крайних олигархических элементов.
20. Едва только проект "временной" конституции получил одобрение в Собрании пяти тысяч, как уже спустя всего восемь дней после этого старый Совет пятисот был распущен (16 июня 411 г.). В отправление высших государственных функций тотчас же вступил Совет четырехсот олигархов, который и начал управлять самодержавно вместе с избранными им и имевшими неограниченные полномочия десятью стратегами; в число стратегов попал и Ферамен, руководитель умеренного направления. Участие Пяти тысяч в управлении государством было с этого времени чисто номинальным.
21. Однако то, чего так легко добились олигархи от обезоруженного и деморализованного населения, остававшегося в Афинах, вызвало самый решительный протест со стороны армии и флота, находившихся в то время у Самоса. Здесь сосредоточивались наиболее активные и радикально настроенные элементы демократической партии, которые к тому же сознавали, что они составляют единственную вооруженную силу Афин. Когда во флоте узнали об установлении в Афинах олигархического правления, страшное возбуждение овладело массой. Едва удалось при этом спасти от немедленной расправы лиц, скомпрометировавших себя сочувственным отношением к олигархам. Стратеги, подозревавшиеся в сочувствии к ним, тотчас же были заменены новыми.
22. Однако в числе вновь избранных стратегов оказались такие более чем сомнительные демократы, как Фрасибул, Фрасилл и несколько позднее даже Алкивиад, призванный на Самос по настоянию Фрасибула. Новые стратеги заняли политическую позицию выжидательную и двусмысленную, но, во всяком случае, определенно отрицательную в отношении радикально-демократической партии. Они начали свою деятельность с того, что сдержали непосредственный порыв масс, хотевших прямо двинуться против Афин, чтобы восстановить там господство демократии в прежнем виде. Они были скорее на стороне умеренного крыла аристократии, чем на стороне демоса, и охотно признавали ограничение числа полноправных граждан пятью тысячами, требуя только роспуска Четырехсот.
23. В таком смысле был ими дан ответ посланным от олигархического правления Афин. Хотя этот ответ был дан устами Алкивиада, но, несомненно, он говорил от имени всех стратегов, в том числе и самого влиятельного из них, Фрасибула, который, вопреки распространенному мнению, по-видимому, далеко не был искренним сторонником демократии; во всяком случае, его отношение к радикальной демократии, которая в особенности была ненавистна Алкивиаду, также нельзя было назвать доброжелательным или сочувственным (см. речь XXVIII, 5 и сл.).
24. Между тем и в Афинах в среде самих олигархов разногласия продолжали расти. К крайнему направлению принадлежали Писандр и Фриних, бывшие ранее демократами, Архептолем (упоминаемый в речи XII, 67) и др. Но душою и руководителем крайней олигархической партии был оратор Антифонт (см. речь XII, 67). Наиболее видным и деятельным сторонником умеренного олигархического направления после Ферамена был Аристократ (см. речь XII, 66); к этому же направлению принадлежали Пифодор (может быть, тот самый, который был архонтом в 404/403 г. и упоминается в речи VII, 9), Полистрат (см. речь XX) и др.
25. Силы обеих аристократических фракций в момент начавшихся между ними разногласий оказались далеко не равны: умеренная партия была слабее. Сторонники Ферамена и Аристократа все более стали тяготиться новым строем. Теперь, ободренные поддержкой со стороны стратегов, стоявших во главе флота, они решились выступить против крайних олигархов. Однако и последние не желали уступать, а, напротив, хотели превратить временный порядок в постоянный и приступили к постройке в Эетионее (у Пирея) укрепления, чтобы иметь в нем опорный пункт. Уже постройка его послужила поводом к народному волнению. Когда же пришло известие о поражении афинского флота у Эретрии (в сентябре 411 г.), поставившем Афины пред лицом грозной опасности, произошло открытое возмущение против олигархов, во главе которого стали сами недавние участники переворота - Ферамен и Аристократ (см. речь XII, 66-67). Восстание окончилось падением Четырехсот. Фриних был убит; Антифонт и Архептолем казнены; остальные вожди крайней олигархии спаслись бегством. Руководители умеренной аристократической партии созвали Народное собрание (в сентябре 411 г.) и предложили ему утвердить проект, по которому власть переходила к собранию Пяти тысяч, куда входили все граждане, имевшие средства для вооружения на собственный счет, так что на самом деле число полноправных граждан доходило до девяти тысяч (см. речь XX, 13). Эта реформа, в сущности, сводилась к восстановлению государственного устройства Солона; она отличалась определенным антидемократическим и даже реакционным духом, хотя и далеко не в такой степени, как замыслы крайних олигархов.
26. Правление Пяти тысяч просуществовало лишь самое короткое время; при первых же известиях о некоторых успехах афинского флота оно пало, по-видимому, без всякого сопротивления. Уже в 410 г. опять стал функционировать прежний Совет пятисот, избранный демократическим способом по жребию; возобновлена была и выдача жалованья, что является еще более несомненным доказательством восстановления полной демократии уже в этом году. Возможно, что сами руководители умеренной аристократической фракции пошли на уступки и чрез это продолжали в политической жизни играть далеко не второстепенную роль, занимая виднейшие государственные должности. Можно думать, что восстановление Алкивиада в правах и возвращение его в Афины произошло при согласии и, быть может, даже по инициативе фракции Ферамена, союзником которой Алкивиад выказал себя еще на Самосе. Но возвращение Алкивиада не оправдало возлагавшихся на него надежд. Правда, одержанные им победы доставили ему большую популярность: он с триумфом возвратился в Афины, после чего был избран стратегом с неограниченными полномочиями (в июне 408 г.). Однако первая же неудача в действиях флота при Нотии, незначительная по своим размерам, происшедшая даже не по вине Алкивиада, сразу лишила его всякой популярности (осенью 407 г.). На последовавших вскоре после этого выборах стратегов он не был более избран и добровольно удалился вновь в изгнание, в Херсонес Фракийский (теперешний полуостров Галлиполи), - на этот раз навсегда.
27. Но умеренная аристократическая фракция и после падения Алкивиада продолжала пользоваться некоторым значением. В числе вновь избранных стратегов оказались и такие видные представители этой фракции, как Конон (см. речь XIX, 12, 19, 34, 42), Фрасилл (см. речь XXI, 8 и XXXII, 5), Аристократ и др. Впрочем, в самом факте избрания в стратеги и отплытия вместе с флотом всех наиболее выдающихся членов этой фракции скорее следует видеть не столько торжество ее, сколько удаление под почетным предлогом из Афин ее вождей и виднейших представителей. Сами руководители фракции, Ферамен и Фрасибул, также отплыли с флотом в качестве простых триерархов.
28. Успехи, одержанные афинским флотом, должны были поднять дух среди наиболее демократических слоев населения; радикально-демократическая партия снова приобрела почти исключительное влияние на массы. В качестве руководителя радикальной партии выдвинулся теперь Клеофонт (см. речь XIII, 8 и сл.; XIX, 48; XXX, io и сл.), бывший фабрикантом лир и принадлежавший, следовательно, как и его предшественники по руководству радикальной партией, Клеон и Гипербол, к классу фабрикантов-рабовладельцев.
29. Клеофонт взял на себя роль заведующего государственными финансами (см. речь XIX, 48), открывавшую для него возможность самого широкого влияния как на внешнюю, так и на внутреннюю жизнь Афин. Он провел меру, которая сразу доставила ему популярность среди демократического населения: она заключалась в установлении "диобелии", т. е. раздачи неимущей части населения по два обола в день. Во главе комиссии, заведовавшей этой раздачей, был поставлен другой влиятельный член радикальной партии, Архедем (упоминаемый в речи XIV, 25). В вопросах внешней политики Клеофонт настаивал на восстановлении прежнего положения Афин и на возвращении всех владений Афинского союза в прежнем размере. Эта настойчивость со стороны представителя фабрикантов-капиталистов вполне понятна: стоял вопрос о самом существовании афинской торговли, а вместе с этим и о благосостоянии капиталистов-фабрикантов, которые составляли ядро радикальной партии.
30. Наконец, что касается низов городского населения, на поддержке которых и основывалась главным образом радикальная партия, то интересы их были вполне солидарны с ее интересами. Приученная в своем большинстве к существованию за счет государства масса городского пролетариата, состоявшая главным образом из мелких ремесленников, не менее класса фабрикантов была заинтересована в сохранении господства Афин над союзными городами, взносами которых главным образом и пополнялась государственная казна.
31. Именно эта солидарность между классом крупных фабрикантов и широкими демократическими массами делала положение первых в качестве руководителей Народного собрания, а через это и всей афинской политики, прочным и устойчивым, в противоположность обеим аристократическим фракциям, утратившим к этому времени всякое влияние на массы. Восстановленная демократия снова успела упрочиться в Афинах и, просуществовав до самого конца Пелопоннесской войны, пала только под давлением внешнего вмешательства со стороны Спарты, причем в течение всего этого времени истинным господином положения и распорядителем судеб Афин оставался Клеофонт.
32. По настоянию Клеофонта, в Народном собрании дважды были отклонены мирные предложения спартанцев; даже после поражения афинского флота при Эгос-Потамосе, когда враг стоял уже у ворот, Клеофонт успел провести в Народном собрании постановление, еще раз отвергавшее предложенные спартанцами относительно мягкие условия мира (см. речь XIII, 11-12).
33. Партия крайних олигархов с возрождением демократии снова обречена была на состояние полного бессилия и на вынужденный отказ от участия в политической жизни. Умеренно-аристократическая фракция тоже вынуждена была отказаться от активного вмешательства в политическую жизнь и ограничиться участием в военных операциях. Однако даже и такой отказ не спас ее руководителей от мщения радикально-демократической партии.
34. В 406 г. (в конце июля или в начале августа) афинский флот одержал блестящую победу над пелопоннесским при Аргинусских островах (близ острова Лесбоса). Но последствия этой победы были самые неожиданные: победителей-стратегов в Афинах ожидали вместо награды суд и казнь. Дело в том, что победа сопровождалась тяжкими потерями: не менее 12 судов, попорченных и негодных к плаванию, носились после сражения по волнам; на этих судах были живые люди. После сражения стратеги поручили триерархам Ферамену и Фрасибулу (см. выше, отдел 27) подать помощь потерпевшим крушение и спасти, кого можно. Но разразившаяся буря помешала этому. Таким образом, не только не были оказаны подобающие почести павшим в бою, но многие граждане погибли не от руки врага и не в самом сражении, а уже после него, в волнах моря, потому что им не была оказана помощь. В Афинах говорили, что виновники этого - стратеги, что они не приняли надлежащих мер. Восемь стратегов, участвовавших в битве, были смещены. Двое из них, предчувствуя беду, не поехали в Афины; остальные шесть явились.
35. Близкий единомышленник и сторонник Клеофонта, Архедем (см. выше, отдел 29), выступил с обвинением против одного из них, Эрасинида (упоминаемого в речи XXI, 8), в различных злоупотреблениях (утайке денег), а затем и прочие стратеги были арестованы и преданы суду (см. речь XII, 36). В Народном собрании главным обвинителем их явился Ферамен, который, по-видимому, опасался, что вина падет на него, если не будут обвинены стратеги.
Хотя Ферамен руководился мотивами личного свойства, но это вовсе не значит, чтобы дальнейший ход процесса шел без участия радикальных элементов. Напротив, из того обстоятельства, что дело начато было радикальным демагогом Архедемом, необходимо заключить, что остальные обвинители, выступавшие рядом с Фераменом, должны были принадлежать к радикальной партии. С другой стороны, процесс стратегов встретил, по-видимому, сочувствие, если не открытую поддержку, и в среде крайних олигархов, которые не могли забыть, что замыслы их потерпели крушение в значительной мере вследствие оппозиции со стороны умеренных элементов аристократии.
36. При таком общем возбуждении против них они были лишены даже возможности защищаться; их дело рассматривалось не обычным судебным путем, а в Народном собрании, причем, вопреки обычному порядку судопроизводства, приговор был вынесен не о каждом из них в отдельности, но обо всех сразу. Приговор был - смертная казнь, которая и была приведена в исполнение по отношению к шести стратегам, бывшим налицо.
37. Как этот суровый приговор, так и весь ход процесса свидетельствовал о полном падении авторитета даже той части аристократии, которой до сравнительно недавнего времени удавалось удерживать влияние на народные массы в своих руках. Факт осуждения стратегов, принадлежавших к виднейшим торгово-аристократическим семействам, имел тем большее значение, что почти все осужденные известны были как сторонники демократии или, по крайней мере, называли себя такими, и ни один из них не был скомпрометирован участием в олигархическом заговоре.
38. К этому же или, быть может, к несколько позднейшему времени относится изгнание из Афин, по настоянию Клеофонта, видного представителя торговой аристократии, Крития. Из числа вновь избранных на место казненных стратегов Ферамен был забаллотирован при докимасии пред судом гелиастов (см. речь XIII, 10), - вероятно, также под давлением со стороны Клеофонта и радикальной партии. По его же настоянию было отвергнуто предложение спартанцев о заключении мира. Восстановленное господство радикальной демократической партии в Афинах, таким образом, утвердилось более прочно, чем когда-либо ранее. Конец ему был положен внешним вмешательством.
39. После битвы при Аргинусах во главе спартанского флота снова стал Лисандр, получивший щедрые субсидии от Кира Младшего и на них увеличивший флот. Он занял Геллеспонт, и когда афинский флот, явившись сюда, расположился у Эгос-Потамоса (речки на европейском берегу, впадающей в Геллеспонт) , то Лисандр, выждав удобный момент, захватил его врасплох (в сентябре 405 г.). Поражение афинян было полное. Около 160 кораблей и много пленных досталось победителю. Пленные афиняне около трех тысяч человек - были казнены. Только стратег Конон успел уйти с 8 триерами в Кипр к другу афинян, царю Евагору (см. введение к речи XIX): да еще спаслась быстроходная триера, которая привезла в Афины известие о гибели флота. Один за другим союзные города подчинились Лисандру. Афинских поселенцев он направил в Афины, чтобы увеличить там число жителей и тем вернее потом принудить их голодом к сдаче.[3]
40. Известие о гибели флота при Эгос-Потамосе тотчас же отразилось и на внутренней политической жизни. Было уже темно, когда корабль, привезший печальную весть, вошел в Пирей. Известие быстро облетело весь город; за всю ночь никто не сомкнул глаз. Афины были обложены с суши и с моря. Правда, и теперь, несмотря на осаду, влияние вождя радикальной партии все еще оказывалось настолько велико, что еще раз по его требованию были отвергнуты условия мира, сравнительно мягкие, предложенные спартанцами. Однако постепенно возраставшее по мере хода осады удрученное настроение массы отразилось и на положении радикальной партии. Аристократические элементы снова получают возможность оказывать влияние на политическое положение: были возвращены гражданские права всем, утратившим их в связи с олигархическим переворотом 411 г., а это должно было повести к усилению позиций противников радикальной партии. Во время выборов стратегов в числе избранных оказались такие представители умеренной аристократии, как Стромбихид (упоминаемый в речи XIII, 13 и XXX, 14) и брат Никия Евкрат (см. речь XVIII, 4). Наконец, в том же Народном собрании, которое по настоянию Клеофонта отвергло условия мира, предложенные спартанцами, решено было тем не менее не прерывать переговоров, и продолжение их поручено было Ферамену, из всех вождей и представителей торгово-аристократической фракции наиболее близко стоявшему к руководителям крайнего олигархического течения (см. речь, XIII, 9-10), но, по-видимому, считавшемуся тогда другом демократической партии. Он был послан в Спарту с неограниченными полномочиями для ведения переговоров.
41. Таким образом, влияние умеренно-аристократических элементов возросло даже в Народном собрании. Что же касается Совета пятисот и Гелиэи, - учреждений, которые уже по самой своей природе должны были играть наименее демократическую роль, - то они, по-видимому, к этому времени успели окончательно превратиться в послушное орудие аристократических партий (как об этом прямо сказано в речи XIII, 20). Надо думать, что при содействии именно этих учреждений олигархам и удалось еще до конца осады нанести решительный удар радикально-демократической партии. Сам руководитель ее Клеофонт был арестован при пассивном отношении массы, предан суду и казнен (см. речь XIII, 12). К этому времени, вероятно, относится и возобновление деятельности олигархических гетерий, вскоре сделавшихся господами положения (см. речь XII, 43).
42. С своей стороны Ферамен старался по возможности затягивать переговоры с целью сделать афинян более уступчивыми не столько по отношению к предложенным Спартою условиям мира, сколько по отношению к притязаниям аристократических партий. Определенные намерения при этом приписывает Ферамену не только Лисий, его политический противник (см. речь XIII, и и сл., и XII, 68-71), но также и Ксенофонт, не имевший основания относиться к нему враждебно ("История Греции", II, 2, 16). Лишения осады вынудили наконец афинян к большей сговорчивости. Ферамен вернулся из Спарты и сообщил условия мира, предложенные спартанцами. На основании договора Афины лишались всех своих внешних владений и флота; укрепления Пирея и длинные стены, соединявшие Пирей с городом, должны были быть срыты на всем протяжении (см. речь XIII, 8, 14; XVI, 4; XVIII, 5). Наконец, афиняне вынуждены были заключить оборонительный и наступательный союз со Спартой (404 г.).
43. В числе условий были и такие, которые непосредственно затрагивали внутреннюю политическую жизнь города и внесены были туда, очевидно, по настоянию афинской аристократии и в интересах ее. Одним из таких условий было требование амнистии для политических изгнанников и возвращения их в Афины. На основании другого условия афиняне должны были отказаться от современного государственного строя и вернуться к старинному "отеческому строю", о котором олигархи мечтали еще до переворота 411 г. (см. выше, отдел 8). Но как и в 411 г. (см. выше, отдел 18), в среде аристократии сразу же обнаружились существенные разногласия. Умеренно-аристократическая фракция распалась теперь окончательно.
Только часть фракции последовала за Фераменом, пытавшимся еще раз повторить опыт установления ограниченно-демократического образа правления в духе государственного устройства Солона (см. выше, отдел 25). В числе сторонников Ферамена, оставшихся ему верными и теперь, находился и Эратосфен, принимавший активное участие еще в перевороте 411 г. (см. речь XII, 42). Но большая, по-видимому, часть торгово-аристократической фракции уклонилась от союза и вообще от всякого сближения с крайними олигархами, как, например, Фрасибул, брат Никия Евкрат и сын его Никерат (см. речь XVIII, 4, 6; XIX, 47), затем бывшие в это время вместе с Евкратом стратегами Стромбихид (XIII, 13; XXX, 14), Дионисодор (XIII, 1 и сл., 13, 40), вероятно, стратег Каллиад (упоминаемый в речи XXX, 14) и др. Эти представители умеренной аристократии решились оказать противодействие замыслам олигархов, в том числе и Ферамена, временно вновь примкнувшего к крайним олигархам. Однако намерения противников переворота вскоре сделались известными восторжествовавшим с внешней помощью олигархам: по постановлению Совета, который, как мы видели (см. с. 130), являлся в описываемое время послушным орудием олигархов,
Евкрат, Стромбихид, Никерат, Дионисодор и некоторые другие сочувствовавшие им лица были арестованы и несколько позднее уже по приказу Совета, бывшего при Тридцати, казнены (см. речь XVIII, 5, 6; XIII, 2, 13, 42; XXX, 14).
44. Впрочем, даже и после такого легкого подавления оппозиции в самом начале руководители олигархической партии не были уверены в своих силах и обратились за содействием к начальнику спартанского флота Лисандру, занятому в то время осадой Самоса. Покончив с Самосом, Лисандр явился с флотом в Пирейскую гавань, и тогда только олигархи решились приступить к осуществлению своих замыслов.
45. В присутствии самого Лисандра и многих других спартанцев с этой целью было созвано Народное собрание. Что на нем происходило и какую видную роль играл на нем Ферамен, очень живо описано Лисием в речи XII, 71-77. Одним из сторонников олигархического переворота Драконтидом (см. речь XII, 73) внесено было предложение об избрании специальной комиссии из 30 членов для выработки проекта новой конституции. Предложение не только не встретило сочувствия, но вызвало громкий ропот со стороны огромного большинства собравшихся. Тогда Лисандр заявил, что в случае, если предложение Драконтида не будет принято, встанет вопрос уже не о той или иной форме правления, но о самом политическом существовании Афин. После этого заявления значительная часть граждан предпочла вовсе уйти из собрания, и тогда были произведены выборы комиссии согласно предложению Драконтида. При этом не была соблюдена даже видимость избрания. Десять членов комиссии были указаны Фераменом, десять назначены полуофициальными представителями олигархических гетерий, так называемыми "эфорами" (о назначении которых Лисий говорит в XII, 43; одним из них был Эратосфен, как видно из XII, 46); и, наконец, только избрание остальных десяти членов комиссии (конечно, чисто номинальное) было предоставлено самому Собранию.
46. Избранные таким образом из среды обеих олигархических фракций с явным перевесом в пользу крайних олигархов, члены комиссии Тридцати (получившие впоследстии название "Тридцати тиранов") постарались прежде всего упрочить свое положение (правление их продолжалось приблизительно с апреля по декабрь 404 г.). С этой целью они составили новый Совет пятисот, в который вошли исключительно их сторонники, окружили себя постоянной стражей и, наконец, избрали из числа своих сторонников десять архонтов для надзора за Пиреем, демократическое население которого внушало им наибольшие опасения.
47. После этих предварительных мер первым делом их была отмена учреждений Эфиальта и Перикла; в том числе и суд присяжных, Гелиэя, должен был прекратить свою деятельность. Они не останавливались перед отменой даже некоторых законов Солона, имевших хоть сколько-нибудь демократическое значение; это показывает, как далеко в глубь прошедшего относили они тот "отеческий строй", восстановления которого думали добиться при поддержке извне со стороны Спарты.
48. Надо думать, что именно с этого момента начинается расхождение между крайней олигархической партией и умеренной, представителем которой был Ферамен, стремившийся как раз к восстановлению государственного устройства Солона.
Вторым поводом к разногласию послужил террор, в широких размерах применявшийся крайними олигархами, во главе которых стоял Критий и бывший демократ Харикл (см. речь XII, 43, 55 и XIII, 55). Чувствуя шаткость своего положения, олигархи видели единственное средство упрочить его в беспощадном истреблении всех граждан, сколько-нибудь выделявшихся из общей среды по своему влиянию, положению или богатству.
49. Политическое значение прежде всего, по-видимому, имели и преследования метеков, о которых сообщает Лисий и которые он приписывает всецело корыстным побуждениям. Сам Лисий замечает (см. речь XII, 6), что некоторые метеки подозревались олигархами в несочувственном отношении к перевороту, и, вероятно, не без основания: положение иностранцев в аристократических государствах, например в Спарте, было гораздо хуже, чем в демократических Афинах, и потому афинские метеки имели основания быть недовольными переворотом.
50. Каких размеров достиг в это время террор, показывает общее число пострадавших, доходившее до 1500 человек. Пока дело шло о расправе с вождями радикальной демократии и с демократическими элементами населения, до тех пор между обеими аристократическими фракциями Крития и Ферамена царило относительное согласие. Но, когда олигархи начали направлять удары и против более выдающихся представителей торгово-аристократической фракции, отказавшихся присоединиться к ним (см. выше, отдел 43), такие террористические действия уже не соответствовали интересам фракции Ферамена и вызвали с его стороны возражения. Теперь уже олигархи не выказывали намерения заниматься реформой, для проведения которой они будто бы были избраны. Напротив, Критий очень прозрачно намекал на желание Тридцати захватить власть окончательно в свои руки. Такие намерения партии Крития побудили Ферамена выступить с проектом собственной реформы, а это привело, как и в 411 г., к открытому столкновению между обеими аристократическими фракциями. Прежде всего Ферамен потребовал составления списка "лучших" граждан и передачи управления в их руки. Так как выступление Ферамена нашло поддержку в средних классах населения, то олигархи должны были пойти на уступки и для видимости составили список полноправных граждан, в который включили имена трех тысяч наиболее состоятельных афинян.
51. Ферамен, однако, продолжал настаивать на привлечении к участию в управлении более обширных слоев населения. Тогда олигархи, опасаясь восстания, обезоружили все население за исключением трех тысяч, внесенных в списки, после чего приняли экстренную меру, отменявшую всякие судебные гарантии, и постановили, что все граждане, не вошедшие в список трех тысяч, могут быть убиваемы без суда. Вторым постановлением они исключили из граждан всех тех, кто участвовал в разрушении Эетионейской стены (см. выше, отдел 25) и вообще оказывал противодействие олигархам в 411 г. Этим сторонники крайней олигархии из коллегии Тридцати окончательно отделяли себя от Ферамена и его единомышленников, которые вместе с тем становились, согласно первому постановлению, вне закона.
52. Опираясь на эти постановления, олигархи схватили Ферамена и казнили его без суда. Сцена ареста Ферамена яркими красками описана Ксенофонтом ("История Греции", II, 3, 15 и сл.). Со стороны населения при этом не было оказано никакого противодействия.
53. Со смертью Ферамена оппозиция внутри Афин была подавлена. Вскоре после этого олигархи избавились и от другого опасного соперника, Алкивиада, находившегося в это время в Малой Азии: он пал от рук подосланных убийц, причем инициатива его убийства, по-видимому, исходила также от Крития. Однако опасность для олигархов надвигалась извне. Многие демократы, бежавшие или изгнанные из Афин, нашли себе приют за пределами Аттики, например в Мегаре, в Халкиде на острове Евбее (см. речь XXIV, 25) и особенно в Фивах. Во главе их стал Фрасибул (упоминаемый в речи XII, 52; XVI, 15; XXVIII, 4 и сл.; XXIX, 7). Им удалось овладеть пограничной горной крепостью Филой и образовать там центр, куда стекались все недовольные. Опасность эта, по-видимому, и заставила олигархов опять обратиться за помощью в Спарту. Помощь со стороны Спарты ограничилась на этот раз присылкой гарнизона из 700 человек, занявшего Акрополь, под командой Каллибия.
54. Против олигархов восстановлены были теперь все слои афинского населения. Уже то, что во главе движения стал Фрасибул, бывший союзник Алкивиада и одно время даже Ферамена, показывает, что в этом движении принимали участие не одни радикальные элементы. Вскоре дело дошло до открытого вооруженного столкновения. Несмотря на численный перевес олигархов (см. речь XXVI, 19), противники их без труда овладели сначала холмом Мунихией, господствовавшим над Пиреем, а затем и самим Пиреем. Во время битвы погиб сам Критий, глава олигархической партии.
55. Теперь, после поражения олигархов и смерти их вождя, после того, как их противники успели утвердиться уже в Пирее, волнения начались даже среди трех тысяч привилегированных граждан, вошедших в список, между которыми было мало безусловных сторонников Тридцати. На собрании этих трех тысяч, происходившем после занятия Пирея демократами, лишь незначительная часть собравшихся, состоявшая главным образом из лиц, успевших себя скомпрометировать вместе с Тридцатью, высказалась против всякого соглашения с демократами; большинство же собрания постановило низложить Тридцать. После этого олигархи, лишившиеся поддержки даже со стороны умеренных общественных элементов, вынуждены были удалиться из Афин. Они направились в Элевсин, куда за ними последовали и немногочисленные их сторонники. В Афинах из олигархов остались только двое - Фидон и Эратосфен (см. речь XII, 53-54).
56. Таким образом, в ту пору в Аттике было как бы два лагеря, две партии - Городская и Пирейская. Городская партия, однако, не имела в виду присоединиться к демократическим элементам, собравшимся в Пирее, и раствориться в их рядах. Вместо низложенного правительства Тридцати Городская партия избрала десять новых правителей, в том числе Фидона (из Тридцати), Гиппокла, Эпихара и др. (см. речь XII, 55).
По словам Лисия (см. речь XII, 55), они намеренно были избраны из числа лиц, известных своим враждебным отношением к крайней партии Харикла и Крития и их гетерии; но так как они одинаково враждебно относились и к Пирейской партии, то всего вероятнее, что они были представителями среднего политического течения, близкого или тождественного с умеренной фракцией Ферамена. На близость их к Ферамену указывают и близкие отношения их к Эратосфену, несомненному члену фракции Ферамена.
57. Однако и эти Десять сразу решительно выступили против соглашения с Пирейцами (см. речь XII, 55, 57). По-видимому, воспользовавшись поражением олигархов, представители умеренного крыла аристократии хотели еще раз повторить попытку осуществить свой политический идеал. Но им пришлось вести войну на оба фронта (см. речь XII, 57) и обратиться за помощью в Спарту. Между тем Пирейцы одерживали верх, и Десять в Афинах были низложены Городской партией. Вместо них избраны были другие Десять, принадлежавшие также, по-видимому, к умеренному крылу аристократии, но относившиеся более мирно к Пирейской партии; во главе их стояли Ринон и Фаилл. На помощь аристократам спартанцы послали было Лисандра; но потом возобладало у них другое течение, более умеренное и примирительное, представителем которого был противник Лисандра, царь Павсаний. Он сам послан был с войском (см. речь XVIII, 10 и сл., 22; XII, 6о) и воспользовался первым же успехом в сражении с демократами, чтобы выступить в роли примирителя. По его просьбе из Спарты прибыли посредники, и при участии Павсания и этих посредников состоялся мир (летом 403 г.) между Пирейской и Городской партиями, и демократы получили возможность возвратиться в Афины.
58. Достигнутое таким образом соглашение (которое в речах Лисия часто упоминается: VI, 37, 45; XIII, 88; XVIII, 15; XXV, 23, 27, 28, 34; XXVI, 16, 20) не могло еще считаться полным торжеством демократической партии. Согласно условиям, все остававшиеся в городе сторонники олигархов получали возможность беспрепятственно удалиться в Элевсин (см. речь XXV, 9), где с прежде ушедшими туда олигархами они образовали самостоятельную и вполне автономную общину, находившуюся с населением, оставшимся в Афинах, не более как в союзных отношениях.
Чтобы сделать примирение более действительным, была объявлена общая политическая амнистия, из которой исключались только Тридцать, первые Десять, Одиннадцать (коллегия, надзиравшая за тюрьмами и исполнявшая смертные приговоры) и Десять архонтов Пирея, занимавших эту должность при Тридцати. Очевидно, при таком перечислении имели в виду только лиц, наиболее скомпрометировавших себя приверженностью к крайней олигархии; но даже этим лицам предоставлена была возможность восстановить свои права, если они дадут отчет в своих действиях за время правления Тридцати. Этим путем, вероятно, получили амнистию Эратосфен и Эпихар (см. речь XII, 55). Другие, менее скомпрометированные члены бывшей фракции Ферамена временно приобрели даже некоторое влияние на политическую жизнь. Таков был, например, Архин, который опротестовал народное постановление о даровании гражданских прав Лисию (см. общее введение, стр. 11).
59. Однако, несмотря на амнистию, сторонники Архина не забыли прошлого: когда был поднят вопрос о форме государственного устройства, они еще раз сделали попытку установить хотя бы значительно пониженный ценз для пользования политическими правами и чрез это отстранить от участия в управлении наиболее демократические элементы населения, и прежде всего неимущее городское население. Не только Спарта желала, чтобы демократия в Афинах была восстановлена не в полном виде, а в несколько олигархической форме, но и многие афинские граждане, даже из Пирейской партии, держались того же мнения. При таком строе около пяти тысяч граждан лишались возможности принимать участие в управлении государством.
С этой целью один из бывших членов фракции Ферамена, Формисий, вернувшись на родину с Пирейцами, внес предложение, согласно которому активные политические права предоставлялись только лицам, владеющим хотя бы минимальными земельными участками (403 г.). В основу предлагаемой политической реформы должен был, таким образом, лечь земельный ценз; именно обладавший таким земельным цензом земледельческий класс, освободившийся от оккупации, и представлялся, по крайней мере тогда, наиболее отвечающим видам умеренной аристократии, после того как она разочаровалась в возможности для себя руководить массами городского населения. Но и эта попытка умеренно-аристократической фракции провести в жизнь свой политический идеал кончилась неудачей: проект Формисия был отвергнут в Народном собрании, и активные политические Права вновь предоставлены всем гражданам без ограничения. Речь XXXIV и составлена для какого-то состоятельного гражданина, возражавшего против законопроекта Формисия.
60. Одновременно с восстановлением демократических слоев населения в политических правах решено было возобновить и все демократические учреждения в их прежнем виде. Вскоре начал вновь функционировать Совет пятисот, избранный демократическим способом по жребию; вместе с тем были произведены также и выборы всех обычных демократических магистратов и административных должностных лиц. Постановлено было восстановить все отмененные во время правления Тридцати законы Солона и Драконта и произвести в связи с этим общий пересмотр законов, причем предварительный просмотр и редактирование текста законов поручены были специальной комиссии "анаграфеев", избранной Советом, окончательное же редактирование - самому Совету; в эту комиссию входил и Никомах, против которого была произнесена речь XXX.
61. Немногочисленные умеренно-аристократические элементы, представлявшие теперь все, что осталось от некогда всесильной торгово-аристократической фракции, играли некоторую политическую роль только до того времени, пока радикальная демократия не успела еще оправиться от ударов, нанесенных ей олигархами, и, с другой стороны, страх перед вмешательством Спарты до некоторой степени все еще сдерживал политические страсти. В речи XXXIV, 6-11, приведено немало аргументов именно против запугивания Народного собрания со стороны многих ораторов вмешательством-Спарты. Но, как только первоначальная растерянность и страх перед спартанцами в широких демократических массах начали проходить, демократия быстро снова завоевала принадлежавшее ей ранее место на политической арене; умеренная же аристократия в связи с этим в короткое время потеряла и последнюю видимость политического влияния, каким она пользовалась при Архине, и вскоре после этого, подобно крайним олигархам, сошла с политической арены, поскольку не хотела или не могла раствориться в среде новых общественных элементов.
62. Первым делом оправившейся демократии было положить конец представлявшему для нее постоянную угрозу разделению афинского населения, уничтожив оплот олигархов в Элевсине. Менее чем через три года после состоявшегося примирения партий, ввиду того, что властители Элевсина набирали наемников, афиняне двинулись на Элевсин. Стратеги олигархов, вышедшие к ним для переговоров, были схвачены и казнены; члены коллегии Тридцати бежали; остальные элевсинские поселенцы, которым была обещана полная амнития, вернулись в Афины (401/400 г.).
63. Когда всякая внешняя опасность со стороны олигархов была устранена, радикально-демократическая партия вновь приобрела почти исключительное и уже никем не оспариваемое влияние на политику Афин.

Речь против Эратосфена - единственная (из дошедших до нас судебных речей), произнесенная самим Лисием; она была сказана в 403 г., вероятно, при сдаче Эратосфеном отчета в своей деятельности (см. выше, отдел 58). О причине, побудившей Лисия к этому выступлению, см. общее введение, с. 39 и сл.

* * *

(1) Господа судьи! Не начать обвинение кажется мне трудным, а окончить речь: так велики и так многочисленны преступления этих людей. Поэтому, если бы обвинитель стал говорить ложь, то не мог бы инкриминировать им факты хуже действительных; а если бы хотел держаться истины, то не мог бы пересказать всех их злодеяний; неизбежно у обвинителя не хватило бы или сил, или времени. (2) Мне думается, нам теперь придется делать противоположное тому, что делалось в прежнее время. Прежде обвинитель должен был указать причину своей вражды к обвиняемому;[4] а в настоящем процессе надо спрашивать обвиняемых, какая была причина их вражды ко всем гражданам, из-за которой они дерзнули на такие преступные акты по отношению к ним. Впрочем, я говорю это не потому, чтобы у меня не было личных оснований для вражды к ним и личных несчастий, но ввиду того, что у всех граждан без исключения есть множество причин негодовать на них за свои личные несчастия, - еще больше, чем за бедствия отечества. (3) Что касается меня, господа судьи, то я никогда не выступал на суде ни по своим собственным, ни по чужим делам, и только теперь обстоятельства заставили меня выступить обвинителем Эратосфена; поэтому не раз мною овладевало глубокое отчаяние при мысли, что, пожалуй, вследствие моей неопытности, обвинение, предпринятое мной в защиту брата и в моих собственных интересах, не будет соответствовать важности дела и окажется слишком слабым. Но все-таки я попытаюсь в возможно более коротких словах сообщить вам обстоятельства дела с самого начала.
(4) Отца моего Кефала Перикл уговорил приехать в эту страну. Он прожил здесь тридцать лет, и никогда ни мы, ни он не заводили ни с кем тяжбы и сами не были под судом; напротив того, при демократическом режиме мы жили так, что ни сами не затрагивали других, ни от других не видали обид. (5) Когда же у власти стала коллегия Тридцати (это были негодяи и сикофанты), то они начали толковать о том, что надо очистить государство от преступных элементов, а остальных граждан направить на путь добродетели и справедливости. Так говорили они, но сами так поступать не хотели. Я постараюсь показать вам это, сперва сказавши о своих делах, а потом напомнив вам и события из вашей жизни.
(6) Феогнид и Писон говорили в совете коллегии Тридцати о метеках, что среди них есть некоторые недовольные конституцией: таким образом, имеется отличный предлог, под видом наказания их, на самом деле воспользоваться их деньгами; во всяком случае, государство бедно, а правительству нужны деньги. (7) Без труда им удалось убедить своих слушателей, для которых убивать людей было нипочем, а грабить деньги было делом желанным. Ввиду этого они решили арестовать десять человек, в том числе двоих небогатых, для того чтобы иметь возможность остальным восьми сказать в оправдание этой меры, что не из корыстных мотивов произведены эти аресты, но сделано дело, полезное для конституции, - совершенно так же, как они могли бы защищать всякую другую меру, принятую с достаточным основанием. (8) Распределив между собою дома, они стали их обхаживать. Я принимал гостей, когда они пришли ко мне. Гостей они выгнали, а меня сдали Писону;[5] остальные пошли на фабрику и стали переписывать рабов. Я спросил Писона, не согласен ли он за взятку освободить меня; (9) он ответил, что да, если взятка будет большая. Я сказал, что готов дать талант серебра;[6] он согласился на это. Хоть я и знал, что он ни богов не боится, ни людей не стыдится, но все-таки, при данных условиях, мне казалось крайне необходимым взять с него клятву, (10) Когда он, призывая гибель на свою голову и на голову своих Детей, дал клятву, что за талант освободит меня, я вошел в спальню и открыл сундук. Писон, заметив это, вошел туда и, увидав содержимое, позвал двоих служителей и велел им взять, что было в сундуке. (11) Так как он получил таким образом, господа судьи, не столько, сколько было условлено, а три таланта серебра, четыреста кизикенов,[7] сто дариков[8] и четыре серебряные чаши, то я стал просить его дать мне денег на дорогу; но он отвечал, что я должен быть доволен, если сам останусь цел. (12) Когда мы выходили с Писоном, нам попались навстречу Мелобий и Мнесифид, возвращавшиеся с фабрики: они застали нас у самых дверей и спросили, куда мы идем. Писон ответил, что к моему брату, чтобы и в его доме произвести обыск. Они велели ему идти туда, а мне идти с ними в дом Дамниппа. (13) Писон подошел ко мне и советовал мне молчать и не унывать, потому что он туда придет. Мы застали там Феогнида, который сторожил других арестованных; сдав ему меня, они опять ушли. При таких обстоятельствах я решился на риск, видя, что конец мой уже пришел. (14) Я позвал Дамниппа и сказал ему так: "Ты мне близкий человек; я у тебя в доме; вины за мной никакой нет; погибаю я за свое богатство. Будь же добр, сделай что можешь для моего спасения ; в такой беде". Он обещал это, но находил, что лучше сообщить об этом Феогниду, полагая, что он за деньги все сделает. (15) Пока он разговаривал с Феогнидом (а я был знаком с расположением дома и знал, что он имеет два выхода), я решил попробовать спастись этим способом. Я рассуждал так, что если меня не увидят, то я спасусь, а если попадусь, то, думал я, если Феогнид согласился на убеждения Дамниппа взять взятку, то, несмотря на это, меня отпустят; а если нет, то все равно мне погибать. (16) Рассудив так, я решился бежать, а они в это время караулили v входной двери: все три двери, через; которые мне надо было пройти, оказались не заперты. Придя в дом к Архенею, у которого были суда, я послал его в город разузнать о брате. Вернувшись, он сообщил, что Эратосфен арестовал его на улице и отвел в тюрьму. (17) По получении такого известия, я на следующую же ночь переправился в Мегару. А Полемарху[9] коллегия Тридцати отдала обычный в их время приказ выпить яд, не объявив ему, по какой причине он приговорен к смерти; о суде и защите не было и речи. (18) А когда его мертвого уносили из тюрьмы, то Тридцать не позволили совершить вынос тела ни из одного нашего дома, хотя их было у нас три, а сняли барак и там положили его. Хоть у нас было много плащей, но, как ни просили, они не дали ни одного для погребения его. а уже друзья дали для погребения его, - кто плащ, кто подушку, кто еще что-нибудь, что пришлось. (19) Хотя они с нашей фабрики получили семьсот щитов, хотя получили столько серебра и золота, а меди, разных украшений, домашней обстановки, женских платьев столько, сколько они никогда и не мечтали иметь, да еще сто двадцать душ рабов, из которых лучших они взяли себе, а остальных сдали в казну, тем не менее они дошли вот до какой ненасытности и алчности, обнаружив при этом свой нравственный облик: в первый же раз, как они пришли в дом Полемарха, Мелобий вынул у жены его из ушей золотые серьги, которые на ней тогда были. (20) Ни малейшей доли нашего имущества они не пощадили, но так жестоко поступали с нами из-за денег, как другие не стали бы поступать в раздражении за большие обиды, несмотря на то, что мы, за свои заслуги перед отечеством, достойны были не такого обращения: мы исполняли все обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности,[10] были друзьями закона и порядка и исполняли все требования правительства, врагов у нас не было никого, а многих афинян мы выкупили у неприятелей из плена. И вот чем они наградили нас, таких метеков, с которыми нельзя и сравнивать их, граждан. (21) Многих граждан они изгнали на чужбину к неприятелям, многих несправедливо казнили и лишили должного погребения, у многих полноправных граждан отняли права гражданства, дочерям многих граждан, бывшим уже невестами, помешали выйти замуж.[11] (22) А теперь они дошли до такой наглости, что явились сюда оправдываться, и говорят, что они ничего дурного или позорного не сделали. Как бы мне хотелось, чтоб это была правда; тогда и мне досталась бы немалая доля этого добра.[12] (23) Но у них нет ничего подобного - ни заслуг' nepeд отечеством, ни добра, сделанного мне: брата моего, как я раньше сказал, Эратосфен казнил, хотя и сам лично не получил от него обиды, и не видел с его стороны какого-либо преступления против государства, но только из желания удовлетворить свою собственную страсть к преступлениям. (24) Я хочу, господа судьи, позвать его сюда и задать ему несколько вопросов. Я держусь такого мнения: если идет речь о его пользе, то, по-моему, даже разговор с другим о нем есть дело нечестивое; а если о вреде, то даже разговор с ним самим есть дело святое и благочестивое. Так, взойди сюда и дай ответ на мои вопросы.[13]
(25) Отвел ты Полемарха в тюрьму или нет? - Я из страха исполнял приказы властей. - Был ты в Совете, когда шла речь о нас? - Был. - Ты соглашался с мнением тех, которые предлагали нас казнить, или возражал им? - Возражал. - С какой целью? Чтобы мы были казнены или чтобы не были казнены? - Чтобы вы не были казнены. - Ты находил, что такой поступок е нами справедлив или несправедлив? - Несправедлив.
(26) Выходит так, подлый негодяй, что ты возражал, чтобы нас спасти, но арестовывал, чтобы казнить? И когда наша жизнь была в руках вашего большинства, ты, говоришь, возражал тем, которые желали нашей смерти: а когда го одного тебя стала зависеть жизнь и смерть Полемарха, ты отвел его в тюрьму? И после этого ты хочешь, чтобы тебя считали честным человеком за бесполезный, по твоим же словам, протест; а за то, что ты арестовал его и через то стал виновником его смерти, за это, думаешь ты, ты не должен отвечать передо мной и перед ними?[14] (27) Далее. Если даже и правда, что он возражал, все-таки нельзя поверить ему в том, что ему дан был такой приказ. Ведь нельзя же думать, что они хотели испытать его верность на деле, касающемся метеков. Затем, в высшей степени невероятно, чтоб такой приказ дан был человеку, находившемуся в оппозиции и открыто высказавшему свое мнение.[15] И в самом деле, от кого менее всего можно было ожидать исполнения такого приказа, как не от того, кто протестовал против желательного им образа действий? (28) Сверх того, пусть для всех афинян достаточным, как мне кажется, основанием оправдания своих действий является возможность сложить с себя вину на коллегию Тридцати; но если сама коллегия Тридцати будет слагать вину на самое себя, то разве можно вам принимать такое оправдание? (29) Ведь если бы в стране была власть, сильнейшая их, которая повелевала бы убивать людей вопреки требованиям справедливости, то, может быть, еще было бы справедливо с вашей стороны оказать ему снисхождение; но в данном случае кого же, наконец, вы будете наказывать, если даже членам коллегии Тридцати будет позволено говорить, что они исполняли приказы коллегии Тридцати? (30) Притом Эратосфен арестовал его, чтобы отвести в тюрьму, не в доме, а на улице, хотя имел возможность и его спасти, и декрет их соблюсти.[16] В вас возбуждают чувство негодования все те, которые являлись к вам в дом и искали вас или кого-нибудь из ваших родных. (31) А между тем если уж оказывать снисхождение людям, губившим других для спасения своей жизни, то справедливее было бы с вашей стороны оказать его этим последним, потому что действительно было опасно им не идти, когда пошлют, и, заставши дома намеченных лиц, говорить, что не застали. А Эратосфену можно было сказать, что не встречал, а потом - что не видал[17] его: ведь в этом случае нельзя было ни уличить его, ни проверить его слов, так что даже его враги, при всем желании, не могли бы изобличить его. (32) Если бы ты был действительно порядочным человеком, Эратосфен, ты должен бы был скорее предостерегать людей, несправедливо приговоренных к смерти, чем хватать эти невинные жертвы. (33) Но твой образ действий ясно показал, что тогдашние события не печалили тебя, а радовали. Поэтому судьи должны в своем приговоре руководиться не столько словами, сколько действиями, выводя заключение на основании известных им фактов о тогдашних речах твоих, потому что свидетелей этого нельзя представить: ведь нам нельзя было не только присутствовать при этом, но даже присутствовать у себя в доме. Таким образом, после всего того зла, которое они причинили отечеству, они вольны теперь говорить про себя все, что ни на есть, хорошее. (34) Впрочем, я не отрицаю этого, - напротив, признаю, если тебе так хочется, - что ты выразил протест. Но меня интересует вопрос: что же бы ты сделал в случае согласия с твоими коллегами, когда при разногласии, как ты утверждаешь, ты все-таки убил[18] Полемарха? Ну, что, господа судьи? Как бы вы поступили, если бы вы были даже братьями его или даже сыновьями? Неужели оправдали бы его? Да, Эратосфен должен доказать одно из двух: или то, что он не отвел его в тюрьму, или то, что он действовал в этом случае законно. Но он уже признал незаконность ареста и таким образом облегчил вам выбор решения о нем. (35) Надо заметить при этом, что здесь много горожан и иностранцев: они пришли узнать, какое будет ваше решение по этому делу. Одни из них - ваши сограждане - уйдут отсюда или с убеждением, что они понесут наказание в случае какого-либо проступка с их стороны, или же с убеждением, что они, достигнув цели своих стремлений, будут неограниченными властителями страны, а в случае неудачи все так же будут пользоваться одинаковыми с вами правами; а иностранцы, приехавшие сюда, узнают, справедливо ли с их стороны или несправедливо высылать из своих городов членов коллегии Тридцати: если сами потерпевшие будут выпускать их из своих рук, то, конечно, иностранцы подумают, что они усердствуют не по разуму, стоя на страже ваших интересов. (36) Получится вопиющая несправедливость: вы приговорили к смертной казни стратегов,[19] победителей в морском сражении, за то, что они, по их заявлению, вследствие бури не могли подобрать упавших в море людей: вы считали своим долгом, посредством наказания стратегов, воздать дань уважения храбрости погибших. Так не должны ли вы подвергнуть высшей мере наказания этих злодеев, - и их самих, и детей их, - за то, что они, бывши частными лицами, по мере сил способствовали вашему поражению в морском бою,[20] а ставши у власти, как сами признаются, по собственному побуждению казнили множество граждан без суда?
(37) Я полагал было, господа судьи, что сказанного мною в обвинение Эратосфена достаточно: я думаю, надо поддерживать обвинение до тех пор, пока не будет видно, что подсудимым совершены преступления, заслуживающие смертной казни: это - высшая мера наказания, какой мы можем подвергнуть преступника. Поэтому я не вижу необходимости говорить много против таких людей, для которых даже за каждое в отдельности преступление их две смертных казни не были бы еще достаточным наказанием. (38) Ведь, конечно, ему нельзя прибегнуть даже к тому средству, которое у нас в городе теперь вошло в обычай, - не приводить никаких оправданий против обвинения; но иногда подсудимый старается обмануть вас, рассказывая о себе не относящиеся к делу вещи: указывает на то, что он доблестный воин, или что он, ставши командиром военного корабля, взял много неприятельских судов, или что он сделал дружественными вам города, бывшие прежде враждебными. (39) В таком случае предложите ему указать, где они убили врагов столько, сколько граждан, или где взяли столько судов, сколько сами сдали, или какой присоединили к вашим владениям город, равный вашему, который они поработили. (40) Но, может быть, они взяли в добычу у неприятелей оружия столько, сколько отняли у вас? Но, может быть, они завоевали города с такими стенами, какие срыли[21] в своем отечестве? Нет, они и в Аттике уничтожили крепости и показали вам, что даже Пирей[22] они разрушили не по требованию спартанцев, а потому, что при этом условии считали свое господство более обеспеченным.
(41) Поэтому я не раз удивлялся наглости защитников Эратосфена; впрочем, этому нечего удивляться, когда подумаешь, что тот, кто хвалит подобных людей, и сам делает все возможные гадости. (42) В самом деле, уже не в первый раз теперь он действовал против вашей демократии; еще в правление Четырехсот он вел в войске агитацию в пользу олигархии; потом, бросив корабль, которым командовал, бежал из Геллеспонта вместе с Иатроклом и другими, имена которых мне нет надобности называть. Приехав сюда, он стал действовать против сторонников демократии. Я представлю вам свидетелей этого.
(Свидетели.)[23]
(43) Я не буду касаться его жизни в этот промежуток времени. А когда, после морского сражения, для нашего отечества наступили тяжелые времена, то, еще при демократическом режиме, так называемыми "товарищами"[24] был учрежден комитет пяти эфоров (это и было их первым шагом к революции). Это были агитаторы среди граждан, лидеры заговорщиков, враги нашей демократии; в числе их были Эратосфен и Критий. (44) Эфоры во все филы назначили старост, которым давали директивы, за что голосовать и кого выбирать на разные должности, и вообще в их власти было провести любую желательную им меру. Таким образом, не только внешние враги, но и эти господа, ваши сограждане, вели против вас интригу, чтобы вы не могли сделать ни одного хорошего постановления и вместе с тем имели бы недостаток в разных предметах. (45) Они прекрасно знали, что иным путем им нельзя будет стать господами положения, что это будет возможно лишь при условии, если вам придется плохо. Они рассчитывали, что вы, из желания избавиться от тяжелого положения данной минуты, не станете думать о будущем. (46) Итак, что Эратосфен был одним из эфоров, в доказательство этого я представлю вам свидетелей, - не тех, которые тогда действовали с ним заодно (этого я не мог бы), а тех, которые слышали об этом от самого Эратосфена. (47) Но, если бы сотрудники эфоров были разумны, они стали бы давать показания против них и сурово карали бы своих наставников, учивших их преступлениям; если бы они были разумны, они не считали бы святыми клятвы, данные ко вреду сограждан, легкомысленно нарушая в то же время клятвы, данные ко благу отечества. Ну, так по отношению к ним я ограничусь тем, что сказал. Зови свидетелей.[25] Взойдите вы.[26]
(Свидетели.)
(48) Вы слышали показания свидетелей. Наконец, ставши членом правительства,[27] Эратосфен ничего доброго не делал, а во многих мерах иного свойства принимал участие. А между тем, будь он действительно порядочным человеком, он прежде всего не должен бы был входить в состав незаконного правительства, а уж если сделал это, то доносить Совету[28] обо всех жалобах политического характера, что они внесены по ложному навету и что доносы Батраха и Эсхилида[29] не соответствуют действительности, а содержат в себе вымыслы, сочиненные членами коллегии Тридцати ко вреду граждан. (49) И действительно, господа судьи, люди, враждебно относившиеся к вашей демократии, ничего не проигрывали от своего молчания,[30] потому что были другие, причинявшие и словом и делом такой вред государству, больше которого и быть не могло. Но те, которые называют себя теперь расположенными к демократии, почему они тогда не показали этого? Почему они ни сами не предлагали мер, полезных для государства, ни других не отвращали от преступлений?
(50) Пожалуй, он мог бы сослаться на то, что был терроризован, и для некоторых из вас этого аргумента будет достаточно. Если так, то не должно оказаться, что он в своей речи[31] говорил против своих коллег; иначе это будет служить доказательством, что в других случаях он одобрял их действия и пользовался таким авторитетом, что, за свою оппозицию им, не был ими наказан. Что бы ему, однако, проявлять такое рвение на пользу вам, а не в защиту Ферамена, наделавшего вам так много зла! (51) Но нет: он смотрел на отечество как на врага, а на ваших врагов как на друзей; я представлю вам много доказательств обоих этих положений, а также того, что распри у них происходили не из-за ваших интересов, а из-за их собственных, - из-за того, которой партии стоять у кормила правления и властвовать в государстве. (52) В самом деле, если бы они ссорились из-за блага угнетенных, то при каком случае человек, стоявший у власти, мог лучше показать свое расположение к демократии, как не в то время, когда Фрасибул занял Филу? А Эратосфен, вместо того чтобы обещать или сделать что-нибудь на пользу изгнанникам на Филе, поехал со своими коллегами на Саламин и в Элевсин, отвел там в тюрьму триста человек граждан и одним приговором всех осудил на смертную казнь.
(53) Когда по возвращении нашем в Пирей прошли наши смуты и велись переговоры о примирении, то обе партии наши сильно надеялись, что примирение партий состоится, как обе стороны показали желание к этому. Пирейская партия, несмотря на свою победу, дозволила своим противникам уйти; (54) а они по возвращении в город изгнали членов коллегии Тридцати, кроме Фидона и Эратосфена, а во главе правления поставили их злейших врагов,[32] полагая, что Пирейская партия имеет право рассчитывать на любовь лиц, ненавидящих коллегию Тридцати. (55) Попав в эту комиссию, Фидон, Гиппокл, Эпихар[33] из дема Ламптры и другие, бывшие, как казалось, ожесточенными противниками Харикла, Крития и их гетерии,[34] когда сами стали у власти, возбудили среди горожан еще большую партийную ненависть и войну против пирейцев. (56) Этим они ясно показали, что они враждовали между собою не из-за пирейцев и не из-за несправедливых казней и что их печалила мысль не об убитых в гражданской войне и не о тех, которые должны были еще погибнуть, а мысль о том, что другие достигли большей силы в государстве и скорее их разбогатели. (57) Действительно, захватив в свои руки власть и город, они вели войну на оба фронта: и с Тридцатью, делавшими одно зло, и с вами, терпевшими одно зло. А между тем всем было ясно, что, если те были изгнаны справедливо, то вы - несправедливо, а если вы - справедливо, то Тридцать - несправедливо: ведь их изгнали из отечества, конечно, не за другую какую вину, а именно за эту.[35] (58) Поэтому в вас должно возбуждать сильное негодование то обстоятельство, что Фидон, выбранный с целью примирить вас и возвратить в отечество, вместо этого стал поступать так же, как Эратосфен: руководясь теми же самыми принципами, он, хотя готов был с вашею помощью вредить более сильной, чем они, фракции,[36] но все-таки не хотел дать вам, несправедливо изгнанным, вернуться в родной город. Напротив, он поехал в Спарту и старался склонить спартанцев к вооруженной интервенции, выставляя дело в одиозном виде, что в противном случае Афины попадут в руки беотийцев, и приводя другие доводы, которые, по его мнению, должны были наиболее подействовать на них. (59) Не будучи в состоянии добиться своей цели, потому ли, что спартанцам препятствовали праздники, или потому, что и самим им не хотелось вмешиваться, Фидон сделал у них заем в сто талантов[37] для найма вспомогательного войска; командиром его он просил быть Лисандра, человека, в высшей степени расположенного к олигархии, и злейшего врага нашего отечества, а особенно ненавидевшего Пирейцев. (60) Нанявши со всего света людей на гибель нашего отечества, приводя против нас города[38] и, наконец, самих спартанцев и их союзников, кого только могли склонить к этому, они готовили не умиротворение, а гибель нашему отечеству. Но, к счастью, нашлись честные люди,[39] помешавшие этому: наказавши врагов своих, вы этим должны им показать, что их вы отблагодарите. (61) Это вы, конечно, и сами знаете, и, пожалуй, мне нет надобности представлять вам свидетелей, но все-таки представлю: мне надо передохнуть, а из вас некоторым приятно слышать одно и то же от возможно большего числа людей.
(Свидетели.)
(62) Теперь позвольте мне сказать и о Ферамене[40] - всего несколько слов. Прошу вас выслушать это как ради меня, так и ради отечества. Не думайте, что я при суде над Эратосфеном обвиняю Ферамена: как я слышал, Эратосфен хочет сказать в свое оправдание, что он был другом Ферамена и принимал участие в его деятельности. (63) Будь он государственным деятелем вместе с Фемистоклом,[41] как сильно, думается мне, он старался бы приписать себе участие в постройке стен, раз уже он приписывает себе участие вместе с Фераменом в разрушении их! А ведь они были как будто люди не равного достоинства: один, вопреки желанию спартанцев, построил стены, а другой, обманув сограждан, разрушил их. (64) Таким образом, на долю нашего отечества выпала участь, противоположная той, какую можно было ожидать. По справедливости, вместе с Фераменом должны бы были погибнуть и его друзья, - кроме разве тех, которые противодействовали ему. А между тем, как я вижу, на него ссылаются при защите; его приятели претендуют на уважение, как будто он принес отечеству громадную пользу, а не страшный вред.
(65) Прежде всего, он был главным виновником первой олигархии,[42] - тем, что склонил вас к принятию конституции, бывшей в правление Четырехсот. Уже отец его, один из пробулов,[43] проводил эту же политику; а сам он, считавшийся одним из главных сторонников этого государственного строя, был выбран ими в стратеги. (66) Пока он пользовался у них почетом, он был им верен. Но когда он увидел, что Писандр, Каллесхр[44] и другие становятся выше его и что ваша демократия уже более не хочет слушать эту партию, тогда он, из зависти к ним и из страха перед вами, начал делать дела вместе с Аристократом. (67) Желая показать свою верность вашей демократии, он выступил с обвинением против своих близких друзей, Антифонта и Архептолема, которые, по его обвинению, и были казнены, и дошел в своей подлости до того, что одновременно, из верности к ним, он вас сделал рабами, а, из верности к вам, предал на погибель своих друзей. (68) Пользуясь уважением и удостоенный высших отличий, он сам вызвался спасти отечество и сам же вверг его в гибель: он утверждал, будто сделал великое, драгоценное открытие, при помощи которого обещал устроить мир, не давая заложников, не разрушая стен, не выдавая флота; но это средство он не хотел никому открыть, а просил верить ему на слово. (69) Хотя Ареопаг[45] вырабатывал средства к спасению, хотя многие (в Народном собрании) говорили против Ферамена, хотя вы, афиняне, знали, что все люди делают из чего-либо тайну от врагов, а он не захотел среди своих сограждан сказать того, что должен был сказать врагам, - несмотря на все это, вы вверили ему отечество, детей, жен и себя самих. (70) Однако он из своих обещаний не сдержал ни одного; но он так был проникнут мыслью о необходимости уменьшить пределы и ослабить силы государства, что склонил вас к делу, о котором ни из врагов никто никогда не упоминал, ни из граждан никто не думал, - разрушить стены Пирея и низвергнуть существующий государственный строй. Сделал он это не под давлением спартанцев, а сам предложил им такие меры, прекрасно зная, что если вы не потеряете последней надежды, то немедленно подвергнете его каре. (71) Наконец, господа судьи, он не разрешал созвать Народное собрание до тех пор, пока не дождался в точности условленного с ними времени, пока не вызвал от Самоса флота под командой Лисандра и пока неприятельское войско не вошло в город. (72) Тогда-то, при таких обстоятельствах, в присутствии Лисандра, Филохара и Мильтиада,[46] созвали Народное собрание для решения вопроса о конституции, чтобы ни один оратор не мог выступить против них и грозить и чтобы вы не могли выбрать мер, полезных для отечества, а приняли бы угодное им решение. (73) Тогда встал Ферамен и предложил вам передать управление государством коллегии Тридцати и принять конституцию в форме, объявленной Драконтидом.[47] Но несмотря даже на такое положение, вы все-таки стали шуметь, выказывая этим свое нежелание исполнить это: вы понимали, что в этот день вы собрались для решения вопроса о рабстве или свободе. (74) А Ферамен, господа судьи, - я вас самих призываю в свидетели этого, - сказал, что он не обращает никакого внимания на ваш шум, потому что, как ему известно, среди афинян много лиц, преследующих одинаковые с ним цели, и, кроме того, его предложение уже получило одобрение Лисандра и спартанцев. После него встал Лисандр и сказал между прочим то, что он смотрит на вас как на нарушителей договора и что для вас встанет вопрос уже не о конституции, а вопрос о жизни и смерти, если вы не примете предложения Ферамена. (75) Все порядочные люди, находившиеся в Народном собрании, видя такое насилие и понимая, что тут все заранее подстроено, частью остались там пассивными зрителями, частью же ушли, унося с собою, по крайней мере, сознание того, что они не подали своего голоса ко вреду отечества; лишь немногие - или злонамеренные, или плохо понимавшие положение дела - голосовали за исполнение приказа. (76) Им приказывали выбрать десятерых, указанных Фераменом, десятерых, кого велят тогдашние эфоры, десятерых из числа присутствующих: так ясно они видели вашу слабость и уверены были в своей силе, что заранее знали, что произойдет в Народном собрании. (77) Относительно этого поверьте не мне, а Ферамену: все, что мною сказано, он говорил в Совете в своей защитительной речи; при этом он попрекал изгнанников, что они обязаны ему своим возвращением на родину, тогда как спартанцы об этом совсем не заботились, попрекал и членов правительства за то, что ему, виновнику всех перемен, происшедших описанным мною образом, они отплатили такой неблагодарностью, после того как он на деле столько раз доказал им свою верность и от них получил клятвенные уверения.
(78) Неужели они[48] решатся открыто признавать себя друзьями человека, бывшего виновником стольких и других еще преступных и позорных деяний, - и давнишних и недавних, и малых и больших, - друзьями Ферамена, погибшего не за вас, а за свою собственную подлость, который справедливо понес кару при олигархии, - он раз ее уже уничтожил, - и справедливо понес бы ее и при демократии, - он дважды вас предавал в рабство, потому что не дорожил тем, что есть, а гнался за тем, чего нет, и, прикрываясь самым благородным именем,[49] сделался учителем самых возмутительных деяний?
(79) Что касается Ферамена, то представленных мною против него пунктов обвинения достаточно. Наступила наконец для вас та минута, когда в душе вашей не должно быть места чувству снисхождения и сострадания. Нет, вы должны наказать Эратосфена и его соправителей. Вы побеждаете внешних врагов на поле битвы: не давайте же внутренним врагам побеждать вас на суде. (8о Благодарность за то добро, которое они, по их словам, только собираются сделать, не должна пересиливать в вас чувство негодования за то зло, которое они уже сделали. Вы стараетесь уловить в сети отсутствующих членов коллегии Тридцати; не выпускайте же из рук тех, которые находятся здесь. Помогите сами себе не в меньшей степени, чем помогла вам судьба, которая предала их во власть государства.
(81) Кончено обвинение Эратосфена и его друзей, на которых он будет ссылаться при своей защите и с которыми он совершал эти преступления. Однако разбор судебного дела производится теперь государством не при тех условиях, при каких он производился Эратосфеном: он был зараз и обвинителем, и судьею подсудимых; а мы теперь при обвинении допускаем и защиту.
(82) Затем, они казнили без суда людей, ни в чем не повинных, а вы признаете, что надо судить по закону губителей отечества, для которых вы не нашли бы кары, достойной их преступлений против отечества, какому бы противозаконному наказанию вы ни захотели их подвергнуть. В самом деле, что надо с ними сделать, чтобы они понесли наказание, достойное их деяний? (83) Если бы вы казнили их самих и детей их, разве получили бы мы достаточное удовлетворение за убийство, - мы, у которых они казнили без суда отцов, сыновей, братьев? Но, может быть, если бы вы конфисковали у них видимое имущество,[50] этим было бы удовлетворено государство, у которого они так много отняли, или отдельные лица, у которых они разграбили дома? (84) Таким образом, если вы, несмотря на все старания, не могли бы получить от них достойного удовлетворения, то какой позор вам будет отказаться даже хоть от какого-нибудь наказания, которому кто-либо захочет их подвергнуть! Мне кажется, нет ни стыда ни совести у того, кто теперь, когда судьями являются не другие лица, а сами потерпевшие, пришел защищать себя перед самими свидетелями его преступной деятельности: вот до такой степени он или низкого мнения о вас, или надеется на других.[51] (85) Оба эти обстоятельства надо иметь в виду, принимая в соображение, что и тех преступлений[52] они не могли бы совершить без помощи других, и теперь не решились бы сюда прийти, если бы не надеялись, что их спасут эти же самые господа. А эти явились сюда не за тем, чтобы им помочь, а в расчете, что они сами получат полную безнаказанность за свои прежние деяния и будут иметь возможность на будущее время делать все, что им вздумается, если вы выпустите из рук попавшихся вам виновников таких страшных бедствий.
(86) Да и относительно их защитников любопытно узнать, будут ли они просить за них, как "лучшие люди",[53] указывая на то, что их собственные высокие достоинства перевешивают порочные свойства подсудимых; жаль, однако, что они выказывали не такое рвение к спасению отечества, какое выказали эти господа к его погибели; или же они будут защищать их, как ловкие софисты, и доказывать, что их деятельность в высокой степени полезна! В вашу защиту, однако, никто из них никогда не решился сказать даже правды.
(87) Интересно посмотреть и на свидетелей: ведь они, давая показания в их пользу, обвиняют себя самих и считают вас очень забывчивыми и наивными, если надеются при помощи вашей демократии, без опасности для себя, спасти членов коллегии Тридцати, тогда как по милости Эратосфена и его клевретов опасно было приходить даже на похороны казненных. (88) А между тем они, если останутся целы, могут опять погубить отечество; а для тех, кого они сгубили, с концом жизни кончилась и возможность мщения врагам. Возмутительное дело! У тех, несправедливо казненных, друзьям тоже грозила гибель; а к самим губителям отечества, наверно, придут многие на похороны, когда столько людей готово выступить им на помощь. (89) А право, гораздо легче было, думается мне, выступить с протестом для облегчения мучений, которые вы терпели, чем с оправданием их действий. Но говорят, что Эратосфен из всей коллегии Тридцати сделал наименее зла, и на этом основании находят справедливым сохранить ему жизнь; а за то, что он из всех остальных эллинов наиболее виноват перед вами, за это не считают нужным лишить его жизни? (90) А вы[54] покажете, как вы смотрите на события того времени. Если вы вынесете ему обвинительный приговор, то тогда будет ясно, что вы возмущены этими событиями; если же оправдательный, то все увидят, что вы такие же, как они, любители этой деятельности, и тогда вам нельзя будет говорить, что вы исполняли приказания Тридцати: (91) ведь теперь-то никто вас не заставляет постановлять решения вопреки вашим убеждениям. Поэтому я советую вам не оправдывать их, чтобы тем не произнести приговора самим себе. Не рассчитывайте на то, что подача голосов - тайная: вы обнаружите свои убеждения перед гражданами.
(92) Прежде чем сойти с этого места, я хочу сделать напоминание обеим партиям - и Городской и Пирейской, - чтобы постигшие вас через них несчастия служили вам предостережением при подаче голоса. Прежде всего, вы, Городские, подумайте о том, что их власть над вами была настолько деспотичной, что вас заставляли вести войну с братьями, сыновьями, согражданами, - такую войну, в которой поражение дало вам равные права с победителями, а победа отдала бы вас в рабство олигархам. (93) Свое состояние они, пользуясь обстоятельствами, увеличили, а у вас оно, по случаю междоусобной войны, уменьшилось, потому что выгодами делиться с вами они не желали, а брать на себя дурную славу вместе с ними вас заставляли. При этом они дошли до того в своем высокомерии, что старались приобрести себе вашу верность не путем общения с вами в материальном благосостоянии, а надеялись, что вы будете их сторонниками, если они заставят вас участвовать в их позоре. (94) За это вы теперь, чувствуя себя в безопасности, отомстите, насколько можете, и за себя, и за Пирейцев. Подумайте о том, что вы находились в подчинении у этих негодяев; подумайте, что теперь вы - полноправные граждане наравне с лучшими людьми, вместе с которыми вы сражаетесь с врагами и совещаетесь о государственных делах; вспомните о чужеземном войске,[55] которое они поместили на Акрополе для охраны своего господства и наблюдения за вашим рабством. (95) Многое вам можно было бы сказать еще, но я ограничиваюсь этим. А вы, Пирейцы, вспомните прежде всего о своем оружии,[56] - о том, как после многих сражений на чужбине это оружие было отнято у вас не врагами, а ими в мирное время. Затем вспомните, как вы были изгнаны из отечества, которое оставили вам предки, а когда вы покинули родину, они требовали от городов вашей выдачи.[57] (96) Воспламенитесь же за это гневом так, как во время жизни в изгнании; вспомните и о других несчастиях, которые вы перенесли от них: как они хватали одних на площади, других в храмах, и без закона казнили; иных отрывали от детей, родителей, жен, заставляли их лишать себя жизни и не дозволяли получить даже законное погребение, считая свою власть настолько прочной, что она не доступна каре богов. (97) А те из вас, которые избежали смерти, после опасностей во многих местах, после скитаний по многим городам, отовсюду гонимые, не имея жизненных припасов, одни - оставивши детей на родине, которая стала для них вражеской страной, другие - на чужбине, несмотря на сильное сопротивление, пришли наконец в Пирей. Вышедши с честью из многочисленных и грозных опасностей, вы одних освободили, других вернули на родину. (98) Но если бы вас постигла неудача и вы не добились бы этой цели, то самим вам пришлось бы теперь жить в изгнании, под страхом испытать те же страдания, что и прежде; и при их принципах не помогли бы вам, жертвам преступления, ни храмы, ни алтари, которые спасают даже совершающих его. А дети ваши, которые были бы здесь, от них терпели бы обиды, а те, которые на чужбине, за пустые, может быть, долги были бы рабами,[58] потому что за них некому было бы заступиться.
(99) Впрочем, я не хочу говорить о том, что могло бы быть, когда я не в силах пересказать всех совершенных ими в действительности деяний; для этого нужно не одного, не двух обвинителей, а многих. Но у меня не оказалось недостатка в желании сказать в защиту святынь,[59] которые они или продали, или оскверняли своим вхождением, в защиту родного города, который они старались низвести на степень ничтожного государства, в защиту верфей, которые они разрушили, наконец, в защиту казненных, за которых вы должны вступиться после их смерти, раз уж вы не могли помочь им при жизни, (100) Я думаю, что они и нас слушают, и о подаваемом вами голосе будут знать и будут думать, что все те из вас, которые этих оправдают, тем самым будут осудившими их на смерть, а те, которые накажут этих, за них будут мстителями.
Я кончу обвинение. Вы слышали, видели, пострадали; они в ваших руках, судите!

---

[1]  Желающих подробнее ознакомиться с этим вопросом отсылаем к книге А. Тюменева «Очерк экономической и социальной истории Древней Греции».

[2]  В числе их был, например, единомышленник Ферамена, Полистрат, в защиту которого произнесена речь XX Лисия.

[3]  В речах Лисия это сражение упоминается много раз (XII, 43; XIII, 3; XIV. 39; XVI, 4; XVIII, 4; XIX, 6; XXI, 9; XXX, 10), но название речки не приводится ни разу. Он говорит о «несчастии», «последнем морском сражении, «уничтожении флота». В речи XII, 38 поражение афинян приписывается предательству Ллкивиада и Адиманта, командовавшего афинским флотом при Эгос-Потамосе.

[4] Чтобы избежать подозрения в стремлении к сутяжничеству и сикофантии, обвинители в начале речи часто указывали на то, что они возбуждают судебное преследование обвиняемого вследствие вражды к нему. У Лисия есть несколько таких мест, см., например, речь XIII, 1; XIV, 2.

[5] Писон, а также ниже упоминаемые Мелобий, Мнесифид, Феогнид — члены коллегии Тридцати.

[6] Около 1456 рублей.

[7] Кизикен, т. е. кизический статер, — монета города Кизика, чеканившаяся из «электра» (сплава золота и серебра); она ценилась в 28 драхм (около 7 рублей). 400 кизикенов — 2800 рублей.

[8] Дарик — персидская золотая монета, ценившаяся в 20 драхм (около 5 рублей), то дариков — 500 рублей.

[9] Полемарх — брат Лисия.

[10] См. примеч. 4 и 7 к речи III и примеч. 4 к речи IV.

[11] Тем, что казнили или ограбили их отцов или братьев (как в речи XIII, 45)-

[12] Смысл: тогда мой брат Полемарх был бы жив, и я не был бы ограблен.

[13] Оратор приглашает Эратосфена взойти на возвышение, находившееся близ ораторской трибуны, и затем предлагает ему вопросы, на которые подсудимый обязан был отвечать. То же в речах XIII, 30; XXII, 5.

[14] Т. е. судьями.

[15] Смысл: нельзя думать, что Эратосфен получил приказ арестовать Полемарха; такой приказ не мог быть отдан для испытания его верности, а) потому что испытать верность его лучше бы было, приказав ему арестовать какого-нибудь дружественного ему гражданина, а не метека; б) потому что для исполнения этого дела скорее был бы послан человек, не протестовавший против этой меры.

[16] Это объясняется в § 31: Эратосфен мог обмануть своих коллег, сказав, что он не встречал Полемарха.

[17] Смысл: если бы кто-нибудь уличил Эратосфена в том, что он встретил Полемарха, он мог бы сказать, что не заметил его.

[18] «Убил» не своей рукой, но «был виновником его смерти». См. примеч. 4 к речи X.

[19] См. введение к этой речи, отделы 34—37.

[20] Роковое для афинян морское сражение при Эгос-Потамосе в 405 г. (см. введение, отдел 37). Лисий приписывает измену олигархическим гетериям. См. введение к речи VIII и к речи XII, отдел 3.

[21] О срытии стен в 404 г. говорится в речи XIII, 8 и 14.

[22] Стены, окружавшие Пирей.

[23] Показание свидетелей не приводится; слово «свидетели» только указывает, что в этом месте речь прерывается их показанием.

[24] Члены олигархических гетерий. См. введение к речи VIII и к речи XII, отдел 3.

[25] Оратор обращается с этими словами к глашатаю суда.

[26] Оратор обращается к свидетелям. См. примеч. 9 к речи I.

[27] Коллегия Тридцати.

[28] Тридцать образовали из своих приверженцев Совет пятисот и, когда находили это нужным, предоставляли ему право суда. См. введение к этой речи, отдел 46. Но упрек Лисия Эратосфену в данном месте не вполне понятен, потому что Совет пятисот был послушным орудием Тридцати: поэтому жаловаться ему на действия Тридцати было бесполезно.

[29] О Батрахе см. примеч. 25 к речи VI. Эсхилид — лицо неизвестное.

[30] Смысл: молчание таких лиц во время правления Тридцати не есть еще доказательство их демократического образа мыслей, потому что они от этого молчания ничего не проигрывали; если они действительно были враждебно настроены против олигархов, то должны были выразить это не молчанием, но активным выступлением против узурпаторов.

[31] Смысл: если окажется, что он в своей речи в защиту Ферамена стал в оппозицию к своим коллегам, а в других случаях не противился их мероприятиям, то из этого надо сделать вывод, что в таких случаях он был солидарен с их образом действий.

[32] Коллегию Десяти. См. введение, отделы 56 и 57.

[33] Об Эпихаре см. введение к речи VI и введение к речи XII, отдел 56.

[34] См. введение к речи VIII.

[35] За ненависть к демократии.

[36] Т. е. большинству коллегии Тридцати, ушедшему в Элевсин. См. введение, отдел 55.

[37] Приблизительно 145 600 рублей.

[38] «Люди со всего света» — наемные войска. Под «городами» разумеются города, входившие в состав спартанского союза, которые (кроме Фив и Коринфа) участвовали в походе Павсания. См. введение, отдел 57.

[39] Честные люди — вторая коллегия Десяти с Риноном и Фаиллом во главе (см. введение, отдел 57), которая старалась примирить враждующие стороны, а также, вероятно, явные и тайные друзья Афин в разных городах, в том числе и спартанский царь Павсаний.

[40] См. введение, отдел 7 и сл.

[41] В 479 г. Фемистокл был главным деятелем по восстановлению афинских стен, разрушенных персами.

[42] Т. е. правления Четырехсот. См. введение, отдел 19 и сл.

[43] См. введение, отдел го.

[44] Лисандр, Каллесхр, Антифонт (оратор), Архептолем — члены олигархии Четырехсот. Аристократ был таксиархом (см. примеч. 15 к речи III) при этой олигархии, но потом, вместе с Фераменом, был главным виновником низвержения Четырехсот. Впоследствии он был казнен как один из стратегов, участвовавших в морском бою при Аргинусских островах. См. введение, отдел 35.

[45] В чем состояли эти мероприятия Ареопага, неизвестно. Вероятно, он изыскивал средства примирения партий.

[46] Филохар и Мильтиад — лица неизвестные; вероятно, это были члены олигархической партии, посланные к Лисандру, чтобы заручиться его помощью при низвержении демократии.

[47] Драконтид — «человек скверный и очень много раз подвергавшийся осуждению» (по словам схолиаста к «Осам» Аристофана, ст. 157), попавший в число членов коллегии Тридцати. См. введение, отдел 45.

[48] Эратосфен и его друзья.

[49] Именем спасителя отечества: как видно из § 68, он вызвался спасти отечество.

[50] Афинское законодательство различало два вида собственности: видимую и невидимую. Под видимой собственностью разумелись земля, здания, обстановка, рабы, скот, — словом, все, что нельзя скрыть; под невидимой — наличные деньги, особенно отданные под проценты. Здесь речь идет только о конфискации видимого имущества, вероятно, потому, что наличные деньги бежавшие олигархи увезли с собой. Хотя Эратосфен и Фидон не бежали, но Лисий говорит обо всех членах коллегии Тридцати.

[51] Кого оратор разумеет под «другими», неясно. Вероятно, это — друзья Эратосфена, о которых сказано в § 85; но, может быть, также — и сторонники умеренной аристократической партии среди самих судей.

[52] Государственного переворота и установления тирании Тридцати.

[53] Ирония: аристократы называли себя «прекрасные и хорошие».

[54] Оратор в несколько угрожающем тоне обращается к судьям, имея в виду тех из них, которые принадлежали к Городской партии (см. введение, отдел 56). Он требует, чтобы они осуждением Эратосфена доказали искренность своих демократических убеждений. Это видно и из § 94: «отомстите и за себя, и за Пирейцев», где под словом «себя», очевидно, разумеется Городская партия.

[55] Спартанский гарнизон под командой Каллибия. См. введение, отдел 53.

[56] Оружие, которое Тридцать отняли хитростью у граждан, не державших их стороны. Об этом оратор уже упоминал в § 40. См. введение, отдел 51.

[57] Спартанцы отдали городам, входившим в состав их союза, приказ выдавать афинских эмигрантов коллегии Тридцати.

[58] Несостоятельный должник должен был отработать кредитору свой долг. Зависимое положение такого должника здесь названо рабством, хотя юридически оно рабством не было.

[59] Под святынями разумеются не только здания храмов и земельные участки при них, но и все находившиеся там предметы, в том числе деньги и драгоценности. В обычное время храмовые земельные участки (например, фруктовые сады, поля) отдавались в аренду в пользу государства, а Тридцать продали их в свою пользу. Осквернение храмов состояло в том, что Тридцать, запятнанные кровью казненных, не имели права туда входить.

XIII. Речь против Агората

Когда Ферамен весною 404 г. возвратился из Спарты с тяжелыми условиями мира (см. введение к речи XII, отдел 42), то некоторые представители умеренной аристократии решились оказать противодействие замыслам олигархов (см. там же, отдел 43). Для уничтожения противников олигархи воспользовались услугами некоего Агората, который, хотя был сыном раба, но получил право гражданства будто бы за участие в убийстве Фриниха в 411 г. (см. там же, 25). Однако лицо, произносящее эту речь, отрицает как участие его в убийстве Фриниха, так и факт получения им прав гражданства (§ 70 и сл.). После этого Агорат в течение 6 лет жил в Афинах, занимаясь доносами (§ 73). К его помощи и обратились теперь олигархи.
Обстоятельства дела подробно изложены в этой речи (§ 5 и сл.). Дело было подстроено так, что Агората самого должен был кто-нибудь обвинить в участии в заговоре против заключения мира и изменения государственного строя; а он уже должен был донести на известных лиц как на своих соучастников. Некто Феокрит предъявил к нему обвинение пред Советом пятисот. Несколько членов Совета отправились в Пирей, чтобы арестовать его. Агорат в притворном страхе искал прибежища у алтаря в храме Артемиды. Некоторые граждане, считавшие его действительно участником заговора, предлагали ему свое содействие с целью дать ему возможность бежать из Аттики. Но он отклонил это предложение и, добровольно оставив храм, явился в Совет и сделал донос на нескольких граждан, в числе которых был Дионисодор, родственник лица, говорящего эту речь. Все указанные Агоратом граждане были арестованы, равно как и он сам. Их дело должно было разбираться в суде гелиастов в составе двух тысяч человек. Но вскоре после этого было установлено правление Тридцати, и обвиненные подверглись суду в Совете, который был послушным орудием в руках олигархов. Все они были приговорены к смертной казни, кроме Агората, приговоренного к изгнанию. В 404 г. он присоединился к демократам на Филе и вернулся с ними в Афины. Спустя "долгое время" (§ 83) после этого родственник казненного Дионисодора, исполняя долг кровной мести, привлек Агората к суду как убийцу Дионисодора и других граждан. При разборе этого дела и произнесена обвинителем настоящая речь. Таким образом, после 404 г. до судебного процесса прошло 5-6 лет, и нашу речь надо датировать приблизительно 398 г.

* * *

(1) Ваш общий долг, господа судьи, вступаться за права людей, павших жертвой своей приверженности к вашей демократической партии, и мой долг это в особенности, потому что Дионисодор был мне родственником по жене и двоюродным братом.[1] Таким образом, причина вражды к Агорату у меня та же, что и у вашей демократии: он совершил такой поступок, за который теперь я его ненавижу, как это естественно, а вы, если бог даст, справедливо его накажете. (2) Он был виновником казни моего родственника Дионисодора и многих других (имена их вы услышите), оказавших услуги вашей демократии, сделав на них донос в правление коллегии Тридцати. Этим поступком своим он лично мне и каждому из его родственников причинил большой ущерб, а всему государству немало, как я думаю, повредил, лишив его таких граждан. (3) Поэтому, господа судьи, как я полагаю, и человеческий и божеский закон требует от меня и от вас всех посильного мщения; такой образ действий, я думаю, возвысит нас в глазах и богов и людей. (4) Вам необходимо, афиняне, выслушать все обстоятельства дела с самого начала, чтобы знать, во-первых, каким образом и кем было уничтожено у вас демократическое правление; затем, каким образом погибли по вине Агората вышеупомянутые люди, и особенно, что завещали они перед смертью. Узнав все это в точности, вы с большей радостью и с более покойной совестью можете произнести приговор над Агоратом. Я начну рассказ свой с тех событий, которые дадут возможность нам объяснить всего легче обстоятельства дела, а вам - понять их.
(5) Когда ваш флот был уничтожен[2] и положение дел внутри государства стало довольно затруднительно, немного спустя после этого к Пирею подошел спартанский флот, и вместе с этим начались переговоры со спартанцами о мире. (6) В это время люди, желавшие политического переворота, строили свои ковы, полагая, что они теперь дождались самого удобного момента к тому, чтобы именно в это время установить в государстве правление, какое им желательно. (7) По их мнению, единственным препятствием к этому служили только лица, стоявшие во главе демократической партии, да стратеги с таксиархами.[3] Они хотели поэтому каким бы то ни было образом их устранить, чтобы тем легче приводить в исполнение свое желание; и потому прежде всего они сделали нападение на Клеофонта - вот каким образом. (8) В первое собрание, на котором была речь о мире, когда послы ваши, вернувшись от спартанцев, сообщили, на каких условиях спартанцы готовы заключить мир (условием было поставлено срытие обеих длинных стен на пространстве десяти стадий[4]), вы, афиняне, не могли равнодушно слышать о разрушении стен, и Клеофонт встал и от имени вас всех сказал, что никоим образом нельзя этого делать. (9) После этого встал Ферамен, замышлявший гибель вашей демократии, и предложил, что, если вы его выберете посланником с неограниченными полномочиями для переговоров о мире, то он устроит мир на таких условиях, что и стены не будут разрушены, и вообще государство не потерпит никакого ущерба. Он выражал надежду при этом добиться от спартанцев также и некоторых других льгот для государства, (10) Поверив ему, вы выбрали полномочным послом его, хотя за год перед этим его же, выбранного в стратеги, вы не признали достойным,[5] считая его врагом вашей демократии.
(11) По прибытии в Спарту он пробыл там много времени, несмотря на то, что оставил вас в осаде и знал, что ваша демократия находится в безвыходном положении и что большая часть жителей, вследствие бедствий от войны, терпит недостаток в съестных припасах; но он поступил так с тем расчетом, что вы с радостью будете готовы заключить мир на каких угодно условиях, находясь в том положении, в какое он вас поставил.
(12) Между тем его товарищи, остававшиеся здесь и замышлявшие уничтожить демократию, потребовали к суду Клеофонта; предлогом к этому послужило то, что он не явился в ряды гоплитов, желая отдохнуть,[6] а действительная причина заключалась в том, что он ради вашего блага высказался против разрушения стен. Для суда над ним сторонники олигархии подобрали состав присяжных и, выступив с обвинением против него, добились осуждения его на смертную казнь по вышеупомянутому поводу. (13) После этого из Спарты вернулся Ферамен. Некоторые стратеги и таксиархи, в числе которых был Стромбихид и Дионисодор, а также и некоторые другие граждане, из любви к вам, как оказалось впоследствии, обращались к нему с выражением сильного негодования. Действительно, он привез такие условия мира, тяжесть которых мы почувствовали, испытав их на практике: много граждан, и хороших граждан, потеряли мы, да и сами были изгнаны коллегией Тридцати. (14) Вместо уничтожения части длинных стен на пространстве десяти стадий, в условиях мира значилось срытие длинных стен на всем их протяжении; вместо того чтобы добиться каких-нибудь других льгот для государства, он привез условие о выдаче флота спартанцам и об уничтожении стен Пирея. (15) Вышеупомянутые лица, видя, что это - мир только по названию, а на самом деле - уничтожение демократии, заявили, что они не допустят этого: им не жаль было стен, афиняне, что их разрушат, и не о флоте заботились они, что его придется выдать спартанцам (все это касалось их не больше, чем каждого из вас); (16) но они понимали, что таким образом демократия ваша будет уничтожена. Нельзя сказать и того (как утверждают некоторые), что они не желали заключения мира: нет, но они хотели доставить народу афинскому мир на более выгодных условиях. Они надеялись на возможность этого и исполнили бы это, если бы их не погубил Агорат. (17) Ферамен и остальные злоумышленники, узнав о том, что есть люди, готовые помешать уничтожению демократии и выступить против них в защиту свободы, заблагорассудили ранее дня Народного собрания, на котором должен был решаться вопрос о мире, прежде всего подвергнуть их опасному обвинению, чтобы никто не мог в Собрании выступить, против них с речью в защиту вашей демократии. Для этой цели они придумали против них такой злой план. (18) Они подговорили вот этого самого Агората сделать донос на стратегов и таксиархов, хотя он не мог знать за ними никакой вины, афиняне: ведь, конечно, они были не так глупы и бедны друзьями, что пригласили бы себе на помощь в таких важных делах Агората, раба и родившегося от рабов, и видели бы в нем надежного и расположенного к себе человека; но обвинителям он представлялся подходящим доносчиком. (19) Чтобы донос казался более вероятным, они хотели придать делу такой вид, будто он делает его против своей воли, а не добровольно. Однако, что он сделал его добровольно, это, я думаю, и вы увидите из его действий. Они подослали в Совет Феокрита, сына Элафостиктова; а Феокрит этот был товарищем и близким человеком Агората. (20) А члены Совета в год, предшествовавший тирании Тридцати, были изменниками и в высшей степени желали олигархии. Доказательство этому то, что большинство членов из того состава Совета были и членами Совета следующего года, в правление коллегии Тридцати. Но ради чего я говорю это вам? Чтобы вы знали, что все решения, исходившие из того Совета, были вызваны не любовью к вам, но имели целью уничтожение вашей демократии, и чтобы вы так и смотрели на них. (21) Явившись в этот Совет, Феокрит в секретном заседании его доносит, что происходят собрания с целью помешать делу, приводящемуся теперь в исполнение. Имена участников он отказался назвать, потому что он так же, как и они, связан клятвами, да и есть другие, которые могут сообщить их имена; сам же он ни в каком случае не может этого сделать. (22) А между тем если бы этот донос был сделан не по предварительному соглашению, то разве не заставил бы Совет Феокрита назвать имена и разве допустил бы сделать донос безымянный? А Совет, напротив, сделал такое постановление.
(Постановление.)
(23) Когда было сделано такое постановление, комиссия, выбранная из членов Совета, пошла в Пирей за Агоратом и, встретив его на площади, хотела его взять под стражу. Но случившиеся при этом граждане, Никий, Никомен и некоторые другие, видя, что дела в городе не особенно хороши, заявили, что не допустят взять Агората под стражу, старались освободить его от ареста и давали ручательство представить его в Совет. (24) Комиссия, записав имена поручителей и лиц, препятствовавших аресту Агората, возвратилась в город. А Агорат и поручители за него сели у алтаря в Мунихии[7] и там стали обдумывать, что делать. Поручители и все остальные решили как можно скорее удалить Агората из Афин. (25) Приготовив у берега два судна, они всячески упрашивали его оставить Афины и обещали сами уехать с ним на то время, пока обстоятельства не переменятся к лучшему: они указывали при этом на то, что если его отведут в Совет, то под пыткой,[8] пожалуй, он будет вынужден назвать имена афинян, которые ему подскажут люди, желающие вредить отечеству. (26) Несмотря, однако, на такие просьбы с их стороны, несмотря на то, что они приготовили суда и сами проявляли готовность ехать с ним, Агорат отказался последовать их совету. А между тем, Агорат, если бы у тебя не было чего-нибудь в виду и если бы ты не был уверен, что тебе ничего дурного не будет, то разве ты не уехал бы, когда и суда были снаряжены, и поручители были готовы ехать с тобой? Тогда у тебя была еще возможность к тому: ты не был еще во власти Совета. (27) Но, несомненно, ты находился не в одинаковом с ними положении: во-первых, они были афинские граждане и потому не боялись пытки; затем, они покидали свою родину и все-таки готовы были ехать с тобою, потому что видели менее вреда для государства в этом, чем в несправедливой гибели через тебя множества добрых граждан. А тебе, во-первых, угрожала опасность подвергнуться пытке, оставшись здесь; затем ты покинул бы не родину свою. (28) Таким образом, во всех отношениях для тебя было бы полезнее уехать, чем для них, если бы тебе не на что было надеяться. Но нет, ты по доброй воле погубил столько добрых афинских граждан, хоть и делаешь вид, что погубил их нехотя. Что все это, о чем я говорю, было подстроено, на то есть и свидетели, да и самое постановление Совета будет свидетельствовать против тебя.
(Свидетели. Постановление.)
(29) Так вот, когда состоялось такое постановление и советская комиссия явилась в Мунихию, Агорат добровольно встал и ушел от алтаря, хотя теперь он и говорит, что его взяли оттуда силой. (30) Приведенный в Совет, он сообщил прежде всего имена своих поручителей, затем стратегов и таксиархов, а потом и некоторых других граждан. Таково было начало всего этого скверного дела. А в том, что он сообщил эти имена, я думаю, он и сам сознается; в противном случае я уличу его на основании неоспоримых фактов. Отвечай мне.[9]
(Допрос.)
(31) Далее, они хотели, господа судьи, чтобы Агорат сообщил имена еще многих лиц: так страстно стремился Совет сделать какое-нибудь зло; да и самому ему казалось, что он сказал еще не всю правду. Поэтому он делает донос на всех их добровольно, без всякой необходимости. (32) А во время Народного собрания в театре в Мунихии некоторые усердно заботились о том, чтоб и народу был сделан донос о стратегах и таксиархах (что касается других, то было достаточно доноса, сделанного в одном Совете), так что и там ввели его в Народное собрание. Отвечай мне, Агорат; впрочем, я думаю, ты не сознаешься в том, что ты сделал, в присутствии всех афинян.
(Допрос.)
(33) Он и сам сознается; но все-таки секретарь[10] прочтет вам и постановление Народного собрания.
(Постановление.)
Что Агорат сообщил имена тех лиц как в Совете, так и в Народном собрании и таким образом является убийцей[11] их, это, я думаю, вы знаете довольно хорошо, а что он был виновником всех бедствий вашего отечества и что он ни с чьей стороны не заслуживает сожаления, это я надеюсь вам показать в общих чертах. (34) Когда они были взяты и посажены в тюрьму, тогда Лисандр вошел с флотом в ваши гавани, ваш флот был выдан спартанцам, стены срыты, учреждена коллегия Тридцати, и каких-каких ужасов не испытала ваша родина! (35) Затем, когда была учреждена коллегия Тридцати, она сейчас же назначила суд над ними в Совете, хотя уже было постановлено народом судить их "в суде гелиастов в составе двух тысяч человек".[12] Прочти постановление.
(Постановление.)
(36) Если бы их судили гелиасты, то они легко могли бы быть оправданы, потому что вы все уже знали тогда, в каком бедственном положении находится государство, хотя уже помочь отечеству ничем не могли; но нет, они отдали их на суд Совета, бывшего в правление коллегии Тридцати. Суд производился так, как и вы сами знаете. (37) Члены коллегии сидели на скамьях, где теперь сидят пританы; два стола было поставлено перед ними; камешек надо было класть не в урны, но открыто на эти столы: обвинительный на передний, а оправдательный на задний.[13] (38) Таким образом, возможно ли было кому-нибудь из них рассчитывать на оправдание? Одним словом, все являвшиеся в Совет на суд были приговариваемы к смертной казни; никто не был оправдан, за исключением Агората, которого они отпустили как благодетеля отечества. Чтобы вы знали, какое множество людей он погубил, я хочу вам прочесть их имена.
(Имена.)
(39) Затем, господа судьи, когда они были осуждены на смерть и им предстояла казнь, они созвали к себе в тюрьму родных: кто сестру, кто мать, кто жену, кто другую какую родственницу, какая у кого была, чтобы перед концом жизни проститься в последний раз со своими. (40) Дионисодор также призвал к себе в тюрьму сестру мою, бывшую за ним замужем. Узнав об этом, она пришла в траурном платье...[14] как и было естественно, когда ее муж был в таком несчастии.
(41) В присутствии сестры моей, Дионисодор распорядился своими домашними делами, как ему хотелось, говорил об Агорате, что он - виновник его смерти; при этом он завещал мне и присутствующему здесь Дионисию, своему брату, и всем своим друзьям мстить за него Агорату; (42) также и жене своей, которую он считал беременной от него, завещал, если у ней родится сын, сказать ему, что его сгубил Агорат, и велеть ему мстить за него Агорату как убийце. В доказательство истины своих слов я представлю свидетелей.
(Свидетели.)
(43) Итак, афиняне, по доносу Агората они были казнены; а сколько страшных несчастий постигло город после того, как они были уничтожены коллегией Тридцати, это, я думаю, вы довольно хорошо знаете; во всем этом виноват Агорат, сгубивший их. (44) Хоть мне и больно напоминать вам о бедствиях, постигших город, но это необходимо сделать, господа судьи, в данном случае, для того, чтобы вы знали, насколько заслуживает с вашей стороны снисхождения Агорат. Вам известно, какие достойные люди были граждане, привезенные с Саламина,[15] сколько их было и какой смертью погибли они по приговору коллегий Тридцати; вам известно, сколько граждан из Элевсина испытало ту же печальную участь; вы помните также, как и здешних граждан по личной вражде отводили в тюрьму: (45) они не причинили никакого зла государству, и тем не менее их заставляли умирать самой позорной и бесславной смертью: одни оставляли престарелых родителей, которые надеялись, что дети будут их кормить в старости, а по смерти похоронят; другие оставляли сестер, не выданных замуж; третьи - малых детей, еще очень нуждавшихся в их попечении. (46) Какое мнение, господа судьи, думаете вы, они все имеют об Агорате или какой произнесли бы они о нем приговор, если бы это было в их власти, лишившись благодаря ему того, что было им всего дороже на свете? Вы помните также, как стены были срыты, корабли выданы неприятелям, верфи разрушены, ваш Акрополь был в руках спартанцев, и вся сила Афин была сокрушена, так что ваш город ничем не отличался от самого ничтожного города. (47) Ко всему этому, вы лишились своего личного состояния и наконец все как есть были изгнаны из отечества. Такие последствия предчувствовали те славные граждане, когда они не соглашались допустить заключения мира, господа судьи. (48) Они хотели принести какую-нибудь пользу отечеству, а ты, Агорат, их сгубил, обвинив во враждебных замыслах против вашей демократии. Поэтому ты - виновник всех зол, постигших государство. Вспомните же теперь каждый и о своих личных несчастиях, и об общих бедствиях всего государства и покарайте за них их виновника.
(49) Меня, господа судьи, очень интересует вопрос, что он решится сказать перед вами в свое оправдание: ему нужно доказать, что он не делал доноса на этих людей и неповинен в их смерти; но этого он никогда не мог бы доказать.[16] (50) Прежде всего, против него свидетельствуют постановления Совета и Народного собрания, ясно гласящие: "относительно которых сделал донос Агорат"; затем, в приговоре суда, которому подвергался он в правление Тридцати, но был оправдан, ясно сказано: "потому что жалоба его была найдена соответствующей действительности". Прочти.
(Постановления. Приговор.)
(51) Итак, Агорат никоим образом не мог бы доказать, что он не делал доноса: в таком случае ему необходимо показать, что он по праву сделал этот донос, - потому что видел, что образ действий их преступен и неполезен вашей демократии. Но я думаю, что он и не стал бы этого доказывать. Надо полагать, что если бы они сделали какое-нибудь зло народу афинскому, то коллегия Тридцати не осудила бы их на смертную казнь, опасаясь, что демократия может быть уничтожена, и карая их за народ: но, думаю, коллегия поступила бы как раз наоборот.
(52) Но, может быть, он скажет, что причинил столько несчастий против воли. А по моему мнению, господа судьи, если кто вам причинит большие несчастия, - такие, выше которых ничего не может быть, хотя бы это было совершено против его воли, то это еще не причина, чтобы вам не наказывать его. Затем, помните также и то, что Агорат имел возможность спастись, пока его не привели в Совет, когда он сидел у алтаря в Мунихии: и суда были снаряжены, и поручители были готовы с ним вместе уехать. (53) А между тем, если бы ты их послушался и захотел уехать вместе с ними, то ты ни добровольно, ни против воли не сгубил бы стольких афинян. Но ты поддался убеждениям людей, склонивших тебя тогда, и надеялся получить от них большие выгоды за то лишь, чтоб назвать имена стратегов и таксиархов. За это мы не должны оказывать тебе никакой пощады, потому что и ты не оказал никакой пощады тем, кого ты сгубил. (54) При этом Гиппий с Фасоса и Ксенофонт из Кариды,[17] которые, по одинаковому с ними обвинению, были вызваны Советом, были казнены, один после пытки, именно Ксенофонт, а Гиппий - так, потому что коллегия Тридцати признала их не заслуживающими жизни: они не хотели сгубить никого из афинян. А Агорат был оправдан, потому что они считали его действия в высшей степени приятными для себя.
(55) По слухам, часть вины относительно доноса он сваливает на Менестрата. А дело с Менестратом было вот как. На Менестрата этого был сделан донос Агоратом: он был схвачен и находился в тюрьме. Был еще Гагнодор из Амфитропы, из одного дема с Менестратом, родственник Крития, одного из членов коллегии Тридцати. Во время Народного собрания в Мунихии в театре Гагнодор, желая спасти Менестрата, но вместе с тем сгубить как можно больше тех, на кого был сделан донос, представил его Народному собранию, и ему выхлопотали гарантию быть безнаказанным на основании нижеследующего постановления:
(Постановление.)
(56) Когда состоялось это постановление, Менестрат сделал донос и прибавил в прежний список имена других еще граждан. Хотя коллегия Тридцати его оправдала подобно Агорату, признав его донос соответствующим действительности, но вы много времени спустя, когда он был привлечен к суду как убийца, по справедливости приговорили его к смертной казни и отдали в руки палача; он был насмерть забит палками. (57) Но если он был казнен, то для Агората и подавно смертная казнь будет справедливым наказанием, так как он, сделав донос на Менестрата, тем самым является виновником его смерти; да и в казни тех, на кого донес Менестрат, кто более виноват, как не тот, кто его поставил в такую необходимость? (58) Да, Агорат непохож, думается мне, на Аристофана из дема Холлид, который тогда был поручителем за него и, снарядив суда в Мунихии, готов был ехать с ним. Насколько от него зависело, ты спасся бы, и в таком случае не был бы виновником смерти никого из афинян и сам не попал бы в такие опасности. (59) Но ты не посовестился сделать донос даже на своего избавителя и этим доносом сгубил и его, и остальных поручителей своих. Некоторые при том хотели подвергнуть пытке Аристофана, как человека не чисто афинского происхождения, и убедили народ сделать вот какое постановление:
(Постановление.)
(6о) После этого люди, стоявшие тогда во главе правления, обращались к Аристофану с предложением оговорить других и через это самому спастись, вместо того чтобы подвергаться опасности испытать страшные мучения после суда за присвоение гражданских прав.[18] Но он отвечал, что этого никогда не сделает: так он был честен и по отношению к арестованным, и по отношению к народу афинскому, что предпочел лучше сам погибнуть, чем своим доносом несправедливо кого-нибудь погубить. (61) Так вот он был каков, хотя ему и грозила смерть от тебя, а ты, не зная никакой вины за теми людьми, но уверенный в том, что в случае их гибели ты будешь иметь участие в учреждавшемся тогда правлении, своим доносом довел до казни многих добрых граждан афинских. (62) Я хочу показать вам, господа судьи, каких людей лишил вас Агорат. Если бы их было немного, то я стал бы говорить о каждом из них в отдельности; теперь же я скажу о них всех зараз. Одни из них были у вас по многу раз стратегами и каждый раз передавали своим преемникам государство увеличенным; другие занимали другие важные должности, были много раз триерархами[19] и никогда не подвергались от вас никакому позорному обвинению. (63) Некоторые из них спаслись и остались живы, хотя их Агорат также хотел погубить и они были осуждены на казнь, но судьба и воля божества сохранила их: они бежали из Афин и, вернувшись из Филы, теперь пользуются вашим уважением как хорошие граждане.
(64) Вот каковы эти люди, которых Агорат частью довел до смертной казни, частью заставил бежать из отечества; а кто таков сам он? Надо вам сказать, что он - раб и происходит от рабов, чтобы вы знали, какой человек вам принес такой вред. У него отец был Евмар, а этот Евмар был рабом Никокла и Антикла. Взойдите сюда, свидетели!
(Свидетели.)
(65) Трудно было бы, господа судьи, перечислить все низкие и позорные поступки, которые совершил он и его братья. Что касается его злостных доносов, то мне нет никакой надобности перечислять подробно все дела частные, уголовные, фискальные, которые вел он, делая злостные доносы: вы все и в Народном собрании, и в заседании суда признали его злостным доносчиком, и он должен был уплатить вам десять тысяч драхм,[20] так что это достаточно засвидетельствовано всеми вами. (66) Далее, несмотря на такое происхождение свое, он решился заводить незаконные связи и соблазнять свободных жен граждан и был пойман на месте преступления, а за это полагается наказание - смертная казнь.[21] Зови свидетелей, которые подтвердят, что это заявление мое верно!
(Свидетели.)
(67) Итак, господа судьи, их было четверо братьев. Старший из них попался в том, что в Сицилии изменнически подавал сигналы врагам, и за то был забит насмерть палками по приказанию Ламаха.[22] Другой увез из Афин в Коринф раба, а из Коринфа хотел увезти девушку,[23] но был пойман и окончил жизнь в тюрьме. (68) Третьего брата Фениппид здесь привел к властям, как одежного вора; вы судили его в дикастерии,[24] приговорили к смертной казни и отдали палачу, чтобы забить его палками насмерть. Истину моих слов, я думаю, он и сам признает, да и я представлю свидетелей в доказательство этого.
(Свидетели.)
(69) Не должны ли вы все осудить его? Если каждый из его братьев за одно преступление был признан заслуживающим смертной казни, то подавно вы вполне должны осудить на смерть его, виновного во многих преступлениях как перед всем государством, так и, в частности, перед каждым из вас, и притом в таких преступлениях, за каждое из которых в законах полагается наказание - смертная казнь.
(70) Он будет говорить, господа судьи, стараясь обмануть вас, что в правление Четырехсот он убил Фриниха;[25] будет утверждать, что за это народ дал ему право афинского гражданства. Это - ложь, господа судьи: ни Фриниха он не убивал, ни права афинского гражданства народ ему не давал. (71) Против Фриниха, господа судьи, составили заговор сообща Фрасибул[26] из Калидона и Аполлодор из Мегары: когда они встретились с ним во время его прогулки, Фрасибул нанес ему удар и свалил его с ног, а Аполлодор не тронул его; но в это время поднялся крик, и они бежали. Но Агорат не был ими приглашен в участники, не присутствовал при этом и ничего не знает об этом заговоре. Истину моих слов докажет вам самое постановление.
(Постановление.)
(72) Что Агорат не убил Фриниха, это видно из самого постановления: нигде в нем не сказано: "Агорат пусть будет афинским гражданином", как это сказано о Фрасибуле; а между тем, если бы он действительно убил Фриниха, то о даровании ему прав гражданства должно бы было быть сказано на той же самой колонне, где говорится о Фрасибуле. Однако при помощи взятки, данной лицу, внесшему предложение, они[27] устраивают дело так, что имена их, как благодетелей, приписываются на колонне. Истину моих слов докажет это постановление.
(Постановление.)
(73) Несмотря на это, Агорат относился к вам с таким неуважением, что, не имея права гражданства, заседал и в суде, и в Народном собрании и подавал всевозможные жалобы, подписываясь гражданином из дема Анагирунта. Затем, есть и другое важное доказательство того, что он не убил Фриниха, а за это убийство, по его словам, он и получил право афинского гражданства. Фриних этот был учредителем правления Четырехсот. После его убийства большая часть олигархов бежала. (74) Как вы думаете? Члены коллегии Тридцати и члены тогдашнего Совета, которые и сами были все из числа этих бежавших Четырехсот, выпустили бы из рук убийцу Фриниха, или отомстили бы ему за Фриниха и за изгнание, которому сами подверглись? Я, с своей стороны, думаю, что стали бы мстить.
(75) Итак, если он не убил Фриниха, а выдает себя за его убийцу, то он виноват, говорю я; а если ты оспариваешь это и говоришь, что убил Фриниха, тогда очевидно, что ты причинил еще больший вред афинской демократии и тем искупил в глазах Тридцати свою вину за убийство Фриниха: никогда тебе не уверить никого на свете, что после убийства Фриниха тебя выпустили бы члены коллегии Тридцати, если бы ты не сделал какого-нибудь большего, непоправимого вреда афинской демократии. (76) Таким образом, если он будет утверждать, что убил фриниха, помните об этом и накажите его за его поступки; если же он будет отрицать это, спросите его, за что он получил право афинского гражданства, как он утверждает. Если он не будет в состоянии указать этого, накажите его за то, что он заседал и в суде, и в Народном собрании, и за то, что делал злостные доносы на многих, подписывая свое имя так, как будто бы был афинянином.
(77) Как я слышал, он думает сказать в свою защиту то, что он уходил на Филу и вместе с другими воротился с Филы и что это - очень большой подвиг; но дело было так. Агорат явился на Филу: но найдется ли человек подлее его? Зная, что на Филе есть люди, подвергшиеся изгнанию из-за него, он, однако, не посовестился явиться к ним. (78) Как только там увидали его, его схватили и повели прямо на казнь туда, где предавали смерти и всех других разбойников, злодеев, попадавшихся им. Но Анит, тогдашний стратег, посоветовал им не делать этого, говоря, что они еще не в таком положении, чтобы мстить личным врагам, но что теперь им не следует ничего предпринимать, а если когда вернутся на родину, тогда и накажут виновных. (79) Эти слова его были причиною того, что Агорат на Филе избежал наказания; а стратега надо было слушаться, чтобы благополучно вернуться на родину. Но вот другой факт: не окажется ни одного человека, который бы обедал с ним за одним столом или жил в одной палатке; да и таксиарх не внес его в список своей филы; никто не разговаривал с ним как с проклятым.[28] Позови таксиарха.
(Свидетельство.)
(8о) Когда состоялось примирение[29] между обеими партиями и Пирейцы снарядили торжественную процессию на Акрополь, во главе которой был Эсим, то Агорат и тут выказал свою наглость вот до какой степени: он взял оружие и пошел вместе с другими и так шел в процессии с гоплитами до города. (81) Когда они были у ворот и, прежде чем войти в город, выстроились в ряды, то Эсим заметил его, подошел и, взяв у него щит, бросил его наземь и велел ему убираться оттуда. "Убийца не должен участвовать в процессии в честь Афины", - сказал он. Так Агорат был прогнан Эсимом. В доказательство истины моих слов я представлю свидетелей.
(Свидетели.)
(82) Вот как, господа судьи, гоплиты смотрели на него и на Филе, и в Пирее. Поэтому если он в защиту свою будет указывать на свой приход на Филу, то надо предложить ему вопрос: не спас ли ему жизнь Анит, когда другие хотели наказать его смертью, и не бросил ли его щит Эсим, не позволив участвовать в процессии?
(83) Итак, не принимайте ни этого довода его, ни того, что мы хотим наказать его по истечении слишком долгого времени. Я думаю, что для подобных преступлений нет срока давности; я думаю, что виновный должен доказать, что он не сделал того, в чем его обвиняют, - все равно, сейчас ли его хотят наказать или спустя много времени. (84) Таким образом, пусть Агорат докажет или то, что он не был виновником смерти этих людей, или то, что он сделал это по праву, потому что они причинили какой-нибудь вред народу афинскому. А если мы наказываем его слишком поздно, тогда как следовало наказать его уже давно, то у него остается в барышах время, которое он прожил, не имея на то права; а те люди им все-таки убиты.
(85) Как я слышал, Агорат выставляет в виде сильного аргумента еще то, что в жалобе сказано: "На месте преступления".[30] Но это, думается мне, глупейший аргумент: ведь если бы не было прибавлено слов "на месте преступления", то он подлежал бы этому обвинению; в прибавке этих слов он видит для себя какое-то смягчающее обстоятельство. Но это, кажется, то же самое, что человек признает факт убийства, но не признает, что он был пойман на месте преступления, и усиленно доказывает это, как будто если он не пойман, но все-таки совершил убийство, то за это он должен остаться цел и невредим. (86) Я с своей стороны думаю, что коллегия Одиннадцати,[31] принявшая эту жалобу, не предполагала тогда, что помогает Агорату в подыскивании доказательств, но вполне правильно поступила, заставив Дионисия, подававшего эту жалобу, прибавить слова "на месте преступления". Разве не будет явным убийцей тот, кто будет виновником казни каких-либо людей своим доносом сперва Пятистам, а потом еще раз всем афинянам?[32] (87) Ведь, надо полагать, под словами "быть пойманным на месте преступления" ты понимаешь не тот лишь случай, когда человек ударит другого дубиной или ножом, потому что если рассуждать, как ты рассуждаешь, то никто не окажется убийцей тех людей, на которых ты донес: никто их не ударил, не зарезал, а они умерли вследствие твоего доноса. Так, виновник смерти не есть ли пойманный на месте преступления? А кто другой - виновник, как не ты, сделавший донос? А в таком случае, как же не назвать пойманным на месте преступления тебя, убийцу?
(88) Как я узнал, он хочет сказать еще то, что он привлечен к суду вопреки клятвам и договорам,[33] которые мы, Пирейцы, заключили с Городскими. Таким образом, если он основывается на вышеупомянутых аргументах, то почти уже признает себя убийцей; он считает препятствием к суду над ним или клятвы, или договоры, или время, или какие-то слова "на месте преступления"; но на самое существо дела совершенно не надеется, что оно ему поможет с честью выйти из этого процесса. (89) Но вы, господа судьи, не должны дозволять ему говорить об этом; а прикажите ему говорить в своей защите на тему о том, что он не делал доноса и что те люди не убиты. Затем, клятвы и договоры, я думаю, не должны нами приниматься в соображение по отношению к нему: ведь клятвы эти даны Городской партией Пирейцам. (до) Так, если бы он был в городе, а мы - в Пирее, то договоры еще имели бы какое-нибудь значение по отношению к нему. Но и он был в Пирее, и я, и Дионисий, и все они, хотящие наказать его; таким образом, договоры не служат нам препятствием, потому что ни одной клятвы не давали Пирейцы Пирейцам и Городские Городским.
(91) Во всех отношениях, думается мне, Агорат заслуживает смерти, и даже не одной: он говорит, что народ дал ему право гражданства, и вместе с тем он, как мы видим, относился дурно к этому народу, которого он сам называет своим отцом: он предал врагам все, благодаря чему народ мог бы приобрести большее величие и силу. Так вот, кто бил своего кровного отца и не давал ему средств к жизни, а у усыновившего его отца отнял бывшее у него имущество, тот разве не заслуживает наказания смертью за это даже на основании закона о дурном обращении с родителями?[34]
(92) На вас всех, господа судьи, равно как и на каждом из нас в отдельности, лежит обязанность отомстить за тех людей. Умирая, они завещали и нам, и всем друзьям своим мстить за них Агорату как убийце, делать ему зло, какое только кто может. Таким образом, если они оказали какую услугу государству или вашей демократии, в чем нет никакого сомнения и что вы самипризнаете, то вы все необходимо должны быть их друзьями и близкими; а потому их завещание относится столько же к нам, сколько и к каждому из вас в отдельности. (93) Поэтому ни божеский, ни человеческий закон не позволяет вам отпустить Агората без наказания. А потому, афиняне, раз вы в то время, когда они умирали, не были в состоянии по тогдашним обстоятельствам прийти к ним на помощь, теперь, когда вы имеете эту возможность, отомстите их убийце. Подумайте, афиняне, не совершите поступка в высшей степени недостойного! Оправдывая Агората, вы делаете не одно это дело: нет, вы этим же самым приговором осуждаете на смерть тех людей, которых вы признаете своими друзьями, (94) потому что, отпуская без наказания виновника их смерти, вы тем самым признаете, что он был прав, предавая их казни. Для них будет величайшим несчастием, если люди, которым они, как друзьям, завещали мстить за себя, окажутся единомышленниками Тридцати, подающими голос против них. (95) Нет, нет, господа судьи, ради олимпийских богов, ни в каком случае, никоим образом не осуждайте на смерть тех людей, которые оказали вам столько услуг и за это были казнены Тридцатью и этим вот Агоратом! Итак, вспомните обо всех бедствиях, как общественных, постигших отечество, так и личных, которые испытал каждый из вас со времени кончины тех людей, и отомстите виновнику этих бедствий! Вам показано как на основании постановлений, так и на основании доносов и всех других документов, что Агорат - виновник их смерти. (96) Кроме того, ваш долг - вынести приговор, противоположный приговору коллегии Тридцати: поэтому, кого они осудили на смерть, тех оправдайте вы, а кого они не осудили на смерть, тех приговорите вы! Так вот, коллегия Тридцати осудила на смерть тех людей, которые были вашими друзьями (их вы должны оправдать); а Агората они оправдали, потому что видели, с какой охотой он старался их погубить (его вам следует осудить). (97) Так, если вы вынесете приговор, противоположный приговору коллегии Тридцати, то, во-первых, вы не окажетесь единомышленниками своих заклятых врагов, затем, вы отомстите за своих друзей, и, наконец, весь мир признает ваш приговор согласным с человеческими и божескими законами.

---

[1] По древнему воззрению и закону Драконта, родственники убитого (до известной степени родства) обязаны были отомстить за его смерть. В нашем случае кровная месть лежала в первую очередь на обязанности родного брата Дионисодора, во вторую очередь — на обязанности двоюродного брата, каковым и является наш оратор. О своей вражде к Агорату он говорит в этой речи несколько раз: § 41, 42, 92, 93, 94. В § 3 он напоминает судьям, что мщения требует и человеческий и божеский закон. См. примеч. 1 к речи XII.

[2] При Эгос-Потамосе в 405 г. См. введение к речи XII, отдел 39.

[3] См. примеч. 15 к речи III.

[4] ю стадий — приблизительно 1,77 километра.

[5] Дело происходило так: Ферамен был выбран в стратеги поднятием рук («хиротонией») в Народном собрании (см. примеч. 22 к речи X), но при докимасии (см. примеч. 22 к речи VI) в суде гелиастов перед вступлением в должность он не был признан достойным, т. е. был забаллотирован.

[6] Едва ли удачный способ извинения для военного человека; но оратор хочет сказать, что Клеофонт отсутствовал не по злой воле, и его нельзя считать сознательным дезертиром, в чем его обвиняли.

[7] Святилище Артемиды на возвышенности Мунихии. Человек, отдавшийся под покровительство божества, считается неприкосновенным (см. еще § 29).

[8] Агорат был раб и потому мог быть подвергнут пытке. См. примеч. 11 к речи III.

[9] См. примеч. го к речи XII.

[10] См. примеч. g к речи I. То же в § 35 и 50.

[11] См. примеч. 4 к речи X.

[12] Это, вероятно, цитата из постановления Народного собрания. Обычный состав судебной палаты гелиастов был в пятьсот человек, но для рассмотрения важных дел, как в данном случае, соединялись две, три и даже четыре палаты.

[13] При демократическом строе гелиасты выражали свой приговор посредством закрытой подачи голосов, без предварительного совещания. Каждый из них получал два камешка: один — белый, или цельный, другой — черный, или просверленный; первый служил для оправдания, второй для обвинения. Каждый судья клал тот камешек, которым хотел выразить свое мнение, в медный сосуд, другой — в деревянный; потом белые и черные камешки в медном сосуде подсчитывались, и приговор объявлялся смотря по результату. В данном случае подача голосов была открытая, и члены коллегии наблюдали, кто куда кладет камешек.

[14]  Здесь в рукописи, по-видимому, пропуск.

[15] Об этих гражданах есть упоминание в речи XII, 52.

[16] С § 49 начинается опровержение аргументов, которые может представить противная сторона, — прием, очень распространенный у греческих ораторов.

[17] Гиппий с острова Фасоса и Ксенофонт из малоазиатского города Кариды — лица неизвестные, — вероятно, метеки, — противопоставляются Агорату: они, иностранцы, не пожелали никого выдать, а он, именующий себя афинским гражданином, не выказал никакой любви к отечеству.

[18] За незаконное присвоение гражданских прав виновный подлежал продаже в рабство в пользу государства. Как лишенный прав гражданства, он мог быть подвергнут пытке.

[19] Триерарх — командир триеры (военного корабля: см. примеч. го к речи II), гражданин, на обязанности которого было и снарядить триеру на свой счет. См. примеч. 4 к речи III.

[20] За злостный (конечно, ложный) донос сикофанту полагалась смертная казнь или, как в данном случае, большой штраф, 10000 драхм — приблизительно 2500 рублей.

[21] См. речь I и введение к ней.

[22] Во время похода афинян в Сицилию в 415—413 гг. под начальством Никия, Ламаха и Алкивиада; Ламах был убит в 414 г. под Сиракузами.

[23] См. примеч. 10 к речи X.

[24] В суде присяжных, Гелиэе, под председательством Одиннадцати (см. примеч. g к речи X).

[25] Фриних — глава коллегии Четырехсот. См. введение к речи XII, отдел 11 и сл.

[26] Это не тот Фрасибул, который возглавлял Пирейцев в борьбе с Тридцатью. Калидон — город в Этолии.

[27] «Они» — т. е. люди, подобные Агорату. Здесь высказывается мысль о том, как вообще поступают в подобных случаях.

[28] Пребывание под одной кровлей и за одним столом с убийцей и даже простой разговор с ним, по древнему верованию, могли перенести осквернение с такого проклятого человека на чистого.

[29] Разумеется примирение между Пирейской и Городской партиями при посредничестве царя Павсания. См. введение к речи XII, отдел 58.

[30] Эта формула афинского права получила с течением времени более общий смысл явного, несомненного преступления.

[31] См. примеч. 9 к речи X.

[32] Мысль эта высказана в общей форме, а не специально об Агорате.

[33] См. введение к речи XII, отдел 58.

[34] По афинскому закону, человек, дурно обращавшийся с родителями (делом или словом) или после их смерти не исполнявший положенных погребальных обрядов (см. § 45), подвергался лишению гражданских прав (атимии), а иногда даже смертной казни.

XIV. Речь против Алкивиада по поводу его дезертирства

Речи XIV и XV относятся не к двум разным судебным процессам, а к одному и тому же, но только освещают дело с различных точек зрения. Обе они направлены против Алкивиада Младшего. Этот Алкивиад, сын знаменитого Алкивиада (Старшего), участвовал в походе афинян на помощь Галиарту, когда Беотия подверглась нападению со стороны спартанского полководца Лисандра в 395 г. (см. примеч. 27 к речи II). Но вместо того чтобы служить в гоплитах (в тяжеловооруженной пехоте), он предпочел служить в кавалерии, хотя не имел на это права, так как для службы в кавалерии полагалось по закону подвергнуться докимасии, т. е. испытанию, в Совете пятисот. Докимасия состояла, вероятно, в испытании пригодности самого всадника к этого рода службе и качества его лошади (которую всадник должен был приобрести на свой счет и содержать). Совет производил смотр всадникам каждый год, и только прошедшие успешно докимасию имели право служить в кавалерии; остальные граждане зачислялись в гоплиты; кто самовольно, не пройдя докимасию, вступал в ряды всадников, подвергался атимии, т. е. лишению гражданских прав. Служба в кавалерии считалась более безопасной в сравнении со службой в пехоте, потому что ее роль в сражении была второстепенной; в данном случае, когда афинскому войску предстояло сражаться со спартанцами, которые славились силою своей пехоты, а кавалерии почти не имели, было особенно соблазнительно для человека, не отличавшегося храбростью, перейти из пехоты в кавалерию. Это и сделал Алкивиад. Впрочем, опасения его были напрасны: до сражения дело не дошло; прежде, чем афиняне дошли до Галиарта, спартанцы были уже разбиты, и сам Лисандр пал в сражении. По возвращении в Афины Алкивиад попал под суд по обвинению в нарушении воинского долга.
Афинские законы различали три вида нарушения воинского долга: уклонение от воинской повинности, трусость, дезертирство.
Преступление Алкивиада можно было рассматривать с двух точек зрения: его можно было квалифицировать как дезертирство, так как он, находясь на службе, оставил свой пост, или же как уклонение от воинской повинности, так как он вообще не явился на назначенный ему пост. Речь XIV рассматривает его преступление с первой точки зрения, речь XV - со второй.
Время этого судебного процесса прямо не указано, но может быть определено на основании самой речи почти с полной точностью. Как видно из § 4, это был первый военный суд после заключения мира: тут разумеется мир, заключенный со спартанцами по окончании Пелопоннесской войны в 404 г. (см. введение к речи XII, отдел 42). Из § 5 видно, что был предпринят поход, но сражения не было; это как раз соответствует походу афинян к Галиарту в 395 г.; до этого года после 404 г. афиняне никакой войны не вели. Возраст Алкивиада также подходит к этой датировке: в 395 г. ему было около 20 лет.
Суд по таким военным делам состоял из соратников подсудимого (см. речь XIV, 5) под председательством стратегов (см. речь XV, 1).
Главным обвинителем был некий Архестратид (см. речь XIV, 3; XV, 12), который и произнес главную речь; наши обе речи - только дополнительные, синегории (см. введение к речи V); лицо, говорящее речь XV, по обычаю приводит в качестве причин своего выступления дружбу с Архестратидом и вражду к Алкивиаду (§ 12); также и оратор, произносящий речь XIV, ссылается на вражду к нему.
Алкивиад Младший изображен с нравственной стороны самыми черными красками; деятельность его отца также подвергнута суровому осуждению. Алкивиад Младший родился немного раньше 415 г., рано остался сиротой вследствие изгнания отца и смерти матери; после несчастного Сицилийского похода народ, желая на нем выместить свое негодование за измену отца, едва не предал его казни (§ 17). Оставшись сиротой, он рано стал вести развратную жизнь (§ 25, 26, 27,). Отец вызвал его из Афин к себе на Фракийское побережье, где он жил в изгнании; но там он запятнал себя еще предательством по отношению к отцу (§ 26). По-видимому, после этого он возвратился в Афины; но постановление коллегии Тридцати об изгнании его отца коснулось и его. По восстановлении демократии он, как видно, поселился в Афинах, но и на этот раз совершил преступление против военной дисциплины, за которое и подвергся суду в 395 или 394 г.; при разборе этого дела и были произнесены речи XIV и XV.
Обе эти речи, и особенно XV, некоторые критики считают не принадлежащими Лисию на основании языка и стиля.

* * *

(1) Господа судьи! Я думаю, конечно, что от людей, желающих обвинять Алкивиада, вы не требуете объяснения причины этого: с самого начала он выказал себя таким гражданином, что, если даже кто-нибудь не оскорблен им лично, тем не менее должен считать его врагом вообще за его образ действий. (2) Проступки его не малы, не заслуживают снисхождения и не подают надежды на его исправление в будущем; но они совершены таким образом и дошли до такой степени порока, что даже враги его стыдятся рассказать все, в чем он полагает свою честь. Тем не менее, господа судьи, я попытаюсь с вашей помощью отомстить ему за все его поступки на том основании, что между нами и прежде была вражда унаследованная нами от отцов, и я давно считаю его негодяем, да и теперь получил от него неприятность. (3) В общем Архестратид[1] уже достаточно сказал в своем обвинении: он указал и законы и представил свидетелей всего; а что он пропустил, это я изложу вам по пунктам.
(4) С тех пор, как мы заключили мир вы теперь в первый раз судите преступления такого рода. Поэтому естественно, что вы сами должны быть не только судьями, но и законодателями, зная, что в будущем государство будет действовать в таких случаях сообразно с тем решением, какое вы о них теперь постановите. А мне кажется, долг как хорошего гражданина, так и справедливого судьи, - понимать законы в том смысле, в каком это будет полезно для государства в будущем. (5) Некоторые ведь осмеливаются говорить, будто в данном случае нет никого виновного в дезертирстве и трусости, потому что сражения никакого не было; а закон повелевает, что, если кто оставит ряды и отступит назад по трусости, в то время как другие сражаются, такого должны судить его соратники. Однако повеление закона касается не только таких людей, но и всех тех, кто не явится на службу в пехоте. Прочти закон.
(Закон.)
(6) Как вы слышали, господа судьи, закон касается обеих категорий граждан, - как тех, которые во время сражения отступят назад, так и тех, которые не явятся на службу в пехоте. Посмотрите же, кто те, которые должны явиться. Не те ли, которые имеют надлежащий возраст?[2] Не те ли, кого стратеги занесут в список? (7) Я думаю, господа судьи, что он - единственный из всех граждан, виновный пред всем законом: за уклонение от воинской повинности его справедливо было бы осудить потому, что, занесенный в список гоплитов, он не пошел с вами в поход; за дезертирство - потому, что в пехотном лагере он не отдал себя в распоряжение стратегов, чтобы они поставили его в строй с другими; наконец, в трусости - потому, что, обязанный делить опасности с гоплитами, он предпочел находиться в кавалерии (8) А между тем, по слухам, он хочет в свое оправдание указать на то, что так как он был в кавалерии, то не совершил никакого преступления перед государством. А я думаю, вы были бы вправе негодовать на него по той причине, что, несмотря на повеление закона о лишении гражданских прав того, кто служит в кавалерии, не подвергшись испытанию, он осмелился служить в кавалерии без испытания. Прочти закон.
(Закон.)
(9) Итак, Алкивиад дошел до такого нравственного падения, так презирал вас, боялся врагов, стремился быть в кавалерии, так мало уважал законы, что о теперешних опасностях совершенно не думал, а предпочел лишиться гражданских прав и подвергнуться всем положенным наказаниям, вместо того чтобы оставаться среди граждан и стать гоплитом, (10) Другие, никогда не бывшие гоплитами, а служившие и прежде в кавалерии и нанесшие много вреда неприятелям, не решились сесть на коня, боясь вас и закона: они руководились при этом не ожиданием гибели государства, а надеждой на то, что оно останется целым и великим и покарает преступников. Но Алкивиад осмелился сесть на коня, хотя он не был другом народа, не был прежде на службе в кавалерии, незнаком и теперь с нею, не был признан вами пригодным к ней: он сделал это в надежде, что государство не будет иметь возможности наказать преступников. (11) Надо обратить внимание на то, что если каждому позволить делать, что ему угодно, то будет совершенно бесполезно издавать законы, собираться вам, избирать стратегов. Удивляюсь, господа судьи, как можно считать справедливым осуждать кого-нибудь за трусость, если он, при приближении неприятеля, из первой шеренги перейдет во вторую, и в то же время оказывать снисхождение человеку, который, будучи поставлен в рядах гоплитов, очутится среди всадников. (12) Кроме того, господа судьи, я думаю, вы, судя, имеете в виду не только виновных, но ставите себе задачей также образумить всех вообще нарушителей общественного порядка. Так, если вы будете наказывать людей неизвестных, то никто другой не исправится, потому что никто не будет знать вашего приговора; а если будете карать преступников самых видных, то все услышат, и это послужит для граждан поучительным примером к исправлению. (13) Так вот, если вы Алкивиаду вынесете обвинительный приговор, то об этом не только все в городе узнают, но и союзники получат сведения, и враги услышат, и будут гораздо больше уважать наш город, видя, что такие преступления наиболее возбуждают в вас негодование и что люди, нарушающие дисциплину на войне, не получают никакого снисхождения.
(14) Имейте в виду, господа судьи, что одни из солдат были истощены, другие не имели необходимого; с удовольствием одни остались бы в городах для лечения, другие вернулись бы на родину и занялись бы хозяйством; некоторые стали бы служить в легковооруженных отрядах, другие - нести опасности в рядах кавалерии; (15) однако вы не осмелились оставить свои ряды и избрать дело, вам самим приятное, а гораздо более боялись законов государства, чем опасностей борьбы с неприятелем. Помните же об этом теперь, подавая свой голос, и покажите ясно всем, что афиняне, не хотящие сражаться с врагами, понесут от вас тяжкую кару.
(16) Я думаю, господа судьи, что о законе и о самом факте им[3] нечего будет сказать; но они явятся к вам, будут просить и молить вас не присуждать Алкивиадова сына к такому наказанию, как будто Алкивиад принес много пользы, а не много вреда: если бы вы казнили его в том возрасте, когда впервые обнаружилась его виновность по отношению к вам, то государство не постигло бы столько несчастий. (17) Мне кажется странным, господа судьи, вот что: как вы, осудивши самого Алкивиада на смерть,[4] оправдаете его сына ради него, когда он не хотел сражаться в ваших рядах, а отец его счел для себя возможным участвовать в походах неприятелей? Когда он был еще ребенком и нельзя еще было определить, каким он будет, он за преступления отца едва не был отдан в руки коллегии Одиннадцати;[5] а теперь, когда, кроме деяний отца, вы знаете и его подлые поступки, неужели вы найдете возможным пожалеть его ради отца? (18) Возмутительное дело, господа судьи: они - такие баловни счастья, что, даже уличенные в преступлении, получают оправдание благодаря своим предкам; а если бы с нами случилось несчастие по вине таких господ, не подчиняющихся дисциплине, то нас ничто не могло бы выручить из плена от неприятелей, даже подвиги наших предков. (19) А между тем эти подвиги велики и многочисленны; они совершены в защиту всех эллинов и вовсе не похожи на то, что эти господа сделали отечеству, господа судьи. Но, если ходатаи за них считаются достойными людьми за старание спасти друзей, то, очевидно, и вас будут считать прекрасными людьми за желание отомстить врагам. (20) Я полагаю, господа судьи, что если какие родственники станут просить за Алкивиада, то вы должны выразить им свое негодование по поводу того, что они не попытались просить его исполнять повеления государства или что они не могли ничего добиться своими просьбами, а вас стараются уговорить не наказывать виновных.
(21) А если какие должностные лица[6] будут помогать ему, выставляя напоказ свое влияние и полагая свою гордость в том, что могут спасать и заведомых преступников, то вам надо возразить, во-первых, то, что если бы все стали похожи на Алкивиада, то незачем было бы им оставаться стратегами (потому что некем было бы командовать); а во-вторых, что их долг скорее обвинять оставивших строй, чем защищать таких лиц. И в самом деле, можно ли надеяться, что остальные захотят исполнять приказы стратегов, когда они сами будут стараться спасти нарушителей дисциплины? (22) Поэтому я полагаю, что если говорящие и просящие за Алкивиада докажут, что он участвовал в походе в рядах гоплитов или что он находился в кавалерии, выдержав испытание, то надо оправдать его; а если они, без всяких законных оснований, будут просить сделать это для них, то надо помнить, что они учат вас давать лживую клятву[7] и не повиноваться законам и что, с таким рвением помогая виновным, они дадут повод многим стремиться поступать так же.
(23) Всего более удивило бы меня, господа судьи, если бы кто-нибудь из вас признал справедливым оправдать Алкивиада по заслугам его заступников и не осудить за его собственные пороки. Вы должны выслушать мой рассказ об его пороках, чтобы знать, что вы не можете оправдать его по соображениям справедливости, - основываясь на том, что хотя он в данном случае и виноват, но в общем он хороший гражданин: все и остальные поступки его дают вам право осудить его на смерть. (24) Надо вам знать об этом: коль скоро вы внимаете рассказам защитников об их собственных заслугах и добрых деяниях их предков, то вы должны выслушать и обвинителей, если они доказывают, что подсудимые во многом виноваты перед вами и что предки их сделали много вреда.
(25) Алкивиад еще в детстве пьянствовал у Архедема Гнойноглазого,[8] который немало наворовал у вас и, на виду у многих, лежал под одним с ним покрывалом; а бывши подростком, бражничал днем[9] с гетерой, подражая своим предкам и думая, что в зрелом возрасте он не может стать знаменитостью, если в молодости не будет иметь репутацию отъявленного негодяя.
(26) Когда он открыто стал предаваться разгулу, Алкивиад[10] вызвал его к себе. Какого же мнения вы должны быть о нем, когда его поведение показалось зазорным даже тому, кто учил других таким вещам? Составивши заговор с Феотимом[11] против отца, он выдал Орны.[12] Феотим, получив в свои руки это место, сперва жил с ним в преступной связи, хотя он был уже взрослым, а наконец посадил его в тюрьму и стал требовать выкупа.
(27) Но отец так сильно его ненавидел, что говорил, что даже если он умрет, то не перенесет к себе его кости. По смерти отца в него влюбился Архебиад и выкупил его. Немного времени спустя он проиграл в кости все, что у него было, и, избрав себе опорным пунктом Белый берег,[13] топил в море своих друзей.[14] (28) Долго было бы рассказывать, господа судьи, о его преступлениях против сограждан, гостеприимцев, близких к нему людей и всех прочих. Гиппоник,[15] пригласив много свидетелей, дал разводную своей жене, указывая на то, что Алкивиад ходит в его дом не как брат ее, а как муж ее. (29) И, хотя он совершил такие преступления, наделал разных гадостей много и больших, он, однако, не думает ни о прошедшем, ни о будущем; человек, который должен бы быть примером благонравия для сограждан, чтобы загладить своею жизнью преступления отца, напротив, старается позорить других, как будто может хоть маленькую долю позора, тяготеющего на нем, передать другим. (30) И это делает он, сын Алкивиада, который посоветовал спартанцам укрепить Декелею,[16] поехал на острова,[17] чтобы произвести восстание, учил вредить Афинам, чаще участвовал в походах с врагами против отечества, чем с согражданами против врагов! За это и вы, и потомки ваши должны наказывать того из них, кто попадется в ваши руки.[18] (31) Однако он очень привык указывать на такую несообразность: отец его, по возвращении в отечество, получил дары[19] от народа, а он вследствие его изгнания несправедливо подвергается нареканиям. А мне кажется вот что странным: у него вы отняли эти дары, как данные не по заслугам, а этого[20] хотите оправдать, как происходящего от отца, оказавшего услуги государству. (32) Кроме того, господа судьи, следует осудить его, между прочим, и за то, что он в оправдание своих пороков ссылается на ваши подвиги как на образцы. Именно: он смеет говорить, будто Алкивиад ничего дурного не сделал, пойдя войной против отечества, (33) потому что и вы во время изгнания заняли Филу,[21] рубили деревья, штурмовали стены и таким образом действий не позор оставили детям, а приобрели уважение у всего мира. Как будто одинаковую ценность имеют люди, изгнанные и потом в союзе с врагами пошедшие войной на свою страну, и люди, вернувшиеся на родину, когда спартанцы занимали наш город! (34) Кроме того, я думаю, всем ясно, что первые старались вернуться, чтобы сдать спартанцам гегемонию на море, а самим властвовать над вами, а ваша народная партия по возвращении изгнала врагов, а граждан, даже тех, которые хотели оставаться в рабстве, освободила; таким образом, поступки, о которых он говорит, у обеих партий не совсем-то одинаковы! (35) Но, несмотря на столько больших несчастий,[22] постигших его, он все-таки гордится подлостью отца: по его словам, отец имел такую большую силу, что был виновником всех бедствий отечества. Однако, кто знает свое отечество так мало, что, при желании сделать подлость, не мог бы указать неприятелям, какие места надо занять, открыть, какие крепости плохо охраняются, сообщить, какие слабые стороны в государстве, сделать донос о союзниках, стремящихся к отпадению? (36) Ведь, конечно, нельзя приписывать его силе то, что во время своего изгнания он мог вредить отечеству, потому что, когда он, обманув вас, вернулся на родину и получил под свою команду большой флот, то не мог ни врагов изгнать из страны, ни хиосцев возмущенных им, сделать опять друзьями, ни вообще принести вам какую-либо пользу.
(37) Таким образом, нетрудно понять, что Алкивиад силой нисколько не отличался от других, а по своей подлости был первым среди сограждан. О слабых сторонах ваших, какие он знал, он донес спартанцам; а когда ему пришлось быть стратегом, он не мог им сделать никакого вреда; напротив, давши обещание, что по его ходатайству царь[23] даст денег, он украл с лишком двести талантов[24] из государственных сумм. (38) По его собственному сознанию, он был так много виноват перед вами, что, хотя обладал даром слова, имел друзей, владел состоянием, он все-таки не осмелился ни разу явиться для сдачи отчета. Нет, он сам осудил себя на изгнание и предпочитал стать гражданином Фракии и какого угодно города вместо того, чтобы быть гражданином своего отечества. Наконец, господа судьи, в довершение своей прежней подлости, он не посовестился вместе с Адимантом[25] сдать флот Лисандру. (39) Поэтому, если кто из вас жалеет погибших в морском сражении, или испытывает чувство позора из-за сограждан, попавших в рабство к неприятелю, или возмущается срытием стен, или ненавидит спартанцев, или негодует на коллегию Тридцати, - виновником всего этого он должен считать его отца, он должен вспомнить, что его прадеда Алкивиада и деда отца его по матери Мегакла ваши предки обоих дважды изгоняли посредством остракизма, а отца его старшие из вас приговорили к смертной казни. (40) Ввиду этого теперь вы должны признать его наследственным врагом отечества и осудить, не ставя ни жалости, ни снисхождения, ни угодливости выше установленных законов и данных вами клятв.
(41) Подумайте, господа судьи, за что можно пощадить таких людей. Не за то ли, что хотя и случилось с ними несчастие по отношению к отечеству,[26] но в общем они - граждане благонамеренные и вели жизнь нравственную? Но разве большая часть их не отдавала своего тела на позорный разврат, разве некоторые из них не были в преступной связи с сестрами, у других разве не было детей от дочерей, (42) иные не совершали ли кощунственно мистерии,[27] разбивали гермы, выказывали нечестие по отношению ко всем богам, были виновны пред всем государством, нарушали справедливость и закон, как в своих гражданских отношениях ко всем прочим, так и во взаимных отношениях друг к другу, не воздерживались ни от какого дерзкого поступка, не оставляли не испробованным ни одного зазорного дела. Нет, и над ними все было проделано, и они проделали все, что над ними было проделано. Их нравственный облик таков, что хорошего они стыдятся, а дурным гордятся. (43) Затем, господа судьи, вы оправдываете некоторых на том основании, что, хотя и признавали их виновными, но рассчитывали, что в будущем они окажутся вам полезны. Так есть ли какая надежда на то, что государство получит от него какую-нибудь пользу? Что он - человек ни на что не годный, вы узнаете, когда он будет защищаться; а что он - человек нравственно испорченный, вы уже видели по всему его образу действий. (44) Но даже по изгнании из отечества он не может сделать вам никакого вреда, потому что он труслив, беден, не способен ни на какое дело, живет во вражде с близкими ему людьми, и все его ненавидят. (45) Таким образом, даже и по этой причине нечего опасаться его, а скорее надо показать на нем пример всем вообще и особенно его друзьям, которые не хотят исполнять своих обязанностей, имеют такие же стремления и, не умея распоряжаться своими собственными делами, произносят речи о ваших.
(46) Я составил свое обвинение, насколько мог лучше. Знаю, что все слушатели удивляются, как это я мог так аккуратно указать его преступления, а он посмеивается надо мною, потому что я не упомянул и сотой доли совершенного им в действительности зла. (47) Поэтому сложите вместе и упомянутое мной, и пропущенное и тем более осудите его. Примите в соображение, что он виновен в инкриминируемом ему преступлении и что большое счастье для государства избавиться от подобных граждан. Прочти им законы, клятвы и мою жалобу; помня об этом, они вынесут справедливый приговор.
(Законы. Клятвы. Жалоба.)

---

[1] См. введение.

[2] См. примеч. 2 к речи IX.

[3] Алкивиаду и лицам, ходатайствующим за него, которые упоминаются в § 19 и 23. При разборе дела обе стороны в своих речах прибегали ко всем средствам, способным склонить судей в их пользу: подсудимые обращались к судьям с трогательными просьбами, приводили стариков родителей (см. речь XX, 34, 35, 36), жен и детей, которые старались на них подействовать мольбами и рыданиями. Обеими сторонами приглашались также уважаемые лица, чтобы они «замолвили слово» за ответчика или истца; в нашей речи сами председатели суда, стратеги, защищали подсудимого (§ 21). В речи XXVII, 12 оратор говорит: «члены их дема и друзья поступят так, как они привыкли и прежде поступать: со слезами будут молить вас о помиловании их». В речи XXX, 3 1: «Некоторые его друзья и государственные деятели собираются просить за него».

[4] Заочное осуждение Алкивиада на смерть в 415 г. за его (действительное или мнимое) участие в изуродовании гермов.

[5] См. введение к этой речи и примеч. 9 к речи X.

[6] Стратеги, упомянутые ниже в этом же параграфе. См. примеч. 3.

[7] См. примеч. 26 к речи X.

[8] См. введение к речи XII, отделы 29 и 35.

[9] Ночные кутежи и хождение по улицам подвыпивших компаний в Афинах были делом обычным; здесь подсудимому ставится в упрек, что он делал это днем.

[10] Отец подсудимого, Алкивиад Старший.

[11] Феотим и Архебиад — лица неизвестные.

[12] Алкивиад-отец еще раньше своего удаления из отечества (см. введение к речи XII, отдел 26) на всякий случай приготовил себе на берегу Херсонеса Фракийского несколько укрепленных замков, одним из которых были Орны. Молодой Алкивиад, вызванный туда отцом, выдал Орны кому-то (в тексте не сказано кому), — надо думать, именно Феотиму.

[13] Белый берег — местность на берегу Пропонтиды (Мраморного моря).

[14] Т. е. занимался морским разбоем. Под «друзьями» разумеются не личные друзья его, а вообще соотечественники, именно — афинские купцы, возившие товары морским путем из Черного моря в Афины.

[15] Гиппоник — племянник Гиппареты, жены Алкивиада Старшего, женатый на их дочери, т. е. на своей двоюродной сестре.

[16] Декелея. — город в 120 стадиях (21 км) к северо-востоку от Афин. В 413 г. спартанцы по совету Алкивиада, вместо того чтобы вторгнуться в Аттику на короткое время, как это они делали в первые годы Пелопоннесской войны, заняли Декелею, укрепили ее и поставили там гарнизон. Она служила спартанцам удобным пунктом, откуда они делали постоянные набеги и блокировали страну. См. введение к речи XII, отдел 5.

[17] Острова Эгейского моря, которые Алкивиад отвлек от союза с Афинами; первым из них был Хиос (см. ниже, § 36).

[18] Смысл такой: не только теперь живущие родственники Алкивиада, но даже их потомки должны подвергаться мщению за его преступления.

[19] В виде возмещения за конфискованное в 415 г. имущество Алкивиад, по возвращении в Афины в июне 408 г. (см. введение к речи XII, отдел 26), получил от народа участок земли, золотые венки и другие подарки.

[20] «У него» — у Алкивиада Старшего, когда он осенью 407 г., после сражения при Нотии, вторично.и навсегда удалился в изгнание (см. введение к речи XII, отдел 26); «этого», т. е. Алкивиада Младшего.

[21] См. введение к речи XII, отдел 53.

[22] Под «несчастиями» разумеется невыгодное положение подсудимого в этом процессе ввиду дурной репутации его отца.

[23] Царь персидский.

[24] Приблизительно 291200 рублей.

[25] См. введение к речи XII, отдел 39, подстрочное примечание.

[26] «Несчастие» — наказание за политические преступления, особенно атимия — лишение гражданских прав.

[27] См. введение к речи VI.

XV. Речь против Алкивиада по поводу уклонения его от военной службы

*[1]
(1) Господа судьи! Я и от вас требую вынести справедливый приговор, и стратегов прошу, ввиду того, что они в других функциях своей должности оказали много услуг отечеству, также и в процессах об уклонении от военной службы относиться беспристрастно как к обвинителю, так и к обвиняемому, не помогать тому, кому они хотят помочь, и не стараться изо всех сил склонить вас к несправедливому решению. (2) Помните, как страшно вы были бы возмущены, если бы, при вашей докимасии,[2] фесмофеты[3] явились сюда и просили бы осудить вас; вы считали бы недопустимым, что лица, руководящие процессом и распоряжающиеся голосованием, просят одних не осудить, других осудить. (3) Может ли завестись в государстве обычай более позорный или дело более возмутительное, чем то, если архонт[4] осмелится при процессах о дочерях-наследницах просить и умолять судей решить дело в желательном для него смысле, а полемарх[5] и коллегия Одиннадцати[6] станут просить при процессах, ими руководимых? (4) Поэтому вы должны и о себе самих держаться того же мнения, имея в виду, что не будет никакой разницы, будете ли вы помогать одной стороне в делах об уклонении от военной службы или кто-нибудь из вышеупомянутых лиц будет просить, распоряжаясь сам голосованием. (5) Посмотрите, господа судьи, не будет ли достаточно доказан факт, что во время похода никто из командиров не был еще на стороне Алкивиада.[7] Если они правду говорят, то они должны бы были вызвать к себе Памфила[8] и указать ему, что, отняв лошадь, он лишил государство всадника, наложить дисциплинарное взыскание на филарха[9] за то, что, изгоняя Алкивиада из филы, он аннулировал их распоряжение, и приказать таксиарху[10] вычеркнуть его из списка гоплитов. (6) Однако они ничего такого не сделали, но во время похода смотрели сквозь пальцы на то, что он, презираемый всеми, служит в рядах конных стрелков;[11] а когда вам надо наказать виновных, они, в угоду ему, дают показание, что он ими назначен в кавалерию. Но вот в чем несообразность, господа судьи: сами стратеги, выбранные народом, не решились бы принять команду над нами, пока не подверглись бы испытанию по законам; а Алкивиад решился принять место, назначенное ими вопреки законам. (7) Несообразным мне кажется еще вот что, господа судьи: всадников, прошедших испытание, стратеги не имеют права зачислять в гоплиты, кого хотят сами; а гоплитов, не проходивших испытания, они будут иметь право перемещать в кавалерию, кого захотят. (8) Таким образом, господа судьи, если стратеги имели такое право и никому другому не позволили быть в кавалерии, хотя многие того хотели, то с вашей стороны было бы несправедливо исполнить их желание;[12] а если они признают, что не имели права и все-таки назначили его, то вам надо помнить, что вы дали клятву решать дела по справедливости, а не подавать голос, за что они прикажут; а потому вы не должны каких бы то ни было ходатаев ставить выше самих себя и своей присяги. (9) Затем, господа судьи, если кому кажется наказание слишком большим и закон слишком строгим, вы должны помнить, что вы пришли сюда не законодательствовать о них, а решать дела по существующим законам, и не жалеть виновных, а скорее изливать на них гнев и помогать всему государству, прекрасно зная, что, наказав немногих за прежние проступки, вы заставите многих в большей степени соблюдать дисциплину в будущих сражениях, (10) Подобно тому, как он, забыв отечество, думал лишь о собственном спасении, подобно этому и вы, господа судьи, должны, забыв о нем, вынести приговор, наиболее полезный для отечества, тем более что вы дали присягу и вам предстоит решать дело об Алкивиаде, который, если ему удастся обмануть вас, уйдет отсюда, глумясь над отечеством; ведь, конечно, он ничем не отблагодарит вас за благодеяние, полученное им от вашего скрытого голосования, когда он делает зло друзьям, открыто делавшим ему добро. (11) Итак, господа судьи, к их просьбам относитесь не с таким вниманием, как к законам, и решите дело по справедливости. Доказано, что он был занесен в список гоплитов и оставил место в строю, что вопреки запрещению законов, не пройдя испытания, сделался кавалеристом и что, будучи частным человеком, присвоил себе право в таком деле, в котором законы ясно не дают ни стратегу, ни гиппарху,[13] ни кому-либо другому полномочий больших, чем они имеют сами. (12) Ввиду этого, я, помогая своему другу Архестратиду и мстя своему врагу Алкивиаду, прошу вас решить дело по справедливости; а вы при голосовании Должны иметь такое настроение, в каком вы были, когда ожидали решительного боя с неприятелем.

---

[1]  См. введение к речи XIV.

[2] См. примеч. 22 к речи VI.

[3] Фесмофетами назывались 6 архонтов (см. примеч. 5 к речи VI), под председательством которых слушались дела в Гелиэе, в том числе производилась докимасия стратегов.

[4] По афинским законам только сыновья имели право наследования. Если не было сыновей, то имущество отца наследовали дочери, которые в этом случае назывались «дочерями-наследницами» и находились в ведении первого архонта (см. примеч. 5 к речи VI). Чтобы родовое имущество не перешло в чужие руки, дочь-наследница обязана была выйти замуж за ближайшего родственника; при равных степенях родства из числа претендентов на ее руку отдавалось предпочтение старшему. Дела о правах претендентов разбирались под председательством первого архонта.

[5] См. примеч. 5 к речи VI.

[6] См. примеч. 9 к речи X.

[7] Общий смысл этого места такой: Алкивиад ссылается на то, что во время похода он получил от командиров приказание перейти из пехоты в кавалерию. Но достаточно ли доказан этот факт? Был ли такой приказ дан ими действительно во время похода, или они только теперь, на суде, лживо утверждают, будто перевели Алкивиада в кавалерию? Если бы это была правда, то во время похода они должны были произвести такие-то действия; они этого не сделали; следовательно, они лгут.

[8] Вероятно, гиппарх, т. е. один из двух высших командиров всей кавалерии; поэтому стратеги не могли подвергнуть его наказанию, как только что упомянутого филарха, командира низшего ранга.

[9] Афинская кавалерия делилась на го отрядов, называвшихся «филами», гак как каждая фила населения Аттики выставляла один такой отряд. Начальником каждой филы был «филарх».

[10] См. примеч. 15 к речи III.

[11] Кроме правильной, тяжело вооруженной кавалерии, которая состояла из более знатных и богатых граждан, у афинян было еще двести конных стрелков, набиравшихся из числа государственных рабов, преимущественно скифов и фракийцев. Поэтому служба в этом отряде считалась для афинского гражданина неприличной. Алкивиад выказал мало самолюбия, согласившись на нее.

[12] Общий смысл такой: если стратеги имели право переводить граждан из пехоты в кавалерию (где было менее опасности) и тем не менее никому не дозволяли этого, кроме Алкивиада, то, очевидно, они оказали ему эту протекцию по каким-то личным или партийным соображениям, и потому судьи не должны оправдывать Алкивиада в угоду им; если же стратеги не имели права переводить граждан в кавалерию, то они сами совершили преступление, и судьи не должны оправдывать Алкивиада на основании преступления его начальников, а должны судить, руководясь своей присягой (см. примеч. 26 к речи X).

[13] См. выше, примеч. 7.

XVI. Речь в защиту Мантифея

Речь эту произносит некто Мантифей, человек неизвестный нам из других источников, в свою защиту при "докимасии" в Совете пятисот.
По афинским законам, должностные лица назначались или по выбору в Народном собрании, или по жребию. По выбору замещались лишь немногие должности, требовавшие политической или военной опытности или каких-либо специальных познаний, например, военные начальники, финансовые чиновники; остальные должности замещались по жребию. Но и в том, и в другом случае кандидат на какую-либо должность подвергался до вступления в нее "докимасии", т. е. испытанию (см. примеч. 22 к речи VI), при котором обращалось внимание не на способности кандидата, знание им законов и обязанностей службы, а на поведение, гражданские права и соответствие некоторым формальным условиям, требовавшимся для данной должности. При обсуждении поведения каждого кандидата рассматривались вопросы: чтит ли он родителей и отеческие святыни, исполнял ли военную службу и все финансовые обязанности. Испытание производилось для членов Совета перед Советом предыдущего года, для архонтов - перед Советом и Гелиэей, для всех остальных должностных лиц - перед Гелиэей. Всякий гражданин мог высказывать при этом обвинения; если такое обвинение было кем-либо представлено, то обеим сторонам предоставлялось слово. Все вообще кандидаты должны были быть не моложе 30 лет.
В нашей речи не сказано, на какую должность предназначается (по выбору ли, или по жребию) Мантифей. Но, судя по тому, что речь эта произнесена в Совете пятисот, и по тому, что в § 8 он указывает, что многие, повинные в инкриминируемом ему факте, состоят членами Совета, можно думать, что и он должен подвергнуться докимасии на должность члена Совета (докимасия на другие должности, как мы сказали, производилась в Гелиэе).
Поэтому, надо полагать, дело происходило так. Мантифею выпал жребий быть членом Совета следующего года; но когда он явился на испытание перед Советом текущего года, то кто-то выразил протест против утверждения его в этой должности, указав на то, что в правление коллегии Тридцати он служил в кавалерии. Это обвинение в то время было очень злостным, как видно из речи XXVI, то: "Если бы он подвергался теперь испытанию на должность члена Совета и его имя было бы внесено в списки служивших в кавалерии в правление Тридцати, то вы и без обвинителя признали бы его недостойным". Такая ненависть к служившим в кавалерии при Тридцати имела полное основание: в кавалерии служили только люди состоятельные, которые поэтому были настроены олигархически; они были преданными исполнителями воли Тридцати. Как велико было озлобление демократии против них, видно из следующего факта. В 399 г. спартанский полководец Фиброн просил у афинян дать ему 300 всадников; афиняне послали ему именно тех, которые состояли на службе в правление Тридцати, полагая, что для демократии выгодно, если они погибнут на чужбине.
Вследствие такой ненависти к всадникам, служившим при Тридцати, было решено после восстановления демократии, что они должны вернуть полученные ими от государства амуниционные деньги (см. § б нашей речи). В обычное время эти деньги не возвращались; это была чрезвычайная мера, имевшая целью наказание всадников. Споры, возникавшие по поводу взыскания этих денег, решались судом гелиастов под председательством "синдиков" (см. § 7 нашей речи). Это была комиссия, назначенная для рассмотрения и обсуждения претензий, которые предъявлялись частными лицами к государственной казне по поводу отнятого у них имущества, или наоборот - претензий государственной казны к частным лицам по поводу находящегося у них государственного имущества. Комиссия эта, по-видимому, была временная: существование ее мы можем проследить лишь в период 398-387 гг. Кроме нашей речи она упоминается еще в речах XVII, то, XVIII, 26 и XIX, 32.
Обвинитель в своей жалобе ссылался на документ, именно на то, что имя Мантифея находилось в списках всадников, служивших при Тридцати. Мантифей опровергает это доказательство тем, что эти документы, написанные на покрытых гипсом досках и, вероятно, выставлявшиеся в публичном месте (см. § 7), были фальсифицированы. С своей стороны он ссылается на документ, заслуживающий полного доверия, именно на списки всадников, составленные филархами (см. примеч. 8 к речи XV) и переданные синдикам, где значились лица, с которых взыскивались амуниционные деньги.
Наша речь считается одним из лучших образцов этопеи Лисия: характер Мантифея обрисован очень яркими чертами. Мы видим перед собою молодого аристократа (вероятно, немного старше 30 лет), храброго, честолюбивого, стремящегося быть государственным деятелем. Свой образ жизни, манеры, костюм, даже внешний вид (§ 18, 19) он изображает соответственно своему положению; по его словам, он очень воздержан, удаляется от кутежей, которым предаются его сверстники. На суде он держит себя с чувством собственного достоинства, говорит в свою защиту с уверенностью, давая судьям изображение своей безупречной жизни. Речь его кажется нам несколько заносчивой; но она была естественной для молодого аристократа того времени.
Дата этой речи может быть определена приблизительно. С одной стороны, упоминаются в § 15 события, незадолго предшествовавшие сражению при Коронее в 394 г. (см. примеч. 27 к речи II); с другой стороны, упомянутый в § 15 Фрасибул еще жив, судя по несколько насмешливому тону оратора, который был бы неуместен по отношению к умершему; а так как Фрасибул был убит в первой половине 389 г. (см. введение к речи XXVIII), то наша речь должна была быть произнесена между 394 и 389 гг.

* * *

(1) Члены Совета! Если бы я не знал, что обвинители мои готовы мне всякими способами вредить, я был бы им глубоко благодарен за это обвинение: человеку, про которого распускаются несправедливо злые толки, я думаю, оказывает величайшую услугу тот, кто заставляет его дать отчет во всей прожитой им жизни. (2) Я чувствую полную уверенность в себе и надеюсь поэтому, что даже человек, враждебно ко мне настроенный, переменит свои мысли, выслушав мой рассказ о моей прежней деятельности, и на будущее время будет иметь обо мне гораздо лучшее мнение. (3) Однако, члены Совета, если я докажу вам только то, что я сторонник существующего государственного строя и что я вынужден необходимостью делить с вами одни и те же опасности, я прошу вас не ставить еще мне этого в особенную заслугу; но если не будет никакого сомнения в том, что мой образ жизни и во всех других отношениях заслуживает полной похвалы и совершенно противоположен составившемуся обо мне мнению и россказням моих врагов, тогда я прошу вас меня одобрить при этом испытании а их считать людьми недобросовестными. Прежде всего я докажу, что я не служил в кавалерии при господстве Тридцати[1] и не принимал участия в государственном управлении того времени.
(4) Еще до несчастия в Геллеспонте[2] отец отправил нас на житье к Сатиру в Понт,[3] так что нас не было в Афинах ни при разрушении стен, ни при перемене правления;[4] мы вернулись только за пять дней до прихода народной партии из Филы в Пирей.[5] (5) Трудно предположить, чтобы, возвратившись в такую критическую минуту, мы могли чувствовать желание принимать участие в чужих опасностях; да и те[6] несомненно не были склонны давать участие в правлении людям, жившим вне отечества и не запятнавшим себя никаким преступлением; напротив, скорее они отнимали почетные места[7] даже у тех, кто помогал им ниспровергнуть демократию. (6) Далее, на основании списка на досках делать заключение о служивших в кавалерии было бы слишком наивно: в этом списке нет многих, которые, по их признанию, служили в кавалерии, и, наоборот, вписаны некоторые, жившие вне отечества. Но вот главное доказательство: по возвращении в Афины вы постановили, чтобы филархи[8] представили списки служивших в кавалерии, на предмет взыскания с них амуниционных денег (7) Так что касается меня, то никто не может доказать, что я был занесен филархами в список, или что я был передан на суд синдикам или что я уплатил амуниционные деньги. А между тем для всякого понятно, что если филархи не указывали получивших деньги, то они сами необходимо должны были за это платиться своими деньгами. Таким образом, с гораздо большим правом вы можете верить тем спискам, чем этим: в этих списках всякий легко мог стереть свое имя, а в те списки служившие в кавалерии обязательно должны были быть занесены филархами. (8) Кроме того, члены Совета, если бы я действительно был тогда в кавалерии, я не стал бы от этого теперь отказываться, как будто от какого-то ужасного преступления, но указал бы на то, что никто из граждан не пострадал от меня, и просил бы признать меня достойным.[9] Я вижу, что и вы разделяете это мнение и что многие из бывших тогда в кавалерии заседают теперь в Совете, а многие из числа их выбраны в стратеги и гиппархи.[10] Поэтому будьте уверены, что произнести настоящую речь в свою защиту меня побудила исключительно наглость моих противников, не посовестившихся открыто лгать на меня. Поди сюда, свидетель, дай свое показание!
(Свидетельство.)
(9) Что касается самого обвинения, не думаю, чтобы была надобность продолжать говорить о нем; но, по моему мнению, члены Совета, при испытаниях на должность справедливость требует давать отчет во всей своей жизни, в противоположность всем другим судебным процессам, де следует защищать себя только по поводу предъявленных пунктов самого обвинения. Поэтому я прошу вашего благосклонного внимания. Моя защитительная речь будет, насколько возможно, краткой.
(10) Начну с того, что, получив в наследство имущество, - небольшое вследствие несчастий, постигших как моего отца, так и всю нашу родину, - двух сестер я выдал замуж, давши за каждой по тридцати мин[11] приданого; а с братом мы так поделили отцовское наследство, что, по его собственному признанию, он получил из него больше меня. Ко всем другим я относился в своей жизни так, что у меня ни с одним человеком никогда не бывало ни одной тяжбы. (11) Так я устроил свою личную жизнь; что же касается жизни общественной, то главным доказательством в пользу моей порядочности служит, по моему мнению, то, что молодые люди, проводящие время в игре в кости, попойках и тому подобных других беспутствах, все, как вы увидите, относятся ко мне неприязненно и распускают про меня великое множество всяких небылиц и лживых слухов. А между тем очевидно, что если бы наши наклонности были одинаковы, то они не имели бы обо мне такого мнения. (12) Кроме того, члены Совета, никто не может доказать, что я находился под судом за какое-нибудь позорное гражданское, или уголовное, или политическое преступление; а другие, как видите, часто бывают замешаны в таких процессах. Далее, обратите внимание, какие услуги оказываю я отечеству в походах и сражениях с врагами. (13) Так, прежде всего, когда вы заключили союз с беотийцами и нужно было идти к ним на помощь в Галиарт,[12] Орфобул[13] назначил меня в кавалерию. По общему мнению, кавалерия должна была быть вне опасности, а опасность грозила гоплитам. Но я обратился к Орфобулу с просьбой вычеркнуть меня из списка всадников, хотя другие, без докимасии,[14] вопреки закону, садились на коней: но я считал позором для себя быть вне опасностей в то время, когда главная часть войска должна была им подвергаться. Взойди сюда, Орфобул!
(Свидетельство.)
(14) Затем, на общем собрании нашего дема,[15] перед выступлением в поход, зная, что некоторые из членов его - граждане хорошие и готовые служить отечеству, но не имеют средств на дорогу, я предложил, чтобы люди состоятельные давали необходимые средства неимущим. Но я не ограничился лишь тем, что советовал это другим: я и сам дал двоим по тридцати драхм,[16] - не потому, чтоб я был богат, но для того, чтобы это послужило примером для других. Взойдите сюда!
(Свидетели.)
(15) Затем, члены Совета, начался поход в Коринфскую область.[17] Все знали заранее, что дело будет жаркое. Другие старались уклониться, а я, напротив, просил, чтобы во время сражения меня поставили в первом ряду. Хотя наша фила больше всех пострадала и потеряла множество людей убитыми, я все-таки отступил уже после славного стирийца,[18] укорявшего всех на свете в трусости. (16) Несколько дней спустя после этого мы заняли в Коринфской области сильные позиции, чтобы неприятель не мог пройти. Но по случаю вторжения Агесилая в Беотию[19] наши командиры решили отделить несколько полков на помощь беотийцам. Все боялись, что и естественно, члены Совета: действительно страшно было, едва только перед этим избавившись от одной опасности, идти на другую; но я обратился к нашему таксиарху с предложением послать наш полк без жребия. (17) Таким образом, если некоторые из вас косо смотрят на тех, которые претендуют на занятие государственных должностей, а опасностей избегают, то по отношению ко мне такое мнение было бы несправедливо: я не только с готовностью исполнял распоряжения начальства, но и сам смело искал опасностей. Так поступал я не потому, чтобы бой с спартанцами казался мне не страшным, но с той целью, чтобы этим заслужить в ваших глазах славу доброго гражданина и получить все, на что имею право, в случае какого-либо несправедливого обвинения. Взойдите сюда, свидетели этого!
(Свидетели.)
(18) Равным образом не уклонялся я никогда и в других случаях от полевой и гарнизонной службы: всегда в числе первых я шел в поход, в числе последних отступал. А при суждении о гражданах честолюбивых и исполняющих свой долг надо принимать в соображение такие факты, а не относиться с ненавистью к человеку за то лишь, что он носит длинные волосы:[20] такие особенности не вредят ни отдельным лицам, ни всему государству, а от людей, храбро идущих в бой с врагом, вы все получаете пользу. (19) Таким образом, по внешнему виду, члены Совета, нельзя любить или ненавидеть человека; нет, надо судить о нем по делам его: часто люди, говорящие тихо, одевающиеся чинно, бывают виновниками больших бедствий; а другие, напротив, не обращающие внимания на подобные мелочи, часто оказывают вам великие услуги.
(20) Я заметил, члены Совета, что некоторые осуждают меня еще за то, что я в такие молодые годы[21] решился говорить перед народом. Но, во-первых, говорить публично меня заставила нужда для защиты моих личных интересов; а во-вторых, я и сам нахожу, что честолюбие развилось во мне больше, чем бы следовало; но у меня в душе живет память о том, что мои предки никогда не переставали принимать участие в общественной жизни; (21) а к тому же я вижу (надо уж говорить правду), что вы только таких людей сколько-нибудь цените. Зная такой взгляд ваш, кто не почувствует в себе стремления делом и словом служить на благо отечества? Наконец, за что вы можете осуждать подобных людей? Ведь судьями их являются не другие, а вы.[22]

---

[1] См. введение.

[2] Поражение афинян при Эгос-Потамосе. См. введение к речи XII, отдел 39.

[3] Понт (или царство Боспорское) находился в Херсонесе Таврическом (теперешнем Крыму); столицей его был Пантикапей (Керчь). Сатир — царь его. Понт был главным источником доставлявшегося в Афины хлеба.

[4] См. введение к речи XII, отделы 42 и 45.

[5] См. введение к речи XII, отделы 53 и 54.

[6] Т. е. коллегия Тридцати.

[7] Имеется в виду Ферамен (см. введение к речи XII, отдел 52).

[8] См. примеч. 8 к речи XV.

[9] Несмотря на всеобщую амнистию при восстановлении демократии (см. введение к речи XII, отдел 58), озлобление против лиц, олигархически настроенных, иногда проявлялось (см. цитированное во введении место из речи XXVI, го).

[10] См. примеч. 7 к речи XV.

[11] Приблизительно 750 рублей. Так как по афинским законам только сыновья наследовали имущество отца (см. примеч. 3 к речи XV), то закон обязывал братьев прилично содержать сестер до замужества, а при выходе замуж давать им соответствующее их состоянию приданое.

[12] Об этих событиях см. введение к речи XIV и примеч. 27 к речи П.

[13] Орфобул — лицо неизвестное, вероятно, филарх.

[14] См. введение к речи XIV.

[15] См. примеч. 2 к речи I.

[16] Приблизительно у руб. 50 коп.

[17] Во время Коринфской войны летом 394 г. См. примеч. 27 к речи II. В сражении под Коринфом афиняне понесли большие потери.

[18] Стириец — Фрасибул (см. введение к речи XII, отдел 53). Стирийцем он назван потому, что принадлежал к дему Стирии.

[19] См. примеч. 27 к речи II.

[20] Афиняне носили короткие волосы; но всадники, которые принадлежали к аристократии, носили длинные волосы. Это был спартанский обычай, и потому люди с длинными волосами вызывали подозрение в «лакономании», т. е. в сочувствии спартанцам и в стремлении к олигархии. В подражание спартанцам лакономаны одевались просто и небрежно. По-видимому, костюм Мантифея был именно таков, и в § 19, говоря о людях, одевающихся тщательно, он, вероятно, противополагал им себя.

[21] Мантифею не могло быть менее 30 лет, так как занимать должность члена Совета можно было только по достижении этого возраста.

[22] Общий смысл: если вы сами цените только людей, стремящихся к политической деятельности, то вы не можете их осуждать; осуждать их могли бы только другие судьи.

XVII. Речь об имуществе Эратона, произнесенная в процессе с государственным казначейством

Речи XVII, XVIII и XIX были произнесены в процессах, касающихся конфискации имущества у подсудимых.
Упоминание о конфискации имущества мы встречаем впервые в повествовании о партийной борьбе VI в.: имущество Писистрата при его несколько раз повторявшемся изгнании продавалось с аукциона в пользу казны. При возрастающем озлоблении партий эта мера становится все более обычной, как добавление к смертной казни (речь I, 50 и примеч. 14 к речи I), изгнанию (речь VII, 4), лишению гражданских прав. Применение этой меры в случае присвоения казенных денег или по отношению к государственным должникам являлось возмещением убытков государства; но часто эта кара служила просто средством для пополнения оскудевшей государственной казны (речь XXX, 22), причем львиная доля конфискованного имущества попадала законным или незаконным способом в руки демагогов и сикофантов, внесших обвинение против владельца имущества, как об этом ясно говорит Платон ("Государство", VIII, 565 А): "стоящие во главе государства, отнимая имущество у состоятельных людей и деля его народу, самую большую долю берут сами". Аристофан (комический поэт) не раз нападает на Клеона по поводу присвоения им конфискованного имущества; в речах ораторов также часто слышатся жалобы на такие мероприятия демагогов (речь XXV, 26; XXX, 22; XIX, 51 и особенно XVIII, 16, 20), которые этим способом старались снискать себе расположение массы (речь XXVII, и): к каким средствам при этом прибегали демагоги, показывает одно место в речи XXVII, 1: "Когда они добивались чьего-нибудь осуждения незаконным образом, они заявляли, как вы много раз слыхали, что если вы не осудите тех, кого они велят, то не хватит денег на жалованье вам" (т. е. судьям).
Но часто, и помимо этих личных соображений, нужда государства в деньгах после Пелопоннесской войны склоняла суд прибегать к конфискации имущества отдельных граждан даже без особенно большой вины с их стороны. В этом отношении интересно следующее место из речи XXX, 22: "Когда у Совета есть деньги для управления, он не прибегает ни к каким предосудительным мерам; а когда попадает в безвыходное положение, то бывает вынужден принимать исангелии, конфисковать имущество у граждан и склоняться на самые скверные предложения ораторов".
При конфискации имущества принимались во внимание долги подсудимого, и заимодавцы удовлетворялись из имущества; точно так же приданое жены оставлялось ей, хотя, может быть, жена не всегда решалась судиться с казной, так как подобные процессы были опасны. Казна получала мало выгоды от аукциона конфискованного имущества, потому что оно продавалось нередко за бесценок (речь XVIII, 20); часть имущества заблаговременно припрятывали родные и знакомые; а еще большая доля попадала к "ораторам", - как в виде законного вознаграждения за донос,[1] так и в виде прямого хищения.
При конфискации производилась опись имущества, "апографе" (см. примеч. 1 к речи IX); этим же словом обозначается и судебный процесс по делам такого рода. Дела эти разбирались в Гелиэе под председательством синдиков (см. введение к речи XVI).
Наша речь озаглавлена в рукописях и в изданиях "Об общественных преступлениях". Так как это заглавие не соответствует содержанию речи, да и вообще малосодержательно, то мы дали ей то заглавие, которое предложил один из ученых - Гельшер.
Содержание речи следующее. Дед истца дал взаймы некоему Эратону два таланта. После смерти Эратона сыновья его перестали платить проценты истцу, наследнику заимодавца. Тогда истец предъявил иск к Эрасистрату, единственному из сыновей Эратона, бывшему налицо в Афинах. Истец выиграл дело и получил в уплату долга усадьбу, принадлежавшую Эрасистрату. Между тем по народному постановлению было конфисковано имущество у Эрасифонта, Эрасистратова брата; к этому имуществу была присоединена и тоже конфискована вышеупомянутая усадьба, перешедшая по суду от Эрасистрата к истцу, которою он владел уже три года. Истец и просит суд возвратить ему часть имущества Эратона, которую он оценивает в 15 мин, что составляет только одну восьмую двух талантов, которые был должен Эратон.
Эта речь - единственная из речей Лисия, произнесенная в судебном процессе, носящем название на юридическом языке афинян "диадикасия" (что мы перевели словами "встречный иск"). Этим термином обозначается такого рода тяжба, при которой каждый из тяжущихся утверждал, что предмет спора ("диадикасма", по юридической терминологии; см. § то) принадлежит ему. Между прочим этот термин употребляется, когда частное лицо оспаривает у государственной казны часть конфискованного имущества как принадлежащую ему, что было и в данном случае.
Дело это разбиралось в обычном суде присяжных, под председательством синдиков (§ то), так как иск был предъявлен к государственной казне (см. введение к речи XVI).
Дата речи определяется довольно точно на основании хронологических данных, сообщаемых в ней. В § 3 сказано, что суд с Эрасистратом происходил в год архонтства Ксененета, который соответствует 401/400 г. до н. э. (см. примеч. 5 к речи VII). Из § 5 видно, что истец уже три года владеет присужденной ему усадьбой; следовательно, настоящий процесс приходится или на вторую половину 398 г., или на первую половину 397 г. А так как в том же § 5 сказано, что месяц гамелион, соответствующий нашему январю - февралю, уже прошел, то ясно, что речь произнесена в первой половине 397 г.

* * *

(1) Господа судьи! Может быть, некоторые из вас, имея в виду мое желание быть достойным гражданином, думают, что я и говорить могу лучше всякого другого. Но я не только не способен говорить о вещах, меня не касающихся, а, напротив, боюсь, что буду не в состоянии сказать, что нужно, даже в деле, о котором мне необходимо говорить.[2] Поэтому я думаю, что если я расскажу все, что происходило между нами и Эратоном и его сыновьями, то вы сами легко поймете, что вам надо иметь в виду при рассмотрении этого встречного иска.[3] Поэтому выслушайте дело с начала.
(2) Эратон, отец Эрасифонта, занял у моего деда два таланта-. Что он получил эти деньги и что такую именно сумму он просил дать ему взаймы, в доказательство этого я представлю вам свидетелей, при которых деньги были ему даны; а что он сделал с ними и какую пользу извлек из них, об этом вам расскажут и дадут показания люди более меня сведущие, присутствовавшие при его операциях.
Зови свидетелей!
(Свидетели.)
(3) Так вот, пока Эратон был жив, мы получали проценты и все прочее, что было условлено: а когда он скончался, оставивши троих сыновей, Эрасифонта, Эратона и Эрасистрата, они перестали исполнять обязательства. Во время войны,[4] за прекращением судопроизводства по частным делам, мы не могли взыскать с них долг; а как только, с наступлением мира, стали разбираться частные дела граждан, отец мой предъявил иск к Эрасистрату, единственному из братьев, бывшему в городе, по поводу уплаты всего долга, и выиграл дело при архонте Ксенене-те. Я представлю вам свидетелей и этого. Зови свидетелей!
(Свидетели.)
(4) Из этого легко видеть, что мы имеем права на имущество Эратона; а что оно все конфисковано, это видно из описи имущества: трое или четверо[5] составляли опись всех вещей. А между тем всякому понятно, что они не пропустили бы ничего если бы можно было что-нибудь еще конфисковать из имущества Эратона, и что внесли бы в опись, как принадлежащее Эратону, даже то, чем я владею уже давно. Легко понять, мне кажется, что если вы конфискуете это имущество, то и из другого источника нам ничего нельзя будет взыскать. (5) А в каком духе я вел спор с вами и в каком - с частными лицами, об этом прошу вас послушать. Пока это имущество оспаривали у нас родственники Эрасифонта, я считал законным, чтобы все оно было присуждено мне, потому что Эрасистрат судился с моим отцом из-за всего долга и проиграл дело. Усадьбу в Сфетте я уже три года сдаю в аренду, а из-за усадьбы в Кикинне[6] и из-за дома я судился с владельцами. В прошлом году они подали возражение против моего иска, указывая на то, что они - коммерсанты; а теперь, хотя я подал иск еще в гамелионе месяце, навтодики не разобрали этого дела.[7] (6) Но, когда вы решили конфисковать Эрасифон-тово имущество, я предоставил государству две трети и прошу присудить мне только имущество Эрасистрата, потому что его вы и прежде уже признали нашей собственностью. Определяя себе третью часть их состояния, я не производил точного подсчета, а оставил государственной казне гораздо больше двух третей. (7) Это легко видеть из оценки, сделанной для отдельных предметов. Именно, все имущество оценено более чем в талант; а те статьи, на которые я предъявляю претензию, я оценил одну в пять мин, другую в тысячу драхм.[8] Если они стоят дороже этих сумм, то при аукционе излишек получит государство. (8) Чтобы вы убедились в истине этого, я представлю вам в свидетели прежде всего лиц, снимавших у меня в аренду усадьбу в Сфетте, а потом соседей усадьбы в Кикинне, которые знают, что мы уже три года ведем тяжбу, а кроме того, еще прошлогодних архонтов,[9] которым был подан иск, и теперешних навтодиков. (9) Вам будут прочтены и эти описи; из всего этого вы лучше всего увидите, что на это имущество мы претендуем не недавно и что теперь мы предъявляем к государственной казне требования не большие, чем в прежнее время к частным лицам. Зови свидетелей!
(Свидетели.)
(10) Господа судьи! Мною доказано, что, прося присудить мне предмет спора, я не нарушаю закона, а, напротив, прошу возвратить мне его по принадлежности, причем сам уступаю государству многое из того, что мне принадлежит. А теперь, я полагаю, следует мне попросить вас и синдиков[10] в вашем присутствии.

---

[1]  У Демосфена в речи III, 2 сказано, что, по закону, человек, произведший опись имущества, получает три части (т. е. три четверти) его.

[2] Суд относился к искусным ораторам с некоторым подозрением; поэтому тяжущиеся старались показать себя неопытными в красноречии.

[3] См. введение.

[4] Пелопоннесская война.

[5] Вероятно, три или четыре описи, составленные в разное время синдиками или по приказанию их.

[6] Сфетт и Кихинна — демы, входившие в состав филы Акамантиды. См. примеч. 15 к речи XVI.

[7] Обычными председателями в Гелиэе были фесмофеты (см. примеч. 2 к речи XV); но при разборе некоторых дел, требовавших специальных знаний, вместо них председательствовали другие должностные лица. Так, дела о воинских преступлениях рассматривались военными под председательством стратегов (см. введение к речи XIV); дела о кощунстве над мистериями - лицами, посвященными в них. Дела, касавшиеся коммерсантов, ведших заграничную торговлю, разбирались в специально учрежденной для этого коллегии «навтодиков» (по-видимому, впоследствии отмененной). Эти дела разбирались только зимой, когда мореплавание прекращалось и коммерсанты могли явиться на суд без ущерба для своей профессии. Поэтому в данном случае ответчики подали возражение против иска, который, очевидно, был иском обычным и должен был разбираться под председательством фесмофетрв; после этого истцу пришлось подать другой иск, который должен был разбираться зимой в гамелионе месяце под председательством навтодиков.

[8] Талант — 60 мин, мина — 100 драхм. Стоимость таланта — приблизительно 1456 рублей; стоимость 5 мин — приблизительно 125 рублей, 1000 драхм — приблизительно 250 рублей. Таким образом, истец, предъявляя претензию на 5 мин и 1000 драхм (10 мин), желает получить только 15 мин, т. е. 1/8 долга, равнявшегося 2 талантам.

[9] См. примеч. 5 к речи VI.

[10] См. введение к речи XVI. В последней фразе истец обращается к гелиастам и председательствующим синдикам с просьбой, — о чем, он не говорит, но, конечно, о том, чтобы- они решили дело в его пользу. Подобная же краткая просьба, и также без стремления подействовать на чувства судей (см. примеч. 3 к речи XIV), находится в конце речи XXIII: «вы вынесете приговор, согласный со справедливостью и истиной, о чем и я вас прошу».

XVIII. Речь о конфискации имущества у Никиева брата. Эпилог

Евкрат, брат известного афинского стратега Никия, был казнен по приказанию коллегии Тридцати в 404 г. (см. введение к речи XII, отдел 43). Несколько лет спустя некто Полиох внес в Народное собрание предложение о конфискации имущества, оставшегося после Евкрата. Предложение это было отвергнуто, но через некоторое время Полиох вторично внес то же самое предложение. По поводу этого предложения сын Евкрата и произнес речь, в которой он обвиняет Полиоха в противозаконном действии (по юридической терминологии "графе параномон"), и просит суд вторично отказать в иске противнику.
Речь эта в заглавии названа "эпилогом" (см. введение к речи V), т. е. она служит дополнением к речи, сказанной кем-то раньше. На это до некоторой степени указывает и то, что она начинается словом "итак": очевидно, она к чему-то примыкает. На такой же характер ее как девтерологии указывает и отсутствие в ней изложения обстоятельств дела; значительная часть ее посвящена восхвалению заслуг Никия и родных его.
В научной литературе по поводу этой речи есть разногласия. Одни критики считают ее обвинительной речью против Полиоха за его противозаконное действие (это мнение принято и нами); другие, напротив, полагают, что в этой речи сын Евкрата выступает не обвинителем Полиоха, а ответчиком по делу о конфискации у него имущества. Решение этого вопроса зависит главным образом от установления текста § 14 (который в разных изданиях читается различно); нами принят текст издания Thalheim'a, а при этом тексте возможно только первое мнение.
Для понимания этой речи полезно уяснить себе родственные отношения между упоминаемыми в ней лицами; их можно видеть в следующей схеме:

Никерат (I)

↓

↓

↓

Диогнет (вернувшийся из изгнания в 403 г., но уже умерший раньше судебного процесса, §9)

Евкрат (казненный в 404 г. §5)

Никий (I) (стратег, погибший в 413 г.)

↓

↓

↓

↓

Диомнест (§21)

Второй сын (§21)

Старший сын (произносящий речь)

Никерат (II)

↓

Никий (II) (§10)

Дату этого процесса и нашей речи можно определить приблизительно на основании двух фактов, упоминаемых в ней. 1) Оратор и его брат были еще детьми в 404 г., но уже не такими маленькими, как Никий II (§ 10), а теперь они уже взрослые и несут государственные повинности и исполняют обязанности триерархов (см. примеч. к речи III) (§ 21). 2) С другой стороны, Афины и Спарта теперь в мире (§ 15). Стало быть, Коринфская война (394-387 гг.) (см. примеч. 27 к речи II) или еще не начиналась, или уже окончилась. А так как сын Никерата, Никий II, двоюродный племянник оратора, не упомянут как принимающий участие в государственных делах, то надо думать, что он ко времени процесса еще не стал взрослым; поэтому более вероятно, что процесс происходил еще до начала Коринфской войны. На основании этих соображений нашу речь надо отнести к 396 или 395 г.
Эта речь отличается пафосом, редким в произведениях Лисия (см. общее введение, с. 43 и сл.). Такова, например, заключительная часть речи (§ 24-27) и особенно описание того, как Диогнет принес сирот-детей к спартанскому царю Павсанию (§ 10).

* * *

(1) Итак, господа судьи, примите во внимание, какие граждане мы сами и чьи мы родственники, - мы, обиженные и просящие у вас сострадания и справедливости: ведь в настоящем процессе для нас решается вопрос не только о состоянии, но и о гражданском положении, можем ли мы пользоваться гражданскими правами при демократическом строе государства. Поэтому прежде всего вспомните о нашем дяде Никии.[1] (2) Там, где он работал на пользу народа, руководясь своим умом, там, как вы увидите, он оказал много услуг отечеству и принес огромный и страшный вред врагам; а там, где он принужден был действовать не по своему желанию, а вопреки своей воле, ему самому досталась немалая доля несчастий, а вина за это бедствие по справедливости должна пасть на тех, кто склонил вас к этому. (3) Любовь к вам и свою храбрость он показал в дни вашего счастья и несчастья врагов: в бытность свою стратегом он взял много городов, поставил много славных трофеев[2] в память побед над неприятелями, перечислять которые поодиночке было бы слишком долго. (4) Затем Евкрат,[3] брат его, а мой отец, уже после последнего морского сражения,[4] показал свою приверженность к демократии: после поражения нашего на море он был выбран вами в стратеги; и, когда противники демократии приглашали его принять участие в олигархии, он не захотел принять их предложения. (5) А между тем он находился тогда в таком положении, когда большинство людей меняется сообразно с обстоятельствами и покоряется силе рока: народная партия была сокрушена; его не отстраняли от государственной деятельности; у него не было личной вражды с будущими правителями; напротив, он имел возможность попасть и в коллегию Тридцати и пользоваться влиянием не меньше кого-либо другого; но он предпочел, трудясь для вашего блага, погибнуть, чем видеть разрушение стен, выдачу флота неприятелям и порабощение вашей демократии.[5] (6) Немного спустя после этого Никерат, мой двоюродный брат, сын Никия, за свою приверженность к демократии был арестован и казнен по приказанию коллегии Тридцати.[6] А между тем по своему происхождению, богатству, возрасту он казался вполне достойным принять участие в правлении; но его отношения к демократии, ввиду деятельности как его предков, так и его собственной, считались такими, что он никогда не пожелает другого государственного строя. (7) Они[7] знали, что Никий и все предки его были в почете у граждан, подвергались опасностям за вас во многих сражениях, делали большие взносы на военные цели, блестяще исполняли литургии[8] и никогда не уклонялись ни от каких других повинностей, которые налагало на них государство, но с полной готовностью исполняли их. (8) Но найдется ли человек несчастнее нас, если при олигархии нас будут казнить как сторонников народной партии, а при демократии будут отнимать имущество как у врагов народа? (9) Затем, господа судьи, и Диогнет,[9] ложно обвиненный сикофантами, должен был бежать; но он один из многих изгнанников не участвовал в походе на Афины и не пошел в Декелею;[10] ни во время изгнания, ни после возвращения на родину он не причинил никакого вреда народу, а, напротив, дошел до такой нравственной высоты, что у него было больше раздражения против людей, наносивших вред вам, чем благодарности к тем, кому он был обязан своим возвращением на родину.[11] (10) Во время олигархии он не занимал ни одной государственной должности; а как только в Академию[12] пришли спартанцы с Павсанием,[13] он взял Никератова сына[14] и нас, бывших тогда еще детьми, Никератова сына положил на колени Павсанию, а нас поставил около него и стал рассказывать ему и другим, бывшим там, сколько несчастий мы пережили и какие превратности судьбы испытали, и просил Павсания ради дружбы и гостеприимства[15] помочь нам и отомстить нашим злодеям. (11) Вследствие этого Павсаний стал относиться благосклонно к народу[16] и указывал другим спартанцам на наши несчастия как на пример преступной деятельности коллегии Тридцати; тогда всем пришедшим с ним пелопоннесцам стало ясно, что они казнили не самых дурных граждан, а таких, которые имели полное право на уважение как по своему происхождению и богатству, так и вообще по своим высоким нравственным качествам. (12) Все так жалели нас и считали наши несчастия столь ужасными, что Павсаний отказался принять подарки от коллегии Тридцати, а от нас принял. Получается странная несообразность, господа судьи: враги, пришедшие на помощь олигархии, нас жалели, когда мы были детьми, а вы, господа судьи, хотите отнять у нас состояние, когда мы оказались такими гражданами, - у нас, отцы которых пожертвовали жизнью за демократию.
(13) Господа судьи, я уверен, Полиох очень дорого бы дал за то, чтобы выиграть этот процесс, видя в этом прекрасный случай показать и гражданам и иностранцам, что он в Афинах имеет такую силу, что может заставлять вас самих выносить решения, противоположные вашим собственным, в делах, в которых вы связали себя присягой. (14) Ведь всем будет известно, что тогда вы наложили на Полиоха штраф в 1000 драхм[17] за то, что он хотел нашу землю обратить в собственность государства, а теперь он выиграл дело, предлагая ее конфисковать, и что в этих двух процессах афиняне вынесли решения, противоположные одно другому, хотя один и тот же человек был подсудимым по обвинению в предложении противозаконного проекта.[18] (15) Какой позор! Договор со спартанцами вы будете соблюдать, а постановления, сделанные для себя, с таким легким сердцем нарушите? Соглашение с ними вы будете считать действительным, а соглашение между собой - недействительным? Вы стали бы негодовать на других эллинов за то, что кто-нибудь из них спартанцев ставит выше вас, а сами выкажете больше верности им, чем себе самим? (16) Но более всего возмутительно поведение государственных деятелей: ораторы предлагают не то, что полезнее всего отечеству, а вы постановляете то, от чего они получат больше всего выгоды. (17) Если бы народу была польза от того, что одни получают чужое имущество, а у других оно незаконно конфискуется, то у вас было бы основание оставлять без внимания наши речи: но вы все признаете, что согласие есть величайшее благо для государства, а раздор - причина всяких бедствий, и что люди ссорятся друг с другом больше всего из-за того, что одни хотят завладеть чужим имуществом, а у других отнимают то, что у них есть. (18) Это вы сами признали недавно, по возвращении на родину,[19] и правильно ваше суждение: вы еще помнили тогда о постигших вас бедствиях и молили богов о том, чтобы граждане пришли к согласию, а не о том, чтобы между гражданами был раздор и чтобы ораторы быстро разбогатели.[20] (19) А между тем простительнее помнить зло вскоре по возвращении на родину, когда раздражение еще было свежо, чем столько времени спустя обратиться к мщению за старые проступки, да еще по совету таких людей, которые оставались в городе[21] и теперь думают, что дают вам доказательство своего расположения, делая другим зло, вместо того чтобы самим быть достойными гражданами, и пользуясь благоденствием отечества, в опасностях которого они прежде участия не принимали.
(20) Если бы вы видели, господа судьи, что конфискуемое ими имущество идет на пользу государства, то я извинил бы это. Но вы знаете, что часть его ими перехватывается, а другая часть, дорого стоящая, продается за бесценок. А если вы последуете моему совету, то вы получите от такого имущества не меньше пользы, чем мы, владеющие им. (21) Ведь и сейчас Диомнест,[22] я и брат мой, мы втроем из одного дома исполняем триерархию,[23] и, когда государство нуждается в деньгах, мы из этого же источника делаем пожертвования. Пощадите же нас ввиду того, что и сами мы относимся с таким расположением к государству, и предки наши были такими же патриотами. (22) Чего же еще не хватает, господа судьи, до полного нашего несчастия, если мы, в правление Тридцати оставшись сиротами, при демократии лишимся состояния, тогда как судьба дала нам возможность еще в детстве прийти к палатке Павсания и помочь народу? При таких наших заслугах к каким судьям мы захотели бы обратиться за помощью? (23) Не к тем ли, которые охраняют тот государственный строй, за который и отец, и родные наши погибли? Так теперь мы требуем от вас за все это такой благодарности: не допустите нас попасть в безвыходное положение и терпеть нужду в самом необходимом; не уничтожайте благосостояния, доставшегося нам от предков, а лучше указывайте людям, желающим оказывать услуги отечеству, на нас, как на пример того, как вы будете относиться к ним в минуту опасности.
(24) Господа судьи! Мне некого привести, чтобы просить за нас: из числа родных моих одни, люди храбрые и старавшиеся возвеличить отечество, убиты на войне, другие погибли от яда, который они выпили по приказанию Тридцати, за демократию и вашу свободу. (25) Таким образом, причиной нашего одиночества являются добродетели родных и бедствия отечества. Подумайте о них и помогите нам от души, помня, что при демократии по всей справедливости должны пользоваться вашею милостью те, которым при олигархии в удел достались несчастия.
(26) Я полагаю, что и эти синдики[24] должны быть расположены в нашу пользу, если они вспомнят о том времени, когда вы, изгнанные из отечества и лишенные имущества, считали героями людей, жертвовавших за вас жизнью, и молили богов, чтобы они дали вам возможность воздать благодарность их потомкам.
(27) Так вот, мы, сыновья и родственники тех борцов за свободу, требуем от вас этой благодарности и просим вас не губить нас вопреки справедливости, а лучше помочь вашим товарищам по несчастию. Так, я прошу вас, молю, заклинаю и считаю себя вправе получить это от вас: наша опасность не мала: мы рискуем всем состоянием.

---

[1] Никий — сын Никерата, афинский государственный деятель и полководец, один из самых богатых людей в городе, прославился еще при жизни Перикла своими военными талантами; после смерти Перикла в 429 г. он был пять раз выбираем в стратеги во время Пелопоннесской войны. Стоя во главе аристократической партии, он как во внутренней, так и во внешней политике был в оппозиции к демагогу Клеону. Никий стремился к миру со Спартой, а Клеон этому противодействовал. «В бытность свою стратегом, — говорит наш оратор (§ 3), — он взял много городов, поставил много славных трофеев в память побед над неприятелями, перечислять которые поодиночке было бы слишком долго», вообще (§ 2) «там, где он руководился своим умом», т. е. действовал по собственной инициативе, он «оказал много услуг отечеству и принес огромный и страшный вред врагам». По справедливости Фукидид (V, 16, 1) называет его «счастливейшим из стратегов того времени в командовании войском». «Когда умерли Клеон и Брасид (спартанский полководец), - говорит Фукидид (V, 16, 1), — лица, с той и другой стороны наиболее противодействовавшие миру... тогда в обоих государствах наиболее стали действовать в пользу мира спартанский царь Плистоанакт, сын Павсания, и Никий, сын Никерата. Мир предпочитали они тем более по следующим соображениям: Никий, еще не испытавший неудачи и пользовавшийся уважением, желал сохранить свое счастье до конца, теперь же почить от трудов самому и освободить от них граждан, а на будущее время сохранить славное имя, как человек, не причинивший никакого ущерба государству; он полагал, что это удается при безопасности положения тому, кто меньше всего подвергает себя испытаниям судьбы, безопасность же дается миром». Так, в 421 г. между Афинами и Спартой был заключен мир, названный «Никиевым миром». Однако он был кратковременным. В 415 г. афиняне решили предпринять поход в Сицилию. «Никий, будучи выбран в начальники против своего желания, считал, что государство приняло неправильное решение, что оно стремится к трудному делу, господству над всей Сицилией, под предлогом ничтожным, хотя и благовидным. С целью отвратить афинян от задуманного ими предприятия Никий выступил в Собрании с таким увещанием» (Фукидид, VI, 8, 4). «Так говорил Никий. Большинство выступавших с речами афинян требовало похода и сохранения в силе принятого решения; однако некоторые и возражали. Настойчивее всех возбуждал к походу Алкивиад, сын Клиния, прежде всего из противоречия Никию, так как он вообще расходился с ним в политических взглядах, а кроме того, и потому, что Никий отозвался о нем с укоризною, главным же образом вследствие того, что добивался звания стратега и надеялся при этом завладеть Сицилией и Карфагеном, а вместе с тем, в случае удачи, поправить свои денежные дела и стяжать себе славу» (Фукидид, VI, 15, 1—2). Никий еще раз попробовал отвратить сограждан от неразумного предприятия, но напрасно: афиняне окончательно решили послать экспедицию в Сицилию и во главе ее поставили Никия, Алкивиада и Ламаха. Поход этот окончился полной неудачей: афинское войско было разгромлено, Никий был взят в плен неприятелями и казнен (413 г.), «из эллинов моего времени, — замечает Фукидид (VII, 86, 5), — менее всех заслуживавший столь несчастной кончины, потому что во всем своем поведении он следовал установленным принципам благородства». «В своей жизни, — говорит сам Никий у Фукидида (VII, 77, 2), — я всегда исполнял то, что положено по отношению к богам, и в отношении к людям совершал много справедливого и безупречного». Эти выписки из истории Фукидида служат иллюстрацией к словам § 2 нашей речи: «там, где он принужден был действовать не по своему желанию, а вопреки своей воле, ему самому досталась немалая доля несчастий»; тут намек на нежелание Никия участвовать в сицилийском походе и на его трагическую кончину; а в словах «вина за это бедствие по справедливости должна пасть на тех, кто склонил вас к этому» оратор имеет в виду Алкивиада.

[2] См. примеч. 8 к речи II.

[3] См. введение к речи XII, отделы 40 и 43. Об Евкрате почти ничего не известно, кроме неодобрительного отзыва в лексиконе Свиды, по которому он был взяточник и предатель. Если это правда, то возможно, что причиной конфискации его имущества и было какое-нибудь хищение им государственных денег, которое он произвел в 405/404 г. в бытность свою стратегом.

[4] Сражение при Эгос-Потамосе. См. примеч. 19 к речи II и введение к речи XII, отдел 39.

[5] См. введение к речи XII, отдел 42.

[6] См. введение к речи XII, отдел 43. О Никерате известно очень мало: он был триерархом в 410/409 г., славился своим богатством, за которое главным образом и был казнен Тридцатью, хотя, как указано в речи XIX, 47, молва это богатство преувеличила.

[7] Т. е. Тридцать.

[8] См. примеч. 4 и 7 к речи III.

[9] Диогнет — по-видимому, брат Никия и Евкрата. О нем ничего не известно; нельзя сказать ничего достоверного и о причине обвинения его сикофантами; можно предполагать, что он был замешан в процессе гермокопидов, если только упоминаемый по этому поводу в речи Андокида «О мистериях» (§ 15) Диогнет есть именно наш Диогнет.

[10] О Декелее см. примеч. 16 к речи XIV и введение к речи XII, отдел 5. Многие афинские изгнанники во время Пелопоннесской войны шли в Декелею, чтобы помочь спартанцам победить афинян. Настроенные олигархически, они сочувствовали спартанцам и были готовы даже путем измены вернуться на родину и ввести там олигархический строй. Не таков был, по уверению оратора, его дядя Диогнет.

[11] Люди олигархического образа мыслей, заключившие мир со спартанцами, по которому все афинские изгнанники получили право вернуться на родину (см. введение к речи XII, отдел 43).

[12] Академия — первоначально участок, посвященный герою Академу, красивая местность, засаженная оливковыми и платановыми деревьями. Здесь были места для прогулок и занятий гимнастикой; здесь же учил философ Платон, а впоследствии его ученики, получившие поэтому название академиков.

[13] См. введение к речи XII, отдел 57.

[14] Имя Никератова сына было Никий (так как существовал обычай давать ребенку имя деда).

[15] Из этих слов видно, что Павсаний и Никий были связаны узами гостеприимства. По греческому обычаю, освященному религией (похожему на кавказский обычай куначества), иностранец, принятый в доме гражданина, пользовался у него квартирой, содержанием, всякого рода помощью и покровительством, а также получал от него подарки и сам давал подарки хозяину. Последний, придя в город, где жил его прежний гость, в свою очередь пользовался теми же самыми правами. Гостеприимство считалось священным и переходило из рода в род, от отца к сыну. Спартанские цари могли иметь личных друзей в греческих городах.

[16] К демократии.

[17] Приблизительно 250 рублей.

[18] Верховная власть афинского народа выражалась в постановлениях Народного собрания. Предложение, вносимое в Народное собрание, могло быть подвергнуто контролю со стороны суда присяжных; в порядке «обвинения в противозаконности» (графе параномон) каждый гражданин мог объявить под клятвою, что оно содержит что-либо, противное существующим законам. Это обвинение рассматривалось судом присяжных под председательством фесмофетов (см. примеч. 6 к речи XVII). Если суд не признавал предложения противозаконным, оно шло на утверждение Народного собрания или вступало в действие, если уже было утверждено; в противном же случае оно отменялось, и автор его подвергался взысканию (обычно в виде денежного штрафа), а иногда, в важнейших случаях, даже и смертной казни. Что касается нашего случая, то, как видно, Полиох уже раньше внес предложение о конфискации имущества Евкрата; кто-то (может быть, опять наш оратор) обвинял Полиоха во внесении противозаконного предложения. Суд признал предложение Полиоха противозаконным и наложил на него штраф в 1000 драхм. Но Полиох снова внес то же предложение; наш оратор опять обвиняет его по «графе параномон» и указывает, что если суд на этот раз признает его предложение законным, то получится решение, противоположное прежнему, и суд подвергнется нареканию в шаткости своих принципов.

[19] Возвращение демократов после падения Тридцати. См. введение к речи XII, отдел 57.

[20] Казнокрадство в Афинах было очень распространено. Упреки «ораторам» (т. е. государственным деятелям) по поводу этого часто делаются, например, Аристофаном.

[21] Городская партия, олигархически настроенная. См. введение к речи XII, отдел 56.

[22] Диомнест — вероятно, сын Диогнета.

[23] См. примеч. 4 к речи III.

[24] См. введение к речи XVI.

XIX. Речь в защиту имущества Аристофана, произнесенная в процессе с государственным казначейством

Эта речь произнесена в судебном процессе, называемом "апографе" (см. введение к речи XVII).
Некто Никофем, близкий друг афинского стратега Конона, служивший под его начальством, - вероятно, после рокового сражения при Эгос-Потамосе (см. введение к речи XII, отдел 39), вместе с Кононом спасся в Кипр к царю Евагору, поселился там (§ 23, 36) и женился (§ 36). У него было от прежних браков в Афинах два сына: один, Аристофан, которому Никофем поручил управление своим имуществом, бывшим в Афинах, сперва жил очень небогато, но после победы Конона при Книде в 394 г. (см. примеч. 21 к речи II) его обстоятельства улучшились (§ 28), - вероятно, благодаря добыче, доставшейся на долю Никофема. Аристофан, человек честолюбивый, еще раньше по поручению Конона ездил в Сицилию к царю Дионисию (§ 19, 20). А в 390 г., когда Евагор обратился к афинянам с просьбой о помощи против Спарты, Аристофан приложил все старание к этому делу. Указав своим согражданам на выгоды союза с богатым князем, он добился народного постановления об отправке в Кипр 10 военных кораблей под командой Филократа (§ 21). Сам он был отправлен вперед к Евагору в качестве посла (§ 23). Но это предприятие постигла полная неудача: афинская эскадра была захвачена спартанцами; гнев народа обратился против инициаторов предприятия. По всей вероятности, они были привлечены к ответственности по обвинению в "обмане народа"; в случае осуждения виновному по закону полагалась смертная казнь. К суду был привлечен не только Аристофан, но и Никофем, живший на Кипре, - вероятно, потому, что он в письмах к сыну (§ 23) или даже, может быть, в официальных письмах к народу поддерживал просьбы послов, обещая богатую отплату со стороны Евагора за все издержки афинян на это предприятие; возможно даже, что именно он посоветовал царю отправить это посольство.
На основании внесенного обвинения был послан государственный корабль,[1] чтобы привезти Никофема и Аристофана из Кипра в Афины на суд. Здесь они были заключены в тюрьму с полной изоляцией, так что никто их не видел после ареста; без суда (или, по крайней мере, без соблюдения нормальных форм судопроизводства) они были приговорены к смертной казни, и даже их тела не были отданы родным для погребения (§ 7). Та часть их имущества, которая находилась в Афинах, была конфискована, - по-видимому, вследствие иска ("апографе"), возбужденного каким-то Эсхином. Ответчики, чтобы защититься от этой кары, сами привлекли к ответственности Эсхина, - вероятно, по "обвинению в противозаконности" (см. введение к речи XVIII); для этого процесса Лисий написал речь, озаглавленную "Против Эсхина по поводу конфискации имущества Аристофана", от которой дошла до нас только одна фраза (фрагмент 2 по изданию Thalheim'a). Дело было проиграно; мало того, суд отнесся к ответчикам с такою суровостью, что не был выплачен долг, лежавший на имуществе Аристофана, и не было возвращено приданое вдове его (см. введение к речи XVII).[2]
Так как вырученная от продажи Аристофанова имущества сумма, 4 таланта (около 5823 рублей), оказалась гораздо ниже ожидавшейся, то пало подозрение на родных, главным образом на тестя Аристофанова, что они заблаговременно припрятали часть имущества (см. введение к речи XVII). Ввиду этого был возбужден иск ("апографе") в том, что у него находится принадлежащее казне имущество. Во время предварительного следствия старик умер (§ 58, 62), и таким образом на долю его сына (т. е. брата вдовы Аристофана) выпало двойное бремя - содержать семью Аристофана (вдову и троих малолетних детей) и отражать новый удар, защищая честь отца.
При разборе этого дела в суде присяжных под председательством синдиков (см. введение к речи XVI и XVII) и была произнесена наша речь Аристофановым шурином, имя которого не названо в речи. Дату ее можно определить приблизительно на основании следующих соображений. В § 50 говорится, как о недавнем событии, что Диотим, командовавший вместе с Ификратом в 388 г. флотом в Геллеспонте, по возвращении на родину должен был защищаться от взведенного на него обвинения в утайке денег. Из этого можно заключить, что судебный процесс, на котором была произнесена эта речь, происходил в том же, 388-м или в начале следующего, 387 г. Во всяком случае это было до заключения Анталкидова мира (см. примеч. 22 к речи II), состоявшегося в 387 г., как видно из § 62, где оратор упоминает об использовании им обязанностей триерарха в настоящем времени. Со времени казни Аристофана (в 390 г.) до этого процесса прошло года два; но в этом нет ничего удивительного при медленности афинского судопроизводства.
Для уяснения отношений между упоминаемыми в речи лицами полезно иметь в виду следующую генеалогическую таблицу:

Еврипид (§14)

↓

Ксенофонт

↓

Никофем

Отец оратора

+

Дочь

Критодем (§16)

↓

↓

↓

↓

↓

↓

↓

↓

Сын от 1-го или 2-го брака (§22)

Дочь от 3-го брака (§6)

Аристофан

+

Дочь (§15)

Дочь, жена Филомела (§15)

Сын оратора

+

Дочь

Аристомах

↓

↓

Трое детей (§9)

* * *

(1) Настоящий процесс, господа судьи, сильно смущает меня, когда я подумаю, что если теперь моя речь не будет хороша, то не только я, но и отец мой будет сочтен бесчестным, и я потеряю все, что у меня есть. Поэтому необходимо мне, хоть я и неопытен в таких вещах, помочь отцу и себе самому, как могу. (2) Вы видите интриги и старания моих врагов; нечего мне говорить об этом; а моя неопытность известна всем, кто меня знает. Поэтому я буду просить у вас того, что справедливо и легко выполнимо, - именно, выслушать без гнева нас, как вы слушали наших обвинителей. (3) Ведь всякий защищающийся, если даже вы его слушаете беспристрастно, находится, по самой природе вещей, в менее выгодном положении: они выступили с обвинением после долгой подготовки к этой интриге и не подвергаясь сами опасности, а мы являемся на суд со страхом, окруженные клеветой и опасностями. Поэтому следует вам относиться к защищающимся с большей благосклонностью. (4) Я думаю, все вы знаете, что многие, предъявлявшие много тяжких обвинений, сразу бывали уличены в такой явной лжи, что уходили, ненавидимые всеми за свой поступок; а другие, давшие ложное показание и тем несправедливо погубившие людей, бывали уличены, когда уже не было от этого пользы для потерпевших. (5) Ввиду того, что подобные случаи часто бывали, как я слышал, вы, господа судьи, не должны верить речам обвинителей, пока не выскажемся и мы. Как я слыхал, да и из вас многим, я думаю, это известно, клевета есть вещь в высшей степени опасная. (6) Всего виднее это бывает, когда на суд попадают многие лица по одному и тому же обвинению. По большей части люди, которые судятся после всех, бывают оправданы, потому что вы слушаете их, когда ваш гнев прекратился, и вы охотно принимаете возражения против обвинения.
(7) Итак, примите во внимание, что Никофем и Аристофан были приговорены к смертной казни без суда, - прежде, чем кто-либо мог прийти к ним на помощь, когда их изобличали в преступлении: никто их не видел даже после ареста; даже их тела дне отдали родным для погребения; их участь была так тяжела, что, помимо всего прочего, они были лишены даже и этого. (8) Но об этом я не буду говорить, потому что пользы от этого не будет. Гораздо несчастнее кажутся мне дети Аристофана: хотя они не сделали зла никому - ни частному лицу, ни государству, тем не менее они не только лишились отцовского достояния, вопреки вашим законам, но даже и последняя их надежда, - быть воспитанными дедом, - находится под большим сомнением. (9) Кроме того, мы,[3] лишенные родных, лишенные приданого,[4] вынужденные воспитывать троих маленьких детей, сверх всего подвергаемся ложному доносу и опасности потерять имущество, которое приобрели наши предки честным трудом и оставили нам. А между тем, господа судьи, мой отец в течение всей своей жизни больше истратил денег на государство, чем на себя и на своих близких, и притом вдвое больше того, что теперь есть у нас, как он не раз подсчитывал при мне. (10) Поэтому не осуждайте заранее человека, тратившего мало на себя, но много тратившего каждый год на вас, но осуждайте тех, которые проматывают на самые позорные удовольствия и отцовское наследство, и все, что получат откуда-нибудь еще. (11) Трудно, конечно, господа судьи, защищаться ввиду мнения, которое составили себе некоторые о состоянии Никофема, и ввиду теперешнего недостатка средств у государства,[5] а также потому, что настоящий процесс ведется против государственного казначейства; но все-таки, даже при этих обстоятельствах, вы легко убедитесь, что обвинение не соответствует действительности; и я прошу вас ради всего на свете выслушать нас до конца благосклонно и вынести приговор, какой вы считаете лучшим и наиболее согласным с данною вами присягой.
(12) Итак, прежде всего я расскажу вам, как они породнились с нами. Конон,[6] командуя эскадрой в пелопоннесских водах (а он был другом моего отца с давних пор, когда отец был триерархом), просил его выдать мою сестру замуж за Никофемова сына, просившего ее руки.[7] (13) Отец, видя, что они пользуются доверием Конона, что они хорошие солдаты и что в то, по крайней мере, время они были на виду в государстве, согласился выдать ее. Он не предчувствовал будущих нареканий,[8] а это было в то время, когда и из вас каждый пожелал бы породниться с ними. Что он поступил так не ради денег, это легко видеть по всей жизни и образу действий отца. (14) Когда он пришел в возраст, то, имея возможность жениться на другой девушке с большим состоянием, он женился на моей матери, которая ничего не принесла с собой, а женился на ней потому только, что она была дочерью Ксенофонта, сына Еврипидова,[9] который не только в частной жизни имел репутацию хорошего человека, но и был удостоен вами звания стратега, как я слышал. (15) Далее, когда сестер моих хотели взять без приданого некоторые очень богатые люди, он не выдал их за них, находя, что они недостаточно хорошего рода: одну он выдал за Филомела[10] из Пеании, которого народ считает не столько богатым, сколько хорошим человеком, другую - за человека, впавшего в бедность не по своей порочности, за своего племянника Федра[11] из Мирринунта, причем дал за ней в приданое сорок мин,[12] а потом Аристофану дал столько же.[13] (16) Кроме того, хоть я имел возможность взять очень большое приданое, он посоветовал мне взять поменьше, лишь бы только быть уверенным, что у меня родные будут люди порядочные и нравственные. И теперь я женат на дочери Критодема[14] из Алопеки, убитого спартанцами в морском бою в Геллеспонте.[15] (17) Но, господа судьи, если человек сам женился, не взявши денег, за двумя дочерьми дал большую сумму и для сына взял маленькое приданое, то как же не поверить, что он породнился с ними не ради денег?
(18) Затем, что Аристофан после женитьбы имел общения больше с другими, чем с моим отцом, это вполне понятно: и по годам они были весьма неодинаковы, а по характеру еще больше. Отец мой довольствовался только своими делами, а Аристофан хотел заниматься не только своими личными, но и государственными делами; если у него были деньги, он тратил их с честолюбивыми целями. (19) Что я говорю правду, вы увидите из самых его действий. Во-первых, когда Конон хотел послать кого-нибудь в Сицилию, он изъявил свою готовность и поехал туда вместе с Евномом и Лисием,[16] своим другом и гостеприимцем,[17] оказавшим очень много услуг вашей демократии, как я слышал от людей, бывших вместе с ним в Пирее. (20) Эта поездка была предпринята с надеждой уговорить Дионисия[18] породниться с Евагором[19] сделаться врагом спартанцев, другом и союзником вашего города. Они предприняли эту поездку несмотря на множество опасностей, грозивших им со стороны моря и от неприятелей, и уговорили Дионисия не посылать триер, которые он тогда снарядил для спартанцев. (21) После этого, когда приехали в Афины послы из Кипра просить помощи, Аристофан приложил все свое старание к этому делу. Вы дали им десять триер и сделали другие постановления, а средств у них не было для снаряжения этого флота: они взяли с собой лишь немного денег, и нужно было им для этого еще много, потому что они наняли не только матросов, но и пелтастов[20] и купили оружие. (22) Так вот, Аристофан большую часть денег дал им сам; но так как их было недостаточно, то он стал уговаривать друзей дать денег, просил их и давал свое ручательство, и в таком затруднительном положении воспользовался даже сорока минами своего единокровного брата,[21] бывшими у него на хранении. Накануне своего отъезда он пришел к моему отцу и просил дать ему взаймы, сколько у него есть денег; нужно было ему еще денег, как он говорил, на жалованье пелтастам. Дома у нас было только семь мин;[22] он и их взял и употребил в дело. (23) И в самом деле, как вы думаете, господа судьи, кто, имея честолюбие, получая письма от отца, что ни в чем у него недостатка не будет, и собираясь ехать к Евагору в должности посла, оставил бы что-нибудь себе из своих средств, а не отдал бы всего, что может, чтобы угодить ему и получить от него не меньше этого? Для доказательства того, что это - правда, позови[23] Евнома!
(Свидетельство Евнома.)
Позови и других свидетелей!
(Свидетели.)
(24) Вы слышали от свидетели, что они не только дали взаймы денег по его просьбе, но и получили их обратно; они были привезены им на той же триере.[24]
Из сказанного легко понять, что при таких обстоятельствах он не пожалел бы никаких своих средств. Но самое важное доказательство этого вот какое: (25) Дем,[25] Пирилампов сын, снаряжая одну из триер, предназначавшихся для отправки в Кипр, попросил меня сходить к Аристофану: он говорил, что получил от великого царя золотую чашу в знак расположения и хочет под залог ее получить шестнадцать мин,[26] чтоб употребить их на снаряжение триеры; а по приезде в Кипр он ее выкупит за двадцать мин;[27] посредством этого знака расположения он, кроме разных выгод, получит на всем континенте[28] еще много денег. (26) Так вот, Аристофан, узнав о таком предложении Дема, несмотря на мои просьбы и несмотря на то, что у него была бы в руках золотая вещь и он получил бы четыре мины[29] процентов, все-таки сказал, что это невозможно, но клялся, что он даже призанял у других денег для своих иностранных друзей: иначе он с величайшим удовольствием сейчас же взял бы этот знак дружбы и исполнил бы нашу просьбу. В доказательство того, что это - правда, я представлю вам свидетелей.
(Свидетели.)
(27) Итак, что после Аристофана не осталось ни серебра, ни золота, это видно из моих слов и из показаний свидетелей. Медной посуды с примесью серебра он имел немного, да и то, когда он угощал послов Евагора, ему пришлось просить посуду у других. Опись посуды, оставшейся после него, вам прочтет секретарь.
(Опись посуды.)
(28) Может быть, некоторым из вас, господа судьи, это количество кажется слишком малым. Но имейте в виду то, что до победы Конона на море[30] у Аристофана не было земли, кроме маленького участка в Рамнунте.[31] А морское сражение это произошло в год архонтства Евбулида. (29) Так, в четыре или пять лет, господа судьи, человеку, не имевшему прежде состояния, трудно два р