Лисий. Речи

Λυσίας. Λογοι

Автор: 
Лисий
Переводчик: 
Соболевский С.И.
Источник текста: 

Лисий. Речи. Ладомир. М. 1994

Лисий (445-380 гг. до н. э.) - один из десяти аттических ораторов, которых александрийские ученые признавали классическими. В настоящем сборнике даются переводы всех его сохранившихся речей.

 

Предисловие

I. Речи Лисия как исторический источник

В 414 году до P. X. великий комедиограф Аристофан представил в Афинах на праздник Великих Дионисий комедию "Птицы". Два героя ее, Писфетер и Эвельпид, "граждане из граждан", как они сами себя называют, устали от афинской жизни и ищут от нее спасения, объясняя причины своего недовольства следующим образом: "Не то чтобы мы город ненавидели, нет, он большой, богатый, процветающий; налоги, штрафы всем платить дозволено. Возьмем цикад - они не больше месяца иль двух звенят в садах, а вот афиняне всю жизнь галдят в суде, на заседаниях".[1] Шестьсот лет спустя герой диалога Лукиана "Икароменипп, или Заоблачный полет" поднимается на небо и обозревает оттуда землю. И вот что он видит: "Рассказывать все подробно, любезный друг, невозможно. Даже и рассмотреть-то это было делом нелегким. Впрочем, все наиболее существенное напоминало то, что, по словам Гомера, было изображено на щите Ахилла. Здесь царили пиршества и браки, там - суд, народные собрания; далее кто-то совершал жертвоприношения; рядом некто предавался горю. Всякий раз, взглядывая на Гетику, я замечал сражающихся гетов, когда же оборачивался на скифов, то видел их кочующими с кибитками. Слегка переведя взгляд в сторону, я мог наблюдать обрабатывающих землю египтян; финикийцы путешествовали, киликийцы совершали разбойничьи набеги, лаконяне сами себя бичевали, афиняне судились".[2] Таким образом, обилие судов и непрерывная череда судебных тяжб, как одна из наиболее типичных черт афинской жизни, на многие столетия стали штампом античной литературы, продолжавшим существовать и тогда, когда давно уже ушли в историю те условия, которые породили эту особенность афинского быта.
Афины действительно являлись городом, в котором суд был одной из тех осей, вокруг которых вращалась жизнь. Не случайно именно здесь в V и IV веках до P. X. появилась блистательная плеяда судебных ораторов: Исей, Андокид, Эсхин, Гиперид, Демосфен и многие другие. В историографии прошлого века существовало целое направление, настроенное резко критически по отношению к Афинам. У ученых этой школы Афины заслужили презрительное определение - "город адвокатов", а граждане его - "вечных сутяжников". В основе этого негативного отношения к конкретному афинскому институту лежало более глубокое чувство - отрицание всего строя этого города, в котором впервые в истории человечества возникла демократия, желание показать на основе исторического опыта, что демократия пагубна для общества.
В определенном плане эти критики были действительно правы: демократический строй немыслим без существования развитой юридической системы - одного из важнейших гарантов прав гражданина, чего совсем не требуется в обществах авторитарного типа. Демократия открыла, что суд является наиболее цивилизованным способом решения конфликтов между гражданами, и поэтому именно из Афин пришли к нам первые образцы судебного красноречия, те речи, которые были произнесены в гражданских, уголовных и политических процессах. Среди их авторов особое место занимает Лисий, перевод трудов которого представляет научно-издательский центр "Ладомир".
В данном сборнике воспроизводятся тексты, опубликованные издательством "Academia" в 1933 году. Единственное отличие - это дополнительная вводная статья, которая печатается здесь наряду со вступлением, написанным Сергеем Ивановичем Соболевским (1864-1963) для издания 1933 года. Прошло более бо лет с момента выхода в свет этой книги (выпущенной тиражом 5500 экземпляров), уже многие десятилетия являющейся библиографической редкостью и недоступной не только обычному читателю, но и многим специалистам. Не секрет, что интерес к истории и культуре античного мира в нашей стране всегда был очень большим, а сейчас лишь возрос. В таких условиях повторное издание произведений Лисия может восприниматься как возвращение долга читателю.
Но зачем, собственно, понадобилась новая вводная статья, если следующий за ней перевод остался неизменным? Ответ достаточно прост. Академик С. И. Соболевский был крупнейшим в России начала века знатоком древнегреческого языка и литературы. Пытаться "исправить" или заменить его перевод было бы нелепой затеей. Пройдет, наверное, еще не одно десятилетие, прежде чем можно будет сказать, что этот труд устарел. Совсем иное дело - вводная статья, открывавшая книгу и во многом сохранившая свое значение до наших дней. В частности, остались в силе все замечания ученого о подлинности тех или иных речей Лисия. Все предпринимавшиеся позже попытки отделить подлинные речи писателя от ошибочно приписывавшихся ему еще в древности, оказались безуспешными, и, более того, наиболее авторитетный из современных исследователей этой проблемы пришел к твердому выводу о принципиальной невозможности ее решения на современном уровне развития классической филологии.[3] Ничего нельзя сказать нового о фактической стороне жизни нашего автора по сравнению с тем, что было написано С. И. Соболевским, - в распоряжении науки не появилось никаких новых данных.[4] Точно так же ничего существенного нельзя добавить к характеристике Лисия как писателя, поскольку не обнаружено, например, никаких новых папирусов с текстами его речей или хотя бы отрывками из них. Тем более нельзя ничего изменить в характеристике языка и стиля Лисия - здесь Сергей Иванович еще долго останется высшим авторитетом.
Однако в рассматриваемой статье (а также в предварениях к отдельным речам и в комментариях к ним) имеется целый ряд положений, с которыми сейчас уже нельзя согласиться. В первую очередь это касается характеристики афинской демократии как таковой и, соответственно, истории Афин периода жизни Лисия. Дело, конечно, не в точности изложения фактической стороны дела. За прошедшие 6о лет появились новые документы (в первую очередь надписи), которые позволили уточнить имеющиеся представления о ряде событий, скорректировать даты, прояснить детали, открыть новые имена и т. д. Однако о пересмотре хода исторических событий речи не идет. Если сравнивать фактологические данные по истории Афин V и IV веков до P. X., приводившиеся 6о лет назад, с теми, что указываются сегодня, то расхождения заметит только очень искушенный специалист.
За эти годы изменилось главное - понимание сути происходивших тогда событий. Для исторической науки 60 лет - достаточно длительный срок, чтобы выработать новое, более адекватное и более глубокое представление о ходе исторического процесса и в первую очередь о людях той эпохи.
Самый распространенный недостаток многих исторических трудов состоит в игнорировании достаточно простого постулата: человек, живший в иную эпоху, совсем необязательно должен был думать так, как думают современники автора исследования. Дело не в том, что люди прошлого были глупее или умнее нас с вами. Суть в следующем: оценки событий, побудительные мотивы к действиям у древних, в частности, могли быть совершенно отличными от аналогичных представлений и мотиваций поведения героев других времен.
Одним из важнейших недостатков марксизма, как историософской концепции, является восприятие человека капиталистического общества XIX века как своего рода "эталона". Конечно, не в смысле образца для подражания - для этого он был слишком ужасен, но менталитет этого конкретного типа "homo sapiens" "классики марксизма" сделали общеуниверсальной моделью. Естественно, в своих общетеоретических построениях они декларировали своеобразие каждой из исторических эпох, включая своеобразие духовной жизни, однако на уровне предметного исследования этот "буржуазный" человек (со всеми присущими ему характерными особенностями мышления) всегда выходил на первое место, когда нужно было объяснить побудительные мотивы действий как отдельных исторических фигур, так и больших социальных общностей. История рассматривалась, в сущности, только сквозь призму борьбы различных социальных сил за непосредственные экономические выгоды.
Не следует полагать, что наше отступление является одним из столь модных сейчас упражнений на тему о недостатках марксистской теории. Если более внимательно приглядеться к тому, что писалось об античном обществе еще сравнительно недавно в западной (или, как ее обычно называли, "буржуазной") науке, то мы увидим практически тот же самый уровень осмысления исторических процессов. Отличие от марксизма существовало скорее на уровне терминов, обозначающих понятия, чем на уровне объяснения самих явлений, что, в общем, естественно. Современная историческая наука зародилась, как и марксизм, в XIX веке, имея в своем багаже научную методологию объяснения поведения лишь своего современника, менталитет которого абсолютизировался и рассматривался как менталитет человека вообще. Лишь спустя долгие десятилетия ученые пришли к осознанию того, что каждое конкретное общество обладает глубоким своеобразием не только в материальной сфере.
Сначала "разобрались" с особенностями мышления первобытного человека, затем пришла пора самостоятельного исследования человека средневековья. И лишь в последние десятилетия "широкие массы" историков "позволили" античному обществу заиметь свой, только ему присущий, менталитет.
Причины такого "нелогичного" развития исторической науки весьма серьезны. На первый взгляд, античность поразительно напоминает западный мир эпохи раннего капитализма. Совершенно не случайно еще совсем недавно всерьез обсуждался вопрос о степени развития капиталистических отношений в Древней Греции или Риме.[5] Так называемое модернизаторское направление (уподоблявшее античное общество капиталистическому) в конце прошлого и первой половине этого столетия было самым влиятельным среди антиковедов.[6] Только совсем недавно произошел решительный поворот к тому, чтобы отличать, например, Перикла от вождя парламентской партии наподобие Гладстона или Дизраэли или афинского трапедзита от банкира из лондонского Сити прошлого века.[7]
Вводная статья С. И. Соболевского отражала самый современный уровень науки того времени. Поэтому появление на многих страницах его работы таких режущих слух терминов, как, например, фабрика, филиал фабрики, фабрикант-капиталист, промышленник, пролетариат, банкир, парламентская борьба, нельзя воспринимать как терминологические ошибки, поскольку за ними стоит иное толкование общества, в котором жил и действовал Лисий. В то же время его судебные речи являются одним из основных источников для понимания истории Афин конца V и начала IV века до P. X., и от правильной интерпретации содержащейся в них информации в очень большой степени зависит и наше понимание происходивших тогда событий, и, более того, самого характера афинского общества.
Вся жизнь Лисия была связана или с Афинами, или с афинской колонией Фуриями.[8] Речи же его отражают только афинскую действительность. Однако в них он охватывает достаточно обширный хронологический период (так в речи II, произнесенной между 394 и 387 гг. до P. X., достаточно подробно описываются события времени свержения "Тридцати тиранов" (403 г); в речи VI, прозвучавшей осенью 399 г., говорится об истории Афин начиная с 415 г.; еще более широка по хронологическому охвату речь VII (составлена примерно в 395 г.) - практически вся Пелопоннесская война; в речах X и XI (датируются 384/383 гг.) отражена эпоха "Тридцати тиранов"; речь XII (написана в 403 г.) представляет своего рода краткий очерк истории Афин начиная с 411 г. и т. д. Это обстоятельство связано с некоторыми особенностями афинского судопроизводства. Кроме общих сведений в речах нашего автора содержится множество сообщений о самых различных сторонах жизни афинского общества: от цитат из законов до наиболее типичных способов обмана мужей, использовавшихся афинянками.
Именно поэтому ниже будут затронуты некоторые проблемы, разрешаемые ныне историками существенно иначе, нежели это было принято в 30-е годы нашего столетия. Кроме того, мы исходим из того, что читатель познакомится со статьей С. И. Соболевского, и поэтому в данном "Предисловии" не будет повтора даваемых им сведений или они появятся лишь в той степени, в какой это необходимо, чтобы данный текст имел сколько-нибудь связный характер.
К числу этих проблем, с нашей точки зрения, относятся: общая оценка афинской демократии и характер функционирования ее политической системы, экономическая структура общества времени расцвета демократического режима Афин. Мы хотели бы также привести общий очерк афинской судебной системы. В последнем случае наше стремление определяется необходимостью дать целостное представление об этой системе, т. к. сведения, сообщаемые С. И. Соболевским, носят отрывочный характер и разнесены по комментариям к речам. Следует также прояснить некоторые вопросы, не затронутые автором и касающиеся поведения афинян в суде. Кроме того, необходимо кратко коснуться одной более частной проблемы - роли аристократии в олигархических переворотах 411 и 404 годов до P. X. В конце "Предисловия" сообщается краткая информация справочного характера для лучшего понимания специфики вопросов, затрагиваемых Лисием.

II. Общая оценка афинской демократии

Афины того периода, который освещается речами Лисия, представляли собой демократическое государство, в котором, однако, два раза совершались олигархические перевороты, бывшие результатами внутренних конфликтов (а во втором случае - и внешнего давления). Однако в целом эти периоды были достаточно короткими (по нескольку месяцев), и демократия выходила из кризисного состояния окрепшей. Хотелось бы подчеркнуть одно очень важное обстоятельство - афинская демократия являлась, в сущности, первым в человеческой истории опытом демократического строя, и поэтому она не могла использовать какой-либо позитивный (как, впрочем, и негативный) опыт предшественников. Этот факт, постоянно приводимый в литературе, до сих пор, в сущности, всерьез не учитывался.[9]
Прежде чем говорить об особенностях афинской демократии, необходимо, хотя бы кратким образом, охарактеризовать тот тип государственности, в рамках которого она существовала.
Греки определяли государство термином "полис". Этот термин обычно переводят как "город-государство" (City-State, Stadtstaat),[10] сосредоточивая основное внимание на той его особенности, что каждый полис представлял собой, как правило, независимое политическое образование, территория которого ограничивалась одним городом и принадлежавшей ему сельскохозяйственной округой, обеспечивавшей гражданам определенную экономическую независимость. В последние годы, однако, основные усилия исследователей были направлены на выяснение других, менее явных, но не менее важных сторон структуры полиса.[11]
Особое внимание обращалось на то, что полис представлял собой один из типов общины, который вошел, не меняя своей общинной сущности, в эпоху государственности и классового общества. В силу этого каждый гражданин представлял собой в идеале индивида, существовавшего в трех ипостасях: землевладельца (только гражданин имел право собственности на землю), воина (вооруженные силы полиса - это само вооруженное гражданство, народное ополчение) и участника политической жизни полиса. Это триединство отражало специфику данного типа общества, его нерасчлененность, и, в силу этого, идеальным гражданином полиса считался хороший хозяин, умело ведший хозяйство на своем участке земли, доблестный воин, защищавший границы отечества, и государственный муж, вместе со всеми другими гражданами решавший общие дела государства.
Существование демократии в самой общей форме определяется наличием двух фундаментальных элементов: свободы и равноправия.[12] Современное понятие свободы обычно соотносится с древнегреческим термином "элевтерия", а равноправие - с "исономией".
Рассмотрим кратко первый из этих элементов. Термин "элевтерия" имел три значения, отвечавшие трем уровням организации общества:
1. В социальном смысле элевтерия противополагалась рабству (дулейя), отражая главное противостояние античного общества: свободный - раб.
2. В международно-правовом смысле элевтерия означала свободу данного полиса (безотносительно к его политическому строю), возможность вести самостоятельное существование.
3. С конституционной точки зрения это понятие включало в себя две стороны: "позитивную" и "негативную". Первая из них означала участие гражданина в управлении делами полиса, а вторая - свободу от правительственных или иных ограничений, стесняющих индивидуальную свободу гражданина. Для нас в данной работе наиболее важно именно это третье значение. При этом если "позитивная" сторона достаточно хорошо известна (мы вернемся к ней в разделе, посвященном политическому устройству Афин), то вторая обычно остается в тени.
Двойственность элевтерии прекрасно сознавалась самими древними. Уже в V веке эта идея была выражена предельно ясно. О ней говорится в "Надгробной речи" Перикла (произнесенной в 431 году до P. X. при погребении первых павших в войне со Спартой афинян), содержание которой передано Фукидидом. Считается, что этот историк очень точно передал основные принципы политической концепции выдающегося вождя афинской демократии: "Свободные от всякого принуждения в частной жизни, мы в общественных отношениях не нарушаем законов... и повинуемся лицам, облеченным властью в данное время" (Thuc. II, 37, 3). Позднее эта идея теоретически оформилась у Аристотеля: "Основным началом демократического строя является свобода. По общепринятому мнению, только при этом государственном устройстве все пользуются свободой, ибо к ней, как утверждают, стремится всякая демократия. А одно из условий свободы - по очереди быть управляемым и править... Второе начало - жить так, как каждому хочется; эта особенность, говорят, есть именно следствие свободы, тогда как следствие рабства - отсутствие возможности жить как хочется..." (Arist. Polit. 1317а ).
"Жить как хочется" - это, по Аристотелю, один из фундаментальных принципов демократии. В современных терминах данное понятие обычно определяется как "гражданские свободы". Несмотря на утверждения многих историков, социологов и политологов, считающих, что само это понятие появилось только с рождением современных западных демократий, несомненно, что многие из этих свобод знали уже граждане Афин. Отметим прежде всего свободу слова. Об этом в свойственной ораторам несколько преувеличивающей манере говорил Демосфен: "Свободу речи во всех других случаях вы считаете настолько общим достоянием всех живущих в государстве (полисе), что распространили ее и на иностранцев, и на рабов, и часто у нас можно видеть рабов, которые с большей свободой высказывают то, что им хочется, чем граждане в некоторых других государствах" (Demosth. IX, 3).[13]
Масштабы этой свободы слова были действительно очень велики. Достаточно привести только один пример - в речи о Лептине Демосфен так противопоставляет афинскую демократию и спартанскую олигархию: "В Афинах вы, если хотите, можете прославлять спартанскую конституцию и спартанский образ жизни, в Спарте же запрещено хвалить какую-либо конституцию, кроме спартанской" (Demosth., XX, 106).[14]
В Афинах существовал принцип, согласно которому никто из граждан не мог быть осужден без суда и следствия.[15] В соответствии с законом, принятым, по всей вероятности, сразу же после изгнания Писистратидов, категорически запрещались пытки гражданина. Принцип неприкосновенности жилища (формулируемый сегодня с помощью старого английского выражения - "мой дом - моя крепость") был также известен в Афинах.[16] Наконец, к числу свобод необходимо отнести и неприкосновенность собственности. В "Афинской политии" Аристотеля сообщается: "Архонт сейчас же по вступлении в должность первым делом объявляет через глашатая, что всем дозволяется владеть имуществом, какое каждый имел до вступления его в должность, и сохранять его до конца его управления" (Arist. Athen. Pol. 56, 2). Точно так же в этот перечень входит и право каждого афинского гражданина преследовать по закону тех магистратов, которые нарушили его права. Отчет магистрата после окончания срока должности касался не только ведения им общественных дел. В ходе этого отчета каждый гражданин мог "вчинить иск магистрату по причине нарушения его гражданских прав" (Arist. Athen. Pol. 48). Более того, вообще можно было возбудить судебное дело не только против магистрата, но и против полиса в целом.[17]
Рассмотрим теперь вторую составляющую демократии - принцип равноправия. В греческой политической терминологии этот принцип определяется термином "исономия", то есть равенство перед законом. Необходимо особо подчеркнуть то обстоятельство, что политическое равноправие имело свою твердую хозяйственную основу - экономическую независимость каждого из хозяйств, входивших в состав полиса. В Афинах, да, в сущности, и во всех остальных полисах не существовало какой-либо бюрократической надстройки, которая бы регулировала хозяйственные взаимоотношения отдельных экономических ячеек. В роли регулятора выступал рынок, где встречались свободные и равные товаропроизводители. Политическое равенство являлось проекцией в сферу политики экономического равенства афинских граждан.[18]
Даже бедный афинянин, но имевший свое хозяйство, которое бы обеспечивало ему минимально необходимые средства к существованию, считался, в принципе, полностью равным по объему своих прав с самыми богатыми из сограждан. Эта основополагающая идея была выражена в одной из трагедий Еврипида следующим образом: в Афинах "народ у власти... богатству преимуществ здесь не дают, права у бедных те же" (Eurip. Suppl., 403 sq.). Конечно, такие взаимоотношения могли сложиться только в результате длительного процесса эволюции.[19]
Однако было бы неправильно воспринимать афинскую демократию как своего рода эталон демократии, как ее образцовую модель. Демократия Афин - одна из исторически обусловленных форм демократической организации государства, к тому же, как мы уже отмечали, очень ранняя, в силу чего она не могла опереться на исторический опыт. Одной из ее особенностей является полное исключение из политической жизни женщин-гражданок, обладавших некоторыми гражданскими правами, но полностью лишенных политических. Их статус отличался, естественно, от статуса других женщин, потому, в частности, что полноправным гражданином мог стать только человек, у которого и отец и мать были гражданами. И тем не менее, для грека общество, в котором женщины принимают участие в политической жизни, - это перевернутый мир (что очень ярко показано в комедии Аристофана "Женщины в народном собрании"), который может существовать только в ином пространстве и времени, во всяком случае за пределами цивилизации.[20] Из политической жизни исключались жившие в полисе свободные иноземцы и, естественно, абсолютно бесправные рабы.[21]
Наконец, необходимо отметить еще одну особенность афинской демократии, которая может быть определена (несколько парадоксально), как ее "тоталитарный характер". Дело в том, что в подконтрольной государству сфере требования полиса носили практически абсолютный характер. Одной из форм проявления этого было полное отсутствие того, что в современных теориях носит название "права меньшинства". Соотношение между индивидом и коллективом всегда рассматривалось только с точки зрения примата интересов большинства. Эту идею отчетливо выразил Аристотель: "Даже если для одного человека благом является то же самое, что и для государства (полиса), более важным и более полным представляется все же благо государства, достижение его и сохранение. Желанно, разумеется, и (благо) одного человека, но прекраснее и божественней благо народа и государства" (Arist. Eth. Nic, 1094в). В соответствии с этим принципом формировалась полисная демократическая система ценностей и полисная мораль - коллективистская в своей основе, построенная на идее, что член коллектива должен быть готов всегда к тому, чтобы пожертвовать своим благом во имя интересов коллектива. Эта система ценностей и мораль имели в Афинах нормативный характер, они очень активно пропагандировались и действенно защищались, иногда очень жестокими средствами (процесс и казнь Сократа - один, но достаточно яркий пример).

III. Экономическая структура. Афин классического периода

Проблема экономического строя Афин рассматриваемого нами периода теснейшим образом связана с проблемой характера афинской демократии в целом.
На протяжении длительного времени в ее оценке превалировали две прямо противоположные тенденции. Согласно одной, Афины представляли собой подлинную и образцовую демократию - прямую предшественницу современных "западных" демократий.[22]
Согласно другой, Афины V и IV веков до P. X. являли собой яркий пример паразитарного общества. Благосостояние государства в целом и почти каждого афинянина в отдельности зависело от существования созданного Афинами союза полисов (называемого в отечественной литературе обычно Афинским морским союзом, а в западной, как правило, - Афинской империей). Сами афиняне мало занимались производительным трудом, а представляли жадную и своекорыстную толпу, жившую за счет того жалованья, которое выплачивалось за выполнение общественных обязанностей (плата за посещение заседаний Народного собрания, участие в работе Гелиэи, Совета, исполнение магистратур и т. д.). Средства же для этого давали союзники Афин. Создав империю, охватывавшую несколько сот мелких и крупных полисов, Афины нещадно эксплуатировали их.[23]
Современные представления об Афинах V и IV веков отличаются от этих двух концепций довольно значительно. Было доказано, что благосостояние Афин только в незначительной степени зависело от империи. Решающее значение в этом сыграл следующий аргумент - граждане Афин продолжали получать плату за выполнение общественных обязанностей и в IV веке до P. X., когда империя уже не существовала.[24] Саму империю нельзя рассматривать как чисто насильственное объединение. В нее входили главным образом полисы, расположенные в прибрежных местностях и на островах. Их благосостояние зависело от безопасности на море и развития межгосударственной торговли. Господство же афинского флота во всех морях, примыкавших к Элладе, обеспечивало эти условия. Афины повсюду поддерживали демократические режимы, что также отвечало интересам основной массы гражданства полисов, входивших в союз. Следствием этого было превращение большинства членов империи в достаточно надежных союзников Афин, сохранявших им верность даже в самые трудные времена.[25]
Кроме того, современная наука опровергла мнение о том, что афиняне представляли собой ту деклассированную толпу, которая жила в основном за счет выплат из государственной казны. Основная масса гражданства была в той или иной степени занята производительным трудом и являла собой слой мелких и средних собственников. В частности, по подсчетам Э. X. М. Джонса, примерно 10 процентов гражданства Афин составляли богатые люди, 10 процентов - бедняки, практически лишенные всякого имущества, а остальные 80 - это мелкие и средние собственники, жившие за счет собственного труда.[26] Концепция Э. X. М. Джонса была принята в принципе большинством исследователей, хотя очень многие из тех, кто с ней согласился, указывали, что ученый несколько "перегнул палку", стремясь "реабилитировать" афинскую демократию (это - собственное выражение Э. X. М. Джонса) , представив афинское гражданство несколько более гомогенным, чем это было на самом деле.[27]
Особая проблема - связь демократического строя Афин с развитием рабства. На протяжении длительного времени "ореол" афинской демократии мешал признать ее рабовладельческую базу. Даже столь яростно аболиционистские по своим взглядам историки, как А. Валлон, приглушали огонь критики, когда переходили к разбору вопроса о рабстве и рабах в Афинах. Историкам трудно было соединить воедино два столь противоречивых элемента, как самую передовую в античном мире демократию и рабство.[28]
Даже в 50-е годы многие ученые упорно стремились приуменьшить число рабов в Афинах. Так, самый авторитетный исследователь рабства того времени В. Вестерманн писал о классических Афинах: "Даже для Афин, одного из немногих городов, где ремесленное рабство было высоко развито, более чем сомнительно предположение, что рабский труд преобладал над свободным где-либо, кроме горного дела и, возможно, домашнего хозяйства и розничной торговли".[29]
Этот традиционный "идеализирующий" взгляд был полностью сокрушен немецким исследователем 3. Лауффером, показавшим, что развитие демократической системы было неразрывно связано с развитием рабства. Главным аргументом ученого было очень простое соображение: для того, чтобы афинский гражданин мог исполнять свои многочисленные обязанности по управлению государством, требовалось свободное время, а оно может возникнуть только в случае, если раб будет обеспечивать своим трудом существование гражданина. Таким образом, рабство служило основой для формирования демократического строя.[30]
Естественно, эта концепция вызвала самые горячие возражения .сторонников "чистоты" афинской демократии.[31] Их критика взглядов З. Лауффера опиралась на следующие соображения: внимательное изучение источников не подтверждает теории о существовании в Афинах большого числа огромных мастерских с очень большим числом рабов в каждой из них, точно так же нет никаких свидетельств о том, что в Аттике существовали настоящие рабовладельческие латифундии, эта область всегда оставалась страной преобладающего мелкого землевладения.[32]
Однако эти выводы, которые сейчас не вызывают ни у кого сомнения, не сняли проблему, поскольку на прямой вопрос 3. Лауффера ответа не было - если рабство не представляло собой базу афинской экономики, а рабы были главным образом домашней прислугой (как это стремился доказать Э. X. М. Джонс),[33] то каким образом афинский гражданин мог одновременно и трудиться, и участвовать в политической жизни.
Только в последние годы, кажется, был найден ответ на этот сложный вопрос. Внимательное изучение источников (в том числе и речей Лисия)[34] привело к более взвешенным, хотя и несколько неожиданным выводам. Прежде всего, историкам пришлось отрешиться от столь привычных и с детства запомнившихся представлений 6 том, что рабовладельческий строй - это огромные латифундии и столь же грандиозные мастерские, по масштабам похожие на современные заводы. Стало ясно, что только в некоторых отраслях экономики (в частности, в горном деле - в знаменитых Лаврионских рудниках, где добывалось серебро) труд рабов действительно использовался в массовых масштабах, в других же отраслях ремесла большие мастерские с десятками и сотнями рабов были достаточно редки. Точно так же в сельском хозяйстве редчайшими исключениями являлись сколько-нибудь крупные поместья со значительным числом рабов. Правилом были небольшие участки, крупные землевладельцы (которых было относительно немного) имели по нескольку участков земли, разбросанных по разным частям Аттики, каждый из участков представлял собой отдельное хозяйство. Но, с другой стороны, мелкие и средние земельные владения обрабатывались не только силами их хозяев, но и трудом рабов. Обычный земельный надел гражданина возделывался 3-7 рабами. Таким образом, афинянин, участвуя в процессе труда (нередко не только в качестве организатора и руководителя) , мог в то же самое время покинуть подворье на определенное время для выполнения гражданских обязанностей. Аналогичную картину мы видим и в ремесле Афин.[35]
В целом же общая картина характера афинского общества в результате этих исследований разительно изменилась: не малое число крупных рабовладельцев и соседствующая с ними масса бедных граждан, живших либо трудом своих рук (по одной из концепций), либо за счет выплат из государственной казны (согласно другой версии), а сложная система, в которой основным элементом являлось среднее по размерам хозяйство, в котором его владелец-гражданин часть времени трудился сам, но главным образом выступал в роли управляющего и специалиста, а основную работу выполняли рабы - главная производительная сила в обществе. В результате такого анализа стал ясен механизм функционирования системы демократии в Афинах, обеспечивавший, с одной стороны, полноценное участие в повседневной политической жизни основной массы афинского гражданства, а с другой - сохранявший ее экономическую систему, основанную на преобладании мелких и средних хозяйств и личном участии гражданина в процессе производства.

IV. Политическая система афинской демократии

В Афинах, как и любом другом греческом полисе, вся политическая власть принадлежала, естественно, только гражданам. Не говоря уже о рабах, но и лично свободные постоянно живущие в городе чужеземцы (метеки) были полностью устранены от всякого участия в управлении государством.
Однако в различных греческих полисах положение дел в этом отношении не было одинаковым. С точки зрения теории и политической морали, все афинские граждане могли и были обязаны принимать участие в политической жизни. "Ведь только мы одни признаем человека, не занимающегося государственной деятельностью, не праздным, а бесполезным" - так, по словам Фукидида, определял Перикл один из фундаментальных принципов этого строя (Thuc. II, 40, 2).
Демократический строй установился (после долгой борьбы) в V веке до P. X. и существовал вплоть до утраты городом независимости в конце IV века до P. X.[36] Было только два коротких периода в ходе Пелопоннесской войны, когда этот режим на короткое время уступал место олигархическому правлению. Таким образом, время наивысшего расцвета Афин, время сильнейшего подъема всей греческой культуры, основным центром которой были именно Афины, неразрывно связано с процветанием демократии в этом полисе. Однако афинская (да и вообще античная) демократия в некоторых существенных отношениях достаточно сильно отличается от современной.
. Та политическая система, которая существовала в античных демократических государствах, лучше всего может быть определена с помощью термина "прямая демократия" (в отличие от господствующей сейчас "представительной демократии").[37] Суть этой системы состояла в полном суверенитете Народного собрания.[38] Строго говоря, Народное собрание (Экклесия) не являлось политическим институтом, а было группой граждан, которым принадлежала вся полнота верховной законодательной, исполнительной и даже судебной власти.[39]
Для того чтобы этот институт мог нормально осуществлять свои функции, греки установили определенную периодичность собраний - приблизительно сорок в течение года, хотя случались и экстраординарные собрания, вызванные чрезвычайными обстоятельствами.[40] Даты Народных собраний не были фиксированы, кроме двух: 11 Гекатомбайона - дня официального начала года и 21 Элафеболиона - дня после завершения праздника Великих Дионисий.
Заседания Народного собрания происходили, как правило, на холме Пникс, где был создан полукруг диаметром около 120 метров, а также платформа, окруженная балюстрадой, с которой ораторы обращались к народу. На платформе располагался также алтарь Зевса Агорайоса, под защитой которого Народное собрание находилось. На холме имелись также сидения для девяти проедров, образовывавших президиум Народного собрания. Председатель комиссии проедров располагал глашатаем и секретарем. Он открывал заседание, совершал жертвоприношение и зачитывал повестку дня. Согласно принятому порядку, в том случае, если Совет (Буле) предлагал свое решение вопроса, то дискуссия не открывалась, а предложение немедленно ставилось на голосование. Но в тех случаях, когда у Совета не было готового решения, прения развертывались во время самого собрания. В обсуждении могли принимать участие все присутствовавшие граждане.
Довольно трудно определить полномочия Народного собрания, ибо в принципе любой вопрос мог быть предложен собравшимся. Все проблемы, касавшиеся полиса в целом (объявление войны, ратификация мирных договоров с определением срока их действия, заключение и расторжение союзов, дарование гражданских прав, предоставление почестей, общественное строительство, наложение податей, вывод колоний и клерухий, детальная проработка вопросов управления, издание новых законов, выборы магистратов) обсуждались на Народном собрании, и его решение было окончательным. Во время войны Народное собрание вырабатывало общую стратегию, определяло численность и состав военных экспедиций, а также число призываемых граждан, вводило в случае необходимости чрезвычайный военный налог, назначало командующих (иногда против их желания) и давало им детальные инструкции.
Вторым важнейшим органом политической системы Афин был Совет (Буле).[41] Иногда противопоставляют Народное собрание и Совет, считая последний органом более аристократическим или олигархическим, однако это мнение не может быть признано справедливым, особенно учитывая метод выбора членов Буле:[42] в него входило 500 афинских граждан, избираемых по жребию: по 50 человек от каждой из 10 афинских фил (административных единиц полиса). Булевтом (членом Совета) мог быть каждый гражданин не моложе 30 лет, его служба оплачивалась полисом, так что в состав Совета попадали и бедняки.
Совет готовил заседания Народного собрания посредством обсуждения и подготовки решений. Для заседаний Совета имелось специальное здание (Булевтерий), находившееся рядом с центральной городской площадью - агорой. Но иногда собирались и в Пирее, в Элевсине, а в случаях крайней опасности - и на Акрополе. Буле делилось на 10 пританей (50 человек от определенной филы). Каждая пританея была дежурной одну десятую часть года. Эта дежурная часть председательствовала на заседаниях Буле. Кроме того, третья часть пританов была обязана днем и ночью находиться при исполнении обязанностей. Они дневали и ночевали в специальном здании - Толосе - во главе со своим председателем (эпистатом).
Кроме подготовки решений Народного собрания, у Совета была еще одна важнейшая функция - следить за соблюдением законов, что давало булевтам право наблюдать за деятельностью магистратов и т. д. Именно Буле проводило проверку магистратов при вступлении их в должность (докимасия). Совет контролировал государственные финансы, общественные работы, а также религиозную жизнь полиса, наблюдал также за доками, арсеналом, флотом, большую роль играл и в международной политике. Он заслушивал иностранных послов, перед тем как дать им слово в Народном собрании. В период существования союза именно Совет определял величину денежного взноса каждого из союзных полисов. Вся эта многообразная деятельность осуществлялась через ряд созданных им комиссий. Выполнение этих функций давало членам Буле опыт руководства делами государства. Принцип ежегодной ротации и запрещение надолго занимать эту должность приводили к тому, что к государственным делам постоянно привлекались все новые и новые граждане Афин. По некоторым подсчетам (которые представляются вполне обоснованными), примерно 70 процентов всех афинян в течение жизни побывали членами Совета.[43]
В Афинах, как и везде, существовали многочисленные магистратуры. Но здесь, как и в каждом демократическом полисе, очень боялись сосредоточения большой власти в руках отдельного магистрата и поэтому руководствовались следующими основными принципами организации их системы: коллегиальность, выборность (в большинстве случаев посредством жеребьевки), подотчетность Народному собранию и Совету, краткий (обычно годичный) срок пребывания в должности.[44] Только некоторые из магистратур (в частности военные) избирались, а не занимали свое место по жребию. Только для этих же магистратур допускалось избрание на несколько годовых сроков. Особо необходимо подчеркнуть, что структура власти и управления в Афинах была организована таким образом, что в ней ежегодно задействовалась значительная часть граждан, по некоторым подсчетам до 700 избираемых ежегодно магистратов. К этому числу необходимо добавить также выборных магистратов фил и демов (самые мелкие административные единицы). Таким образом, значительная часть гражданства была постоянно вовлечена в разных формах в управление делами родного полиса (не говоря уже об участии в Народном собрании).
Вместе с тем афинскую демократию отличали и некоторые органические пороки, частью характерные для любой системы прямой демократии, частью же - для чисто афинской.
Наибольшим недостатком всякой прямой демократии является отсутствие какого-либо противовеса воле народа. Что при этом имеется в виду? Все окончательные решения принимались Народным собранием и подлежали неукоснительному исполнению. Однако эти решения могли быть ошибочными, особенно велика возможность ошибок в условиях различного рода стрессовых ситуаций, вызванных сильными общими переживаниями, например, горем или энтузиазмом. В период, описываемый в речах Лисия, возможностей для подобного развития ситуации возникало более чем достаточно, ибо это было время войны, поражения, переворотов. Общая нервозность приводила к тому, что все чаще принимались отнюдь не самые оптимальные решения, под влиянием сиюминутных чувств, нередко оказываясь гибельными. Таким, например, было решение о начале Сицилийской экспедиции, основанное не на реальном знании ситуации, а лишь на необоснованных обещаниях людей, заинтересованных в ней; не менее пагубным был вердикт о казни без суда и следствия стратегов-победителей при Аргинусских островах, поводом к которому был лживый донос людей - подлинных виновников гибели афинских воинов и бросивших погибших без погребения; то же самое можно сказать и о тех противоречивых постановлениях, которые принимались по поводу Алкивиада. Число таких примеров легко можно множить.[45]
Афиняне начали сознавать этот порок своей политической системы, что нашло отражение в политических дискуссиях того времени, а также в практической деятельности. Эта проблема представлена и в речах Лисия. Греки стремились поставить границы самовластию Народного собрания, которое в экстремальных ситуациях превращалось в толпу и как таковая действовала уже не в соответствии с принципами рационального мышления, а подчиняясь совершенно иным импульсам. Граждане хотели сделать основным принципом закон, который стоял бы и над решениями Народного собрания.[46] Отражение дискуссий по этим проблемам легко обнаруживается в политической теории того времени (а отчасти и в жизни): была сделана попытка ввести различие между законом (номос) и решением ad hoc Народного собрания (псефисма), между писаным законом (то есть законом, созданным людьми) и неписаными законами (то есть законами, отражающими "вечные законы" природы и данные людям божеством).[47] Однако все эти обсуждения мало помогали, ибо все законы принимались в конечном счете тем же самым Народным собранием, полномочным в любой момент под влиянием тех или иных обстоятельств вводить и отменять любой закон.
Второй порок прямой демократии тесно связан с первым. Как во всех обществах "оро-акустической" культуры, в Афинах высоко ценилось искусство слова. В условиях же прямой демократии сила слова была в высшей степени значимой - ведь во всех вопросах решающее значение принадлежало Народному собранию, и не было иного средства добиться решения, как только убедить присутствующих "депутатов". Поэтому человек, обладавший способностью убеждать сограждан, имел явное преимущество над людьми, у которых отсутствовал этот дар. Сложность ситуации усугублялась тем, что часто этот словесный турнир увенчивался немедленным принятием решения, которое могло иметь катастрофический характер, не осознаваемый большинством, завороженным силой слова. Совершенно не случайно встречаются постоянные сетования (частые и у Лисия) на то, что народ под влиянием "демагогов" принимает роковые решения. Точно так же не случайной является и эволюция этого термина, который первоначально не имел одиозного смысла и означал просто "вожак народа" и только постепенно приобрел современное свое значение.
Чисто афинские недостатки прямой демократии связаны с нетипичными размерами афинского полиса. Аттика, по древнегреческим масштабам, была очень крупной страной и большая часть населения постоянно жила на сельской территории, далеко не всегда имея возможность прийти в Афины для участия в работах Народного собрания.[48] Поэтому не существовало подлинного понятия кворума. По подсчетам современных исследователей, в работах Экклесии обычно принимало участие примерно 2000-3000 человек (естественно, живших главным образом в Афинах) и только для принятия наиболее ответственных постановлений требовалось присутствие не менее 6000 граждан.[49] В полисах обычного размера указанная проблема, конечно, не могла возникнуть, поскольку в этом случае всегда имелись физические условия для присутствия основной части гражданства.
Вторая чисто афинская черта порождена значительной сложностью жизни в Афинах по сравнению с большинством остальных греческих полисов. Размах афинской внешней политики, многообразие связей, большая сложность экономического уклада - все это ставило перед гражданином, пришедшим на Народное собрание для обсуждения вопросов, которые почти никогда не вставали перед гражданами других полисов, часто неразрешимые проблемы, требовавшие профессиональных знаний. Собравшиеся решали эти вопросы или полагаясь на здравый смысл, или ориентируясь на мнения экспертов. Однако незаинтересованность последних часто ставилась под сомнение, и, видимо, справедливо. Все это также сказывалось на квалифицированности решений, принимавшихся Народным собранием.

V. Судебная система Афин классической эпохи

Юридическая система Афин отличалась большой сложностью, поскольку была неотделима от политической и развивалась параллельно последней. В составе этой системы функционировали как суды, возникшие на заре истории афинского полиса, так и те, которые появились позднее в результате процесса демократических преобразований и которые представляли собой воплощение идеи народного суверенитета в юридической сфере.
Древнейшим из афинских судов являлся совет Ареопага (часто называемый просто Ареопагом). Первоначально этот Совет был прямым наследником древнейшего совета городской знати. Тогда ему принадлежали важнейшие функции по управлению полисом. Комплектовался он из числа архонтов (важнейших городских магистратов ранней поры), отслуживших свой срок и сдавших отчет о своей деятельности. Они приобретали право на пожизненный статус члена Совета.
В процессе демократических преобразований Ареопаг утратил практически все свои функции, которые перешли к Буле. Однако Ареопаг не был уничтожен (как сохранился и старый способ его комплектования из бывших архонтов), а превратился в суд, который рассматривал дела по предумышленным убийствам и всем вопросам, связанным с религией. Некоторые из речей Лисия были произнесены именно в этом суде, что являлось достаточно престижным в силу древности данного заведения.
На первом этапе демократических преобразований основную роль в судопроизводстве играло само Народное собрание. Но постепенно большая часть полномочий в этой области была передана Народному суду (Гелиэе), где также звучали речи Лисия. Это ни в коей мере нельзя рассматривать как ограничение суверенитета народа, поскольку и в Народном собрании, и в Гелиэе заседали практически одни и те же люди.[50] Каждый афинский гражданин, достигший возраста 30 лет, мог стать членом этого суда. Каждый год по жребию избиралось 6000 судей (по 600 от каждой филы).[51] Видимо, не является случайным совпадение цифр кворума Народного собрания и полного состава Народного суда, который выступал как своего рода "вторая ипостась" того же самого полновластного народа. Существование массового народного суда для решения даже самых сложных юридических вопросов многие исследователи объясняют главным образом заинтересованностью демократического режима в вовлечении возможно большего числа граждан в действительное управление страной. По мнению одного из исследователей, "афинянам была чужда идея делегирования своей власти небольшим группам; демократический контроль над правосудием казался им более значимым, чем эффективность Суда".[52] Вместе с тем многочисленность судей создавала определенную гарантию против их подкупа.[53] Судьи давали клятву не помогать врагам демократии, не поддерживать социальных переворотов (уничтожение долгов, передел земли), не брать взяток.
Первоначально роль этого суда сводилась к разбирательству гражданских дел. Однако Гелиэя постепенно расширяла свои прерогативы. Помимо чисто судебных дел, на нее была возложена очень важная функция по защите "конституционного строя". Благодаря этому, по мнению ряда исследователей, политическая воля гражданства в этом суде нашла более реальное выражение, чем даже в Народном собрании. Именно суд определял, является ли законным то или иное конкретное предложение или декрет,[54] так как именно в Гелиэе происходило рассмотрение "жалоб на противозаконие" ("графе параномон"): каждый гражданин имел право выступить в Народном собрании с заявлением о том, что поступившее предложение или уже принятый закон противоречат уже существующим законам Афин. В таком случае дело передавалось на решение в Гелиэю, которая после тщательного рассмотрения заявления выносила вердикт. В любом случае следовало наказание. Если Гелиэя считала, что дело возбуждено напрасно и данное предложение или закон не противоречат "конституции" Афин, то гражданин, поставивший этот вопрос, наказывался ("за сутяжничество"). Если же суд находил, что дело возбуждено справедливо, то уже на автора предложения или закона накладывалось наказание (вплоть до смертной казни).[55]
Очень редко Гелиэя заседала полным составом. Обычно благодаря очень сложной системе жеребьевки судьи распределялись по отдельным "палатам" (дикастериям). В зависимости от характера и степени важности рассматриваемого дела, каждая "палата" могла собирать от 200 до 1500 человек (плюс председательствующий магистрат). Сам процесс был построен на основе состязательного принципа, судьи выслушивали истца, ответчика и свидетелей и путем голосования выносили приговор. Не было ни прокурора, ни защитников, каждый должен был выступать сам. Решение принималось большинством голосов, суд назначал также и наказание: штраф, конфискацию имущества, тюремное заключение, изгнание, лишение гражданских прав (полное или частичное) или смертную казнь.[56]
Поскольку судьи получали зарплату - 3 обола в день, то из этого факта обычно делаются два прямо противоположных вывода. Согласно одной точке зрения, заседания в судах привлекали беднейших афинян. Поскольку суды заседали примерно 300 дней в году, то нуждавшиеся граждане более или менее обеспечивали свое пропитание за этот счет. Согласно другой точке зрения, поскольку эта плата давала только самый минимум, необходимый для буквально нищенского существования, и ремеслом или торговлей можно было заработать много больше, то обычно судьями были люди достаточно состоятельные, которые сами не трудились, а обладали достаточным временем. Однако обе точки зрения уязвимы, поскольку ни одна из них не учитывает простого, но важнейшего факта - судьями не становились по желанию, все решал жребий.
По некоторым специальным категориям дел продолжали существовать магистратские суды. В середине V века до P. X. был создан также институт "судей по демам". Их насчитывалось 30, они обслуживали сельские районы Аттики и им были подсудны мелкие гражданские дела (иски на сумму не более 10 драхм). Появление этих судов отвечало интересам аттических крестьян, которым не требовалось теперь тратить массу времени в городе из-за мелких дел.[57]
Суды, естественно, играли очень важную роль в повседневной жизни Афин. Дебаты, которые здесь развертывались, часто бывали такими же жаркими, как и в Народном собрании.
Дошедшие до нас судебные речи, написанные знаменитыми логографами (от Лисия до Демосфена), дают огромный материал для формирования всесторонней картины жизни афинского общества. Мы, естественно, не можем сейчас рассмотреть все проблемы с ним связанные, но хотели бы коснуться одного аспекта афинской общественной морали, получившего отражение практически во всех известных нам (в том числе и из речей Лисия) процессах.
Во время суда тяжущиеся стороны должны были говорить только о том конкретном деле, которое было объектом разбирательства. Однако практически каждый выступавший находил способ "перекинуть мостик" от данного конкретного дела к характеристике морального и политического облика своего противника (который, естественно, оказывался чудовищем и заклятым врагом Афин), одновременно рисуя самыми яркими красками собственные добродетели. Видимо, умение обойти такие формальные запреты составляло одну из главных ценимых способностей настоящего профессионала-логографа. Лисий, кстати, был в этом отношении подлинным мастером.
На основании именно таких характеристик мы можем составить представление об афинском общественном идеале. Прежде всего, от гражданина требовалось быть хорошим воином, готовым в любой момент, когда это решит полис, сражаться за его интересы на суше и море. Он также должен был быть законопослушным человеком, выполняющим все законы и постановления Народного собрания. Большим плюсом являлось достойное выполнение общественных обязанностей (при этом всегда говорилось не только об их выполнении, но и о сдаче отчета после исполнения магистратуры). Хороший гражданин также выполнял все религиозные обязанности, возложенные на него полисом. Он обязан быть хорошим семьянином, заботящимся о родителях, правильно воспитывающим детей, выдающим с приданым за хороших людей своих сестер. Очень высоко ценилось, судя по контексту речей, такое поведение, когда гражданин редко обращался в суд и умел решать свои проблемы полюбовно, прибегая только к помощи дружеского третейского суда.
Однако нередко упоминается еще один аргумент, к которому обязательно прибегал каждый сколько-нибудь состоятельный афинянин во время суда, а именно - траты на общественные нужды собственных средств в размерах, превосходящих минимально необходимые, щедрость по отношению к согражданам. Вот, например, каким образом характеризует свою деятельность один из героев Лисия: "Я снаряжал триеры пять раз, четыре раза участвовал в морских сражениях, налогов во время войны я платил много и вообще все литургии исполнял не хуже других граждан. Но я нес расходы в большем размере, чем требовало государство, с той целью, чтобы этим заслужить в ваших глазах славу доброго гражданина" (Lys. XXV, 12-13). Почти слово в слово эта мысль повторена в другой речи: "Все возложенные на меня повинности я выполнял с большим усердием, чем к тому обязывало меня государство: снаряжал военные суда, вносил военные налоги, был хорегом и вообще исполнял все литургии, не жалея денег" (Lys. VII, 31).
Эпиграфические памятники подтверждают сведения ораторов. В одной из надписей IV века до P. X. сообщается такой любопытный эпизод: автор надписи победил (в качестве хорега) в состязаниях хоров на празднике Великих Дионисий. Это привело к тому, что его отец, не желая отстать от сына, подготовил к следующему празднику свой хор, который также добился победы. В другой надписи гражданин, добивавшийся подобных побед дважды, сообщает о том, что эти победы должны стать примером для его детей, направляя их к достижению совершенства.
Естественно, подобного рода мотивация выглядит вполне резонной в условиях такой общественной структуры, как полис, представлявший собой образование общинного типа с достаточно сильным коллективистским началом. Одобрение сограждан, конечно, представляло достаточно серьезный стимул. Однако у нас есть основания думать, что помимо этого "идеального" стимула существовал и другой, более "приземленный". Этот второй аргумент появляется в источниках впервые в речи Антифонта в 20-е годы V века. В одной из защитительных речей в его "Тетралогии" обвиняемый перечисляет свои заслуги, заявляя в том числе: "...я платил военные налоги, много раз был триерархом, блистательно исполнял хорегии... Вы не можете считать подобного человека нечестивым и гнусным" (Tetr. I, 12). Здесь был, кажется, впервые высказан один из основополагающих принципов афинской юридической мысли и практики, который очень скоро приобрел огромное значение. Суть его заключалась в том, что человек, ведший себя как образцовый гражданин, в ходе судебного заседания должен пользоваться определенными преимуществами. При этом всякого рода финансовые траты в пользу полиса все больше и больше выступали на первый план, затмевая все остальные гражданские доблести. Видимо, ориентируясь на восприятие судей, подсудимые подчеркивали весомость своих затрат, особо выделяя то, что их вложения превосходили обычный, нормальный уровень.
Помимо свидетельства Антифонта упомянем также уже цитировавшееся место из речи Лисия, в которой подсудимый, рассказывая о своей деятельности, заключает этот рассказ очень красноречиво: оказывается он нес расходы в большем, чем это необходимо, размере не для того только, чтобы заслужить славу доброго гражданина, но также и для того, чтобы "в случае какого-либо несчастья выступить на суде с большей надеждой на успех" (Lys. XXV, 12-13). С наивной простотой здесь высказана мысль о том, что предшествующий финансовый вклад, способствовавший благополучию родного полиса, является аргументом, обеспечивающим тяжещемуся более благоприятное отношение суда. Афинская судебная практика конца V-IV веков дает многочисленные примеры подобной аргументации, что доказывает ее действенность.

VI. Аристократия и олигархические перевороты

Этот вопрос является, в общем, достаточно второстепенным, однако мы обращаемся к нему в связи с тем, что он занимает важное место в той картине политической и социальной борьбы, которая была нарисована С. И. Соболевским в его комментариях к ряду речей и, особенно, к речи XII ("Речь против Эратосфена, бывшего члена коллегии Тридцати, произнесенная самим Лисием"). В этом комментарии представлено впечатляющее панно политической борьбы, развертывавшейся между тремя партиями, оспаривавшими право руководить политикой государства на протяжении Пелопоннесской войны и вскоре после ее окончания. Надо признать, что картина, созданная комментатором, целиком базировалась на представлениях конца прошлого и начала этого века, для которых, как мы уже указывали, была свойственна модернизация древних обществ.
Мы, за отсутствием возможности, не станем излагать здесь новое толкование этих событий. Отметим только, что современная наука во многом совершенно по иному трактует обстоятельства политической борьбы в Афинах. Прежде всего, в новой концепции нет места никаким политическим партиям. Сам этот институт и определяющие его понятия возникли сравнительно недавно, они - детище Новой истории; ничего похожего на современные политические организации в древности не было. Политическая борьба в обществе прямой демократии протекала, естественно, по-иному, нежели в современных обществах. Наконец, необходимо учитывать уже отмеченную нами выше большую гомогенность гражданского коллектива Афин, что требовало совсем иного подхода к тем политическим противоречиям, которые в нем рождались. Попытки найти глубокие социальные причины для конфликтов в обществе такого типа вряд ли будут оправданны.
Ниже мы специально остановимся только на одном вопросе - роли аристократии в происходивших событиях. Это вызвано тем, что С. И. Соболевский делает именно аристократию едва ли не главной виновницей происходивших олигархических переворотов (и в 411 ив 404 гг.).
Действительно, в истории Древней Греции проблема места аристократии в политическом процессе является одной из наиболее сложных. Она была жизненно важна и в момент становления демократического режима, так как именно аристократии принадлежала власть в обществе перед началом преобразований, и позднее, когда демократия уже укрепилась. Сейчас исследователи убеждены, что процесс становления подобных режимов облегчался тем обстоятельством, что греческая аристократия (в том числе и афинская) не могла объединить свои силы. Традиционное соперничество знатных родов было для них настолько важным, что аристократия не могла увидеть новую угрозу, которая рождалась в простом народе (демосе). В ожесточении взаимной борьбы аристократы сами стали призывать массы к участию в их распрях, помогая тем самым росту народного самосознания, и в конечном счете привели к тому, что аристократические режимы пали.[58] Господство аристократии сохранялось до тех пор, пока народ признавал, что аристократы по праву управляют обществом, ибо они - аристой (лучшие) в этом обществе.
Однако необходимо помнить, что изменения происходили достаточно своеобразно в силу ряда причин (т. к., в частности, борьбой демоса за его права руководили представители аристократии). Кратко это своеобразие можно определить так: в условиях этого перехода не аристократия лишалась своих прав, а демос поднимался до уровня аристократии. В конечном счете основная масса аристократов смогла включиться в новую структуру демократического полиса достаточно органично (несмотря на множество отдельных эксцессов). Ситуацию того времени, как нам кажется, очень хорошо определил один из современных авторов, указывавший, что рядовые афинские граждане "еще почтительно смотрели на представителей знатных фамилий, их лидерство и руководство, но они полностью осознавали свое собственное могущество и были готовы избавиться от государственных деятелей, которые забывали, что они теперь являются не более чем слугами народа".[59] Аристократы перенесли столь привычный для них стиль постоянного соперничества друг с другом в новую социальную реальность, и теперь их соперничество стало в основном состязанием между аристократическими лидерами за то, кто лучше сможет послужить родному полису и получит за это больший почет. Не случайно почти все выдающиеся руководители афинского государства ранней поры были выходцами из самых родовитых фамилий, включая общепризнанного вождя афинской демократии поры ее наивысшего подъема Перикла.
Уже эти обстоятельства показывают, что аристократия не может априорно считаться врагом демократического режима, и поэтому было бы некорректно возлагать на нее ответственность за происходившие события. Необходимо указать, что среди тех заговорщиков, которые готовили и осуществляли олигархические перевороты, встречались представители всех слоев афинского гражданства. Рядом с молодыми аристократами действовали вчерашние вожди самых радикальных направлений демократии. Попытки найти четкую социальную базу переворотов, те ясно определимые социальные слои, ради интересов которых эти перевороты осуществлялись, предпринимавшиеся на протяжении десятилетий, оказались совершенно напрасными.
Сейчас в общем стало ясно, что искать решение проблемы на традиционных путях бесполезно, необходимы совершенно новые подходы. Видимо, правы те исследователи, которые обращают внимание прежде всего на ту психологическую ситуацию, которая сложилась в Афинах той поры.
Необходимо помнить, что все эти события происходили в условиях войны, притом войны, протекавшей весьма своеобразно. Согласно замыслу Перикла, афиняне с самого начала отдали в жертву врагам сельскохозяйственную территорию Афин. В течение всей войны спартанцы и их союзники беспрепятственно разграбляли ее.[60] Перикл рассчитывал, что все население Аттики укроется за стенами двойного города Афины - Пирей, имевшего мощные укрепления, которые спартанцы никогда не решатся штурмовать, а при афинском господстве на море проблема снабжения города продовольствием будет легко решена. С формальной точки зрения, война развертывалась именно так, как ее планировал Перикл, однако реальная картина оказалась более сложной и противоречивой. Прежде всего, реакция афинского крестьянства на разорение его родового достояния оказалась много более острой, чем того ожидали. Крестьяне страстно желали мира (иногда даже любой ценой). Эти настроения прекрасно отразил в своих комедиях Аристофан. С другой стороны, некоторые слои городского населения, которым война приносила ощутимую выгоду (в частности, владельцы ремесленных мастерских, производивших оружие и т. п.), готовы были продолжать войну до победного конца. Таким образом, наметился разрыв между двумя основными силами афинского демократического режима (крестьянством и рядовым гражданством, жившим в городе). Разумеется, нельзя утверждать, что этот разрыв стал свершившимся фактом, но устойчивость демократии несомненно уменьшилась.
В этих условиях возросла роль демагогов. На политическую сцену выходят люди, не связанные старыми традициями и нормами поведения. Наиболее известен среди них некто Клеон, владелец кожевенной мастерской. Эти люди выражали настроения наиболее радикально настроенной части городского гражданства и добивались поддержки народа безудержной лестью ему. Описанные процессы развертывались в условиях своего рода морального кризиса, вызванного усталостью от войны всего гражданства, неприятием самой военной политики значительной его частью, переменчивостью военного счастья, то опьяняющего радостью огромных успехов, то повергающего в отчаяние горечью страшных поражений, абсолютной неуверенностью в будущем, которое могло обернуться полной гибелью Афин и смертью или превращением в рабов всего населения города. Добавим, что война по античным масштабам шла немыслимо долго, успело появиться и повзрослеть целое поколение, не знавшее иной действительности, кроме войны, и, как всегда в таких условиях, большую роль в обществе начали играть люди, для которых война стала профессией и любимым делом, люди, которым убийство себе подобных доставляло удовольствие. Старые моральные и религиозные ценности в таких кругах подвергались осмеянию, выше всего ставились дерзость и готовность рискнуть всем для удовлетворения желаний.[61]
Именно в этих условиях складывались основные кадры заговорщиков, объединившиеся в ряд кружков ("гетерий"). Здесь были представлены все общественные группы, собрано все, что было в городе антисоциального. Попадались тут и аристократы, но именно те, кого современные исследователи называют "деклассированными".

VII. Некоторые справочные данные

В судебных речах, естественно, занимают большое место всякого рода денежные расчеты. Указывается стоимость имеющегося и конфискованного имущества, величина штрафов, деньги, потраченные на литургии или на воспитание сирот, и т. д. Желая дать представление читателю о реальной картине жизни в Афинах, С. И. Соболевский, в соответствии с практикой, принятой в XIX веке, в своих комментариях переводил эти суммы в рубли. В общем, и для прошлого века этот подход не мог считаться идеальным, сейчас же приводимые цифры вообще ничего не говорят читателю. Для того, чтобы как-то помочь в этой ситуации, мы считаем необходимым дать краткую справку о денежной системе Афин, а также сообщить некоторые сведения о стоимости различных товаров и услуг и о величине возможных заработков. Это позволит читателю лучше представить те ситуации, в которых действовали герои речей Лисия.
Основной денежной единицей Афин была драхма, являвшаяся серебряной монетой с весом 4,366 г. Более крупными номиналами являлись: дидрахма (две драхмы), употреблялась очень редко; тетрадрахма (четыре драхмы), широко распространена; декадрахма (десять драхм), очень редко чеканившаяся монета, имевшая, главным образом, мемориальное значение. Упоминаемые в текстах мины и таланты были только счетными и весовыми единицами, реальных монет такого достоинства не существовало. Мина равнялась ста драхмам (имела, следовательно, вес 433,6 г), в таланте было шестьдесят мин (26196 г).
Денежными единицами, более мелкими, нежели драхма, служили следующие: обол - шестая часть драхмы (имелись монеты равные двум, трем, четырем и пяти оболам), кроме того, до самого конца V века чеканились мелкие фракции обола вплоть до гемитетратемория (одна восьмая часть обола). Позднее все подразделения обола были заменены медной разменной монетой.
Для характеристики реальной стоимости монеты у нас имеются данные, хотя и разрозненные, но достаточно обильные и разноплановые. Во-первых, это сообщения о государственных финансах Афин. Не приводя всех имеющихся цифр и дискуссий по их поводу, отметим только самые яркие и бесспорные. По словам Фукидида, накануне Пелопоннесской войны в казне Афин хранилось в качестве резерва 6000 талантов (серебра), афинские союзники обычно платили примерно 400-460 талантов в год, в годы войны взносы были увеличены и достигали цифры 1460-1500 талантов. Дань, уплачивавшаяся отдельными полисами, варьировалась и зависела от многих причин, в том числе от размеров полиса и уровня его благосостояния, общего положения Афинского морского союза и т. д. Приведем несколько примеров, дающих представление о величине взносов. В частности, город Потидея в разные годы платил от 6 до 15 талантов, Менда - от 5 до 15, Теос - обычно 6 талантов, Олинф - 2 и т. д.
Как мы отмечали, главной производительной силой в Афинах служили рабы, в силу чего вопрос об их стоимости имеет достаточно большое значение. Средняя цена физически крепкого раба в это время была равна примерно 2 минам. По несколько иным подсчетам, раб-мужчина обходился покупателю в среднем в 167 драхм, женщина несколько выше - 220 драхм. Рабы, использовавшиеся в рудниках, стоили в среднем 180 драхм. Цена раба зависела от многих обстоятельств: положения дел на рабском рынке, возраста и физического состояния, наконец, очень важную роль играла профессиональная подготовка. Раб - золотых дел мастер, стоил 300 драхм. Известен случай, когда раб был куплен за баснословную цену в 1 талант (то есть в 30 раз дороже, чем обычный средний раб). Эта цена объяснялась тем, что он должен был выступать в роли надсмотрщика в рудниках. Видимо, его хорошо знали как особо ценного специалиста в горном деле. Девушка-рабыня, купленная для занятий проституцией, стоила 300 драхм. По подсчетам современных исследователей, средний раб окупал свою стоимость за 23 года.
Размеры заработной платы также варьировались в зависимости от многих обстоятельств. Высококвалифицированные рабочие, занятые на строительстве храмов, получали от 1 до 2 драхм в день. Тяжеловооруженный воин (гоплит) оплачивался примерно в этих же пропорциях. Рабы, занятые на строительстве и жившие отдельно от хозяина, получали на пропитание 3 обола.
Стоимость продуктов питания была относительно стабильна (за исключением особых случаев, таких как осада города и т. п.). Видимо (как об этом свидетельствует Демосфен), наименьший прожиточный уровень обеспечивала сумма в 2 обола. На хлеб из этой суммы уходило примерно 1-1,5 обола. Мясо стоило дорого, и рядовые афиняне покупали его довольно редко. Хороший поросенок оценивался примерно в з драхмы. Основу рациона составляли, помимо хлеба, овощи, рыба, оливковое масло.
Для интересующего нас времени довольно много сведений дают так называемые стелы гермокопидов. Это каменные плиты с указаниями конфискованного у виновных в совершении преступлений против религии имущества и его стоимости, полученной после продажи на торгах. Приведем несколько примеров для того, чтобы читатель лучше представил себе уровень жизни афинян: медный сосуд для нагревания воды - 25 драхм 2 обола, скамеечка 5 драхм, 11 лож милетской работы - вместе 90 драхм, 4 стола - по 4 драхмы каждый, ивовая корзина - з драхмы 2 обола, 10 расписных амфор (большие глиняные Двуручные сосуды) - 5 драхм 1 обол за все, стул - 1 драхма, дротик - 2 драхмы 4 обола, свинцовая воронка - 2 драхмы 2 обола.
Л. Маршювич, Г. Кошеленко

Библиография

Литература о Лисий в общем невелика, и за последние десятилетия никаких крупных работ, посвященных этому автору, не появлялось. Основные переводы речей Лисия:
1. Lysias. Discours. Texte edite et traduit par L. Gernet et M. Bizot. Tome I II. Paris, 1955.
2. Lysias. With an English Translation by Lamb W. R. M. Cambridge (Mass.), 1976.
Необходимо указать также на специальный Индекс к речам Лисия: Holmes D. Н. Index Lysiacus. Bonnae, 1895. (Имеется переиздание - Amsterdam, Hakkert, 1965.)
Общие работы о Лисий и других судебных ораторах:
1. Вlass F. Die attische Bcredsamkeit. В. I-III, Leipzig, 1874 - 1893.
2. Вruns I. Das literarische Portrat der Griechen. Berlin, 1896.
3. Darkow A. C. The Spurius Speeches in the Lysianic Corpus. Bryn Mawr, 1917.
4. Dover K. J. Lysias and Corpus Lysiacum. Berkeley and Los Angeles, 1968.
5. Francken C. W. Commentationes Lysiacae. Utrecht, 1865.
6. Kennedy G. The Art of Persuasion in Greece. Princeton and London, 1963.
7. Lavency M. Aspects de la logographie judiciaire attique. Louvain, 1964.
Литература по отдельным вопросам (последних лет):
1. Dunand F. L'esclavage dans Lysias. - Actes du colloque d'histoire sociale. 1970. Paris - Besancon, 1972.
2. Hunter V. Women's authority in classical Athens. - Echos du Monde classiquc, XXXIII, 1989.
3. Lateiner D. An Analysis of Lysias' political defense Speeches. Rivista storica dell' antichita, XI, 1981.
4. Loenig Т. С. The autobiographical Speeches of Lysias and biographical Tradition. Hermes, CIX, 1981.
5. Murphy Th. M. The Vilification of Eratosthenes and Thcramenes in Lysias 12. American Journal of Philology, CX, 1989.
6. Perroti E. L'orazione Contro Eratostene di Lisia come fonte storica. - Rcndiconti dell' Istituto Lombardo. Classe di lettcre, scienze morali e storiche, CIV, 1970.
7. Schindel IT. Untersuchungen zur Biographie des Redners Lysias. - Rheinisches Museum, CX, 1967.
8. Sinclair R. K. Lysias' Speeches and the Debate about Participation in Athenian Public Life. Antichton, XXII, 1988.
9. Weisscnberger M. Die Dokimasieredcn des Lysias (orr. 16, 25, 26, 31). Frankfurt, 1987.
10. Winter T. N. On the Corpus of Lysias. Classical Journal, LXIX, 1973.


[1]  Аристофан. Комедии. В двух томах. Том II. М., 1954, с. 7.

[2]  Лукиан из Самосаты. Избранное. Перевод с древнегреческого. М., 1962, с. 197.

[3]  Dover К. J. Lysias and the Corpus Lysiacum. Berkeley and Los Angeles, 1968.

[4]  Вероятно, только одно обстоятельство может быть сейчас освещено несколько более подробно — причины переселения родителей писателя в Фурии. Можно полагать, что одной из таких причин была тесная связь семьи Лисия с Периклом, планировавшим Фурии как колонию нового типа — город, в котором бы объединились выходцы из самых различных частей Эллады. Естественно, внутренняя сплоченность столь разнородных элементов, которым предстояло образовать гражданский коллектив, была сомнительна. Периклу и вообще Афинам требовались внутри этого коллектива люди, в лояльности которых они были бы полностью уверены. Семья Лисия, как показали дальнейшие события, являлась именно такой, вследствие чего нашему герою и пришлось после поражения афинян в Сицилии возвращаться в Афины. Другой вопрос — какие аргументы использовал Перикл, чтобы побудить семейство к переезду.

[5]  Один из последних примеров — European Economic History. Vol. I, The Ancient World. By W. I. Davison and J. E. Harper. New York, 1972.

[6]  См.: Историография античной истории. Под ред. проф. В. И. Кузищина. М., 1980, с. 139 и сл.

[7]  Подробнее см.: Кошеленко Г. А. Экономика древней Греции в современной зарубежной литературе. — Древний Восток и античный мир. М., 1980, с. 115—128.

[8]  Годом рождения Лисия, по свидетельствам древних авторов, является 459/8 г. до P. X. Он появился на свет в семье богатого и образованного афинского метека, переселившегося из Сиракуз в Афины по приглашению Перикла. Это время рассматривается практически всеми исследователями как время подъема и укрепления афинской демократии и, соответственно, Афинского морского союза. В 443 г. Лисий (видимо, вместе со своим старшим братом Полемархом) отправился во вновь основанную в Южной Италии колонию Фурии. Весной 411г. Он был вынужден вернуться в Афины. Однако наиболее тяжелые времена для Лисия и его семьи настали после поражения Афин в войне со спартанцами и установления террористического режима, традиционно называемого «Тридцать тиранов»: погиб брат Лисия, их имущество было разграблено, самому писателю Удалось бежать в Мегару. Позднее он и личным участием, и деньгами способствовал свержению ненавистного режима и восстановлению демократии. Поскольку состояние его оказалось подорванным, нашему герою пришлось искать новые источники для обеспечения своего существования. Основным из них Стало сочинение речей для участников столь многочисленных в Афинах судебных процессов. Точной даты смерти Лисия мы не знаем. По различным свидетельствам, он умер 83, 8о или 76 лет, то есть в 375, 378 или 382 г. до P. X.

[9]  Афинскую демократию мы, пожалуй, знаем лучше, чем какую-либо другую демократию древности, благодаря тому, что ее история, функционирование и особенности описаны в большом количестве источников, среди которых особое место занимает сочинение великого Аристотеля «Афинская политая». См.: Rhodes P. J. A. Commentary on the Aristotelian Athenaion Politeia. Oxford, 1981.

[10]  Подробнее см.: Кошеленко Г. А. Полис и город: к постановке проблемы. — Вестник древней истории, 1980, № I, с. 3—28.

[11]  См., например: Утченко СЛ. Кризис и падение Римской республики. М., 1965; Он же. Политические учения древнего Рима. М., 1977; Маяк И. Л. Проблема генезиса римского полиса. — Вестник древней истории, 1976, № 4, с. 43—55; Mosse С. La fin de la democratie athenienne. Paris, 1962, p. 23; Finley M. I., The Ancient City: from Fustel de Coulanges to Max Weber and Beyond. — Comparative Studies in Society and History, 1977, vol. 19, № 3; Starr Sh. G. The Economic and Social Growth of Early Greece. 800—500 В. C. New York, 1977.

[12]  В написанной Плутархом биографии выдающегося деятеля афинской демократии Фемистокла один из персов характеризует принципы демократии таким образом: «У вас, говорят, больше всего почитают свободу и равноправие». См.: Plut. Them., 27.

[13]  Об этом же почти в тех же самых выражениях пишет и так называемый «Старый олигарх», то есть автор Псевдо-Ксенофонтовой «Афинской политии» (Ps.-Xenoph. Athen. Pol. I, 10): «...мы предоставили и рабам такую же свободу слова, как и свободным, а равно и метекам, как и гражданам...»

[14]  Подробнее см.: Griffith G. Т. Isegoria in the Assembly of Athens. — Ancient Society and Institutions. Studies presented to V. Ehrenberg. New York, 1967, p. 115—138.

[15]  В ожесточении политической борьбы подобные события имели, конечно, место, например в период «тирании Тридцати», но это всегда резко осуждалось и виновным приходилось позднее, как правило, жестоко расплачиваться. Подобные коллизии достаточно часты в речах Лисия.

[16]  Об этом совершенно недвусмысленно свидетельствуют некоторые пассажи из речей Демосфена. См., например: Demosth. XVIII, 132; XX, 51—52. При этом контекст речей убеждает, что неприкосновенность жилища во времена Демосфена рассматривалась как один из основополагающих принципов демократии, а нарушение его считалось одним из признаков олигархии.

[17]  О таком деле, в частности, говорится и в речи XIX Лисия: «Речь в защиту имущества Аристофана, произнесенная в процессе с государственным казначейством».

[18]  Подробнее см.: Штаерман Е. М. Эволюция античной формы собственности и античного города. — Византийский временник, вып. 34, 1973.

[19]  Подробнее см.: Кошеленко Г. А. Введение. Древнегреческий полис. — Античная Греция. Том I. Становление и развитие полиса. М., 1983, с. 20 сл. Необходимо подчеркнуть, что понятие «равноправие» первоначально было чуждо демократической мысли. Эта идея изначально существовала в аристократической среде, где она, естественно, была ориентирована только на равенство аристократов и исключала из сферы своего действия простой народ (демос) и только позднее оказалась включена в арсенал демократического мировоззрения. См.: Laengauer W. Pojecie rownosci w greckich koncepcjach politycznych od Homera do konca V wieku p. n. e. Warszawa, 1988.

[20]  Vidal-Naquet P. Le chasseur noir. Formes de pensee et formes de societe dans le monde grec. Paris, 1981, p. 267—289.

[21]  О месте рабов в афинском обществе будет сказано ниже.

[22]  См., например: Бузескул В. История афинской демократии. СПб., 1909; Он же. Перикл, Харьков, 1889.

[23]  Эта концепция была особенно популярна в немецкой историографии прошлого и начала этого века. Отзвуки ее можно найти и в статье С. И. Соболевского.

[24]  См.: Jones А. Н. М. Athenian democracy. Oxford, 1957, p. 5—7.

[25]  Meiggs R. The Athenian Empire. Oxford, 1975. Исследование P. Мейгза построено на огромном числе источников, и его взгляды сейчас выглядят наиболее обоснованными.

[26]  См.: Jones А. Н. М. Athenian democracy... p. 75—98.

[27]  См., например: Powell С. A. Athens and Sparta: Constructing Greek political and social History from 478 В. C. London, 1988, p. 269.

[28]  Подробнее об этом противоречии см.: Моsse С. La fin de la democratic athenienne. Paris, 1962, p. 179 sq.

[29]  Westermann W. L. The Slave Systems of Greek and Roman Antiquity. Philadelphia, 1955, p. 14.

[30]  Lauffer S. Die Sklaverei in der griechisch-romischen Welt. — XI-e Congres International des Sciences Historiques. Stockholm, 21—28 Aout 1960. Rapport, vol. V. 2, S. 71—97.

[31]  Подробнее см.: Garlan Y. Slavery in Ancient Greece. Ithaca and London, 1988, p. 13—18.

[32]  Подробнее см.: Андреев В. Н. Аграрные отношения в Аттике в V—IV вв. до н. в. — Античная Греция. Том I. Становление и развитие полиса. М., 1983, с. 247 сл.

[33]  Jones А. Н. М. Slavery in the Ancient World. — Slavery in Classical Antiquity. Views and Controversies. Ed. by M. Finley, Oxford, 1960.

[34]  См.: Levy Е. Les esclaves chez Aristophanes. — Actes du colloque 1972 sur esclavage. Paris — Besancon, 1974; Hervagaull M.-P., Mactoux M.-M. Esclaves et societe d'apres Demosthenes. — Actes du colloque 1972 sur l'esclavage. Paris-Besancon, 1974; Dunand F. L'esclavage dans Lysias. — Actes du colloque d'histoire sociale. Paris — Besancon, 1972; Глускина Л. M. Имущественные отношения и рабство по речам Исея. — Проблемы социально-экономической истории древнего мира. М. — Л., 1963.

[35]  Подробнее см.: Кошеленко Г. А. О некоторых проблемах становления и развития государственности в древней Греции. — От доклассовых обществ к раннеклассовым. М., 1987, с. 38—73.

[36]  Правда, сам термин «демократия» вошел в широкое употребление только с конца V века до P. X. До этого времени он (впрочем, как и термин «олигархия») имел, скорее, негативное значение, и античные авторы предпочитали употреблять другое ранее упоминавшееся нами понятие — исономия. См.: Sealey R. The Origins of Demokratia. — Californian Studies in Classical Antiquity, vol. 6, 1974, p. 281—293.

[37]  См.: например: Hold en B. The Nature of Democracy. London, 1974, p. 27—29; Lively J. Democracy. Oxford, 1975, p. 29—32. Хотя иногда высказывается мнение, что демократия в Афинах не была в полном смысле прямой, а скорее «изощренной формой» представительной демократии. См.: Osborne R. Demos: the Discovery of classical Attica. Cambridge, 1985, p. 22.

[38]  См., например: Finleу M. Democracy ancient and modern. London, 1973, p. 18—19; Finleу M. Politics in the ancient World. Cambridge, 1983, p. 71; Ehrenberg V. The Greek State. London, 1960, p. 58; Staveleу E. S. Greek and Roman Voting and Elections. London, 1972, p. 78—93.

[39]  Sinclair R. K. Democracy and Participation in Athens. Cambridge, 1989.

[40]  McGregor М. F. The Athenians and their Empire. Vancouver, 1987, p. 113.

[41]  Из числа работ, посвященных афинскому Совету, наибольшее значение имеет книга: Rhodes P. J. The Athenian Boule. Oxford, 1972.

[42]  Rhodes P. J. The Athenian Boule... p. 18.

[43]  Osborne R. Demos... p. 237.

[44]  Eherenberg V. The Greek State. London, 1960, p. 69—71; Hignett C. A History of the Athenian constitution to the end of the fifth century В. C. Oxford, 1952, p. 231.

[45]  Hopper R. J. The Basis of the Athenian Democracy. Sheffield, 1957, p. 11.

[46]  Ostwald M. From Popular Sovereignty to the Sovereignty of Law. Berkeley, 1986.

[47]  Quass F. Nomos und Psephisma. Untersuchungen zum griechischen Staatsrecht. Munchen, 1971; Hansen M. H. Nomos and Psephisma in Fourth — Century Athens. — Greek, Roman and Byzantine Studies, vol. XIX, 1978, p. 315—330.

[48]  Osborne R. Demos... p. 184; Mс Gregor M. F. The Athenians... p. 116.

[49]  Staveleу E. S. Greek and Roman... p. 78.

[50]  Ehrenberg V. The Greek State. London, 1960, p. 58.

[51]  McGregor M. F. The Athenians and their Empire. Vancouver, 1987, p.

[52]  French A. The Growth of the Athenian Economy. London, 1964, p. 151.

[53]  Powell C. A. Athens and Sparta: Constructing Greek political and social History from 478 В. C. London, 1988, p. 233.

[54]  Ehrenberg V. The Greek State... p. 73.

[55]  Hansen M. H. The Sovereignty of the People's Court in Athens in the Fourth Century В. C. and the Public Action against Unconstitutional Proposals. Odense, 1974; Idem, Demos, Ecclesia and Dicasterion in Classical Athens. — Greek, Roman and Byzantine Studies, vol. XIX, 1978, p. 127—146; Idem, The Athenian Heliaia from Solon to Aristotle. — Classica et Mediaevalia, vol. 33, 1982, p. 9—47.

[56]  McGregor М. F. The Athenians... p. 118.

[57]  Нignеll C. A History of the Athenian constitution to the end of the fifth century В. C. Oxford, 1952, p. 219.

[58]  См.: Андреев Ю. В. Раннегреческий полис. Л., 1976, с. 104 сл.; Кошеленко Г. А. О некоторых проблемах становления и развития государственности в древней Греции. — От доклассовых обществ к раннеклассовым. М., 1987, с. 45 сл.: Jеffеrу L. Н. Archaic Greece. The City-States с. 700—500 В. С. New York, 1976, p. 94.

[59]  Нignеll С. A History of the Athenian constitution to the end of the fifth century В. C. Oxford, 1952, p. 157.

[60]  Особенно тяжелым стало положение, когда спартанцы заняли крепость Декелею, в глубине территории Аттики, и их контроль над сельскохозяйственной территорией стал полным. См.: Will Е. Le monde grec et l’Orient. Tome I. Le Vе siecle. (510—403). Paris, 1972, p. 361.

[61]  Will Е. Le monde grec et l’Orient... p. 681.

Лисий и его речи

Лисий - один из десяти аттических ораторов, которых александрийские ученые (II или I в. до н. э.) признали классическими.
Отец его Кефал был богатый промышленник из Сиракуз, греческого города в Сицилии. По приглашению Перикла, он переселился из родного города в Афины, куда его могли привлечь выгоды обширного рынка и заботливое отношение демократии к поселившимся в Афинах иностранцам ("метекам"). Состояние Кефала в Афинах было велико; жилось ему покойно; им была получена высшая привилегия, какая была возможна для метеков, так называемая "исотелия", которая, налагая на метека большие повинности, в то же время освобождала его от некоторых других повинностей и давала разные права, например, право владения землей и недвижимой собственностью. Вероятно, эти права унаследовали от Кефала и его сыновья: так, Лисий и его братья владели домом в Пирее (афинской гавани), а может быть, и в самих Афинах. Кефал прожил в новом отечестве 30 лет. Он был образованным человеком, интересовался научными вопросами, и дом его был одним из центров афинской интеллигенции. Сократ был с ним в дружбе; под влиянием Сократа старший сын Кефала, Полемарх, стал заниматься философией; на Лисий также заметно влияние Сократа. Во всяком случае Лисий получил хорошее образование: по свидетельству древнего биографа, он был воспитан вместе с видными афинянами.
О годе рождения Лисия нет достоверных сведений. По разным причинам древние очень поздно заинтересовались историко-литературными вопросами; а когда они начали этим заниматься, было уже трудно собрать точные биографические данные. Главными источниками для биографии Лисия, кроме его собственных отрывочных свидетельств, служат два сочинения позднейшей эпохи: "О Лисий" Дионисия Галикарнасского (I в. до н. э.) и "Биографии десяти ораторов", дошедшие до нас в собрании сочинений Плутарха (I-II в. н. э.), но в действительности не принадлежащие ему (поэтому они называются "Псевдо-Плутарховы биографии десяти ораторов"). На основании их свидетельств можно заключить, что Лисий родился в 459 г. до н. э.; некоторые ученые нового времени сомневаются в правильности этой даты и предполагают, что Лисий родился между 444 и 431 гг.[1] С полной достоверностью этот вопрос не может быть решен; безопаснее держаться мнения древних и считать годом рождения Лисия 459-й.
Неизвестен в точности и год его смерти; на основании разных соображений можно думать, что он умер вскоре после 380 г. в возрасте около 80 лет.
Из событий его жизни нам известно немногое. Пятнадцати лет от роду, после смерти отца, он уехал из Афин со своим старшим братом Полемархом в город Фурии, который был основан в качестве колонии афинянами в 444 г. в южной Италии на месте более древнего города Сибариса. Цель этого переселения нам неизвестна. Здесь Лисий продолжал свое образование и посвятил себя изучению ораторского искусства под руководством знаменитого тогда преподавателя риторики Тисия из Сиракуз. Кроме этого обстоятельства, мы ничего не знаем об этом периоде жизни Лисия. По-видимому, он жил в Фуриях богато и покойно лет тридцать, до 413 г. В этом году афиняне, с 431 г. ведшие так называемую "Пелопоннесскую" войну со спартанцами, послали морскую экспедицию для завоевания Сицилии. Поход этот кончился полным поражением афинян. Вследствие этого демократическая партия, которую афиняне повсеместно поддерживали против олигархической, должна была и в Фуриях уступить место последней. Взявшая верх олигархия изгнала из города приверженцев демократии, к числу которых принадлежал и Лисий со своим братом.
Так пришлось им обоим удалиться из Фурий. В 412 г., 47 лет от роду, Лисий с братом опять поселился в Афинах. Но и здесь в это время жизнь была тревожная: в 411 г. афинская демократия была низвергнута, и учрежден олигархический совет из 400 членов. Впрочем, олигархи эти не трогали метеков, да и власть их продолжалась только 4 месяца, после чего было восстановлено опять демократическое правление. Оба брата жили в благополучии. Они имели три дома и фабрику щитов, на которой работало 120 рабов. Война между Афинами и Спартой, продолжавшаяся с переменным счастьем, по-видимому, не затронула их благосостояния. Но наконец наступил решительный момент войны: Спарта взяла верх; Афины были осаждены и принуждены сдаться в 404 г.; демократия опять была низвергнута; олигархия вновь восторжествовала при содействии спартанцев, и во главе правления была поставлена коллегия из 30 аристократов с неограниченной властью, получившая в истории прозвание "Тридцати тиранов".
Это правительство сыграло очень важную роль в жизни Лисия. Оно не могло без вражды смотреть на метеков, которые, подобно Лисию, сочувственно относились к демократии. Притом многие метеки были богаты, а Тридцать сильно нуждались в деньгах и не пренебрегали никакими средствами для их добывания. Двое из них внесли предложение конфисковать имущество метеков. На первый раз Тридцать внесли в список 10 метеков; как заведомые приверженцы демократии, в этот список попали Лисий и Полемарх.
Сам Лисий очень живо сообщает подробности этого дела в речи XII. Как видно из этого рассказа, Полемарх был приговорен к смертной казни, а Лисию удалось бежать из Афин. Когда возникла реакция против Тридцати и демократическая партия с Фрасибулом во главе в начале 403 г. готовилась к борьбе с ними, Лисий имел возможность оказать освободителям Афин от тиранов материальную помощь. Он дал им 2000 драхм (около 435 р.) и 200 щитов, сообща с неким Гермоном нанял 300 солдат и сверх того уговорил своего друга Фрасидея дать 2 таланта (около 2912 р.). Откуда у Лисия нашлась указанная сумма, мы не знаем; но можно предположить, что он держал часть своих денег у банкиров других городов или имел филиал фабрики щитов в Мегаре.
Осенью 403 г. народная партия победила, и было восстановлено демократическое правление.
В благодарность за услуги, оказанные Лисием демократии, Фрасибул внес в Народное собрание предложение о даровании ему полных прав гражданства. Оно было принято Народным собранием; но афинский закон требовал, чтобы всякое предложение, вносимое в Народное собрание, предварительно рассматривалось Советом пятисот, который давал о нем свое заключение. Так как в деле Лисия эта формальность не была соблюдена (Совет пятисот еще не был восстановлен после анархии), то Архин, один из соратников Фрасибула, опротестовал постановление Народного собрания как незаконное, и оно было аннулировано. Так изложено это дело в Псевдо-Плутарховой биографии Лисия. Аристотель в своем сочинении "Афинское государственное устройство" излагает внесенное Фрасибулом предложение иначе (гл. 40, 2): по его словам, Фрасибул предлагал дать гражданские права всем вернувшимся на родину из Пирея, а среди них несомненно были рабы. Как видно из этого, предложение Фрасибула касалось не одного Лисия, а всех метеков и даже рабов, участвовавших в свержении олигархии. Как бы то ни было, во время одной из стадий этого дела Лисий, вероятно, имел повод произнести ту речь об услугах, оказанных им демократии, которая не дошла до нас.
Таким образом, Лисию не удалось стать полноправным афинским гражданином, и он остался по-прежнему метеком высшего разряда - "исотелес". А вследствие того, что его имущество было расхищено олигархами, и вследствие жертв в пользу демократии во время борьбы с олигархией, он оказался на 57-м году жизни если не вполне бедным, то, во всяком случае, небогатым. Тут оказали ему помощь его прежние занятия ораторским искусством.
С восстановлением демократии в Афинах стали опять функционировать суды. Лисий, побуждаемый родственными чувствами, счел своим долгом отомстить за незаконную казнь своего брата Полемарха и возбудил обвинение против одного из Тридцати тиранов, Эратосфена, которого он считал виновником смерти брата. Речь, произнесенная им в суде по этому поводу в 403 г., дошла до нас (речь XII); это - единственная судебная речь, сказанная им самим, и притом первая по времени из числа сохранившихся его речей. Каков был результат ее, был ли осужден или оправдан Эратосфен, нам неизвестно; ученые нашего времени думают, что он был оправдан благодаря предоставленной даже членам коллегии Тридцати возможности получать амнистию. Если верно предположение (в "Реальной энциклопедии" Pauly-Wissowa, т. VI, с. 358), что этот Эратосфен есть тот самый, которого убил некий Евфилет за любовную связь со своей женой (в защиту Евфилета Лисий написал речь, помещенную в нашем собрании), то, само собою разумеется, что XII речь Лисия успеха не имела.
Это первое его дело на суде и первая судебная речь решили, по-видимому, его дальнейшую карьеру. Речь против Эратосфена, очень тщательно обработанная, вряд ли могла пройти совсем незамеченной в Афинах, тем более что сказана она была в громком процессе, наверное наделавшем много шума в Афинах. Имя Лисия, уже и прежде известное в таком небольшом городе, каким были древние Афины, должно было приобрести еще больше известности, и он вскоре сделался одним из популярных адвокатов, судя по тому, что начиная с этого времени и до конца жизни, т. е. в течение 20-25 лет (403-380 гг.), он написал громадное количество речей: это совершенно непонятно без предположения о том, что ему охотнее, чем кому-либо другому, поручали их изготовление; по показанию древних, ему приписывалось 425 речей, тогда как ни у одного из остальных аттических ораторов число речей не превышает 100.
Таким образом, речь Лисия против Эратосфена составила эпоху в его жизни: после нее Лисий становится адвокатом ("логографом").
В Афинах адвокатов в современном смысле не было; всякий гражданин должен был лично вести на суде свое дело. Заинтересованные лица могли вести мелкие частные процессы без посторонней помощи, хотя и в этих случаях иногда обращались за советом к людям опытным и знающим право. Но в более крупных и сложных процессах нельзя было ограничиться установлением фактов, разъяснявших дело; здесь нужно было в речи сгруппировать факты в надлежащем порядке и осветить их так, чтобы дело для судей было совершенно ясно. Дело в том, что речи сторон заменяли в афинском суде наше судебное следствие. И вот понадобились люди, которые знанием обычного права, законов, народных постановлений и т. п. могли бы помочь удачному ведению дела. При этом самая речь должна была быть составлена умело, чтобы произвести впечатление на судей. Такие люди явились. Это были "логографы", т. е. "писатели речей". Как велика была потребность в них, видно из того, что такие ораторы, как Лисий и Демосфен, делались логографами для поправления своего расстроенного состояния и действительно достигали этой цели, потому что этот труд оплачивался хорошо. Но Уважением логографы не пользовались ввиду того, что убеждения их считались продажными. Обязанности логографов по отношению к клиентам были довольно многочисленны: логограф должен был собрать весь материал, необходимый для предварительного следствия, указать судебную инстанцию, ведению которой подлежало данное дело, избрать наиболее выгодный вид жалобы и, наконец, в тех случаях, в которых наказание не было установлено законом, а определялось судом, наметить подходящую кару, чтобы суд не назначил наказания, предложенного противной стороной. Но главным делом логографа было написать речь, которую клиент выучивал наизусть и произносил на суде. В этом отношении древний логограф существенно отличался от современного адвоката: адвокат произносит речь от своего лица и потому нисколько не обязан сообразоваться в ней с духовными свойствами клиента, а логографу приходилось всячески стараться замаскировать свое творчество и представить речь сочинением клиента. Для этого необходимо было составить ее применительно к духовным свойствам клиента, его умственному кругозору, социальному положению и т. д. Логограф при этом действовал как драматург, который влагает в уста своему герою речи, соответствующие его характеру и положению. Кроме того, так как суды относились к искусным ораторам далеко не благосклонно, вероятно, опасаясь обмана с их стороны (см. речь XXVII, 5), то надо было составить речь так, чтобы она казалась речью человека простого, неопытного в красноречии: мы нередко находим в речах заявление говорящего о его незнакомстве с ораторским искусством и судебной практикой (см. речь XVII, 1, XIX, 1-2, XXXI, 2). Но логографу мало было изобразить своего клиента простаком; надо было еще составить речь так, чтобы она казалась не подготовленной заранее, а импровизированной. Искусство древнего логографа составлять речь так, чтобы она казалась сочиненной самим клиентом, обозначается термином "этопея" (η̉θοποιία). Трудность составления речи увеличивалась еще тем, что при кажущейся простоте ее она должна была содержать толкование закона: так как афинское законодательство не отличалось большой точностью, а судьи были сами плохими юристами, то можно было толковать закон и вкривь и вкось, в выгодном для заинтересованного лица смысле.
Как мы сказали выше, древним греческим ученым было известно под именем Лисия 425 речей; из них 233 были признаны действительно принадлежащими ему. До нас дошло в рукописях Лисия и Дионисия Галикарнасского 34 речи, полных или в больших фрагментах; 127 утраченных речей известны нам по мелким фрагментам или по одним заглавиям, сохранившимся в случайных цитатах у разных авторов; есть ничтожные фрагменты 3 писем Лисия к разным лицам. Если прибавить к этому списку "Речь о любви", приведенную полностью Платоном в диалоге "Федр", то получим 165 сочинений Лисия, о которых у нас есть хотя бы сведения; остальные 260 (из 425) остаются совсем неизвестными. Из 34 речей, дошедших до нас в большей или меньшей сохранности, только 23 представляют собою полные сочинения; остальные 11 - большие фрагменты. Из мелких фрагментов нами выбраны для перевода 7 больших по объему и более содержательных по смыслу.
Сохранившиеся речи Лисия можно разделить по принятой у древних классификации жанров красноречия на торжественные ("эпидейктические"), политические ("совещательные") и судебные. Из эпидейктических речей у нас имеется только один несомненно подлинный образец - фрагмент речи, произнесенной на празднике в Олимпии в 388 г. (речь XXXIII). Другая речь эпидейктического жанра - "Надгробная речь", произнесенная или только написанная по поводу погребения афинских граждан, павших в сражении под Коринфом в 394 г., многими считается не принадлежащей Лисию (речь II). Совещательный вид красноречия представлен в нашем собрании только одним образцом - фрагментом речи на тему о том, что не должно уничтожать унаследованный от отцов государственный строй в Афинах (речь XXXIV). Две речи не относятся ни к какому определенному жанру (да, может быть, и не принадлежат Лисию): это - жалоба товарищам по поводу злословия (речь VIII) и "Речь о любви" (XXXV), о которой мы сейчас упоминали. Остальные речи все относятся к судебному жанру. Более подробно мы скажем о всех речах во введении к каждой из них.
От риторических упражнений Лисия, которые он, вероятно, сочинял в ранний период жизни, до нас ничего не дошло, как и вообще нет ни одного сочинения, относящегося ко времени, предшествующему речи против Эратосфена, кроме разве речи VIII и "Речи о любви" (XXXV), даты которых определить нельзя, и фрагмента речи против Алкивиада (речь XXXVII, см. во введении к ней).
Что касается речей совещательного и эпидейктического жанра, то нам трудно судить об их достоинстве, потому что речи XXXIII и XXXIV представляют собою только фрагменты, а принадлежность Лисию речи II сомнительна. Речи XXXIII и XXXIV дошли до нас в трактате Дионисия о Лисий. Можно думать, что Дионисий, при своей опытности, выбрал особенно поучительные примеры. И действительно, оба эти отрывка очень хорошо написаны; но там, где мы все-таки не можем составить себе понятия о построении целого и не можем даже определить, из какой части речи выхвачен данный отрывок, трудно делать на основании его какие-либо выводы о стиле оратора в этом жанре произведений. Мы можем только отметить, что, на наш взгляд, речь XXXIII совсем не оправдывает приговора о ней Дионисия ("Суждение о Лисий", гл. 28), будто она немощнее, чем соответствующая речь Исократа "Панегирик", и что Лисий не возбуждает в ней слушателей так, как Исократ или Демосфен. Напротив, этот фрагмент речи, сказанной на Олимпийском празднике и затрагивавшей ту же тему, что и "Панегирик" Исократа, кажется критикам нового времени гораздо более способным подействовать на слушателей краткостью и отчетливостью мысли, чем какое-либо из соответствующих мест в "Панегирике". Точно так же и характеристика отношений Афин к государствам Пелопоннеса в речи XXXIV никак не может заслужить упрек в бессилии и, по выражению самого Дионисия, написана в стиле, вполне пригодном для парламентской борьбы.
Итак, чтобы составить себе понятие о красноречии Лисия, мы должны обратиться к его судебным речам. При оценке их надо иметь в виду следующие два обстоятельства: 1) кроме речи против Эратосфена (XII), все они написаны для других лиц; а) составлялись они в очень короткое время и потому, за немногими исключениями, набросаны довольно поспешно и отделаны неравномерно: некоторые, - например, речь об убийстве Эратосфена (I) или за Мантифея (XVI), - с особенной любовью, другие, например, забавная речь против Панклеона (XXIII), только начерно и без особой тщательности. От таких речей мы не можем, разумеется, требовать ни особенного пафоса, ни соблюдения в них всех риторических приемов.
Кроме отсутствия или очень умеренного количества риторических украшений в речах Лисия, древние критики хвалят аттическую чистоту его языка. Дионисий в этом отношении является компетентным судьей. Он признает чистоту языка Лисия и считает его лучшим каноном аттического языка. Под чистотой языка он разумеет два свойства: отсутствие слов устаревших, с одной стороны, и неологизмов - с другой, или специально поэтических слов, и отсутствие конструкций, чуждых языку того времени.
Дионисий хвалит Лисия и за то, что он редко употребляет "тропы", а излагает мысль словами в их общепринятом значении. Точности соответствует и ясность, которая соединена у него с краткостью. Из отдельных частей речи Лисия Дионисий хвалит особенно повествовательную часть ("диэгезу"), находя, что он превосходит в этом отношении всех ораторов. Диэгеза принимает у него и особенно обширные размеры. По сравнению с диэгезами другие отделы его речей (приступ, аргументация, эпилог) являются сравнительно бедными.
Вообще, стиль Лисия отличается, по мнению Дионисия, удивительною "прелестью"; рассматривая какую-нибудь речь критически, с точки зрения принадлежности ее Лисию, и не находя в ней никаких особенно характерных признаков, Дионисий считает вполне достаточным критерием, чтобы признать ее за Лисиеву, если в ней есть эта "прелесть".
Что касается внутренних свойств речей Лисия, то главное достоинство их, ни у одного оратора не проявляющееся в такой степени, - это упомянутая нами "этопея". По его убеждению, каждая речь для другого лица должна не только содержать полное и точное изложение фактов и толкование законов для судей, но также по характеру, форме, выбору слов строго соответствовать умственному развитию и социальному положению клиента.
Надо отметить также мягкий тон, которым проникнуты речи Лисия. У ораторов IV в. мы находим обилие злобных выходок; они разбирают все слабости противника, в большом количестве приводят подробности его интимной жизни и подвергают их обсуждению. Наоборот, клиенты Лисия как бы совестятся говорить об этих подробностях, и если бывают вынуждены говорить о них, то делают это как бы вскользь. Холодно и трезво обсуждают они обстоятельства дела, никогда не заходя далее, не примешивая к речам ни пафоса, ни негодования. Наряду с этопеей Лисия древние высоко ставили его чувство меры.
Помимо своих художественных достоинств, - той прелести стиля, которой восхищался Дионисий, - речи Лисия для современного читателя представляют еще большой исторический и культурно-бытовой интерес. Рассказы Лисия о событиях внешней и внутренней истории его времени и намеки на них драгоценны как свидетельства очевидца. Не менее интересны и обильные подробности повседневной жизни афинян того времени, упоминаемые в его речах. Читая Лисия, мы знакомимся с юридическим строем древних Афин IV в., частноправовыми отношениями, этикой, частной жизнью. Речи Лисия рисуют жизнь обыкновенного человека без прикрас, с ее мелочными интересами; это жанровые картинки, набросанные искусной и верной рукой очевидца-художника. Мы узнаем о регулировании государством цен на хлеб и борьбе со стачками хлебных торговцев, о заботах государства по отношению к инвалидам и сиротам, об обязанностях отца, брата, опекуна к дочерям, сестрам, сиротам, об обязанностях детей к родителям при жизни их и после смерти, о трауре после смерти родственника, о бесправном положении женщин, об их затворнической жизни, об обязательной скромности перед мужчинами, которая, однако, не мешала им нарушать строгие законы против супружеской неверности, о быте афинского рынка и т. д.
Эти живые картинки, в изобилии набросанные даровитым художником слова, наряду с отмеченными историческими упоминаниями, делают речи Лисия драгоценным источником наглядного знакомства с древнегреческой жизнью для современного читателя и материалом, заслуживающим самого пристального изучения со стороны историков и социологов.
Настоящее издание является первым полным собранием речей Лисия на русском языке. Старый перевод С. П. Версилова (3 выпуска, 1895 - 1896) включает лишь девятнадцать речей, не говоря уже о том, что он полон грубейших ошибок. Мы включили в наш сборник, кроме речей, сохранившихся в рукописях Лисия и входящих в издания подлинника, еще "Речь о любви", сохранившуюся в диалоге Платона "Федр", а также наиболее крупные фрагменты, сохранившиеся в виде цитат у других авторов.
Числа, поставленные в тексте речей, означают мелкие деления ("параграфы"), введенные учеными нового времени для удобства цитирования.
С. Соболевский


[1]  В дальнейшем все даты даются без указания: до нашей эры.

I. Защитительная речь по делу об убийстве Эратосфена

Евфилет, афинский гражданин незнатного происхождения, земледелец, убил Эратосфена, которого он застал на месте преступления в прелюбодеянии с его женой. Родственники Эратосфена привлекли Евфилета к суду за убийство; но Евфилет ссылается в своей защите на закон, дозволяющий мужу убить соблазнителя жены. Обвинители, ввиду того, что закон был явно против них, были вынуждены утверждать, что Евфилет сам заманил Эратосфена в свой дом и что действительным мотивом убийства был страх перед разоблачениями, которые мог сделать Эратосфен Против Евфилета, или вражда или корысть, хотя точно решить, каким побуждением руководился Евфилет, они не могли. По-видимому, закон, на который ссылается подсудимый, хотя и не был отменен, но не применялся: наша речь представляет единственный пример такой крайней мести; обыкновенно соблазнитель жены отделывался или деньгами, или позорным, но не опасным для жизни наказанием со стороны оскорбленного мужа. Обвинителям было трудно доказать выставленные ими мотивы, и Евфилет говорит тоном человека, уверенного в оправдании.
Дело это разбиралось судом присяжных (гелиастов). Дата речи неизвестна, но, вероятно, процесс происходил недолго спустя после 403 г.
Эту речь и древние и новые критики считают образцом "простого" стиля Лисия. В рассказ (диатезу) вплетено и опровержение обвинения. Этопея также выдержана превосходно: простой, незнакомый с ораторскими приемами гражданин, как Евфилет, должен был говорить именно так.
Речь эта интересна в культурно-бытовом отношении: в ней живо нарисована картина жизни мелкого афинского обывателя, ясно выставлено положение замужней женщины и роман ее по шаблонному типу, хорошо известному нам из пьес "новой" (менандровской) комедии, начавшийся на похоронах ее свекрови, - роман, в котором действующими лицами являются легкомысленная дама, молодой донжуан, простоватый супруг, служанка, помогающая барыне, и, наконец, старуха, своим доносом доводящая дело до катастрофы. Героиню романа тоже должно было постигнуть тяжелое наказание: она должна была быть изгнана из дома мужа и подвергнуться разным унижениям: закон Солона запрещает женщине, которую застали с любовником, украшаться и входить в общественные храмы, чтобы не соблазнять непорочных матрон своим сообществом. Если же она войдет в храм или украсит себя, то закон повелевает первому встречному разорвать на ней платье, снять с нее украшения и бить, - только не до смерти и не до увечья: так закон бесчестит подобную женщину и делает для нее жизнь невыносимой (оратор Эсхин, I, 183). Однако, несмотря на такую строгость закона (впрочем, неизвестно, насколько он применялся на практике), нарушение супружеской верности женами (о мужьях и говорить нечего) было обыденным явлением; по крайней мере, таким оно представлено в рассказе Мнесилоха у Аристофана в комедии "Фесмофориазусы", 476-501.

* * *

(1) Мне было бы дорого, господа, если бы вы на суде в настоящем деле поступили со мной так же, как поступили бы, если бы вас самих постигло подобное несчастие: я глубоко убежден, что если бы вы смотрели на дело, касающееся другого, теми же глазами, как на свое собственное, то среди вас не нашлось бы ни одного человека, которого не возмущало бы это происшествие; но все вы считали бы установленные законами наказания для таких преступников слишком малыми. (2) И, думается мне, такое воззрение принято не только у вас, но и во всей Греции: это - единственное преступление, за которое и в демократических, и в олигархических государствах законом предоставлен самым ничтожным в государстве людям один и тот же способ мести по отношению к самым влиятельным, так что и самый незнатный, и самый знатный гражданин может получить одно и то же удовлетворение: вот до какой степени тяжким считают все люди такое поругание чести. (3) Таким образом, что касается меры наказания, все вы держитесь, я полагаю, одинакового со мною воззрения, и никто не смотрит на дело так легко, чтобы думать, что виновные в подобных деяниях должны получить прощение или что они заслуживают лишь малого наказания. (4) А мне доказать следует, я думаю, лишь то, что Эратосфен был в преступной связи с моей женой и через это не только ее совратил, но и детей моих опозорил, и мне самому нанес оскорбление, проникнув в мой дом; что вражды между мной и им не было никакой, кроме как по этому поводу, и что сделал я это не из-за денег, чтобы из бедного стать богатым, и вообще не из корыстных целей, а только ради законом дозволенного мщения. (5) Поэтому я изложу вам все обстоятельства моего дела с самого начала, ничего не пропуская, все расскажу по правде: единственное спасение себе я вижу в том, если сумею рассказать вам все, как было.
(6) Когда я решил жениться, афиняне, и ввел в свой дом жену, то сначала я держался такого правила, чтобы не докучать ей строгостью, но и не слишком много давать ей воли делать что хочет; смотрел за нею по мере возможности и наблюдал, как и следовало. Но, когда у меня родился ребенок, я уже стал доверять ей и отдал ей на руки все, что у меня есть, находя, что ребенок является самой прочной связью супружества. (7) В первое время, афиняне, она была лучшей женой в мире: отличная, экономная хозяйка, расчетливо управлявшая всем домом. Но когда у меня умерла мать, то смерть ее сделалась причиной всех моих несчастий. (8) Жена моя пошла за ее телом в похоронной процессии; там ее увидал этот человек и спустя некоторое время соблазнил ее: поджидая на улице нашу служанку, которая ходит на рынок, он стал через нее делать предложения моей жене и наконец довел ее до несчастия. (9) Так вот прежде всего, господа (надо и это рассказать вам), у меня есть домик, двухэтажный, с одинаковым устройством верхних и нижних комнат как в женской, так и в мужской половине. Когда родился у нас ребенок, мать стала кормить его; но, чтобы ей не подвергать опасности здоровье, сходя по лестнице, когда ей приходилось мыться, я стал жить наверху, а женщины внизу, (10) Таким образом, уже было заведено, что жена часто уходила вниз спать к ребенку и кормить его грудью, чтобы он не кричал. Дело шло долго таким образом, и мне никогда не приходило в голову подозрение; напротив, я был настолько глуп, что считал свою жену самой честной женщиной в городе. (11) Время шло, господа, и вот как-то я вернулся неожиданно из деревни; после обеда ребенок стал кричать и капризничать: его нарочно для этого дразнила служанка, потому что тот человек был в доме; впоследствии я все узнал. (12) Я велел жене пойти и дать грудь ребенку, чтобы он перестал плакать. Она сначала не хотела, потому будто бы, что она давно не видалась со мной и рада была моему возвращению. Когда же я стал сердиться и велел ей уходить, она сказала: "Это для того, чтоб тебе здесь заигрывать с нашей девчонкой; ты и раньше выпивши приставал к ней". (13) Я смеялся, а она встала и, уходя, как будто в шутку заперла дверь за собой и ключ унесла. Я, не обращая на это никакого внимания и ничего не подозревая, сладко уснул, потому что вернулся из деревни. (14) На рассвете она вернулась и отперла дверь. Когда я спросил, отчего двери ночью скрипели, она отвечала, что в комнате у ребенка потухла лампа и тогда она послала взять огня у соседей. Я промолчал: думал, что так и было. Но показалось мне, господа, что лицо у нее было набелено,[1] хотя не прошло еще и месяца со смерти ее брата; но все-таки и тут я ничего не сказал по поводу этого и вышел из дома молча. (15) После этого, господа, прошло немало времени; я был далек от мысли о своих несчастиях. Вдруг однажды подходит ко мне какая-то старуха, подосланная женщиной, с которой он был в незаконной связи, как я потом слышал. Та сердилась на него, считая себя обиженной тем, что он больше не ходит к ней по-прежнему, и следила за ним, пока наконец не открыла, какая тому. причина. (16) Так вот эта служанка, поджидавшая меня возле моего дома, подошла ко мне и сказала: "Евфилет, не думай, что я подошла к тебе из праздного любопытства: нет, человек, наносящий оскорбление тебе и твоей жене, вместе с тем и наш враг. Так, если ты возьмешь служанку, которая ходит на рынок и прислуживает вам за столом, и допросишь ее под пыткой, то узнаешь все". "А человек, который делает это, - прибавила она, - Эратосфен из дема[2] Эи: он соблазнил не только твою жену, но и многих других. Это уж его специальность". (17) Так сказавши, господа, она ушла, а меня это сейчас же взволновало; все мне пришло на ум, и я был полон подозрения: я стал думать о том, как она заперла меня в спальне, вспомнил, как в ту ночь скрипела дверь, ведущая со двора в дом, и та, которая выходит на улицу, чего раньше никогда не случалось; а также и то, что жена, как мне показалось, была набелена. Все это пришло мне на ум, и я был полон подозрения. (18) Вернувшись домой, я велел служанке идти со мной на рынок. Я привел ее к одному из своих друзей и стал говорить, что я все узнал, что делается у меня в доме: "Так вот, можешь выбирать из двух любое: или я тебя выпорю и сошлю на мельницу,[3] где конца не будем твоим мукам, или если ты скажешь всю правду, то тебе не будет ничего дурного и ты получишь от меня прощение за свою вину. Но только не лги, говори правду". (19) Она сперва стала было отпираться и говорила, что я волен делать что хочу, так как-де она ничего не знает; когда же я назвал ей Эратосфена и сказал, что это он ходит к моей жене, она испугалась, подумав, что я все знаю доподлинно. (20) Тут она уж бросилась мне в ноги и, взяв с меня обещание, что ей ничего худого не будет, стала рассказывать прежде всего, как после похорон он подошел к ней; затем, как она сама наконец передала его предложение госпоже, как та после долгого времени сдалась на его убеждения и какими способами она принимает его посещения; как на фесмофориях,[4] когда я был в деревне, она ходила с его матерью в храм; и все остальное, что произошло, она в точности рассказала. (21) Когда она кончила, я сказал: "Смотри же, чтоб ни одна душа не узнала об этом; а то весь наш договор с тобою нарушен. Но я хочу, чтоб ты доказала мне это на месте преступления: слов мне не надо, но, раз дело обстоит так, нужно, чтобы преступление было очевидным". (22) Она на это согласилась. После этого прошло дня четыре-пять...[5] как я вам докажу это вескими аргументами. Но сначала я хочу рассказать, что произошло в последний день. Сострат - мне друг и приятель. Я встретился с ним после заката солнца, когда он шел из деревни. Зная, что, вернувшись в такой час, он ничего не найдет дома съестного, я пригласил его отобедать со мной. Придя ко мне домой, мы поднялись в верхний этаж и стали обедать. (23) Поблагодарив меня за угощение, он ушел домой, а я лег спать. И вот, господа, пришел Эратосфен. Служанка сейчас же разбудила меня и сказала, что он тут. Я велел ей смотреть за дверью, молча спустился вниз и вышел из дома. Я заходил к одному, к другому; одних не застал дома, других, оказалось, не было в городе. (24) Взяв с собою сколько можно было больше при таких обстоятельствах людей, я пошел. Потом, взяв факелы[6] в ближайшей лавочке, мы вошли в дом: дверь была отворена служанкой, которой было дано это поручение. Толкнув дверь в спальню, мы, входившие первыми, увидели его еще лежавшим с моей женой, а вошедшие после - стоявшим на кровати в одном хитоне. (25) Тут, господа, я ударом сбил его с ног и, скрутив ему руки назад и связав их, стал спрашивать, на каком основании он позволяет себе такую дерзость, - входит в мой дом.[7] Он вину свою признал, но только слезно молил не убивать его, а взять с него деньги. (26) На это я отвечал: "Не я убью тебя, но закон нашего государства; нарушая закон, ты поставил его ниже твоих удовольствий и предпочел лучше совершить такое преступление по отношению к жене моей и детям, чем повиноваться законам и быть честным гражданином". (27) Таким образом, господа, он получил то возмездие, которое, по повелению закона, должны получать подобного рода преступники; но при этом он не был втащен силою в дом с улицы и не прибег к домашнему очагу,[8] как утверждают обвинители. Да и как он мог прибегнуть к нему, когда он еще в спальне, как только я его ударил, тотчас же упал, когда я скрутил ему руки назад, и когда в доме было столько людей, через которых он не мог пробиться, не имея ни ножа, ни палки, словом сказать, ничего, чем бы он мог обороняться от вошедших? (28) Но, господа, как и вам, я думаю, известно, люди, совершающие незаконные деяния, никогда не признают того, что их противники говорят правду, а сами лживыми уверениями и тому подобными неблаговидными средствами стараются возбудить в слушателях негодование против лиц, на стороне которых находится право. Прежде всего прочти закон.[9]
(Закон.)
(29) Он не отрицал, господа, свою вину, но признавал ее и только слезно молил не убивать его, а заплатить штраф он готов. Но я не согласился на предложенный им штраф, находя, что закон государства должен иметь более силы; я подвергнул его тому наказанию, которое вы признали наиболее справедливым и назначили для людей, занимающихся такими делами. Пусть взойдут сюда свидетели этого.[10]
(Свидетели.)
(30) Прочти мне и этот закон со стилы Ареопага.[11]
(Закон.)
Вы слышите, господа, что самим судилищем Ареопага, которому и при отцах наших было вменено в обязанность, и в наши дни вновь указано судить дела об убийстве, определенно постановлено, что не должно обвинять в убийстве того, кто, застав у жены своей любовника, подвергнет его такой каре. (31) Уверенность законодателя в справедливости этой кары, когда дело идет о законных женах, была так сильна, что даже в случаях, касающихся наложниц,[12] которые ниже по достоинству, он назначил то же самое наказание. А между тем, если бы у него в распоряжении было какое-нибудь большее наказание для случаев, касающихся законных жен, то, ясное дело, он его назначил бы. Но лишь ввиду того, что он не мог для этих случаев придумать наказания более сурового, чем это, он счел нужным, чтобы и в случаях, касающихся наложниц, применялось то же самое наказание. Прочти мне и этот закон.
(Закон.)
(32) Вы слышите, господа, закон повелевает, чтобы тот, кто опозорит свободного или раба, употребив насилие, повинен был возместить убыток в двойном размере, и, значит, если опозорит женщину из числа тех, при которых дозволяется убийство, он подлежит тому же самому наказанию. Настолько меньшего наказания, господа, заслуживают, по мнению законодателя, лица, употребляющие насилие, по сравнению с теми, которые действуют убеждениями.[13] (33) Последних он приговорил к смертной казни, а первых присудил лишь к возмещению убытков в двойном размере: он руководился тем соображением, что человек, достигающий своей цели путем насилия, возбуждает ненависть в своей жертве; а кто действует убеждением, до того развращает душу, соблазненную им, что чужая жена становится принадлежащей ему более, чем своему мужу, весь дом переходит в его власть, и дети бывают неизвестно чьи, - дети мужа или любовника. Вот за что законодатель назначил таким людям в наказание смертную казнь. (34) Таким образом, господа, законы меня не только признали невиновным, но даже вменили мне в обязанность привести в исполнение это наказание; а уже от вас зависит, чтобы законы эти или оставались в силе, или не имели никакого значения. (35) По моему крайнему убеждению, все государства для того устанавливают себе законы, чтобы, в случае какого затруднения, мы могли обратиться к ним и посмотреть, что нам делать. Так вот они в таких случаях советуют потерпевшим применять такое наказание. (36) Я думаю, что и вы должны быть одного мнения с ними; а то вы дадите такую безнаказанность прелюбодеям, что и ворам внушите смелость называть себя прелюбодеями: они будут уверены, что, если взведут на себя такую вину и будут утверждать, что они с этой целью входят в чужие дома, то никто их не тронет: все будут знать, что с законами о прелюбодеянии надо распроститься, а надо бояться только вашего приговора, так как он - высшая инстанция, которой подчинено все в государстве.
(37) Обратите внимание, господа: меня обвиняют, будто я в тот день велел служанке пригласить этого молодого человека. Правда, я считал бы законной с своей стороны всякую попытку захватить каким бы то ни было способом соблазнителя своей жены: (38) ведь, если б я велел пригласить его тогда, когда все ограничивалось только обменом слов, а никакого дела еще не было сделано, я был бы виноват; но, если бы я старался захватить его каким бы то ни было способом тогда, когда уже все было покончено и когда он часто уже входил в мой дом, это было бы, мне кажется, только благоразумным поступком с моей стороны. (39) Однако обратите внимание на то, что и это их утверждение ложно. Вы легко это поймете из следующих соображений. Как я уже сказал вам ранее, Сострат, мой закадычный друг, попался мне на дороге из деревни около заката солнца, обедал со мной и, поблагодарив за угощение, ушел. (40) Сообразите, однако, господа, прежде всего вот что: если бы я замышлял в ту ночь убить Эратосфена, что было выгоднее мне - самому обедать в другом месте или привести к себе гостя на обед? Ведь в последнем случае Эратосфен не так смело мог войти в дом. Затем, как по-вашему, неужели бы я отпустил гостя и остался бы один без поддержки или же попросил бы его остаться, чтобы он помог мне наказать развратника? (41) Наконец, господа, как вы думаете, разве бы я не оповестил еще днем знакомых и не попросил бы их собраться в доме кого-либо из моих друзей по соседству вместо того, чтобы тотчас, как я получил сведения, бегать ночью по городу, не зная, кого я застану дома, кого нет? А то я заходил к Гармодию, еще к тому, к другому, хотя их не было в городе, чего я не знал, а других не застал дома и пошел, взяв кого мог. (42) А между тем, если бы я знал это заранее, неужели вы думаете, я не подготовил бы слуг, не оповестил бы друзей, чтобы и самому мне с наименьшим риском войти в дом (ведь почем я знал, нет ли и у него ножа?) и чтобы привести в исполнение наказание при наибольшем числе свидетелей? Но я ничего не знал, что произойдет в эту ночь, и взял с собою кого мог. Взойдите сюда, свидетели этого.
(Свидетели.)
(43) Вы выслушали свидетелей, господа; теперь рассмотрите это дело своим умом вот с какой стороны: поищите, не было ли когда у меня с Эратосфеном какого-либо повода для вражды, кроме этого. Нет, никакого не найдете. (44) Он не возбуждал против меня уголовного преследования по ложному доносу, не пытался изгнать меня из отечества, не начинал против меня и частных исков; не знал он про меня и ничего дурного, - такого, чтобы я мог желать погибели его из страха, как бы кто этого не узнал; наконец, за совершение этого убийства я не рассчитывал ни от кого получить денег; говорю это потому, что некоторые по таким причинам покушаются на убийство. (45) Далее, не только не было между нами ругани, ссоры в пьяном виде и вообще какого-либо неприязненного столкновения, но даже я ни разу не видал его, кроме как в эту ночь. Так чего ради я стал бы подвергать себя такой опасности, если бы он не нанес мне такого страшного оскорбления? (46) Так можно ли сказать после этого, что я совершил нечестивое дело, - я, который призвал свидетелей, тогда как имел возможность, если бы хотел погубить его незаконным путем, сделать это так, чтобы никто не знал об этом?
(47) Я с своей стороны думаю, господа, что эта месть была не личным делом, совершенным в моих интересах; нет, она была совершена в интересах всего государства: у людей, занимающихся подобными делами, при виде того, какие награды ожидают их за такие преступления, будет меньше охоты распространять на других свою преступную деятельность, если они увидят, что и вы держитесь такого же взгляда. (48) В противном случае гораздо лучше отменить существующие законы и издать другие, которые бы подвергали людей, оберегающих своих жен, соответствующим наказаниям, а желающим соблазнять их предоставляли бы полную безнаказанность. (49) Да, так будет гораздо честнее, чем теперь, когда законы ставят гражданам ловушки: законы гласят: кто поймает прелюбодея, может сделать с ним что хочет; а суды оказываются страшнее для потерпевшего, чем для того, кто вопреки законам бесчестит чужую жену. (50) Так я теперь рискую жизнью, состоянием,[14] - словом сказать, всем, потому только, что повиновался законам отечества.


[1] Траур продолжался у афинян 30 дней и заканчивался жертвоприношением. В течение всего этого времени носившие траур воздерживались от всяких украшений и увеселений, обрезывали себе волосы и надевали черные одежды.

[2] Население Аттики, со времен Клисфена, делилось на 10 фил, каждая фила — на 10 демов (нечто вроде волости): подразделением дема была фратрия.

[3] Одним из наказаний для провинившихся рабов была ссылка в деревню на мельницу. Мельница состояла из двух камней: нижний имел конусообразную форму и стоял на земле, верхний имел форму двойного конуса, но выдолбленного, и надевался одним концом на нижний, тогда как в другой конец насыпалось зерно. Этот верхний камень обыкновенно ворочали вокруг нижнего ослы, но могли исполнять этот тяжелый труд также провинившиеся рабы и даже рабыни.

[4] Фесмофории — праздник в честь богинь Деметры и Персефоны (иначе Коры), на котором участвовали только замужние женщины.

[5] Здесь пропущена в рукописи фраза, смысл которой должен быть приблизительно такой: «прежде чем мне удалось добиться наказания за это великое оскорбление, хотя не по обдуманному заранее намерению, не с насилием и не под влиянием вражды».

[6] Так как уличного освещения в Афинах не было, то, выходя ночью, если не было лунного света, жители брали с собой зажженные факелы или фонарики.

[7] Дом считался как бы священным местом, и вход туда постороннему без позволения владельца считался оскорблением для хозяина, как прямо и сказано выше в § 4, «мне самому нанес оскорбление, проникнув в мой дом».

[8] Домашний очаг считался настолько священным, что даже враг находил защиту у него. Вероятно, Эратосфен сделал попытку броситься к домашнему очагу, но Евфилет, как здоровый земледелец, обладавший большой силой, ударом кулака сбил его с ног (§ 25).

[9] Это обычная формула у ораторов; оратор обращается к секретарю суда.

[10] Показание свидетелей заранее писалось, и на суде во время чтения его они поднимались на ораторскую кафедру или на возвышение, находившееся перед ней, и лично подтверждали записанное показание.

[11] При этих словах оратор подает секретарю суда копию с закона Драконта, написанного на каменной стиле (доске или трехгранной призме), хранившейся в Ареопаге.

[12] Сожительство с наложницей признавалось афинскими законами и не преследовалось.

[13] В § 33 приводится объяснение несогласного с нашим современным взглядом закона, что соблазнитель женщины посредством убеждения заслуживает более тяжкого наказания, чем человек, действующий насилием.

[14] В случае обвинительного приговора Евфилет за убийство должен был подвергнуться смертной казни с конфискацией имущества.

II. Надгробное слово в честь афинян, павших при защите Коринфа

В Афинах V и IV вв. был обычай при общественных похоронах граждан, погибших на войне, произносить в честь их надгробное слово, "эпитафий". Этот торжественный обряд описан Фукидидом в его истории (II, 34) по поводу похорон воинов, павших в первый год Пелопоннесской войны (431 г.). "В ту же зимнюю кампанию афиняне, согласно обычаю предков, следующим образом совершили на государственный счет погребение первых воинов, павших в этой войне. За три дня до похорон они сооружают подмостки и там выставляют кости павших воинов;[1] каждый афинянин делает приношения своим родственникам какие хочет. Во время выноса десять колесниц везут кипарисовые гроба, по одному от каждой филы; кости каждого находятся в гробу той филы, к которой покойник принадлежал. Несут еще пустое ложе, приготовленное для пропавших без вести, останков которых не могут отыскать для погребения. В процессии участвуют все желающие, горожане и иноземцы; у могилы присутствуют и женщины, родственницы покойников, и плачут. Гроба ставят на государственное кладбище, находящееся в самом красивом городском предместье, где всегда хоронят павших на войне; исключение было сделано только для убитых при Марафоне: так как доблесть последних признана была выдающеюся, то их и похоронили на месте сражения. Когда останки засыплют землею, выбранное государством лицо, по общему признанию обладающее выдающимся умом и занимающее высокое положение в государстве, произносит в честь усопших подобающее похвальное слово, после чего все и расходятся. Так совершаются похороны, и в течение всей войны афиняне при каждом подобном погребении соблюдали этот порядок".
Когда и кем был введен этот обычай, нам неизвестно. Древние свидетельства называют инициатором этого обычая Солона, но это нельзя считать твердо установленным фактом. Дионисий (V, 17) и Диодор (XI, 33) относят начало этого обычая к эпохе Персидских войн.[2] Из начальных слов речи Перикла у Фукидида (II, 35) ("большинство уже говоривших с этого места воздает похвалы тому, кто прибавил к погребальному обряду произнесение похвального слова") можно заключить только, что обычай этот был установлен задолго до 431 г.
Мы имеем сведения о пяти (или шести) таких надгробных речах: 1) речь Перикла у Фукидида (II, 35-46), 2) речь Горгия (не дошедшая до нас); так как Горгий не был афинским гражданином, то нельзя думать, что он произнес ее в действительности, - вероятно, он сочинил ее просто как образец подобного рода речей, 3) наша речь, приписываемая Лисию; 4) речь, приписываемая Демосфену, которую новые ученые считают не принадлежащей ему (действительно произнесенная Демосфеном в 337 г. речь при погребении воинов, убитых в сражении при Херонее, не сохранилась); 5) речь Гиперида, от которой дошел до нас большой отрывок и которая действительно была произнесена в 322 г. Это - последняя по времени речь такого жанра из числа известных нам хотя бы по названию; после этого времени, после порабощения Греции Македонией, мы ничего не слышим о таких речах: вероятно, этот обычай прекратился. К этим пяти речам надо прибавить еще шестую, находящуюся в диалоге Платона "Менексен", которую произносит Сократ; но она есть не что иное, как пародия речей, произносившихся современными Платону ораторами. .
Рассматриваемая нами речь посвящена прославлению афинских воинов, погибших в Коринфскую войну (394-387 гг.), и, следовательно, была произнесена (если действительно была произнесена) в один из годов этой войны. Но в современной науке относительно ее высказано сомнение двоякого рода: 1) Принадлежит ли она Лисию? 2) Если она написана кем-либо другим, предназначалась ли она действительно к произнесению при указанном сейчас случае, или она представляет собою просто риторическое упражнение?
Большей частью первый вопрос решается в отрицательном смысле уже потому, что Лисий, не будучи афинским гражданином, сам не мог быть избран для произнесения ее; маловероятно, чтобы он написал ее и по заказу того гражданина, который был избран для этой цели, потому что (как мы видели в цитате из Фукидида) для этого избирался талантливый человек. Поэтому наши ученые критики склонны думать, что этот эпитафий есть просто чье-то риторическое упражнение, составленное, однако, не в позднейшие времена, а в период между 380 и 340 гг. (а по мнению Бласса, даже ранее битвы при Левктрах в 371 г.), как можно заключить из того, что в "Риторике" Аристотеля (III, 10, 7-1411 а) приводится цитата из этого эпитафия, но без указания автора.
Однако есть и защитники принадлежности эпитафия Лисию. Приведу для примера суждение знаменитого автора "Истории Греции" Джорджа Грота (т. VI, гл. LVIII, примеч.): "Речь Лисия, прекрасное произведение, вполне может быть его сочинением и, возможно, была действительно произнесена, хотя, вероятно, не им самим, потому что он не был афинским гражданином". И действительно, возражения против принадлежности эпитафии Лисию, по крайней мере с точки зрения стиля, едва ли можно назвать вескими. Надо обратить внимание между прочим на начальные слова нашей речи, где оратор говорит, что для приготовления речи было дано властями всего лишь несколько дней. Речь эта по объему довольно большая. Немудрено поэтому, что даже и тот талантливый и уважаемый гражданин, которому Совет пятисот поручил произнести речь, мог затрудниться в столь короткий срок составить такую важную речь, тем более что эпитафии сочинялись по известному шаблону, которого он мог не знать. Нет ничего удивительного, что он обратился с просьбой написать ее к опытному мастеру, старику Лисию, которому, может быть, уже не раз приходилось писать подобные речи (по крайней мере, в биографии Лисия у Псевдо-Плутарха в составе его литературного наследства указаны эпитафии во множественном числе). Этой же краткостью срока, предоставленного для сочинения речи, можно объяснить и разные недостатки речи: ведь и Лисию, при всей его талантливости и опытности, тоже, может быть, не очень легко было сочинить большую речь в несколько дней, тем более что этот срок для него должен был еще укоротиться, так как надо было кончить ее еще на один или два дня раньше, чтобы дать возможность его клиенту выучить ее наизусть. Наконец, некоторые особенности ее можно объяснить той же этопеей, которой Лисий славится в судебных речах. Критики указывают, например, на разные риторические украшения во вкусе Горгия, находящиеся в этой речи в изобилии и чуждые судебным речам Лисия; но, не говоря уже о различии характера эпидейктических и судебных речей, может быть, клиент Лисия был именно любителем таких ухищрений: ведь Аристотель ("Риторика", III, I, 9-1 404а, 27) указывает, что и в его время были поклонники горгиевского стиля.
Вопрос этот, мне кажется, следует оставить открытым, так как вообще вопросы так называемой "высшей" критики о принадлежности сочинения тому или другому автору на основании одних субъективных данных решать чрезвычайно трудно, а пожалуй, даже и невозможно. Для решения этого вопроса необходимо наличие в сочинении каких-либо реальных данных, не позволяющих приписать его известному автору, например, упоминания событий, случившихся после его смерти.
Мы уже говорили в общем введении (с. 43), что Дионисий в вопросе о принадлежности или непринадлежности Лисию какой-либо речи руководился иногда только одним критерием (конечно, чисто субъективным): есть ли в речи "прелесть", которая имеется в подлинных речах Лисия. Вопрос о подлинности произведения уже потому трудно решать таким способом, что, если оно соответствует по своим достоинствам представлению критика о таланте автора, нет никаких оснований заподозривать его подлинность; если же не соответствует, то всегда возможно предположение, что оно или представляет лишь черновой набросок, недостаточно отделанный, или юношеское произведение автора; да и вообще, едва ли про какого-либо автора можно сказать, что он всегда писал гениально, что из-под пера его не вышло ни одного слабого произведения.
Во сколько же раз труднее решать вопрос о подлинности сочинения древнего автора, например, в данном случае эпитафия, когда от Лисия до нас не дошло ни одного аналогичного сочинения, с которым бы можно было сравнить его; а судебные речи его, естественно, должны быть писаны совершенно другим стилем, чем подобная торжественная речь, к тому же составлявшаяся по известному трафарету.

* * *

(1) Сограждане, окружающие эту могилу! Если бы я считал возможным изобразить словом величие духа мужей, здесь лежащих, то я не одобрил бы распоряжения властей, давших мне всего лишь несколько дней для приготовления речи в честь их. Но, так как весь мир во веки веков не сможет составить речи, достойной их подвигов, то, думается мне, по этой именно причине государство приказывает исполнить это поручение в такой короткий срок: государство заботится об ораторах, выступающих здесь, полагая, что при таком условии слушатели всего скорее окажут им снисхождение. (2) Но, хотя моя речь имеет своим предметом этих героев, тем не менее соревнование мое направлено не на их подвиги, а на прежних ораторов, говоривших в честь их. Их храбрость дала такое обилие материала как людям, способным сочинять стихи, так и желающим говорить речи, что, хотя наши предшественники и много сказали о них хорошего, но многое они и пропустили, да и грядущим поколениям можно еще довольно много сказать о них: нет земли, нет моря, где бы не знали их: везде, во всем мире люди, оплакивающие свои бедствия, тем самым прославляют их доблестные деяния.
(3) Итак, прежде всего я скажу о древних войнах наших предков; сказание о них я заимствую из предания. Да, и о них должны помнить все, прославлять их в песнях, говорить о них в похвальных речах, оказывать им почет во времена, подобные теперешним, учить живых примерами деяний усопших.
(4) Амазонки[3] вели древний род свой от Арея; живя на берегах реки Фермодонта, они были единственным из всех окрестных народов, который был вооружен железом, и первые в мире стали ездить на конях; при помощи их они догоняли бегущих врагов, незнакомых с таким искусством и потому не ожидавших этого, а сами оставляли своих преследователей далеко позади. Благодаря своей храбрости они считались скорее мужчинами, чем женщинами, по своей природе, потому что все видели, что превосходство их пред мужчинами по душевным свойствам больше, чем недостатки по строению тела. (5) Когда они властвовали над многими народами и действительно уже поработили соседей, они услышали рассказы о великом блеске нашей страны и ради громкой славы, с большою надеждой на успех, пошли войной на наш город, взявши с собою самые воинственные народы. Но когда они встретились с доблестными мужами, то их храбрость оказалась соответствующей их природе, и они получили славу, противоположную прежней: опасности еще более, чем их тело, показали, что они - женщины, (6) Только им одним не было дано научиться из своих ошибок, чтобы стать благоразумнее на будущее время и, вернувшись на родину, рассказать о своем несчастии и о доблести наших предков: погибши здесь и понеся кару за свое безумие, они сделали память о нашем городе бессмертной вследствие его доблести, а свое отечество лишили славы, потерпев здесь поражение. Так, пожелав завладеть чужой страной вопреки справедливости, они лишились своей вполне справедливо.
(7) Когда Адраст и Полиник[4] пошли войной на Фивы и потерпели поражение в битве, то кадмейцы[5] не позволяли хоронить убитых. Афиняне, полагая, что если кадмейцы были чем-нибудь обижены, то они подвергли врагов своих высшей каре - смерти, а между тем подземные боги не получают того, что им подобает, а горних богов оскорбляет осквернение святынь, сперва послали глашатаев и просили их разрешить похоронить убитых.[6] (8) Они держались убеждения, что люди храбрые должны мстить врагам при жизни, а лишь те, которые не надеются на себя, показывают свою храбрость на телах убитых. Ввиду того, что афиняне не могли получить этого разрешения, они пошли войной на кадмейцев, хотя у них прежде не было никакой ссоры с ними; не в угоду оставшимся в живых аргосцам, (9) но находя, что убитым на войне надо отдать последний долг, они вступили в борьбу с одной из воюющих сторон, имея в виду пользу обеих сторон, чтобы одни дальнейшим надругательством над убитыми не оскорбили еще более богов, а другие чтобы не вернулись к себе на родину лишенными отцовской чести, отрешенными от эллинского закона, утратившими общую надежду, (10) Держась таких убеждений и зная, что военное счастье для всех людей одинаково, афиняне, несмотря на многочисленность врагов, выиграли сражение, потому что правда была на их стороне. Но они не возгордились от счастья, не захотели подвергнуть кадмейцев более тяжелой каре, а, в противоположность их нечестию, показали им высоту своих нравственных качеств: получив трофеи, ради которых они пришли, - тела аргосцев, они похоронили их у себя на родине в Элевсине. Вот как отнеслись они к убитым в войске Семи против Фив!
(11) В более позднее время, когда Геракл исчез из мира людей, детей его, бежавших от Еврисфея,[7] все эллины гнали от себя из страха перед силой Еврисфея, хотя им стыдно было за свои поступки. Придя в наш город, они с мольбою сели на алтарях. (12) Несмотря на требование Еврисфея, афиняне отказались их выдать: уважение к доблести Геракла было в них сильнее страха перед собственной опасностью. Они предпочитали сражаться за слабых, имея на своей стороне правду, чем, в угоду сильным, выдать угнетенных ими. (13) Когда Еврисфей, в союзе с тогдашними властителями Пелопоннеса, пошел на них войной, то они пред лицом близкой опасности не изменили своих убеждений, а держались того же мнения, как и прежде; а между тем отец их никакого особенного благодеяния им не оказал, а каковы будут дети, достигши зрелого возраста, они не знали. (14) Однако они приняли на себя такую борьбу за них, потому что считали это справедливым, несмотря на то, что у них не было прежде вражды с Еврисфеем и никакой выгоды им не представлялось, кроме доброй славы. Они сделали это потому, что жалели угнетенных, ненавидели насильников, одним старались поставить преграду, другим хотели помочь. Свободу они видели в том, чтобы не делать ничего против своей воли, справедливость - в том, чтобы помогать угнетенным, храбрость - в том, чтобы, в случае надобности, сражаться и умирать за ту и за другую.
(15) Обе стороны были так горды, что Еврисфей со своим войском не старался ничего получить от афинян с их согласия, а афиняне не согласились бы на выдачу моливших их о защите Еврисфею, даже если бы он сам молил их об этом. Афиняне выставили только свои силы и победили в сражении войско, пришедшее из всего Пелопоннеса. У сыновей Геракла они не только тело избавили от опасности, но и душу освободили, избавив ее от страха; за доблесть отца они их увенчали победным венком, подвергая опасностям себя. (16) Дети оказались намного счастливее отца: отец сделал много добра всем людям, и жизнь его была полна трудов, стремления к победам, к чести; однако он, наказавший всех злодеев, не мог отомстить Еврисфею, хотя он был его врагом и делал ему зло; а дети его благодаря нашему городу в один и тот же день увидели и свое спасение, и месть врагам.
(17) Много было обстоятельств у наших предков, призывавших их единодушно бороться за правду. Прежде всего, начало их жизни было справедливо: они поселились не в чужой земле, подобно большинству народов, сойдясь со всех сторон и изгнав других, но они были исконными жителями: одна и та же земля была их матерью и отчизной.[8] (18) Они первые и единственные в то время изгнали бывших у них царей и установили у себя демократию, полагая, что свобода всех производит величайшее единодушие. Так как надежды при опасностях были у всех одинаковы, то они жили с чувством гражданской свободы в душе; (19) по закону оказывали почет хорошим и карали дурных; властвовать друг над другом путем насилия, думали они, свойственно диким зверям, а люди должны законом определить справедливое, словом убедить, делом повиноваться тому и другому; закон должен быть царем, слово - наставником.
(20) При таком благородном происхождении и таком же образе мыслей предки здесь лежащих совершили много славных и достойных удивления подвигов; а их потомки благодаря своей храбрости оставили повсюду вечно памятные, великие трофеи. Они одни вступили в бой со многими мириадами варваров на защиту всей Эллады.

(21) Царь Азии,[9] не довольствуясь имеющимися у него богатствами и надеясь покорить также и Европу, снарядил войско в пятьсот тысяч. Персы, думая, что, если они или добровольно привлекут к дружбе наш город, или покорят его против воли, то легко подчинят большую часть эллинов, высадилось у Марафона, рассчитывая, что у афинян будет меньше всего союзников, если они вступят в бой, пока еще эллины спорят о том, как отражать наступающих врагов. (22) Кроме того, у них еще на основании прежних подвигов наших предков составилось такое мнение о нашем городе, что, если они сперва пойдут на другой город, то будут иметь дело не только с ним, но и с афинянами, так как последние охотно придут на помощь притесняемым; если же придут прежде всего сюда, то никакие другие эллины не отважатся, спасая других, вступить с ними в открытую вражду ради тех. (23) Так рассуждали они. А между тем наши предки, не холодным рассудком оценивая опасности войны, а веря, что славная смерть оставляет бессмертную молву о героях, не испугались множества врагов, но больше положились на свое мужество. Стыдясь того, что варвары находятся в их стране, они не стали дожидаться, пока союзники узнают об этом и придут к ним на помощь, и решили, что не они должны быть благодарны другим за спасение, но остальные эллины им. (24) Единодушно приняв такое решение, они все пошли, - немногие против многих. Они были проникнуты мыслью, что умереть - общий всем удел, а быть героями - удел немногих, и что вследствие смерти жизнь не принадлежит им, а память, которую они оставят о борьбе, будет их собственностью. Затем, думали они, кого они не победят одни, тех не смогут одолеть и вместе с союзниками; в случае поражения они погибнут лишь не намного раньше других, а в случае победы освободят и других. (25) Эти герои, не щадившие тела и ради подвигов храбрости не жалевшие души, более уважавшие свои законы, чем боявшиеся битвы с неприятелями, воздвигли в своей стране, у границ ее, ради всей Эллады трофей,[10] как памятник победы над варварами, вторгшимися в чужую страну ради добычи. (26) Битву они окончили так скоро, что одни и те же гонцы принесли остальным эллинам весть и о приходе сюда варваров, и о победе наших предков. Таким образом никто из остальных эллинов не испугался грядущей опасности, а все, услышав такую весть, обрадовались своей свободе. Поэтому нет ничего удивительного в том, что хотя это - дела давно минувшие, но геройство их прославляется и теперь еще во всем мире, как будто они новые.
(27) После этого царь Азии Ксеркс,[11] относясь с пренебрежением к Элладе, обманувшись в расчетах, чувствуя позор от происшедшего, досадуя на неудачу, сердясь на виновников ее, не испытав еще несчастий и не зная храбрых мужей, спустя десять лет подготовился к войне и пришел с флотом в 1200 кораблей; и сухопутного войска он вел такое несметное число, что даже пересчитать народы, шедшие с ним, было бы не легким делом. (28) Лучшим доказательством многочисленности его войска служит то, что, имея возможность на тысяче кораблей перевезти в самом узком месте Геллеспонта сухопутное войско из Азии в Европу, он не захотел этого, полагая, что чрез это будет для него большая задержка. (29) Презирая порядок природы, дела богов, мысли людей, он проложил себе сухопутную дорогу через море и насильственно устроил плавание через сушу, построив мост на Геллеспонте и прорыв Афон. Никто не сопротивлялся ему: одни подчинились против воли, другие перешли на его сторону добровольно; одни не могли защищаться, другие были подкуплены деньгами; и то и другое действовало на них, корысть и страх. (30) При таком положении Эллады афиняне сами сели на корабли и пошли против него к Артемисию, а спартанцы с некоторыми союзниками противустали им у Фермопил, в надежде заградить проход благодаря тесноте места. (31) Произошло сражение в одно и то же время: афиняне победили на море, а спартанцы, не вследствие недостатка в мужестве, но потому, что они обманулись относительно числа как защитников, так и тех, с кем им предстояло сражаться, были истреблены, не побежденные противниками, но павши там, где были поставлены сражаться. (32) Когда таким образом одни потерпели несчастие, другие овладели проходом, неприятели пошли на наш город, а наши предки, узнав о бедствии, постигшем спартанцев, не знали, что делать при таких обстоятельствах. Они понимали, что, если встретят варваров на суше, то последние нападут с моря на тысяче кораблей и возьмут беззащитный город, а если сядут на триеры,[12] то он будет взят сухопутным войском; а сделать и то и другое, - отразить врага и оставить достаточно сильный гарнизон, - они не будут в состоянии. (33) Таким образом им предстояло выбрать одно из двух - или оставить отечество, или, примкнув к варварам, поработить эллинов; они предпочли свободу, с доблестью, бедностью и изгнанием, рабству отечества, с позором и богатством. Поэтому для блага Эллады они покинули свой город, чтобы бороться поочередно с каждым войском в отдельности, а не с обоими вместе. (34) Перевезя детей, жен и матерей на Саламин, они стали собирать также морские силы остальных союзников. Через несколько дней пришло и сухопутное войско, и флот варваров. Видя их, кто не устрашился бы при мысли, в какую великую, страшную борьбу вступил наш город за свободу эллинов? (35) Что думали те, которые смотрели на воинов, бывших на тех кораблях, когда и их собственное спасение, и исход приближавшейся борьбы были неизвестны? Что думали те, которым предстояло сражаться на море за самое дорогое для них - за победную награду, находившуюся на Саламине? (36) Их окружало со всех сторон такое множество врагов, что самым меньшим злом в это время было для них то, что они знали заранее об ожидающей их смерти, а самым большим несчастием было беспокойство о судьбе тех, которые были перевезены на Саламин, в случае успеха варваров. (37) В этом бедственном положении они, надо думать, много раз прощались друг с другом и, конечно, оплакивали свою участь: они знали, что у них кораблей мало; видели, что у неприятелей их много; им было известно, что их город покинут, страна опустошается и наполнена варварами; храмы горели, все ужасы были близки. (38) Они слышали боевые песни эллинов и варваров, сливавшиеся в один звук, слышали возгласы одобрения с обеих сторон и крик погибавших; море было наполнено трупами; обломки кораблей дружественных и вражеских во множестве сталкивались; битва долгое время оставалась не решенной: то казалось им, что они победили и спасены, то казалось, что поражены и погибли. (39) При таком страхе, конечно, они воображали, что видели многое, чего не видали, что слышали многое, чего не слыхали. Каких молений не воссылали они к богам, о каких жертвах не напоминали им! Жалели детей, тосковали по женам, горевали об отцах и матерях, думали о предстоящих бедствиях в случае неудачи. (40) Кто из богов не пожалел бы их при виде такой грозной опасности? Кто из людей не пролил бы слез? Кто не восхитился бы их смелостью? Да, они далеко превзошли всех людей мудростью в советах и мужеством в опасностях войны: они покинули город, сели на корабли, своих немногих воинов противопоставили полчищам Азии. (41) Своей победой на море они показали всему миру, что лучше с немногими бороться за свободу, чем с множеством слуг царя - за свое рабство. (42) Для свободы Эллады они сделали самый большой и самый ценный вклад: доставили полководца Фемистокла, отличавшегося красноречием, умом и деятельностью, кораблей большее число, чем все остальные союзники, людей самых опытных. И действительно, кто из остальных эллинов поспорил бы с ними умом, численностью и мужеством? (43) Таким образом, они по заслугам получили от Эллады без всякого спора первую награду за храбрость в морском сражении и по справедливости приобрели счастье, соответствовавшее опасностям, и показали азиатским варварам, что доблесть их есть истинно благородный плод родной земли.
(44) Показавши себя такими в морском сражении и взяв на себя самую большую долю опасности, они своим мужеством завоевали и для остальных эллинов свободу, сделав ее общим достоянием. Впоследствии, когда пелопоннесцы стали строить стену поперек Истма,[13] довольствуясь тем, что они сами спасутся, и считая себя избавленными от опасностей, угрожающих с моря, и равнодушно относились к тому, что остальные эллины попадут под власть варваров, (45) афиняне с гневом советовали им, если они останутся при таком решении, окружить весь Пелопоннес стеной: если они сами (афиняне), преданные эллинами, соединятся с варварами, то последним не будет надобности в тысяче кораблей, а спартанцам не поможет стена на Истме, потому что господство на море будет без всякого сражения у царя. (46) Получив такой урок, да и сами убедившись, что их поступок несправедлив и план безрассуден, а что доводы афинян, напротив, справедливы и совет очень полезен, спартанцы пришли в Платеи на помощь. Когда большая часть союзников, ввиду огромного числа неприятелей, ночью бежала со своих позиций, спартанцы и тегеаты обратили в бегство варваров, а афиняне и платейцы победили в сражении всех тех эллинов, которые, потеряв надежду на свободу, надели на себя иго рабства. (47) Славно завершивши в тот день свои прежние битвы, афиняне прочно завоевали свободу Европе и, давши доказательство своей храбрости во всех боях, сражались ли они одни или С другими, на суше или на море, с варварами или с эллинами, были удостоены всеми, - как теми, с кем вместе они сражались, так и теми, против кого боролись, - чести стать во главе Эллады.
(48) Впоследствии возникла война между самими эллинами вследствие ревности и зависти к тому, что афиняне совершили: у всех было много спеси, и каждому государству нужны были лишь ничтожные поводы к обвинениям афинян. В морском сражении, происшедшем между афинянами и эгинетами и их союзниками, афиняне захватили у них семьдесят триер.[14] (49) Пока афиняне в это же самое время держали в блокаде Египет[15] и Эгину и вся молодежь была в отсутствии, находясь во флоте и в сухопутном войске, коринфяне со своими союзниками, рассчитывая или вторгнуться в беззащитную страну, или оттянуть наше войско из Эгины, выступили в поход поголовно и заняли Геранею.[16] (50) Когда таким образом у афинян одни были далеко, другие близко,[17] они не захотели никого отозвать обратно: надеясь на свое мужество и презирая наступающих врагов, люди пожилые и не достигшие еще военного возраста захотели одни начать борьбу: (51) одни имели храбрость благодаря опытности, другие - от природы; одни сами во многих местах показали храбрость, другие подражали им; старшие умели повелевать, младшие - исполнять приказания. (52) Под начальством Миронида[18] они сами вступили в мегарскую землю: воины, уже потерявшие силы и еще не достигшие расцвета сил, победили в сражении все неприятельское войско; вступив в чужую страну, победили тех, которые хотели вторгнуться в их собственную. (53) Воздвигнув трофей в честь дела, очень славного для них и очень позорного для врагов, одни, уже не имевшие сил, а другие, еще не имевшие их, но и те и другие превосходившие храбростью противников, с величайшей славой возвратились к себе на родину: одни стали продолжать свое образование, другие - совещаться об остальных делах.
(54) Не легко одному пересказать все в отдельности опасные предприятия, совершенные многими, и в один день изобразить то, что было сделано в течение всех веков. В самом деле, какая речь, какое время, какой оратор сможет рассказать о доблести здесь лежащих мужей? (55) С великим множеством трудов, с опасностями, известными всем, с славными битвами они освободили Элладу, возвеличили отечество: семьдесят лет[19] они владычествовали над морем, среди союзников их не было внутренних междоусобий, (56) потому что афиняне не требовали того, чтобы народная масса была в рабстве у немногих, а заставляли всех иметь равные права: они не ослабляли союзников, но делали и их сильными и показали, что их собственная сила так велика, что великий царь[20] уже более не стремился завладеть чужими землями, но отдавал и часть своих и боялся за остальные свои владения. (57) В то время военные суда не приходили из Азии, не возникали тирании в Элладе, ни один эллинский город не был порабощен варварами: такую умеренность и страх внушало всему миру их мужество. За это они одни должны стоять во главе эллинов и иметь гегемонию над городами.
(58) И в несчастиях они выказали свое мужество. После гибели нашего флота в Геллеспонте,[21] вследствие ли малодушия его начальника или по замыслу богов, что было величайшим бедствием не только для нас, потерпевших это несчастие, но и для всех вообще эллинов, немного времени спустя обнаружилось, что могущество нашего города было благом для всей Эллады. (59) Когда во главе ее стали другие,[22] то победили эллинов на море те, которые прежде не осмеливались вступать в Эгейское море:[23] они поплыли в Европу; города эллинские попали в рабство:[24] в них утвердились тираны[25] - одни после нашего несчастия, другие после победы варваров, (60) Поэтому Эллада должна была тогда при этой могиле остричь себе волосы[26] и оплакать здесь лежащих, зная, что вместе с их мужеством погребается и свобода эллинов. Как несчастна осиротевшая Эллада, лишившаяся таких мужей, и как счастлив царь Азии, что во главе ее стали другие! Элладе, лишившейся их, грозит рабство, а у царя, когда гегемония перешла к другим, явилось желание подражать замыслам предков.
(61) Однако я увлекся и стал оплакивать жребий всей Эллады, но все - и отдельный человек, и государство - должны помнить и о тех мужах, которые, избегая рабства, борясь за правду и восстав на защиту демократии, вступили со всеми во вражду и вернулись в Пирей[27] не по принуждению закона, а по зову природы. В новой борьбе они подражали древней доблести предков, (62) чтобы ценою своей жизни сделать наш город общим достоянием и для остальных граждан. Смерть со свободой они предпочитали жизни в рабстве; стыдясь своих неудач столько же, сколько пылая гневом против врагов, они хотели лучше умереть в родной земле, чем жить, оставаясь на чужбине; их союзниками были клятвы и договоры, врагами, кроме прежних, - их собственные сограждане. (63) Однако они не побоялись огромного числа противников, но, подвергая свою жизнь опасности, воздвигли трофей в знак победы над врагами, и свидетелями их мужества служат могилы спартанцев, находящиеся близ этого памятника. Таким образом, они сделали наш город великим из малого, восстановили в нем согласие после раздоров, воздвигли разрушенные стены. (64) Те из них, которые вернулись на родину, показали, что их образ мыслей соответствует подвигам здесь лежащих: они обратились не к мести врагам, а к спасению отечества; не будучи в состоянии быть ниже других, но и не нуждаясь ни в каких преимуществах, они дали участие в своей свободе даже и тем, кто хотел быть в рабстве, а сами не желали делить с ними их рабство. (65) Великими и славными подвигами своими они доказали, что прежние несчастия отечества происходили не от их малодушия и не от храбрости врагов: если, при взаимных раздорах и против воли бывших там пелопоннесцев Я других врагов, они были в состоянии вернуться к себе на родину, то, очевидно, легко могли бы воевать с ними при единодушии граждан.
(66) Этих мужей прославляет весь мир за их борьбу в Пирее; но надо воздать хвалу и чужестранцам,[28] здесь лежащим, которые пришли на помощь народу и, сражаясь за наше спасение, считали своим отечеством мужество и так окончили жизнь. За это наш город всенародно оплакал их и похоронил и определил им на вечные времена те же почести, как и гражданам.
(67) Погребаемые ныне помогли коринфянам,[29] притесняемым их старыми друзьями, ставши их новыми союзниками, - помогли потому, что они держались иных убеждений, чем спартанцы: последние завидовали их счастью, а наши жалели их при виде их угнетения, не помня прежней вражды, а высоко ценя новую дружбу. Они показали всему миру свое мужество. (68) Чтобы возвеличить Элладу, они решились не только бороться за свое собственное спасение, но и умереть за свободу врагов:[30] именно они сражались с союзниками спартанцев за их освобождение. В случае победы они даровали бы им те же права; но так как с ними случилось несчастие, то они оставили пелопоннесцам крепкое рабство.
(69) При таком положении жизнь им кажется жалкой, а смерть желанной; а жребий наших и при жизни, и после смерти завиден: они воспитаны среди благ, добытых предками; достигши зрелого возраста, они сберегли их славу и показали свое мужество. (70) Да, у них много славных заслуг перед отечеством; они исправили неудачи других; они удалили войну на большое расстояние от родной земли. Они окончили жизнь, как подобает окончить ее хорошим людям, - отечеству воздав за свое воспитание, а воспитателям оставив печаль. (71) Поэтому живые должны томиться тоской по ним, оплакивать себя и сожалеть об участи их родных в течение остальной их жизни. В самом деле, какая радость им остается, когда они хоронят таких мужей, которые, ставя все ниже доблести, себя лишили жизни, жен сделали вдовами, детей своих оставили сиротами, братьев, отцов, матерей покинули одинокими? (72) При таком множестве несчастий я считаю детей их счастливыми, потому что они слишком еще малы, чтобы понимать, каких отцов лишились, а тех, от кого они Родились, жалею, потому что они слишком стары, чтобы забыть о своем несчастии. (73) Да, какое горе может быть сильнее, чем похоронить детей, которых ты родил и воспитал, и на старости лет остаться немощным, лишившись всяких надежд, без друзей, без средств, возбуждать жалость в тех, которые прежде считали тебя счастливым, желать смерти больше, чем жизни? Чем лучше они были, тем больше печаль у оставшихся. (74) Как же им перестать печалиться? Может быть, при бедствиях отечества? Нет: тогда и другие, конечно, вспомнят о них. Может быть, при счастливых обстоятельствах государства? Нет: для возбуждения печали достаточно мысли о том, что их дети погибли, а живые наслаждаются плодами их храбрости. Может быть, при личных своих опасностях, когда они увидят, что прежние их друзья бегут от их нужды, а враги надменно смотрят на их несчастия? (75) Мне кажется, мы могли бы лежащим здесь воздать благодарность только тем, если бы родителей их высоко ценили подобно им, детей их любили бы так, как будто сами были бы отцами их, а женам их были бы такими помощниками, какими были они при жизни. (76) В самом деле, кто имеет больше прав на уважение, как не лежащие здесь? Кого из живых мы можем с большей справедливостью высоко ценить, как не их родных, которые от их мужества вкусили плодов наравне со всеми другими, а по смерти их, если сказать правду, одни несут бремя несчастия?
(77) Но не знаю, к чему такие сетования: ведь нам не было неизвестно, что мы смертны. Поэтому зачем теперь горевать о том, чего мы давно ожидали? К чему так сильно тяготиться несчастиями, происходящими от природы, когда мы знаем, что смерть - общий удел и самых дурных людей, и самых хороших? (78) Ведь, если бы возможно было людям, избежавшим опасности на войне, быть бессмертными в остальное время, то живым следовало бы вечно оплакивать погибших; но и природа не может бороться ни с болезнями, ни со старостью, и божество, которому досталось управлять нашей судьбой, неумолимо. (79) Поэтому надо считать их в высшей степени счастливыми, так как они окончили жизнь в борьбе за величайшие и лучшие блага, не предоставляя себя в распоряжение судьбе и не ожидая естественной смерти, но выбрав себе самую лучшую. И действительно, память о них не может состариться, честь, оказываемая им, желанна всем. (8о) Их оплакивают за их природу как смертных, а прославляют как бессмертных за храбрость. Поэтому их погребает государство; в честь их устраивают состязания в силе, уме и богатстве[31] на том основании, что погибшие на войне заслуживают почитания наравне с бессмертными. (81) Я, с своей стороны, считаю их счастливыми и завидую их смерти и думаю, что им одним стоило родиться на свет, так как они, получив в удел тело смертное, благодаря своей храбрости оставили по себе память бессмертную. Однако надо соблюдать древние обычаи и, уважая закон отцов, оплакать погребаемых.


[1]  Разумеются кости, оставшиеся после сожжения тела на поле битвы, или скелеты, каким-либо образом препарированные.

[2]  Один из позднейших греческих авторов (Филострат) относит этот обычай даже к мифическому времени: будто бы Менесфей говорил речь во время Троянской войны в честь Аякса.

[3] Амазонки — мифическое воинственное женское племя, местопребыванием которого греки считали главным образом страну около реки Фсрмодонта в Каппадокии (в Малой Азии), откуда они пришли в Скифию на берега Меотийскго озера (теперешнего Азовского моря) и Танаиса (Дона). Но местом их жительства считали и другие страны.

[4] Адраст и Полиник — главные герои мифического похода «Семи против Фив». Адраст — царь Аргоса, а Полиник — сын знаменитого Эдипа, царя фиванского, изгнанный из Фив и нашедший приют в Аргосе у Адраста. Поход аргосцев под предводительством семи царей, в числе которых были Адраст и Полиник, был предпринят с целью сделать Полиника царем Фив.

[5] Кадмейцы — фиванцы.

[6] Поход семи царей против Фив окончился неудачей для аргосцев: войско их было побеждено фиванцами, и все предводители убиты, кроме Адраста, который бежал в Афины и просил помощи у афинян для похорон павших воинов, которым новый царь фиванский, Креонт, отказывал в погребении. Афиняне под предводительством своего царя Тесея выступили против фиванцев, победили их и похоронили павших аргосцев в Элевсине. Эти обстоятельства и разумеются в § 7—10. «Подземные боги не получают того, что им подобает»: лишая убитых погребения, фиванцы этим лишают подземных богов того, что им подобает, именно мертвых, которые через это не могут попасть в подземный мир. То же лишение погребения имеется в виду в словах § 9: «другие (т. е. аргосцы), чтобы не вернулись на родину лишенными отцовской чести (т. е. чести, которая, по завету отцов, оказывается мертвым посредством погребения), отрешенными от эллинского закона (т. е. обычая, свойственного эллинам, хоронить умерших), утратившими общую надежду» (т. е. надежду на погребение, общую всем людям).

[7] В § 11—16 имеется в виду следующий миф. По смерти Геракла Еврисфей, царь микенский, по приказанию которого Геракл совершил 12 подвигов, преследовал его детей, опасаясь, как бы они не отняли у него царскую власть. Афиняне вступились за них, дали им у себя приют, и, когда Еврисфей вследствие этого начал войну с афинянами, они разбили его в сражении, в котором он и был убит.

[8] Афиняне очень гордились тем, что они были в Аттике не пришельцами, а «автохтонами», т. е. жили в ней искони. По словам Фукидида (1,2), Аттика вследствие скудости почвы не привлекала жадности завоевателей, так что население ее не менялось. Геродот (VII, 161) называет афинян древнейшим народом и единственными из эллинов, не менявшими места поселения.

[9] В § 21—26 речь идет о первом походе персов против Греции в царствование Дария (490 г.). Персы под начальством Датиса и Артаферна переплыли на кораблях через Эгейское море и высадились в Аттике при Марафоне, где и были разбиты афинянами под начальством Мильтиада. Так как Марафон находился недалеко от морского берега, то и сказано, что трофей воздвигнут у границ страны.

[10] Трофеем назывался у греков памятник, сооруженный победителями на поле битвы в знак бегства неприятелей. Он состоял из сложенного в кучу оружия, отнятого у неприятелей; иногда же оно было только украшением памятника, сделанного из древесных стволов, которым старались придать человеческий вид.

[11] В § 27—47 говорится о втором походе персов против Греции в царствование Ксеркса (480—479 гг.). Против персов выступил спартанский царь Леонид с 300 спартанцев. Они встретились с врагом в ущелье Фермопилах, но были обойдены и все погибли после геройского сопротивления. Греческий флот дал персидскому флоту два сражения при Артемисии (§ 30), мысе на северной оконечности острова Евбеи. В морской битве при острове Саламине персы были разбиты, и Ксеркс бежал, оставив Мардония с 300 тысячами сухопутного войска. Это войско было побеждено греками при Платее в 479 г. Война закончилась победой греков над персами у подошвы горы Микале в Малой Азии.

[12] Триера — военный корабль, имевший три ряда весел — один ряд над другим.

[13] Пелопоннесцы при нашествии Ксеркса хотели защищать только свой полуостров; для этой цели они построили поперек Истма (т. е. Коринфского перешейка) стену, за которой и поставили свои войска.

[14] Война Афин с островом Эгиной происходила в 458 г. и окончилась взятием афинянами у Эгины 70 военных кораблей. Этим морское могущество Эгины было сокрушено.

[15] Поход афинян в Египет в 460 г. на помощь персидскому сатрапу Инару, восставшему против своего царя.

[16] Война афинян с коринфянами и их союзниками, происходившая в 458 г. Геранея — гора в Мегариде.

[17] Далеко происходили афинские войны — в Египте, а близко — на острове Эгине.

[18] Когда коринфяне вторглись в Мегару (458 г.), чтобы выручить Эгину, они были разбиты Миронидом, ставшим во главе оставшихся в городе стариков и несовершеннолетних.

[19] Морская гегемония Афин длилась от конца Персидских войн до конца Пелопоннесской войны, — с 479 г. по 405 г.

[20] Великим царем греки называли персидского царя.

[21] Морское сражение при Эгос-Потамосе, речке на Фракийском Херсонесе, впадающей в Геллеспонт, когда спартанцы истребили афинский флот в 405 г. и тем положили конец Пелопоннесской войне. Замечательно, что оратор от событий 458 г. переходит прямо к 405 г., пропуская Пелопоннесскую войну.

[22] «Другие» — т. е. спартанцы.

[23] Персы по Кимонову миру (449 г.) обязались не допускать свой флот в Эгейское море далее известных границ. «Поплыли они в Европу», т. е. получили возможность аннулировать этот договор, в 394 г., когда афинский полководец Конон, командуя персидским флотом вместе с персом Фарнабазом, разбил спартанский флот при Книде (городе в Малой Азии), после чего направился в Афины, чтобы восстановить разрушенные спартанцами в 404 г. стены.

[24] Разумеется, может быть, Анталкидов мир 387 г., по которому все греческие города в Малой Азии были отданы под власть персов. На этой фразе, между прочим, основываются критики, не признающие Лисия автором этой речи. Но место это имеет неопределенный смысл.

[25] После поражения Афин в 404 г. спартанцы получили гегемонию над Элладой и начали учреждать в греческих городах олигархическое управление, ставя в них свои гарнизоны с «гармостом» (наместником) во главе. Под «победой варваров» автор разумеет вышеупомянутую победу персов в 394 г.

[26] Одним из знаков траура была стрижка волос. Здесь, конечно, метафора, в смысле «предаться печали».

[27] Афинские граждане, бежавшие из родного города при владычестве Тридцати тиранов. В 404 г. они вторглись в Аттику под начальством Фрасибула, завладели Пиреем и после победы над сторонниками тиранов восстановили демократию. Сделали они это, говорит оратор, «не по принуждению закона, а по зову природы». Об этой же борьбе афинских изгнаннике» с приверженцами Тридцати тиранов идет речь в § 62—65. См. введение к речи XII, отдел 56.

[28] «Чужестранцы» — жители других греческих городов, принимавшие участие в освобождении Афин от владычества Тридцати тиранов, главным образом фиванцы, но также мегарцы и аргосцы.

[29] Персидский царь Артаксеркс, раздраженный тем, что греки помогали его брату Киру Младшему в намерении свергнуть его с престола, приказал сатрапу Тиссафсрну снова поработить греческие приморские города в Малой Азии, которые во время восстания Кира приняли его сторону. Города обратились за помощью к спартанцам, которые послали им на помощь войско. Когда победа стала склоняться на сторону спартанцев, персам удалось посредством подкупа приготовить им врагов в самой Греции (395 г.). Беотийцы, коринфяне и аргосцы, завидуя возрастающему могуществу Спарты и неоднократно оскорбленные ее высокомерной политикой, легко поддались влиянию персидского золота и заключили между собою союз против Спарты; к этому союзу вскоре пристали и Афины. Спартанский полководец Лисандр поспешно двинулся в Беотию, чтобы мгновенным ударом отразить грозящую опасность, но проиграл сражение при Галиарте и сам пал в битве (395 г.). Спартанский царь Агесилай, воевавший с персами в Малой Азии, принужден был прекратить военные действия и идти в Грецию. Он выиграл сражение при Коронее в Беотии (394 г.); но плоды этой победы были уничтожены поражением спартанцев персами в морском сражении при Книде, в котором над персидским флотом начальствовал афинский адмирал Конон. Лишившись гегемонии на море, спартанцы оставались в пределах Пелопоннеса, где они под начальством Агесилая с переменным счастьем боролись за обладание Коринфом и Коринфским перешейком (394—387 гг.). Это и есть «Коринфская война»; афинянам, павшим во время ее, и посвящена рассматриваемая нами речь. Когда даровитый афинский военачальник Ификрат истребил спартанский отряд, война приняла опасный для спартанцев оборот. Они послали в Персию Анталкида с целью доставить Спарте дружбу «великого царя» и поддержку их гегемонии с его стороны. Так заключен был позорный Анталкидов мир (387 г.), по которому греческие города в Малой Азии и остров Кипр были отданы персам, а все остальные греческие города и острова (кроме Лемноса, Имброса и Скироса, которые должны были остаться за Афинами) объявлены свободными и самостоятельными. С § 67 до конца речи оратор говорит на основную тему своей речи — об афинских воинах, павших во время Коринфской войны.

[30] Под врагами разумеются пелопоннесские союзники Спарты во время Коринфской войны: в случае победы афинян союзники Спарты стали бы такими же свободными, как сами афиняне; вследствие же «несчастия» афинян они должны были остаться под владычеством Спарты; под несчастием разумеется их смерть в сражении.

[31] Из этого места видно, что торжественные погребения воинов сопровождались состязаниями как физическими («в силе»), так и умственными («в уме»), например, состязаниями поэтов и драматическими представлениями, при устройстве которых богатые люди соперничали между собою в пышности и богатстве их постановки («в богатстве»).

III. Речь в защиту против обвинения Симона

Подсудимый, имя которого не названо, пожилой человек, состоятельный и много послуживший государству (§ 4, 47), обвиняется некоим Симоном, что он ранил его во время ссоры из-за мальчика, по имени Феодот, родом из Платеи, в которого они оба влюблены. Истец квалифицирует это преступление как нанесение раны с обдуманным намерением. Но подсудимый указывает, что закон, на который ссылается истец, имеет в виду не .простое нанесение раны, но нанесение раны с целью убийства (§ 40-43), а такой цели у него не было. Ввиду того, что инкриминируемое преступление таким образом имеет отношение к делам об убийстве, суд происходит не в Гелиэе, а в Ареопаге, которому подсудны были дела об убийстве. В случае обвинительного приговора подсудимый должен был подвергнуться изгнанию из отечества и конфискации имущества (§ 38, 40, 42, 43, 44, 47 и речь IV, § 18).
Из того, что в § 45 упоминаются сражения при Коринфе и Коронее в 394 г., видно, что речь эта написана не ранее этого года.
Эта речь, подобно первой и многим другим, интересна в культурно-бытовом отношении, представляя списанную с натуры картину афинских нравов. У подсудимого, солидного человека, по-видимому не женатого, живет в доме сестра-вдова с дочерьми-девушками (§ 6), и тем не менее он не совестится ввести в дом мальчика.
Суд в Ареопаге отличался архаическим характером: он происходил под открытым небом, чтобы присутствующие не осквернились, находясь под одной крышей с преступником, - может быть, даже ночью, чтобы судьи не видели выражения лиц ораторов, а только слышали слова их. Стороны были приводимы к особой, весьма торжественной присяге: стоя на частях борова, быка и барана, принесенных в жертву, присягавшие обрекали на гибель себя, свою семью и род, если скажут неправду. Обвинитель и подсудимый произносили лично по две речи, причем должны были говорить только относящееся к делу, без риторических прикрас и не действуя на судей просьбами или слезами. Они стояли при этом на двух необделанных камнях - обвинитель на камне непрощения, подсудимый на камне обиды. После первой речи всякий обвиняемый, кроме убийцы родителей, мог добровольным изгнанием избавиться от осуждения. На третий день ареопагиты постановляли приговор, руководствуясь главным образом своим внутренним убеждением, а не речами или свидетельскими показаниями. Признанный виновным в умышленном убийстве был приговариваем к смертной казни с конфискацией имущества, в умышленном нанесении ран - к изгнанию и конфискации имущества; при равенстве голосов "за" и "против" подсудимый был оправдываем.

* * *

(1) Члены Совета![1] Много дурного знаю я за Симоном, но я никогда не думал, что он может дойти до такой наглости, что подаст жалобу, якобы потерпевший, в деле, за которое он сам должен бы был подвергнуться наказанию, и выступит перед вами, давши такую великую, святую клятву.[2] (2) Если бы решать мое дело должны были другие какие-нибудь люди, то я очень боялся бы этого процесса, видя, что иногда пускаются в ход такие интриги и бывают такие случайности, что часто для обвиняемого получается результат неожиданный. Но, выступая перед вами, я надеюсь на справедливое решение дела. (3) Особенно неприятно мне, члены Совета, что я вынужден буду говорить перед вами о таких вещах, оглашать которые во всеуслышание мне было так стыдно, что я сносил молчаливо обиду. Но, раз Симон поставил меня в такую необходимость, я расскажу вам все, что произошло, ничего не скрывая. (4) Если я не прав, члены Совета, я не прошу к себе никакого снисхождения; а если я докажу свою невиновность в том преступлении, на которое указывал Симон в своей клятве, но, с другой стороны, вы найдете, что моя любовь к этому мальчику есть глупость, неприличная в мои годы, то прошу вас из-за этого не думать обо мне дурно: вы знаете, что страсть свойственна всем людям, но что самый лучший в нравственном отношении человек, пожалуй, тот, кто может переносить несчастия от любви, не нарушая общественного спокойствия.
(5) Мы оба влюбились в одного мальчика из Платей, Феодота. Я хотел приобрести его расположение подарками, а Симон думал заставить его исполнять свои желания насилием, противозаконным путем. Сколько неприятностей вынес от него мальчик, об этом трудно было бы рассказать, а сколько зла он мне наделал, об этом, я думаю, надо вам сообщить. (6) Один раз, узнавши, что мальчик у меня, он пришел к моему дому ночью пьяный, выбил двери и вошел в женскую комнату, несмотря на то, что там была моя сестра со своими дочерьми, которые прожили жизнь так скромно, что они стыдятся, даже когда видят их родные.[3] (7) Но он дошел до такой наглости, что не хотел уходить оттуда, пока сбежавшиеся люди и его товарищи, пришедшие с ним, не выгнали его силой, понимая, как непристойно он поступил, войдя к молоденьким девушкам-сиротам. Но он не только не раскаялся в этой дерзкой выходке своей, но, напротив, отыскав место, где мы обедали, совершил поступок, который показался бы в высшей степени абсурдным и невероятным, если кто не знает его бешеного характера. (8) Он велел вызвать меня из дома и, как только я вышел, принялся меня бить; а когда я дал ему отпор, он отошел в сторону и начал бросать в меня каменьями. В меня он, правда, не попал, а Аристокриту, который вместе с ним пришел ко мне, он разбил лоб брошенным камнем. (9) Я понимал, конечно, члены Совета, что мне нанесено тяжкое оскорбление; но, как я уже и раньше сказал, я стыдился своей несчастной страсти и потому сносил это молчаливо. Я предпочитал оставить без наказания эти преступные действия, чем прослыть за дурака у сограждан: я знал, что подобный поступок будет для этого негодяя вполне естественным; а надо мною, по случаю такого приключения, посмеются многие из тех, которые относятся недоброжелательно к гражданам, желающим быть порядочными людьми, (10) Я не знал, члены Совета, как мне реагировать на его противозаконные действия, до такой степени, что счел за лучшее покинуть родной город. Поэтому, взяв с собою мальчика (надо уж говорить всю правду), я уехал из города. Когда я нашел, что прошло уже достаточно времени для того, чтобы Симон позабыл мальчика и раскаялся в прежних своих проступках, я вернулся обратно. (11) Раз я пошел в Пирей; а Симон, сейчас же узнав о том, что Феодот вернулся и находится у Лисимаха, жившего недалеко от дома, который нанимал Симон, пригласил к себе некоторых своих приятелей. Они стали завтракать и пить, поставивши на крыше сторожей, чтобы затащить к себе мальчика, когда он выйдет. (12) В это время я возвращался из Пирея и мимоходом зашел к Лисимаху; немного времени спустя мы вышли. Тут они, уже пьяные, выскочили и бросились на нас. Некоторые из его компаньонов не захотели принимать участия в его преступном деле, а другие, вот этот Симон, Феофил. Протарх и Автокл, потащили было мальчика; но он бросил гиматий и пустился бежать. (13) Я рассчитывал, что ему удастся убежать, а что они, как только повстречаются с людьми, устыдятся и повернут обратно; с такой мыслью я пошел по Другой дороге: так сильно я опасался их и смотрел на все их поступки как на большое несчастие для меня. (14) Таким образом, на этом месте, где, по словам Симона, произошла драка, никто ни из них, ни из нас не был ранен в голову и не получил никакого другого увечья: в свидетели этого я представлю вам лиц, находившихся при этом происшествии.
(Свидетели.)
(15) Итак, члены Совета, что он был виноват и злоумышлял против нас, а не я против него, это засвидетельствовано вам людьми, бывшими при этом. После этого мальчик вбежал в сукновальню, а они, ворвавшись туда вместе с ним, повели его силой, несмотря на его крики, вопли и взывания к свидетелям. (16) Сбежалось множество народа: все негодовали на это, говорили, что это возмутительный поступок; но те не обращали никакого внимания на эти речи, а сукновала Молона и несколько человек других, которые вздумали было заступиться за него, избили. (17) Они уже поравнялись с домом Лампона, когда я повстречался с ними, идя один. Я нашел, что с моей стороны недостойно и позорно равнодушно отнестись к такому беззаконному и насильственному акту над мальчиком, и я стал отнимать его. На мой вопрос, почему они совершают такое противозаконное действие по отношению к нему, они не захотели отвечать, но, оставив молодого человека, стали бить меня. (18) Произошла драка, члены Совета; мальчик бросал в них каменьями, я защищался, они в нас бросали, да сверх того еще били его, потому что были пьяны, он тоже защищался, все бывшие тут помогали нам как обиженной стороне; в этой суматохе мы все получили раны в головы. (19) Все его товарищи, безобразничавшие с ним, при первой встрече со мной после этого просили у меня прощения, не как потерпевшие, а как виновные; и, хотя с того времени прошло четыре года, никто из них не сделал мне никогда ни одного упрека. (20) А этот Симон, бывший виновником всей этой неприятной истории, прежде не предпринимал ничего из боязни за себя; а когда он узнал о моей неудаче в одном частном деле по поводу обмена имущества,[4] то у него пропал страх передо мною, и он с такой наглостью вовлек меня в подобный процесс. А в доказательство того, что я и в данном случае говорю вам правду, я представлю вам в свидетели бывших там лиц.
(Свидетели.)
(21) Вы слышали и от меня, и от свидетелей, как было дело; но мне хотелось бы, члены Совета, чтобы Симон был одних со мною убеждений; чтобы, узнав от нас обоих правду, вы легко могли вынести справедливый приговор. Но, так как он нисколько не думает о данных им клятвах, то я попробую дать вам объяснения также и об его лживых показаниях. (22) Он имел наглость утверждать, будто бы он заключил условие с Феодотом[5] и дал ему триста драхм,[6] а я будто бы злонамеренно отвлек от него мальчика. Если бы это была правда, то ему следовало бы пригласить как можно больше свидетелей и договориться об этом деле законным порядком. (23) Но он, очевидно, ничего подобного никогда не делал, а оскорблял и бил нас обоих, бражничал, вышибал двери и врывался по ночам к свободным женщинам. Эти факты должны служить вам, члены Совета, главным доказательством лживости его утверждений.
(24) Посмотрите, как невероятны его показания. Состояние свое он оценил все в двести пятьдесят драхм.[7] Странно, что он нанял мальчика для удовлетворения своей страсти за сумму, большую той, которую он сам имеет. (25) Но ему мало того, что он солгал только об этом, - о том, что он дал деньги: он дошел в своей наглости до того, что уверяет, будто он получил их обратно. Но можно ли поверить тому, что тогда мы решились на такое преступление, в каком он нас обвиняет,[8] с целью не возвращать ему тех трехсот драхм; а когда мы побили его в драке, тогда отдали ему эти деньги, не обеспечив себя от привлечения к суду и безо всякой необходимости для нас? (26) Нет, члены Совета, все это - его выдумки и обман. Уверение, что он дал деньги, имеет ту цель, чтобы не сочли преступлением с его стороны, что он, не заключив никакого договора, решился произвести такое насилие над мальчиком; а притворное заявление о получении их он делает потому, что, как всем известно, он не предъявлял никогда претензий о деньгах и даже не делал о них никакого упоминания.
(27) Он говорит далее, что был мною жестоко избит у его собственных дверей. Но всем известно, что он гнался за мальчиком больше четырех стадий,[9] совершенно целый и невредимый, и от этого он отпирается, несмотря на то, что это видели более двухсот человек.
(28) Затем он рассказывает, будто мы пришли к его дому с черепком[10] в руках и будто бы я грозил его убить и будто это есть заранее обдуманное намерение. Но я думаю, члены Совета, легко догадаться, что это - ложь, не только вам, привыкшим разбирать такие дела, но и всякому другому. (29) В самом деле, кто поверит, что я с заранее обдуманным намерением и с злым умыслом пришел к Симонову дому днем, с мальчиком, когда У него собралось столько народа? Разве только я сошел с ума и захотел один драться с многими. К тому же еще я знал, что увидать меня у своих дверей ему было бы приятно, если он, приходя сам к моему дому, ворвался в него силой и, не обращая внимания ни на сестру мою, ни на дочерей ее, осмелился искать меня и, найдя место, где я обедал, вызвал меня из дома и стал бить.
(30) Тогда, значит, я, из боязни огласки, не поднял шума и смотрел на его подлость как на роковое для меня несчастие; а через несколько времени, наоборот, как он утверждает, захотел огласки? (31) Если бы мальчик был у него, то его ложь имела бы хоть какое-нибудь правдоподобие, именно, что я, под влиянием страсти, вынужден был сделать какую-то невероятную глупость. Но мальчик с ним даже не разговаривал, а ненавидел его больше всего на свете и жил у меня. (32) Кто из вас в таком случае поверит, что я, прежде уехавши за море из города с мальчиком, чтобы избежать борьбы с Симоном, потом, по возвращении, повел бы его к Симонову дому, где я должен был ожидать массу неприятностей? (33) Кто поверит, что я, имея против него злой умысел, пришел бы туда настолько неприготовленным, что не взял себе на помощь ни друзей, ни слуг и вообще никого, кроме вот этого ребенка, который помочь мне не был в силах, а выдать меня мог бы под пыткой,[11] если бы я совершил такое преступление? (34) Или уж не дошел ли я до такой глупости, что, имея злой умысел против Симона, не стал подкарауливать его там, где можно было его застигнуть одного, ночью ли или днем, а пришел туда, где, как я должен был предполагать, меня увидало бы и избило бы множество людей, как будто я против себя самого придумал это "обдуманное намерение" для того, чтобы мне испытать как можно больше поругания от своих врагов? (35) Затем, члены Совета, легко догадаться, что он лжет, также из рассказа о бывшей драке. Мальчик, как только понял, в чем дело, бросил гиматий и пустился бежать; они погнались за ним, а я пошел другой дорогой. (36) А кого следует считать в данном случае виновниками? Тех ли, которые бежали, или тех, которые старались их догнать? Я, с своей стороны, думаю, для всякого очевидно, что бегут люди, боящиеся за себя, а гонятся за ними желающие сделать им какое-нибудь зло. (37) И не могут они возразить, что, хотя такое соображение правдоподобно, но в данном случае дело было не так. Нет, они, схвативши мальчика на улице, повели его силой; а я, встретившись с ними, их не трогал, а стал отнимать мальчика; но они продолжали вести его насильно и меня били. Это вам засвидетельствовано находившимися там лицами. Поэтому будет возмутительная несправедливость, если вы признаете меня виновным с заранее обдуманным намерением в деле, в котором они вели себя так возмутительно и противозаконно. (38) Что же было бы со мною, если бы произошло что-нибудь противоположное тому, что случилось теперь, - если бы я с толпой приятелей, повстречавшись с Симоном, затеял бы с ним драку, стал бы его бить, преследовать и, догнавши, старался бы увести его силой, - коль скоро теперь, когда он это сделал, я попал в такой процесс, в котором мне грозит опасность лишиться отечества и всего своего имущества?[12] (39) Но самое важное, самое ясное доказательство - это то, что человек, которого, по его словам, я обидел, против которого я злоумышлял, в течение четырех лет не решался принести вам жалобу на меня. Все люди, когда у них отнимают предмет их страсти, да еще побьют, в раздражении сейчас же стараются отомстить, а он - лишь много времени спустя.
(40) Итак, члены Совета, я думаю, что я в достаточной степени доказал свою полную невиновность в этом деле. На ссоры из-за подобных вещей я смотрю так, что, хотя Симон нанес мне много разных оскорблений, хотя он ранил меня в голову, я все-таки не решился жаловаться на него в суд: я считаю жестоким добиваться изгнания из отечества человека за то, что мы поссорились друг с другом из-за мальчика. (41) Затем, я не видел вовсе заранее обдуманного намерения,[13] если рану нанес человек, не имевший желания убить. В самом деле, кто настолько глуп, чтобы стал задолго обдумывать, как бы нанести рану какому-нибудь своему врагу? (42) Но очевидно, что и наши здешние законодатели нашли нужным назначить изгнание из отечества не на тот случай, что кто-нибудь в драке разобьет голову другому, - иначе они многих изгнали бы; нет, они установили кары столь суровые для таких людей, которые ранили кого-либо с намерением убить, но убить не могли: законодатели полагали, что они должны понести наказание за то, что замыслили и заранее обдумали и, хотя не достигли своей цели, тем не менее сделали, что от них зависело. (43) К такому решению о заранее обдуманном намерении вы приходили уже и прежде много раз. И действительно, если кто получил рану в пьяном виде и в раздражении, или при игре, или при перебранке, или при ссоре из-за любовницы, то было бы жестоко с вашей стороны за проступки, в которых все раскаиваются образумившись, назначать кары столь суровые и жестокие, как изгнание граждан из отечества.
(44) Особенно странным мне кажется склад его ума. Одному и тому же человеку несвойственно, думается мне, и любить, и быть лживым доносчиком: одно свойственно человеку простодушному, другое отъявленному мошеннику. Я хотел бы иметь возможность показать вам его преступную натуру и на основании других фактов, чтобы вы знали, что он гораздо более заслуживал бы находиться сам под угрозой смертного приговора, чем подвергать других опасности лишиться отечества. (45) Я не буду говорить о других фактах; упомяну лишь о том, который, на мой взгляд, вы должны узнать и который послужит вам доказательством его дерзости и наглости. В Коринфе, явившись туда после сражения с неприятелем и похода на Коронею,[14] он подрался с таксиархом[15] Лахетом и стал бить его. Хотя все граждане участвовали в этой войне поголовно, но он один из всех афинян был исключен стратегами из войска как человек, совершенно не подчиняющийся дисциплине и никуда не годный.
(46) Я мог бы рассказать про него еще много другого; но, так как закон не разрешает у вас говорить о том, что не относится к делу,[16] то прошу вас запомнить вот что: они силой врывались в наш дом, они преследовали, они силой хватали нас на улице. (47) Помня это, вынесите справедливый приговор и не допустите, чтобы я несправедливо был изгнан из отечества, для блага которого я подвергался многим опасностям и нес много повинностей, которому я не причинил никакого зла, равно как и мои предки, а пользы принес много. (48) Поэтому я имею право рассчитывать на ваше сострадание и на сострадание других не только в случае, если бы меня постигло какое-нибудь несчастие, которое хочет причинить мне Симон, но также и по поводу того, что мне пришлось из-за такого дела попасть в такой судебный процесс.


[1] Члены Совета — ареопагиты; см. введение.

[2] См. введение к этой речи.

[3] В греческих домах было особое женское помещение. Конечно, такое отделение женщин от мужчин могло быть только в домах сравнительно богатых; в бедных домах самая теснота помещения исключала возможность разъединения полов. Если в зажиточных семьях даже с отцом или мужем женщина проводила мало времени, то грубейшим неприличием и тяжким оскорблением супружеских прав считалось проникновение постороннего в женское отделение; даже призываемый на помощь друг или родственник не решался проникнуть туда. Интересный случай рассказан в речи Демосфена (XLVII, 55 и сл.): однажды хозяина не было дома; оставались только женщины, им грозила опасность грабежа. Слуги соседей, слыша крик и видя грабеж дома, одни со своих крыш звали прохожих, другие пошли на другую улицу и, увидав шедшего Гагнофила, просили его прийти. Он подошел к дому, но войти в дом не решился, «потому что считал это незаконным при отсутствии хозяина», а, находясь на участке соседа, смотрел, как грабители выносили вещи. Равным образом, считалось неприличным для женщины выходить из дома, кроме некоторых случаев (праздники и похороны).

[4] Вместо постоянного подоходного налога в Афинах были натуральные повинности («литургии»). Главные виды литургий были: снаряжение военного корабля (триеры), снаряжение хора для драматического представления или музыкального состязания и устройство гимнастических игр. Литургии лежали тяжелым гнетом на зажиточных гражданах и метеках. Всякий гражданин, которому казалась слишком обременительной или неправильно наложенной та или другая литургия, мог предложить ее более богатому и, в случае отказа последнего, имел право потребовать от него поменяться имуществом.

[5] Как видно из этого места и из § 24 и 26 (а также и из других авторов), даже для такой цели можно было заключать договоры: до такой степени был распространен в Греции этот порок. (Более подробно об этой стороне греческой жизни сказано в книге W. A. Becker’a «Charikles», II, 252, и о договорах, с. 268—269.)

[6] Около 75 рублей.

[7] Около 65 рублей. Между экстраординарными доходами государства первое место занимала прямая подать, которая взималась на военные надобности при затруднительном положении государства, всякий раз по особому народному определению, с таким расчетом, что более богатые люди платили не только в количественном, но и в процентном отношении больше, чем беднейшие. Для этого граждане сами оценивали свое имущество, но эта оценка подлежала ревизии особой должностной коллегии. О такой же оценке имущества, как здесь, упоминается и в речи XIX, 48.

[8] Истец, по-видимому, представил дело в таком виде, что ответчик, не желая возвратить Симону деньги (300 драхм), которые он уплатил Феодоту, хотел его убить «тогда», т. е. в драке.

[9] Стадия — 185 метров, 4 стадии — 740 метров.

[10] Как видно из этого места, а также из речи IV, 6, в драке употребляли не только каменья, но и черепки (вероятно, крупные, от какого-нибудь большого глиняного предмета с толстыми стенками).

[11] Пытка при допросе свидетелей применялась лишь в том случае, если свидетель был раб; если он был свободный, но иностранец, то пытка в некоторых случаях тоже могла применяться. В нашем случае мальчик был родом из города Платеи; хотя платейцы имели право афинского гражданства, но не все. Вероятно, и мальчик не имел этого права, а может быть, даже и был рабского происхождения, хотя последнее маловероятно.

[12] См. введение к этой речи.

[13] См. введение к этой речи.

[14] Имеется в виду Коринфская война. См. примеч. 27 к речи И.

[15] Каждая афинская фила поставляла для армии батальон (таксис) тяжело вооруженных воинов (гоплитов), которым командовал таксиарх.

[16] См. введение к этой речи.

IV. Речь о нанесении раны с заранее обдуманным намерением. В защиту кого и в ответ кому, неизвестно

Первая часть этой речи потеряна. Поэтому в ней нет ни вступления, ни диэгезы, а только аргументация. Но возможно предположить, что это - "девтерология", т. е. вторая, дополнительная речь: как мы сказали во введении к речи III, при суде в Ареопаге каждой из тяжущихся сторон предоставлялось по две речи. Таким образом, изложение дела было в первой речи. Юридический казус, для которого она написана, тот же, что в речи III. Дело идет также о нанесении раны с целью убийства с заранее обдуманным намерением. Поэтому суд происходит также в Ареопаге. Наказание, грозящее подсудимому, - также изгнание из отечества и конфискация имущества.
Истец и ответчик совместно пользовались девушкой-рабыней. Истец доказывал, что он был единственным собственником ее; ответчик утверждает, что она была предметом общего владения их обоих.
Дело, по-видимому, состояло в следующем. Между этими противниками возник спор по поводу литургии (см. речь III, примеч. 4), которую один хотел свалить на другого; дело дошло до обмена имущества (из этого видно, что оба они были люди состоятельные). Но они скоро примирились, и в силу этого каждый должен был вернуть имущество прежнему владельцу. Но еще раньше этого они вскладчину купили рабыню и пользовались ею сообща. По-видимому, она находилась у подсудимого, а при обмене имущества она, вместе с прочим достоянием его, перешла к обвинителю; из-за нее-то, как уверяет подсудимый в § 2, истец и желал произвести обмен имущества (но текст в этом месте не вполне ясен). Когда произошло примирение и оба имущества вернулись к прежним владельцам, обвинитель, возвратив подсудимому волов, рабов и все прочие предметы сельского хозяйства, рабыню оставил себе, как будто единственный владелец ее, не уплатив совладельцу затраченной им на нее суммы. Ввиду этого ответчик, придя однажды в дом истца (впрочем, по приглашению его, как видно из § 11), заявил свои права на нее. Между ними произошла драка, причем истец получил легкую рану, за которую он и привлек своего соперника к суду.

* * *

(1) Странное дело, члены Совета: он оспаривает, что между нами состоялось примирение, и, не имея возможности отрицать, что он вернул пару волов, рабов и все предметы сельского хозяйства, полученные им[1] при обмене имущества,[2] тем не менее отрицает наш уговор о рабыне, о том, чтобы нам пользоваться ею сообща, - хотя его согласие касалось очевидно всех предметов. (2) Обмен имущества он произвел, несомненно, из-за нее: но причину, по которой он отдал то, что[3] получил, он едва ли укажет другую (если захочет сказать правду), кроме той, что друзья устроили примирение между нами по всем этим пунктам. (3) Как жаль, что ему не выпал жребий быть судьей на Дионисиях![4] Тогда вам было бы видно, что он со мной примирился, если бы он присудил победу моей филе.[5] Но он записал это в наше условие, а жребий ему не выпал. (4) Что я говорю правду, это знают Филин и Диокл;[6] но им нельзя выступить свидетелями, потому что они не принесли присяги по делу, по которому я обвиняюсь; а то у вас не было бы никакого сомнения в том, что я его предложил в кандидаты на место судьи и что, насколько от меня зависело, он сел на судейском месте. (5) Но пусть он был моим врагом, если он так хочет; я не стану с ним пререкаться об этом; это безразлично. Итак, я пришел сам с целью его убить, как он утверждает, и силою вошел к нему в дом. Так почему же я его не убил, если жизнь его была в моих руках и перевес был на моей стороне до такой степени, что я мог даже увести с собою рабыню? Пусть он объяснит это вам. Нет, он не может этого сказать. (6) Затем, все вы знаете, что ударом кинжала я скорее убил бы его, чем битьем кулаками. Между тем, как видите, он и сам не обвиняет меня в том, что со мною было что-нибудь подобное, а говорит, что удар ему нанесен был черепком.[7] Но уже из его слов видно, что тут не было обдуманного намерения. (7) В самом деле, я не пришел бы так, безо всего, потому что ведь неизвестно было, найду ли я у него что-нибудь, чем его убить, но, идя к нему, я взял бы что-нибудь из дома. Но он признает, что я пришел к нему на пир, где были мальчики, флейтистки и вино. Если так, то какое же тут обдуманное намерение? Я, с своей стороны, никоим образом его не вижу. (8) Но он в своей безрассудной страсти поступает как раз наоборот по сравнению с другими: он хочет сразу двух вещей,-- и денег не отдавать, и владеть этой рабыней. Возбужденный страстью к ней, он имеет наклонность драться и буйствовать; приходится по необходимости дать ему отпор. А она, желая, чтобы мы оба любили ее, то его, то меня уверяет в своей любви.
(9) Я, как сначала смотрел на это спокойно, так и теперь смотрю; а он дошел до такого безумия, что не стыдится называть синяк раной, приказывать носить себя на носилках и делать вид, будто он чувствует себя ужасно плохо, - и все это из-за распутной бабы, которой он может владеть без всяких пререканий, если отдаст мне мои деньги/[8] (10) Он уверяет, что против него готовилось опасное покушение, и возражает мне по всем пунктам; однако, хотя он мог представить доказательства этого посредством пытки этой женщины,[9] он на это не согласился. А между тем она дала бы показание: во-первых, о том, обоим ли нам сообща она принадлежала или ему одному; потом, уплатил ли я половину денег или он отдал все; помирились ли мы или все еще были врагами; (11) затем, по приглашению ли я пришел или никто меня не звал; он ли начал драку пли я первый ударил его. Каждый из этих вопросов и все другие легко было бы выяснить как судьям, так и всем другим.
(12) Вот сколько аргументов и свидетельств представил я вам, члены Совета, в доказательство того, что здесь не было заранее обдуманного намерения и что вообще я не виноват перед ним. И, как для него послужил бы важным доказательством истины его показаний мой отказ подвергнуть пытке моего раба, так, думаю я, для меня должно служить столь же важным свидетельством моей правдивости его нежелание представить доказательство при посредстве этой рабыни; не должно придавать такого большого значения и его заявлению, что она - свободная; ведь и от меня в одинаковой степени зависит ее свобода, потому что я уплатил столько же денег. (13) Нет, он лжет, он не говорит правды. Получается возмутительная несообразность: для освобождения себя из неприятельского плена я мог бы сделать с ней что угодно; а когда я подвергаюсь опасности лишиться отечества, у меня не будет возможности даже узнать от нее правду о том деле, за которое я попал на суд. А конечно, гораздо более справедливо было бы подвергнуть ее пытке по этой причине, чем продать ее для выкупа себя от неприятелей, потому что, если неприятели захотят отпустить из плена, то можно добыть денег другими способами, чтобы вернуться на родину; а если попадешь в руки личных врагов, то это невозможно, потому что они не стремятся получить деньги, а ставят своею целью изгнать своего врага из отечества. (14) Поэтому вы не должны верить его заявлению, что он не хочет подвергать пытке эту женщину потому, что она будто бы свободная; скорее вы должны признать его виновным в ложном доносе на том основании, что он, не воспользовавшись таким верным способом найти истину, надеялся легко вас обмануть.
(15) Разумеется, предлагаемое им средство - подвергнуть пытке его слуг, вы не должны считать более надежным, чем предлагаемое мною.[10] Ведь то, что они знали, - именно, что я пришел к нему, - я тоже признаю; но пришел ли я по приглашению или нет, а также мне ли был раньше нанесен удар или я нанес его, - об этом она могла лучше знать. (16) Кроме того, если бы мы стали пытать его слуг, принадлежащих только ему, то, вероятно, они, в угоду ему и вопреки правде, сделали бы ложное показание против меня; а она принадлежала нам обоим, потому что мы оба одинаково заплатили за нее деньги, и она лучше всех знала, так как из-за нее случилось все, что произошло между нами. (17) Я вполне понимал, что, даже если подвергнуть пытке ее, я все-таки не был бы в одинаковом с ним положении; но я готов был идти на этот риск: она, несомненно, им гораздо больше дорожила, чем мной; с ним она действовала во вред мне, а со мною никогда не делала ничего против него. Но все-таки я думал найти в ней защиту, а он не доверял ей.
(18) Итак, члены Совета, ввиду столь опасного для меня положения дела, вы не должны с легким сердцем принимать на веру его слова: подумайте о том, что для меня решается вопрос об отечестве и достоянии, примите во внимание эти предложения.[11] Не требуйте доказательств еще сильнее этих, потому что, кроме этих, я не мог бы привести других в пользу того, что у меня не было злого умысла против него. (19) Прискорбно мне, члены Совета, что мне грозит опасность лишиться таких великих благ из-за распутной бабы, из-за рабыни, и за что? Какое зло сделал я государству или ему самому? Перед кем из сограждан я хоть в чем-нибудь провинился? Ничего подобного я не сделал, а тем не менее, как это ни противно здравому смыслу, я рискую из-за них навлечь на себя гораздо большее несчастие.[12] (20) Итак, прошу вас, умоляю ради ваших детей и жен, ради богов, покровителей этого места,[13] сжальтесь надо мною, не отдавайте меня во власть ему, не ввергайте меня в бедствие безысходное: я не заслужил такой кары - изгнания из отечества, а он не вправе требовать такого наказания для меня за то преступление, которое я будто бы совершил по отношению к нему, хотя на самом деле я его не совершил.


[1] Принято чтение Hude вместо έ̉λαβε (Thalheim).

[2] См. введение к этой речи и примеч. 4 к речи III.

[3] Принято чтение ά̉ (Hude) вместо μ (Thalheim).

[4] Праздник в честь бога вина Диониса (иначе Вакха), называвшийся «Великие Дионисии» (в отличие от «Малых») и справлявшийся весной, в марте или апреле.

[5] На основании намека оратора (впрочем, не вполне ясного) надо представлять себе дело в таком виде. Когда между противниками состоялось примирение при посредстве их друзей (§ 2), они заключили условие (§ 3), конечно, частного характера, одним из пунктов которого было обязательство обвинителя, что если он будет выбран судьей на состязании (вероятно, музыкальном) во время Дионисий, то признает победительницей филу, к которой принадлежал подсудимый. Конечно, нельзя предполагать, чтобы тут не было личного мотива: вероятно, литургия подсудимого (о которой мы сказали во введении) состояла в «хорегии», — именно в том, что на него возлагалась повинность нести издержки по постановке музыкального состязания на Дионисиях. [Надо заметить, что хореги отчасти из тщеславия, желая отличиться друг перед другом, отчасти же из благочестия, не щадили расходов, чтобы исполнить свою литургию как можно лучше. После состязания хорег, лучше всех исполнивший свои обязанности, был признаваем победителем и получал в награду венок. Музыкальные состязания происходили между филами, и честь победы присваивалась прежде всего той или другой филе, а затем уже хорегу, бывшему ее представителем]. Но, как видно из § 4, хотя подсудимый и предложил обвинителя в кандидаты на место судьи, но быть судьей ему не выпал жребий. Интересна наивная откровенность, с которой подсудимый рассказывает о сделке, по которой обвинитель должен был смошенничать, т. е. присудить победу филе не на основании качества ее хора, а лишь по дружбе к ее представителю. Если практика присуждать победы на состязаниях по протекции действительно существовала, то аргументация, здесь приведенная, не лишена основания: если бы истец попал в судьи и присудил победу филе ответчика (а через это и самому ответчику), то это, конечно, было бы доказательством их примирения. Но, может быть, Лисий нарочно представляет своего клиента таким наивным и откровенным, чтобы он показался ареопагитам правдивым.

[6] Филин и Диокл     лица неизвестные; вероятно, члены той же филы.

[7] См. примеч. 10 к речи III.

[8] Как видно из этого места, обвиняемый нисколько не любит эту рабыню; все дело лишь в том, чтобы его противник заплатил ему деньги, затраченные на нее. Совсем иначе характеризуется подсудимый в речи III.

[9] См. примеч. 11 к речи III.

[10]  Место испорченное, переведено по предполагаемому смыслу.

[11] Предложение подсудимого подвергнуть рабыню пытке.

[12] Т. е. большее, чем если бы я совершил преступление против государства.

[13] Т. е. Ареопага.

V. Речь в защиту Каллия по обвинению его в святотатстве

Краткость этой речи не может служить доказательством того, что это - отрывок ("фрагмент") большой речи. Она начинается заявлением, что по этому делу уже говорили другие в защиту обвиняемого. На этом основании можно считать нашу речь "синегорией". В общем введении (с. 40) мы указывали, что по афинскому закону тяжущиеся должны были лично говорить в суде по поводу своего дела и что логограф только сочинял речь, которую клиент должен был выучить и произнести сам на суде. Но был другой способ для тяжущегося облегчить себе личное ведение дела. Был очень распространен обычай, что человек, не надеявшийся на свое искусство подействовать на судей, произнеся очень краткую речь (может быть, даже несколько слов), с позволения судей просил одного или нескольких своих друзей, большей частью пользовавшихся уважением граждан или более искусных ораторов, помочь ему своей речью. Эта речь (синегория) состояла из краткого послесловия (эпилога) или заключала в себе более подробный разбор отдельных пунктов дела. Таким образом, бывало, что в одном и том же процессе выступало с речами по нескольку человек как со стороны обвинения, так и со стороны защиты. Почти всегда в таких случаях эти "помогающие ораторы" ("синегоры") стараются оправдать перед судом свое выступление, выставляя причиной выступления или дружбу с тем, за кого они говорят, или вражду к противнику, или другое какое-нибудь важное обстоятельство, чтобы избежать подозрения, будто они наняты за деньги, что не только считалось одиозным, но и прямо запрещено было законами. Однако из этого обычая бескорыстной, дружеской помощи могла получаться возможность пользоваться синегором как платным адвокатом, потому что суду трудно было определить мотивы, которыми руководился синегор при своем выступлении.
Наша речь всего скорее и является такой синегорией или эпилогом. Синегор в начале ее указывает на бескорыстные мотивы своего выступления: дружбу с подсудимым и с его отцом и их деловые отношения. Ввиду того, что обстоятельства дела должны были быть рассказаны в первой защитительной речи, у нас нет возможности определить, в чем была вина ответчика. Правда, в заглавии сказано, что он обвинялся в святотатстве; но в нашей речи об этом нет никакого упоминания. Ответчик Каллий был метек (§ 2), человек пожилой (§ 3); на него сделали донос его собственные рабы, надеясь получить от государства в награду за это свободу.
Святотатство, т. е. кража священного предмета, афинским законом не столько рассматривалась с точки зрения нечестия, сколько приравнивалась к обыкновенной краже: по крайней мере, у Ксенофонта в "Воспоминаниях о Сократе" (I, 2, 62) святотатство поставлено наравне с кражей одежды, отрезыванием кошельков, прорытием стен и т. п. Правда, за него, как и за эти преступления, полагалась высшая мера наказания - смертная казнь. Но ввиду того, что святотатство не квалифицировалось как преступление против религии, оно судилось не в Ареопаге (как вообще дела, касающиеся религии), а Гелиэе. На это судилище указывает и обращение оратора в § 1 - "судьи" (а не "члены Совета", как в речах III и IV).
Время произнесения речи неизвестно.

* * *

(1) Если бы, судьи, в этом процессе для Каллия решался вопрос о чем-нибудь другом, а не о жизни и смерти, то для меня было бы достаточно и того, что сказано другими. Но в данном случае, ввиду настоятельных просьб Каллия, ввиду того, что он - мой друг и был другом моего отца при его жизни, и наконец ввиду наших многочисленных деловых отношений, я считаю для себя позором не оказать ему помощь, какую могу, в восстановлении его прав. (2) Я думал прежде, что Каллий за свою деятельность в качестве метека в нашем городе гораздо скорее может получить от вас какую-нибудь награду, чем попасть в такой процесс по обвинению в подобном преступлении. Но, как оказывается, злонамеренные люди[1] делают человеку, ни в чем не повинному, жизнь не менее опасной, чем тому, кто замешан во многих преступлениях. (3) Но вы не должны считать показания слуг заслуживающими доверия, а к показаниям этих лиц[2] относиться с недоверием: примите во внимание, что против Каллия никто никогда не возбуждал обвинения, - ни частное, ни официальное лицо; живя в нашем городе, он принес вам много пользы и дожил до этих лет, не заслужив ни одного упрека. Между тем они,[3] вся жизнь которых наполнена тяжкими преступлениями, которые за них перенесли много наказаний, теперь заводят речь о свободе, как будто они оказали какое-то благодеяние государству. (4) И я не удивляюсь этому: они знают, что, если их уличат во лжи, то им хуже, чем теперь, не будет; а если им удастся вас обмануть, то они избавятся от настоящего своего тяжелого положения. Однако не следует считать заслуживающими доверия ни в качестве обвинителей, ни в качестве свидетелей таких людей, которые, давая показания о других, сами получают от этого большую выгоду; гораздо более заслуживают доверия те, которые, служа общественному благу, подвергают себя опасности. (5) Как мне кажется, на настоящий процесс, следует смотреть не как на частное дело, касающееся только обвиняемой стороны, но как на дело, общее всем, живущим в нашем городе: не у них одних есть слуги, но и у всех других; видя их удачу, слуги будут думать уже не о том, как угодить господам, чтобы получить свободу, а о том, какой ложный донос на них сделать.


[1] «Злонамеренные люди» — сикофанты. Так назывались доносчики — специалисты, производившие шантаж с целью вымогательства. Рабы могли быть только доносчиками, но не могли сами вносить дело в суд.

[2] Свидетели и синегоры Каллия.

[3] Рабы Каллия, как видно из следующих слов: «заводят речь о свободе» (см. введение).

VI. Речь против Андокида по обвинению его в нечестии

В этой речи не хватает начала: в рукописи вырваны два листа, на которых оно было написано. Недостающая часть была, вероятно, невелика.
Тема этой речи - обвинение известного оратора Андокида в преступлении против религии. Его обвиняли в изуродовании гермов и в кощунстве над мистериями. Эти преступления в нашей речи (§51) формулированы так: "Он, надев жреческую одежду, пародировал священные обряды, показывал их непосвященным и произнес вслух таинственные слова; а изображения богов, в которых мы верим, которым служим и, соблюдая чистоту, приносим жертвы и молимся, - их изображения он изуродовал. Вследствие этого жрицы и жрецы, ставши лицом к западу, прокляли его и потрясли багряницами по стародавнему обычаю".
Действительно ли Андокид был виновен в этом (относительно кощунства над мистериями он совершенно отрицал свою виновность), - ему, во всяком случае, пришлось удалиться из Афин в 415 г. В 411 г. он вернулся на родину, но после дурного приема там опять уехал. Наконец, общая амнистия 403 г. (после падения Тридцати) дала ему возможность опять возвратиться в Афины в 402 г. В течение трех лет он жил спокойно, и, как сказано в нашей речи (§ 33), "дошел до такого бесстыдства, что даже хочет принимать участие в государственных делах и уже говорит в Народном собрании, критикует разных должностных лиц и проваливает их при докимасии, является в Совет и дает указания о жертвоприношениях, процессиях, молебствиях, оракулах". Но осенью 399 г. он был привлечен к суду за старые преступления против религии. Обвинителями его были трое: Кефисий, Эпихар и Мелет. Наша речь и является обвинительным актом против него в этом процессе 399 г. Подсудимому в случае обвинительного приговора грозила смертная казнь; но, по-видимому, обвинение не имело успеха: во время Коринфской войны он даже был отправлен афинянами в Спарту послом для переговоров о мире.
Кто же говорил эту речь? Из троих названных сейчас обвинителей Кефисий упоминается в нашей речи (§ 42) как третье лицо. Следовательно, не он говорил эту речь. Остается выбор между двумя остальными: говорил ее или Эпихар, или Мелет. Таким образом, если ее сочинил Лисий, то он сделал это для одного из них.
Но уже древние критики сомневались в принадлежности этой речи Лисию, а новые единогласно считают ее не подлинной. Основанием для этого служат некоторые особенности и недостатки этой речи, чуждые Лисию. Правда, никаких фактических данных, решительно мешающих признать автором ее Лисия, в ней не заключается; все особенности и недостатки касаются литературной стороны ее, и потому, конечно, суждение о них субъективно; но все-таки довольно вероятно, что речь эта не принадлежит Лисию. Исследователями было высказано несколько предположений об авторе ее; наиболее правдоподобное из них то, что автором ее является или Эпихар, или Мелет. Так. как Кефисий был главным обвинителем, то, конечно, он в своей речи изложил дело и привел разные доказательства. В таком случае наша речь оказывается только дополнительной речью второго обвинителя, девтерологией, и этим, может быть, объясняется неупоминание некоторых пунктов обвинения, известных нам из других источников.
Как мы сейчас сказали, Андокиду инкриминировалось кощунство над мистериями, т. е., вероятно, представление их в каком-нибудь шутовском виде. Мистериями назывались таинственные культы, к которым допускались только "посвященные". Они совершались в разных местах Греции, но самыми знаменитыми были Элевсинские мистерии, происходившие в Элевсине, небольшом городке Аттики. Учреждение их греки относили еще к мифическому времени: по легенде, сама богиня Деметра, искавшая свою дочь Персефону, похищенную Аидом, установила эти мистерии. Они состояли из различных обрядов и их толкования, процессий, драматических представлений религиозного характера, 'касавшихся странствий и горя Деметры и возвращения Персефоны из подземного мира; в них проводилось особое учение, освещавшее те запросы мысли древнего эллина, на которые не давала решения общая, всем открытая народная эллинская религия. Это учение сообщалось "мистам" (т. е. посвящаемым) перед посвящением в частных беседах с ними жрецов и служителей культа. Учение мистерий касалось богов, загробной жизни и природы. Мистерии обещали посвященным счастие в загробной жизни, так что люди, по тем или другим причинам не принявшие посвящения в молодые годы, старались посвятиться, по крайней мере, перед смертью, и, так как к посвящению допускались все граждане, не запятнанные преступлением, без различия пола и возраста, то почти все афиняне были посвящены: Сократа упрекали, что он был чуть ли не единственным непосвященным. Однако недостаточно было одного посвящения для того, чтобы получить счастие в загробной жизни: для этого после посвящения нужно было вести благочестивую жизнь. Посвященные давали клятву хранить в тайне все, касающееся мистерий; разглашение этой тайны каралось смертной казнью.

* * *

(1) ...Он привязал лошадь к кольцу храма в знак того, что жертвует ее, а на следующую ночь украл ее.[1] Итак, он, совершивший такой поступок, погиб самой жалкой смертью - от голода: хотя ему ставили на стол много хороших кушаний, но ему казалось, что от хлеба и от месива[2] отвратительно пахнет, и он не мог есть. (2) Рассказ об этом многие из нас слышали от гиерофанта.[3] (3) Поэтому, мне кажется, справедливо теперь привести на память тогдашний рассказ по поводу Андокида: справедливость требует, чтобы не только его друзья погибали от него и от его слов, но и он сам от другого.
Невозможно и вам, подавая голос в подобном деле, жалеть Андокида или сделать ему поблажку: как вы видите, эти богини[4] явно карают преступников; поэтому всякий должен ожидать, что и с ним будет то же, что с другим. (4) Представьте себе, что Андокид теперь благодаря вам уйдет без наказания из этого процесса и явится баллотироваться в коллегию девяти архонтов,[5] и ему выпадет жребий быть царем. Не правда ли, он будет за вас приносить жертвы и творить обеты по установленным отцами обычаем как в здешнем Элевсинии,[6] так и в Элевсинском храме, и на мистериях будет заботиться о празднике, чтобы никто не совершил преступления, - не проявил какого-либо нечестия по отношению к священнодействию? (5) Как вы думаете, какое настроение будет у вновь посвящаемых, приехавших сюда, когда они увидят, кто таков царь, и вспомнят о всех его нечестивых деяниях, или у других эллинов, съезжающихся на этот праздник, чтобы принести жертву в этом торжественном собрании или посмотреть? (6) Ведь Андокида знают и здесь, и за границей по его нечестивым деяниям, потому что люди, совершающие какие-нибудь необыкновенные поступки, как дурные, так и хорошие, не могут остаться неизвестными. Затем, во время своей жизни за границей он докучал многим государствам, - Сицилии, Италии, Пелопоннесу, Фессалии, Геллеспонту, Ионии, Кипру; многим царям[7] льстил, с которыми встречался, - кроме Дионисия Сиракузского. (7) Дионисий или счастливее их всех, или умом намного выше: он один из всех, входивших в соприкосновение с Андокидом, не был обманут подобным господином, у которого есть такая специальность - врагам не делать никакого зла, а друзьям делать зло, какое только возможно. Поэтому, клянусь Зевсом, нелегко вам сделать ему поблажку вопреки справедливости так, чтобы это осталось неизвестно эллинам.
(8) Так, теперь вам необходимо принять решение относительно его: ведь вы вполне понимаете, афиняне, что нельзя вам одновременно сохранить и отцовские законы, и Андокида, а надо выбрать одно из двух - или уничтожить законы, или избавиться от этого человека.
(9) А он дошел до такой дерзости, что утверждает, будто закон, касающийся его, отменен,[8] и что он уже имеет право входить на площадь и в храмы: иначе этот закон и теперь находился бы в здании афинского совета, (10) Однако Перикл, говорят, однажды дал вам совет относительно преступников против религии - применять к ним не только писаные законы, но также и неписаные, на основании которых Евмолпиды дают разъяснения и которые отменить никто еще не был властен, против которых никто не осмеливался возражать, автора которых и сами они не знают: преступники могут думать, говорил он, что в таком случае их карают не только люди, но и боги, (11) Но Андокид так мало уважал богов и тех, которые должны охранять их святыню, что не успел он пробыть в городе десяти дней, как уже подал архонту-царю жалобу о нечестии и начал дело, - он, Андокид, виновный пред богами в том, в чем он виновен, и говорил (обратите на это особенное внимание), что Архипп совершил кощунство над своим фамильным гермом. (12) Но Архипп на это возражал, что его герм цел и невредим и что с ним не случилось ничего подобного, что с другими гермами; тем не менее, чтобы не иметь неприятностей от такого господина, он отделался от него посредством взятки. Но если Андокид счел себя вправе привлечь другого к ответственности за религиозное преступление, то другие подавно имеют право и священный долг привлечь к ответственности его.
(13) Но Андокид скажет, что несправедливо будет, если доносчик подвергнется самому тяжкому наказанию, а те, на кого он донес, будут пользоваться теми же гражданскими правами, как и вы. Однако этим аргументом он не себя будет защищать, а только обвинять других. В принятии последних в число граждан виноваты те, которые приказали сделать это,[9] и они через это повинны в том же самом религиозном преступлении; но если вы, обладая сами полнотой власти, отнимаете у богов их право карать нечестивых, то вы, а не они, будете виновными.[10] Итак, не желайте обратить на себя эту вину, имея возможность быть свободными от нее, наказавши виновного.
(14) Затем, они отрицают факты, указанные в доносе, а Андокид сознается, что сделал это. А между тем, даже в Ареопаге, этом высокочтимом и справедливом судилище, если подсудимый сознается в преступлении, то подвергается казни, а если отрицает свою виновность, то производится дознание, и многие признаются невиновными. Таким образом, неодинаковое суждение следует иметь об отрицающих свою вину и о сознающихся в ней.
(15) Несправедливым мне кажется еще вот что. Если кто ранит человека в какую-нибудь часть тела: голову, лицо, руки, ноги, - то он, по законам Ареопага, будет изгнан из города, где живет потерпевший, и если вернется туда, то будет арестован и предан казни. А если кто совершит такое же преступление по отношению к статуям богов, то неужели вы не запретите ему входить в самые храмы и не накажете его, если он войдет? Но и справедливость и польза требуют, чтобы вы заботились о тех, от кого можете получить и добро и зло. (16) Говорят, и многие из эллинов не допускали в свои храмы его за совершенные здесь преступления против религии. А вы, сами потерпевшие, уважаете свои законы меньше, чем другие уважают ваши. (17) Вот насколько Андокид нечестивее Диагора Мелосского![11] Диагор на словах кощунствовал по поводу чужих святынь и праздников, а Андокид - на деле и по отношению к святыням в своем городе. Большего гнева, афиняне, заслуживают горожане, оскорбляющие эти святыни, чем чужие: в последнем случае это, так сказать, чужое преступление, в первом - свое собственное. (18) Так не выпускайте же из рук преступников, попавших к вам, когда вы стараетесь захватить бежавших, назначая талант[12] серебра тому, кто приведет их или убьет. Эллины подумают, что вы более склонны хвастаться, чем действительно наказывать их. (19) Андокид показал и эллинам, что он не верит в богов: как человек, не боящийся за свои преступления, а, напротив, полный уверенности в своей безопасности, он стал хозяином корабля и плавал по морю. Но бог ввел его в обман, чтобы он, вернувшись на место своих преступлений, по этой причине понес наказание. (20) Да, я надеюсь, что он еще понесет наказание, - это не будет для меня нисколько удивительно. Ведь и бог не сразу наказывает (это - наказание человеческое[13]): я могу заключить это, судя по многим случаям: я вижу, что и другие нечестивые люди лишь спустя много времени понесли наказание, и даже их потомки платились за преступления предков; а тем временем бог посылает на виновных разные страхи и опасности, так что многие желали умереть, чтобы избавиться от бедствий. А бог лишь после этой позорной жизни положил ей конец - смерть.
(21) Рассмотрите жизнь как самого Андокида с того времени, как он совершил свое нечестивое преступление, так и других, ему подобных, людей, если такие имеются.[14] Когда Андокид совершил преступление, он был, по наложении на него денежного штрафа, приведен на суд. Он сам заключил себя в тюрьму, признав себя заслужившим это наказание, если не представит суду своего слугу.[15] (22) Но он отлично знал, что не может его представить, потому что тот был убит из-за него и его преступлений, чтобы не мог сделаться доносчиком. Но разве не отнял у него рассудок кто-нибудь из богов, если он счел для себя более легким назначить себе тюремное заключение, чем штраф, при равной надежде?[16] (23) Как бы то ни было, вследствие этого выбора наказания он пробыл в заключении около года и, находясь там, сделал донос на своих родственников и друзей, когда ему обещана была безнаказанность, если донос окажется верным. Как вы думаете, какая у него душа, если он шел на такое крайне позорное дело, донося на своих друзей, тогда как его спасение было еще под сомнением? (24) После этого, когда он довел до казни людей, которые, по его словам, были для него дороже всего на свете, его донос был признан верным, и он был выпущен на свободу; тогда вы сделали дополнительное постановление - не допускать его на площадь и в храмы, так что, даже в случае обиды от врагов, он не мог бы требовать их наказания. (25) С тех пор, как Афины существуют на памяти людей, никто еще не был лишен гражданских прав за такую вину. И справедливо: потому что никто еще не совершал и таких дел. Кого же считать виновником этого: богов или случайность? (26) После этого он поехал к китайскому царю;[17] за попытку к измене царь велел его арестовать и заключить в тюрьму; тут он боялся не только казни, но и ежедневных истязаний, и думал, что у него живого будут отрублены руки и ноги. (27) Однако ему удалось бежать и избавиться от этой опасности; он вернулся в родной город во время правления Четырехсот: бог настолько отнял у него память, что он захотел вернуться к тем самым, кого он обидел. Когда он приехал, его посадили в тюрьму и подвергли истязаниям, но не казнили, а выпустили на свободу. (28) Отсюда он поехал к царю кипрскому Евагору; и там он совершил преступление и был заключен в тюрьму. Спасшись бегством и от него, он стал избегать здешних богов, избегать родного города, избегать мест, в которые он уже раз приходил. Но что за радость в такой жизни, если терпеть часто беды и никогда не иметь покоя? (29) Приехав оттуда сюда во время демократии, он дал взятку пританам,[18] чтобы они привели его сюда; но вы изгнали его из города, подтверждая этим законы, постановленные вами для охраны богов. (30) Ни демократия, ни олигархия, ни тиран - никакое государство не хочет принять его навсегда: все время, с тех пор, как он совершил свое нечестивое преступление, он скитается, постоянно доверяя больше неизвестным ему людям, чем известным, потому что он чем-нибудь обидел тех, кого знает. Теперь наконец он вернулся к нам в город, но уже дважды в один и тот же год[19] против него возбуждено судебное дело. (31) Он сам постоянно находится в узах,[20] состояние его уменьшается вследствие судебных процессов. Но, когда человек делит свою жизнь[21] между врагами и доносчиками, то такая жизнь уже не в жизнь. Эти несчастия бог дает ему не затем, чтобы он придумал что-нибудь для своего спасения, но в наказание за его прежние нечестивые поступки. (32) Наконец, теперь он отдался вам в руки не потому, чтобы надеялся на свою невиновность, но влекомый какой-то роковой необходимостью. Поэтому, клянусь Зевсом, ни старый, ни малый, при виде спасения Андокида из опасностей, хотя, как вы знаете, он совершил нечестивые дела, не должен терять веру в богов: помните, что лучше прожить половину жизни без горя, чем две жизни среди горя, как он.
(33) Он дошел до такого бесстыдства, что даже хочет принимать участие в государственных делах и уже говорит в Народном собрании, критикует разных должностных лиц и проваливает их при докимасии,[22] является в Совет и дает указания о жертвоприношениях, процессиях, молебствиях, оракулах. Но, если вы последуете его советам, каким богам, думаете вы, будет приятно то, что вы будете делать для них? Не думайте, господа судьи, что если вы хотите забыть его поступки, то их забудут и боги. (34) Но он не хочет оставаться вдали от государственной деятельности, как человек, сознающий свою вину; нет, он имеет такие мысли, как будто он сам открыл государственных преступников, и хочет пользоваться влиянием больше других, как будто он остался без наказания не вследствие вашей мягкости и недосуга за множеством дел; но теперь его преступления уже не скрыты от вас; он будет изобличен и понесет наказание.
(35) Андокид будет опираться еще на такой довод: необходимо вам указать на аргументы, которые он будет приводить в свое оправдание, чтобы вы, выслушав обе стороны, постановили более правильное решение. Он говорит именно, что он оказал великую услугу отечеству тем, что сделал донос и избавил его от тогдашнего страха и беспокойства. (36) Но кто же был виновником этих великих несчастий? Не сам ли он,- - тем, что сделал то, что сделал? Так неужели надо быть благодарным ему за его услуги, - за то, что он сделал донос, получив в награду за это от вас безнаказанность, а в беспокойстве и несчастиях виноваты вы, - тем, что искали виновных? Конечно нет, совсем наоборот: он привел город в беспокойство, а успокоили его вы.
(37) Как я слышал, Андокид хочет сказать в свое оправдание, что договоры[23] касаются и его, как и всех афинян. Прикрываясь этим, он думает, что многие из вас, боясь нарушить договоры, оправдают его. (38) Теперь я скажу о том, что договоры совершенно не касаются Андокида, - ни те, которые заключили вы со спартанцами, ни те, которые заключила Пирейская партия с Городской. В самом деле, ни у кого из нас стольких нет таких или подобных преступлений, как у Андокида, а потому у него и нет основания получать выгоду от нас. (39) Да, конечно, не из-за него ссорились мы и не тогда помирились, когда и его включили в договор. Не ради одного человека, а ради нас. Городской и Пирейской партий, были заключены договоры и клятвы. Поистине, было бы удивительно, если бы мы, сами терпя недостаток, стали заботиться о жившем за границей Андокиде, чтобы его преступления были преданы забвению. (40) Но, может быть, спартанцы в заключенных с нами договорах позаботились об Андокиде за то, что он оказал им какую-нибудь услугу? Или, может быть, вы позаботились о нем? За какое благодеяние? За то, что он много раз для вас подвергал опасности свою жизнь? (41) Нет, афиняне, это защита его неверна: не давайтесь в обман! Не в том состоит нарушение договоров, что Андокид за свои личные преступления подвергается наказанию, а в том, что кто-нибудь, под предлогом общественного бедствия, совершает над другим личную месть.
(42) Может быть, Андокид будет с своей стороны обвинять Кефисия, и у него найдется что сказать: надо уж говорить правду. Но вам нельзя было бы одним и тем же голосованием приговорить к наказанию и подсудимого и обвинителя. Но теперь время постановить справедливое решение об Андокиде: придет другое время для Кефисия и для каждого из нас, о ком он теперь упомянет. Поэтому не оправдывайте теперь его, виновного, из-за того, что вы гневаетесь на других.
(43) Но Андокид скажет, что он сделал донос и что никто другой не захочет доносить, если вы будете наказывать доносчиков. Но он уже получил от вас награду за донос: он спас себе жизнь, тогда как другие за это были казнены. Таким образом, виновниками его спасения являетесь вы, а виновником этих несчастий и опасностей своих был он сам - тем, что нарушил ваши постановления и условия,[24] на которых ему дарована была безнаказанность за его донос. (44) Так не следует предоставлять доносчикам полную свободу совершать преступления (довольно и тех, которые ими совершены); за проступки их должно наказывать. Кроме того, другие доносчики, которые были уличены в позорных преступлениях, но добились освобождения, знают, по крайней мере, одно то, что не следует мозолить глаза обиженным ими людям, и понимают, что, живя за границей, они будут считаться афинскими гражданами, имеющими все права, а живя на родине среди обиженных ими сограждан, - негодяями и нечестивыми. (45) Так, например, Батрах,[25] негодяй, хуже которого нет никого на свете, кроме Андокида, сделавший донос в правление Тридцати, хотя и находился под защитой договоров и клятв наравне с теми, кто был в Элевсине,[26] тем не менее боялся обиженных им лиц и жил в другом городе. А Андокид, оскорбивший самих богов, обращал на них внимания меньше, чем Батрах на людей, и входил в храмы. А кто подлее и глупее Батраха, тот должен быть вполне доволен, что вы сохранили ему жизнь.
(46) Ну, что же вы должны принять во внимание, чтобы оправдать Андокида? Может быть, то, что он храбрый воин? Нет, он никогда не выступал из города ни в один поход, ни кавалеристом, ни гоплитом,[27] ни командиром судна, ни флотским солдатом, ни раньше нашего несчастия,[28] ни после несчастия, хотя ему от роду уже сорок лет с лишком. (47) А между тем другие изгнанники участвовали вместе с вами в снаряжении триер на Геллеспонте. Вспомните также, от каких бедствий, от какой войны вы спасли себя и отечество: много понесли вы и лично труда, много потратили денег как своих собственных, так и государственных, много доблестных граждан вы похоронили из-за бывшей тогда войны. (48) А Андокид, не испытавший этих несчастий, не внесший ничего для спасения отечества,[29] теперь считает себя вправе принимать участие в делах государства, в котором он совершил кощунство. Но ведь он - человек богатый, влиятельный благодаря своему состоянию, пользовавшийся гостеприимством царей и тиранов? Этим он будет теперь хвастаться, зная ваш характер. (49) Какой военный налог станет он вносить,[30] когда он, зная о той страшной буре и опасности, которой подверглось отечество, и будучи собственником судна, тем не менее не захотел, даже в надежде на выгоду, привезти хлеба и помочь отечеству? Метеки и иностранцы помогали государству подвозом хлеба в благодарность за данные им права; а ты, Андокид, какую услугу оказал ему, какие проступки загладил, какую вернул плату за свое воспитание?..[31]
(50) Афиняне! Вспомните о том, что сделал Андокид, подумайте и о празднике,[32] за который вы были прославлены всем светом. Но нет: вы так часто видели его преступления и слышали о них, что ваши чувства уже притупились: даже страшные преступления вам более не кажутся страшными. Но все же устремите внимание, примите решение посмотреть на то, что он делал, и вы лучше разберетесь в этом деле. (51) Он, надев жреческую одежду, пародировал священные обряды, показывал их непосвященным и произнес вслух таинственные слова; а изображения богов, в которых мы верим, которым служим и, соблюдая чистоту, приносим жертвы и молимся, - их изображения он изуродовал. Вследствие этого жрицы и жрецы, ставши лицом к западу,
прокляли его и потрясли багряницами по стародавнему обычаю; Он сознался в этих преступлениях. (52) Кроме того, он преступил изданный вами закон - не допускать его, как отягченного грехом, в храмы: все это поправши, он вошел в наш город, принес жертву на алтарях, которые ему были запрещены, и входил в святилища, над которыми кощунствовал, вошел в Элевсиний, омыл себе руки святой водой. (53) Кто может выносить это? Какой друг, какой родственник, какой земляк его, тайно оказав ему милость, навлечет на себя явный гнев богов? Итак, теперь вы должны проникнуться мыслью, что, наказывая Андокида и удаляя его от себя, вы очищаете город, снимаете с себя вину, удаляете осквернителя, избавляетесь от грешника, потому что Андокид относится к их числу.
(54) Я хочу теперь рассказать вам, какой совет подал мой дед Диокл, сын гиерофанта Закора, когда вы обдумывали, что делать с одним мегарцем, совершившим преступление против религии. Когда другие предлагали его казнить без суда, тотчас же, он посоветовал судить его для пользы людей, чтобы другие, услышав и увидев это, были на будущее время воздержнее; а для удовлетворения богов он советовал, чтобы каждый, прежде чем прийти в суд, составил сам про себя дома приговор о том, что надо сделать с этим нечестивцем. (55) И вы, афиняне (вы ведь знаете, что надо сделать), не давайте ему уговорить себя. У вас в руках явный преступник: вы видели, слышали его преступления. Он будет молить, заклинать вас: не жалейте его. Сожаления заслуживают не те, которые караются смертью справедливо, а те, которые несправедливо.


[1] Этот рассказ, в котором не хватает начала, касается человека, который, подобно Андокиду, погрешил относительно элевсинских богинь и за это наказан голодной смертью, несмотря на изобилие находящихся перед ним яств; поэтому и Андокида судьи должны осудить на смерть.

[2] Месиво было обычной едой в Греции. Это было тесто (не печеное), сделанное из муки с водою, или маслом, или молоком.

[3] Гиерофант — главный жрец элевсинских мистерий; в это звание выбирался пожилой человек, исключительно из знатного рода Евмолпидов, упоминаемых в § го. Он должен был хранить целомудрие.

[4] Деметра и Персефона.

[5] В древнее время во главе всего государственного управления Афин стояли девять архонтов. Мало-помалу их должностная власть была раздроблена и так ограничена, что они, по введении жеребьевки, могли выбираться по жребию из всех граждан. В конце концов их компетенция, помимо некоторых почетных прав, ограничивалась правами, соединенными с председательством на суде, и религиозными обязанностями; они были также членами Ареопага. Сообща они действовали только в немногих случаях; большая часть дел распределялась между отдельными членами коллегии. Первый из них назывался в древнее время просто «архонтом» (позднее — «эпонимом»), второй — «царем», третий — «полемархом», остальные шесть — «фесмофетами». Второй архонт — «царь» — имел надзор над всем государственным культом. Поэтому в дальнейших словах нашей речи и говорится о принесении им жертв и т. д.

[6] Элевсиний («здешний») — храм Деметры и Персефоны, находившийся в самих Афинах, а Элевсинский храм — в Элевсине.

[7] На острове Кипре было девять царей в разных городах; одним из них был Евагор, который около 410 г. стал царем города Саламина на Кипре, а затем постепенно распространил свою власть на большую часть острова. Он был в дружбе с афинянами. Время жизни Андокида за границей — между 415 и 402 гг.

[8] Закон, внесенный Исотимидом в 415 г., по которому люди, совершившие преступление против религии и сознавшиеся в нем, не должны были быть допускаемы в храмы и на площадь. Об этом законе упоминается и ниже, в § 24.

[9] Спартанцы и Лисандр, которые после. победы над афинянами в 404 г. приказали принять в число граждан и тех, кто совершил преступление против религии.

[10] Принята конъектура Рейске.

[11] Диагор, уроженец острова Мелоса, живший около середины V в., был известен своим атеизмом.

[12] Около 1456 рублей.

[13] Т. е. люди наказывают сразу, а боги 1 — не сразу.

[14] Или: «...преступление, и подумайте, существует ли другая жизнь, подобная его жизни».

[15] Суд требовал, чтобы Андокид представил своего слугу для того, чтобы он под пыткой подтвердил его показание: предполагалось, что слуга должен был знать и дело об изуродовании гермов.

[16] Т. е. «на исполнение указанного выше условия».

[17] Царь города Кития на острове Кипре, имя которого неизвестно; но это не Евагор, упомянутый в § 28.

[18] Совет пятисот делился на го секций по 50 человек, принадлежавших к одной филе, которые составляли постоянную комиссию. Каждая такая секция по очереди заведовала делами в течение десятой части года (35—36 дней), подготовляла предложения для внесения в Совет, созывала и руководила заседаниями Совета и Народного собрания. Эти 50 человек назывались пританами. Они и привели Андокида «сюда», т. е. в Совет пятисот, и потом в Народное собрание. Это кратковременное возвращение его в Афины было около 407 г.

[19] Принята конъектура Рейске. Из этой фразы видно, что в 399 г., еще раньше того процесса, для которого составлена наша речь, против Андокида было возбуждено судебное дело; но, судя по тому, что о результате этого дела нет упоминания, надо думать, что оно в суде не разбиралось.

[20] Т. е. постоянно подвергается тюремному заключению.

[21] В оригинале непереводимая игра слов: поставлено слово p4os, которое значит и «жизнь» и «состояние».

[22] Дурную сторону жеребьевки, посредством которой замещалась большая часть должностей, устраняли особым испытанием, «докимасией», перед вступлением в должность. При докимасии кандидату предлагались разные вопросы, касавшиеся вообще условий, необходимых для занятия известной должности. К этим условиям относились: гражданское полноправие, известный возраст, исполнение военных и податных повинностей по отношению к государству и обязанностей детей по отношению к родителям.

[23] Об этих договорах более подробно оратор говорит в § 38 и 39. Это были договоры, заключенные в 403 г. между «пирейской» демократической партией с Фрасибулом во главе, боровшейся против Тридцати тиранов, и «городской» олигархической партией, причем была объявлена всеобщая амнистия. См. введение к речи XII, отдел 58.

[24] Тот же закон, внесенный Исотимидом; см. примеч. 8.

[25] О Батрахе есть упоминание и в речи XII, 48. Это был один из клевретов Тридцати тиранов, служивший им в качестве доносчика. После восстановления демократии, он, как видно из текста, несмотря на всеобщую амнистию, счел более безопасным для себя удалиться из Афин.

[26] Т. е. сторонниками Тридцати. См. примеч. 23.

[27] Гоплиты — тяжело вооруженная пехота.

[28] «Несчастие» — роковое для афинян сражение при Эгос-Потамосе на Геллеспонте в 405 г.

[29] Переведено по конъектуре Франкена.

[30] Переведено по конъектуре Тальгейма.

[31] В рукописи пропуск в одну страницу, содержавшую около 10 параграфов текста.

[32] Элевсинские мистерии.

VII. Речь, произнесенная в Ареопаге в защиту неизвестного, обвиненного в уничтожении священной маслины

Эта речь, как и предыдущая, произнесена в процессе, касающемся религии, и потому дело разбирается в Ареопаге (см. введение к речи V). Подсудимому предъявлено обвинение сперва в том, что он срубил священную маслину, потом, - что выкорчевал пень от такой маслины в своем поместье.
Культура маслин в Аттике была важным источником народного благосостояния и поэтому находилась под государственным контролем. Кроме деревьев, принадлежавших частным владельцам, были еще "священные маслины", которые, по преданию, произошли от маслины, чудесным образом выросшей на Акрополе из копья богини Афины.[1] Эти священные деревья росли не в одном месте, а были рассеяны как по государственным, так и по частным землям и составляли собственность государства. Вследствие взгляда на них как на предмет, имеющий отношение к религии, они все были зарегистрированы и находились в ведении Ареопага, который для осмотра их посылал раз в месяц инспекторов (§ 29) и раз в год специальную комиссию (§ 25). Уничтожить такое дерево считалось большим преступлением против религии (нечестием), которое каралось изгнанием из отечества и конфискацией имущества (§ 3 и 41), и для этого преступления не было положено срока давности (§ 17). Даже засаживать землю вблизи их запрещалось (§ 25). Во время Пелопоннесской войны много таких деревьев было срублено или повреждено (§ 7). По восстановлении порядка старались сохранить поврежденные деревья, еще имевшие способность к жизни, тем, что их обносили загородкой (маслина - очень живучее растение) - для защиты от порчи животными и т. п.
Подсудимый (имя его не названо) - состоятельный афинский гражданин (§ 21), владелец нескольких поместий (§ 24), исправно несший разного рода повинности, "литургии" (§ 31), но не принимавший активного участия в государственной деятельности (§ 1). Обвинитель его - некто Никомах, молодой человек (§ 29), которого подсудимый считает сикофантом (§ 1 и 38) и который, по его мнению, возбудил против него этот процесс по наущению его личных врагов, чтобы получить "отступное" в случае, если подсудимый не захочет быть запутанным в такое неприятное и опасное дело (§ 39).
Обвиняемый приводит в своей речи большое количество логических доказательств свой невиновности, основанных на правдоподобии, помимо свидетельских показаний: это потому, что показаниям свидетелей в Афинах придавалось гораздо меньше значения, чем, в современном суде. Кроме того, быть оправданным с полным блеском не только было делом чести, но и доставляло в будущем безопасность от дальнейших нападений сикофантов.
Определить время произнесения этой речи можно лишь приблизительно: инкриминируемое преступление, по словам обвинителя, произошло в год архонта Суниада, соответствующий 397/396 г. до н. э. (§ 11), а ответчик говорит, что истец возбудил дело "столько времени спустя" (§ 42); таким образом, процесс и речь можно датировать самое раннее 395 г.

* * *

(1) Члены Совета! Прежде я думал, что всякий может избежать суда и кляуз, если будет держаться в стороне от общественной деятельности. Но теперь я так неожиданно подвергся обвинению и попал в руки подлых сикофантов, что, думается мне, даже младенец в утробе матери уже должен бояться за будущее, если это как-нибудь возможно: ведь благодаря таким господам опасность попасть под суд грозит человеку ни в чем не повинному наравне с человеком преступным. (2) Выпутаться из этого процесса тем более трудно, что сперва, в письменной жалобе, говорилось о вырытии мною из земли целого оливкового дерева; тогда обвинители мои обратились с запросом к арендаторам урожая священных маслин;[2] но, так как этим путем они не могли найти за мною никакой вины, то теперь они уже в устной форме заявляют о вырытии мною лишь поврежденной священной маслины: они рассчитывают, что для меня очень трудно опровергнуть это обвинение, а для них самих более простора говорить что вздумается. (3) О злых умыслах моего противника я услыхал лишь сейчас, в одно время с вами, будущими судьями в этом деле, хотя мне приходится вести процесс, где для меня решается вопрос об отечестве и достоянии.[3] Однако я попытаюсь изложить вам дело с самого начала.
(4) Этот участок принадлежал Писандру. Когда имущество Писандра было конфисковано, этот участок получил в дар от народа Аполлодор из Мегары. Он обрабатывал его все время; но незадолго до правления Тридцати его купил у него Антикл и сдал в аренду; а я купил у Антикла уже в мирное время. (5) Поэтому, члены Совета, я считаю своей задачей доказать лишь то, что, когда я приобрел этот участок, на нем не было ни целого оливкового дерева, ни поврежденного. Что же касается более раннего времени, то, я думаю, было бы несправедливо меня наказывать, если бы в старое время их были там целые тысячи: если они вырыты не по моей вине, то меня не должно за преступления других привлекать к суду в качестве ответчика.
(6) Вы все знаете, что война,[4] наделавшая нам много разных бед, была причиной между прочим и того, что отдаленные части страны опустошали спартанцы, а в ближайших местах грабили свои.[5] Так справедливо ли мне теперь нести наказание за причиненный тогда ущерб государству? А так как и этот участок, как конфискованный во время войны, оставался непроданным с лишком три года, (7) то нет ничего мудреного, что на нем рубили священные маслины в такие времена, когда мы и свое-то собственное имущество не в силах были охранять. Но, как известно вам, члены Совета, особенно тем из вас, которые имеют надзор за такими участками, в то время во многих местах были целые рощи маслин частных и священных; теперь большая часть их вырублена, и земля стоит пустою. Если владельцами этих мест и в мирное, и в военное время были одни и те же лица, вы считаете незаконным наказывать их ввиду того, что порубки были сделаны другими. (8) Но, если вы признаете невиновными тех хозяев, которые все время владели землей, то и подавно вы не должны наказывать владельцев, купивших землю уже в мирное время.
(9) О том, что было прежде, члены Совета, я мог бы сказать еще много; но, думаю, достаточно и того, что уже сказал. А когда я получил в свою собственность этот участок, я, менее чем через пять дней после покупки, сдал его в аренду Каллистрату в год архонтства Пифодора.[6] (10) Каллистрат два года обрабатывал его, но на нем не было ни одной маслины, ни частной, ни священной, - ни целой, ни поврежденной. На третий год работал на нем в течение целого года Деметрий, здесь находящийся налицо; на четвертый я сдал его в аренду вольноотпущеннику Антисфена Алкию, которого теперь уже нет в живых; затем при таком же положении дел его держал в аренде и Протей в продолжение трех лет. Пожалуйте сюда ко мне.[7]
(Свидетели.)
(11) С этого времени я сам работаю на нем. Мой противник утверждает, будто поврежденная маслина срублена мною в год архонтства Суниада.[8] Но, как вам засвидетельствовали лица, которые раньше работали на этом участке и в течение многих лет арендовали его у меня, на нем не было поврежденной маслины. Как же еще яснее уличить во лжи моего противника? Ведь не может последующий хозяин уничтожить то, чего не было раньше.
(12) В прежнее время, члены Совета, когда люди про меня говорили, что я умен и аккуратен, что не сделаю ничего зря, не подумавши, на это я, бывало, сердился и думал, что меня называют не так, как следует; но теперь я желал бы, чтобы вы все имели обо мне это мнение: тогда вы сообразили бы, что я, предпринимая такое дело, стал бы думать, какой барыш мне будет уничтожить маслину и какой убыток сохранить ее; и затем, что я выиграл бы, если бы это преступление удалось скрыть, и какое наказание я понес бы от вас, если бы оно обнаружилось. (13) Никто не делает подобных вещей из простого озорства, а все имеют в виду пользу: и вы должны смотреть с этой точки зрения, и противники мои должны исходить в своих обвинениях из этого принципа и стараться показать, какую выгоду мог иметь виновный. (14) Но в данном случае противник мой не может доказать ни того, что бедность вынудила меня решиться на подобное преступление, ни того, что мой участок портило присутствие на нем поврежденной маслины, ни того, что она мешала расти винограду, ни того, что была близко от дома, ни того, наконец, что я не знаю, как опасен ваш суд. А я, напротив, могу доказать, что, если бы я совершил подобное преступление, то от этого произошел бы для меня большой ущерб во многих отношениях: (15) прежде всего ведь, как он говорит, я рубил эту маслину среди белого дня, как будто мне не было надобности скрывать это ото всех, а, напротив, нужно было, чтобы все афиняне знали про это. Конечно, если бы это дело грозило одним лишь позором, пожалуй, можно было бы еще не обращать внимания на прохожих; но я рисковал подвергнуться не позору, а жестокому наказанию. (16) Затем, разве я не был бы несчастнейшим в мире человеком, если бы мои слуги, как свидетели такого преступления, стали на всю мою жизнь не рабами мне, а господами? Таким образом, как бы сильно они ни провинились предо мною, я не мог бы их наказать, вполне понимая, что от них зависит и мне отомстить, и самим получить свободу за донос.[9] (17) Далее, если бы мне пришло в голову не обращать внимания на слуг, как я решился бы вырыть эту маслину, когда участок арендовали столько человек, которые все знали бы о моем преступлении? Выгоды от этого было бы мне мало, а между тем при отсутствии срока давности для возбуждения дела все работавшие на этом участке были одинаково заинтересованы в сохранении маслины, для того, чтобы, в случае обвинения их самих, они могли бы сложить ответственность на своего преемника. Но, как видите, они меня считают невиновным и, если дают ложное показание, то себя делают соучастниками преступления. (18) Затем, допустим, что и тут я устроил штуку: но как мог бы я подкупить всех прохожих или соседей, которые не только знают друг про друга то, что у всех на глазах, но стараются разузнать даже и то, что мы держим в секрете от всех? А что касается меня, то одни из них со мною в хороших отношениях, другие - в дурных из-за моей усадьбы; (19) а потому последних ему следовало выставить свидетелями, а не бросать дерзких обвинений только лишь так, зря: он говорит, будто бы я стоял около, а люди мои вырубали корни, а потом будто бы воловий погонщик наложил куски дерева на телегу и увез.
(20) А тебе, Никомах, следовало бы тогда же пригласить прохожих в свидетели и обнаружить это дело. Тогда ты отнял бы у меня всякую возможность защищаться; а сам если я был твоим врагом, то отомстил бы мне этим способом; если ты делал это ради блага отечества, то при таком способе изобличения не казался бы сикофантом; (21) если ты хотел поживиться, то тогда мог бы взять с меня больше всего, потому что, если бы дело было обнаружено, мне не представлялось бы иной возможности спастись, как дать тебе взятку. Ты ничего этого не сделал, но хочешь, чтобы я был осужден лишь по твоему голословному обвинению, и жалуешься на то, что будто бы вследствие моего влияния и моих денег никто из свидетелей не решается показать в твою пользу. (22) Но, если бы в тот момент, когда, по твоим словам, я вырывал священную маслину, ты привел девять архонтов или кого-либо из членов Ареопага, тебе не было бы надобности в других свидетелях: в этом случае правдивость твоих показаний знали бы те именно лица, которые должны были бы разбирать это дело.
(23) Таким образом, я нахожусь в очень неприятном положении: если бы он представил свидетелей, то он требовал бы, чтоб им верили; а когда их нет у него, то и это обстоятельство, по его мнению, должно служить к моей же невыгоде. Ему я не удивляюсь: раз уж он - сикофант, то, надо полагать, он не попадет в такой просак, что у него в одно и то же время не будет ни аргументов такого рода, ни свидетелей; но вы, я думаю, не должны становиться на его точку зрения. (24) Ведь вы знаете, что на равнине в других моих усадьбах есть много священных маслин - и целых и обгорелых: если бы я хотел, гораздо безопаснее было бы мне их выкопать или срубить и эту землю обработать, потому что, при большом числе их, преступление было бы не так заметно. (25) Но я ими дорожу так же, как отечеством и имуществом вместе, потому что понимаю, что из-за них я рискую лишиться и того и другого. В свидетели этого я возьму вас самих: каждый месяц вы уделяете им свое внимание и каждый год посылаете ревизоров; но никто из них ни разу не подверг меня штрафу за обработку земли около священных маслин.[10] (26) А если я придаю столь большое значение мелким штрафам, то, разумеется, не могу так безразлично относиться к опасности лишиться всех гражданских прав; и если я, как видите, так берегу те многочисленные маслины, совершить преступление над которыми я имел более возможности, то, конечно, нельзя меня судить теперь за уничтожение той единственной маслины, вырыть которую тайком было невозможно.
(27) А когда удобнее было мне, члены Совета, поступать противозаконно, - во время демократии или при Тридцати? Я говорю это не в том смысле, как будто бы тогда я был в силе, а теперь унижен; но тогда всякому предоставлялось больше простора совершать преступления, чем теперь. Так окажется, что даже в те времена я не совершил ни такого преступления, ни вообще чего-либо дурного. (28) А как решился бы я, если только не был злейшим врагом самому себе, при таком строгом контроле с вашей стороны, уничтожить священную маслину на этом участке, на котором, по словам обвинителя, нет ни единого дерева, а была только одна поврежденная маслина, когда вокруг него идет дорога, с обеих сторон живут соседи, когда он не огорожен и отовсюду открыт для взора? При этих обстоятельствах кто решился бы на такое дерзкое дело? (29) Но если вы, на которых государством возложен постоянный надзор за священными маслинами, никогда не подвергали меня штрафу за обработку земли около них, никогда не привлекали меня к суду за уничтожение их, то мне кажется странным, что этот господин, не владеющий землей поблизости, не выбранный в контролеры и не достигший еще возраста,[11] чтобы ведать такими делами, подал на меня жалобу за вырытие из земли священной маслины.
(30) Поэтому прошу вас не придавать таким заявлениям веры больше, чем фактам, и не позволять врагам моим говорить подобным образом о том, что вы сами знаете; прошу вас иметь в виду как сказанное мною, так и вообще всю мою жизнь как гражданина. (31) Все возложенные на меня повинности я выполнял с большим усердием, чем к тому обязывало меня государство: снаряжал военные суда, вносил военные налоги, устраивал хоры и вообще исполнял все повинности,[12] не жалея денег, не хуже кого другого из граждан. (32) А между тем, если бы я исполнял их экономно, а не с таким усердием, то я не рисковал бы за это лишиться ни отечества, ни имущества, а, напротив, владел бы большим состоянием, не совершая при этом никакого преступления и не подвергая опасности свою жизнь. А сделай я то, в чем он меня обвиняет, выгоды я не получал никакой, а себя ставил в опасное положение. (33) Между тем вы все согласитесь, что в важных делах правильнее руководиться и важными доказательствами и считать заслуживающими большего доверия те факты, которые может засвидетельствовать весь город, чем те, на которые он лишь один указывает в своем обвинении.
(34) Затем, члены Совета, примите в соображение и все другие факты. Я подошел к противнику моему со свидетелями и сказал, что все слуги, которых я имел, когда этот участок перешел в мои руки, и теперь еще находятся при мне, и что я готов дать ему для допроса под пыткой[13] кого из них он пожелает: я был уверен, что доказательство против его заявления и в пользу моих действий этим подкрепилось бы. (35) Но он отклонил это, говоря, что слугам верить нельзя. Однако если слуги под пыткой показывают на самих себя, зная, что их ожидает смертная казнь, то, на мой взгляд, было бы странно предполагать, что там, где дело идет о господах, к которым они относятся крайне недоброжелательно, они предпочли бы терпеть пытку, чем показать против них и избавиться от мучений в данную минуту. (36) Для всех, конечно, ясно, члены Совета, как я полагаю, что если бы я не хотел дать своих людей для допроса по требованию Никомаха, то про меня подумали бы, что я сознаю за собою вину; стало быть, если он отказался взять их для допроса, хотя я предлагал, то справедливость требует и о нем вывести такое же заключение, особенно ввиду неодинаковой опасности для меня и для него.
(37) Если бы слуги дали обо мне показание, какое он хочет, то у меня не было бы возможности ни слова сказать в свое оправдание; а он, если бы слуги показали несогласно с ним, не подлежал никакому наказанию. Поэтому гораздо скорее было ему взять их, чем мне их дать. Стало быть, раз я выражал такую готовность, то был уверен, что для меня будет полезно, если вы узнаете истину об этом деле из допроса рабов под пыткой, из свидетельских показаний и из логических доказательств. (38) Примите в соображение, члены Совета, следующие обстоятельства: кому более должно верить, - тем ли, в пользу кого показало много свидетелей, или же тому, в пользу которого никто показать не решился? Затем, что более вероятно, - что он говорит ложь, ничем не рискуя, или что я совершил подобное преступление с таким громадным риском? Наконец, как вы думаете, - он ратует за благо отечества, или же он внес обвинение как сикофант?
(39) Я с своей стороны полагаю, вы убеждены, что Никомах выступил в этом процессе вследствие подстрекательства со стороны моих врагов: не то чтобы он надеялся доказать мою виновность, но он рассчитывал взять с меня деньги: чем легче в подобных процессах обвинять и труднее защищаться, тем сильнее все стараются избежать их. (40) Но я, члены Совета, считал ниже своего достоинства уклоняться от суда; а раз он подал жалобу на меня, я предоставил себя в ваше распоряжение и для избежания этого процесса не помирился ни с одним из своих врагов, которым бранить меня доставляет еще больше удовольствия, чем хвалить самих себя. Открыто сделать мне какое-либо зло ни один из них, правда, никогда не решался; но они натравляют на меня таких господ, которым верить было бы несправедливо с вашей стороны. (41) Ведь я был бы несчастнейшим в мире человеком, если бы, вопреки справедливости, мне пришлось идти в изгнание; детей у меня нет; я одинок; мой дом осиротеет; мать будет в страшной нужде; из-за гнуснейших обвинений я лишусь столь славного отечества, - я, который много раз сражался за него и на море, и на суше и выказал себя другом закона и порядка и при демократии, и при олигархии.
(42) Не знаю, однако, члены Совета, уместно ли мне здесь говорить об этом.[14] Но я показал вам, что на моем участке не было поврежденной священной маслины, и представил вам свидетелей и доказательства этого. При рассмотрении дела помните об этом и благоволите спросить моего противника, почему он, имея возможность уличить меня на месте преступления, начал против меня столь важный процесс лишь столько времени спустя; (43) почему он не представил ни одного свидетеля, а желает, чтобы ему поверили на слово, когда он мог доказать мою виновность фактами; наконец, почему он отказался от моего предложения подвергнуть допросу всех слуг моих, которые, по его словам, были при совершении преступления.


[1]  Была легенда, что Посейдон и Афина спорили за обладание Аттикой. Они решили, что, кто из них окажет большее благодеяние этой стране, тот и будет владельцем ее. Посейдон ударил своим трезубцем о землю, и из нее забил источник соленой воды, а Афина воткнула в землю свое копье, и оно обратилось в маслину. Афина была признана победительницей.

[2] Урожай священных маслин сдавался арендаторам. Дело, упоминаемое здесь, надо представлять так: сперва обвинители в письменной форме указали, что подсудимый вырыл целую маслину, и обратились за подтверждением этого факта к арендаторам, у которых была регистрация этих деревьев. Но так как арендаторы ответили, что в поместье ответчика такой маслины не было, то обвинители изменили свою жалобу и заявили, что там было поврежденное дерево (или только пень его), которое он будто бы выкорчевал.

[3] См. введение.

[4] Пелопоннесская война.

[5] Систематическое разорение окрестностей Афин, производившееся афинскими войсками с целью затруднить спартанцам возможность пребывания в Этом районе.

[6] Этот год соответствует 404/403 г. Афинский год начинался после летнего солнцестояния, приходящегося по нашему календарю на 21 июня, и соответствовал второй половине нашего года и первой половине следующего. Счет годов афиняне вели по архонтам: говорили, что такое-то событие произошло при таком-то архонте. Архонтов было девять; по имени первого из них (в более позднюю эпоху называвшегося эпонимом) и обозначался год. См. примеч. 5 к речи VI).

[7] Обращение к свидетелям.

[8] Этот год соответствует 397/396 г.

[9] См. введение к речи V.

[10] Как видно из § 25 и 29, за эксплуатацию земли около священных маслин налагался штраф, вероятно, потому, что такая обработка могла повредить им.

[11] Отсюда видно, что Никомах был еще молодой человек.

[12] Подсудимый говорит о литургиях и прямой подати (см. примеч. 4 и 7 к речи III).

[13] См. примеч. 11 к речи III.

[14] Так как в Ареопаге дозволялось говорить только то, что относится прямо к делу (см. речь III, § 46 и введение к речи III), то подсудимый находит неуместным говорить о своих заслугах.

VIII. Жалоба товарищам по поводу злословия

Это не судебная речь, а нечто вроде письма (может быть, и речи) к друзьям, в частном кругу, с отказом от дружбы с ними вследствие их дурного отзыва об (истинном или мнимом) авторе этого сочинения. Большая часть критиков считает его не принадлежащим Лисию, но есть и защитники его подлинности. Были высказаны разные предположения и о характере этого сочинения, например, что это - риторическое упражнение. Вопросы эти, очевидно, нельзя решить с достоверностью.
Всего вероятнее, что это письмо (или речь) предназначалось для одной из "гетерий". Это были соединения, или кружки, имевшие первой целью взаимную поддержку, например при искании должностей, в судебных процессах и т. п. Мало-помалу они превратились в тайные политические общества, стремившиеся к низвержению демократии (см. введение к речи XII, отдел 3). Из § 18 виден характер этого общества: члены его должны были поддерживать того из них, которому нужен будет защитник (очевидно, синегор: см. введение к речи V) и свидетели. Если верно такое предположение, то это сочинение интересно как проливающее свет на отношения между членами гетерии.

* * *

(1) Мне кажется, я нашел удобный момент высказать то, что давно хотел: здесь налицо находятся как те, кого я обвиняю, так и те, в присутствии которых я хочу выразить порицание моим оскорбителям. Однако моя забота направлена в гораздо большей степени на слушателей: первые, я думаю, не придадут никакого значения тому, что они окажутся недружественными к друзьям (иначе они и не подумали бы даже так дурно относиться ко мне); (2) вторым, напротив, я хотел бы показать, что они первые меня обидели, не испытавши сами от меня никакой обиды. Хоть и неприятно видеть себя вынужденным говорить об этом, но и нельзя не говорить, когда, вопреки ожиданию, чувствуешь себя обиженным и находишь оскорбителей в лице тех, кого считал друзьями.
(3) Так вот, прежде всего, чтобы кто-нибудь из вас, желая, может быть, оправдать их проступок, не выставил такого предлога этого проступка, - скажите, кто из вас обижен мною словом ли или делом, или кто, обратившись ко мне с просьбой, не получил того, что я мог сделать и чего он от меня требовал. Так за что же вы браните меня или делаете мне зло и притом рассказываете про меня разные небылицы тем, про кого рассказывали их мне? (4) А между тем, вы так надоедали этими рассказами, что один мой знакомый нашел для себя лучшим выказать свою заботу обо мне и предпочел сообщить мне это. Всего, что он говорил мне, я не скажу (потому что и слышать это мне было неприятно); не скажу, даже упрекая вас за то, что вы так отзывались обо мне, потому что я освободил бы вас от вины, если бы вам сказал то же, что вы обо мне. (5) Но я скажу то, что вы говорили, думая, что оскорбляете меня, а на самом деле выставляя себя в смешном виде. Вы говорили именно, будто я нахожусь в вашем обществе и разговариваю с вами вопреки вашему желанию и будто бы, что вы ни делаете, не можете избавиться от меня, и наконец будто бы я против вашей воли ходил с вами в Элевсин в праздничной процессии.[1] Вы думаете, что такими речами позорите меня, но на самом деле выставляете себя в самом дурном свете, потому что в одно и то же время одного и того же человека вы тайком бранили, а открыто признавали другом. (6) Вы должны бы были или не говорить про меня ничего дурного, или не иметь общения со мною, и притом открыто отказаться от дружбы. А если вы считали это позором, то как же не было для вас позорно иметь общение с человеком, которому даже отказать в дружбе вы считали неблагородным? (7) Но я не нашел в себе ничего такого, за что бы вы имели право относиться свысока к общению со мною. В самом деле, не видел я, чтоб вы были гениальными людьми, а я невеждою, или чтоб у вас было много друзей, а у меня никого, или чтоб вы были богатыми, а я бедным, или чтоб вы были знаменитостями, а я имел дурную репутацию, или, наконец, чтоб мое положение было шатким, а ваше твердым. Так какое же у меня могло быть основание подозревать, что вы тяготитесь моим обществом? (8) Когда вы говорили это знакомым,[2] вы думали, что они не передадут этого мне; вы обходили всех и распускали про меня дурные слухи, думая, что в этом заключается очень хитрый маневр, а на самом деле самим себе выносили обвинительный приговор за то, что по доброй воле имеете общение со скверными людьми.[3]
Кто мне сказал это, вам не удастся узнать. Прежде всего ведь, хоть вы и будете спрашивать, но вы и так знаете, кто мне сказал это: как же вы можете не знать, кому вы говорили такие слова? (9) Затем, я был бы негодяем, если бы я поступил по отношению к нему так же, как он по отношению к вам. Он передавал мне не с той целью, с какой вы говорили ему. Он с добрым для меня намерением передал это близким ко мне людям; а вы говорили ему, желая мне повредить. Если бы я не верил этому, я постарался бы уличить его во лжи; но и то, что он рассказал, согласуется с прежними вашими действиями; это служит мне достаточным доказательством того, а то - этого, (10) Прежде всего, когда я, при вашем посредстве, договорился с Гегемахом обо всем по поводу заклада лошади...[4] когда я хотел отвести к нему назад больную лошадь, вот этот Диодор старался отклонить меня от этого намерения, говоря, что Поликл не будет спорить о двенадцати минах[5] и отдаст их. Так говорил он тогда; а когда лошадь издохла, он в конце концов выступил вместе с ними[6] против меня и доказывал, что я не имею права на получение денег. (11) А между тем, этим они сами же себя обвиняли. Если бы я, обиженный ими, не мог привести никакого справедливого аргумента по поводу того, что я делал при их содействии, то тогда, конечно, они вправе были действовать с ним заодно. Я думал, что они ради упражнения в диалектике высказывают противоположное мнение по данному вопросу; но, как видно, они не только говорили против, но и действовали против. (12) И потому говорили они против, чтобы Поликл знал мои доводы; это потом обнаружилось. В присутствии третейских судей Поликл с гневом сказал, что и мои друзья считают меня неправым, как они говорили ему. Разве это не согласуется с тем, что мне передано? Тот же самый человек передал мне с ваших слов, что людей, желающих говорить в мою пользу, вы стараетесь отклонить от этого, а некоторым уже и помешали. Нужно ли это еще яснее доказывать? (13) Ну вот: этот человек знал, что я просил Клитодика сказать заключительное слово, но он отказался. Ведь он не был при этом. Да и какая польза ему была клеветать на меня перед вами с таким усердием, чтобы постараться сообщить эту выдумку близким мне людям?
(14) Теперь я понимаю, что вы уже давно искали предлога (порвать дружбу со мною), когда жаловались, что Фрасимах по моему наущению отзывается о вас дурно. Тогда я спросил его, по моему ли наущению он дурно отзывается о Диодоре. Но он с полным презрением отнесся к этому "по моему наущению" и сказал, что далек от мысли по чьему бы то ни было наущению бранить Диодора. Когда я привел к нему (человека, сообщившего об этом), то Фрасимах требовал доказательств того, о чем он говорил; но тот готов был все сделать, только не это. (15) После этого Автократ говорил Фрасимаху в моем присутствии, что Евриптолем жалуется на него и уверяет, что он (Фрасимах) дурно отзывается о нем (Евриптолеме); что передавал ему об этом Менофил. Сейчас же Фрасимах пошел со мною к Менофилу; но последний сказал, что он про это никогда не слыхал и не передавал этого Евриптолему, да и не только этого, но и вообще давно с ним не разговаривал. (16) Ясно, что вы искали таких предлогов, - тогда в дружбе моей с Фрасимахом, а теперь, когда эти предлоги у вас истощились, вы уже не пропускаете никакого случая, чтоб уязвить меня более открыто. Я должен был понять, что мне суждена такая участь, тогда еще, когда вы и мне бранили друг друга; кроме того, я все сказал вам и о Поликле, которому вы теперь помогаете. (17) Зачем же я этого не остерегался? Глупость какая-то на меня напала. Я думал, что я у вас такой друг, который гарантирован от злоречья по той именно причине, что мне вы бранили других, и в этих скверных отзывах друг о друге я видел залог от каждого из вас.
(18) Так вот, я по доброй воле отказываюсь от дружбы с вами, потому что, ей-богу, не знаю, какой мне будет убыток от того, что не буду с вами; ведь и пользы мне не было от того, что я был с вами. Может быть, когда у меня будет дело в суде, я почувствую тогда недостаток в защитнике и свидетелях? Но и теперь, вместо того чтобы самим говорить в мою пользу, вы стараетесь помешать человеку, который хочет говорить; вместо того чтобы помочь и дать показание по справедливости, вы становитесь на сторону моих противников и даете показания (в их пользу). (19) Или вы дадите обо мне самый лучший отзыв, как люди, расположенные ко мне? Нет, и теперь вы одни отзываетесь обо мне дурно. Так я не буду вам более помехой. Теперь вы сами испытаете подобную участь, потому что у вас есть привычка всегда ругать одного из товарищей и делать ему гадости; а когда меня не будет с вами, то вы обратитесь против себя самих, и потом один за другим станете ненавистными друг другу, и наконец тот, кто останется один, будет ругать сам себя. (20) Выгода мне будет в том, что я, теперь первый избавившись от вас, меньше всех пострадаю от вас, потому что людей, имеющих с вами дело, вы ругаете и делаете им гадости, а не имеющих дела с вами никогда никого не трогаете.


[1] Процессия, отправлявшаяся из Афин в Элевсин во время празднования мистерий, см. введение к речи VI.

[2] Переведено по конъектуре.

[3] Ввиду порчи текста дан перевод в приблизительном смысле.

[4] Здесь имеется пропуск в тексте рукописи.

[5] 12 мин — около 300 рублей.

[6] О ком здесь говорится, из текста не видно; может быть, об этих лицах было упоминание в указанном выше пропуске; по-видимому, это какие-то обвинители автора.

IX. Речь в защиту солдата

Обстоятельства дела изложены в речи, § 4-7. Обвиняемый, Полиен, за два года до процесса вернулся в Афины, отбыв воинскую повинность; но не прошло и двух месяцев после этого, как его опять внесли в список военнообязанных. Он пошел к стратегу своей филы и заявил ему, что он отслужил свой срок; но получил оскорбительный отказ. После такой обиды он однажды на площади в частном разговоре стал бранить стратегов. Им об этом было сообщено, и они наложили на Полиена штраф, однако не взыскивали его, пока занимали свою должность. Когда же годовой срок их службы истекал, они внесли Полиена в список штрафованных и передали дело государственным казначеям. Казначеи нашли, что штраф наложен неправильно, и не стали взыскивать его. Но так как по афинскому закону всякий гражданин, знавший, что за кем-либо числится долг государству, мог привлечь его к суду, то и в данном случае ^нашлись люди, возбудившие процесс против Полиена как против государственного должника, и описали его имущество за этот долг. Полиен в своей речи доказывает незаконность иска ввиду незаконности самого наложения штрафа, так как закон признает оскорбление должностного лица наказуемым фактом только в том случае, если бранные слова были произнесены в зале заседания должностного лица, а он бранил стратегов на рынке.
На основании § 4 можно предполагать, что речь эта относится ко времени Коринфской войны (см. примеч. 27 к речи II), т. е. к 394-387 гг.
Некоторые критики считают эту речь не принадлежащей Лисию, основываясь главным образом на особенностях ее языка и стиля.

* * *

(1) С какою целью мои противники оставили в стороне суть дела, а постарались только изобразить в дурном свете мой характер? Разве они не знают, что надо говорить о сути дела? Или они знают это, но думают, что это пройдет незамеченным, если будут говорить о чем угодно более, чем о том, что надо? (2) Что они говорят такие речи не из презрения ко мне, а из недоверия к своему делу, это я наверно знаю; но если они думают, что вы по неосведомленности поверите их клевете и осудите меня, то это было бы для меня удивительно. (3) Я думал, господа судьи, что настоящий процесс касается только предмета обвинения, а не моей личности, но ввиду того, что противники стараются лично меня очернить, мне необходимо в своей защите коснуться всего. Прежде всего я сообщу вам об описи имущества[1] у меня.
(4) В позапрошлом году я приехал в город и не успел прожить еще и двух месяцев, как меня внесли в список военнообязанных. Узнавши об этом, я сейчас же возымел подозрение, что причина такого зачисления меня - недобрая. Я пошел к стратегу,[2] указал, ему, что я отслужил свой срок, но не встретил с его стороны надлежащего отношения. Оскорбления меня возмущали, но я не принимал никаких активных мер.
(5) В таком затруднительном положении я обратился к одному гражданину за советом, как мне поступить в данном случае, и узнал от него, что грозят даже посадить меня в тюрьму, говоря, что Полиен живет в городе нисколько не меньше времени, чем Калликрат. Вышеупомянутый разговор происходил у стола менялы Филия; (6) а стратег Ктесикл со своими коллегами, получив от кого-то сообщение, что я их браню, счел себя вправе наказать меня вопреки закону, воспрещающему бранить должностное лицо только в зале заседаний. Наложив на меня штраф, они, однако, не пытались взыскать с меня деньги; но, когда истекал срок их должности, они внесли меня в список штрафованных и передали его казначеям.[3]
(7) Так поступили они; а казначеи, посмотревшие на дело совершенно иначе, чем они, вызвали передавших им этот список и стали доискиваться причины такого обвинения. Узнав, в чем дело, и принимая во внимание, что я перенес, они сперва старались уговорить их отменить наказание, указывая на несправедливость заносить граждан в штрафные списки по личной вражде. Не будучи в состоянии убедить их, они, подвергая себя опасности перед вами, признали наказание не имеющим законной силы.
(8) Итак, я был оправдан казначеями; это вы знаете. Хотя, полагаю, даже и ввиду этого изложения дела мне следует быть чистым от обвинения, но все-таки я представлю еще несколько законов и других оснований. Возьми закон![4]
(Закон.)
(9) Как вы слышали, закон ясно повелевает наказывать лиц, произносящих бранные слова в зале заседаний. А я уж представил свидетелей в доказательство того, что я не входил в дом, где собираются должностные лица; а коль скоро я приговорен к штрафу незаконно, то я не должен ничего и не обязан платить его. (10) Ведь если доказано, что я не входил в зал заседаний, а закон налагает наказание на лиц, совершающих такой проступок внутри здания, то ясно, что я ни в чем не виновен, а только по вражде без вины был несправедливо наказан.
(11) Они и сами признали, что поступили незаконно: они не сдали отчета в этом, но не обратились в суд, чтобы его приговором утвердить свои действия. Но, во всяком случае, если бы они наказали меня по праву и утвердили наложенный штраф вашим приговором, то все-таки справедливо будет считать меня чистым от обвинения, коль скоро казначеи отменили этот штраф. (12) В самом деле, если бы они не имели права взыскивать или отменять штраф, то было бы основание, чтобы я, как законно приговоренный к нему, обязан был уплатить его; но если они могут отменить .его и отдают отчет в своих действиях, то легко будет их подвергнуть должному наказанию, если они совершили какой-либо проступок.
(13) Как мое дело было передано казначеям и как я подвергнут наказанию, вы знаете. Но надо вам знать не только причину этого обвинения, но и повод ко вражде. Я был в дружбе с Состратом[5] еще до начала этой вражды, так как знал, что он оказал важные услуги отечеству. (14) Достигнув известности через этого влиятельного человека, я не мстил врагам и не делал добра друзьям, потому что при жизни его я уже в силу необходимости, по возрасту своему,[6] стоял далеко от дел. Когда же он окончил жизнь, то я ни словом, ни делом не вредил никому из моих обвинителей; напротив, могу указать такие факты, за которые мои противники с гораздо большей справедливостью могли бы оказать мне добро, чем сделать зло. (15) Так вот, их гнев начался по вышеупомянутой причине, так как никакого повода ко вражде не существовало. Несмотря на данную ими присягу включать в список только лиц, еще не отбывавших воинской повинности, они преступили эту клятву и предоставили народу решение о моем праве гражданства.[7] (16) При этом они наказали меня за оскорбление будто бы должностного лица, попрали справедливость, употребляли все усилия, чтобы вредить мне под тем или иным предлогом. А что сделали бы они, если бы могли причинить мне большой вред, а себе доставить большую пользу, когда они. не имея ни той, ни другой возможности, выше всего ставят самый акт совершения несправедливости? (17) Но, кроме того, они презирали ваш народ и даже не находили нужным бояться богов и выказали такое пренебрежение к народу и к закону, что даже и не подумали оправдываться в своих действиях, и наконец, находя наказание мое недостаточным, в довершение всего изгнали меня из города.[8] (18) При такой склонности к беззаконию и насилию они совершенно не старались скрыть свою несправедливость; напротив, они привели меня в суд, опять обвиняя в том же, и, хотя я не совершил никакого преступления, стараются уличить меня в нем и бранят меня, бросая в меня клевету, не подходящую к моему образу жизни, но соответствующую и свойственную их собственной натуре.
(19) Так вот, они всячески стараются добиться моего осуждения; но вы не поддавайтесь их наветам, не осуждайте меня и не отменяйте решения тех, которые высказали мнение лучшее и справедливое. Казначеи поступили вполне согласно с законами и по праву и, несомненно, не допустили никакого нарушения закона, а, напротив, вполне руководились справедливостью. (20) Преступные действия моих противников не особенно возмущали меня: так уж заведено, думается мне, чтобы врагам делать зло, а друзьям добро; но, если бы я у вас не нашел справедливости, это меня опечалило бы гораздо больше. Ведь получится впечатление, что я пострадал не вследствие личной вражды, но вследствие нравственной испорченности государства! (21) Таким образом, в этом процессе моем решается вопрос только по названию об описи имущества, а на самом деле о лишении меня гражданских прав. Если на мою долю выпадет приговор справедливый (а я надеюсь на ваш разум), то я останусь в городе; но если, приведенный ими на суд, я буду несправедливо осужден, то я убегу отсюда. И в самом деле какой надеждой, с какими мыслями придется мне жить среди сограждан, когда я вижу стремления моих противников и не знаю, где мне искать справедливости? (22) Итак, поставьте выше всего справедливость и, помня, что вы прощаете даже явные преступления, не допустите, чтобы человек, не повинный ни в каком преступлении, несправедливо попал в величайшие несчастия из-за личной вражды.


[1] Иск, предъявленный к Полиену, по терминологии афинского права, назывался «апографе». Это была жалоба на частное лицо, которое несправедливо владело каким-либо имуществом, принадлежавшим государству; свое название такая жалоба получила от того, что при ней подавалась опись имущества, подлежавшего конфискации в пользу государства. В случае признания справедливости жалобы подавший ее получал часть конфискуемого имущества.

[2] Воинская повинность в Афинах была обязательна для всех граждан от 18 до 60-летнего возраста. Стратеги вместе с членами Совета и демархами (волостными старшинами) ежегодно составляли список граждан, достигших 18 лет. Когда предстояла война, Народное собрание определяло, какого возраста граждане должны быть призваны на действительную службу, причем, вероятно, соблюдалась известная очередь. Списки призываемых выставлялись во всеобщее сведение. В данном случае Полиену показалось несправедливым зачисление его вновь на службу, вне очереди.

[3] Десять «казначеев священных денег Афины», которые заведовали священной казной и сокровищами богини Афины, находившимися в ее храме Парфеноне.

[4] См. примеч. 9 к речи I.

[5] Сострат — лицо неизвестное.

[6] На что именно намекает здесь оратор, неизвестно; вероятно, между Полиеном, тогда еще несовершеннолетним (т. е. не достигшим еще 18 лет), и Состратом были любовные отношения.

[7] За оскорбление должностного лица виновный подвергался лишению гражданских прав, «атимии».

[8] Неясно, о каком изгнании говорит оратор. Вероятно, это место надо исправить по конъектуре Раухенштейна, понимая его в смысле «стараются изгнать», т. е. посредством обвинительного приговора заставить Полнена уйти из города. Об этом же он говорит и в § 21 — «убегу».

X. Первая речь против Феомнеста

Феомнест, молодой афинянин, был привлечен к суду неким Лисифеем за то, что выступал оратором в Народном собрании, хотя бросил щит в сражении; это по афинским законам считалось преступлением, и таким трусам запрещалось говорить перед народом. Но Феомнест был оправдан. Свидетелями против Феомнеста выступали некто Дионисий и гражданин, говорящий эту речь. Для довершения своего триумфа Феомнест подал в суд жалобу на Дионисия за ложное свидетельство и добился его осуждения. Тогда наш оратор с своей стороны привлек Феомнеста к суду за оскорбление словом, именно за то, что Феомнест при разбирательстве дела, возбужденного Лисифеем, сказал по адресу нашего оратора, что он убил своего отца.
Афинский закон против оскорбления словом наказывал штрафом в 500 драхм (около 125 рублей) за употребление некоторых оскорбительных слов, например "человекоубийца", "отцеубийца", "матереубийца", "бросатель щита" и др., как "непроизносимых". Феомнест указывал в своей защите, что он не произнес по адресу своего противника слова "отцеубийца", запрещенного законом, а сказал, что он убил своего отца. Опровержению такой казуистики и посвящена наша речь.
Оратор - сын стратега и сам храбрый воин, по его словам, 32 лет. Дело это сперва рассматривалось третейским судьей, но соглашение между противниками не было достигнуто; тогда оно поступило на суд гелиастов и слушалось в 384/383 г., как видно из § 4.

* * *

(1) Господа судьи, в свидетелях, я думаю, у меня не будет недостатка, потому что, как я вижу, в числе вас, судей, находятся многие из тех, которые присутствовали тогда, когда Лисифей внес исангелию[1] против Феомнеста, обвиняя его в том, что он говорил в Народном собрании, не имея на то права как бросивший оружие. Именно во время этого процесса Феомнест утверждал, что я убил своего отца.[2] (2) Если бы он обвинял меня, что я убийца его отца, я простил бы ему эти слова, потому что считал бы такое обвинение пустым, не заслуживающим ни малейшего внимания; равным образом, если бы им было сказано по моему адресу какое-нибудь другое бранное слово, запрещаемое законом, я не привлек бы его к суду, потому что за оскорбление словом, по моему убеждению, судятся только люди мелочные, слишком склонные к сутяжничеству. (3) Но в данном случае, когда дело идет об отце моем, оказавшем так много услуг и вам и отечеству, я считаю, во-первых, позором для себя оставить безнаказанным человека, бросившего такое обвинение; а во-вторых, хочу узнать от вас, понесет ли он наказание за это, или он один из всех афинян пользуется привилегией делать и говорить, что ему захочется, вопреки законам.
(4) Мне, господа судьи, тридцать два года; а со времени вашего возвращения[3] теперь идет двадцатый год. Таким образом, как видите, мне было тринадцать лет, когда отец мой был казнен Тридцатью. А в эти годы я не знал, существует ли олигархия, да и не в силах был помочь ему против этого злодейства.[4] (5) Кроме того, я пошел бы неправильным путем, если бы ради денег задумал покушение на его жизнь: все досталось старшему брату Панталеонту, который, ставши опекуном нашим, не отдал нам отцовского наследства. Таким образом, господа судьи, по многим причинам я должен желать, чтобы он был жив. Конечно, необходимо об этом упомянуть, но много говорить незачем: вы все достаточно хорошо знаете, что я говорю правду. Но все-таки я представлю вам свидетелей этого.
(Свидетели.)
(6) Таким образом, господа судьи, об этом факте он,[5] может быть, не будет ничего говорить в своей защитительной речи, а заявит вам то, что он имел наглость говорить и у диэтета,[6] именно, что, если сказать про кого-нибудь, что он убил отца, то это не относится к числу слов, запрещенных законом, так как-де закон не это запрещает, а не дозволяет называть человекоубийцей. (7) А я думаю, господа судьи, нам[7] надо спорить не о словах, но о значении их, и все знают, что всякий, кто убил кого-нибудь, есть и человекоубийца, и кто есть человекоубийца, тот и убил кого-нибудь. Да, много работы было бы у законодателя писать все слова, имеющие одно и то же значение; но он, поставивши одно слово, этим обозначил все. (8) Если бы кто сказал про тебя, Феомнест, что ты бил отца или мать, ты считал бы себя вправе потребовать от него удовлетворения; а если бы кто сказал, что ты колотил родителя или родительницу, то нельзя думать, что ты считал бы нужным оставить его безнаказанным, так как он не употребил ни одного запрещенного слова, (9) Хотелось бы мне тебя спросить (ты ведь по этой части специалист и изучил это дело так, что можешь и на практике применять его, и говорить о нем): в законе сказано: "кто скажет про другого, что он отбросил щит, тот подлежит ответственности", - так если бы кто сказал про тебя, что ты кинул щит, ты не стал бы с ним судиться? Ты ограничился бы тем, что сказал бы,[8] что "кинуть щит" нисколько тебя не касается? Ведь "кинуть" и "отбросить" также не одно и то же. (10) Предположим еще, что ты попал бы в коллегию Одиннадцати.[9] Если бы кто привел к тебе человека и жаловался бы, что тот снял с него плащ или стащил хитон, ты тоже не принял бы этой жалобы, а отпустил бы преступника на том же самом основании, что он не назван в жалобе "похитителем одежды". Точно так же, если бы кто увез из города парня на продажу[10] и попался бы, ты не назовешь его "похитителем рабов", если хочешь воевать со словами, а не хочешь обращать внимания на суть дела, для обозначения которой все люди употребляют слова. (11) Далее, подумайте вот о чем, господа судьи. Мне кажется, он, по своей индифферентности и нежеланию утруждать себя, никогда даже не ходил в Ареопаг.[11] Как всем вам известно, в этом месте, при разборе дел об убийстве, обе стороны в своих клятвах употребляют не это слово, а то, которым я обруган: именно, истец клянется, что ответчик "убил", а ответчик - что "не убил". (12) Какой же абсурд был бы - человека, совершившего убийство, хотя бы он называл себя "человекоубийцей", освободить на том основании, что истец в своей клятве употребил слово "убил". И в самом деле, чем отличается этот способ доказательства от того, которым он будет пользоваться? Затем, ты сам за оскорбление словом привлек к суду Лисифея,[12] который сказал, что ты кинул щит. А между тем о кидании щита в законе ничего не говорится, а закон назначает штраф в пятьсот драхм[13] с того, кто скажет про другого, что он "отбросил щит".
(13) Таким образом, когда тебя обругают и тебе надо наказать врага, тогда ты толкуешь законы в таком же духе, как и я теперь; а когда ты вопреки законам обругаешь другого, тогда ты думаешь, что не должен нести ответственность. Разве это не возмутительно? Неужели ты настолько ловок, что умеешь поворачивать законы как хочешь? Или у тебя такая сила, что, по твоим расчетам, людям, оскорбленным тобою, никогда не удастся получить удовлетворение? (14) И как тебе не стыдно? Ведь ты настолько глуп, что надеешься иметь преимущество пред другими гражданами не за заслуги перед отечеством, а за то, что твое преступление осталось безнаказанным. Прочти мне закон.[14]
(Закон.)
(15) Итак, господа судьи, я думаю, вы все видите, что я говорю правильно, а он так бестолков, что не может понять смысла сказанного в законе. Поэтому я хочу дать ему наставление об этом предмете на основании других еще законов: быть может, он хоть теперь на трибуне научится и на будущее время не будет доставлять нам хлопот. Прочти мне эти древние законы Солона.
(Закон.)
(15) Итак, господа судьи, я думаю, вы все видите, что я говорю правильно, а он так бестолков, что не может понять смысла сказанного в законе. Поэтому я хочу дать ему наставление об этом предмете на основании других еще законов: быть может, он хоть теперь на трибуне научится и на будущее время не будет доставлять нам хлопот. Прочти мне эти древние законы Солона.
(16) Закон. "Нога у него должна быть заключена в колодку (ποδοκάκκη) в течение пяти дней, если гелиасты усилят наказание".
Эта ποδοκάκκη, Феомнест, есть то, что теперь называется "быть заключенным в дереве" (ξύλον).
Так, если тот, кто был заключен в нем, после своего освобождения стал бы обвинять коллегию Одиннадцати при сдаче ими отчета в том, что он был заключен не в ποδοκάκκη, а в ξύλον, разве его не сочли бы сумасшедшим? Читай другой закон.
(17) Закон. "Пусть он представит поручителей, поклявшись (ε̉πιορκήσαντα) Аполлоном". "Если он боится процесса, пусть бежит" (δρασκάειν).
Это ε̉πιορκήσαντα значит "поклявшись" (ο̉μόσαντα), а δρασκάξω - то, что мы теперь называем "бежать" (άποδιδράσκω).
"Кто не пускает (α̉πίλλεν) в дверь, когда в доме находится вор". Это άπίλλειν значит "не пускать" (α̉ποχλείειν): не спорь об этом.
(18) "Деньги отдать в рост (στάσιμον), по каким процентам хочет отдающий".
Это στάσι̃μον, милый мой, значит не "вешать", а "взимать процент", какой хочет. Прочти еще конец вот этого закона.
(19) "Которые (женщины) открыто (πεφασμένως) ходят" (πολου̃νται)[15] и "платить за повреждение слуги (οι̉κη̃ος) и рабыни".[16]
Обрати внимание: πεφασμένως - значит "открыто" (φανερω̃ζ), πολει̃σθαι - "ходить" (βαδίζω), а οι̉κη̃ς - "слуги" (θεράποντοζ). (20). Таких слов много и других, господа судьи. Но, если он не чурбан, то, думаю, он понял, что вещи теперь остаются теми же, какими были прежде, а некоторые слова мы употребляем теперь не те, что прежде. Он это нам покажет: он уйдет с трибуны, не сказав ни слова. (21) А если нет, то прошу вас, господа судьи, вынести справедливый приговор, приняв во внимание, что гораздо больше неприятности человеку услышать, что он убил отца, чем услышать, что он бросил щит. Я, по крайней мере, предпочел бы оказаться кинувшим все щиты, чем иметь такую репутацию по отношению к отцу.
(22) Итак, хотя он был виновен в инкриминируемом ему преступлении и хотя ему грозило меньшее наказание, тем не менее он не только был вами помилован, но даже добился того, что человек, выступавший свидетелем против него, был приговорен к лишению гражданских прав.[17] Так неужели мне не удастся наказать его, когда я видел, что он сделал то, что и вам известно,[18] тогда как я сам сохранил свой щит; когда мне пришлось выслушать такое нечестивое, возмутительное поношение; когда мне, в случае его оправдания, грозит страшное несчастие,[19] а ему ничтожное наказание,[20] если он будет признан виновным в оскорблении словом? (23) Что вы мне поставите в упрек? Может быть, то, что я заслужил это поношение? Нет, вы и сами этого не скажете. Или то, что ответчик лучше меня по своим нравственным качествам и предки его были лучше моих? Нет, он и сам не может на это претендовать. Или то, что я бросил оружие и за оскорбление словом привлек к суду человека, который сохранил его? Нет, не такие слухи ходят по городу. (24) Вспомните, что тогда вы ему сделали большой, отличный подарок: кто при этом не пожалеет Дионисия, попавшего в такое несчастие, выказавшего себя героем в сражениях, (25) который, уходя из суда, говорил, что это был для нас в высшей степени несчастный поход:[21] много наших в нем было убито, а те, которые сохранили оружие, по жалобе бросивших его, подверглись осуждению за лжесвидетельство; лучше бы было ему погибнуть тогда, чем, вернувшись на родину, испытать такую горькую участь? (26) Поэтому не жалейте Феомнеста: он заслужил брань, которую ему пришлось выслушать; и не прощайте ему его дерзкой выходки, его бранных слов, недозволенных законом. И в самом деле, какое несчастие может быть для меня больше этого, когда мне пришлось услышать столь позорное обвинение, брошенное мне относительно убийства отца, такого достойного человека? (27) Отец мой много раз бывал стратегом;[22] много и других опасностей делил он с вами; как врагам он не отдавался в руки, так и согражданами никогда не бывал осужден при сдаче отчета; шестидесяти семи лет он был приговорен к смертной казни во время олигархии[23] за свою приверженность к вашей демократической партии. (28) Разве я не должен воспламениться гневом на Феомнеста за такое поношение и защитить отца, считая, что и его касается это оскорбление? Ведь в самом деле, что может быть ему больнее, как не то, что ему, погибшему от врагов, бросают упрек, будто он убит своими детьми? Еще и теперь, господа судьи, при ваших храмах берегутся трофеи,[24] хранящие память о его храбрости, а трофеи, свидетельствующие о трусости Феомнеста и его отца, берегутся при храмах наших врагов: так свойственна трусость их натуре. (29) Кроме того, господа судьи, чем больше они ростом и моложе с виду, тем больше они должны возбуждать ваш гнев: несомненно, что они, обладая физической силой, слабы духом.
(30) Как я слышал, господа судьи, Феомнест хочет сослаться на то, что он сказал это под сердитую руку, за то, что я дал показание, одинаковое с показанием Дионисия. Но вы, господа судьи, имейте в виду, что законодатель не оказывает никакого снисхождения гневу, а карает говорящего, если только он не докажет, что сказанное им соответствует действительности. А я уже два раза давал показания по этому делу: ведь я еще не знал тогда, что вы оказываете снисхождение бросившему щит и караете того, кто это видел.
(31) Не знаю, что мне прибавить еще к сказанному по этому делу; прошу вас только вынести Феомнесту обвинительный приговор: имейте в виду, что более важного процесса, чем настоящий, для меня быть не может. Сейчас я выступаю истцом по делу об оскорблении словом, но при этом же голосовании вашем я являюсь и в качестве обвиняемого в убийстве отца, хотя я один, как только достиг совершеннолетия, привлек к суду в Ареопаге коллегию Тридцати.[25] (32) Помните об этом и защитите меня, отца моего, установленные законы и принесенную вами присягу.[26]


[1] Исангелия — донос, сделанный по особо важному государственному делу.

[2] См. примеч. 4.

[3] Возвращение демократии в Афины в 403 г., после свержения Тридцати. См. введение к речи XII, отдел 57.

[4] Из того, как оратор опровергает взводимое на него обвинение, видно, что Феомнест утверждал, будто отец оратора, как добрый патриот (§27), был казнен Тридцатью по доносу сына. «Нет, хочет сказать оратор, к доносу на отца не могли меня побудить политические мотивы, потому что, будучи 18 лет, я даже не знал, существует ли олигархия; но своему малолетству я не мог ему оказать никакой помощи (по-видимому, Феомнест ссылался на этот факт, чтобы показать вероятность доноса сына на отца). Не мог я желать смерти отца и ради получения наследства, так как должен был ожидать, что имущество попадет под опеку старшего брата» (§ 5). Таким образом, слово «убил» в § 1 надо понимать не буквально, а в смысле «был виновником его смерти (посредством доноса)». То же в речах XII, 34; XIII, 33.

[5] Т. е. Феомнест.

[6] Истец сперва обращался к начальству, к которому относилось дело, причем заявлял о желании судиться у диэтета; тогда по жребию ему назначался один или несколько дизтетов. Недовольные решением диэтетов могли апеллировать к суду присяжных. Диэтеты были государственные и частные; они занимались решением частных дел, относящихся к нарушению прав и обязательств. Государственные диэтеты выбирались ежегодно по жребию из граждан, которым шел 60-й год. Частные диэтеты, или полюбовные судьи, выбирались по добровольному соглашению тяжущихся, обыкновенно в числе трех.

[7] Переведено по конъектуре.

[8] Переведено по чтению, принятому в издании Фробсргера.

[9] Коллегия Одиннадцати состояла из десяти членов, избиравшихся жребием по одному из филы, и одиннадцатого — секретаря. Их ведению подлежали главным образом тюрьмы и исполнение смертных приговоров. Но и им самим принадлежало судопроизводство в тех случаях, когда преступление было очевидно или преступник, сознавался, как, например, при форме процесса, которая называется «апагоге», т. е. «отведение» к подлежащему начальству человека, взятого на месте преступления, особенно при преступлениях, направленных против жизни или имущества: убийстве, воровстве, грабеже, похищении людей и т. п.

[10] Похищением людей с целью продажи их в рабство занимались профессиональные разбойники, «андраподисты». Как мы сказали сейчас, суд над ними входил также в компетенцию коллегии Одиннадцати.

[11] См. введение к речи III.

[12] См. выше, § 1.

[13] См. введение к этой речи.

[14] См. примеч. g к речи I. Разумеется закон об оскорблении словом.

[15] Переведено по чтению, принятому в издании Фробергера.

[16] То же.

[17] Разумеется упоминаемый в § 24 Дионисий. Человек, осужденный за ложное свидетельство, подвергался денежному штрафу, причем к этому могла быть еще прибавлена «атимия», т. е. лишение гражданских прав (полное или неполное).

[18] Т. е. бросил щит. Оратор нарочно не произносит этих «непроизносимых» слов, чтобы не подвергнуться наказанию.

[19] Какое разумеется несчастие, видно из § 31: он будет признан убийцей отца.

[20] Штраф в 500 драхм. См. введение.

[21] Поход 394 г., во время Коринфской войны. См. примеч. 27 к речи II.

[22] Стратеги были высшие военные начальники. Их было 10; они назначались ежегодно по выборам (не по жребию, как большинство должностных лиц).

[23] Т. е. во время правления Тридцати.

[24] Оружие, отнятое у врагов, которое, по обычаю, приносилось в дар богам и вешалось в преддверии храма.

[25] При удалении Тридцати в Элевсин (см. введение к речи XII, отдел 58) в Афинах остались только двое членов этой коллегии — Фидон и Эратосфен. Их только и мог привлечь к суду оратор, — очевидно, в отмщение за казнь отца. Дело разбиралось в Ареопаге, потому что они обвинялись в убийстве с обдуманным намерением. См. введение к речи III.

[26] Перед вступлением в должность вновь избранные по жребию гелиасты давали присягу судить по законам и постановлениям народа и Совета, а в случаях, законами не предусмотренных, — по нелицеприятному убеждению решать обо всем, что содержится в жалобе, и выслушивать одинаково речи обвинителя и обвиняемого.

XI. Вторая речь против Феомнеста

* [1]
(1) Что он говорил, будто я убил отца, это знают многие из вас и удостоверяют своими показаниями; а что я этого не сделал, это видно из следующих обстоятельств. Мне тридцать два года, а со времени вашего возвращения теперь идет двадцатый год. (2) Таким образом, как видите, мне было двенадцать лет, когда отец мой был казнен Тридцатью, так что я даже не знал, что тогда была олигархия, да и не в силах был помочь отцу. И ради денег я не мог замышлять покушения на его жизнь, потому что старший брат все забрал и нам ничего не дал.
(3) Может быть, он заявит, что если сказать про кого-нибудь, что он убил отца, то это не относится к числу слов, запрещенных законом, так как, дескать, закон не это запрещает, а не дозволяет называть человекоубийцей. А я думаю, надо спорить не о словах, но о смысле того, что ими обозначается, и все знают, что всякий, кто убил кого-нибудь, есть и человекоубийца его же, и кто есть человекоубийца кого-нибудь, тот и убил его. (4). Да, много работы было бы у законодателя писать все слова, имеющие одно и то же значение; но он, поставивши одно слово, этим обозначил все. Если кто будет говорить, что ты бил отца или мать, тот подлежит наказанию; а если кто скажет, что ты колотишь родителя или родительницу, тот, надо думать, тоже не останется безнаказанным. (5) И если кто скажет про другого, что он кинул щит, будет безнаказанным, потому что закон назначает наказание в том случае, если кто скажет про другого, что он отбросил щит, а не в том, если кто скажет, что он кинул его. Подобным образом, и попав в коллегию Одиннадцати, ты не принял бы человека, задержанного за то, что он снимал с кого-нибудь плащ или хитон, если бы он не был назван в жалобе "похитителем одежды". (6) Точно так же, если бы кто увез из города парня на продажу, ты не принял бы его как "похитителя рабов". Да ты и сам за оскорбление словом привлек к суду человека, который сказал, что ты кинул щит. А между тем в законе об этом не написано, а написано: если кто скажет про другого, что он "отбросил щит". Таким образом, если про тебя скажут, что ты толкуешь законы в таком же духе, как и я теперь, и наказываешь своих врагов; а если сам скажешь, то думаешь, что не должен нести ответственности? (7) Итак, защитите меня: примите во внимание, что гораздо больше неприятности человеку услышать, что он убил отца, чем услышать, что он бросил щит. Я, по крайней мере, предпочел бы оказаться бросившим все щиты, чем иметь такую репутацию по отношению к отцу. А между тем я видел, что он это делал, как и вам известно, а сам я сохранил свой щит. Таким образом, почему я не мог бы наказать его? (8) Что вы мне поставите в упрек? Может быть, то, что я заслужил это поношение? Нет, вы и сами этого не скажете. Или то, что ответчик лучше меня по своим нравственным качествам? Нет, он и сам не может на это претендовать. Или то, что я бросил оружие и привлек к суду человека, который сохранил его? Нет, не такие слухи ходят по городу. (9) Поэтому не жалейте Феомнеста: он заслужил брань, которую ему приходится выслушивать; и не прощайте ему его дерзкой выходки, его бранных слов, не дозволенных законом, и притом сказанных по адресу человека, который много раз бывал стратегом, много опасностей делил с вами; как врагам он не отдавался в руки, так и вами не бывал осужден при сдаче отчета; семидесяти лет он умер при олигархии за свою приверженность к вам. (10) Справедливо воспламениться гневом из-за него: ведь в самом деле, что может быть ему больнее, как услышать, что ему, погибшему от врагов, бросают упрек, будто он убит своими детьми? Трофеи, хранящие память о его храбрости, берегутся при ваших храмах, а трофеи, свидетельствующие об их трусости, берегутся при храмах наших врагов.
(11) Он хочет сослаться на то, что сказал это под сердитую руку. Но вы имейте в виду, что законодатель не оказывает никакого снисхождения гневу, а карает говорящего, если только он не докажет, что это соответствует действительности. А я уже два раза давал показания по этому делу: ведь я еще не знал тогда, что вы оказываете снисхождение бросившему щит и караете того, кто это видел. Поэтому прошу вынести Феомнесту обвинительный приговор. (12) Сейчас я выступаю истцом по делу об оскорблении словом, но при этом же голосовании вашем я являюсь и в качестве обвиняемого в убийстве отца; более важного процесса, чем настоящий, для меня быть не может. А я один, как только достиг совершеннолетия, привлек к суду в Ареопаге коллегию Тридцати. Итак, защитите и его и меня.


[1]  Эта речь есть изложение предыдущей.

XII. Речь против Эратосфена, бывшего члена коллегии тридцати, произнесенная самим Лисием

В речах XII и XIII (а также и в других) очень много упоминаний о событиях конца Пелопоннесской войны, особенно о борьбе афинских партий. Поэтому для понимания речей Лисия необходимо возможно ясное представление о внешней и внутренней истории Афин того времени.[1]
1. В Афинах издавна существовала крайняя аристократическая, или олигархическая партия; она не исчезла даже с торжеством демократии. Она то как бы замирала, то вновь оживала и проявляла себя в тех заговорах, ряд которых тянется через афинскую историю V века. Партия эта представляла собой силу, непримиримо враждебную демократии. Заветная мечта олигархов - не ограничение владычества толпы, а безусловное порабощение демоса. Им ненавистна была самая идея равенства и народоправства. Они пользовались всяким случаем, чтобы подрывать демократию; для этого всякие средства казались им хорошими. Они бы не остановились перед таким шагом, как предание родного города в руки спартанцев, и готовы были прибегать к таким приемам, как тайные убийства и террор. Некоторые олигархи надевали личину ярых демократов, чтобы тем вернее губить демократию и работать над ее низвержением.
2. Кроме демократов и аристократов-олигархов, была еще умеренная партия. Возникла она еще в досолоновское время, когда рядом с классом землевладельцев выросла новая сила - сила денежного капитала и капитала торгового.
Хотя новая торговая аристократия и вышла в большинстве случаев из рядов того же землевладельческого класса, она в большей своей части была проникнута совершенно новой психикой, новыми общественными идеалами. "Деньги делают человека" - вот ее девиз; она стремилась к занятию торговлей. Сельское хозяйство являлось для нее лишь одним из средств получения торговой прибыли. Естественно, что и политические задачи, и стремления торговой аристократии все дальше расходились с интересами старой землевладельческой аристократии, пока наконец не оказались в резкой противоположности с этими последними. Столкновение интересов аристократических фракций делало неизбежной борьбу за власть и влияние между ними, исход которой в конце концов зависел от того, на чью сторону при этом станут народные массы. Партия торговой аристократии была многочисленна, но среди двух крайних - радикальной демократии и олигархов - она играла больше пассивную роль: ей недоставало организации, единства, определенной программы, энергии и смелости даровитых вождей.
3. Одной из форм тогдашней классовой борьбы были гетерии, или товарищества, являвшиеся клубами и тайными обществами. Первоначально гетерии образовывались для взаимопомощи при выборах и на суде, чтобы проводить желательных кандидатов на должность или защищать членов от судебных преследований, сикофантов и т. п. Но вскоре их деятельность расширилась, и они получили политический характер. Были гетерии олигархические и демократические. Особенно многочисленны были первые: при господстве демократии олигархи не могли выступать открыто и вынуждены были прибегать к тайным обществам. Во время Пелопоннесской войны гетерии в Афинах широко разветвились и многим начинали внушать страх.
4. Поражение, понесенное Афинянами в Сицилии в 413 г. (см. примеч. 1 к речи XVIII), имело для Афин значение настоящей катастрофы. Дело сразу приняло такой оборот, что на очередь ставился вопрос о самом существовании Афин. Государственная казна была совершенно истощена; флот, составлявший главную силу Афин и являвшийся опорой их морского могущества, был совершенно уничтожен в Сицилии; не менее тяжелые жертвы были принесены и людьми. Но еще более роковое значение для Афин имело то моральное впечатление, какое произвело их поражение на всю Грецию и прежде всего на их союзников. Начавшееся вслед за первыми известиями о катастрофе отпадение союзных городов ухудшило стратегическое положение Афин и одновременно лишило их главного источника доходов. Кроме того, Афины представляли собой центр демократического движения для всей Греции, и потому поражение их должно было вызвать новый взрыв классовой борьбы. Не только в союзных городах, но даже и в самих Афинах аристократическая партия начинает поднимать голову и спешит воспользоваться благоприятным моментом, чтобы свергнуть иго ненавистной ей "черни". Вместе с этим война принимает характер решительного столкновения между аристократией и демократией. Отпадение большей части афинских союзников и переход их на сторону Спарты были следствием прежде всего именно олигархических переворотов, происшедших почти одновременно во всех этих городах. Первым отпал остров Хиос, а затем и другие острова - Лесбос, Фасос, Теос; далее города - Византия, Кизик, Эфес; наконец, почти вся Иония.
5. Повсюду демократия, деморализованная поражением Афин и уже не встречавшая в них авторитетной поддержки, пала почти без сопротивления. Единственное исключение в этом отношении представлял остров Самос. В конце концов и в самих Афинах, впервые после изгнания Фукидида (сына Мелесия) в 443 г., реакционная партия отваживается выступить снова на политическую арену самостоятельно и открыто; обстоятельства складывались для нее в высшей степени благоприятно. В рядах демократической партии царила полная растерянность. Сначала афиняне не верили, что постигшее их несчастие было так велико; однако печальная действительность заставила их вскоре убедиться, что размеры катастрофы превосходили даже самые пессимистические ожидания. Афины очутились в совершенно изолированном положении; спартанцы, утвердившиеся в Декелее на территории самой Аттики, подвергали страну опустошительным набегам; внутри города положение было самое печальное: на верфях не было кораблей, в государственной кассе не было денег, в гавани - матросов.
6. Тяжесть положения усугублялась расколом в лагере демократии. Народные массы обрушили свой гнев против вождей радикальной партии, видя в них виновников несчастия. В свою очередь многие, стоявшие до сих пор во главе радикально-демократической партии, но связанные по своему происхождению и имуществу с аристократическими кругами, поспешили порвать с демократией и перешли в ряды олигархической партии и даже большею частью в ряды крайних олигархов. В числе их были и такие видные представители демократической партии, как Писандр и Харикл, принадлежавшие по своему имущественному положению к состоятельным классам, но выказавшие себя рьяными демократами. Демократическая партия не только была, таким образом, дискредитирована, но и лишилась многих своих популярных вождей. Самые кадры ее сильно поредели, так как массы городского пролетариата, участвовавшие в экспедиции главным образом в качестве флотского экипажа, понесли во время сицилийской катастрофы наиболее тяжелые потери; и теперь, когда с величайшим напряжением удалось выстроить наконец новый военный флот, значительная часть пролетариев снова отплыла на нем в качестве экипажа. Та же относительно немногочисленная часть пролетариата, которая еще оставалась теперь в Афинах, находилась в таком удрученном состоянии, что почти без сопротивления допустила сначала учреждение коллегии пробулов, а затем и полное завершение олигархического переворота.
7. Что касается торгово-аристократической фракции, то под впечатлением последних событий она, по крайней мере в лице большинства своих членов, повернула в сторону олигархии. Если до этого времени руководимая Никием торговая аристократия пыталась бороться против все возраставшего влияния радикальной демократической партии, оставаясь в рамках существующего строя, то теперь она открыто порывает с ним и присоединяется к тем, кто готовит олигархический переворот. В отличие от Никия, не решавшегося открыто порвать с существовавшим демократическим строем, Ферамен, сменивший его в руководстве торгово-аристократической партией, не только принимал участие в олигархическом заговоре 411 г., но и был одним из наиболее деятельных руководителей и вдохновителей этого заговора.
8. Чем сильнее была растерянность среди демократических кругов и чем больше крепло решение вступить на путь государственного переворота в рядах торговой аристократии, тем более оживала партия крайних олигархов, вынужденная до этого времени играть роль пассивного зрителя. Все громче и откровеннее начинают раздаваться разговоры о возвращении к "отеческому строю", причем различные общественные элементы вкладывали в это понятие различное содержание, и под ним разумелось как возвращение к государственному устройству Солона или Клисфена, так и восстановление общественных порядков времени, предшествовавшего законодательной деятельности Солона.
9. Соответственно изменившемуся настроению аристократических кругов и повышению в их среде политической активности, и тайные общества их, так называемые гетерии, служившие до этого времени главным образом для взаимной поддержки и защиты в судебных процессах, теперь все более превращаются в организации, преследующие прежде всего политические цели.
10. Впрочем, представители крайней олигархической землевладельческой партии даже и теперь все еще не отваживались сразу выступить открыто: в первое время после сицилийской катастрофы инициатива сразу же начавшегося движения в пользу политической реформы, по-видимому, находилась в руках более умеренных элементов, примыкавших к торгово-аристократической фракции. Так, члены коллегии Десяти пробулов (см. речь XII, 65), первого учреждения, направленного против крайней демократии и созданного еще осенью 413 г., можно думать, принадлежали именно к этой умеренной части аристократии. Коллегия пробулов учреждена была для предварительного рассмотрения всех дел, поступавших на решение Народного собрания; но авторы этой меры руководились не соображениями целесообразности, а прежде всего желанием ограничить политические права демократических масс населения. Введение пробулов ограничивало и оттесняло Совет пятисот на второй план: это была победа реакции.
11. Однако партия переворота не ограничилась этим. Под впечатлением все продолжавшегося отпадения союзников и перевеса Спарты в военных действиях, подавленное настроение в массах афинского населения возрастало.
Среди демократической партии царили сверх того взаимная подозрительность и недоверие после ряда измен делу демократии со стороны даже признанных ее вождей. Таким оказался, например, Фриних, принадлежавший по своему происхождению к низшим слоям населения и в детстве занимавшийся пастьбой скота (см. речь XX, 11), а теперь сразу сделавшийся из сторонника крайней демократии главой олигархического заговора.
12. Но наиболее благоприятным для олигархов было то, что главная масса городского пролетариата, представлявшая наиболее активную часть демократии, находилась в описываемое время вне Афин. Во флоте, крейсировавшем у Самоса, было занято в общем, не считая метеков и рабов, не менее 10 тысяч собственно афинских граждан.
13. Почва для государственного переворота в Афинах была, таким образом, уже подготовлена, когда Алкивиад, после процесса гермокопидов в 415 г. перешедший на сторону спартанцев, а теперь успевший порвать и с ними, обратился к стратегам, начальствовавшим над афинским флотом, с предложением вместо ненавистной для него со времени его осуждения демократии ввести в Афинах аристократическое правление, обещая в случае такого переворота убедить персидского сатрапа Тиссаферна оказать помощь афинянам (ноябрь 412 г.). Из числа стратегов только Фриних возражал против этого предложения, указывая на то, что Алкивиад, в сущности, так же мало сочувствует олигархии, как и демократии. Другие стратеги и триерархи (капитаны военных судов), из которых многие, если не большинство, принадлежали к сторонникам переворота, понимали это не хуже Фриниха, но поспешили воспользоваться предложением Алкивиада прежде всего как желанным предлогом для открытого выступления против демократии.
14. Писандр, занявший в это время уже вполне определенную позицию на стороне олигархов, явился в Афины (в декабре 412 г.) с известием о предложениях Алкивиада и старался подготовить почву для принятия этого предложения в Народном собрании. Террористическая деятельность олигархических гетерий внесла полное смятение в ряды демократии. Олигархи теперь сделались полными хозяевами в Афинах. "Хотя, - говорит Фукидид (VIII, 66), - Совет пятисот и Народное собрание собирались еще на прежних основаниях, но все принимаемые ими решения и постановления следовали исключительно воле заговорщиков".
15. Поэтому даже и теперь, когда перед афинянами был прямо и открыто поставлен вопрос об изменении государственного строя, в Народном собрании легко и почти без возражений прошло постановление (в конце мая 411 г.) о пополнении коллегии пробулов двадцатью вновь избранными членами и о поручении этой новой коллегии (получившей название синграфеев) обсудить меры "для спасения государства". В число членов этой коллегии были избраны только сторонники переворота.
16. По предложению синграфеев, Народное собрание отменило "обвинение в противозаконии" ("графе параномон") и исангелию, посредством которых поддерживалась устойчивость существующего государственного строя; теперь олигархи могли безопасно вносить предложения о самом радикальном переустройстве государства. Затем была уничтожена система вознаграждений, дававшая возможность широким народным массам осуществлять свои политические права и являвшаяся второй важнейшей опорой демократического строя. Наконец, было принято постановление, равносильное прямому уничтожению демократии, согласно которому политические права оставлялись только за теми гражданами, которые "лучше других могли служить государству и лично и своим имуществом", т. е. обладали определенным имущественным цензом (8 июня 411 г.).
17. Специально избранной новой комиссией из ста членов, принадлежавших, по крайней мере в большинстве, как надо полагать, к сторонникам олигархии,[2] был составлен список полноправных граждан, число которых ограничивалось пятью тысячами. Из числа этих пяти тысяч, вошедших в списки, избрана была специальная законодательная комиссия также из ста членов, состоявшая, надо думать, исключительно из сторонников олигархии.
18. Теперь обнаружились разногласия уже в среде самих олигархов. Умеренное крыло их, главным образом состоявшее из членов прежней торгово-аристократической фракции, стремилось к проведению в жизнь правления этих пяти тысяч. Напротив, крайнее крыло олигархов, опиравшееся исключительно на землевладельческие элементы, настаивало на установлении олигархии в чистом виде.
19. По-видимому, в виде компромисса было принято сразу два проекта. Согласно первому, осуществление которого откладывалось на будущее время, в состав Совета, заменившего Народное собрание, входят все граждане, включенные в число пяти тысяч и имеющие свыше тридцати лет. Согласно второму проекту, главное место отводится также Совету, но он состоит только из четырехсот членов. Как этот Совет, так и избираемые им должностные лица пользуются еще более неограниченными полномочиями, чем те, какими был наделен Совет по первому проекту. Члены этого Совета четырехсот были избраны так. Пять "проэдров" назначили сто членов Совета, из которых каждый кооптировал еще по три члена. Последний проект, носивший название временного, и был, в сущности, проектом олигархическим. Первый проект, проект постоянной конституции, предоставлявший участие в управлении всем пяти тысячам граждан, соответствовал скорее точке зрения умеренной фракции, желавшей найти себе опору в средних, в частности земледельческих, слоях населения. На деле получил осуществление второй проект; это было равносильно победе крайних олигархических элементов.
20. Едва только проект "временной" конституции получил одобрение в Собрании пяти тысяч, как уже спустя всего восемь дней после этого старый Совет пятисот был распущен (16 июня 411 г.). В отправление высших государственных функций тотчас же вступил Совет четырехсот олигархов, который и начал управлять самодержавно вместе с избранными им и имевшими неограниченные полномочия десятью стратегами; в число стратегов попал и Ферамен, руководитель умеренного направления. Участие Пяти тысяч в управлении государством было с этого времени чисто номинальным.
21. Однако то, чего так легко добились олигархи от обезоруженного и деморализованного населения, остававшегося в Афинах, вызвало самый решительный протест со стороны армии и флота, находившихся в то время у Самоса. Здесь сосредоточивались наиболее активные и радикально настроенные элементы демократической партии, которые к тому же сознавали, что они составляют единственную вооруженную силу Афин. Когда во флоте узнали об установлении в Афинах олигархического правления, страшное возбуждение овладело массой. Едва удалось при этом спасти от немедленной расправы лиц, скомпрометировавших себя сочувственным отношением к олигархам. Стратеги, подозревавшиеся в сочувствии к ним, тотчас же были заменены новыми.
22. Однако в числе вновь избранных стратегов оказались такие более чем сомнительные демократы, как Фрасибул, Фрасилл и несколько позднее даже Алкивиад, призванный на Самос по настоянию Фрасибула. Новые стратеги заняли политическую позицию выжидательную и двусмысленную, но, во всяком случае, определенно отрицательную в отношении радикально-демократической партии. Они начали свою деятельность с того, что сдержали непосредственный порыв масс, хотевших прямо двинуться против Афин, чтобы восстановить там господство демократии в прежнем виде. Они были скорее на стороне умеренного крыла аристократии, чем на стороне демоса, и охотно признавали ограничение числа полноправных граждан пятью тысячами, требуя только роспуска Четырехсот.
23. В таком смысле был ими дан ответ посланным от олигархического правления Афин. Хотя этот ответ был дан устами Алкивиада, но, несомненно, он говорил от имени всех стратегов, в том числе и самого влиятельного из них, Фрасибула, который, вопреки распространенному мнению, по-видимому, далеко не был искренним сторонником демократии; во всяком случае, его отношение к радикальной демократии, которая в особенности была ненавистна Алкивиаду, также нельзя было назвать доброжелательным или сочувственным (см. речь XXVIII, 5 и сл.).
24. Между тем и в Афинах в среде самих олигархов разногласия продолжали расти. К крайнему направлению принадлежали Писандр и Фриних, бывшие ранее демократами, Архептолем (упоминаемый в речи XII, 67) и др. Но душою и руководителем крайней олигархической партии был оратор Антифонт (см. речь XII, 67). Наиболее видным и деятельным сторонником умеренного олигархического направления после Ферамена был Аристократ (см. речь XII, 66); к этому же направлению принадлежали Пифодор (может быть, тот самый, который был архонтом в 404/403 г. и упоминается в речи VII, 9), Полистрат (см. речь XX) и др.
25. Силы обеих аристократических фракций в момент начавшихся между ними разногласий оказались далеко не равны: умеренная партия была слабее. Сторонники Ферамена и Аристократа все более стали тяготиться новым строем. Теперь, ободренные поддержкой со стороны стратегов, стоявших во главе флота, они решились выступить против крайних олигархов. Однако и последние не желали уступать, а, напротив, хотели превратить временный порядок в постоянный и приступили к постройке в Эетионее (у Пирея) укрепления, чтобы иметь в нем опорный пункт. Уже постройка его послужила поводом к народному волнению. Когда же пришло известие о поражении афинского флота у Эретрии (в сентябре 411 г.), поставившем Афины пред лицом грозной опасности, произошло открытое возмущение против олигархов, во главе которого стали сами недавние участники переворота - Ферамен и Аристократ (см. речь XII, 66-67). Восстание окончилось падением Четырехсот. Фриних был убит; Антифонт и Архептолем казнены; остальные вожди крайней олигархии спаслись бегством. Руководители умеренной аристократической партии созвали Народное собрание (в сентябре 411 г.) и предложили ему утвердить проект, по которому власть переходила к собранию Пяти тысяч, куда входили все граждане, имевшие средства для вооружения на собственный счет, так что на самом деле число полноправных граждан доходило до девяти тысяч (см. речь XX, 13). Эта реформа, в сущности, сводилась к восстановлению государственного устройства Солона; она отличалась определенным антидемократическим и даже реакционным духом, хотя и далеко не в такой степени, как замыслы крайних олигархов.
26. Правление Пяти тысяч просуществовало лишь самое короткое время; при первых же известиях о некоторых успехах афинского флота оно пало, по-видимому, без всякого сопротивления. Уже в 410 г. опять стал функционировать прежний Совет пятисот, избранный демократическим способом по жребию; возобновлена была и выдача жалованья, что является еще более несомненным доказательством восстановления полной демократии уже в этом году. Возможно, что сами руководители умеренной аристократической фракции пошли на уступки и чрез это продолжали в политической жизни играть далеко не второстепенную роль, занимая виднейшие государственные должности. Можно думать, что восстановление Алкивиада в правах и возвращение его в Афины произошло при согласии и, быть может, даже по инициативе фракции Ферамена, союзником которой Алкивиад выказал себя еще на Самосе. Но возвращение Алкивиада не оправдало возлагавшихся на него надежд. Правда, одержанные им победы доставили ему большую популярность: он с триумфом возвратился в Афины, после чего был избран стратегом с неограниченными полномочиями (в июне 408 г.). Однако первая же неудача в действиях флота при Нотии, незначительная по своим размерам, происшедшая даже не по вине Алкивиада, сразу лишила его всякой популярности (осенью 407 г.). На последовавших вскоре после этого выборах стратегов он не был более избран и добровольно удалился вновь в изгнание, в Херсонес Фракийский (теперешний полуостров Галлиполи), - на этот раз навсегда.
27. Но умеренная аристократическая фракция и после падения Алкивиада продолжала пользоваться некоторым значением. В числе вновь избранных стратегов оказались и такие видные представители этой фракции, как Конон (см. речь XIX, 12, 19, 34, 42), Фрасилл (см. речь XXI, 8 и XXXII, 5), Аристократ и др. Впрочем, в самом факте избрания в стратеги и отплытия вместе с флотом всех наиболее выдающихся членов этой фракции скорее следует видеть не столько торжество ее, сколько удаление под почетным предлогом из Афин ее вождей и виднейших представителей. Сами руководители фракции, Ферамен и Фрасибул, также отплыли с флотом в качестве простых триерархов.
28. Успехи, одержанные афинским флотом, должны были поднять дух среди наиболее демократических слоев населения; радикально-демократическая партия снова приобрела почти исключительное влияние на массы. В качестве руководителя радикальной партии выдвинулся теперь Клеофонт (см. речь XIII, 8 и сл.; XIX, 48; XXX, io и сл.), бывший фабрикантом лир и принадлежавший, следовательно, как и его предшественники по руководству радикальной партией, Клеон и Гипербол, к классу фабрикантов-рабовладельцев.
29. Клеофонт взял на себя роль заведующего государственными финансами (см. речь XIX, 48), открывавшую для него возможность самого широкого влияния как на внешнюю, так и на внутреннюю жизнь Афин. Он провел меру, которая сразу доставила ему популярность среди демократического населения: она заключалась в установлении "диобелии", т. е. раздачи неимущей части населения по два обола в день. Во главе комиссии, заведовавшей этой раздачей, был поставлен другой влиятельный член радикальной партии, Архедем (упоминаемый в речи XIV, 25). В вопросах внешней политики Клеофонт настаивал на восстановлении прежнего положения Афин и на возвращении всех владений Афинского союза в прежнем размере. Эта настойчивость со стороны представителя фабрикантов-капиталистов вполне понятна: стоял вопрос о самом существовании афинской торговли, а вместе с этим и о благосостоянии капиталистов-фабрикантов, которые составляли ядро радикальной партии.
30. Наконец, что касается низов городского населения, на поддержке которых и основывалась главным образом радикальная партия, то интересы их были вполне солидарны с ее интересами. Приученная в своем большинстве к существованию за счет государства масса городского пролетариата, состоявшая главным образом из мелких ремесленников, не менее класса фабрикантов была заинтересована в сохранении господства Афин над союзными городами, взносами которых главным образом и пополнялась государственная казна.
31. Именно эта солидарность между классом крупных фабрикантов и широкими демократическими массами делала положение первых в качестве руководителей Народного собрания, а через это и всей афинской политики, прочным и устойчивым, в противоположность обеим аристократическим фракциям, утратившим к этому времени всякое влияние на массы. Восстановленная демократия снова успела упрочиться в Афинах и, просуществовав до самого конца Пелопоннесской войны, пала только под давлением внешнего вмешательства со стороны Спарты, причем в течение всего этого времени истинным господином положения и распорядителем судеб Афин оставался Клеофонт.
32. По настоянию Клеофонта, в Народном собрании дважды были отклонены мирные предложения спартанцев; даже после поражения афинского флота при Эгос-Потамосе, когда враг стоял уже у ворот, Клеофонт успел провести в Народном собрании постановление, еще раз отвергавшее предложенные спартанцами относительно мягкие условия мира (см. речь XIII, 11-12).
33. Партия крайних олигархов с возрождением демократии снова обречена была на состояние полного бессилия и на вынужденный отказ от участия в политической жизни. Умеренно-аристократическая фракция тоже вынуждена была отказаться от активного вмешательства в политическую жизнь и ограничиться участием в военных операциях. Однако даже и такой отказ не спас ее руководителей от мщения радикально-демократической партии.
34. В 406 г. (в конце июля или в начале августа) афинский флот одержал блестящую победу над пелопоннесским при Аргинусских островах (близ острова Лесбоса). Но последствия этой победы были самые неожиданные: победителей-стратегов в Афинах ожидали вместо награды суд и казнь. Дело в том, что победа сопровождалась тяжкими потерями: не менее 12 судов, попорченных и негодных к плаванию, носились после сражения по волнам; на этих судах были живые люди. После сражения стратеги поручили триерархам Ферамену и Фрасибулу (см. выше, отдел 27) подать помощь потерпевшим крушение и спасти, кого можно. Но разразившаяся буря помешала этому. Таким образом, не только не были оказаны подобающие почести павшим в бою, но многие граждане погибли не от руки врага и не в самом сражении, а уже после него, в волнах моря, потому что им не была оказана помощь. В Афинах говорили, что виновники этого - стратеги, что они не приняли надлежащих мер. Восемь стратегов, участвовавших в битве, были смещены. Двое из них, предчувствуя беду, не поехали в Афины; остальные шесть явились.
35. Близкий единомышленник и сторонник Клеофонта, Архедем (см. выше, отдел 29), выступил с обвинением против одного из них, Эрасинида (упоминаемого в речи XXI, 8), в различных злоупотреблениях (утайке денег), а затем и прочие стратеги были арестованы и преданы суду (см. речь XII, 36). В Народном собрании главным обвинителем их явился Ферамен, который, по-видимому, опасался, что вина падет на него, если не будут обвинены стратеги.
Хотя Ферамен руководился мотивами личного свойства, но это вовсе не значит, чтобы дальнейший ход процесса шел без участия радикальных элементов. Напротив, из того обстоятельства, что дело начато было радикальным демагогом Архедемом, необходимо заключить, что остальные обвинители, выступавшие рядом с Фераменом, должны были принадлежать к радикальной партии. С другой стороны, процесс стратегов встретил, по-видимому, сочувствие, если не открытую поддержку, и в среде крайних олигархов, которые не могли забыть, что замыслы их потерпели крушение в значительной мере вследствие оппозиции со стороны умеренных элементов аристократии.
36. При таком общем возбуждении против них они были лишены даже возможности защищаться; их дело рассматривалось не обычным судебным путем, а в Народном собрании, причем, вопреки обычному порядку судопроизводства, приговор был вынесен не о каждом из них в отдельности, но обо всех сразу. Приговор был - смертная казнь, которая и была приведена в исполнение по отношению к шести стратегам, бывшим налицо.
37. Как этот суровый приговор, так и весь ход процесса свидетельствовал о полном падении авторитета даже той части аристократии, которой до сравнительно недавнего времени удавалось удерживать влияние на народные массы в своих руках. Факт осуждения стратегов, принадлежавших к виднейшим торгово-аристократическим семействам, имел тем большее значение, что почти все осужденные известны были как сторонники демократии или, по крайней мере, называли себя такими, и ни один из них не был скомпрометирован участием в олигархическом заговоре.
38. К этому же или, быть может, к несколько позднейшему времени относится изгнание из Афин, по настоянию Клеофонта, видного представителя торговой аристократии, Крития. Из числа вновь избранных на место казненных стратегов Ферамен был забаллотирован при докимасии пред судом гелиастов (см. речь XIII, 10), - вероятно, также под давлением со стороны Клеофонта и радикальной партии. По его же настоянию было отвергнуто предложение спартанцев о заключении мира. Восстановленное господство радикальной демократической партии в Афинах, таким образом, утвердилось более прочно, чем когда-либо ранее. Конец ему был положен внешним вмешательством.
39. После битвы при Аргинусах во главе спартанского флота снова стал Лисандр, получивший щедрые субсидии от Кира Младшего и на них увеличивший флот. Он занял Геллеспонт, и когда афинский флот, явившись сюда, расположился у Эгос-Потамоса (речки на европейском берегу, впадающей в Геллеспонт) , то Лисандр, выждав удобный момент, захватил его врасплох (в сентябре 405 г.). Поражение афинян было полное. Около 160 кораблей и много пленных досталось победителю. Пленные афиняне около трех тысяч человек - были казнены. Только стратег Конон успел уйти с 8 триерами в Кипр к другу афинян, царю Евагору (см. введение к речи XIX): да еще спаслась быстроходная триера, которая привезла в Афины известие о гибели флота. Один за другим союзные города подчинились Лисандру. Афинских поселенцев он направил в Афины, чтобы увеличить там число жителей и тем вернее потом принудить их голодом к сдаче.[3]
40. Известие о гибели флота при Эгос-Потамосе тотчас же отразилось и на внутренней политической жизни. Было уже темно, когда корабль, привезший печальную весть, вошел в Пирей. Известие быстро облетело весь город; за всю ночь никто не сомкнул глаз. Афины были обложены с суши и с моря. Правда, и теперь, несмотря на осаду, влияние вождя радикальной партии все еще оказывалось настолько велико, что еще раз по его требованию были отвергнуты условия мира, сравнительно мягкие, предложенные спартанцами. Однако постепенно возраставшее по мере хода осады удрученное настроение массы отразилось и на положении радикальной партии. Аристократические элементы снова получают возможность оказывать влияние на политическое положение: были возвращены гражданские права всем, утратившим их в связи с олигархическим переворотом 411 г., а это должно было повести к усилению позиций противников радикальной партии. Во время выборов стратегов в числе избранных оказались такие представители умеренной аристократии, как Стромбихид (упоминаемый в речи XIII, 13 и XXX, 14) и брат Никия Евкрат (см. речь XVIII, 4). Наконец, в том же Народном собрании, которое по настоянию Клеофонта отвергло условия мира, предложенные спартанцами, решено было тем не менее не прерывать переговоров, и продолжение их поручено было Ферамену, из всех вождей и представителей торгово-аристократической фракции наиболее близко стоявшему к руководителям крайнего олигархического течения (см. речь, XIII, 9-10), но, по-видимому, считавшемуся тогда другом демократической партии. Он был послан в Спарту с неограниченными полномочиями для ведения переговоров.
41. Таким образом, влияние умеренно-аристократических элементов возросло даже в Народном собрании. Что же касается Совета пятисот и Гелиэи, - учреждений, которые уже по самой своей природе должны были играть наименее демократическую роль, - то они, по-видимому, к этому времени успели окончательно превратиться в послушное орудие аристократических партий (как об этом прямо сказано в речи XIII, 20). Надо думать, что при содействии именно этих учреждений олигархам и удалось еще до конца осады нанести решительный удар радикально-демократической партии. Сам руководитель ее Клеофонт был арестован при пассивном отношении массы, предан суду и казнен (см. речь XIII, 12). К этому времени, вероятно, относится и возобновление деятельности олигархических гетерий, вскоре сделавшихся господами положения (см. речь XII, 43).
42. С своей стороны Ферамен старался по возможности затягивать переговоры с целью сделать афинян более уступчивыми не столько по отношению к предложенным Спартою условиям мира, сколько по отношению к притязаниям аристократических партий. Определенные намерения при этом приписывает Ферамену не только Лисий, его политический противник (см. речь XIII, и и сл., и XII, 68-71), но также и Ксенофонт, не имевший основания относиться к нему враждебно ("История Греции", II, 2, 16). Лишения осады вынудили наконец афинян к большей сговорчивости. Ферамен вернулся из Спарты и сообщил условия мира, предложенные спартанцами. На основании договора Афины лишались всех своих внешних владений и флота; укрепления Пирея и длинные стены, соединявшие Пирей с городом, должны были быть срыты на всем протяжении (см. речь XIII, 8, 14; XVI, 4; XVIII, 5). Наконец, афиняне вынуждены были заключить оборонительный и наступательный союз со Спартой (404 г.).
43. В числе условий были и такие, которые непосредственно затрагивали внутреннюю политическую жизнь города и внесены были туда, очевидно, по настоянию афинской аристократии и в интересах ее. Одним из таких условий было требование амнистии для политических изгнанников и возвращения их в Афины. На основании другого условия афиняне должны были отказаться от современного государственного строя и вернуться к старинному "отеческому строю", о котором олигархи мечтали еще до переворота 411 г. (см. выше, отдел 8). Но как и в 411 г. (см. выше, отдел 18), в среде аристократии сразу же обнаружились существенные разногласия. Умеренно-аристократическая фракция распалась теперь окончательно.
Только часть фракции последовала за Фераменом, пытавшимся еще раз повторить опыт установления ограниченно-демократического образа правления в духе государственного устройства Солона (см. выше, отдел 25). В числе сторонников Ферамена, оставшихся ему верными и теперь, находился и Эратосфен, принимавший активное участие еще в перевороте 411 г. (см. речь XII, 42). Но большая, по-видимому, часть торгово-аристократической фракции уклонилась от союза и вообще от всякого сближения с крайними олигархами, как, например, Фрасибул, брат Никия Евкрат и сын его Никерат (см. речь XVIII, 4, 6; XIX, 47), затем бывшие в это время вместе с Евкратом стратегами Стромбихид (XIII, 13; XXX, 14), Дионисодор (XIII, 1 и сл., 13, 40), вероятно, стратег Каллиад (упоминаемый в речи XXX, 14) и др. Эти представители умеренной аристократии решились оказать противодействие замыслам олигархов, в том числе и Ферамена, временно вновь примкнувшего к крайним олигархам. Однако намерения противников переворота вскоре сделались известными восторжествовавшим с внешней помощью олигархам: по постановлению Совета, который, как мы видели (см. с. 130), являлся в описываемое время послушным орудием олигархов,
Евкрат, Стромбихид, Никерат, Дионисодор и некоторые другие сочувствовавшие им лица были арестованы и несколько позднее уже по приказу Совета, бывшего при Тридцати, казнены (см. речь XVIII, 5, 6; XIII, 2, 13, 42; XXX, 14).
44. Впрочем, даже и после такого легкого подавления оппозиции в самом начале руководители олигархической партии не были уверены в своих силах и обратились за содействием к начальнику спартанского флота Лисандру, занятому в то время осадой Самоса. Покончив с Самосом, Лисандр явился с флотом в Пирейскую гавань, и тогда только олигархи решились приступить к осуществлению своих замыслов.
45. В присутствии самого Лисандра и многих других спартанцев с этой целью было созвано Народное собрание. Что на нем происходило и какую видную роль играл на нем Ферамен, очень живо описано Лисием в речи XII, 71-77. Одним из сторонников олигархического переворота Драконтидом (см. речь XII, 73) внесено было предложение об избрании специальной комиссии из 30 членов для выработки проекта новой конституции. Предложение не только не встретило сочувствия, но вызвало громкий ропот со стороны огромного большинства собравшихся. Тогда Лисандр заявил, что в случае, если предложение Драконтида не будет принято, встанет вопрос уже не о той или иной форме правления, но о самом политическом существовании Афин. После этого заявления значительная часть граждан предпочла вовсе уйти из собрания, и тогда были произведены выборы комиссии согласно предложению Драконтида. При этом не была соблюдена даже видимость избрания. Десять членов комиссии были указаны Фераменом, десять назначены полуофициальными представителями олигархических гетерий, так называемыми "эфорами" (о назначении которых Лисий говорит в XII, 43; одним из них был Эратосфен, как видно из XII, 46); и, наконец, только избрание остальных десяти членов комиссии (конечно, чисто номинальное) было предоставлено самому Собранию.
46. Избранные таким образом из среды обеих олигархических фракций с явным перевесом в пользу крайних олигархов, члены комиссии Тридцати (получившие впоследстии название "Тридцати тиранов") постарались прежде всего упрочить свое положение (правление их продолжалось приблизительно с апреля по декабрь 404 г.). С этой целью они составили новый Совет пятисот, в который вошли исключительно их сторонники, окружили себя постоянной стражей и, наконец, избрали из числа своих сторонников десять архонтов для надзора за Пиреем, демократическое население которого внушало им наибольшие опасения.
47. После этих предварительных мер первым делом их была отмена учреждений Эфиальта и Перикла; в том числе и суд присяжных, Гелиэя, должен был прекратить свою деятельность. Они не останавливались перед отменой даже некоторых законов Солона, имевших хоть сколько-нибудь демократическое значение; это показывает, как далеко в глубь прошедшего относили они тот "отеческий строй", восстановления которого думали добиться при поддержке извне со стороны Спарты.
48. Надо думать, что именно с этого момента начинается расхождение между крайней олигархической партией и умеренной, представителем которой был Ферамен, стремившийся как раз к восстановлению государственного устройства Солона.
Вторым поводом к разногласию послужил террор, в широких размерах применявшийся крайними олигархами, во главе которых стоял Критий и бывший демократ Харикл (см. речь XII, 43, 55 и XIII, 55). Чувствуя шаткость своего положения, олигархи видели единственное средство упрочить его в беспощадном истреблении всех граждан, сколько-нибудь выделявшихся из общей среды по своему влиянию, положению или богатству.
49. Политическое значение прежде всего, по-видимому, имели и преследования метеков, о которых сообщает Лисий и которые он приписывает всецело корыстным побуждениям. Сам Лисий замечает (см. речь XII, 6), что некоторые метеки подозревались олигархами в несочувственном отношении к перевороту, и, вероятно, не без основания: положение иностранцев в аристократических государствах, например в Спарте, было гораздо хуже, чем в демократических Афинах, и потому афинские метеки имели основания быть недовольными переворотом.
50. Каких размеров достиг в это время террор, показывает общее число пострадавших, доходившее до 1500 человек. Пока дело шло о расправе с вождями радикальной демократии и с демократическими элементами населения, до тех пор между обеими аристократическими фракциями Крития и Ферамена царило относительное согласие. Но, когда олигархи начали направлять удары и против более выдающихся представителей торгово-аристократической фракции, отказавшихся присоединиться к ним (см. выше, отдел 43), такие террористические действия уже не соответствовали интересам фракции Ферамена и вызвали с его стороны возражения. Теперь уже олигархи не выказывали намерения заниматься реформой, для проведения которой они будто бы были избраны. Напротив, Критий очень прозрачно намекал на желание Тридцати захватить власть окончательно в свои руки. Такие намерения партии Крития побудили Ферамена выступить с проектом собственной реформы, а это привело, как и в 411 г., к открытому столкновению между обеими аристократическими фракциями. Прежде всего Ферамен потребовал составления списка "лучших" граждан и передачи управления в их руки. Так как выступление Ферамена нашло поддержку в средних классах населения, то олигархи должны были пойти на уступки и для видимости составили список полноправных граждан, в который включили имена трех тысяч наиболее состоятельных афинян.
51. Ферамен, однако, продолжал настаивать на привлечении к участию в управлении более обширных слоев населения. Тогда олигархи, опасаясь восстания, обезоружили все население за исключением трех тысяч, внесенных в списки, после чего приняли экстренную меру, отменявшую всякие судебные гарантии, и постановили, что все граждане, не вошедшие в список трех тысяч, могут быть убиваемы без суда. Вторым постановлением они исключили из граждан всех тех, кто участвовал в разрушении Эетионейской стены (см. выше, отдел 25) и вообще оказывал противодействие олигархам в 411 г. Этим сторонники крайней олигархии из коллегии Тридцати окончательно отделяли себя от Ферамена и его единомышленников, которые вместе с тем становились, согласно первому постановлению, вне закона.
52. Опираясь на эти постановления, олигархи схватили Ферамена и казнили его без суда. Сцена ареста Ферамена яркими красками описана Ксенофонтом ("История Греции", II, 3, 15 и сл.). Со стороны населения при этом не было оказано никакого противодействия.
53. Со смертью Ферамена оппозиция внутри Афин была подавлена. Вскоре после этого олигархи избавились и от другого опасного соперника, Алкивиада, находившегося в это время в Малой Азии: он пал от рук подосланных убийц, причем инициатива его убийства, по-видимому, исходила также от Крития. Однако опасность для олигархов надвигалась извне. Многие демократы, бежавшие или изгнанные из Афин, нашли себе приют за пределами Аттики, например в Мегаре, в Халкиде на острове Евбее (см. речь XXIV, 25) и особенно в Фивах. Во главе их стал Фрасибул (упоминаемый в речи XII, 52; XVI, 15; XXVIII, 4 и сл.; XXIX, 7). Им удалось овладеть пограничной горной крепостью Филой и образовать там центр, куда стекались все недовольные. Опасность эта, по-видимому, и заставила олигархов опять обратиться за помощью в Спарту. Помощь со стороны Спарты ограничилась на этот раз присылкой гарнизона из 700 человек, занявшего Акрополь, под командой Каллибия.
54. Против олигархов восстановлены были теперь все слои афинского населения. Уже то, что во главе движения стал Фрасибул, бывший союзник Алкивиада и одно время даже Ферамена, показывает, что в этом движении принимали участие не одни радикальные элементы. Вскоре дело дошло до открытого вооруженного столкновения. Несмотря на численный перевес олигархов (см. речь XXVI, 19), противники их без труда овладели сначала холмом Мунихией, господствовавшим над Пиреем, а затем и самим Пиреем. Во время битвы погиб сам Критий, глава олигархической партии.
55. Теперь, после поражения олигархов и смерти их вождя, после того, как их противники успели утвердиться уже в Пирее, волнения начались даже среди трех тысяч привилегированных граждан, вошедших в список, между которыми было мало безусловных сторонников Тридцати. На собрании этих трех тысяч, происходившем после занятия Пирея демократами, лишь незначительная часть собравшихся, состоявшая главным образом из лиц, успевших себя скомпрометировать вместе с Тридцатью, высказалась против всякого соглашения с демократами; большинство же собрания постановило низложить Тридцать. После этого олигархи, лишившиеся поддержки даже со стороны умеренных общественных элементов, вынуждены были удалиться из Афин. Они направились в Элевсин, куда за ними последовали и немногочисленные их сторонники. В Афинах из олигархов остались только двое - Фидон и Эратосфен (см. речь XII, 53-54).
56. Таким образом, в ту пору в Аттике было как бы два лагеря, две партии - Городская и Пирейская. Городская партия, однако, не имела в виду присоединиться к демократическим элементам, собравшимся в Пирее, и раствориться в их рядах. Вместо низложенного правительства Тридцати Городская партия избрала десять новых правителей, в том числе Фидона (из Тридцати), Гиппокла, Эпихара и др. (см. речь XII, 55).
По словам Лисия (см. речь XII, 55), они намеренно были избраны из числа лиц, известных своим враждебным отношением к крайней партии Харикла и Крития и их гетерии; но так как они одинаково враждебно относились и к Пирейской партии, то всего вероятнее, что они были представителями среднего политического течения, близкого или тождественного с умеренной фракцией Ферамена. На близость их к Ферамену указывают и близкие отношения их к Эратосфену, несомненному члену фракции Ферамена.
57. Однако и эти Десять сразу решительно выступили против соглашения с Пирейцами (см. речь XII, 55, 57). По-видимому, воспользовавшись поражением олигархов, представители умеренного крыла аристократии хотели еще раз повторить попытку осуществить свой политический идеал. Но им пришлось вести войну на оба фронта (см. речь XII, 57) и обратиться за помощью в Спарту. Между тем Пирейцы одерживали верх, и Десять в Афинах были низложены Городской партией. Вместо них избраны были другие Десять, принадлежавшие также, по-видимому, к умеренному крылу аристократии, но относившиеся более мирно к Пирейской партии; во главе их стояли Ринон и Фаилл. На помощь аристократам спартанцы послали было Лисандра; но потом возобладало у них другое течение, более умеренное и примирительное, представителем которого был противник Лисандра, царь Павсаний. Он сам послан был с войском (см. речь XVIII, 10 и сл., 22; XII, 6о) и воспользовался первым же успехом в сражении с демократами, чтобы выступить в роли примирителя. По его просьбе из Спарты прибыли посредники, и при участии Павсания и этих посредников состоялся мир (летом 403 г.) между Пирейской и Городской партиями, и демократы получили возможность возвратиться в Афины.
58. Достигнутое таким образом соглашение (которое в речах Лисия часто упоминается: VI, 37, 45; XIII, 88; XVIII, 15; XXV, 23, 27, 28, 34; XXVI, 16, 20) не могло еще считаться полным торжеством демократической партии. Согласно условиям, все остававшиеся в городе сторонники олигархов получали возможность беспрепятственно удалиться в Элевсин (см. речь XXV, 9), где с прежде ушедшими туда олигархами они образовали самостоятельную и вполне автономную общину, находившуюся с населением, оставшимся в Афинах, не более как в союзных отношениях.
Чтобы сделать примирение более действительным, была объявлена общая политическая амнистия, из которой исключались только Тридцать, первые Десять, Одиннадцать (коллегия, надзиравшая за тюрьмами и исполнявшая смертные приговоры) и Десять архонтов Пирея, занимавших эту должность при Тридцати. Очевидно, при таком перечислении имели в виду только лиц, наиболее скомпрометировавших себя приверженностью к крайней олигархии; но даже этим лицам предоставлена была возможность восстановить свои права, если они дадут отчет в своих действиях за время правления Тридцати. Этим путем, вероятно, получили амнистию Эратосфен и Эпихар (см. речь XII, 55). Другие, менее скомпрометированные члены бывшей фракции Ферамена временно приобрели даже некоторое влияние на политическую жизнь. Таков был, например, Архин, который опротестовал народное постановление о даровании гражданских прав Лисию (см. общее введение, стр. 11).
59. Однако, несмотря на амнистию, сторонники Архина не забыли прошлого: когда был поднят вопрос о форме государственного устройства, они еще раз сделали попытку установить хотя бы значительно пониженный ценз для пользования политическими правами и чрез это отстранить от участия в управлении наиболее демократические элементы населения, и прежде всего неимущее городское население. Не только Спарта желала, чтобы демократия в Афинах была восстановлена не в полном виде, а в несколько олигархической форме, но и многие афинские граждане, даже из Пирейской партии, держались того же мнения. При таком строе около пяти тысяч граждан лишались возможности принимать участие в управлении государством.
С этой целью один из бывших членов фракции Ферамена, Формисий, вернувшись на родину с Пирейцами, внес предложение, согласно которому активные политические права предоставлялись только лицам, владеющим хотя бы минимальными земельными участками (403 г.). В основу предлагаемой политической реформы должен был, таким образом, лечь земельный ценз; именно обладавший таким земельным цензом земледельческий класс, освободившийся от оккупации, и представлялся, по крайней мере тогда, наиболее отвечающим видам умеренной аристократии, после того как она разочаровалась в возможности для себя руководить массами городского населения. Но и эта попытка умеренно-аристократической фракции провести в жизнь свой политический идеал кончилась неудачей: проект Формисия был отвергнут в Народном собрании, и активные политические Права вновь предоставлены всем гражданам без ограничения. Речь XXXIV и составлена для какого-то состоятельного гражданина, возражавшего против законопроекта Формисия.
60. Одновременно с восстановлением демократических слоев населения в политических правах решено было возобновить и все демократические учреждения в их прежнем виде. Вскоре начал вновь функционировать Совет пятисот, избранный демократическим способом по жребию; вместе с тем были произведены также и выборы всех обычных демократических магистратов и административных должностных лиц. Постановлено было восстановить все отмененные во время правления Тридцати законы Солона и Драконта и произвести в связи с этим общий пересмотр законов, причем предварительный просмотр и редактирование текста законов поручены были специальной комиссии "анаграфеев", избранной Советом, окончательное же редактирование - самому Совету; в эту комиссию входил и Никомах, против которого была произнесена речь XXX.
61. Немногочисленные умеренно-аристократические элементы, представлявшие теперь все, что осталось от некогда всесильной торгово-аристократической фракции, играли некоторую политическую роль только до того времени, пока радикальная демократия не успела еще оправиться от ударов, нанесенных ей олигархами, и, с другой стороны, страх перед вмешательством Спарты до некоторой степени все еще сдерживал политические страсти. В речи XXXIV, 6-11, приведено немало аргументов именно против запугивания Народного собрания со стороны многих ораторов вмешательством-Спарты. Но, как только первоначальная растерянность и страх перед спартанцами в широких демократических массах начали проходить, демократия быстро снова завоевала принадлежавшее ей ранее место на политической арене; умеренная же аристократия в связи с этим в короткое время потеряла и последнюю видимость политического влияния, каким она пользовалась при Архине, и вскоре после этого, подобно крайним олигархам, сошла с политической арены, поскольку не хотела или не могла раствориться в среде новых общественных элементов.
62. Первым делом оправившейся демократии было положить конец представлявшему для нее постоянную угрозу разделению афинского населения, уничтожив оплот олигархов в Элевсине. Менее чем через три года после состоявшегося примирения партий, ввиду того, что властители Элевсина набирали наемников, афиняне двинулись на Элевсин. Стратеги олигархов, вышедшие к ним для переговоров, были схвачены и казнены; члены коллегии Тридцати бежали; остальные элевсинские поселенцы, которым была обещана полная амнития, вернулись в Афины (401/400 г.).
63. Когда всякая внешняя опасность со стороны олигархов была устранена, радикально-демократическая партия вновь приобрела почти исключительное и уже никем не оспариваемое влияние на политику Афин.

Речь против Эратосфена - единственная (из дошедших до нас судебных речей), произнесенная самим Лисием; она была сказана в 403 г., вероятно, при сдаче Эратосфеном отчета в своей деятельности (см. выше, отдел 58). О причине, побудившей Лисия к этому выступлению, см. общее введение, с. 39 и сл.

* * *

(1) Господа судьи! Не начать обвинение кажется мне трудным, а окончить речь: так велики и так многочисленны преступления этих людей. Поэтому, если бы обвинитель стал говорить ложь, то не мог бы инкриминировать им факты хуже действительных; а если бы хотел держаться истины, то не мог бы пересказать всех их злодеяний; неизбежно у обвинителя не хватило бы или сил, или времени. (2) Мне думается, нам теперь придется делать противоположное тому, что делалось в прежнее время. Прежде обвинитель должен был указать причину своей вражды к обвиняемому;[4] а в настоящем процессе надо спрашивать обвиняемых, какая была причина их вражды ко всем гражданам, из-за которой они дерзнули на такие преступные акты по отношению к ним. Впрочем, я говорю это не потому, чтобы у меня не было личных оснований для вражды к ним и личных несчастий, но ввиду того, что у всех граждан без исключения есть множество причин негодовать на них за свои личные несчастия, - еще больше, чем за бедствия отечества. (3) Что касается меня, господа судьи, то я никогда не выступал на суде ни по своим собственным, ни по чужим делам, и только теперь обстоятельства заставили меня выступить обвинителем Эратосфена; поэтому не раз мною овладевало глубокое отчаяние при мысли, что, пожалуй, вследствие моей неопытности, обвинение, предпринятое мной в защиту брата и в моих собственных интересах, не будет соответствовать важности дела и окажется слишком слабым. Но все-таки я попытаюсь в возможно более коротких словах сообщить вам обстоятельства дела с самого начала.
(4) Отца моего Кефала Перикл уговорил приехать в эту страну. Он прожил здесь тридцать лет, и никогда ни мы, ни он не заводили ни с кем тяжбы и сами не были под судом; напротив того, при демократическом режиме мы жили так, что ни сами не затрагивали других, ни от других не видали обид. (5) Когда же у власти стала коллегия Тридцати (это были негодяи и сикофанты), то они начали толковать о том, что надо очистить государство от преступных элементов, а остальных граждан направить на путь добродетели и справедливости. Так говорили они, но сами так поступать не хотели. Я постараюсь показать вам это, сперва сказавши о своих делах, а потом напомнив вам и события из вашей жизни.
(6) Феогнид и Писон говорили в совете коллегии Тридцати о метеках, что среди них есть некоторые недовольные конституцией: таким образом, имеется отличный предлог, под видом наказания их, на самом деле воспользоваться их деньгами; во всяком случае, государство бедно, а правительству нужны деньги. (7) Без труда им удалось убедить своих слушателей, для которых убивать людей было нипочем, а грабить деньги было делом желанным. Ввиду этого они решили арестовать десять человек, в том числе двоих небогатых, для того чтобы иметь возможность остальным восьми сказать в оправдание этой меры, что не из корыстных мотивов произведены эти аресты, но сделано дело, полезное для конституции, - совершенно так же, как они могли бы защищать всякую другую меру, принятую с достаточным основанием. (8) Распределив между собою дома, они стали их обхаживать. Я принимал гостей, когда они пришли ко мне. Гостей они выгнали, а меня сдали Писону;[5] остальные пошли на фабрику и стали переписывать рабов. Я спросил Писона, не согласен ли он за взятку освободить меня; (9) он ответил, что да, если взятка будет большая. Я сказал, что готов дать талант серебра;[6] он согласился на это. Хоть я и знал, что он ни богов не боится, ни людей не стыдится, но все-таки, при данных условиях, мне казалось крайне необходимым взять с него клятву, (10) Когда он, призывая гибель на свою голову и на голову своих Детей, дал клятву, что за талант освободит меня, я вошел в спальню и открыл сундук. Писон, заметив это, вошел туда и, увидав содержимое, позвал двоих служителей и велел им взять, что было в сундуке. (11) Так как он получил таким образом, господа судьи, не столько, сколько было условлено, а три таланта серебра, четыреста кизикенов,[7] сто дариков[8] и четыре серебряные чаши, то я стал просить его дать мне денег на дорогу; но он отвечал, что я должен быть доволен, если сам останусь цел. (12) Когда мы выходили с Писоном, нам попались навстречу Мелобий и Мнесифид, возвращавшиеся с фабрики: они застали нас у самых дверей и спросили, куда мы идем. Писон ответил, что к моему брату, чтобы и в его доме произвести обыск. Они велели ему идти туда, а мне идти с ними в дом Дамниппа. (13) Писон подошел ко мне и советовал мне молчать и не унывать, потому что он туда придет. Мы застали там Феогнида, который сторожил других арестованных; сдав ему меня, они опять ушли. При таких обстоятельствах я решился на риск, видя, что конец мой уже пришел. (14) Я позвал Дамниппа и сказал ему так: "Ты мне близкий человек; я у тебя в доме; вины за мной никакой нет; погибаю я за свое богатство. Будь же добр, сделай что можешь для моего спасения ; в такой беде". Он обещал это, но находил, что лучше сообщить об этом Феогниду, полагая, что он за деньги все сделает. (15) Пока он разговаривал с Феогнидом (а я был знаком с расположением дома и знал, что он имеет два выхода), я решил попробовать спастись этим способом. Я рассуждал так, что если меня не увидят, то я спасусь, а если попадусь, то, думал я, если Феогнид согласился на убеждения Дамниппа взять взятку, то, несмотря на это, меня отпустят; а если нет, то все равно мне погибать. (16) Рассудив так, я решился бежать, а они в это время караулили v входной двери: все три двери, через; которые мне надо было пройти, оказались не заперты. Придя в дом к Архенею, у которого были суда, я послал его в город разузнать о брате. Вернувшись, он сообщил, что Эратосфен арестовал его на улице и отвел в тюрьму. (17) По получении такого известия, я на следующую же ночь переправился в Мегару. А Полемарху[9] коллегия Тридцати отдала обычный в их время приказ выпить яд, не объявив ему, по какой причине он приговорен к смерти; о суде и защите не было и речи. (18) А когда его мертвого уносили из тюрьмы, то Тридцать не позволили совершить вынос тела ни из одного нашего дома, хотя их было у нас три, а сняли барак и там положили его. Хоть у нас было много плащей, но, как ни просили, они не дали ни одного для погребения его. а уже друзья дали для погребения его, - кто плащ, кто подушку, кто еще что-нибудь, что пришлось. (19) Хотя они с нашей фабрики получили семьсот щитов, хотя получили столько серебра и золота, а меди, разных украшений, домашней обстановки, женских платьев столько, сколько они никогда и не мечтали иметь, да еще сто двадцать душ рабов, из которых лучших они взяли себе, а остальных сдали в казну, тем не менее они дошли вот до какой ненасытности и алчности, обнаружив при этом свой нравственный облик: в первый же раз, как они пришли в дом Полемарха, Мелобий вынул у жены его из ушей золотые серьги, которые на ней тогда были. (20) Ни малейшей доли нашего имущества они не пощадили, но так жестоко поступали с нами из-за денег, как другие не стали бы поступать в раздражении за большие обиды, несмотря на то, что мы, за свои заслуги перед отечеством, достойны были не такого обращения: мы исполняли все обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности,[10] были друзьями закона и порядка и исполняли все требования правительства, врагов у нас не было никого, а многих афинян мы выкупили у неприятелей из плена. И вот чем они наградили нас, таких метеков, с которыми нельзя и сравнивать их, граждан. (21) Многих граждан они изгнали на чужбину к неприятелям, многих несправедливо казнили и лишили должного погребения, у многих полноправных граждан отняли права гражданства, дочерям многих граждан, бывшим уже невестами, помешали выйти замуж.[11] (22) А теперь они дошли до такой наглости, что явились сюда оправдываться, и говорят, что они ничего дурного или позорного не сделали. Как бы мне хотелось, чтоб это была правда; тогда и мне досталась бы немалая доля этого добра.[12] (23) Но у них нет ничего подобного - ни заслуг' nepeд отечеством, ни добра, сделанного мне: брата моего, как я раньше сказал, Эратосфен казнил, хотя и сам лично не получил от него обиды, и не видел с его стороны какого-либо преступления против государства, но только из желания удовлетворить свою собственную страсть к преступлениям. (24) Я хочу, господа судьи, позвать его сюда и задать ему несколько вопросов. Я держусь такого мнения: если идет речь о его пользе, то, по-моему, даже разговор с другим о нем есть дело нечестивое; а если о вреде, то даже разговор с ним самим есть дело святое и благочестивое. Так, взойди сюда и дай ответ на мои вопросы.[13]
(25) Отвел ты Полемарха в тюрьму или нет? - Я из страха исполнял приказы властей. - Был ты в Совете, когда шла речь о нас? - Был. - Ты соглашался с мнением тех, которые предлагали нас казнить, или возражал им? - Возражал. - С какой целью? Чтобы мы были казнены или чтобы не были казнены? - Чтобы вы не были казнены. - Ты находил, что такой поступок е нами справедлив или несправедлив? - Несправедлив.
(26) Выходит так, подлый негодяй, что ты возражал, чтобы нас спасти, но арестовывал, чтобы казнить? И когда наша жизнь была в руках вашего большинства, ты, говоришь, возражал тем, которые желали нашей смерти: а когда го одного тебя стала зависеть жизнь и смерть Полемарха, ты отвел его в тюрьму? И после этого ты хочешь, чтобы тебя считали честным человеком за бесполезный, по твоим же словам, протест; а за то, что ты арестовал его и через то стал виновником его смерти, за это, думаешь ты, ты не должен отвечать передо мной и перед ними?[14] (27) Далее. Если даже и правда, что он возражал, все-таки нельзя поверить ему в том, что ему дан был такой приказ. Ведь нельзя же думать, что они хотели испытать его верность на деле, касающемся метеков. Затем, в высшей степени невероятно, чтоб такой приказ дан был человеку, находившемуся в оппозиции и открыто высказавшему свое мнение.[15] И в самом деле, от кого менее всего можно было ожидать исполнения такого приказа, как не от того, кто протестовал против желательного им образа действий? (28) Сверх того, пусть для всех афинян достаточным, как мне кажется, основанием оправдания своих действий является возможность сложить с себя вину на коллегию Тридцати; но если сама коллегия Тридцати будет слагать вину на самое себя, то разве можно вам принимать такое оправдание? (29) Ведь если бы в стране была власть, сильнейшая их, которая повелевала бы убивать людей вопреки требованиям справедливости, то, может быть, еще было бы справедливо с вашей стороны оказать ему снисхождение; но в данном случае кого же, наконец, вы будете наказывать, если даже членам коллегии Тридцати будет позволено говорить, что они исполняли приказы коллегии Тридцати? (30) Притом Эратосфен арестовал его, чтобы отвести в тюрьму, не в доме, а на улице, хотя имел возможность и его спасти, и декрет их соблюсти.[16] В вас возбуждают чувство негодования все те, которые являлись к вам в дом и искали вас или кого-нибудь из ваших родных. (31) А между тем если уж оказывать снисхождение людям, губившим других для спасения своей жизни, то справедливее было бы с вашей стороны оказать его этим последним, потому что действительно было опасно им не идти, когда пошлют, и, заставши дома намеченных лиц, говорить, что не застали. А Эратосфену можно было сказать, что не встречал, а потом - что не видал[17] его: ведь в этом случае нельзя было ни уличить его, ни проверить его слов, так что даже его враги, при всем желании, не могли бы изобличить его. (32) Если бы ты был действительно порядочным человеком, Эратосфен, ты должен бы был скорее предостерегать людей, несправедливо приговоренных к смерти, чем хватать эти невинные жертвы. (33) Но твой образ действий ясно показал, что тогдашние события не печалили тебя, а радовали. Поэтому судьи должны в своем приговоре руководиться не столько словами, сколько действиями, выводя заключение на основании известных им фактов о тогдашних речах твоих, потому что свидетелей этого нельзя представить: ведь нам нельзя было не только присутствовать при этом, но даже присутствовать у себя в доме. Таким образом, после всего того зла, которое они причинили отечеству, они вольны теперь говорить про себя все, что ни на есть, хорошее. (34) Впрочем, я не отрицаю этого, - напротив, признаю, если тебе так хочется, - что ты выразил протест. Но меня интересует вопрос: что же бы ты сделал в случае согласия с твоими коллегами, когда при разногласии, как ты утверждаешь, ты все-таки убил[18] Полемарха? Ну, что, господа судьи? Как бы вы поступили, если бы вы были даже братьями его или даже сыновьями? Неужели оправдали бы его? Да, Эратосфен должен доказать одно из двух: или то, что он не отвел его в тюрьму, или то, что он действовал в этом случае законно. Но он уже признал незаконность ареста и таким образом облегчил вам выбор решения о нем. (35) Надо заметить при этом, что здесь много горожан и иностранцев: они пришли узнать, какое будет ваше решение по этому делу. Одни из них - ваши сограждане - уйдут отсюда или с убеждением, что они понесут наказание в случае какого-либо проступка с их стороны, или же с убеждением, что они, достигнув цели своих стремлений, будут неограниченными властителями страны, а в случае неудачи все так же будут пользоваться одинаковыми с вами правами; а иностранцы, приехавшие сюда, узнают, справедливо ли с их стороны или несправедливо высылать из своих городов членов коллегии Тридцати: если сами потерпевшие будут выпускать их из своих рук, то, конечно, иностранцы подумают, что они усердствуют не по разуму, стоя на страже ваших интересов. (36) Получится вопиющая несправедливость: вы приговорили к смертной казни стратегов,[19] победителей в морском сражении, за то, что они, по их заявлению, вследствие бури не могли подобрать упавших в море людей: вы считали своим долгом, посредством наказания стратегов, воздать дань уважения храбрости погибших. Так не должны ли вы подвергнуть высшей мере наказания этих злодеев, - и их самих, и детей их, - за то, что они, бывши частными лицами, по мере сил способствовали вашему поражению в морском бою,[20] а ставши у власти, как сами признаются, по собственному побуждению казнили множество граждан без суда?
(37) Я полагал было, господа судьи, что сказанного мною в обвинение Эратосфена достаточно: я думаю, надо поддерживать обвинение до тех пор, пока не будет видно, что подсудимым совершены преступления, заслуживающие смертной казни: это - высшая мера наказания, какой мы можем подвергнуть преступника. Поэтому я не вижу необходимости говорить много против таких людей, для которых даже за каждое в отдельности преступление их две смертных казни не были бы еще достаточным наказанием. (38) Ведь, конечно, ему нельзя прибегнуть даже к тому средству, которое у нас в городе теперь вошло в обычай, - не приводить никаких оправданий против обвинения; но иногда подсудимый старается обмануть вас, рассказывая о себе не относящиеся к делу вещи: указывает на то, что он доблестный воин, или что он, ставши командиром военного корабля, взял много неприятельских судов, или что он сделал дружественными вам города, бывшие прежде враждебными. (39) В таком случае предложите ему указать, где они убили врагов столько, сколько граждан, или где взяли столько судов, сколько сами сдали, или какой присоединили к вашим владениям город, равный вашему, который они поработили. (40) Но, может быть, они взяли в добычу у неприятелей оружия столько, сколько отняли у вас? Но, может быть, они завоевали города с такими стенами, какие срыли[21] в своем отечестве? Нет, они и в Аттике уничтожили крепости и показали вам, что даже Пирей[22] они разрушили не по требованию спартанцев, а потому, что при этом условии считали свое господство более обеспеченным.
(41) Поэтому я не раз удивлялся наглости защитников Эратосфена; впрочем, этому нечего удивляться, когда подумаешь, что тот, кто хвалит подобных людей, и сам делает все возможные гадости. (42) В самом деле, уже не в первый раз теперь он действовал против вашей демократии; еще в правление Четырехсот он вел в войске агитацию в пользу олигархии; потом, бросив корабль, которым командовал, бежал из Геллеспонта вместе с Иатроклом и другими, имена которых мне нет надобности называть. Приехав сюда, он стал действовать против сторонников демократии. Я представлю вам свидетелей этого.
(Свидетели.)[23]
(43) Я не буду касаться его жизни в этот промежуток времени. А когда, после морского сражения, для нашего отечества наступили тяжелые времена, то, еще при демократическом режиме, так называемыми "товарищами"[24] был учрежден комитет пяти эфоров (это и было их первым шагом к революции). Это были агитаторы среди граждан, лидеры заговорщиков, враги нашей демократии; в числе их были Эратосфен и Критий. (44) Эфоры во все филы назначили старост, которым давали директивы, за что голосовать и кого выбирать на разные должности, и вообще в их власти было провести любую желательную им меру. Таким образом, не только внешние враги, но и эти господа, ваши сограждане, вели против вас интригу, чтобы вы не могли сделать ни одного хорошего постановления и вместе с тем имели бы недостаток в разных предметах. (45) Они прекрасно знали, что иным путем им нельзя будет стать господами положения, что это будет возможно лишь при условии, если вам придется плохо. Они рассчитывали, что вы, из желания избавиться от тяжелого положения данной минуты, не станете думать о будущем. (46) Итак, что Эратосфен был одним из эфоров, в доказательство этого я представлю вам свидетелей, - не тех, которые тогда действовали с ним заодно (этого я не мог бы), а тех, которые слышали об этом от самого Эратосфена. (47) Но, если бы сотрудники эфоров были разумны, они стали бы давать показания против них и сурово карали бы своих наставников, учивших их преступлениям; если бы они были разумны, они не считали бы святыми клятвы, данные ко вреду сограждан, легкомысленно нарушая в то же время клятвы, данные ко благу отечества. Ну, так по отношению к ним я ограничусь тем, что сказал. Зови свидетелей.[25] Взойдите вы.[26]
(Свидетели.)
(48) Вы слышали показания свидетелей. Наконец, ставши членом правительства,[27] Эратосфен ничего доброго не делал, а во многих мерах иного свойства принимал участие. А между тем, будь он действительно порядочным человеком, он прежде всего не должен бы был входить в состав незаконного правительства, а уж если сделал это, то доносить Совету[28] обо всех жалобах политического характера, что они внесены по ложному навету и что доносы Батраха и Эсхилида[29] не соответствуют действительности, а содержат в себе вымыслы, сочиненные членами коллегии Тридцати ко вреду граждан. (49) И действительно, господа судьи, люди, враждебно относившиеся к вашей демократии, ничего не проигрывали от своего молчания,[30] потому что были другие, причинявшие и словом и делом такой вред государству, больше которого и быть не могло. Но те, которые называют себя теперь расположенными к демократии, почему они тогда не показали этого? Почему они ни сами не предлагали мер, полезных для государства, ни других не отвращали от преступлений?
(50) Пожалуй, он мог бы сослаться на то, что был терроризован, и для некоторых из вас этого аргумента будет достаточно. Если так, то не должно оказаться, что он в своей речи[31] говорил против своих коллег; иначе это будет служить доказательством, что в других случаях он одобрял их действия и пользовался таким авторитетом, что, за свою оппозицию им, не был ими наказан. Что бы ему, однако, проявлять такое рвение на пользу вам, а не в защиту Ферамена, наделавшего вам так много зла! (51) Но нет: он смотрел на отечество как на врага, а на ваших врагов как на друзей; я представлю вам много доказательств обоих этих положений, а также того, что распри у них происходили не из-за ваших интересов, а из-за их собственных, - из-за того, которой партии стоять у кормила правления и властвовать в государстве. (52) В самом деле, если бы они ссорились из-за блага угнетенных, то при каком случае человек, стоявший у власти, мог лучше показать свое расположение к демократии, как не в то время, когда Фрасибул занял Филу? А Эратосфен, вместо того чтобы обещать или сделать что-нибудь на пользу изгнанникам на Филе, поехал со своими коллегами на Саламин и в Элевсин, отвел там в тюрьму триста человек граждан и одним приговором всех осудил на смертную казнь.
(53) Когда по возвращении нашем в Пирей прошли наши смуты и велись переговоры о примирении, то обе партии наши сильно надеялись, что примирение партий состоится, как обе стороны показали желание к этому. Пирейская партия, несмотря на свою победу, дозволила своим противникам уйти; (54) а они по возвращении в город изгнали членов коллегии Тридцати, кроме Фидона и Эратосфена, а во главе правления поставили их злейших врагов,[32] полагая, что Пирейская партия имеет право рассчитывать на любовь лиц, ненавидящих коллегию Тридцати. (55) Попав в эту комиссию, Фидон, Гиппокл, Эпихар[33] из дема Ламптры и другие, бывшие, как казалось, ожесточенными противниками Харикла, Крития и их гетерии,[34] когда сами стали у власти, возбудили среди горожан еще большую партийную ненависть и войну против пирейцев. (56) Этим они ясно показали, что они враждовали между собою не из-за пирейцев и не из-за несправедливых казней и что их печалила мысль не об убитых в гражданской войне и не о тех, которые должны были еще погибнуть, а мысль о том, что другие достигли большей силы в государстве и скорее их разбогатели. (57) Действительно, захватив в свои руки власть и город, они вели войну на оба фронта: и с Тридцатью, делавшими одно зло, и с вами, терпевшими одно зло. А между тем всем было ясно, что, если те были изгнаны справедливо, то вы - несправедливо, а если вы - справедливо, то Тридцать - несправедливо: ведь их изгнали из отечества, конечно, не за другую какую вину, а именно за эту.[35] (58) Поэтому в вас должно возбуждать сильное негодование то обстоятельство, что Фидон, выбранный с целью примирить вас и возвратить в отечество, вместо этого стал поступать так же, как Эратосфен: руководясь теми же самыми принципами, он, хотя готов был с вашею помощью вредить более сильной, чем они, фракции,[36] но все-таки не хотел дать вам, несправедливо изгнанным, вернуться в родной город. Напротив, он поехал в Спарту и старался склонить спартанцев к вооруженной интервенции, выставляя дело в одиозном виде, что в противном случае Афины попадут в руки беотийцев, и приводя другие доводы, которые, по его мнению, должны были наиболее подействовать на них. (59) Не будучи в состоянии добиться своей цели, потому ли, что спартанцам препятствовали праздники, или потому, что и самим им не хотелось вмешиваться, Фидон сделал у них заем в сто талантов[37] для найма вспомогательного войска; командиром его он просил быть Лисандра, человека, в высшей степени расположенного к олигархии, и злейшего врага нашего отечества, а особенно ненавидевшего Пирейцев. (60) Нанявши со всего света людей на гибель нашего отечества, приводя против нас города[38] и, наконец, самих спартанцев и их союзников, кого только могли склонить к этому, они готовили не умиротворение, а гибель нашему отечеству. Но, к счастью, нашлись честные люди,[39] помешавшие этому: наказавши врагов своих, вы этим должны им показать, что их вы отблагодарите. (61) Это вы, конечно, и сами знаете, и, пожалуй, мне нет надобности представлять вам свидетелей, но все-таки представлю: мне надо передохнуть, а из вас некоторым приятно слышать одно и то же от возможно большего числа людей.
(Свидетели.)
(62) Теперь позвольте мне сказать и о Ферамене[40] - всего несколько слов. Прошу вас выслушать это как ради меня, так и ради отечества. Не думайте, что я при суде над Эратосфеном обвиняю Ферамена: как я слышал, Эратосфен хочет сказать в свое оправдание, что он был другом Ферамена и принимал участие в его деятельности. (63) Будь он государственным деятелем вместе с Фемистоклом,[41] как сильно, думается мне, он старался бы приписать себе участие в постройке стен, раз уже он приписывает себе участие вместе с Фераменом в разрушении их! А ведь они были как будто люди не равного достоинства: один, вопреки желанию спартанцев, построил стены, а другой, обманув сограждан, разрушил их. (64) Таким образом, на долю нашего отечества выпала участь, противоположная той, какую можно было ожидать. По справедливости, вместе с Фераменом должны бы были погибнуть и его друзья, - кроме разве тех, которые противодействовали ему. А между тем, как я вижу, на него ссылаются при защите; его приятели претендуют на уважение, как будто он принес отечеству громадную пользу, а не страшный вред.
(65) Прежде всего, он был главным виновником первой олигархии,[42] - тем, что склонил вас к принятию конституции, бывшей в правление Четырехсот. Уже отец его, один из пробулов,[43] проводил эту же политику; а сам он, считавшийся одним из главных сторонников этого государственного строя, был выбран ими в стратеги. (66) Пока он пользовался у них почетом, он был им верен. Но когда он увидел, что Писандр, Каллесхр[44] и другие становятся выше его и что ваша демократия уже более не хочет слушать эту партию, тогда он, из зависти к ним и из страха перед вами, начал делать дела вместе с Аристократом. (67) Желая показать свою верность вашей демократии, он выступил с обвинением против своих близких друзей, Антифонта и Архептолема, которые, по его обвинению, и были казнены, и дошел в своей подлости до того, что одновременно, из верности к ним, он вас сделал рабами, а, из верности к вам, предал на погибель своих друзей. (68) Пользуясь уважением и удостоенный высших отличий, он сам вызвался спасти отечество и сам же вверг его в гибель: он утверждал, будто сделал великое, драгоценное открытие, при помощи которого обещал устроить мир, не давая заложников, не разрушая стен, не выдавая флота; но это средство он не хотел никому открыть, а просил верить ему на слово. (69) Хотя Ареопаг[45] вырабатывал средства к спасению, хотя многие (в Народном собрании) говорили против Ферамена, хотя вы, афиняне, знали, что все люди делают из чего-либо тайну от врагов, а он не захотел среди своих сограждан сказать того, что должен был сказать врагам, - несмотря на все это, вы вверили ему отечество, детей, жен и себя самих. (70) Однако он из своих обещаний не сдержал ни одного; но он так был проникнут мыслью о необходимости уменьшить пределы и ослабить силы государства, что склонил вас к делу, о котором ни из врагов никто никогда не упоминал, ни из граждан никто не думал, - разрушить стены Пирея и низвергнуть существующий государственный строй. Сделал он это не под давлением спартанцев, а сам предложил им такие меры, прекрасно зная, что если вы не потеряете последней надежды, то немедленно подвергнете его каре. (71) Наконец, господа судьи, он не разрешал созвать Народное собрание до тех пор, пока не дождался в точности условленного с ними времени, пока не вызвал от Самоса флота под командой Лисандра и пока неприятельское войско не вошло в город. (72) Тогда-то, при таких обстоятельствах, в присутствии Лисандра, Филохара и Мильтиада,[46] созвали Народное собрание для решения вопроса о конституции, чтобы ни один оратор не мог выступить против них и грозить и чтобы вы не могли выбрать мер, полезных для отечества, а приняли бы угодное им решение. (73) Тогда встал Ферамен и предложил вам передать управление государством коллегии Тридцати и принять конституцию в форме, объявленной Драконтидом.[47] Но несмотря даже на такое положение, вы все-таки стали шуметь, выказывая этим свое нежелание исполнить это: вы понимали, что в этот день вы собрались для решения вопроса о рабстве или свободе. (74) А Ферамен, господа судьи, - я вас самих призываю в свидетели этого, - сказал, что он не обращает никакого внимания на ваш шум, потому что, как ему известно, среди афинян много лиц, преследующих одинаковые с ним цели, и, кроме того, его предложение уже получило одобрение Лисандра и спартанцев. После него встал Лисандр и сказал между прочим то, что он смотрит на вас как на нарушителей договора и что для вас встанет вопрос уже не о конституции, а вопрос о жизни и смерти, если вы не примете предложения Ферамена. (75) Все порядочные люди, находившиеся в Народном собрании, видя такое насилие и понимая, что тут все заранее подстроено, частью остались там пассивными зрителями, частью же ушли, унося с собою, по крайней мере, сознание того, что они не подали своего голоса ко вреду отечества; лишь немногие - или злонамеренные, или плохо понимавшие положение дела - голосовали за исполнение приказа. (76) Им приказывали выбрать десятерых, указанных Фераменом, десятерых, кого велят тогдашние эфоры, десятерых из числа присутствующих: так ясно они видели вашу слабость и уверены были в своей силе, что заранее знали, что произойдет в Народном собрании. (77) Относительно этого поверьте не мне, а Ферамену: все, что мною сказано, он говорил в Совете в своей защитительной речи; при этом он попрекал изгнанников, что они обязаны ему своим возвращением на родину, тогда как спартанцы об этом совсем не заботились, попрекал и членов правительства за то, что ему, виновнику всех перемен, происшедших описанным мною образом, они отплатили такой неблагодарностью, после того как он на деле столько раз доказал им свою верность и от них получил клятвенные уверения.
(78) Неужели они[48] решатся открыто признавать себя друзьями человека, бывшего виновником стольких и других еще преступных и позорных деяний, - и давнишних и недавних, и малых и больших, - друзьями Ферамена, погибшего не за вас, а за свою собственную подлость, который справедливо понес кару при олигархии, - он раз ее уже уничтожил, - и справедливо понес бы ее и при демократии, - он дважды вас предавал в рабство, потому что не дорожил тем, что есть, а гнался за тем, чего нет, и, прикрываясь самым благородным именем,[49] сделался учителем самых возмутительных деяний?
(79) Что касается Ферамена, то представленных мною против него пунктов обвинения достаточно. Наступила наконец для вас та минута, когда в душе вашей не должно быть места чувству снисхождения и сострадания. Нет, вы должны наказать Эратосфена и его соправителей. Вы побеждаете внешних врагов на поле битвы: не давайте же внутренним врагам побеждать вас на суде. (8о Благодарность за то добро, которое они, по их словам, только собираются сделать, не должна пересиливать в вас чувство негодования за то зло, которое они уже сделали. Вы стараетесь уловить в сети отсутствующих членов коллегии Тридцати; не выпускайте же из рук тех, которые находятся здесь. Помогите сами себе не в меньшей степени, чем помогла вам судьба, которая предала их во власть государства.
(81) Кончено обвинение Эратосфена и его друзей, на которых он будет ссылаться при своей защите и с которыми он совершал эти преступления. Однако разбор судебного дела производится теперь государством не при тех условиях, при каких он производился Эратосфеном: он был зараз и обвинителем, и судьею подсудимых; а мы теперь при обвинении допускаем и защиту.
(82) Затем, они казнили без суда людей, ни в чем не повинных, а вы признаете, что надо судить по закону губителей отечества, для которых вы не нашли бы кары, достойной их преступлений против отечества, какому бы противозаконному наказанию вы ни захотели их подвергнуть. В самом деле, что надо с ними сделать, чтобы они понесли наказание, достойное их деяний? (83) Если бы вы казнили их самих и детей их, разве получили бы мы достаточное удовлетворение за убийство, - мы, у которых они казнили без суда отцов, сыновей, братьев? Но, может быть, если бы вы конфисковали у них видимое имущество,[50] этим было бы удовлетворено государство, у которого они так много отняли, или отдельные лица, у которых они разграбили дома? (84) Таким образом, если вы, несмотря на все старания, не могли бы получить от них достойного удовлетворения, то какой позор вам будет отказаться даже хоть от какого-нибудь наказания, которому кто-либо захочет их подвергнуть! Мне кажется, нет ни стыда ни совести у того, кто теперь, когда судьями являются не другие лица, а сами потерпевшие, пришел защищать себя перед самими свидетелями его преступной деятельности: вот до такой степени он или низкого мнения о вас, или надеется на других.[51] (85) Оба эти обстоятельства надо иметь в виду, принимая в соображение, что и тех преступлений[52] они не могли бы совершить без помощи других, и теперь не решились бы сюда прийти, если бы не надеялись, что их спасут эти же самые господа. А эти явились сюда не за тем, чтобы им помочь, а в расчете, что они сами получат полную безнаказанность за свои прежние деяния и будут иметь возможность на будущее время делать все, что им вздумается, если вы выпустите из рук попавшихся вам виновников таких страшных бедствий.
(86) Да и относительно их защитников любопытно узнать, будут ли они просить за них, как "лучшие люди",[53] указывая на то, что их собственные высокие достоинства перевешивают порочные свойства подсудимых; жаль, однако, что они выказывали не такое рвение к спасению отечества, какое выказали эти господа к его погибели; или же они будут защищать их, как ловкие софисты, и доказывать, что их деятельность в высокой степени полезна! В вашу защиту, однако, никто из них никогда не решился сказать даже правды.
(87) Интересно посмотреть и на свидетелей: ведь они, давая показания в их пользу, обвиняют себя самих и считают вас очень забывчивыми и наивными, если надеются при помощи вашей демократии, без опасности для себя, спасти членов коллегии Тридцати, тогда как по милости Эратосфена и его клевретов опасно было приходить даже на похороны казненных. (88) А между тем они, если останутся целы, могут опять погубить отечество; а для тех, кого они сгубили, с концом жизни кончилась и возможность мщения врагам. Возмутительное дело! У тех, несправедливо казненных, друзьям тоже грозила гибель; а к самим губителям отечества, наверно, придут многие на похороны, когда столько людей готово выступить им на помощь. (89) А право, гораздо легче было, думается мне, выступить с протестом для облегчения мучений, которые вы терпели, чем с оправданием их действий. Но говорят, что Эратосфен из всей коллегии Тридцати сделал наименее зла, и на этом основании находят справедливым сохранить ему жизнь; а за то, что он из всех остальных эллинов наиболее виноват перед вами, за это не считают нужным лишить его жизни? (90) А вы[54] покажете, как вы смотрите на события того времени. Если вы вынесете ему обвинительный приговор, то тогда будет ясно, что вы возмущены этими событиями; если же оправдательный, то все увидят, что вы такие же, как они, любители этой деятельности, и тогда вам нельзя будет говорить, что вы исполняли приказания Тридцати: (91) ведь теперь-то никто вас не заставляет постановлять решения вопреки вашим убеждениям. Поэтому я советую вам не оправдывать их, чтобы тем не произнести приговора самим себе. Не рассчитывайте на то, что подача голосов - тайная: вы обнаружите свои убеждения перед гражданами.
(92) Прежде чем сойти с этого места, я хочу сделать напоминание обеим партиям - и Городской и Пирейской, - чтобы постигшие вас через них несчастия служили вам предостережением при подаче голоса. Прежде всего, вы, Городские, подумайте о том, что их власть над вами была настолько деспотичной, что вас заставляли вести войну с братьями, сыновьями, согражданами, - такую войну, в которой поражение дало вам равные права с победителями, а победа отдала бы вас в рабство олигархам. (93) Свое состояние они, пользуясь обстоятельствами, увеличили, а у вас оно, по случаю междоусобной войны, уменьшилось, потому что выгодами делиться с вами они не желали, а брать на себя дурную славу вместе с ними вас заставляли. При этом они дошли до того в своем высокомерии, что старались приобрести себе вашу верность не путем общения с вами в материальном благосостоянии, а надеялись, что вы будете их сторонниками, если они заставят вас участвовать в их позоре. (94) За это вы теперь, чувствуя себя в безопасности, отомстите, насколько можете, и за себя, и за Пирейцев. Подумайте о том, что вы находились в подчинении у этих негодяев; подумайте, что теперь вы - полноправные граждане наравне с лучшими людьми, вместе с которыми вы сражаетесь с врагами и совещаетесь о государственных делах; вспомните о чужеземном войске,[55] которое они поместили на Акрополе для охраны своего господства и наблюдения за вашим рабством. (95) Многое вам можно было бы сказать еще, но я ограничиваюсь этим. А вы, Пирейцы, вспомните прежде всего о своем оружии,[56] - о том, как после многих сражений на чужбине это оружие было отнято у вас не врагами, а ими в мирное время. Затем вспомните, как вы были изгнаны из отечества, которое оставили вам предки, а когда вы покинули родину, они требовали от городов вашей выдачи.[57] (96) Воспламенитесь же за это гневом так, как во время жизни в изгнании; вспомните и о других несчастиях, которые вы перенесли от них: как они хватали одних на площади, других в храмах, и без закона казнили; иных отрывали от детей, родителей, жен, заставляли их лишать себя жизни и не дозволяли получить даже законное погребение, считая свою власть настолько прочной, что она не доступна каре богов. (97) А те из вас, которые избежали смерти, после опасностей во многих местах, после скитаний по многим городам, отовсюду гонимые, не имея жизненных припасов, одни - оставивши детей на родине, которая стала для них вражеской страной, другие - на чужбине, несмотря на сильное сопротивление, пришли наконец в Пирей. Вышедши с честью из многочисленных и грозных опасностей, вы одних освободили, других вернули на родину. (98) Но если бы вас постигла неудача и вы не добились бы этой цели, то самим вам пришлось бы теперь жить в изгнании, под страхом испытать те же страдания, что и прежде; и при их принципах не помогли бы вам, жертвам преступления, ни храмы, ни алтари, которые спасают даже совершающих его. А дети ваши, которые были бы здесь, от них терпели бы обиды, а те, которые на чужбине, за пустые, может быть, долги были бы рабами,[58] потому что за них некому было бы заступиться.
(99) Впрочем, я не хочу говорить о том, что могло бы быть, когда я не в силах пересказать всех совершенных ими в действительности деяний; для этого нужно не одного, не двух обвинителей, а многих. Но у меня не оказалось недостатка в желании сказать в защиту святынь,[59] которые они или продали, или оскверняли своим вхождением, в защиту родного города, который они старались низвести на степень ничтожного государства, в защиту верфей, которые они разрушили, наконец, в защиту казненных, за которых вы должны вступиться после их смерти, раз уж вы не могли помочь им при жизни, (100) Я думаю, что они и нас слушают, и о подаваемом вами голосе будут знать и будут думать, что все те из вас, которые этих оправдают, тем самым будут осудившими их на смерть, а те, которые накажут этих, за них будут мстителями.
Я кончу обвинение. Вы слышали, видели, пострадали; они в ваших руках, судите!


[1]  Желающих подробнее ознакомиться с этим вопросом отсылаем к книге А. Тюменева «Очерк экономической и социальной истории Древней Греции».

[2]  В числе их был, например, единомышленник Ферамена, Полистрат, в защиту которого произнесена речь XX Лисия.

[3]  В речах Лисия это сражение упоминается много раз (XII, 43; XIII, 3; XIV. 39; XVI, 4; XVIII, 4; XIX, 6; XXI, 9; XXX, 10), но название речки не приводится ни разу. Он говорит о «несчастии», «последнем морском сражении, «уничтожении флота». В речи XII, 38 поражение афинян приписывается предательству Ллкивиада и Адиманта, командовавшего афинским флотом при Эгос-Потамосе.

[4] Чтобы избежать подозрения в стремлении к сутяжничеству и сикофантии, обвинители в начале речи часто указывали на то, что они возбуждают судебное преследование обвиняемого вследствие вражды к нему. У Лисия есть несколько таких мест, см., например, речь XIII, 1; XIV, 2.

[5] Писон, а также ниже упоминаемые Мелобий, Мнесифид, Феогнид — члены коллегии Тридцати.

[6] Около 1456 рублей.

[7] Кизикен, т. е. кизический статер, — монета города Кизика, чеканившаяся из «электра» (сплава золота и серебра); она ценилась в 28 драхм (около 7 рублей). 400 кизикенов — 2800 рублей.

[8] Дарик — персидская золотая монета, ценившаяся в 20 драхм (около 5 рублей), то дариков — 500 рублей.

[9] Полемарх — брат Лисия.

[10] См. примеч. 4 и 7 к речи III и примеч. 4 к речи IV.

[11] Тем, что казнили или ограбили их отцов или братьев (как в речи XIII, 45)-

[12] Смысл: тогда мой брат Полемарх был бы жив, и я не был бы ограблен.

[13] Оратор приглашает Эратосфена взойти на возвышение, находившееся близ ораторской трибуны, и затем предлагает ему вопросы, на которые подсудимый обязан был отвечать. То же в речах XIII, 30; XXII, 5.

[14] Т. е. судьями.

[15] Смысл: нельзя думать, что Эратосфен получил приказ арестовать Полемарха; такой приказ не мог быть отдан для испытания его верности, а) потому что испытать верность его лучше бы было, приказав ему арестовать какого-нибудь дружественного ему гражданина, а не метека; б) потому что для исполнения этого дела скорее был бы послан человек, не протестовавший против этой меры.

[16] Это объясняется в § 31: Эратосфен мог обмануть своих коллег, сказав, что он не встречал Полемарха.

[17] Смысл: если бы кто-нибудь уличил Эратосфена в том, что он встретил Полемарха, он мог бы сказать, что не заметил его.

[18] «Убил» не своей рукой, но «был виновником его смерти». См. примеч. 4 к речи X.

[19] См. введение к этой речи, отделы 34—37.

[20] Роковое для афинян морское сражение при Эгос-Потамосе в 405 г. (см. введение, отдел 37). Лисий приписывает измену олигархическим гетериям. См. введение к речи VIII и к речи XII, отдел 3.

[21] О срытии стен в 404 г. говорится в речи XIII, 8 и 14.

[22] Стены, окружавшие Пирей.

[23] Показание свидетелей не приводится; слово «свидетели» только указывает, что в этом месте речь прерывается их показанием.

[24] Члены олигархических гетерий. См. введение к речи VIII и к речи XII, отдел 3.

[25] Оратор обращается с этими словами к глашатаю суда.

[26] Оратор обращается к свидетелям. См. примеч. 9 к речи I.

[27] Коллегия Тридцати.

[28] Тридцать образовали из своих приверженцев Совет пятисот и, когда находили это нужным, предоставляли ему право суда. См. введение к этой речи, отдел 46. Но упрек Лисия Эратосфену в данном месте не вполне понятен, потому что Совет пятисот был послушным орудием Тридцати: поэтому жаловаться ему на действия Тридцати было бесполезно.

[29] О Батрахе см. примеч. 25 к речи VI. Эсхилид — лицо неизвестное.

[30] Смысл: молчание таких лиц во время правления Тридцати не есть еще доказательство их демократического образа мыслей, потому что они от этого молчания ничего не проигрывали; если они действительно были враждебно настроены против олигархов, то должны были выразить это не молчанием, но активным выступлением против узурпаторов.

[31] Смысл: если окажется, что он в своей речи в защиту Ферамена стал в оппозицию к своим коллегам, а в других случаях не противился их мероприятиям, то из этого надо сделать вывод, что в таких случаях он был солидарен с их образом действий.

[32] Коллегию Десяти. См. введение, отделы 56 и 57.

[33] Об Эпихаре см. введение к речи VI и введение к речи XII, отдел 56.

[34] См. введение к речи VIII.

[35] За ненависть к демократии.

[36] Т. е. большинству коллегии Тридцати, ушедшему в Элевсин. См. введение, отдел 55.

[37] Приблизительно 145 600 рублей.

[38] «Люди со всего света» — наемные войска. Под «городами» разумеются города, входившие в состав спартанского союза, которые (кроме Фив и Коринфа) участвовали в походе Павсания. См. введение, отдел 57.

[39] Честные люди — вторая коллегия Десяти с Риноном и Фаиллом во главе (см. введение, отдел 57), которая старалась примирить враждующие стороны, а также, вероятно, явные и тайные друзья Афин в разных городах, в том числе и спартанский царь Павсаний.

[40] См. введение, отдел 7 и сл.

[41] В 479 г. Фемистокл был главным деятелем по восстановлению афинских стен, разрушенных персами.

[42] Т. е. правления Четырехсот. См. введение, отдел 19 и сл.

[43] См. введение, отдел го.

[44] Лисандр, Каллесхр, Антифонт (оратор), Архептолем — члены олигархии Четырехсот. Аристократ был таксиархом (см. примеч. 15 к речи III) при этой олигархии, но потом, вместе с Фераменом, был главным виновником низвержения Четырехсот. Впоследствии он был казнен как один из стратегов, участвовавших в морском бою при Аргинусских островах. См. введение, отдел 35.

[45] В чем состояли эти мероприятия Ареопага, неизвестно. Вероятно, он изыскивал средства примирения партий.

[46] Филохар и Мильтиад — лица неизвестные; вероятно, это были члены олигархической партии, посланные к Лисандру, чтобы заручиться его помощью при низвержении демократии.

[47] Драконтид — «человек скверный и очень много раз подвергавшийся осуждению» (по словам схолиаста к «Осам» Аристофана, ст. 157), попавший в число членов коллегии Тридцати. См. введение, отдел 45.

[48] Эратосфен и его друзья.

[49] Именем спасителя отечества: как видно из § 68, он вызвался спасти отечество.

[50] Афинское законодательство различало два вида собственности: видимую и невидимую. Под видимой собственностью разумелись земля, здания, обстановка, рабы, скот, — словом, все, что нельзя скрыть; под невидимой — наличные деньги, особенно отданные под проценты. Здесь речь идет только о конфискации видимого имущества, вероятно, потому, что наличные деньги бежавшие олигархи увезли с собой. Хотя Эратосфен и Фидон не бежали, но Лисий говорит обо всех членах коллегии Тридцати.

[51] Кого оратор разумеет под «другими», неясно. Вероятно, это — друзья Эратосфена, о которых сказано в § 85; но, может быть, также — и сторонники умеренной аристократической партии среди самих судей.

[52] Государственного переворота и установления тирании Тридцати.

[53] Ирония: аристократы называли себя «прекрасные и хорошие».

[54] Оратор в несколько угрожающем тоне обращается к судьям, имея в виду тех из них, которые принадлежали к Городской партии (см. введение, отдел 56). Он требует, чтобы они осуждением Эратосфена доказали искренность своих демократических убеждений. Это видно и из § 94: «отомстите и за себя, и за Пирейцев», где под словом «себя», очевидно, разумеется Городская партия.

[55] Спартанский гарнизон под командой Каллибия. См. введение, отдел 53.

[56] Оружие, которое Тридцать отняли хитростью у граждан, не державших их стороны. Об этом оратор уже упоминал в § 40. См. введение, отдел 51.

[57] Спартанцы отдали городам, входившим в состав их союза, приказ выдавать афинских эмигрантов коллегии Тридцати.

[58] Несостоятельный должник должен был отработать кредитору свой долг. Зависимое положение такого должника здесь названо рабством, хотя юридически оно рабством не было.

[59] Под святынями разумеются не только здания храмов и земельные участки при них, но и все находившиеся там предметы, в том числе деньги и драгоценности. В обычное время храмовые земельные участки (например, фруктовые сады, поля) отдавались в аренду в пользу государства, а Тридцать продали их в свою пользу. Осквернение храмов состояло в том, что Тридцать, запятнанные кровью казненных, не имели права туда входить.

XIII. Речь против Агората

Когда Ферамен весною 404 г. возвратился из Спарты с тяжелыми условиями мира (см. введение к речи XII, отдел 42), то некоторые представители умеренной аристократии решились оказать противодействие замыслам олигархов (см. там же, отдел 43). Для уничтожения противников олигархи воспользовались услугами некоего Агората, который, хотя был сыном раба, но получил право гражданства будто бы за участие в убийстве Фриниха в 411 г. (см. там же, 25). Однако лицо, произносящее эту речь, отрицает как участие его в убийстве Фриниха, так и факт получения им прав гражданства (§ 70 и сл.). После этого Агорат в течение 6 лет жил в Афинах, занимаясь доносами (§ 73). К его помощи и обратились теперь олигархи.
Обстоятельства дела подробно изложены в этой речи (§ 5 и сл.). Дело было подстроено так, что Агората самого должен был кто-нибудь обвинить в участии в заговоре против заключения мира и изменения государственного строя; а он уже должен был донести на известных лиц как на своих соучастников. Некто Феокрит предъявил к нему обвинение пред Советом пятисот. Несколько членов Совета отправились в Пирей, чтобы арестовать его. Агорат в притворном страхе искал прибежища у алтаря в храме Артемиды. Некоторые граждане, считавшие его действительно участником заговора, предлагали ему свое содействие с целью дать ему возможность бежать из Аттики. Но он отклонил это предложение и, добровольно оставив храм, явился в Совет и сделал донос на нескольких граждан, в числе которых был Дионисодор, родственник лица, говорящего эту речь. Все указанные Агоратом граждане были арестованы, равно как и он сам. Их дело должно было разбираться в суде гелиастов в составе двух тысяч человек. Но вскоре после этого было установлено правление Тридцати, и обвиненные подверглись суду в Совете, который был послушным орудием в руках олигархов. Все они были приговорены к смертной казни, кроме Агората, приговоренного к изгнанию. В 404 г. он присоединился к демократам на Филе и вернулся с ними в Афины. Спустя "долгое время" (§ 83) после этого родственник казненного Дионисодора, исполняя долг кровной мести, привлек Агората к суду как убийцу Дионисодора и других граждан. При разборе этого дела и произнесена обвинителем настоящая речь. Таким образом, после 404 г. до судебного процесса прошло 5-6 лет, и нашу речь надо датировать приблизительно 398 г.

* * *

(1) Ваш общий долг, господа судьи, вступаться за права людей, павших жертвой своей приверженности к вашей демократической партии, и мой долг это в особенности, потому что Дионисодор был мне родственником по жене и двоюродным братом.[1] Таким образом, причина вражды к Агорату у меня та же, что и у вашей демократии: он совершил такой поступок, за который теперь я его ненавижу, как это естественно, а вы, если бог даст, справедливо его накажете. (2) Он был виновником казни моего родственника Дионисодора и многих других (имена их вы услышите), оказавших услуги вашей демократии, сделав на них донос в правление коллегии Тридцати. Этим поступком своим он лично мне и каждому из его родственников причинил большой ущерб, а всему государству немало, как я думаю, повредил, лишив его таких граждан. (3) Поэтому, господа судьи, как я полагаю, и человеческий и божеский закон требует от меня и от вас всех посильного мщения; такой образ действий, я думаю, возвысит нас в глазах и богов и людей. (4) Вам необходимо, афиняне, выслушать все обстоятельства дела с самого начала, чтобы знать, во-первых, каким образом и кем было уничтожено у вас демократическое правление; затем, каким образом погибли по вине Агората вышеупомянутые люди, и особенно, что завещали они перед смертью. Узнав все это в точности, вы с большей радостью и с более покойной совестью можете произнести приговор над Агоратом. Я начну рассказ свой с тех событий, которые дадут возможность нам объяснить всего легче обстоятельства дела, а вам - понять их.
(5) Когда ваш флот был уничтожен[2] и положение дел внутри государства стало довольно затруднительно, немного спустя после этого к Пирею подошел спартанский флот, и вместе с этим начались переговоры со спартанцами о мире. (6) В это время люди, желавшие политического переворота, строили свои ковы, полагая, что они теперь дождались самого удобного момента к тому, чтобы именно в это время установить в государстве правление, какое им желательно. (7) По их мнению, единственным препятствием к этому служили только лица, стоявшие во главе демократической партии, да стратеги с таксиархами.[3] Они хотели поэтому каким бы то ни было образом их устранить, чтобы тем легче приводить в исполнение свое желание; и потому прежде всего они сделали нападение на Клеофонта - вот каким образом. (8) В первое собрание, на котором была речь о мире, когда послы ваши, вернувшись от спартанцев, сообщили, на каких условиях спартанцы готовы заключить мир (условием было поставлено срытие обеих длинных стен на пространстве десяти стадий[4]), вы, афиняне, не могли равнодушно слышать о разрушении стен, и Клеофонт встал и от имени вас всех сказал, что никоим образом нельзя этого делать. (9) После этого встал Ферамен, замышлявший гибель вашей демократии, и предложил, что, если вы его выберете посланником с неограниченными полномочиями для переговоров о мире, то он устроит мир на таких условиях, что и стены не будут разрушены, и вообще государство не потерпит никакого ущерба. Он выражал надежду при этом добиться от спартанцев также и некоторых других льгот для государства, (10) Поверив ему, вы выбрали полномочным послом его, хотя за год перед этим его же, выбранного в стратеги, вы не признали достойным,[5] считая его врагом вашей демократии.
(11) По прибытии в Спарту он пробыл там много времени, несмотря на то, что оставил вас в осаде и знал, что ваша демократия находится в безвыходном положении и что большая часть жителей, вследствие бедствий от войны, терпит недостаток в съестных припасах; но он поступил так с тем расчетом, что вы с радостью будете готовы заключить мир на каких угодно условиях, находясь в том положении, в какое он вас поставил.
(12) Между тем его товарищи, остававшиеся здесь и замышлявшие уничтожить демократию, потребовали к суду Клеофонта; предлогом к этому послужило то, что он не явился в ряды гоплитов, желая отдохнуть,[6] а действительная причина заключалась в том, что он ради вашего блага высказался против разрушения стен. Для суда над ним сторонники олигархии подобрали состав присяжных и, выступив с обвинением против него, добились осуждения его на смертную казнь по вышеупомянутому поводу. (13) После этого из Спарты вернулся Ферамен. Некоторые стратеги и таксиархи, в числе которых был Стромбихид и Дионисодор, а также и некоторые другие граждане, из любви к вам, как оказалось впоследствии, обращались к нему с выражением сильного негодования. Действительно, он привез такие условия мира, тяжесть которых мы почувствовали, испытав их на практике: много граждан, и хороших граждан, потеряли мы, да и сами были изгнаны коллегией Тридцати. (14) Вместо уничтожения части длинных стен на пространстве десяти стадий, в условиях мира значилось срытие длинных стен на всем их протяжении; вместо того чтобы добиться каких-нибудь других льгот для государства, он привез условие о выдаче флота спартанцам и об уничтожении стен Пирея. (15) Вышеупомянутые лица, видя, что это - мир только по названию, а на самом деле - уничтожение демократии, заявили, что они не допустят этого: им не жаль было стен, афиняне, что их разрушат, и не о флоте заботились они, что его придется выдать спартанцам (все это касалось их не больше, чем каждого из вас); (16) но они понимали, что таким образом демократия ваша будет уничтожена. Нельзя сказать и того (как утверждают некоторые), что они не желали заключения мира: нет, но они хотели доставить народу афинскому мир на более выгодных условиях. Они надеялись на возможность этого и исполнили бы это, если бы их не погубил Агорат. (17) Ферамен и остальные злоумышленники, узнав о том, что есть люди, готовые помешать уничтожению демократии и выступить против них в защиту свободы, заблагорассудили ранее дня Народного собрания, на котором должен был решаться вопрос о мире, прежде всего подвергнуть их опасному обвинению, чтобы никто не мог в Собрании выступить, против них с речью в защиту вашей демократии. Для этой цели они придумали против них такой злой план. (18) Они подговорили вот этого самого Агората сделать донос на стратегов и таксиархов, хотя он не мог знать за ними никакой вины, афиняне: ведь, конечно, они были не так глупы и бедны друзьями, что пригласили бы себе на помощь в таких важных делах Агората, раба и родившегося от рабов, и видели бы в нем надежного и расположенного к себе человека; но обвинителям он представлялся подходящим доносчиком. (19) Чтобы донос казался более вероятным, они хотели придать делу такой вид, будто он делает его против своей воли, а не добровольно. Однако, что он сделал его добровольно, это, я думаю, и вы увидите из его действий. Они подослали в Совет Феокрита, сына Элафостиктова; а Феокрит этот был товарищем и близким человеком Агората. (20) А члены Совета в год, предшествовавший тирании Тридцати, были изменниками и в высшей степени желали олигархии. Доказательство этому то, что большинство членов из того состава Совета были и членами Совета следующего года, в правление коллегии Тридцати. Но ради чего я говорю это вам? Чтобы вы знали, что все решения, исходившие из того Совета, были вызваны не любовью к вам, но имели целью уничтожение вашей демократии, и чтобы вы так и смотрели на них. (21) Явившись в этот Совет, Феокрит в секретном заседании его доносит, что происходят собрания с целью помешать делу, приводящемуся теперь в исполнение. Имена участников он отказался назвать, потому что он так же, как и они, связан клятвами, да и есть другие, которые могут сообщить их имена; сам же он ни в каком случае не может этого сделать. (22) А между тем если бы этот донос был сделан не по предварительному соглашению, то разве не заставил бы Совет Феокрита назвать имена и разве допустил бы сделать донос безымянный? А Совет, напротив, сделал такое постановление.
(Постановление.)
(23) Когда было сделано такое постановление, комиссия, выбранная из членов Совета, пошла в Пирей за Агоратом и, встретив его на площади, хотела его взять под стражу. Но случившиеся при этом граждане, Никий, Никомен и некоторые другие, видя, что дела в городе не особенно хороши, заявили, что не допустят взять Агората под стражу, старались освободить его от ареста и давали ручательство представить его в Совет. (24) Комиссия, записав имена поручителей и лиц, препятствовавших аресту Агората, возвратилась в город. А Агорат и поручители за него сели у алтаря в Мунихии[7] и там стали обдумывать, что делать. Поручители и все остальные решили как можно скорее удалить Агората из Афин. (25) Приготовив у берега два судна, они всячески упрашивали его оставить Афины и обещали сами уехать с ним на то время, пока обстоятельства не переменятся к лучшему: они указывали при этом на то, что если его отведут в Совет, то под пыткой,[8] пожалуй, он будет вынужден назвать имена афинян, которые ему подскажут люди, желающие вредить отечеству. (26) Несмотря, однако, на такие просьбы с их стороны, несмотря на то, что они приготовили суда и сами проявляли готовность ехать с ним, Агорат отказался последовать их совету. А между тем, Агорат, если бы у тебя не было чего-нибудь в виду и если бы ты не был уверен, что тебе ничего дурного не будет, то разве ты не уехал бы, когда и суда были снаряжены, и поручители были готовы ехать с тобой? Тогда у тебя была еще возможность к тому: ты не был еще во власти Совета. (27) Но, несомненно, ты находился не в одинаковом с ними положении: во-первых, они были афинские граждане и потому не боялись пытки; затем, они покидали свою родину и все-таки готовы были ехать с тобою, потому что видели менее вреда для государства в этом, чем в несправедливой гибели через тебя множества добрых граждан. А тебе, во-первых, угрожала опасность подвергнуться пытке, оставшись здесь; затем ты покинул бы не родину свою. (28) Таким образом, во всех отношениях для тебя было бы полезнее уехать, чем для них, если бы тебе не на что было надеяться. Но нет, ты по доброй воле погубил столько добрых афинских граждан, хоть и делаешь вид, что погубил их нехотя. Что все это, о чем я говорю, было подстроено, на то есть и свидетели, да и самое постановление Совета будет свидетельствовать против тебя.
(Свидетели. Постановление.)
(29) Так вот, когда состоялось такое постановление и советская комиссия явилась в Мунихию, Агорат добровольно встал и ушел от алтаря, хотя теперь он и говорит, что его взяли оттуда силой. (30) Приведенный в Совет, он сообщил прежде всего имена своих поручителей, затем стратегов и таксиархов, а потом и некоторых других граждан. Таково было начало всего этого скверного дела. А в том, что он сообщил эти имена, я думаю, он и сам сознается; в противном случае я уличу его на основании неоспоримых фактов. Отвечай мне.[9]
(Допрос.)
(31) Далее, они хотели, господа судьи, чтобы Агорат сообщил имена еще многих лиц: так страстно стремился Совет сделать какое-нибудь зло; да и самому ему казалось, что он сказал еще не всю правду. Поэтому он делает донос на всех их добровольно, без всякой необходимости. (32) А во время Народного собрания в театре в Мунихии некоторые усердно заботились о том, чтоб и народу был сделан донос о стратегах и таксиархах (что касается других, то было достаточно доноса, сделанного в одном Совете), так что и там ввели его в Народное собрание. Отвечай мне, Агорат; впрочем, я думаю, ты не сознаешься в том, что ты сделал, в присутствии всех афинян.
(Допрос.)
(33) Он и сам сознается; но все-таки секретарь[10] прочтет вам и постановление Народного собрания.
(Постановление.)
Что Агорат сообщил имена тех лиц как в Совете, так и в Народном собрании и таким образом является убийцей[11] их, это, я думаю, вы знаете довольно хорошо, а что он был виновником всех бедствий вашего отечества и что он ни с чьей стороны не заслуживает сожаления, это я надеюсь вам показать в общих чертах. (34) Когда они были взяты и посажены в тюрьму, тогда Лисандр вошел с флотом в ваши гавани, ваш флот был выдан спартанцам, стены срыты, учреждена коллегия Тридцати, и каких-каких ужасов не испытала ваша родина! (35) Затем, когда была учреждена коллегия Тридцати, она сейчас же назначила суд над ними в Совете, хотя уже было постановлено народом судить их "в суде гелиастов в составе двух тысяч человек".[12] Прочти постановление.
(Постановление.)
(36) Если бы их судили гелиасты, то они легко могли бы быть оправданы, потому что вы все уже знали тогда, в каком бедственном положении находится государство, хотя уже помочь отечеству ничем не могли; но нет, они отдали их на суд Совета, бывшего в правление коллегии Тридцати. Суд производился так, как и вы сами знаете. (37) Члены коллегии сидели на скамьях, где теперь сидят пританы; два стола было поставлено перед ними; камешек надо было класть не в урны, но открыто на эти столы: обвинительный на передний, а оправдательный на задний.[13] (38) Таким образом, возможно ли было кому-нибудь из них рассчитывать на оправдание? Одним словом, все являвшиеся в Совет на суд были приговариваемы к смертной казни; никто не был оправдан, за исключением Агората, которого они отпустили как благодетеля отечества. Чтобы вы знали, какое множество людей он погубил, я хочу вам прочесть их имена.
(Имена.)
(39) Затем, господа судьи, когда они были осуждены на смерть и им предстояла казнь, они созвали к себе в тюрьму родных: кто сестру, кто мать, кто жену, кто другую какую родственницу, какая у кого была, чтобы перед концом жизни проститься в последний раз со своими. (40) Дионисодор также призвал к себе в тюрьму сестру мою, бывшую за ним замужем. Узнав об этом, она пришла в траурном платье...[14] как и было естественно, когда ее муж был в таком несчастии.
(41) В присутствии сестры моей, Дионисодор распорядился своими домашними делами, как ему хотелось, говорил об Агорате, что он - виновник его смерти; при этом он завещал мне и присутствующему здесь Дионисию, своему брату, и всем своим друзьям мстить за него Агорату; (42) также и жене своей, которую он считал беременной от него, завещал, если у ней родится сын, сказать ему, что его сгубил Агорат, и велеть ему мстить за него Агорату как убийце. В доказательство истины своих слов я представлю свидетелей.
(Свидетели.)
(43) Итак, афиняне, по доносу Агората они были казнены; а сколько страшных несчастий постигло город после того, как они были уничтожены коллегией Тридцати, это, я думаю, вы довольно хорошо знаете; во всем этом виноват Агорат, сгубивший их. (44) Хоть мне и больно напоминать вам о бедствиях, постигших город, но это необходимо сделать, господа судьи, в данном случае, для того, чтобы вы знали, насколько заслуживает с вашей стороны снисхождения Агорат. Вам известно, какие достойные люди были граждане, привезенные с Саламина,[15] сколько их было и какой смертью погибли они по приговору коллегий Тридцати; вам известно, сколько граждан из Элевсина испытало ту же печальную участь; вы помните также, как и здешних граждан по личной вражде отводили в тюрьму: (45) они не причинили никакого зла государству, и тем не менее их заставляли умирать самой позорной и бесславной смертью: одни оставляли престарелых родителей, которые надеялись, что дети будут их кормить в старости, а по смерти похоронят; другие оставляли сестер, не выданных замуж; третьи - малых детей, еще очень нуждавшихся в их попечении. (46) Какое мнение, господа судьи, думаете вы, они все имеют об Агорате или какой произнесли бы они о нем приговор, если бы это было в их власти, лишившись благодаря ему того, что было им всего дороже на свете? Вы помните также, как стены были срыты, корабли выданы неприятелям, верфи разрушены, ваш Акрополь был в руках спартанцев, и вся сила Афин была сокрушена, так что ваш город ничем не отличался от самого ничтожного города. (47) Ко всему этому, вы лишились своего личного состояния и наконец все как есть были изгнаны из отечества. Такие последствия предчувствовали те славные граждане, когда они не соглашались допустить заключения мира, господа судьи. (48) Они хотели принести какую-нибудь пользу отечеству, а ты, Агорат, их сгубил, обвинив во враждебных замыслах против вашей демократии. Поэтому ты - виновник всех зол, постигших государство. Вспомните же теперь каждый и о своих личных несчастиях, и об общих бедствиях всего государства и покарайте за них их виновника.
(49) Меня, господа судьи, очень интересует вопрос, что он решится сказать перед вами в свое оправдание: ему нужно доказать, что он не делал доноса на этих людей и неповинен в их смерти; но этого он никогда не мог бы доказать.[16] (50) Прежде всего, против него свидетельствуют постановления Совета и Народного собрания, ясно гласящие: "относительно которых сделал донос Агорат"; затем, в приговоре суда, которому подвергался он в правление Тридцати, но был оправдан, ясно сказано: "потому что жалоба его была найдена соответствующей действительности". Прочти.
(Постановления. Приговор.)
(51) Итак, Агорат никоим образом не мог бы доказать, что он не делал доноса: в таком случае ему необходимо показать, что он по праву сделал этот донос, - потому что видел, что образ действий их преступен и неполезен вашей демократии. Но я думаю, что он и не стал бы этого доказывать. Надо полагать, что если бы они сделали какое-нибудь зло народу афинскому, то коллегия Тридцати не осудила бы их на смертную казнь, опасаясь, что демократия может быть уничтожена, и карая их за народ: но, думаю, коллегия поступила бы как раз наоборот.
(52) Но, может быть, он скажет, что причинил столько несчастий против воли. А по моему мнению, господа судьи, если кто вам причинит большие несчастия, - такие, выше которых ничего не может быть, хотя бы это было совершено против его воли, то это еще не причина, чтобы вам не наказывать его. Затем, помните также и то, что Агорат имел возможность спастись, пока его не привели в Совет, когда он сидел у алтаря в Мунихии: и суда были снаряжены, и поручители были готовы с ним вместе уехать. (53) А между тем, если бы ты их послушался и захотел уехать вместе с ними, то ты ни добровольно, ни против воли не сгубил бы стольких афинян. Но ты поддался убеждениям людей, склонивших тебя тогда, и надеялся получить от них большие выгоды за то лишь, чтоб назвать имена стратегов и таксиархов. За это мы не должны оказывать тебе никакой пощады, потому что и ты не оказал никакой пощады тем, кого ты сгубил. (54) При этом Гиппий с Фасоса и Ксенофонт из Кариды,[17] которые, по одинаковому с ними обвинению, были вызваны Советом, были казнены, один после пытки, именно Ксенофонт, а Гиппий - так, потому что коллегия Тридцати признала их не заслуживающими жизни: они не хотели сгубить никого из афинян. А Агорат был оправдан, потому что они считали его действия в высшей степени приятными для себя.
(55) По слухам, часть вины относительно доноса он сваливает на Менестрата. А дело с Менестратом было вот как. На Менестрата этого был сделан донос Агоратом: он был схвачен и находился в тюрьме. Был еще Гагнодор из Амфитропы, из одного дема с Менестратом, родственник Крития, одного из членов коллегии Тридцати. Во время Народного собрания в Мунихии в театре Гагнодор, желая спасти Менестрата, но вместе с тем сгубить как можно больше тех, на кого был сделан донос, представил его Народному собранию, и ему выхлопотали гарантию быть безнаказанным на основании нижеследующего постановления:
(Постановление.)
(56) Когда состоялось это постановление, Менестрат сделал донос и прибавил в прежний список имена других еще граждан. Хотя коллегия Тридцати его оправдала подобно Агорату, признав его донос соответствующим действительности, но вы много времени спустя, когда он был привлечен к суду как убийца, по справедливости приговорили его к смертной казни и отдали в руки палача; он был насмерть забит палками. (57) Но если он был казнен, то для Агората и подавно смертная казнь будет справедливым наказанием, так как он, сделав донос на Менестрата, тем самым является виновником его смерти; да и в казни тех, на кого донес Менестрат, кто более виноват, как не тот, кто его поставил в такую необходимость? (58) Да, Агорат непохож, думается мне, на Аристофана из дема Холлид, который тогда был поручителем за него и, снарядив суда в Мунихии, готов был ехать с ним. Насколько от него зависело, ты спасся бы, и в таком случае не был бы виновником смерти никого из афинян и сам не попал бы в такие опасности. (59) Но ты не посовестился сделать донос даже на своего избавителя и этим доносом сгубил и его, и остальных поручителей своих. Некоторые при том хотели подвергнуть пытке Аристофана, как человека не чисто афинского происхождения, и убедили народ сделать вот какое постановление:
(Постановление.)
(6о) После этого люди, стоявшие тогда во главе правления, обращались к Аристофану с предложением оговорить других и через это самому спастись, вместо того чтобы подвергаться опасности испытать страшные мучения после суда за присвоение гражданских прав.[18] Но он отвечал, что этого никогда не сделает: так он был честен и по отношению к арестованным, и по отношению к народу афинскому, что предпочел лучше сам погибнуть, чем своим доносом несправедливо кого-нибудь погубить. (61) Так вот он был каков, хотя ему и грозила смерть от тебя, а ты, не зная никакой вины за теми людьми, но уверенный в том, что в случае их гибели ты будешь иметь участие в учреждавшемся тогда правлении, своим доносом довел до казни многих добрых граждан афинских. (62) Я хочу показать вам, господа судьи, каких людей лишил вас Агорат. Если бы их было немного, то я стал бы говорить о каждом из них в отдельности; теперь же я скажу о них всех зараз. Одни из них были у вас по многу раз стратегами и каждый раз передавали своим преемникам государство увеличенным; другие занимали другие важные должности, были много раз триерархами[19] и никогда не подвергались от вас никакому позорному обвинению. (63) Некоторые из них спаслись и остались живы, хотя их Агорат также хотел погубить и они были осуждены на казнь, но судьба и воля божества сохранила их: они бежали из Афин и, вернувшись из Филы, теперь пользуются вашим уважением как хорошие граждане.
(64) Вот каковы эти люди, которых Агорат частью довел до смертной казни, частью заставил бежать из отечества; а кто таков сам он? Надо вам сказать, что он - раб и происходит от рабов, чтобы вы знали, какой человек вам принес такой вред. У него отец был Евмар, а этот Евмар был рабом Никокла и Антикла. Взойдите сюда, свидетели!
(Свидетели.)
(65) Трудно было бы, господа судьи, перечислить все низкие и позорные поступки, которые совершил он и его братья. Что касается его злостных доносов, то мне нет никакой надобности перечислять подробно все дела частные, уголовные, фискальные, которые вел он, делая злостные доносы: вы все и в Народном собрании, и в заседании суда признали его злостным доносчиком, и он должен был уплатить вам десять тысяч драхм,[20] так что это достаточно засвидетельствовано всеми вами. (66) Далее, несмотря на такое происхождение свое, он решился заводить незаконные связи и соблазнять свободных жен граждан и был пойман на месте преступления, а за это полагается наказание - смертная казнь.[21] Зови свидетелей, которые подтвердят, что это заявление мое верно!
(Свидетели.)
(67) Итак, господа судьи, их было четверо братьев. Старший из них попался в том, что в Сицилии изменнически подавал сигналы врагам, и за то был забит насмерть палками по приказанию Ламаха.[22] Другой увез из Афин в Коринф раба, а из Коринфа хотел увезти девушку,[23] но был пойман и окончил жизнь в тюрьме. (68) Третьего брата Фениппид здесь привел к властям, как одежного вора; вы судили его в дикастерии,[24] приговорили к смертной казни и отдали палачу, чтобы забить его палками насмерть. Истину моих слов, я думаю, он и сам признает, да и я представлю свидетелей в доказательство этого.
(Свидетели.)
(69) Не должны ли вы все осудить его? Если каждый из его братьев за одно преступление был признан заслуживающим смертной казни, то подавно вы вполне должны осудить на смерть его, виновного во многих преступлениях как перед всем государством, так и, в частности, перед каждым из вас, и притом в таких преступлениях, за каждое из которых в законах полагается наказание - смертная казнь.
(70) Он будет говорить, господа судьи, стараясь обмануть вас, что в правление Четырехсот он убил Фриниха;[25] будет утверждать, что за это народ дал ему право афинского гражданства. Это - ложь, господа судьи: ни Фриниха он не убивал, ни права афинского гражданства народ ему не давал. (71) Против Фриниха, господа судьи, составили заговор сообща Фрасибул[26] из Калидона и Аполлодор из Мегары: когда они встретились с ним во время его прогулки, Фрасибул нанес ему удар и свалил его с ног, а Аполлодор не тронул его; но в это время поднялся крик, и они бежали. Но Агорат не был ими приглашен в участники, не присутствовал при этом и ничего не знает об этом заговоре. Истину моих слов докажет вам самое постановление.
(Постановление.)
(72) Что Агорат не убил Фриниха, это видно из самого постановления: нигде в нем не сказано: "Агорат пусть будет афинским гражданином", как это сказано о Фрасибуле; а между тем, если бы он действительно убил Фриниха, то о даровании ему прав гражданства должно бы было быть сказано на той же самой колонне, где говорится о Фрасибуле. Однако при помощи взятки, данной лицу, внесшему предложение, они[27] устраивают дело так, что имена их, как благодетелей, приписываются на колонне. Истину моих слов докажет это постановление.
(Постановление.)
(73) Несмотря на это, Агорат относился к вам с таким неуважением, что, не имея права гражданства, заседал и в суде, и в Народном собрании и подавал всевозможные жалобы, подписываясь гражданином из дема Анагирунта. Затем, есть и другое важное доказательство того, что он не убил Фриниха, а за это убийство, по его словам, он и получил право афинского гражданства. Фриних этот был учредителем правления Четырехсот. После его убийства большая часть олигархов бежала. (74) Как вы думаете? Члены коллегии Тридцати и члены тогдашнего Совета, которые и сами были все из числа этих бежавших Четырехсот, выпустили бы из рук убийцу Фриниха, или отомстили бы ему за Фриниха и за изгнание, которому сами подверглись? Я, с своей стороны, думаю, что стали бы мстить.
(75) Итак, если он не убил Фриниха, а выдает себя за его убийцу, то он виноват, говорю я; а если ты оспариваешь это и говоришь, что убил Фриниха, тогда очевидно, что ты причинил еще больший вред афинской демократии и тем искупил в глазах Тридцати свою вину за убийство Фриниха: никогда тебе не уверить никого на свете, что после убийства Фриниха тебя выпустили бы члены коллегии Тридцати, если бы ты не сделал какого-нибудь большего, непоправимого вреда афинской демократии. (76) Таким образом, если он будет утверждать, что убил фриниха, помните об этом и накажите его за его поступки; если же он будет отрицать это, спросите его, за что он получил право афинского гражданства, как он утверждает. Если он не будет в состоянии указать этого, накажите его за то, что он заседал и в суде, и в Народном собрании, и за то, что делал злостные доносы на многих, подписывая свое имя так, как будто бы был афинянином.
(77) Как я слышал, он думает сказать в свою защиту то, что он уходил на Филу и вместе с другими воротился с Филы и что это - очень большой подвиг; но дело было так. Агорат явился на Филу: но найдется ли человек подлее его? Зная, что на Филе есть люди, подвергшиеся изгнанию из-за него, он, однако, не посовестился явиться к ним. (78) Как только там увидали его, его схватили и повели прямо на казнь туда, где предавали смерти и всех других разбойников, злодеев, попадавшихся им. Но Анит, тогдашний стратег, посоветовал им не делать этого, говоря, что они еще не в таком положении, чтобы мстить личным врагам, но что теперь им не следует ничего предпринимать, а если когда вернутся на родину, тогда и накажут виновных. (79) Эти слова его были причиною того, что Агорат на Филе избежал наказания; а стратега надо было слушаться, чтобы благополучно вернуться на родину. Но вот другой факт: не окажется ни одного человека, который бы обедал с ним за одним столом или жил в одной палатке; да и таксиарх не внес его в список своей филы; никто не разговаривал с ним как с проклятым.[28] Позови таксиарха.
(Свидетельство.)
(8о) Когда состоялось примирение[29] между обеими партиями и Пирейцы снарядили торжественную процессию на Акрополь, во главе которой был Эсим, то Агорат и тут выказал свою наглость вот до какой степени: он взял оружие и пошел вместе с другими и так шел в процессии с гоплитами до города. (81) Когда они были у ворот и, прежде чем войти в город, выстроились в ряды, то Эсим заметил его, подошел и, взяв у него щит, бросил его наземь и велел ему убираться оттуда. "Убийца не должен участвовать в процессии в честь Афины", - сказал он. Так Агорат был прогнан Эсимом. В доказательство истины моих слов я представлю свидетелей.
(Свидетели.)
(82) Вот как, господа судьи, гоплиты смотрели на него и на Филе, и в Пирее. Поэтому если он в защиту свою будет указывать на свой приход на Филу, то надо предложить ему вопрос: не спас ли ему жизнь Анит, когда другие хотели наказать его смертью, и не бросил ли его щит Эсим, не позволив участвовать в процессии?
(83) Итак, не принимайте ни этого довода его, ни того, что мы хотим наказать его по истечении слишком долгого времени. Я думаю, что для подобных преступлений нет срока давности; я думаю, что виновный должен доказать, что он не сделал того, в чем его обвиняют, - все равно, сейчас ли его хотят наказать или спустя много времени. (84) Таким образом, пусть Агорат докажет или то, что он не был виновником смерти этих людей, или то, что он сделал это по праву, потому что они причинили какой-нибудь вред народу афинскому. А если мы наказываем его слишком поздно, тогда как следовало наказать его уже давно, то у него остается в барышах время, которое он прожил, не имея на то права; а те люди им все-таки убиты.
(85) Как я слышал, Агорат выставляет в виде сильного аргумента еще то, что в жалобе сказано: "На месте преступления".[30] Но это, думается мне, глупейший аргумент: ведь если бы не было прибавлено слов "на месте преступления", то он подлежал бы этому обвинению; в прибавке этих слов он видит для себя какое-то смягчающее обстоятельство. Но это, кажется, то же самое, что человек признает факт убийства, но не признает, что он был пойман на месте преступления, и усиленно доказывает это, как будто если он не пойман, но все-таки совершил убийство, то за это он должен остаться цел и невредим. (86) Я с своей стороны думаю, что коллегия Одиннадцати,[31] принявшая эту жалобу, не предполагала тогда, что помогает Агорату в подыскивании доказательств, но вполне правильно поступила, заставив Дионисия, подававшего эту жалобу, прибавить слова "на месте преступления". Разве не будет явным убийцей тот, кто будет виновником казни каких-либо людей своим доносом сперва Пятистам, а потом еще раз всем афинянам?[32] (87) Ведь, надо полагать, под словами "быть пойманным на месте преступления" ты понимаешь не тот лишь случай, когда человек ударит другого дубиной или ножом, потому что если рассуждать, как ты рассуждаешь, то никто не окажется убийцей тех людей, на которых ты донес: никто их не ударил, не зарезал, а они умерли вследствие твоего доноса. Так, виновник смерти не есть ли пойманный на месте преступления? А кто другой - виновник, как не ты, сделавший донос? А в таком случае, как же не назвать пойманным на месте преступления тебя, убийцу?
(88) Как я узнал, он хочет сказать еще то, что он привлечен к суду вопреки клятвам и договорам,[33] которые мы, Пирейцы, заключили с Городскими. Таким образом, если он основывается на вышеупомянутых аргументах, то почти уже признает себя убийцей; он считает препятствием к суду над ним или клятвы, или договоры, или время, или какие-то слова "на месте преступления"; но на самое существо дела совершенно не надеется, что оно ему поможет с честью выйти из этого процесса. (89) Но вы, господа судьи, не должны дозволять ему говорить об этом; а прикажите ему говорить в своей защите на тему о том, что он не делал доноса и что те люди не убиты. Затем, клятвы и договоры, я думаю, не должны нами приниматься в соображение по отношению к нему: ведь клятвы эти даны Городской партией Пирейцам. (до) Так, если бы он был в городе, а мы - в Пирее, то договоры еще имели бы какое-нибудь значение по отношению к нему. Но и он был в Пирее, и я, и Дионисий, и все они, хотящие наказать его; таким образом, договоры не служат нам препятствием, потому что ни одной клятвы не давали Пирейцы Пирейцам и Городские Городским.
(91) Во всех отношениях, думается мне, Агорат заслуживает смерти, и даже не одной: он говорит, что народ дал ему право гражданства, и вместе с тем он, как мы видим, относился дурно к этому народу, которого он сам называет своим отцом: он предал врагам все, благодаря чему народ мог бы приобрести большее величие и силу. Так вот, кто бил своего кровного отца и не давал ему средств к жизни, а у усыновившего его отца отнял бывшее у него имущество, тот разве не заслуживает наказания смертью за это даже на основании закона о дурном обращении с родителями?[34]
(92) На вас всех, господа судьи, равно как и на каждом из нас в отдельности, лежит обязанность отомстить за тех людей. Умирая, они завещали и нам, и всем друзьям своим мстить за них Агорату как убийце, делать ему зло, какое только кто может. Таким образом, если они оказали какую услугу государству или вашей демократии, в чем нет никакого сомнения и что вы самипризнаете, то вы все необходимо должны быть их друзьями и близкими; а потому их завещание относится столько же к нам, сколько и к каждому из вас в отдельности. (93) Поэтому ни божеский, ни человеческий закон не позволяет вам отпустить Агората без наказания. А потому, афиняне, раз вы в то время, когда они умирали, не были в состоянии по тогдашним обстоятельствам прийти к ним на помощь, теперь, когда вы имеете эту возможность, отомстите их убийце. Подумайте, афиняне, не совершите поступка в высшей степени недостойного! Оправдывая Агората, вы делаете не одно это дело: нет, вы этим же самым приговором осуждаете на смерть тех людей, которых вы признаете своими друзьями, (94) потому что, отпуская без наказания виновника их смерти, вы тем самым признаете, что он был прав, предавая их казни. Для них будет величайшим несчастием, если люди, которым они, как друзьям, завещали мстить за себя, окажутся единомышленниками Тридцати, подающими голос против них. (95) Нет, нет, господа судьи, ради олимпийских богов, ни в каком случае, никоим образом не осуждайте на смерть тех людей, которые оказали вам столько услуг и за это были казнены Тридцатью и этим вот Агоратом! Итак, вспомните обо всех бедствиях, как общественных, постигших отечество, так и личных, которые испытал каждый из вас со времени кончины тех людей, и отомстите виновнику этих бедствий! Вам показано как на основании постановлений, так и на основании доносов и всех других документов, что Агорат - виновник их смерти. (96) Кроме того, ваш долг - вынести приговор, противоположный приговору коллегии Тридцати: поэтому, кого они осудили на смерть, тех оправдайте вы, а кого они не осудили на смерть, тех приговорите вы! Так вот, коллегия Тридцати осудила на смерть тех людей, которые были вашими друзьями (их вы должны оправдать); а Агората они оправдали, потому что видели, с какой охотой он старался их погубить (его вам следует осудить). (97) Так, если вы вынесете приговор, противоположный приговору коллегии Тридцати, то, во-первых, вы не окажетесь единомышленниками своих заклятых врагов, затем, вы отомстите за своих друзей, и, наконец, весь мир признает ваш приговор согласным с человеческими и божескими законами.


[1] По древнему воззрению и закону Драконта, родственники убитого (до известной степени родства) обязаны были отомстить за его смерть. В нашем случае кровная месть лежала в первую очередь на обязанности родного брата Дионисодора, во вторую очередь — на обязанности двоюродного брата, каковым и является наш оратор. О своей вражде к Агорату он говорит в этой речи несколько раз: § 41, 42, 92, 93, 94. В § 3 он напоминает судьям, что мщения требует и человеческий и божеский закон. См. примеч. 1 к речи XII.

[2] При Эгос-Потамосе в 405 г. См. введение к речи XII, отдел 39.

[3] См. примеч. 15 к речи III.

[4] ю стадий — приблизительно 1,77 километра.

[5] Дело происходило так: Ферамен был выбран в стратеги поднятием рук («хиротонией») в Народном собрании (см. примеч. 22 к речи X), но при докимасии (см. примеч. 22 к речи VI) в суде гелиастов перед вступлением в должность он не был признан достойным, т. е. был забаллотирован.

[6] Едва ли удачный способ извинения для военного человека; но оратор хочет сказать, что Клеофонт отсутствовал не по злой воле, и его нельзя считать сознательным дезертиром, в чем его обвиняли.

[7] Святилище Артемиды на возвышенности Мунихии. Человек, отдавшийся под покровительство божества, считается неприкосновенным (см. еще § 29).

[8] Агорат был раб и потому мог быть подвергнут пытке. См. примеч. 11 к речи III.

[9] См. примеч. го к речи XII.

[10] См. примеч. g к речи I. То же в § 35 и 50.

[11] См. примеч. 4 к речи X.

[12] Это, вероятно, цитата из постановления Народного собрания. Обычный состав судебной палаты гелиастов был в пятьсот человек, но для рассмотрения важных дел, как в данном случае, соединялись две, три и даже четыре палаты.

[13] При демократическом строе гелиасты выражали свой приговор посредством закрытой подачи голосов, без предварительного совещания. Каждый из них получал два камешка: один — белый, или цельный, другой — черный, или просверленный; первый служил для оправдания, второй для обвинения. Каждый судья клал тот камешек, которым хотел выразить свое мнение, в медный сосуд, другой — в деревянный; потом белые и черные камешки в медном сосуде подсчитывались, и приговор объявлялся смотря по результату. В данном случае подача голосов была открытая, и члены коллегии наблюдали, кто куда кладет камешек.

[14]  Здесь в рукописи, по-видимому, пропуск.

[15] Об этих гражданах есть упоминание в речи XII, 52.

[16] С § 49 начинается опровержение аргументов, которые может представить противная сторона, — прием, очень распространенный у греческих ораторов.

[17] Гиппий с острова Фасоса и Ксенофонт из малоазиатского города Кариды — лица неизвестные, — вероятно, метеки, — противопоставляются Агорату: они, иностранцы, не пожелали никого выдать, а он, именующий себя афинским гражданином, не выказал никакой любви к отечеству.

[18] За незаконное присвоение гражданских прав виновный подлежал продаже в рабство в пользу государства. Как лишенный прав гражданства, он мог быть подвергнут пытке.

[19] Триерарх — командир триеры (военного корабля: см. примеч. го к речи II), гражданин, на обязанности которого было и снарядить триеру на свой счет. См. примеч. 4 к речи III.

[20] За злостный (конечно, ложный) донос сикофанту полагалась смертная казнь или, как в данном случае, большой штраф, 10000 драхм — приблизительно 2500 рублей.

[21] См. речь I и введение к ней.

[22] Во время похода афинян в Сицилию в 415—413 гг. под начальством Никия, Ламаха и Алкивиада; Ламах был убит в 414 г. под Сиракузами.

[23] См. примеч. 10 к речи X.

[24] В суде присяжных, Гелиэе, под председательством Одиннадцати (см. примеч. g к речи X).

[25] Фриних — глава коллегии Четырехсот. См. введение к речи XII, отдел 11 и сл.

[26] Это не тот Фрасибул, который возглавлял Пирейцев в борьбе с Тридцатью. Калидон — город в Этолии.

[27] «Они» — т. е. люди, подобные Агорату. Здесь высказывается мысль о том, как вообще поступают в подобных случаях.

[28] Пребывание под одной кровлей и за одним столом с убийцей и даже простой разговор с ним, по древнему верованию, могли перенести осквернение с такого проклятого человека на чистого.

[29] Разумеется примирение между Пирейской и Городской партиями при посредничестве царя Павсания. См. введение к речи XII, отдел 58.

[30] Эта формула афинского права получила с течением времени более общий смысл явного, несомненного преступления.

[31] См. примеч. 9 к речи X.

[32] Мысль эта высказана в общей форме, а не специально об Агорате.

[33] См. введение к речи XII, отдел 58.

[34] По афинскому закону, человек, дурно обращавшийся с родителями (делом или словом) или после их смерти не исполнявший положенных погребальных обрядов (см. § 45), подвергался лишению гражданских прав (атимии), а иногда даже смертной казни.

XIV. Речь против Алкивиада по поводу его дезертирства

Речи XIV и XV относятся не к двум разным судебным процессам, а к одному и тому же, но только освещают дело с различных точек зрения. Обе они направлены против Алкивиада Младшего. Этот Алкивиад, сын знаменитого Алкивиада (Старшего), участвовал в походе афинян на помощь Галиарту, когда Беотия подверглась нападению со стороны спартанского полководца Лисандра в 395 г. (см. примеч. 27 к речи II). Но вместо того чтобы служить в гоплитах (в тяжеловооруженной пехоте), он предпочел служить в кавалерии, хотя не имел на это права, так как для службы в кавалерии полагалось по закону подвергнуться докимасии, т. е. испытанию, в Совете пятисот. Докимасия состояла, вероятно, в испытании пригодности самого всадника к этого рода службе и качества его лошади (которую всадник должен был приобрести на свой счет и содержать). Совет производил смотр всадникам каждый год, и только прошедшие успешно докимасию имели право служить в кавалерии; остальные граждане зачислялись в гоплиты; кто самовольно, не пройдя докимасию, вступал в ряды всадников, подвергался атимии, т. е. лишению гражданских прав. Служба в кавалерии считалась более безопасной в сравнении со службой в пехоте, потому что ее роль в сражении была второстепенной; в данном случае, когда афинскому войску предстояло сражаться со спартанцами, которые славились силою своей пехоты, а кавалерии почти не имели, было особенно соблазнительно для человека, не отличавшегося храбростью, перейти из пехоты в кавалерию. Это и сделал Алкивиад. Впрочем, опасения его были напрасны: до сражения дело не дошло; прежде, чем афиняне дошли до Галиарта, спартанцы были уже разбиты, и сам Лисандр пал в сражении. По возвращении в Афины Алкивиад попал под суд по обвинению в нарушении воинского долга.
Афинские законы различали три вида нарушения воинского долга: уклонение от воинской повинности, трусость, дезертирство.
Преступление Алкивиада можно было рассматривать с двух точек зрения: его можно было квалифицировать как дезертирство, так как он, находясь на службе, оставил свой пост, или же как уклонение от воинской повинности, так как он вообще не явился на назначенный ему пост. Речь XIV рассматривает его преступление с первой точки зрения, речь XV - со второй.
Время этого судебного процесса прямо не указано, но может быть определено на основании самой речи почти с полной точностью. Как видно из § 4, это был первый военный суд после заключения мира: тут разумеется мир, заключенный со спартанцами по окончании Пелопоннесской войны в 404 г. (см. введение к речи XII, отдел 42). Из § 5 видно, что был предпринят поход, но сражения не было; это как раз соответствует походу афинян к Галиарту в 395 г.; до этого года после 404 г. афиняне никакой войны не вели. Возраст Алкивиада также подходит к этой датировке: в 395 г. ему было около 20 лет.
Суд по таким военным делам состоял из соратников подсудимого (см. речь XIV, 5) под председательством стратегов (см. речь XV, 1).
Главным обвинителем был некий Архестратид (см. речь XIV, 3; XV, 12), который и произнес главную речь; наши обе речи - только дополнительные, синегории (см. введение к речи V); лицо, говорящее речь XV, по обычаю приводит в качестве причин своего выступления дружбу с Архестратидом и вражду к Алкивиаду (§ 12); также и оратор, произносящий речь XIV, ссылается на вражду к нему.
Алкивиад Младший изображен с нравственной стороны самыми черными красками; деятельность его отца также подвергнута суровому осуждению. Алкивиад Младший родился немного раньше 415 г., рано остался сиротой вследствие изгнания отца и смерти матери; после несчастного Сицилийского похода народ, желая на нем выместить свое негодование за измену отца, едва не предал его казни (§ 17). Оставшись сиротой, он рано стал вести развратную жизнь (§ 25, 26, 27,). Отец вызвал его из Афин к себе на Фракийское побережье, где он жил в изгнании; но там он запятнал себя еще предательством по отношению к отцу (§ 26). По-видимому, после этого он возвратился в Афины; но постановление коллегии Тридцати об изгнании его отца коснулось и его. По восстановлении демократии он, как видно, поселился в Афинах, но и на этот раз совершил преступление против военной дисциплины, за которое и подвергся суду в 395 или 394 г.; при разборе этого дела и были произнесены речи XIV и XV.
Обе эти речи, и особенно XV, некоторые критики считают не принадлежащими Лисию на основании языка и стиля.

* * *

(1) Господа судьи! Я думаю, конечно, что от людей, желающих обвинять Алкивиада, вы не требуете объяснения причины этого: с самого начала он выказал себя таким гражданином, что, если даже кто-нибудь не оскорблен им лично, тем не менее должен считать его врагом вообще за его образ действий. (2) Проступки его не малы, не заслуживают снисхождения и не подают надежды на его исправление в будущем; но они совершены таким образом и дошли до такой степени порока, что даже враги его стыдятся рассказать все, в чем он полагает свою честь. Тем не менее, господа судьи, я попытаюсь с вашей помощью отомстить ему за все его поступки на том основании, что между нами и прежде была вражда унаследованная нами от отцов, и я давно считаю его негодяем, да и теперь получил от него неприятность. (3) В общем Архестратид[1] уже достаточно сказал в своем обвинении: он указал и законы и представил свидетелей всего; а что он пропустил, это я изложу вам по пунктам.
(4) С тех пор, как мы заключили мир вы теперь в первый раз судите преступления такого рода. Поэтому естественно, что вы сами должны быть не только судьями, но и законодателями, зная, что в будущем государство будет действовать в таких случаях сообразно с тем решением, какое вы о них теперь постановите. А мне кажется, долг как хорошего гражданина, так и справедливого судьи, - понимать законы в том смысле, в каком это будет полезно для государства в будущем. (5) Некоторые ведь осмеливаются говорить, будто в данном случае нет никого виновного в дезертирстве и трусости, потому что сражения никакого не было; а закон повелевает, что, если кто оставит ряды и отступит назад по трусости, в то время как другие сражаются, такого должны судить его соратники. Однако повеление закона касается не только таких людей, но и всех тех, кто не явится на службу в пехоте. Прочти закон.
(Закон.)
(6) Как вы слышали, господа судьи, закон касается обеих категорий граждан, - как тех, которые во время сражения отступят назад, так и тех, которые не явятся на службу в пехоте. Посмотрите же, кто те, которые должны явиться. Не те ли, которые имеют надлежащий возраст?[2] Не те ли, кого стратеги занесут в список? (7) Я думаю, господа судьи, что он - единственный из всех граждан, виновный пред всем законом: за уклонение от воинской повинности его справедливо было бы осудить потому, что, занесенный в список гоплитов, он не пошел с вами в поход; за дезертирство - потому, что в пехотном лагере он не отдал себя в распоряжение стратегов, чтобы они поставили его в строй с другими; наконец, в трусости - потому, что, обязанный делить опасности с гоплитами, он предпочел находиться в кавалерии (8) А между тем, по слухам, он хочет в свое оправдание указать на то, что так как он был в кавалерии, то не совершил никакого преступления перед государством. А я думаю, вы были бы вправе негодовать на него по той причине, что, несмотря на повеление закона о лишении гражданских прав того, кто служит в кавалерии, не подвергшись испытанию, он осмелился служить в кавалерии без испытания. Прочти закон.
(Закон.)
(9) Итак, Алкивиад дошел до такого нравственного падения, так презирал вас, боялся врагов, стремился быть в кавалерии, так мало уважал законы, что о теперешних опасностях совершенно не думал, а предпочел лишиться гражданских прав и подвергнуться всем положенным наказаниям, вместо того чтобы оставаться среди граждан и стать гоплитом, (10) Другие, никогда не бывшие гоплитами, а служившие и прежде в кавалерии и нанесшие много вреда неприятелям, не решились сесть на коня, боясь вас и закона: они руководились при этом не ожиданием гибели государства, а надеждой на то, что оно останется целым и великим и покарает преступников. Но Алкивиад осмелился сесть на коня, хотя он не был другом народа, не был прежде на службе в кавалерии, незнаком и теперь с нею, не был признан вами пригодным к ней: он сделал это в надежде, что государство не будет иметь возможности наказать преступников. (11) Надо обратить внимание на то, что если каждому позволить делать, что ему угодно, то будет совершенно бесполезно издавать законы, собираться вам, избирать стратегов. Удивляюсь, господа судьи, как можно считать справедливым осуждать кого-нибудь за трусость, если он, при приближении неприятеля, из первой шеренги перейдет во вторую, и в то же время оказывать снисхождение человеку, который, будучи поставлен в рядах гоплитов, очутится среди всадников. (12) Кроме того, господа судьи, я думаю, вы, судя, имеете в виду не только виновных, но ставите себе задачей также образумить всех вообще нарушителей общественного порядка. Так, если вы будете наказывать людей неизвестных, то никто другой не исправится, потому что никто не будет знать вашего приговора; а если будете карать преступников самых видных, то все услышат, и это послужит для граждан поучительным примером к исправлению. (13) Так вот, если вы Алкивиаду вынесете обвинительный приговор, то об этом не только все в городе узнают, но и союзники получат сведения, и враги услышат, и будут гораздо больше уважать наш город, видя, что такие преступления наиболее возбуждают в вас негодование и что люди, нарушающие дисциплину на войне, не получают никакого снисхождения.
(14) Имейте в виду, господа судьи, что одни из солдат были истощены, другие не имели необходимого; с удовольствием одни остались бы в городах для лечения, другие вернулись бы на родину и занялись бы хозяйством; некоторые стали бы служить в легковооруженных отрядах, другие - нести опасности в рядах кавалерии; (15) однако вы не осмелились оставить свои ряды и избрать дело, вам самим приятное, а гораздо более боялись законов государства, чем опасностей борьбы с неприятелем. Помните же об этом теперь, подавая свой голос, и покажите ясно всем, что афиняне, не хотящие сражаться с врагами, понесут от вас тяжкую кару.
(16) Я думаю, господа судьи, что о законе и о самом факте им[3] нечего будет сказать; но они явятся к вам, будут просить и молить вас не присуждать Алкивиадова сына к такому наказанию, как будто Алкивиад принес много пользы, а не много вреда: если бы вы казнили его в том возрасте, когда впервые обнаружилась его виновность по отношению к вам, то государство не постигло бы столько несчастий. (17) Мне кажется странным, господа судьи, вот что: как вы, осудивши самого Алкивиада на смерть,[4] оправдаете его сына ради него, когда он не хотел сражаться в ваших рядах, а отец его счел для себя возможным участвовать в походах неприятелей? Когда он был еще ребенком и нельзя еще было определить, каким он будет, он за преступления отца едва не был отдан в руки коллегии Одиннадцати;[5] а теперь, когда, кроме деяний отца, вы знаете и его подлые поступки, неужели вы найдете возможным пожалеть его ради отца? (18) Возмутительное дело, господа судьи: они - такие баловни счастья, что, даже уличенные в преступлении, получают оправдание благодаря своим предкам; а если бы с нами случилось несчастие по вине таких господ, не подчиняющихся дисциплине, то нас ничто не могло бы выручить из плена от неприятелей, даже подвиги наших предков. (19) А между тем эти подвиги велики и многочисленны; они совершены в защиту всех эллинов и вовсе не похожи на то, что эти господа сделали отечеству, господа судьи. Но, если ходатаи за них считаются достойными людьми за старание спасти друзей, то, очевидно, и вас будут считать прекрасными людьми за желание отомстить врагам. (20) Я полагаю, господа судьи, что если какие родственники станут просить за Алкивиада, то вы должны выразить им свое негодование по поводу того, что они не попытались просить его исполнять повеления государства или что они не могли ничего добиться своими просьбами, а вас стараются уговорить не наказывать виновных.
(21) А если какие должностные лица[6] будут помогать ему, выставляя напоказ свое влияние и полагая свою гордость в том, что могут спасать и заведомых преступников, то вам надо возразить, во-первых, то, что если бы все стали похожи на Алкивиада, то незачем было бы им оставаться стратегами (потому что некем было бы командовать); а во-вторых, что их долг скорее обвинять оставивших строй, чем защищать таких лиц. И в самом деле, можно ли надеяться, что остальные захотят исполнять приказы стратегов, когда они сами будут стараться спасти нарушителей дисциплины? (22) Поэтому я полагаю, что если говорящие и просящие за Алкивиада докажут, что он участвовал в походе в рядах гоплитов или что он находился в кавалерии, выдержав испытание, то надо оправдать его; а если они, без всяких законных оснований, будут просить сделать это для них, то надо помнить, что они учат вас давать лживую клятву[7] и не повиноваться законам и что, с таким рвением помогая виновным, они дадут повод многим стремиться поступать так же.
(23) Всего более удивило бы меня, господа судьи, если бы кто-нибудь из вас признал справедливым оправдать Алкивиада по заслугам его заступников и не осудить за его собственные пороки. Вы должны выслушать мой рассказ об его пороках, чтобы знать, что вы не можете оправдать его по соображениям справедливости, - основываясь на том, что хотя он в данном случае и виноват, но в общем он хороший гражданин: все и остальные поступки его дают вам право осудить его на смерть. (24) Надо вам знать об этом: коль скоро вы внимаете рассказам защитников об их собственных заслугах и добрых деяниях их предков, то вы должны выслушать и обвинителей, если они доказывают, что подсудимые во многом виноваты перед вами и что предки их сделали много вреда.
(25) Алкивиад еще в детстве пьянствовал у Архедема Гнойноглазого,[8] который немало наворовал у вас и, на виду у многих, лежал под одним с ним покрывалом; а бывши подростком, бражничал днем[9] с гетерой, подражая своим предкам и думая, что в зрелом возрасте он не может стать знаменитостью, если в молодости не будет иметь репутацию отъявленного негодяя.
(26) Когда он открыто стал предаваться разгулу, Алкивиад[10] вызвал его к себе. Какого же мнения вы должны быть о нем, когда его поведение показалось зазорным даже тому, кто учил других таким вещам? Составивши заговор с Феотимом[11] против отца, он выдал Орны.[12] Феотим, получив в свои руки это место, сперва жил с ним в преступной связи, хотя он был уже взрослым, а наконец посадил его в тюрьму и стал требовать выкупа.
(27) Но отец так сильно его ненавидел, что говорил, что даже если он умрет, то не перенесет к себе его кости. По смерти отца в него влюбился Архебиад и выкупил его. Немного времени спустя он проиграл в кости все, что у него было, и, избрав себе опорным пунктом Белый берег,[13] топил в море своих друзей.[14] (28) Долго было бы рассказывать, господа судьи, о его преступлениях против сограждан, гостеприимцев, близких к нему людей и всех прочих. Гиппоник,[15] пригласив много свидетелей, дал разводную своей жене, указывая на то, что Алкивиад ходит в его дом не как брат ее, а как муж ее. (29) И, хотя он совершил такие преступления, наделал разных гадостей много и больших, он, однако, не думает ни о прошедшем, ни о будущем; человек, который должен бы быть примером благонравия для сограждан, чтобы загладить своею жизнью преступления отца, напротив, старается позорить других, как будто может хоть маленькую долю позора, тяготеющего на нем, передать другим. (30) И это делает он, сын Алкивиада, который посоветовал спартанцам укрепить Декелею,[16] поехал на острова,[17] чтобы произвести восстание, учил вредить Афинам, чаще участвовал в походах с врагами против отечества, чем с согражданами против врагов! За это и вы, и потомки ваши должны наказывать того из них, кто попадется в ваши руки.[18] (31) Однако он очень привык указывать на такую несообразность: отец его, по возвращении в отечество, получил дары[19] от народа, а он вследствие его изгнания несправедливо подвергается нареканиям. А мне кажется вот что странным: у него вы отняли эти дары, как данные не по заслугам, а этого[20] хотите оправдать, как происходящего от отца, оказавшего услуги государству. (32) Кроме того, господа судьи, следует осудить его, между прочим, и за то, что он в оправдание своих пороков ссылается на ваши подвиги как на образцы. Именно: он смеет говорить, будто Алкивиад ничего дурного не сделал, пойдя войной против отечества, (33) потому что и вы во время изгнания заняли Филу,[21] рубили деревья, штурмовали стены и таким образом действий не позор оставили детям, а приобрели уважение у всего мира. Как будто одинаковую ценность имеют люди, изгнанные и потом в союзе с врагами пошедшие войной на свою страну, и люди, вернувшиеся на родину, когда спартанцы занимали наш город! (34) Кроме того, я думаю, всем ясно, что первые старались вернуться, чтобы сдать спартанцам гегемонию на море, а самим властвовать над вами, а ваша народная партия по возвращении изгнала врагов, а граждан, даже тех, которые хотели оставаться в рабстве, освободила; таким образом, поступки, о которых он говорит, у обеих партий не совсем-то одинаковы! (35) Но, несмотря на столько больших несчастий,[22] постигших его, он все-таки гордится подлостью отца: по его словам, отец имел такую большую силу, что был виновником всех бедствий отечества. Однако, кто знает свое отечество так мало, что, при желании сделать подлость, не мог бы указать неприятелям, какие места надо занять, открыть, какие крепости плохо охраняются, сообщить, какие слабые стороны в государстве, сделать донос о союзниках, стремящихся к отпадению? (36) Ведь, конечно, нельзя приписывать его силе то, что во время своего изгнания он мог вредить отечеству, потому что, когда он, обманув вас, вернулся на родину и получил под свою команду большой флот, то не мог ни врагов изгнать из страны, ни хиосцев возмущенных им, сделать опять друзьями, ни вообще принести вам какую-либо пользу.
(37) Таким образом, нетрудно понять, что Алкивиад силой нисколько не отличался от других, а по своей подлости был первым среди сограждан. О слабых сторонах ваших, какие он знал, он донес спартанцам; а когда ему пришлось быть стратегом, он не мог им сделать никакого вреда; напротив, давши обещание, что по его ходатайству царь[23] даст денег, он украл с лишком двести талантов[24] из государственных сумм. (38) По его собственному сознанию, он был так много виноват перед вами, что, хотя обладал даром слова, имел друзей, владел состоянием, он все-таки не осмелился ни разу явиться для сдачи отчета. Нет, он сам осудил себя на изгнание и предпочитал стать гражданином Фракии и какого угодно города вместо того, чтобы быть гражданином своего отечества. Наконец, господа судьи, в довершение своей прежней подлости, он не посовестился вместе с Адимантом[25] сдать флот Лисандру. (39) Поэтому, если кто из вас жалеет погибших в морском сражении, или испытывает чувство позора из-за сограждан, попавших в рабство к неприятелю, или возмущается срытием стен, или ненавидит спартанцев, или негодует на коллегию Тридцати, - виновником всего этого он должен считать его отца, он должен вспомнить, что его прадеда Алкивиада и деда отца его по матери Мегакла ваши предки обоих дважды изгоняли посредством остракизма, а отца его старшие из вас приговорили к смертной казни. (40) Ввиду этого теперь вы должны признать его наследственным врагом отечества и осудить, не ставя ни жалости, ни снисхождения, ни угодливости выше установленных законов и данных вами клятв.
(41) Подумайте, господа судьи, за что можно пощадить таких людей. Не за то ли, что хотя и случилось с ними несчастие по отношению к отечеству,[26] но в общем они - граждане благонамеренные и вели жизнь нравственную? Но разве большая часть их не отдавала своего тела на позорный разврат, разве некоторые из них не были в преступной связи с сестрами, у других разве не было детей от дочерей, (42) иные не совершали ли кощунственно мистерии,[27] разбивали гермы, выказывали нечестие по отношению ко всем богам, были виновны пред всем государством, нарушали справедливость и закон, как в своих гражданских отношениях ко всем прочим, так и во взаимных отношениях друг к другу, не воздерживались ни от какого дерзкого поступка, не оставляли не испробованным ни одного зазорного дела. Нет, и над ними все было проделано, и они проделали все, что над ними было проделано. Их нравственный облик таков, что хорошего они стыдятся, а дурным гордятся. (43) Затем, господа судьи, вы оправдываете некоторых на том основании, что, хотя и признавали их виновными, но рассчитывали, что в будущем они окажутся вам полезны. Так есть ли какая надежда на то, что государство получит от него какую-нибудь пользу? Что он - человек ни на что не годный, вы узнаете, когда он будет защищаться; а что он - человек нравственно испорченный, вы уже видели по всему его образу действий. (44) Но даже по изгнании из отечества он не может сделать вам никакого вреда, потому что он труслив, беден, не способен ни на какое дело, живет во вражде с близкими ему людьми, и все его ненавидят. (45) Таким образом, даже и по этой причине нечего опасаться его, а скорее надо показать на нем пример всем вообще и особенно его друзьям, которые не хотят исполнять своих обязанностей, имеют такие же стремления и, не умея распоряжаться своими собственными делами, произносят речи о ваших.
(46) Я составил свое обвинение, насколько мог лучше. Знаю, что все слушатели удивляются, как это я мог так аккуратно указать его преступления, а он посмеивается надо мною, потому что я не упомянул и сотой доли совершенного им в действительности зла. (47) Поэтому сложите вместе и упомянутое мной, и пропущенное и тем более осудите его. Примите в соображение, что он виновен в инкриминируемом ему преступлении и что большое счастье для государства избавиться от подобных граждан. Прочти им законы, клятвы и мою жалобу; помня об этом, они вынесут справедливый приговор.
(Законы. Клятвы. Жалоба.)


[1] См. введение.

[2] См. примеч. 2 к речи IX.

[3] Алкивиаду и лицам, ходатайствующим за него, которые упоминаются в § 19 и 23. При разборе дела обе стороны в своих речах прибегали ко всем средствам, способным склонить судей в их пользу: подсудимые обращались к судьям с трогательными просьбами, приводили стариков родителей (см. речь XX, 34, 35, 36), жен и детей, которые старались на них подействовать мольбами и рыданиями. Обеими сторонами приглашались также уважаемые лица, чтобы они «замолвили слово» за ответчика или истца; в нашей речи сами председатели суда, стратеги, защищали подсудимого (§ 21). В речи XXVII, 12 оратор говорит: «члены их дема и друзья поступят так, как они привыкли и прежде поступать: со слезами будут молить вас о помиловании их». В речи XXX, 3 1: «Некоторые его друзья и государственные деятели собираются просить за него».

[4] Заочное осуждение Алкивиада на смерть в 415 г. за его (действительное или мнимое) участие в изуродовании гермов.

[5] См. введение к этой речи и примеч. 9 к речи X.

[6] Стратеги, упомянутые ниже в этом же параграфе. См. примеч. 3.

[7] См. примеч. 26 к речи X.

[8] См. введение к речи XII, отделы 29 и 35.

[9] Ночные кутежи и хождение по улицам подвыпивших компаний в Афинах были делом обычным; здесь подсудимому ставится в упрек, что он делал это днем.

[10] Отец подсудимого, Алкивиад Старший.

[11] Феотим и Архебиад — лица неизвестные.

[12] Алкивиад-отец еще раньше своего удаления из отечества (см. введение к речи XII, отдел 26) на всякий случай приготовил себе на берегу Херсонеса Фракийского несколько укрепленных замков, одним из которых были Орны. Молодой Алкивиад, вызванный туда отцом, выдал Орны кому-то (в тексте не сказано кому), — надо думать, именно Феотиму.

[13] Белый берег — местность на берегу Пропонтиды (Мраморного моря).

[14] Т. е. занимался морским разбоем. Под «друзьями» разумеются не личные друзья его, а вообще соотечественники, именно — афинские купцы, возившие товары морским путем из Черного моря в Афины.

[15] Гиппоник — племянник Гиппареты, жены Алкивиада Старшего, женатый на их дочери, т. е. на своей двоюродной сестре.

[16] Декелея. — город в 120 стадиях (21 км) к северо-востоку от Афин. В 413 г. спартанцы по совету Алкивиада, вместо того чтобы вторгнуться в Аттику на короткое время, как это они делали в первые годы Пелопоннесской войны, заняли Декелею, укрепили ее и поставили там гарнизон. Она служила спартанцам удобным пунктом, откуда они делали постоянные набеги и блокировали страну. См. введение к речи XII, отдел 5.

[17] Острова Эгейского моря, которые Алкивиад отвлек от союза с Афинами; первым из них был Хиос (см. ниже, § 36).

[18] Смысл такой: не только теперь живущие родственники Алкивиада, но даже их потомки должны подвергаться мщению за его преступления.

[19] В виде возмещения за конфискованное в 415 г. имущество Алкивиад, по возвращении в Афины в июне 408 г. (см. введение к речи XII, отдел 26), получил от народа участок земли, золотые венки и другие подарки.

[20] «У него» — у Алкивиада Старшего, когда он осенью 407 г., после сражения при Нотии, вторично.и навсегда удалился в изгнание (см. введение к речи XII, отдел 26); «этого», т. е. Алкивиада Младшего.

[21] См. введение к речи XII, отдел 53.

[22] Под «несчастиями» разумеется невыгодное положение подсудимого в этом процессе ввиду дурной репутации его отца.

[23] Царь персидский.

[24] Приблизительно 291200 рублей.

[25] См. введение к речи XII, отдел 39, подстрочное примечание.

[26] «Несчастие» — наказание за политические преступления, особенно атимия — лишение гражданских прав.

[27] См. введение к речи VI.

XV. Речь против Алкивиада по поводу уклонения его от военной службы

*[1]
(1) Господа судьи! Я и от вас требую вынести справедливый приговор, и стратегов прошу, ввиду того, что они в других функциях своей должности оказали много услуг отечеству, также и в процессах об уклонении от военной службы относиться беспристрастно как к обвинителю, так и к обвиняемому, не помогать тому, кому они хотят помочь, и не стараться изо всех сил склонить вас к несправедливому решению. (2) Помните, как страшно вы были бы возмущены, если бы, при вашей докимасии,[2] фесмофеты[3] явились сюда и просили бы осудить вас; вы считали бы недопустимым, что лица, руководящие процессом и распоряжающиеся голосованием, просят одних не осудить, других осудить. (3) Может ли завестись в государстве обычай более позорный или дело более возмутительное, чем то, если архонт[4] осмелится при процессах о дочерях-наследницах просить и умолять судей решить дело в желательном для него смысле, а полемарх[5] и коллегия Одиннадцати[6] станут просить при процессах, ими руководимых? (4) Поэтому вы должны и о себе самих держаться того же мнения, имея в виду, что не будет никакой разницы, будете ли вы помогать одной стороне в делах об уклонении от военной службы или кто-нибудь из вышеупомянутых лиц будет просить, распоряжаясь сам голосованием. (5) Посмотрите, господа судьи, не будет ли достаточно доказан факт, что во время похода никто из командиров не был еще на стороне Алкивиада.[7] Если они правду говорят, то они должны бы были вызвать к себе Памфила[8] и указать ему, что, отняв лошадь, он лишил государство всадника, наложить дисциплинарное взыскание на филарха[9] за то, что, изгоняя Алкивиада из филы, он аннулировал их распоряжение, и приказать таксиарху[10] вычеркнуть его из списка гоплитов. (6) Однако они ничего такого не сделали, но во время похода смотрели сквозь пальцы на то, что он, презираемый всеми, служит в рядах конных стрелков;[11] а когда вам надо наказать виновных, они, в угоду ему, дают показание, что он ими назначен в кавалерию. Но вот в чем несообразность, господа судьи: сами стратеги, выбранные народом, не решились бы принять команду над нами, пока не подверглись бы испытанию по законам; а Алкивиад решился принять место, назначенное ими вопреки законам. (7) Несообразным мне кажется еще вот что, господа судьи: всадников, прошедших испытание, стратеги не имеют права зачислять в гоплиты, кого хотят сами; а гоплитов, не проходивших испытания, они будут иметь право перемещать в кавалерию, кого захотят. (8) Таким образом, господа судьи, если стратеги имели такое право и никому другому не позволили быть в кавалерии, хотя многие того хотели, то с вашей стороны было бы несправедливо исполнить их желание;[12] а если они признают, что не имели права и все-таки назначили его, то вам надо помнить, что вы дали клятву решать дела по справедливости, а не подавать голос, за что они прикажут; а потому вы не должны каких бы то ни было ходатаев ставить выше самих себя и своей присяги. (9) Затем, господа судьи, если кому кажется наказание слишком большим и закон слишком строгим, вы должны помнить, что вы пришли сюда не законодательствовать о них, а решать дела по существующим законам, и не жалеть виновных, а скорее изливать на них гнев и помогать всему государству, прекрасно зная, что, наказав немногих за прежние проступки, вы заставите многих в большей степени соблюдать дисциплину в будущих сражениях, (10) Подобно тому, как он, забыв отечество, думал лишь о собственном спасении, подобно этому и вы, господа судьи, должны, забыв о нем, вынести приговор, наиболее полезный для отечества, тем более что вы дали присягу и вам предстоит решать дело об Алкивиаде, который, если ему удастся обмануть вас, уйдет отсюда, глумясь над отечеством; ведь, конечно, он ничем не отблагодарит вас за благодеяние, полученное им от вашего скрытого голосования, когда он делает зло друзьям, открыто делавшим ему добро. (11) Итак, господа судьи, к их просьбам относитесь не с таким вниманием, как к законам, и решите дело по справедливости. Доказано, что он был занесен в список гоплитов и оставил место в строю, что вопреки запрещению законов, не пройдя испытания, сделался кавалеристом и что, будучи частным человеком, присвоил себе право в таком деле, в котором законы ясно не дают ни стратегу, ни гиппарху,[13] ни кому-либо другому полномочий больших, чем они имеют сами. (12) Ввиду этого, я, помогая своему другу Архестратиду и мстя своему врагу Алкивиаду, прошу вас решить дело по справедливости; а вы при голосовании Должны иметь такое настроение, в каком вы были, когда ожидали решительного боя с неприятелем.


[1]  См. введение к речи XIV.

[2] См. примеч. 22 к речи VI.

[3] Фесмофетами назывались 6 архонтов (см. примеч. 5 к речи VI), под председательством которых слушались дела в Гелиэе, в том числе производилась докимасия стратегов.

[4] По афинским законам только сыновья имели право наследования. Если не было сыновей, то имущество отца наследовали дочери, которые в этом случае назывались «дочерями-наследницами» и находились в ведении первого архонта (см. примеч. 5 к речи VI). Чтобы родовое имущество не перешло в чужие руки, дочь-наследница обязана была выйти замуж за ближайшего родственника; при равных степенях родства из числа претендентов на ее руку отдавалось предпочтение старшему. Дела о правах претендентов разбирались под председательством первого архонта.

[5] См. примеч. 5 к речи VI.

[6] См. примеч. 9 к речи X.

[7] Общий смысл этого места такой: Алкивиад ссылается на то, что во время похода он получил от командиров приказание перейти из пехоты в кавалерию. Но достаточно ли доказан этот факт? Был ли такой приказ дан ими действительно во время похода, или они только теперь, на суде, лживо утверждают, будто перевели Алкивиада в кавалерию? Если бы это была правда, то во время похода они должны были произвести такие-то действия; они этого не сделали; следовательно, они лгут.

[8] Вероятно, гиппарх, т. е. один из двух высших командиров всей кавалерии; поэтому стратеги не могли подвергнуть его наказанию, как только что упомянутого филарха, командира низшего ранга.

[9] Афинская кавалерия делилась на го отрядов, называвшихся «филами», гак как каждая фила населения Аттики выставляла один такой отряд. Начальником каждой филы был «филарх».

[10] См. примеч. 15 к речи III.

[11] Кроме правильной, тяжело вооруженной кавалерии, которая состояла из более знатных и богатых граждан, у афинян было еще двести конных стрелков, набиравшихся из числа государственных рабов, преимущественно скифов и фракийцев. Поэтому служба в этом отряде считалась для афинского гражданина неприличной. Алкивиад выказал мало самолюбия, согласившись на нее.

[12] Общий смысл такой: если стратеги имели право переводить граждан из пехоты в кавалерию (где было менее опасности) и тем не менее никому не дозволяли этого, кроме Алкивиада, то, очевидно, они оказали ему эту протекцию по каким-то личным или партийным соображениям, и потому судьи не должны оправдывать Алкивиада в угоду им; если же стратеги не имели права переводить граждан в кавалерию, то они сами совершили преступление, и судьи не должны оправдывать Алкивиада на основании преступления его начальников, а должны судить, руководясь своей присягой (см. примеч. 26 к речи X).

[13] См. выше, примеч. 7.

XVI. Речь в защиту Мантифея

Речь эту произносит некто Мантифей, человек неизвестный нам из других источников, в свою защиту при "докимасии" в Совете пятисот.
По афинским законам, должностные лица назначались или по выбору в Народном собрании, или по жребию. По выбору замещались лишь немногие должности, требовавшие политической или военной опытности или каких-либо специальных познаний, например, военные начальники, финансовые чиновники; остальные должности замещались по жребию. Но и в том, и в другом случае кандидат на какую-либо должность подвергался до вступления в нее "докимасии", т. е. испытанию (см. примеч. 22 к речи VI), при котором обращалось внимание не на способности кандидата, знание им законов и обязанностей службы, а на поведение, гражданские права и соответствие некоторым формальным условиям, требовавшимся для данной должности. При обсуждении поведения каждого кандидата рассматривались вопросы: чтит ли он родителей и отеческие святыни, исполнял ли военную службу и все финансовые обязанности. Испытание производилось для членов Совета перед Советом предыдущего года, для архонтов - перед Советом и Гелиэей, для всех остальных должностных лиц - перед Гелиэей. Всякий гражданин мог высказывать при этом обвинения; если такое обвинение было кем-либо представлено, то обеим сторонам предоставлялось слово. Все вообще кандидаты должны были быть не моложе 30 лет.
В нашей речи не сказано, на какую должность предназначается (по выбору ли, или по жребию) Мантифей. Но, судя по тому, что речь эта произнесена в Совете пятисот, и по тому, что в § 8 он указывает, что многие, повинные в инкриминируемом ему факте, состоят членами Совета, можно думать, что и он должен подвергнуться докимасии на должность члена Совета (докимасия на другие должности, как мы сказали, производилась в Гелиэе).
Поэтому, надо полагать, дело происходило так. Мантифею выпал жребий быть членом Совета следующего года; но когда он явился на испытание перед Советом текущего года, то кто-то выразил протест против утверждения его в этой должности, указав на то, что в правление коллегии Тридцати он служил в кавалерии. Это обвинение в то время было очень злостным, как видно из речи XXVI, то: "Если бы он подвергался теперь испытанию на должность члена Совета и его имя было бы внесено в списки служивших в кавалерии в правление Тридцати, то вы и без обвинителя признали бы его недостойным". Такая ненависть к служившим в кавалерии при Тридцати имела полное основание: в кавалерии служили только люди состоятельные, которые поэтому были настроены олигархически; они были преданными исполнителями воли Тридцати. Как велико было озлобление демократии против них, видно из следующего факта. В 399 г. спартанский полководец Фиброн просил у афинян дать ему 300 всадников; афиняне послали ему именно тех, которые состояли на службе в правление Тридцати, полагая, что для демократии выгодно, если они погибнут на чужбине.
Вследствие такой ненависти к всадникам, служившим при Тридцати, было решено после восстановления демократии, что они должны вернуть полученные ими от государства амуниционные деньги (см. § б нашей речи). В обычное время эти деньги не возвращались; это была чрезвычайная мера, имевшая целью наказание всадников. Споры, возникавшие по поводу взыскания этих денег, решались судом гелиастов под председательством "синдиков" (см. § 7 нашей речи). Это была комиссия, назначенная для рассмотрения и обсуждения претензий, которые предъявлялись частными лицами к государственной казне по поводу отнятого у них имущества, или наоборот - претензий государственной казны к частным лицам по поводу находящегося у них государственного имущества. Комиссия эта, по-видимому, была временная: существование ее мы можем проследить лишь в период 398-387 гг. Кроме нашей речи она упоминается еще в речах XVII, то, XVIII, 26 и XIX, 32.
Обвинитель в своей жалобе ссылался на документ, именно на то, что имя Мантифея находилось в списках всадников, служивших при Тридцати. Мантифей опровергает это доказательство тем, что эти документы, написанные на покрытых гипсом досках и, вероятно, выставлявшиеся в публичном месте (см. § 7), были фальсифицированы. С своей стороны он ссылается на документ, заслуживающий полного доверия, именно на списки всадников, составленные филархами (см. примеч. 8 к речи XV) и переданные синдикам, где значились лица, с которых взыскивались амуниционные деньги.
Наша речь считается одним из лучших образцов этопеи Лисия: характер Мантифея обрисован очень яркими чертами. Мы видим перед собою молодого аристократа (вероятно, немного старше 30 лет), храброго, честолюбивого, стремящегося быть государственным деятелем. Свой образ жизни, манеры, костюм, даже внешний вид (§ 18, 19) он изображает соответственно своему положению; по его словам, он очень воздержан, удаляется от кутежей, которым предаются его сверстники. На суде он держит себя с чувством собственного достоинства, говорит в свою защиту с уверенностью, давая судьям изображение своей безупречной жизни. Речь его кажется нам несколько заносчивой; но она была естественной для молодого аристократа того времени.
Дата этой речи может быть определена приблизительно. С одной стороны, упоминаются в § 15 события, незадолго предшествовавшие сражению при Коронее в 394 г. (см. примеч. 27 к речи II); с другой стороны, упомянутый в § 15 Фрасибул еще жив, судя по несколько насмешливому тону оратора, который был бы неуместен по отношению к умершему; а так как Фрасибул был убит в первой половине 389 г. (см. введение к речи XXVIII), то наша речь должна была быть произнесена между 394 и 389 гг.

* * *

(1) Члены Совета! Если бы я не знал, что обвинители мои готовы мне всякими способами вредить, я был бы им глубоко благодарен за это обвинение: человеку, про которого распускаются несправедливо злые толки, я думаю, оказывает величайшую услугу тот, кто заставляет его дать отчет во всей прожитой им жизни. (2) Я чувствую полную уверенность в себе и надеюсь поэтому, что даже человек, враждебно ко мне настроенный, переменит свои мысли, выслушав мой рассказ о моей прежней деятельности, и на будущее время будет иметь обо мне гораздо лучшее мнение. (3) Однако, члены Совета, если я докажу вам только то, что я сторонник существующего государственного строя и что я вынужден необходимостью делить с вами одни и те же опасности, я прошу вас не ставить еще мне этого в особенную заслугу; но если не будет никакого сомнения в том, что мой образ жизни и во всех других отношениях заслуживает полной похвалы и совершенно противоположен составившемуся обо мне мнению и россказням моих врагов, тогда я прошу вас меня одобрить при этом испытании а их считать людьми недобросовестными. Прежде всего я докажу, что я не служил в кавалерии при господстве Тридцати[1] и не принимал участия в государственном управлении того времени.
(4) Еще до несчастия в Геллеспонте[2] отец отправил нас на житье к Сатиру в Понт,[3] так что нас не было в Афинах ни при разрушении стен, ни при перемене правления;[4] мы вернулись только за пять дней до прихода народной партии из Филы в Пирей.[5] (5) Трудно предположить, чтобы, возвратившись в такую критическую минуту, мы могли чувствовать желание принимать участие в чужих опасностях; да и те[6] несомненно не были склонны давать участие в правлении людям, жившим вне отечества и не запятнавшим себя никаким преступлением; напротив, скорее они отнимали почетные места[7] даже у тех, кто помогал им ниспровергнуть демократию. (6) Далее, на основании списка на досках делать заключение о служивших в кавалерии было бы слишком наивно: в этом списке нет многих, которые, по их признанию, служили в кавалерии, и, наоборот, вписаны некоторые, жившие вне отечества. Но вот главное доказательство: по возвращении в Афины вы постановили, чтобы филархи[8] представили списки служивших в кавалерии, на предмет взыскания с них амуниционных денег (7) Так что касается меня, то никто не может доказать, что я был занесен филархами в список, или что я был передан на суд синдикам или что я уплатил амуниционные деньги. А между тем для всякого понятно, что если филархи не указывали получивших деньги, то они сами необходимо должны были за это платиться своими деньгами. Таким образом, с гораздо большим правом вы можете верить тем спискам, чем этим: в этих списках всякий легко мог стереть свое имя, а в те списки служившие в кавалерии обязательно должны были быть занесены филархами. (8) Кроме того, члены Совета, если бы я действительно был тогда в кавалерии, я не стал бы от этого теперь отказываться, как будто от какого-то ужасного преступления, но указал бы на то, что никто из граждан не пострадал от меня, и просил бы признать меня достойным.[9] Я вижу, что и вы разделяете это мнение и что многие из бывших тогда в кавалерии заседают теперь в Совете, а многие из числа их выбраны в стратеги и гиппархи.[10] Поэтому будьте уверены, что произнести настоящую речь в свою защиту меня побудила исключительно наглость моих противников, не посовестившихся открыто лгать на меня. Поди сюда, свидетель, дай свое показание!
(Свидетельство.)
(9) Что касается самого обвинения, не думаю, чтобы была надобность продолжать говорить о нем; но, по моему мнению, члены Совета, при испытаниях на должность справедливость требует давать отчет во всей своей жизни, в противоположность всем другим судебным процессам, де следует защищать себя только по поводу предъявленных пунктов самого обвинения. Поэтому я прошу вашего благосклонного внимания. Моя защитительная речь будет, насколько возможно, краткой.
(10) Начну с того, что, получив в наследство имущество, - небольшое вследствие несчастий, постигших как моего отца, так и всю нашу родину, - двух сестер я выдал замуж, давши за каждой по тридцати мин[11] приданого; а с братом мы так поделили отцовское наследство, что, по его собственному признанию, он получил из него больше меня. Ко всем другим я относился в своей жизни так, что у меня ни с одним человеком никогда не бывало ни одной тяжбы. (11) Так я устроил свою личную жизнь; что же касается жизни общественной, то главным доказательством в пользу моей порядочности служит, по моему мнению, то, что молодые люди, проводящие время в игре в кости, попойках и тому подобных других беспутствах, все, как вы увидите, относятся ко мне неприязненно и распускают про меня великое множество всяких небылиц и лживых слухов. А между тем очевидно, что если бы наши наклонности были одинаковы, то они не имели бы обо мне такого мнения. (12) Кроме того, члены Совета, никто не может доказать, что я находился под судом за какое-нибудь позорное гражданское, или уголовное, или политическое преступление; а другие, как видите, часто бывают замешаны в таких процессах. Далее, обратите внимание, какие услуги оказываю я отечеству в походах и сражениях с врагами. (13) Так, прежде всего, когда вы заключили союз с беотийцами и нужно было идти к ним на помощь в Галиарт,[12] Орфобул[13] назначил меня в кавалерию. По общему мнению, кавалерия должна была быть вне опасности, а опасность грозила гоплитам. Но я обратился к Орфобулу с просьбой вычеркнуть меня из списка всадников, хотя другие, без докимасии,[14] вопреки закону, садились на коней: но я считал позором для себя быть вне опасностей в то время, когда главная часть войска должна была им подвергаться. Взойди сюда, Орфобул!
(Свидетельство.)
(14) Затем, на общем собрании нашего дема,[15] перед выступлением в поход, зная, что некоторые из членов его - граждане хорошие и готовые служить отечеству, но не имеют средств на дорогу, я предложил, чтобы люди состоятельные давали необходимые средства неимущим. Но я не ограничился лишь тем, что советовал это другим: я и сам дал двоим по тридцати драхм,[16] - не потому, чтоб я был богат, но для того, чтобы это послужило примером для других. Взойдите сюда!
(Свидетели.)
(15) Затем, члены Совета, начался поход в Коринфскую область.[17] Все знали заранее, что дело будет жаркое. Другие старались уклониться, а я, напротив, просил, чтобы во время сражения меня поставили в первом ряду. Хотя наша фила больше всех пострадала и потеряла множество людей убитыми, я все-таки отступил уже после славного стирийца,[18] укорявшего всех на свете в трусости. (16) Несколько дней спустя после этого мы заняли в Коринфской области сильные позиции, чтобы неприятель не мог пройти. Но по случаю вторжения Агесилая в Беотию[19] наши командиры решили отделить несколько полков на помощь беотийцам. Все боялись, что и естественно, члены Совета: действительно страшно было, едва только перед этим избавившись от одной опасности, идти на другую; но я обратился к нашему таксиарху с предложением послать наш полк без жребия. (17) Таким образом, если некоторые из вас косо смотрят на тех, которые претендуют на занятие государственных должностей, а опасностей избегают, то по отношению ко мне такое мнение было бы несправедливо: я не только с готовностью исполнял распоряжения начальства, но и сам смело искал опасностей. Так поступал я не потому, чтобы бой с спартанцами казался мне не страшным, но с той целью, чтобы этим заслужить в ваших глазах славу доброго гражданина и получить все, на что имею право, в случае какого-либо несправедливого обвинения. Взойдите сюда, свидетели этого!
(Свидетели.)
(18) Равным образом не уклонялся я никогда и в других случаях от полевой и гарнизонной службы: всегда в числе первых я шел в поход, в числе последних отступал. А при суждении о гражданах честолюбивых и исполняющих свой долг надо принимать в соображение такие факты, а не относиться с ненавистью к человеку за то лишь, что он носит длинные волосы:[20] такие особенности не вредят ни отдельным лицам, ни всему государству, а от людей, храбро идущих в бой с врагом, вы все получаете пользу. (19) Таким образом, по внешнему виду, члены Совета, нельзя любить или ненавидеть человека; нет, надо судить о нем по делам его: часто люди, говорящие тихо, одевающиеся чинно, бывают виновниками больших бедствий; а другие, напротив, не обращающие внимания на подобные мелочи, часто оказывают вам великие услуги.
(20) Я заметил, члены Совета, что некоторые осуждают меня еще за то, что я в такие молодые годы[21] решился говорить перед народом. Но, во-первых, говорить публично меня заставила нужда для защиты моих личных интересов; а во-вторых, я и сам нахожу, что честолюбие развилось во мне больше, чем бы следовало; но у меня в душе живет память о том, что мои предки никогда не переставали принимать участие в общественной жизни; (21) а к тому же я вижу (надо уж говорить правду), что вы только таких людей сколько-нибудь цените. Зная такой взгляд ваш, кто не почувствует в себе стремления делом и словом служить на благо отечества? Наконец, за что вы можете осуждать подобных людей? Ведь судьями их являются не другие, а вы.[22]


[1] См. введение.

[2] Поражение афинян при Эгос-Потамосе. См. введение к речи XII, отдел 39.

[3] Понт (или царство Боспорское) находился в Херсонесе Таврическом (теперешнем Крыму); столицей его был Пантикапей (Керчь). Сатир — царь его. Понт был главным источником доставлявшегося в Афины хлеба.

[4] См. введение к речи XII, отделы 42 и 45.

[5] См. введение к речи XII, отделы 53 и 54.

[6] Т. е. коллегия Тридцати.

[7] Имеется в виду Ферамен (см. введение к речи XII, отдел 52).

[8] См. примеч. 8 к речи XV.

[9] Несмотря на всеобщую амнистию при восстановлении демократии (см. введение к речи XII, отдел 58), озлобление против лиц, олигархически настроенных, иногда проявлялось (см. цитированное во введении место из речи XXVI, го).

[10] См. примеч. 7 к речи XV.

[11] Приблизительно 750 рублей. Так как по афинским законам только сыновья наследовали имущество отца (см. примеч. 3 к речи XV), то закон обязывал братьев прилично содержать сестер до замужества, а при выходе замуж давать им соответствующее их состоянию приданое.

[12] Об этих событиях см. введение к речи XIV и примеч. 27 к речи П.

[13] Орфобул — лицо неизвестное, вероятно, филарх.

[14] См. введение к речи XIV.

[15] См. примеч. 2 к речи I.

[16] Приблизительно у руб. 50 коп.

[17] Во время Коринфской войны летом 394 г. См. примеч. 27 к речи II. В сражении под Коринфом афиняне понесли большие потери.

[18] Стириец — Фрасибул (см. введение к речи XII, отдел 53). Стирийцем он назван потому, что принадлежал к дему Стирии.

[19] См. примеч. 27 к речи II.

[20] Афиняне носили короткие волосы; но всадники, которые принадлежали к аристократии, носили длинные волосы. Это был спартанский обычай, и потому люди с длинными волосами вызывали подозрение в «лакономании», т. е. в сочувствии спартанцам и в стремлении к олигархии. В подражание спартанцам лакономаны одевались просто и небрежно. По-видимому, костюм Мантифея был именно таков, и в § 19, говоря о людях, одевающихся тщательно, он, вероятно, противополагал им себя.

[21] Мантифею не могло быть менее 30 лет, так как занимать должность члена Совета можно было только по достижении этого возраста.

[22] Общий смысл: если вы сами цените только людей, стремящихся к политической деятельности, то вы не можете их осуждать; осуждать их могли бы только другие судьи.

XVII. Речь об имуществе Эратона, произнесенная в процессе с государственным казначейством

Речи XVII, XVIII и XIX были произнесены в процессах, касающихся конфискации имущества у подсудимых.
Упоминание о конфискации имущества мы встречаем впервые в повествовании о партийной борьбе VI в.: имущество Писистрата при его несколько раз повторявшемся изгнании продавалось с аукциона в пользу казны. При возрастающем озлоблении партий эта мера становится все более обычной, как добавление к смертной казни (речь I, 50 и примеч. 14 к речи I), изгнанию (речь VII, 4), лишению гражданских прав. Применение этой меры в случае присвоения казенных денег или по отношению к государственным должникам являлось возмещением убытков государства; но часто эта кара служила просто средством для пополнения оскудевшей государственной казны (речь XXX, 22), причем львиная доля конфискованного имущества попадала законным или незаконным способом в руки демагогов и сикофантов, внесших обвинение против владельца имущества, как об этом ясно говорит Платон ("Государство", VIII, 565 А): "стоящие во главе государства, отнимая имущество у состоятельных людей и деля его народу, самую большую долю берут сами". Аристофан (комический поэт) не раз нападает на Клеона по поводу присвоения им конфискованного имущества; в речах ораторов также часто слышатся жалобы на такие мероприятия демагогов (речь XXV, 26; XXX, 22; XIX, 51 и особенно XVIII, 16, 20), которые этим способом старались снискать себе расположение массы (речь XXVII, и): к каким средствам при этом прибегали демагоги, показывает одно место в речи XXVII, 1: "Когда они добивались чьего-нибудь осуждения незаконным образом, они заявляли, как вы много раз слыхали, что если вы не осудите тех, кого они велят, то не хватит денег на жалованье вам" (т. е. судьям).
Но часто, и помимо этих личных соображений, нужда государства в деньгах после Пелопоннесской войны склоняла суд прибегать к конфискации имущества отдельных граждан даже без особенно большой вины с их стороны. В этом отношении интересно следующее место из речи XXX, 22: "Когда у Совета есть деньги для управления, он не прибегает ни к каким предосудительным мерам; а когда попадает в безвыходное положение, то бывает вынужден принимать исангелии, конфисковать имущество у граждан и склоняться на самые скверные предложения ораторов".
При конфискации имущества принимались во внимание долги подсудимого, и заимодавцы удовлетворялись из имущества; точно так же приданое жены оставлялось ей, хотя, может быть, жена не всегда решалась судиться с казной, так как подобные процессы были опасны. Казна получала мало выгоды от аукциона конфискованного имущества, потому что оно продавалось нередко за бесценок (речь XVIII, 20); часть имущества заблаговременно припрятывали родные и знакомые; а еще большая доля попадала к "ораторам", - как в виде законного вознаграждения за донос,[1] так и в виде прямого хищения.
При конфискации производилась опись имущества, "апографе" (см. примеч. 1 к речи IX); этим же словом обозначается и судебный процесс по делам такого рода. Дела эти разбирались в Гелиэе под председательством синдиков (см. введение к речи XVI).
Наша речь озаглавлена в рукописях и в изданиях "Об общественных преступлениях". Так как это заглавие не соответствует содержанию речи, да и вообще малосодержательно, то мы дали ей то заглавие, которое предложил один из ученых - Гельшер.
Содержание речи следующее. Дед истца дал взаймы некоему Эратону два таланта. После смерти Эратона сыновья его перестали платить проценты истцу, наследнику заимодавца. Тогда истец предъявил иск к Эрасистрату, единственному из сыновей Эратона, бывшему налицо в Афинах. Истец выиграл дело и получил в уплату долга усадьбу, принадлежавшую Эрасистрату. Между тем по народному постановлению было конфисковано имущество у Эрасифонта, Эрасистратова брата; к этому имуществу была присоединена и тоже конфискована вышеупомянутая усадьба, перешедшая по суду от Эрасистрата к истцу, которою он владел уже три года. Истец и просит суд возвратить ему часть имущества Эратона, которую он оценивает в 15 мин, что составляет только одну восьмую двух талантов, которые был должен Эратон.
Эта речь - единственная из речей Лисия, произнесенная в судебном процессе, носящем название на юридическом языке афинян "диадикасия" (что мы перевели словами "встречный иск"). Этим термином обозначается такого рода тяжба, при которой каждый из тяжущихся утверждал, что предмет спора ("диадикасма", по юридической терминологии; см. § то) принадлежит ему. Между прочим этот термин употребляется, когда частное лицо оспаривает у государственной казны часть конфискованного имущества как принадлежащую ему, что было и в данном случае.
Дело это разбиралось в обычном суде присяжных, под председательством синдиков (§ то), так как иск был предъявлен к государственной казне (см. введение к речи XVI).
Дата речи определяется довольно точно на основании хронологических данных, сообщаемых в ней. В § 3 сказано, что суд с Эрасистратом происходил в год архонтства Ксененета, который соответствует 401/400 г. до н. э. (см. примеч. 5 к речи VII). Из § 5 видно, что истец уже три года владеет присужденной ему усадьбой; следовательно, настоящий процесс приходится или на вторую половину 398 г., или на первую половину 397 г. А так как в том же § 5 сказано, что месяц гамелион, соответствующий нашему январю - февралю, уже прошел, то ясно, что речь произнесена в первой половине 397 г.

* * *

(1) Господа судьи! Может быть, некоторые из вас, имея в виду мое желание быть достойным гражданином, думают, что я и говорить могу лучше всякого другого. Но я не только не способен говорить о вещах, меня не касающихся, а, напротив, боюсь, что буду не в состоянии сказать, что нужно, даже в деле, о котором мне необходимо говорить.[2] Поэтому я думаю, что если я расскажу все, что происходило между нами и Эратоном и его сыновьями, то вы сами легко поймете, что вам надо иметь в виду при рассмотрении этого встречного иска.[3] Поэтому выслушайте дело с начала.
(2) Эратон, отец Эрасифонта, занял у моего деда два таланта-. Что он получил эти деньги и что такую именно сумму он просил дать ему взаймы, в доказательство этого я представлю вам свидетелей, при которых деньги были ему даны; а что он сделал с ними и какую пользу извлек из них, об этом вам расскажут и дадут показания люди более меня сведущие, присутствовавшие при его операциях.
Зови свидетелей!
(Свидетели.)
(3) Так вот, пока Эратон был жив, мы получали проценты и все прочее, что было условлено: а когда он скончался, оставивши троих сыновей, Эрасифонта, Эратона и Эрасистрата, они перестали исполнять обязательства. Во время войны,[4] за прекращением судопроизводства по частным делам, мы не могли взыскать с них долг; а как только, с наступлением мира, стали разбираться частные дела граждан, отец мой предъявил иск к Эрасистрату, единственному из братьев, бывшему в городе, по поводу уплаты всего долга, и выиграл дело при архонте Ксенене-те. Я представлю вам свидетелей и этого. Зови свидетелей!
(Свидетели.)
(4) Из этого легко видеть, что мы имеем права на имущество Эратона; а что оно все конфисковано, это видно из описи имущества: трое или четверо[5] составляли опись всех вещей. А между тем всякому понятно, что они не пропустили бы ничего если бы можно было что-нибудь еще конфисковать из имущества Эратона, и что внесли бы в опись, как принадлежащее Эратону, даже то, чем я владею уже давно. Легко понять, мне кажется, что если вы конфискуете это имущество, то и из другого источника нам ничего нельзя будет взыскать. (5) А в каком духе я вел спор с вами и в каком - с частными лицами, об этом прошу вас послушать. Пока это имущество оспаривали у нас родственники Эрасифонта, я считал законным, чтобы все оно было присуждено мне, потому что Эрасистрат судился с моим отцом из-за всего долга и проиграл дело. Усадьбу в Сфетте я уже три года сдаю в аренду, а из-за усадьбы в Кикинне[6] и из-за дома я судился с владельцами. В прошлом году они подали возражение против моего иска, указывая на то, что они - коммерсанты; а теперь, хотя я подал иск еще в гамелионе месяце, навтодики не разобрали этого дела.[7] (6) Но, когда вы решили конфисковать Эрасифон-тово имущество, я предоставил государству две трети и прошу присудить мне только имущество Эрасистрата, потому что его вы и прежде уже признали нашей собственностью. Определяя себе третью часть их состояния, я не производил точного подсчета, а оставил государственной казне гораздо больше двух третей. (7) Это легко видеть из оценки, сделанной для отдельных предметов. Именно, все имущество оценено более чем в талант; а те статьи, на которые я предъявляю претензию, я оценил одну в пять мин, другую в тысячу драхм.[8] Если они стоят дороже этих сумм, то при аукционе излишек получит государство. (8) Чтобы вы убедились в истине этого, я представлю вам в свидетели прежде всего лиц, снимавших у меня в аренду усадьбу в Сфетте, а потом соседей усадьбы в Кикинне, которые знают, что мы уже три года ведем тяжбу, а кроме того, еще прошлогодних архонтов,[9] которым был подан иск, и теперешних навтодиков. (9) Вам будут прочтены и эти описи; из всего этого вы лучше всего увидите, что на это имущество мы претендуем не недавно и что теперь мы предъявляем к государственной казне требования не большие, чем в прежнее время к частным лицам. Зови свидетелей!
(Свидетели.)
(10) Господа судьи! Мною доказано, что, прося присудить мне предмет спора, я не нарушаю закона, а, напротив, прошу возвратить мне его по принадлежности, причем сам уступаю государству многое из того, что мне принадлежит. А теперь, я полагаю, следует мне попросить вас и синдиков[10] в вашем присутствии.


[1]  У Демосфена в речи III, 2 сказано, что, по закону, человек, произведший опись имущества, получает три части (т. е. три четверти) его.

[2] Суд относился к искусным ораторам с некоторым подозрением; поэтому тяжущиеся старались показать себя неопытными в красноречии.

[3] См. введение.

[4] Пелопоннесская война.

[5] Вероятно, три или четыре описи, составленные в разное время синдиками или по приказанию их.

[6] Сфетт и Кихинна — демы, входившие в состав филы Акамантиды. См. примеч. 15 к речи XVI.

[7] Обычными председателями в Гелиэе были фесмофеты (см. примеч. 2 к речи XV); но при разборе некоторых дел, требовавших специальных знаний, вместо них председательствовали другие должностные лица. Так, дела о воинских преступлениях рассматривались военными под председательством стратегов (см. введение к речи XIV); дела о кощунстве над мистериями - лицами, посвященными в них. Дела, касавшиеся коммерсантов, ведших заграничную торговлю, разбирались в специально учрежденной для этого коллегии «навтодиков» (по-видимому, впоследствии отмененной). Эти дела разбирались только зимой, когда мореплавание прекращалось и коммерсанты могли явиться на суд без ущерба для своей профессии. Поэтому в данном случае ответчики подали возражение против иска, который, очевидно, был иском обычным и должен был разбираться под председательством фесмофетрв; после этого истцу пришлось подать другой иск, который должен был разбираться зимой в гамелионе месяце под председательством навтодиков.

[8] Талант — 60 мин, мина — 100 драхм. Стоимость таланта — приблизительно 1456 рублей; стоимость 5 мин — приблизительно 125 рублей, 1000 драхм — приблизительно 250 рублей. Таким образом, истец, предъявляя претензию на 5 мин и 1000 драхм (10 мин), желает получить только 15 мин, т. е. 1/8 долга, равнявшегося 2 талантам.

[9] См. примеч. 5 к речи VI.

[10] См. введение к речи XVI. В последней фразе истец обращается к гелиастам и председательствующим синдикам с просьбой, — о чем, он не говорит, но, конечно, о том, чтобы- они решили дело в его пользу. Подобная же краткая просьба, и также без стремления подействовать на чувства судей (см. примеч. 3 к речи XIV), находится в конце речи XXIII: «вы вынесете приговор, согласный со справедливостью и истиной, о чем и я вас прошу».

XVIII. Речь о конфискации имущества у Никиева брата. Эпилог

Евкрат, брат известного афинского стратега Никия, был казнен по приказанию коллегии Тридцати в 404 г. (см. введение к речи XII, отдел 43). Несколько лет спустя некто Полиох внес в Народное собрание предложение о конфискации имущества, оставшегося после Евкрата. Предложение это было отвергнуто, но через некоторое время Полиох вторично внес то же самое предложение. По поводу этого предложения сын Евкрата и произнес речь, в которой он обвиняет Полиоха в противозаконном действии (по юридической терминологии "графе параномон"), и просит суд вторично отказать в иске противнику.
Речь эта в заглавии названа "эпилогом" (см. введение к речи V), т. е. она служит дополнением к речи, сказанной кем-то раньше. На это до некоторой степени указывает и то, что она начинается словом "итак": очевидно, она к чему-то примыкает. На такой же характер ее как девтерологии указывает и отсутствие в ней изложения обстоятельств дела; значительная часть ее посвящена восхвалению заслуг Никия и родных его.
В научной литературе по поводу этой речи есть разногласия. Одни критики считают ее обвинительной речью против Полиоха за его противозаконное действие (это мнение принято и нами); другие, напротив, полагают, что в этой речи сын Евкрата выступает не обвинителем Полиоха, а ответчиком по делу о конфискации у него имущества. Решение этого вопроса зависит главным образом от установления текста § 14 (который в разных изданиях читается различно); нами принят текст издания Thalheim'a, а при этом тексте возможно только первое мнение.
Для понимания этой речи полезно уяснить себе родственные отношения между упоминаемыми в ней лицами; их можно видеть в следующей схеме:

Никерат (I)

















Диогнет

(вернувшийся из изгнания в 403 г., но уже умерший раньше судебного процесса, §9)



Евкрат

(казненный в 404 г. §5)



Никий (I)

(стратег, погибший в 413 г.)























Диомнест (§21)



Второй сын (§21)



Старший сын (произносящий речь)



Никерат (II)









Никий (II)

(§10)

Дату этого процесса и нашей речи можно определить приблизительно на основании двух фактов, упоминаемых в ней. 1) Оратор и его брат были еще детьми в 404 г., но уже не такими маленькими, как Никий II (§ 10), а теперь они уже взрослые и несут государственные повинности и исполняют обязанности триерархов (см. примеч. к речи III) (§ 21). 2) С другой стороны, Афины и Спарта теперь в мире (§ 15). Стало быть, Коринфская война (394-387 гг.) (см. примеч. 27 к речи II) или еще не начиналась, или уже окончилась. А так как сын Никерата, Никий II, двоюродный племянник оратора, не упомянут как принимающий участие в государственных делах, то надо думать, что он ко времени процесса еще не стал взрослым; поэтому более вероятно, что процесс происходил еще до начала Коринфской войны. На основании этих соображений нашу речь надо отнести к 396 или 395 г.
Эта речь отличается пафосом, редким в произведениях Лисия (см. общее введение, с. 43 и сл.). Такова, например, заключительная часть речи (§ 24-27) и особенно описание того, как Диогнет принес сирот-детей к спартанскому царю Павсанию (§ 10).

* * *

(1) Итак, господа судьи, примите во внимание, какие граждане мы сами и чьи мы родственники, - мы, обиженные и просящие у вас сострадания и справедливости: ведь в настоящем процессе для нас решается вопрос не только о состоянии, но и о гражданском положении, можем ли мы пользоваться гражданскими правами при демократическом строе государства. Поэтому прежде всего вспомните о нашем дяде Никии.[1] (2) Там, где он работал на пользу народа, руководясь своим умом, там, как вы увидите, он оказал много услуг отечеству и принес огромный и страшный вред врагам; а там, где он принужден был действовать не по своему желанию, а вопреки своей воле, ему самому досталась немалая доля несчастий, а вина за это бедствие по справедливости должна пасть на тех, кто склонил вас к этому. (3) Любовь к вам и свою храбрость он показал в дни вашего счастья и несчастья врагов: в бытность свою стратегом он взял много городов, поставил много славных трофеев[2] в память побед над неприятелями, перечислять которые поодиночке было бы слишком долго. (4) Затем Евкрат,[3] брат его, а мой отец, уже после последнего морского сражения,[4] показал свою приверженность к демократии: после поражения нашего на море он был выбран вами в стратеги; и, когда противники демократии приглашали его принять участие в олигархии, он не захотел принять их предложения. (5) А между тем он находился тогда в таком положении, когда большинство людей меняется сообразно с обстоятельствами и покоряется силе рока: народная партия была сокрушена; его не отстраняли от государственной деятельности; у него не было личной вражды с будущими правителями; напротив, он имел возможность попасть и в коллегию Тридцати и пользоваться влиянием не меньше кого-либо другого; но он предпочел, трудясь для вашего блага, погибнуть, чем видеть разрушение стен, выдачу флота неприятелям и порабощение вашей демократии.[5] (6) Немного спустя после этого Никерат, мой двоюродный брат, сын Никия, за свою приверженность к демократии был арестован и казнен по приказанию коллегии Тридцати.[6] А между тем по своему происхождению, богатству, возрасту он казался вполне достойным принять участие в правлении; но его отношения к демократии, ввиду деятельности как его предков, так и его собственной, считались такими, что он никогда не пожелает другого государственного строя. (7) Они[7] знали, что Никий и все предки его были в почете у граждан, подвергались опасностям за вас во многих сражениях, делали большие взносы на военные цели, блестяще исполняли литургии[8] и никогда не уклонялись ни от каких других повинностей, которые налагало на них государство, но с полной готовностью исполняли их. (8) Но найдется ли человек несчастнее нас, если при олигархии нас будут казнить как сторонников народной партии, а при демократии будут отнимать имущество как у врагов народа? (9) Затем, господа судьи, и Диогнет,[9] ложно обвиненный сикофантами, должен был бежать; но он один из многих изгнанников не участвовал в походе на Афины и не пошел в Декелею;[10] ни во время изгнания, ни после возвращения на родину он не причинил никакого вреда народу, а, напротив, дошел до такой нравственной высоты, что у него было больше раздражения против людей, наносивших вред вам, чем благодарности к тем, кому он был обязан своим возвращением на родину.[11] (10) Во время олигархии он не занимал ни одной государственной должности; а как только в Академию[12] пришли спартанцы с Павсанием,[13] он взял Никератова сына[14] и нас, бывших тогда еще детьми, Никератова сына положил на колени Павсанию, а нас поставил около него и стал рассказывать ему и другим, бывшим там, сколько несчастий мы пережили и какие превратности судьбы испытали, и просил Павсания ради дружбы и гостеприимства[15] помочь нам и отомстить нашим злодеям. (11) Вследствие этого Павсаний стал относиться благосклонно к народу[16] и указывал другим спартанцам на наши несчастия как на пример преступной деятельности коллегии Тридцати; тогда всем пришедшим с ним пелопоннесцам стало ясно, что они казнили не самых дурных граждан, а таких, которые имели полное право на уважение как по своему происхождению и богатству, так и вообще по своим высоким нравственным качествам. (12) Все так жалели нас и считали наши несчастия столь ужасными, что Павсаний отказался принять подарки от коллегии Тридцати, а от нас принял. Получается странная несообразность, господа судьи: враги, пришедшие на помощь олигархии, нас жалели, когда мы были детьми, а вы, господа судьи, хотите отнять у нас состояние, когда мы оказались такими гражданами, - у нас, отцы которых пожертвовали жизнью за демократию.
(13) Господа судьи, я уверен, Полиох очень дорого бы дал за то, чтобы выиграть этот процесс, видя в этом прекрасный случай показать и гражданам и иностранцам, что он в Афинах имеет такую силу, что может заставлять вас самих выносить решения, противоположные вашим собственным, в делах, в которых вы связали себя присягой. (14) Ведь всем будет известно, что тогда вы наложили на Полиоха штраф в 1000 драхм[17] за то, что он хотел нашу землю обратить в собственность государства, а теперь он выиграл дело, предлагая ее конфисковать, и что в этих двух процессах афиняне вынесли решения, противоположные одно другому, хотя один и тот же человек был подсудимым по обвинению в предложении противозаконного проекта.[18] (15) Какой позор! Договор со спартанцами вы будете соблюдать, а постановления, сделанные для себя, с таким легким сердцем нарушите? Соглашение с ними вы будете считать действительным, а соглашение между собой - недействительным? Вы стали бы негодовать на других эллинов за то, что кто-нибудь из них спартанцев ставит выше вас, а сами выкажете больше верности им, чем себе самим? (16) Но более всего возмутительно поведение государственных деятелей: ораторы предлагают не то, что полезнее всего отечеству, а вы постановляете то, от чего они получат больше всего выгоды. (17) Если бы народу была польза от того, что одни получают чужое имущество, а у других оно незаконно конфискуется, то у вас было бы основание оставлять без внимания наши речи: но вы все признаете, что согласие есть величайшее благо для государства, а раздор - причина всяких бедствий, и что люди ссорятся друг с другом больше всего из-за того, что одни хотят завладеть чужим имуществом, а у других отнимают то, что у них есть. (18) Это вы сами признали недавно, по возвращении на родину,[19] и правильно ваше суждение: вы еще помнили тогда о постигших вас бедствиях и молили богов о том, чтобы граждане пришли к согласию, а не о том, чтобы между гражданами был раздор и чтобы ораторы быстро разбогатели.[20] (19) А между тем простительнее помнить зло вскоре по возвращении на родину, когда раздражение еще было свежо, чем столько времени спустя обратиться к мщению за старые проступки, да еще по совету таких людей, которые оставались в городе[21] и теперь думают, что дают вам доказательство своего расположения, делая другим зло, вместо того чтобы самим быть достойными гражданами, и пользуясь благоденствием отечества, в опасностях которого они прежде участия не принимали.
(20) Если бы вы видели, господа судьи, что конфискуемое ими имущество идет на пользу государства, то я извинил бы это. Но вы знаете, что часть его ими перехватывается, а другая часть, дорого стоящая, продается за бесценок. А если вы последуете моему совету, то вы получите от такого имущества не меньше пользы, чем мы, владеющие им. (21) Ведь и сейчас Диомнест,[22] я и брат мой, мы втроем из одного дома исполняем триерархию,[23] и, когда государство нуждается в деньгах, мы из этого же источника делаем пожертвования. Пощадите же нас ввиду того, что и сами мы относимся с таким расположением к государству, и предки наши были такими же патриотами. (22) Чего же еще не хватает, господа судьи, до полного нашего несчастия, если мы, в правление Тридцати оставшись сиротами, при демократии лишимся состояния, тогда как судьба дала нам возможность еще в детстве прийти к палатке Павсания и помочь народу? При таких наших заслугах к каким судьям мы захотели бы обратиться за помощью? (23) Не к тем ли, которые охраняют тот государственный строй, за который и отец, и родные наши погибли? Так теперь мы требуем от вас за все это такой благодарности: не допустите нас попасть в безвыходное положение и терпеть нужду в самом необходимом; не уничтожайте благосостояния, доставшегося нам от предков, а лучше указывайте людям, желающим оказывать услуги отечеству, на нас, как на пример того, как вы будете относиться к ним в минуту опасности.
(24) Господа судьи! Мне некого привести, чтобы просить за нас: из числа родных моих одни, люди храбрые и старавшиеся возвеличить отечество, убиты на войне, другие погибли от яда, который они выпили по приказанию Тридцати, за демократию и вашу свободу. (25) Таким образом, причиной нашего одиночества являются добродетели родных и бедствия отечества. Подумайте о них и помогите нам от души, помня, что при демократии по всей справедливости должны пользоваться вашею милостью те, которым при олигархии в удел достались несчастия.
(26) Я полагаю, что и эти синдики[24] должны быть расположены в нашу пользу, если они вспомнят о том времени, когда вы, изгнанные из отечества и лишенные имущества, считали героями людей, жертвовавших за вас жизнью, и молили богов, чтобы они дали вам возможность воздать благодарность их потомкам.
(27) Так вот, мы, сыновья и родственники тех борцов за свободу, требуем от вас этой благодарности и просим вас не губить нас вопреки справедливости, а лучше помочь вашим товарищам по несчастию. Так, я прошу вас, молю, заклинаю и считаю себя вправе получить это от вас: наша опасность не мала: мы рискуем всем состоянием.


[1] Никий — сын Никерата, афинский государственный деятель и полководец, один из самых богатых людей в городе, прославился еще при жизни Перикла своими военными талантами; после смерти Перикла в 429 г. он был пять раз выбираем в стратеги во время Пелопоннесской войны. Стоя во главе аристократической партии, он как во внутренней, так и во внешней политике был в оппозиции к демагогу Клеону. Никий стремился к миру со Спартой, а Клеон этому противодействовал. «В бытность свою стратегом, — говорит наш оратор (§ 3), — он взял много городов, поставил много славных трофеев в память побед над неприятелями, перечислять которые поодиночке было бы слишком долго», вообще (§ 2) «там, где он руководился своим умом», т. е. действовал по собственной инициативе, он «оказал много услуг отечеству и принес огромный и страшный вред врагам». По справедливости Фукидид (V, 16, 1) называет его «счастливейшим из стратегов того времени в командовании войском». «Когда умерли Клеон и Брасид (спартанский полководец), - говорит Фукидид (V, 16, 1), — лица, с той и другой стороны наиболее противодействовавшие миру... тогда в обоих государствах наиболее стали действовать в пользу мира спартанский царь Плистоанакт, сын Павсания, и Никий, сын Никерата. Мир предпочитали они тем более по следующим соображениям: Никий, еще не испытавший неудачи и пользовавшийся уважением, желал сохранить свое счастье до конца, теперь же почить от трудов самому и освободить от них граждан, а на будущее время сохранить славное имя, как человек, не причинивший никакого ущерба государству; он полагал, что это удается при безопасности положения тому, кто меньше всего подвергает себя испытаниям судьбы, безопасность же дается миром». Так, в 421 г. между Афинами и Спартой был заключен мир, названный «Никиевым миром». Однако он был кратковременным. В 415 г. афиняне решили предпринять поход в Сицилию. «Никий, будучи выбран в начальники против своего желания, считал, что государство приняло неправильное решение, что оно стремится к трудному делу, господству над всей Сицилией, под предлогом ничтожным, хотя и благовидным. С целью отвратить афинян от задуманного ими предприятия Никий выступил в Собрании с таким увещанием» (Фукидид, VI, 8, 4). «Так говорил Никий. Большинство выступавших с речами афинян требовало похода и сохранения в силе принятого решения; однако некоторые и возражали. Настойчивее всех возбуждал к походу Алкивиад, сын Клиния, прежде всего из противоречия Никию, так как он вообще расходился с ним в политических взглядах, а кроме того, и потому, что Никий отозвался о нем с укоризною, главным же образом вследствие того, что добивался звания стратега и надеялся при этом завладеть Сицилией и Карфагеном, а вместе с тем, в случае удачи, поправить свои денежные дела и стяжать себе славу» (Фукидид, VI, 15, 1—2). Никий еще раз попробовал отвратить сограждан от неразумного предприятия, но напрасно: афиняне окончательно решили послать экспедицию в Сицилию и во главе ее поставили Никия, Алкивиада и Ламаха. Поход этот окончился полной неудачей: афинское войско было разгромлено, Никий был взят в плен неприятелями и казнен (413 г.), «из эллинов моего времени, — замечает Фукидид (VII, 86, 5), — менее всех заслуживавший столь несчастной кончины, потому что во всем своем поведении он следовал установленным принципам благородства». «В своей жизни, — говорит сам Никий у Фукидида (VII, 77, 2), — я всегда исполнял то, что положено по отношению к богам, и в отношении к людям совершал много справедливого и безупречного». Эти выписки из истории Фукидида служат иллюстрацией к словам § 2 нашей речи: «там, где он принужден был действовать не по своему желанию, а вопреки своей воле, ему самому досталась немалая доля несчастий»; тут намек на нежелание Никия участвовать в сицилийском походе и на его трагическую кончину; а в словах «вина за это бедствие по справедливости должна пасть на тех, кто склонил вас к этому» оратор имеет в виду Алкивиада.

[2] См. примеч. 8 к речи II.

[3] См. введение к речи XII, отделы 40 и 43. Об Евкрате почти ничего не известно, кроме неодобрительного отзыва в лексиконе Свиды, по которому он был взяточник и предатель. Если это правда, то возможно, что причиной конфискации его имущества и было какое-нибудь хищение им государственных денег, которое он произвел в 405/404 г. в бытность свою стратегом.

[4] Сражение при Эгос-Потамосе. См. примеч. 19 к речи II и введение к речи XII, отдел 39.

[5] См. введение к речи XII, отдел 42.

[6] См. введение к речи XII, отдел 43. О Никерате известно очень мало: он был триерархом в 410/409 г., славился своим богатством, за которое главным образом и был казнен Тридцатью, хотя, как указано в речи XIX, 47, молва это богатство преувеличила.

[7] Т. е. Тридцать.

[8] См. примеч. 4 и 7 к речи III.

[9] Диогнет — по-видимому, брат Никия и Евкрата. О нем ничего не известно; нельзя сказать ничего достоверного и о причине обвинения его сикофантами; можно предполагать, что он был замешан в процессе гермокопидов, если только упоминаемый по этому поводу в речи Андокида «О мистериях» (§ 15) Диогнет есть именно наш Диогнет.

[10] О Декелее см. примеч. 16 к речи XIV и введение к речи XII, отдел 5. Многие афинские изгнанники во время Пелопоннесской войны шли в Декелею, чтобы помочь спартанцам победить афинян. Настроенные олигархически, они сочувствовали спартанцам и были готовы даже путем измены вернуться на родину и ввести там олигархический строй. Не таков был, по уверению оратора, его дядя Диогнет.

[11] Люди олигархического образа мыслей, заключившие мир со спартанцами, по которому все афинские изгнанники получили право вернуться на родину (см. введение к речи XII, отдел 43).

[12] Академия — первоначально участок, посвященный герою Академу, красивая местность, засаженная оливковыми и платановыми деревьями. Здесь были места для прогулок и занятий гимнастикой; здесь же учил философ Платон, а впоследствии его ученики, получившие поэтому название академиков.

[13] См. введение к речи XII, отдел 57.

[14] Имя Никератова сына было Никий (так как существовал обычай давать ребенку имя деда).

[15] Из этих слов видно, что Павсаний и Никий были связаны узами гостеприимства. По греческому обычаю, освященному религией (похожему на кавказский обычай куначества), иностранец, принятый в доме гражданина, пользовался у него квартирой, содержанием, всякого рода помощью и покровительством, а также получал от него подарки и сам давал подарки хозяину. Последний, придя в город, где жил его прежний гость, в свою очередь пользовался теми же самыми правами. Гостеприимство считалось священным и переходило из рода в род, от отца к сыну. Спартанские цари могли иметь личных друзей в греческих городах.

[16] К демократии.

[17] Приблизительно 250 рублей.

[18] Верховная власть афинского народа выражалась в постановлениях Народного собрания. Предложение, вносимое в Народное собрание, могло быть подвергнуто контролю со стороны суда присяжных; в порядке «обвинения в противозаконности» (графе параномон) каждый гражданин мог объявить под клятвою, что оно содержит что-либо, противное существующим законам. Это обвинение рассматривалось судом присяжных под председательством фесмофетов (см. примеч. 6 к речи XVII). Если суд не признавал предложения противозаконным, оно шло на утверждение Народного собрания или вступало в действие, если уже было утверждено; в противном же случае оно отменялось, и автор его подвергался взысканию (обычно в виде денежного штрафа), а иногда, в важнейших случаях, даже и смертной казни. Что касается нашего случая, то, как видно, Полиох уже раньше внес предложение о конфискации имущества Евкрата; кто-то (может быть, опять наш оратор) обвинял Полиоха во внесении противозаконного предложения. Суд признал предложение Полиоха противозаконным и наложил на него штраф в 1000 драхм. Но Полиох снова внес то же предложение; наш оратор опять обвиняет его по «графе параномон» и указывает, что если суд на этот раз признает его предложение законным, то получится решение, противоположное прежнему, и суд подвергнется нареканию в шаткости своих принципов.

[19] Возвращение демократов после падения Тридцати. См. введение к речи XII, отдел 57.

[20] Казнокрадство в Афинах было очень распространено. Упреки «ораторам» (т. е. государственным деятелям) по поводу этого часто делаются, например, Аристофаном.

[21] Городская партия, олигархически настроенная. См. введение к речи XII, отдел 56.

[22] Диомнест — вероятно, сын Диогнета.

[23] См. примеч. 4 к речи III.

[24] См. введение к речи XVI.

XIX. Речь в защиту имущества Аристофана, произнесенная в процессе с государственным казначейством

Эта речь произнесена в судебном процессе, называемом "апографе" (см. введение к речи XVII).
Некто Никофем, близкий друг афинского стратега Конона, служивший под его начальством, - вероятно, после рокового сражения при Эгос-Потамосе (см. введение к речи XII, отдел 39), вместе с Кононом спасся в Кипр к царю Евагору, поселился там (§ 23, 36) и женился (§ 36). У него было от прежних браков в Афинах два сына: один, Аристофан, которому Никофем поручил управление своим имуществом, бывшим в Афинах, сперва жил очень небогато, но после победы Конона при Книде в 394 г. (см. примеч. 21 к речи II) его обстоятельства улучшились (§ 28), - вероятно, благодаря добыче, доставшейся на долю Никофема. Аристофан, человек честолюбивый, еще раньше по поручению Конона ездил в Сицилию к царю Дионисию (§ 19, 20). А в 390 г., когда Евагор обратился к афинянам с просьбой о помощи против Спарты, Аристофан приложил все старание к этому делу. Указав своим согражданам на выгоды союза с богатым князем, он добился народного постановления об отправке в Кипр 10 военных кораблей под командой Филократа (§ 21). Сам он был отправлен вперед к Евагору в качестве посла (§ 23). Но это предприятие постигла полная неудача: афинская эскадра была захвачена спартанцами; гнев народа обратился против инициаторов предприятия. По всей вероятности, они были привлечены к ответственности по обвинению в "обмане народа"; в случае осуждения виновному по закону полагалась смертная казнь. К суду был привлечен не только Аристофан, но и Никофем, живший на Кипре, - вероятно, потому, что он в письмах к сыну (§ 23) или даже, может быть, в официальных письмах к народу поддерживал просьбы послов, обещая богатую отплату со стороны Евагора за все издержки афинян на это предприятие; возможно даже, что именно он посоветовал царю отправить это посольство.
На основании внесенного обвинения был послан государственный корабль,[1] чтобы привезти Никофема и Аристофана из Кипра в Афины на суд. Здесь они были заключены в тюрьму с полной изоляцией, так что никто их не видел после ареста; без суда (или, по крайней мере, без соблюдения нормальных форм судопроизводства) они были приговорены к смертной казни, и даже их тела не были отданы родным для погребения (§ 7). Та часть их имущества, которая находилась в Афинах, была конфискована, - по-видимому, вследствие иска ("апографе"), возбужденного каким-то Эсхином. Ответчики, чтобы защититься от этой кары, сами привлекли к ответственности Эсхина, - вероятно, по "обвинению в противозаконности" (см. введение к речи XVIII); для этого процесса Лисий написал речь, озаглавленную "Против Эсхина по поводу конфискации имущества Аристофана", от которой дошла до нас только одна фраза (фрагмент 2 по изданию Thalheim'a). Дело было проиграно; мало того, суд отнесся к ответчикам с такою суровостью, что не был выплачен долг, лежавший на имуществе Аристофана, и не было возвращено приданое вдове его (см. введение к речи XVII).[2]
Так как вырученная от продажи Аристофанова имущества сумма, 4 таланта (около 5823 рублей), оказалась гораздо ниже ожидавшейся, то пало подозрение на родных, главным образом на тестя Аристофанова, что они заблаговременно припрятали часть имущества (см. введение к речи XVII). Ввиду этого был возбужден иск ("апографе") в том, что у него находится принадлежащее казне имущество. Во время предварительного следствия старик умер (§ 58, 62), и таким образом на долю его сына (т. е. брата вдовы Аристофана) выпало двойное бремя - содержать семью Аристофана (вдову и троих малолетних детей) и отражать новый удар, защищая честь отца.
При разборе этого дела в суде присяжных под председательством синдиков (см. введение к речи XVI и XVII) и была произнесена наша речь Аристофановым шурином, имя которого не названо в речи. Дату ее можно определить приблизительно на основании следующих соображений. В § 50 говорится, как о недавнем событии, что Диотим, командовавший вместе с Ификратом в 388 г. флотом в Геллеспонте, по возвращении на родину должен был защищаться от взведенного на него обвинения в утайке денег. Из этого можно заключить, что судебный процесс, на котором была произнесена эта речь, происходил в том же, 388-м или в начале следующего, 387 г. Во всяком случае это было до заключения Анталкидова мира (см. примеч. 22 к речи II), состоявшегося в 387 г., как видно из § 62, где оратор упоминает об использовании им обязанностей триерарха в настоящем времени. Со времени казни Аристофана (в 390 г.) до этого процесса прошло года два; но в этом нет ничего удивительного при медленности афинского судопроизводства.
Для уяснения отношений между упоминаемыми в речи лицами полезно иметь в виду следующую генеалогическую таблицу:
















Еврипид
(§14)







































Ксенофонт





























Никофем



Отец оратора

+

Дочь



Критодем (§16)















Сын от 1-го или 2-го
брака (§22)



Дочь от 3-го брака
(§6)



Аристофан

+

Дочь (§15)



Дочь, жена Филомела
(§15)



Сын оратора

+

Дочь



Аристомах































Трое детей (§9)

















* * *

(1) Настоящий процесс, господа судьи, сильно смущает меня, когда я подумаю, что если теперь моя речь не будет хороша, то не только я, но и отец мой будет сочтен бесчестным, и я потеряю все, что у меня есть. Поэтому необходимо мне, хоть я и неопытен в таких вещах, помочь отцу и себе самому, как могу. (2) Вы видите интриги и старания моих врагов; нечего мне говорить об этом; а моя неопытность известна всем, кто меня знает. Поэтому я буду просить у вас того, что справедливо и легко выполнимо, - именно, выслушать без гнева нас, как вы слушали наших обвинителей. (3) Ведь всякий защищающийся, если даже вы его слушаете беспристрастно, находится, по самой природе вещей, в менее выгодном положении: они выступили с обвинением после долгой подготовки к этой интриге и не подвергаясь сами опасности, а мы являемся на суд со страхом, окруженные клеветой и опасностями. Поэтому следует вам относиться к защищающимся с большей благосклонностью. (4) Я думаю, все вы знаете, что многие, предъявлявшие много тяжких обвинений, сразу бывали уличены в такой явной лжи, что уходили, ненавидимые всеми за свой поступок; а другие, давшие ложное показание и тем несправедливо погубившие людей, бывали уличены, когда уже не было от этого пользы для потерпевших. (5) Ввиду того, что подобные случаи часто бывали, как я слышал, вы, господа судьи, не должны верить речам обвинителей, пока не выскажемся и мы. Как я слыхал, да и из вас многим, я думаю, это известно, клевета есть вещь в высшей степени опасная. (6) Всего виднее это бывает, когда на суд попадают многие лица по одному и тому же обвинению. По большей части люди, которые судятся после всех, бывают оправданы, потому что вы слушаете их, когда ваш гнев прекратился, и вы охотно принимаете возражения против обвинения.
(7) Итак, примите во внимание, что Никофем и Аристофан были приговорены к смертной казни без суда, - прежде, чем кто-либо мог прийти к ним на помощь, когда их изобличали в преступлении: никто их не видел даже после ареста; даже их тела дне отдали родным для погребения; их участь была так тяжела, что, помимо всего прочего, они были лишены даже и этого. (8) Но об этом я не буду говорить, потому что пользы от этого не будет. Гораздо несчастнее кажутся мне дети Аристофана: хотя они не сделали зла никому - ни частному лицу, ни государству, тем не менее они не только лишились отцовского достояния, вопреки вашим законам, но даже и последняя их надежда, - быть воспитанными дедом, - находится под большим сомнением. (9) Кроме того, мы,[3] лишенные родных, лишенные приданого,[4] вынужденные воспитывать троих маленьких детей, сверх всего подвергаемся ложному доносу и опасности потерять имущество, которое приобрели наши предки честным трудом и оставили нам. А между тем, господа судьи, мой отец в течение всей своей жизни больше истратил денег на государство, чем на себя и на своих близких, и притом вдвое больше того, что теперь есть у нас, как он не раз подсчитывал при мне. (10) Поэтому не осуждайте заранее человека, тратившего мало на себя, но много тратившего каждый год на вас, но осуждайте тех, которые проматывают на самые позорные удовольствия и отцовское наследство, и все, что получат откуда-нибудь еще. (11) Трудно, конечно, господа судьи, защищаться ввиду мнения, которое составили себе некоторые о состоянии Никофема, и ввиду теперешнего недостатка средств у государства,[5] а также потому, что настоящий процесс ведется против государственного казначейства; но все-таки, даже при этих обстоятельствах, вы легко убедитесь, что обвинение не соответствует действительности; и я прошу вас ради всего на свете выслушать нас до конца благосклонно и вынести приговор, какой вы считаете лучшим и наиболее согласным с данною вами присягой.
(12) Итак, прежде всего я расскажу вам, как они породнились с нами. Конон,[6] командуя эскадрой в пелопоннесских водах (а он был другом моего отца с давних пор, когда отец был триерархом), просил его выдать мою сестру замуж за Никофемова сына, просившего ее руки.[7] (13) Отец, видя, что они пользуются доверием Конона, что они хорошие солдаты и что в то, по крайней мере, время они были на виду в государстве, согласился выдать ее. Он не предчувствовал будущих нареканий,[8] а это было в то время, когда и из вас каждый пожелал бы породниться с ними. Что он поступил так не ради денег, это легко видеть по всей жизни и образу действий отца. (14) Когда он пришел в возраст, то, имея возможность жениться на другой девушке с большим состоянием, он женился на моей матери, которая ничего не принесла с собой, а женился на ней потому только, что она была дочерью Ксенофонта, сына Еврипидова,[9] который не только в частной жизни имел репутацию хорошего человека, но и был удостоен вами звания стратега, как я слышал. (15) Далее, когда сестер моих хотели взять без приданого некоторые очень богатые люди, он не выдал их за них, находя, что они недостаточно хорошего рода: одну он выдал за Филомела[10] из Пеании, которого народ считает не столько богатым, сколько хорошим человеком, другую - за человека, впавшего в бедность не по своей порочности, за своего племянника Федра[11] из Мирринунта, причем дал за ней в приданое сорок мин,[12] а потом Аристофану дал столько же.[13] (16) Кроме того, хоть я имел возможность взять очень большое приданое, он посоветовал мне взять поменьше, лишь бы только быть уверенным, что у меня родные будут люди порядочные и нравственные. И теперь я женат на дочери Критодема[14] из Алопеки, убитого спартанцами в морском бою в Геллеспонте.[15] (17) Но, господа судьи, если человек сам женился, не взявши денег, за двумя дочерьми дал большую сумму и для сына взял маленькое приданое, то как же не поверить, что он породнился с ними не ради денег?
(18) Затем, что Аристофан после женитьбы имел общения больше с другими, чем с моим отцом, это вполне понятно: и по годам они были весьма неодинаковы, а по характеру еще больше. Отец мой довольствовался только своими делами, а Аристофан хотел заниматься не только своими личными, но и государственными делами; если у него были деньги, он тратил их с честолюбивыми целями. (19) Что я говорю правду, вы увидите из самых его действий. Во-первых, когда Конон хотел послать кого-нибудь в Сицилию, он изъявил свою готовность и поехал туда вместе с Евномом и Лисием,[16] своим другом и гостеприимцем,[17] оказавшим очень много услуг вашей демократии, как я слышал от людей, бывших вместе с ним в Пирее. (20) Эта поездка была предпринята с надеждой уговорить Дионисия[18] породниться с Евагором[19] сделаться врагом спартанцев, другом и союзником вашего города. Они предприняли эту поездку несмотря на множество опасностей, грозивших им со стороны моря и от неприятелей, и уговорили Дионисия не посылать триер, которые он тогда снарядил для спартанцев. (21) После этого, когда приехали в Афины послы из Кипра просить помощи, Аристофан приложил все свое старание к этому делу. Вы дали им десять триер и сделали другие постановления, а средств у них не было для снаряжения этого флота: они взяли с собой лишь немного денег, и нужно было им для этого еще много, потому что они наняли не только матросов, но и пелтастов[20] и купили оружие. (22) Так вот, Аристофан большую часть денег дал им сам; но так как их было недостаточно, то он стал уговаривать друзей дать денег, просил их и давал свое ручательство, и в таком затруднительном положении воспользовался даже сорока минами своего единокровного брата,[21] бывшими у него на хранении. Накануне своего отъезда он пришел к моему отцу и просил дать ему взаймы, сколько у него есть денег; нужно было ему еще денег, как он говорил, на жалованье пелтастам. Дома у нас было только семь мин;[22] он и их взял и употребил в дело. (23) И в самом деле, как вы думаете, господа судьи, кто, имея честолюбие, получая письма от отца, что ни в чем у него недостатка не будет, и собираясь ехать к Евагору в должности посла, оставил бы что-нибудь себе из своих средств, а не отдал бы всего, что может, чтобы угодить ему и получить от него не меньше этого? Для доказательства того, что это - правда, позови[23] Евнома!
(Свидетельство Евнома.)
Позови и других свидетелей!
(Свидетели.)
(24) Вы слышали от свидетели, что они не только дали взаймы денег по его просьбе, но и получили их обратно; они были привезены им на той же триере.[24]
Из сказанного легко понять, что при таких обстоятельствах он не пожалел бы никаких своих средств. Но самое важное доказательство этого вот какое: (25) Дем,[25] Пирилампов сын, снаряжая одну из триер, предназначавшихся для отправки в Кипр, попросил меня сходить к Аристофану: он говорил, что получил от великого царя золотую чашу в знак расположения и хочет под залог ее получить шестнадцать мин,[26] чтоб употребить их на снаряжение триеры; а по приезде в Кипр он ее выкупит за двадцать мин;[27] посредством этого знака расположения он, кроме разных выгод, получит на всем континенте[28] еще много денег. (26) Так вот, Аристофан, узнав о таком предложении Дема, несмотря на мои просьбы и несмотря на то, что у него была бы в руках золотая вещь и он получил бы четыре мины[29] процентов, все-таки сказал, что это невозможно, но клялся, что он даже призанял у других денег для своих иностранных друзей: иначе он с величайшим удовольствием сейчас же взял бы этот знак дружбы и исполнил бы нашу просьбу. В доказательство того, что это - правда, я представлю вам свидетелей.
(Свидетели.)
(27) Итак, что после Аристофана не осталось ни серебра, ни золота, это видно из моих слов и из показаний свидетелей. Медной посуды с примесью серебра он имел немного, да и то, когда он угощал послов Евагора, ему пришлось просить посуду у других. Опись посуды, оставшейся после него, вам прочтет секретарь.
(Опись посуды.)
(28) Может быть, некоторым из вас, господа судьи, это количество кажется слишком малым. Но имейте в виду то, что до победы Конона на море[30] у Аристофана не было земли, кроме маленького участка в Рамнунте.[31] А морское сражение это произошло в год архонтства Евбулида. (29) Так, в четыре или пять лет, господа судьи, человеку, не имевшему прежде состояния, трудно два раза исполнить обязанность хорега[32] для трагического представления, за себя и за отца, три года подряд быть триерархом, внести множество военных налогов,[33] купить дом за пятьдесят мин,[34] приобрести земли с лишком триста плефров;[35] а еще, сверх этого, вы думаете, после него должно было остаться много домашних вещей! (30) Нет, даже и те, которые издавна считаются богачами, не могли бы показать интересных вещей: ведь иногда, при всем желании, нельзя купить таких предметов, которые могли бы доставлять ему удовольствие на всю жизнь.[36] (31) Но обратите внимание вот на что: У других, у кого вы конфисковали имущество, вы не только не могли продать никакой движимости, но даже и двери от домов были утащены; а мы, уже после конфискации и после выезда сестры моей из дома, поставили сторожа в пустом доме, чтобы не утащили ни дверей, ни посуды, ни другого чего-нибудь. Домашних вещей было описано больше чем на тысячу драхм;[37] такой суммы вы никогда ни у кого не выручали. (32) Кроме того, как прежде перед синдиками,[38] так и теперь мы готовы дать клятву, что ни на есть величайшую на свете, в том, что у нас нет ничего из Аристофанова имущества, а что, напротив, казна должна нам возвратить сестрино приданое и семь мин, которые он при отъезде взял у отца моего. (33) Так может ли быть положение более жалкое, чем то, когда люди, потерявшие свое, тем не менее находятся под подозрением, что у них есть чужое? Но что всего ужаснее, так это то, что нам пришлось взять к себе сестру с ее многочисленными детьми и их кормить, тогда как у нас у самих нет ничего, если вы отнимете то, что мы имеем.
(34) Прошу вас, ради олимпийских богов, смотрите так, господа судьи: если бы кто-нибудь из вас выдал замуж за Тимофея,[39] Кононова сына, дочь или сестру и во время своего отсутствия он подвергся бы клевете, его имущество было бы конфисковано и, после продажи всего, государство не выручило бы четырех талантов[40] серебра, - так неужели вы считали бы справедливым разорить и его родственников за то, что вырученные деньги не составили бы и малой доли того, что вы ожидали? (35) Но вы все знаете, что Конон был начальником, а Никофем исполнял его приказания. Поэтому надо полагать, что Конон другому давал лишь малую долю прибыли. Таким образом, если думать, что Никофему досталось много, то надо признать, что у Конона было с лишком в десять раз больше.
(36) Кроме того, известно, что они никогда не расходились во взглядах, и потому надо думать, что и относительно денег приняли одинаковые решения, именно, что каждый оставил здесь сыну, сколько ему нужно было, а остальное держал при себе: у Конона был сын на Кипре и жена, а у Никофема жена и дочь, и они полагали, что тамошнее их имущество находится в такой же безопасности, как и здешнее. (37) Кроме того, подумайте и о том, что если бы кто даже разделил между детьми имущество не приобретенное, а полученное в наследство от отца, то и тогда немалую долю оставил бы себе: ведь всякий предпочитает иметь деньги, чтоб его дети почитали, чем не иметь их и просить у них.
(38) Так вот теперь, если бы вы конфисковали имущество у Тимофея (да не случится этого, если только не будет от этого какой-нибудь великой пользы государству) и если бы вы выручили от него меньше, чем получено от Аристофана имущества, неужели вы считали бы справедливым, чтобы из-за этого близкие к нему люди лишились своего достояния? (39) Нет, это невероятно, господа судьи: смерть Конона и завещание, сделанное им на Кипре, ясно показало, что его состояние было лишь малой долей того, что вы ожидали: именно, он назначил Афине на дары и Аполлону в Дельфы пять тысяч статеров;[41] (40) племяннику своему, который охранял все его имущество на Кипре и управлял им, он отказал около десяти тысяч драхм,[42] брату три таланта,[43] а все прочее оставил сыну - семнадцать талантов;[44] это составляет в общей сложности около сорока талантов.[45] (41) И никто не может сказать, что его имущество было расхищено или неправильно показано: он сам составил завещание во время болезни, находясь в здравом уме. Позови свидетелей этого!
(Свидетели.)
(42) Конечно, господа судьи, пока не было известно состояние того и другого из них, всякий подумал бы, что состояние Никофема ничтожно в сравнении с состоянием Конона. Итак, Аристофан купил землю и дом за пять с лишком талантов,[46] истратил на хорегии для себя и за отца пять тысяч драхм,[47] на триерархию восемьдесят мин,[48] внес военных налогов за обоих не менее сорока мин.[49] (43) На поездку в Сицилию он истратил сто мин,[50] на снаряжение триер, когда приехали послы из Кипра и вы дали им десять кораблей, на наем пелтастов и на покупку оружия он дал тридцать тысяч драхм.[51] Общая сумма всех этих расходов составляет без малого пятнадцать талантов.[52] (44) Поэтому несправедливо было бы с вашей стороны обвинять нас, ввиду того, что состояние Аристофана, как видите, равняется с лишком трети состояния Конона, которое считалось во много раз больше его и которое, по общему признанию, показано им самим правильно. При этом мы не берем в счет денег, которые находились у самого Никофема на Кипре, где у него были жена и дочь.
(45) Итак, господа судьи, я полагаю, что, представивши так много важных доказательств, мы не должны подвергнуться незаконному разорению. Я слыхал и от отца, и от других стариков, что не только теперь, но и в прежнее время вы обманывались относительно состояния многих лиц: при жизни они считались богачами, а по смерти оказывались гораздо беднее, чем вы думали. (46) Вот, например Исхомах:[53] при его жизни все думали, что у него больше семидесяти талантов,[54] как я слышал; а по смерти его два сына при дележе не получили и по десяти талантов[55] каждый. У Стефана,[56] Фаллова сына, как говорили, было больше пятидесяти талантов,[57] а по смерти его состояние оказалось лишь около одиннадцати талантов.[58] (47) Далее, у Никия[59] имущества, как предполагали, было не меньше, чем на сто талантов,[60] и большая часть его была будто бы в наличных деньгах; а Никерат[61] перед казнью сам говорил, что серебра и золота он не оставляет, а имущество, оставленное им сыну, стоило не больше четырнадцати талантов.[62]
(48) Далее, Каллий,[63] Гиппоников сын, в ближайшее время по смерти отца считался самым богатым человеком в Элладе, и, как говорят, дед оценил[64] свое состояние в двести талантов,[65] а теперь его имущество не ценится в два таланта;[66] Клеофонт,[67] как всем вам известно, много лет держал в своих руках управление всеми государственными делами, и предполагали, что он от этого управления очень много нажил; но по смерти его нигде не оказалось денег, а родственники его и свойственники, которым он мог бы их оставить, по общему признанию, бедные люди.
(49) Таким образом, как видно, мы сильно обманывались как относительно старых богачей, так и относительно тех, которые недавно прославились богатством. Причина этого, мне кажется, заключается в том, что некоторые легкомысленно решаются говорить, что такой-то нажил много талантов от должности.[68] Тому, что говорят про умерших, я не особенно удивляюсь, - ведь они не могут опровергнуть этого, - а удивляюсь той клевете, которую пытаются распускать про живых.
(50) Вы сами недавно слышали в Народном собрании разговор о том, будто у Диотима[69] на сорок талантов больше того, что он, по его заявлению, получил от капитанов кораблей и коммерсантов; но, когда он, по приезде сюда, представил списки и негодовал на клевету, распространенную во время его отсутствия, никто не выступил против него, хотя государство нуждалось в деньгах, а он выражал готовность сдать отчет. (51) Представьте же себе, что произошло бы, если бы с Диотимом случилось какое-нибудь несчастие[70] до возвращения его сюда, после того как все афиняне слышали, что у него сорок талантов! Тогда его родные были бы в опасности, и в очень большой, если бы им пришлось защищаться против такой клеветы, не зная ничего из того, что он делал. Таким образом, и пред вами виноваты, что вы уже относительно многих обманулись и некоторых уже несправедливо погубили, люди, осмеливающиеся легкомысленно лгать и желающие делать ложные доносы на других. (52) Затем, вы знаете, думаю, что Алкивиад года четыре или пять подряд был стратегом и в течение этого времени имел власть над морем и был победителем спартанцев;[71] города готовы были ему давать вдвое больше, чем кому-либо другому из стратегов,[72] так что, по мнению некоторых, у него было более ста талантов. Но смерть[73] его показала, что это была неправда: он оставил детям состояние меньшее, чем сам получил от опекунов.
(53) Итак, из этого видно, что и в прежнее время бывали подобные ошибки. Но говорят, что чем человек лучше и умнее, тем скорее он готов видеть свою ошибку. Так, если вы находите, господа судьи, что наши заявления основательны и приводимые нами доказательства достаточно убедительны, то ради всего на свете сжальтесь над нами! Мы никогда не сомневались, что силой истины победим эту клевету, как ни велика она; но если вас никоим образом нельзя будет убедить, то, думали мы, у нас нет и надежды никакой на спасение. (54) Но ради олимпийских богов, господа судьи, пожелайте лучше спасти нас, руководясь справедливостью, чем разорить вопреки ей, и верьте, что говорят правду те, которые хоть и молчат,[74] но всю жизнь бывают нравственными и честными людьми!
(55) Итак, о самой жалобе вы слышали, и это удостоверено вам свидетельскими показаниями. Теперь я хочу сказать несколько слов о себе. Хотя мне было уже тридцать лет, но я ни отцу ни в чем не перечил, ни из сограждан никто не жаловался на меня. Хоть я жил близко от площади, но меня никогда не видели ни у суда, ни у Совета, пока не случилось этого несчастия.
(56) Относительно себя я ограничусь этим; что же касается отца, то ввиду того, что против него с разных сторон возбуждено обвинение как бы против виновного, простите, что я буду говорить о суммах, израсходованных им на государство и на друзей; я говорю это не ради хвастовства, но в доказательство того, что один и тот же человек не может без необходимости много тратить и в то же время с риском, с величайшим риском, желать попользоваться общественным достоянием. (57) Есть некоторые, заранее тратящие деньги для того только, чтобы получить от вас государственную должность и вернуть израсходованную сумму в двойном количестве. Так, отец мой никогда не стремился к государственной службе, а все хорегии[75] исполнял, семь раз был триерархом, вносил много крупных налогов. А чтобы и вы это знали, секретарь прочтет о каждой литургии в отдельности.
(Литургии.)
(58) Вы слышали, господа судьи, как велико их число. В продолжение пятидесяти лет отец служил государству и деньгами, и своим трудом. В течение такого долгого времени он, как человек, считавшийся искони состоятельным, надо думать, не мог уклониться ни от одной траты; но все-таки я представлю вам и свидетелей.
(Свидетели.)
(59) Это все составляет в общей сумме девять талантов и две тысячи драхм.[76] Кроме того, он и в отдельности некоторым нуждающимся согражданам помогал выдать замуж дочерей и сестер, иных выкупил из плена у неприятелей, другим давал денег на похороны. Это он делал в том убеждении, что порядочный человек должен помогать друзьям, хотя бы никто не узнал про это; но теперь и вам надо услышать об этом. Позови того-то и того-то!
(Свидетели.)
(60) Свидетелей вы выслушали. Подумайте о том, что в течение короткого срока человек может притворяться, но в течение семидесяти лет никто не скроет своего скверного характера. Таким образом, отцу моему, пожалуй, еще можно было бы сделать какой-нибудь другой упрек, но насчет денег ни один даже враг его не осмеливался никогда упрекнуть его. (61) Поэтому словам обвинителей не следует верить больше, чем делам, совершенным во всю жизнь, и времени, которое вы должны считать самым надежным средством обнаружения истины. Если бы он был не таким, он не оставил бы вместо большого состояния ничтожное: если теперь вы дадите им обмануть себя и конфискуете наше имущество, то не получите и двух талантов. Таким образом, не только ради своей репутации, но даже и в денежном отношении выгоднее вам оправдать нас: вы гораздо больше получите пользы, если имущество останется в наших руках.
(62) Подумайте, сколько денег в прошлое время истрачено нами на государство; да и теперь на остатки от прежнего состояния я исполняю обязанности триерарха; отец умер, исполняя эту обязанность; и я постараюсь, по его примеру, припасать постепенно небольшие суммы для общественных надобностей. Таким образом, наше состояние на самом деле уже давно стало собственностью государства, и я не буду видеть для себя вреда, если вы у меня его отнимете, а для вас больше пользы при данном положении вещей, чем если вы его конфискуете. (63) Кроме того, надо вспомнить и о характере моего отца. Все траты, которые он любил производить, кроме трат на насущные потребности, все они, как вы увидите, были таковы, чтобы от них и государство получало честь. Так, например, когда он служил в кавалерии, он не только купил превосходных лошадей, но и своими рысаками получил приз на Истме и в Немее,[77] так что наш город был провозглашен победителем, и сам он получил в награду венок. (64) Ввиду этого, прошу вас, господа судьи, помня об этом и обо всем остальном, мною сказанном, помочь нам и не давать врагам погубить нас. Поступив так, вы постановите решение и справедливое, и вместе с тем для себя полезное.


[1]  Только два государственных корабля, «Парал» и «Саламиния», содержались на государственный счет; остальные военные суда снаряжались на средства граждан, несших литургию-триерархию (см. примеч. 4 к речи III).

[2]  Такая суровость суда, может быть, объясняется ненавистью и завистью к «скоробогатым», к числу которых принадлежал Аристофан; по наблюдению Аристотеля («Риторика», II, д), «новые богачи возбуждают более досады, чем старые и родовые». Ср. речь XXVII, 11.

[3] Оратор, его жена и две его сестры.

[4] Т. е. тех 40 мин, которые были даны сестре оратора при выходе ее замуж за Аристофана (§ 15). См. введение.

[5] После Пелопоннесской войны и тирании Тридцати Афины представляли печальную картину. Число граждан уменьшилось до 20-25 тысяч, т. е. на одну треть, если не наполовину; страна была разорена; земледелие, промышленность, торговля пришли в упадок; государство, казалось, находилось накануне полного банкротства; казна пуста; доходы крайне ограничены.

[6] Афинский адмирал Конон выдвинулся в конце Пелопоннесской войны и с 413 г. почти до самой смерти (около 389 г.) оставался выдающимся полководцем. По словам Исократа (IV, 142), он был «самый заботливый стратег, самый верный эллинам, в высшей степени опытный в военном деле». В 405 г., во время сражения при Эгос-Потамосе, ему удалось спасти свою эскадру из восьми кораблей и увести ее в Кипр к Евагору (см. введение к речи XII, отдел 39). После падения Афин он остался на Кипре и завязал оттуда сношения с персидским царем, который по совету своего сатрапа Фарнабаза решил начать войну со Спартой. Конон был поставлен во главе персидского флота и вместе с Фарнабазом в августе 394 г. одержал над спартанским флотом победу при Книде. Этой битвой был положен конец морскому владычеству спартанцев. Весной 393 г. Конон приехал в Афины и восстановил стены, разрушенные Лисандром, вследствие чего ораторы часто прославляют его как восстановителя афинской гегемонии. В 392 г. спартанцы послали Анталкида к персидскому сатрапу Тирибазу, чтобы предложить ему союз. Союз не был заключен, но следствием этих переговоров было то, что Тирибаз, пригласив Конона в Сарды, захватил его в плен. Конону удалось бежать из плена; но более он не принимал участия в войне и через несколько лет (вероятно, в 389 г.) умер от болезни на Кипре (речь XIX, 39, 41).

[7] Это произошло весною 393 г., когда Конон после победы при Книде опустошал берега Пелопоннеса и оставил на острове Кифере Никофема с гарнизоном. О триерархии см. примеч. 4 к речи III.

[8] Т. е. той дурной репутации, которую должно было принести ему в будущем родство с Никофемом и Аристофаном.

[9] Этот Еврипид — не поэт. Об его сыне Ксенофонте известно только, что он был стратегом в 430/429 г. и был убит в сражении в 429 г.

[10] О Филомеле известно лишь то, что он был учеником Исократа и впоследствии несколько раз триерархом.

[11] Федр — друг Сократа и почитатель таланта Лисия. Платон вывел его в диалоге, который назван его именем.

[12] Около 1000 рублей. Это было по тогдашним условиям приличное, но среднее приданое.

[13] Так как, судя по § 17, отец оратора имел только двух дочерей, то надо думать, что за Аристофана вышла замуж та же дочь, которая была замужем за Федром, а Федр, очевидно, рано умер.

[14] Критодем — лицо неизвестное.

[15] Т. е. при Эгос-Потамосе в 405 г. См. введение к речи XII, отдел 39.

[16] Евном — ученик Исократа, командовавший афинским флотом в последний год Коринфской войны. Лисий — наш оратор.

[17] См. примеч. 15, к речи XVIII.

[18] Дионисий Старший (431—367), с. 405 г. царь («тиран») города Сиракуз в Сицилии, с которым афиняне тогда были в хороших отношениях.

[19] См. примеч. 7 к речи VI,

[20] Пелтасты — легко вооруженные пехотинцы.

[21] Как видно из этого места и из § 36, у Никофема были дети от трех жен: два сына от разных матерей в Афинах и одна дочь от третьей жены на Кипре.

[22] Около 175 рублей.

[23] См. примеч. 22 к речи XII.

[24] Государственный корабль, на котором были привезены арестованные Никофем и Аристофан. См. введение.

[25] Пириламп был не раз отправляем послом в Персию и пользовался уважением царя; возможно, что он получил в знак расположения золотую чашу, на которой был царский знак и которая поэтому заменяла царскую грамоту; царские чиновники должны были оказывать владельцу ее всяческое содействие, между прочим и деньгами. Эта чаша, вероятно, перешла от Пирилампа к его сыну Дему; едва ли Дем сам получил ее непосредственно от царя.

[26] Приблизительно 400 рублей.

[27] Приблизительно 500 рублей.

[28] Т. е. в Азии, во владениях персидского царя.

[29] Приблизительно 100 рублей.

[30] При Книде в 394 г. См. введение к этой речи и примеч. 21 к речи II.

[31] Рамнунт — один из демов Аттики.

[32] См. примеч. 4 к речи III и примеч 4 к речи IV.

[33] См. примеч. 7 к речи III.

[34] Приблизительно 1250 рублей.

[35] 1 плефр — 0,095 гектара; 300 плефров — 2,85 гектара.

[36] Смысл: даже у старинных богачей иногда нет в доме художественных вещей, которые доставляли бы им удовольствие всю жизнь.

[37] Приблизительно 350 рублей.

[38] См. введение к речи XVI.

[39] Тимофей впоследствии прославился как стратег.

[40] Приблизительно 5825 рублей.

[41] Статер (золотая монета) — 20 драхм; 5000 статеров — 100 000 драхм — 16 2/3 таланта — приблизительно 24 250 рублей.

[42] Приблизительно 2500 рублей.

[43] Приблизительно 4370 рублей.

[44] Приблизительно 24 750 рублей.

[45] Приблизительно 58 240 рублей.

[46] Приблизительно 7280 рублей.

[47] Приблизительно 1250 рублей.

[48] Приблизительно 2000 рублей.

[49] Приблизительно 1000 рублей.

[50] Приблизительно 2500 рублей.

[51] Приблизительно 7500 рублей.

[52] Приблизительно 21 840 рублей.

[53] Вероятно, тот самый Исхомах, который выведен Ксенофонтом в его «Домострое» как хороший хозяин.

[54] Приблизительно 101 920 рублей.

[55] Приблизительно 14 560 рублей.

[56] Стефан — лицо неизвестное.

[57] Приблизительно 72 800 рублей.

[58] Приблизительно 16 016 рублей.

[59] См. примеч. 1 к речи XVIII.

[60] Приблизительно 145 600 рублей.

[61] См. примеч. 6 к речи XVIII.

[62] Приблизительно 20 385 рублей.

[63] Каллий — один из многочисленных членов богатого афинского рода, в котором чередовались два имени: Гиппоник и Каллий. Этот Каллий (на сестре которого был женат Алкивиад) был мотом и кутилой, но вместе с тем любителем софистов и оказывал им гостеприимство. Его сын был Гиппоник, упомянутый в речи XIV, 28. Каллий, в защиту которого произнесена речь V, не тождествен с этим.

[64] См. примеч. 7 к речи III.

[65] Приблизительно 291 200 рублей.

[66] Приблизительно 2912 рублей.

[67] См. введение к речи XII, отделы 28, 29, 31, 32, 38, 40, 41.

[68] Однако такие сплетни часто имели основание: казнокрадство было в Афинах обычным явлением, как мы уже указывали по поводу ораторов (см. примеч. 20 к речи XVIII. См. также ниже в нашей речи § 57, и речь XXX, 26). У Ксенофонта («Анабасис» IV, 6, 16) спартанец Хирисоф замечает, что «афиняне — мастера воровать казенные деньги, хотя и очень велика опасность для вора».

[69] Диотим — афинский стратег, в 388 г. командовавший флотом в Геллеспонте. На его обязанности лежало между прочим сопровождение и защита купеческих судов, везших хлеб в Афины из Черного моря. За эту услугу капитаны кораблей и купцы платили подать в пользу казны и «благодарность» лично стратегу. На этом основании в Афинах легко могла распространиться сплетня о присвоении им казенных денег,

[70] «Несчастие» — вместо «смерть»; это так называемый эвфемизм.

[71] Алкивиад командовал флотом с середины лета 411 г. до ноября 407 г., т. е. 4 года и 4 месяца. См. введение к речи XII, отделы 13, 22, 26.

[72] Афинские стратеги, командовавшие флотом при сборе денежных взносов с городов, входивших в состав афинского союза, получали от них подарки.

[73] См. введение к речи XII, отдел 53.

[74] Молчание считалось признаком скромности молодого человека.

[75] См. примеч. 4 к речи III и примеч. 4 к речи IV.

[76] Приблизительно 13 600 рублей.

[77] Истм и Немея — Истмийский и Немейский праздники. Истмий-ский праздник совершался на Истме (Коринфском перешейке); состязания были гимнастические, конные, музыкальные и поэтические (об этом празднике говорится в балладе Шиллера, переведенной Жуковским, «Ивиковы журавли»). Немейский праздник совершался в Немейской долине в Арголиде; состязания были гимнастические, конные и музыкальные. Наградою победителю был венок — на Истмийских играх первоначально из сосновых ветвей, потом из сельдерея; на Немейских играх первоначально — из маслины, потом тоже из сельдерея. Победа на таких национальных, общегреческих праздниках считалась величайшим счастьем не только для самого победителя, но и для города, из которого он происходил.

XX. Речь в защиту Полистрата

Речь в защиту Полистрата принадлежит к той серии речей, дошедших до нас под именем Лисия, которые были произнесены в судебных процессах, относящихся к преступлениям непосредственно против государства, каковы измена, лихоимство, присвоение казенных денег. К этой категории принадлежат речи XX, XXI, XXII, XXVII, XXVIII, XXX.
К заглавию ее в рукописях ("в защиту Полистрата") Гарпократион (автор "Словаря к десяти ораторам", живший во II или IV в. н. э.) добавляет слова: "защита по поводу обвинения в попытке низвержения демократии". Но из самой речи нельзя определить в точности смысл обвинения. На основании речи можно заключить только то, что преступление Полистрата имело политический характер и находилось в связи с олигархическим переворотом Четырехсот 411 г. (см. введение к речи XII, отдел 6 и сл.). Полистрат (лицо неизвестное) занимал разные должности во время олигархии и был выбран в Совет четырехсот (см. введение к речи XII, отделы 17, 19 и 20). Между прочим, он занимал должность составителя списков полноправных граждан при олигархии и вместо пяти тысяч внес в списки девять тысяч человек (см. введение к речи XII, отдел 25). На передачу власти Пяти тысячам олигархи решились лишь ввиду крайней опасности, угрожавшей им. И действительно, составлением списков Полистрат занимался в последние дни правления олигархии, так как пробыл в должности члена Совета только восемь дней: ему пришлось уехать в Эретрию и принять участие в морских сражениях, где он был ранен. Через несколько дней по возвращении его в Афины государственный строй изменился. Демократическая реакция обратила свой гнев не только против верхушек олигархии, как Фриних и Антифонт, но и против мелких сторонников ее: они были лишены гражданских прав (подвергнуты атимии). Аристофан в своей комедии "Лягушки" (стих 686 и сл.), поставленной на сцене в самом начале 405 г., советует афинянам "уравнять граждан и уничтожить террор; а если . кто сделал ошибку, сбитый с ног в борьбе ловкими маневрами Фриниха, такому поскользнувшемуся надо дать возможность снять с себя вину и загладить прежние ошибки. В городе не должно быть никого, лишенного гражданских прав... Тем, которые, как и отцы их, вместе с вами участвовали много раз в морских сражениях, которые одного с вами рода, вы должны простить по их просьбе это единственное несчастие. Смягчите же гнев свой вы, умнейшие по природе, от души сделаем всех людей родными, полноправными гражданами, кто только будет нам помогать сражаться на море. А если мы проявим в этом высокомерие и чванство, да еще в такое время, когда город наш носят волны в своих объятиях, то когда-нибудь после, в будущем, мы увидим, что поступили безумно".
Такое положение дел Аристофан рисует нам в 405 г., т. е. спустя почти пять лет после низвержения олигархического правления. Из нашей речи также можно заключить о большом числе судебных процессов против приверженцев олигархии, об их страхе перед судом, о добровольном удалении из отечества или из города к войску, чтобы не быть на глазах народа и не попасть под суд, о сикофантах (обвинителях), от которых бывшие участники правления Четырехсот откупаются взятками. В числе людей, подвергнувшихся каре, был и Полистрат. Тотчас после падения Четырехсот он был приговорен к большому штрафу; возможно, что это было при сдаче им отчета по какой-либо должности, которую он занимал. Потом против него был возбужден второй судебный процесс, при котором и сказана эта речь. Обвинители опять предлагали суду приговорить его к штрафу; но, так как он не мог бы выплатить его, то его, как несостоятельного государственного должника, постигла бы атимия (лишение гражданских прав), которая должна была простираться и на его детей.
Полистрату теперь уже с лишком 70 лет; поэтому речь в его защиту произносит средний из троих его сыновей; но сам он присутствует на суде.
Время судебного процесса можно определить приблизительно на основании упоминаемых в речи событий. После олигархического переворота Четырехсот прошло уже несколько лет; но война еще продолжается, и власть в Афинах принадлежит демократии. Упоминаются сражения в Геллеспонте, в которых участвовал сын подсудимого (разумеются сражения 411 или 410 г.); но нет никаких указаний на сражение при Аргинусских островах (летом 406 г.) или на последующие события. Ввиду этого дата нашей речи должна быть между 411 и 406 гг.
Таким образом, эта речь оказывается самой ранней из всех речей, дошедших до нас под именем Лисия, и вообще единственной в этом собрании, произнесенной ранее падения коллегии
Тридцати. Но большинство новых критиков отвергает ее принадлежность Лисию на основании некоторых ее особенностей литературного характера.

* * *

(1) Мне кажется, вы должны гневаться не на имя Четырехсот, а на поступки некоторых из них. Одни из них, правда, вошли в состав этого Совета с злым умыслом, но другие не имели в виду при этом ни государству, ни кому-либо из вас сделать какое-нибудь зло, а, напротив, были настроены благожелательно. Одним из таких является вот этот Полистрат. (2) И действительно, он был выбран членами своей филы как человек, относившийся хорошо и к членам своего дема,[1] и ко всему народу; а между тем его обвиняют в том, что он относился недоброжелательно к народу, хотя он был выбран членами своей филы, которые лучше всех могут судить о достоинстве своих сочленов. (3) Зачем ему было желать установления олигархии? Может быть, он был в таком возрасте, что мог достичь чего-нибудь у вас, выступая как оратор? Или он надеялся на свою физическую силу, чтобы производить насилия над кем-нибудь из ваших? Нет: вы видите его возраст, благодаря которому он может и других отвращать от таких поступков. (4) Кто пожелал другого государственного строя, будучи лишен гражданских прав за какое-нибудь преступление, совершенное им в прежнее время, тот мог действовать ввиду прежних проступков ради личных интересов; но за Полистратом не было ни одного такого проступка, из-за которого он мог бы ненавидеть демократию ради личных интересов или ради детей. В самом деле, один из них был в Сицилии, другие в Беотии, так что даже ради их он не мог желать перемены государственного строя. (5) Ему ставят в вину, что он занимал много государственных должностей, но никто не может доказать, что он исправлял их нехорошо. А я думаю, что при тогдашних обстоятельствах были виновны не такие люди, а те, которые хотя занимали мало должностей, но исправляли их не ко благу отечества. Ведь изменяли отечеству не хорошие должностные лица, а бесчестные. (6) Между тем Полистрат, сперва бывший архонтом в Оропе,[2] не изменил и не ввел там другого государственного строя, тогда как все другие власть имевшие изменили афинскому делу. Они уклонились от ответственности и. признали сами себя виновными, а Полистрат, не считавший себя виновным, подвергся наказанию. (7) Виновных обвинители выгораживают за взятки; а от кого им нет барыша, тех выставляют виновными. И одинаковые обвинения предъявляют как к тем, кто высказал какое-нибудь мнение в Совете, так и к тем, кто этого не делал. А Полистрат ни одного даже мнения не высказывал о демократии. (8) А я думаю, такие лица не заслуживают какого-либо наказания с вашей стороны, если они к вам были настроены благожелательно, хотя и не были во вражде с коллегией Четырехсот. В самом деле, кто говорил против них, те были частью изгнаны, частью казнены, так что если кто и хотел оказать им сопротивление в защиту вас, то всех удерживал страх и испуг потерпевших. (9) А кто стал бы им повиноваться, никаких враждебных замыслов не питал бы против них, не выдавал бы их секретов, тех они стали бы назначать на их место. Таким образом, государственный строй у вас не легко бы переменился. Поэтому несправедливо наказывать их за благожелательное настроение к вам. (10) Мне кажется несправедливым, что наравне с людьми, говорившими не в пользу народа, та же участь постигнет и человека, ничего не сказавшего. В течение семидесяти лет Полистрат не совершил никакого проступка против вас; неужели он сделал что-нибудь в восемь дней? Люди, всю жизнь бывшие негодяями, стали хорошими при сдаче отчета, подкупив обвинителей; а которые у вас всегда были хорошими, те станут негодяями? (11) Однако при первых обвинениях отцу инкриминировали разные несуществующие преступления, и между прочим говорили, будто Фриних[3] - его родственник. Если кто захочет, пусть в предоставленное для моей речи время[4] засвидетельствует, что он - родственник Фриниху. Но это обвинение было лживое: он даже не был его другом детства: он был беден и пас скот в деревне, а отец мой воспитывался в городе. (12) Достигши зрелого возраста, отец мой сделался сельским хозяином, а Фриних пришел в город и стал сикофантом, так что они были совершенно не похожи по душевным свойствам. Когда Фриних должен был уплатить штраф казне, отец не дал ему денег; а между тем в подобных случаях всего скорее обнаруживаются друзья. А если отец был из одного с ним дема то из-за этого он не должен терпеть какой-либо вред; иначе и вы окажетесь виновными, потому что он - ваш согражданин. (13) Кто же может быть в большей степени другом народа, как не тот, кто, несмотря на ваше постановление передать правление пяти тысячам граждан, тем не менее, занимая должность составителя списков, внес в списки девять тысяч человек,[5] чтобы никто из бедных граждан[6] не относился к нему враждебно, но чтобы ему можно было вносить всех, кто захочет, а кому нельзя, тем доставить удовольствие. Однако демократию уничтожает не тот, кто увеличивает число граждан, а тот, кто уменьшает. (14) Отец мой не хотел ни принести присягу, ни составлять списки, а его принудили штрафами и наказаниями. Когда его принудили и он принес присягу, то он только восемь дней ходил в Совет, а потом уехал в Эретрию.[7] Там он показал свою храбрость в морских сражениях и вернулся сюда раненым, а тем временем государственный строй уже успел измениться. И вот он, хотя ни разу не высказал своего мнения и ходил в Совет не больше восьми дней, был приговорен к такому большому штрафу;[8] между тем многие из людей, говоривших против вас и все время остававшихся в Совете, избежали наказания. (15) Я говорю это не из зависти к ним, а из жалости к нам: те, которые считались[9] виновными, оправданы по просьбам лиц, выказавших свою преданность вам при тогдашних обстоятельствах, а действительно виновные откупились от обвинителей и были признаны даже вовсе невиновными. Как же мы несчастны! (16) Коллегию Четырехсот обвиняют, что они были дурны. А между тем вы сами, по убеждению тех лиц,[10] вручили власть Пяти тысячам. Но если вы сами при такой многочисленности склонились на убеждения, то не должен ли был каждый отдельный член коллегии Четырехсот оказывать повиновение? Нет, не они виноваты, а те, которые обманывали вас и вредили. А Полистрат дает вам много доказательств своей преданности вам, и между прочим то, что если бы он стремился к какому-нибудь перевороту относительно демократии, то он не уехал бы через восемь дней по вступлении в члены Совета. (17) Но можно сказать, что он уехал с целью наживы, подобно некоторым другим, которые грабили и тащили. Однако никто не скажет, что он присвоил себе хотя что-нибудь ваше: все ему поставят скорее в вину, но только не его должность.[11] Обвинители тогда ничем не выказывали своей преданности народу и не помогали ему; а теперь, когда народ сам себе глубоко предан, они помогают с виду вам, но на самом деле самим себе. (18) Не удивляйтесь, господа судьи, что он был приговорен к такому большому штрафу. Обвинители начали процесс против него, когда он был один, без нас, и выиграли его. Если даже кто и мог дать показание в его пользу, не мог выступить свидетелем из страха перед обвинителями; а в пользу их давали даже ложные показания из страха. (19) Да, поистине вы поступите несправедливо по отношению к нам, если, оправдывая людей, не могущих отрицать присвоения ваших денег, на основании просьбы кого-либо, вы не окажете милости нам, несмотря на нашу преданность демократии и несмотря на полную невиновность отца перед вами. Если бы пришел иностранец и стал просить у вас денег или претендовал на честь быть записанным в число "благодетелей",[12] вы дали бы ему это; а нам не дадите возможности пользоваться у вас всеми гражданскими правами? (20) А если некоторые враждебно отнеслись к вашим интересам или высказали мнение неблагоприятное, то в этом не виноваты отсутствовавшие, раз уже вы оправдали и присутствовавших. Подобным образом, если кто из здешних граждан делает предложение не полезное и склоняет вас в пользу его, то не вы виноваты, а тот, кто вас обманывает. (21) Они сами заранее признали себя виновными и покинули отечество, чтобы не подвергнуться наказанию; а других виновных, хоть в меньшей степени, чем те, но все-таки виновных, страх перед вами и перед обвинителями заставляет не оставаться на родине, а быть в походах, чтобы умилостивить вас или воздействовать на обвинителей. (22) А отец явился на суд ваш, потому что не был ни в чем виноват перед вами, тотчас после тех событий,[13] когда и у вас была вполне свежа память о том, что произошло, и когда он всего легче мог быть изобличен: он полагался на то, что за ним нет никакого преступления и что он, имея справедливость на своей стороне^ выиграет этот процесс. А что он был сторонником демократии, это я вам докажу. (23) Прежде всего, сколько ни было походов, он ни от одного не уклонялся, во всех участвовал, как могут засвидетельствовать знающие это члены дема. Затем, хотя он мог свое имущество обратить в деньги и не приносить вам никакой пользы, он предпочел, чтобы вы знали о его состоянии, чтобы не иметь возможности быть бесчестным, если бы даже он и захотел быть таким, но чтобы вносить военные налоги и исполнять литургии.[14] Нас он тоже приучил быть как можно более полезными отечеству. (24) Меня он послал в Сицилию,[15] и я там был для вас небесполезен,[16] так что кавалеристы знали, как я был храбр, пока войско было цело. Когда же войско было уничтожено и я спасся в Катану,[17] я стал делать оттуда набеги, занимаясь мародерством, и вредил неприятелю, так что было выделено в виде десятины добычи с лишком тридцать мин[18] для богини[19] и на выкуп солдат, бывших в плену у неприятеля. (25) А когда катанцы стали принуждать меня служить в гоплитах, я стал гоплитом и тут же не уклонялся ни от какой опасности, так что все знают, каким храбрым я был, как служа в кавалерии, так и служа в гоплитах. Я представлю вам свидетелей этого.
(Свидетели.)
(26) Вы выслушали свидетелей, господа судьи. А каково мое отношение к демократии, я вам покажу. Когда пришел туда[20] один сиракузянин с текстом присяги,[21] хотел приводить нас к присяге и обращался к каждому из бывших там афинян, я сейчас же высказался против него, пошел к Тидею[22] и рассказал ему об этом. Тидей созвал солдат на сход; толков было немало. Я позову свидетелей, слышавших, что я сказал.
(Свидетели.)
(27) Рассмотрите теперь еще письмо отца, которое он дал для передачи мне, - рассмотрите, было ли в нем что-нибудь благоприятное для демократии или нет. В нем говорилось р домашних делах, а еще было сказано, чтобы я вернулся лишь тогда, когда дела в Сицилии будут в хорошем положении. А между тем интересы ваши и тамошних жителей были одни и те же; поэтому, если бы он не относился доброжелательно к отечеству и к вам, то он ничего подобного не написал бы.
(28) Я покажу вам еще, каково отношение к вам младшего брата. Во время набега изгнанников,[23] которые не только здесь[24] вредили вам, чем могли, но и из крепости грабили вас, он выехал из ряда всадников и убил одного из изгнанников. Я представлю вам в свидетели этого самих присутствовавших при этом лиц.
(Свидетели.)
(29) А старшего брата[25] знают как его товарищи по оружию, так и те из вас, которые, оставаясь здесь, были в Геллеспонте:[26] они признают, что в храбрости он не уступит никому на свете. Взойдите сюда!
(Свидетели.)
(30) Так не должны ли мы получить от вас благодарность, если мы - такие граждане? Разве справедливо, что за ложное обвинение отца перед вами мы должны погибнуть,[27] а за нашу преданность отечеству не получить никакой пользы? Нет, несправедливо. Напротив, если из-за ложного обвинения его нам приходится страдать, то за свою преданность мы имеем право спасти и его и себя. (31) Ведь не из корыстных целей, чтобы получить денег, мы оказывали вам услуги, а затем, чтобы в случае, если попадем когда под суд, мы могли просить у вас помощи и получить заслуженную благодарность. Так вы должны поступать даже ради других, зная, что если кто будет ревностно служить вам, то вы принесете пользу не одним нам: наше отношение к вам вы испытали еще прежде, чем вы нуждались в нас; но вы пробудите рвение в других, если будете по заслугам награждать за услуги, оказанные кем-либо вам. (32) Не оправдайте же скверной пословицы, что зло люди помнят больше, чем добро. В самом деле, кто захочет на будущее время быть честным гражданином, если люди, делающие вам добро, будут поставлены ниже тех, кто делает вам зло? А дело обстоит так, господа судьи! Вы должны высказать мнение о нас, а не о деньгах. (33) Пока был мир, у нас было недвижимое имущество; отец был хорошим сельским хозяином. Но, когда враги сделали вторжение,[28] мы лишились всего этого. Таким образом, уже по этой причине мы ревностно служили вам, зная, что нам не из чего выплатить штраф: за свою ревностную службу вам мы считаем себя вправе получить благодарность. (34) Мы видим, господа судьи, что если подсудимый, приведя своих детей, плачет и жалуется,[29] то вы жалеете детей, что они из-за него лишатся гражданских прав, и прощаете проступки отцов ради детей, хотя еще не знаете, какими они будут, когда вырастут, - хорошими или дурными. Что же касается нас, то вы знаете нашу преданность вам и полную невиновность отца. Поэтому гораздо справедливее с вашей стороны оказать милость тем, кого вы уже испытали, чем тем, о ком вы не знаете, какими людьми они будут. (35) С нами случилось нечто противоположное тому, что бывает с другими людьми. Другие ставят около себя детей и молят вас о пощаде; а мы вот поставили его, отца, и молим вас не делать нас из полноправных - бесправными, из граждан - людьми, не имеющими отечества. Пожалейте и отца-старика, и нас! А если вы нас несправедливо разорите, то разве будет ему приятно жить с нами в одном месте или нам друг с другом, когда мы недостойны и вас и отечества? Нет, мы все трое[30] просим вас позволить нам послужить с еще большим усердием. (36) Итак, мы просим вас ради того, что есть дорогого у каждого, у кого есть сыновья, пожалеть ради их, а кто одних лет с нами, пожалеть нас ради отца и оправдать. Не мешайте же нам служить на благо отечеству, как мы этого хотим! Это будет жестокая ирония судьбы, если мы, спасшись от неприятелей,[31] со стороны которых естественно было мешать нашему спасению, у вас не найдем даже спасения.


[1] См. примеч. 15 к речи XVI. Полистрат был выбран членами своей филы в число «составителей списков». Как сообщает Аристотель (Афинское государственное устройство, XXIX), олигархи 411 г. постановили «избрать из каждой филы по го человек старше 40 лет, которые должны составить список 5000, поклявшись над отборными жертвами». Таким образом, составителей списков было 100 человек. Одним из них и был Полистрат. См. введение к речи XII, отдел 17.

[2] Ороп — город, лежавший на границе Аттики и Беотии, из-за которого афиняне и беотийцы вели постоянную борьбу; в 506 г. им овладели афиняне; в 411 г. он отошел к беотийцам. Афиняне посылали туда особых наместников — архонтов.

[3] См. введение к речи XII, отделы и, 13, 24, 25.

[4] В большинстве случаев время, отведенное для речи в суде, контролировалось посредством водяных часов («клепсидры»): обеим сторонам давалось равное количество времени, но количество его изменялось сообразно величине и важности дела; на время чтения законов, свидетельских показаний и других документов клепсидру останавливали. Чтобы показать свою уверенность в правоте дела, ораторы иногда предлагали противнику говорить еще в срок, назначенный для их собственной речи.

[5] См. введение к речи XII, отдел 25.

[6] В список пяти тысяч должны были быть внесены только состоятельные граждане, именно «те, которые по имуществу и физическим своим качествам способны приносить наибольшую пользу» (Фукидид, VIII, 65, 3) и которые поэтому «способны доставить тяжелое вооружение» (Фукидид, VIII, 97, I. См. введение к речи XII, отдел 16). Судя по тому, что Полистрат своей властью мог увеличить список, надо думать, что именно на него была возложена ответственность за составление списков, т. е. он был чем-то вроде старшины среди ста составителей списков.

[7] Эретрия — город на острове Эвбее. О поражении афинского флота в сражении при этом городе см. введение к речи XII, отдел 25.

[8] Штраф, которому был подвергнут Полистрат в первый раз. См. введение.

[9] Т. е. согражданами.

[10] Разумеются указанные в § 15 «виновные».

[11] Какая это должность, неясно; можно предполагать, что Полистрат участвовал в бою при Эретрии в должности стратега; поэтому он и противополагается другим, «которые грабили и тащили».

[12] Когда иностранец оказывал государству важные услуги, ему могли дать титул «благодетеля», с которым соединялись разные привилегии.

[13] Т. е. правления Четырехсот.

[14] См. примеч. 4 к речи III.

[15] Поход афинян в Сицилию в 415 г. См. примеч. 1 к речи XVIII.

[16] Переведено по конъектуре Гервердена.

[17] Катана — город в Сицилии у подошвы Этны. Он был на стороне афинян.

[18] Приблизительно 750 рублей.

[19] Афине, считавшейся главной покровительницей афинян.

[20] В Катану.

[21] Афиняне, спасшиеся в Катану, должны были дать присягу в том, что они заключат союз с сиракузцами и не будут делать набегов.

[22] Тидей был, вероятно, каким-нибудь военным лицом; можно думать, что он тождествен с тем Тидеем, которого Ксенофонт («История Греции», II, I, 16) называет одним из стратегов в сражении при Эгос-Потамосе.

[23] См. примеч. 10 к речи XVIII.

[24] «Здесь», т. е. в Афинах, где олигархические гетерии старались вредить демократии (см. введение к речи VIII и введение к речи XII, отдел 3). «Из крепости», т. е. из Декелей (см. введение к речи XII, отдел 5, примеч. 10 к речи XVIII и примеч. 16 к речи XIV).

[25] На основании того, что в § 28 оратор говорит о младшем брате, а в § 29 — о старшем, надо заключить, что сам оратор — средний из трех братьев.

[26] Граждане, которые не участвовали в сицилийском походе, а оставались в Афинах и в 411 или 410 г. были в Геллеспонте, где происходили морские бои между афинским и спартанским флотом при Киноссеме и Абидосе (осенью 411 г.) и Кизике (весною 410г.).

[27] Под словом «погибнуть» оратор, вероятно, разумеет лишение гражданских прав (атимию), как видно из слов § 35: «молим вас не делать нас из полноправных — бесправными». См. введение.

[28] «Мир» — так называемый «Тридцатилетний» мир со спартанцами с 445 до 431 г., прерванный Пелопоннесской войной, во время которой спартанцы часто опустошали Аттику (см. речь VII, 7).

[29] О стремлении подсудимых разжалобить судей см. примеч. 3 к речи XIV.

[30] Трое сыновей (см. выше, примеч. 25); так как речь идет о позволении служить, то отец не имеется в виду, вследствие его старости.

[31] Переведено по конъектуре Зака.

XXI. Анонимная защитительная речь по обвинению в лихоимстве

*[1]
Эта речь представляет собою, по-видимому, лишь фрагмент: в ней нет начала, в котором должно было быть введение и опровержение взводимого на подсудимого обвинения; сохранившаяся часть содержит только косвенные доказательства на основании характеристики его. Но возможно, что Лисием написано лишь то, что дошло до нас. Вследствие такой фрагментарности речи нельзя в точности определить смысл обвинения. На основании слов § 21 "не считайте меня виновным в лихоимстве" надо думать, что подсудимый, занимавший какую-нибудь должность, потом, сдавая отчет о своей служебной деятельности, подвергся обвинению во взяточничестве. Но из слов § 16 можно вывести заключение, что к подсудимому был предъявлен иск со стороны государства о присвоении им казенных денег, следовательно, по форме апографе (см. примеч. 1 к речи IX и введение к речи XVII).
Дата речи определяется из слов оратора в § 1, что он был включен в число совершеннолетних (т. е. ему было 18 лет) при архонте Феопомпе (в 411/410 г.), и из дальнейшего рассказа его о том, что он исполнял литургии при архонте Главкиппе (410/409 г.), при Диокле (409/408 г.), был триерархом в течение семи лет (с 411/410 по 405/404 г.) и жил на чужбине, вернулся на родину при архонте Алексии (405/404 г.), потом был хорегом (вероятно, при архонте Пифодоре в 404/403 г.) и, наконец, был хорегом при архонте Евклиде (403/402 г.). Так как маловероятно, чтобы такая кипучая деятельность в пользу отечества вдруг прекратилась в 403/402 г., и, с другой стороны, маловероятно, чтобы он не упомянул о своих заслугах такого рода, если эта деятельность продолжалась после этого года, остается предположить, что именно в следующем, 402/401 г. и происходил судебный процесс, на котором произнесена эта речь. Подсудимому было в это время 26 лет.
Эта речь - одна из замечательных по этопее: оратор охарактеризован яркими чертами. Мы видим гражданина, каких тогда еще много было в Афинах, который считает честью для себя исполнять гражданские обязанности в большей мере, чем того требовал закон; который, ограничивая расходы на свои личные нужды, употребляет богатство на дорогостоящие государственные литургии (см. примеч. 4 к речи IV); который даже в бою думает не о том, чтобы спасти свою жизнь для блага жены и детей, но о том, чтобы его трусость не покрыла их позором. Свои заслуги перед отечеством он вполне сознает и в награду за них не столько просит, сколько требует себе оправдания.

* * *

(1) Господа судьи! По поводу пунктов обвинения вам приведено мною достаточно доказательств. Теперь я хочу, чтобы вы выслушали мое заявление и о других предметах. Я был включен в число совершеннолетних[2] при архонте Феопомпе. Ставши хорегом[3] трагического хора, я истратил на него тридцать мин,[4] а через три месяца, на фаргелиях,[5] я одержал победу мужским хором,[6] на который истратил две тысячи драхм.[7] При архонте Главкиппе, на великих панафинеях,[8] я истратил на пиррихи-стов[9] восемьсот драхм.[10] (2) Кроме того, будучи хорегом мужского хора на Дионисиях,[11] при том же архонте, я одержал победу и истратил на это, считая с посвящением треножника,[12] пять тысяч драхм,[13] и при Диокле, на малых панафинеях, на киклический хор[14] триста.[15] А в этот промежуток времени я был триерархом[16] в течение семи лет и истратил шесть талантов.[17] (3) Делая такие затраты, ежедневно рискуя жизнью за вас и живя на чужбине, я тем не менее платил военные налоги,[18] - один раз тридцать мин, другой раз четыре тысячи драхм.[19] Когда я вернулся на родину при архонте Алексии, я сейчас же принял на себя руководство гимнастическими играми[20] на промефеях[21] и одержал победу, истратив двенадцать мин.[22] (4) Потом я стал хорегом детского хора и издержал пятнадцать с лишком мин.[23] При архонте Евклиде я снаряжал комический хор для Кефисо-дора[24] и одержал победу, истратив на него, считая с посвящением одежды, шестнадцать мин;[25] на малых панафинеях я был хорегом безбородых пиррихистов и истратил семь мин.[26] (5) Я одержал победу в состязании триерами[27] при Сунии, истратив на это пятнадцать мин. Кроме того, исполнял архифеории[28] и аррефории[29] и другие тому подобные повинности, на что истрачено мной более тридцати мин. Если бы я хотел исполнять литургии только по предписанию закона, то я не истратил бы и четверти того, что я перечислил. (6) Пока я был триерархом, мой корабль был самым быстроходным во всем флоте. Я приведу вам самое важное доказательство этого. Во-первых, Алкивиад[30] (я дорого бы дал, чтобы он не ехал вместе со мной), хоть он не был ни другом моим, ни родственником, ни членом одной филы[31] со мной, ехал на моем корабле. (7) А между тем вы, я думаю, знаете, что он, как стратег, могший делать, что ему угодно, не сел бы ни на какой другой корабль, кроме как на самый быстроходный, зная, что ему самому придется подвергаться опасности.
(8) Когда же вы их[32] отрешили от должности и выбрали десять стратегов с Фрасиллом во главе,[33] то они все хотели ехать на моем корабле; после многих пререканий между ними сел на него Архестрат из Фреарров;[34] а когда он погиб при Митилене,[35] то со мной поехал Эрасинид.[36] А как вы думаете, сколько я истратил денег на снаряжение этой триеры? Сколько вреда я причинил неприятелю? Сколько пользы принес государству?
(9) Лучшее доказательство этого вот какое. Когда в последнем морском бою[37] наш флот был уничтожен, я привел свой корабль и спас корабль Навсимаха[38] из Фалера, хотя со мною на корабле не было ни одного стратега (считаю нужным упомянуть и об этом, потому что вы прогневались и на триерархов за постигшее нас бедствие). (i о) И все это произошло не случайно, но благодаря принятым мною мерам: все время у меня рулевым был Фантий, считавшийся лучшим специалистом во всей Элладе, которому я платил большое жалованье: я набрал и гребцов, и остальной экипаж, соответствовавший ему. Что я говорю правду, это знаете все вы, кто был там на военной службе. Позови[39] и Навсимаха!
(Свидетельство.)
(11) Итак, спасшихся кораблей было двенадцать;[40] из них я привел два - свою и Навсимахову триеру.
Претерпев так много опасностей за вас и принеся столько пользы отечеству, я теперь не подарка прошу у вас за это, как другие, а прошу не лишать меня моего: думаю, и для вас позорно брать с меня и по доброй моей воле, и против воли. (12) Однако не так сильно тревожит меня потеря состояния;[41] но я не мог бы переносить глумление, мне было бы тяжело, если бы у людей, уклоняющихся от литургий, явилась мысль, что мои затраты на вас остались без благодарности и что правильно, по-видимому, рассуждали они, не пожертвовав вам ни одного своего обола.[42] Так, если вы последуете моему совету, то и решение постановите справедливое, и свою выгоду соблюдете. (13) Вы видите, господа судьи, как мало доходов у государства, да и те расхищаются[43] предержащими властями. Поэтому следует считать самым верным доходом государства имущество лиц, готовых исполнять литургии. Таким образом, если вы здраво рассудите, то о наших деньгах будете заботиться нисколько не менее, чем о своих личных, (14) зная, что всем нашим состоянием вы можете пользоваться, как и прежде; а я думаю, вы все понимаете, что я буду у вас гораздо лучшим управляющим своего состояния, чем управляющие у вас государственным хозяйством. А если вы сделаете меня бедным, то и себе повредите; а другие поделят между собой и это, как и все другое.
(15) Примите во внимание, что ваш долг - скорее давать мне свое, чем оспаривать у меня мое; скорее пожалеть меня, если я впаду в бедность, чем завидовать моему богатству; вы должны молить богов, чтобы все были такими гражданами; тогда никто не будет посягать на ваше достояние, а все будут тратить свое на вас. (16) Я думаю, господа судьи, - не сердитесь на меня за это, - что гораздо справедливее было бы зететам[44] записать вас в число моих должников, чем мне теперь быть под судом за то, что у меня будто бы находятся казенные деньги.[45] Мое отношение к государству таково, что в личной жизни моей я расчетлив, а государственные повинности выполняю с удовольствием, и горжусь не тем, что у меня остается, а своими тратами на вас: (17) я держусь того убеждения, что в последнем случае я сам являюсь действующим лицом, а состояние мне оставили другие; за него враги мои возбуждают против меня несправедливые процессы, а за траты вы по справедливости меня оправдываете. Таким образом, было бы неестественно, если бы за меня просили вас другие.[46] Напротив, даже если бы кто-нибудь из друзей моих был вовлечен в подобный процесс, то я считал бы справедливым, чтобы вы оказали мне эту милость; а если бы я был обвинен пред другими судьями, то вы были бы ходатаями за меня. (18) Ведь этого, надо думать, никто не скажет, что я, хоть и занимал много раз государственные должности, попользовался вашими деньгами, или что я вел позорные частные процессы, или что я виновен в каком-нибудь позорном поступке, или что я радовался бедствиям отечества. Напротив, что касается всей моей частной и общественной деятельности, то, полагаю я, - да и вы, думаю, это знаете, - мною выполнены мои гражданские обязанности так, что мне нет никакой надобности оправдываться в этом. (19) Поэтому прошу вас, господа судьи, сохранить теперь обо мне то же мнение, какое вы имели до сих пор, и не только помнить о государственных литургиях, но иметь в виду и частную жизнь мою: как вы знаете, самая трудная литургия - это прожить всю жизнь человеком порядочным, нравственным, не быть рабом чувственных наслаждений, не соблазняться наживой, а вести себя так, чтобы никто из сограждан не сделал упрека и не осмелился вызвать на суд по частному делу.
(20) Итак, господа судьи, вы не должны осудить меня, склонившись на убеждения таких обвинителей, которые дожили до этих лет, все время подвергаясь сами обвинениям в нечестии, которые, будучи не в состоянии оправдаться в своих собственных проступках,[47] тем не менее отваживаются выступать с обвинениями против других. Люди, которые были в походах реже Кинесия,[48] находящегося теперь в таком положении, такие люди негодуют по поводу ущерба отечества! Они не приносят в жертву отечеству ничего, от чего оно может стать богатым, но употребляют все усилия к тому, чтобы возбудить в вас раздражение против людей, принесших ему пользу. (21) Пусть они, господа судьи, расскажут вам перед лицом народа о своем образе жизни: нет большего зла, чем это, которое я мог бы им пожелать. А я вас прошу, умоляю, заклинаю, не считайте меня виновным в лихоимстве[49] и не думайте, что есть на свете столько денег, ради которых я захотел бы причинить какой-нибудь вред отечеству. (22) Да, я был бы сумасшедшим, господа судьи, если бы, гордясь тем, что трачу на вас отцовское наследье, брал взятки от других[50] ко вреду отечества! Не знаю, господа судьи, кого, как не вас, я хотел бы иметь своими судьями, если действительно следует желать, чтобы люди, получившие добро, подавали голос о тех, кто оказал им добро. (23) Кроме того, господа судьи, - мне хочется и об этом упомянуть, - когда мне приходилось исполнять для вас литургии, я никогда не горевал о том, что на такую сумму обездолю детей; гораздо более тревожила меня мысль, что я с недостаточным усердием исполню возложенную на меня обязанность. (24) Точно так же, когда мне предстояло принимать участие в морских боях, я никогда не жалел жену свою или детей, не плакал, не вспоминал о них, не видел ничего ужасного в том, что, окончив жизнь в сражении за отечество, я оставлю их сирыми, лишенными отца; гораздо более страшным казалось мне, что, позорно спасши жизнь, я покрою срамом и себя и их. (25) За это я прошу у вас теперь заслуженной мною благодарности и нахожу справедливым, чтобы вы теперь, находясь в безопасности, отнеслись с должным вниманием ко мне и к этим детям за то, что я в опасностях имел такие мысли о вас. Помните, что для нас[51] будет несчастием, а для вас позором, если нам придется лишиться гражданских прав из-за подобного обвинения или, потеряв состояние, впасть в бедность и ходить по городу в большой нужде, терпя судьбу не заслуженную нами и не достойную оказанных нами вам услуг. Нет, нет, господа судьи, оправдайте меня, и я буду для вас таким же гражданином, каким был и в прежнее время!


[1] «Анонимной» озаглавлена эта речь потому, что имя произносящего ее неизвестно.

[2] См. введение.

[3] См. примеч. 4 к речи IV.

[4] Приблизительно 750 рублей.

[5] Фаргелии — праздник в честь Аполлона и Артемиды, справлявшийся в мае.

[6] В музыкальных состязаниях участвовали хоры взрослых мужчин и мальчиков.

[7] Приблизительно 500 рублей.

[8] Панафинеи — праздник в честь богини Афины, справлявшийся в конце первого афинского месяца, — гекатомбайона, соответствующего приблизительно нашему июлю. Учреждение его относится к доисторическим временам. Первоначально он справлялся ежегодно; но со времени Писистрата порядок был изменен: раз в четыре года, в третьем году каждой Олимпиады, с особым блеском и пышностью справлялись так называемые «Великие панафинеи»; а ежегодный праздник стал называться «Малыми панафинеями». Великие панафинеи продолжались несколько дней. В первые дни происходили состязания — гимнастические, конные и музыкальные; участники делились на три группы по возрасту: дети, безбородые (т. е. юноши) и взрослые мужчины. Среди состязаний упоминаются: бег, борьба, кулачный бой, «пирриха» (военный танец) и др.

[9] Пиррихисты — танцующие пирриху. См. примеч. 8.

[10] Приблизительно 200 рублей.

[11] См. примеч. 4 к речи IV.

[12] Обычай требовал почетные награды, получавшиеся победителями на праздничных состязаниях, посвящать божествам. В Афинах целая улица близ храма Диониса была обстроена небольшими зданиями, на верху которых стояли золотые треножники, полученные в награду победителями-хорегами. Как видно из текста, треножник делался на счет хорега.

[13] Приблизительно 1250 рублей.

[14] Циклический, т. е. круговой, хор назывался так потому, что он пел «дифирамб» — хвалебную песнь в честь Диониса, стоя вокруг его алтаря. Так было в музыкальных состязаниях. Напротив, хор в драме (трагедии и комедии) становился в виде четырехугольника.

[15] Приблизительно 75 рублей.

[16] См. примеч. 4 к речи III.

[17] Приблизительно 8736 рублей.

[18] См. примеч. 7 к речи III.

[19] Приблизительно 1000 рублей.

[20] Руководство гимнастическими играми («гимнасиархия») было одной из литургий (см. примеч. 4 к речи III). Гимнасиархия состояла в устройстве гимнастических игр во время некоторых праздников, т. е. в наборе гимнастов и в доставлении им всего необходимого. Мы имеем сведения только о гимнасиархии для устройства ночного бега с факелами, совершавшегося в праздники таких божеств, культ которых имел отношение к огню, — именно в праздники Промефея, Гефеста и Афины. Участники бежали с факелами в руках, заботясь о том, чтобы огонь не погас; факел был восковой, а не смоляной, как обычно, и мог погаснуть очень легко.

[21] Промефеи — праздник в честь Промефея. См. примеч. 20.

[22] Приблизительно 300 рублей.

[23] Приблизительно 375 рублей.

[24] Кефисодор — комический поэт; сочинения его не сохранились. Снаряжение комического хора было также одной из литургий; это была хорегия (см. примеч. 4 к речи III и примеч. 4 к речи IV). Первая обязанность хорега состояла в наборе певцов для хора, содержании их во время обучения и выплате жалованья; на его же обязанности было предоставление помещения для занятий хора в его доме или в нанятой для этой цели квартире. Если сам поэт или рекомендованный им человек не принимал на себя дело обучения хора, то хорег должен был пригласить особого учителя за плату; он же выплачивал вознаграждение музыкантам. Для представления хорег заготовлял хоревтам богатые костюмы и маски и сам являлся в роскошном праздничном платье и с венком на голове. Издержки на хорегию были весьма значительны. После состязания хорег лучше всех исполнивший свои обязанности был признаваем победителем и получал в награду венок; в память победы он ставил в храме доску с записью о победе. Подобно тому, как в музыкальном состязании хорег посвящал богам треножник, так после представления комедии хорег посвящал костюмы.

[25] Приблизительно 400 рублей.

[26] Приблизительно 175 рублей.

[27] Это состязание военных кораблей в быстроте происходило в честь Посейдона.

[28] Архифеория значит «посольство над феорией»; феорией называлось священное посольство, отправлявшееся ежегодно на остров Делос. Архифеория была одной из литургий.

[29] Аррефория значит «несение росы». Архонт-царь ежегодно избирал двух девочек, которые, по-видимому, целый год проводили в святилище Афины и служили ей. Аррефория была одним из видов литургий, так как родители девочек должны были доставлять золотые украшения, которые на них надевались при церемонии и поступали в сокровищницу храма при оставлении ими должности, а также нести и другие расходы. Церемония состояла в том, что девочки, получив от жрицы Афины ящики с таинственными святынями, относили их на головах в торжественной процессии в подземелье близ храма Афродиты; там они оставляли принесенное, вместо него получали нечто другое, также закрытое, и относили его в святилище Афины в Акрополе.

[30] Здесь разумеется то время, когда Алкивиад, вернувшись из своего изгнания в августе 411 г., был избран стратегом и командовал флотом; осенью 407 г. он уже был отрешен от должности стратега. См. примеч. 69 к речи XIX. Слова «я дорого бы дал, чтобы он не ехал на моем корабле» показывают, как велика была еще ненависть народа к нему во время произнесения этой речи.

[31] См. примеч. 15 к речи XVI.

[32] Алкивиада и близких ему людей, именно — стратегов Адиманта и Фрасибула (см. Вusolt, «Criechische Geschichte». Ill, 2, 1578).

[33] См. введение к речи XII, отдел 27.

[34] Фреарры и Фалер — демы Аттики (см. примеч. 2 к речи I).

[35] Архестрат — один из упомянутых десяти стратегов; Митилена — город на острове Лесбосе; в 406 г. афинский флот, с Кононом во главе, был здесь разбит спартанцами и заперт в гавани Митилены. Вероятно, в этом бою и погиб Архестрат.

[36] Эрасинид — тоже один из упомянутых десяти стратегов, одержавших победу при Аргинусских островах в 406 г., потом казненный. См. введение к речи XII, отделы 34 и 35.

[37] Сражение при Эгос-Потамосе в 405 г. См. введение к речи XII, отдел 39.

[38] Наесимах — очевидно, один из триерархов (см. примеч. 19 к речи XIII).

[39] См. примеч. 22 к речи XII.

[40] Ксенофонт сообщает, что из сражения при Эгос-Потамосе восемь кораблей под начальством Конона спаслись на Кипр, а государственный корабль «Парал» — в Афины (см. введение к речи XII, отдел 39); по свидетельству Лисия, спасшихся кораблей было двенадцать. (Подробно этот вопрос разобран у Busolt, «Griechische Geschichte». Ill, 2, 1621.)

[41] «Потеря состояния» указывает не на конфискацию имущества, а только на штраф — столь большой, что он равносилен лишению состояния. Из § 25 видно, что подсудимому сверх того грозит атимия (лишение гражданских прав).

[42] Обол — мелкая медная монета, около 4 коп.

[43] О казнокрадстве см. примеч. 20 к речи XVIII.

[44] Зететы — чрезвычайная комиссия, производившая следствие о преступлениях против государства, особенно о государственных должниках. По мнению оратора, они должны были посредством апографе (см. примеч. 1 к речи IX и введение к речи XVII) заявить, что весь народ афинский состоит должником у него, а не его считать должником афинского народа.

[45] См. введение.

[46] О просьбах разных лиц за подсудимых см. примеч. 3 к речи XIV.

[47] Из этого места видно, что обвинители — люди уже немолодые, что они сами находятся под подозрением в каком-то преступлении против религии, что они — трусы (естественный упрек со стороны подсудимого, храброго воина, в течение 7 лет участвовавшего во всех крупных морских сражениях).

[48] Кинесий — плохой лирический поэт, нередко подвергавшийся насмешкам комедии, против которого Лисием была написана речь; в дошедшем до нас фрагменте ее (53 в издании Thalheim’a) он описывается как преступник против религии, в наказание за что боги лишили его здоровья; «каждый день умирая, — сказано там, — он не может окончить жизнь». Из текста нашей речи видно, что он уклонялся от военной службы — из трусости или по болезни. Слова «находящегося теперь в таком положении», вероятно, указывают на его тяжелую болезнь.

[49] См. введение.

[50] «Другие» — иностранцы.

[51] Сам говорящий и его дети, которым также грозила нищета и лишение гражданских прав из-за невозможности для него уплатить непосильный штраф.

XXII. Речь против хлебных торговцев

Аттика - страна малоплодородная; по пространству она немного больше 40 кв. миль; а между тем число жителей ее доходило в цветущее время до пятисот тысяч человек, так что по густоте населения (более 1200 человек на 1 кв. милю) она была похожа на теперешнюю Бельгию или Саксонию. Вследствие этого она не могла прокормиться своим хлебом и всегда нуждалась в хлебе привозном; хлеб привозился из разных мест, но главным образом из стран, прилегающих к Черному морю, особенно из Крыма. При такой зависимости населения от ввоза приходилось принимать все меры к тому, чтобы не было препятствий к доставке хлеба на морском пути из Черного моря в Афины; во времена не особенно мирные суда, везшие хлеб, сопровождались военными кораблями (см. примеч. 67 к речи XIX).
Равным образом, народ афинский всячески заботился и об урегулировании внутренней торговли хлебом законодательным путем: были изданы суровые законы против спекулянтов хлебом. Такими спекулянтами бывали мелкие розничные торговцы зерном, покупавшие его у крупных оптовых коммерсантов, привозивших зерно на судах. Закон запрещал сразу, в одни руки, скупать более 50 формов хлеба (форм - мера веса, в точности нам неизвестная). Закон этот имел целью воспрепятствовать скоплению больших количеств хлеба в одних руках, устранить конкуренцию между мелкими торговцами и не дозволять им произвольно поднимать цены на хлеб. Ввиду важности этого дела была учреждена специальная должность хлебных приставов для наблюдения за производством хлебной торговли, в особенности же за тем, чтобы цены за хлеб не превышали установленной таксы вследствие злоупотреблений торговцев. Этих хлебных приставов ("ситофилаков") в V в. и в начале IV в. было пять в самом городе и пять в Пирее. Но торговцы умели обходить закон, несмотря на смертную казнь, положенную за нарушение его.
Наша речь была произнесена в судебном процессе, возбужденном по поводу такого нарушения закона хлебными торговцами. Они навлекли на себя судебное преследование по двум причинам: 1) потому, что они нарушили закон, запрещавший в одни руки скупать более 50 формов хлеба; 2) потому, что они вместе с тем сделали свои запасы предметом строго преследовавшейся законом спекуляции, воспользовавшись для этого недостатком подвоза, вызванным, по-видимому, в 387 г. (см. ниже) враждебными действиями Анталкида против Афин, именно - нарушили другой закон, запрещавший им продавать хлеб дороже только на один обол с форма против себестоимости.
Афиняне как народ, постоянно нуждавшийся в чужом хлебе и крайне бережливый, очень подозрительно относились к мелким дельцам хлебного дела (по большей части метекам), которые, как мы знаем не только из этой речи (§ 13-16), но и из других источников, например из речей Демосфена, не гнушались никакими средствами для того, чтобы так или иначе обойти закон и, нередко при содействии оптовых торговцев, добиться возможно крупной прибыли.
На этот раз нарушение закона о 50 формах не отрицалось и самими подсудимыми. Компания хлебных торговцев, на которую была представлена в Совет жалоба, сама признавала факт закупки ею значительно большего против положенной нормы количества хлеба и в свое оправдание приводила только то обстоятельство, что это сделано было ею: 1) с согласия ситофилаков и 2) для того, чтобы оказать давление на импортеров и добиться именно с их стороны разумных цен.
Как и следовало ожидать, Совет отнесся с большим недоверием к этим заявлениям. Нашлись среди него члены, которые не считали даже нужным соблюдение каких-либо формальностей, а предлагали прямо передать виновных коллегии Одиннадцати (см. примеч. 9 к речи X) для выполнения над ними положенного по закону наказания, так как они сами сознались в скупке хлеба. Однако один из членов Совета напомнил Собранию, что закон предоставляет подсудимым право быть выслушанными, что для наложения наказания свыше того, которое предоставлено было налагать Совету (а Совет не имел права присуждать к смертной казни), дело должно быть рассмотрено судом присяжных (Гелиэей) и что нет причины изменять этот порядок в данном случае. В первую минуту, правда, последнего оратора не преминули попрекнуть тем, что он действует неблаговидно, поддерживая заведомых плутов; но в конце концов дело узаконенным порядком было сначала рассмотрено Советом, а затем поступило в Гелиэю, где и сказана была наша речь тем же членом Совета, который ранее настаивал на соблюдении законных формальностей и которому от Совета, вероятно, поручено было поддерживать его претензию в суде.
Дата речи может быть установлена лишь приблизительно. С одной стороны, сказано (§ 14), что торговцы распускают слухи между прочим о том, будто суда с хлебом из Черного моря захвачены спартанцами: это может указывать только на время Коринфской войны (394-387 гг.; см. примеч. 27 к речи II). С другой стороны, торговцы пугают народ тем, что перемирие будет нарушено. Если под перемирием разумеется Анталкидов мир 387 г. (см. примеч. 22 к речи II) и время, когда он еще не был признан всеми, то это положение дел относится к 387/386 г.; с этой датировкой находится в согласии и указание в речи (§ 8) на дороговизну хлеба в предшествовавшем году: действительно, зимою 388/387 г. Анталкид мешал судам из Понта плыть в Афины. На основании этих соображений всего вероятнее отнести нашу речь к концу 387 или началу 386 г.
Речь эта, ясная и краткая, не имеет никаких риторических украшений; она может служить образчиком делового стиля Лисия.

* * *

(1) Господа судьи! Многие обращались ко мне и выражали свое удивление по поводу моего выступления в Совете с обвинением против хлебных торговцев; они указывали при этом на то, что вы, несмотря на глубокое убеждение свое в виновности торговцев, тем не менее считаете сикофантами[1] также и тех, кто возбуждает против них судебное преследование. Ввиду этого я хочу прежде всего сказать о том, что побудило меня выступить с обвинением против них.
(2) Когда пританы[2] внесли в Совет дело о хлебных торговцах, то всеми овладело такое озлобление против них, что некоторые ораторы предлагали предать их без всякого суда коллегии Одиннадцати[3] для совершения над ними смертной казни. Тогда я, считая вредным прецедентом, если у Совета войдет в привычку такой образ действий, встал и сказал, что, по моему мнению, следует судить хлебных торговцев по закону: я руководился при этом тем соображением, что если их преступления заслуживают смертной казни, то вы нисколько не хуже нас сумеете постановить справедливое решение; а если они не виновны, то не следует их казнить без суда и следствия. (3) Когда Совет согласился с моим мнением, некоторые ораторы старались выставить меня в дурном свете: говорили, будто я внес это предложение с целью избавления торговцев. Пред Советом я во время производства следствия о них оправдал себя фактически: все молчали, а я встал и начал обвинять торговцев; я дал этим ясное доказательство того, что говорил не в их интересах, а в защиту существующих законов. (4) Так вот причина, почему я начал этот процесс: я боялся нареканий; но теперь я считаю для себя делом чести не прекращать его, пока вы не постановите решения по вашему благоусмотрению.
(5) Прежде всего взойдите[4] сюда! Скажи ты мне: ты - метек? - Да. - А живя на правах метека, ты должен повиноваться законам нашего государства или можешь делать что вздумается? - Должен повиноваться. - Так, не правда ли, ты считаешь себя заслуживающим смертной казни, если ты сделал что-нибудь противозаконное, за что полагается в наказание смертная казнь? - Да. - Так ответь мне: сознаешься ли ты, что скупил хлеба в количестве более пятидесяти формов,[5] дозволяемых законом? - Я скупил по приказанию должностных лиц.[6]
(6) Итак, господа судьи, если он докажет, что есть закон, повелевающий хлебным торговцам скупать хлеб, если приказывают власти, то оправдайте его; в противном случае справедливость требует, чтоб вы осудили его: мы привели вам закон, воспрещающий кому бы то ни было в городе скупать хлеб в количестве более пятидесяти формов.
(7) Итак, господа судьи, этого обвинения должно бы было быть достаточно, потому что он сознается в скупке, закон, как видите, воспрещает это, а вы дали присягу судить по законам.[7] Но, чтобы убедить вас, что они и на должностных лиц клевещут, я должен сказать об этом поподробнее. (8) Ввиду того, что обвиняемые слагали вину на должностных лиц, мы обратились к последним и стали их допрашивать. Теперешние хлебные пристава заявили, что они об этом деле ничего не знают; Анит же сказал, что прошлого зимой, когда хлеб был дорог[8] и они наносили цену наперебой друг перед другом, ведя борьбу между собою, то он посоветовал им прекратить эту конкуренцию, руководясь тем, что вы, как покупающие у них, заинтересованы, чтобы они купили как можно дешевле: ведь они обязаны продавать не дороже, как на обол.[9] (9) Так вот, в доказательство того, что он не велел им скупать хлеб и убирать на склады, а советовал только не конкурировать друг с другом, я представлю вам в свидетели самого Анита.
(Свидетельство.)
Он говорил это при прошлогоднем Совете, а они, как видите, скупали в нынешнем году.
(10) Так вот, вы слышали, что они скупили хлеб не по приказанию должностных лиц; но я думаю, что даже если их показание будет полной правдой, то все-таки это послужит не к оправданию их, но к обвинению должностных лиц: ведь если о чем-нибудь имеется определенное постановление законов, то не должны ли нести наказание как те, кто не исполняет их, так и те, кто приказывает поступать вопреки их постановлению?
(11) Однако, господа судьи, я думаю, что они на этом основании не получат помилования; но, может быть, они скажут, как и в Совете, что скупали хлеб из любви к отечеству, чтобы продавать его как можно дешевле вам. Но я представлю вам очень важное и ясное доказательство, что они лгут. (12) Если бы они в самом деле поступали так в наших интересах, то, очевидно, они должны были бы продавать хлеб по одной и той же цене в течение многих дней, пока не вышел бы скупленный ими запас; а между тем иногда они в один и тот же день продавали на драхму[10] дороже, как будто покупали по медимну. В свидетели этого я беру вас. (13) И вот что мне кажется странным: когда надо вносить военный налог,[11] о котором все будут знать, они не хотят, отговариваются бедностью; а что запрещено под страхом смертной казни и что в их интересах было бы скрыть, это, говорят они, они сделали вопреки закону, из любви к вам. Однако вы все знаете, что им-то меньше всех пристало говорить такие речи. (14) Их интересы противоположны интересам других: они всего больше наживаются тогда, когда, при известии о каком-нибудь государственном бедствии, продают хлеб по дорогим ценам. Ваши несчастия так приятно им видеть, что иногда о них они узнают раньше всех, а иногда и сами их сочиняют: то корабли наши в Понте[12] погибли, то они захвачены спартанцами при выходе из Геллеспонта, то гавани находятся в блокаде, то перемирие будет нарушено. Вражда их дошла до того, что они в удобный момент нападают на вас, как неприятели. (15) Когда вы всего более нуждаетесь в хлебе, они вырывают его у вас изо рта и не хотят продавать, чтобы мы не разговаривали о цене, а были бы рады купить у них хлеба по какой ни на есть цене. Таким образом, иногда во время мира они держат нас в осадном положении. (16) Государство уже давно поняло их мошенничество и злобу: в то время, как для наблюдения за продажей всех других товаров вы учредили рыночных смотрителей,[13] для этой одной профессии отдельно вы выбираете хлебных приставов. Хотя пристава и полноправные граждане, однако не раз вы подвергали их высшей мере наказания за то, что они не умели справиться с этими мошенниками. А какому же наказанию вы должны подвергнуть самих виновных, когда казните смертью лиц, не могущих за ними усмотреть?
(17) Примите во внимание, что вам невозможно их оправдать. Если вы их оправдаете, несмотря на их собственное сознание в стачке против оптовых торговцев, то дадите повод думать, что вы относитесь враждебно к импортерам. Если бы подсудимые привели что-либо другое в свое оправдание, то никто не мог бы поставить вам в упрек оправдательный приговор, потому что от вас зависит верить которой хотите стороне; но в данном случае не найдут ли возмутительным ваш образ действий, если вы отпустите без наказания людей, сознающихся в противозаконном поступке? (18) Вспомните, господа судьи, что многих обвиняемых в этом преступлении, отрицавших свою вину и представлявших свидетелей, вы приговорили к смертной казни, считая показания обвинителей более заслуживающими доверия. А не будет ли странным, что, судя за одно и то же преступление, вы более склонны наказывать тех, кто отрицает свою вину? (19) Кроме того, господа судьи, я думаю, всем ясно, что подобного рода процессы наиболее затрагивают интересы всех в городе. Поэтому все будут спрашивать о вашем приговоре по этому делу, имея в виду, что если вы присудите их к смертной казни, то остальные будут больше обращать внимания на закон; а если вы их отпустите без наказания, то своим решением предоставите им полную свободу делать, что им угодно. (20) Вы должны, господа судьи, наказать их не только за их прежние преступления, но и для того, чтоб это послужило примером на будущее время: лишь в таком случае еще можно будет их как-нибудь терпеть. Имейте в виду, что люди этой профессии чаще всех подвергаются уголовному преследованию; но они имеют от нее барыша так много, что готовы лучше каждый день рисковать головой, чем отказаться от незаконной наживы, которую получают от вас. (21) Как бы они вас ни просили и ни молили, сострадание к ним с вашей стороны было бы несправедливо. Пожалейте лучше тех сограждан, которые были казнены из-за их бесчестности, и оптовых торговцев, против которых они устроили стачку. Наказав их, вы доставите удовольствие коммерсантам и возбудите в них энергию. В противном случае, как вы полагаете, что они подумают о вас, когда узнают об оправдании вами торгашей, сознавшихся в своем заговоре против импортеров?
(22) Больше говорить, думаю, мне нет надобности: о других подсудимых приходится узнавать от обвинителей, за что они привлечены к суду, а мошенничество этих торгашей всем вам известно. Так, если вы им вынесете обвинительный приговор, то удовлетворите справедливость и хлеб будете покупать дешевле; в противном случае, - дороже.


[1] Возбудить судебное преследование против хлебных торговцев для сикофанта было очень соблазнительно, потому что торговцы — люди богатые и не особенно честные, — охотно дали бы ему взятку, чтобы он оставил их в покое.

[2] См. примеч. 18 к речи VI.

[3] См. примеч. 9 к речи X.

[4] Оратор обращается к целой компании хлебных торговцев, против которых возбуждено обвинение: как видно из § 17, они устроили стачку. В дальнейших вопросах оратор обращается уже у одному из них. См. примеч. 10 к речи XII.

[5] Форм обыкновенно отождествляют с медимном (мерой сыпучих тел), который равен 52 литрам.

[6] Хлебные пристава, ситофилаки, о которых см. введение.

[7] О присяге гелиастов см. примеч. 24 к речи X.

[8] См. введение.

[9] Обол — медная монета, по стоимости равная 1/6 драхмы, около 4 коп.

[10] Драхма — приблизительно 25 копеек.

[11] См. примеч. 7 к речи III.

[12] Понт — Черное море.

[13] Рыночные смотрители — агораномы — наблюдали за розничной торговлей на рынках, кроме хлебной. Для хлебной же торговли, ввиду ее особенной важности, были учреждены специальные пристава — ситофилаки.

XXIII. Речь против Панклеона о том, что он не платеец

Неизвестный нам афинский гражданин, для которого Лисий написал эту речь, был оскорблен неким валяльщиком Панклеоном (неизвестно также, в чем состояло оскорбление) и подал на него жалобу архонту-полемарху, считая его метеком. К полемарху он обратился потому, что именно к юрисдикции полемарха относились дела, касавшиеся метеков и иностранцев. Но Панклеон представил возражение о неподсудности этого дела полемарху ввиду того, что он - не метек, а платеец и потому является афинским гражданином. Дело в том, что 212 платейцев, т. е. жителей Платеи, города в Беотии, всегда бывшего в союзе с Афинами, во время осады его спартанцами в 428 г., пробившись сквозь неприятелей, спаслись в Афины и там получили права афинского гражданства (с небольшими ограничениями) и были приписаны к демам и филам. Ввиду этого Панклеон утверждал, что он имеет права гражданства и включен в дем Декелею, принадлежащий к филе Гиппофонтиде (см. примеч. 2 к речи I), вследствие чего его дело неподсудно полемарху. Таким образом, истцу пришлось, прежде чем продолжать дело об оскорблении, расследовать вопрос, действительно ли Панклеон - платеец. Он стал расспрашивать о нем платейцев, живших в Афинах, и узнал в результате этого опроса, что Панклеон - не свободный платеец, а раб платейца Никомеда. Несколько дней спустя Никомед (вероятно, по соглашению с нашим оратором) заявил официально свои права на Панклеона. Были и другие обстоятельства, убедившие истца, что Панклеон и сам признает себя рабом. Наша речь сказана при рассмотрении возражения Панклеона; в ней оратор, вместо всяких логических доказательств, просто рассказывает факты, из которых суд сам усмотрит лживость возражения Панклеона.
Дата речи неизвестна.

* * *

(1) Господа судьи! Много говорить о настоящем деле я не мог бы, да в этом, мне кажется, и нет надобности; но я попытаюсь доказать, что я внес жалобу против Панклеона, который не есть платеец, в надлежащую инстанцию.[1]
(2) Ввиду того, что он в течение долгого времени не переставал оскорблять меня, я пришел в валяльню, в которой он работал, и пригласил его к полемарху, считая его за метека. Но он заявил, что он - платеец. Тогда я спросил его, к какому дему[2] он принадлежит, так как один из бывших со мною посоветовал мне пригласить его также и к филе, к которой он будто бы принадлежит. Он ответил, что он - из дема Декелей. Поэтому я пригласил его к судьям филы Гиппофонтиды. (3) Потом я пошел к цирюльне[3] около гермов,[4] куда ходят декелейцы, и стал их спрашивать. Я расспрашивал всех декелейцев, кого только находил, не знают ли они некоего Панклеона из дема Декелей. Но никто не сказал, что знает его. Тут я узнал, что против него возбуждены и другие процессы у полемарха, а некоторые уже решены не в его пользу; тогда и я подал жалобу.
(4) Прежде всего я представлю вам в свидетели декелейцев, которых спрашивал, а потом и других, подавших жалобу на него полемарху и добившихся его осуждения, которые имеются налицо. Останови воду![5]
(Свидетели.)
(5) Это побудило меня подать на него жалобу полемарху. Но, так как он представил возражение о неподсудности данного дела полемарху, то я, очень заинтересованный в том, чтобы не подумали, будто я хочу не столько получить удовлетворение за свою обиду, сколько сам оскорбить другого, сперва обратился к Евфикриту, старейшему из знакомых мне платейцев, которого я считал наиболее осведомленным человеком, с вопросом, не знает ли он одного платейца Панклеона, Гиппармодорова сына. (6) Потом, когда он ответил, что Гиппармодора он знает, но что ни одного сына у него, ни Панклеона, ни кого-либо другого, нет, как ему это известно, то, конечно, я стал спрашивать других, которые, как мне было известно, были из Платеи. Никто из них не знал человека с таким именем; они говорили, что я могу получить самые точные сведения, если приду в последний день месяца туда, где торгуют молодым сыром,[6] потому что в этот день ежемесячно там собираются все платейцы. (7) Я пришел в сырный ряд в этот день и стал их расспрашивать, не знают ли они некоего Панклеона, их согражданина. Все говорили, что не знают; но один сказал, что ни одного гражданина, носящего это имя, он не знает, но что раба, убежавшего от него, зовут Панклеоном, и при этом возраст раба, указанный им, был тот, в котором находится подсудимый, и ремесло то же, которым он занимается. (8) В доказательство того, что это - правда, я представлю вам в свидетели Евфикрита, которого я прежде всего спросил, других платейцев, к которым я обращался, и, наконец, того, кто говорил, что он господин подсудимого. Останови воду!
(Свидетели.)
(9) Затем, несколько дней спустя после того, я увидал, что этого Панклеона ведет Никомед,[7] который при свидетелях объявил себя его господином. Я подошел, чтобы узнать, что он с ним будет делать. Когда они прекратили свою ссору,[8] то некоторые из бывших с ним сказали, что у него[9] есть брат, который будет требовать его освобождения. Они поручились в этом, обещались его привести на рынок и ушли своей дорогой, (10) Ввиду этого возражения и самой жалобы,[10] я счел нужным на другой день прийти со свидетелями, чтобы узнать, кто будет требовать его освобождения и какие будет приводить доводы в пользу этого. Чтобы исполнить поручительство, на основании которого Панклеон был отпущен, никто не явился, - ни брат, ни другой кто; а пришла одна женщина,[11] утверждавшая, что Панклеон - ее раб, и оспаривавшая у Никомеда его право, и заявила, что она не позволит его увести, (11) Что там говорилось, долго было бы мне рассказывать; но бывшие с Панклеоном люди и он сам дошли до такого насилия, что, несмотря на выраженную и Никомедом, и этой женщиной готовность отпустить его, если кто будет требовать его освобождения или поведет его, как своего раба, они ни того, ни другого не сделали,[12] но отняли его и ушли. Я представлю вам свидетелей в доказательство того, что накануне он был отпущен вследствие поручительства на таких условиях, а в тот день они силой отняли его и ушли.
Останови воду!
(Свидетели.)
(12) Таким образом, легко понять, что Панклеон и сам не считает себя не только платейским гражданином, но даже и вообще свободным. Уж если он предпочел, чтобы его приятели, отнявши его силой, подвергались ответственности, вместо того чтобы законным путем потребовать его освобождения, и он мог бы наказать людей, которые его вели как раба, то всякому легко понять, что он, прекрасно зная, что он раб, побоялся представить поручителей и судебным порядком решить вопрос о своих личных правах.
(13) Итак, что он далек от того, чтобы быть платейским гражданином, я думаю, вы на основании вышеизложенного поняли достаточно хорошо; а из его действий вы легко усмотрите, что он и сам, лучше всех знающий свое положение, не рассчитывал на признание его вами за платейского гражданина. Именно, когда в присяге[13] своей по иску, возбужденному против него присутствующим здесь Аристодиком,[14] он оспаривал подсудность полемарху иска против него, а свидетель показал, что он - не платейский гражданин, (14) то Панклеон подал жалобу на свидетеля, но не стал поддерживать ее и не препятствовал Аристодику добиться обвинительного приговора против него. Ввиду того, что Панклеон пропустил срок, он уплатил Аристодику штраф по соглашению.[15] В доказательство того, что это - правда, я представлю вам свидетелей.
Останови воду!
(Свидетели.)
(15) Еще раньше этого соглашения Панклеон, боясь Аристодика, оставил Афины и поселился в Фивах. А между тем, я думаю, вы понимаете, что если бы он был платейским гражданином, то он скорее поселился бы где угодно, но только не в Фивах.[16] Что он там долгое время жил, в этом я представлю вам свидетелей.
Останови воду!
(Свидетели.)
(16) Сказанного, я думаю, достаточно, господа судьи. Если вы будете помнить это, то, я уверен, вы вынесете приговор, согласный со справедливостью и истиной, о чем и я вас прошу.


[1] К полемарху (см. примеч. 5 к речи VI).

[2] См. примеч. 15 к речи XVI.

[3] У афинян было в обычае собираться в лавочках и мастерских, чтобы поболтать там, используя их в качестве клубов, как это видно и из речи XXIV, 20: «каждый из вас имеет обычай заходить куда-нибудь: один — в парфюмерный магазин, другой — в цирюльню, третий — в сапожную мастерскую, четвертый — куда придется; чаще всего заходят куда-нибудь поблизости от рынка и очень редко — куда-нибудь далеко от него». — Чаще всего ходили к цирюльникам, которые сами были известны своей болтливостью. Ниже в § 6 нашей речи говорится уже о регулярных собраниях земляков одного дема в определенном месте.

[4] Кроме термов, т. е. неполных статуй Гермеса, стоявших в разных местах города, были еще гермы на рынке. Это были почетные памятники гражданам и иностранцам, оказавшим услуги Афинскому государству. Здесь разумеются именно они.

[5] См. примеч. 4 к речи XX.

[6] Места на рынке обозначались по товару, который там продавался, подобно нашим обозначениям «мясной ряд» и т. п.

[7] Никомед, очевидно, и есть тот платеец, упомянутый в § 7, который сообщил нашему оратору о его бежавшем рабе Панклеоне. Надо думать, что Никомед от нашего оратора узнал о местопребывании своего раба. Он пошел в валяльню, где работал Панклеон, и повел его к себе. Каждый гражданин имел право схватить своего бежавшего раба на улице или в чужом доме. Если кто-нибудь выражал протест против этого, заявляя, что это — не раб, а свободный человек, то он должен был вместе с предполагаемым господином раба идти к полемарху и представить ему троих поручителей в том, что он уплатит предполагаемому господину раба все убытки, причиненные этим протестом, если протест будет признан на суде недоказанным. Предполагаемый раб должен был быть оставлен на свободе, как было и в данном случае.

[8] Надо думать, что «ссора» была не только словесной, так что перевод может быть слишком мягок.

[9] У Панклеона.

[10] Первоначальная жалоба оратора об оскорблении его Панклеоном.

[11] Вероятно, эта женщина была подослана приятелями Панклеона, чтобы запутать дело.

[12] Не согласились ни на одно из указанных предложений.

[13] По получении жалобы должностное лицо производило предварительное следствие, причем обвинитель или истец заявлял, желает ли он передать дело на решение диэтета (третейского суда) или прямо на суд гелиастов; в последнем случае обе стороны подтверждали свои показания присягою.

[14] Аристодик — лицо неизвестное.

[15] Панклеону пришлось заплатить штраф Аристодику уже не в сумме, назначенной судом, а в большей, на основании соглашения с Аристодиком.

[16] Платейцы были с давних времен во вражде с фиванцами; поэтому и было невероятно, чтобы настоящий платеец поселился в Фивах.

XXIV. Речь о том, что не дают пенсии инвалиду

В Афинах уже со времени Солона был закон о выдаче инвалидам пенсии, которая в начале IV в. равнялась одному оболу (около 4 копеек) в день, хотя бы они еще были способны заниматься каким-нибудь ремеслом, если только стоимость их имущества не превышала трех мин (около 75 рублей). Каждый год Совет пятисот производил проверку инвалидности пенсионеров, и каждый гражданин мог заявить протест против дальнейшей выдачи пенсии инвалиду. Так произошло и в нашем случае: кто-то заявил, что один калека достаточно здоров и имеет такой заработок от ремесла своего, что может обходиться без пособия от государства. При рассмотрении этого дела Советом калека и произнес речь, составленную для него Лисием.
Калека был, по-видимому, человеком остроумным. В его мастерскую на рынке ходило много народа для препровождения времени, так что он был хорошо знаком своим согражданам. В этой речи Лисий выразил во всем блеске свою способность к этопее: речь полна грубого юмора и язвительных насмешек по отношению к противнику. Нет ни одной речи Лисия, похожей на эту по характеру.
Произнесена она была через несколько времени (вероятно, через несколько лет) после низвержения Тридцати (§ 25).

* * *

(1) Члены Совета! Я почти что благодарен своему противнику за то, что он возбудил против меня это дело. Раньше у меня не было повода дать отчет в своей жизни, а теперь благодаря ему я получил его. В своей речи я постараюсь показать, что он лжет, а что я своей жизнью до нынешнего дня скорее заслуживал похвалы, чем зависти: не по другой какой причине, думается мне, он возбудил против меня это дело, а только по зависти. (2) А кто завидует тому, кого все жалеют, пред какой подлостью, как вы думаете, остановится подобный человек? Ведь если он сделал на меня ложный донос из-за денег...;[1] но если он говорит, что мстит мне по личной вражде, то это ложь: с таким подлым человеком я никогда не был ни в дружбе, ни во вражде. (3) Значит, члены Совета, уже сразу видно, что он завидует мне, - именно, что я, несмотря на свой недостаток, более, чем он, честный гражданин. Да, члены Совета, по моему мнению, телесные недостатки надо уравновешивать душевными достоинствами, это верно. Если, например, направление ума у меня и весь вообще образ жизни будет в соответствии с моим недостатком, то чем же я буду отличаться от него?
(4) Но довольно об этом. Теперь я скажу, насколько возможно короче, о том, что составляет цель моей речи. Противник мой утверждает, будто я не имею права получать пособие от государства, так как я здоров физически и не принадлежу к числу "немощных", да и знаю такое ремесло, при котором могу жить и без этого пособия. (5) В доказательство моей физической силы он указывает на то, что я могу ездить верхом, а в доказательство обеспеченности моей от ремесла - на то, что я могу водить компанию с людьми, могущими позволять себе кое-какие траты. Как велика моя обеспеченность от ремесла, да и вообще что за жизнь у меня, я думаю, вы все знаете; но все-таки и я скажу про это несколько слов. (6) Отец мне оставил в наследство... ничего; мать кормить я перестал только третий год, с ее смертью; детей у меня пока еще нет, которые бы обо мне позаботились. Ремесло мое дает мало прибыли; к тому же мне самому им заниматься уже тяжело, а купить себе раба, который бы меня заменил в работе, пока еще не могу. Других доходов, кроме этого, у меня нет; и, если вы отнимете его у меня, мне грозила бы опасность очутиться в крайне тяжелом положении. (7) Поэтому, члены Совета, не приговаривайте меня к смерти несправедливым решением, когда у вас есть возможность сохранить мне жизнь решением справедливым; не отнимайте у меня теперь, когда я становлюсь старше и слабее, того, что вы дали мне, когда я был моложе и сильнее! Вы пользовались прежде славою людей чрезвычайно сострадательных даже к тем, у кого нет никакого несчастия; так не обходитесь жестоко теперь, под влиянием этого человека, с теми, кто внушает сострадание даже врагам; не повергайте в отчаяние всех, находящихся в одинаковом со мною положении, если у вас хватит духу обидеть меня! (8) Ведь в самом деле, члены Совета, была бы странная несообразность, если бы вышло так, что я получал это пособие в ту пору, когда недуг был у меня лишь один, но был бы лишен пособия теперь, когда прибавились и старость и болезни с их тяжелыми последствиями. (9) Как велика моя бедность, это может показать, я думаю, яснее всех мой обвинитель: если бы я был назначен устроителем хора[2] при представлении трагедии и предложил бы ему обмен имуществом,[3] то он предпочел бы лучше десять раз быть устроителем хора, чем один раз поменяться имуществом. Разве это не возмутительное дело, что теперь он меня обвиняет, будто я при своей полной обеспеченности могу на равной ноге водить компанию с первыми богачами, а если бы случилось что-нибудь такое, о чем я сказал, то он признал бы меня таким, каков я на самом деле, и даже еще беднее?[4]
(10) Что касается моей езды верхом, упомянуть о которой перед вами он решился, судьбы не боясь и вас не стыдясь, то об этом разговор короток. Все, имеющие какой-нибудь недуг, члены Совета, конечно, направляют свои старания и помыслы на то, чтобы сделать постигшее их страдание как можно менее болезненным. Один из них - я: попавши в такое несчастие, я нашел себе в езде на лошади облегчение, когда мне предстоит более или менее далекий путь по необходимым делам. (11) Но самое главное доказательство, члены Совета, того, что я езжу не из чванства, как он утверждает, а вследствие своего недуга, - это вот какое. Если бы у меня было состояние, я ездил бы на муле,[5] а не на чужой лошади; но так как я не могу его купить, то часто бываю вынужден брать чужую лошадь. (12) Если бы он видел, что я езжу на муле, то молчал бы (что тут мог бы он сказать?): так не глупо ли с его стороны, члены Совета, на том основании, что я езжу верхом на лошади, которую выпрошу у кого-нибудь, стараться уверить вас, будто я здоров? Еще: он не указывает в своем обвинении, как на признак моего здоровья, то, что я хожу с двумя палками, тогда как все ходят с одной:[6] так не глупо ли приводить вам в доказательство моего здоровья то, что я езжу на лошади? Ведь я прибегаю и к тому, и к другому средству по одной и той же причине.
(13) Но он бесстыдством своим настолько превосходит всех, что старается уверить вас, - вас стольких он один, - будто меня нельзя отнести к числу немощных. Но, если он уверит в этом хоть кого-нибудь из вас, члены Совета, тогда что мешает мне вынимать жребий на должность одного из девяти архонтов,[7] а вам всем отнять обол у меня как у здорового и назначить ему как калеке? Ведь нельзя предположить, что если вы отнимете пособие у кого-нибудь как у здорового, то фесмофеты не допустят к вынутию жребия его же как нездорового. (14) Но, к счастию, вы не разделяете его мнения, как и он вашего. Хоть он и явился сюда с целью оспаривать у меня мой недуг, точно невесту-сироту с наследством,[8] и старается уверить вас, что я не такой, каким вы все меня видите, но вы, как и следует людям разумным, больше верите своим собственным глазам, чем его уверениям.
(15) Он называет меня дерзким, буйным, ужасным нахалом: точно думает, что если наговорит страшных слов, то скажет правду, а если станет употреблять вполне мягкие выражения, то этого не будет. Я с своей стороны полагаю, члены Совета, что вам необходимо иметь ясное представление о том, каким людям можно быть дерзкими и какие не могут себе этого позволить. (16) Вполне естественно, что дерзким может быть не бедняк, находящийся в крайней нужде, а тот, у кого денег больше, чем нужно; не слабый телом, а тот, кто имеет полную уверенность в своей силе; не человек преклонного возраста, а тот, кто еще молод и годами и разумом. (17) И действительно, богатый откупится деньгами от суда, а бедного нужда заставляет быть смирным; молодой вправе рассчитывать на снисхождение старых, а старого за проступок осуждают равно и молодые и старые; (18) сильный может обижать кого хочет без вреда для себя, а слабому нельзя ни защищаться от нападающего, который ему хочет нанести оскорбление, ни одолеть того, кого он сам обижает, желая нанести ему оскорбление. Поэтому мне кажется, что обвинитель упомянул о моей дерзости не серьезно, а шутя, не из желания уверить вас, что я таков на самом деле, а из желания посмеяться надо мной, воображая, что это какой-то геройский подвиг.
(19) Далее, он говорит, что у меня собираются разные негодяи и в большом числе, - люди, которые свое состояние промотали и теперь ищут случая напасть на тех, кто хочет сберечь свое. Но вы все должны иметь в виду, что он, бросая такой упрек мне, обвиняет меня не больше, чем всех занимающихся разными мастерствами, и моих посетителей обвиняет не больше, чем посетителей всех других ремесленников. (20) Ведь каждый из вас имеет обычай заходить куда-нибудь:[9] - один - в парфюмерный магазин, другой - в цирюльню, третий - в сапожную мастерскую, четвертый - куда придется; чаще всего заходят куда-нибудь поблизости от рынка и очень редко - куда-нибудь далеко от него. Таким образом, если кто из вас признает негодяями моих посетителей, то, очевидно, признает такими же и тех, кто бывает у других; а если этих, то и всех вообще афинян, потому что вы все имеете обычай заходить куда-нибудь и там проводить свободное время.
(21) Но не знаю, чего ради мне вдаваться в излишние подробности, отвечая в своей защите на каждый пункт обвинения в отдельности, и докучать вам долее. Раз я сказал уже о главнейших пунктах, чего ради буду я, подобно моему противнику, тщательно останавливаться на мелочах? Я с своей стороны прошу вас всех, члены Совета, не менять вашего прежнего мнения обо мне: (22) не лишайте меня, по его доносу, того единственного блага, которое судьба дала мне на родине; не поддавайтесь убеждениям одного этого человека, не отнимайте у меня тех денег, которые вы дали мне все по общему решению уже давно! Да, члены Совета, судьба лишила нас высших благ; ввиду этого государство назначило нам эту пенсию, принимая во внимание,
что как счастье, так и несчастье может выпасть на долю каждого одинаково. (23) Так, разве не был бы я несчастнейшим человеком в мире, если бы, лишенный своим недугом лучших и высших благ, потерял, по милости моего противника, ту пенсию, которую дало государство, озабоченное положением таких людей? Нет, нет, члены Совета, не постановляйте такого решения! Да и за что вы могли бы ко мне отнестись так? (24) Может быть, за то, что кто-нибудь по моей жалобе когда-либо был привлечен к суду и лишился своего имущества? Нет, никто не может этого доказать. Может быть, за то, что я вмешиваюсь в чужие дела, что я дерзок и сварлив? Нет, не в таких условиях я живу. (25) Может быть, за то, что я гордец и буян? Нет, этого он даже сам не скажет, если не захочет лгать и в этом, как лжет во всем остальном. Может быть, за то, что в правление коллегии Тридцати[10] я был в силе и делал зло многим гражданам? Нет, я вместе с вашей народной партией бежал в Халкиду[11] и, хотя имел возможность жить с ними, ничего не боясь, я предпочел уйти и делить с вами опасности. (26) Ввиду этого, члены Совета, не относитесь ко мне, человеку ни в чем не повинному, так, как вы относитесь к преступникам; постановите обо мне такое же решение, какое постановлял Совет в прежние годы: вспомните, что я не отчет[12] сдаю в государственных деньгах, бывших в моем ведении, и не контролю подвергаюсь за какую-нибудь должность, которую занимал: речь идет только лишь об оболе. (27) Приняв такое решение, вы все постановите справедливый приговор, я за такое отношение ваше буду питать к вам благодарность, а он на будущее время поймет, что не надо нападать на слабых, а надо стараться побеждать равных себе.


[1] Оратор нарочно не доканчивает фразы, — вероятно, делая выразительный жест; он хочет сказать: «в таком случае противник мой глуп: деньгами от меня он не поживится».

[2] О хорегии см. примеч. 4 к речи III и примеч. 24 к речи XXI.

[3] Об обмене имуществом при литургии см. примеч. 4 к речи III.

[4] Смысл: если бы мой противник поменялся со мной имуществом, то увидел бы, что я еще беднее, чем он думает.

[5] На мула накладывалось седло со спинкой, похожее на кресло, делавшее езду очень покойной; так ездили преимущественно женщины (и, может быть, калеки). Смысл: если бы я ездил на муле, в гораздо более покойном положении, чем верхом на лошади, то противник мой ничего не мог бы возразить, потому что такая езда естественна для калеки; поэтому бессмысленно ставить мне в упрек гораздо менее удобную для калеки езду на лошади.

[6] Афиняне обыкновенно ходили с палкой. Оратор иронически замечает, что если его противник езду на лошади считает признаком здоровья, то и ношение двух палок вместо одной можно считать признаком здоровья.

[7] См. примеч. 5 к речи VI. Выборы архонтов происходили по жребию из всех граждан, лишенных телесных недостатков, — вероятно, потому, что с их должностью соединялись и некоторые религиозные функции. Жеребьевку всех вообще должностных лиц производили фесмофеты.

[8] См. примеч. з к речи XV. — Из-за богатых наследниц между претендентами происходили споры и тяжбы.

[9] См. примеч. 3 к речи XXIII.

[10] См. введение к речи XII, отдел 45 и сл.

[11] Халкида — город на острове Евбее, куда бежали во время правления Тридцати многие демократы. См. введение к речи XII, отдел 53.

[12] Все должностные лица подвергались строгому контролю и обязаны были по сложении должности в течение известного срока отдать отчет во всех своих действиях по должности и особенно в употреблении казенных денег.

XXV. Речь в защиту одного лица по поводу обвинения его в попытке низвержения демократического образа правления

Заглавия речей даны не самим Лисием, но кем-либо из позднейших греческих ученых Александрийской или Римской эпохи. В настоящем случае заглавие дано неудачно: оно не соответствует содержанию речи. Попытка низвержения демократического строя считалась столь тяжким преступлением, что каралась смертной казнью и конфискацией имущества. Между тем в нашей речи подсудимый нигде не говорит, что ему грозит такое суровое наказание. В § 3 он вменяет судьям в обязанность предоставлять пользование гражданскими правами без различия партий всем, за кем нет никаких преступлений: из этого можно заключить, что подсудимому грозило какое-то ограничение гражданских прав. В § 6 он находит неправильным, чтобы люди ни в чем не повинные подвергались позору и нареканиям: по-видимому, только эта неприятность и ожидает его в случае осуждения. В § 10 он подает совет, чем надо руководствоваться при испытании (докимасии) граждан: надо думать, он сам имеет отношение к докимасии. Па основании таких соображений современные критики вывели вполне правильное заключение, что наша речь произнесена в судебном процессе по поводу докимасии (см. примеч. 22 к речи VI). Дело, по-видимому, надо представлять так: гражданину этому выпал жребий занять какую-то должность; когда он подвергался докимасии на эту должность, какие-то люди (вероятно, трое поименованных в § 25) заявили протест ввиду того, что он во время правления коллегии Тридцати оставался в городе, а не перешел на сторону Пирейской партии. При разборе этого дела в суде гелиастов обвиняемым и сказана эта речь в оправдание своего поведения в то смутное время.
Для понимания ее необходимо помнить события конца V в., изложенные во введении к речи XII. Оратор, по-видимому, принадлежал к умеренной аристократии в духе Ферамена: в правление Тридцати он, правда, оставался в городе и не подвергался преследованиям с их стороны (§ 18), но не играл при них активной роли: не был членом Совета и не занимал никакой должности (§ 14), никого не арестовал, не мстил личным врагам, не оказывал протекции друзьям (§ 15), не занес никого из сограждан в проскрипционный список, не добивался на суде чьего-либо осуждения, не обогатился за счет другого (§ 16); в городе он оставался лишь для охраны своего имущества (§ 18).
Таким образом, надо полагать, обвинители его не могли найти в его прошлой жизни какого-либо преступного деяния: в противном случае они, конечно, указали бы на него, и подсудимому пришлось бы говорить об этом. Как видно, вся его вина заключалась в чисто пассивной принадлежности к Городской партии; об этом он и говорит все время в своей речи.
Дело в том, что, несмотря на всеобщую амнистию при состоявшемся примирении между Городской и Пирейской партиями, несмотря на их клятвы и договоры (§ 23, 27, 28, 34 и введение к речи XII, отдел 58), несмотря на неоднократные и настойчивые убеждения выдающихся членов Пирейской партии соблюдать эти клятвы и договоры в интересах самой демократии (§ 28), у демократов была тенденция не допускать к должностям лиц, не принадлежавших активно к Пирейской партии. Мыслью об этом враждебном отношении демократии к бывшим членам Городской партии полна наша речь. Так, в самом начале ее оратор заявляет, что находит вполне извинительным негодование судей (т. е. народа афинского) на всех остававшихся в городе. Эту же мысль он повторяет на разные лады и в других местах речи, говоря то о необходимости соблюдать клятвы и договоры о согласии между гражданами, го о радости зарубежных врагов демократии при виде раздоров в государстве (§ 20, 23, 24, 27, 28, 34). Неприязненным настроением демократии воспользовались с целью наживы разные сикофанты, стараясь судебными процессами еще более раздуть эту вражду; вероятно, такими сикофантами и были люди, выступившие с обвинением против нашего оратора (§ 3, 32).
Для приблизительного датирования этого процесса в речи имеется достаточно материала. Память о событиях в правление Тридцати еще свежа; после восстановления демократии прошло еще немного времени: в § 17 оратор говорит, что он постарается быть добрым гражданином: следовательно, он еще не успел показать демократии своих достоинств. Но, с другой стороны, видно, что процесс этот происходил не очень скоро после свержения коллегии Тридцати: в § 9 говорится о последнем акте этого смутного времени, - об осаде Элевсина, в котором находились оставшиеся приверженцы олигархии, в 401-400 гг. (см. введение к речи XII, отдел 62). Ввиду всех этих соображений надо отнести нашу речь к 401 или 400 г.
Небольшая часть речи в конце не сохранилась вследствие того, что в рукописи вырвано несколько страниц.

* * *

(1) Господа судьи! Вам я вполне извиняю, что вы, слушая подобные речи и вспоминая прошедшие события, негодуете одинаково на всех остававшихся в городе.[1] Но я дивлюсь на обвинителей, которые, вместо того чтобы думать о своих делах, заботятся о чужих; дивлюсь тому, что они, прекрасно зная, кто ни в чем не виноват и за кем имеется много проступков, тем не менее стараются склонить вас относиться таким образом ко всем нам. (2) Если они воображают, что в своем обвинении против меня они перечислили все преступления коллегии Тридцати против отечества, то я считаю их только неумелыми ораторами, потому что они не указали даже и малой доли того, что те сделали. Если же они, произнося свои речи о них, предполагают, что это имеет какое-то отношение ко мне, то я докажу, что все их слова - ложь и что я вел себя так, как вел бы себя самый лучший гражданин из Пирейской партии, если бы он остался в городе. (3) Прошу вас, господа судьи, смотреть на это дело другими глазами, чем сикофанты.[2] Цель сикофантов - привлекать к суду даже людей ни в чем не повинных, потому что от таких людей они могут всего больше поживиться; а ваша обязанность - предоставлять пользование гражданскими правами без различия партий всем, за кем нет никаких преступлений, потому что при этом условии вы можете иметь всего больше сторонников теперешнего режима.
(4) Поэтому, господа судьи, если я докажу, что я не причинил государству никакого вреда, а, напротив, принес ему много пользы как личным трудом, так и своим достоянием, то я нахожу справедливым, чтобы вы даровали мне, по крайней мере, то, на что имеет право не только человек, оказавший услуги государству, но даже и тот, кто не замечен ни в чем предосудительном.
(5) Важным свидетельством в мою пользу я считаю то обстоятельство, что если бы противники мои действительно могли указать на какой-либо предосудительный поступок в моей личной жизни, то они не ставили бы мне в вину преступлений коллегии Тридцати и не видели бы необходимости за их действия взводить ложные обвинения на других, но считали бы нужным карать самих виновных; а между тем они думают, что одного раздражения против коллегии Тридцати уже достаточно, чтобы погубить человека, даже не сделавшего никакого вреда государству. (6) Я с своей стороны держусь такого мнения: как несправедливо, чтобы за заслуги лиц, принесших много пользы государству, другие получали от вас почет или благодарность, так равно было бы неправильно, если бы за преступления тех, которые принесли ему много вреда, люди ни в чем не повинные подвергались позору и нареканиям. Государству достаточно и тех врагов,[3] которые имеются у него и которые считают большой выгодой для себя, когда привлекают человека к суду несправедливо, по ложному обвинению.
(7) Теперь я попытаюсь изложить вам мой взгляд на вопрос, какие граждане имеют основание стремиться к олигархии и какие - к демократии. Руководясь этой точкой зрения, и вы постановите решение, и я буду говорить в свою защиту, стараясь доказать, что мой образ действий как при демократическом, так и при олигархическом режиме не дает ни малейшего повода подозревать меня в неприязненном отношении к вашей демократии. (8) Итак, прежде всего надо вам твердо усвоить мысль, что на свете нет людей, по природе склонных к олигархии или к демократии; каждый стремится к установлению той формы правления, которая для него выгодна; таким образом, в значительной степени зависит от вас, чтобы как можно большее число граждан сочувствовало теперешнему режиму. В справедливости этого положения вам не трудно будет убедиться на основании событий прошлого времени. (9) Посмотрите, господа судьи, по скольку раз ведь лидеры обеих олигархий[4] меняли свои убеждения! Разве не Фриних с Писандром[5] и другие вожди демократии из их партии учредили первую олигархию, после того, как совершили много преступлений против вас и боялись наказания за них? Разве многие из числа Четырехсот не вернулись в город вместе с Пирейской партией, а некоторые из тех, которые их изгнали,[6] разве не вошли сами опять в состав коллегии Тридцати? Наконец, есть и такие, которые, хотя и записались в Элевсин,[7] однако выступили в поход с вами и осаждали своих прежних единомышленников, (10) Таким образом, нетрудно понять, господа судьи, что причиною внутренних смут бывают не вопросы о форме правления, а личные интересы каждого. Следовательно, при испытании граждан[8] вам надо исходить из этих соображений, - надо смотреть, во-первых, как кто исполнял свой гражданский долг во время демократии, и, во-вторых, исследовать, могла ли ему быть какая польза от перемены образа правления. Только таким путем вы можете постановить вполне правильное решение. (11) Я думаю так, что у кого при демократии были отняты гражданские права, или конфисковано имущество, или с кем случилось другое какое несчастие подобного рода, у того есть основание желать другой формы правления, в надежде, что такая перемена будет ему на пользу. Но если человек принес много пользы народу и никогда никакого вреда, если он за свою деятельность заслуживает скорее благодарности от вас, чем наказания, то придавать веру ложным доносам на него не следует, хотя бы все государственные деятели[9] утверждали, что он - сторонник олигархии.
(12) Что касается меня, господа судьи, в то время[10] ни в частной моей жизни, ни в общественной деятельности со мной не было ни разу никакого несчастия,[11] которое заставило бы меня стремиться к иному порядку вещей из желания избавиться от неприятностей данного времени. Я снаряжал триеры[12] пять раз, четыре раза участвовал в морских сражениях, налогов[13] во время войны я платил много и вообще все повинности исполнял не хуже других граждан. (13) Но я нес расходы в большем размере, чем требовало государство, с той целью, чтобы этим заслужить в ваших глазах славу доброго гражданина и, в случае какого несчастия, выступить на суде с большей надеждой на успех. Все эти преимущества я должен был потерять при олигархии, потому что людей, оказавших какую-нибудь услугу демократии, олигархи не удостаивали благодарности; напротив, назначали на почетные должности лиц, принесших вам огромный вред, видя в этом залог нашей верности. На это вы должны обратить особенное внимание и потому не верить словам моих противников, а судить о каждом по делам, совершенным им. (14) Да, господа судьи, я не вошел в состав олигархии Четырехсот; в противном случае, пусть выступит любой из обвинителей и уличит меня во лжи. Далее, когда была учреждена коллегия Тридцати, никто не докажет, что я даже и тогда сделался членом Совета[14] или занял какую-нибудь должность. А если я имел возможность занять должность, но не захотел, то я имею право теперь на почет с вашей стороны; если же тогдашние правители не удостоили меня участия в правлении, то какое доказательство яснее этого я могу привести относительно лживости моих противников?
(15) Далее, господа судьи, следует взглянуть на это дело также и со стороны других фактов моей общественной деятельности. Во время бедствий, постигших отечество, я так держал себя, что если бы все разделяли мои убеждения, то никто из вас не испытал бы никакого несчастия. В самом деле, вы не найдете, чтобы во время олигархии я кого-нибудь арестовал, или отомстил врагу, или облагодетельствовал друга. (16) Последнему, впрочем, нечего удивляться: делать добро в то время было трудно, а делать зло всякий мог легко. Далее, вы не найдете и того, чтобы я занес кого-нибудь из афинян в проскрипционный список,[15] или добился на суде чьего-либо осуждения, или обогатился от ваших несчастий. А между тем, если вы относитесь неприязненно к виновникам постигших вас бедствий, то надо ожидать, что о людях, не сделавших никакого зла, будете хорошего мнения. (17) Ив самом деле, господа судьи, я дал демократии, думаю, очень веское доказательство своей верности: если тогда я не совершил никакого преступления против нее, имея полную возможность к этому, то теперь, конечно, буду особенно стараться быть добрым гражданином, будучи твердо уверен, что за всякое преступление я сейчас же понесу наказание. Но я всегда держусь того мнения, чтобы при олигархии не желать чужого, а при демократии не жалеть для вас своего.
(18) Вообще я думаю, господа судьи, с вашей стороны было бы несправедливо относиться с ненавистью к лицам, не потерпевшим несчастия при олигархии, когда вы можете изливать свой гнев на людей, виновных пред демократией; точно так же вы должны считать врагами не тех, кто не был изгнан, а тех, кто вас изгнал; не тех, кто желал спасти свое добро, а тех, кто отнимал чужое; не тех, кто ради своего спасения остался в городе, а тех, кто, желая погубить других, принимал участие в правлении. Если же вы считаете своим долгом погубить тех, кому олигархи позабыли сделать зло, то не уцелеет ни одного гражданина.
(19) Надо принять в расчет, господа судьи, еще вот что. Как всем вам известно, во время прежней демократии многие государственные деятели расхищали народное достояние, некоторые брали взятки в ущерб вашим интересам, иные своими ложными доносами отчуждали от вас союзников. Если бы коллегия Тридцати карала только таких людей, то и вы считали бы олигархов добрыми гражданами. Но в данном случае, когда они находили справедливым, чтобы за проступки тех лиц платилась вся демократия, вы испытывали чувство негодования и считали возмутительной жестокостью возлагать вину за преступление этих немногих лиц на все государство. (20) Итак, вы не должны держаться тех принципов, которые вы признавали преступными у олигархов; вы не должны считать справедливыми в применении к другим те меры, которые вы находили несправедливыми, когда их применяли к вам. Нет, возвратившись на родину, держитесь по отношению к нам того же мнения, какого вы держались в отношении самих себя во время изгнания. Этим путем вы всего более утвердите согласие, возвеличите отечество и своими постановлениями доставите всего больше досады врагам .
(21) Надо помнить, господа судьи, также и события в правление коллегии Тридцати для того, чтобы ошибки врагов дали возможность вам лучше позаботиться о своих собственных интересах. Когда вы, бывало, слышали о том, что среди Городской партии царит единодушие, у вас было мало надежд на возвращение: в нашем согласии вы видели страшное зло для вас, изгнанников. (22) Когда же вы стали получать известия о раздоре среди Трех тысяч,[16] о высылке остальных граждан из города, о раздоре в среде коллегии Тридцати, о том, что число людей, боящихся за вас, больше числа враждующих с вами, тогда лишь у вас явилась надежда и на возвращение, и на возможность наказать врагов: вы видели, что олигархи делают как раз то, о чем вы молили богов, будучи уверены, что вам поможет вернуться на родину гораздо скорее подлый образ действий коллегии Тридцати, чем сила изгнанников. (23) Итак, господа судьи, обдумывая меры, касающиеся будущего времени, надо руководиться уроками прошлого: надо считать лучшими друзьями народа тех, которые, желая сохранить среди вас согласие, соблюдают клятвы и договоры[17] видя в этом наиболее пригодное средство спасти отечество и высшее наказание для врагов: для них не может быть более тяжкого удара, как слышать о том, что мы принимаем участие в управлении государством, и узнать, что взаимные отношения между гражданами таковы, как будто никакого повода для недовольства друг другом не существовало. (24) Надо вам знать, господа судьи, что эмигранты желают видеть как можно больше других граждан ложно обвиненными и лишенными гражданских прав, в надежде иметь лиц, оскорбленных вами, своими союзниками; им было бы приятно, чтобы доносчики пользовались у вас почетом и большим влиянием в государстве, гак как в их подлости они видят для себя спасение.
(25) Вспомните также о положении государства после олигархии Четырехсот: вы ясно увидите, что советы их[18] никогда не помогали вам, а то, что я вам рекомендую, напротив, всегда бывает полезно и при той, и при другой форме государственного устройства. Как вам известно, Эпиген, Демофант и Клисфен использовали бедствия отечества для своей личной выгоды, а государству они принесли страшный вред. (26) Они убедили вас некоторых граждан без суда приговорить к смерти, у многих незаконно конфисковать имущество, других, наконец, наказать изгнанием с лишением гражданских прав. Это были люди такого сорта, что виновных за взятку оставляли в покое, а людей ни в чем не повинных губили, возбуждая против них перед вами судебное преследование. Эту деятельность они не прекращали до тех пор, пока не повергли наконец отечество в раздоры и страшные бедствия, а сами из бедняков превратились в богачей. (27) Л вы, наоборот, дошли до такого положения, что изгнанников приняли обратно, подвергнутых ограничению гражданских прав сделали полноправными гражданами, с остальными заключили клятвенный договор о согласии В конце концов, вы охотнее наказали бы тех, кто занимался доносами во время демократии, чем тех, кто стоял у власти во время олигархии.[19] И это вполне естественно, господа судьи: теперь уже всякому ясно, что бесчестные правители во время олигархии способствуют восстановлению демократии, а доносчики во время демократии уже дважды были виновниками учреждения олигархии. Поэтому не следует часто брать в советники таких людей, советы которых ни разу не принесли вам пользы.
(28) Обратите внимание также на то, что и люди, пользовавшиеся наибольшей известностью среди Пирейской партии больше всех подвергавшиеся опасностям и больше всех оказавшие вам услуг, неоднократно и настойчиво убеждали ваш народ соблюдать клятвы и договоры, видя в этом оплот демократии: членам Городской партии, думали они, это доставит безнаказанность за прошлое, а у Пирейской партии при этом условии дольше всего может сохраниться демократическая форма правления. (29) У вас гораздо больше оснований верить им, чем этим господам, которые своим возвращением из изгнания были обязаны заслугам других[20] и которые по возвращении на родину занимаются доносами. Я думаю, господа судьи, что те из остававшихся в городе, которые держатся одних со мною убеждений, ясно показали и при олигархии, и при демократии, какие они граждане.
(30) Что же касается этих господ, интересно, что сделали бы они, если бы их допустили в коллегию Тридцати, когда они теперь, при демократии, ведут себя так же, как те: из бедняков они быстро превратились в богачей; занимают много должностей, но не сдают отчета ни по одной; вместо согласия они возбудили между гражданами взаимные подозрения; вместо мира объявили гражданскую войну;[21] из-за них же мы потеряли доверие в глазах эллинов.[22] (31) Будучи виновниками стольких несчастий и еще многих других и ничем не отличаясь от Тридцати (за исключением только того, что те во время олигархии стремились к тому же, к чему и эти, а эти во время демократии стремятся к тому же, к чему те), они тем не менее считают своим долгом делать зло всем, кому захотят, так, без всякой причины, как будто все люди преступны, а только они - прекрасные люди. (32) Впрочем, не им надо удивляться, а вам: вы воображаете, что у вас демократия, а между тем делается то, что они захотят; наказанию подвергается не тот, кто действует против народа, а тот, кто не хочет давать доносчикам своих денег. Они предпочли бы видеть отечество в уничижении, чем видеть его великим и свободным благодаря заслугам других, (33) потому что теперь вследствие опасностей, которым подвергались они в Пирее,[23] они считают себя вправе делать все, что вздумается; если же по инициативе других вами будут приняты какие-либо спасительные меры, то, думают они, они лишатся своего влияния, а те, другие, получат большую силу. Поэтому-то они все, как один, противятся тому, чтобы другие оказали вам какую-нибудь услугу. (34) Это всякому легко понять, потому что они и сами не стараются скрыть это, а, напротив, стыдятся, когда их не считают скверными людьми; да и вы отчасти это видите сами, а отчасти слышите от многих других. Что касается нас, господа судьи, то, хотя мы и считаем справедливым, чтобы вы соблюдали договоры и клятвы " по отношению ко всем гражданам, (35) тем не менее, когда видим, что несут кару виновники бедствий, то извиняем вас, помня о пережитых вами тогда несчастиях; но когда обнаружится, что вы наказываете невиновных наравне с виновными, то вы сразу этим решением во всех нас возбудите подозрение.


[1] См. введение к речи XII, отдел 56 и сл.

[2] См. примеч. 1 к речи V.

[3] «Враги» — приверженцы олигархии, не пожелавшие вернуться на родину, несмотря на амнистию, они упоминаются еще в § 20, 23, 24 (эмигранты).

[4] Олигархии Четырехсот в 411 г. и олигархии Тридцати в 404 г. См. введение к речи XII, отделы 19 и сл. и 45 и сл.

[5] См. введение к речи XII, отделы 11, 13, 24, 25 и речь XX, и.

[6] Сторонники умеренной аристократической фракции, как Ферамен, которые выступили против крайних олигархов в 411 г. См. введение к речи XII, отдел 25. Следующее слово «опять» надо понимать в том смысле, что эти участники олигархии 411 г. «опять» вошли в состав олигархии 404 г.

[7] См. введение к речи XII, отдел 58.

[8] См. введение.

[9] О какого рода государственных деятелях говорится здесь, видно из характеристики их в § 19. Это — те же сикофанты, которые упомянуты в § 3. Они же разумеются в § 25, 26, 30, 32.

[10] При демократии, бывшей до правления Тридцати, которая упомянута в § 10 и в § 19 названа прежней демократией.

[11] Под «несчастием» здесь, как часто и в других речах, разумеется главным образом лишение гражданских прав (атимия).

[12] См. примеч. 4 к речи III.

[13] См. примеч. 7 к речи III.

[14] См. введение к речи XII, отдел 46.

[15] См. введение к речи XII, отделы 48, 49, 51.

[16] См. введение к речи XII, отдел 51. Раздоры среди Трех тысяч начались особенно после победы демократов под Мунихией (см. там же, 54), когда собрание Трех тысяч постановило низложить коллегию Тридцати (см. там же, 55).

[17] См. примеч. 23 к речи VI и введение к речи XII, отделы 57 и 58.

[18] «Их» — доносчиков, возбудивших процесс против подсудимого. Вероятно, упомянутые три лица — эти доносчики.

[19] Олигархия 411 г.

[20] Заслугам пирейцев, давших возможность вернуться на родину прежним изгнанникам, которые воспользовались этими благоприятными для них обстоятельствами.

[21] Оратор разумеет такие случаи преследования отдельных лиц, как его собственный процесс.

[22] Демагоги своими злостными обвинениями союзников подорвали доверие к афинянам в глазах греков; поэтому в конце Пелопоннесской войны многие союзники отпали от Афин. См. введение к речи XII, отделы 4, 6 и др.

[23] Хотя оратор сказал в § 29, что доносчики обязаны своим возвращением усилиям других, но сами доносчики ссылались на свое участие в опасностях пирейцев. См. речь XXVIII, 12, XXXIV, 2.

XXVI. Речь о докимасии Евандра

Речь против Евандра принадлежит к одной категории с речами XVI, XXV и XXXI: именно эти четыре речи сказаны были за или против кого-нибудь в процессах, касающихся докимасии. О докимасии см. введение к речи XVI.
Дело, по поводу которого произнесена эта речь, представляется в следующем виде. Леодаманту и Евандру (лицам неизвестным) выпал жребий на должность первого архонта (см. примеч. 5 к речи VI), причем Евандр был только "запасным" кандидатом: для каждой должности избирались два кандидата, - второй на тот случай, если первый будет отвергнут при докимасии или умрет. Леодамант, по жалобе Фрасибула, был отвергнут при докимасии в Совете, и тогда стал подвергаться докимасии в Совете второй кандидат, Евандр, за которого усердно ходатайствовал тот же Фрасибул. Евандр был также небезупречен: в правление коллегии Тридцати он совершил много тяжких проступков по отношению к демократии (§ 1, то), занимал государственные должности, даже был виновником казни некоторых граждан (§ 8, 12). Но с тех пор прошло 22 года: Евандр думал, по словам оратора, что о его проступках сограждане забыли (§ 1). Сознавая возможность неблагоприятного исхода докимасии, Евандр устроил так (т. е., вероятно, так или иначе воздействовал на фесмофетов), чтобы его до-кимасия производилась в предпоследний день истекающего года, т. е. последний служебный день, так как последний день года был праздничным: в этот день приносилась жертва Зевсу-Спасителю, и занятий не было (§ 6). Таким образом, Совет был почти вынужден признать Евандра достойным, потому что время уже не дозволяло выбрать по жребию другого архонта, а без архонта пришлось бы оставить не совершенными исконные жертвоприношения (§ 6). Эта махинация достигла цели: действительно, в 382/381 г. (см. примеч. 5 к речи VII) первым архонтом был Евандр. Таким образом, эта речь успеха не имела.
Фрасибул, упоминаемый здесь, происходил из дема Коллита и не имел ничего общего с знаменитым Фрасибулом, освободителем Афин от тирании Тридцати, происходившим из дема Стирии. Наша речь приписывает ему три преступления (§23). Из речи оратора Эсхина (III, 138) нам известно, что он пользовался в Фивах большим доверием.
По словам Аристотеля ("Риторика", И, 23-1400 а 31), Фрасибул в своем обвинении против Леодаманта указал, что его имя когда-то было записано на позорном столбе в Акрополе и что он в правление Тридцати выскоблил его; но Леодамант возразил, что это невероятно, так как Тридцать стали бы относиться к нему с большим доверием, если бы его вражда к демократии была засвидетельствована таким письменным документом. Ничего другого о Леодаманте не известно.
Лицо, произносящее эту речь, неизвестно по имени. Из слов его видно, что в правление Тридцати он еще не был совершеннолетним, т. е. не имел 18 лет; стало быть, он родился после 420 г. и во время этого процесса был моложе 40 лет; его предки во время Писистрата и его сыновей восставали против тиранов (§ 22), его отец погиб в Сицилии (вероятно, во время неудачного сицилийского похода), занимая государственную должность (но, по-видимому, не должность стратега); во время Пелопоннесской войны его фамилия пожертвовала всем своим состоянием для спасения отечества (§ 22).
Дата этой речи может быть установлена с полной точностью: нам известно, что Евандр был архонтом в 3 году 99-й Олимпиады, соответствующем второй половине 382 и первой половине 381 г. до н. э.; речь произнесена в предпоследний день года, т. е. 2 года 99-й Олимпиады, соответствующего второй половине 383 и первой половине 382 г.; следовательно, она произнесена 14 июля 382 г. (см. примеч. 5 к речи VII) перед Советом пятисот.
Начало этой речи утрачено по той же причине, по которой утрачен конец речи XXV: в рукописи вырвано несколько листов.
Эта речь представляет собою полную противоположность речи XXV: последняя посвящена защите человека, считавшегося виновным против демократии в правление Тридцати, причем собраны все аргументы в его пользу, в том числе приведен и в высшей степени благородный мотив для его оправдания - сохранение согласия и единодушия среди граждан, указано и на необходимость соблюдения клятв и договоров, перечислены и его заслуги перед отечеством. В речи XXVI содержится обвинение подобного же гражданина; но оратор просит судей не обращать внимания на его заслуги, не соблюдать по отношению к нему клятв и договоров, не упоминает и о необходимости сохранения согласия среди граждан. Тон речи - в высшей степени ожесточенный, несмотря на то, что со времени (действительных или мнимых) преступлений подсудимого прошло уже 22 года.

* * *

(1) ...[1] думая, что они[2] за недостатком времени не произведут теперь строгой докимасии, потому что ты знаешь за собой по отношению к ним много тяжких проступков, о которых они, как ты полагаешь, забыли, а о некоторых даже и не вспомнят. Вот это-то и возмущает меня, что он выступает пред вами с этой надеждой, как будто обиженные им одни, а те, кто будет разбирать это дело, - другие, а не одни и те же одновременно суть и потерпевшие, и те, которые будут слушать это. (2) Виноваты в этом вы: вы не принимаете во внимание того, что когда город наш был под властью спартанцев,[3] то они[4] не захотели дать нам участие даже в том же рабстве, но изгнали нас и из отечества; а вы, освободивши его, дали им не только участие в свободе, но и право судить и решать в Народном собрании общественные дела; естественно, что они считают вас глупыми. (3) Один из них Евандр: ему мало того, что ему дозволено принимать участие в этом; но он претендует опять на государственную должность, еще не понеся наказания за те прежние преступления. Как я слышал, он хочет в своей защитительной речи лишь кратко коснуться пунктов обвинения, сделав беглый обзор фактов и затушевав обвинение в своей защите; а будет он говорить на ту тему, что они[5] много истратили для государства, исполняли литургии[6] ради почета и одержали много славных побед при демократическом режиме; что он сам - человек законопослушный, что никто не видал его делающим то, что позволяют себе другие, но что он хочет заниматься только своим делом. (4) На эти речи, я думаю, возразить нетрудно. Относительно литургий надо сказать, что лучше бы отец его не брался за литургии, чем тратить на них столько своих средств, потому что благодаря этому он вошел в доверие к народу и низверг демократический строй,[7] так что эти его поступки скорее останутся навсегда в памяти людей, чем дары, принесенные им богам по случаю этих литургий. (5) Относительно мирных наклонностей его нужно сказать, что не теперь надо расследовать вопрос о его нравственности, когда ему нельзя бесчинствовать, а надо иметь в виду то время, когда он, имея возможность жить, как хочется, предпочел противозаконный образ действий. Виновниками того, что теперь он не совершает преступлений, являются те, кто поставил ему препятствие;[8] а причиною его тогдашних действий был его характер и люди, которые находили возможным позволять ему их.[9] Таким образом, если он захочет, чтобы вы признали его достойным на основании вышеупомянутых аргументов, вот что надо ему возразить, чтобы он не считал вас дураками.
(6) Если они[10] укажут еще на такой довод, что время не дозволяет выбрать по жребию[11] другого и что если вы его признаете недостойным, то придется оставить не совершенными наши исконные жертвоприношения, то примите во внимание, что время для этого уже давно прошло. Завтра последний день в году; в этот день приносится жертва Зевсу-Спасителю,[12] и невозможно суду[13] собраться вопреки законам. (7) Но если Евандр устроил, чтобы все это так произошло, то чего надо ждать от него после признания его достойным, если он сумел уговорить уходящее правительство[14] ради него преступить закон? Мало ли подобных вещей наделает он в течение года? Думаю, не мало. (8) Но вам надо смотреть не только на это, но еще и на то, что более согласно с требованиями религии, - чтобы только царь[15] с другими архонтами принес жертву вместо будущего архонта, как это бывало и прежде, или он, у которого, по показанию сведущих лиц, даже руки не чисты.[16] И еще: в чем присягали вы, - взять ли на эту должность человека, не подвергнув его испытанию, или украсить венком[17] того, кто по испытании оказался достойным этой должности? (9) Вот на что смотрите. А еще примите во внимание то, что законодатель, установивший докимасию, сделал это главным образом из-за лиц, занимавших государственные должности при олигархии: он считал абсурдом, что люди, по вине которых была уничтожена демократия, будут опять занимать государственные должности при том же государственном строе и будут распоряжаться законами и государством, которое они при прежней своей власти так позорно и жестоко терзали. Поэтому не следует относиться к докимасии небрежно, смотреть на нее как на дело маловажное и не заботиться о ней; напротив, надо ее сохранять, потому что поддержание государственного строя и благо всего вообще народа зависит от закономерности получения каждым должностным лицом власти, (го) Если бы он подвергался теперь испытанию на должность члена Совета и его имя было бы внесено в списки служивших в кавалерии в правление Тридцати, то вы и без обвинителя признали бы его недостойным;[18] а теперь, когда он, как видите, совершил преступление пред народом, не будет ли абсурдом с вашей стороны высказать о нем не то же самое мнение? (11) Кроме того, если бы он выдержал испытание на должность члена Совета, то он пробыл бы только год в этой должности, вместе с другими, как один из пятисот членов; таким образом, если бы он даже хотел совершить какой-либо проступок в это время, то ему легко могли бы помешать другие. Но если он будет удостоен этой должности, то он будет иметь самостоятельную власть и всю жизнь вместе с Ареопагом будет распоряжаться делами первостепенной важности.[19] (12) Ввиду этого вам следует производить испытание на эту должность строже, чем на другие должности. В противном случае, как, думаете вы, будет смотреть на это остальная масса граждан, когда они узнают, что человек, который должен бы был подвергнуться наказанию за свои преступления, удостоен вами такой должности? Что судит дела об убийстве тот, кто должен был бы сам предстать на суд Ареопага?[20] И когда к тому же увидят, что он украшен венком и заведует делами невест-наследниц и сирот,[21] тогда как для некоторых из них он сам был виновником сиротства? (13) Неужели вы не думаете, что гражданам это будет тяжело и что они вас будут считать виновниками этого, когда они перенесутся мыслью в те времена, в которые многих из них эти господа уводили в тюрьму, казнили без суда, заставляли покидать родную страну? Когда они подумают еще, что благодаря этому же самому Фрасибулу Леодамант был признан недостойным, а Евандр достойным, так как он выступил обвинителем против того и защитником этого, вполне зная, как Евандр относится к отечеству и сколько вреда причинил он ему?[22] (14) Если вы послушаете его,[23] каким нареканиям можете вы подвергнуться, как вы думаете? Тогда думали, что вы признали Леодаманта недостойным вследствие раздражения против него; но если вы признаете достойным Евандра, то все убедятся, что ваше мнение о нем несправедливо. Их судите вы, а вас - весь город, который теперь смотрит, каково будет ваше мнение о нем. (15) Не думайте, что я обвиняю Евандра в угоду Леодаманту, по дружбе к нему: нет, я делаю это вследствие заботы о вас и об отечестве. В этом легко убедиться на основании самого дела. Для Леодаманта выгодно, чтобы вы признали Евандра достойным, потому что в этом случае вы подвергнетесь всего больше нареканиям, и все будут думать, что вы на государственные должности помещаете не друзей народа, а сторонников олигархии; а для вас выгодно признать Евандра недостойным, потому что тогда подумают, что и Леодаманта вы признали недостойным по справедливости; если же вы Евандра не отвергнете, то скажут, что и Леодаманта отвергли несправедливо.
(16) Как я слышал, Евандр будет указывать на то, что эта докимасия касается не его одного, а всех остававшихся в городе,[24] и будет напоминать вам о клятвах и договорах,[25] в надежде, что благодаря этому остававшиеся в городе[26] будут сторонниками его признания. Но я хочу сказать ему несколько слов от имени граждан, а именно, что народ не обо всех остававшихся в городе имеет одинаковое мнение: о тех, кто был виновен в таких преступлениях, народ держится такого мнения, какого, я думаю, следует держаться, а об остальных - противоположного. (17) Вот доказательство: последним город оказал почет не меньший, чем пришедшим на Филу и занявшим Пирей.[27] И справедливо: относительно пирейцев известно, какими они были только при демократии, а какими они оказались бы при олигархии, это осталось не испытанным; что же касается тех (остававшихся в городе), то их испытали достаточно при том и другом режиме, так что они имеют полное право на доверие. (18) Все уверены, что благодаря таким господам[28] граждан арестовывали и казнили, а благодаря остальным[29] им удавалось бежать: ведь если бы все прониклись теми же принципами, то не произошло бы ни изгнания, ни возвращения, ни других каких-либо несчастий, постигших наше отечество. (19) Даже и то, что некоторым кажется, непостижимым, как это наши противники, столь многочисленные, были побеждены пирейцами, которых было немного, и это произошло не но другой какой причине, а только благодаря их заботливости:[30] они предпочли быть гражданами вместе с вернувшимися на родину, чем быть рабами спартанцев вместе с Тридцатью. (20) Так за это народ удостоил их величайших почестей: избирал их в гиппархи,[31] стратеги, послы для защиты своих интересов и ни разу не раскаялся в этом. Из-за тех, которые были повинны во многих преступлениях, народ установил докимасии, а ради тех, которые ничего подобного не сделали, заключил договор. Вот и все, что я отвечаю тебе от имени народа.
(21) Теперь ваше дело, члены Совета, обсудить, кому из нас вы должны верить, чтобы ваше решение о докимасии было более правильным, - мне ли или Фрасибулу, который будет его защищать. Обо мне, или об отце моем, или о предках он не может сказать, чтобы мы были врагами народа. Не скажет он ни того, что я участвовал в олигархии,[32] потому что я стал совершеннолетним[33] после этих событий; ни того, что отец мой участвовал в ней, потому что он умер задолго до смутного времени в Сицилии, где он занимал государственную должность; (22) ни того, что предки мои были под властью тиранов, потому что они все время восставали против них. Не скажет он и того, что мы во время войны[34] приобрели себе состояние и ничего не пожертвовали государству; совершенно наоборот, во время мира наше состояние дошло до восьмидесяти талантов,[35] а для спасения отечества во время войны все оно было израсходовано. (23) Что же касается его, то я могу указать на три преступления его, настолько важных, что каждое из них заслуживает смертной казни. Во-первых, то, что он за взятку устроил государственный переворот в Беотии[36] и через то лишил нас этого союза; затем, то, что он передал неприятелям наши суда[37] и через это довел государство до того, что пришлось думать о самом существовании его; (24) наконец, го, что у пленных, которых он сам же ввергнул в это несчастие, он, подобно сикофанту, взял тридцать мин,[38] говоря, что не выкупит их, если они не дадут ему от себя этой суммы. Итак, вы знаете жизнь каждого из нас. Ввиду этого и обсудите, кому вы должны верить в вопросе о докимасии Евандра. В таком случае вы не сделаете ошибки.


[1] Начало речи утрачено в рукописи (см. введение).

[2] «Они» — члены Совета.

[3] Время правления Тридцати, когда Акрополь афинский был занят спартанским гарнизоном под командой Каллибия. См. введение к речи XII, отдел 53.

[4] «Они» — оставшиеся в городе во время правления Тридцати, Городская партия. См. введение к речи XII, отдел 56 и сл.

[5] «Они» — предки подсудимого.

[6] См. примеч. 4 к речи III.

[7] Олигархия Тридцати. Имя отца Евандра неизвестно.

[8] Т. е. демократия.

[9] Олигархия.

[10] «Они» — подсудимый и его друзья — «синегоры». См. введение к речи V.

[11] См. введение.

[12] В последний день афинского года в Пирее совершалось торжественное жертвоприношение Зевсу как спасителю города; праздничною процессией заведовал первый архонт.

[13] Т. е. Гелиэе. Надо думать, что Евандр подвергался докимасии только в Совете, тогда как архонты должны были подвергаться ей и в Совете, и в Гелиэе. См. примеч. 22 к речи VI.

[14] Фесмофетов. См. примеч. 5 к речи VI.

[15] Второй архонт, т. е. архонт-царь. — Оратор находит более согласным с религией, чтобы жертву Зевсу принесли другие архонты, как это бывало и прежде, чем Евандр, который недостоин этого сана.

[16] Вероятно, в утраченной части речи были приведены свидетельские показания о прикосновенности Евандра к казням во время Тридцати, на которые оратор здесь и ссылается.

[17] Человека, успешно выдержавшего испытание на должность архонта в Совете и в Гелиэе, Совет украшал миртовым венком, который и был отличительным знаком его должности.

[18] Эта фраза указывает на ненависть народа к всадникам, служившим в правление Тридцати. См. введение к речи XVI. Но в данном месте упоминание всадников не указывает на то, что Евандр служил в кавалерии при Тридцати, а на то, что вина его не такая обычная, пассивная, как у других, но что он активно виновен против демократии.

[19] Архонты, безукоризненно прослужившие год и сдавшие отчет, вступали в число членов Ареопага в качестве пожизненных его членов.

[20] Дела об убийстве разбирались в Ареопаге. См. введение к речи III. Евандр, по мнению обвинителя, как виновный в убийстве, сам должен подлежать суду Ареопага.

[21] Первый архонт заведовал делами невест-наследниц и сирот. См. примеч. з к речи XV и примеч. 5 к речи VI.

[22] Это место, испорченное в рукописи, переведено по тексту Тальгейма. По тексту издания Зака перевод такой: «причем (граждане) вполне знают, как он (Фрасибул) относится к отечеству и сколько вреда причинил он ему».

[23] Фрасибула.

[24] Т. е. в правление Тридцати, — всю Городскую партию. См. введение к речи XII, отдел 56 и сл.

[25] См. введение к речи XII, отдел 58.

[26] Члены Совета, производящего теперь докимасию, во время правления Тридцати принадлежавшие к Городской партии.

[27] См. введение к речи XII, отделы 53, 54 и сл.

[28] Таким, как Евандр.

[29] Хорошим гражданам из Городской партии.

[30] Заботливость хороших граждан из Городской партии об истинном благе отечества и о примирении с Пирейской партией.

[31] См. примеч. 7 к речи XV.

[32] Олигархия при Тридцати.

[33] См. введение.

[34] Пелопоннесская война.

[35] Приблизительно 116 480 рублей.

[36] Несмотря на Анталкидов мир, заключенный в 387 г. (см. примеч. 22 и 27 к речи II), на основании которого все греческие города были объявлены независимыми, спартанцы летом 383 г. (т. е. за год до произнесения нашей речи) заняли Кадмею (Кремль) в Фивах при помощи аристократической партии, которая в то время боролась там с демократической; благодаря этому аристократическая партия там взяла верх. Эту перемену государственного строя в Фивах наш оратор ставит в вину Фрасибулу: обвинение несомненно ложное, как видно из того, что и впоследствии он был отправлен послом в Фивы.

[37] Событие, которое имеет в виду оратор, относится к 388 или 387 г. (до заключения мира). Фрасибул с восемью судами плыл из Фракии. Спартанский адмирал Анталкид подстерег эту эскадру и взял ее в плен. Но Ксенофонт, рассказывающий это событие в «Истории Греции» (V, 1, 26—27), ни слова не говорит о предательстве Фрасибула; вероятно, это — инсинуация нашего оратора, как и предыдущий пункт обвинения. * Историки расходятся в определении года этого события: одни принимают 382-й, другие 383-й. Это место нашей речи дает явное доказательство в пользу 2-го года 99-й Олимпиады, т. е. 383 г. (так как, если бы это событие произошло в 3-м году 99-й Олимпиады, то оно пришлось бы после процесса Евандра. Подробно этот вопрос рассмотрен в книге A. Sсhafеr, «Demosthenes und seine Zeit». I, 129.

[38] Приблизительно 750 рублей. Этот третий пункт обвинения относится к сейчас упомянутому событию. По словам оратора, когда афинские суда были захвачены спартанцами и афиняне прислали Фрасибулу деньги для выкупа взятых в плен афинских граждан, то Фрасибул вымогал у них лично для себя 30 мин в виде взятки, грозя, что иначе он не выкупит их. Надо думать, что и этот пункт обвинения не более соответствует действительности, чем оба предыдущие.

XXVII. Речь против Эпикрата. Эпилог

Эпикрат, занимавший какую-то важную должность по финансовому ведомству, по словам нашего оратора, был красноречивый демагог, приобретший богатство посредством взяток и хищения казенных денег. Вероятно, при сдаче им отчета в своей должности (см. примеч. 12 к речи XXIV) и произнесена эта речь неизвестным нам лицом.
Речь эта названа эпилогом или потому, что она была девтерологией, т. е. сказана была вторым обвинителем в дополнение к речи первого, главного обвинителя (см. введение к речи V), или потому, что это - только конец речи, начало которой не сохранилось.
Дату этого процесса и речи можно угадать приблизительно на основании слов § то: там говорится о взносе военных налогов как о современном (а не прошедшем) событии. Из этого надо заключить, что процесс происходил до окончания войны, - конечно, Коринфской (см. примеч. 27 к речи II), т. е. до заключения Анталкидова мира в 387 г., - вероятно, в ее последние годы, так как из § 9 видно, что люди, подобные подсудимому, уже успели обогатиться от войны, а граждане успели обеднеть.

* * *

(1) Афиняне! Достаточно сказано в обвинение Эпикрата и бывших с ним послов. Примите во внимание еще вот что. Когда они[1] добивались чьего-нибудь осуждения незаконным образом, они заявляли, как вы много раз слыхали, что если вы не осудите тех, кого они велят, то не хватит денег на жалованье вам. (2) И все-таки теперь недостает такой большой суммы. Таким образом, нарекания и позор от этого достаются вам, а выгода им: они уже знают по опыту, что когда общественное мнение признает их и их речи склонившими вас к незаконному решению, то они легко получают взятки от обвиняемых. (3) Но какая может быть надежда спасти отечество, когда его существование или гибель зависит от денег, а эти господа, которых вы поставили стражами, эти каратели виновных,[2] крадут деньги и берут взятки в ущерб вашим интересам?[3] Их преступление обнаружилось не теперь впервые, а и прежде они уже были под судом за лихоимство. (4) И вот в чем я могу вас упрекнуть: за одно и то же преступление Ономасанта[4] вы признали виновным, а Эпикрата оправдали, хотя обвинитель у них всех был один и тот же, и свидетели против них были одни и те же, которые не от других слышали, а сами вели переговоры с ними по поводу денег и взяток. (5) А между тем вы все знаете, что устрашающим примером против преступлений по отношению к вам будет служить не наказание людей, незнакомых с ораторским искусством; нет, когда вы будете карать искусных ораторов,[5] тогда прекратятся всякие попытки совершать преступления против вас. (6) А теперь им можно с полной безопасностью воровать ваши деньги. Если их воровство останется не замеченным, то они будут иметь возможность без страха пользоваться этими деньгами; а если попадутся, то или откупятся от суда частью своего неправедного прибытка,[6] или, попав на суд, останутся целы и невредимы благодаря своему искусству говорить. Так вот теперь, господа судьи, накажите их и через это дайте остальным урок быть честными! (7) Сюда сошлись все государственные деятели[7] не за тем, чтобы слушать нас, но за тем, чтобы узнать ваше мнение о подсудимых. Если вы их оправдаете, то им не покажется нисколько страшным обманывать вас и обогащаться на ваш счет; а если признаете виновными и определите им в наказание смертную казнь, то одним и тем же приговором внушите и всем вообще большее уважение к закону и их накажете. (8) Но я думаю, афиняне, что если бы вы даже, не вызывая их на суд или отказавшись выслушать их оправдание, признали их виновными и назначили им высшую меру наказания, то все-таки нельзя было бы сказать, что они погибли без суда: они понесли бы заслуженную кару. Не тех надо считать осужденными без суда и следствия, о которых вы постановите приговор, зная их преступные деяния, а тех, которые, подвергшись ложному доносу со стороны своих врагов и обвиненные ими в преступлениях, вам неизвестных, тем не менее не могут добиться, чтобы вы их выслушали. А в данном случае подсудимых обвиняют их деяния, а мы являемся свидетелями против них. (9) Но я не того боюсь, что вы их оправдаете, если выслушаете; но я думаю, что они понесли бы недостаточное наказание, если бы вы, выслушав их, признали их виновными.[8] В самом деле, господа судьи, может ли быть достаточным какое-нибудь наказание для людей, у которых дамсе интересы неодинаковы с вашими? Они во время войны[9] из бедных стали богатыми на ваш счет, а вы из-за них стали бедными, (10) А между тем хороший вождь народа не должен брать ваши деньги в дни ваших бедствий, а сам должен давать свои.[10] А мы уж дошли до того, что те, которые прежде, во время мира, даже себя прокормить не могли, теперь вносят вам военные налоги,[11] исполняют хорегии,[12] живут богато, (11) Бывали иногда случаи, что вы смотрели косо на людей, получивших состояние по наследству,[13] если они жили так; а теперь в городе такое настроение, что вы уже не сердитесь за то, что они крадут, а благодарите их за то, что сами получаете, как будто вы получаете жалованье из их средств, а не они крадут ваши деньги. (12) Но вот факт совершенно противоестественный: в частных процессах плачут и возбуждают к себе сожаление потерпевшие, а в государственных виновные возбуждают сожаление, а вы, потерпевшие, их жалеете. И теперь, пожалуй, члены их дема и друзья поступят так, как они привыкли и прежде поступать: со слезами будут молить вас о помиловании их.[14] (13) А я думаю, надо сделать вот как. Если, по их мнению, они ни в чем не виноваты, то они должны доказать лживость обвинения и таким путем убедить вас оправдать их; а если они считают их виноватыми и все-таки будут просить за них, то, очевидно, они более расположены к виновным, чем к вам, потерпевшим; а поэтому они[15] заслуживают с вашей стороны не милости, а наказания, как только вам можно будет это сделать. (14) Кроме того, надо думать, они же усиленно просили и обвинителей, надеясь, что гораздо скорее можно добиться такого снисхождения от нас, немногих, чем от вас, а кроме того, что другие легче пожертвуют вашими интересами, чем вы сами.[16] (15) Так вот мы не согласились принести им в жертву ваши интересы; просим, чтобы и вы не делали этого: примите в соображение, что вы сильно негодовали бы и наказали бы нас, где бы мы ни попались вам в руки, как и заслуживают того преступники, если бы вошли с ними в сделку за взятку или другим каким способом. Но если вы негодуете на людей, выступающих на суде против преступников не так, как должно, то и подавно вы должны сурово наказывать самих преступников. (16) Ввиду этого, господа судьи, теперь вынесите обвинительный приговор Эпикрату и назначьте ему высшую меру наказания! Не поступайте так, как вы прежде обыкновенно поступали: уличив преступника и признав его виновным, вы при назначении ему наказания оставляете его безнаказанным,[17] навлекая этим на себя лишь вражду со стороны преступника, но не подвергая его никакой каре, как будто он боится позора, а не наказания: ведь вы же знаете, что приговором своим вы подвергаете только позору преступника, а караете его лишь при назначении наказания.


[1] «Они» — Эпикрат и бывшие с ним послы; оратор представляет их сикофантами, возбуждающими судей против обвиняемых, чтобы конфисковать их имущество и из этих средств выдавать жалованье судьям, ввиду недостатка денег в государственном казначействе (см. речь XIX, 11).

[2] Какую именно должность занимал Эпикрат, определить из этих слов нельзя.

[3] О казнокрадстве см. примеч. 20 к речи XVIII. Из этих слов можно заключить, что Эпикрат не только сам крал казенные деньги, но не мешал и другим воровать, если они ему давали взятки.

[4] Ономасант — лицо неизвестное. Самое слово, вероятно, испорчено, потому что такого имени не было.

[5] Мысль об опасности со стороны искусных ораторов высказывается не раз, например, в речи XXX, 24. Поэтому и наоборот, тяжущиеся любят указывать на свою неопытность в ораторском искусстве, например, в речи XVII, 1.

[6] Подкупят обвинителя частью украденных денег, с тем чтобы он прекратил судебный процесс.

[7] См. примеч. g к речи XXV.

[8] Оратор опасается, что судьи хотя и признают его противника виновным, но назначат слишком легкое наказание. По его мнению, достаточным для него наказанием может быть только смертная казнь. См. § 16.

[9] Коринфская война. См. примеч. 27 к речи II.

[10] Примером такого хорошего гражданина может служить обвинитель Евандра. См. речь XXVI, 22.

[11] См. примеч. 7 к речи III.

[12] См. примеч. 4 к речи III, примеч. 4 к речи IV и примеч. 24 к речи XXI.

[13] Оратор хочет сказать, что прежде смотрели косо на людей, имевших родовое богатство, а теперь не сердятся даже на «скоробогатых», которые вообще возбуждают более досады, чем прежние богачи. См. введение к речи XIX, подстрочное примечание.

[14] О способах разжалобить судей см. примеч. 3 к речи XIV. То же в речи XXII, 13. Здесь ходатаями за подсудимого выступают члены его дема (см. примеч. 15 к речи XVI) и друзья.

[15] «Они» — только что упомянутые ходатаи; оратор советует при первой возможности, наказать их самих, когда они попадут под суд.

[16] С такими же просьбами обращались к обвинителям друзья Никомаха. См. речь XXX, 34.

[17] Наказание (по-гречески «тимема», буквально «оценка») определялось либо особым приговором суда, либо было заранее установлено уже законом, или для отдельных случаев народным постановлением, или в частных делах соглашением сторон. Таким образом, были процессы «ценимые» и «неценимые». В процессах ценимых в случае вынесения обвинительного приговора начиналось вторичное обсуждение и голосование по вопросу о наказании, причем обвиняемый со своей стороны делал оценку. Суду был предоставлен только выбор между предложением истца и его противника.

XXVIII. Речь против Эргокла. Эпилог

Во время Коринфской войны (см. примеч. 27 к речи II), в 390 г. афиняне послали к берегам Малой Азии эскадру в 40 триер под командой Фрасибула, знаменитого освободителя Афин от Тридцати тиранов. В этой экспедиции участвовал также Эргокл, друг Фрасибула. После удачных операций в Геллеспонте, где Фрасибул помирил двух враждовавших между собою фракийских князьков, Медока и Севфа, сделал их друзьями и союзниками афинян и установил в Византии демократию вместо олигархии, эскадра прибыла к острову Лесбосу. Здесь Фрасибул одержал победу над спартанцами и поспешил к главному месту своего назначения, к острову Родосу. Так как афинские полководцы недостаточно снабжались деньгами из отечества и потому всегда нуждались, они должны были добывать средства путем контрибуций или даже грабежей местного населения, дружественного или враждебного Афинам. То же делал и Фрасибул в городах Малой Азии, и между прочим в Галикарнассе (как видно из речи XXVIII, 12 и 17) и Аспенде. Жители этого города уплатили ему требуемую им сумму; но грабежи солдат раздражили их: они напали ночью на афинский лагерь и убили самого Фрасибула в палатке.
Еще раньше этого события в Афинах распространились слухи о том, что суда разрушаются и уменьшаются в числе, что Фрасибул со своими приятелями обогатился, присвоив себе деньги, полученные от городов. Было постановлено составить запись этих денег и приказать Фрасибулу вместе с другими командирами прибыть в Афины для сдачи отчета. Эргокл советовал Фрасибулу не возвращаться на родину, а, удержав при себе флот, занять Византии (т. е. сделаться там "тираном", каким уже и был там раньше Клеарх, один из героев Ксенофонтова "Анабасиса") и жениться на дочери Севфа. Но как раз среди этих планов его постигла смерть. Остальные командиры вернулись на родину, и Эргоклу сейчас же было предъявлено обвинение в том, что он предавал врагам города, оскорблял афинских граждан и ироксе-нов, из бедняка стал богачом, присвоив с лишком 30 талантов казенных денег (XXIX, 2). Несмотря на то, что Эргокл подкупил 800 человек из Пирея и 1500 из города и раздал 3 таланта ораторам, чтобы они говорили в его пользу, все было напрасно: Эргокл был приговорен к смертной казни.
Ввиду важности этого дела оно рассматривалось в Народном собрании,[1] так как обвинение было возбуждено в форме исангелии. Так назывался донос, сделанный в собрании гражданином по особо важному деду: если кто стремился к ниспровержению афинской демократии, составлял с этой целью заговор или преступное сообщество, выдавал врагам какой-либо город, флот или войско; если оратор, будучи подкуплен, говорил ко вреду народа. При этом сам народ являлся истцом и назначал обвинителей - синегоров (нечто вроде теперешних прокуроров). В деле Эргокла были обвинителями несколько человек с речами; одна из них и есть речь XXVIII, написанная Лисием для неизвестного нам человека, который выступил, вероятно, последним; поэтому наша речь и названа эпилогом (см. введение к речи V).
Это было в 389 г., в котором произошла и смерть Фрасибула.
Эргокл был казнен; имущество его было конфисковано; но ожидаемых 30 талантов, будто бы похищенных им, не нашли.
Явилось подозрение, что деньги эти заблаговременно были припрятаны кем-нибудь из близких к Эргоклу людей, как и в процессе по поводу денег Аристофана (см. введение к речи XVII и к речи XIX). Было предъявлено обвинение в форме апографе (см. там же и примеч. 1 к речи IX) к свойственнику и другу Эргокла, Филократу, который сопровождал Эргокла в походе в должности триерарха (см. примеч. 4 к, речи III и примеч. 18 к речи XIII) и был его личным казначеем.
В этом судебном процессе, разбиравшемся в Гелиэе, ожидалось участие многих обвинителей, но никто из них не явился, кроме лица, выступившего с речью XXIX. Все же, по-видимому, он не был единственным, как можно было бы заключить на основании § 1; наша речь названа также эпилогом, и уже отсутствие свидетельских показаний и аргументов служит признаком того, что она не является главной речью, а что ей предшествовала одна или несколько речей.
Дата ее не может быть раньше 389 г., к которому относится речь против Эргокла; в самой речи XXIX никаких указаний на время нет.

* * *

(1) Пунктов обвинения так много, афиняне, и они так тяжки, что Эргокл, думается мне, если бы даже по нескольку раз был казнен за каждое свое преступление, не дал бы достаточного удовлетворения вашему народу. Как видите, он предавал врагам города, оскорблял ваших проксенов[2] и граждан, из бедняка стал богачом на ваши деньги. (2) А между тем, как можно оказать им[3] снисхождение, когда вы видите, что суда, которыми они командовали, за неимением средств, разрушаются[4] и число их из большого становится малым, а они, бывшие при отправлении в плавание бедными, неимущими, так скоро стали обладателями огромного состояния, какого нет ни у кого из граждан? Поэтому ваш долг, афиняне, выразить свой гнев по поводу таких фактов.
(3) В самом деле, получилось бы странное противоречие, если бы теперь, сами страдая от военных налогов,[5] вы оказали снисхождение ворам и взяточникам, тогда как в прежнее время, когда и ваши дома были богаты, и государственные доходы велики, вы наказывали смертью людей, посягавших на ваше достояние.
(4) Если бы Фрасибул предложил вам, что он выйдет в море на военных судах, а возвратит их вам старыми вместо новых, что опасности будут ваши, а выгоды останутся его друзьям, что вас он доведет до бедности военными налогами, а Эргокла и своих льстецов сделает богаче всех граждан, то, думаю, все вы согласились бы, что никто не позволил бы ему выйти в море на этих судах. (5) Обратите внимание еще вот на что.[6] Как только вы постановили составить запись денег, полученных от городов, и приказать ему вместе с другими командирами прибыть в Афины для сдачи отчета, Эргокл стал говорить, что вы уже начинаете шантаж и хотите вернуться к прежним привычкам,[7] и советовал Фрасибулу занять Византии,[8] удержать при себе флот и жениться на дочери Севфа: "для того, чтобы, - прибавил он, - отбить у них охоту к шантажу; этим ты достигнешь того, что они не будут сидеть да интриговать против тебя и твоих друзей, а станут бояться за свою судьбу". Вот до какой степени, афиняне, они, набивши себе мошну и попользовавшись вашими деньгами, считали себя чуждыми отечеству. (7) Они в одно и то же время и богатством владеют, и вас ненавидят, и уже не хотят больше быть подвластными вам, а хотят властвовать над вами. Боясь за украденные деньги, они готовы захватывать укрепленные места, учреждать олигархию, словом, всячески стараться, чтобы каждый день вы были в самых ужасных опасностях: в таком случае, думают они, вы уже не будете обращать внимания на их преступные дела, но, боясь за себя и за отечество, не будете их трогать. (8) Фрасибул, афиняне, хорошо сделал, что именно так окончил жизнь (больше говорить о нем нет надобности): ему не следовало жить, строя такие скверные планы, не следовало и погибнуть от вашей руки, потому что, казалось, он оказал вам какое-то благодеяние; но именно таким путем он должен был расстаться с отечеством. (9) Как я вижу, они, под влиянием намеднишнего Народного собрания,[9] уж не жалеют денег, а стараются за свою жизнь дать выкуп и ораторам, и врагам, и пританам,[10] вообще многих афинян подкупают деньгами. Вы должны снять с себя такое подозрение, приговорив его теперь к наказанию, и показать всему миру, что нет на свете столько денег, чтобы заставить вас оставить виновных без наказания, (го) В самом деле, подумайте, афиняне, о том, что под судом находится не один Эргокл, а вся страна! Теперь вы покажете своим чиновникам, должны ли они быть честными или могут, наворовавши у вас как можно больше денег, добиваться оправдания тем самым способом, каким они стараются теперь. (11) Но вот что надо вам твердо помнить, афиняне: кто при таком бедственном положении вашем предает города врагам или хочет воровать деньги или брать взятки, тот предает также стены и флот врагам и вместо демократии учредит олигархию; поэтому вам не следует поддаваться их проискам; надо показать всему миру пример и не ставить ни корысти, ни жалости и вообще ничего выше наказания их.
(12) Как я думаю, афиняне, Эргокл не станет оправдываться по поводу Галикарнасса,[11] или своей должности, или своих действий, а укажет на то, что он вернулся из Филы,[12] что он - друг народа и что делил с вами опасности. Но мое мнение, афиняне, о таких людях не таково: (13) кто принимал участие в ваших опасностях, любя свободу и справедливость, желая усилить авторитет законов, ненавидя преступных, тот, говорю я, не дурной гражданин, тому по справедливости можно зачесть в заслугу изгнание;[13] но, кто, вернувшись из изгнания, при демократическом строе делает зло народу, обогащает свой дом на ваш счет, тот должен возбуждать ваше негодование в гораздо большей еще степени, чем коллегия Тридцати. (14) Последние на то и были выбраны, чтобы вредить вам, чем можно; а этим вы доверились затем, чтобы они возвеличили и освободили отечество; но они ничего этого вам не сделали; напротив, насколько это от них зависит, вы находитесь в ужасных опасностях, так что с гораздо большим правом, чем их, вы можете пожалеть себя и своих жен и детей за то, что вы терпите позор от таких людей. (15) Когда нам кажется, что мы уже достигли спасения,[14] мы терпим от своих чиновников зло более ужасное, чем от неприятелей. А между тем, все вы знаете, что в случае неудачи у вас нет никакой надежды на спасение.[15] Поэтому вы должны убеждать друг друга подвергнуть их теперь высшей мере наказания и показать всем эллинам, что вы караете виновных и что вы исправите своих чиновников. (16) Таков мой совет вам; а вы должны помнить, что если вы последуете ему, то примете правильное решение о себе; в противном случае все граждане у вас станут еще хуже. Кроме того, афиняне, если вы их оправдаете, то они нисколько не будут вам благодарны, а будут благодарны тому, что они израсходовали,[16] и украденным деньгам. Таким образом, вы оставите себе только их вражду, а за свое спасение они будут благодарны деньгам. (17) Наконец, афиняне, как галикарнасцы, так и все прочие, ими обиженные, если вы подвергнете подсудимых высшей мере наказания, будут думать, что, хотя они и погубили[17] их, но вы пришли к ним на помощь; а если вы их оправдаете, то они сочтут и вас единомышленниками своих предателей. Поэтому вам следует принять все это во внимание и одновременно воздать благодарность своим друзьям[18] и подвергнуть каре виновных.


[1]  На это, между прочим, указывают слова в речи XXIX, 2, где о присуждении Эргокла к смертной казни употреблен глагол, означающий буквально «присуждать поднятием рук» и применяемый только к приговору Народного собрания, а не Гелиэи или Совета.

[2] С постепенным расширением политических и коммерческих сношений между разными государствами Греции постепенно развилась «проксения», или государственное гостеприимство. Если гражданин одного государства неоднократно оказывал гостеприимство и услуги гражданам другого государства, приезжавшим в его родной город по своим частным или общественным делам (например, послам), и лица, получившие такие услуги или гостеприимство, доводили о них до сведения своего правительства, последнее выражало данному лицу признательность, посредством назначения его своим «проксеном». Это было почетное звание, которое, однако, налагало на получившего его нравственную обязанность продолжать и в будущем те хлопоты, которым он был обязан этой честью. Вместе с почетною обязанностью и как бы в вознаграждение за нее проксену давались разные привилегии.

[3] «Они» — Эргокл вместе с другими командирами судов (§ 5).

[4] Суда разрушались, вероятно, вследствие недостатка средств на их ремонт. На это же разрушение судов указывает и предположение в § 4 о том, что Фрасибул возвратит суда старыми вместо новых.

[5] См. примеч. 7 к речи III.

[6] Переведено на конъектуре Thalheim’a в примечании.

[7] Эргокл разумел привычку афинян вмешиваться в дела полководцев и держать их под опекой.

[8] Византии — город, основанный жителями Милета в 658 г. на том месте, где теперь находится Константинополь. См. введение.

[9] Вероятно, на этом собрании было принято решение судить их и были назначены синегоры.

[10] См. примеч. 18 к речи VI. Так как пританы руководили заседаниями Народного собрания, то для подсудимых было небесполезно подкупить их.

[11] Галикарнасс — город в Малой Азии, вероятно, пострадавший от афинских полководцев. См. введение.

[12] См. примеч. 23 к речи XXV.

[13] Эмиграция демократов в правление коллегии Тридцати.

[14] Когда мы чувствуем себя в безопасности.

[15] Оратор хочет сказать, что надо обуздать своеволие афинских должностных лиц по отношению к эллинским городам: как раньше, во время Пелопоннесской войны, угнетение афинянами союзных городов довело Афины до катастрофы, так и теперь, во время Коринфской войны, в случае поражения может произойти нечто подобное.

[16] На взятки.

[17] «Погубили» — в смысле «разорили».

[18] «Друзья» — жители Галикарнасса и других разоренных городов; «благодарность», которую им должно воздать, заключается в наказании виновных.

XXIX. Речь против Филократа. Эпилог

*[1]
(1) Господа судьи! В настоящем процессе участвует меньше людей, чем я ожидал. Многие грозили и заявляли о своем намерении обвинять Филократа; но никто из них теперь не явился. Это я считаю очень важным доказательством того, что эта жалоба о конфискации имущества Филократа соответствует действительности: ведь, если бы Филократ не владел значительной частью состояния Эргокла, он не мог бы так устранить обвинителей. (2) Я думаю, господа судьи, все вы знаете, что Эргокла за то вы присудили к смертной казни, что он, бесчестно управляя государственными делами, нажил более тридцати талантов[2] состояния. Из этой суммы в городе ничего не оказалось. Но куда же обратиться? Где искать эти деньги? Если их не окажется у свойственников его и самых близких друзей, то едва ли они найдутся у врагов. (3) А кто был Эргоклу дороже Филократа? Кто был более близким другом ему? Не освободил ли он его от службы в гоплитах,[3] чтобы сделать личным своим казначеем, и, наконец, не сделал ли его триерархом?[4] (4) Странное дело! Люди состоятельные горюют, когда им приходится быть триерархами; а он, ничего не имевший прежде, в то время взял на себя добровольно эту повинность! Разумеется, Эргокл сделал его триерархом не затем, чтобы он терпел убыток, а чтобы он нажился и хранил его деньги, потому что у него не было человека, которому он мог бы довериться больше, чем ему. (5) Я думаю, господа судьи, у Филократа есть лишь два способа защиты: он должен доказать или то, что деньги Эргокла находятся у других, или то, что Эргокл несправедливо казнен, что он ваших денег не воровал и взяток[5] не брал; если же он не сделает ни того, ни другого, то надо принять решение признать его виновным: если вы негодуете на тех, которые берут себе деньги посторонних вам людей, то вы не должны прощать тех, кто завладел вашими собственными.
(6) Кто в Афинах не знает, что было обещано через посредников три таланта[6] тем, которые будут говорить в защиту Эргокла, если они смогут спасти его? Когда эти ораторы увидели, что вы разгневаны и хотите наказать его, они не решились говорить, чтобы не выдать себя. Филократ, не получая от них денег обратно, сперва грозил донести об этом государству. (7) Но, когда он получил и эти деньги и стал обладателем остальных его богатств, то дошел до такой наглости, что добыл себе свидетелей, которые готовы были показать, что он был злейшим врагом Эргокла. Но неужели вы думаете, господа судьи, что он дошел бы до такого безумия, чтобы добровольно взять на себя обязанности триерарха под командой Фрасибула, находясь во вражде с Эргоклом? Ведь это был бы самый скорый путь к погибели, самый верный способ натерпеться всяких оскорблений.
(8) Но довольно говорить на эту тему. Я прошу вас помочь самим себе и наказать виновных, вместо того чтобы считать расхитителей государственного достояния заслуживающими сожаления. Ведь из своих денег он не заплатит ничего, а только ваши возвратит вам, и гораздо больше этого останется у него. (9) Если вы, господа судьи, негодуете на тех, кто не может платить налоги[7] из своих собственных средств, и конфискуете имущество у них, как у преступников, то было бы странно с вашей стороны не наказывать расхитителей вашего достояния и не только лишаться денег, но и приобретать себе в них еще более ожесточенных врагов, (10) В самом деле, пока они будут сознавать, что владеют вашими деньгами, они не перестанут относиться к вам враждебно, потому что они уверены, что только бедствия отечества могут избавить их от неприятных дел с ним.
(11) Я думаю, господа, судьи, что у Филократа на суде должен решаться вопрос не только о деньгах, но и о жизни.[8] Ведь, если люди, знающие о воровстве у частных лиц, подвергаются наказанию, одинаковому с ворами, то было бы странно, если бы Филократ, знавший о том, что Эргокл воровал государственные деньги и брал взятки в ущерб вашим интересам, не понес бы одинаковую с ним кару, а в награду за свое мошенничество получил бы оставленное им состояние. (12) Филократ со своей компанией заслужил ваш гнев. Ведь, когда судили Эргокла, они ходили среди народа и рассказывали, что ими подкуплено пятьсот человек из Пирея и тысяча шестьсот из города; они открыто заявляли, что у них больше веры в силу денег, чем страха за свои преступления. (13) Тогда вы показали им, - а если будете благоразумны, и теперь обнаружите это перед всем миром, - что нет таких денег, которые бы вас заставили отказаться от наказания попавшихся вам в руки преступников, и вы не дадите им безнаказанно грабить и воровать ваше достояние. (14) Вот что я вам советую. Как всем вам известно, Эргокл поехал ради обогащения, а не из желания получить от вас почет. Его деньгами владеет не иной кто, как Филократ. Так, если вы будете благоразумны, то получите от него свои собственные деньги.


[1]  См. введение к речи XXVIII.

[2] Приблизительно 43 680 рублей.

[3] Вероятно, Филократ служил в гоплитах (тяжеловооруженной пехоте). Этот род войска был в эскадре Фрасибула, как видно из слов Ксенофонта в «Истории Греции» (IV, 8 28). Стало быть, Эргокл, друг и покровитель Филократа, перевел его из опасной службы в «нестроевую», сделав его своим казначеем. Впрочем, чтение рукописи — иное; наш перевод основан на конъектуре, принятой в издании Thalheim’a.

[4] Триерархия была одним из видов литургий, и притом тяжелым. См. примеч. 4 к речи III и примеч. 19 к речи XIII.

[5] О казнокрадстве и лихоимстве см. примеч. 20 к речи XVIII и примеч. 66 к речи XIX.

[6] Приблизительно 4368 рублей.

[7] Военный налог (см. примеч. у к речи III), так как других прямых налогов афинские граждане не платили.

[8] Подсудимый должен быть приговорен к смертной казни на основании аргументации, приводимой оратором дальше.

XXX. Обвинительная речь против секретаря Никомаха по поводу его отчета

*[1]
В Афинах было чрезвычайно распространено явление, которое мы называем "канцелярщиной": было очень много письмоводства и протоколов - при судах, при Совете, у многочисленных должностных лиц, в учреждениях государственных, областных, разных товариществ. Для всего этого письмоводства нужны были секретари и писцы. Так как большая часть должностей замещалась по жребию, то естественно, что на них часто попадали граждане малограмотные и незнакомые с законами и формами делопроизводства. Вследствие этого приобретали важное значение секретари разных рангов, долго сидевшие на месте и имевшие большую опытность. Большей частью это были государственные рабы или граждане из бедного класса. Благодаря способностям или протекции какого-либо важного лица, эти подьячие могли достигнуть довольно высокого положения. Так, например, знаменитый впоследствии оратор Эсхин, исполнявший важные поручения для государства, служил до этого секретарем у государственных деятелей Аристофонта и Евбула, которым льстил, по словам Демосфена.
Таким же секретарем был Никомах, против которого направлена эта речь. Отец его был государственный раб, получивший, правда, права гражданства, но уже, вероятно, после рождения Никомаха, который вследствие этого, по афинским законам, должен был следовать состоянию отца, т. е. не был афинским гражданином. Дальнейшая карьера его неизвестна; надо думать, что, служа где-то секретарем, он приобрел большое знание законов.
После олигархии Четырехсот (см. введение к речи XII, отдел 19 и сл.) народ постановил привести в порядок законы. Хотя Солоновы законы продолжали действовать, но отчасти, вследствие их древности, некоторые выражения в них стали непонятны (как можно видеть из речи X), отчасти накопилось много законов и постановлений Народного собрания, которые могли быть в противоречии с Солоновыми законами. Для пересмотра законов была выбрана в 410 г. специальная комиссия, в которую и попал Никомах. Комиссии было приказано закончить работу в 4 месяца; но Никомаху удалось затянуть ее на 6 лет, вплоть до правления коллегии Тридцати, все-таки не доведя ее до конца. Причина такой затяжки была та, что должность законодателя оказалась для него прибыльной: к нему обращались за справками о каком-либо законе; за взятку он подделывал закон в желательном смысле и представлял его как Солонов. Таким способом он помог олигархам в 405 г. осудить демагога Клеофонта (§ 11; см. введение к речи XII, отдел 41). Несмотря на эту услугу, в правление Тридцати ему пришлось удалиться из Афин; потом он вернулся с Пирейской партией. После падения Тридцати восстановленной демократии понадобилось опять заняться вопросом о пересмотре законов; в комиссию, выбранную для этой цели в 403 г., по предложению Тисамена, опять попал Никомах. На его долю досталась ревизия законов, касающихся жертвоприношений. Но и на этот раз он затянул свою работу на 4 года, хотя мог кончить ее в один месяц, и так как не сдал отчета, то наконец попал под суд. Ему было предъявлено обвинение в форме исангелии (см. введение к речи XXVIII); как оно было в точности сформулировано, нам неизвестно; быть может, ему инкриминировалось лихоимство и присвоение казенных денег. Совет пятисот, после предварительного рассмотрения дела, передал его на решение суда присяжных. Обвинителей было несколько человек (§ 34); одним из них и была произнесена эта речь. Была ли она главной речью или девтерологией (см. введение к V речи), этот вопрос учеными решается различно; если она была главной речью, то, как предполагают, начало ее не дошло до нас. Обвинитель предлагает приговорить Никомаха к смертной казни (§ 23, 27; см. примеч. 8 к речи XXVII).
Дата судебного процесса и речи определяется на основании слов § 4: если со времени восстановления демократии в 403 г. до судебного процесса прошло четыре года, то он происходил в 399/398 г.

* * *

(1) Господа судьи! Бывали случаи, когда обвиняемый был признан виновным, однако получал прощение от вас за указание на славные дела предков и на свои собственные заслуги. Так, если вы принимаете во внимание заслуги ответчика пред отечеством, когда они у него оказываются, то вы должны выслушать и обвинителя, когда он доказывает, что подсудимый издавна был негодяем. (2) Что отец Никомаха был государственным рабом,[2] чем занимался он в молодости, скольких лет введен был во фратрию,[3] об этом долго было бы рассказывать. Но кто не знает, какой вред принес он государству, ставши членом законодательной комиссии? Ему было поручено в четыре месяца произвести пересмотр законов Солона, а он вместо Солона сделал самого себя законодателем, а вместо четырех месяцев растянул свою должность на шесть лет и каждый день брал взятки за то, что одни законы вписывал, а другие вычеркивал. (3) А мы попали в такое положение, что получали законы из его рук как будто от хозяина,[4] и обе стороны в суде представляли законы противоположные, причем и та и другая сторона утверждала, что получила закон от Никомаха. Хотя его начальство налагало на него штрафы[5] и отдавало его под суд, но он не хотел сдать законы, и государство попало в страшную катастрофу[6] раньше, чем он оставил должность и сдал отчет в своих действиях. (4) И, право, господа судьи, так как он не понес наказания за те свои действия, то он и теперь устроил себе такую же должность. Во-первых, он занимался редактированием законов четыре года, тогда как можно было покончить с этим делом в один месяц;[7] затем, хотя ему точно был указан материал,[8] на основании которого он должен был редактировать их, он сделал себя полновластным хозяином всего этого дела. Хотя у него в распоряжении были такие суммы, каких не бывало ни у кого никогда, он один из всех должностных лиц не сдавал отчета; (5) все сдают отчет по своей должности каждую пританию,[9] а ты, Никомах, не счел нужным даже в течение четырех лет заявить о своем намерении сдать его; ты думаешь, что тебе одному ив всех граждан предоставлено право занимать должность в течение долгого времени, не сдавая отчета, не исполняя народных постановлений, не обращая внимания на законы: одно ты вписываешь, другое вычеркиваешь; ты дошел до такой дерзости, что государственную собственность считаешь своей, тогда как ты - раб государства. (6) Итак, господа судьи, вспомните, кто были предки Никомаха, какую неблагодарность он выказал по отношению к вам своими противозаконными действиями, и накажите его: когда вы не подвергали его взысканиям за каждый проступок в отдельности, то покарайте его теперь за все сразу!
(7) Быть может, господа судьи, он, за неимением возможности сказать что-либо в свою защиту, попытается клеветать на меня. Но я нахожу, что вы лишь тогда имеете право, верить ему относительно меня, когда я буду не в состоянии уличить его во лжи, несмотря на предоставленную мне возможность защищаться. А в случае если он вздумает говорить то самое, что говорил в Совете,[10] будто я был членом коллегии Четырехсот,[11] то примите во внимание, что люди, говорящие подобные вещи, обратят этих Четыреста в тысячу: клеветники бросают этот упрек и тем, которые в то время были еще детьми, и тем, которые были за пределами страны. (8) А я не только не был членом коллегии Четырехсот, но даже не попал в список Пяти тысяч.[12] Странным мне кажется такое противоречие: если бы я так явно доказал его преступность в процессе, касающемся частного дела, то он и сам не стал бы претендовать на оправдание таким способом защиты, а теперь, когда он стоит пред судом как государственный преступник, он будет думать, что избавится от вашего наказания, если будет обвинять меня.
(9) Кроме того, я считаю удивительным еще требование Никомаха, чтобы другим, вопреки справедливости, не были прощены их прежние вины, тогда как он сам, как я докажу, выступал враждебно против народа. Выслушайте меня! Справедливость требует, господа судьи, чтобы вы принимали такие жалобы на тех людей, которые тогда содействовали уничтожению демократии, а теперь называют себя друзьями народа, (го) Когда, после гибели флота, подготовлялся государственный переворот, Клеофонт[13] выступил против Совета с упреками, что он устроил заговор и что его планы гибельны для государства. Тогда Сатир из Кефисии[14] один из членов Совета, склонил своих коллег к решению арестовать его и предать суду. (11) Они, желая его уничтожить, но опасаясь, что в суде они не добьются смертного приговора для него, уговорили Никомаха обнародовать такой закон, по которому и Совет должен участвовать в суде.[15] И этот негодяй из негодяев так явно стал на сторону заговорщиков, что обнародовал такой закон в тот день, когда происходил суд. (12) Против Клеофонта, господа судьи, конечно, можно выставить те или другие обвинения; но вот в чем все согласны, что люди, старавшиеся сокрушить демократический строй, хотели устранить его более, чем кого бы то ни было из граждан, и что Сатир и Хремон, бывший впоследствии членом коллегии Тридцати, обвиняли Клеофонта не потому, чтобы были раздражены против него из-за вас, а для того, чтобы, казнив его, сами могли вредить вам. (13) И этого они добились благодаря закону, обнародованному Никомахом. Поэтому, господа судьи, даже и те из вас, которые считали Клеофонта дурным гражданином, должны иметь в виду, что и в числе лиц, казненных при олигархии, быть может, иной был дурным гражданином, но несмотря на это вы и из-за таких людей негодовали на коллегию Тридцати, потому что они казнили их не за преступления, а из партийной ненависти. (14) Итак, если он в своей защите будет говорить по поводу этого пункта, то помните о том, что он обнародовал этот закон как раз в тот момент, когда совершался государственный переворот, и в угоду людям, сокрушившим демократический строй, и что он способствовал участию в суде того Совета, в котором огромную силу имели Сатир и Хремон, а Стромбихид, Каллиад[16] и многие другие благородные граждане находились под угрозой смерти.[17]
(15) Об этом я не сказал бы ни слова, если бы не знал заранее, что Никомах попытается получить оправдание как друг народа, вопреки справедливости, и в доказательство своей любви к народу и будет ссылаться на свое изгнание.[18] Однако я мог бы указать и других участников низвержения демократического строя, которые были или казнены,[19] или изгнаны и не участвовали в управлении государством, и потому это не должно учитывать в его пользу. (16) Вашему изгнанию отчасти и он содействовал, а виновником его возвращения был народ. Странное противоречие будет еще в том, если вы будете ему благодарны за то, что с ним произошло помимо его воли, а не покараете его за проступки, совершенные им добровольно.
(17) Как я слышал, он обвиняет меня в нечестии, так как я отменяю жертвоприношения. Если бы я издавал законы относительно расписания жертвоприношений, то я признавал бы за Никомахом право так отзываться обо мне; но в данном случае я нахожу, что он должен соблюдать общеустановленные законы. Я удивляюсь, как он не понимает, что обвиняет всех граждан, когда видит нечестие в моем заявлении, что следует приносить жертвы, указанные на скрижалях и столпах,[20] по спискам: ведь это вы постановили. Затем, если ты видишь в этом страшное преступление, то уж подавно считаешь очень виновными тех, которые приносили только жертвы, указанные на скрижалях.
(18) Однако, господа судьи, благочестию надо учиться не у Никомаха, но судить об этом на основании прошлого. Наши предки, приносившие жертвы, указанные на скрижалях, передали нам город наш самым великим и благоденствующим из всех эллинских городов; поэтому мы должны совершать те же самые жертвоприношения, как и они, - если не по другой какой причине, то уже ради счастья, доставшегося нам от этих жертв.
(19) Может ли кто-нибудь быть благочестивее меня, когда я нахожу нужным приносить жертвы, во-первых, согласно обычаям отцов, во-вторых, жертвы, более[21] полезные для государства и, кроме того, такие, которые постановил народ и которые мы можем оплачивать из доходов? А ты, Никомах, поступил наоборот: внеся в список большее число жертвоприношений, чем было назначено, ты оказался виновен в том, что доходы тратились на них, а на жертвоприношения, установленные отцами, средств не хватало. (20) Вот, например, в прошлом году не были совершены жертвоприношения на сумму в три таланта[22] из числа записанных на скрижалях; а нельзя сказать, что доходы государства были недостаточны. Если бы внесенные Никомахом в список новые жертвы не были дороже на шесть талантов,[23] то доходов хватило бы на установленные отцами жертвы, да еще три таланта осталось бы у государства. Я представлю вам и свидетелей в доказательство истины сказанного.
(Свидетели.)
(21) Затем обратите внимание, господа судьи, на то, что, когда мы исполняем ритуал по спискам, то все старинные жертвоприношения совершаются, а когда по столпам, которые Никомах составил, то многие обряды отменяются. И после того этот святотатец бегает по городу и говорит, что он написал благочестие, а не дешевизну, и, если вы этим недовольны, он предлагает вам вычеркнуть новые жертвоприношения; такими речами он думает убедить вас в своей невиновности. Но он в два года уже истратил больше, чем следовало, на двенадцать талантов[24] и хотел доставлять государству ежегодно убытку 6 талантов. (22) А между тем он видел тяжелое финансовое положение государства,[25] видел, что спартанцы грозят, когда мы не посылаем им долг,[26] а беотийцы принимают принудительные меры из-за того, что мы не можем им отдать каких-нибудь двух талантов,[27] видел, что верфи и стены рушатся, что, когда у Совета есть деньги для управления, он не прибегает ни к каким предосудительным мерам; а когда попадает в безвыходное положение, то бывает вынужден принимать исангелии, конфисковать имущество у граждан и склоняться на самые скверные предложения ораторов.[28] (23) Поэтому, господа судьи, следует негодовать не на членов Совета того или другого года, а на тех, кто ставит государство в такое безвыходное положение. Любители воровать общественные деньги внимательно следят за процессом Никомаха: если вы не покараете его, то дадите им полную свободу; а если осудите и назначите ему высшую меру наказания, то этим же приговором исправите других и его накажете.[29] (24) Да будет вам известно, господа судьи, что поучительным примером для других, удерживающим от преступлений против вас, будет не то, когда вы станете наказывать людей, не умеющих поговорить, а то, когда вы будете карать людей, имеющих дар слова.[30] Так кто же из всех горожан заслуживает наказания более, чем Никомах? Кто меньше его принес пользы государству и больше виновен, чем он? (25) Он, который, имея поручение составить гражданские и религиозные законы,[31] оказался виновным и в том, и в другом отношении. Вспомните, что вы казнили уже многих граждан за казнокрадство; а между тем они принесли вам вред только в данный момент; а эти, берущие взятки при составлении законов, вводят государство в ущерб на вечные времена.
(26) За что же оправдать Никомаха? Может быть, за то, что он выказал храбрость в сражениях с врагами и участвовал во многих битвах на суше и на море? Нет, когда вы подвергались опасностям в морских экспедициях, он сидел дома и губил[32] Солоновы законы. Или, может быть, за то, что он давал деньги и делал много пожертвований?[33] Нет, он не только не пожертвовал вам ничего своего, а, напротив, присвоил себе много вашего. (27) Или, может быть, за предков? Ведь и за это некоторые получали от вас снисхождение.[34] Нет, ему следует за себя быть казненным, а за предков быть проданным. Или, может быть, за то, что, если теперь вы пощадите его, то в будущем он воздаст вам должную благодарность? Он, который не помнит о прежде полученных от вас благодеяниях? А между тем он сделался из раба гражданином, из нищего - богачом, из подъячего[35] - законодателем. (28) Это можно было бы поставить вам в упрек, что в то время, как предки ваши избирали в законодатели Солона, Феми-стокла, Перикла, понимая, что законы будут таковы, каковы будут законодатели, вы выбираете Тисамена,[36] Механионова сына, Никомаха и других подъячих, и, понимая, что такие господа оказывают вредное влияние[37] на должностных лиц, сами все-таки им верите. (29) Но вот что всего возмутительнее: одному и тому же человеку не дозволяется быть дважды подъячим при одной и той же должности; а в делах первостепенной важности вы предоставляете одним и тем же лицам неограниченные полномочия на долгий срок. Наконец, вы выбрали Никомаха редактировать законы отцов, - Никомаха, который по отцу своему не имеет никакого отношения к государству; (30) он, которого должен бы был судить народ,[38] способствовал, как видите, свержению народного правления.[39] Так раскайтесь же теперь в своих поступках; не давайте этим людям[40] вечно вредить вам; браня в повседневной жизни злодеев, не оправдывайте их, когда можете их наказать!
(31) Но довольно того, что я сказал об этом; теперь я хочу сказать вам несколько слов о тех, кто будет ходатайствовать за него.[41] Некоторые его друзья и государственные деятели собираются просить за него; для некоторых из них, по-моему, гораздо более подходящее дело защищать свои собственные поступки, чем желать спасать виновных. (32) Странно мне кажется, господа судьи, что его одного, не видевшего никакой обиды от государства, они не пробовали просить, чтобы он прекратил свою преступную деятельность по отношению к вам, а вас, стольких и обиженных им, они будут уговаривать не наказывать его. (33) Поэтому, как вы видите их желание спасать друзей, так и вы должны карать врагов: будьте уверены, что они первые будут более высокого мнения о вас, если вы будете наказывать преступных. Примите во внимание, что и из числа ходатаев за Никомаха ни один не принес столько пользы государству, сколько он принес ему вреда, так что у вас гораздо больше оснований наказать его, чем помочь им. (34) Наконец, надо вам знать, что эти же самые господа усердно просили обвинителей,[42] но не могли никак уговорить нас, и тогда пошли в суд испытать ваше мнение: они надеются, что, обманув вас, получат на будущее время свободу делать что им заблагорассудится. (35) Итак, мы не захотели склониться на их просьбы; точно так же советуем и вам не только до судебного решения показать свою ненависть к негодяям, но и в своем решении наказать людей, уничтожающих ваши законы: только в таком случае все государственное управление будет вестись сообразно с законами.


[1] Такое заглавие дано нашей речи в рукописи; но оно неверно, потому что Никомах отчета не сдавал, как видно из § 4 и 5. О том, что заглавия прибавлены позднейшими греческими учеными и формулированы не всегда верно, см. введение к речи XXV. Поэтому в новых изданиях наша речь носит заглавие «Против (секретаря) Никомаха».

[2] Кроме рабов частных лиц, были рабы государственные, которые не зависели непосредственно ни от какого лица и поэтому находились в гораздо лучшем положении, чем господские. Из них была составлена городская стража; они употреблялись для охраны порядка в Народном собрании, в судах, общественных местах и при общественных работах. Тюремные служители, исполнители судебных приговоров, писцы и низшие служители чиновников тоже часто вербовались из их среды.

[3] Фратрия первоначально составляла третью часть филы (см. примеч. 15 к речи XVI) и заключала в себе 30 родов. В классическую эпоху фратрия была подразделением дема и заключала в себе известное число родов. Фратрия была ассоциацией главным образом религиозной: все ее члены, хотя бы они принадлежали к разным родам, имели общий культ и специальные священнодействия, в которых участвовали только они. Ребенок вскоре после рождения (между первым и четвертым годом) вносился в список фратрии и чрез это становился гражданином. В нашем тексте выражение «скольких лет введен был во фратрию» указывает, что отец Никомаха был принят во фратрию уже не в детские годы и, следовательно, лишь в зрелом возрасте получил права гражданства.

[4] Слов «как будто от хозяина» в подлиннике нет, но смысл их заключается в глаголе, выражающем получение рабами от хозяина положенного им пайка.

[5] Маленькие штрафы каждый начальник мог налагать на своих подчиненных своей властью, что и делали начальники Никомаха; но ввиду недействительности таких мер они должны были обращаться к Гелиэе. Однако, по-видимому, смутное время между первой и второй олигархией позволяло ему оставаться безнаказанным.

[6] Поражение афинян при Эгос-Потамосе и последовавшие события. См. введение к речи XII, отдел 39.

[7] Из этих слов видно, что для исполнения работы не был назначен месячный срок, но что при желании была возможность окончить ее в такое короткое время.

[8] Государственные экземпляры законов, хранившиеся в архиве Совета.

[9] Притания — десятая часть аттического года, т. е. 35—38 дней. См. примеч. 18 к речи VI. Должностные лица, в распоряжении которых были деньги, обязаны были сдавать отчет в них каждую пританию.

[10] При предварительном рассмотрении исангелии в Совете. См. введение.

[11] См. введение к речи XII, отдел 19 и сл.

[12] См. введение к речи XII, отделы 19, 25, и примеч. 6 к речи XX.

[13] См. введение к речи XII, отделы 31, 32, 35, 38, 41.

[14] Сатир впоследствии, в правление коллегии Тридцати, был одним из Одиннадцати (см. введение к речи XII, отдел 58). Кефисия — дем филы Эрехтеиды (см. примеч. 15 к речи XVI).

[15] О том, что Совет в то время был настроен олигархически, сказано в речи XIII, 20. См. введение к речи XII, отделы 41, 43.

[16] О Стромбихиде см. введение к речи XII, отделы 40, 43. Каллиад — вероятно, стратег, упоминаемый Плутархом в биографии Никия (гл. VI); во всяком случае, он один из тех, на которых сделал донос Агорат. См. речь XIII, 13.

[17] Сказано вполне точно: Совет, бывший до правления Тридцати, только арестовал упомянутых здесь лиц, а казнены они были позднее, по приказу Совета, бывшего при Тридцати. См. речь XIII, 23, 35 и введение к речи XII, отдел 43.

[18] Удаление демократов из Афин во время правления Тридцати. См. введение к речи XII, отдел 53. На свое участие в эмиграции демократов тяжущиеся любили ссылаться, как на доказательство своего демократического образа мыслей. См. речь XXVIII, 12, и примеч. 23 к речи XXV.

[19] Как, например, Ферамен. См. введение к речи XII, отделы 48—52.

[20] Словом «скрижали» мы перевели слово Х°РРе?> обозначающее те деревянные четырехсторонние пирамиды, на которых были написаны законы Солона. Под «столпами» разумеются каменные призмы, на которых были написаны более поздние, дополнительные постановления народа, касающиеся жертвоприношений. На таких же каменных столпах были уже написаны (по крайней мере, отчасти) новые законы, сочиненные Никомахом, о жертвоприношениях (§ 21). Упомянутые далее «списки» означают расписание жертвоприношений, установленных как Солоном, так и позднее, — нечто вроде календаря жертвоприношений.

[21] О том, что жертвы предков «более полезны» для государства, чем установленные Никомахом, оратор судит по тому, что государство в прежние времена благоденствовало.

[22] Приблизительно 4368 рублей.

[23] Приблизительно 8726 рублей. Как видно из этого места и из § 21, установленные Никомахом новые жертвоприношения требуют от государства расхода, превышающего на 6 талантов сумму, ассигнованную на прежние, отцовские, жертвоприношения, и таким образом на производство последних ничего не остается, и приходится их отменять. Такие большие расходы объясняются тем, что жертвоприношение сопровождалось угощением народа, и Никомах, стремясь к популярности, старался обставить новые празднества большой пышностью.

[24] Приблизительно 17 172 рубля.

[25] См. речь XII, 6; XIX, 11 и примеч. 3 к речи XIX.

[26] Из речи XII, 59 видно, что этот долг спартанцам равнялся 100 талантам, заем был сделан для найма вспомогательного войска.

[27] Приблизительно 2912 рублей. Когда афинские беженцы в правление Тридцати нашли приют в Фивах (см. введение к речи XII, отдел 53), то фиванцы дали им взаймы 2 таланта для военных действий против олигархов. Как упомянутый сейчас долг спартанцам, так и этот долг беотийцам афинская демократия постановила уплатить, но, как видно из этого места, все еще медлила с уплатой. Теперь беотийцы были раздражены тем, что афиняне оказали помощь спартанцам в 401 г. во время их похода против Элиды, и прибегли к принудительным мерам для получения долга. Эти меры заключались в том, что государство, не получающее удовлетворения от другого, давало разрешение своим гражданам грабить его жителей, делая на них набеги или захватывая на море их суда.

[28] Об исангелии см. введение к речи XXVIII. О конфискации имущества см. введение к речи XVII. Установление годового бюджета принадлежало Народному собранию, но изыскание средств для расходов было обязанностью Совета.

[29] Мысль, высказанная в этой фразе, почти одинакова с мыслью, и высказанной в речи XXVII, у.

[30] Мысль об опасности со стороны искусных ораторов высказана и в речи XXVII, 5 и примеч. 5.

[31] Гражданские законы Никомах редактировал, когда был членом первой законодательной комиссии (410 г.), а религиозные — тогда, когда они ему достались во второй комиссии (403 г.).

[32] Это слово, по-видимому, выбрано не случайно: оратор хочет сказать, что Никомах, вместо того чтобы губить врагов на войне, губил Солоновы законы дома.

[33] Нежелание гражданина делать добровольные пожертвования вменялось ему в вину. См. речь XXXI, 15.

[34] О снисхождении судей к подсудимому за заслуги предков см. речь XIV, 18.

[35] В оригинале употреблено слово υ̉πογραμματεύς, означающее младшего секретаря и имеющее иногда презрительный оттенок, как наше «подьячий».

[36] Тисамен был инициатором учреждения комиссии 403 г. См. введение.

[37] Вредное влияние заключалось в том, что секретарь, как знающий законы и делопроизводство, мог держать в руках несведущих начальников, менявшихся ежегодно (см. введение). Для ослабления этого вредного влияния был издан закон, запрещавший секретарю быть дважды, т. е. два года подряд, при одной и той же должности (§ 29).

[38] Вероятно, за присвоение прав гражданства, которых Никомах не имел, так как родился еще во время рабства отца (см. введение).

[39] Тем, что помог олигархам уничтожить Клеофонта (§ 11).

[40] Т. е. подьячим. По-видимому, их было очень много вследствие развития в Афинах канцелярщины (см. введение); по крайней мере, Аристофан жалуется, что город полон подьячих («Лягушки», ст. 1084). Зло было, конечно, не в том, что эти мелкие чиновники исполняли свое дело (они были необходимы), а в том, что они могли влиять на политику.

[41] О ходатайстве за подсудимых см. примеч. 3 к речи XIV.

[42] С такою же просьбою обращаются ходатаи к обвинителям и в речи XXVII, 14 и XXXI, 32. Упросить (или подкупить) одного или нескольких обвинителей было, конечно, легче, чем весь состав присяжных. Ораторы стараются выставить свою честность и неподкупность по отношению к попыткам противников и их заступников воздействовать на них уговорами или деньгами. Множественное число «обвинителей» и «нас» показывает, что кроме лица, говорившего эту речь, были и другие обвинители.

XXXI. Речь против Филона при его докимасии

Речь против Филона, подобно речам XVI, XXV и XXVI, принадлежит к разряду речей, сказанных по поводу докимасии (см. введение к речи XVI).
Филону (неизвестному нам афинскому гражданину) выпал жребий быть членом Совета пятисот. По обычаю, он должен был подвергнуться докимасии перед кончающим свою службу составом Совета. Один из членов этого Совета (также нам неизвестный) выступил с протестом против Филона как человека, недостойного быть членом Совета; при разборе этого дела в Совете и сказана эта речь.
Обвинитель приводит в числе мотивов против Филона отсутствие у последнего чувства гражданского долга: во время борьбы демократии с приверженцами олигархии при правлении Тридцати, в 403 г., Филон, хотя был изгнан олигархами из города (см. введение к речи XII, отдел 53), тем не менее не примкнул и к демократам, ничего не жертвовал в пользу их, а спокойно жил сперва в деревне, а потом за границей в городе Оропе (см. примеч. 2 к речи XX). Мало того, он со своей шайкой делал набеги в Аттику и отнимал съестные припасы у проживавших в деревне стариков, неспособных к участию в борьбе. Наконец, он так дурно относился к матери, что она, умирая, оставила деньги на погребение не ему, родному сыну, а постороннему человеку (вопрос о почитании родителей как раз входил в число вопросов, задававшихся при докимасии; см. введение к речи XVI).
Странно в этой речи то, что обвинитель не воспользовался законом Солона, воспрещавшим гражданину оставаться нейтральным при гражданской войне: всякий обязан был примкнуть к одной из борющихся партий. Плутарх (в биографии Солона, гл. 20) так объясняет мотив, которым руководился Солон при издании этого закона: "Солон, как кажется, хочет, чтобы ни один гражданин не оставался равнодушен и безучастен к общему делу, избавив от угрожающей опасности себя и свой дом и хвастаясь после, что он не пострадал от бедствий и несчастий своего отечества, но чтобы всякий нимало не медля принимал сторону тех, кто стоит за благое и правое дело, и предпочитал скорее подвергаться вместе с ними опасности и помогать им, чем ожидать в безопасности, за кем останется победа". Надо думать, что в эпоху Лисия этот закон уже не действовал: иначе оратор не преминул бы сослаться на него в § 27.
Если сравнить эту речь с аналогичной речью XXVI против Евандра, сказанной в подобном же судебном процессе, то увидим значительную разницу в тоне: тон нашей речи суровый и деловой, но не страстный и злобный, как в речи XXVI; такой спокойный тон и естествен для человека, который в самом начале речи заявляет, что он не имеет личной вражды к подсудимому, а руководится в своем обвинении лишь чувством долга.
Для датирования речи нет никаких данных в ней, так что ее можно отнести к любому году между восстановлением демократии (403 г.) и началом Коринфской войны (394 г.). Но, судя по тому, что "дряхлые старики", которых грабил Филон (§ 18, 19), не могут выступить свидетелями против Филона "все вместе" (§ 18) только по своей немощности (а не потому, что многих или некоторых из них нет в живых), можно заключить, что этот судебный процесс происходил немного времени спустя после 403 г.
В этом процессе наша речь была или единственной, или, во всяком случае, первой: правда, в § 4 обвинитель просит других членов Совета дополнить его речь, но в § 32, где он говорит о попытках друзей Филона уговорить обвинителя, он называет только себя (в противоположность словам речи XXX, 34, где обвинители упомянуты во множественном числе).

* * *

(1) Члены Совета! Прежде я думал, что дерзость Филона не дойдет до того, чтоб он решился предстать пред вами в качестве испытуемого: но, так как его дерзость проявляется не в одном только каком-нибудь факте, а во многих, и, с другой стороны, я, вступая в члены Совета, дал клятву подавать государству возможно лучшие советы, (2) а в этой клятве между прочим дается обещание сообщить, если кто знает, что кто-либо из выбранных по жребию непригоден быть членом Совета, - ввиду всего этого я намерен выступить с обвинением против находящегося здесь Филона. Я это делаю, однако, не из мести за какую-нибудь личную вражду, не из гордого сознания своего искусства и привычки говорить перед вами, но потому, что мне дает уверенность в успехе множество его преступлений, и я считаю своим долгом соблюдать данные мною клятвы.
(3) Вы увидите, конечно, что я не обладаю такою способностью раскрыть перед вами его нравственный облик, какою обладал он, совершая свои подлые поступки; однако, если бы я оказался недостаточно красноречивым оратором при этом обвинении, было бы несправедливо, чтоб это послужило к его выгоде: скорее наоборот, на основании того, что я докажу удовлетворительно, он должен быть признан недостойным: (4) моя речь, может быть, будет недостаточной вследствие моей неопытности,[1] но она будет удовлетворительной вследствие его порочных свойств. Прошу также и более искусных ораторов из вашей среды показать, что его проступки более тяжки, и, пользуясь фактами, пропущенными мною, представить в обвинение Филона то, что им известно, потому что вам надо судить о личности Филона не на основании моей одной речи. (5) Я утверждаю, что быть членом Совета у нас имеет право только тот, кто, будучи гражданином, сверх того еще и желает быть им: для такого человека далеко не безразлично, благоденствует ли наше отечество, или нет, потому что он считает для себя необходимым нести свою долю в его несчастиях, как он имеет ее и в его счастии. (6) А кто хоть и родился гражданином, но держится убеждения, что всякая страна ему отечество,[2] где он имеет средства к жизни, тот, несомненно, с легким сердцем пожертвует благом отечества и будет преследовать свою личную выгоду, потому что считает своим отечеством не государство, а богатство.
(7) Итак, я докажу, что Филон больше думал о собственной безопасности, чем об опасности отечества, и счел за благо лучше самому проводить жизнь в безопасности, чем спасать отечество, деля опасности со всеми гражданами. (8) Когда над отечеством нашим разразилось несчастие[3] (я упоминаю о нем лишь настолько, насколько меня вынуждает необходимость), он, члены Совета, был выслан из города коллегией Тридцати[4] вместе с массой других граждан и несколько времени жил в деревне.[5] Когда же Фильская партия вернулась в Пирей,[6] когда не только деревенские жители, но и те, кто жил на чужой стороне, стали собираться, - одни в город, другие в Пирей, - и каждый по мере сил своих старался помочь отечеству, Филон поступил как раз наоборот по сравнению со всеми другими гражданами: (9) он собрал свои пожитки, уехал отсюда в чужую страну и поселился в Оропе под опекой патрона,[7] платя установленный для метеков налог: он предпочел жить у них метеком, чем быть с нами гражданином. Некоторые граждане при виде успешных действий Фильской партии переменили свои политические взгляды; но он даже в этих успехах не захотел принять никакого участия: он предпочитал явиться, когда дело будет сделано, чем вернуться вместе с другими, сделавши что-нибудь полезное для общего блага демократии: он не явился в Пирей и не предлагал вам где-либо его поставить в строй, (10) А кто решился бросить вас в счастье, что сделал бы тот, если бы дела у нас приняли оборот нежелательный? Кто по личному несчастию не делил с нами опасности, постигшие тогда наше отечество, заслуживает еще некоторого снисхождения, потому что несчастие постигает человека не по его воле; (11) но кто поступил так с намерением, тот не заслуживает никакого снисхождения, потому что сделал это не вследствие несчастного стечения обстоятельств, а по злому умыслу. Во всем мире установился такой обычай - обычай справедливый: за одно и то же преступление человек всего более сердится на того, кто всего более имеет возможности не совершать его, а бедному или физически слабому прощает, предполагая, что он совершает проступок против воли. (12) Так, Филон не заслуживает никакого снисхождения: он не был слаб и мог лично переносить труды войны, как и вы видите; не был он и беден и мог своим состоянием прийти на помощь отечеству, как я докажу это. Так, не заслуживает ли общей ненависти с вашей стороны человек, который был в такой же мере дурен, в какой мог быть полезен?
(13) Затем, вы ни в ком из граждан не возбудите ненависти к себе, признавши его недостойным: как видите, он оказался изменником по отношению не к одной партии, а к обеим; таким образом, ни у Городской партии нет основания считать его другом (потому что он не счел нужным прийти к ним во время опасности), ни у партии, занявшей Пирей (потому что и с ними он не захотел вернуться на родину, хотя и сам был изгнанником).
(14) Нет, если есть еще какая партия среди граждан, действовавшая с ним заодно, то пусть у них, если когда-нибудь (чего да не случится!) они овладеют государством, он и предъявляет свои права на место в Совете!
Итак, чтобы вам знать, что эти первые пункты моего обвинения соответствуют действительности, т. е. что он жил в Оропе и имел патрона, что владел довольно большим состоянием и что не был в строю ни в Пирее, ни в городе, выслушайте об этом показания свидетелей.
(Свидетели.)
(15) Таким образом, ему остается только сказать, что по какой-нибудь болезни, приключившейся с ним, он оказался не в состоянии прийти лично на помощь в Пирей, но добровольно из своих средств пожертвовал денег народу или снабдил оружием каких-нибудь членов своего дема, как это сделали многие другие граждане, не могшие лично оказать услуг отечеству. (16) Так, чтобы ему не удалось солгать и обмануть вас, я и это сейчас вам ясно докажу, так как потом мне уже: нельзя будет выступить здесь[8] и уличить его. Позови сюда Диотима из Ахарн[9] и других, выбранных вместе с ним для снабжения оружием членов дема на пожертвованные деньги.
(Свидетельство выбранных вместе с Диотимом.)
(17) Таким образом, Филон не только не думал, как помочь отечеству в такое время и при таких обстоятельствах, но еще стремился поживиться чем-нибудь от ваших несчастий. Выступая из Оропа то один, то во главе шайки других негодяев, для которых ваши несчастия были счастием, (18) он ходил по деревням и, встречая дряхлых стариков - граждан, которые оставались в своих демах с небольшим количеством необходимых припасов, потому что, несмотря на преданность демократии, не в силах были по своим годам помочь ей, он отнимал, что у них было: для него было интереснее самому поживиться какими-нибудь пустяками, чем быть безупречным по отношению к ним. В настоящее время они по той же самой причине не могут выступить против него все вместе, по какой и тогда не могли помочь отечеству. (19) Однако их немощность не должна послужить дважды Филону на пользу: тогда, когда он отнял, что у них было, и теперь, если вы признаете его достойным. Нет, если хоть кто-нибудь из обиженных им явится сюда, вы должны считать это важным фактом и ненавидеть его всеми силами души за то, что он не посовестился отнимать последнее достояние у людей, которым другие, из сострадания к их бедности, скорее готовы были давать свое. Зови сюда свидетелей![10]
(Свидетели.)
(20) Затем, я не вижу причины, почему вы должны судить о нем иначе, чем судят его родные; а мнение их таково, что, если бы даже за ним не было никаких других проступков, то уже по одной этой причине вы имели бы право счесть его недостойным. В чем винила его мать при жизни, об этом я не буду говорить; но на основании ее распоряжения перед кончиной вам легко судить, как он относился к ней. (21) Она не решилась доверить ему себя даже после смерти, а Антифану,[11] с которым она не была ни в каком родстве, оказала доверие, - дала ему на свои похороны три мины[12] серебра, обойдя таким образом его, собственного сына. Не ясно ли отсюда, что она была уверена, что он, несмотря даже на родство, не отдаст ей последнего долга? (22) А если уж мать, которая по природе своей более всех способна сносить обиды от детей своих и придавать большое значение ничтожным подаркам от них, потому что она относится к их действиям более с любовью, чем с критикой, - если мать считала его способным даже с нее мертвой что-нибудь содрать, то что вы должны думать о нем? (23) Человек, так дурно относящийся к своим близким, чего не сделает с чужими? В доказательство того, что и это согласно с истиной, выслушайте показание самого получившего эти деньги и похоронившего ее.
(Свидетельство.)
(24) Так, с какою же целью[13] вы признаете Филона достойным? Может быть, за то, что он ни в чем не виновен? Нет, он совершил величайшие преступления по отношению к отечеству. Может быть, за то, что он исправится? Так пусть он сперва исправится по отношению к государству, окажет явно какую-нибудь услугу ему, как тогда приносил ему вред, а потом уже и предъявляет свои права на место в Совете. Более благоразумно, по мнению всех, платить благодарностью человеку лишь после за совершенное им дело.[14] По моему, по крайней мере, мнению, будет возмутительной несправедливостью, если он за совершенные им уже проступки не будет вовсе наказан, а за те услуги, которые он только еще хочет оказать, будет пользоваться почетом. (25) Но, может быть, чтобы граждане были лучше, видя, что все получают одинаковый почет, поэтому надо признать его достойным? Нет, представляется опасность, что даже и честные граждане, при виде одинакового почета, оказываемого дурным, сойдут с честного пути, зная, что люди, оказывающие почет дурным, вместе с тем предают забвению хороших. (26) Надо обратить внимание еще вот на что: если бы кто предал врагам крепость, или флот, или лагерь, в котором находится часть граждан, то к нему была бы применена высшая мера наказания; а он, предавший все государство, не только не получит возмездия, но еще собирается быть членом Совета. А между тем человек, так явно, как он, предавший свободу, по справедливости должен бы был бороться на суде не из-за места в Совете, а защищать себя от рабства[15] и полного лишения гражданских прав.
(27) Как я слышал, он рассуждает так, что если бы отсутствие гражданина в то время было преступлением, то об этом был бы прямой закон, как о других преступлениях: он думает, вы не поймете, что никакого закона об этом не было издано только потому, что это преступление так велико. И действительно, какому оратору могло прийти в голову, какой законодатель мог предполагать, что какой-нибудь гражданин совершит такой проступок? (28) Если кто оставит строй,[16] когда не само государство находится в опасности, а когда оно ставит в опасность других, об этом был издан закон, как о великом преступлении; а если кто оставит само государство, когда оно само находится в опасности, неужели об этом не было бы издано закона? Несомненно, если бы можно было думать, что кто-нибудь когда-либо совершит подобное преступление. (29) Вы наградили метеков достойным нашего государства почетом[17] за то, что они помогли народу в большей мере, чем того требовал их долг: кто же не сделает вам упрека, - и упрека справедливого, - за то, что Филона, предавшего отечество вопреки своему долгу, вы не подвергнете если не большему какому-нибудь наказанию, то, по крайней мере, лишению почета в настоящем случае? (30) Вспомните, почему вы награждаете почетом людей, оказавших услуги отечеству, и почему подвергаете позору дурных граждан. Оба эти принципа были установлены не столько ввиду совершившихся уже фактов, сколько ради будущих, - чтобы граждане сознательно стремились быть хорошими и никоим образом не вздумали быть дурными. (31) Примите во внимание еще вот что: о каких клятвах,[18] думаете вы, может заботиться Филон, когда он уже на самом деле предал родных богов? Как может он подать хороший совет о государственном строе, когда он не захотел даже освободить отечество? Какие тайные решения может он соблюдать,[19] когда он не считал нужным исполнять даже того, что повелевало государство во всеуслышание? Справедливо ли, чтобы он, не пришедший принять участие в борьбе даже последним, получил теперь такой почет раньше людей, доведших борьбу до конца? Это будет ужасно, если вы не отвергнете его одного, который всех граждан ставил ни во что. (32) Я вижу некоторых, которые теперь хотят ему помочь и просить вас за него, после того как они не могли уговорить меня;[20] а тогда, когда у вас были опасности и тяжкая борьба, в которой наградой было само демократическое устройство государства, и когда надо было бороться не только за право иметь место в Совете, но и за свободу, - тогда они не просили его помочь и вам, и всему государству и не предавать врагам ни отечества, ни Совета, в который он желает теперь попасть, не имея на то права, так как другие сделали все дело. (33) Он - единственный человек, члены Совета, не имеющий права жаловаться, если он не получит места в Совете: не вы его теперь лишите этой чести, а сам он лишил себя ее тогда, когда не счел своим долгом стать в то время с вами на борьбу в защиту Совета, как он теперь явился с полной охотой вынимать жребий.
(34) Я думаю, довольно того, что я сказал, хотя я о многом не упомянул. Но я уверен, что вы и без того сами поймете, что полезно для отечества. Для суждения о лицах, достойных занимать место в Совете, вам не надо другого критерия, кроме вас самих: вспомните, за какие заслуги перед отечеством вы сами были признаны достойными этого места. Действия Филона представляют собою новый образец, чуждый всякому демократическому строю.


[1] Обычная ссылка тяжущихся на свою неопытность говорить: см. примеч. 1 к речи XVII.

[2] Космополитическая идея о том, что для человека весь мир — отечество, в греческой литературе (по крайней мере, дошедшей до нас) впервые была высказана Ёврипидом: «везде, где земля кормит, — отечество» (фрагм. 777) и «весь воздух доступен орлу, и вся земля — отечество для храброго» (фрагм. 1047). Но, так как обе эти сентенции находились в трагедиях, не сохранившихся до нашего времени, то мы не знаем, какими лицами они высказаны, — теми ли, которые выражали мысли самого поэта, или же теми, которых он критиковал. Эта же мысль имеется у Аристофана: «всякая страна — отечество, где хорошо живется» («Плутос», стих. 1151); здесь она вложена в уста Гермесу, которого поэт изображает в виде существа без всяких моральных принципов. Впоследствии космополитизм стал учением философов киренской и стоической школы. Напротив, в более древние времена лишиться отечества и жить на чужбине считалось величайшим несчастием. Так, Тиртей говорит: «нет ничего горестнее, как покинуть свой город и тучные поля и жить нищим, бродя с милой матерью, стариком отцом, малыми детьми и законной супругой». В древности жизнь на чужбине должна была быть особенно тяжелой: иностранец в чужом городе не имел никаких прав; он был метеком и находился под опекой патрона (§ 9). Только в Афинах метекам-иностранцам жилось сравнительно хорошо; но в Спарте иностранцев едва терпели и всегда могли изгнать.

[3] Разумеется поражение афинян при Эгос-Потамосе в 405 г. и последовавшие события. См. введение к речи XII, отдел 39 и сл.

[4] См. введение к речи XII, отдел 46 и сл.

[5] После казни Ферамена олигархи выслали демократов из города в Пирей и в деревни, откуда они потом бежали в соседние местности.

[6] См. введение к речи XII, отделы 53, 54 и сл.

[7] Каждый метек в Афинах должен был выбрать себе из среды граждан патрона (покровителя), платить установленный налог и исполнять возлагаемые на него повинности. Покровитель служил для метека посредником во всех сношениях его с государственными властями или перед судом, так как сами метеки не имели государственных прав. Метеки, не имевшие покровителя или обращавшиеся к государству без его посредства, были привлекаемы к суду и в случае обвинения наказывались, вероятно, конфискацией имущества, а в случае неуплаты налога продавались в рабство. Как видно из этого места, в Оропе, как в городе, входившем в состав Афинской державы, положение метеков было то же, что в Афинах.

[8] Отсюда видно, что при докимасии и обвинителю и ответчику предоставлялось лишь по одной речи; поэтому здесь обвинитель опровергает предполагаемые им увертки противника.

[9] Диотим — лицо неизвестное. Ахарны — один из демов Аттики. См. примеч. 15 к речи XVI.

[10] См. примеч. 22 к речи XII.

[11] Антифан — лицо неизвестное. Часто завещатель указывал, кто должен похоронить его, как, на какую сумму.

[12] Приблизительно 75 рублей.

[13] Так сказано в подлиннике, хотя из следующих возможностей только третья указывает на цель, а две первые — на причину.

[14] Фраза «более благоразумное дело» в издании Thalheim’a поставлена в скобках как позднейшая вставка, которую следует удалить из текста. Едва ли это необходимо.

[15] Смысл: так как Филон не хотел защищать гражданскую свободу, то он не только не заслуживает почетного места в Совете, но даже не должен бы был быть свободным человеком и пользоваться гражданскими правами. Надо заметить, что в подлиннике здесь сознательно употреблена так называемая «парономасия» — игра слов, состоящая в том, что два слова ε̉ονλενειν и δονλενειν имеют одинаковое окончание, рифму (как часто в наших пословицах, например, «не до жиру — быть бы живу»). Этого в переводе нам передать не удалось; можно бы было, изменив смысл подлинника, сказать: «не из-за места в Совете, а из-за места на свете»).

[16] О законе, каравшем дезертирство, см. введение к речи XIV.

[17] Метеки должны были исполнять воинскую повинность, но некоторые из них сделали больше, чем были обязаны. За это они были награждены «исотелией». Исотелия состояла в том, что награжденный ею метек уравнивался в повинностях с гражданами и получал право владеть земельной собственностью и домами.

[18] Оратор имеет в виду присягу, которую давали члены Совета при вступлении в должность. Между прочим, в ней было обещание подавать государству возможно лучшие советы, о чем оратор упоминает в § 1. На этот пункт он намекает словами: «хороший совет о государственном строе».

[19] В подлиннике двусмысленное выражение (вероятно, намеренное), которое может значить: 1) «хранить тайны», 2) «исполнять тайные решения». Поэтому в переводе мы выбрали не совсем обычное (и тоже двусмысленное) выражение «соблюдать тайные решения».

[20] То же самое сказано в речи XXX, 34. См. примеч. 41 к речи XXX.

XXXII. Речь против Диогитона

В Афинах попечение о малолетних сиротах находилось в ведении первого архонта (см. примеч. 5 к речи VI). Всякий гражданин имел право в завещании назначить, на случай смерти, опекуна (одного или нескольких) для своих малолетних детей, для чего большей частью выбирался близкий родственник или друг. В случае неназначения опекуна отцом архонт сам назначал его. Опекун имел все права отца: он был "кириос"[1] детей и в силу этого обязан был заботиться об их прокормлении, воспитании, обучении и управлять их имуществом. На наш современный взгляд кажется удивительным устранение матери (по крайней мере, юридически) от власти над детьми; но дело в том, что женщина у греков в течение всей жизни считалась как бы несовершеннолетней и сама находилась под опекою мужчины; она не имела даже права выйти замуж без согласия своего кириоса. Однако власть опекуна над сиротами и их имуществом не была бесконтрольной: архонт, узнав сам или через других о том, что опекун дурно исполняет свою обязанность, мог или своей властью наложить на него штраф, или предать его суду. Даже всякий гражданин имел право привлечь к суду бесчестного опекуна.
Таковы были способы защиты сирот во время малолетства. По достижении совершеннолетия (18 лет) мальчик выходил из-под опеки и мог самостоятельно распоряжаться собой и оставленным ему в наследство имуществом. В это время опекун обязан был представить ему в письменной форме отчет об его имуществе, о полученных доходах и произведенных расходах. Если опекун не представлял отчета или наследник находил его неудовлетворительным, то он мог судебным порядком возбудить против опекуна иск, в котором указывал сумму, растраченную или присвоенную опекуном. Таким образом, возникал судебный процесс "ценимый" (см. примеч. 17 к речи XXVII), но гражданского характера, а не уголовного. Срок для возбуждения такого иска полагался в пять лет.
Как мы уже видели, среди афинского населения часто бывали преступления против собственности; о казнокрадстве и взятках было упоминание уже в нескольких речах. То же надо сказать и о злоупотреблениях со стороны опекунов: процессы между бесчестными опекунами и сиротами были очень часты; из десяти знаменитых афинских ораторов, по нашим сведениям, шестеро писали речи для таких "опекунских" или "сиротских процессов", как они называются у древних критиков.
Для одного из таких сиротских процессов Лисием написана речь против Диогитона. Богатый афинский коммерсант Диод от был женат на дочери своего родного брата Диогитона[2] и имел от нее дочь и двоих сыновей. Отправляясь на войну, Диод от на случай смерти своей назначил опекуном своих детей Диогитона, который приходился им вместе и дядей и дедом. Диод от был убит в сражении, и Диогитон, как опекун малолетних детей, управлял 8 лет оставленным им в наследство имуществом. Когда старший мальчик достиг совершеннолетия, опекун ему сообщил, что наследство было ничтожное и что оно все израсходовано на воспитание детей. Но, так как было известно, что состояние отца было большое, то, после напрасных попыток со стороны родных убедить опекуна возвратить детям их имущество, старшему наследнику пришлось обратиться в суд. Вероятно, ввиду своей молодости он не решился сам вести это дело в суде, а предоставил это своему зятю, мужу сестры (она, по-видимому, была старше братьев и вышла замуж еще до совершеннолетия брата). Зять и произнес эту речь, составленную для него Лисием. Таким образом, эта речь есть девтерология (см. введение к речи V); сам наследник, вероятно, сказал лишь несколько слов.
Речи XXXII, XXXIII и XXXIV не находятся в рукописи речей Лисия, а сохранились в сочинении Дионисия Галикарнасского о Лисий (о котором мы упоминали в общем введении). Эти речи цитируются Дионисием как замечательные образчики разных жанров красноречия и потому приводятся им не в целом виде, а лишь в отрывках, которые Дионисий счел нужным выписать из них. Из речи XXXII, которую он приводит как образчик судебных "опекунских речей", он выписал введение, рассказ (диэгезу) и главные аргументы. Это составляет, вероятно, около двух третей всей речи. Об этой речи, восхитившей Дионисия, с большой похвалой упоминает также Фотий, лексикограф IX в. н. э. Ученые нового времени также считают ее одной из лучших речей Лисия: она отличается не только ясностью рассказа и изложения фактов, но также искусной обрисовкой характера Диогитона и его дочери (матери сирот). Диогитон представлен бессердечным, жестоким мошенником; его дочь - благородной женщиной, которая ради материнской любви нарушает обычай, запрещавший женщине говорить в собрании мужчин, и без зависти относится к детям своего отца, рожденным от ее мачехи и воспитываемым в богатстве.
Год произнесения речи можно определить на основании имеющихся в ней данных довольно точно. По словам Дионисия, Диодот отправился в поход с Фрасиллом в год архонтства Главкиппа, соответствующий 410/409 г. Сражение при Эфесе, в котором Диодот был убит, произошло весной, следовательно, в 409 г. Так как дети его были под опекой деда 8 лет (§ 9, 20, 29) и еще некоторое время ушло на бесплодные переговоры с ним, то время суда и произнесения речи надо отнести к 401 г. Таким образом, это - одна из ранних речей Лисия.

* * *

(1) Господа судьи! Если бы предмет спора был не на большую сумму, то я никогда не позволил бы этим сиротам[3] явиться к. вам на суд, потому что, по моему убеждению, очень стыдно ссориться с родными, и у вас, как я знаю, бывают на дурном счету не только виновные, но даже и те, которые, получая какой-либо ущерб от родственников, не могут с этим примириться. Но, господа судьи, ввиду того, что они лишились большой суммы и обратились за помощью ко мне, своему зятю, испытав много неприятностей со стороны тех, от кого можно было менее всего ожидать этого, ввиду этого необходимость заставила меня выступить на их защиту.
(2) Я женат на их сестре, внучке Диогитона. Сперва, после многих просьб, мне удалось уговорить обе стороны отдать это дело на решение третейского суда друзей, так как я считал важным, чтобы об этих дрязгах не знал никто из посторонних. Но Диогитон в вопросе о деньгах, которыми он завладел, как было доказано с очевидностью, не хотел подчиниться мнению никого из своих друзей, а предпочел быть под судом, подавать протесты против заочных решений[4] и подвергнуться крупнейшим опасностям,[5] вместо того чтобы поступить по справедливости и тем избавиться от пререканий с нами.
(3) Ввиду этого я прошу вас: если я докажу, что они были под такой дурной опекой у деда, под какой никто у нас в городе никогда не бывал у чужих, тогда помогите им в их законных требованиях; в противном случае, ему во всем верьте, а нас навеки считайте людьми скверными. Я постараюсь рассказать вам об этом с начала.
(4) Диодот и Диогитон, господа судьи, были братья единокровные и единоутробные. Имущество невидимое они поделили, а видимым владели сообща.[6] Когда Диодот торговлей нажил большой капитал, то Диогитон уговорил его жениться на своей единственной дочери.[7] У него родилось от нее двое сыновей и дочь. (5) Много времени спустя после этого Диодот был зачислен в гоплиты,[8] в отряд под командой Фрасилла.[9] Он позвал жену, доводившуюся ему племянницей, и ее отца, который был его тестем и братом, дедом и дядей его детей, и, полагая, что, ввиду этого родства, в некотором отношении он более, чем всякий другой, должен относиться справедливо к его детям, вручил ему завещание и дал пять талантов[10] серебра на хранение. (6) Он показал по торговым книгам, что 7 талантов 40 мин[11] дано под морские предприятия,[12] а 2000 драхм[13] находятся в долгу у одного херсонесца.[14] Он завещал, если с ним что случится,[15] дать талант[16] жене в приданое[17] и отдать ей вещи, которые в спальне,[18] и тоже талант дать в приданое дочери. Жене он оставил еще 20 мин и 30 кизических статеров.[19] (7) После этого, оставив дома копию документов,[20] он пошел на войну под командой ФрасИлла. Он был убит под Эфесом,[21] но Диогитон скрывал от дочери смерть мужа...[22] Затем он взял документы, которые Диодот оставил под печатью, говоря, что по ним надо получить морские деньги. (8) Много времени спустя он сообщил им об его смерти, и они отдали последний долг усопшему. Первый год они жили в Пирее,[23] где были оставлены все запасы. Когда запасы были на исходе, он перевел детей в город, а мать их выдал замуж, дав за ней в приданое 5000 драхм,[24] - на тысячу меньше, чем назначил ей муж. (9) На восьмом году после этого старший мальчик достиг совершеннолетия.[25] Диогитон призвал его с братом к себе и сказал, что отец оставил им 20 мин серебра и 30 статеров. "Я много своих денег потратил на ваше воспитание, - сказал он. - Пока у меня были деньги, это для меня ничего не значило; но теперь я и сам нахожусь в крайне стесненных обстоятельствах. Так, теперь, когда ты достиг совершеннолетия и стал взрослым, ты уже сам заботься о средствах к жизни", (10) Пораженные этими словами, они с плачем ушли к матери и вместе с нею пришли ко мне, в горестном настроении от постигшего их несчастия, бедственно изгнанные из дому, плача и умоляя меня, чтоб я не отнесся безучастно к тому, что они лишились отцовского наследства, впали в нищету и обижены человеком, от которого этого менее всего можно было ожидать; чтоб я помог им как ради сестры, так и ради их самих. (11) Много можно было бы сказать о том, какая печаль была в то время у меня в доме. Наконец, их мать стала меня просить и умолять, чтоб я пригласил к себе для переговоров ее отца и друзей, и прибавила, что хотя она и не привыкла говорить в присутствии мужчин,[26] но тяжкие беды заставят ее рассказать нам все о своих несчастиях. (12) Я пошел к Гегемону, мужу Диогитоновой дочери, и излил перед ним свое негодование, говорил и с другими родственниками и друзьями и просил Диогитона дать отчет в деньгах. Сперва он отказывался, но наконец друзья его заставили. Когда мы собрались, та женщина его спросила, есть ли у него сердце, когда он находит возможным относиться так бесчувственно к детям. "Ведь ты - брат отца их, - продолжала она, - мой отец, им дядя и дед. (13) Если уж тебе не стыдно было перед людьми, так богов-то ты побоялся бы: ведь ты получил от мужа, когда он уезжал, пять талантов на хранение. В этом я готова поклясться, где он назначит, поставив подле себя детей своих и этих и тех,[27] которые после у меня родились. А я - не такая жалкая тварь и не так люблю деньги, чтобы оставить жизнь с сознанием того, что на моих детях тяготеет ложная клятва, и бесчестно отнять состояние у своего отца". (14) Она стала его уличать еще в том, что он получил 7 талантов 4000 драхм, данных под морские предприятия, и представила документы в доказательство этого: во время переезда Диогитона из Коллита[28] в дом Федра,[29] говорила она, дети нашли оброненную книгу[30] и принесли ей. (15) Она указала также, что он получил 100 мин,[31] отданных в рост под залог земли, и еще 2000 драхм и взял себе дорогую обстановку; что, кроме того, ежегодно им привозят хлеб из Херсонеса.[32] "И после этого, - продолжала она, - завладевши такими деньгами, ты не посовестился сказать, что их отец оставил 2000 драхм и 30 статеров, то есть ту именно сумму, которую он оставил мне и которую я после его смерти дала тебе! (16) Ты решился выгнать их, своих внуков, из их собственного дома в истрепанной одежде, разутыми, без слуги,[33] без постели, без плащей, без обстановки, оставленной им отцом, и даже без денег, которые он отдал тебе на хранение. (17) Ты воспитываешь теперь детей от моей мачехи в богатстве и блеске, - и хорошо, конечно, это делаешь, - а моих детей обижаешь: ты их с позором выгнал из дому и стараешься сделать их нищими из богатых. И, поступая так, ты ни богов не боишься, ни меня не стыдишься, хоть я знаю все это, ни о брате не помнишь; деньги тебе дороже всех нас". (18) Много горьких упреков, господа судьи, высказала ему эта женщина, и тогда мы, все присутствовавшие, видя, что испытали дети, вспоминая о том, какого недостойного опекуна над имуществом оставил покойный, думая о том, как трудно найти человека, которому можно было бы вверить свое добро, - мы все, под впечатлением его поступков и ее слов, пришли в такое настроение, что никто из присутствовавших не мог вымолвить ни слова; все разошлись в молчании, плача не меньше самих потерпевших.
Прежде всего взойдите сюда, свидетели![34]
(Свидетели.)
(19) Теперь я прошу вас, господа судьи, обратить внимание на отчет: мальчиков вы пожалеете, увидев, как велики их несчастия, а про него скажете, что он заслуживает негодования всех граждан. Диогитон сеет между людьми такую подозрительность друг к другу, что ни при жизни, ни при смерти самым близким людям нельзя будет верить больше, чем злейшим врагам. (20) От одних денег он не посовестился совсем отпереться; относительно других хоть и сознался, что получил их, но не посовестился показать в приходе и расходе на двух мальчиков с сестрой в восемь лет у талантов 4000 драхм[35] серебра. Его бесстыдство дошло до того, что, не зная, куда поставить суммы, он считал на провизию двум маленьким мальчикам с сестрой 5 оболов[36] в день; а расходы на обувь, гиматии, валяльщику,[37] цырульнику[38] у него даже не записаны по месяцам или по годам, а записана лишь общая сумма за все время - с лишком талант серебра. (21) Из 5000 драхм на памятник отцу он не израсходовал и 25 мин;[39] тем не менее половину этой суммы он ставит на свой счет, а другую половину относит на их счет. Затем, господа судьи, на дионисии[40] (я нахожу нелишним упомянуть и об этом), по его показанию, покупался барашек за 16 драхм, из которых восемь он ставил в счет детям; это нас особенно рассердило. Так, господа, иногда при больших убытках мелочи не меньше огорчают пострадавших, потому что очень ясно рисуют подлость виновников убытка. (22) Затем, на другие праздники и жертвоприношения он насчитал им расход более 4000 драхм,[41] насчитал еще и великое множество других расходов для получения итога: как будто он для того был оставлен опекуном над детьми, чтобы представлять им счета вместо денег и сделать их из богачей последними бедняками и чтобы, если был какой человек, враждовавший с их отцом, так о нем забыли бы они, а вели бы войну с опекуном, лишившим их отцовского наследства. (23) А между тем, если он хотел относиться к детям честно, то, на основании законов о сиротах,[42] действие которых простирается как на больных, так и на здоровых опекунов, он имел возможность отдать в аренду все имущество и таким образом избавиться от многих хлопот, или же купить землю и воспитывать детей на доходы с нее; так ли, этак ли он поступил бы, во всяком случае, они были бы богаты не меньше любого из афинян. Но, мне кажется, он никогда не думал о том, чтоб обратить их имущество в видимое, а думал о том, чтоб самому завладеть их состоянием, полагая, что его подлая душа должна быть наследницей имущества покойного. (24) Но всего возмутительнее, господа судьи, следующий факт. Исполняя обязанность триерарха[43] совместно с Алексидом, сыном Аристодика, он, по его словам, внес Алексиду 48 мин, приходившиеся на его долю, но половину этой суммы поставил в счет им, сиротам, несмотря на то, что сирот государство не только в детстве избавляет от всяких повинностей, но даже и по достижении ими совершеннолетия в течение года освобождает от всех литургий! А он, дед, вопреки законам взыскивает с внуков половину расходов на свою собственную триерархию! (25) Посылая в Адриатическое море[44] судно с грузом стоимостью в два таланта,[45] он при отправке его говорил их матери, что риск падает на детей. Когда же судно возвратилось благополучно и принесло прибыли сто на сто, тогда он стал говорить, что предприятие было его. Но если он станет убытки относить на их счет, а сохранившиеся деньги брать себе, то ему нетрудно будет писать в отчете, на что истрачены деньги, и легко будет самому богатеть на чужой счет! (26) Однако каждую статью в отдельности учитывать перед вами, господа судьи, было бы слишком громоздко. Когда наконец с большим трудом мне удалось получить от него отчет, я при свидетелях спросил Аристодика, Алексидова брата (самого Алексида уж не было в живых), нет ли у него счета по триерархии. Он сказал, что есть. Тогда мы пошли к нему в дом и нашли, что Диогитон внес Алексиду на триерархию 24 мины, приходившиеся на его долю. (27) А Диогитон показал, что издержал 48 мин: таким образом, он поставил в счет детям весь свой расход целиком! А если он в таком деле, которое было ведено при посредстве других и о котором нетрудно было навести справки, не посовестился солгать и ввести своих внуков в убыток на 24 мины, то как, думаете вы, он поступал в таких делах, о которых никто другой не знает, которыми распоряжался он сам один? Взойдите сюда, свидетели этого!
(Свидетели.)
(28) Показания свидетелей вы слышали, господа судьи. Теперь я представлю ему свой расчет лишь из тех денег, которые он получил, как сам в конце концов признался, т. е. из 7 талантов 40 мин, причем дохода я не буду считать никакого, а все расходы буду вычитать прямо из капитала. Я положу на двоих мальчиков с сестрой, на дядьку и служанку такую сумму, какой никто никогда у нас в городе не тратил, - по 1000 драхм[46] в год, т. е. без малого по 3 драхмы[47] в день. (29) В 8 лет это составит 8000 драхм,[48] и в остатке окажется 6 талантов 20 мин.[49] Ведь не может же он доказать, что понес потери от разбойников, или что получил какой-нибудь убыток, или что отдал долг кредиторам...[50]


[1]  Кириос — непереводимое слово: оно означает господина, распорядителя, хозяина, но не такого, каким является хозяин по отношению к рабам.

[2]  Брак в Афинах запрещался только между родителями и детьми и между братьями и сестрами от одного отца и одной матери; во всех же других близких степенях родства не только не был запрещен, но даже предпочитался бракам с неродственниками, а для девиц — наследниц отцовского имущества (см. при¬меч. 3 к речи XV) даже был предусмотрен в законах.

[3] Из этого видно, что на суде присутствует не только старший брат, подавший жалобу, но и младший, приведенный уже ради того, чтобы возбудить сострадание в судьях (см. примеч. 3 к речи XIV). В «опекунских» процессах судьи были большей частью настроены в пользу сирот.

[4] Если один из тяжущихся не являлся в назначенный срок на третейский суд (см. примеч. 6 к речи X) и вследствие этого проигрывал дело, то он мог апеллировать к суду присяжных против такого заочного решения, указав на уважительные причины своей неявки. Конечно, все это могло быть и простой уверткой. Вероятно, что-нибудь подобное сделал и Диогитон.

[5] Это преувеличенное выражение: Диогитону грозила опасность только возвратить полностью присвоенные им деньги да разве еще уплатить штраф («эпобелию») в размере одной шестой части спорной суммы в случае проигрыша процесса.

[6] Об имуществе видимом и невидимом см. примеч. 47 к речи XII.

[7] О браках между родственниками см. введение к этой речи.

[8] Т. е. в тяжеловооруженную пехоту.

[9] Фрасилл — известный стратег во время Пелопоннесской войны. Здесь имеется в виду поход его к берегам Малой Азии весною 409 г. Он был одним из противников коллегии Четырехсот; как участник сражения при Аргинусских островах в 405 г., он был казнен. См. введение к речи XII, отделы 34—36.

[10] Приблизительно 7280 рублей.

[11] Приблизительно 11 192 рубля.

[12] Деньги, данные под залог корабля и товаров. В случае кораблекрушения кредитор лишался своих денег и не мог обратить взыскание на другое имущество должника. Ввиду опасности потерять капитал в морском предприятии, проценты на него были особенно высоки, иногда даже выше 30.

[13] Приблизительно 500 рублей.

[14] В Херсонесе Фракийском (теперешнем полуострове Галлиполи) у многих афинских граждан были земельные участки; вероятно, один из этих граждан и занял деньги у Диодота.

[15] Обычный у греков эвфемизм. Говорящий хочет сказать «если я буду убит».

[16] Приблизительно 1456 рублей.

[17] Забота мужа о выдаче замуж жены в случае его смерти, по-видимому, была обычной в то время; иногда будущий муж назначался в завещании умирающего (например, в речи Демосфена XXXVI, 8). Пожизненное вдовство было не в обычае.

[18] В спальне хранились особенно дорогие вещи. См. речь XII, 10: «я вошел в спальню и открыл сундук».

[19] Приблизительно 210 рублей. См. речь XII, 4.

[20] Т. е. копию завещания, подлинник которого он отдал Диогитону.

[21] Сражение под Эфесом произошло весной 409 г. (по мнению некоторых историков, весной 410 г.).

[22] Многоточием обозначен пропуск в рукописях каких-то слов; предполагают, что пропущены слова «а копию», так что эту фразу следует читать так: «а копию и документы, которые Диодот оставил под печатью, он взял».

[23] Пирей, афинская гавань, был по преимуществу торговым местом. Естественно, что Диодот, крупный коммерсант, имел там собственный дом. Потом Диогитон перевел их в самый город, где у него совместно с Диодотом, по-видимому, также был дом, перешедший теперь в единоличное владение Диогитона.

[24] Приблизительно 1250 рублей. Муж назначил ей в приданое талант, т. е. 6000 драхм (§ 6). Пять тысяч драхм (иначе 50 мин) были все-таки приличным приданым; Мантифей (речь XVI, го) дал за сестрами только по 30 мин. Надо заметить, что вдова Диодота была выдана замуж только через год по смерти мужа: вероятно, траур продолжался целый год.

[25] По достижении 18-летнего возраста молодой человек признавался граждански и политически совершеннолетним и вносился как самостоятельный член гражданской общины в общинную книгу того дема (см. примеч. 15 к речи XVI), к которому принадлежал его отец, причем демоты (т. е. члены дема) подавали голоса о гражданских правах вносимого, так что акт принятия в дем считался своего рода испытанием (докимасией) молодого гражданина. Со вступлением в дем он становился политической личностью: он выходил из-под опеки (отца или опекунов), становился под непосредственный надзор законов, пользовался гражданскими правами и обязан был исполнять гражданские повинности, мог самостоятельно вести процессы, обязан был служить в военной службе и принимать на себя литургии. Слева «после этого», вероятно, указывают на время выхода замуж матери. Значит, опека продолжалась один год до выхода ее замуж и еще семь с лишком лет («на восьмом году») до совершеннолетия мальчика.

[26] Афинские понятия о приличии требовали, чтобы женщина не присутствовала в мужском обществе. См. речь III, 6: «там была моя сестра со своими дочерьми, которые прожили жизнь так скромно, что они стыдятся, даже когда видают их родные».

[27] Тут имеется в виду обычай, по которому человек, дававший клятву, ставил около себя детей и касался их головы в знак того, что в случае лживости его клятвы кара должна постигнуть и детей.

[28] Коллит — один из демов Аттики (см. примеч. 15 к речи XVI), часть которого находилась вне города, а часть — в самом городе.

[29] Почему Диогитон переехал в дом Федра и кто такой Федр, в речи не сказано. Возможно, что Федр был отец второй жены Диогитона.

[30] Приходо-расходная книга Диогитона, в которой и находились только что названные документы.

[31] Приблизительно 2500 рублей.

[32] Вероятно, этот хлеб посылался тем херсонесцем, который был должен Диодоту 2000 драхм (§ 6), в счет процентов.

[33] По афинскому обычаю, люди сколько-нибудь состоятельные выходили на улицу в сопровождении слуги. Кроме того, меньшому мальчику, как малолетнему, нужен был дядька («педагог», вроде теперешнего гувернера).

[34] См. примеч. 23 к речи XII и примеч. 10 к речи I.

[35] Т. е. 7 2/3 таланта, приблизительно и 163 рубля.

[36] Один обол равен одной шестой части драхмы, т. е. около 4 копеек, 5 оболов — около 20 копеек. Надо обратить внимание на дешевизну тогдашней жизни в Афинах; на провизию для каждого ребенка приходится по 7 копеек в день, причем под словом «провизия» (по-гречески «опсон») разумеются все продукты, кроме хлеба, т. е. мясо, рыба, овощи, фрукты, соль, лакомства. И притом здесь указана стоимость содержания по счету Диогитона как неслыханно дорогая. Таким образом, годовой расход на стол (без хлеба) для троих детей составлял (5 x 360) 1800 оболов = 300 драхм. Расход на обувь, платье и проч. в восемь лет показан в сумме более 1 таланта (6000 драхм), т. е. более 750 драхм в год. Следовательно, полное годовое содержание троих детей выражается в сумме более (300 + 750) 1 050 драхм в год. Чтобы представить себе, насколько неправдоподобной казалась эта цифра расхода по тогдашнему времени, надо сравнить ее с цифрой расхода, указанной в § 28. Здесь оратор на содержание пяти человек (тоже, вероятно, полное) кладет «сумму, какой никто никогда в городе не тратил», — 1000 драхм, т. е. сумму, почти равную той, какую Диогитон поставил на полное содержание троих детей. В обоих случаях указаны какие-то максимальные суммы расхода.

[37] Валяльщики занимались чисткой и стиркой верхнего платья («ги-матии»), которое делалось из шерсти: они его чистили, выколачивая, топча и стирая в воде, смешанной с селитрой и мочой, белили его при посредстве серного пара, потом расчесывали щетками и гладили особыми прессами.

[38] Цирюльники, кроме своей прямой специальности, доставляли еще масло и благовонные мази, стоившие довольно дорого.

[39] 25 мин, т. е. 2500 драхм, составляют половину суммы, которую Диогитон поставил в расход на памятник.

[40] См. примеч. 4 к речи IV. Барашек был обычной жертвой в праздник Дионисий. Но и тут Диогитон ухитрялся кое-что нажить: барашек стоил около 10 драхм (как сказано в отрывке одной комедии Менандра), а он назначил ему цену 16 драхм (около 4 руб.) и не совестился при этом половину этой суммы ставить в счет детям.

[41] Приблизительно 1000 рублей.

[42] Истец указывает ответчику два законных способа, которыми он мог избавить себя от хлопот по управлению сиротским имуществом: или отдать все имущество (разумеется дом и капитал) в аренду за известную годовую ренту, или употребить все их состояние на покупку земли и содержать детей на доходы с нее. Напротив, упомянутое в § 25 вложение сиротского капитала в морское торговое предприятие, ввиду большого риска, вообще не допускалось, несмотря на большой процент прибыли.

[43] О триерархии см. примеч. 4 к речи III и примеч. 19 к речи XIII. Вследствие того, что Пелопоннесская война подорвала благосостояние Афин, дозволялось исполнять одну триерархию двоим лицам совместно. Упомянутый здесь случай есть самый древний из тех, которые нам известны. Мошенничество Диогитона состояло в том, что он (как видно из § 26) уплатил своему компаньону, как и следовало, 24 мины из 48, а в отчете своем показал, что уплатил ему 48 мин и половину этой суммы (24 мины) поставил в счет детям, т. е. сам ничего не уплатил. Кроме того, это было мошенничеством и потому, что закон освобождал сирот до совершеннолетия от всяких повинностей, кроме военного налога. 48 мин составляют приблизительно 1200 рублей; 24 мины — приблизительно 600 рублей.

[44] Адриатическое море считалось очень бурным, и потому торговое предприятие, связанное с плаванием в нем, было особенно рискованным.

[45] Приблизительно 2912 рублей.

[46] Приблизительно 250 рублей.

[47] Приблизительно 75 коп.

[48] Приблизительно 2000 рублей.

[49] Приблизительно (8736 + 500) 9236 рублей.

[50] Многоточие поставлено потому, что речь не окончена: Дионисий не счел нужным цитировать ее до конца.

XXXIII. Олимпийская речь

Речь XXXIII дошла до нас так же, как и предыдущая, в трактате Дионисия о Лисий, как образчик эпидейктической речи, и также в неполном виде; но, по-видимому, она и в целом виде была небольшая. Наш фрагмент заключает в себе начало речи. Если считать речь II подложной, то эта речь является единственным примером эпидейктического красноречия Лисия. Произнесена она была самим Лисием на Олимпийском празднике 388 г.
Олимпийский праздник получил свое название от местности, в которой он совершался, именно Олимпии, находившейся в Эли-де, области Южной Греции. Учреждение его приписывалось разным мифическим героям, преимущественно Пелопу или Гераклу. Он совершался через каждые четыре года. Праздник распадался на две главных составных части - священнодействия и состязания. Из состязаний физического характера для нашей речи нужно отметить конные ристания. Несмотря на то, что в Греции, вследствие дороговизны содержания лошадей, только богатые люди могли иметь их, в Олимпию всегда являлось много упряжек (особенно колесниц, запряженных четверкою лошадей). Так как хозяину не было надобности самому участвовать в ристании и даже присутствовать на нем, а между тем награда присуждалась ему, то посылали лошадей в Олимпию и цари, и тираны, и богатые граждане, и даже гражданки. Кроме состязаний физических были и состязания другого рода: ораторы, поэты, философы приезжали сюда публично читать свои произведения. К участию в состязаниях допускались только граждане эллинских государств.
Еще раньше Лисия, - вероятно, на Олимпийском празднике 392 г., - выступил знаменитый Горгий (см. общее введение) с речью, которой было дано впоследствии заглавие "Олимпийской" (как и нашей речи). Тема обеих речей одна и та же: необходимо эллинам сплотиться, оставив взаимные распри, и обратить оружие против общих внешних врагов Греции.
Лисий выбрал эту тему для своей речи как нельзя более кстати. Она была произнесена в 388 г., во время Коринфской войны, за год до окончания ее Анталкидовым миром (см. примеч. 27 и 22 к речи II). Уже семь лет Афины, Фивы, Аргос и Коринф воевали со Спартой. За это время успели вырасти две силы, обе опасные для свободы Греции: на востоке персидский царь завел у себя флот, благодаря чему Персия получила большую силу и на море; на западе Дионисий, сделавшись тираном сиракузским в 405 г., успел подчинить себе значительную часть Сицилии; был даже слух о том, что оба эти властителя составили план сообща напасть на Грецию и поделить ее между собою.
Как раз на этот Олимпийский праздник тиран Дионисий прислал блестящее посольство со своим братом во главе: оно расположилось в золоченых палатках; большое число великолепных колесниц, запряженных четверкою лошадей, участвовало от имени тирана в конских состязаниях; рапсоды читали его стихотворения: Дионисий занимался поэзией и очень гордился своими стихами; публика сперва восхищалась голосом исполнителей, но потом, увидав, как плохи стихи, стала осмеивать Дионисия. Неприязнь присутствовавших на празднике к тирану дошла до того, что они разграбили палатки посольства. Лисий возбуждал народ не допускать к священным состязаниям посольство от "нечестивейшей тирании". Такое выступление Лисия тем более понятно, что его отец был родом из Сиракуз, и ему даже по личным мотивам было ненавистно порабощение Дионисием города его предков.
Ту же мысль, что Лисий в этой речи, о единении эллинов против внешних врагов, проводит Исократ в своей речи "Панегирик". Дионисий Галикарнасский, сравнивая Лисия с Исократом по отношению к эпидейктическим речам, находит, что Лисий в этом отношении "немощнее" и что он "не возбуждает слушателя так, как Исократ или Демосфен". Мы уже указали в общем введении, что, напротив, новейшим критикам фрагмент нашей речи кажется гораздо более способным подействовать благоприятным образом на слушателей своей краткостью и отчетливостью мысли, чем какое-либо из соответствующих мест в "Панегирике".

* * *

(1) Много славных подвигов, эллины, совершил Геракл, за которые мы должны помнить его, но особенно мы должны его помнить за то, что он первый установил это состязание[1] по своей любви к Элладе. До этого времени государства относились враждебно друг к другу; (2) а когда он сокрушил власть тиранов и смирил насильников, то он устроил состязание в телесных способностях, соревнование в богатстве,[2] дал возможность показать духовные дарования в прекраснейшем месте Эллады, чтобы мы ради всего этого сходились сюда, - посмотреть одно, послушать другое: он надеялся, что здешнее собрание положит начало взаимной дружбе между эллинами. (3) Таково было его намерение, и я пришел сюда не затем, чтобы говорить о каких-нибудь пустяках и вести спор из-за слов. Такое занятие, думаю я, свойственно софистам, людям ни на что не годным и нуждающимся в средствах для жизни. А человек порядочный и достойный гражданин должен подавать советы о делах первостепенной важности, видя, в каком позорном положении теперь Эллада, видя, что многие местности ее находятся под властью варвара и многие города разорены тиранами.[3] (4) Если бы мы терпели это по слабости, то по необходимости пришлось бы мириться с этим жребием, но так как мы терпим это вследствие внутренних смут и взаимного соперничества, то не следует ли нам одному положить конец, другому поставить преграду, зная, что соперничество могут позволить себе люди счастливые, а несчастным надо придумывать меры, наиболее для них полезные?
(5) Мы видим, что нам грозят отовсюду страшные опасности; вы знаете, что власть находится у тех, кто господствует над морем, что деньги в руках у царя, что живая сила эллинов принадлежит тому, кто может ее оплачивать, что флотом владеет он сам большим и также большим владеет тиран сицилийский.
(6) Поэтому вам следует прекратить войны между собою, единодушно стремиться к общему спасению, стыдиться прошлого, бояться за будущее, подражать предкам, которые у варваров, желавших завладеть чужой землей, отняли их собственную[4] и, изгнавши тиранов,[5] сделали свободу общим достоянием. (7) Более всего удивляют меня спартанцы: что они думают, так равнодушно смотря на пожар Эллады? Ведь у них гегемония над эллинами, и притом заслуженная вследствие присущей им доблести и знания военного дела. Они одни живут в стране не разоренной, не имеющей укреплений;[6] у них нет внутренних смут, они не побеждены, у них остается неизменно прежний дух. Ввиду этого есть надежда, что они будут вечно пользоваться свободой и что они, бывшие в прежних опасностях спасителями Эллады, примут меры и против будущих. (8) Грядущее время не лучше настоящего: на несчастия погибших надо смотреть не как на чужие, а как на свои собственные; не следует дожидаться, пока силы обоих врагов[7] пойдут на нас, а, пока еще можно, надо поставить преграду их дерзости. (9) Кто не видит, что они усилились во время нашей борьбы друг с другом? При таком не только позорном, но и опасном для нас положении, люди, совершившие великие преступления, пользуются безнаказанностью за свои действия, а у эллинов нет никакой возможности наказать их.


[1] Т. е. Олимпийское состязание.

[2] Соревнование в богатстве выказывалось в конских ристаниях: см. введение. Та же мысль в речи II, 8о.

[3] «Варвар» — царь персидский (Артаксеркс Мнемон, 405—359 гг.); «тиран» — Дионисий I Сиракузский.

[4] Оратор имеет в виду греко-персидские войны начала V в. См. речь. II, 20 и сл.

[5] Здесь под «тиранами» разумеются Писистрат и его сыновья. См. речь II, 18.

[6] Спарта была не город в собственном смысле, а группа деревень. Стенами она в то время не была защищена, только позднее (в Македонский период, IV в.) вокруг нее была построена стена.

[7] Артаксеркса и Дионисия.

XXXIV. Речь о том, что не должно уничтожать унаследованный от отцов государственный строй в Афинах

Речь XXXIV принадлежит к тому жанру красноречия, который древние критики называли "совещательным". Из трех жанров красноречия - эпидейктического, судебного и совещательного - последние два направлены к практическим целям: речи судебного жанра предназначались для произнесения в судебном учреждении (Гелиэе, Совете, Ареопаге), речи совещательного жанра - для произнесения в Народном собрании. Разница между этими практическими жанрами значительно меньше, чем между эпидейктическим жанром с одной стороны и обоими практическими с другой. Совещательные речи Лисия для Народного собрания постигла та же судьба, что и речи эпидейктические: они представлены только одним фрагментом, - нашей речью XXXIV. Подобно "Олимпийской речи", этот фрагмент приведен Дионисием как образчик совещательного жанра.
По какому случаю была сказана эта речь, мы говорили во введении к речи XII, отделы 59 и 6о. Она была произнесена в 403 г. и потому является самой ранней речью Лисия из всего нашего собрания, - более ранней даже, чем речь XII. Впрочем, как замечает Дионисий, "неизвестно, была ли она в действительности произнесена, но, по крайней мере, она составлена соответствующим образом для (партийной) борьбы".

* * *

(1) В то время, как мы думали, афиняне, что постигшие нас бедствия[1] оставили по себе нашему отечеству память, достаточно сильную для того, чтобы даже потомки не пожелали другого государственного строя, - в это самое время вот эти господа[2] стараются обмануть нас, переживших такое несчастие и испытавших и тот и другой государственный строй,[3] такими же законопроектами, какими и прежде уже два раза[4] обманывали. (2) Им я не удивляюсь, но дивлюсь на вас, слушающих их, что вы в высшей степени забывчивы или готовы терпеть зло от таких людей, которые лишь случайно делили участь Пирейцев,[5] а душою были с Горожанами. Но к чему было вам возвращаться из изгнания,[6] если вы хотите своим голосованием себя поработить? (3) Что до меня касается, афиняне, то, хотя я не могу быть исключен (из числа граждан) ни по богатству своему, ни по происхождению,[7] а, напротив, и в том, и в другом отношении превосхожу своих противников, я вижу единственное спасение для отечества в том, чтобы все афиняне пользовались правом на участие в государственном управлении. Когда мы имели стены,[8] флот, деньги и союзников, то не думали исключать из граждан ни одного афинянина, а, напротив, даже евбейцам хотели дать право вступать в брак с афинянами.[9] А теперь неужели мы станем исключать даже наличных граждан? (4) Нет, если вы послушаете моего совета, мы, лишившись стен, не лишим себя еще этой защиты - многочисленных гоплитов, всадников и стрелков. Держась за них, вы будете безопасно пользоваться демократическим строем, скорее одолеете врагов, полезнее будете союзникам. Вы знаете, что происходило в олигархиях нашего времени: не землевладельцы стояли во главе государства; напротив, многие из них были казнены, многие изгнаны из отечества. (5) Народ возвратил их на родину и отдал вам[10] вашу землю, а сам не решился взять себе часть ее. Ввиду этого, если вы послушаете моего совета, вы, насколько от вас это зависит, не лишите отечества своих благодетелей[11] и не будете доверять словам больше, чем делам, будущему больше, чем прошедшему, особенно, если будете помнить о поборниках олигархии, которые на словах ведут войну с народом, а на самом деле хотят завладеть вашим достоянием; и они завладеют им, когда застигнут вас без союзников.
(6) И, при таких-то союзниках у нас, эти господа еще спрашивают, как можно спасти отечество, если мы не исполним приказаний спартанцев![12] А я прошу их ответить, какие останутся средства спасти народ, если мы исполним их[13] требования. Если таких средств нет, то гораздо славнее погибнуть на поле битвы, чем открыто произнести самим себе смертный приговор. (7) Если мне удастся вас убедить, то, думаю я, оба класса[14] будут иметь опасность общую. Аргосцы и мантинейцы,[15] как я вижу, держась этих же принципов, живут в своей земле, - одни соприкасаясь с границами Спарты, другие близко от нее; число первых нисколько не больше нашего,[16] а число вторых не доходит даже до трех тысяч. (8) Спартанцы знают, что, сколько бы раз они ни вторгались в их землю, столько же раз жители встретят их с оружием в руках; поэтому они находят, что не следует рисковать, потому что в случае победы они не поработят жителей, а в случае поражения сами потеряют что имеют; и, чем лучше им живется, тем меньше у них желания рисковать, (9) Так и мы, афиняне, думали прежде, когда стояли во главе эллинов; и нам казался умным план оставить нашу страну на разорение,[17] так как мы не считали нужным защищать ее оружием: лучше было пожертвовать немногим, чтобы сберечь многое. Но теперь, когда в одном сражении[18] мы лишились всего, и только отечество у нас осталось, мы знаем, что только такой риск[19] дает надежды на спасение, (10) Вспомним, что, помогая другим, терпевшим насилие, мы воздвигли много трофеев в чужой земле в знак победы над врагами! Вспоминая об этом, будем мужественно бороться за себя и отечество, положившись на богов и надеясь, что право будет на стороне угнетенных! (11) Когда мы были в изгнании, мы боролись со спартанцами, чтобы вернуться на родину; странно будет, если, вернувшись, мы пойдем опять в изгнание, чтобы не бороться. Так не стыдно ли будет нам дойти до такого малодушия, что вы не захотите бороться за собственную свободу, тогда как наши предки рисковали жизнью даже ради свободы других?


[1] «Бедствия» — цепь событий, начавшаяся в 405 г.: поражение афинян при Эгос-Потамосе, сдача Афин, тирания Тридцати (см. введение к речи XII).

[2] Формисий и его сторонники, которых оратор хочет представить как приверженцев олигархии. См. введение к речи XII, отделы 59 и 6о.

[3] Т. е. олигархию и демократию.

[4] Два раза — именно при учреждении олигархии Четырехсот в 411 г. и олигархии Тридцати в 404 г.

[5] Очевидно, это намек на Формисия, который был одним из Пирейцев. См. введение к этой речи и к речи XII, отдел 56.

[6] См. введение к речи XII, отдел 53.

[7] Как видно из этой фразы, законопроект Формисия исключал из числа полноправных граждан не только тех, которые не имели известного имущественного ценза, но и тех, которые не могли доказать своего -чисто аттического происхождения. Оратор же хочет сказать, что он обладает и тем и другим даже в большей степени, чем инициаторы законопроекта, и потому возражает против него принципиально, а не из личных интересов.

[8] На основании договора со Спартой в апреле 404 г. Афины лишились всех своих внешних владений и флота; укрепления Пирея и Длинные стены, соединявшие Пирей с городом, должны были быть срыты на всем протяжении. См. введение к речи XII, отдел 42.

[9] При возникновении более тесных дружественных связей между двумя государствами заключались договоры, по которым все граждане одного государства получали в другом различные льготы, как, например, право приобретения недвижимой собственности, право законного брака. Когда афиняне предполагали дать евбейцам такую привилегию, неизвестно.

[10] Под словом «вам» разумеются, вероятно, только что упомянутые собственники земли; возможно, что собрание, пред которым говорит оратор, состоит из одних собственников земли. Впрочем, это место неясно и толкуется различно.

[11] Оратор имеет в виду бедную часть населения, которая, по закону Формисия, должна была лишиться гражданских прав.

[12] Спарта желала, чтобы демократия в Афинах была восстановлена не в полном виде, а в несколько олигархической форме. См. введение к речи XII, отделы 59 и 61.

[13] «Их» - инициаторов законопроекта.

[14] Смысл: и демократы и аристократы будут сообща бороться с внешним врагом — Спартой.

[15] Оратор хочет сказать, что аргосцы и мантинейцы успешно защищают свою независимость от спартанцев именно благодаря тому, что сохраняют демократический строй, а не вводят олигархию, которая была бы послушным орудием Спарты.

[16] Число мужчин в Аргосе и Афинах в то время было около 16 000 человек; на основании этой цифры можно заключить, что число всех свободных граждан в каждом из этих городов было около 66 000. В Мантинее и на ее территории все свободное население должно было быть около 13 000 человек.

[17] Таков был план Перикла в начале Пелопоннесской войны — оставить Аттику на разорение спартанцам, а войну вести на море. «Вам надлежит огорчаться из-за них (домов и полей), — говорил он афинянам в 430 г., — не больше, чем из-за потери какого-либо садика или блестящего предмета роскоши» (Фукидид, II, 62, 3).

[18] Разумеется сражение при Эгос-Потамосе (см. введение к речи XII, отдел 39).

[19] Борьба за отечество, для которой, по мнению оратора, необходимо, чтобы подвергаться опасности в ней готовы были сообща оба класса.

XXXV. Речь о любви

Речь о любви ("Эротик") дошла до нас в диалоге Платона "Федр", гл. 6-9 (230 Е - 234 С) в виде цитаты. Федр, поклонник Лисия, читает Сократу речь Лисия, в которой Лисий, обращаясь к какому-то молодому человеку, старается доказать ему, что не влюбленный должен иметь предпочтение в глазах его пред влюбленным. Таким образом, тема этой речи - гомосексуальная любовь, очень распространенная среди древних греков.
В литературе много раз поднимался вопрос о том, принадлежит ли эта речь действительно Лисию или она сочинена Платоном на манер речей его. Этот вопрос решался различно; но более веские аргументы высказаны в пользу принадлежности ее Лисию. Помимо всех других обстоятельств, затрудняющих решение вопроса о принадлежности того или другого сочинения какому-либо автору (см. введение к речи II), в данном случае эта трудность усугубляется еще тем, что мы, достаточно зная Лисия как автора судебных речей, совершенно не знаем его сочинений эпидейктического жанра: "Надгробное слово" и "Олимпийская речь", хотя и принадлежат к этому жанру, все-таки имеют совершенно другой характер, приближаясь к речам, произносившимся в Народном собрании; к тому же против принадлежности Лисию "Надгробного слова" также высказаны сомнения. На основании судебных речей никоим образом нельзя судить об "Эротике", потому что, очевидно, стиль этих двух жанров должен был быть различен. Вполне естественно, что судебные речи отличались деловитостью и краткостью: клепсидра не дозволяла оратору чересчур распространяться; к тому же судебную речь, написанную логографом, клиенту приходилось выучивать наизусть, а для малокультурного человека выучить длинную речь могло быть вовсе не легко. Напротив, в эпи-дейктическом жанре для размера речи не было пределов. Сжатость Лисия в сравнении с многословием Исократа, может быть, обусловливалась не столько различием их природных свойств, сколько тем, что почти все дошедшие до нас речи Лисия судебные, у Исократа же огромное большинство речей - эпидейктического характера, да притом еще таких, которые не предназначались для произнесения, а были написаны как памфлеты.
Как бы то ни было, "Эротик" отличается необыкновенным многословием: одна и та же мысль, притом большей частью довольно банальная, выражается в нескольких фразах на разные манеры. Недаром Сократ так жестоко критикует эту речь в дальнейшей части диалога.
Дату этой речи определить невозможно, так как в ней самой нет намеков на какие-либо события; время написания "Федра" Платоном также неизвестно, а инсценировка его (Сократ является в нем действующим лицом) не дает права делать выводы на основании ее. Нельзя даже сказать, к какому периоду литературной деятельности Лисия следует отнести это сочинение: теоретически судя, конечно, хотелось бы отнести его к первоначальной стадии развития его ораторского таланта; но если пустота мысли и многословие были характерными признаками такого рода софистических произведений, то нельзя ручаться, что, наряду с блестящими судебными речами, Лисий и в позднейший период жизни не написал такой игривой шутки, предназначенной, как предполагает историк Грот ("Plato", I, 254), просто для забавы приятелей и потому, может быть, наполненной софистическими ухищрениями, - просто для того, чтобы показать свое искусство защищать заведомо абсурдный тезис.
Лисий является первым известным нам автором таких любовных речей; кроме этой до нас дошли еще речи подобного же характера под именем Демосфена и Плутарха.
В речи многое выражено туманно, неясно (каким-нибудь словом самого общего значения, вроде "это" и т. п.), - вероятно, ввиду шокирующего смысла. Эта особенность нами сохранена.

* * *

Глава 6 . О моих обстоятельствах ты знаешь, и что, по моему мнению, если это случится, то будет полезно для нас, ты уже слышал. Но все-таки я думаю, что ты не отвергнешь моей просьбы только потому, что я не влюблен в тебя. Ведь те (влюбленные) жалеют о сделанном ими добре, как только избавятся от своей страсти; а у этих (не влюбленных) нет такого момента, в который они должны почувствовать раскаяние, потому что они не по необходимости, но добровольно, - так, как они находят это всего выгоднее для своих собственных интересов, - делают добро, сколько могут его сделать. Кроме того, влюбленные учитывают, какой ущерб причинили они своим интересам из-за своей любви и какие благодеяния они оказали, и, присчитывая понесенные ими хлопоты, думают, что давно уже воздали достойную благодарность своим любимцам. Напротив, у не влюбленных нет возможности ни ссылаться на происшедшие из-за этого упущения в своих делах, ни принимать в расчет прежние хлопоты, ни выставлять предлогом ссоры с родными. Таким образом, раз отпадает столько неприятных сторон, им не остается ничего другого, кроме как только делать с охотою то, чем, по их мнению, они.-могут угодить им. Кроме того, если влюбленных следует высоко ценить за то, что они, по их словам, больше всего любят тех, в кого они влюблены, и угождают словом и делом своим любимцам, становясь в неприязненные отношения со всеми другими, то легко понять, правду ли они говорят, из того, что тех, в кого они влюбятся впоследствии, они будут ценить дороже, чем этих, и что, если тем захочется, они, несомненно, будут делать даже зло этим. А между тем допустимо ли пожертвовать такой вещью для человека, находящегося в таком несчастии, отвратить которое никто, испытавший его, даже и не попытается? Ведь они и сами признают, что они - скорее больные, чем разумные, и что знают, что неправильно мыслят, но не в силах владеть себой. Так, как же они, образумившись, могут считать хорошим то, о чем они замыслили в таком состоянии? Далее, если бы ты из влюбленных захотел выбрать самого лучшего, то выбор у тебя был бы из немногих; а если бы из остальных стал выбирать человека, наиболее для тебя подходящего, то из многих. Таким образом, гораздо больше надежды на то, что среди многих окажется человек, достойный твоей дружбы.
Глава 7 . Затем, если ты боишься установившегося обычая, как бы люди не узнали и на тебя не пал бы позор, то скорее можно ожидать, что влюбленные, воображая, что другие им завидуют подобно тому, как они сами завидуют друг другу, станут кичиться обладанием тобою и тщеславно показывать всем, что их хлопоты не пропали даром, а не влюбленные, лучше владея собою, предпочтут людскому мнению благую часть. Кроме того, необходимо бывает, что о влюбленных многие узнают и видят, как они сопровождают своих любимцев и делают из этого себе занятие; поэтому, когда их видят разговаривающими друг с другом, то все думают, что они находятся вместе потому, что они или уже удовлетворили, или собираются удовлетворить свою страсть; а не влюбленных никто даже и не вздумает обвинять за их общение друг с другом, зная, что необходимо бывает разговаривать с человеком по дружбе ли или вообще ради какого-нибудь удовольствия. Затем, если у тебя есть опасение при мысли, что трудно дружбе быть постоянной и что, если в других случаях при размолвке несчастие становится общим для обоих, то здесь, где ты пожертвовал самым дорогим для тебя, может произойти большой вред для тебя одного, тебе следует больше опасаться влюбленных: ведь много есть вещей, которые их раздражают, и все, как они думают, клонится к их вреду. Поэтому они даже отстраняют своих любимцев от общения со всеми людьми: людей состоятельных они боятся, как бы они не превзошли их богатством, образованных - как бы они не оказались выше их по уму, и вообще, кто обладает каким-либо достоинством, они опасаются его влияния. Таким образом, уговорив тебя стать с ними во враждебные отношения, они лишают тебя дружеского общества; а если ты, имея в виду свои интересы, будешь судить разумнее их, то ты дойдешь до ссоры с ними. Напротив, те, которые не были влюблены в тебя, но достигли цели своих желаний своими высокими качествами, не станут относиться с недоброжелательством к окружающим тебя, а, наоборот, будут ненавидеть не хотящих вести знакомство с тобою, находя, что они их презирают, а ведущие знакомство приносят им пользу; поэтому гораздо скорее можно рассчитывать, что в результате этих отношений получится дружба, чем вражда. Затем, многие влюбленные начинают стремиться к плотскому наслаждению, прежде чем узнают нрав любимцев и ознакомятся со всеми особенностями их; поэтому неизвестно, захотят ли они быть их друзьями и тогда, когда страсть пройдет. Напротив, относительно не влюбленных, которые сделали это, будучи еще раньше друзьями между собою, нельзя предполагать, чтобы именно то, что доставляет им удовольствие, уменьшило их дружбу, но, наоборот, это останется им как напоминание для будущего.
Глава 8 . Затем, если ты будешь слушать меня, ты сделаешься лучшим, чем если будешь слушать влюбленного: ведь они, не обращая внимания на истинное благо, хвалят все слова и действия любимцев, частью из боязни стать им ненавистными, частью же потому, что и сами под влиянием страсти худо понимают. Ведь любовь проявляется вот в чем: несчастливых любовников она заставляет считать неприятным то, что другим не доставляет печали, а счастливцев принуждает хвалить и то, что не заслуживает радости; поэтому любимцев гораздо скорее следует жалеть, чем завидовать им. Если же ты меня будешь слушать, то я, при общении с тобою, буду заботиться не об удовольствии данной минуты, но о пользе в будущем, не буду подчиняться любви, но буду владеть собою, не буду затевать сильной вражды из-за мелочей, но лишь из-за важных вещей буду нескоро предаваться умеренному гневу, невольные поступки извиняя, от намеренных стараясь отвратить: вот ведь признаки долговременной дружбы в будущем. А если тебе приходит в голову, что не может быть прочной дружбы без влюбленности, то надо принять во внимание, что в таком случае мы ни сыновьями не дорожили бы, ни отцами, ни матерями, и не имели бы верных друзей, которые бывают такими не в силу подобной страсти, но вследствие других обстоятельств жизни.
Глава 9 . Кроме того, если должно удовлетворять желания в первую очередь просящих (любви), то вообще из всех людей следует оказывать благодеяния не лучшим, но наиболее нуждающимся, потому что они, избавившись от величайших несчастий, будут чувствовать и наибольшую благодарность. Затем, и при своих личных расходах на пирушки надо приглашать не друзей, а_нищих и нуждающихся в утолении голода: ведь они будут и любить, и сопровождать, и приходить к дверям, и больше всех радоваться, будут чувствовать не малую благодарность и желать ему всяких благ.
Нет, конечно, следует удовлетворять желания не тех, кто очень просит, а тех, кто может отплатить наибольшей благодарностью; не только тех, кто влюблен, но тех, кто достоин этого; не тех, кто будет наслаждаться твоей юностью, но тех, кто будет делиться с тобой своим добром, когда ты состаришься; не тех, кто, достигнув свой цели, будет хвастаться перед другими, но тех, кто будет стыдливо молчать перед всеми; не тех, кто немного времени поухаживает за тобою, а тех, кто всю жизнь одинаково будет твоим другом; не тех, кто, по прекращении страсти, будет искать повода ко вражде, но тех, кто проявит свои высокие достоинства, когда увянет твоя юность. Итак, помни, что я сказал, и прими во внимание то, что влюбленных друзья стараются образумить, указывая, что поступки их дурны, а не влюбленных никто из близких людей никогда не упрекнул, будто они через это плохо заботятся о себе.
Итак, может быть, ты меня спросишь, всех ли не влюбленных советую я тебе удовлетворять желания. Нет, я думаю, что и влюбленный не потребует, чтоб ты относился ко всем влюбленным с таким настроением души: как получающий не сочтет (твое расположение в последнем случае) стоящим равной благодарности, так и тебе, при всем желании скрыть это от всех, нельзя будет скрыть это от всех с той же легкостью. А между тем нужно, чтобы от этого вреда не было никакого, а польза была бы обоим. Итак, по моему мнению, сказанного мною достаточно; а ты, если еще чего желаешь, думая, что пропущено что-нибудь, спрашивай!


XXXVI. Речь против сократика Эсхина по поводу долга

От этой речи дошел до нас только отрывок (фрагмент), содержащий начало речи в виде цитаты в сочинении Афенея "Ученые сотрапезники" (кн. XIII, стр. 611). Афеней приводит этот фрагмент в доказательство того, что "нет никого столь чуждого философии, как философы".
Речь была написана Лисием для какого-то лица, давшего деньги взаймы Эсхину. Об этом Эсхине, ученике Сократа, известно мало: он был очень беден; некоторое время жил в Сиракузах при дворе тирана Дионисия Младшего до низвержения его в 356 г. По возвращении оттуда, вследствие бедности он занимался преподаванием и сочинял судебные речи за деньги. В древности было известно семь философских диалогов, написанных им, от которых дошли до нас ничтожные отрывки.
Дата нашей речи неизвестна; видно только, что она написана после смерти Сократа (в 399 г.).
Те места в нашем переводе, которые напечатаны мелким шрифтом, принадлежат Афенею, а не Лисию.

* * *

Нет никого столь чуждого философии, как философы. Вот, например, кто бы мог ожидать, что сократик Эсхин был таким, каким изображает его оратор Лисий в своих речах об обязательствах?.. Лисий говорит это в речи, озаглавленной так: "Против сократика Эсхина по поводу долга". Хоть и длинно это место, но я приведу его по случаю большого чванства вашего, философы. Оратор начинает так:
Я никогда не мог предполагать, господа судьи, что Эсхин осмелится заводить такую позорную для него тяжбу; думаю, ему не легко было бы найти другую, более крючкотворную. У него есть долг, господа судьи, меняле Сосиному и Аристогитону, по которому он обязался платить три драхмы процентов.[1] Он обратился ко мне и просил меня принять участие в нем, - не допустить, чтобы он лишился имущества из-за процентов. "Я хочу заняться, - сказал он, - парфюмерным делом,[2] и мне нужен капитал; я буду платить тебе по девяти оболов в месяц процентов". Я поверил такому заявлению его, имея в виду, что он, как бывший ученик Сократа, говоривший много пышных речей о справедливости и добродетели, никогда не вздумает и не решится поступать так, как решаются поступать люди самые скверные, самые бесчестные.
После этого оратор опять делает нападение на него по поводу его займа, говорит, что он не хотел отдавать ни процентов, ни капитала, что он не уплатил деньги в срок, назначенный по заочному приговору суда, что в виде залога представил клейменого раба, и много других обвинений выставляет он против него и в конце речи говорит вот что:
Но, господа судьи, таким он выказал себя по отношению не одного только меня, но и по отношению ко всем, кто имел с ним дело. Живущие поблизости кабатчики, у которых он берет вино в долг без отдачи,[3] разве не судятся с ним, разве не запирают перед ним свои кабаки? А соседям его разве не приходится так плохо от него, что они бросают собственные дома и нанимают другие подальше? Сколько ни соберет он взносов, взносы других он присваивает себе, а своих не платит;[4] они разбиваются об этого кабатчика, точно о беговой столб.[5] К его дому с самого утра приходит столько народа требовать уплаты долгов, что прохожие думают, что он умер и что народ сошелся на его похороны. Отношение к нему живущих в Пирее таково, что им кажется гораздо безопаснее плыть в Адриатическое море,[6] чем иметь дело с ним: занятые деньги он считает гораздо более своими, чем оставленные ему отцом. А разве он не завладел имуществом парфюмерного торговца Гермея, соблазнивши его жену, семидесятилетнюю старуху? Притворившись влюбленным в нее, он так ее настроил, что мужа ее и сыновей сделал нищими, а себя - из кабатчика парфюмерным торговцем. Вот как любовно он обходился с этой девчонкой, наслаждаясь ее молодостью, у которой легче пересчитать зубы, чем пальцы на руке. Взойдите ко мне,[7] свидетели этого!


[1] «Три драхмы процентов» — разумеется с мины в месяц. Так как мина равна 100 драхмам, то это составляет 36% в год. Процент у греков вообще взимался высокий. Эсхин обещает платить в качестве процентов 9 оболов в месяц. Так как 9 оболов равны драхмы, то это составляет 18% в год.

[2] Буквально, «искусством мироварения». Эсхин хотел завести фабрику для приготовления «миро» — благовонного масла. Как видно из дальнейших слов этого фрагмента, Эсхин уже сделался торговцем миром.

[3] Это место неясно; можно понимать его в том смысле, что Эсхин брал вино в долг для собственного употребления, или же в том, что он брал вино для торговли — в том случае, если он сам был кабатчиком. Дело в том, что греческое слово «капелос» (Καπηλος), которое я перевел словом «кабатчик» означает также и мелкого торговца вообще или даже мошенника. Если Эсхин сам сделался кабатчиком, то надо думать, что его намерение завести парфюмерную фабрику не было приведено в исполнение. А понимать слово «капелос» в смысле «мошенник» препятствует фраза в конце отрывка: «себя (Эсхин сделал) из «капелос» парфюмерным торговцем»; никакого смысла не было бы в выражении: «себя сделал из мошенника парфюмерным торговцем».

[4] Здесь, по-видимому, идет речь о членских взносах в какое-то общество, но какое именно, неясно; можно думать, что о взносах или в религиозное общество (каких было много), или во взаимно-вспомогательное. Ясно только, что Эсхин присваивает эти взносы себе, а не направляет их по назначению.

[5] Столб на гипподроме или стадии (конском ристалище), стоявший на повороте; огибая его, колесницы подвергались опасности разбиться.

[6] Адриатическое море считалось очень опасным. См. примеч. 42 к речи XXXII.

[7] См. примеч. го к речи I.

XXXVII. Речь против Алкивиада по поводу дома

Этот фрагмент речи дошел до нас также в сочинении Афенея "Ученые сотрапезники" (кн. XII, с. 534). Речь направлена против Алкивиада, но против которого - Старшего или Младшего, - неизвестно. Зауппе полагает, что речь написана против Алкивиада Младшего (против которого написаны речи XIV и XV). Упоминаемый в тексте речи Алкивиад есть, несомненно, его отец; но это не дает еще права думать, что и речь направлена против него: противники Алкивиада Младшего часто ставили ему в укор проступки его отца, что мы видим и в речи XIV. Бласс думает, что речь направлена против Алкивиада Старшего: по возвращении его в Афины (см. введение к речи XII, отдел 26) мог возникнуть спор о конфискованном у него имуществе (см. примеч. 19 к речи XIV). Это было в 408 г. Если это так, то эта речь не может принадлежать Лисию (потому что в то время Лисий еще не был логографом). Аксиох, упоминаемый в речи, - вероятно, дядя Алкивиада Старшего.

* * *

Аксиох и Алкивиад отплыли вместе в Геллеспонт и женились в Абидосе оба на абидосской гражданке и жили с ней. Потом у них родилась дочь, про которую они говорили, что они не могут узнать, которого из них она дочь. Когда же она достигла зрелости, то они стали жить с нею. Когда она была с Алкивиадом и он ею пользовался, то он говорил, что она - дочь Аксиоха, а когда Аксиох, то (он говорил, она - дочь) Алкивиада.

XXXVIII. Речь против Архебиада

Этот фрагмент дошел до нас в виде цитаты в сочинении Дионисия Галикарнасского "Об Исее", гл. 10. Дионисий приводит этот фрагмент с целью показать простоту и естественность Лисия в сравнении с искусственностью Исея. Этой цитате Дионисий предпосылает такую фразу: "Оба они берут темой частного (т. е. не занимающего государственной должности) человека, неопытного в делах, молодого, принужденного говорить в суде вопреки своему характеру и желанию". Приведя этот отрывок Лисия и соответствующий отрывок Исея, Дионисий говорит: "Кто не согласится, что Лисиев юноша, частный человек, неопытный в делах, является подлинным образом истины, нисколько не отличающимся от нее; а другой (Исеев юноша) - какая-то копия, явно сделанная при помощи риторики".
Как видно из текста, к молодому человеку, только что получившему наследство, Архебиад предъявляет иск по долговому обязательству, будто бы выданному ему отцом юноши.

* * *

Как только Архебиад возбудил против меня этот иск, господа судьи, я подошел к нему и сказал, что я молод, неопытен в делах и нисколько не желаю выступать на суде. "Так вот я прошу тебя не считать для себя находкой мою молодость, а пригласить моих и твоих друзей и рассказать, откуда явился этот долг. Если они найдут, что ты говоришь правду, тебе нечего будет хлопотать, а ты получишь свое. Но справедливость требует, чтобы ты ничего не пропускал, а сказал все (я ведь моложе этого документа), для того, чтобы мы, выслушав то, о чем не знаем, обсудили то, о чем ты говоришь: может быть, тогда обнаружится, несправедливо ли ты хочешь завладеть моим или желаешь получить свое". Несмотря на это мое предложение, он ни разу не захотел ни прийти к нам и поговорить о своей претензии, ни предоставить дело на разбор третейскому судье, пока вы не издали закон о третейских судьях.[1]


[1] О третейских судьях см. примеч. 6 к речи X. О каком законе идет здесь речь, неизвестно.

XXXIX. Речь против сыновей Гиппократа

Этот фрагмент (содержащий только введение к речи) сохранился также в виде цитаты в сочинении Дионисия Галикарнасского "Об Исее", гл. 7. Дионисий приводит его также для доказательства простоты Лисия и риторичности Исея.
Подсудимый - опекун детей Гиппократа, братьев его жены, обвиняемый ими по выходе их из-под опеки в дурном управлении имуществом их отца. Таким образом, эта речь имела ту же тему, что речь XXXII, но написана не против опекуна, а в защиту его. См. введение к речи XXXII.

* * *

Недостаточно, господа судьи, опекунам того, что они имеют столько хлопот от опеки, но, даже если они сохраняют в целости имущество друзей, они часто подвергаются ложным обвинениям со стороны сирот. Это и со мной теперь случилось. Я, господа судьи, был оставлен опекуном состояния Гиппократа и, хотя управлял имуществом правильно и честно и передал его сыновьям по достижении ими совершеннолетия состояние, опекуном которого я был оставлен, тем не менее подвергаюсь теперь ложному обвинению со стороны их.


XL. Речь против Кинесия в защиту Фания по обвинению его в противозаконности

Этот фрагмент сохранился в сочинении Афенея "Ученые сотрапезники" (кн. XII, с. 551). Приводя примеры тощих людей, Афеней говорит, что Кинесий был очень высок ростом и тощ, а затем уже по поводу его прибавляет, что Кинесий был человек болезненный и вообще скверный. В доказательство этого он и ссылается на эту речь Лисия. Кинесий был лирический поэт, постоянно подвергавшийся насмешкам комедии за свои плохие произведения и за безбожие. По словам Дионисия, Лисий в этой речи указывал, что Кинесий бросил свою профессию поэта, стал сикофантом и от такого занятия разбогател. На основании этого можно заключить, что наша речь относится к более позднему периоду его жизни, чем нападки комедии: иначе комики не преминули бы упомянуть о такой перемене его специальности; а между тем, например, в комедии Аристофана "Лягушки", поставленной на сцену в 405 г., Кинесий фигурирует еще в качестве поэта. Кинесий упомянут также в речи XXI, 20 (и примеч. 48).
Кто был Фаний, неизвестно. Обвинение в "противозаконности" (графе параномон) состояло в том, что, если вносилось какое-либо новое предложение, всякий гражданин имел право объявить под клятвою, что оно содержит в себе что-либо противное существующим законам. Обвинение такого рода рассматривалось судом присяжных. Для подобного процесса Лисием и была составлена эта речь. Надо думать, что Фаний внес какой-нибудь законопроект, а Кинесий, как сикофант, возбудил против него обвинение в противозаконности.

* * *

Я удивляюсь, как вы сносите спокойно, что Кинесий является в роли защитника законов, - Кинесий, который, как вы все знаете, величайший на свете нечестивец и закононарушитель. Не он ли совершает по отношению к богам такие преступления, о которых всем стыдно даже и говорить, но о которых вы слышите каждый год от сочинителей комедий?[1] Не с ним ли вместе пировали однажды Аполлофан, Мисталид и Лисифей, выбравши себе для этого один из тяжелых дней[2] и вместо "новолунников" назвавши себя "злодуховцами", - именем, подходящим к их участи, хотя, впрочем, они руководились при этом не той мыслью, что они это приводят в исполнение, но той, что они насмехаются над богами и нашими законами. И вот первые так погибли, как следует таким людям; а его, известного очень многим, боги привели в такое состояние, что враги желают ему жизни, а не смерти, на пример прочим, чтобы все знали, что людям, относящимся к тому, что касается божества, слишком дерзко, боги не отсрочивают кару и не переносят ее на детей, а их самих злым образом губят, посылая им большие несчастия и более тяжелые болезни, чем другим людям. И в самом деле: смерть или обычная болезнь - общий наш удел; но столько времени быть постоянно в таком положении и, каждый день умирая, не иметь возможности окончить жизнь, - это случается только с теми, кто совершил такие преступления, как он.


[1] Пример такого нечестивого поступка Кинесия, о котором стыдно говорить, действительно упоминается Аристофаном в комедии «Лягушки», ст. 366, «в часовнях Гекаты, хотя и поэт он лирический, гадит».

[2] Три последних дня месяца были посвящены усопшим и подземным богам и считались в государственном и частном быту «тяжелыми». В такие дни по возможности воздерживались от всяких дел. Были и другие тяжелые дни, иногда соединявшиеся с праздниками. Нечестие Кинесия и его компании заключалось в том, что в такие дни (когда, может быть, полагалось поститься) они демонстративно пировали. На основании дальнейших слов, что они не захотели называть себя «новолунниками», можно высказать догадку, что тяжелый день, выбранный ими для пирушки, был именно последний день месяца, который афиняне называли «старым и новым» (потому что в этот день появляется новая луна), и они, так сказать, справляли новолуние. Неясен смысл названия, выбранного ими для своего общества; это название я перевел «злодуховцы»; по-гречески — «какодаймонистай»; это слово произведено от прилагательного «какодаймон», которое значит буквально «одержимый злым гением», а затем «несчастный». Компания Кинесия дала себе название какодаймонистов, вероятно, имея в виду первое значение прилагательного и придавая своему прозвищу смысл «призывающий (или почитающий) злого гения», в противоположность «агафодаймонистам», как называлось действительно существовавшее общество, члены которого собирались и пили в честь «доброго гения». При таком смысле этого слова какодаймонисты являются прообразом теперешних сатанистов. Но оратор, находя, что это название подходит к их участи, понимает его во втором значении слова «какодаймон», т. е. в смысле общества несчастных людей, и в следующей фразе указывает на гибель первых трех лиц из этой компании и на тяжкое положение остающегося в живых Кинесия. Однако оратор оговаривается, что сами они, давая себе такое прозвище, руководились не этой мыслью, т. е. не тем, что они приводят в исполнение значение прозвища в смысле несчастных людей, но что они руководились желанием посмеяться над богами и религиозными верованиями, установленными законом. Таков, по-видимому, смысл всего этого несколько темного места.

XLI. Речь против Тисида

Этот фрагмент, содержащий рассказ (диэгезу) речи, сохранился в сочинении Дионисия Галикарнасского "Об ораторском таланте Демосфена", гл. 12. Дионисий цитирует этот фрагмент для сравнения с соответствующей частью речи Демосфена против Конона и, приведя оба отрывка, замечает, что и речи Демосфена имеют те же достоинства, которыми отличаются речи Лисия. "Если бы, - прибавляет он, - не было известно из заглавия, кому принадлежит каждая из этих двух речей, но мы нашли бы их без заглавий, то немногие, я думаю, могли бы легко различить, которая речь Демосфенова и которая Лисиева".
Эта речь, подобно речи XXXII, есть синегория: вместо молодого Архиппа выступает более пожилой человек, его друг как оратор говорит в другом фрагменте этой речи. По юридическому казусу эта речь сходна с речами III и IV: и тут и там дело идет о нанесении побоев, но в III и IV - о нанесении побоев с целью убийства, и потому эти дела разбирались в Ареопаге; в деле Тисида этого мотива нет, и потому оно разбирается в Гелиэе. Для датирования речи в фрагменте нет никаких указаний.

* * *

Архипп, здесь присутствующий, афиняне, разделся и вошел в ту же самую палестру[1] в которую и подсудимый Тисид. Между ними случилась ссора, и они дошли до насмешек друг над другом, пререканий, вражды и брани. Пифей влюблен в мальчика (надо уже сказать вам всю правду); его оставил отец ему опекуном. Когда Тисид рассказал Пифею о перебранке в палестре, он, желая ему сделать приятное и иметь репутацию хитрого и коварного человека, велел ему, как мы поняли на основании последовавших действий и узнали от хорошо осведомленных лиц, пока помириться с ним и искать случая, как бы где захватить его одного. Тисид согласился с этим, помирился с Архиппом, водил с ним компанию, притворялся его другом и, несмотря на такие молодые годы,[2] дошел до такого безумия, что, когда происходили конские бега в праздник Анаков,[3] он, увидав Архиппа, проходившего со мною мимо его двери, - а они соседи друг с другом, - сперва пригласил его вместе пообедать; когда же он отказался, то попросил его прийти на попойку, говоря, что пусть он выпьет вместе с ним и его домашними. Так вот мы после обеда, уже в сумерки, пришли; стучим в дверь; они нас пригласили войти. Как только мы очутились в доме, меня они вытолкали из дома, а его вот схватили и привязали к столбу. Тисид взял кнут, нанес ему много ударов и запер его в одной комнате. Но он не удовольствовался только этим преступлением: по примеру самой скверной молодежи в городе, он, лишь недавно получивши отцовское наследство и разыгрывая из себя молодого богача, опять велел слугам, уже днем, привязать Архиппа к столбу и бить кнутом. Когда тело у него приняло ужасный вид, Тисид пригласил Антимаха,[4] но ничего не сказал ему, как это произошло, а говорил, что он обедал, а Архипп пришел пьяный, вышиб дверь и, войдя, начал ругать его самого, и Антимаха, и их женщин. Антимах сердился на них и говорил, что они совершили большое преступление; но все-таки позвал свидетелей и стал спрашивать Архиппа, как он вошел. Тот отвечал, что по приглашению Тисида и его домашних. Так как пришедшие советовали как можно скорее освободить Архиппа и находили это дело возмутительным, то его отдали братьям. Архипп не мог идти; его отнесли на носилках в Дигму[5] и показали как многим афинянам, так и многим иностранцам его в таком положении, что видевшие не только негодовали на виновников, но винили и государство[6] за то, что оно людей, совершающих такие преступления, не карает по собственному почину и тотчас же.


[1] Палестра — школа борьбы.

[2] Оратор хочет сказать, что молодые люди менее злобны, чем пожилые, а Тисид уже и в молодости зол. Он — совсем молодой человек, как видно из того, что он только недавно получил отцовское наследство, т. е. вышел из-под опеки. См. введение к речи XXXII.

[3] Анаки — то же, что Диоскуры, сыновья Зевса и Леды, Кастор и Полидевк (Поллукс). Как видно из этого места, на празднике в их честь устраивались конские состязания.

[4] Антимах — лицо неизвестное, вероятно, какой-нибудь родственник Тисида.

[5] Дигма — место в Пирее на рынке, где выставлялись образчики товаров (см. примеч. 6 к речи XXIII). Архиппа отнесли в это место для того, чтобы было больше свидетелей преступления.

[6] Оратор прибавляет эти слова, чтобы возбудить в судьях больше раздражения против виновников преступления, из-за которых иностранцы винят все государство.

XLII. Речь в защиту Ференика по поводу наследства Андроклида

От этой речи сохранились два фрагмента: один - в сочинении Дионисия Галикарнасского "Об Исее", гл. 6, другой - в лексиконе Свиды. Дионисий приводит первый фрагмент с целью показать простоту и естественность стиля Лисия в противоположность большей искусственности Исея.
Лица, упоминаемые в этой речи, известны нам из истории. Андроклид и Ференик, оба фиванцы, после занятия Кадмеи спартанцами летом 383 г. (см. примеч. 36 к речи XXVI), бежали в Афины; при низвержении олигархии в Фивах Ференик был предводителем отряда фиванских эмигрантов. Андроклид не дожил до этого: он был убит в Афинах подосланными от фиванских олигархов убийцами. Свое имущество, состоявшее из драгоценностей (которые он, вероятно, успел при бегстве из Фив захватить с собою в Афины), он подарил Ференику; надо думать, что на это наследство явились какие-то претенденты (вероятно, тоже фиванцы); эта речь и написана для Ференика при разборе этого дела.
Так как Ференик в Афинах был иностранцем, то он сам не мог вести своего процесса (см. примеч. у к речи XXXI); вместо него на суде выступил его друг, афинский гражданин, который и сам во время своего изгнания при Тридцати в 404 г. пользовался гостеприимством, вместе с другими афинскими эмигрантами, у Ференикова отца Кефисодота.
Датировать эту речь можно довольно точно: так как Кадмея была занята спартанцами летом 383 г., а фиванские изгнанники вернулись на родину в 379 г., то этот процесс должен был происходить во время между этими двумя датами. В таком случае эта речь оказывается самой поздней из речей Лисия, которые можно датировать (кроме речи за Ификрата, если она принадлежит Лисию: фрагм. LXV у Thalheim' a).

* * *

а) Я считаю необходимым, господа судьи, прежде всего сказать вам о дружбе моей с Фереником, чтобы никто из вас не удивлялся, что я, никогда прежде не говоривший ни за кого из вас, теперь говорю в защиту его. Отец его, Кефисодот, господа судьи, был связан со мною узами гостеприимства, и, когда мы жили в изгнании[1] в Фивах и я у него останавливался, и всякий другой афинянин; много добра мы видели и лично от него, и от государства[2] благодаря ему, и вернулись в родную землю. Поэтому, когда их постигла та же участь и они явились изгнанниками в Афины,[3] я, считая себя обязанным им величайшей благодарностью, принял их так дружелюбно, что никто из приходивших не мог заметить, кто из нас хозяин дома, кроме разве тех, которые раньше это знали. Конечно, и Ференик знает, господа судьи, что многие лучше меня умеют говорить и опытнее в таких делах; но все-таки он считает, что на мою дружбу всего больше можно положиться. Ввиду этого, когда он просит и молит помочь ему в правом деле, мне кажется, стыдно мне не помочь ему, сколько могу, и равнодушно смотреть, как он будет лишен состояния, данного ему Андроклидом.
б) Если бы Андроклид оставил землю или другое видимое имущество,[4] тогда всякий мог бы сказать, что Ференик лжет, а земля дана ему.[5] Но что касается серебра, золота и другого невидимого имущества, очевидно, во владении кого оно оказывается, тому Андроклид и дал его.


[1] Эмиграция афинских демократов во время правления Тридцати в 404 г. См. введение к речи XII, отдел 53.

[2] Кефисодот, как полноправный фиванский гражданин, оказывал афинским эмигрантам услуги перед фиванскими властями (см. примеч. 7 к речи XXXI).

[3] Это было в 383 г., когда, после занятия Кадмеи спартанцами, фиванским демократам пришлось бежать в Афины; в числе их были Пелопид, Андроклид и Ференик. См. примеч. 36 к речи XXVI.

[4] О выражении «видимое имущество» см. примеч. 47 к речи XII.

[5] Т. е. этому «всякому».

Указатель имен

*[1]
Условные сокращения: Вв. О.- общее введение: Вв.- введение, Пр.- примечания. Например: "Адимант - XIV, 38; Вв. XII, 39; Пр. XXI, 32" Значит: слово "Адимант" встречается в тексте речи XIV, § 38, во введении к речи XII, отдел 39, в примечании 32 к речи XXI.

Автокл - III, 12.
Агесилай - XVI, 16; Пр. II, 27.
Агорат - XIII; Вв. XIII; Пр. XIII, I, 8, 16, 26, 31; XXX, 16.
Адимант - XIV, 38; Вв. XII, 39; Пр. XXI, 32.
Адраст - II, 7; Пр. II, 2.
Академ - Пр. XVIII, 12.
Аксиох - XXXVII.
Алексид - XXXVII, 24, 26.
Алексий - XXI, 3; Вв. XXI.
Алкивиад Древний - XIV, 39.
Алкивиад Старший - XIV, 26, 30 и сл.; XIX, 52; XXI, 6; XXXVII; Вв. XII, 13, 14, 22, 23, 26, 27, 39, 53, 54; XIV; XXVII; Пр. XIII, 21; XIV, 4, 10, 12, 15, 17, 19, 20; XVIII, 1; XIX, 61, 69; XXI, 30, 23.
Алкивиад Младший - XIV; XV; Вв. XIV; Пр. XIV, 3, 12, 18, 20; XV, 6, 10, 11.
Алкий - VII, 10.
Амфитропа - XIII, 55.
Анагирунт - XIII, 73.
Анаки - XLI, Пр. XLI, 3.
Андокид - VI; Вв. VI; Пр. VI, 1, 7, 15; XVIII, 9.
Андроклид - XLII; Вв. XLII; Пр. XLII, 3.
Анит - XIII, 78, 82; XXII, 8, 9.
Анталкинд - Вв. XXII; Пр. II, 27; XIX, 4; XXVI, 37.
Антикл - VII, 4; XIII, 64.
Антимах - XLI; Пр. XLI, 4.
Антисфен - VII, 10.
Антифан - XXXI, 21; Пр. XXXI, 11.
Антифонт - XII, 67; Вв. XII; 24, 25; XX; Пр. XII, 41.
Аполлодор - VII, 4; XIII, 71.
Аполлон - X, 17; XIX, 39; Пр. XXI, 5.
Арес - II, 4.
Аристогитон - XXXVI.
Аристодик- XXIII, 13, 14, 15; XXII, 24, 26; Пр. XXIII, 14, 15.
Аристокрит - XII, 66; Вв. XII, 24, 25, 27; Пр. XII, 41.
Аристокрит - III, 8.
Аристомах - Вв. XIX.
Аристотель - Вв. О. 11; II, XIX; XXVI.
Аристофан - XIII, 58, 60; XIX, 7, 8, 15, 18, 22, 25, 26, 27, 32, 38, 42, 44; Вв. XIX, XXVIII; Пр. XIX, 6, 22.
Аристофан (поэт) - Пр. XII, 44; XVIII, 20; XXX, 40, XXXI, 2; XLI, 7; Вв. I; XVII, XX; XL.
Аристофант - Вв. XXX.
Артаксеркс - Пр. II, 27; XXIII, 3.
Артаферн - Пр. II, 7.
Артемида - Вв. XIII; Пр. XII, 7; XXI, 5.
Артемисий - II, 30; Пр. II, 9. Архебиад - XIV, 27; XXXVIII; Вв. XXXVIII; Пр. XIV, 11.
Архедем - XIV, 25; Вв. XII, 29; 35.
Археней - XII, 16.
Архептолем - XII, 67; Вв. XII, 24, 25; Пр. XII, 41.
Архестрат - XXI, 8; Пр. XXI, 35.
Архестратид - XIV, 3; XV, 12; Вв. XIV.
Архин - Вв. О. 39; XII, 58, 59, 61.
Архипп - VI; 11; XLI; Вв. XLI.
Аспенд - Вв. XXVIII.
Афеней - Вв. XXXVI; XXXVII; XL.
Афина - XIII, 81; XIX, 39; Вв. VII; Пр. XX, 19; XXI, 20, 29.
Афон - II, 29.
Афродита - Пр. XXI, 29.

Батрах - VI, 45; XII, 48; Пр. VI, 25; XII, 26.
Бизантий - XXVIII, 5; Вв. XII, 4; XXVIII; Пр. XXVIII, 7.

Гагнодор - XIII, 55.
Гагнофил - Пр. III, 3.
Галнарт - XVI, 13; Вв. XIV; Пр. II, 27.
Гамелион - XVII, 5; Вв. XVII.
Гармодий - I, 41.
Гарпократион - Вв. XIX.
Гегемах - VIII, 10.
Гегемон - XXXII, 12.
Геракл - II, 11, 12, 15; XXXIII, 1; Вв. XXXIII; Пр. II, 5.
Гермей - XXXVI.
Гермес - VI, 11, 12; XIV, 42; XXIII, 3; Пр. VI, 15; XXIII, 4; XXXI, 2.
Гермон - Вв. О. 39.
Геродот - Пр. II, 6.
Гефест - Пр. XXI, 20.
Гиперид - Вв. II.
Гиппарета - Пр. XIV, 15.
Гиппармодор - XXIII, 5, 6.
Гиппарх - XV, 11; XVI, 8; XXVI, 20; Пр. XIV, 7.
Гиппий - XIII, 54; Пр. XIII, 16.
Гиппокл - XII, 55; Вв. XII, 56.
Гиппократ - XXXIX; Вв. XXXIX.
Гиппоник Старший - XIX, 48; Пр. XIX, 61.
Гиппоник Младший - XIV, 28.
Главкипп - XXI, 1; Вв. XXI.
Горгий Вв. II; XXXIII.

Дарий - Пр. II, 7.
Датис - Пр. II, 7.
Дамнипп - XII, 12, 14, 15.
Дем XIX, 25; Пр. XIX, 23.
Деметра Вв. VI; Пр. I, 4; VI, 4, 6.
Деметрий - VII, 10.
Демосфен - Вв. О. 40, 42; II; XVII; XXX; XXXIII; XXXV, XLI; Пр. III, 3/
Демофан - XXV, 25.
Диагор - Пр. VI, 11.
Диогитон - XXXII, 2, 4, 7, 9, 13, 19, 26; Вв. XXXII; Пр. XXXII, 2, 3, 21, 27, 28, 37.
Диогнет - XVIII, 9; Вв. XVIII; Пр. XVIII, 9.
Диодор - VIII, 10, 11, 14.
Диодор (Сицилийский) - Вв. П. Диодот - XXXII, 4, 5; Вв. XXXII; Пр. XXXII, 12, 21, 22, 30.
Диокл - IV, 4; VI, 54; XXI, 2; Вв. XXI; Пр. IV, 6.
Диомнест- XVIII, 21; Вв. XVIII; Пр. XVIII, 22.
Дионис - Пр. IV, 4; XXI, 12.
Дионис Старший - VI, 6; XIX, 19; Вв. XIX; XXXIII; Пр. XIX, 16; XXXIII, 3.
Дионисий Младший - Вв. XXXVI.- (свидетель) - X, 24, 30; Вв. X; Пр. X, 17.- (обвинитель Агората) - XIII, 41, 86, до - (Галикарнасский) - Вв. О. 37, 41, 43, 44; II; XXXII; XXXIII; XXXIV; XXXVIII; XXXIX; XLI; XLII; Пр. XXXII, 48.
Дионисодор - XIII, I, 2, 13, 40, 41; Вв. XII, 43; XIII; Пр. XIII, I.
Диотим - XIX, 50; Пр. XIX, 67. - (другой) - XXXI, 16; Пр. XXXI, 9.
Драконт - Вв. XII, 6о; Пр. XIII, 1.
Драконтид - XII, 73; Вв. XII, 45; Пр. XII, 44.

Евагор - VI, 28; XIX, 20, 23, 27; Вв. XII, 39; XIX; Пр. VI, 7, 17; XIX, 4.
Евандр - XXVI; 15, 24; Вв. XXVI; XXXI; Пр. XXVI, 7, 13, 16, 18, 20, 28.
Евбул - Вв. XXX.
Евбулид - XIX, 28.
Евклид - XXI, 4; Вв. XXI.
Евкрат - XVIII, 4; Вв. XII, 40, 43; XVIII; Пр. XVIII, 3, 9, 18.
Евмар - XIII, 64.
Евмолпиды - VI, го; Пр. VI, 3.
Евном - XIX, 19, 23; Пр. XIX, 14.
Еврипид - XIX, 14; Вв. XIX; Пр. XIX, 7 - (поэт) - Пр. XXXI, 2.
Евриптолем - VIII, 15.
Еврисфей - II, и, 12, 13, 14, 15, 16; Пр. II, 5.
Евфрикрит - XXIII, 5, 8.
Евфилет - I, 16; Вв. О. 40.

Закор - VI, 54.
Зевс - VI, 7, 32, 38; XXVI, 6; Вв. XXVI; Пр. XXVI, 12; XLI, 3.

Иатрокл - XII, 42.
Имброс - Пр. II, 27.
Инар - Пр. II, 13.
Исей - Вв. XXXVIII; XXXIX; XLII.
Исократ - Вв. О. 42; XXXIII; XXXV; Пр. XIX, 4, 8, 14.
Исотимид - Пр. VI, 8, 24.
Исхомах - XIX, 46; Пр. XIX.
Ификрат- Вв. XIX; XLII; Пр. II, 27.

Калидон - XIII, 71; Пр. XIII, 25.
Каллесхр - XII, 66; Пр. XII, 41.
Каллиад - XXX, 14; Вв. XII, 43; Пр. XXX, 16.
Каллибий - Вв. XII, 53; Пр. XII, 52; XXVI, 3.
Каллий - V, 1, 3; Вв. V; Пр. V, 3. - (другой) - XIX, 48; Пр. XIX, 61.
Калликрат - IX, 5.
Каллистрат - VII, 9.
Кастор - Пр. XLI, 3.
Кефал - XII, 4; Вв. О. 37.
Кефисий - VI, 42; Вв. VI.
Кефисия - XXX, 10; Пр. XXX, 14.
Кефисодор - XXI, 4; Пр. XXI, 24.
Кефисодот- XLII; Вв. XLII; Пр. XLII, 2.
Кизик - Вв. XII, 4; Пр. XII, 4.
Кинесий - XXI, 20; XL; Вв. XL; Пр. XXI, 48; XLI, 2.
Кир - Вв. XII, 39; Пр. II, 27.
Китий - VI, 26; Пр. VI, 27.
Клеарх - Вв. XXXVIII.
Клеон - Вв. XVII; Пр. XVIII, 1.
Клеофонт - XIII, 7, 8, 12; XIX, 48; XXX, 10, 12, 13; Вв. XII, 28, 29, 32, 38, 40, 41; XXX; Пр. XIII, 6; XXX, 39.
Клиний - Пр. XVIII, I.
Клисфен - XXV, 25.- (другой) - Вв. XII, 8; Пр. I, 2.
Клитодик - VIII, 13.
Книд - Вв. XIX; Пр. II, 21, 27; XIX, 4, 5, 28.
Коалит - XXXII, 14; Вв. XXVI; Пр. XXXII, 26.
Конон - XIX, 12, 19, 34, 35, 36, 39. 42, 44; Вв. XII, 27, 39; XIX; XXI; Пр. II, 21, 27; XIX, 4, 5; XXI, 35. 40.
Креонт - Пр. II, 4.
Критий - XII, 43, 55; XIII, 55; Вв. XII, 38, 48, 50, 53, 54, 56.
Критодем - XIX, 16; Вв. XIX; Пр. XIX, 12.
Ксенет - XVII, 3.
Ксенофонт- XIII, 54, 61; Пр. XIII, 16. - (другой) - XIX, 14; Вв. XIX; Пр. XIX, 7. - (автор) - Вв. XII, 42, 52; Пр. XIX, 51, 66; XX, 22; XXI, 40; XXVI, 37; XXIX, 2.
Ксеркс - II, 27; Пр. II, 9.
Ктесикл - IX, 6,

Ламах- XIII, 67; Пр. XIII, 21; XVIII, 1.
Лампон - III, 17.
Лехет - III, 45.
Леда - Пр. XLI, 3.
Леодамант- XXVI, 13, 14, 15; Вв. XXVI.
Леонид - Пр. II, 9.
Лисандр - XII, 59, 71, 72, 74; XIII, 34; XIV, 38; Вв. XII, 39. 44. 45. 571 XIV; Пр. II, 27; VI, 9; XII, 43.
Лисий - Вв. О. 37-44; XXXV; XXXVIII; XLI; Пр. XIX, 14.
Лисимах - III, 11, 12.
Лисифей - X, 1; XL; Вв. X.

Мантифей - XVI; Вв. О. 43; Вв. XVI; Пр. XVI, 20, 21; XXXII, 22.
Мардоний - Пр. II, 9.
Мегакл - XIV, 39.
Медок - Вв. XXVIII.
Мелет - Вв. VI.
Мелобий - XII, 12, 19: Пр. XII, 2.
Менексен - Вв. II.
Менестрат - XIII, 55, 56, 57.
Менофил - VIII, 15.
Механион - XXX, 28.
Мильтиад - XII, 72; Пр. XII, 43.- (другой) - Пр. II, 7.
Миронид - II, 52; Пр. II, 16.
Миррикунт - XIX, 15.
Мисталид - XL.
Мнесилох - Вв. I.
Мнесифид- XII, 12; Пр. XII, 2.
Молон - III, 16.

Навсимах - XXI, 9, 10, 11; Пр. XXI, 38.
Никерат (сын Никия) - XVIII, 6, го; XIX, 47; Вв. 43; Пр. XVIII, 6.- (отец Никия) - Вв. XVIII; Пр. XVIII, I.
Никий - XVIII, 1, 6; XIX, 47; Вв. XII, 7, 40, 43; XVIII; Пр. XIII, 21; XVIII, 1, 15. - (Никий II, внук Никия I) - Пр. XVII, 14. (другой) - XIII, 23.
Никокл - XIII, 64.
Никомах - VII, 20, 36, 39; Вв. VII; Пр. VII, 10. - (другой) - XXX, 2, 3, 5, 6, 9, 17. 18, 19, 23, 24, 28, 29, 33; Вв. XII, 60; XXX; Пр. I, 5, 31, 32, 38.
Никомед - XXIII, 9, 10, 11; Вв. XXIII; Пр. XXIII, 7.
Никомен - XIII, 23.
Никофем - XIX, 7, 11, 12, 35, 36, 42, 44; Вв. XIX; Пр. XIX, 5, 6, 19, 22.
Нотий - Вв. XII, 26; Пр. XIV, 20.

Ономасакт - XXVII, 4; Пр. XXVII, 4.
Ороп - XX, 6; XXXI, 9, 14, 17; Вв. XXXI; Пр. XX, 2; XXXI, 7.
Орфобул - XVI, 13; Пр. XVI, 13.

Павсаний - XVIII, го, и, 12, 22; Вв. XII, 57; XVIII; Пр. XII, 35; 36, 37.
Памфил - XV, 5.
Панклеон - XXIII, I, 3, 5, 6, 7, 9, 12; Вв. О. 43; Вв. XXIII; Пр. XXIII, 7, 9, го, II, 15.
Панталеонт - X, 5.
Парах - Вв. XIX; Пр. XXI, 40.
Пелоп - Вв. XXXIII.
Пелопид - Пр. XLII, 3.
Перикл - VI, 10; XII, 4; XXX, 28; Вв. О. 37; II; XII, 47, Пр. XVIII, 1; XXIV, 17.
Персефона - Вв. VI; Пр. I; 4; VI, 4, 6.
Пириламп - XIX, 25; Пр. XIX, 23.
Писандр - VII, 4; XII, 66; XXV, 9; Вв. XII, 6, 14, 24; Пр. XII. 41.
Писистрат - Вв. XVII; XXVI; Пр. XXXIII, 5.
Писок - XII, 6, 8, го, 12, 13; Пр. XII, 2.
Пифей - XLI.
Пифодор - VII, 9; Вв. XII, 24; XXI.
Платон - Вв. О. 41, 44; II, XVII; XXXV; Пр. XVIII, 12.
Плистоанакт - Пр. XVIII, I.
Плутарх - Вв. О. 37; XXXI; XXXV; Пр. XXX, 16.
Полемарх - XII, 17, 19, 25, 26, 34; Вв. О. 37, 39; Пр. XII, б, 9, 12.
Полидевк - Пр. XLI, 3.
Полиен - IX, 5; Вв. IX; Пр. IX, I, 6, 8.
Поликл - VIII, 10, 12, 16.
Полиник - II, 7.
Полиох - XVIII, 13; Вв. XVIII; Пр. XVIII, 18.
Полистрат- XX, 1; Вв. XII, 24; XX; I, 6, 8, 11.
Посейдон - Вв. VII; Пр. XXI, 27.
Промефей - Пр. XXI, 20, 21.
Протарх - III, 12.
Протей - VII, го.

Рамнунт - XIX, 28; Пр. XIX, 29.
Ринон - Вв. XII, 57; Пр. XII, 36.

Сатир - XXX, го, 12, 14; Пр. XXX, 14. - (другой) - XVI, 4; Пр. XVI, 3.
Севф - XXVIII, 5; Вв. XXVIII. Симон - III, I, 3, 4, 10, 12, 14, 20, 21, 32. 34, 38, 40, 48; Вв. III; Пр. III, 8.
Сиракосий - VI, 6; XX, 26.
Сократ - XXXVI; Вв. О. 37; Вв. VI; XXXV; XXXVI.
Солон- X, 15; XXX, 2, 26, 28; Вв. II; XII, 8, 25, 43, 47, 48, 60; XXIV; XXX; XXXI; Пр. XXX, 32.
Сосиком - XXXVI.
Сострат- I, 22, 39; IX, 13; Пр. IX, 5, 7.
Стефан - XIX, 46; Пр. XIX, 54.
Стромбихид- XIII, 13; XXX, 14; Вв. XII 40, 43; Пр. XXX, 16.
Суниад -VII, и; Вв. VII.
Суний - XXI, 5.
Сфетт - XVI, 5, 8; Пр. XVII, 5.

Танаиас - Пр. II, I.
Тесей - Пр. II, 4.
Тидей - XX, 26; Пр. XX, 22.
Тимофей - XIX, 34, 38; Пр. XIX, 37.
Тирибаз - Пр. XIX, 4.
Тиртей - Пр. XXXI, 2.
Тисамен - XXX, 28; Вв. XXX; Пр. XXX, 36.
Тисид - XLI; Вв. XLI; Пр. XLI, 2, 4.
Тисий - Вв. О. 38.
Тиссаферн - Вв. XII, 13; Пр. II, 27.

Фаилл - Вв. XII, 57; Пр. XII, 36.
Фалер - XXI, 9; Пр. XXI, 34.
Фалл - XIX, 46, X.
Фаний - Вв. XL.
Фантий - XXI, 10.
Фарнабаз - Пр. II, 21; XIX, 4.
Федр - XIX, 16; XXXII, 14; Пр. XXXII, 27. - (другой) - Пр. XIX, 9, 11 - (диалог Платона) - Вв. О. 15; XXXV.
Фемистокл - II, 42; XII, 63; XXX, 28.
Фенипид - XIII, 68.
Феогнид - XII, 6, 13, 14, 15.
Феодот - III, 5, и, 22; Вв. III; Пр. III, 8.
Феокрит- XIII, 19, 21, 22; Вв. XIII.
Феомнест - X, 1, 8, 16, 26, 31; Вв. X; Пр. X, 4, 5.
Феопомп - XXI, 1; Вв. XXI.
Феотим - XIV, 26; Пр. XIV, 11, 12.
Феофил - III, 12.
Ферамен - XII, 50, 62, 63, 64, 69, 73. 74. 76, 78, 79; XIII, 9, 13, 17; Вв. XII, 7, 20, 25, 26, 27, 34, 35, 38, 40, 42, 43, 45, 48, 50, 51, 52, 53, 54. 56, 59; XIII; XXV; Пр. XII, 28, 41; XIII, 5; XVI, 7; XXV, 6; XXX, 19; XXXI, 5.
Ференик - XLII; Вв. XLII; Пр. XLII, 3.
Фермодонт - II, 4; Пр. II, 1.
Фиброн - Вв. XVI.
Фидон - XII, 54, 55, 58; Вв. XII, 55, 56; Пр. X, 25; XII, 47.
Филий - IX, 5.
Филократ - XXIX, 1, 3, 5; Вв. XXVIII; Пр. XXIX, 2.
Филомел - XIX, 15; Вв. XIX; Пр. XIX, 8.
Филон - XXXI, 1, 2, 4, 7; Вв. XXXI.
Филохар - XII, 72; Пр. XII, 43.
Формисий - Вв. XII, 59; Пр. XXXIV, 2, 5, 7, 11.
Фрасибул - XII, 52; XVI, 15; XXVIII, 4, 5, 8; XXIX, 7; Вв. О. 39; Вв. XII, 22, 23, 27, 34. 43. 53. 54; XVI; XXVIII; Пр. II, 25; VI, 23; XVI, 18; XXI, 32; XXIX, 2. - (другой) - XXVI, 13, 21; Вв. XXVI; Пр. XXVI, 22, 23, 36, 37, 38 - (третий) - XIII, 71, 72; Пр. XIII, 25.
Фрасидей - Вв. О. 39.
Фрасилл - XXI, 7; XXXII, 5, 7; Вв. XII, 22, 27; Пр. XXII, 7.
Фрасимах - VIII, 14, 15, 16.
Фриних - XIII, 70, 71, 72, 73, 74, 75, 76; XX, 11; XXV, 9; Вв. XII, 11, 13, 24, 25; XIII; XX; Пр. XIII, 24.
Фукидид - Вв. XII, 5. - (историк) - Вв. II; XII, 14; Пр. II, 6; XVIII, I.

Харикл - XII, 55; Вв. XII, 6, 48, 56.
Хирисоф - Пр. XIX, 66. Хремон - XXX, 12, 14.

Эгина - II, 48, 49; Пр. II, 12, 15, 16.
Эдип - Пр. II, 2.
Элафостикт - XIII, 19.
Эпиген - XXV, 25.
Эпикрат - XXVII, I, 16; Вв. XXVII; Пр. XXVII, I, 2, 3.
Эпихар - XII, 55; Вв. VI; XII, 56, 58.
Эрасинид - XXI, 8; Вв. XII 35; Пр. XXI, 36.
Эрасистрат - XVII, 3, 5, 6; Вв. XVII.
Эрасифонт - XVII, 2, 3, 5, 6; Вв. XVII.
Эратон - XVII, I, 2, 3, 4; Вв. XVII.
Эратосфен - I, 4, 16, 19, 23, 40, 43; XII, 16, 23, 31, 34, 43, 46, 54, 58, 62, 79, 81, 87, 89; Вв. О. 39, 40, 42, 43; Вв. XII, 43, 45, 55, 58; Пр. X, 25; XII, 10, 12, 44, 47, 48, 51.
Эргокл - XXVIII, I, 4, 5, 10; XXIX, I, 2, 3, 4, 5, 6, 7, и, 12, 14; Вв. XXVIII; Пр. XXVIII, 2, 6.
Эротик - Вв. XXXV.
Эсим - XIII, 80.
Эсхилид - XII, 48; Пр. XII, 26.
Эсхин (сократик) - XXXVI; Вв. XXXVI. - (другой) - Вв. XIX.- (оратор) - Вв. I; XXVI; XXX.
Эфиальт - Вв. XII, 47.


[1]  В указателе после имени стоит номер речи (римская цифра) и параграфа (арабская цифра), где данное имя встречается; затем места в общем введении (с. 37—44) с указанием страницы и введений в каждой речи (римская цифра), причем во введении к речи XII указан отдел ее (арабская цифра); далее — места в примечаниях с номерами речей (римская цифра) и примечаний (арабская цифра).