В то время как мы очень скудно осведомлены относительно истории II и III столетий, в IV веке - от сражения при Страсбурге и до сражения при Адрианополе - Аммиан Марцеллин дает нам возможность более подробно изучить и осветить историю этого периода. V столетие опять является молчаливой эпохой, а в VI веке снова еще раз появляется исторический писатель крупного стиля - Прокопий Кессарийский, которому вместе с его продолжателем Агацием мы обязаны историей войн Велизария и Нарсеса и рассказом о гибели вандалов и остготов.
Прокопий был секретарем Велизария и провел вместе с ним большую часть его походов, находясь в свите этого полководца. Он был не только прекрасно образованным человеком, но, кроме того, учился на великих образцах, на Геродоте и Полибии, подражая им. Его критические способности незначительны, но это еще не причиняет особенно большого вреда его ценности как исторического источника. Ведь мы с этим явлением встречаемся не только у Геродота; даже критическую способность самого Полибия мы оценили значительно ниже, чем это до сих пор обычно делали исследователи. Но если даже, оставляя в стороне этот недостаток Прокопия, мы все же в нем многого не находим, и он в качестве исторического источника дает нам не столь обильные и не столь доброкачественные сведения, как на то можно было бы надеяться, то это объясняется применительно к целям нашего исследования не неправдоподобностью его рассказов (впрочем, и эту возможность не следует считать совершенно исключенной) или же его односторонностью[1]. Причина этого заключается в том, что хотя и исчезла та риторика, которая превратила Тацита в почти непригодный с военной точки зрения исторический источник, но все же осталась склонность писателя, вместо того чтобы заставлять события говорить их собственным языком, стремиться к тому, чтобы его рассказы производили впечатление даже за счет объективных фактов. Читая Прокопия, мы довольно часто вспоминаем Геродота. И если было бы только это, то он был бы в качестве источника гораздо более ценным, чем отец истории, так как тот черпал лишь из уст народной молвы, Прокопий же - из собственных наблюдений и непосредственно у действующих лиц, у полководцев. Но все же Геродот чаще бывает ближе к истине, нежели Прокопий, ибо в своих описаниях он воздерживается от собственных прикрас, в то время как Прокопий стремится по собственному усмотрению создавать соотношения фактов и рисовать образы и даже, хотелось бы сказать, яркие картины. Я сравнил бы оба типа описаний с натуральным и стилизованным изображением растения или животного. Первое изображение показывает природу, насколько это удалось сделать художнику, второе же изображение, стиснутое в определенных формах, дает возможность лишь косвенным образом узнать природу. Как ни близок был Прокопий к событиям и как высоко ни следует ценить его произведения, все же им как источником следует пользоваться лишь с максимальной осмотрительностью и осторожностью[2].
Процесс превращения древних императорских легионов в шайки наемников, который мы хотя и можем наблюдать уже в IV столетии и о наличии которого мы можем делать косвенные заключения, но который мы в эту эпоху, благодаря состоянию источников, можем видеть лишь как бы сквозь какую-то вуаль, этот же самый процесс в VI столетии, благодаря рассказу Прокопия, выступает ясно и отчетливо перед нашим взором, освещенный ярким светом истории[3]. Полководцы и генералы, как это правильно было замечено, являются в эту эпоху в то же время и кондотьерами - в том смысле, в каком это слово употребляется в более позднюю эпоху. Они окружены войсками, которые ими завербованы их собственным именем и которые носят название "гипаспистов" или "буккелариев" (buccellarii). Их нельзя назвать "телохранителями", так как их число достигает нескольких тысяч. И в то же время эти войска равным образом не служат и для целей "охраны". Их смысл скорее заключается в том, что наемниками легче управлять, если предводитель является в то же время и предпринимателем, посредником, организующим военное дело. Собственно личное окружение полководца образуют: дорифоры, которых можно назвать в одно и то же время штабом, адъютантами, ординарцами и телохранителями. Наряду с отрядами гипаспистов, национальный состав которых неясен, в войсках Юстиниана мы находим самые разнообразные племенные ополчения: гуннов, армян, исавров, персов, герулов, лангобардов, гепидов, вандалов, антов, славян, арабов, мавров и массагетов.
Действующие войска незначительны. У Велизария было 25 000 человек, когда он одержал свою победу над персами при Дарасе (530 г.). Он высадился в Африке, имея не более 15 000 человек, из которых ему было достаточно 5 000 всадников, бывших в данный момент в его распоряжении, для того чтобы победить вандалов в открытом поле. Еще меньше было то войско, с которым Велизарий отправился в Италию, чтобы разрушить там остготское государство, спустя 11 лет после смерти Теодориха. Это войско насчитывало не более 10 000-11 000 человек. Со всеми подкреплениями, прибывавшими в течение пяти лет, все же в конце концов эта армия, свергшая в 539 г. владычество готов в Италии, достигла едва лишь 25 000 человек. И едва ли таким же количеством войск обладал Нарсес, когда он, после того как готы снова оправились после этого поражения, переправился через море, чтобы начать борьбу с Тотилой. В решительном сражении при Тагине он имел лишь около 15 000 человек.
Современник этой эпохи писатель Агаций (V, 13) считает, что вся совокупность римских войск должна была бы насчитывать в общей сложности 645 000 человек, но что, однако, при Юстиниане фактически имелось налицо всего лишь 150 000 человек[4]. Первое исчисление, возможно, основывается на каких-нибудь древних штатных списках вроде "Расписания должностей" и не имеет для нас никакой цены. Второе же исчисление нам не кажется невероятным, в особенности если мы вспомним, что мы исчислили войско Августа в 225 000, войско Северов, может быть, в 250 000 человек и что половина империи к этому времени была уже потеряна. Если же мы сравним эту цифру с теми войсками, которые фактически появлялись на полях сражений и численность которых, благодаря свидетельствам источников, нам хорошо известна, причем эти цифры согласуются между собой, то нам станет ясно, что 150 000 человек для действительного постоянного войска является, несомненно, преувеличенной цифрой.
Если в основе этого исчисления вообще лежат какие-либо свидетельства источников, то, очевидно, эта цифра может быть объяснена лишь тем, что в это количество войск были включены также и все пограничники[5] (limitanei), которые были совершенно неприменимы для настоящих боевых операций.
Рассказ Прокопия (IV, 26) о мобилизации того войска, при помощи которого Нарсес должен был нанести и нанес решительный удар Тотиле, чрезвычайно характеризует способ составления войск в эту эпоху, те разнообразные народы, которые входили в их состав, и то обозначение войсковых частей не по номерам легионов или по какой-либо иной схеме, но по именам предводителей, которым они принадлежали. Этот рассказ гласит[6]: "Нарсес вышел из Салоны и направился против Тотилы и готов со всем римским войском, которое достигало огромных размеров. Император дал в его распоряжение соответствующие крупные средства. Поэтому он, с одной стороны, смог собрать прекрасное войско и в достаточной мере озаботиться удовлетворением всех прочих военных потребностей, а с другой - он смог также уплатить солдатам в Италии всю ту задолженность, которую в течение непозволительно долгого времени накопил император, вместо того чтобы, как обычно, выплачивать им из государственной казны твердо установленное жалованье. У него было даже достаточно средств для того, чтобы переманить к себе тех, которые перебежали на сторону Тотилы, и, соблазнив их звонкой приманкой, снова вернуть их в лоно империи. В то время как император Юстиниан вел сперва эту войну без особенного рвения, уже в самом конце он стал вести ее со значительным напряжением. И когда Нарсес заметил, что придется идти в Италию, то он обнаружил такое честолюбие, которое обычно
свойственно полководцам. В ответ на приглашение императора он ему объявил, что лишь тогда выполнит его волю, когда в его распоряжение будут предоставлены достаточные боевые силы. Таким образом, ему удалось получить от императора деньги, людей и военное снаряжение в таком количестве, которое соответствовало достоинству Римской империи, и, проявляя неутомимую энергию, он собрал прекрасное войско. Он взял с собой из Византии очень многих солдат, а также привлек очень большое число воинов из Фракии и Иллирии. К нему также примкнул и Иоанн со своими собственными войсками и с теми, которые ему оставил его тесть Герман. Далее, при помощи богатых подарков, посланных императором Юстинианом, а также благодаря заключению союзного договора, удалось склонить короля лангобардов Аудуина к тому, чтобы выбрать из состава своей свиты 2 500 храбрых воинов и послать их в качестве подкреплений Нарсесу, снабдив их 3 000 щитоносцев. Затем вместе с Нарсесом были отправлены более 3 000 из племени герулов, которыми наряду с другими командовал Филемут, многочисленные гунны, Дагистей со своей свитой, выпущенный ради этого из тюрьмы, много персидских перебежчиков под начальством Кабада, сына Цамеса и внука персидского царя Кабада, который, как я это уже раньше рассказывал, при помощи Хонаранга убежал от преследований своего дяди Хозроя и перешел в то время на сторону римлян; затем Асбад, молодой гепид, отличающийся выдающейся храбростью, с 300 своих соплеменников, которые также были храбрыми воинами; герул Арут, с юности воспитанный в римском духе и взявший себе в жены дочь Маврикия, сына Мунда, который, будучи сам храбрым воином, был окружен многочисленными столь же храбрыми герулами; наконец, Иоанн, получивший прозвище Пожирателя, который нами уже часто упоминался, со своим отрядом опытных в военном деле римлян. Нарсес сам по себе обладал необычайной щедростью и охотно открывал перед каждым просителем свой кошелек, а так как он получил от императора большие средства, то тем легче мог следовать этой своей склонности к раздачам. Ввиду того, что уже с прежних времен многие командиры и солдаты почитали его в качестве своего благодетеля, все они, - лишь только стало известно его назначение на должность верховного главнокомандующего всеми войсками, действующими против Тотилы и готов, - стали тесниться к нему, пылая подлинным рвением и стараясь поступить к нему на службу отчасти для того, чтобы выплатить ему долг своей благодарности, а отчасти, вполне естественно, заслужить у него богатую награду. Особенно же расположены были к нему герулы и прочие варвары, благосклонностью которых он заручился при помощи особенной щедрости".
В этом описании не чувствуется даже слабого веяния римской культуры. Но достаточно изменить лишь некоторые имена, чтобы нам показалось, как будто мы читаем, что Валленштейн, снова вызванный императором, двигается с большой армией против Густава-Адольфа.
Непосредственная боевая сила, боеспособность этих пестрых войсковых отрядов не оставляла желать лучшего. Основным недостатком этого войска наряду с его малочисленностью, - ведь это войско Нарсеса, мощь которого описана такими яркими красками, повторяю, насчитывало в общей сложности всего лишь 25 000 человек, - был недостаток дисциплины.
С того момента, как древнее римское войско начинает превращаться в варварское, раздаются жалобы на требования солдат и на тот вред, который они причиняют стране. Император Песценний Нигер (ум. в 194 г.) приказал, если позволительно будет привести его слова в таком вольном переводе, чтобы "солдаты были довольны своим солдатским хлебом"[7].
Аналогичный приказ издал Аврелиан (ум. В 275 г.): "Пусть никто не похитит чужого петушка и никто ни дотронется до чужой овцы. Пусть никто не унесет виноградной лозы, не обмолотит чужого хлеба и не требует масла, соли, дров, но будет доволен своим хлебом"[8]. В войсках VI столетия уже едва ли поднимали шум из-за таких мелочей, что солдат захватил с собой курицу, овцу, несколько виноградин или потребовал себе масла, соли или дров.
Прокопий восхваляет в качестве настоящего чуда и необычайной заслуги Велизария то обстоятельство, что римляне вошли в Карфаген в полном порядке, "в то время как обычно римские войска никогда не входили спокойно в собственный город, даже тогда, когда их было всего только 500 человек". Но это же самое войско после захвата лагеря вандалов настолько забывает дисциплину и так беспутно своевольничает, потеряв страх перед своим полководцем, что Прокопий принужден опасаться, как бы при наступлении неприятеля не погибло целиком все войско. Так же своевольно, недисциплинированно и непокорно вело себя впоследствии и войско принца Германа. Велизарий, вследствие недисциплинированности своих войск, дрожит за Неаполь, а Нарсес принужден после своей победы раньше всего отослать домой лангобардские вспомогательные войска[9].
Прокопий рассказывает (III, 30), что гарнизон, оставленный Велизарием в Риме, упрекнул своего начальника Конона в том (в 548 г.), что он нажился на поставках, причинив им этим убытки.
После этого солдаты убили Конона и послали нескольких священников в качестве послов к императору объявить ему, что они перейдут на сторону Тотилы и готов, если им не будет дарована амнистия и если им в определенный срок не будет выплачена задолженность по жалованью.
Император согласился и выполнил их требования. Фактически очень большая часть солдат, при помощи которых Велизарий завоевал Италию, перешла на сторону готов, как только после отозвания Велизария из Италии там снова распалась римская власть и Тотила вновь восстановил государство готов.
Когда Тотила осадил Кентумкеллу (в 549 г.), то велел сказать римскому гарнизону, что не стоит ждать помощи от римского императора и надеяться на то, что он снимет осаду. Со своей же стороны Тотила предлагал им свободное возвращение в Византию или такое же право на вступление в войско готов. Наемники отказались от такого перехода на сторону готов, так как у них в Римской империи были жены и дети, с которыми они не хотели расставаться. Равным образом они отказались от немедленной передачи города, так как у них не было к тому основательной причины ввиду того, что они ведь хотели остаться на службе у императора. Но все же они заключили соглашение, по которому им разрешалось отправить послов к императору, чтобы описать ему их положение. Если же к определенному дню к ним не подоспеет помощь, то они согласны передать город.
Императорские наемники переходили не только на сторону германцев, но даже и на сторону персидского царя, в особенности же сами германцы. Дважды нам об этом сообщает Прокопий (в Pers., II, 7, II, 17). Германские воины, находясь в пределах Римской империи, все еще могли надеяться на то, что им удастся соединиться со своими соплеменниками или хотя бы еще один раз соприкоснуться со своей родиной. Но переход к персам показывает нам, как это наемничество уже окончательно порывало все нити национальных и общественных связей.
И наоборот, - также и готы Витигеса и Тотилы были готовы вновь поступить на службу к императору, если дело доходило до этого и не было другого выхода. Ведь в качестве его воинов они завоевали Италию, и даже сам Теодорих всегда признавал свое в некотором отношении подчиненное положение по отношению к императору. С пленными вандалами и готами император не мог сделать ничего лучшего, как послать их в Месопотамию, чтобы они там сражались против персов[10], а персы, перешедшие на сторону римлян, сражались в Италии против готов.
Наиболее ярким выражением этой солдатчины, оторванной от какой-либо природной почвы и существовавшей вполне самостоятельно, является факт, не имеющий себе подобного во всей мировой истории, а именно - готы, увидев, что не могут более сопротивляться Велизарию, предложили ему самому, неприятельскому полководцу, королевскую корону. Разница будет небольшая, если мы скажем, что Велизарию была предложена не столько королевская корона готов, сколько Западная империя. Мысль о том, что императорский полководец не только перейдет на их сторону, но что и народ готов беспрекословно признает его своим вождем и доверит ему верховную власть, ясно показывает, что у них в то время не было налицо даже и тени политической мысли. Однако, Велизарий остался верным императору и был достаточно умен для того, чтобы сказать себе, что такое построенное в воздухе господство, не обладая необходимой устойчивостью, не сможет долго просуществовать и что он сам в этой комбинации ничего не выиграет, а потому воспользовался предложением готов лишь для того, чтобы отнять у них последнюю сильную позицию.
Впрочем, уже войска древнего Карфагена были по своему составу похожи на эти войска Юстиниана. Войско Ганнибала состояло из африканцев, испанцев, балеарцев и галлов. И с ним также произошло, что часть нумидийских всадников перебежала на сторону римлян. А тех галлов, которые не захотели за ним последовать, когда он возвращался в Африку, он приказал убить. Хотя это и были лишь случайные инциденты и хотя великий пуниец все же по существу умел крепко держать своих варваров в руках, однако, это зависело не только от его личных свойств, но и от других обстоятельств. На что могли рассчитывать отпавшие от него варвары? Меньшая часть их могла себе найти применение в качестве римских вспомогательных войск, большинство же их Рим отправил бы в срочном порядке на родину. Ведь Рим еще вел свои войны посредством своих собственных сил, и римский сенат очень хорошо знал, что могло бы произойти, если бы он отправил на поле сражения вместо собственных легионов одних лишь варваров. Поэтому можно сказать, что римские национальные легионы косвенным образом принудили варваров, находившихся в карфагенском лагере, остаться верными своему долгу и знамени того полководца, призыву которого они однажды последовали. Внутреннее состояние одного войска оказывает свое влияние на внутреннее состояние другого неприятельского войска. Но все меняется, начиная с IV столетия н. э., со времени исчезновения легионов.
Варвары-наемники чувствуют себя господами, и горе тому князю или полководцу, который осмелится испортить с ними отношения, применив к ним строгость.
Еще опаснее ненадежности и отсутствия дисциплины солдат является, пожалуй, недостаточное повиновение вождей, по отношению к которым полководец не имеет никакой власти, так как войска больше принадлежат не непосредственно полководцу, но именно своим вождям, будь то их племенные вожди или же кондотьеры, которые их завербовали на собственные средства. Прокопий нам постоянно рассказывает о том, как Велизарий и в Месопотамии и в Италии не мог осуществить своих военных планов, так как подчиненные ему командиры отказывали ему в повиновении.
В войсках классической древности мы находим принципиальное и резкое деление войска по роду оружия: на гоплитов, или тяжеловооруженную пехоту, которая составляла ядро армии, и на стоявшую наряду с ней легковооруженную пехоту - лучников или метателей дротиков. Наряду с пехотой стоит конница, вооруженная по большей части холодным оружием, реже - конные стрелки из лука. В войсках Юстиниана мы находим те же самые виды оружия, а наряду с ними также и боевые топоры или иные национальные виды оружия, встречающиеся у различных контингентов войск, но в этих войсках мы уже не находим более того же самого деления по роду оружия. Как вся пехота, так и вся конница теперь уже вооружены луком. Дальнобойное оружие и оружие для ближнего боя, легковооруженная и тяжеловооруженная пехота сливаются между собой. Даже пехота и конница теперь уже не отделяются резко одна от другой. Пехотинцы садятся на коней, а конница сражается в пешем строю. Но все же преобладающим и решающим дело родом войска являются конные воины. Даже когда Велизарий намеревается дать неприятелю бой, сделав вылазку из осажденного Рима, то для этой цели он хочет воспользоваться одними лишь всадниками. По рассказу Прокопия (I, 28), это объясняется тем, что большинство из пехотинцев Велизария завладело конями в качестве добычи и предпочитало теперь сражаться в конном строю.
Остаток же пехоты был слишком незначителен, чтобы образовать более или менее порядочную фалангу. И лишь уступая настоятельным просьбам двух предводителей, Велизарий взял, наконец, в бой также и эту пехоту. При Тагане же Нарсес поставил в центре своего расположения спешенных всадников.
Прокопий знает, что в древности холодное оружие ценили выше стрелы, а бойцов ближнего боя предпочитали тем, которые сражались на дальнем расстоянии. Но он считает, что в его эпоху это предпочтение уже не имеет больше значения (bell. Pers., I, 1.), так как стрелок из лука стал теперь совсем иным. Он уже сидит на коне и целиком защищен; помимо лука и стрел, он вооружен еще мечом, а может быть, также и копьем, и, наконец, действие выстрела из лука теперь гораздо сильнее, так как стрелок натягивает тетиву до самого уха, а не только до груди. В другом месте (I, 18) он рассказывает, что хотя персы и стреляют из лука скорее других народов, но стреляют слишком слабо, со слабо натянутой тетивой, так что их выстрелы, в отличие от выстрелов римлян, не причиняют никакого вреда защищенному человеку. Все это рассуждение должно быть отвергнуто как фактически неправильное и отнесено к тому типу рассказов, к которому относится и рассказ Полибия (ср. т. I, ч. IV, гл. V) о мягких мечах галлов, которые надо выпрямлять после каждого удара. Азиатские стрелки[11] из лука славились с древнейших времен, а потому нельзя допустить, чтобы со времен Камбиза персы и парфяне в искусстве стрельбы, которое у них было искони национальным спортом, достигли меньших успехов, чем какой-либо другой народ. Дион Кассий ясно говорит (40, 22), что стрелы персов проникали даже сквозь щит и вооружение, а на одном изображении Хозроя II мы видим персидского царя скачущим на коне и натягивающим тетиву своего лука вплоть до самого уха[12].
Рассуждения Прокопия повторяют лагерные разговоры скорее хвастливых, чем умных или исторически образованных солдат. Сама проблема ими не затрагивается. Даже наилучший стрелок, вооруженный самым лучшим луком, будь то перс или римлянин, лишь крайне редко и лишь на очень близком расстоянии фактически пробивал предохранительное вооружение противника. В "Руководстве для стрельбы из лука", которое относится как раз к этому времени[13], предписывается направлять стрелы не прямо против неприятельской линии (следовательно, в таком случае целились бы в ноги лошадей), но наперекось, так как каждый воин спереди должен закрываться своим щитом. Отсюда следует, что этот щит было не так легко пробить. Поэтому вопрос собственно заключается в том, каким образом произошло, что тяжеловооруженные воины всюду были снабжены луками? Этот род оружия, носивший название "катафрактов", абсолютно не является новым. Уже воины Дария и Ксеркса имели такого рода вооружение. Но каким же образом произошло, что этот тип борьбы, терпевший поражение в течение столь долгого времени, со времен основания государства парфян становился все более и более преобладающим? Этому вопросу мы посвятим ниже особую главу.
Правление Юстиниана отличается не только той мощной активной деятельностью, которая была при нем снова проявлена во внешней политике, но равным образом и теми большими оборонительными сооружениями, которые были созданы в эту эпоху. Мы знаем пограничную укрепленную линию (limes), которая защищала древнюю империю в тех местах, где граница не проходила вдоль каких-нибудь естественных преград. Юстиниан укрепил вновь завоеванныеим границы в совершенно ином масштабе и совершенно иным способом. Соединительные линии не играют в них никакой существенной роли. Но этот император построил пограничные форты И крепости в таком количестве и придал им такие размеры, что их развалины возбуждают удивление. Эти крепости были не только местом нахождения войск, но в то же время должны были служить убежищем для всего окрестного населения со всем его имуществом. Налицо не имелось достаточного количества войск, чтобы образовать гарнизоны для этих крепостей, но сами пограничники (limitanei), которые в мирное время обрабатывали землю, должны были уметь за этими крепкими и высокими стенами защищать самих себя и всю империю. Линия этих укрепленных пунктов, предназначенная для защиты от варварских племен, тянется от Цейты в Марокко через всю Африку. В Месопотамии и Малой Азии эта линия служила для защиты от персов севернее Дуная, а на побережье Черного моря - против германцев, славян или гуннов.
Между этими сооружениями, составом, вооружением и тактикой армии существовала внутренняя связь, о которой нам также придется еще раз говорить.
ГЕРУЛЫ
Прокопий (bell. Pers., II, 25, стр. 266) рассказывает про герулов, находившихся на римской службе, что они не носили ни шлема, ни панциря, а имели лишь щит и толстый кафтан; их слуги должны были идти в бой даже без щита, который им жаловался в том случае, когда они доказывали свое мужество каким-либо храбрым подвигом.
Герулы, одетые в свои плотные кафтаны, оказываются здесь лучше вооруженными, нежели древние германцы (ср. ч. 1-я, гл. II). Но я совершенно не могу поверить рассказу об их слугах. Не имея щитов, слуги не могли участвовать в сражениях, а являлись лишь простыми спутниками настоящих воинов. Пожалование щита означало, что слуга, признавшийся достойным этой чести, принимался в среду воинов.
К 3-му изданию. А. Мюллер в "Philologus" (1912, стр. 102) и Масперо в "Byzant. Zeitschr." (1912, стр. 97) поместили исследования, посвященные организации военного дела при Юстиниане. Масперо различает федератов, союзников и воинов. Древнее название федератов применялось по отношению к тем варварам, поступившим на службу в римскую армию, которые, будучи завербованы поодиночке, находились под начальством римских предводителей, однако, образовывали особые части войск. Союзники - это те, которые раньше назывались федератами, т.е. те, которые являлись вместе со своими предводителями на основании международного правового договора.
Воинов же вербовали или призывали внутри империи.
Мюллер систематически исследует всю организацию военного дела. Но если он говорит, что Юстиниан, не чувствуя стыда и не опасаясь последствий этого поступка, не уплатил солдатам своей задолженности по жалованью и остался им должен, ссылаясь при этом на hist. arcana, то в этом сказывается явное непонимание им как ценности этого источника, так и характера императора и империи. Конечно, Юстиниану ничего не было бы приятнее, как аккуратно выплачивать своим солдатам жалованье, - но откуда ему было брать деньги?
Полк в войске Юстиниана назывался "каталог" (κατάλογος), часть которого по названию "лох" (λόχος), согласно Мюллеру, Прокопий отождествляет с легионом. Это является новым указанием на то, как сильно упало значение этого слова.
Мы подвергнем исследованию это сражение, приведя полностью рассказ о нем Прокопия (IV, 29-32)[1] и вставив после каждого абзаца наши критические и объяснительные замечания.
Готы под начальством Тотилы пришли из Рима, а византийцы под начальством Нарсеса - из Равенны. Они встретились в Апеннинах и, будучи отделены одни от других расстоянием, не превышавшим двух полетов стрелы, они разбили друг против друга лагеря в равнине, окруженной со всех сторон холмами. Начиная отсюда, рассказ Прокопия, приводимыйнами буквально, гласит: "Там находился холм небольших размеров, который оба войска очень хотели занять, так как римлянам было чрезвычайно важно обстрелять своего противника сверху, а готы в этой холмистой, уже описанной мною местности могли напасть на римское войско с тыла лишь в том случае, если бы им удалось продвинуться по дороге, проходившей как раз мимо этого холма.
Поэтому этот пункт был чрезвычайно важен для обеих сторон: готам - для того, чтобы во время боя обойти противника и обстрелять его с обеих сторон, а римлянам - для того, чтобы воспрепятствовать этому. Нарсес опередил противника, выбрав из одного пехотного полка 50 человек и послав их еще до полуночи для того, чтобы занять этот пункт и удержать его за собой.
Они достигли его, не встретив на своем пути неприятеля, и укрепились на этом месте. Перед холмом, около той дороги, о которой я только что говорил, и как раз против того места, где готы разбили свой лагерь, протекал ручей. Здесь и остановились эти 50 человек, тесно прижавшись друг к другу и построившись в фалангу, насколько это было возможно в таком узком месте. Лишь только на рассвете Тотила их заметил, как тотчас же принял решение прогнать их оттуда. Он тотчас же отправил эскадрон всадников, приказав им немедленно выбить оттуда противника. Всадники поскакали на них с большим шумом и криком, с целью опрокинуть их при первом же натиске. Но они, тесно сомкнув щиты, ожидали этого натиска, который готы пытались произвести в общей сутолоке, мешая сами себе и друг другу. Линия щитов и копий этих пятидесяти воинов была так тесно сомкнута, что им удалось блестяще отбить атаку. При этом своими щитами они произвели такой сильный шум, что лошади испугались, а всадники должны были отступить перед остриями копий. Приведенные в бешенство грохотом щитов в этом узком месте и не имея возможности двинуться ни вперед, ни назад, лошади встали на дыбы, а всадники не знали, что им нужно было делать с этой тесно сомкнувшейся группой людей, которые не колебались и не отступали, когда готы наступали на них, пришпоривая своих коней.
Таким образом, первый натиск был отбит, и такой же неудачей окончилась и вторая атака. После нескольких попыток всадники принуждены были отступить. Тогда Тотила послал с той же целью второй эскадрон. Когда и этот эскадрон был отражен так же, как и первый, то на его место был отправлен третий. Таким образом, Тотила направил туда один за другим целый ряд эскадронов. Когда же всем им ничего не удалось достигнуть, то Тотила прекратил, наконец, эти попытки. Пятьдесят воинов за свою храбрость стяжали себе бессмертную славу; в особенности же в этом бою отличились двое мужей, Павел и Авзила, которые выскочили из фаланги и самым наглядным образом проявили свою храбрость".
Об этой передовой стычке мы будем еще говорить. Далее Прокопий приводит те речи, с которыми оба полководца обратились к своим солдатам и продолжает свой рассказ так: "Войска же стояли готовые к бою и построенные следующим образом: оба войска имели прямой фронт, причем и та и другая сторона стремились сделать его как можно длиннее и как можно глубже".
Эта фраза кажется очень спорной. Можно фалангу построить глубже, тогда она будет менее длинной. Можно ее сделать длиннее, тогда она будет менее глубокой. Но невозможно построить ее одновременно и как можно глубже, и как можно длиннее, разве только если автор хотел этими словами сказать, что обе стороны действительно выставили все те войска, которые находились в их распоряжении. Даже если мы, следуя точному и буквальному смыслу слов, отнесем слова "как можно" к одной лишь глубине, все же смысл и логическая ошибка останутся теми же.
"На левом фланге римлян Нарсес и Иоанн заняли позиции около холма".
Исходя из прежнего описания боя за этот холм, мы стали бы искать его приблизительно на середине между обоими войсками. Затем мы узнаем, что римляне, начиная от этого места, еще более загнули вперед свой правый фланг. Поэтому холм должен был находиться еще ближе к римскому лагерю, очень близко от него, так как оба лагеря находились друг от друга лишь на расстоянии двух полетов стрелы. В этом обстоятельстве следует искать объяснения тому, что готы не смогли прогнать 50 человек.
"И с ними находился цвет римского войска, а именно - помимо обычных солдат, каждый из них имел избранную свиту из дорифоров, гипаспистов и гуннов. На правом фланге стояли Валериан, Иоанн Пожиратель и Дагистей с прочими римлянами. На двух флангах находилось приблизительно 8 000 стрелков из лука из состава пехотных полков. Нарсес, поставив в середине фаланги лангобардов, герулов и других варваров, велел им спешиться, чтобы они сражались в пешем строю, и таким образом отрезал им возможность к быстрому отступлению, если бы они во время боя ослабели или перестали повиноваться".
Должны ли мы действительно поверить тому, что именно недоверие заставило Нарсеса приказать варварам сражаться в пешем строю?
Ведь именно эти войска впоследствии дали отпор всем атакам готов. Неужели же Нарсес действительно так плохо знал свои войска? Или же эти германцы вообще были такими людьми, которыми можно было командовать лишь в том случае, когда они бывали всадниками, и все же, несмотря на это, они без видимой причины должны были сражаться в пешем строю? Эта история настолько невероятна, что можно, пожалуй, допустить два предположения: либо это были профессиональные пехотинцы, которых Прокопий по какому-то недоразумению превратил в спешенных всадников, либо же данное расположение войска основывалось на какой-нибудь объективной причине, разъясняющей все дело, причем тот рассказчик, который поведал эту историю Прокопию, или не понял этой причины, или же замолчал ее вследствие какой-нибудь пикантной лагерной сплетни.
"Нарсес выдвинул вперед лишь крайний левый фланг своего расположения, построив его тупым углом и поместив там 1 500 воинов. Из этих людей 500 человек получили приказ немедленно спешить к тому пункту, где римляне потерпят поражение, а остальные 1 000 человек были предназначены для того, чтобы обойти пехоту неприятеля, как только она вступит в бой, и напасть на нее одновременно с двух сторон".
Резерв, предназначенный для того, чтобы приходить на помощь в любой пункт, где чувствуется необходимость в такой помощи, собственно говоря, не должен помещаться на крайней, а тем более на выступающей части фланга. Такой резерв может находиться лишь позади центра. Но все же можно понять, в чем здесь дело. Холмы, замыкавшие долину с обеих сторон, очевидно, были такими крутыми и высокими, что обойти римское войско было невозможно. Единственным местом, где можно было подняться, была та дорога, которая, находясь между одиночным холмом и рядом холмов сбоку, - следовательно, справа от холма, если смотреть со стороны готов, - вела на высоты.
Позади этого ущельеобразного подъема Нарсес и расположил своих 1 000 всадников, которые при атаке неприятельской пехоты должны были напасть на нее с фланга, а позади этих 1 000 всадников он держал в резерве еще 500 всадников, которых он оставил в своем личном распоряжении. Выступ фланга был очень незначительным, следовательно, эти 500 всадников были фактически расположены таким образом, что они в случае нужды могли бы прийти на помощь даже и центру.
"Тотила соответственным образом построил свое войско. Он проехал вдоль всего фронта, призывая солдат к мужеству и внушая им словами и выражением лица быть храбрыми. На другой стороне то же самое делал Нарсес. Он приказал нести перед собой на шестах золотые браслеты, цепочки и уздечки и показывал солдатам эти вещи, а также и другие, которые должны были возбуждать в них мужество для борьбы и перед лицом опасности. В течение некоторого времени оба войска стояли в бездействии одно против другого, причем каждое ожидало наступления со стороны противника.
"После этого храбрый воин, по имени Кокас, выехал галопом из готского войска, близко подъехал к римской боевой линии и крикнул, не хочет ли кто-нибудь выйти на единоборство с ним. Этот Кокас был одним из тех римских солдат, которые раньше перебежали на сторону готов к Тотиле. Тотчас же выступил против него один из дорифоров Нарсеса, армянин по имени Анцала, также верхом на коне.
Кокас первый ринулся на своего противника, держа свое копье наперевес и целясь им в живот, но Анцала быстро повернул своего коня, так что избежал удара.
Очутившись, таким образом, сбоку от своего противника, он вонзил ему копье в левый бок. Тогда тот упал с коня замертво на землю, что вызвало со стороны римлян громкий крик. Несмотря на это, оба войска сохраняли спокойствие. Тотила же выехал один на пространство, находившееся между двумя армиями, не для того, чтобы вызвать кого-нибудь на единоборство, но чтобы выиграть время. Так как он получил сообщение, что 2 000 готов, которые с ним еще не соединились, уже находились поблизости от него, то он не хотел начинать сражение до их прибытия и проделал следующее. Сначала он хотел показать неприятелю, что он за человек. На нем было богато украшенное и блистающее золотом вооружение, а над его шлемом и копьем развевались пурпуровые султаны необычайной красоты, как это и подобает королю. Сидя на великолепном коне, он на этом пустом пространстве с большой ловкостью проделал джигитовку. Сперва он заставил своего коня проделать изящнейшие повороты и вольты. Затем он на полном галопе бросал свое копье высоко в воздух и снова ловил его за середину, когда оно, колеблясь, падало вниз. Он ловил его то левой, то правой рукой, искусно меняя руку, причем показывал свою ловкость, спрыгивая с коня спереди и сзади, а также с обеих сторон, и снова прыгая на своего коня, как человек, который с молодости был обучен искусству манежной верховой езды. В таких упражнениях он провел целое утро. Чтобы затем еще более оттянуть начало сражения, он отправил герольда к римской армии с предложением начать переговоры. Но Нарсес отклонил это предложение. Пока было много времени для переговоров, Тотила обнаруживал свое стремление к войне, теперь же на поле сражения, он стремился начать переговоры - это уже не могло ввести в заблуждение".
Но почему же Нарсес, который не дал себя обмануть хитростями гота, хотевшего лишь выиграть время, не начал сам наступления? Единоборство Кокаса и Анцалы и рыцарские упражнения готского короля перед лицом обеих армий читаются с интересом. Вполне вероятно, что Тотила стремился выиграть время, так как он поджидал еще 2 000 всадников, но что для одного было выигрышем времени, для другого означало лишь потерю времени. Если мы весь этот рассказ не будем считать сказкой, то должны будем допустить, что Нарсес должен был исходить из тактических соображений, сохраняя оборонительную позицию и предоставляя своему противнику инициативу наступления, но Прокопий упустил сообщить нам эту причину.
"Между тем эти 2 000 готов прибыли. Когда Тотила узнал, что они уже находятся в лагере, то отправился в свою палатку, так как уже наступило время обеда. Готы также оставили свои позиции и отошли назад. При своем прибытии Тотила увидел этих 2 000 всадников и приказал, чтобы все солдаты начали обед".
Здесь мы должны вновь повторить вопрос, почему Нарсес не воспользовался необычайно благоприятным моментом, когда готы покинули свое боевое расположение и возвратились в лагерь, чтобы напасть на них, двинув вперед свое войско? Ведь все эти события разыгрались непосредственно перед боевой римской линией, на глазах у римлян.
Вопросы, которые нами до этого ставились, объясняются одним и тем же представлением и потому указывают на него, как на то утерянное связующее звено всей цепи событий, которое одновременно заполняет все пропуски. Именно - мы должны принять, что Нарсес обладал превосходной оборонительной позицией и определенно рассчитывал на то, что Тотила нападет на него и принужден будет на него напасть. Поэтому он и расположил в центре пехоту, состоявшую из спешенных всадников или усиленную последними. Поэтому он и ожидал наступления. Этим объясняется также то, что он оставался бездеятельным зрителем кавалерийских упражнений готского короля. А этот в свою очередь провел все утро в мелких стычках и ложных атаках для того, чтобы дать подойти своим подкреплениям, держа в то же время свои главные силы на таком далеком расстоянии, чтобы в случае наступления неприятеля можно было бы еще организовать правильное отступление. И это было выполнимо, так как он располагал более сильной кавалерией.
"Он сам надел другое вооружение и приказал всем приготовиться к бою. Затем он тотчас же повел свое войско против неприятеля в надежде опрокинуть его и затем разбить. Но про римлян ни в каком случае нельзя сказать, что они были совершенно неподготовлены, так как Нарсес, правильно предвидя то, что впоследствии действительно произошло, приказал подготовиться к нападению, чтобы никто не смел готовить обеда, отдыхать, снимать с себя хотя бы часть вооружения и разнуздывать своего коня. Но в то же время солдаты не остались без еды и без питья.
Сохраняя свой боевой порядок, они позавтракали, ни на одно мгновенье не переставая наблюдать за наступлением противника. Помимо этого, было изменено боевое расположение: Нарсес приказал загнуть полумесяцем оба фланга, на каждом из которых стояло по 4 000 пеших стрелков из лука".
Хотя и возможно, что Тотила надеялся на то, что римские войска оставят свои позиции, когда главные силы готов, вместо того чтобы двинуться против них, вернутся назад в свой лагерь, однако, он вряд ли мог ожидать, что Нарсес окажется невнимательным и даст напасть на себя внезапно, находясь лицом к лицу со своими противниками.
Хотя подобное иногда и происходило, как, например, при Муртене в 1476 г., но это основывалось не на расчете; здесь сыграли роль особые обстоятельства.
То, что римские лучники были выдвинуты вперед в форме полумесяца, следует понимать в том смысле, что они слегка выдвинулись вперед на тех холмах, которые окаймляли равнину. Они не могли быть выдвинуты очень далеко, так как такие слишком изолированные и слишком выдвинутые вперед рога были бы открыты для нападения противника.
"Вся готская пехота стояла позади всадников на тот случай, если бы всадники были разбиты; тогда пехота задержала бы бегущих и вместе с ними могла бы вновь перейти в наступление".
Если действительно вся готская пехота не имела другого назначения, как быть резервом, то отсюда следует, что она была очень слаба и что, следовательно, все готское войско в своей значительно преобладавшей части состояло из всадников.
"Все готы получили строгий приказ во время этого сражения не пользоваться ни луками, ни каким-либо другим оружием, кроме копий. Таким образом, Тотила был побежден в результате своего собственного неблагоразумия, так как он в начале этого сражения бросил свое войско навстречу неприятелю, не дав ему возможности сравняться с противником в отношении вооружения. Я не знаю, каким образом он мог дойти до этого. Римляне же пользовались, смотря по обстоятельствам боя, либо луком, либо копьем, либо же мечом и могли, таким образом, использовать все шансы. Они сражались частью верхом, частью пешком, окружая противника в одном месте, а в другом - поджидая его наступления и успешно отражая своими щитами. Готские же всадники, напротив, оставив далеко позади себя свою пехоту, поскакали вперед, как бешеные, слепо доверяя силе своих копий, и, настигнув врага, пожали плоды своего собственного неблагоразумного поведения.
Направив свою атаку против центра неприятельского расположения, они совершенно неожиданно для себя оказались между 8 000 стрелков из лука, так как эти стрелки, как было указано выше, постепенно выдвинулись вперед. Обстреливаемые с двух сторон, они были тотчас же приведены в смятение и потеряли многих людей и еще большее количество лошадей раньше, чем они достигли противника. Сильно ослабленные, они, наконец, вступили с ним в рукопашный бой".
То, что мы слышим здесь о тактических приемах и о вооружении римского войска, показываем что мы находимся уже в совсем ином мире, чем тот, в котором находились древнеримские легионы. Нам еще придется говорить об этом дальше. Здесь же следует заметить, что урон, нанесенный готским всадникам неприятельскими стрелками из лука, все же не мог быть таким большим. Римляне стреляли вниз с тех холмов, которые окружали поле сражения. На самой же равнине не могло находиться никаких лучников, так как в таком случае они тотчас же были бы опрокинуты диким натиском готов. Хотя стрелять сверху вниз и было очень удобно, однако, серьезно пострадать от этих выстрелов могли главным образом лишь всадники и кони, находившиеся на обоих флангах наступавшей колонны. Ведь равнина должна была быть довольно большой, а дальнобойность стрелы была не очень значительной (ср. т. I, ч. I, гл. V).
Не только готские всадники, но и их кони были защищены панцирем (Прокопий, I, 116), причем они проскакали мимо расположения римских стрелков самым быстрым аллюром, насколько это позволяло им их тяжелое вооружение, считаем мы необходимым к этому прибавить.
В другом месте (I, 27) Прокопий утверждает, что готские всадники не знали употребления стрел и пользовались лишь мечами и копьями.
"Я не могу сказать, должны ли мы в этом сражении больше удивляться римлянам или их союзникам варварам, так как те и другие проявили при отражении неприятельского натиска совершенно одинаковое мужество и одинаковую храбрость. Уже наступил вечер, когда оба войска вдруг пришли в движение, причем готы обратились в бегство, а римляне стали их преследовать. Наступление готов потерпело полную неудачу. Готы подались назад под натиском римлян и затем повернули фронт ввиду превосходства сил и прекрасного порядка римлян".
Готская конница произвела сплоченный удар по неприятельской пехоте, расположение которой, судя по всем признакам, имело в отношении местности какие-то преимущества, о которых Прокопий не упоминает, но о которых мы можем заключить из двух приведенных выше данных, а именно - из того, что Нарсес, во-первых, велел спешиться той коннице, которая принимала участие в этом сражении, а во-вторых - из того, что он строго держался оборонительной тактики.
Очень сильным преувеличением является указание, что этот бой длился от обеда до вечера.
Готы не ввели в сражение тех резервов, которыми они располагали. Все сражение было ими проведено исключительно с тем расчетом, что мощный натиск всей массы их всадников прорвет центр расположения римлян. Когда же это им не удалось, то тем самым сражение было решено в пользу римлян. Такое наступление, не поддержанное свежими силами, становится при второй атаке не сильнее, а слабее, и, таким образом, его участь фактически решается при первом столкновении. При подобных условиях нельзя себе представить, чтобы сражение могло длиться в течение нескольких часов. Если при первом столкновении всадники проникли в среду пехоты, то, значит, преимущества оказались на их стороне и пехота скоро будет разогнана конницей.
Если же всадникам не удастся проникнуть, то при чисто фронтальной атаке им едва ли удастся сделать еще что-нибудь, тем более, если они подвергнутся угрозе и обстрелу с обоих флангов.
Прокопий описывает это сражение как борьбу, которая длилась в течение нескольких часов. Но в таком случае мы не находим, собственно говоря, той причины, которая, наконец, вызвала перелом в пользу римлян. Однако, картина этого сражения станет для нас наглядной и ясной, если мы учтем это преувеличение и примем, что "многочисленность и прекрасный порядок" оказались тем решающим моментом, благодаря которому был отбит натиск готов.
Остается неясным, дошло ли дело до той фланговой атаки, которую Нарсес предполагал произвести на своем левом фланге при помощи 1 000 стоявших в ущелье всадников. Ведь эта атака предназначалась для готской пехоты, которой не пришлось побывать в бою. Так как эта пехота держалась в стороне от сражения, то весьма вероятно, что Нарсес повел, наконец, своих всадников в атаку на готских всадников, ударив на них с фланга, и именно этим решил участь сражения.
"Они уже не думали больше о сопротивлении, но бежали, как будто боялись привидений или как будто с ними сражалась некая высшая сила. Когда они вскоре после этого возвратились к своей пехоте, то несчастие, постепенно возрастая, стало принимать все более и более широкие размеры. Это объясняется тем, что отступление велось не в строгом порядке, без намерения собраться и возобновить сражение или предпринять новое наступление, или сделать что-нибудь подобное, но таким бурным стремительным движением назад, что даже люди из их собственной пехоты были раздавлены.
Поэтому их пехота не раздвинула перед ними своих рядов, чтобы их пропустить и не удержалась на месте, чтобы внести в них этим успокоение, но вместе с ними бросилась в беспорядочное бегство, причем они, точно в ночном сражении, несли друг другу смерть и гибель. Римские воины использовали этот панический ужас противника к уничтожали беспощадно всех тех, которые еще стояли на ногах, но не осмеливались ни сопротивляться, ни даже поднимать голову. Эти люди в некоторой степени сами подставляли свою шею под нож. Их страх не прекращался, но всюду, где только было возможно, принимал все более широкие размеры. Во время этой бойни из них погибло 6 000 человек. Многие сдались неприятелю, который их сначала пощадил, а затем все же перебил. Помимо готов, погибло и большинство старых римских солдат, которые до этого отделились от римского войска и, как мы уже указывали выше, перебежали к Тотиле и к готам. Те из готского войска, которые не погибли и не попали в руки неприятелю, пытались ускользнуть тайком, пешком или верхом, в зависимости от счастья, обстоятельств или условий местности".
Ход событий, вытекающий из этого рассказа, можно было бы выразить тактически следующим образом: когда натиск готов ослабел, Нарсес приказал всему своему войску перейти в наступление, погнал неприятельских всадников обратно на их пехоту и, наконец, обратил все неприятельское войско в беспорядочное бегство.
Ход сражения также показывает, что пехота готов должна была быть весьма незначительной ценности. Она оказалась совершенно бесполезной.
Она не двинулась вперед, чтобы поддержать всадников, и не прикрывала их после их поражения. Готская пехота не пыталась даже выполнить ту особую задачу, которая представлялась ей благодаря расположению неприятельского войска, а именно - поднявшись на край холма, направить удар против одного из выступавших флангов неприятельских стрелков из лука и, одержав здесь успех, оказать этим влияние на общий ход сражения. Весьма вероятно, что эта пехота вообще не была вполне боеспособной, но что она состояла лишь из стариков, полуинвалидов и слуг, так что в этом сражении все готское войско, собственно говоря, состояло исключительно из всадников. Однако, не является совершенно не возможными такое объяснение, что готы обладали довольно значительной пехотой, но что она не вступила в сражение, так как участь конной атаки была слишком быстро решена.
Готские всадники, отхлынувшие назад и Энергично преследуемые, опрокинули свою пехоту и увлекли ее за собой, прежде чем она смогла достигнуть действительной боевой линии.
Если это так и было на самом деле, то главная ошибка Прокопия заключается в его утверждении относительно продолжительности сражения, которая им во всяком случае преувеличена. Нам кажется совершенно невероятным, чтобы пехота готов не подоспела даже в том случае, если бы в действительности сражение длилось хотя бы только полчаса. Ведь в таком случае Тотила должен был бы быть совершенно неспособным полководцем.
Прокопий сам говорит, что он точно не осведомлен относительно того, какой конец постиг лично Тотилу. Согласно одному свидетельству, он был убит во время бегства; согласно другому - он был поражен стрелой и смертельно ранен во время самого сражения, причем его падение вызвало такой ужас среди готов, что они, будучи и без того слабее римлян, обратились в бегство. Вопрос о том, получил ли Тотила свою смертельную рану во время сражения или во время бегства, должен остаться нерешенным. Но даже и в первом случае этот факт не мог оказать прямого влияния на исход сражения, так как, если рукопашный бой уже начался, масса не могла заметить падения своего предводителя.
Мы должны оставить нерешенным также и вопрос о том, правильно ли указание, что во время сражения погибло 6 000 готов. По большей части такого рода утверждения бывают сильно преувеличены.
Совершенно ясно, что римляне обладали очень большим численным превосходством. Мы можем предположить, что общая численность их войск достигала приблизительно 15 000 человек.
Несмотря на свое поражение при Тагинэ, готы продолжали войну под начальством новоизбранного короля по имени Тейя. В течение двух месяцев оба войска стояли друг против друга, отделенные друг от друга лишь глубоко протекавшей речкой Дракон (Сарн), неподалеку от Везувия. Так как Нарсес уже до этого стянул для сражения все свои войска, то мы отсюда можем сделать вывод, что сражения избегали готы, которые теперь намеревались вести войну, придерживаясь выжидательной политики. Они могли надеяться на какие-либо происшествия, которые могли случиться в ненадежном наемном войске римлян, а также на вмешательство франков. Нарсес не сделал никаких попыток выманить их из позиций какими-либо маневрами, но завладел посредством предательства тем флотом, который им подвозил продовольствие.
Если посмотреть на карту, то можно предположить, что римский полководец вместе с тем запер готов и отрезал им путь к отступлению.
Однако, Прокопий этого прямо не говорит, но заставляет готов, после того как они сперва отступили на Молочную Гору (Mons Lactarius), предпочесть смерть в бою голодной смерти. Как ни прославлено и как часто ни повторялось описание этого сражения, все же я считаю, что его с военной точки зрения использовать нельзя. Это описание гласит (IV, 35): "В Кампанье возвышается Везувий. У его подножия находятся источники питьевой воды, из которых берет свое начало река по названию Дракон, протекающая мимо Нукерии. Оба войска разбили свои лагеря в то время на берегах этой реки. Хотя Дракон и маленькая речка, однако, она непроходима ни для пехоты, ни для всадников, так как протекает по узкому и глубокому руслу, а ее берега чрезвычайно круты. Я не могу сказать, произошло ли это вследствие природы почвы или силы течения воды. Готы заняли мост, ведущий через реку, и расположили свой лагерь в непосредственной близости от моста. Он был укреплен при помощи деревянных башен и машин всякого рода, между которыми находились также и так называемые баллисты, чтобы с их высоты наносить выстрелами вред неприятелю. Нельзя было и думать о ближнем бое, так как река, как это уже было указано, разделяла противников. Они лишь подошли как можно ближе к берегу и обстреливали друг друга.
Иногда происходили и единоборства, когда какой-либо гот переходил через мост и вызывал врага на бой. В таком положении оба войска стояли одно против другого в течение двух месяцев. И готы могли держаться до тех пор, пока они господствовали на море и пока они могли доставлять себе на кораблях продовольствие, так как лагерь их находился неподалеку от моря. Но вскоре римляне завладели неприятельскими кораблями, благодаря предательству одного гота, в руках которого находилось главное командование над всем флотом, а, кроме того, к римлянам еще подошло несчетное количество кораблей из Сицилии и из других частей империи.
Кроме того, Нарсес приказал построить на берегу реки деревянные башни, которые должны были отнять у готов последнее мужество. Чрезвычайно удрученные этим и уже испытавшие недостаток в продовольствии, готы отступили на гору, которая находилась в непосредственной близости оттуда и которую римляне по-латински называли Mons Lactarius (Молочная гора). Вследствие неблагоприятной местности римляне не могли последовать за ними на эту гору. Но варварам пришлось вскоре раскаяться в том, что они сюда отступили, так как здесь им пришлось терпеть еще большие лишения и у них не было никакой возможности хотя бы чем-нибудь прокормить себя и своих коней. Поэтому им показалось лучше найти смерть в открытом бою, чем умереть от голода".
Мы спрашиваем: но разве готам было невозможно отступить? "Неожиданно выступили они вперед и произвели внезапную атаку на противника. Римляне оборонялись в соответствии с создавшейся обстановкой, т.е. не построившись в ряды, по эскадронам или полкам, находясь под начальством своих командиров, но пестро перемешавшись и даже не имея возможности слышать отдаваемые приказания. Однако, несмотря на это, они защищались со всей энергией настолько хорошо, насколько это было им возможно. Готы отпустили своих лошадей, и все спешились, направив свой фронт против неприятеля и построившись в глубокую фалангу. Когда римляне это увидели, то также спешились и построились таким же образом".
Почему готы отпустили своих лошадей? Прокопий это ничем не объясняет. Но почему же и римляне сошли с коней? То обстоятельство, что готы наступали пешком, могло послужить для римлян двойным основанием для того, чтобы напасть на них с фланга своей кавалерией, хотя бы частично.
Все объяснится, если мы примем, что римляне заперли готов цепью полевых укреплений. Готы попытались прервать линию этих укреплений и, следовательно, наступали в пешем строю, а римляне обороняли эти укрепления тоже в пешем строю.
"Теперь я подошел к описанию чрезвычайно памятного сражения и геройского мужества человека, который не находится ни в каком отношении к какому-либо из так называемых героев. Я имею в виду Тейя. Готов принуждало быть храбрыми их отчаянное положение. Римляне же хотя и заметили отчаяние противников, оказывали им всеми своими силами сопротивление, так как стыдились уступить более слабому неприятелю. Обе стороны с неукротимой энергией бросились одна на другую; одни - потому, что искали смерть, другие - потому, что сражались за пальму победы. Рано утром началось сражение.
Видимый издали Тейя стоял с немногими спутниками перед фалангой, защищенный своим щитом и размахивая своим копьем. Лишь только римляне его увидели, они решили, что с его падением тотчас же кончится сражение. Поэтому против него двинулись, сомкнувшись в очень большом числе, самые храбрые воины, бросая в него своими копьями. Но он встречал все копья своим щитом, который его прикрывал, и убил многих молниеносными ударами. Каждый раз, когда его щит заполнялся пойманными копьями, он его отдавал своему оруженосцу и брал другой. Так неутомимо сражался он в течение трети дня".
Готы, говорится в этом описании, построили глубокую фалангу, и Тейя, сражаясь перед этой фалангой совсем один, с немногими спутниками, продержался здесь в течение многих часов. Это - поэма, но не сражение. Что же делала в течение всего этого времени вся глубокая фаланга готов?
Разве она не доверяла своим силам? И неужели римляне не смогли одолеть немногочисленного противника? Это было возможно в тех боях, которые давались под стенами Трои, но уже стало невозможным в те времена, когда научились строить фаланги. Даже самый сильный и самый храбрый король готов со своими спутниками был бы опрокинут одной древнеримской манипулой даже в том случае, если бы последняя состояла из одних только рекрут. Поэтому мы должны отвергнуть либо тот факт, что друг против друга стояли две фаланги в техническом смысле этого слова, либо же единоборство короля Тейи.
Объяснение этих противоречий, очевидно, лежит в том, что на самом деле при попытке готов прорваться через римскую линию отличился своей личной храбростью наряду в другими воинами также и король, который при этом погиб и смерть которого была украшена легендами.
"Но вот оказалось, что в его щите торчит двенадцать копий, так что он уже не мог им двигать по своему усмотрению и отталкивать при помощи его нападавших на него воинов. Тогда он громко позвал одного из своих оруженосцев, не покидая своего места и не отступая даже на ширину одного пальца. Ни на одно мгновение не дал он врагам возможности продвинуться вперед. Он не поворачивался таким образом, чтобы щит ему прикрывал спину, и не отклонялся в сторону, на стоял, как бы приросши к земле за своим щитом, сея правой рукой смерть и гибель, а левой - отталкивая врагов, и громким голосом звал по имени своего оруженосца. Когда оруженосец подошел к нему со щитом, он тотчас же взял щит вместо своего старого щита, отягощенного копьями. И в этот момент его грудь обнажилась лишь на одно краткое мгновение. Именно тогда в него попало копье, и он тотчас же упал на землю. Вскоре римляне воткнули его голову на шест и показали ее обеим армиям: римлянам - для того, чтобы еще больше разжечь их пыл, готам же - для того, чтобы они в отчаянии прекратили бой. Но готы этого не сделали, они сражались до наступления ночи, хотя и знали, что их король погиб. Когда стемнело, противники отошли друг от друга и провели ночь с оружием в руках. На другой день они рано поднялись, заняли те же самые позиции и сражались опять до самой ночи. Ни одна сторона не отступила перед другой даже на ширину одного пальца, хотя многие воины с обеих сторон нашли здесь свою смерть, но все с ожесточением продолжали свою кровавую работу: готы - в полном сознании того, что им приходится сражаться в последний раз, римляне же - потому что не хотели, чтобы их одолели готы. Наконец, готы послали некоторых своих знатных людей к Нарсесу и поручили им сказать ему, что они теперь почувствовали, что бог против них и что им противостоит непреодолимая сила. А так как события им ясно показали, каково истинное положение вещей, то они хотят изменить свое мнение и прекратить бой, - не для того, чтобы стать подданными императора, но чтобы вести свободную жизнь среди каких-нибудь иных варваров. Они просили римлян, чтобы те разрешили им мирно удалиться и, отдав дань справедливости, оставили бы им на путевые расходы те деньги, которые каждый из них себе ранее скопил в крепостях Италии. Нарсес созвал совет для решения этого вопроса. Иоанн, племянник Виталиана, убедил его в том, что необходимо исполнить эту просьбу и не следует сражаться с людьми, которым уже больше не страшна смерть, так как не следует испытывать мужество отчаяния, которое может оказаться роковым не только для них, но и для их врагов. "Муж, обладающий мудрой умеренностью, - говорил он - довольствуется победой, так как чрезмерное напряжение может легко повести к гибели". Нарсес согласился с этим мнением, и было решено, что варвары, оставшиеся в живых, должны тотчас же со всем своим имуществом удалиться из Италии и никогда, ни при каких обстоятельствах не сражаться более против римлян. Между тем 1 000 готов вышли из лагеря и направились к городу Тикину и в область, лежащую по ту сторону По. Ими предводительствовал наряду с другими также и Индульф, о котором я уже ранее упоминал. Все же другие поклялись выполнить договор.
"Таким же образом римляне взяли Кумы и все другие местности, и так окончился восемнадцатый год этой войны с готами, описанной Прокопием".
Так пишет Прокопий. Его описание выразительно, впечатляюще, но исторически мало удовлетворительно. Почему и каким образом 1 000 готов отделились от прочего войска? Каким образом они от Везувия достигли Павии? Мы должны будем допустить, что более или менее крупной части готов удалось в одном месте прорвать кольцо римской осады, и что окончательно капитулировало не все войско готов, но лишь большая его часть.
Непосредственно примыкая своим историческим трудом к работе Прокопия, Агаций рассказывает: "Когда Тейя, получивший вслед за Тотилой власть над готами, со всеми своими силами возобновил войну против римлян и выступил против Нарсеса, то был разбит наголову и сам пал во время сражения. Готы, оставшиеся в живых, непрестанно преследуемые римлянами, жестоко теснимые ими во время их беспрерывных атак и, наконец, запертые со всех сторон в безводной местности, заключили с Нарсесом договор, по которому им разрешалось жить в их поместьях, причем они соглашались на будущее время быть подданными римского императора".
Ни один историк еще не мог сказать, каким образом согласовать эти два свидетельства.
Едва ли еще не меньшее военное значение, чем оставленное Прокопием описание сражения при Везувии, имеет рассказ Агация о поражении франков при Казилине. Здесь запутана даже стратегическая цепь событий.
Франки уже неоднократно вмешивались в готско-римскую войну с затаенной мыслью завладеть чем-нибудь в свою пользу. И когда теперь готское войско потерпело поражение, появилось франкское войско под начальством двух алеманнских герцогов, братьев Букелина и Лейтара. Нарсес в то время был еще занят осадой и занятием городов и укрепленных, пунктов, находившихся в руках готов. Совершенно ясно, что, получив известие о вторжении франков, он не мог сделать ничего лучшего, как тотчас же выступить против них, разбить их и прогнать обратно за Альпы. Баснословное указание относительно численности франков (75 000 человек) не должно нас вводить в заблуждение.
Мы с самого начала не можем сомневаться в том, что такое вспомогательное войско, посланное через высокие горы и собранное даже не во всем государстве франков, а лишь в одной его части, было значительно слабее, чем находившееся в их собственной стране все войско остготов, которое было только что побеждено Нарсесом. Находясь в приподнятом настроении благодаря своим триумфам и гибели обоих храбрых готских королей, римские войска должны были быть в состоянии одолеть также и франков, вторгшихся в Италию, если бы они направились против них сосредоточенными силами.
Если бы Нарсес это сделал и победил франков, то ни один пункт в Италии не смог бы ему более сопротивляться. Но вместо этого он отправил навстречу своему новому противнику лишь часть своего войска под начальством герула Фулкариса, приказав ему задержать неприятеля и напасть на него лишь в том случае, если он сможет рассчитывать на успех. Эта ошибка имела тяжелые последствия. Фулкарис был разбит и сам искал смерти в бою, так как он не решался явиться побежденным к Нарсесу. Агаций обвиняет герула, считая, что причиной поражения была его неосторожность и безумная смелость. Но если правильно то, что он говорит дальше, будто бы Нарсес с самого начала знал о превосходстве сил противника, то, очевидно, вина за поражение должна, собственно говоря, пасть на полководца.
Это, пожалуй, можно объяснить таким образом, что Нарсес - как раз наоборот - недооценил силы франков, и что версия о том, будто бы он советовал Фулкарису быть осторожным, была придумана лишь впоследствии для того, чтобы оправдать верховного главнокомандующего и снять с него вину в отправке против франков недостаточных сил.
Несмотря на поражение Фулкариса, Нарсес продолжал начатую им осаду Лукки, но когда он, наконец, взял город, то не сумел сделать ничего лучшего, как расположить свои войска в разных местах на зимние квартиры. Если мы себе представим, что в таком положении находился Цезарь, то мы не сможем сомневаться, что он, собрав отовсюду войска, чтобы оказаться возможно сильнее франков, двинулся бы против них. Нарсес же, согласно Агацию, - считая, что так как стоит зима и так как франки особенно воинственны в это холодное время года, к которому они привыкли у себя на родине, - разделил свои войска, расположив их в разных городах на зимние квартиры, и допустил, чтобы франки в то время, когда римские войска укрывались за стенами городов, прошли через всю Италию вплоть до Мессинского пролива и самым ужасным образом разграбили всю страну. А франки даже не считали для себя необходимым держаться вместе, но разделились на два войска.
Готы же, ободрившись, примкнули к ним в большом количестве.
Едва ли мы можем допустить, что Нарсес без побудительных причин предоставил вверенную ему страну этим бедствиям. Если франки были особенно приспособлены для ведения войны зимою, то ведь и римские войска также состояли из германцев.
Может быть, некоторым указанием на истинную причину является то обстоятельство, что некоторые войсковые части, получив предписание двинуться вперед, заявили, что они еще не получили своего жалованья. Но это лишь предположение, к которому нас приводит это указание. И лишь весною, когда франки возвращались из южной части полуострова, войско, собранное между тем Нарсесом, преградило им путь около р. Казилина (Волтурно), неподалеку от Капуи. Согласно Агацию, у Нарсеса было 18 000 человек, франки же, хотя здесь находилась лишь половина их войска, насчитывали якобы 30 000 человек, конечно, этой цифре ни в каком случае нельзя доверять.
Непосредственно перед самым развертыванием для боя произошел конфликт дисциплинарного характера между полководцем и контингентом герулов, находившимся под начальством Синдуала, вследствие чего герулы отказались встать под оружие. Но когда Нарсес громко перед войском воскликнул, что каждый, кто хочет иметь свою часть в победе, должен следовать за ним и идти вперед, то герулы сочли для себя позорным остаться позади, так как это могло бы показаться с их стороны трусостью, и потому сообщили, что они также пойдут. Нарсес велел им ответить, что он не может их ждать, но что при построении боевого порядка он оставит
для них свободное место.
О самом сражении Агаций рассказывает в следующих словах: "Лишь только Нарсес прибыл к тому месту, где он задумал дать сражение, он тотчас же построил свое войско фалангой. На двух флангах находились всадники, вооруженные дротиками и круглыми щитами, а также луками и стрелами, а некоторые из них, кроме того, и длинными копьями. Сам полководец стоял на правом фланге, и при нем находился Цандала, его домоправитель, с той частью челяди, которая была способна носить оружие. На двух флангах стояли Валериан и Артабан, получившие приказ скрываться на опушке лесной чащи, чтобы неожиданно напасть на противника, когда он перейдет в наступление, и окружить его с двух сторон.
А все пространство в середине расположения занимала пехота. Вдоль фронта стояли передовые бойцы, с головы до ног закованные в железо и образовавшие стену из щитов, а сзади к ним тесно примыкали другие ряды вплоть до хвоста колонны.
Легковооруженные и метатели дротиков стояли позади и ожидали возможности использовать свое дальнобойное оружие. В средней части фаланги было оставлено место для герулов, которое еще оставалось пустым, так как они еще не подошли. Два герула, незадолго до этого перебежавшие на сторону неприятеля, не зная еще о последовавшем затем решении Синдуала, побуждали варваров как можно скорее напасть на римлян. "Ведь вы застигнете их в полном беспорядке и в смятении, - говорили они, - так как полк герулов в своем упорстве отказывается принять участие в бою, а другие повержены в полное отчаяние вследствие их отпадения". Желая, чтобы эти слова соответствовали правде, Бутилин дал себя легко уговорить и повел вперед свое войско. Все шли прямо на римлян, охваченные стремлением сражаться, не спокойным шагом и соблюдая полный порядок, но быстро и бурно, как будто они не могли удержать своего стремления идти вперед как можно быстрее и как будто они хотели опрокинуть римское войско при первом своем натиске. Их боевое расположение имело форму клина, следовательно, было похоже на греческую букву "Д" (E). Там, где клин кончался своим острым концом, щиты воинов были тесно сдвинуты друг к другу наподобие крыши, что напоминало как бы голову кабана. Стороны были построены уступами, состоявшими из отделений и взводов, и стояли очень косо, так что постепенно расходились на большое расстояние друг от друга, образуя в середине пустое пространство, причем можно было видеть рядами открытые спины солдат.
Таким образом был построен фронт, направленный в разные стороны, чтобы иметь возможность стоять лицом к противнику и сражаться против него, прикрывшись своими щитами, причем именно благодаря такому построению само собой получалось обеспечение тыла.
Все происходило так, как того хотелось Нарсесу, которому благоприятствовало счастье и который наряду с этим прекрасно умел принимать соответствующие меры. Когда варвары с ужасным боевым криком при своем первом натиске столкнулись с римлянами, они прорвали в центре линию передовых бойцов и достигли того пустого пространства, которого еще не заняли герулы. Острие их клина прорезало ряды римлян, не причинив им больших потерь, вплоть до самого хвоста колонны, а некоторые даже пошли дальше, как будто они хотели штурмовать римский лагерь. Тогда Нарсес постепенно загнул и вытянул оба фланга, так что они стали спереди окружать противника, и приказал конным лучникам обстреливать его с тыла. И они это стали тотчас же делать без всякого труда; так как неприятель сражался в пешем строю, то всадникам было легко издалека обстреливать их вытянутую линию, которая не могла защищаться с тыла. И мне кажется, что всадникам, находившимся на флангах, было очень просто через головы тех, которые стояли совсем близко от них, стрелять в спину солдатам тех рядов, которые находились на противоположной стороне. Таким образом, спины франков были обстреляны со всех сторон, так как римляне обстреливали с правого фланга одну внутреннюю сторону клина, а с левого фланга другую внутреннюю сторону. В результате стрелы летели вдоль и поперек и попадали во все, что находилось в этом пространстве, причем варвары даже не замечали, откуда шли выстрелы, и не могли от них защититься.
Они совершенно не знали, откуда их настигала гибель, так как стояли, повернувшись фронтом к римлянам, и смотрели лишь в эту сторону; затем, сражаясь с тяжеловооруженными, они едва могли видеть конных лучников, находившихся сзади, и, наконец, выстрелы попадали им не в грудь, а в спину. Впрочем, большинство даже не имело времени раздумывать об этом, так как почти каждый выстрел был смертельным. Вследствие того, что каждый раз падали крайние воины, становились видными открытые спины следующих, а так как это случалось очень часто, то число варваров быстро таяло. Между тем, подошел Синдуал с герулами, выступившими против тех, которые, прорвав центр, проникли дальше.
Герулы тотчас же перешли в наступление; это повергло варваров в немалое отчаяние, так как они решили, что попали в засаду. Поэтому они обратились в бегство, обвинив в предательстве обоих перебежчиков. Но Синдуал и его люди не отставали от них и теснили их до тех пор, пока одна часть не была перебита, а другая сброшена в водоворот реки.
Когда, таким образом, герулы заняли свое место, заполнив пустое пространство, и когда фаланга была замкнута, франки, как бы опутанные сетью, были перебиты. Боевой порядок франков был окончательно расстроен, и франки собирались в отдельные кучки, которые уже не знали, что им делать. Римляне поражали их не только своими стрелами, теперь на них напали также тяжеловооруженная пехота и легковооруженные со своими копьями, шестами и мечами. Всадники окончательно и целиком охватили их с флангов, напали на них с тыла и отрезали им всякий путь к отступлению. Спасавшиеся от меча и подвергавшиеся преследованию были принуждены прыгать в реку, где они и тонули. Со всех сторон раздавался жалобный вой варваров, которые избивались самым ужасным образом. Предводитель варваров Бутилин и все его войско были стерты с лица земли, причем погибли также и перебежчики из императорского войска; ни один из германцев не увидел больше своего родного очага, за исключением пяти человек, которые каким-то образом избежали общей гибели. Как же по этому поводу не сказать, что варвары потерпели наказание за свои злодеяния и что их настигла высшая сила? Все громадное количество франков и алеманнов, а равно и все те, которые вместе с ними пошли на войну, были уничтожены, а со стороны римлян пало лишь 80 человек, которые должны были первыми выдержать натиск неприятеля.
В этом бою отлично сражались почти все римские полки, а из союзных варваров больше всего отличились гот Алигерн, так как и он сражался вместе с римлянами, и начальник герулов Синдуал, который никому ни в чем не уступал. Но все удивлялись Нарсесу и восхваляли его. Благодаря своему искусству полководца Нарсес заслужил себе великую славу".
Так пишет Агаций. Я не могу подавить в себе подозрения в том, что весь этот рассказ является свободным полетом фантазии, порожденным одним лишь словом "голова кабана".
Очевидно, Нарсес располагал значительным численным превосходством сил, особенно в отношении конницы. Его боевая линия превосходила на обоих флангах протяжение боевой линии франков. При этом представляет мало значения то обстоятельство, были или же не были крайние оконечности флангов первоначально прикрытыми лесными участками.
Франки намечали сражение таким образом, чтобы расположением своего войска в форме кабаньей головы, своей сильной и глубокой пехотной колонной опрокинуть центр боевой линии неприятеля, прорвать его и тем решить участь сражения.
Если бы эта колонна была заостренной, то ее острие было бы тотчас же охвачено противником, а если бы она была пустой изнутри, то не могла бы испытывать с тыла силы давления (ср. то, что сказано о германском клине выше, в гл. II части 1-й). Хотя эта колонна и не обладала, конечно, указанными двумя свойствами, хотя в ее построении и не было тех двух ошибок - заостренности и пустоты, которые придумал Агаций, - она все же не проникла внутрь неприятельского расположения. Весьма возможно, что подошедший в последний момент отряд герулов усилил уже дрогнувший центр римлян и остановил натиск франков.
В этот именно момент кавалерия римлян, вооруженная дротиками и луками, напала на оба фланга штурмовой колонны и подвергла их обстрелу с флангов, а вскоре затем и с тыла. При этом невольно вспоминается сражение при Каннах.
Представление о том, что всадники все время направляли свою перекидную стрельбу через ближе всего к ним находившуюся сторону неприятельского расположения в спину тех солдат, которые стояли на другой стороне, следует свести к тому, что является вполне естественным, а именно - что при наступлении со всех сторон многие франки были поражены в спину. При наличии пустого клина, как его строит Агаций, римские стрелки тем более находились бы на расстоянии нескольких сотен шагов от противоположной стороны клина, что не могли же они совсем близко подойти к своим непосредственным противникам, а потому и не имели возможности пользоваться стрелами и дротиками.
Если же кого-нибудь возмутит мое скептическое отношение к свидетельству источника, то я прошу того указать мне, почему он с большим доверием отнесется к описанию Агация, чем к рассказу Аппиана о Каннах и Заме (Нараггара).
Когда Юстиниан вступил на престол и стал править государством (в 527 г.), то все западные провинции были отделены от империи, причем одна часть их была отчуждена более чем за сто лет перед тем, а другая - за полстолетия. Юстиниан вернул обратно под свою власть Африку и Италию и был близок к тому, чтобы снова покорить Испанию. С тех пор большие области в Италии в течение долгого времени оставались во власти Византии. Внезапный рост сил на Востоке покажется нам еще более удивительным и еще более значительным, если мы вспомним, какие культурные достижения, - как, например, corpus juris (свод законов) или храм св. Софии, - украшают именно это царствование.
Войны, которые велись Юстинианом на трех различных театрах военных действий - в Месопотамии, в Африке и в Италии - различны по своему внешнему характеру и виду. Война против персов состояла из ряда передвижений, не приведших к какому-либо крупному и решающему окончательному результату. Вандалы были разбиты с одного удара простым авангардом.
Война же с остготами велась в течение 18 лет с чрезвычайно резким переменным успехом, причем византийцам все же удалось, наконец, в большом сражении одержать окончательную победу.
Раньше победы Велизария и Нарсеса были совершенно непонятны, так как было известно, что они располагали небольшими войсками и так как еще верили в мощные массы вандалов и готов.
Вслед за византийским историком писали, что Витигес осадил Велизария в Риме с армией в 150 000 человек. Но что же стало с этими готами и где они оставались, когда Витигес, два года спустя, сдался Велизарию, у которого, конечно, не было даже 25 000 человек в тот момент, когда он окружил Витигеса в Равенне.
После того как мы внесли ясность в вопрос о численности войск вандалов и готов, нас уже меньше удивляет то, что вандалы не решались вступить в бой с войском, состоявшим из 15 000 человек, чем то, что готы могли так долго защищаться против 25 000.
Здесь, как и всегда, политика определяла характер ведения войны и указывала пути стратегии. Когда Велизарий, отправившись морским путем на завоевание Италии, высадился сперва в Сицилии, то он имел в своем распоряжении лишь очень незначительные военные силы (в конце 535 г.). Затем он занял Неаполь, Рим и Сполето, причем дело все еще не доходило до сражения.
Лишь после этого готы, появившись с большим войском, заперли его в Риме и осаждали его там в течение целого года. Эти факты не могут быть объяснены с чисто военной точки зрения. Ведь если готы были настолько сильны, что могли осадить неприятельское войско, то, с другой стороны, должна была существовать определенная причина, которая мешала им выступить раньше против неприятеля и предотвратить потерю больших городов.
Хотя в это же самое время готам в Далмации угрожали другие войска Юстиниана, а, с другой стороны, казалось, что им еще придется выдержать натиск франков, однако, все это не является удовлетворительным объяснением полной бездеятельности готов в течение целого года.
Юстиниан решился послать Велизария в Италию со столь незначительными военными силами потому, что остготское государство пережило тяжелые внутренние потрясения.
Теодахат, бывший сперва лишь соправителем, овладел самодержавной властью, приказав убить Амаласунту, дочь Теодориха. Византийцы явились в качестве мстителей за законную наследницу престола, а Теодахат не был достаточно воинственным по своему характеру для того, чтобы мужественно и энергично вступить с ними в борьбу. Чтобы не погибнуть вместе с ним, готы избавились от него и возвели на престол Витигеса, которого по древнему обычаю провозгласили и избрали королем войска и который укрепил свое положение, обручившись с дочерью Амаласунты. Лишь после этого готы появились на поле сражения, и тотчас же византийцы были наказаны за то, что недостаточно подготовились к войне; Велизарий со своим войском был осажден в Риме.
Но и готы, как мы знаем, не были многочисленны и не были в состоянии подвергнуть правильной осаде такой город, как Рим. Велизарий удержался на своих позициях, а когда в Константинополе поняли, что готы обладают большей силой национального сопротивления, чем вандалы, то туда были отправлены подкрепления. Они появились в тылу у осаждавших Рим готов и, благодаря добровольному согласию жителей, заняли там ряд укрепленных городов. Это не только заставило Витигеса снять осаду с Рима, но и побудило его, наконец, отступить к Рагенне, так как он чувствовал себя недостаточно сильным для того, чтобы противостоять в открытом бою объединенным боевым силам римлян.
Соотношение между противниками сразу изменилось: Витигес был окружен и осажден Велизарием в Равенне, причем дело опять-таки не дошло до сражения.
Витигес сдался, наконец, в Равенне после удивительной интермедии, во время которой корона была предложена самому Велизарию.
Велизарий привел его в Константинополь, подобно тому как несколько лет тому назад он привел короля вандалов Гелимера; при этом казалось, что готы после четырехлетней войны окончательно покорились византийцам, хотя между ними не было ни одного настоящего сражения.
Но вскоре произошла внезапная перемена: готы вновь поднялись, вновь избрали себе короля и под предводительством Тотилы в скором времени захватили всю Италию и Сицилию и даже выставили морской флот. Тотила правил в течение нескольких лет в полном блеске своих успехов. Лишь на восемнадцатом году войны, когда греческий флот разбил готский, а Юстиниан тогда же отправил туда Нарсеса со значительным войском, дело дошло до решительного сражения, имевшего место при Тагинэ (в 552 г.), а в следующем году произошли еще два сражения - при Везувии, где был разбит преемник Тотилы Тейя, и при Казилине, где та же участь постигла франков под начальством Бутилина.
Рим за это время пять раз переходил из рук в руки. В 536 г. его занимал Велизарий, в 546 г. - Тотила, в 547 г. - опять Велизарий, в 549 г. его взял Тотила, а в 552 г. - Нарсес.
Таким образом, мы видим, что в течение всей войны повторяется явление, бывшее характерным для ее первой стадии, а именно - большие успехи и внезапные перемены, причем дело, однако, не доходит до тактически решительных моментов боя. Лишь в самом конце происходит то, что вполне естественно можно было ожидать в начале войны, а именно - попытка при максимально возможном сосредоточении собственных сил напасть на неприятеля, с целью его разбить и уничтожить, т.е. сражение.
Причина этого заключается в том, что внутренней слабости готского государства соответствовала слабость византийского.
Действительно, Юстиниан, заключив с персами мир, смог бросить сперва в Африку, а затем в Италию значительные боевые силы, но только на самое короткое время. Боевые силы, мобилизованные обеими сторонами, оставались все же незначительными по сравнению с величиной стран и городов, из-за которых шла борьба.
Поразительное восстановление готского могущества при Тотиле произошло вследствие того, что большая часть римских наемников, недовольных управлением византийцев, в особенности же выплатой жалованья, перешла к готам. Совершенно так же и итальянские города, сперва пошедшие навстречу византийцам, вскоре пресытились новым управлением с его налоговыми требованиями и нашли, что под властью готского короля живется не хуже, а, может быть, даже и лучше.
Таким образом, стратегия во время готской войны обусловливалась тем, что обе стороны располагали лишь очень незначительными силами по сравнению с теми обширными областями, из-за которых шла борьба. Готы не смогли занять многочисленные укрепленные города Италии или же занимали их гарнизонами весьма недостаточной численности. Между тем, местные жители держали себя не очень нейтрально и под влиянием менявшихся стимулов легко переходили с одной стороны на другую или по крайней мере не противились передачам.
Когда Витигес стал наступать на Велизария, то этот последний почувствовал себя настолько более слабым, что не решился довести дело до открытого боя, а предпочел подвергнуться осаде в Риме. Приблизительно 10 000 человек было достаточно для того, чтобы изменить соотношение сил. Таким образом, война велась и решалась посредством одних лишь осад и передач городов.
Как только Тотила захватил власть, он тотчас же приказал сломать стены занятых им городов. Другие правители действовали наоборот и старались укрепить свою власть в своей стране, строя крепости.
Один современный ученый[1] высказал мнение, что "о стены Рима разбилось все крупное превосходство сил готского народного войска, чем и объясняется их ненависть против городских укреплений, которые они всюду разрушают". Но ведь Тотила ни в каком случае не действовал под влиянием одной лишь ненависти, но был стратегом, который отдавал себе отчет в том, что он делает. Уже вандал Гейзерих, захватив Африку, разрушил стены городов. Эти германские короли не имели такого количества войск, которое позволило бы им в достаточной мере занять гарнизонами все города своих обширных областей, а между тем, жителям нельзя было доверять: открывая свои ворота перед неприятельскими отрядами, города становились опорными пунктами неприятеля.
В недавние времена также обнаружилась однажды приблизительно подобная же обстановка. Когда союзники осенью 1813 г. достигли Рейна, то Гнейзенау посоветовал немедленно продолжать наступление и не пугаться знаменитого тройного пояса крепостей Франции. Именно эти многочисленные крепости должны были привести Наполеона к гибели, так как он не имел достаточного количества войск.
Если бы он занял их, то у него не осталось бы войск для действий в открытом поле; если же он вывел бы из крепостей гарнизоны, то крепости попросту перешли бы в руки союзников. Если бы Наполеон смог быстро разрушить большую часть своих крепостей и соответственно усилить свою действующую армию их гарнизонами, то это было бы для него в тот момент стратегическим преимуществом. Так как мы видим, что Тотила сделал нечто подобное, то должны признать в нем полководца, одаренного стратегической мыслью.
Так протекала готская война до тех пор, пока в ней преобладали политические моменты. Термин "политические моменты" я употребляю здесь в широком смысле этого слова. Это не только переход жителей Италии на ту или другую сторону, но также неспособность византийского правительства держать в повиновении своих собственных наемников. Решительный момент наступил лишь тогда, когда Юстиниан вторично послал туда действительно значительные боевые силы и когда также на готской стороне, благодаря разрушению крепостей, положение было настолько подготовлено, что, как это им казалось, у них освободились и объединились силы, достаточные для сражения. Решающий исход сражения оказался не в пользу готов, и это окончательно утвердило их гибель.
Крупные военные успехи Юстиниана основывались не столько на необычайном развертывании новых сил, сколько на счастливой и удачной комбинации сил, имевшихся у него налицо. По сравнению с большими размерами империи и с ее материальными ресурсами эти силы были довольно незначительны и достигли больших результатов лишь благодаря тому, что противная сторона была еще слабее. Как раз в то самое время, когда одерживались эти крупные победы, орда гуннов, а в другой раз также орда славян, переправились через Дунай и прошли через Балканский полуостров вплоть до Греции, грабя и убивая на своем пути. И для того чтобы одолеть их, войск не оказалось.
Успехи на Западе были в особенности обусловлены тем, что в это время в восточной части государства все было спокойно. Мир с персами был заключен еще до того, как Велизарий отправился в Африку. Германцы тоже ясно сознавали все значение этого факта, и потому король Витигес, находясь в тяжелом положении, пытался побудить персидского царя Хозроя к новому наступлению. Принеся крупнейшие жертвы, которые заключались в денежных выдачах, Юстиниан должен был сперва этим удовлетворить персов и лишь затем смог отправить Нарсеса с достаточным количеством войск для нанесения готам последнего решительного удара. Но все то войско, которое удалось собрать лишь благодаря тому, что пришлось так сильно сжаться в другом районе, насчитывало, повторяю, не более 25 000 человек.
Юстиниан рассчитывал победить вандалов и готов, представлявших собой в своей стране лишь узкий тонкий слой иноземных воинов. Само собой разумеется, что в войне против персов нельзя было ставить перед собой такую цель. Персы, совершенно так же, как и римляне, имели наемные войска, а именно гуннов; к тому же и римские наемники часто переходили на их сторону. Но все же в своей основе это был народ, живший на собственной территории, и в этом была его сила.
Следовательно, здесь надо было применить совершенно иную стратегию.
В военной истории мы уже неоднократно встречали такие положения, которые приводили к стремлению, не опрокидывая противника силой, взять его измором, даже избегая большого решительного сражения. Сперва такую стратегию проводил в крупном масштабе Перикл во время Пелопонесской войны, а затем Фабий Кунктатор.
Этот вид стратегии, широко развернутой и доведенной до такой однобокости, которая уже противоречит самому существу войны, находим мы в одной из речей, которую Прокопий влагает в уста Велизария (bell. Pers., I, 18). Римский полководец говорит своим солдатам, когда они требуют от него, чтобы он напал на уже отступающего противника и вступил с ним в бой: "Куда вы стремитесь, римляне, и какие страсти вас настолько возбудили, что вы сами хотите подвергнуться ненужной опасности? Люди считают лишь такую - и единственно такую - победу, при которой от врага не терпишь никакого ущерба. Этим преимуществом вы теперь обладаете, благодаря счастью и тому страху, который поверг в отчаяние неприятельское войско. Не лучше ли воспользоваться этими преимуществами, которые здесь перед вами налицо, чем стремиться к достижению более далеких? Персы, охваченные большими надеждами и стремившиеся к победе, предприняли поход против римлян. Теперь же, обманутые в своих ожиданиях, они стремглав обратились в бегство.
Если теперь против желания мы принудим их оставить мысль об отступлении и заставим их вступить с нами в бой, то, если бы даже мы одержали победу, она не дала бы нам абсолютно никаких дальнейших преимуществ. Чего стоит победа над бегущим? Но если мы потерпим поражение, то из наших рук будут вырваны плоды реальной победы. И потеряны они будут не столько по вине противника, сколько по вине нас самих, по нашему легкомыслию; в результате мы должны будем отдать неприятелю на полное разграбление императорскую область, лишенную защиты. Заслуживает вашего внимания также и то, что небо обычно помогает людям в несчастьях, но не в тех опасностях, на которые человек идет добровольно. Кроме того, очень большую храбрость часто выказывают бессознательно люди, не имеющие никакого выхода. Мы же со своей стороны сознаем, что окружены многими обстоятельствами, неблагоприятными для сражения. Ведь большинство из нас пришло сюда пешком, и мы все еще ничего не ели. И едва ли к этому я должен прибавлять, что многие еще к нам не подошли".
В полном соответствии с этой речью находится указание Прокопия (bell. Pers., I. 14) на то, что Велизарий после своей победы при Даре задержал преследование разбитых персов, так как ему было достаточно этой победы и так как персы, доведенные до крайности, могли бы вернуться и разбить беззаботных преследователей.
Совершенно также анонимный теоретик этой эпохи[2] запрещает со всех сторон целиком окружать противника, даже будучи вдвое сильнее его, чтобы он, не видя ни одного пути к спасению, не превзошел бы себя в храбрости.
Приблизительно через 50 лет император Маврикий, который вступил на престол уже будучи крупным и победоносным полководцем, в своем "Военном искусстве" советовал по мере возможности даже при хороших шансах избегать открытого боя, а лучше наносить ущерб неприятелю при помощи партизанской войны[3]. Ту же самую точку зрения, как говорит Прокопий, (I, 17), разделяли также и персы, противники Велизария. Аламундар, сарацинский князь, говорит персидскому царю, что во время войны не следует полагаться на счастье и даже в случае значительного превосходства в силах лучше подстерегать врага хитрыми и ловкими маневрами. Тот, кто прямо идет навстречу опасности, никогда не может быть уверен в своем успехе.
С этими взглядами мы еще встретимся. С XVI по XVIII и даже до XIX ее. они играли большую и подчас роковую роль, а потому нам придется неоднократно к ним возвращаться. Бесспорно то, что ни Александр, ни Ганнибал, ни Цезарь, ведя войну, не следовали этим принципам. Ни один из этих полководцев не считал, что победа, достигнутая над противником, который без боя обратился в бегство, не есть победа; ни один из них не думал, что он должен прежде всего заботиться о том, как бы самому не понести урона.
Александр сдерживал свои войска, когда они преследовали персов, но все время гнал их непрерывно вперед до тех пор, пока не падали лошади. Ганнибал организовал свои сражения на принципе полного окружения римлян. Цезарь одержал свои победы, отрезав путь к отступлению Верцингеториксу при Алесии, а Афранию и Петрею при Илерде; когда же он победил при Фарсале, то не остановил своих войск до тех пор, пока не принудил к сдаче все неприятельское войско. Их важнейшим и основным принципом являлось опрокидывание и уничтожение противника, хотя у Ганнибала это положение ограничивалось тактическим решением боя и не расширялось до пределов стратегической операции с конечной целью решения войны.
Но все же остается вопрос, всегда ли Велизарий действовал в полном противоречии с деятельностью этих великих победителей? На этот вопрос не так легко ответить. Основы стратегии, стремящейся опрокинуть и разбить противника, настолько просты, что их можно ясно и легко сформулировать. Но основные положения стратегии измора содержат в себе такое диаметральное противоречие, которое не может быть разрешено одной простой формулой.
Фридрих Великий, положивший на это много труда, также не смог дать абсолютно прозрачного и исчерпывающего изложения этой теории.
Поэтому мы не должны безусловно и определенно применять к Велизарию все то, что заставляет его говорить Прокопий или что устанавливают другие теоретики его эпохи. Ведь мы не имеем достаточно надежных сведений относительно мотивов и внутренней связи его действий, чтобы сделать из них совершенно достоверные выводы.
Слава Велизария основывается на тех успехах, которые он одержал в борьбе с вандалами и остготами. Он победил и покорил эти два знаменитые своей воинственностью народа и доставил их королей, Витигеса и Гелимера, пленными в Константинополь. Обе эти войны не привели ни к одному большому сражению, но отсюда еще не следует делать какой-либо вывод относительно стратегии Велизария. Ведь вандалы и готы не давали возможности довести дело до такого исхода. Лишь Нарсес дал, наконец, остготам сражение, которое привело их к уничтожению, после того, как они согласились под начальством Тотилы принять этот бой.
Согласно Прокопию, Велизарий дал персам два настоящих сражения. В первый раз, в 530 г., персы хотели помешать постройке крепости Дара севернее Нисиба, в Месопотамии, там, где гористая местность переходит в равнину.
Велизарий встретил их на хорошо подготовленной оборонительной позиции и отбил их, причинив им большие потери, но не преследовал их (bell. Pers., I, 14). Если его победа была действительно такой крупной, как это описывает Прокопий, то это упущение следует, безусловно, считать большой ошибкой. Преследование врага по месопотамской равнине должно было бы дать весьма большие результаты. Но, может быть, следует подвергнуть сомнению вопрос о том, было ли это сражение действительно столь значительным. Может быть, здесь все дело ограничивалось простыми стычками, растянувшимися на широком протяжении? Ведь, согласно Прокопию, персы были вдвое сильнее римлян, имея 50 000 воинов против 25 000. Как на это дальше указывает Прокопий (I, 16, 1), персы не раз оставляли свои позиции в окрестностях Дары и беспрепятственно совершали нападение на римские области на севере (в Армении) и на юге (в Сирии).
Вторжение в Сирию привело ко второму сражению - при Каллиниконе (Никофорионе) на Евфрате. Велизарий следовал за отступавшим неприятельским войском, не имея намерения на него напасть. Но его войско, возбужденное преследованием, принудило его дать сражение, и он был разбит.
Из этих фактов мы должны сделать тот вывод, что персы на этом театре военных действий располагали очень крупным количественным или качественным перевесом сил, так что римляне ни в каком случае, само собой разумеется, не могли здесь иметь действительно продолжительных и больших успехов.
Такие военно-политические соотношения равновесия являются почвой, на которой вырастают идеи стратегии измора.