Глава I. ЧИСЛЕННОСТЬ ВОЙСК. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Военно-историческое исследование - в тех случаях, когда это позволяют источники, - лучше всего начать с подсчета численности войск. Числа играют решающую роль не только для выяснения соотношения сил (хотя и это очень важно, ибо побеждает всегда большая масса, если разница в численности не выравнивается храбростью и лучшим командованием у более слабого численно противника), но и безотносительно, сами по себе.
Передвижения, легко совершаемые отрядом в 1 000 чел., являются уже весьма затруднительными для 10 000 чел., чудом искусства для 50 000 и невозможными для 100 000.
По мере увеличения численности войск задача снабжения армии занимает все более видное место в стратегии. Поэтому без определенного представления о величине войска невозможен критический анализ исторического предания или самого события.
Поскольку именно в этой области еще господствуют во многих отношениях ошибочные представления, а дошедшие до нас по преданиям цифры воспроизводятся вне сознания всей важности выводов, которые отсюда могут быть сделаны, нам кажется необходимым, так сказать, заострить критический взгляд, показав здесь же на нескольких примерах, в какой мере могут быть неправильны цифры и как легко они укореняются в исторических преданиях.
В более старых немецких трудах об освободительных войнах, - у Плоте, который состоял флигель-адъютантом при Фридрихе Вильгельме III и лично в главной квартире собирал свои сведения, в биографии Радецкого, принадлежащей перу одного австрийского ветерана, а также в ранних изданиях распространенного и почтенного труда Бейцке "Германские освободительные войны", - число французских войск к началу осеннего похода
1813 г. определяется в 300 000 или максимально в 353 000 чел. Союзники располагали в то время армией свыше 492 000 чел. и, следовательно, должны были обладать подавляющим численным перевесом. В действительности же армия Наполеона насчитывала 440 000 чел., не считая крепостных гарнизонов на театре войны, т.е. численно почти равнялась армии союзников[1].
Е. М. Арндт определил общее количество потерь во всех наполеоновских войнах, включая 1814 г., в 10 080 000 чел., а более тщательное исследование дает значительно меньше 2 000 000, из коих приблизительно четверть приходится на долю французов[2], точная же статистика, несомненно, привела бы нас к еще более скромным цифрам.
В новейших научных работах по освободительным войнам мы находим, что в сражении при Гагельсберге прусские ополченцы пробили прикладами головы 4 000 французов. В действительностиже их было около 30.
В вышедшей в 1897 г. книге полковника австрийского генерального штаба Берндта "Die Zahl im Kriege" силы французов, участвовавших в сражении под Орлеаном (3 и 4 декабря 1870 г.), определяются в 60 700 чел. Другие же исследователи исчисляли их в 174 500 и выше.
В этой же книге приводятся следующие данные о сражении при Асперне: 75 000 австрийцев сражались против 90 000 французов, причем последние потеряли 44 380 чел. В действительностиже в первый день около 105 000 австрийцев сражались против 35 000 французов, а на второй день те же австрийцы (за вычетом потерь) сражались против 70 000 французов, причем последние потеряли примерно от 16 000 до 20 000 чел.
Численность армии Карла Смелого при Грансоне определяется швейцарскими современниками в 100 000-120 000 чел., а при Муртене он будто бы выставил в три раза более многочисленные силы. В действительности же у него в первом сражении было около 14 000 человек, а во втором несколькими тысячами больше. Швейцарцы, сражавшиеся будто бы против несоизмеримо более сильной армии, на самом деле имели в обоих боях значительный численный перевес. Уже при Грансоне они убили якобы до 7 000 бургундцев; на самом же деле было убито всего 7 рыцарей и несколько рядовых бойцов[3].
Гусситские войска, которые наводили страх на всю Германию и описываются как несметные полчища, насчитывали около 5 000 чел.
Здесь мы имеем дело не только с обычным пристрастием к гиперболе, отсутствием "чувства числа", хвастовством, страхом, стремлением оправдаться и тому подобными человеческими слабостями, создающими чудовищные преувеличения; необходимо также принять во внимание, как трудно даже для привычного глаза правильно определить численность более крупных масс, хотя бы и собственных, которые вполне свободно можно окидывать взглядом. По отношению же к войскам противника эта задача становится почти неразрешимой. Прекрасную иллюстрацию этому дают недавно опубликованные записки[4] Фридриха Вильгельма III о поражении, понесенном его войсками под его личным командованием при Ауэрштедте. Король говорит, что во время боя уже не оставалось места для сомнений в значительном численном перевесе противника: французы, будто бы имея более многочисленную пехоту, могли постоянно сменять сражавшиеся батальоны. Так как силы пруссаков состояли из 50 000 чел., то силы французов должны были оцениваться безусловно в 70 000-80 000 чел., в действительности их было 27 000[5], и то, что Фридрих Вильгельм фактически только заблуждался, а не хотел оправдать поражение, вытекает из одной приписки, которую король добавил вскоре же после этого и в которой он говорит: "Из французских бюллетеней и из других сведений я убедился, что - к стыду нашему будет сказано - силы неприятеля, действовавшие против нас, не превышали 30 000 чел.".
Следует заметить, что не всегда дело сводится к одним переоценкам и преувеличениям; встречается и обратное, почему я преднамеренно включил выше в свое изложение несколько примеров этого.

* * *
Войско, которое Ксеркс вел в Грецию, исчисляется Геродотом совершенно точно в 4 200 000 чел., включая обозы. Армейский корпус, состоящий из 30 000 чел., растягивается, по германскому уставу походного движения, приблизительно на 3 мили (около 21 км без повозочного парка). Следовательно, походная колонна персов должна была бы быть длиной в 420 миль (около 3 000 км), и когда передние подходили к Фермопилам, последние могли бы как раз только еще выступить из Сузы по ту сторону Тигра. Германский армейский корпус возит с собой артиллерию и повозки с боеприпасами, которые занимают много места; с этой точки зрения античное войско могло поместиться на меньшем пространстве. С другой стороны, совершенно очевидно, что персидское войско обладало лишь очень слабой дисциплиной марша, которая вообще может быть достигнута только при очень дробном расчленении армейского организма, при непрерывном внимании и напряжении. При отсутствии дисциплины марша колонны очень скоро растягиваются вдвое и втрое против установленной для них глубины. Поэтому персидские войска, хотя и не имевшие артиллерии, можно сопоставлять с современными войсками в отношении протяжения походных колонн.
После ухода Ксеркса из Греции с большим войском Мардоний остался якобы с 300 000 чел.; но и это число отнюдь не может претендовать на правдоподобие.
По Геродоту, Мардоний, разгромив вторично Афины, прошел из Аттики через Декелею обратно к Танагре и на следующий день отправился дальше. Так не может следовать походным порядком войско в 300 000 чел. Даже если часть персидского войска оставалась в Беотии и если были использованы не только декелейский, но и все другие горные проходы, то и тогда численность войска не могла превышать 75 000 чел. (включая греческих союзников).
Но весь этот метод постепенного уменьшения числовых данных имеет лишь подготовительное значение и сам по себе еще не приводит к цели.
Мы должны уяснить себе и установить как общее правило, что придавать какое бы то ни было значение числам, подобным геродотовым, значит обманывать самих себя. Если бы и удалось каким-либо образом извлечь из его цифр какие-либо показательные данные, то мы от этого ничего не выиграли бы. Настоящий, единственно надежный исторический метод заключается не в том, чтобы за неимением достоверных сведений довольствоваться недостоверными и обращаться с ними как с полноценным материалом, а в том, чтобы резко и определенно отличать, где можно доверять преданию, а где нет. Может быть мы где-нибудь найдем точку опоры для выяснения хотя бы приблизительной численности персидских войск; но прежде всего необходимо твердо установить недостоверность цифровых данных, полученных нами от греков: они ни в какой мере не заслуживают большего доверия, чем показания швейцарцев о войсках Карла Смелого, и не дают нам даже возможности определить, был ли численный перевес на стороне греков или персов.
Что касается греческого войска, то здесь мы стоим на более твердой почве. В описании сражения при Платее Геродот дает точно разработанный список по контингентам; 8 000 афинян, 5 000 спартиатов, 5 000 периойков и т. д. - всего 38 700 гоплитов. Грекам, несомненно, была известна численность их войск; поэтому указанным цифрам, казалось бы, можно доверять, и действительно большинство исследователей попросту принимало их на веру. Однако это - крупный методологический промах. У нас нет никакой гарантии, что кто-либо из лиц, доставлявших сведения Геродоту, не составлял списков по совершенно произвольным данным.
Во всяком случае в одном пункте отношение автора к числовым данным выявляется в весьма неблагоприятном свете. Каждого греческого гоплита обычно сопровождал слуга; поэтому для подсчета полной численности войск Геродот удваивает первоначальное число. Но каждый спартиат, как говорит он, имел при себе 7 илотов; следовательно, надо прибавить еще 35 000 чел. 35 000 небойцов на 5 000 бойцов - это, конечно, нелепость, если принять во внимание снабжение войск и маневрирование. По-видимому, эта нелепость возникла благодаря представлению греков о спартиате как о знатном человеке, отправлявшемся в поход с большим количеством слуг: 7 слуг казалось вполне подходящим числом, - и вот предполагаемое число спартиатов было безоговорочно помножено на семь. Подобное же явление наблюдается и у современных историков.
В "Истории Прусского государства" Филиппсона (т. 2, стр. 176) мы читаем, что прусское войско при Фридрихе Великом (1776 г.) шло в поход в сопровождении 32 705 - точно сосчитано! - прачек. Автор указывает даже свой источник - "Достоверные данные из истории правления короля Фридриха II Прусского" Бюшинга, - источник, содержащий большей частью вполне достоверный материал. Ввиду того, что армию Фридриха действительно сопровождало известное число маркитанток и солдатских жен, 32 705 прачек на двухсоттысячное войско является, конечно, более правдоподобным числом, чем 35 000 илотов на 5 000 спартиатов, тем более что современный историк, пользующийся научно разработанными методами, заслуживает большего доверия, чем наивный Геродот. Но в конце концов нам придется отбросить оба показания, как первое, так и второе. Краткое ознакомление с общим характером короля Фридриха и его армии убеждает нас в ложности сообщенного факта: никакие прачки не могли сопровождать армию в походе и, следовательно, Бюшинг стал жертвой недоразумения и пришел к этому числу, считая по одной прачке на каждую солдатскую палатку; а Филиппсон без всякой критической проверки попросту переписал это любопытное сообщение.
Аналогичным же образом, по-видимому, появились и у Геродота его 35 000 чел. В общем вычисления Геродота приводят к определению сил греческих войск примерно в 110 000 чел.
Историки, переписывая эту цифру, не составили себе достаточно ясного представления о всех трудностях снабжения продовольствием 110 000 чел. на одном и том же месте в течение продолжительного времени. Нам придется еще много говорить об этом впоследствии, когда мы будем располагать точными, вполне достоверными числами[6]. Дошедшее до нас, по преданию, число попросту неправдоподобно. Мы должны решительно признать, что мы не располагаем никакими данными о численности греческого войска при Платее, на которых можно было бы строить какие-либо выводы[7].
Совершенно не заслуживают доверия сообщения позднейших греческих источников, исчисляющих силы афинян при Марафоне в 10 000 чел. Эта цифра уже потому представляется произвольной, что силы союзных платеян, включенные в это число или поставленные рядом с ним, определяются в 1 000 чел. Платея была крохотным местечком и никак не могла поставить десятой или даже девятой части афинских войск.
Если историки до сих пор по большей части принимали эту цифру - 10 000, то только оттого, что по существу она казалась вполне подходящей, но ее отнюдь нельзя считать достоверно доказанной.
Если мы, несмотря на отсутствие прямых надежных источников, все же хотим составить себе представление о силах греческого войска в Персидских войнах, то должны обратиться прежде всего к изучению самого хода событий; затем мы располагаем выводами из дальнейшей истории Греции и из данных о народонаселении, численность которого в свою очередь зависит до известной степени от величины страны и ее продовольственных возможностей.
В отношении богатейшего государства - Афин - мы располагаем указаниями, что полуостров Аттика в 490 г. насчитывал около 100 000 душ свободных; так как количество рабов тогда еще было незначительно, то численность населения определялась самое большее в 120 000-140 000 чел., т.е. 2 500-3 000 на 1 кв. милю (около 50 на 1 км²), или почти столько же, как и в наше время.
Какое количество из этих афинян фактически принимало участие в сражениях с персами, мы еще не знаем и должны выждать, не даст ли нам изучение самого хода событий данных для более или менее точного подсчета.

НАСЕЛЕНИЕ АТТИКИ И ДРУГИХ ГРЕЧЕСКИХ СТРАН

В Греции был целый ряд областей, о которых мы с уверенностью можем сказать, что они не требовали никакого или почти никакого ввоза продовольствия: Беотия, Аркадия Лакедемон, Мессения.
В нашем распоряжении нет точного критерия для определения производительности сельского хозяйства в этих местностях в эпоху Персидских войн. Но все же мы имеем возможность по аналогии с известными нам условиями установить некоторый максимум продовольственных возможностей для этих областей; установив его, мы сможем далее допустить вывод, что этот максимум был в большей или меньшей степени достигнут. Фивы едва ли были незначительным городком, да и кроме Фив Беотия насчитывала еще целый ряд городов. С другой стороны, и лакедемон не мог значительно уступать плотностью населения другим греческим странам; противном случае он не мог бы так долго занимать столь выдающееся положение.
Исходя из этих основных положений и при помощи дошедших до нас по преданию чисел, Белох в своем труде "Bevölkerung der griechisch-römischen Welt"[8] высчитал, что население Лакедемона и Мессении вместе составило 230 000 чел. (или 27 чел. на 1 км²), а Пелопоннеса - 800 000 или 900 000 душ, т.е. 36-40 чел. на 1 км², так как торговые города Коринф, Сикион, Трезен, Эпидавр были относительно плотнее населены; но и их население не могло быть очень плотным, так как во время Пелопоннесской войны эти города годами оставались почти совершенно отрезанными от подвоза хлеба морским путем. Следовательно, им приходилось кормиться тем скудным количеством хлеба, которое можно было подвозить сушей.
Относительно Беотии вычисления Белоха таковы: в первой половине IV в. - 60 чел. на 1 км², причем третья часть приходится на несвободное население.
Такой процент несвободных кажется мне слишком высоким для страны без крупных приморских городов; каким путем Беотия могла приобретать такое огромное количество рабов и чем она их оплачивала?
Несвободное население лишь в очень незначительной мере пополняется путем естественного размножения; чтобы поддерживать его на данном уровне, требуется постоянный подвоз рабов извне. Применительно к V в. также и Белох считает Беотию страной свободного труда, с плотностью населения примерно в 40 душ на 1 км². Это находится в правильной пропорции к населению Пелопоннеса: Беотия, правда, была много плодороднее, но зато в пелопоннесских торговых городах - Коринфе, Сикионе и т. д. - было много рабов, что взаимно компенсируется[9].
Белох в своих вычислениях исходил из того, что количество взрослых мужчин составляло около одной трети всего населения. По его мнению, греческое народонаселение уже в V в. более или менее стабилизировалось[10] примерно как в современной Франции. Я с этим не могу согласиться.
Население Афин, Мегары, Коринфа и многих других городов в V в. сильно росло благодаря иммиграции метойков, а потому, если в Лаконии, Мессении, Аркадии количество жителей не увеличивалось, то это происходило лишь вследствие внутренних переселений. Поэтому я определил бы количество детей большим числом, чем Белох, и, следовательно, считал бы на взрослых мужчин меньше одной трети всего населения. В Германии в настоящее время (1898 г.) мужчины старше 18 лет составляют 28-29% всего населения. Но разница не настолько значительная, чтобы существенно отразиться на конечных выводах Белоха.
В современной Германии (1898 г.) на 1 км² приходится 97 жителей, но Германия не в состоянии их прокормить и вынуждена путем импорта покрывать недостаток хлеба больше чем на одну четверть, а всех сельскохозяйственных и лесных продуктов в среднем примерно на одну четверть.
Следовательно, она при помощи картофеля и пользуясь всеми техническими достижениями современной аграрной культуры может прокормить около 74 чел. на 1 км², или около 4 000 чел. На 1 кв. милю[11].
О населении Аттики нельзя судить по условиям почвы, так как еще задолго до Персидских войн Афины ввозили много хлеба из-за моря. Но зато для второй половины столетия мы имеем ряд достоверных дошедших до нас по преданию цифр, позволяющих нам делать ретроспективные выводы также и о численности населения в период Персидских войн.
Ввиду того, что в данном случае у меня с Белохом весьма существенное разногласие, нам придется более тщательно рассмотреть этот вопрос.
В начале Пелопоннесской войны, в 431 г., Фукидид (II, 3) устами Перикла в одной из его речей говорит, что Афины располагали 13 000 гоплитов и сверх того, 16 000 чел. гарнизонных войск из стариков, молодежи и метойков, несших гоплитскую службу; далее, у Афин было 1 200 чел. конницы, 1 600 стрелков из лука и 300 триер[12].
Это показание, как бы точно оно ни звучало, к сожалению, не представляет для нас непосредственной ценности. Молодежь и старики вместе с гоплитами из метойков не могли составить 16 000 чел., если действующая армия насчитывала только 15 000 чел. У афинян призывались на службу в военное время мужчины от 20 до 45 или даже до 50 лет, следовательно, число способных к военной службе мужчин ниже 20 и выше 45 или 50 лет должно было значительно уступать числу военнообязанных.
Кроме того, не приводится никаких данных относительно экипажей на 300 триерах. При полном снаряжении этот флот требовал не менее 60 000 чел.
Если кроме полевых войск в Афинах было еще такое множество людей, то почему же армия была количественно так слаба? Состояла ли она только из высших слоев граждан? Где проходили границы для их определения? Почему не призывались низшие слои?
Самыми различными гипотезами пытались пролить свет на эти вопросы. Белох, не находят иного выхода, превратил 16 000 гарнизонных гоплитов в 6 000 и добавил 12 000 граждан в качестве матросов на кораблях - средство отчаянное, но чрезвычайно показательное для состояния наших исторических преданий: единственное место во всей греческой литературе, дающее нам более или менее полные и систематические указания о численности военных ополчений, мы должны таким образом извратить для того, чтобы сделать его понятным. Дело затрудняется еще тем обстоятельство, что уже Эфор толковал это место так, как оно и сейчас толкуется в древних рукописях; Диодор, который только списал у Эфора,
определяет численность армии в 12 000, а гарнизонные войска в 17 000 чел. Это подтверждение, являясь в то же время отступлением (12 000 вместо 13 000), лишний раз подчеркивает ненадежность наших источников.
В сравнительно недавнее время (Klio, т. V, 1905, стр. 341) Белох высказал предположение, что число 16 000 не следует заменять числом 6 000, а надо попросту вычеркнуть как произвольное добавление издателя.
При такой ненадежности их содержания сведения Фукидида мы можем использовать лишь в случае установления каких-либо других данных, которые доставили бы ключ к правильному их толкованию и в то же время явились бы надежным критерием для их проверки.
Действительно, я нахожу у Фукидида сообщение, которое никем - в том числе и Белохом - до сих пор не было использовано и которое, как я полагаю, может оказаться для нас очень ценным.
Фукидид два раза описывает нам чрезвычайный набор у афинян, причем каждый в своем роде является максимальным и характеризуется им как исчерпывавший все возможности города. Осенью первого года войны (431 г.) афиняне вторглись в Мегару c 13 000 гоплитов, в то время как 3 000 стояли под Потидеей. В то же время у них был на море флот в 100 судов (и, вероятно, еще несколько судов под Потидеей). Сто кораблей требовали экипажа примерно в 20 000 чел.; вместе с гоплитами это составляет 36 000 чел. Но так как Фукидид добавляет, что было еще не меньшее количество ψιλοί (невооруженных), то из этого сообщения нельзя сделать вывод относительно общего количества афинян.
Иначе обстоит дело со вторым местом (III, 17), где Фукидид изображает вооружение афинян в связи с лесбосским восстанием 428 г. У них было 70 кораблей на море (40 под Лесбосом, 30 у Пелопоннеса) и 1 000 гоплитов под Митиленой; тогда спартанцы, полагая, что противник уже исчерпал все свои возможности, составили план одновременного нападения на Афины с моря и с суши. В доказательство их ошибки афиняне снарядили еще 100 судов, набрав для этого матросов из двух низших податных сословий.
Это достижение Фукидид сравнивает с набором первого года войны, считая его, пожалуй, даже еще большим, ибо тогда, в 431 г., 100 триер охраняли Аттику и Эвбею, 100 судов блокировали Пелопоннес, а 50 стояли, сверх того, у Потидеи и в других местах, итого 250 кораблей. 100 судов, охранявших родину, разумеется, не находились беспрерывно на море, - к этому не было никаких оснований; это были просто снаряженные резервные триеры с заранее назначенным и готовым экипажем, которые в любой час могли быть спущены в море. Некоторые из них и выходили время от времени в море для проверки и учебных маневров. Поэтому в известном смысле достижение 428 г., когда 170 судов одновременно фактически находились в действии, превосходит достижения 431 г., когда номинально общее число кораблей равнялось 250, но из них единовременно находились в деле только 150. Согласно речи Перикла, афиняне имели 300 триер; отныне мы будем понимать это в том смысле, что к началу войны афиняне могли снабдить экипажем 250 из них, а 50 оставались в резерве. В 428 г., как вполне ясно и определенно сообщает Фукидид, они смогли снарядить 170 триер, причем пришлось привлечь в качестве матросов также и граждан третьего податного сословия, которые обычно несли службу в качестве гоплитов.
Здесь мы имеем предпосылки для подсчета афинских граждан в 428 г. 170 судов требовали 34 000 матросов; сверх того, под оружием стояли 1 000 гоплитов и при них столько же слуг. Кроме вышеуказанных 36 000 чел., в Афинах оставался еще гарнизон для защиты города и некоторых фортов, численность которого мы определим в 4 000-6 000 чел.
Следует, однако, принять в расчет, что экипаж наспех набранных судов был, вероятно, неполным; во всяком случае эпибаты помогали грести или же их не было вовсе; следовательно, весь экипаж составлял около 18 000 вместо обычных 20 000 чел. К тому же во флоте, стоявшем под Лесбосом и в боевом флоте было, несомненно, очень значительное количество наемников[13]; наконец, остается невыясненным число рабов среди гребцов. Несмотря на целый ряд недостоверных моментов в этом расчете, он все же дает нам известный минимальный и максимальный предел. Безусловно верно, что во флоте было значительное число наемников и рабов, но верно также и то, что в целом этот набор носил преобладающий характер афинского гражданского ополчения[14].
Если комплектование было полным, то всего вооружено было 42 000 чел.; но, по всей вероятности, общая численность составляла 38 000, причем по крайней мере 10 000 приходилось на наемников и рабов; но их могло быть и 18 000. Итак, общее количество боеспособных афинских граждан и метойков в 427 г., по нашему расчету, могло составить от 20 000 до 32 000 чел.
Более широкого простора сообщение Фукидида нам не дает. По общему характеру афинской политики 20 000 является во всяком случае числом слишком низким; мы безусловно должны принять за минимум по крайней мере 24 000. Но, с другой стороны, если бы еще в 428 г. Афины имели свыше 32 000 способных к военной службе граждан и метойков, то было бы непонятным, почему прочие эллины считали силы города почти исчерпанными, когда он выслал против Лесбоса корабли, потребовавшие всего 10 000 чел., половину которых, несомненно, составили наемники; наконец, дополнительное снаряжение 100 судов должно было действительно исчерпать наличный остаток годных к военной службе граждан[15]. Основным числам Фукидида (30 + 40 + 100 = 170 триер и 1 000 гоплитов) можно доверять. Возможность ошибки с его стороны можно считать исключенной, а верность рукописной передачи доказывается сопоставлением с другими числами, относящимися к 431 г.
В 424 г. афиняне провели полный набор (πανδημεί, в сражении при Делии) и выставили 300 всадников, 7 000 гоплитов и "значительно больше 10 000 невооруженных (ψιλοί)". Следовательно, всего было мобилизовано 20 000-25 000 чел. Кроме того, у них было на море 70-80 судов и на них 14 000-16 000 матросов. Итого 35 000-40 000 чел., т.е. примерно столько же, как и в 428 г.; в чисто военном отношении, однако, это ополчение слабее, поскольку почти половину составляют в нем невооруженные, отправленные с войском не для участия в сражениях, а для быстрейшей постройки укреплений.[16] Следовательно, мы можем считать всесторонне доказанным, что в 428 г. в Афинах было от 24 000 до 32 000 военнообязанных граждан и метойков. Отсюда же можно вывести и число афинских граждан в начале войны. Военные потери афинян были до тех пор еще незначительные, но очень много афинян погибло от чумы из рядов войска (e'κ τw~ ν τa'ξεων): 4 400 гоплитов и 300 всадников. Цифра "4 400 гоплитов" не дает нам надежного критерия для вычисления, так как мы не знаем, из какого расчета мы должны исходить: относится ли этот урон только к полевым войскам или также к метойкам и гарнизонным гоплитам. Но 300 всадников, несомненно, следует сопоставить с теми 1 200 всадниками, о которых упоминается в речи Перикла.
Возможно, что в низших классах среди городских жителей смертность была выше, но многие из них зато в качестве крестьян-клерухов находились вне города и меньше подвергались, таким образом, опасности заражения чумой. А потому мы и для них определим среднюю смертность в 25%. Таким образом, если в Афинах в 428 г. было еще 24 000-32 000 военнообязанных граждан и метойков, то в 431 г. их было 30 000-40 000. Если прибавить еще 25% на стариков и инвалидов, то в Афинах того времени было всего 37 500-50 000 граждан и метойков, причем число граждан мы определяем в 30 000-40 000, из них 22 500-30 000 годных к военной службе. Возможная ошибка в низшем из этих предельных чисел не имеет значения; если же мы к верхнему из них прибавим 1 000 или 2 000, то лишь для удовлетворения наиболее упорных скептиков и предупреждения каких бы то ни было возражений.
Установленное нами число дает нам возможность толковать вышеприведенное место из речи Перикла (Фукидид, II, 13). Перикл высчитывает: 13 000 гоплитов в полевых войсках, 16 000 гарнизонных гоплитов, 1200 всадников, 1 600 лучников, - итого 31 800 чел. под оружием. Сюда же включены (II, 31) 3 000 метойков-гоплитов; следовательно, отбросив их, получаем 28 800 граждан.
Это число до сих пор было окутано туманом; не было известно, обнимает ли оно всех военнообязанных афинских граждан, или же сюда надо было прибавить еще и все экипажи кораблей, так как при дословном толковании речь идет здесь как будто лишь о строевых войсках. Наряду с метойками, наемниками и рабами во флоте служили еще 15 000 - если не 25 000 - афинских граждан.
Следовательно, мы получили бы совершенно иные цифры для военнообязанных афинских граждан, а их силы предстали бы совершенно в ином свете, и критика их походов и всей политики пришла бы к совершенно иным выводам, если бы только мы получили возможность заменить наше предельное число 30 000 числом 50 00 или даже большим. Но сейчас вся путаница отпадает. Цифры 428 г., давшие нам возможность определить максимальную численность всего ополчения в 30 000 с небольшим, позволяют нам с полной уверенностью утверждать, что Перикл, говоря о 28 000 способных носить оружие, не упустил из виду столь значительной статьи, как все феты или же весь экипаж кораблей, т.е. около 20 000 чел.; ясно, что он имел в виду всех
граждан.
Это толкование, точно взвешенное, является единственно возможным. Мы вправе ожидать от Фукидида, что он сообщит нам, какими денежными средствами, каким количеством военных кораблей и каким общим числом способных к военной службе граждан располагало афинское государство; эти сведения, с добавлением к ним на последнем месте количества обязанных нести гоплитскую службу метойков, он и сообщает нам в речи Перикла.
Вопрос о том, скольким гражданам - за исключением тех, которые вооружались на собственный счет - предполагалось выдать гоплитские доспехи, является вопросом исключительно денежным, который при рациональном обзоре наличных боевых сил отнюдь не следует смешивать с вопросом о личных силах данного народа. Именно поэтому Перикл, несомненно, исключил из своих расчетов всех наемников-чужеземцев.
В правильном соотношении с этим призывом стоит и осенний призыв 431 г. Выше мы вычисляли, что он дал 36 000 бойцов и к тому же еще немалое количество невооруженных. Всего было, таким образом, мобилизовано 45 000 или максимально 50 000 чел. Это было Афинам вполне по силам, так как к 28 000 военнообязанных граждан и 3 000 метойков-гоплитов добавлялось еще около 5 000 метойков-негоплитов, а остаток падал на долю наемников и рабов.
Итак, определив общее число афинских граждан, мы теперь имеем под ногами твердую почву, которая, может быть, позволит нам рассеять некоторые неясности в связи с цифрами, приведенными в речи Перикла.
Мы уже убедились в том, что сообщения Фукидида неизбежно содержат в себе ошибку, так как он исчисляет полевую армию в 15 800 чел., гарнизонные войска в 16 000 чел., причем о последних он совершенно определенно говорит, что они состояли из молодежи, стариков и метойков-гоплитов. Такое соотношение невозможно.
Но так как мы узнаем дальше, что метойков-гоплитов было 3 000 чел., то на стариков и допризывников, т.е. на мужчин от 50 или 45 до 60 лет и на 18-19-летних молодых людей, приходится 13 000 чел. Но совершенно невозможно, чтобы в 17 возрастных контингентах было такое же количество людей, как и в 25 или даже 30 контингентах, призванных в армию.
Поражает не только это. Эти 16 000 чел., не входивших в действующую армию должны были, по словам Фукидида, в случае неприятельского вторжения защитить длинные стены и все укрепления.
Но именно в это время большая часть воинов полевой армии находилась дома (гоплиты полевой армии вообще призывались редко и на короткое время; в длительные же экспедиции они отправлялись лишь в незначительном числе). Мыслимо ли, чтобы именно эта лучшая часть войска при вторжении неприятеля не несла никакой службы? Разве возможно, чтобы стариков от 50 до 60 лет посылали на крепостные стены, в то время как мужчины от 20 до 50 лет сидели дома? Удивительно далее и то, что, по словам Фукидида, выходит, будто афинские стены защищались лишь одними гоплитами. Для защиты городских стен тяжелые доспехи и щит являются излишними и даже прямой помехой; прикрытие дают зубцы стен; из-за них же лучше всего стрелять в неприятеля из луков и пращей и осыпать его дождем дротиков и камней. Гоплиты должны были стоять в резерве на случай рукопашной схватки с вторгающимся врагом. Следовательно, тот факт, что в сообщения Фукидида вкралась ошибка, является несомненным.
Возможность считать виновником ее не самого Фукидида, а позднейших переписчиков, как мы уже установили, исключена. Эти числа достаточно точно проверены другими числами у Фукидида. Позднейшее предположение Белоха, что ошибку сделал не Фукидид, а издатель его труда, запутавший все данные прибавлением цифры 16 000, нельзя, разумеется, ни доказать, ни опровергнуть. Как общее правило, при явных ошибках в источниках ученые всегда, когда это возможно, предпочитают исправлять текст наиболее безболезненным способом; в этом случае, мне кажется, моя гипотеза об ошибке со стороны самого Фукидида значительно меньше посягает на его авторитет, чем предположение, что издатель, не считаясь с именем автора, мог позволить себе исправлять текст без достаточной осторожности и уважения. Мы сейчас увидим, как в сущности ничтожна приписываемая нами Фукидиду оплошность; и как ни охотно я сам всегда причисляю себя к почитателям Фукидида, я все же не могу утверждать, что возможность подобной ошибки с его стороны совершенно исключена. В доказательство того, что даже самые осторожные, критически настроенные умы иной раз могут совершить именно при определении цифр почти непонятные впоследствии для них самих ошибки, я приведу один очень яркий пример из новейшего времени. Не кто иной, как сам Мольтке в своей истории войны 1870 г. определяет численность немцев в сражении при Гравелоте - Сен-Прива тысяч на 50 ниже, чем она была в действительности, забыв весь командный состав, кавалерию и артиллерию, но сосчитав их у неприятеля. Происхождение этой ошибки становится сейчас же понятным, если сравнить соответствующую страницу в отчетах генерального штаба (II, 234), послуживших материалом для его труда, с 63-й страницей его книги. Вопрос идет в данном случае не о каком-нибудь второстепенном, случайно упомянутом числе, - нет, на этом числе основано построение дальнейших весьма важных выводов. Если такая вещь могла случиться с Мольтке, - правда, в очень преклонном возрасте, - то мы не слишком оскорбим Фукидида, приписав ему, ввиду несообразности его чисел, аналогичную ошибку.
Ошибка заключается в определении гарнизонных войск, как состоящих из "молодежи, стариков и метойков-гоплитов"; не хватает здесь еще одной, по общему смыслу совершенно необходимой категории: военнообязанных граждан, предназначенных для несения негоплитской службы.
Если мы из 16 000 гарнизонного войска отсчитаем 3 000 метойков, то останется 13 000 граждан, т.е. ровно столько, сколько насчитывалось граждан-гоплитов в строю. Это совпадение едва ли можно приписать случайности. Скорее мы должны признать, что для гоплитской службы была вооружена и обучена половина военнообязанных граждан. Оба возраста рекрут (περίπολοι) применялись в качестве гарнизонов фортов, проходя в то же время военное обучение. Поэтому в Афинах было принято говорить - и так мог выразиться и Перикл в своей речи, - что даже, когда армия с 13 000 гоплитов находилась в походе, такое же количество людей оставалось для оборонных длинных стен и в фортах; да еще кроме них было 3 000 метойков-гоплитов. Приводя эти цифры, Фукидид назвал только молодежь, стариков и метойков, об остальных же он забыл упомянуть.
Следовательно, современный читатель, для того чтобы правильно понять это место у Фукидида и пополнить его пробел, должен уяснить себе следующее. 13 000 гоплитов в полевых войсках состояли не только из граждан высших классов, приобретавших вооружение на свой счет (это дало бы нам слишком большое число всех афинских граждан), но кроме них также и из фетов, получавших гоплитские доспехи от государства. 16 000 чел. гарнизонных войск - это не те войска, которые фактически занимали городские стены при вторжении неприятеля в страну, а те, которые даже в этом случае стояли наготове для защиты стен, в то время как все строевые гоплиты были бы заняты в другом месте.
В число этих 16 000 чел. входит 3 000 метойков, несших гоплитскую службу, новобранцы, граждане в возрасте от 45 или 50 до 60 лет, полуинвалиды и, наконец, те из фетов, которые несли негоплитскую службу.
Фукудид не присчитал метойков-негоплитов. Этот пробел, чрезвычайно чувствительный для нас, является, как мы убедимся (II, 3), вполне естественным для Фукидида.
В подсчитанное нами число (36 000 афинских граждан) включены также и клерухи. Эти колонисты были и оставались афинскими гражданами, но жили большей частью в отдалении, - например, на островах Лемносе, Имбросе, Скиросе, - образуя там собственные общины; и в дальнейшем Фукидид всегда считает их контингенты в походах отдельно от афинян; дальше Фукидид определяет афинские силы при походе 431 г. в 16 000 гоплитов, т.е. называет то же число, что и Перикл. Но следует думать, что жившие в отдалении клерухи не были привлечены к этому походу.
Из этого можно было бы вывести заключение, как это и делает Белох (стр. 82), что они не вошли в счет Перикла. Но против этого есть веские соображения.
Мы видели, что Перикл хотел дать общее число всех способных к военной службе афинян. Было бы совершенно непонятно, если бы он при этом пропустил из счета такую значительную статью, как все общины клерухов, силы которых Белох определяет (слишком высоко) в 10 000 граждан, находившихся частью далеко, частью же совсем близко, как например на Саламине или в Ореосе на Эвбее. Рассказ Фукидида, относящийся к 428 г., отнюдь не оставляет нам столь широких рамок для оценки афинских боевых сил. Сообщение, что в 431 г. 13 000 гоплитов вторглись в Мегару, в то время как еще 3 000 стояли под Потидеей, разъясняется без труда. Во всяком случае клерухи из более отдаленных общин не были, конечно, привлечены к этому походу, но некоторый контингент их, несомненно, находился во флоте; Фукидид же вообще не приводит ни одного числа, установленного специально для данного случая, а попросту повторяет цифру, названную Периклом в его речи, не рассматривая специально, сколько человек из общего числа могло отсутствовать по тем или иным причинам. По всей вероятности, часто не хватало не только клерухов из отдаленных мест, но и значительного числа афинян, отсутствовавших по торговым делам; но Фукидид не вычитает их из общего числа.
В заключение я хотел бы объяснить, в каких пунктах и по каким причинам я изменил сейчас выводы, сделанные мной в моих "Персидских и Бургундских войнах". В том своем труде я пытался разрешить противоречие у Фукидида (II, 13), руководствуясь идеей Дункера, что всех способных к строевой службе фетов зачисляли в гоплиты, а наиболее отдаленных клерухов - в гарнизонные войска. Формально такое решение вопроса лучше всего согласуется с дословным смыслом фукидидовского текста, где строго проводится различие между полевыми войсками и гарнизонными.
Но сейчас для меня ясно, что в определении этих 16 000 слова "гарнизонное войско" нельзя понимать буквально; при таком понимании не остается места для клерухов, так как считать их общины "гарнизонами" совершенно невозможно. Между тем было бы неестественно, чтобы Перикл, на основании лишь одной теоретической возможности превратить всех военноспособных фетов в гоплитов, причислил их к таковым, пропустив при этом клерухов, которые действительно несли гоплитскую службу.
Итак, я произвел, так сказать, обмен между фетами и клерухами, благодаря чему общий итог повысился на 2 000 граждан. Это произошло вследствие того, что раньше мне пришлось в целях последовательности выделить из приведенного Фукидидом числа еще некоторое число метойков - гарнизонных гоплитов, считая на эту категорию 1 500 чел. Но теперь это стало ненужным, так как само это понятие отпало.
Число военнообязанных граждан возросло вследствие этого на 1 500, а с надбавкой 25% на долю граждан, к военной службе негодных, общее число граждан увеличилось на 2 000 чел.
В то время как я с 34 000 дошел до 36 000, Белох в своей "Истории Греции", вышедшей в 1893 г., снизил число афинских граждан с 45 000 до 40 000 (30 000 живущих в Аттике, 10 000 клерухов). Следовательно, мы настолько приблизились друг к другу, что разница между нашими числами свелась всего лишь к 4 000 чел.
По моим подсчетам:
1 200 всадников
1 600 стрелков из лука (лучников)
13 000 гоплитов (включая клерухов)
13 000 военнообязанных афинских граждан (включая клерухов), не несших гоплитской службы в строю
7 200 неспособных к военной службе
----------------------------
Итого 36 000 афинских граждан
Сюда следует причислить еще 6 000-8 000 метойков.
Из этих вычислений нельзя еще делать выводы относительно общего населения Аттики в 431 г., так как мы не располагаем никакими данными, по которым можно было бы высчитать число рабов. Мы можем лишь сказать, что оно во всяком случае было очень велико.
Для такого почти исключительно земледельческого государства, как Спарта, Белох совершенно правильно предполагает, что население его было более или менее стабильно: прирост населения эмигрировал. Это предположение не годится, однако, для Афин. Если не считать клерухов, то эмиграция была, конечно, очень незначительна; напротив, в период расцвета Афин, в течение V в., число метойков сильно росло, так что еще в 490 г. их численность была значительно ниже, чем в 431 г. Для определения естественного прироста населения, мы, к сожалению, не имеем никаких данных. Вопрос идет об отрезке времени в 60 лет, в течение которого при благоприятных условиях народонаселение может удвоиться. Но этого нельзя предполагать относительно Афин, понесших за этот промежуток времени крупные военные потери (например, при походе в Египет). Надо считать, что прирост давали главным образом переселявшиеся в Афины метойки и рабы. Но все же и число граждан не оставалось стабильным, так что, если для 431 г. мы имеем 28 000 военнообязанных граждан, то для 490 г. мы должны свести это число примерно к 18 000-26 000 чел.; сюда следует, может быть, прибавить еще тысячи 2 метойков.

* * *
Я переношу на эти страницы из 1-го издания II тома (стр. 1 и сл.) мой спор по данному вопросу с Эд. Мейером (Ed. Meyer).
Незадолго до напечатания I тома этого труда вышел II том "Forschungen zur alten Geschichte" Эд. Мейера, но вышел слишком поздно для того, чтобы мне удалось им воспользоваться. По основным вопросам греческой истории V в. наши мнения в общем совпадают; лишь в двух пунктах мы с ним пришли к противоположным выводам.
Первый пункт - подсчет по данным Фукидида (II, 13) народонаселения Аттики к началу Пелопоннесской войны. Здесь Мейер (II, 149е) предлагает такое разрешение вопроса, которое приводит его к числам, вдвое большим, нежели мои.
Если вспомнить о значении, придаваемом числам в моем исследовании, о постоянной проверке мною одного числа другим, о выводе одного числа из другого, то можно понять всю значительность этого расхождения. Мне хотелось бы думать, что предложенное мною новое разрешение этого вопроса обладает столь большой убедительностью, что особенно оспаривать попытку Мейера не придется; но когда столь крупный знаток греческих древностей, как Ад. Бауэр, неожиданно признал правильным выводы Мейера ("Histor. Zeitschr.", т. 86, стр. 286), то я не могу уклониться от обстоятельной дискуссии. По моему мнению, от этого статистического вопроса зависит оценка Фукидида как историка, а Перикла как государственного деятеля, ибо я не только намекнул, как полагает Бауэр, но ясно, в совершенно определенных выражениях сказал и продолжаю на этом настаивать: "Авторитет величайшего из всех историков будет безнадежно подорван, а один из столпов греческой литературы будет опрокинут, если кому-либо удастся доказать, что в 431 г. в Афинах было 60 000 граждан, ибо если Фукидид неправильно судил о Перикле и его политике, то мы вообще не должны больше доверять его суждениям". Тот факт, что столь признанный исследователь, как Мейер, вполне согласный со мной по основным вопросам как методологии, так и толкования, все же берется это доказать, показывает всю важность этого пункта и необходимость новой проверки.
Мейер также исходит из того, что приведенные Фукидидом данные - 13 000 гоплитов в действующей армии и 13 000 граждан-гоплитов в гарнизонных войсках, пополняемых из лиц самых старших и самых младших возрастов, - по существу неприемлемы, ибо немногие возрасты граждан, неспособных к полевой, но способных к гарнизонной службе, не могли количественно равняться 30 возрастным контингентам граждан, неспособных к службе в поле.
В то время как я (отбросив более раннюю гипотезу) предполагаю, что Фукидид упустил из виду ясно упомянуть наряду с самыми старшими и самыми младшими возрастами о непризванных к гоплитской службе фетах, Мейер считает, что значительное количество (5 400) из числа подлежавших полевой службе наименее сильных людей было зачислено в гарнизоны и не упомянуто Фукидидом.
Следовательно, Фукидид совершенно упустил из виду дать нам число фетов-гоплитов, и нам приходится пополнить этот пробел, руководствуясь другими данными. Здесь Мейер приходит к числу 20 000, а для метойков - по меньшей мере к 14 000, так что по его расчету Афины располагали 70 000 взрослых свободных мужчин, не считая клерухов, в то время как я пришел к числу 40 000 (из них 36 000 граждан) со включением клерухов, т.е. примерно к половине высчитанного Мейером числа.
Против мейеровского расчета говорят следующие соображения.
1. Он считает 33 000 зевгитов против 20 000 фетов. Это совершенно невозможное соотношение.
Мейер не принял во внимание того, что к фетам - поскольку гоплитская служба требовала личных средств - принадлежали не только низшие слои населения, но неизбежно и очень многие сыновья среднезажиточных людей. Было бы, конечно, невозможно в тех случаях, когда отец, имевший нескольких взрослых сыновей, причислялся к зевгитам, обременять и сыновей гоплитское повинностью; притом в большинстве случаев в каждой семье было только одно гоплитское вооружение. Если бы в Афинах было 33 000 граждан, имевших возможность приобрести доспехи, и к тому же еще 2 500 всадников, то фетов было бы по меньшей мере тысяч 40 или 50.
Неверно также представление Мейера (стр. 158), что фетам их профессия мешала получить "полное военное и гимнастическое обучение гоплита". Это дает совершенно неверное представление о гоплите, который в действительности так же мало нуждался в гимнастическом обучении, как римский легионер.
Огромная масса гоплитов, состоявшая из среднезажиточных крестьян и ремесленников, скорее всего, не получала никакого гимнастического обучения, а военное их обучение, несомненно, требовало меньше упражнений, чем обучение франита.
2. Фукидид (II, 17) рассказывает нам, что спартанцы считали уже Афины исчерпавшими все силы, когда в 428 г. выслали 1 000 гоплитов и 70 триер, однако Афины напрягли усилия и спустили в море еще 100 кораблей.
Этот рассказ был лишен всякого смысла, если бы вычисление Мейера было верно, ибо в экипажах 70 триер, составлявших около 14 000 чел., было максимально (за вычетом клерухов) 5 000-7 000 афинских граждан, что составит вместе с гоплитами 8 000. Даже если предположить, что чума стоила афинянам 15 000 боеспособных мужчин (Фукидид говорит "4 400 гоплитов, e'χ υw~ ν τa'ξεων и 300 всадников"), то и тогда оставалось бы около 40 000 чел. Как же спартанцы могли думать, что Афины были истощены отправкой на войну 8 000 граждан? И разве при таком количестве граждан снаряжение еще сотни кораблей должно было требовать такого большого напряжения сил: 18 000 чел. было достаточно для обслуживания этих кораблей, причем большая половина из них могла состоять из рабов или чужеземных матросов, находившихся в тот момент в Афинах.
И наоборот, рассказ Фукидида очень хорошо согласуется с предположением, что в Афинах в 431 г. было не свыше 40 000 взрослых граждан и метойков.
Тогда можно было бы составить следующий расчет.
а) Граждан и метойков в 431 г......... около 44 000
б) Потери от чумы.................. около 12 000
-----------остаток 32 000
в) Неспособных к военной службе........... 8 000
и отсутствующих
-----------остаток 24 000
г) Выслано на 70 кораблях................ 7 000
-----------остаток 17 000
д) Меньшая половина экипажей.............. 8 000
сотни триер
-----------остаток 9 000
С привлечением наиболее сильных из категории в) этого остатка было достаточно для занятия и защиты городских стен и фортов, хотя следовало бы сделать еще известный вычет на дальних клерухов. Отдельные параграфы этого расчета можно было бы увеличить или уменьшить на 1 000 или 2 000 чел., но мешают находящиеся в рассказе Фукидида два предельных определения: с одной стороны, силы Афин считались исчерпанными отправкой 70 кораблей и 1 000 гоплитов, с другой же стороны, Афинам удалось снарядить еще 100 кораблей и оставить в городе достаточное для его обороны количество людей; эти два определения не должны быть нарушены, а потому вычисление Мейера никак не может быть согласовано с Фукидидом.
Для защиты самого города Афин и длинных стен было довольно нескольких тысяч человек, Мейер же (стр. 154) считает недостаточным для этой цели даже 6 000 чел., ибо стена имела 26 000 м в окружности; следовательно, если бы всегда на постах была занята 1/6, т.е. 1 000 чел., то на каждые 52 м пришлось бы только 2 часовых. Однако сама предпосылка этого вычисления неверна. Здесь недостаточно проведено различие между наблюдением и обороной. Только многочисленное неприятельское войско могло бы осмелиться напасть на такой город, как Афины, а многочисленное вражеское войско не может приблизиться незамеченным. Следовательно, поскольку не было донесений о приближении неприятельских войск, достаточно было небольшого числа башенных часовых. Если же неприятель действительно надвигался на город, то и тогда не расставлялись по стенам равномерно двойные посты, но опять же организовывалось тщательное наблюдение и присылалось на угрожаемый участок стоявшее наготове войско. Занятие стен равномерно кругом двойными постами, несомненно, никогда не имело места; что же касается условий 428 г., то, конечно, флот в 100 триер уже давно успел бы вернуться в гавань, прежде чем пелопоннесское войско могло бы появиться перед длинными стенами.
В городе должен был оставаться небольшой гарнизон только на случай неожиданного нападения какого-либо летучего отряда. В условиях же 431 г., когда афинская армия двигалась на Мегариду, и это являлось излишним, ибо такой своей позицией она прикрывала свой город от всякого нападения с суши.
Да и беотийцы, будучи отрезаны, ничего не осмелились бы предпринять против Афин.
3. Мейер признает вместе со мной, что военный план Перикла был верен. Но если бы Афины в то время насчитывали 80 000 свободных мужчин, включая клерухов, то военный план Перикла оказался бы неверным. Ввиду того, что городу его положение во главе морского союза давало большую финансовую мощь и широкое поле для вербовки наемников, в борьбе с Пелопоннесом он мог держаться стратегии сокрушения, а не измора. Для вторжения в Аттику Пелопоннесский союз едва ли мог выставить армию свыше 30 000 чел. Следовательно, афиняне могли бы сразиться с противником в открытом поле, а Истмийский перешеек давал им возможность разделить неприятельские силы и разбить беотийцев и пелопоннесцев порознь. Возможность более быстрого по сравнению с Афинами прироста населения для других греческих государств исключается, так как они многие годы находились в блокаде и жили почти без подвоза. Даже Коринф вследствие этого может быть причислен лишь к средним городам.
Фраза Ад. Бауэра ("Histor. Zeitschr.", 86, 288): "Имея полевую армию в 13 000 гоплитов, Афины не могли принять решительного сражения с далеко превосходившими их количественно боевыми силами Пелопоннесского союза, прочие же их силы было возможно использовать лишь весьма условно" бьет мимо цели. Почему же в распоряжении Афин было не больше 13 000 чел., если Афины насчитывали свыше 80 000 граждан, клерухов и метойков, да к тому же еще имели достаточно денег для вербовки наемников?
Рим и не в такой еще мере напрягал свои силы во время Второй Пунической войны, не взимая притом дани с союзников. Было бы крайней ошибкой на случай возможного неподчинения со стороны союзников постоянно держать наготове, как полагает Бауэр, войска и корабли, ослабляя тем свои боевые силы на главном театре военных действий. Прочтите, что пишет Клаузевиц об ошибках стратегического резерва в стратегии сокрушения. Победа над Спартой, Коринфом и Фивами была бы лучшим средством для Афин в их стремлении сохранить свой авторитет первого города. Поскольку существует достаточно доказательств тому, что Афины действительно напрягли все свои силы (вспомним хотя бы, что и метойки облачились в гоплитское вооружение и что Сократ на 47-м году жизни должен был идти гоплитом в армию); поскольку у нас есть совершенно ясное показание о том, что в 424 г., когда произведено было всеобщее ополчение πανδημεί, армия насчитывала лишь 7 000 гоплитов, мы смело выводим заключение, что в 431 г. в Аттике никак не могло быть 70 000 свободных мужчин.
4. В начале Пелопоннесской войны Афины имели 300 триер. Если же вместе с Мейером (руководствуясь не вполне понятными мне соображениями) повысить это число до 400, то все же Афины никогда не имели в деле одновременно свыше 170 или максимально 250 триер (см. выше, стр. 43), Коринф же выслал в 433 г. 90 триер (Фукидид, I, 46). Коринф по вычислениям Белоха насчитывал не больше 10 000 свободных взрослых мужчин, причем исключается всякая возможность существенного повышения этого числа, иначе было бы совершенно непонятно, как мог бы город прокормить еще большее количество людей при длительной блокаде во время Пелопоннесской войны.
Если бы Афины в семь раз превосходили численностью населения Коринф, то не только флот их был бы сравнительно слишком мал, но стало бы совершенно непостижимым, как мог Коринф выдерживать столь долгое и серьезное соперничество со своим соседом при таком чудовищном неравенстве сил.
Все это становится еще очевиднее, если мы вернемся к эпохе Персидских войн. Мейер полагает, что Аттика уже в то время имела примерно такое же число жителей, как и в 431 г. Собственно говоря, доказать этого нельзя; но если мы хотя бы приблизимся к этому предположению, то перед нами тут же возникает ряд невозможных следствий. При Артемизии и Саламине у Коринфа было 40, а у Афин 123 и соответственно 180 кораблей. Последнее число, вероятно, слишком высоко. Но даже если бы оно было верно, то все же ясно, что Афины не были примерно в семь раз больше Коринфа, так как согласно преданию и общему положению вещей они дали флот относительно не меньший, а больший, чем их сосед.
Ведь еще за несколько лет до того Афины вынуждены были взять у Коринфа взаймы 20 триер; следовательно, тогда они еще совершенно не были развитым торговым городом, каковой был бы немыслим без военного флота. Если же они не были еще развитым торговым городом, т.е. не имели еще существенного подвоза извне, то они никак не могли иметь такого большого населения. Сведения о том, что Афины еще со времени Солона нуждались в подвозе хлеба, конечно, не опровергают наших выводов: от величины подвоза зависит, сколько народа могло кормиться чужим хлебом - десятая ли, двадцатая ли часть всего населения или же треть, а то и половина. Последнее мы не можем предположить для Афин в период их первых попыток приобрести силу на море.
Придется сделать еще следующий вывод: если бы Афины уже в то время были густо населенным торговым городом, то Коринф испытывал бы чувство все растущего коммерческого соперничества и не оказывал бы помощи соседу, одалживая ему корабли.
Но если Афины были в то время еще столь мало развитым в торговом отношении городом, что никакого существенного соперничества Коринфу не приходилось опасаться, то и через 50 лет они никак не могли насчитывать в семь раз больше жителей, чем Коринф.
Итак, величина Коринфа косвенным образом является мерилом для определения величины Афин, а величина Коринфа в свою очередь проверяется величиной Спарты (ср. ниже, гл. III, § 3).
5. Если я отвергаю результаты исследования Мейера, то все же косвенным образом оно, как и всякая серьезная научная работа, имеет существенную заслугу. Ядром нашего спора относительно толкования Фукидида (II, 13) является собственно следующее: были ли включены в счет феты или же нет? До сих пор представители того мнения, что феты не включены в это число, ни разу не попробовали точно и последовательно вычислить, какова должна была быть в таком случае численность народонаселения Афин, и, соблюдая несколько неясную среднюю позицию, они представляли это толкование по существу в некоторой мере возможным.
Только Мейер, неоспоримо доказав, что такое толкование приводит к наличию в Аттике 70 000 чел. свободных взрослых мужчин (следовательно, без клерухов, да и то по самому скромному подсчету), дал тем самым весьма убедительное доказательство от противного тому, что его предпосылка в корне ошибочна. Следовательно, мы должны искать для Фукидида (II, 13) другое толкование, - и в этом случае толкование, предложенное мною, имеет то преимущество, что оно не стоит в противоречии ни с какими-либо из дошедших до нас чисел, ни с действительными достижениями Афин. Ввиду того, что афиняне значительную часть своих войн вели посредством наемников, они, конечно, вполне могли - даже насчитывая лишь 36 000 граждан и 6 000-8 000 метойков - одновременно давать бои на суше и на Эгейском море, на Кипре и в Египте.
Путь к правильному толкованию фукидидовых чисел можно найти, лишь учитывая классовое деление афинян, хотя Фукидид здесь о нем не упоминает и строит свои расчеты помимо него. Установка правильного понимания этой ложно толкуемой связи важна и в других отношениях. Все толкование истории римской конституции было направлено по ложному руслу вследствие неправильного представления о том, какой в сущности смысл имело деление народа на классы. Вникнув, какие классы имел в виду Фукидид (II, 13), и правильно истолковав его числа, мы приходим одновременно к правильному пониманию афинского, а косвенно и римского государственного строя.

---

[1] Beitzke, Geschichte der deutschen Freiheitskriege, Bd. I, Anhang. — Bernhardi, Denkwürdigkeiten aus dem Leben Tolls. Bd. III, Anhang.
[2] Pertz-Delbrück, Leben Gneisenaus, Grosse Ausg. Bd. IV, Exkurs. Kleine Ausg., 2 Aufl., Bd. 2. S. 19.
[3] Delbrück, Perser und Burgunderkriege. S. 157.
[4] P. Bailleu, в журн. "Deutsche Rundschau", декабрьский номер 1899 г.
[5] v. Lettow, Der Krieg von 1806 u. 1807.
[6] Ср. "Geist und Masse in der Geschichte". "Preuss. Jahrb.", Bd. 147 (1912), S. 193 ff.
[7] R. Adam в своей диссертации "De Herodoti ratione historica quaestiones selectae sive de pugna Salaminia atque Plataeensi" (Исследование отдельных исторических данных, встречающихся у Геродота или о сражениях при Саламине и при Платее, Берлин. 1890 г.) доказывает, что приводимые Геродотом числа войск и кораблей покоятся на расчетной схеме которая лишает их последних остатков правдоподобия.
[8] В "Wochenschift für klassische Philologie", Bd. 12,
S. 877 (1895 г.) Белох, в связи с одной рецензией, удачно защитил свою точку зрения против некоторых необоснованных нападок

[9] Кромайер в своей статье "Очерки о военных силах и военном устройстве Греции преимущественно в IV в." (Kromayer, Studien über Wehrkarst und Wehrverfassung der griechischen Staaten vornehmlich in 4 Jahrh., Klio, Bd. III, 1903) приводит значительно более высокие цифры для народонаселения и ополчений, которые, однако, Белох удачно опровергает в своей статье "Греческие ополчения" ("Griechische Aufgebote") (там же, т. V и VI, 1905, 1906 гг.).

[10] В "Истории Греции" (т. I, стр. 320, русск. перевод) Белох отказывается от этого мнения, считая, что еще и в V в. народонаселение сильно росло.

[11] P. Voigt, Deutschland und der Weltmarkt, "Preuss.
Jahrbuch", Bd. 91, S. 260. По новейшему исследованию Макса Дельбрюка "Немецкое сельское хозяйство на пороге нового века" ("Preuss. Jahrb.", Febr.-Heft, 1900 г.) следует принять в расчет значительное потребление мяса у германского населения, требующее больших затрат. При растительном питании страна имела бы возможность прокормить большее количество людей.
Для сравнения я привожу следующие числа жителей на 1 км²: в 1890 г. Пруссия — 86, Мекл.-Штрелиц — 33; в 1888 г. Швейцария — 71, Граубинден — 13, Швиц — 55, Ури — 16, Валлис (Уэльс) — 19; в 1889 г. Греция — 34, Лакония — 30, Мессения — 55, Эвбея — 24, Аттика и Беотия — 41.

[12] "Тринадцать тысяч гоплитов, не считая гарнизонов сторожевых пунктов, а также 16 000 бойцов, расставленных вдоль стен. Такое количество войск охраняло город вначале во время вторжения неприятеля; оно состояло из военнообязанных самого старшего и самого младшего возрастов, а также из метойков, служивших в гоплитах..... Он указал, что имеется 1 200 чел. конницы вместе с конными стрелками, 1 600 стрелков и 300 годных к плаванию триер" (Фукидид, II, 13).

[13] Еще говоря о периоде подготовки к Пелопоннесской войне, Фукидид упоминает и даже решительно подчеркивает, что афиняне вели свои войны отчасти при посредстве наемников (I, 123, 143); после же чумы отвлечение переживших эпидемию граждан от мирных занятий становилось для общего хозяйства страны еще чувствительнее, чем раньше; число тех, кого можно было безболезненно мобилизовать, сильно сократилось, а следовательно, и число наемников должно было сильно возрасти.
[14] Что афинский флот и войско, при известном проценте рабов и наемников, по существу обслуживались самими афинскими гражданами, явствует из всего афинского политического строя.
На этом сходятся все древние авторы. В частности, старшая Αθηναίων πολιτεία, восходящая, по моему убеждению, не к кому иному, как к самому Фукидиду, дает нам веское свидетельство того, что основой демократии была служба во флоте; если бы кадры матросов заполнялись исключительно или преимущественно наемниками и рабами, то тогда флот, как это имело место в других крупных торговых городах (Карфаген, Венеция, Амстердам), явился бы орудием в руках богатых купцов, имевших возможность оплачивать наемников и покупать рабов. Также и Аристотель в своей "Политии" (V, 3, 5) говорит: "Опять-таки "корабельная чернь", сыгравшая главную роль в Саламинской победе, а благодаря ей в установлении гегемонии Афин на море, способствовала укреплению демократии". Экипаж керкирского флота при Сиботе состоял главным образом из рабов (Фукидид, I, ср. ниже, ч. II, гл. 2, прим.).
[15] В подтверждение того, что греческий кантон действительно сплошь да рядом мобилизовал для кратковременной экспедиции всех своих мужчин, способных носить оружие, я сошлюсь на рассказ Фукидида (I, 105), где Миронид с "мальчиками и стариками" двинулся на коринфян, в то время как настоящая боевая армия занята была на другом, более отдаленном театре (V, 56), где аргивяне (в 418 г.) рассчитывали разгромить Эпидавр, пользуясь тем, что мужское население города ушло на войну.
[16] Для похода на Делий было собрано полное ополчение (πανδημεί). Может показаться странным, что афиняне выставили в этом случае только 7 000 гоплитов, тогда как речь Перикла дает нам 13 000 граждан + 3 000 метойков, т.е. всего 16 000 чел. Но если отнять отсюда потери от чумы, если учесть, что во флоте служили не только эпибаты, но также и значительное число граждан, состоявших в то же время и в гоплитских списках; наконец, если принять в соображение, что цифра 16 000 дает полное число состоявших на учете, — тогда как в действительности очень многие оказались, конечно, больными, в отъезде или уклонялись под тем или иным предлогом, то оба этих числа прекрасно согласуются между собой.

Глава II. ГРЕЧЕСКИЕ ВООРУЖЕНИЕ И ТАКТИКА

Основная масса греческого войска в период Персидских войн состояла из снабженной панцирем пехоты, вооруженной копьями длиной примерно в 2 м[1], словом, из гоплитов.
Предохранительное вооружение гоплита состояло из шлема, панциря[2], поножей и щита; короткий меч служил вспомогательным оружием.
Гоплиты составляют тесно сомкнутое тактическое построение - фалангу, фалангой называется непрерывное линейное построение во много шеренг[3].
Глубина фаланги меняется; очень часто нам приходится слышать о глубине в 8 чел., являющейся, по-видимому, своего рода нормой построения; но приходится слышать также о глубине в 12 и даже в 25 чел.[4].
Непосредственно в бою в подобной фаланге могут принимать участие максимально две шеренги, причем вторая шеренга в момент столкновения заполняет прорывы, образовавшиеся в первой шеренге. Дальнейшие шеренги служат для немедленной замены убитых и раненых, но главное их назначение оказывать физическое и моральное давление на передовых бойцов. Более глубокая фаланга победит более мелкую, хотя бы даже непосредственно в рукопашной схватке принимало участие одинаковое число воинов.
Если бы не преимущества этого давления, то было бы много выгоднее удлинить боевой порядок так, чтобы сделать свой фронт длиннее неприятельского и в момент столкновения совершить охват с обоих флангов. Но при равных силах такой охват возможен лишь за счет глубины построения, и хотя от момента столкновения фронтов до полного окружения должно пройти лишь несколько минут, этого времени, по всей вероятности, окажется достаточно для того, чтобы более глубокая неприятельская фаланга противника опрокинула мелкий центр своего противника и этим разрушила все его построение.
Следовательно, тут основанием служат два диаметрально противоположных принципа: глубина, придающая мощь удару, и длина, облегчающая возможность охвата. Дело военачальника - определить длину и глубину фаланги в зависимости от обстоятельств, относительной численности, качества обоих войск и условий местности. Очень большое войско усиливается больше в глубину, чем в длину, так как очень длинную шеренгу чрезвычайно трудно передвигать в каком бы то ни было порядке и хоть сколько-нибудь организованно, в глубокой же колонне, наоборот, порядок нарушается не так легко.
Ввиду того, что задние шеренги фаланги почти никогда не доходят до применения оружия, могло бы показаться излишним снабжать полным вооружением бойцов примерно дальше четвертой шеренги. Однако относительно греков не дошло никаких сведений о том, чтобы такое различие проводилось в жизнь. Человек без панциря не может сражаться с человеком в панцире.
Следовательно, установка нескольких шеренг бойцов без панцирей за бойцами в панцирях явилась бы лишь своего рода маскировкой.
Сознание же у воинов в передних шеренгах, что сзади стоящие не могут оказать им действительной поддержки, несомненно, в сильной мере ослабило бы давление задних шеренг на передние, тогда как в этом давлении, в подталкивании вперед, и заключается вся ценность задних шеренг. А если бы действительно на каком-либо участке, вследствие случайного прорыва фаланги, вооруженный неприятель добрался до невооруженных задних шеренг, то последние были бы немедленно отброшены, и бегство одних легко повлекло бы за собой бегство всего остального войска.
Поэтому меньше всего следовало бы ставить в задние шеренги фаланги не совсем надежных людей, рабов. Они не приносили бы там никакой пользы, но легко могли бы преждевременным или даже злонамеренным бегством вызвать панику среди гоплитов.
Все это, конечно, не исключает обратного положения: если есть менее хорошо вооруженные бойцы, то их надо ставить в задние шеренги.
Такие легко или неполно вооруженные люди могут быть полезными, оказывая помощь своим раненым и добивая или забирая в плен раненых врагов. Но это лишь второстепенные услуги, а фаланга, как таковая, требует возможно полнее вооруженных воинов для всех своих рядов.
При подобном способе сражения чрезвычайно важно качество бойцов, поставленных в первой шеренге. Как часто Тиртей в своих военных песнях восхваляет воинов, сражающихся в первых рядах "e'ν προμά χοισι"[5]. Позднейшие теоретики советуют полководцу ставить в первую и последнюю шеренги наиболее надежных людей, чтобы удержать целостность всей фаланги. Один привлеченный к суду афинский гражданин ссылался перед судьями на то, что в опасном бою он добровольно стал в первую шеренгу[6].
Если в Лакедемоне спартиаты и периойки одинаково шли в армию гоплитами, - между тем как спартиаты, будучи профессиональными бойцами, имели несравненно большую ценность, нежели периойки, занимавшиеся в обычное время своими хозяйственными делами, - то это лучше всего объясняется тем, что первые шеренги фаланги составлялись преимущественно из спартиатов[7].
Дальнобойное оружие лишь в очень незначительной мере связывается с гоплитской фалангой. Лук издавна пользовался у греков почетом. Национальный герой Геракл был лучником. Во время платейского похода у афинян упоминается особый отряд лучников. Но с тех пор как копьеносцы образовали фалангу, лучники оказались оттесненными на задний план, ибо эти два рода оружия если и не совершенно исключают друг друга, то все же плохо сочетаются один с другим. Лучников, пращников, метателей дротиков можно себе представить лишь впереди, сбоку или позади фаланги. Если же они высыпают перед строем, то затем до столкновения обеих фаланг они должны скрыться, т.е. обойти фланги своей фаланги. Если бы они захотели пройти сквозь саму фалангу, то вызванные этим беспорядок и промедление принесли бы слишком большой вред, не компенсируемый тем ущербом, который их стрельба причинила бы врагу. Чтобы спокойно обойти оба фланга, стрелки должны были бы начинать отступление в то время, когда фаланги находятся еще на расстоянии в несколько сот шагов друг от друга. Если неприятель совсем не имеет стрелков и ему навстречу посылают легковооруженных, беспрерывно обстреливающих его при его приближении, то это, конечно, может нанести ему существенный ущерб. Если же стрелки имеются у обеих сторон, то они будут главным образом обстреливать друг друга, а это не окажет никакого влияния на бой между фалангами, которому принадлежит решающая роль. Большое количество стрелков, обстреливая надвигающегося неприятеля наискось с обоих флангов гоплитской фаланги, могло бы еще оказать известное влияние на ход сражения. Но нигде, даже в последних греческих сражениях, мы не находим никаких следов подобной тактики.
Если, наконец, поставить лучников позади фаланги, то они могли бы стрелять оттуда незадолго до столкновения; но такая стрельба, без настоящего прицеливания, при крутой траектории выпущенных стрел, не могла бы принести больших результатов, в особенности если, как это обычно бывало, собственная фаланга скорым шагом шла навстречу неприятелю. Действительно, с подобным применением стрелков мы чаще встречаемся в теории[8]. Практически же оно проводилось в жизнь очень редко, например в сражении, которое Фрасибул дал 30 тиранам на улицах Порея (Ксенофонт, II, 4). Но здесь воины Фрасибула стояли лишь в 10 шеренг на возвышении и ждали неприятеля, подвигавшегося в гору фалангою в 50 щитов глубиною.
Следовательно, выстрелы, направленные сверху в плотную массу противника, могли при этих особых обстоятельствах сослужить немалую службу.
Но, как правило, стрелки являлись лишь вспомогательным родом оружия. Настоящие же боевые войска греков в Персидских войнах состояли исключительно из гоплитов.
Несмотря на это, Геродот, говоря о Персидских войнах, считает на каждого гоплита по одному невооруженному (ψιλός) и причисляет их к войскам при подсчете боевых сил.
Позднейшие греческие историки тоже часто упоминают о больших массах невооруженных, но не причисляют их к настоящим бойцам, - вполне основательно, как мы уже имели случай убедиться, так как с этим родом оружия почти совсем не приходилось считаться: роль его в бою была ничтожна. Здесь мы сталкиваемся с затруднением, с которым нам неоднократно придется встречаться и дальше, особенно в рыцарских войсках Средневековья. Строгое различие между бойцами и небойцами, которое кажется нам теперь чем-то само собой разумеющимся, в действительности бывает довольно трудно провести. Греческому гоплиту было очень тяжело нести свое вооружение, да еще за то короткое время, какое длился обычно поход, он сам должен был заботиться о своем пропитании. Большинство гоплитов были люди состоятельные и не совсем молодые. Поэтому им трудно было обходиться без помощника, служившего им оруженосцем, фуражиром, поваром, а в случае ранения - братом милосердия.
Каждый гоплит должен был иметь при себе какого-нибудь другого человека - будь то сын, брат, сосед или хотя бы надежный раб. Этот спутник не был совсем безоружен: он имел по меньшей мере кинжал на поясе или топорик, а, может быть, также и легкое копье. Если вставал вопрос о том, чтобы опустошить неприятельские земли, когда противник уклоняется от боя, то невооруженным было легче это сделать, чем тяжеловесным гоплитам. В бою часть из них могла зайти во фланг неприятельской фаланги, чтобы киданием камней и метанием копий затруднить врагу продвижение; другая часть могла идти за фалангой для того, чтобы немедленно подбирать раненых и подавать им первую помощь, а попавшихся в руки раненых врагов брать в плен или добивать. Итак, эти невооруженные не являлись просто обозными - на них лежали также известные боевые функции. Но все же получится искаженная картина, если их считать вместе с гоплитами при определении боевых сил. Гораздо вернее (как это большей частью делали сами греки) считать только гоплитов, а также всадников и стрелков, которых обозначить особо. Но в то же время не надо упускать из виду, что было примерно такое же количество обозных, несших известные второстепенные боевые функции.
Кавалерии греки совсем не применяли против персов.
Слабость фаланги гоплитов - в ее флангах. Если противнику удалось охватить фалангу хотя бы с одного фланга, в то время как фронт занят, то она погибла. Незначительное количество бойцов из крайних рядов едва ли смогло бы выдержать натиск неприятеля. В то время, когда они вынуждены остановиться и поворачиваться к неприятелю, они или заставляют этим остановиться всю фалангу, отнимая у всех задних рядов возможность выполнять свою основную задачу - напирать на передние ряды, - или же происходит разрыв фаланги, и враг захлестывает ее с фланга.
Очень наглядно это показано в описании одного сражения под Керкирой в 373 г.[9] Спартанцы, осаждавшие город, отбили вылазку. Тогда из ворот города им во фланг ударил другой отряд керкирян, "выстроенных в фаланги по 8 чел. в глубину"; лакедемоняне, - рассказывает дальше Ксенофонт, - "решили, что фланг (τo` άκρον, т.е. дословно "острие") слишком слаб, и попытались повернуть кругом". Последние ряды пробовали еще построиться покоем и образовать новый фронт. Неприятель, усмотрев в этом маневре начало бегства, надавил на них сильнее, перестроения провести не удалось, и одна часть за другой в самом деле бросились в бегство.
Особенно опасна для фаланги кавалерия, когда она, хотя бы даже очень слабо, атакует во фланг. Тогда сила фаланги может быть немедленно сломлена, так как она не сможет наступать, сохраняя порядок.
Вопрос о происхождении фаланги как тактического построения или, другими словами, о том, как развивался из умноженного единоборства бой единым тактическим целым, мы исключили из рамок этой книги и повели наше изложение от того времени, когда в греческих городах- государствах тактическое целое фаланги гоплитов уже несомненно существовало и успело доказать свою жизнеспособность. Но некоторые указания относительно предыдущего периода я все же хотел бы дать.
Многое указывает на то, что доряне, покорившие себе часть пелопоннесских земель, были первыми, которые не только признали важность крепкого единения бойцов, но стали также практически и с успехом проводить его в жизнь. В легендарных рассказах о Мессенских войнах в том виде, как они сохранились до нас у Павсания (VI, 8, 11), говорится, что лакедемоняне не преследовали неприятеля, потому что им важнее было сохранить свой порядок, чем убить того или другого из беглецов[10]. Почти совершенно одинаково звучат (Арнет, Мария Терезия - Arneth, Maria Theresia, V, 171) заметки императора Франциска I о военном деле пруссаков, написанные им для его брата Карла Лотарингского в 1757 г. "Они (пруссаки) лишь редко умели извлекать значительные выгоды из выигранных сражений. Причина заключалась в том, что они ничего так не боялись, как внести беспорядок в свои ряды, и потому большей частью избегали стремительного натиска".
Старейшее воспоминание о происхождении фаланги дает легенда, которую мы находим у Полиэна (I, 10).
Когда Гераклиды воевали со Спартой, неприятель напал на них однажды во время жертвоприношения. Но они не поддались панике и приказали выступить вперед своим флейтистам. Флейтисты дули в флейты и шли вперед, гоплиты же, подвигаясь в такт мелодии, образовали и сохранили в целости боевой порядок и победили.
Этот опыт научил лакедемонян, чтобы в бой их всегда вели флейтисты, и бог возвестил им, что они всегда будут победителями, пока будут сражаться с флейтистами, но не против них. При этом флейтисты означают не что иное, как тактический порядок; толпа отдельно дерущихся героев не марширует в такт, но своим беспорядочным шумом она заглушила бы даже флейты.
1. Плутарх (Ликург, гл. 22) и Фукидид (V, 70) также рассказывают, что лакедемоняне медленно шли в бой под ритм и мелодию многочисленных флейт.
Но из этого неправильно выведено заключение (Liers, S. 177), что спартанцы придерживались этого шага до самого момента столкновения, не делая подобно афинянам разбега. Приближение под музыку размеренным шагом безусловно сочетается с конечной атакой форсированным маршем, как того требует природа, или, если можно так сказать, психология вещей.
Также и Полибий (IV, 20, 6) сообщает, что в древности критяне и лакедемоняне вместо трубы ввели на войне αu'λo`ν καίρυδμόν (флейту и ритм), т.е. ровную, ритмическую игру флейты.
2. Если внимательно отнестись к песням Тиртея, то в некоторых отрывках, как уже вполне правильно отметил Ад. Бауэр (а, а. О. р. 242, 2-е изд., 304), можно найти указания на то, что перед певцом проносились сомкнутые ряды, именно (примеч. 10, 15 у Bergk): "Сражайтесь, оставаясь друг возле друга". Другие места, конечно, указывают скорее на единоборство, как в Илиаде - например, обращение к гимнетам в конце No 11, но существование тактического целого отнюдь не исключает единоборства и даже частого единоборства.
3. В гражданской присяге афинян было особо подчеркнуто: "И не покину товарища, с которым буду идти рядом в строю". К этим цитатам Ольсен (Olsen) в своей "Schlacht bei Platää" ("Progr., Greifswald", 1903 г., S. 15) прибавил еще следующие две прекрасные ссылки: Софокл "Антигона", стих 670: "Он не покинет своего поста во время сражения - доблестный и справедливый боевой товарищ" и Фукидид, II, 119, речь Архидама: "Следуйте повсюду, куда бы вас ни повели. Прежде всего соблюдайте порядок и сохраняйте бдительность. Дело идет лучше всего и безопасность повышается тогда, когда многие готовы подчиняться одному порядку".
4. На основе чрезвычайно тщательно проведенного сопоставления и сравнения литературных источников с дошедшими до нас изображениями на вазах, Гельбиг[11] пытался недавно доказать, что в Греции (за исключением Фессалии) до Персидских войн вообще не было кавалерии, а тех ίππετζ, о которых так часто упоминается и чьи изображения мы встречаем не раз, следует рассматривать как конных гоплитов.
Вопрос идет о времени, значительно предшествующем исходному моменту моего исследования, однако я должен заметить, что доказательства Гельбига не кажутся мне убедительными и что против них имеется много веских возражений. Прежде всего самое представление о пехоте и кавалерии слишком современно, т.е. если брать его так подчеркнуто; кто прочтет III том этого исследования, тот увидит, что бывали воины пешие и конные, к которым нельзя было применить ни слово "пехота", ни слово "кавалерия". Поэтому и гельбиговское понятие "конной пехоты" безусловно подлежит оспариванию, - и это не только простой спор о словах, но на это понятие опирается все его исследование; дело в том, что при толковании различных сцен вазовой живописи, где изображены кони и вооруженные люди, целиком предоставляется нашему выбору видеть в них кавалеристов и пехотинцев. Кто достаточно вник в самую сущность средневековых рыцарских сражений, тот поймет, что изображения на греческих вазах часто допускают другое толкование, чем то, которое дает им Гельбиг, когда он, например, так излагает сцену сражения (рис. 37, стр. 255): два конных гоплита подверглись нападению, прежде чем успели перед боем соскочить с лошадей; я готов скорее предположить, что они подверглись нападению и не успели вскочить на седло для того, чтобы ринуться в бой верхом или же ускакать. Также и толкование на стр. 188 кажется мне недопустимым, равно как и многие другие.
Гельбигу представляется, что граждан с лошадью, даже с двумя лошадьми, вербовали на войну для того, чтобы в случае сражения они вступили в фалангу в качестве гоплитов, а после сражения опять садились на лошадь и преследовали врага. Мне это представляется неприемлемым. Что состоятельный человек, назначенный участвовать в походе, садился на лошадь для того, чтобы не утруждать себя бегом, а потом сражался в качестве гоплита, - это, конечно,
могло случиться; что обладатели лошадей сейчас же после исхода фалангового сражения стремительно вскакивали на своих коней и преследовали побежденного врага, это также могло происходить, хотя для более древнего периода греческой истории у нас нет никаких указаний на существование самого понятия о подобном преследовании, и едва ли оно вязалось бы с ним. Но с уверенностью можно утверждать, что в подобных целях институт конных гоплитов не мог бы быть организован государством. С другой стороны, многие случаи показывают нам, что конные воины значительно больше могут повлиять на исход сражения, если остаются в седле и атакуют неприятельскую фалангу во фланг.
Применяя современное понятие "кавалерия", Гельбиг считает необходимым (стр. 169), чтобы всадники собирались для совместных упражнений, причем он вполне основательно сомневается в исполнимости этого требования. Но те два всадника, которых должен был поставить каждый округ (навкрария) Аттики не составляли эскадрона численностью в 96 чел., а были попросту 96-ю отдельными всадниками или, если угодно, рыцарями, так же мало думавшими о совместных упражнениях, как и средневековые рыцари.
Что эти рыцари при известных обстоятельствах вступали гоплитами в фалангу, вполне естественно; ведь и средневековые рыцари зачастую сражались пешими, и не только тогда, когда обстоятельства не благоприятствовали бою на конях, но также и для оказания моральной поддержки прочим пешим бойцам; и подобно тому, как это ставилось в большую заслугу афинским всадникам[12], так же точно прославлялось это и рыцарями XV в. (Г. Дельбрюк, т. III, стр. 468 и 549 нем. текста). Во время Персидских войн, когда горсточка греческих всадников оказалась бы совершенно бессильной против многочисленной персидской конницы, знатные афиняне, само собою разумеется, сражались в рядах гоплитов, а потому заключение Гельбига (стр. 160), что отсутствие кавалерии у греков при Марафоне и Платее доказывает, будто у них ее и вовсе не было, никак не убедительно.
Для нас излишне входить в детали сделанного Гельбигом исследования; поскольку они касаются интересующего нас периода, они относятся больше к области "древностей". Здесь последнее слово должно быть сказано новым исследованием. Ибо, если я и не могу согласиться с основной мыслью и выводом Гельбига, все же он безусловно прав в том, что в наших преданиях таятся противоречия, остававшиеся до сих пор незамеченными. Сама постановка вопроса, собрание воедино разбросанного материала, остроумный его подбор - все это само по себе составляет большую заслугу. Вопрос же о конечном выводе остается открытым, а загадки так и остались загадками.
Особенно удивительным для нашего восприятия является сообщение Павсания (I, 18; указано Гельбигом на стр. 180), что в одном из афинских храмов находились статуи диоскуров, изображавшие господ пешими, а их слуг на конях. В наше время это можно было бы рассматривать как опрокинутый мир (die verkehrte Welt).

---

---

---

[1] Ад. Бауэр (§ 40) считает, что копье было длиной 3 м (ср. ниже, исследование о сариссах).
[2] Дройзен (Н. Droysen, а, а. О, S. 24) приводит некоторые места, где панцирь не упомянут в вооружении спартанцев, и считает возможным, что они в отличие от прочих греков его не носили. Такое различие имело бы огромное значение. Но это мнение безусловно неверно. Дройзен сам приводит цитату из Тиртея, где ясно упоминается панцирь. А если бы из одного места у Ксенофонта (Анабазис, 1, 2, 16) можно было заключить, что наемники Кира не носили панцирей, то это должно было бы относиться ко всем представленным там грекам.
[3] Дройзен (Н. Droysen, Heerwesen und Kriegführung der Griechen, S. 171, Anm.) советует применять слово "фаланга" только к вооруженной сариссами пехоте, чей своеобразный боевой порядок заключался в "сомкнутом расположении задних и передних рядов" (πυκνοτης κατ'ε'πιστα' την καί καραστa’ την). Я, один, считаю нужным придерживаться укоренившегося словоупотребления, которое, по моему мнению, вполне соответствует приведенному выше определению. Из дальнейшего хода нашего исследования выяснится обоснованность этого взгляда.
Дройзен сам указывает на неопределенность и переменчивость греческого словоупотребления.
[4] Рассказ Исократа (Архидам, 99), что спартанцы при Дипее победили аркадцев одной шеренгой, — рассказ, которому Дункер (VIII, 134) поверил, был вполне правильно отброшен Дройзеном (стр. 45) и Ад. Бауэром (стр. 243; 2-е изд., стр. 305), как риторическое преувеличение. Столь же обоснованно отбрасывает Дройзен и указание о двух шеренгах, которые мы находим у Полиэна (2, 1, 24).
[5] "Находящихся среди передовых бойцов".
[6] Взявший слово Мантифей похваляется: "Когда начался поход в Коринфскую область, все знали заранее, что дело будет жаркое. Многие старались уклониться, я же просил, чтобы меня поставили сражаться в первом ряду. Хотя наша фила пострадала больше всех и многих потеряла убитыми, я все-таки отступил уже после великого стирийца, упрекавшего всех в трусости" (Лисий, 16, 15). Этой прекрасной цитатой я обязан книге Hugo Liers, Das Kriegswesen des Altertums, стр. 46.
[7] Относительно объединения спартиатов и периойков в одной войсковой организации см. Bauer, § 18, 19 и 23, а также и оживленный спор между Кромайером (Klio, Bd. III, 1903 г., S. 177 ff.) и Белохом (Klio, Bd. VI, S. 63). По этому случаю выдвинуто было новое превосходное доказательство важности первой шеренги. Исократ (Panathen., 180 (271) пишет: "В походах, которыми командует царь, по одному человеку (из периойков) ставить вместе с ними (спартиатами), а некоторых даже в первый ряд" (Исократ, Панафинейская речь, 180 (271)).
[8] Ксенофонт, Киропедия, VI, 3, 25. Об этом будет речь ниже, ч. II, гл. 5.
[9] Ксенофонт, Hellenika, VI, 2, 21.
[10] Что именно у лакедемонян было в обычае далеко преследовать неприятеля, сообщает и Фукидид (V, 73). Хельбиг в труде "О времени введения сомкнутой фаланги" (Helbig, Über Einführungszeit d. geschlossenen Phalanx, Sitz.-Ber. der Bayr. Akademie 1911 г.) считает недостаточными указания о том, что первыми стали строить фаланги халкидяне.
[11] Les ίππετζ, Athéniens par M. W. Helbig. Mémoires de l'Académie des Inscript. et Belles-Lettres, p. 37, 1902 г. Ср. также: "Berittene Infanterie im Altertum" von Georg Friederici. "Neue Militärische Blätter", Bd. 67, Nr. 11/12, 1905 г.
[12] Lysias, Mantitheos, XVI, 13; Helbig, S. 239.

Глава III. ЧИСЛЕННОСТЬ ГРЕЧЕСКИХ ВОЙСК. ИТОГИ

Установление тактической природы греческого войска дает нам новую отправную точку для определения его величины. Полное гоплитское вооружение обходится очень дорого; далеко не каждый военнообязанный гражданин в состоянии им обзавестись.
Кроме того, каждый гоплит имеет при себе еще одного легковооруженного. Следовательно, фаланга была значительно меньше числа граждан.
В Афинах издавна существовало четыре имущественных класса, из которых высшие два служили всадниками, третий же - зевгиты (т.е. "упряжники"), имевшие доход от 200 до 300 четвериков (медимнов) пшеницы, вина или масла, служили гоплитами. Следовательно, до момента появления у афинян флота самое низшее сословие граждан - феты - были совершенно освобождены от воинской повинности. Но все же можно с уверенностью сказать, что легковооруженный, сопровождавший гоплита в поход, также являлся большей частью гражданином; у большинства зевгитов не было рабов. Когда же афиняне обзавелись флотом и одновременно увеличилось количество рабов, то феты стали нести морскую службу, а гоплитов сопровождали в поход преданные рабы.
Спарта (вместе с Мессенией) имела почти вдвое большее население, но ввиду того, что военную службу несла лишь господствующая каста воинов, с привлечением к ней в крайних случаях граждан (периойков), но отнюдь не крепостных крестьян (илотов), она поставляла гоплитов не больше, чем Афины, - около 2 000 спартиатов и 3 000 периойков. Коринф и Фивы могли выставить 1 500-2 000 бойцов. Эти числа значительно ниже, чем те, которые принимались раньше в науке, но тщательная выверка традиции и учет всех обстоятельств и соотношений дают нам право считать эти числа весьма близкими к действительности.
1. В числах, которые мы привели в первой главе, поражает колоссальный численный перевес людей, требовавшихся для службы во флоте над бойцами сухопутной армии. В наши дни соотношение обратное. Афиняне однажды выставили флот в 170 кораблей, требовавший по норме 34 000 чел. команды.
Между тем самый большой их сухопутный набор (в 431 г.) дал лишь 16 000 гоплитов и даже, вероятно, еще значительно меньше, так как Фукидид дает число, взятое из регистра военнообязанных без вычета выбывших или хотя бы клерухов из дальних поселений. Но мы установили, что набор 16 000 гоплитов в действительности означает мобилизацию примерно 32 000 чел. Следовательно, морская и сухопутная милиции были по численности приблизительно равны.
В 431 г. из 28 000 годных к военной службе афинских граждан 1 200 служили всадниками, 1 600 - лучниками, 13 000 - гоплитами в строю; оставались еще 13 000 чел., в том числе два призывных контингента новобранцев.
Следовательно, когда вспыхнула Пелопоннесская война, действующую армию составляли около половины всех взрослых военнообязанных граждан. В то время Афины находились в расцвете своего могущества и благосостояния. Нельзя предположить, чтобы ко времени сражения при Марафоне их оборонительные силы стояли бы уже на такой высоте.
Гоплитские доспехи были настолько ценным предметом, что и в 431 г. даже половина граждан не могла обзаводиться ими на собственные средства, - так что часть гоплитов, как мы увидим впоследствии, получала вооружение от государства. Нам не представляется вероятным, чтобы подобное явление могло иметь место уже во времена Персидских войн.
Следовательно, мы должны принять, что в рассматриваемое время гоплитами служили лишь те из граждан, которые были в состоянии на свой счет приобрести доспехи. Здесь мы имели точку опоры в классовом подразделении афинян на пентакосиомедимнов (т.е.лиц с годовым доходом в 500 четвериков) - всадников, запряжчиков - зевгитов и поденщиков - фетов. Самые названия указывают, что, когда создавались эти классы, жители Аттики жили еще преимущественно земледелием. Для V в. мы должны принять просто существование четырех имущественных классов, на которые делилось также и городское население в зависимости от доходов.
Политического значения эти классы больше не имели, если даже они и имели его когда-либо раньше; для обложения налогом эти подразделения едва ли были применимыми, но в организации военного дела они, несомненно, должны были играть большую роль. Для высшего класса, как такового, в источниках нет указаний на какие-либо определенные обязательства, но были известные повинности, в частности снаряжение триер (самый остов поставляло государство), лежавшее специально на богатейших гражданах. Так как лицо, не достигшее ценза высшего класса, конечно, не могло брать на себя подобных "литургий", то нам придется видеть в них характерный признак принадлежности к этому классу.
Кроме "литургий", на лицах, относившихся к 1-му классу, лежала наряду с гражданами 2-го класса обязанность служить всадниками. Зевгиты же обязаны были служить гоплитами и иметь для этого собственное вооружение.
Мое предположение, что в более ранние времена феты шли на войну в качестве легковооруженных, основано на том, что Афины еще до появления у них флота были демократией, а всеобщее избирательное право немыслимо без всеобщей воинской повинности.
Гоплиту, не приведшему самому спутника - сына, брата, соседа или раба, - его община сама назначала в спутники какого-либо гражданина. Принадлежность к классу зевгитов мы будем понимать в том смысле, что семья обязана была дать одного вооруженного бойца.
Совершенно невозможно[1], чтобы при наличии в крестьянском доме нескольких взрослых сыновей отец был обязан приобретать для каждого гоплитское вооружение. Повинность дать одного вооруженного человека фактически означала повинность дать не одного, а двух.
Если это толкование правильно, то афинское гоплитское войско в 490 г. не могло охватить не только половину, как в 431 г., но едва ли даже и треть всех способных к военной службе афинских граждан.
Вероятно, гоплиты составляли четверть или даже одну пятую часть их. Следовательно, у афинян в сражении при Марафоне было, включая метойков, максимально 8 000, а вернее всего только около 5 000 гоплитов, сопровождаемых таким же числом легковооруженных.
Нам с точностью неизвестно, как далеко простирались военные обязанности метойков. Однако для наших целей это большой роли не играет, так как независимо от этого их все равно призывали в особенно важных случаях и при необходимости оборонять страну, а ведь наши вычисления сделаны лишь исключительно по максимальным наборам.
Шенкль (Schenkl, De Metoecis Atticis, Wiener Studien, I, S. 196, 1879 г., "О метойках в Аттике") категорически опровергает мнение Германа, что граждане и метойки несли воинскую повинность на равных началах. Также и Тумзер (Thumser, Wiener Studien, VII, 62, 1885) полагает, что метойки-гоплиты в додемосфеновские времена, за исключением особенно выдающихся случаев, применялись для обороны лишь Аттики. Того же взгляда придерживается и Бузольт (III, 53).
2. Народонаселение Лаконики и Мессении, по вычислениям Белоха, насчитывало 230 000 душ, в том числе 9 000 спартиатов, 45 000 периойков и 176 000 илотов.
Общую численность населения я несколько повысил, так как считаю процент взрослых мужчин несколько меньшим, чем это полагает Белох. Кроме того, всегда имеется в наличии больше людей призывного возраста, чем тех, которые действительно отправляются или имеют возможность отправиться в поход. Во всем остальном я вполне согласен с вычислениями Белоха и за подробностями отсылаю читателя к нему. Итак, по Белоху, Спарта имела возможность направить на фронт гоплитское войско примерно в 2 000 спартиатов и 3 000 периойков[2]; легковооруженными служили илоты.
Таким образом, становится опять на почетное место переданное нам первоисточниками число, которое до сих пор вызывало лишь очень небрежное отношение к себе. По Геродоту (VI, 120), спартанцы послали афинянам на помощь в 490 г. 2 000 чел. Это было бы поразительно мало, если бы у них действительно, сверх занятых во флоте матросов, было при Платее еще 5 000 спартиатов и 5 000 периойков в качестве гоплитов. Теперь мы узнаем, что на помощь афинянам явилось спартиатское ополчение, и, следовательно, Лакедемон чрезвычайно серьезно отнесся к войне. Конечно, ввиду общей ненадежности числовых данных Геродота, вполне возможно, что здесь перед нами простая случайность, но возможно также, что именно это число, официально сообщенное афинянам, сохранилось в предании, в то время как число афинян и платеян, шедших "всенародным ополчением" (πανδημεί), не получило места в предании и впоследствии - быть может, в ответ на вопрос Геродота - было каким-либо несведущим лицом настолько несообразно подсчитано, что на крохотное местечко Платею падает, относительно гораздо более высокая повинность, чем на самые Афины.
3. Наш вывод относительно Спарты также поддерживается нашими вычислениями для Афин.
Спарта считалась в то время у греков безусловно наиболее сильным в военном отношении государством[3]. Спартиаты были профессиональными воинами, а потому в качественном отношении, несомненно, превосходили гражданские ополчения всех других областей. Но если бы Афины уже в период Персидских войн имели возможность послать на фронт 10 000 гоплитов, т.е. войско, вдвое большее спартанского, то Спарта не могла бы притязать на столь неоспоримое первенство.
Предположение, что численно их силы были приблизительно равны и что преимущество Спарты состояло в качественном превосходстве господствующей касты воинов, устраняет все затруднения.
Если Афины и Спарта могли дать не больше 5 000 или максимально 6 000 гоплитов, то Коринф или Фивы, владевшие лишь очень незначительными округами, конечно, не могли выставить больше 1 500 или максимально 2 000 чел.

---

[1] Это, по-видимому, подтверждается Платоном в его "Менексене", где указано, что семья выбирала, кому из мужчин идти на войну.
[2] Ад. Бауэр не делает общего вычисления, но, считая числа Геродота сильно преувеличенными, он все же дает для одних только спартиатов при Мантинее в 418 г. численность в 3584, а всего круглым счетом 4 300 способных к полевой службе (§ 23, 2-е изд., стр. 312). Я не могу с этим согласиться. Во всяком случае данные Фукидида представляются мне спорными, в частности — пентекостия в 128 чел.; если же принять их, то на мой взгляд не подлежит никакому сомнению, что Фукидид имеет в виду общую численность лакедемонских войск, а не одних лишь спартиатов. Мы нигде не находим у него никаких указаний на подобное ограничение, да и нет никаких оснований, почему эфоры при столь большой опасности оставили бы дома всех периойков, за исключением скиритов.
[3] "Лакедемоняне, превосходя в силе воевавших с ними в союзе эллинов, играли среди них руководящую роль" (Фукидид, I, 18).

Глава IV. ПЕРСИДСКОЕ ВОЙСКО

Персидское войско по своему характеру было противоположно греческому: оно состояло из всадников и лучников. Единственный современник, повествующий нам о Персидских войнах, Эсхил в своей драме "Персы" воспевает борьбу копья с луком, неоднократно возвращаясь к этому мотиву [32]. Персидские всадники также пользовались луком. Упоминаемые мечи и короткие копья служили лишь в качестве второстепенного оружия.
{32 Стих 25: "Стрелки или всадники". Стих 82: "Он ведет стрелка Арея на лихих копьеносцев". Стих 133: "Кто-то верх одержал: победила ль стрела или сила копья одержала победу над ней". Стих 226: "Что ж у них в руках, стрела ли, напрягающая лук? Нет, они для ближнего боя носят копья и щиты". Стих 864: "Стрелки" (буквально "Укрощающие луком"). То же самое говорит Геродот (IX, 18 и 49). То же говорится в посвящении Симонида: "Эти луки, которые в огне оглашаемой стонами битвы не раз омывались кровью персидских всадников, теперь, после того как прекратилась война, несущая слезы, сложены на корабле Афины" (Симонид, фрагм. 143, Bergk). Близкое место — в фрагм. 97 (Bergk, стр. 454). Полковник Биллербек в своем исследовании "Суза" обращает внимание на то, что на рельефах главным оружием иранцев изображается не лук, но копье. Однако не только ясные высказывания греков, но также, как мы увидим далее, и ход событий указывают бесспорно на лук. Следует предоставить разъяснение рельефов знатокам-специалистам.}
Ввиду того, что основным оружием был лук, предохранительное вооружение было легким: у пехоты только плетеный щит, который стрелок выставлял перед собой при стрельбе. "Они идут в бой в шапках и штанах", — описывает Аристагор персидских воинов спартанцам. В другом месте [33] упоминаются чешуйчатые панцири, но ими, по всей вероятности, пользовалась только часть всадников.
{33 Геродот, VII, 61 и IX, 22.}
Различие между персами и греками заключается не только в неодинаковом вооружении. Сила фаланги покоится, кроме мужества и вооружения отдельных воинов, также на стойкости целого, на сплоченности тактической единицы. Мы уже видели, что даже при значительном численном перевесе победный исход сражения достигается не силой оружия, а физическим и моральным давлением, оказываемым задними шеренгами фаланги.
Такого тактического целого у персов не было: стрелки мало для этого приспособлены; они естественно стремятся не сплотиться, а рассыпаться. Только исключительно высокое искусство может все же привести их к внутреннему единству. Но на первом месте остается ловкость, рвение и мужество отдельных воинов. Стрелков нельзя применять в больших массах против гоплитов; если выстроить их очень глубоким строем, то выстрелы из задних шеренг не получат должной силы. Если же раздвинуть строй в ширину, то очень скоро стрелы совсем не будут долетать до врага.
Персидское государство состояло из национального персидского ядра и многочисленных подчиненных народностей. Из этих последних персидские цари не набирали бойцов. Месопотамцы, сирийцы, египтяне, малоазиатские народности составляли невоинственную, платившую дань массу; исключением являлись финикийские и греческие моряки, из которых, разумеется, комплектовались матросы для военного флота. Когда Геродот насчитывает чудовищное количество народностей, входивших в состав персидского войска, го мы должны рассматривать это как чистый вымысел.
Сама Персия, охватывавшая нынешний Иран, Афганистан, Белуджистан и значительную часть Туркестана, была и остается до сих пор в большей своей части страной степей и пустынь, с разбросанными среди них бесчисленными мелкими, реже более крупными и несколькими очень крупными оазисами. Персы, мидийцы и парфяне представляли собой разветвление одного и того же народа, совершенно как в средневековой Германии саксонцы, франки, швабы, баварцы.
Связывало их не только племенное единство, но и общая религия, откровение Заратустры.
Воинственным элементом являлись собственно больше кочевые, чем оседлые части племени.
Кочевники же были, видимо, и основателями государства. По мере того, как персы становились властителями все более обширных и богатых культурных стран, они превращались из воинствующих пастухов в воинственных правителей, рыцарей. Надо представлять себе, что все сатрапы от Черного моря до Красного, вступая в должность, приводили с собою большую национально-персидскую дружину, из которой они набирали своих телохранителей и придворных, а также гарнизоны для наиболее важных укрепленных пунктов. Налоги и взимаемая сатрапом дань натурой давали ему возможность не только содержать эти дружины, но также пополнять их в случае нужды наемниками из воинственных племен, многие из которых оставались в этом огромном государстве в полунезависимом, а иногда и вовсе независимом положении. Некоторые пополнения и подкрепления приводились и из самой Персии, где их вербовали больше среди кочевников, чем среди крестьян.
Персидское государство как по своему основанию, так и по своей структуре аналогично создавшейся 1 200 лет спустя из другой страны оазисов мировой державе аравийских бедуинов, которых — как некогда персы — спаивала новая религия. Как позднее арабы, так некогда и персы не создавали массового войска: большие массы не могут передвигаться на чудовищные расстояния в странах, имеющих такое огромное протяжение.
Как арабы, так и персы создавали свое войско на основе не количественного, но качественного принципа. Для того, чтобы ясно представить себе, какова была сущность персидского войска, следует пополнить показания греческих источников сопоставлением с германским рыцарским войсковым устройством: вспомним, как франки под предводительством Меровингов заняли с небольшими отрядами богатые романизованные области Галлии, в то время как основная народная масса не покидала унаследованных земель; также и с немецкими рыцарями саксонские и салические короли и Штауфены заняли и держали в повиновении Италию. Мы здесь не будем останавливаться на отличиях между устройствами восточного и западных государств, нас интересует лишь вопрос, что представляло в своей сущности военное сословие, сумевшее при небольшой численности создать большие державы [34].
{34 Исследование о сущности персидской державы как ленного государства дал недавно Георг Хюзинг (Hüsing) в статье "Porusatis und das achamanidische Lehenswesen". Berichte d. Forschungs-Instituts f. Osten und Orient in Wien, т. II, 1918 г.}
Очень меткую оценку и определение разницы между войсками обеих сторон дает греческое предание о беседе между Ксерксом и изгнанным спартанским царем Демаратом. Великий царь похваляется, что среди его телохранителей найдется не один человек, готовый потягаться силами с тремя эллинами одновременно. Демарат же возражает на это, что отдельные спартанцы не менее храбры, чем другие люди, но их подлинная сила заключается в их единении, и закон повелевает им, не выходя из строя, вместе победить или вместе умереть. Мы, понятно, толкуем это таким образом: греческие гоплиты составляют сплоченное тактическое целое, персидские же воины — нет.
Греческое предание, поскольку оно касается персов, содержит в себе внутреннее противоречие.
То они представляются в виде огромных, но очень невоинственных толпищ, погоняемых в бой плетьми, го их изображают в высшей степени доблестными и очень искусными воинами [35]. Если бы верны были оба сообщения как относительно численности, так и относительно воинской доблести персов, то постоянно повторяющиеся победы греков были бы необъяснимы. Только одно из двух может быть верным, — и совершенно ясно, что превосходство персов следует искать не в количественном перевесе, а в качественном.
{35 "В храбрости и силе персы не уступают эллинам, но они безоружны и неопытны и не могут с нами равняться в боевом искусстве" (Геродот, говоря о сражении при Платее, IX, 62).}
Греческая легенда — единственно дошедшая до нас — превратила победу гражданского ополчения над профессиональным войском в победу незначительного меньшинства над огромным большинством. Это — обычный сдвиг в народной психологии, с которым постоянно приходится встречаться. Качественное отличие является слишком тонким для понимания массы, и она переносит его в категорию количества. Это — легенда, но не ложь. Для каждого, кто понимает разницу между профессиональным войском и гражданским ополчением, победа греческих горожан над персидскими рыцарями является не менее славной, чем отмечаемая преданием победа немногих над многими. Но для военно- исторического понимания в данном случае важнее всего установить, где кончается легенда и где начинается история. Представление об огромных персидских полчищах нужно совершенно отбросить. Ничто не заставляет нас предполагать у персов какое бы то ни было численное превосходство при Марафоне и Платее; наоборот, вполне возможно и вероятно, а на мой взгляд даже несомненно, что греки имели численный перевес.
Персы были профессиональными воинами.
Даже пополнения, набранные для собственного рыцарского войска из числа персидских пастухов и крестьян, ввиду такой большой войны, как война с греками, не являлись гражданским ополчением, так как из всей народной массы вербовались наиболее воинственные. Греки же, за исключением спартиатов, могли выставить лишь гражданские ополчения, не имевшие даже сколько-нибудь твердых военных традиций.
Героический век уже лежал далеко позади, а последнее поколение хотя и видало неоднократно пограничные ссоры, но в общем воспитывалось для мирных занятий — земледелия, торговли, мореходства, ремесла.
Когда я в своих "Персидских и Бургундских войнах" впервые высказал это мнение, оно было отвергнуто многими учеными без дальнейшего обоснования, просто словом "невозможно".
Конечно, вполне естественно, что столь твердо укоренившееся представление, как представление о величине приведенных Ксерксом войск, не может быть отброшено с легкостью. Я это предвидел и потому соединил свое исследование Персидских войн с исследованием войн между Карлом Смелым и швейцарцами — так называемых Бургундских войн. Здесь перед нами совершенно аналогичный случай. Гражданско- крестьянское войско в ряде сражений неизменно побеждает профессиональных воинов (рыцарей и наемников), предание же превращает это в победу ничтожного меньшинства над огромным большинством. Но до нас дошло несколько списков войск, участвовавших с обеих сторон в сражениях при Грансоне и Муртене; благодаря им мы можем документально доказать, что мнимые стотысячные армии Карла Смелого на деле значительно уступали численностью швейцарским войскам. Поэтому голым словом "невозможно" никак нельзя отвергать возможность подобной замены в предании. Трудно понять, почему Геродоту и грекам следует оказывать больше доверия, чем суровым швейцарским летописцам, которым также верили в продолжение ряда веков.
Я прошу всякого, кому мои доводы покажутся сомнительными, не произносить окончательного приговора, не ознакомившись со швейцарскими преданиями. У нас есть швейцарское предание о Буллингере, записанное приблизительно через такой же промежуток времени после рассказанных в нем событий, какой отделяет геродотовы рассказы от Персидских войн, и потому оставшееся ненапечатанным. Я привел соответствующий отрывок из этой рукописи в моих "Персидских и Бургундских войнах", чтобы дать возможность судить по нему о характере и достоверности подобных записей. Путем такой методологической подготовительной работы я сам научился обращаться с греческими источниками, а потому и советую каждому ученому, желающему дальше трудиться на этом поле, освоиться с этим орудием, прежде чем доверить каменистой почве свои семена.
К сожалению, — добавляю я в этом новом издании, — я еще не заметил, что кто-либо из ученых последовал этому совету.

Глава V. СРАЖЕНИЕ ПРИ МАРАФОНЕ

Вышеизложенные условия дают нам основание принять для персидского войска в 490 г. приблизительно такую же численность, как и для афинского, - пожалуй, даже несколько меньшую, а именно от 4 000 до 6 000 воинов, в том числе от 500 до 800 всадников. Наряду с этим у персов так же, как и у греков, было большое число невооруженных. Это определение может показаться произвольным; но нужно уяснить себе, что размеры одного войска всегда дают возможность делать известные выводы о размерах другого войска, если имеется представление о качестве воинов обеих сторон; ход событий доставит нам в дальнейшем еще больше данных для суждения. Персидское войско переплыло на большом флоте через Эгейское море, захватило и разрушило городок Эретрию на Эвбее и направилось затем к Аттике. У афинян еще не было флота, равного персидскому, следовательно, они могли встретить нападение лишь на суше.
Задачей персидских полководцев, Датиса и Артаферна, было прежде всего высадить войска на каком-либо участке афинского побережья и затем, напав на город Афины, захватить его; если же афинское войско покажется в открытом поле, то необходимо было сперва разбить его и прогнать.
По указаниям Гиппия, прежнего афинского тирана, изгнанного за двадцать лет до того, персы избрали для высадки Марафонскую равнину. Она находилась на расстоянии примерно 4 миль от Афин и совершенно не охранялась, так как афиняне не могли знать, что персы произведут высадку. Если афинское войско и было уже собрано, то оно во всяком случае стояло в самих Афинах. Даже в том случае, если бы у афинян была очень тщательно организована дозорная служба и о высадке неприятеля было дано знать в город немедленно, как она только началась, то и тогда должно было бы пройти не меньше 8 часов, пока их войско добралось до Марафона и приготовилось к нападению. За это время и персидское войско вполне могло прийти в боевую готовность. Кроме того, Марафонская равнина была со всех сторон окружена горами и малодоступна: персы легко могли занять все проходы, послав туда первых же высаженных на берег стрелков, и этим еще больше задержать вступление афинян в равнину.
В Афинах колебались, дать ли неприятелю открытое сражение или же допустить до осады города. Мнение большинства, что можно отважиться на сражение, одержало верх. Послали в Спарту просьбу о присылке вспомогательного отряда.
Верховное командование было доверено Мильтиаду, человеку из богатого рода эвпатридов, который, подобно венецианским нобилям XIV и XV ее., будучи афинским гражданином, владел княжеством вне своей родины, в стране варваров, во фракийском Херсонесе, и там близко познакомился с персами.
Он был даже подданным персидского царя и должен был бежать от него в Афины.
Мы знаем, в чем заключалось превосходство персов. Дойди дело до сражения в открытом поле, персидские всадники, будучи поставлены на флангах, несомненно, атаковали бы афинскую фалангу с обоих флангов, в то время как лучники осыпали бы ее фронт стрелами. Лишенная возможности из-за удара во фланги повести организованную атаку на стрелков, фаланга почти без боя стала бы жертвой комбинированных действий персов. Задача афинских полководцев заключалась именно в том, чтобы выровнять эту тактическую слабость односторонней афинской военной силы. Если изучить топографию Марафона и сравнить результаты изучения с дошедшими до нас сообщениями, то можно с уверенностью сказать, каким образом Мильтиаду удалось разрешить эту задачу.
Корнелий Непот, черпавший свои сведения из Эфора, сообщает нам в жизнеописании Мильтиада, что афиняне расположились у подножия горы, на тесном пространстве, где они свалили деревья, чтобы стволы, так же как и скалы, служили им прикрытием против неприятельской конницы [36].
{36 Это место гласит: "Они начали сражение в защищенной местности у подножия горы, так как во многих пунктах здесь росли редкие деревья; и они думали, что горы и деревья смогут их защитить от окружения неприятельской конницы". Бюхнер ("Жизнеописания" Корнелия Непота с комментарием Августа Бюхнера, Франкфурт и Лейпциг, 1721), вместо чтения "во многих пунктах росли редкие деревья" предлагает вариант "во многих пунктах были срублены деревья", что больше подходит к контексту, но без чего можно обойтись если принять вместо "начали сражение с величайшей энергией и используя новые методы" чтение "начали сражение в защищенной местности".}
Это описание настолько соответствует обстановке, что нам следовало бы предположить нечто подобное, если бы даже до нас и не дошло определенного предания. Даже место на небольшой Марафонской равнине, ближе всего отвечающее сообщению Непота-Эфора, легко найти на специальной карте наметанному глазу военного историка: это вход в небольшую боковую долину, ныне называемую Франа. Эта долина в 150 м от входа имеет около 1 000 м ширины. Пространство это слишком широко для гоплитской фаланги в 6 000 бойцов, но оно было сужено засекой. Доступная для пехоты тропинка ведет из Афин через горы прямо в эту долину.
На главной дороге - единственной, ведущей в Марафонскую равнину, - Франская долина дает хорошую позицию для флангов, так что неприятельское войско не может двинуться на Афины, не выбив предварительно афинское войско из Франской долины.
Геродот рассказывает нам, что афиняне бросились на врага с разбега в 8 стадий (4 800 футов, что составляет 1 500 м). Подобный бег физически невозможен: большой отряд бойцов в тяжелом вооружении может пробежать скорым шагом максимально 400-500 футов (120-150 м), не выбившись окончательно из сил и не нарушив своего порядка. Отдельные искусные бегуны, а также дикари могут пробежать очень большое расстояние даже при тяжелой нагрузке; но афиняне, сражавшиеся при Марафоне, не были уже первобытным народом, а представляли собой попросту гражданско-крестьянское ополчение. По прусскому воинскому уставу бег с полной укладкой не должен продолжаться больше 2 минут, что соответствует расстоянию от 330 до 350 м. А ведь афинское войско состояло не из кадров, прошедших военную муштру, и даже не из юношей, занимавшихся гимнастикой, а из набранных в массовом порядке горожан, крестьян, рыбаков, угольщиков, в возрасте до 45 или 50 лет; притом сомкнутая масса значительно тяжеловеснее в беге, нежели отдельные бегуны.
Когда какой-либо новейший историк говорит, что афиняне пробежали "по преданию" 8 стадий, то это звучит совершенно так же, как если бы он повторил вслед за древним рассказчиком, что они "по преданию" сделали в один день 60 миль (420 км). Если же кто-либо думает, что огромный воинственный подъем делает возможным совершенно иное напряжение нервов и мускулов, чем ежедневные упражнения на плац-параде, то это, конечно, верно, но все же это не может сделать возможным бег фаланги на протяжении полутора километров.
Одно сражение из новейшей военной истории дает нам очень показательный пример. Во время датской войны 1864 г. высланный далеко вперед прусский отряд, под командованием полковника фон Шлюттербаха, подвергся при Люндби в Ютландии нападению более многочисленной датской пехоты (3 июля). Пруссаки заняли оборонительную позицию. Когда их отделяло от противника 400 шагов, датчане с громкими криками "ура" пошли скорым шагом, "но, - говорит дальше рассказчик[1] - пройти 400 шагов скорым шагом, непроизвольно переходившим в полный бег, для войсковой части совершенно невозможно, если ей предстоит рукопашный бой с неприятелем. Не хватает дыхания, а потому, пробежав 100 шагов, рота должна остановиться.
Пока же она снова будет в состоянии двинуться, ей придется пережить несколько очень тяжелых минут".
"Баснословный бег, - заявляет один филолог, - не мог быть никому в тягость: Артемида дала им силу для бега с криком (βοηδρδμια) и в благодарность получила жертвенную козу"; так этот филолог предостерегает тех, кто в неразумии или по маловерию стал бы отрицать, что, вопреки суетному людскому суждению, простая вера в бога и собственная доблесть дали афинянам победу. И это миросозерцание имеет свои права: в Средневековье, в описаниях жизни святых и крестовых походов, весь мир, а равно и войны были полны чудес, люди же вообще неохотно отказываются от романтики исторического предания. Но тот, кто хочет критически исследовать историю военного искусства, тот может лично для себя молить о помощи святого Георгия или, если ему угодно, Артемиду и Аполлона, но из своего исторического исследования он должен решительно их изгнать.
Пресловутый бег является решающим моментом для исторического понимания сражения, положившего основу греческой свободе, а с ней и всей современной культуре. Эти 8 стадий должны с неизбежной последовательностью определить сперва место сражения, а затем ее тактическое развитие и причины победы и поражения.
Поэтому мы должны считать за счастье, что здесь мы имеем такой исходный момент, простое и объективное исследование которого может дать нам полную уверенность, не зависящую ни от каких сомнительных свидетельств и недостоверных рассказов. Объективное исследование прежде всего показывает, что ни греческая фаланга, ни другой какой-либо построенный шеренгами боевой порядок никогда не пробегали, да и не могли бы пробежать полутора километров[2].
Показание Геродота покоится на каком-либо недоразумении, но это недоразумение не остается даже загадкой для нас, мы очень скоро получим его разъяснение.
Посреди Марафонской равнины возвышается искусственный холм, который, как подтвердили новейшие раскопки, является могилой павших при Марафоне афинян. Фукидид (II, 34) ясно говорит, что афиняне обычно хоронили своих павших бойцов дома, но павшие при Марафоне, в виде особой чести, были погребены на поле сражения.
Нет никакого сомнения в том, что сам Геродот стоял на этом кургане, вышиной примерно в 12 м, или у его подножия и оттуда обозревал поле, где произошло сражение.
На расстоянии ровно 8 стадии от кургана, в кольце окружающих Марафонскую равнину гор, видна Франская долина.
Трудно приписать простой случайности тот факт, что упоминаемые в рассказе Геродота 8 стадий в действительности имеются в данной местности. Афиняне стояли во Франской долине, а в 8 стадиях от нее стоит курган над прахом их павших бойцов, и как раз 8 стадий они, по словам Геродота, пробежали навстречу врагу, т.е. на такое расстояние протянулся бой. Афиняне не понесли своих убитых назад - на то место, где произошло первое столкновение с врагом, а отнесли их вперед - туда, где лежал последний из павших воинов, туда, докуда дошло преследование и где была завершена победа.
Здесь, посреди равнины, на видном со всех сторон месте, они воздвигли высокий могильный холм.
Отсюда же и Геродот обозревал местность и слушал описание сражения: до этого места, на расстоянии 8 стадий от долины, афиняне мчались, как он понимал, на врага в атаку, но в действительности сражаясь с врагом, преследуя врага.
Геродот рассказывает нам дальше, что афиняне и персы стояли друг против друга трое суток, прежде чем дело дошло до боя. Афиняне, сообщившие ему об этом, не могли указать ему причину этого промедления, не зная ее или, вернее, слишком хорошо ее зная. Мильтиаду фактически не принадлежало верховное командование; во главе войска стояли 10 стратегов совместно, и по закону командование переходило поочередно от одного к другому на один день. Они же договорились между собой добровольно передать командование Мильтиаду.
Тем не менее последний, желая возможно полнее связать честь победы со своим именем, откладывал сражение до того дня, когда верховное командование принадлежало ему также и по закону. Здесь мы опять узнаем психологическую черту, с которой нам все чаще придется встречаться по мере дальнейшего развития этого военно-исторического исследования. Объективные мотивы слишком тонки для легенды, слишком мало понятны, слишком будничны, и вот она заменяет их личными. Нам же нетрудно разгадать объективную конъюнктуру. Из легенды мы должны принять на веру то, что не было смысла измышлять, а именно, что оба войска несколько дней стояли друг против друга, не завязывая сражения. Афиняне ничего при этом не теряли; в родной стране они не испытывали, конечно, продовольственных затруднений, но повышали боевой дух своих бойцов, указывая, что персы не смеют на них напасть; наконец, они ждали подкрепления от спартанцев. Совершенно невозможно, чтобы Мильтиад, не дожидаясь прихода спартанцев, без всякого повода приказал бы начать сражение. Следовательно, нападение вообще могло исходить не от афинян, а от персов.
Теперь, мне кажется, картина сражения вполне ясна. Как только пришло известие о том, что персы высадились на Марафонской равнине, Мильтиад выступил в поход и привел афинское войско во Франскую долину, имевшую непосредственное сообщение с городом через горы. Здесь, во Франской долине, недалеко от ее выхода, где горы еще давали обоим флангам прикрытие, которое было еще усилено порубкой деревьев, он выстроил свое войско так или велел ему стать лагерем таким образом, чтобы при первом известии о приближении врага оно могло выстроиться в боевой порядок. Ввиду того, что
долина, несмотря на искусственную преграду, все еще оставалась слишком широкой[3], Мильтиад не имел возможности дать своей фаланге желательную глубину, и вот он ослабил центр и укрепил оба фланга, чтобы они могли даже, выйдя из-за закрытия, оказать должное сопротивление персидской коннице в случае фланговой атаки.
Наиболее ловких и храбрых из легковооруженных послали, вероятно, в горы налево и направо, чтобы они затрудняли подступ, осыпая неприятеля сверху стрелами, камнями и дротиками. Возвышенности, служившие прикрытием левому флангу, имеют пологие скаты, в чем я убедился, посетив эту местность в 1911 г., но они так густо усеяны обломками скал, что безусловно неприступны для конницы. Обычная дорога из Марафонской равнины в Афины проходит южнее, довольно близко от берега, вдоль болота, на незначительном расстоянии от линии фронта афинских войск. Персы не могли выбраться из Марафонской равнины, не выбив предварительно афинян из их позиции. По главной дороге они пойти не могли, так как афиняне врезались бы с фланга в их походные колонны. Не могли они также использовать какую-нибудь из тропинок, ведших на север, равно как и боковую долину - Марафонскую; все это было связано с риском, что, пока одна часть войска застряла бы в горах, другая еще во время марша подверглась бы нападению со стороны афинян[4].
Марафонская долина к тому же была, вероятно, в каком-либо узком своем месте преграждена афинянами для того, чтобы персы не зашли к ним оттуда во Франскую долину с тыла. У персов, следовательно, был только очень ограниченный выбор: или дать неприятелю сражение на этом избранном ими самими месте, или же снова сесть на корабли и попытаться сделать высадку в другом месте. Но и это последнее было весьма опасно. Афиняне находились так близко, что могли напасть на персов во время посадки на корабли, а если бы даже и удалось благополучно высадиться в другом месте, то где была гарантия, что афиняне в этой столь пересеченной местности не нашли бы такой же выгодной позиции, какую давала им Франская долина? Персидские полководцы должны были находиться в большом сомнении (ибо, по-видимому, верно, что они раздумывали несколько дней); между ними даже могли возникнуть крупные раздоры в вопросе о том, как поступить.
В конце концов взяло верх решение атаковать афинян в их крепкой позиции, не дожидаясь, по крайней мере, прихода спартанцев.
Их решение было бы диаметрально противоположным, если бы персы, как обычно принято считать, значительно превосходили греков численностью. Будь это так, они разделили бы свое войско, причем одной половиной удерживали бы греческое войско во Франской долине, а другой под прикрытием первой обошли бы афинян сухим путем или морем и при помощи того или другого маневра заставили бы их оставить позицию. При слишком выгодном расположении неприятельских войск эта мера напрашивается сама собой, и если персы ее не применили, то из самого этого отрицательного факта можно сделать обратное заключение, что для этой меры у них не хватило сил. Наше прежнее мнение об отсутствии значительного численного перевеса у персов, обоснованное общими условиями, подтверждается теперь самим ходом событий. Против превосходных неприятельских сил позиция афинян во Франской долине оказалась бы недействительной; численность войска и его расположение находятся всегда в известном соответствии. Персы схватили быка за рога, потому что у них не было другого выхода. До тех пор еще не бывало, чтобы греки выдержали натиск персидских воинов. Поэтому можно было идти на риск. Мильтиад подпустил неприятеля к своей оборонительной позиции, и в то мгновение, когда дождь стрел стал ощутителен, т.е. на расстоянии 100-150 шагов[5] вся гоплитская фаланга снялась с места и скорым шагом ринулась на врага. Бег имел двоякую цель: увеличить морально и физически силу натиска и уйти из-под стрел. Естественно, что слабый центр при отсутствии достаточного давления из задних рядов заколебался под дождем персидских стрел и подался назад, но обе более глубокие фланговые колонны продолжали бег и очутились перед неприятелем, прежде чем персидской коннице удалось их остановить фланговой атакой.
Вероятно, служившие афинянам обеспечением естественные препятствия с правой и левой сторон простирались настолько далеко вперед, что по открытой равнине афинянам пришлось пройти лишь совсем небольшое пространство. Быстрота атаки и глубина построения дополнили то, что могло недоставать в отношении естественного прикрытия флангов, и как только афинские гоплиты вплотную подошли к персидским стрелкам, последние с их гораздо менее значительным предохранительным вооружением могли считать себя погибшими. Конечно, они как храбрые воины могли еще некоторое время защищаться, но долго они не могли противостоять яростной силе этого натиска. Точно так же и победившие сначала в центре стрелки, стиснутые теперь с обеих сторон, оказались бессильны что-либо предпринять, а когда они повернули вспять, когда поток общего бегства хлынул в равнину, тогда и конница даже здесь, на открытой местности, уже не могла ввязаться в бой. Будь то сомкнутые, хорошо дисциплинированные эскадроны с твердым командованием, пожалуй, можно было бы представить себе, что даже и в тот момент еще не поздно было энергичным вмешательством остановить бегство, но продолжение этой книги покажет, - в частности описание боев Карла Смелого против швейцарцев, - что всадники рыцарского типа, какими были персы, не в состоянии сделать это. Кто слишком долго задержался, того ждала верная гибель.
Все спешили к кораблям. Так как северная часть бухты, где, несомненно, стояли персидские суда, лежала не больше как в полумиле (3 1/2 км) от места сражения, то всей массе персов действительно удалось снова погрузиться на суда.
Преследование, как мы должны понимать Геродота, зашло на 8 стадий от Франской долины, т.е. на 1/5 мили (около 1 400 м) до Сороса. Затем Мильтиад снова собрал свое войско и повел его на персидские корабли. Дальше мы слышим о бое у кораблей. Между двумя актами сражения должен был быть некоторый перерыв, во время которого персы взошли на свои суда и отчалили, так как грекам удалось захватить в добычу лишь 7 триер.
Нам не сообщается о многочисленных пленниках или лошадях, попавших в руки победителям. Если бы афиняне без всякой задержки преследовали персов до их кораблей, то добыча была бы значительно больше. Но вновь собрать войска и увлечь их в такое непосредственное преследование после победы вообще исключительно трудно.
Блестящим свидетельством личной силы и влияния Мильтиада является тот факт, что он вообще довел дело до второго сражения у кораблей. Афиняне потеряли 192 чел. убитыми, к которым надо соответственно прибавить еще много сот раненых, так как персидские стрелы редко сражали насмерть хорошо защищенных доспехами афинских гоплитов. Потери афинян убитыми и ранеными, как принято считать ныне, могли составить около 1 000 чел. - верное доказательство того, что сражение при Марафоне было не простой стычкой, а весьма энергично проведенным боем.
О персидских потерях нам ничего достоверно не известно.
На заре мировой военной истории фигура полководца Мильтиада представляется поистине величественной. Совершеннейшая и редчайшая форма ведения боя, какая только создана военным искусством вплоть до наших дней, - оборонительно-наступательная тактика, - встает здесь перед нами в четких линиях классического произведения искусства при первом же крупном военном событии, с которым нам пришлось столкнуться.
Какая нужна была проницательность при выборе поля сражения, какая выдержка при ожидании неприятельской атаки, какая власть над массами, над самонадеянным демократическим гражданским ополчением, чтобы удержать его на выбранной позиции и затем в решительный момент повести бурным натиском в бой. Не слишком смело будет с нашей стороны представить себе, как Мильтиад держал речь к своим согражданам, указывая, что окружающие горы будут им служить обеспечением от неприятельской конницы, и призывая их выдерживать персидские стрелы до тех пор, пока он не подаст им знак. Как он затем на коне стоял посреди фаланги под устремленными на него со всех сторон взглядами, выбирая мгновение, когда он должен поднять копье и произнести слово команды, которое зычный трубный сигнал распространяет далеко по рядам. Все построено на точном выборе этого мгновения, ни на одну минуту раньше, - иначе афиняне запыхавшись и в беспорядке подойдут к врагу; ни на одну минуту позже, - иначе слишком многие из них будут сражены неприятельскими стрелами, а многочисленные падающие и отступающие затормозят и сломят силу натиска, который должен лавиной обрушиться на врага, чтобы дать победу. Нам еще предстоит рассказать о многом, что может с этим сравниться, но не о более великом.
1. Подробное обоснование моего взгляда на Марафонское сражение дано в моих "Персидских и Бургундских войнах". Однако со времени выхода этой книги наша информация подверглась в двух важных пунктах исправлениям или углублениям.
Только теперь[6] твердо установлено, что Сорос - действительно могила павших афинян, в то время это было еще настолько сомнительным, что я не осмелился на это сослаться. Далее новейшая топографическая съемка[7] показала, что бывшие в моем распоряжении карты не точны. Именно: выход из Франской долины на этих картах изображен настолько широким, что он, казалось, не мог дать небольшому войску необходимого обеспечения флангов, поэтому я и был вынужден перенести расположение афинян дальше в долину, там, где от нее ответвляется другая боковая долина (Авлона). Но так как теперь точно установлено, что франская долина в 150 м от выхода имеет лишь 1 000 м ширины, то она представляется весьма подходящим местом для расположения афинских войск; наша уверенность получает при этом новую опору в источниках еще и в силу того, что выход из долины находится как раз в 8 стадиях от Сороса. Я привел эту поправку в "Histor. Zeitschr." (65, 1890 г.). С тех пор передо мной еще точнее вырисовывалась картина сражения во многих подробностях. Но основные черты остались те же.
2. Геродот ясно говорит, что персы для экспедиции выстроили особые корабли для лошадей и высадились на Марафонской равнине как раз в расчете, что здесь сумеют дать своей коннице надлежащее применение.
Едва ли это является чистым вымыслом, а следовательно, у персов действительно были всадники. С другой стороны, Геродот не упоминает о всадниках в самом сражении, и мы не слышим ни от него, ни от позднейших летописцев чего бы то ни было о захваченных лошадях, которые, конечно, в качестве ценного имущества были бы достойны упоминания и благодаря своему приплоду надолго должны были бы остаться в памяти афинского народа.
Но так как посадка лошадей на корабли требует очень много времени, то кажется маловероятным, чтобы персы успели справиться с этой задачей до того, как афиняне добрались до флота. Поэтому может явиться такая мысль: персы, сознавая, что при выбранной афинянами позиции они не смогут применить свою конницу, оставили ее при кораблях или даже, на случай неблагоприятного исхода сражения, заранее водворили лошадей на суда. Но этому противоречит тот факт, что персидским полководцам все же не казалась безнадежной попытка выбить афинское войско из его позиции; они, несомненно, рассчитывали на то, что их грозные всадники, даже оставаясь на равнине позади лучников, все же окажут известное моральное впечатление на неприятеля, а своим будут служить опорой. Ошеломляющая, сокрушительная сила афинского натиска опрокинула этот расчет и повернула дело таким образом, что всадники фактически не сыграли в сражении никакой роли. Тот факт, что афиняне не захватили в добычу лошадей, все же поддается объяснению. Пока им снова удалось установить порядок, чтобы напасть на флот, могло пройти несколько часов, и персы могли попросту сбросить в воду тех лошадей, которых не имели возможности захватить с собою.
3. Павсаний (I, XXXII, 3) сообщает, что при Марафоне находятся также могильные холмы платеян и рабов. "Тогда впервые сражались и рабы". Этому сообщению не следует особенно доверять. Тем не менее возможно, что гоплиты в некоторых случаях брали с собою спутниками в поход не сограждан, а верных и ловких рабов; возможно, что многие из этих рабов вместе с другими легковооруженными занимали посты в горах и здесь погибли от персидских стрел.
4. Очень существенным для восстановления картины сражения является длительный промежуток времени, протекший между сражением во Франской долине и боем у кораблей, ибо только этой передышкой можно объяснить спасение бегством остатка персов и большей части их флота. Мне, пожалуй, возразят, что собрать фалангу, установить в ней порядок и сделать с нею переход в 3 км можно в самое короткое время. Можно, не спорю, но не так-то легко это осуществить. Когда решился исход сражения, когда персы в панике бежали к берегу и наступила первая передышка после боя, общее настроение афинян было примерно такое, каким описывает Фридрих настроение своих солдат, когда он после победы при Ссоре попытался впервые организовать непосредственное преследование. "Моя кавалерия, - рассказывал он впоследствии ландграфу Карлу Гессенскому, - остановилась неподалеку от неприятельского арьергарда; я поспешил туда и скомандовал: "Марш, вперед на врага!". Меня встретило громовое "виват, виктория" и несмолкаемое "ура". Я продолжал кричать: "Марш!", но никто не двигался с места. Я злился, дрался, ругался, - а я, смею вас уверить, здорово умею ругаться, когда разозлюсь, - но я не мог ни на шаг сдвинуть с места эту кавалерию. Восторг победы опьянил их, и они меня не слышали".
Также и Мильтиаду пришлось основательно помучиться, прежде чем он заставил афинских граждан, увлеченных отчасти заботой о своих убитых и раненых, отчасти о захвате добычи после павших персов или просто предававшихся ликованию, снова стать в шеренги; не будь у них надежды захватить еще добычу у кораблей, дело, пожалуй, вовсе не дошло бы до второго боя; во всяком случае, вполне естественно, что между обоими боями протекло довольно много времени.
5. Новую гипотезу Марафонского сражения опубликовал недавно В. Шиллинг (W. Schilling, Philologus, Bd. 54, S. 253, 1895). Шиллинг исходит из традиционного представления об огромном численном превосходстве персов. Тем не менее персы не осмелились напасть на афинян, но все же превосходство сил дало им возможность вновь погрузиться на корабли, причем целый отряд, все еще вдвое превосходивший численностью греков (а именно 20 000 чел., но без всадников), был оставлен посреди равнины, чтобы прикрыть их посадку; на этот-то заслон и напали афиняне в том месте, где был впоследствии сооружен Сорос; они победили, и 6 400 персов легли на поле сражения.
Если это толкование верно, то совершенно непостижимо, почему персы оставили свое прикрытие на равнине без конницы. Если есть налицо конница, то ее ставят там, где она может быть применена, и нигде она не могла бы оказать персам больше пользы, чем именно там.
Единственным объективно допустимым выводом является обратное положение: так как источники ясно сообщают нам, что персы избрали для высадки Марафонскую равнину именно ради конницы, - и это сведение представляется вполне правдоподобным с точки зрения обычной персидской тактики, - то наличие конной части должно быть одной из основных предпосылок для восстановления картины сражения. Но коль скоро у персов были всадники, сражение никак не могло произойти на равнине, ибо тогда афинская фаланга едва ли могла его выиграть, и затем хоть где-нибудь было бы упомянуто о конном бое. Следовательно, сражение разыгралось на недоступном для конницы месте.
Не в меньшей мере подрывает гипотезу Шиллинга еще и другая несообразность: совершенно непонятно, зачем персы снова погрузили на корабли часть своего войска. Если они у Сороса поставили прикрытие, то ничего не было проще, как двинуть войско (то, которое, по Шиллингу, уплывало на кораблях) по большой дороге через Месогею на Афины. Тогда афиняне вынуждены были бы немедленно оставить свою фланговую позицию во Франской долине.
6. Известное сходство с гипотезой Шиллинга имеет другая, одновременно высказанная Н. В. Маканом (Macan) в его "Геродоте" (Лондон, 1895 г.) и получившая одобрение от Э. Б. Бьюри (Bury) в Classical Review (1896 г., X). Макан присоединяется к мнениям Дункера и Бузольта (впрочем, последний в появившемся в 1895 г. 2-м издании своей "Греческой истории" изменил свое толкование и присоединился к моему), но видоизменяет их в одном существенном пункте.
Он считает, что персы, поняв неприступность афинской позиции в Авлонской долине, хотели пройти к Афинам южным ущельем и во время перехода подверглись на равнине нападению афинян.
Сорос был воздвигнут приблизительно на том самом месте, где отступил афинский центр. При этом персы атакованы были не с фланга, и на них, собственно, вообще не нападали; они подготовились к возможности нападения и имели достаточно времени, чтобы выстроить боевой порядок. Но эта южная часть равнины была будто бы неблагоприятна для конницы, и возможно, что персы вновь погрузили на суда большинство своих всадников, так как они не могли им пригодиться в сухопутном марше. Вот почему конница не играла никакой роли в сражении.
Против этого можно возразить следующее.
а) Если персы были подготовлены к возможности сражения, то зачем они погрузили часть своих бойцов на суда? Если же они считали их излишними для победы, то зачем было возить их с собой?
б) Вдвойне непонятно, почему персы погрузили на суда именно конницу. В коннице была их сила; ведь им предстояло пройти по открытой равнине, подставляя фланг неприятелю. Если где-нибудь необходимы были всадники, то, конечно, именно здесь.
в) Совершенно непонятно и автором никак не обосновано, почему местность здесь неблагоприятна для конницы. То, что с правого фланга протекает ручей, а с левого лежит болото, не может идти в соображение, так как между обоими препятствиями все же есть еще пространство свыше 3 км.
г) Осмелься персы пройти фланговым маршем мимо афинского лагеря, афиняне, несомненно, атаковали бы их и, вероятно, победили бы их даже в том случае, если бы неприятель позаботился создать себе прикрытие из своей конницы. Афиняне, конечно, дали бы сперва главной части персов пройти в ущелье и только тогда напали бы на остальных; когда же эта последняя треть вместе с конницей была бы уничтожена, то и прошедшие вперед, в ущелье, стали бы их верной добычей. Именно поэтому мысль о том, что персы могли совершить подобный маневр, да и к тому еще удалить предварительно свою конницу, является абсолютно неудачной. Они не могли без риска даже погрузиться на корабли, поскольку афиняне находились на столь близком расстоянии, и уж ни в коем случае не могли выйти из равнины сушей, не выбив предварительно афинян из их позиции. Поэтому персы и решились после некоторого колебания на прямую атаку.
7. Дополнительно я ознакомился с книгой "Hérodote, Historien des guerres médiques par Amédée Hauvette" (Париж, 1894 г.), которая требует нового исследования вопроса о 8 стадиях. Я основывался на утверждении, что подобный бег физически невозможен, и при этом сослался на предписание прусского воинского устава. Оветт приводит такое возражение (стр. 261): "Эти предписания, - несомненно, весьма полезные, когда вопрос идет об упражнениях для молодых солдат, - существуют и у нас; но они далеко не соответствуют требованиям, предъявляемым к таким сильным, хорошо тренированным людям, какими были афиняне. Доказательством этому служит то, что артиллерийский капитан Рауль, применяя, правда, новый способ маршировки и гимнастического шага, добился недавно исключительных результатов; взвод, которым он командовал на больших маневрах XI армейского корпуса в 1890 г., в конце концов пробегал до 15 км скорым шагом с оружием и полной укладкой (см. статью д-ра Felix Regnault в журнале "La Nature", No 1052 от 29 июля 1893 г.)".
Если сопоставить эти два утверждения, то противоречие между ними кажется неустранимым. Я утверждаю: "Такая большая сомкнутая масса гоплитов, какая сражалась при Марафоне, не может пробежать больше 100-150 шагов (скорым шагом, что равно 150-200 обычных шагов), не исчерпав своих сил и не нарушив порядка в своих рядах". Оветт возражает: "Капитан Рауль со своим взводом осилил 15 км скорым шагом, т.е. 24 000 обычных шагов при оружии и полной укладке". Но это единственное наше расхождение. Оветт совершенно отбрасывает метод объективного анализа, с помощью которого я взялся пересмотреть всю традиционную концепцию Персидских войн. Значительная часть его книги направлена против моих "Персидских и Бургундских войн". Он признает недоказательным выведенное мною из аналогии со швейцарскими народными преданиями (рассказ Буллингера о Грансоне и Муртене) заключение, что рассказы, подобные геродотовым, заслуживают лишь очень мало доверия.
Наоборот, он считает, что Геродот, как субъективно, так и объективно, в общем заслуживает полного доверия, и видит задачу науки лишь в устранении случайно проскользнувших ошибок, недоразумений и противоречий. Он проводит эти свои положения с полной эрудицией и с большой проницательностью, и хотя он не отказывается совершенно от объективного анализа, но все же доверяет ему меньше, чем букве записанного предания.
Верно, что объективный анализ легко вводит в заблуждение. Он является очень затруднительным при выяснении самых простых вещей, ибо даже специалист редко когда может учесть все обстоятельства, какие влияли или могли влиять у других народов и в другие времена на то или иное явление; да и независимо от этого специалисты часто питают пристрастие к какой-нибудь предвзятой теории и дают различные, часто даже противоречивые, сведения. Основой всякого исторического знания остаются неизменно свидетельства современников или же наиболее близких к современникам источников. Но чем дальше развивается исторический анализ, тем больше приходится убеждаться в том, что показания современников часто бывают затуманены и затемнены всякого рода фантазиями, и там, где материал не дает возможности проверить один источник другим, - там последним прибежищем остается объективный анализ. Необходимо только проводить этот анализ с полным знанием дела, которое могло бы дать уверенность, что какая-нибудь чисто внешняя обманчивая аналогия не увлечет нас на ложный путь.
Оветт тоже пользуется объективным анализом, выдвигая Рауля Реньо в противовес прусскому воинскому уставу, но тем самым он впадает во внутреннее противоречие. Он отбрасывает всякий принципиально проводимый объективный анализ, но сам пользуется им, оперируя сведениями, которые приобрел случайно, мимоходом. Подобный половинчатый объективный анализ, конечно, ничего не дает, а только вводит в заблуждение. Уж лучше попросту, самым наивным образом, пересказать все, что сообщают источники. Оветт - превосходный тому пример, поэтому ниже я неоднократно буду разбирать некоторые его утверждения. Здесь стоит на очереди вопрос о пробеге в 8 стадий.
Оветт ссылается на статью Реньо в популярном журнале "La Nature" от 29 июля 1893 г. С тех пор вышла в свет книга в 188 страниц "Comment on marche" Феликса Реньо и Де Рауля с предисловием М. Марэя (Paris, Henri Charles-Lavauzelle, p. 188), где подробно разбирается этот вопрос. В этой книге майор Рауль утверждает, что зимой 1889/90 г. ему удалось в течение 3 месяцев натренировать взвод 16-го пехотного полка так, что он пробегал 20 1/2 км в 1 час 46 минут и после 2-часового отдыха совершал тот же путь обратно за 2 часа 05 минут. Каждый солдат нес на себе винтовку, саблю, 100 патронов и свой паек. Дорога была неровной. Ген. Фэй осматривал после этого взвод: солдаты не проявляли никаких признаков усталости.
Два дня спустя тот же взвод на глазах у ген. Колонье прошел 11 км целиной без дорог, с походной укладкой, в 80 минут. Сейчас же по прибытии солдаты стреляли в цель и превзошли в этом всех состязавшихся.
В других полках стали подражать этому усовершенствованному обучению; некий капитан Фэй написал Раулю, что уже на девятый день он со своей ротой прошел 7 км в 45 минут.
Рауль считает, что армия, принявшая его способ бега "en flexion" (сгибаясь), может при хорошей дороге достичь скорости 1 км в 5 минут, начиная с третьего километра, и сохранять эту скорость в течение многих часов. Прусский скорый шаг, из которого я исходил, дает от 165 до 175 м в 1 минуту, т.е., переводя на километры, около 1 км в 6 минут. Следовательно, скорый шаг Рауля на 1/6 быстрее и равен скорости бегущей рысью лошади.
Если современные солдаты могут бежать с такой скоростью несколько часов, то почему же афиняне не могли пробежать так 9 минут? А почему в таком случае, спрошу я, прусский устав гимнастики не разрешает бега с полной укладкой дольше 2 минут? Прежде всего к результатам, достигнутым капитаном Раулем, следует отнестись с некоторым скептицизмом.
Он и сам распространяется о том, как неизмеримо важно было бы для ведения войны в будущем, если бы войска обладали способностью ходить и бегать с достигнутой им скоростью. "Войны выигрываются ногами", - часто говорят теоретики и не без основания. Изобретение современного оружия не внесло бы такого изменения в военное искусство, какое должны были бы внести солдаты, пробегающие милю (7 км) в 3/4 часа и могущие работать таким темпом в течение многих часов и дней. Все господствующие ныне представления о стратегических операциях должны были бы быть изменены до основания, если бы мысль Рауля была правильна. Почему же французская армия не вводит эту новую систему маршировки? Она явилась бы полной гарантией победы над любым противником.
Ведь испытания делались еще в 1890 г. на глазах у генералов и будто бы успешно. Является подозрение, что у майора Рауля не последнюю роль играет самообман, столь часто наблюдаемый у изобретателей. О его достижениях мы узнаем не от какого-либо незаинтересованного третьего лица, а всегда лишь от него самого или от его сотрудников.
Отряд Рауля не был ни полком, ни хотя бы ротой, а лишь отдельным взводом из 34 чел, набранных, по-видимому из всего полка. Тренировка продолжалась 3 месяца.
Рекорды подобного отряда виртуозов ни в коей мере не могут служить критерием для суждения о способности большой человеческой массы. Затем, вопрос идет не только о беге, но и о том, чтобы фаланга подошла к неприятелю в полном порядке, чтобы люди не утратили паже частично своей боевой силы, чтобы им не изменяло дыхание. Для измерения возможностей целого равняются не по лучшим, а по худшим бегунам. Если бег приводит к потере сил хотя бы только у отдельных солдат и к их отставанию, то это должно не только внести беспорядок, но и в моральном отношении представляет большую опасность.
Аристофан в своем "Празднике мира" (v. 1, 78 n. 1171 ff.) очень реалистически рассказывает о воине, отправившемся в бой и найденном затем без оружия в ближайших кустах, или о полководце, выдававшем за узорную сардскую ткань свою пурпуровую одежду, которую он сам обмочил, когда бросил щит и пустился наутек. Каждое войско состоит не из одних лишь храбрецов, и если потеря дыхания дает сперва повод к отставанию, а с этого некоторые воины и начинают, то пример их действует всегда заразительно. Афиняне в этом отношении ничем не отличались от прочих людей, и если Оветт полагает, что они были лучше натренированы, чем современные солдаты, то нетрудно доказать, что в действительности было как раз наоборот. Афинское войско при Марафоне состояло из ополченцев в возрасте от 20 до 45 лет, и, конечно, из них лишь очень незначительная часть когда бы то ни было занималась гимнастикой. По большей части они жили не в самом городе Афинах, но на расстоянии 1-2 дней ходьбы, а вне города едва ли много времени посвящалось гимнастике. Людям, которые весь день должны работать за кусок хлеба, как афинские крестьяне, рыбаки, угольщики, гончары, ваятели и т. д., не хватает ни времени, ни сил для упражнения в беге. Знатные юноши, получавшие в гимназиях спортивное образование, и те едва ли могут сравниться энергией и выдержкой с современными солдатами, принужденными строгой дисциплиной несколько лет жить исключительно для военного физического развития и сообразно с этим регулировать весь свой образ жизни - не отлучаться по ночам, не позволять себе никаких послаблений.
Если даже представить себе, что физическое развитие в эллинских гимназиях стояло на большой высоте, то все же в массовых ополчениях это не могло играть роли; чтобы судить об их возможностях, не приходится предполагать особенной тренировки.
Итак, истинный объективный анализ марафонского бега не может привести к иным выводам, чем те, что я сделал еще в своих "Персидских и Бургундских войнах" (стр. 56).
Прусский "Устав гимнастических упражнений для пехоты" гласит (стр. 21). При упражнениях в передвижении скорым шагом должна соблюдаться следующая нормировка времени бега.
Без укладки: 4 минуты бегом
5 минут шагом
4 минуты бегом
С походной укладкой: 2 минуты бегом
5 минут шагом
2 минуты бегом
Скорость движения бегом - 165-175 шагов[8] в минуту; отсюда максимум расстояния, которое можно пройти бегом с нагрузкой, - 350 шагов, а директор Центрального военно-гимнастического института оказал мне лично любезность, засвидетельствовав, что он считает 2 минуты (300-350 шагов) за наибольший предел того, сколько может пробежать снаряженная по-походному колонна, чтобы с неутраченными силами добежать до неприятеля. К тому же нагрузка греческого гоплита была значительно тяжелее, чем у прусского пехотинца (у этого 58 фунтов, у того 72 фунта[9], и притом бежать сплошной массой в 10 000 чел., конечно, труднее, чем небольшим отрядом.
Доказательством тому, что даже самые натренированные солдаты в древности не в состоянии были совершить большего, можно привести рассказ Цезаря о Фарсале (bell, civ., III, 92-93). Помпей приказал своим людям встретить атаку цезарианцев, не двигаясь с места, для того чтобы последним, вследствие удвоенного разбега (что составляло согласно bell, civ., I, 82, 600-700 футов), пришлось добежать до неприятеля усталыми и запыхавшимися.
Но закаленные в войнах солдаты Цезаря поняли уловку, сделали на полпути небольшую передышку и только тогда снова пустились в атаку (ср.: Hist. de Jules César, guerre civile, par le Colonel Stoffel, II, 339).
8. Если Мильтиад (по Геродоту) распорядился о более глубоком построении обоих флангов и о более мелком центре, то в этом надо, конечно, видеть не искусную военную уловку, а крайнее средство, к которому афинян вынудила слишком большая ширина Франской долины.
Несомненно, что было бы лучше сделать центр столь же сильным, как и фланги. Может быть, следует еще особо обратить внимание на то, что и более глубокое построение флангов все равно было бы недостаточно для отражения персидской конницы в бою на открытой равнине. Хотя более глубокую колонну нельзя просто захлестнуть фланговой атакой, как мелкую фалангу, но ее можно остановить, и этого достаточно для ее гибели в тех случаях, когда ей, как при Марафоне, противостоят с фронта стрелки: против них она беззащитна, если не может подойти к ним вплотную. Более глубокое построение флангов можно, следовательно, рассматривать только как дополнительную меру укрепления флангов, главное обеспечение которым давали естественные условия местности. Но как бы хорошо ни была задумана эта мера, неизвестно, чего больше принесла она афинянам при Марафоне - пользы или вреда; ведь мы не знаем, способствовала ли она фактически отражению персидских всадников, но зато с уверенностью можем сказать, что последствиями ее были в высшей степени опасное ослабление и прорыв центра.
9. Эд. Мейер в III томе своей "Древней истории" (Ed. Meyer, Geschichte des Altertums), законченном, когда 1-е издание этой моей книги едва успело выйти в свет, так что автор мог о ней упомянуть лишь в предисловии, стал в отношении Персидских войн в общем на точку зрения, выраженную мной в моих "Персидских и Бургундских войнах", вышедших в 1887 г. В отдельных пунктах все же у нас есть существенные расхождения, которые следует подробно рассмотреть каждое на своем месте.
К мейеровскому рассказу о Марафоне я замечу следующее (переношу сюда из II тома 1-го издания).
Мейер говорит: "Национальной армии, которая могла бы помешать персам высадиться в Аттике, у афинян не было". Никакая армия вообще не может помешать высадке, - это может сделать лишь флот.
Береговая линия Аттики настолько длинна, что неприятельский флот всегда имел возможность появиться в том или ином месте и высадить свои войска до того, как подоспеет оборона, особенно если мы примем во внимание примитивное устройство античного корабля. Поэтому Мильтиад вполне резонно даже и не подумал о подобной операции, а позаботился лишь о возможно более благоприятных условиях для сражения с уже высадившимся неприятелем.
Мейеру кажется совершенно "невероятным", что
афиняне заняли позицию, закрывавшую им возможность видеть неприятеля. В этом нет ничего невероятного. Нет никакой необходимости, чтобы все расположенное в лагере войско видело неприятеля; нужно лишь, чтобы он был виден надежным наблюдателям, поддерживающим быструю и верную связь с военачальниками.
Главное расхождение между Мейером и мной относительно самого боя касается местности. Я считаю, что афиняне расположились у выхода долины, - там, где горы служили обеспечением их обоим флангам. Мейер заставляет их расположиться на склоне южной горы (Агриелики), откуда они затем для отражения персидской атаки спускаются в открытую равнину. Почему персы при этом не атаковали со своей кавалерией афинскую фалангу с одного или с обоих флангов, остается невыясненным: сказано лишь, что персы, вызвавшие сражение и двинувшиеся на афинян, сражались храбро, применив пехоту, конница же, "застигнутая врасплох и ненадежная, не могла принять участия в сражении".
Чем она была "застигнута врасплох", почему она была "ненадежна" и почему не могла принять участия в сражении, - об этом автор умалчивает. Мы оставили в стороне вопрос о том, соответствует ли это изложение истине, ибо оно страдает более значительным пороком: оно создает видимость логической связи там, где таковой нет.
Когда фаланга с холодным оружием сражается на равнине против стрелков и всадников, то исход зависит от того, зайдут ли всадники фаланге во фланг.
Вопрос о том, произошло ли это, - или если не произошло, то почему, - должен безусловно лежать в основе каждого изображения этого сражения, правильно задуманного с исторической и военной точек зрения. Возможно, что вопрос останется без ответа, что наши источники окажутся слишком скудными или что автору существующие объяснения покажутся несостоятельными. Поэтому если бы Мейер прибавил к своему рассказу о Марафоне фразу: "О тактическом ходе и общей конъюнктуре сражения предание нам ничего не сообщает, и наши догадки здесь бессильны", то это было бы вполне законной точкой зрения. Но Мейер этого отнюдь не делает; он попросту проходит мимо вопроса, почему персидские всадники оказались бессильны, и даже говорит (стр. 333), что сражение не представляет для понимания его никаких трудностей и что оно вполне объяснимо с точки зрения персидских боевых приемов; другими словами, что проблема, связанная со сражением, не только - правильно или нет - разрешена, но она даже не признается автором.
Еще хуже - настоящей насмешкой над законами стратегии - является повторение Мейером пустой афинской сплетни, будто персы уже после своего поражения, обогнув на кораблях Суний, хотели взять столицу.
10. Мунро (J. A. Munro, Some observations on the Persian wars. Journ. of Hell. Studies, 1899, стр. 185) выдвигает новую, родственную шиллинговской (см. выше, стр. 74, п. 5), гипотезу о Марафоне, основанную, во-первых, на том же численном превосходстве персов и, во-вторых, на наличии сильной персофильской партии в самих Афинах. Обе эти предпосылки, хотя мы и находим их в рассказе Геродота, все же не могут на этом основании притязать на правдоподобие, да и следствия, которые выводит из них Мунро, настолько искусственны и натянуты, что я считаю излишним задерживаться на их детальном разборе.

---

[1] Ген.-лейт. фон Квисторп (v. Quistorp, Beihefte z. Milit.-Wochenblatt, 1897 г., стр. 186).
[2] Даже фаланга профессиональных бойцов- наемников Кира не может, сохраняя порядок, пробежать сколько-нибудь значительное расстояние. "Кричали друг другу не бежать, а продвигаться строем", — рассказывает нам Ксенофонт (Анаб., I, 8, 19). Цезарь (bell. Gall, II, 18 и сл.) рассказывает, что нервии, атакуя его солдат, промчались 200 passus под гору, затем через речку Самбр в 3 фута (около 1 м) глубины и снова взбежали вверх по склону второго холма. Это очень большое достижение, но оно отнюдь не придает правдоподобия марафонскому бегу: галлы ни в коем случае не были так тяжело вооружены, как афинские гоплиты, к тому же бег их был прерван переправой через реку, а вся длина пробега вообще не указана; наконец, галлам, поскольку римляне сидели в укрепленном лагере, незачем было при штурме сохранять свой тактический порядок.
По bell. Gall. (III, 19) галлы напали на римский лагерь и сделали 1000 passus (что равно 8 стадиям) magno cursu ("скорым шагом"). Этот пробег настолько их утомил, что, когда неприятель сделал вылазку, они ничего не могли против него предпринять и тотчас же обратились в бегство. Однако этот случай мало показателен, так как галлы бежали в гору и притом еще несли фашины. Кроме того, подлежит большому сомнению, действительно ли все эти 1 000 passus были пройдены непрерывным бегом: здесь мы имеем дело не с фалангой, не с боевым порядком, где все должны двигаться одним темпом и где нарушение строя недопустимо, а с беспорядочной толпой, где человек, когда у него не хватает дыхания, может пройти некоторое расстояние медленнее.
[3] Русло ручья разделяет Франскую долину надвое. Правда, оно и в наши дни не очень глубоко, но все же должно было сильно мешать продвижению фаланги правильным и сомкнутым строем. Может быть, Мильтиад не с обеих сторон урезал ширину долины нагромождением срубленных деревьев, а совершенно завалил одну половину от подножия горы до ручья.
[4] В "Киропедии" (V, 4, 44) Кир говорит: "Идти на врага и идти мимо врага — не одно и то же. Наступающий находится в таком положении, из которого ему, как он считает, будет наиболее удобно вступить в бой; напротив, проходящий мимо должен тащиться с длинным рядом телег и далеко протянувшимся обозом. Все это должно быть прикрыто спереди вооруженными отрядами, и в то же время обоз нигде не должен быть обнажен для неприятеля. Следовательно, при таком движении боеспособные силы неизбежно должны принять очень тонкое и слабое расположение".
[5] Полиэн (II, 2, 3) изображает, как Клеарх при Кунаксе вел греков в атаку: "Он сначала вел фалангу шагом, устрашая противника стройным порядком своих рядов, в пределах же досягаемости стрел приказал перейти на бег для того, чтобы ни одна стрела не поразила бойцов".
Аналогично и у Диодора. Что это описание отнюдь не противоречит ксенофонтовскому, по которому фаланга сама ринулась в бег, удачно доказывает Г. Фридрих (Friedrich, N. Jahrb. f. Philol., Bd. 151, S. 26). Пауль Рейхард (Reichard) в "Deutsch. Rundschau", Sept. 1890 г., Heft 12, S. 426 приводит справку из дневника Стэнли, где тот утверждает, будто он стрелял из африканского лука дальше чем на 200 м. Это по меньшей мере преувеличение. Он будто бы сам состязался в стрельбе с Ватузи, лучшим восточноафриканским стрелком из лука, причем лучший стрелок выстрелил на 120 м (160 шагов), а Рейхард еще на 7 шагов дальше. Точно так же лейтенант Морген сообщил как-то в докладе о Камеруне, что пущенная из лука стрела бьет на 150-180 шагов. Однако азиатские луки по изысканиям Лушана (Luschan, Ueber den antiken Bogen, Festschrift für Benndorf, 1898 г. и в Verhandlungen d. Berliner anthropol. Gesellschaft, Sitz. v. 18 Febr. 1899 г.) были значительно лучше африканских, а самые лучшие из них, на изготовление которых требовалось несколько лет, стреляли на невероятно далекое расстояние.
Страбон (XIV, I, 23) сообщает: Митридат выстрелил с крыши Эфесского храма и постановил, чтобы храмовой участок, простиравшийся до тех пор на одну стадию, занимал впредь пространство до того места, где упала стрела, что составляло, как добавляет Страбон, несколько больше. Митридат, несомненно, имел самый лучший лук и был хорошим стрелком; если он, стреляя на расстояние, т.е. по высокой дуге, выстрелил лишь немного дальше чем на стадию, то при прямой стрельбе он должен был попадать в цель по крайней мере шагов с 200-240. Недавно опубликованная эпиграмма из Ольбина прославляет стрелка Анаксагора, который будто бы стрелял на 280 клафтеров — 521,6 м ("Lit. Centr. Bl.", 1901, Sp. 887). Для большого войска следует, конечно, принимать в расчет меньшую цифру. Вегеций дает 600 футов, Иене (Jähns, Entwicklungsgeschichte der alten Trutzwaffen, S. 281) до 250 шагов при прицельной (настильной) стрельбе, 400 — при навесной стрельбе (по дуге).
Более новые исследования принадлежат Паулю Раймеру (Reimer, Der Pfeilbogen. Prometheus, Nr. 994. 20/XI 1907 г.).
[6] Сообщения Археологического института в Афинах, 1890 г.
[7] Карты Аттики. Издание офицеров и служащих Королевского прусского большого генерального штаба. Текст Е. Курциуса (Curfius) и Кауперта (1889 г.).
[8] Имеется в виду шаг во время бега, равный 1 м; французский шаг для бега считается 80 см.
[9] Droysen (Heerwesen, стр. 3, прим.) правильно отвергает теперь принятые мной вычисления Рюстова-Кёхли, считая их произвольными; однако самый факт более тяжелой нагрузки в общем не может подлежать сомнению.

Глава VI. ФЕРМОПИЛЫ

Марафон послужил персам уроком, что победа над эллинами требует более внушительных сил.
Поэтому для нового похода было снаряжено значительно большее войско, - настолько большее, что на одном только флоте его едва ли можно было перевезти; а так как поход был к тому же еще рассчитан на покорение всей Греции, то пришлось избрать сухопутный способ передвижения с тем, чтобы одновременно, по мере передвижения вперед, покорять все лежащие на пути страны и таким образом принудить еще независимые народности к признанию персидского владычества. Сухопутную армию сопровождал большой флот, на котором лежала тройная задача: снабжать армию продовольствием, победить греков на море и обеспечить армии возможность совершения водным путем обходов в тех случаях, когда на суше они окажутся неосуществимыми.
О том, как протекала эта война, мы можем составить себе еще значительно менее ясное представление, чем о первом походе. События при Марафоне настолько просты, что если только отбросить легендарные преувеличения вроде чудовищных размеров персидской армии и полуторакилометрового бега афинской фаланги, то одних намеков и преданий достаточно для того, чтобы понять логическую связь целого. Вторая война сложнее. Политические соображения не только Афин и Спарты, но также и второстепенных государств сталкиваются с соображениями стратегическими; сухопутная армия и флот оспаривают друг у друга верховное руководство. Эти различные силы и противоречивые интересы непрерывно скрещиваются.
При таких обстоятельствах совершенно невозможно из одного лишь легендарного предания извлекать по нитям историческую основу. Однако то, что существенно для нас, а именно выяснение, на каком уровне стояло военное искусство в этот решающий момент мировой истории, оказывается все-таки возможным, даже если мотивы отдельных стратегических операций приходится лишь угадывать.
Естественным стремлением греков было немедленно запереть перед наступающей неприятельской сухопутной армией те немногочисленные горные проходы, которые ведут с севера в Элладу. От обороны первого самого северного прохода - Темпейского ущелья - им пришлось, однако, отказаться, так как выяснилось, что дальше в глубь страны существовали другие проходы и что некоторые племена, жившие по эту сторону Темпейского ущелья, примкнули к персам. Второй горный проход - Фермопильская теснина между горой Этой и морем - был своевременно занят войском под предводительством Леонида.
Здесь возникает вопрос общего порядка: таков ли действительно наилучший способ использования гор при обороне страны и были ли уже известны грекам основные законы стратегического использования гор, возникающие из самой природы войны.
Современная глубоко продуманная стратегия применяет горы не для прикрытия страны, а по способу Леонида. Через любой горный кряж, в том числе и через Эту, всегда найдется, ближе или дальше, поудобнее или потруднее, несколько дорог. Занять все эти пути чрезвычайно затруднительно, а защитить их все никогда не удается[1].
Неприятель всегда найдет место, где он сумеет прорваться или благодаря своему численному превосходству, или благодаря недостаточной бдительности противника, или же зайдя в тыл одному из оборонительных заслонов и используя для этого хотя бы простую горную тропинку; когда же линия прорвана где-нибудь в одном месте, то отряды, занимающие все другие проходы, подвергаются величайшей опасности.
Если они не будут в кратчайший срок предупреждены и не снимутся тотчас с места, то могут потерять возможность отступления; и даже если им удастся уйти без потерь, они все же остаются отрезанными друг от друга или с большим трудом смогут добиться возобновления взаимной связи.
Следовательно, совершенно не требовалось обманувшее всякую бдительность позорное предательство изменника Эфиальта для того, чтобы персам открылось Фермопильское ущелье.
В неприятельской стране, как и всюду, нужен проводник, и его всегда приобретают добром или силой, подкупом или побоями; идея же обхода отнюдь не является результатом новейшей теории военного искусства, а свойственна полководцам с самых древних времен. Уже в сказании о борьбе Астиага с Киром персы завладевают мужественно защищаемым ущельем благодаря умелому обходу.
В непосредственной близости от Фермопил проходит та самая тропа, по которой, по Геродоту, персы в 480 г., галлы в 278 г. и римляне в 191 г.
обошли защитников ущелья.
От самой Трахиды, где начинается эта тропа, проходит еще и другая дорога, ведущая прямо через горы в Дориду. Эта дорога была использована частью персидских войск.
Несколькими милями дальше, у горы Коракс, в 191 г. перевалил свое войско консул М. Ацилий Глабрион. Переход был очень труден и стоил больших потерь, но все же он удался[2]. Ксеркс был достаточно силен, чтобы использовать одновременно все эти проходы; его войско и без того было разделено на три части и шло по параллельным дорогам. Следовательно, рано или поздно, он все равно зашел бы защитникам ущелья в тыл, если бы ему не удалось справиться с ними с фронта.
Оборона горных проходов имеет смысл лишь тогда, когда она ставит себе целью не окончательное задержание неприятеля, а лишь принуждение его к известной потере времени и к принятию кровопролитных боев. Если же хотят использовать горы для того, чтобы действительно отразить вторжение превосходящих по численности войск, то по теории тактики следует собрать все силы против того прохода или одного из тех проходов, которым должен воспользоваться неприятель; затем, в тот момент, когда из теснины вышла лишь часть его войск, на него нападают врасплох. Если удастся разбить эту - еще относительно слабую и не развернувшуюся в боевой порядок - часть, то неприятель понесет большие потери. Ему придется вернуться в ущелье, а отдельные отряды могут оказаться совершенно отрезанными и будут поголовно истреблены.
В том же случае, когда неприятель предпринял переход через горы в нескольких местах одновременно, можно бросить все свои силы на какую-либо часть его войск и таким порядком порознь разделаться со всеми частями противника, действуя все время объединенными силами. Эта уловка настолько проста, что мы встречаем ее применение уже в древнейших военных преданиях. Первым великим народом-завоевателем по легендарным историческим преданиям были ассирийцы при царе Нине. И вот, когда царь Нин, как рассказывает предание, пошел на бактрийцев, бактрийский царь дал одной части ассирийцев спуститься по горным ущельям в свою страну, а затем напал на нее и разбил. Но Нин оказался настолько силен, что проникших через другие ущелья отрядов было достаточно для того, чтобы в конечном счете все-таки победить бактрийцев[3].
Итак, мы должны признать, что принципы стратегического использования гор были известны уже в древнейшие времена, но греки в 480 г. не имели возможности следовать им.
Пришлось бы собрать все силы у горы Эты и здесь дать наступательный бой. Но это было невозможно уже по чисто политическим соображениям. Нельзя ждать от конгломерата мелких республик, чтобы они выслали так далеко от дома все свои силы и подвергли их всем опасностям наступательного боя еще до того, как над их собственной страной нависнет непосредственная угроза; при этом значительная часть их, а именно афиняне, была занята во флоте.
Но прежде всего греки не имели тактической возможности дать наступательный бой ввиду наличия у персов конницы. Только искусно выбранная оборонительная позиция с обеспечением флангов дала победу при Марафоне.
Если бы грекам снова удалось занять подобную же позицию, то, конечно, персы на этот раз на них не напали бы, а, обойдя ее - в данном случае при помощи флота, - искали бы сражения в открытом поле.
Позднейшее предание[4] рассказывает, что Фемистокл, избранный афинянами в полководцы, с самого начала отказался от всякой обороны на суше и хотел как можно дальше выйти с флотом навстречу персам. В сущности это было бы в то время наилучшим решением. Все равно морское сражение было неизбежно; а в случае удачи победа над персидским флотом создала бы более благоприятные условия для победы на суше: большая часть экипажа могла выйти на сушу, надеть гоплитские доспехи и составить подкрепление сухопутной армии. Персы же для своих стратегических маневров лишились бы дополнительного средства - обхода морским путем.
Но при подобном плане действий могли бы возникнуть разного рода препятствия. Отдельные контингенты греческого флота едва ли смогли бы так скоро приготовиться и собраться в далекую экспедицию, к самому Геллеспонту; риск был очень велик, тем более что персидские суда держались с большой осторожностью у берегов, пока сухопутное войско не подошло к границам Эллады.
Таким образом, становится понятным, почему греки, наконец, избрали средний путь; они попытались закрыть проход при Фермопилах, тогда как флот поджидал неприятельские корабли у северной оконечности Эвбеи близ мыса Артемизия. Афиняне, еще принимавшие большое участие при занятии Темпейского ущелья, теперь изменили свой взгляд, сосредоточили все силы исключительно на флоте и не доставили контингента в войско Леонида. Занятие Фермопил является, очевидно, лишь дополнительным штрихом к основному стратегическому плану: дать сражение в открытом море, к северу от Эвбеи. Дальше к северу невозможно было бы собрать все разрозненные контингенты флота, даже у Артемизия их не удалось собрать полностью; отойти же дальше на юг значило бы оставить Среднюю Грецию без обороны на разгром сухопутному персидскому войску, так как Фермопилы были единственной позицией, где была еще надежда его задержать, покуда флот прикрывает с моря фланг фермопильского отряда.
Часто высказывалось удивление, почему греки не усилили войско Леонида; хотя и нельзя полагаться на дошедшие до нас цифры, но все же достоверно известно, что при общей численности воинов-спартиатов около 2 000 чел. Леонид имел в своем распоряжении лишь 300 из них. Из этого следует, что и другие государства выслали лишь небольшие отряды ил же вовсе ничего, однако это легко поддается объяснению. Грекам была знакома опасность обороны в горах. Когда закрытие прохода не удается, то это означает не только потерю позиции, но и гибель большей части всего войска, и чем последнее сильнее, тем большая часть его обречена, так как более многочисленному войску труднее отступать. Для отступающего войска персидские всадники и лучники были особенно опасными преследователями. Между тем, чтобы закрыть ущелье, было достаточно и не большого войска; в самом деле греки проиграли в конечном итоге сражение не потому, что их отряд был численно слаб, а лишь из-за недостаточной бдительности.
Фермопилы же - хотя я и впервые высказываю это здесь - являются, в общем стратегическом замысле греческой обороны лишь второстепенным вспомогательным действием.
Ведь расчет при занятии этой позиции был основан на надежде, что греческому флоту удастся победить персидский у Артемизия, и тогда неприятельскому сухопутному войску придется отказаться от своих намерений и отступить. Сама по себе оборона Фермопил не имела почти никаких шансов на успех; она являлась, если рассматривать ее изолированно, лишь героической попыткой, при которой отнюдь не было поставлено на карту сразу все. С формальной и с материалистически-военной точки зрения это было, можно сказать, ошибкой, но в то же время этого требовала необходимость иного порядка. Не отдавать варварам без боя доступ в исконно эллинские земли было неизмеримо важно с моральной точки зрения.
И Леонид понял и выполнил сущность своей задачи. Как только стало известно, что персы совершили обход, он приказал главной части своего войска начать отступление; сам же со своими спартиатами остался для того, чтобы прикрыть это отступление и вместе с тем достойным образом осуществить идею возложенной на него борьбы. Гибель спартиатов является не только одной искупительной жертвой и не только одной геройской смертью в бою, прикрывавшем отступление, она - и то и другое одновременно.
Критики утверждают, что Леонид должен был отступить; несомненно, сами критики на его месте отступили бы. Эти слова Генриха Лео можно привести и в нашем военно-историческом обзоре как наилучшую характеристику сражения при Фермопилах.
Как Мильтиад своей оборонительно- наступательной тактикой при Марафоне доказал, что Эллада уже усвоила основные законы военного искусства, так Леонид воплощает моральное начало в войне, его значение, его ценность; не только рыцарскую личную храбрость и геройскую смерть, но и геройство как органический элемент войны, как сознательное военное действие.
Доказательство тому, что греки сознавали эту идею, дает нам поэт, который в словах, классических, как само событие, запечатлел его смысл на все времена: "Путник, когда ты прибудешь в Спарту, сообщи там, что ты видел нас здесь павшими, как повелевал нам закон".

* * *
1. Чем больше себе уясняешь, что греки не могли принять сражение с персами на суше до победы над персидским флотом, тем поразительнее кажется то, что афиняне выслали сначала к Темпейскому ущелью большое сухопутное войско, да еще под предводительством Фемистокла, который из всех греков наиболее правильно сумел оценить стратегическое положение.
Возможным кажется следующее объяснение.
Когда греки шли к Темпейскому ущелью, то не только беотяне, но и фессалийцы были на их стороне, причем те и другие, в особенности же фессалийцы, располагали прекрасной конницей. Следовательно, Фемистокл, может быть, имел в виду не запирать Темпейский проход, - что являлось совершенно безнадежным, так как персы имели возможность обойти его не только по суше, но и с моря, - а с фессалийской конницей дать сражение выходящим из ущелья персам. Этот замысел оказался невыполненным главным образом потому, что на фессалийцев трудно было положиться, а остальные греки явились с недостаточными силами; только тогда Фемистокл повел афинян по другой линии - померяться сперва с персидским флотом - и к Фермопилам уже вовсе не послал войска.
Таким образом, Фермопилы представляли заранее потерянную позицию (надежда могла быть только одна, а именно, что персы сперва проиграют сражение на море и вынуждены будут отступить), и на Леонида была возложена задача с честью умереть в пример всем эллинам.
2. У Диодора (XI, 4) приводится (по Эфору) не получивший до сей поры никакого доверия рассказ, который, однако, исходя из всего вышеизложенного, очень похож на истину. По этому рассказу Леонид хотел взять из Лакедемона лишь 1 000 чел.; когда же эфоры предложили ему больше, он ответил, что для закрытия ущелья не хватит и тех, но что в действительности ему предстоит не запереть ущелье, а вести спартиатов на смерть. Если он пойдет туда со всем народом, то Лакедемон погибнет. Возможно, что число 1000 является в рассказе произвольным, так же как и предложение эфоров дать царю большее войско.
Они, вероятно, понимали положение не хуже Леонида. Но для нас существенно то, что здесь в популярной форме сохранилась фактически правильная стратегическая идея. Также и относительно Марафона мы нашли у Эфора предание, правильно оценивавшее военную обстановку.
3. По Геродоту, Леонид удержал при себе также и 700 предложивших себя для этой цели феспийцев, а также фиванцев. Фиванцы передались персам, феспийцы же пали вместе со спартиатами. Если самопожертвование спартиатов, составлявших военное сословие, кажется незабываемым героическим подвигом, то добровольное участие в нем гражданского ополчения небольшого городка как будто превосходит все человеческие возможности. Факт, что целый город был населен подобными героями, - Феспии не могли иметь больше 700 гоплитов, - совершенно неправдоподобен, и мы не можем принять его на веру по свидетельству одного лишь легендарного предания.
Логически рассуждая, это можно объяснить так: персы нагнали феспийцев при их отступлении и, ввиду их сопротивления, перебили их; фиванцы же предпочли сдаться.
4. Против моего взгляда на подвиг Леонида Бузольт (стр. 686, примеч.) возражает, что Леонид, если он хотел прикрыть отступление остального войска, мог во всяком случае и сам отступать до тех пор, пока персидская обходная колонна не очутилась бы снова перед его фронтом; ведь и дальше нашлись бы узкие места, где удобно было бы обороняться. Это возражение совершенно не выдерживает критики. У персов была, конечно, хорошо поставлена дозорная служба, и они немедленно начали бы натиск, как только заметили бы отход неприятеля из ущелья. В результате греки сперва понесли бы большие потери от стрел преследователя, а затем в ближайшем месте были бы снова обойдены. Может быть, незначительной горсточке спартиатов и удалось бы в конце концов спастись, но вся моральная ценность борьбы была бы утрачена. Две стоявшие перед спартанцами задачи связаны между собой безраздельно: самопожертвование ради его моральной ценности и чисто военная цель.
5. (2-е изд.). Я не внес существенных изменений в мое изложение фермопильских событий, как оно дано в 1-м издании, хотя в своем превосходном топографическом исследовании (The great Persian war and its preliminaries; a study of the evidence, literary and topographical, London 1901) Грэнди (Grundy) оспаривает возможность пройти через горы поблизости от Фермопил и, в частности, отрицает существование в древности дороги из Трахиды на Дориду. Но если и не было дороги, то была тропинка, как говорит Мунро (Munro, The journal of Hellenic studies, т. 22, стр. 314, 1902 г.), настолько вообще исправивший и ограничивший выводы Грэнди, что в принципе мое толкование остается в силе.
Какой тропинкой фактически воспользовались персы для обхода, является чисто топографической проблемой, которую нам нет необходимости рассматривать.

---

[1] Увеличение в новейшее время численности войск вносит поправку в это положение. Чудовищные массы наших нынешних армий позволяют так плотно занять даже длинную горную цепь, что прорваться через нее нелегко.
Так, в течение зимы 1914/15 г. австрийцам удалось долго отстаивать Карпаты против русских.
[2] Ливий. XXXVI, 30
[3] Диодор, II, 6, из Ктесия.
[4] Плутарх, Фемистокл, гл. 7.

Глава VII. СРАЖЕНИЕ У АРТЕМИЗИЯ

Одновременно с боями при Фермопилах оба флота сражались три дня подряд у мыса Артемизия[1]. Позднейшее предание рассматривает дело при Артемизии как победу. По Геродоту, силы были приблизительно равны, но греки, вследствие повреждения большого числа кораблей, решили отступить и уже начали отход, когда вдобавок пришло известие о постигшей Леонида катастрофе.
На первый взгляд этот рассказ следует как будто рассматривать как признание в поражении; ведь отступление флота от северной оконечности Эвбеи означало сдачу Фермопил, а сдать Фермопилы означало очистить всю Среднюю Грецию и Аттику. Народ мог думать, как рассказывает Геродот, что отступление дойдет лишь до Эврипа и что сухопутное греческое войско где-нибудь дальше к югу еще раз выйдет против Ксеркса. Но военачальники, конечно, знали, что если уж не удалось удержаться у Фермопил, то дальше к югу не было такой позиции, которую персы не могли бы обойти, а, следовательно, спартанцы могли снова приступить к обороне страны лишь у Истма.
Грекам, а в особенности афинянам, нелегко далось решение отступить от Артемизия; их страна и город тем самым предавались гибели. Только безусловная необходимость, т.е. поражение, могла, казалось, привести к такому решению.
С другой стороны, представляется странным, почему персы дали греческому флоту отступить, не преследуя его.
Персидские адмиралы знали, что сухопутное войско Ксеркса сражается за горный проход; они знали, какую они стяжали бы великую славу, если бы прогнали греческие корабли и тем самым создали бы возможность обойти Фермопилы морским путем. Тем не менее после трехдневного боя они на четвертый уже не вышли в бой и лишь при известии об отходе греков снялись со своей якорной стоянки у входа в Пагасейский залив.
После полной победы персы, конечно, не были бы так сдержанны.
Итак, очевидно, что греки в этом трехдневном бою держались совсем не плохо. Не ошибочно ли сообщение, что они решили отступить еще до получения известия из Фермопил. Во всяком случае связь между событиями становится много понятнее, если принять, что только это известие дало перевес тем голосам, которые, может быть, и раньше высказывались за отступление (так понимал еще Плутарх), и окончательно решило вопрос.
Как бы то ни было, можно сказать с уверенностью, что греческий флот в открытом море показал себя вполне достойным соперником персидского, который не смог его одолеть в трехдневном бою.
Отсюда мы должны заключить, что оба флота были приблизительно равны. Когда греки утверждают, что персы втрое превосходили их численностью и все же не смогли победить, а объясняют это внутреннее противоречие беспорядком, внесенным в персидский флот чрезмерной величиной и количеством их кораблей, то это явный вымысел. Основу персидских морских сил составляли финикияне и ионийские греки; те и другие - превосходные моряки, умевшие управлять ими же построенными кораблями. Весь экипаж состоял, по-видимому, сплошь из профессиональных моряков, тогда как греческие корабли обслуживались отчасти, правда, также превосходными моряками, отчасти же неопытными в морском деле гражданами. Сам Геродот неоднократно упоминает о техническом превосходстве противника (VII, 179; VIII, 10) и заставляет Фемистокла совершенно ясно сказать (VIII, 60), что греческие корабли более неповоротливы (βαρυτέραζ). Факты позднейшей военно-морской истории, как например превосходство афинян над спартанцами в Пелопоннесской войне, учат тому, как важна для флота профессиональная опытность экипажа.
Однако в 480 г. экипаж афинского флота состоял главным образом из аттических крестьян, угольщиков и ремесленников, получивших лишь самое необходимое обучение[2] во флоте, созданном всего лишь за два года перед тем.
Значит, греки никак не могли бы выдержать трехдневного боя, если бы более опытный в морском деле противник имел к тому же еще и численный перевес. Греки сами сообщают, что в первый день имели 271 триеру, так что у персов было, конечно, не больше 200-300 триер.
По преданию, они за несколько дней до того потеряли много кораблей во время сильной бури.
Даже если сообщение об этой потере сильно преувеличено и они с самого начала не имели больше 200-300 триер, то все же вполне вероятно, что Ксеркс рассчитывал с таким флотом убрать с моря всех греков. Из всех греческих кораблей 127 принадлежали афинянам. За несколько лет до этого афиняне заняли 20 кораблей у коринфян для войны с Эгиной. Лишь после этого, по настоянию Фемистокла, был выстроен большой флот в 483/82 г., и при персидском дворе, конечно, не имели представления о том, какое колоссальное напряжение было сделано этим маленьким государством уже в последний момент. Поэтому у нас нет не только никаких оснований предполагать, что персидский флот был сильнее греческого, но весь ход сражения у Артемизия совершенно исключает эту возможность, по крайней мере после потерь, понесенных персами вследствие бури.[3] Предположение, что персы совершили нападение до того, как весь их флот был в сборе, конечно, равным образом исключено.
Если все это правильно, то и отступление греков становится вполне понятным. По Геродоту, афиняне еще у Артемизия получили подкрепление из 53 дополнительных афинских триер; это известие вполне основательно оспаривает Белох.
Для 200 триер у Афин не хватило бы людей. Но не подлежит никакому сомнению, что значительная часть мелких контингентов появилась лишь при Саламине. Геродот старается обстоятельно доказать, что не только греки, но и персы со своей стороны тоже получали подкрепление. Правда, для персов подкрепления состояли лишь из немногих судов от греков-островитян, для греков Геродот дает 55 триер (сверх 53 афинских).
Следовательно, отступая от Артемизия, греки отступали за подкреплением; к тому же они имели возможность в своих гаванях очень быстро починить попорченные суда, что для персов было значительно труднее. Если грекам с честью удалось удержаться у Артемизия, то можно было с твердой надеждой на победу ждать второго сражения в Сароническом заливе. Правда, платить приходилось чрезвычайно дорогой ценой: афиняне должны были оставить на разгром неприятелю свою страну и город; но коль скоро не удалось победить неприятельский флот у Артемизия, другого выхода не оставалось.
1. Геродот рассказывает, что греки уже до сражения один раз отступили от Артемизия до самого Эврипа и вернулись на старую позицию лишь после известия о крупных потерях, понесенных персами вследствие бури. Этот рассказ не заслуживает никакого доверия, ибо в таком случае и Леонид должен был бы очистить Фермопилы. Назначение этого рассказа - сгустить краски и показать нам, в каком великом страхе жили греки до прихода персов и как помогли боги, наслав непогоду и ветер. Чем больше были потери персов при кораблекрушении, тем больше, значит, был их флот первоначально.
2. Вместе с точным установлением соотношения сил на море окончательно отпадает басня, будто персы отправили 200 кораблей за Эвбею, чтобы отрезать грекам отступление, и что все эти корабли были разбиты бурей. Для того чтобы отрезать отступление греческому флоту в том случае, если бы персы могли обойтись в бою без этих 200 кораблей, их вовсе не надо было посылать за Эвбею, а попросту надо было в тот момент, когда главный флот пошел бы в бой, направить их прямо в море, против левого фланга греков. Этот рассказ также принадлежит к вспомогательным штрихам легенды, стремящейся сгладить противоречия между действительно огромной величиной персидского флота и фактическим участием его в сражении.
3. Противоречие между многократным превосходством персидского флота над греческим и тем обстоятельством, что этот последний все-таки оставался господином положения в трехдневном сражении в открытом море, я пытался ранее разрешить таким образом, что при Артемизии вообще не произошло настоящего сражения. Однако такое решение несостоятельно и, конечно, не потому, что имеется рассказ греков об этом сражении (легенда ведь часто выдумывала целые сражения), но потому, что происходили бои при Фермопилах. Невероятно, чтобы персидский флот стоял в бездействии, пока царь сражался здесь; и флот должен был внести в дело все свои силы, чтобы отбросить греческий флот и зайти в тыл позиции Леонида. Так как решение при Фермопилах последовало только на седьмой день после подхода царя к ущелью, то совершенно ясно, что сухопутное войско именно и ожидало выступления флота. Это выступление задержалось будто бы на три дня из-за непогоды. Эти показания Геродота можно было бы считать достоверными, хотя подробности в хронологических сообщениях при описаниях событий спустя столь долгое время всегда подлежат серьезной критической оценке, а Геродот противоречит и самому себе.

---

[1] Платон, Менексен, XI; Аристофан, Лисистрата, стих 1250 (в русском переводе А. Пиотровского ст. 1255-1260). Впоследствии на мысу был воздвигнут на скале памятник победы, надпись на котором передает нам Плутарх.
[2] Относительно постройки триер см. Hauk (бывший директор судостроительного общества "Vulkan") в журнале "Zeitschrift des Vereins deutscher Ingeniere", 1895 г.; A. Tenne (инженер), Kriegsschiffe zu den Zeiten der alien Griechen und Römer, 1916 г., отзыв дал Chr. Voigt в "Die Liter. Zeit." за 1917 г., No 29, стр. 932.
[3] Следует вспомнить, что не только крупные сухопутные силы, но и большие флоты мало поворотливы. Полный состав флота, с которым афиняне в 415 г. выступили против Сицилии, насчитывал 134 триеры, 2 пентеконтеры; к ним надо добавить 131 грузовое судно и некоторое число добровольных торговых судов. Весь этот флот не был собран в одну эскадру, но был разделен на 3 дивизии, "чтобы они при совместном плавании во время остановок у берегов не терпели нужды в воде и в гаванях, а также в съестных припасах и, кроме того, чтобы воины, находясь в каждой эскадре под начальством отдельного стратега, лучше подчинялись и соблюдали дисциплину" (Фукидид, VI, 42).

Глава VIII. СРАЖЕНИЕ ПРИ САЛАМИНЕ

Когда в Афины пришла весть, что граждане должны покинуть город и отдать его неприятелю, они в тупом отчаянии отказывались последовать этому совету, а толкование божественного изречения относительно деревянных стен еще не было разгадано. Наконец, выяснилось, что священная городская змея не поглотила своего ежемесячного жертвенного пирога; следовательно, надо было признать, что она тоже покинула город.
Последовать такому божественному примеру не постыдились теперь и афинские граждане. Население было перевезено частично на пелопоннесский берег, частично же лишь на Саламин. Для перевозки больших человеческих масс с их движимым имуществом, всех вместе, на пелопоннесский берег не хватило бы средств.
Крестьянское население бежало в горы. В то время как остров Саламин предоставлял убежище афинским гражданам, к этому месту стягивался флот. Тем не менее - так гласит предание - произошел якобы большой спор между военачальниками, следовало ли теперь же у Саламина принять бой с персидским флотом. Мы не в состоянии с достоверностью распознать природу этого спора, а потому методологически было бы совершенно неправильно выдавать за подлинную историю рассказ, подобный данному рассказу Геродота, даже если бы удалось очистить его от очевидных нелепостей и противоречий.
Может быть, весь этот спор военачальников является басней, в которой заключено только зернышко истины, а именно, что соображения, следовало ли давать сражение при Саламине или в другом месте, были всесторонне взвешены на военном совете. Именно такое искажение действительности, кажущееся столь убедительным, встречается довольно часто в истории войн, в том числе и в новейшей; сошлюсь здесь только на сообщение буллингерской хроники сражения при Муртене и на аналогичный мнимый спор между Фридрихом и Шверином перед сражением под Прагой. Отдельные куски геродотовского рассказа все же настолько соответствуют природе событий, что мы безусловно можем их принять; но мы не знаем, не играли ли роль в этих событиях также и другие неизвестные нам и, может быть, значительно более важные причины.
Прежде всего чадо установить, что речь шла только о том, где должно произойти сражение, а не о том, должно ли было оно произойти. Если бы у греков не было мужества отважиться на морское сражение, то Греция должна была бы подчиниться персам; при отсутствии противодействия со стороны флота персы обошли бы прегражденный стеною Истм, а то, что сухопутное войско не рассчитывало дать бой персам в открытом поле, это мы уже знаем. Если бы сражение произошло теперь между Саламином и материком и было бы проиграно, то побежденные были как бы отрезаны, - и только немногие корабли могли бы спастись через Мегарский пролив, если бы персы не преградили и его. Сражение в открытом море имело, следовательно, то преимущество, что опасность при этом не достигала высшего предела. Но для исхода войны это не имело значения; поражение флота, даже несколько менее полное, во всех случаях решало войну, так как без флота и сухопутное войско не было способно оказать сопротивление. Кроме того, отступление к Истму передало бы в руки неприятеля не только Саламин со спасшимися туда афинянами, но также Эгину и Мегару. Это представляется нам безусловно решающим обстоятельством, и мы прежде всего беспомощны отыскать хоть какой-нибудь рациональный мотив, который должны были бы все же выставлять сторонники дальнейшего отступления. Ведь легенда удовлетворяется тем, что объясняет это просто глупостью и трусостью; в действительности события присходили не так, и совершенно очевидно, что спартанский царь Эврипид и вождь коринфян Адеймант, которого соотечественники его превозносили как героя и считали настоящим победителем при Саламине, приводили в защиту своего плана еще и другие доводы, помимо сохраненных до нас Геродотом.
В самом деле мы и в рассказе Геродота находим еще один факт, который до сих пор оставался совершенно, незамеченным, но мог бы дать нам искомый ключ к решению вопроса, если только вообще в основе этого рассказа лежит что-либо реальное.
Мы узнаем, что флот в составе 60 керкирских триер уже достиг южной оконечности Пелопоннеса. Греки позднее высказывали подозрение, что керкирцы, которые якобы были задержаны противными ветрами, запоздали нарочно, чтобы выждать решения и присоединиться к победителю. Нельзя, однако, считать невероятным, что в совете греческих военачальников каждый момент ждали их прибытия, а потому, идя на самые тяжелые жертвы, предпочитали отступить еще на шаг и сделать победу при помощи керкирцев еще более надежной.
Решающую роль со всей смелостью его натуры сыграл будто бы Фемистокл, который, притворяясь изменником, сам оповестил царя Ксеркса о раздоре между греками и тем вызвал его на немедленное наступление. Относительно содержания того, что Фемистокл приказал сообщить царю, греки были не совсем единодушны во мнениях. У Эсхила ("Персы", стих 336) говорится, что один человек сообщил
Ксерксу, будто греки ночью обратятся в бегство и рассеются, чтобы спасти свою жизнь. Геродот добавляет к этому еще слова, что, когда персы подплывут, греки начнут борьбу между собою.
Диодор (конечно, по Эфору) заставляет посланного сказать, что греки хотят плыть к Истму, чтобы соединиться там с сухопутными войсками. Близок к этому и, конечно, почерпнут из этого источника рассказ Плутарха. Причина таких изменений в рассказе ясна: были люди, для которых не являлось очевидным, что царь был заинтересован в том, чтобы помешать грекам рассеяться. Ибо, когда дело дошло бы до этого, персидский флот не только с легкостью разбил бы любой отряд греческого флота, если бы только тот вообще отважился держаться в открытом море, но и добился бы также решающей победы на суше, высадив часть персидского войска где-нибудь на Пелопоннесском материке и тем самым вынудив греков уйти со своей последней, недоступной для обхода позиции за стеной Истма. Отсюда и добавление Геродота, что греки вступят в борьбу друг с другом, т.е. часть их перейдет на сторону персов; это по крайней мере делает нападение персов до известной степени понятным. Эфор сознавал, однако, что и этого недостаточно, а так как не было никакого другого достоверного предания, он ввел в рассказ вместо роспуска флота только отступление к Истму и соединение с сухопутным войском. Позднейшие писатели, такие как Непот, Юстин, Фронтин, вернулись к первоначальной легенде и заставляют передавать царю такой совет: греки намереваются рассеяться, а потому он должен быстро напасть на них, чтобы захватить их всех вместе. Ни в какой сказке не удается так великолепно одурачить задорного короля. Но настоящий солдат, каким был Фемистокл, вероятно, сказал бы себе, что Ксеркс ответил бы ему так: "Это очень радостное известие; теперь я без риска могу разбить их поодиночке одного вслед за другим". Наиболее вероятным было бы, конечно, сообщение, которое гласило бы примерно так: в пути находятся еще шестьдесят керкирских триер, а потому персы должны начать сражение до их прибытия.
До этого момента я мог сохранить изложение в том виде, как оно было в первых двух изданиях.
Дальнейшее является новым. Достойно удивления, что путем тщательных филологических исследований удалось открыть абсолютно новый факт, который ставит совершившееся при Саламине как в тактическом, так и в стратегическом отношениях на совершенно иную основу, чем это было принято до сих пор. Все изыскания относительно Саламина исходили из предпосылки, что остров Пситталея, занятый во время сражения персами, которые после победы греков были отрезаны и уничтожены, идентичен нынешнему острову Лейпсокутали, который расположен еще перед входом в пролив.
Бесконечные старания были потрачены на то, чтобы сообщения о сражении, имеющиеся у Эсхила и Геродота, привести в согласие друг с другом и с такой топографической предпосылкой.
Но теперь Юлиус Белох установил, что исследователи были введены в заблуждение внешним созвучием названий "Пситталея" и "Лейпсокутали", что оба названия не имеют между собой ничего общего и что остров Пситталея, вблизи которого произошло сражение, с гораздо большим основанием можно считать островом Хагиос Георгиос, находящимся значительно дальше к северу в самом проливе. Этот случай напоминает случай со сражением при Муртене, где топография, а вследствие этого также и тактике-стратегическая концепция сражения были запутаны необоснованным преданием, которое принимало часовню, отстоявшую довольно далеко от поля сражения, за часовню, находившуюся на самом поле. С работой Белоха в руках я прошел в 1911 г. по берегу вдоль пролива, и тогда с моих глаз как бы спала пелена: я пришел к выводу, что сражение вообще произошло не в этом проливе, так как в нем слишком мало места. Сражение могло произойти только по ту сторону пролива, в Элевсинской бухте.
С учетом этого основного положения первоисточники этого предания были еще раз проработаны одним из моих учеников Готфридом Цинном, в результате чего получилась картина сражения, бесспорная и тактически и стратегически[1]. Все сообщения источников,
которые казались настолько запутанными, что
объяснить их считали возможным только искажениями текстов то в том, то в другом месте, находятся теперь в прекраснейшей гармонии.
После занятия Афин персы прождали добрых две недели, прежде чем они предприняли решительные действия (занятие города - приблизительно 10 сентября; сражение - 28 сентября). Несмотря на все предшествующие успехи, обстановка была для них трудной, и нелегко было решить, какой способ действия был бы наилучшим. Греческий флот стоял у северного берега острова Саламина, где имеется достаточно прибрежных песков (почти весь восточный берег обрывистый). Так как на острове слишком мало воды, чтобы обеспечить ею весь флот (приблизительно 300 кораблей с 50 000-60 000 экипажа), то часть кораблей стояла, видимо, у побережья Мегары[2]. Можно было бы себе представить, что Ксеркс предварительно обсудил, должен ли он одновременно с нападением на море предпринять также нападение и на суше, по дороге из Афин в Мегару. Но так как об этом ничего не сообщается, то мы можем лишь установить, что во всяком случае персы до Мегары не доходили, а следовательно, не чувствовали себя достаточно сильными для этого и ограничились только наступлением флота, которое предполагало тщательную и длительную предварительную разведку. Чтобы подойти к грекам, персидский флот должен был пройти или через Саламинский пролив, довольно извилистый, заполненный островами и подводными камнями, или через еще более узкий проход с другой, мегарской стороны острова - через бухту Трупика.
Решили, наконец, атаковать греков одновременно с обеих сторон; в случае победы греческий флот был бы разбит и полностью уничтожен. Обе части флота выступили еще ночью, чтобы на утро проникнуть в Элевсинскую бухту одновременно обоими путями.
Как только было сообщено о приближении неприятеля, греки тоже приготовились к бою, также разделились на части и поплыли навстречу противнику. Перед этим Фемистокл нашел еще время произнести зажигательную речь. В его намерение не входило преградить путь неприятелю при входе последнего в открытую бухту, - он стремился напасть на противника еще во время развертывания его в узком проходе.
Передовые корабли греков, несомненно, те из них, которые несли наблюдательную и сторожевую службу при входе в пролив, сначала отплыли на некоторое расстояние назад. После этого началось наступление, во время которого пытались охватить правый фланг персов, т.е. фланг, который двигался в направлении на Элевсин, как совершенно правильно замечает Геродот. Персы защищались самым храбрым образом, но узкий пролив лишь медленно выпускал их корабли, в то время как греки немедленно могли ввести в дело свои и без того превосходившие персов силы.
В таких условиях финикийско-ионические корабли, несмотря на превосходство их маневроспособности, вынуждены были терпеть урон и были вновь загнаны в пролив. А так как отходившие назад корабли встречались с кораблями, еще стремившимися вперед, то они попадали в величайший беспорядок и несли тяжелые потери.
Относительно боя в противоположном морском проходе у Мегары нам ничего не известно. Но мы можем с достоверностью принять, что этот бой разыгрался точно таким же образом, ибо афиняне рассказывали Геродоту, что коринфские корабли отошли к этой стороне (по мнению афинян для того, чтобы спастись бегством), а коринфяне чествовали своего полководца Адейманта как героя.
Все искажения, которые делали традиционную версию столь непонятной, теперь исчезли.
Если до настоящего времени не могли понять, почему узость фарватера должна была оказаться губительной именно для персов (что как раз подчеркивает Эсхил), хотя финикяне и ионийцы были, несомненно, лучшими мореплавателями, чем афинское ополчение, то теперь ясно, каким образом стратегический гений Фемистокла действительно сумел так организовать сражение, что узость прохода помогла грекам, а противник при всем своем мореходном искусстве не мог выровнять положение, ибо узость прохода имеет отношение не к самому бою, а к моменту подхода к месту боя.
Противоречие, заключавшееся в том, что греки при Артемизии успешно сражались в открытом море, а теперь при увеличившейся численности кораблей якобы нарочно выбрали для боя узкое пространство, устранено, так как узкий пролив представлял собой не место боя, а только подход к месту боя.
Наряду с преданием, что Ксеркс наблюдал за сражением с одной из высот у Саламинского пролива, сохранилось и другое (у Плутарха), что Ксеркс поставил свой трон на высоте у границы Мегары. Каким образом могло бы возникнуть такое предание, если бы сражение произошло у южного входа в Саламинский пролив, в 10-12 км от того пункта? Теперь можно признать это предание, хотя, по-видимому, и недостоверным, но построенным вполне рационально.
Наконец, найдено и необходимое для сражения пространство; указание Геродота о направлении правого фланга персов на Элевсин и поведение коринфян объяснены.
Наоборот, во всех источниках, сохранивших эти предания, нет ни одного момента, который говорил бы против той реконструкции сражения, которую произвел Цинн.
Греки победили, но победа не была настолько велика, чтобы они могли преследовать персов далеко в море. Они ожидали даже повторения нападения персов. Но Ксеркс убедился, что он не в состоянии, особенно если бы прибыли еще керкирцы, одолеть греков на море. Поэтому он отослал флот домой, - тот флот, который ни для чего уже не был нужен, если он не мог победить греков.
Война тем самым еще ни в какой мере не была проиграна. Правда, против позиции греков на Истмийском перешейке теперь уже ничего нельзя было предпринять, но персы удерживали все же в своих руках Среднюю Грецию и Аттику, а греки не рисковали подставить им свой лоб на суше.
Поэтому, если сухопутное войско оставалось в Греции и заставляло покоренные области кормить себя, то надо полагать, что греки, точнее афиняне, не были в состоянии защищать свою страну от повторных вторжений и со временем оказались бы покоренными. Не могли же они ежегодно покидать город и бежать за море.
Война должна была принять теперь затяжной характер. При этом самому царю в Элладе уже нечего было делать, его присутствие требовало бы больших и блестящих дел, которых пока не предвиделось. Наоборот, и с военно-политической точки зрения было правильным, что лично Ксеркс вернулся в Азию. Слабым пунктом в позиции персов была малая надежность ионийских греков.
Если бы последние отпали, то находившемуся в Элладе персидскому войску грозила бы опасность оказаться совершенно отрезанным от родины. А так как Ксеркс не мог располагать еще новыми крупными частями войск, то личный авторитет царя был лучшим средством для того, чтобы держать в повиновении ионийских греков.
Поэтому Ксеркс передал верховное командование Мардонию и возвратился в Сарды, где он сначала и остался[3]. Мардоний отступил в Северную Грецию, где он не рисковал подвергнуться неожиданному нападению и мог заставить покоренные области кормить его войско. Отсюда он мог в любой подходящий момент вновь предпринять наступление.

---

[1] "Berliner Dissertation", 1914 г., изд. Р. Тренкель (R. Trenkel)
[2] Если учесть природу геродотовского рассказа, то нет естественно ничего невозможного в том, что в контексте утерян большой кусок, от которого не осталось и следа. Все же очень странно, что мы ничего не слышим о том, почему большое персидское войско за те 2 недели, в продолжение которых оно находилось на лагерной стоянке в Аттике, не заняло также и Мегару, которая лежит ведь еще перед истмом и его стеной. Естественным бело объяснение, что спартанцы с сухопутной армией пелопоннесцев не окопались у Истма, но заняли узкие проходы, которые вели из Аттики в Мегару, а Ксеркс, как при Фермопилах и тем более после опыта Фермопил, не напал на них, так как он сперва хотел покончить с флотом. Тем более вероятно в этом случае, что часть греческого флота могла находиться у берегов Мегары. Совершенно очевидно, что такая концепция находится в прямом противоречии с преданием.
[3] Из того факта, что Ксеркс избрал сообщение сухим путем, в то время как своих детей он отправил с флотом, пытались сделать всяческие заключения. Однако для таких частностей мыслимы столь многочисленные и разнообразные мотивы, что углубляться в них имеет мало смысла.

Глава IX. СРАЖЕНИЕ У ПЛАТЕИ

Вожди греков не знали, где и как они должны нанести свой контрудар персам, которые отступили только на один шаг и все время угрожали новым наступлением. Будто бы сейчас же после сражения при Саламине Фемистокл предложил послать флот к Геллеспонту, чтобы разрушить там персидские мосты; это - доступный сознанию масс мотив для похода во Фракию и Малую Азию, чтобы побудить тамошних греков отложиться от варваров. Только для того, чтобы разрушить мост через Геллеспонт, Фемистоклу не стоило стараться; об этом и без греков позаботились ветер и непогода.
План Фемистокла не встретил среди его соотечественников никакого сочувствия. Зачем они должны были отправиться в дальний поход, в то время как большое персидское войско опустошает их страну? Следующей весной Фемистокл снова так мало имел успеха со своей идеей, что афиняне вместо него, победителя при Саламине, избрали своими стратегами его политических противников - Аристида и Ксантиппа.
Больше понимания нашел Фемистокл среди спартанцев, и это вполне понятно: если бы план удался, Мардоний должен был бы покинуть землю эллинов, - и сухопутное сражение, которого так боялись спартанцы, стало бы излишним.
Во время этого разлада между двумя ведущими греческими государствами сначала ничего не было предпринято. Афиняне требовали, чтобы пелопоннесцы выступили всеми своими силами и помогли прикрыть Аттику от вторжения персов. Спартанцы настаивали на морской экспедиции. Каждый пытался вынудить другого к признанию своего плана. Спартанцы не выступили, и афиняне должны были, когда Мардоний приблизился, во второй раз отдать неприятелю свой город и свою страну и бежать через море. Теперь они угрожали спартанцам, что если они не получат помощи от пелопоннесцев, то снесутся с персами и заключат с ними мир или даже союз.
В конце концов нашли компромисс. От ионийцев поступали одно за другим известия, что они готовы отложиться от персов; следовательно, чтобы отважиться на экспедицию, требовался теперь уже не весь флот, а только часть его. Тем самым главные силы афинских гоплитов освобождались для войны на суше. Если при Саламине по самым минимальным предположениям сражались 310 греческих триер, которые требовали 50 000-60 000 чел. экипажа, то теперь на море находились только 110 триер приблизительно с 20 000 чел., под командованием спартанского царя Леотихида и афинянина Ксантиппа. Войско же пелопоннесских гоплитов под командованием Павсания сосредоточилось на Истмийском перешейке, а когда Мардоний покинул Аттику, чтобы не вступать в борьбу повернутым фронтом, заняло на горах Киферона, близ Платеи, позицию, прикрывавшую Аттику.
Здесь, однако, это войско остановилось, а персы расположились против греков на равнине. Ни одна сторона не нападала на другую.
До этого момента мы могли вести изложение, не вдаваясь в особые исследования относительно величины обеих армий. Одно ясно, что персы чувствовали свое тактическое превосходство над греками, а эти последние не решались принять бой в открытом поле. По сравнению с предыдущим годом обстоятельства складывались для греков благоприятнее, поскольку часть экипажа кораблей, сражавшихся при Саламине, а именно части афинян, мегарцев, эгинян и коринфян, несли теперь службу на суше. Поэтому теперь можно было занять позицию у Платеи, прикрывавшую Аттику, на что год тому назад еще не надеялись. Учитывая, что для кораблей все еще требовалась часть людей, но в то же время на суше греки напрягали все свои усилия, мы можем принять, что спартанцы и афиняне имели там приблизительно по 5 000 гоплитов, все остальные вместе - примерно столько же, сколько спартанцы и афиняне, т.е. войско насчитывало примерно 20 000 гоплитов, а вместе с таким же числом невооруженных составляло массу в 40 000 чел.
Силы персов с подвластными им греками были приблизительно такими же. Если бы Мардоний располагал значительным или тем более двойным превосходством в силах, он не стоял бы неподвижно на реке Азопе, а с половиной своей армии обошел бы греков через одно из восточных ущелий Киферона и отрезал бы им пути подвоза или ударил бы им в тыл, в то время как другой частью армии он сковал бы их с фронта.
Даже при незначительном численном превосходстве Мардоний, конечно, мог бы осуществить обходный маневр и совершил бы его, не опасаясь, что отдельно действующие части армии подверглись бы нападению и были разбиты поодиночке. Стоя по своим военным качествам по меньшей мере на одном уровне с греческими ополчениями, персидская армия, состоявшая из различных родов войск, настолько превосходила противника в маневроспособности, что и изолированный отряд не так-то легко мог бы быть вынужден к бою против его воли. В результате
присоединения греческих общин персы располагали теперь, помимо своих всадников и лучников, также и гоплитами. Поэтому отсиживание у реки Азопа находит свое объяснение только в том случае, если мы примем, что по своей численности войска Мардония равнялись греческим, а вернее - были слабее их на несколько тысяч или, может быть, даже на довольно большое число тысяч человек.
Определив силы Мардония, мы можем теперь задним числом вывести заключение, что Ксеркс за год до этого располагал приблизительно таким же числом бойцов. Потери в людях и войсках, которые сопровождали царя на его обратном пути и остались при нем, могли быть вполне уравновешены контингентами покоренных греков, а также некоторым количеством высаженных с кораблей солдат-моряков[1]. Можно предполагать, что обоз персидского войска, в составе которого было много знатных лиц, был относительно больше, чем у греков, и легко мог достигать численности примерно 40 000-50 000 чел., так что все войско в целом представляло собой людскую массу в 50 000-70 000 чел., - количество, которое казалось грекам неизмеримым, отчего они и выдумывали по этому поводу любые фантастические цифры.
Предание относительно сражения при Платее, как оно изложено у Геродота, отличается обстоятельностью и богато подробностями, но также полно противоречий, которых до сих пор не удавалось распутать. Того, кто хочет получить настоящее представление, как далеко отходит легенда от реальной действительности уже через одно человеческое поколение, я еще раз отсылаю к "Истории Бургундских войн" Буллингера. И с точки зрения народной психологии в высшей степени интересно видеть, насколько одинаково работала народная фантазия у таких различных наций, как древние греки и швейцарцы, как они создали почти идентичные картины и типы, причем нельзя и думать о подражании.
Но даже если подвергать сильному сомнению каждый отдельный штрих, каждый отдельный рассказ и считать их неправдоподобными, то попытка реконструкции все-таки не совсем безнадежна. Как ни мало достоверным может быть предание во всех своих подробностях, в нем отражаются все же некоторые факты, которые не могли быть выдуманы и дают нам возможность с уверенностью установить в развязке сражения действительно важное, типичное, принципиальное. Но еще дальше может привести нас топография. Грэнди (Grundy) в уже цитированном нами труде дал исключительно тщательное исследование и описание местности в окрестностях Платеи, которое еще не было мне известно при подготовке 1-го издания настоящего труда, но одному из моих учеников, Людвигу Винтеру[2], дало основу для реконструкции, как мне кажется, безусловно удавшейся.
Путем комбинирования нескольких и притом очень немногих твердых данных удалось фиксировать на местности все названия горных проходов, бухт, высот и храмов, которые Геродот приводит в большом числе, и рассмотреть, могут ли уложиться в этом пространстве передвижения обеих армий. Дело обстоит совершенно так же, как с Марафоном и Саламином. Местность, на которой дается сражение, - это настолько важный элемент, что как только он расшифрован, так раскрывается и вся картина данного военно-исторического события.
Как только греки вышли из ущелья Киферона на северные склоны гор, они сейчас же подверглись нападению персидских конных лучников. Мегарцы, которые находились впереди, попали в тяжелое положение, пока им не пришли на подмогу афиняне со своими лучниками.
Постепенно из ущелья появлялось все больше и больше греков, и так как они не спускались ниже, а держались на склонах гор, то персы прекратили бой, не вводя в дело своих пеших бойцов.
Павсаний своими действиями показывает, что он понял уроки Марафона и хочет им следовать. Но это было не так просто. Его войско состояло из гражданского ополчения, выставленного примерно 20 независимыми общинами из людей, которые хотели поскорее вернуться домой, чтобы озаботиться устройством своих домашних дел, и не понимали причины медлительной стратегии их полководца. Он велел позвать прорицателя, у которого оказалось так много тактического разумения, что из жертвоприношений он вывел заключение о победе греков, если они будут придерживаться оборонительной тактики и не перейдут Азопа - речонки, протекавшей перед их фронтом. Несмотря на то что греки в конце концов стали ощущать большую нужду в жизненных припасах, они все еще продолжали стоять на своей позиции.
Через несколько дней Павсаний перенес свою позицию дальше вперед на последний холм у края глубокой равнины, - на тот холм, у самого подножия которого течет река Азоп. Смысл этого маневра был очевиден: хотели вызвать противника на нападение и выдвинулись, насколько было возможно, вперед, не отказываясь все же полностью от выгод прилегавших справа и слева оборонительных позиций.
Однако Мардоний не менее, чем Павсаний, знал, чего требовала от него тактика и какова цена хорошему прорицателю. Он тоже призвал одного такого ясновидящего, который из жертвоприношений узнал, что персы не должны переходить через Азоп.
Вместо того, чтобы атаковать греков на их холме, Мардоний использовал своих лучников для того, чтобы мешать грекам черпать воду из Азопа; а его всадники даже объехали кругом холма, закрыли источник (Гаргафия) на задней стороне холма и отрезали подвоз.
Такими мерами Мардоний поставил греков в столь тяжелое положение, что Павсанию в конце концов не оставалось ничего другого, как отступить. Он хотел занять позицию несколько дальше позади, у самого города Платеи, где войско не могло быть отрезано ни от воды, ни от подвоза. Отход был не так прост, ибо на марше в непосредственной близости от персидского войска легко можно было подвергнуться нападению.
Поэтому решили отступить ночью и разделить войско на три колонны. Спартанцы оставались на месте до последнего момента. Геродот рассказывает о начальнике одного лоха, Амамфарете, который отказывался отступать, поспорил по этому поводу с царем и, наконец, обеими руками положил к его ногам камень. Так как Амамфарет в конце концов все же последовал за другими, то рассказ этот может быть истолкован таким образом, что начальник лоха отнюдь не противоречил царю, но, наоборот, поклялся ему терпеливо выжидать, оставаясь на холме, как тот камень, и прикрыть отход.
Когда на утро персы обнаружили, что греки отошли, они тотчас же выступили и последовали за греками. Они настигли их раньше, чем греки успели вновь соединиться; по-видимому, именно это разделение греческих сил и побудило Мардония пренебречь указаниями оракула и отдать приказ об атаке.
В одном месте, у мегарцев и флиазийцев, персы оказались победителями, - оттого ли, что эти греки, когда исход сражения был уже решен, устремились на равнину без мер предосторожности и в беспорядке, как об этом рассказывает Геродот, или оттого, что иные благоприятные обстоятельства, - поскольку на рассказ, как таковой, мы, конечно, не можем полагаться, - содействовали успеху нападения всадников. Афиняне, со своей стороны, добились успеха против греческих союзников персов и разбили их в регулярной, но мало упорной схватке гоплитов. Настоящий же и характерный бой дали спартанцы и примыкавшие к ним тегейцы.
Геродот рассказывает, что, когда персы перешли в наступление против спартанцев, они засыпали их стрелами. Многие из спартанцев были убиты или ранены, но они выдержали эти потери и продолжали стоять на месте, потому что результаты жертвоприношений еще не были благоприятны. Наконец, когда Павсаний обратился к помощи платейской Геры, храм которой был виден с позиции спартанцев, жертвы были приняты богами: спартанцы обрушились на противника, и персы, не имевшие достаточного защитного вооружения, не могли противостоять натиску закованных в железо воинов, наступавших сомкнутым порядком.
Павсаний умел использовать прорицателей и жрецов. До тех пор, пока одни передовые части персов издали обстреливали фалангу, - безусловно для того, чтобы спровоцировать греков на преждевременное наступление, - Павсаний сдерживал своих людей. И только когда вся масса персов подошла ближе к тому месту, которое он для себя избрал, Павсаний молитвенно поднял руки, обращаясь к богине; тотчас же догадливый жрец узрел и объявил, что жертва принята благосклонно, и Павсаний подал сигнал к атаке.
Хотя непосредственно перед этим непрерывно шла речь о персидских всадниках, которые теснили греков, мы ничего не слышим о том, что во время этого наступления они зашли грекам во фланг; они только прикрывали отступление.
Следовательно, Павсанию удалось дать сражение на такой местности, где персидская конница не могла зайти во фланг греческой фаланге; Винтер смог теперь правильно установить и это место.
Аналогия с Марафоном полная. Всякие подробности можно подвергать сомнению; однако можно с достоверностью принять по меньшей мере тот факт, что персы, наконец, решились перейти в наступление и что сражение - такое, как оно с самого начала было завязано Павсанием, - протекало аналогично сражению при Марафоне.
Не зная Марафона, нельзя было бы извлечь из предания какого-либо исторического ядра; но Марафон дает ключ к пониманию, и, исходя из этого, я могу, не колеблясь, сделать еще один шаг вперед и признать рассказ о выдержке спартанцев под градом персидских стрел, о неблагоприятном жертвоприношении и молитве Павсания достоверными историческими фактами. В истории найдется мало примеров, в которых мы могли бы с такой отчетливостью распознать зерно исторического события в чудесном обличье народной легенды.
Мне кажется вероятным, что в решении Мардония вынудить противника к решительному сражению сыграло роль стратегическое соображение, о котором в предании нет никакого следа, но которое подсказывается природой вещей.
Если рассматривать беотийский театр войны изолированно, то может казаться, что как раз греки должны были бы стремиться к решению.
Ведь Мардоний начал теперь войну на измор; он заставил покоренных им греков снабжать его продовольствием и все время угрожал Аттике новым опустошением. Но Беотия составляла лишь часть театра войны. Мардоний не мог не знать (сами греки позаботились бы о том, чтобы он это узнал), что греческий флот отплыл к берегам Ионии и что они надеялись зажечь там восстание.
Не будет слишком рискованным предположение, что Ксеркс в Сардах сам узнал об опасности и послал Мардонию сообщение, что тот должен поспешить добиться решения в Элладе и часть своих войск отослать обратно, чтобы прикрыть Ионию и держать ее в повиновении.
Следовательно, у Мардония был теперь более сильный мотив для того, чтобы искать решения; таким образом и может быть объяснено, почему он, - вопреки своему правильному мнению, что тактически для него выгоднее было оставаться в оборонительном положении и на равнине ожидать наступления греков, - в конце концов все же сам перешел в наступление.
Остается необъясненным, почему часть персидского войска под командой Артабаза, как рассказывает Геродот, не принимала участия в сражении; возможно, что она просто пришла слишком поздно.
То обстоятельство, что греки разделили свои силы и, двинувшись против Мардония, одновременно снарядили в поход большой флот, представляется, если рассуждать формально, крупной ошибкой. Почему они не разбили сначала соединенные силы Мардония, чтобы потом двинуться через море? Стратегия оказывается здесь, как мы часто будем видеть и в дальнейшем, в зависимости от тактики. Даже превосходство в 10 000 гоплитов не сделало греков способными спуститься в беотийскую равнину и в открытом поле в любом месте напасть на персов. Им не оставалось ничего другого, как предложить Мардонию оборонительное сражение на местности, обеспеченной от нападений его конницы, и попытаться вызвать его на наступление. Это было выполнено при помощи морской экспедиции, а может быть также при помощи предпринятой Павсанием перемены позиции. Можно ли во всех этих мероприятиях видеть только случайное совпадение во всех изречениях прорицателей, а в божественных знаках - только влияние слепого суеверия? Такую точку зрения нельзя было бы опровергнуть, но я верю, что Фемистокл и Павсаний были такими,
как их изображают нам греки, и знали, что они делают. Кто еще, кроме них, наряду с Мильтиадом и Леонидом умел соединять стратегический взгляд и геройство с хитростью и тонкостью превосходного ума, издалека обозревать вещи и прибегать к крайним мерам - к притворному предательству, к использованию суеверий толпы - ради достижения своей высокой цели!
1. Одновременно со сражением при Платее греки одержали победу также в Малой Азии при Микале. В рассказе об этом сражении о персидской коннице не упоминается, а атакующей стороной являлись якобы греки. На их сторону во время сражения перешли ионийцы. Так как количество гоплитов в экипаже греческого флота безусловно было очень небольшим, то и персидское войско, во всяком случае после ухода ионийцев, было, видимо, очень малым, - новое доказательство того, что Ксеркс не располагал крупными массами воинов, иначе в почти годичный промежуток после Саламина ему было бы нетрудно выставить новое войско. Военное могущество персов еще не было сломлено; приблизительно 25 годами позднее они нанесли поражение значительной афинской армии в Египте и полностью ее уничтожили.
2. Тот же самый умный прорицатель, который так хорошо руководил спартанцами при Платее, был при них и тогда, когда они - примерно в 467 г. - победили аркадцев в тяжелом сражении при Дипее. В ночь перед этим сражением в лагере спартанцев сам собой возник алтарь, украшенный блестящим оружием, и вокруг него видны были следы двух коней. Заключив на основании этого, что им на помощь пришли божественные диоскуры, бойцы были охвачены таким мужеством и воодушевлением, что победили значительно превосходившего их численностью противника. Однако осведомленный грек, который передает нам эту историю, рассказывает, что это царь Архидам велел поставить алтари и провести вокруг них лошадей, чтобы поднять мужество своих воинов (Геродот, IX, 35; Полиэн, Стратег. I, 41).
3. Возвращаюсь еще раз к книге Оветта (Hauvette). Оветт верит, что сухопутное войско персов насчитывало 2 100 000 бойцов; он допускает, что число это на несколько сот тысяч человек преувеличено, но как раз 80 000 всадников представляются ему вполне вероятным числом (стр. 311, 312). Мое возражение, что персидская армия при современных условиях растянулась бы от Берлина до Дамаска и что даже если протяжение ее сократить на одну треть по сравнению с протяжением, необходимым для такой же по численности современной армии, то все же, когда передовые части подошли к Фермопилам, последние как раз только бы еще выступали из Сард, - это возражение не производит на Оветта никакого впечатления, ибо, по его мнению, положение античных армий было иным, чем армий современных. Современные войска совершают марш в колонне по четыре для того, чтобы половина дороги оставалась свободной, а, кроме того, между ротами, батальонами, полками, дивизиями всегда остается значительная дистанция. По мнению Оветта, персы этого не знали. Ксенофонт в "Киропедии" заставляет однажды 10 000 всадников построить каре в 100 чел. по фронту и 100 чел. в глубину; подобно этому могли двигаться и персы Ксеркса.
Ширина колонны, в которой совершает марш войсковое подразделение, зависит от ширины дороги. Если дорога хотя бы в некоторых немногих местах слишком узка для походной колонны, это создает затор, который прогрессивно возрастает к хвосту колонны и в конце концов становится совершенно непереносимым. Идущие далеко позади должны часами ожидать и тратят при этом свои силы или, если они не очень хорошо дисциплинированы, разбегаются. Передние уходят на столько же вперед, и колонна совершенно разрывается. Поэтому всякое хорошее военное руководство придает величайшее значение тому, чтобы предотвратить заторы при движении или, поскольку в крупных массах войск этого почти невозможно достигнуть, сократить заторы до минимума. Поэтому и введены дистанции между различными войсковыми подразделениями, чтобы небольшие заторы могли быть тотчас же ликвидированы, а высшие начальники непрерывно заняты тем, чтобы соблюдать эти дистанции. Если персы, как думает Оветт и как действительно могло быть, не применяли этого правила, то фактически их походные колонны растянулись бы на еще большее расстояние, чем современные. Современные войска с правильной предусмотрительностью следят за тем, чтобы половина дороги оставалась свободной. Для каждой двигающейся походным порядком части, и особенно на походе в неприятельскую страну, безусловно необходимо, чтобы была возможность сообщения вдоль двигающейся колонны для высших начальников, для посыльных, доставляющих приказы и донесения, а при некоторых обстоятельствах и для быстрого продвижения вперед какого-либо определенного подразделения, например конницы. И у персов это не могло быть иначе. На длинном пути от Сард до Геллеспонта и от Геллеспонта до Аттики приходится форсировать многочисленные реки, пересекать гористые местности, преодолевать горные ущелья. Во многих местах ширина мостов, бродов и горных дорог была, вероятно, не шире, а уже, чем те, которые приходится принимать в расчет современным армиям. Персы двигались, видимо, колоннами не по 100, зачастую даже и не по 4, а только по 2 чел., причем они естественно использовали возможно большее число параллельных дорог.
В собственноручных записях от 18 августа 1870 г. одного генерала из прусского гвардейского корпуса, который в этот день по специальному приказу продвигался в колоннах с более широким фронтом, я нашел пространное рассуждение о том, что по опыту автора этих строк такой марш широким фронтом по шоссейным дорогам своей цели не достиг, а "наоборот, вследствие частых заторов и остановок, после которых вновь начинали движение, сильно утомил войска, и совершенно естественно, что при таком длительном марше образовались промежутки, которые казались беспорядком".
Разница между предположениями Оветта (около 1 700 000 бойцов) и моим (максимум 25 000, вернее, конечно, 15 000-20 000 бойцов) велика, но это вполне подходящее выражение для различия методов наших исследований. Оно настолько велико, что какое-либо согласование кажется невозможным. Каждый отдельный факт из Персидских войн, каждая попытка причинного объяснения тех или иных связей должна быть различной в зависимости от того, примем ли мы ту или иную численность войск или хотя бы приблизимся к ней. Я полагаю поэтому, что не следует вдаваться в дальнейшие подробности, и отказываюсь от других ложных положений в этой книге, причем я еще раз отмечаю, что Оветт отнюдь не лишен эрудиции и проницательности, но что наши методы различны, - конечно, только практически различны: принципиально Оветт не отрицает объективной критики. Например, в вопросе о марафонском беге он также привлек объективные соображения, ссылаясь на дистанции в походной колонне и т.д. Однако он не применяет их последовательно и поддается самообману, будто там, где филологически опытный глаз не видит ничего невероятного, его нет и в действительности.
4. Какую массу представляло собой войско Ксеркса по моим цифровым расчетам, можно лучше уяснить себе, если представить его на походе. Армию силою в 20 000 бойцов или вместе с большим обозом в общей сложности около 70 000 чел., с большим числом лошадей, со слабой дисциплиной марша, зачастую также на узких неровных дорогах с подъемами, речными ущельями и другими естественными препятствиями мы должны представить себе (там, где эта армия не может использовать параллельных дорог) в виде колонны глубиной по меньшей мере в 10 миль (около 70 км). Если ничего особого не предстоит, то авангард должен выступить не раньше 5 часов утра, а хвост - прийти в лагерь не позже 6 часов вечера.
Тогда, чтобы пройти 2 мили (4 часа), последний человек должен выступить в 2 часа пополудни; таким образом в первый день достигнет цели марша меньше половины войска, или, другими словами, в течение 2 с лишком дней жители будут наблюдать прибытие все новых и новых войск, и некоторые части прибудут еще на третий день, а в последующие дни еще многие из отставших. Неудивительно, что здесь прекращается всякий счет.

---

[1] Геродот, IX, 32.
[2] "Berliner Dissertation", 1907 г.