ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
(1) Оратор воздвиг для защиты афинян стену более несокрушимую и благородную, чем эти обычные стены, создание человеческих рук - именно, свою преданность родному государству и свое ораторское мастерство, как сам он выразился: "не камнями и кирпичами укрепил я Афины, а большими силами и многочисленными союзами, как сухопутными, так и морскими"[1]. Впрочем, он сделал немалый вклад в создание для государства ограды и рукотворной. Именно, ввиду того, что стены у афинян во многих частях были повреждены, решено было их поправить, и были выбраны для этой цели десять человек по одному от каждой филы, которые должны были взять на себя только хлопоты, тогда как расходы принимались на счет государства. (2) В числе этих лиц был и наш оратор, и он, не в пример остальным, внес в это дело не только свои хлопоты, но и выполнил его безукоризненно, а кроме того, пожертвовал в пользу государства и деньги из собственных средств. Эту преданность его одобрил Совет и за усердие наградил золотым венком[2]: афиняне ведь всегда охотно воздают благодарность своим благодетелям. (3) Ктесифонт был тем лицом, которое внесло предложение о том, что надо увенчать Демосфена, и притом в определенное время - на празднике Дионисий, и в определенном месте - в театре Диониса, перед глазами всех греков, которых привлечет это общее собрание; далее, глашатай должен объявить в присутствии их, что государство увенчивает Демосфена, сына Демосфена, пеанийца, за все его заслуги и преданность по отношению к государству. (4) Эта честь была удивительной со всех точек зрения и потому возбудила зависть, и против псефисмы внесена была жалоба на противозаконие. Именно, Эсхин, бывший врагом Демосфена, возбудил против Ктесифонта дело о противозаконии, ссылаясь на то, что Демосфен, как человек, занимавший государственную должность и еще не сдавший отчета, является подотчетным, закон же не разрешает увенчивать подотчетных; затем он приводил еще закон, повелевающий, если народ афинский кого-либо увенчивает, объявлять об этом увенчании в Народном собрании, если же Совет, то в здании Совета, но отнюдь не в каком другом месте. (5) Кроме того, он утверждает, что в отношении Демосфена эти похвалы являются лживыми, так как политическая деятельность оратора является якобы негодной, а он сам -- взяточник и виновник многих бедствий для государства. При этом Эсхин строит свое обвинение в таком порядке, что сначала говорит относительно закона о подотчетных, потом - относительно закона об объявлениях через глашатаев и наконец - о политической деятельности; при этом он требовал, чтобы и Демосфен держался того же порядка. (6) Однако наш оратор и начал со своей политической деятельности и потом снова обратил свою речь к этому вопросу - ив этом проявил свое мастерство: ведь так и нужно начинать с более сильных данных и такими же кончать. В среднюю же часть он поставил вопрос о законах, причем закону о подотчетных лицах он противопоставил собственные соображения, закону об объявлении через глашатая - другой закон или вернее часть закона, как сам он говорит, в которой разрешается и объявление в театре, если такое постановление сделают Народ и Совет.
ДРУГОЕ ВВЕДЕНИЕ[3]
(1) Афиняне и фиванцы, ведя войну с Филиппом, потерпели поражение при Херонее, городе Беотии. Македонский царь после этой победы поставил гарнизон в Фивах и держал это государство под своей властью в порабощении. Афиняне опасались такой же участи и для себя и, ожидая с часу на час нападение тирана, приняли меры к тому, чтобы поправить пострадавшие от времени части стен, и ввиду этого от каждой филы были назначены "строители стен". В качестве такого и Пандионида[4] выбрала с этой целью из своей среды нашего оратора. Взяв работу в свои руки, оратор ввиду недостаточности денег, отпущенных государством, покрыл расходы из своих собственных средств и не поставил их в счет государству, а отдал в дар. (2) Это и дало основание одному из политических деятелей, Ктесифонту, внести относительно него в Совете следующее предложение: ". Ввиду того, что Демосфен, сын Демосфена, в течение всей своей жизни всегда выказывает преданность государству, а теперь в должности строителя стен, видя недостаток денег, взял их из собственных средств и отдал в дар,- ввиду этого Совет и Народ решили увенчать его золотым венком в театре при постановке новых трагедий" [вероятно, именно в такое время, когда собирается особенно много народа, желающего смотреть новые драмы[5]]. (3) Когда эта пробулевма вносилась затем на рассмотрение Народа, против Ктесифонта выступил в качестве обвинителя Эсхин, бывший их противником на политической почве, и заявил, что псефисма противоречит трем законам - во-первых, тому, который не позволяет увенчивать человека подотчетного, пока он не сдаст отчета; а Демосфен, по его словам, еще не сдал его и в качестве распорядителя зрелищных денег, и в качестве строителя стен, и таким образом нужно было выждать и отсрочить вопрос о награде до тех пор, пока проверка не покажет его чистоту. (4) Во-вторых, он прочитал закон, повелевающий увенчивать на Пниксе в Народном собрании, и при этом обвинял граждан, принявших решение провозгласить об увенчании Демосфена в театре. Третий закон имеет в виду всестороннюю проверку жизни и политической деятельности, - именно, он решительно не позволяет вносить неправильных грамот в храм Матери[6], где находятся все вообще государственные грамоты; а Ктесифонт, по словам Эсхина, дал ложное показание о преданности и ревности Демосфена, так как тот оказывается якобы скорее злонамеренным и враждебным государству. (5) Поскольку этот третий закон оказывался на пользу нашему оратору, он, ухватившись за него, как за какой-то якорь, побил своего противника, прибегнув к самому искусному и остроумному приему против обвинителя - нашел слабое место, чтобы одолеть и положить на землю своего врага. Два других закона (о подотчетных лицах и об объявлении через глашатая) он отнес в среднюю часть речи, как настоящий стратег - "слабых отвел в середину"[7]; наиболее же сильным он воспользовался по краям, подкрепляя с обеих сторон слабости остальных частей. (6) В построении своей речи он явно руководствовался соображением пользы и не выставлял слишком откровенно на показ своего искусства. Хотя в начальных частях он как будто обходит требования законности, но на самом деле он пользуется законностью для иной цели. Так, Эсхин привел закон относительно людей, вносящих ложные предложения, а наш оратор, отвечая ему, нашел случай включить в свою речь объяснение собственной политической деятельности, под видом того, что борется оружием этой законности. Таково построение речи; главную силу Эсхин полагает в законности, а наш оратор в справедливости; общим же у обоих является в одинаковой степени вопрос пользы, хотя он прямо и не рассматривается. Постановка вопроса[8] - "буквальная, деловая", так как вопрос идет о точном выражении.
(7) Хотя обвинение было внесено еще при жизни Филиппа, но речь и судебное разбирательство относятся к тому времени, когда принял власть Александр. Дело в том, что когда был убит Филипп, и фиванцы, ободрившись, прогнали от себя гарнизон, Александр, увидав в этом пренебрежение к себе, разрушил до основания Фивы, но потом сам раскаялся в сделанном и, стыдясь этого, ушел из Греции и предпринял поход против варваров; тогда афиняне признали это время подходящим, чтобы предать суду изменников, совершивших преступление против Греции, и таким образом было устроено судебное разбирательство[9].
РЕЧЬ
(1) Прежде всего, граждане афинские, я молю всех богов и богинь, чтобы такая же благожелательность, какую я всегда питаю по отношению к государству и всем вам[10], была и мне оказана вами в настоящем процессе; затем, - и это особенно важно для вас и вашего благочестия и славы, - чтобы боги внушили вам руководствоваться не советами моего противника[11] о том, как надо вам слушать меня (это было бы ужасно!), (2) а законами и присягой, в которой наряду с различными требованиями справедливости имеется в виду и обязанность выслушать одинаково обе стороны[12]. А это значит,- что у вас не только не должно быть никакого предвзятого мнения и не только вы обязаны отнестись с одинаковым вниманием, но также что вы должны дать возможность каждому защищающемуся применить такой порядок и способ защиты, какой он пожелает и найдет наилучшим.
(3) Конечно, много у меня есть в настоящем процессе невыгодных условий в сравнении с Эсхином, но два из них, граждане афинские, имеют и важное значение. Во-первых, это - то, что цели нашей борьбы не равные: не одинаковое ведь дело - я ли лишусь теперь вашего расположения, или он не выиграет дела; но для меня это... не хочу уж сказать какого-нибудь недоброго слова[13] в начале своей речи; между тем он обвиняет меня из тщеславия. Во-вторых, от природы присуща всем людям такая черта, что, выслушивая охотно брань и обвинения, они возмущаются, когда кто-нибудь восхваляет сам себя. (4) Так вот то из этих условий, которое приносит удовольствие, досталось ему, а то, которое у всех, можно сказать, вызывает досаду, остается на долю мне. И конечно, если я, опасаясь этого, не стану рассказывать о том, что сделано мной, получится впечатление будто я не могу опровергнуть возведенных на меня обвинений и представить доказательств, за какие заслуги я рассчитываю получить почетную награду; если же я буду обращаться к тому, что я сделал и какова была моя политическая деятельность, я буду вынужден часто говорить о себе самом. Итак, я постараюсь делать это как можно реже. Но если о некоторых вещах я буду вынужден говорить обстоятельствами самого дела, вину за это по справедливости должен нести вот он, - тот, кто затеял весь этот процесс.
(5) Я думаю, все вы, граждане афинские, согласитесь, что настоящий процесс является общим для меня и для Ктесифонта и от меня он требует ничуть не меньшего внимания, потому что если вообще лишаться чего бы то ни было бывает обидно и тягостно,- тем более, когда это случается с человеком по проискам врага,- особенно тяжело лишаться расположения и милости с вашей стороны, поскольку и достигнуть этого является величайшим преимуществом[14]. (6) А так как из-за этого именно идет настоящий процесс, я убедительно прошу одинаково всех вас выслушать беспристрастно мои возражения против высказанных обвинений - так именно, как требуют те законы, за которыми сам законодатель Солон, искренний друг ваш и подлинный демократ, при самом же издании их считал нужным обеспечить постоянную силу не только тем, что написал их, но и тем, что судей обязывал приносить присягу. (7) И это он сделал, на мой по крайней мере взгляд, вовсе не из недоверия к вам, а просто по наблюдению, что поскольку обвинитель имеет преимущество, выступая с речью первым, подсудимому невозможно преодолеть обвинений и клеветнических наветов, если каждый из вас, судей, не будет, как и велит ему благочестие по отношению к богам, доброжелательно принимать справедливых доводов также и от последующего оратора и если не будет разбираться во всех обстоятельствах дела, выслушивая обоих беспристрастно и с одинаковым вниманием.
(8) Предполагая сегодня давать отчет во всей, кажется личной жизни и в общественно-политической деятельности, я хочу еще раз призвать богов, и вот здесь перед вами молюсь прежде всего о том, чтобы такое же расположение, какое я неизменно питаю к нашему государству и ко всем вам, было оказано вами в сегодняшнем процессе по отношению ко мне; затем, чтобы они помогли всем вам по данному делу найти решение, которое оказалось бы полезным и для доброй славы всех вообще, и для совести каждого в отдельности.
(9) Конечно, если бы Эсхин ограничился в своем обвинении только теми вопросами, по которым начал судебное преследование, тогда и я сейчас же стал бы отвечать относительно самой пробулевмы[15]. Но поскольку он не меньшую часть речи потратил на посторонние рассуждения и поскольку большая часть сказанного им про меня была ложью, я считаю необходимым, а вместе с тем и справедливым, граждане афинские, сказать вкратце сперва об этом, чтобы никто из вас, под впечатлением не идущих к делу разговоров, не стал относиться с некоторой предубежденностью, слушая справедливые доводы с моей стороны насчет самого обвинения.
(10) Что касается клеветы, которую он, браня меня, наговорил о моих личных делах[16], посмотрите, как просто и справедливо то, что я на это отвечаю. Если вы знаете, что я действительно таков, каким он представлял меня в своем обвинении (ведь жил я не где-нибудь в другом месте, а именно у вас), тогда не терпите и голоса моего, хотя бы я все общественные дела выполнил самым отличным образом, но встаньте сейчас же и подайте голоса за обвинение; если же вы имели случай убедиться и знаете, что и я сам, и мои родственники гораздо лучше его, что мы происходим от лучших людей и не уступаем,- не в обиду будь это сказано, - никакому из средних людей, тогда ему вы не верьте и ни в чем другом, потому что, очевидно, и все остальное он одинаково выдумал, ко мне же отнеситесь и теперь с той же благосклонностью, какую вы всегда выказывали во многих прежних процессах[17]. (11) Ты, Эсхин, при всем твоем злобном хитроумии оказался на этот раз совершенно неразумным[18], если подумал, что я не стану говорить о выполненных мною делах и о моей политической деятельности и обращусь к высказанной тобой брани. Нет, этого я не сделаю: не настолько же я потерял рассудок; но я разберу свою политическую деятельность, про которую ты распространял ложь и клевету, а об этой шутовской ругани[19], рассыпанной тобою без удержу, я поговорю позднее, если им[20] будет угодно это слушать.
(12) Так вот, обвинений высказано много и некоторые из них имеют в виду такие преступления, за которые по законам полагаются тяжелые и даже высшие наказания. Но суть настоящего процесса такова, что в основе его лежит озлобление врага, кичливость, брань вместе с надругательством и все тому подобное; однако, если бы высказанные жалобы и обвинения были и справедливы, все-таки государство не может подвергнуть, хотя бы и приблизительно, достойному наказанию виновного. (13) Ведь нельзя никого лишать права обращаться к народу и получать слово[21], а тем более не годится делать это из чувства злобы и из зависти: это, клянусь богами, неправильно, не соответствует духу свободного государства и несправедливо, граждане афинские. Нет, если он видел какие-нибудь преступления с моей стороны против государства, - притом столь тяжкие, как он это сейчас так трагически[22] и так пространно представлял, следовало бы ему требовать наказания по законам тотчас же вслед за преступлениями: если он видел, что они заслуживали исангелии[23], надо было вносить об этом заявление и таким способом привлекать на суд к вам; если находил, что я вношу незаконные предложения, подавать жалобу на противозаконие. Ведь если Ктесифонта он может преследовать из-за меня, не может же быть, чтобы он не сумел привлечь к суду меня самого, если бы рассчитывал доказать мою вину. (14) Затем, если уж он видел, что я совершаю преступления против вас вообще в чем-нибудь таком, о чем он сейчас клеветал и пространно говорил, или в чем-нибудь другом, то ведь существуют по всем этим делам законы, наказания, процессы и суды,* располагающие средствами суровых и строгих взысканий*: все это было в его распоряжении, и, если бы видно было, что он выполнил и использовал эти средства против меня, тогда теперешнее обвинение согласовалось бы с его действиями. (15) Но на самом деле он отступил от прямого и справедливого пути и, вместо того чтобы воспользоваться уликами сразу же вслед за делами, он спустя столько времени[24] собрал груду обвинений, едких острот и брани и разыгрывает свою роль. Кроме того, хотя он обвиняет меня, но судит он его[25], и, хотя главным основанием в этом процессе он выставляет вражду против меня, однако как вы видите, до сих пор ни разу не выступал с этой целью против меня, а теперь он явно добивается лишить гражданской чести другого[26]. (16) Между тем, граждане афинские, помимо всего прочего, что можно было бы сказать в оправдание Ктесифонта, было бы, по моему мнению, даже очень уместно привести еще и такое соображение: ведь в нашей взаимной вражде справедливо было бы, по-моему, разбираться между собой нам самим, а не оставлять в стороне этот личный спор, для того только, чтобы изыскивать, кому бы другому причинить вред. Это уж есть верх несправедливости.
(17) Так вот из этого и можно увидеть, что и во всех его обвинениях точно так же нет ни слова справедливости и истины. Но я хочу разобрать еще и каждое из них в отдельности, особенно те обвинения, в которых он наговорил столько лжи про меня в вопросе относительно мира и о посольстве[27], сваливая на меня то, что сам сделал совместно с Филократом. Необходимо, граждане афинские, и даже, может быть, кстати будет напомнить вам, каково было положение дел в то время, чтобы каждое обстоятельство вы представляли себе применительно к тогдашним условиям.
(18) Когда началась фокидская война[28],- а это произошло не по моей вине (я тогда еще не выступал в качестве политического деятеля[29],- у вас сначала было такое настроение, что фокидянам вы желали остаться целыми, хотя вы и видели несправедливость их образа действий; в отношении же фиванцев, какое бы несчастье не постигло их, вы готовы были порадоваться этому, так как не без основания и по справедливости были сердиты на них ввиду того, что успехом, который им достался при Левктрах[30], они не сумели воспользоваться с умеренностью. Далее, в Пелопоннесе был полный разброд, и при этом ни те, которые ненавидели лакедемонян[31], не были настолько сильны, чтобы одолеть их, ни те, которые прежде благодаря им получили власть над государствами[32], не могли удержать ее, но между ними и между всеми другими был какой-то неразрешимый спор и смута. (19) Это видел Филипп - да этого и нельзя было не видеть - и, расходуя деньги на предателей, которые у всех были[33], натравлял одних на других и поселял между ними смуты. И вот, пользуясь ошибками и недальновидностью других, он сам делал приготовления и усиливался за счет всех. А так как было для всех очевидно, что утомленные длительной войной[34] фиванцы, в то время еще надменные, теперь же несчастные[35], будут вынуждены обратиться за помощью к вам, Филипп, чтобы предотвратить это и не допустить сближения между нашими государствами, вам предложил мир[36], а им - свою помощь. (20) Что же поспособствовало ему в том, что вы дали почти добровольно ввести себя в обман? Это было - не знаю уж, как назвать это - малодушием ли остальных греков, или недальновидностью, или тем и другим вместе, но во всяком случае в то время, когда вы вели упорную и продолжительную войну[37], и притом войну ради общей пользы, как это обнаружилось на деле, они не помогали вам ни деньгами, ни людьми, ни чем бы то ни было другим. Вот за это вы справедливо и основательно сердились на них и потому охотно согласились на предложение Филиппа. Итак, вот каковы были причины, почему мы тогда согласились заключить мир, а вовсе не по моей вине, как он клеветнически утверждал. Нет, причиной создавшегося теперь положения были преступления и взяточничество их самих при заключении мира, как в этом может убедиться всякий, кто станет по справедливости разбирать дело. (21) Об этом обо всем я распространяюсь со всей точностью ради восстановления истины. Ведь если в этих именно делах и можно видеть какое-нибудь преступление, то ко мне оно во всяком случае не имеет никакого отношения. Но первый, кто заговорил и упомянул о мире, был актер Аристодем, а подхватил его мысль, внес письменное предложение и продался с этой целью совместно с ним[38] - это Филократ из Гагнунта[39] - твой сообщник, Эсхин, а не мой, хотя бы ты надорвался от лжи!, - поддержали же его, по каким бы то ни было соображениям (я пока этого не касаюсь), Евбул[40] и Кефисофонт; меня же вовсе нет тут нигде[41]. (22) Но, хотя все это и так и таким оказывается в самой действительности, Эсхин дошел до такого бесстыдства, что осмеливался говорить, будто я не только оказался виновником мира, но и помешал государству заключить его совместно с общим советов греков[42]. Ну, а ты - уж не знаю, как тебя правильно было бы назвать! - ты, лично присутствуя и видя, как я отнимаю у государства осуществление этого дела и заключение такого союза, о каком ты сейчас подробно говорил, выразил ли когда-нибудь свое негодование, сообщил ли, выступив с речью, и разъяснил ли то, в чем сейчас меня обвиняешь? (23) А ведь, если я в самом деле продался Филиппу с тем, чтобы помешать объединению греков, тебе следовало бы не молчать, а кричать, свидетельствовать перед всеми и разъяснять дело вот им. Однако ты ни разу не сделал этого, и никто не слыхал даже твоего голоса об этом. *Оно и понятно*. Ведь тогда ни посольства ни к кому из греков не было послано, так как отношение всех их было давно выяснено, ни он сам не сказал об этом ничего здравого. (24) Но кроме этого, он еще и на государство навлекает величайший позор своими лживыми заявлениями. Ведь если бы вы призывали греков воевать, а сами в то же время посылали послов к Филиппу относительно мира, тогда вы делали бы дело Еврибата[43], а не дело государства и честных людей. Но это не так; да, не так! Да и с какой стати вы стали бы в такое время приглашать их? Ради мира? Но он уже предоставлялся всем. Или ради войны? Но ведь вы сами обсуждали вопрос о мире. Таким образом ясно, что не я первый подал мысль о мире и не я был виновником его; да и вообще во всем, в чем он лживо обвинил меня, не видно ни слова правды.
(25) Ну, а вот в то время, когда наше государство заключило мир, поглядите опять-таки, какими делами тогда каждый из нас предпочитал заниматься. Из этого вы и узнаете, кто тогда во всех делах был приспешником Филиппа и кто действовал за вас и добивался пользы для государства. Так вот я тогда, будучи членом Совета[44], внес письменное предложение, чтобы послы немедленно отплыли в те места, где по их сведениям будет находиться Филипп, и там принимали от него присягу. Однако эти люди, несмотря даже на внесенное мною письменное предложение[45], не захотели выполнять его. (26) А какое значение имело это, граждане афинские? Я вам объясню. Для Филиппа было выгодно как можно дольше затянуть принесение присяги, для вас же, наоборот, - добиться этого как можно скорее. Почему? Да потому, что вы не только с того дня, когда принесли присягу, но еще с того, когда только явилась надежда на заключение мира, уже прекратили все военные приготовления, он же все время об этом только и хлопотал, понимая (как оно и вышло на самом деле), что будет прочно владеть всеми теми местами из владений нашего государства, которые успеет захватить, прежде чем принесет присягу: не станет ведь никто из-за этого разрывать мир. (27) Вот это я и предвидел, граждане афинские, и принимал в расчет, когда писал псефисму о том, чтобы плыть в те места, где будет находиться Филипп, и как можно скорее принимать присягу от него. Это было нужно для того, чтобы присяга состоялась, пока ваши союзники фракийцы[46] еще занимали те крепости, над которыми сейчас издевался этот человек, - Серрий, Миртен и Эргиску[47], и чтобы он не успел раньше завладеть этими выгодными местами и не стал через это хозяином Фракии, а затем, запасшись там в избытке деньгами[48] и воинами, не прибрал легко к своим рукам всего остального. (28) Так вот про эту псефисму он не упоминает и не требует ее прочтения. Между тем, если я в качестве члена Совета высказывался за то, что надо допустить послов[49], это он ставит мне в вину. Но что же было мне делать? Написать предложение, что не следует допускать послов, которые за тем и пришли, чтобы вести переговоры с вами? Или предложить, чтобы архитектор не отводил им почетных мест в театре?[50] Но, если бы им не было сделано приглашение, они смотрели бы, сидя на местах за два обола[51]. Что же? Мне нужно было беречь у государства пустяки, а целое продать - вот так, как они? Нет, никогда! Так возьми-ка да прочитай[52] вот эту псефисму, которую нарочно он обошел, хотя и отлично ее знал.
(Псефисма Демосфена[53]
(29) [При архонте Мнесифиле, тридцатого Гекатомбеона[54], в пританию филы Пандиониды, Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, заявил: "Так как Филипп, прислав послов для переговоров относительно мира, заключил с обоюдного согласия договор, Совет и Народ афинский постановили: для того, чтобы был утвержден мирный договор, принятый на первом заседании Народного собрания, избрать из всех афинян в качестве послов тотчас же пятерых, а им после избрания поднятием рук отправиться без всякого промедления туда, где по их сведениям будет находиться Филипп, принять от него присягу и самим принести ему со всей возможной скоростью на основании договора, состоявшегося между ним и народом афинским, включая в него и союзников той и другой стороны. В качестве послов были избраны: Евбул анафлистиец, Эсхин кофокидец, Кефисофонт рамнусиец, Демократ флииец, Клеон кофокидец.]
(30) Хотя я тогда написал это, добиваясь пользы для государства, а не для Филиппа, вот эти честные послы мало считались с этим и просидели в Македонии целых три месяца[55], пока не пришел из Фракии Филипп, успев уже покорить все. А ведь можно было в течение десяти дней, а в лучшем случае даже трех-четырех дней проехать на Геллеспонт и спасти те крепости, приняв от него присягу прежде, чем он успел бы их захватить, так как в нашем присутствии он не тронул бы их, в противном же случае мы не согласились бы принимать от него присягу, и тогда расстроилось бы заключение мира, и он не получил бы ни того, ни другого - ни мира, ни крепостей.
(31) Итак, в деле с посольством это был первый обман со стороны Филиппа, а со стороны этих преступных людей первая продажность - то самое, из-за чего, должен признаться, я и тогда, и теперь, и всегда воюю и спорю с ними. А вот посмотрите, каково другое, следовавшее сейчас же вслед за этим еще большее злодеяние. (32) После того как Филипп присягнул на соблюдение мира, успев предварительно захватить Фракию благодаря тому, что эти люди не послушались моей псефисмы, он еще раз подкупает их, чтобы помешать нам выехать из Македонии, пока он не подготовит всего необходимого для похода на фокидян. А это нужно было для того, чтобы мы не успели сообщить здесь о его намерениях и приготовлениях к походу и вы не могли выступить сами и обходным движением на триерах в Пилы, как однажды в прежнее время,[56] не заперли этого места, но чтобы наше сообщение об этом вы услышали одновременно с тем, когда он будет уже в Пилах, и вы уже не в состоянии будете что-либо предпринять. (33) Но Филипп до крайней степени был охвачен сильным страхом и тревогой, как бы даже при достигнутых им преимуществах дела не ускользнули из его рук, если вы успеете предупредить гибель фокидян, вынеся постановление о посылке им помощи; ввиду этого он и нанимает себе вот этого презренного и на этот раз уже не совместно с остальными послами, а его единолично, поручая ему сделать доклад и сообщить вам о делах в таком виде, что это сообщение и было причиной гибели всего.
(32) Я считаю нужным, граждане афинские, и прошу вас помнить это в течение всего процесса, что, если бы Эсхин в своей обвинительной речи не выходил совершено из границ своего обвинения, тогда и я не стал бы делать никаких отступлений; но так как он допускал всякие наветы и брань, то необходимо и мне коротко ответить на каждое из его обвинений.
(33) Так вот, что же за речи были им тогда сказаны, из-за которых все тогда погибло? Это - речи о том, будто не следует волноваться по поводу того, что Филипп прошел уже Пилы, так как якобы все будет так, как вы хотите, если только вы будете относиться спокойно, и будто через два-три дня вы услышите, что он оказался другом тех, к кому шел врагом, и, наоборот, врагом тех, кому был другом[57]. Не слова будто бы укрепляют дружественные отношения,- говорил он тогда, выражаясь весьма высокопарно,- а общая выгода; а выгода будто бы как для Филиппа, так и для фокидян и для всех вас одинакова - избавиться от грубости и тупоумия фиванцев[58]. (36) Эти слова его некоторые слушали тогда с удовлетворением ввиду таившейся тогда вражды против фиванцев. Ну, а что произошло тотчас же после этого, недолго спустя? А то, что фокидяне[59] погибли и даже города их были разрушены, а вам, после спокойствия, которое вы сохраняли, послушавшись его, вскоре же затем пришлось перевозить из деревень свой скарб[60], этому человеку удалось получить золото, причем ненависть, которую люди питали к фиванцам и фессалийцам, обратилась на наше государство, а благодарность за все случившееся досталась Филиппу. (37) Что дело обстоит именно так, в доказательство прочитай-ка псефисму Каллисфена и письмо Филиппа. Из того и другого все это будет вам ясно. Читай же.
(Псефисма[61])
[При архонте Мнесифиле в чрезвычайном заседании Народного собрания, созванном стратегами и пританами, по предложению Совета, 21-го Мемактериона[62], Каллисфен, сын Этеоника, фалерец, заявил: никто из афинян ни под каким предлогом не должен оставаться на ночь за городом, но должен находиться в городе или в Пирее, за исключением тех, которые назначены в охрану крепостей. А из этих лиц все должны оставаться на том посту, который получили, не отлучаясь ни днем, ни ночью. (38) А кто нарушит эту псефисму, подлежит взысканиям, как за измену, если не представит какого-нибудь оправдания своего отсутствия. А о причине отсутствия пусть разбирают стратег, ведающий гоплитами, заведующий хозяйственной частью[63] и секретарь Совета. Перевозить же все имущество, находящееся за городом, надлежит немедленно: то, что в пределах 120 стадиев,- в город и в Пирей, что далее 120 стадиев - в Элевсин, Филу, Афидну, Рамнунт и Суний.]
Разве на это вы рассчитывали, когда заключали мир, и разве это сулил вам этот наймит?
(39) Теперь читай письмо, которое прислал после этого Филипп.
(Письмо[64])
[Царь македонян Филипп - Совету и Народу афинян привет! Вы знаете, что мы прошли через Пилы и подчинили себе области в Фокиде и в те города, которые добровольно к нам примкнули, мы ввели свои отряды, те же, которые не покорились, мы взяли силой, и, обратив в рабство жителей, разрушили до основания. Я слышу, что вы собираетесь помогать им, почему я пишу вам, чтобы вы более не хлопотали об этом. Ведь в общем вы, мне кажется, затеваете даже необычное дело, если, и заключив мир, теперь все-таки собираетесь выступать в поход, тем более, что фокидяне не были даже включены в общий наш договор. Поэтому, если вы не будете соблюдать заключенного нами договора, вы ничего не выиграете, а только первыми совершите несправедливость.]
(40) Вы слышите, как ясно он в этом письме показывает и определяет свои отношения к вам, своим союзникам: "Я,- говорит он,- это сделал наперекор желанию афинян и несмотря на неудовольствие их, так что, если вы, фиванцы и фессалийцы, умеете здраво судить, будете к ним относиться, как к врагам, а мне будете верить". Конечно, он написал не этими словами, но именно это хотел им дать понять. Вот таким образом действуя, он, уходя оттуда, и довел их до того, что они уж совершенно утратили способность хоть что-нибудь предвидеть или понимать в дальнейшем ходе событий, но предоставили ему возможность все подчинить своей власти. Вот в этом и заключалась причина тех несчастий, которые теперь постигли их, злополучных[65]. (41) А пособник и соратник его, помогавший ему снискать их доверие, сообщивший здесь ложные сведения и обморочивший вас,- это вот он, человек, скорбящий сейчас о бедствиях фиванцев и рассказывающий, как это печально[66], он - настоящий виновник и этих несчастий, и несчастий в Фокиде, и вообще всего, что претерпели греки. Ясно ведь, что ты, Эсхин, скорбишь о случившемся и жалеешь фиванцев, так как имеешь владения в Беотии[67] и ведешь там хозяйство на их земле, а я радуюсь, хотя тогда же немедленно моей выдачи требовал человек, сделавший это![68]
(42) Впрочем, я зашел в область таких дел, о которых, может быть, уместнее будет говорить несколько позже. Поэтому я вернусь опять к доказательству того, что преступления этих людей сделались причиной создавшегося теперь положения.
В самом деле, после того как вы оказались обманутыми Филиппом при посредстве людей, ставших его наймитами во время исполнения посольских обязанностей и не сообщивших вам ни одного слова правды, и после того как оказались обманутыми злополучные фокидяне и были разорены их города, что произошло с тех пор? (43) Эти "презренные" фессалийцы и "тупоголовые" фиванцы считали Филиппа другом, благодетелем и спасителем. Он для них был всем. Они даже и слушать не хотели, если кто-нибудь начинал говорить иное. А вы хоть и стали догадываться, что произошло, и возмущались этим, все-таки соблюдали мир, так как ничего другого не оставалось[69]; да и остальные греки, обмороченные одинаково, как и вы, и обманувшиеся в своих ожиданиях, рады были соблюдать мир, хотя и на самих уже с давних пор так или иначе направлялись военные действия. (44) Именно уже тогда, когда Филипп, передвигаясь с одного места на другое, покорял то иллирийцев, то трибаллов, то кого-нибудь из греков[70] и сосредоточивал в своих руках во многих местах крупные силы и когда представители государств, пользуясь возможностью по условиям мирного времени приезжать туда, там давали себя подкупить, а в числе их был и вот этот человек, - уже тогда велась война против всех, против кого тот человек[71] делал приготовления. Если они не замечали, это - другой вопрос, не имеющий ко мне отношения. (45) Что же касается меня, то я об этом предупреждал и свидетельствовал и перед вами постоянно, и везде, куда бы меня ни отправляли в качестве посла[72]. Но в государствах было нездоровое состояние, так как руководители их и политические деятели были подкуплены и льстились на деньги, а простые граждане и большинство людей частью не обладали дальновидностью, частью прельщались беспечностью и праздностью в повседневной жизни и все вообще переживали подобные чувства, - именно, воображали, что беда обратится на кого угодно другого, только не на них самих, и что все у них уладится благополучно за счет чужих опасностей, когда им самим будет это желательно.
(46) Вот тогда, мне думается, и случилось, что во многих местах народ за счет своей крайней и неуместной беспечности потерял свободу, а руководители, воображавшие, что все продают, кроме самих себя, увидали, что первыми и продали самих себя: теперь они уж слывут не друзьями и гостями[73], как называли их тогда, когда они занимались взяточничеством, а называются льстецами, богопротивными и вообще всякими подобающими им названиями. (47) Ведь никто, граждане афинские, не тратит денег ради выгоды предателя, и никто, раз только сделается обладателем того, что покупал, не берет потом предателя в советники относительно дальнейшего: тогда не было бы существа счастливее предателя[74]. Однако так не бывает. И с какой бы стати? Отнюдь нет. Наоборот, когда человек, стремящийся к власти, возьмет дела в свои руки, он оказывается вместе с тем господином и тех, кто продал эти дела, но тогда (да, именно тогда), зная их подлость, он и ненавидит их, и не доверяет им, и презирает их. (48) Однако смотрите,- хотя пора этих событий уже миновала, но знать такие дела людям благоразумным всегда своевременно,- до тех пор назывался другом Ласфен[75], пока не предал Олинфа; до тех пор Тимолай[76], пока не погубил Фивы; до тех пор Эвдик и Сим в Ларисе[77], пока не отдали Фессалию под власть Филиппу. И вот эти люди, которых гонят, оскорбляют и подвергают всякому позору, теперь рассеяны по всему свету. Ну, а что же Аристократ в Сикионе и что Перилл в Мегарах?[78] Разве они не отвергнуты? (49) По этим примерам и можно увидеть яснее всего, что тот, кто в наибольшей степени оберегает свое отечество и сильнее всего возражает этим людям, тот и обеспечивает вам, Есхин, предателям и наймитам, предлог, чтобы брать взятки, и благодаря большинству вот их[79] и благодаря людям, которые противятся вашим замыслам, вы целы и имеете заработок, так как сами по себе вы давно бы уже пропали.
(50) И вот теперь, хоть я мог бы еще многое рассказать о тогдашних событиях, я все-таки полагаю, что и сказанного более чем достаточно. Виною этого был он, так как облил меня словно какими-то подонками своей подлости и преступлений, и мне таким образом необходимо было оправдаться в них перед более молодыми людьми, не видавшими непосредственно этих событий[80]. С другой стороны, может быть, это уже наскучило тем из вас, которые и до того, как я что-нибудь сказал, знали о подкупности его. (51) Впрочем, он называет это дружбой и гостеприимством и сейчас в своей речи как-то он сказал: "Человек, бранивший меня за отношения гостеприимства с Александром"[81]. Чтобы я бранил тебя за отношения гостеприимства с Александром? Да откуда ты их взял и чем их заслужил? Ни гостем Филиппа, ни другом Александра я не мог бы назвать тебя - я еще не выжил до такой степени из ума - разве только и жнецов, и вообще наемников, исполняющих что-нибудь за плату, надо называть друзьями и гостями их нанимателей! (52) [Нет, так не бывает. И с какой бы стати? Отнюдь нет.][82] Но я и прежде называл тебя наймитом Филиппа, и сейчас называю наймитом Александра, да и все они. Если не веришь - спроси их, или лучше я сам вместо тебя сделаю это. Как вам кажется, граждане афинские, кем является по отношению к Александру Эсхин - наймитом или гостем? - Слышишь, что они говорят[83].
(53) Итак, я хочу сейчас ответить и на самое обвинение и рассказать о моей деятельности, чтобы Эсхин, хоть он это и знает, все-таки услышал, на каком основании я считаю себя достойным не только этих намеченных в предварительном постановлении наград, но и еще более важных. Возьми-ка и прочитай самое обвинение.
(Жалоба[84])
(54) [При архонте Херонде, 6-го Элафеболиона[85], Эсхин, сын Атромета, кофокидец, подал архонту жалобу на противозаконие против Ктесифонта, сына Леосфена, анафлистийца, по обвинению в том, что он внес противозаконную псефисму о том, что следует увенчать золотым венком Демосфена, сына Демосфена, пеанийца, и объявить в театре на Великих Дионисиях при представлении новых трагедий, что Народ увенчивает Демосфена, сына Демосфена, пеанийца, золотым венком за доблесть и за расположение, которое он постоянно проявляет ко всем грекам и народу афинскому, за благородство и за то, что постоянно делает и говорит наилучшее для народа и готов делать, какое только может, добро; (55) что все то, что он тут написал, ложно и противно законам, так как законы, во-первых, не разрешают лживые записи вносить в общественные грамоты, во-вторых, увенчивать человека, подлежащего отчетности (Демосфен состоит строителем стен и заведующим зрелищными деньгами), кроме того, объявлять о венке в театре на Дионисиях при представлении новых трагедий, но в случае, если увенчивает Совет, повелевает объявить в Совете, если же государство - на Пниксе, в Народном собрании. Штраф - пятьдесят талантов. Понятые[86]: Кефисофонт, сын Кефисофонта, рамнунтец, Клеон, сын Клеона, кофокидец.]
(56) Вот те места псефисмы, граждане афинские, против которых он ведет обвинение. Я же со своей стороны рассчитываю сразу же на основании самых этих данных показать вам, что во всех отношениях моя защита будет справедливой. Расположив свою речь в том самом порядке, как и он свое обвинение, я расскажу обо всем последовательно одно за другим и не пропущу ничего умышленно. (57) Итак, если внесший предложение написал, что я всегда делаю и говорю наилучшее для народа и всегда готов, как только могу, делать ему добро, и что за это следует меня хвалить, то, на мой взгляд, суждение об этом обусловливается моей политической деятельностью. Рассмотрение ее и должно показать вам, правильно ли и соответствует ли действительности то, что написал обо мне Ктесифонт, или это - просто ложь. (58) А если, внеся предложение, что надо увенчать и объявить об увенчании в театре, он не прибавил к этому: "когда сдаст отчет"[87], то, по-моему, и это относится к вопросу о моей политической деятельности, - заслуживаю ли я венка и объявления перед всем народом или нет; кроме того, мне кажется, еще нужно указать и законы, на основании которых он вправе был написать это предложение. Вот таким именно образом, граждане афинские, справедливо и просто, я решил вести свою защиту. Но теперь я перейду непосредственно к тому, что сделано мной. (59) И пусть никто не подумает, что в своей речи я уклоняюсь в сторону от обвинения, если мне придется остановиться на общегреческих делах и на обсуждении их. В самом деле, ведь кто нападает на то место псефисмы, где сказано, что я говорю и делаю наилучшее, и кто внес обвинение, будто это неверно, вот тот именно человек и сделал естественным и необходимым в связи с этим обвинением говорить о всей вообще моей политической деятельности. Наконец, из многих видов политической деятельности я избрал себе именно тот, который касается общегреческих дел, а следовательно, вправе и доказательства вести на основании этих данных.
(60) Так вот о тех местах, которые успел захватить и присвоить Филипп еще до того, как я стал заниматься политической деятельностью и выступать с речами перед народом, я не буду говорить (все это, я думаю, не имеет отношения ко мне); о тех же случаях, когда Филипп был задержан, с того самого дня, как я приступил к делам, я напомню вам и представлю вам отчет, но сделаю предварительно одно предупреждение. У Филиппа было, граждане афинские, важное преимущество. (61) Действительно, у греков - не у каких-нибудь одних, но у всех одинаково - оказался такой урожай предателей, взяточников и богопротивных людей, какого никогда еще не бывало прежде, насколько помнят люди. Их он и взял себе в соратники и сотрудники и с помощью их довел греков, у которых и прежде были плохие отношения и нелады друг с другом, до еще худшего состояния, одних обманывая, другим что-нибудь давая, третьих всеми способами обольщая, и таким образом разделил их на много партий, а между тем для всех польза была в одном - не допускать, чтобы он становился сильным. (62) А в то время, как все решительно греки находились в таком положении и были еще в неведении относительно собирающегося и растущего бедствия, какой же образ поведения и какой образ действия нашему государству следовало предпочесть? - вот что нужно иметь вам в виду, граждане афинские, и вот в чем надо получить отчет от меня, так как именно я поставил себя на этом посту государственной деятельности. (63) Что же, по-твоему, Эсхин, наше государство должно было отказаться от своего самосознания и чувства собственного достоинства и в одном ряду с фессалийцами и долопами[88] помогать Филиппу в достижении власти над греками, попирая при этом славу и честь своих предков? Или, хотя и не делать этого (ведь это было бы поистине ужасно!), но все-таки, видя неизбежность такого оборота дел в том случае, если никто не остановит Филиппа, и, как естественно, уже задолго предугадывая это, спокойно допустить происходящее? (64) Но сейчас мне хотелось бы спросить того, кто особенно сильно порицает случившееся, - как он желал бы, на чью сторону, по его мнению, должно было стать наше государство, на ту ли, которая несет на себе также вину за постигшие греков несчастья и позор - к ней можно причислить фессалийцев и их сторонников[89], - или на ту, которая допустила такое положение в расчете на свои собственные выгоды - сюда мы можем отнести аркадян, мессенцев и аргосцев[90]. (65) Однако и из этих народов многие, или лучше сказать все, нашли конец худший, чем мы. И в самом деле, если бы Филипп, одержав победу, сейчас же ушел и после этого стал держаться спокойно, не причиняя никакой обиды никому ни из своих союзников, ни из остальных греков, тогда было бы какое-нибудь основание, чтобы жаловаться и обвинять тех, кто оказал сопротивление его действиям; но раз он у всех одинаково отнял честь, гегемонию и свободу[91], - более того, даже политическую самостоятельность, у кого только мог, - тогда разве не было самым благородным то решение, которое вы приняли, послушавшись меня?
(66) Но я возвращаюсь опять к своему предмету. Что подобало, Эсхин, делать нашему государству, когда оно видело, что Филипп старается создать себе власть и тиранию над греками? Что надо было говорить или письменно предлагать мне, как советнику именно в Афинах (это ведь особенно важно), когда я все время и до того самого дня, как сам стал выступать на этой трибуне, знал, что наше отечество всегда борется за первенство, за честь и славу и что оно потратило больше денег и людей ради славы и общей пользы, чем отдельные из остальных греков сами для себя; (67) да к тому же, когда я видел, что у самого Филиппа, с которым у нас шла война, в борьбе за власть и господство выбит глаз[92], сломана ключица, рука, повреждена голень, что он готов пожертвовать любой частью тела, какую только захочет отнять у него судьба, лишь бы только с уцелевшими частями жить в почете и славе. (68) И, конечно, никто не решился бы сказать и того, что, если у человека, воспитанного в Пелле, в местечке, тогда еще неизвестном и незначительном, было естественным такое величие духа, которое могло возбудить у него желание властвовать над греками и могло заронить ему в сознание такую мысль, то у вас, у афинян, изо дня в день во всевозможных речах и во всем, что находится перед глазами, видящих напоминания о доблести предков, оказалось такое малодушие, которое заставило вас самих по собственному почину добровольно отступиться от своей свободы в пользу Филиппа. Нет, этого никто не мог бы сказать! (69) Значит, тогда по справедливости оставалось одно и притом необходимое средство - противиться всему тому, что делал он несправедливо по отношению к вам. Это вы и делали с самого же начала[93] естественно и подобающим образом, а письменные предложения и советы подавал также и я в те времена, когда выступал в качестве политического деятеля. Да, я признаю это. Но что нужно было мне делать? Вот сейчас я спрашиваю тебя, оставив все остальное - Амфиполь, Пидну, Потидею, Галоннес[94]: ни о чем из них я не поминаю. (70) Про Серрий, Дориск, о разорении Пепарефа[95] и о всех других обидах, которые наносились нашему государству, я даже не знаю, были ли они. А между тем ты, по крайней мере утверждал[96], будто я своими речами вызвал вражду вот у них[97], хотя об этих делах псефисмы вносились Евбулом, Аристофонтом и Диопифом[98], а вовсе не мною - ах, ты говорящий с такой беззастенчивостью все, что тебе вздумается! Да и сейчас я буду говорить не о них. (71) Но тот, кто старался подчинить Эвбею и устроить себе в ней оплот против Аттики [пытался завладеть Мегарами[99]], захватить Орей, разрушить Порфм, поставить в качестве тиранов в Opee Филистида, в Эретрии Клитарха, кто пытался подчинить себе Геллеспонт, осаждал Византию, из греческих городов одни уничтожал, в другие возвращал изгнанников, - так вот, если он, делая все это, совершал ли он преступления, порывал ли договор, нарушал ли мир или нет? И нужно ли было, чтобы явился кто-нибудь из греков, способный остановить эти действия его, или нет? (72) Если это было не нужно, а нужно было, чтобы явно Греция оказалась, как говорится, мисийской добычей[100] в то время, когда живы и существуют афиняне, тогда, конечно, я попусту хлопотал об этом, выступив со своими заявлениями, попусту хлопотало и государство, послушавшись меня, и пусть тогда все, что случилось, есть преступления "и ошибки с моей стороны. Если же нужно было, чтобы кто-нибудь остановил его в этих делах, то кому же другому подобало это сделать, как не афинскому народу? Так вот эту задачу и ставил себе в своей политической деятельности я, и видя, как он стремится поработить всех людей, я стал оказывать сопротивление, постоянно предупреждая и объясняя, что не следует уступать. Но все-таки мир нарушил, захватив суда[101], он, а не наше государство, Эсхин. (73) Возьми-ка самые псефисмы и письмо Филиппа и прочитай одно за другим. Из этого и станет ясно, кто виновен и в чем.
(Псефисма[102])
[При архонте Неокле, в месяце Боэдромионе[103], на чрезвычайном заседании Народного собрания, созванном стратегами, Евбул, сын Мнесифея, коприец[104], заявил: ввиду того, что стратеги на заседании Народного собрания сообщили, что наварха[105] Леодаманта и двадцать судов, посланных с ним для препровождения хлеба в Геллеспонт, стратег Филиппа Аминт отвел в Македонию и держит там под охраной, то пусть пританы и стратеги примут меры, чтобы собрать Совет и избрать послов к Филиппу, (74) а эти последние пусть отправятся к нему и договорятся с ним об освобождении наварха, судов и воинов. А если Аминт сделал это по недоразумению, пусть они заявят, что народ не выражает ему никакого неудовольствия; если же он задержал его за какие-нибудь нарушения данных ему распоряжений, афиняне рассмотрят дело и наложат взыскание в соответствии с проступком. Если же не оказывается ни того, ни другого, а совершили проступок по собственным соображениям или пославший, или посланный, надо заявить и об этом, чтобы народ получив сведения, принял решение о том, что надо делать.]
(75) Таким образом эту псефисму написал Евбул, а не я, следующую Аристофонт, затем Гегесипп, далее опять Аристофонт, затем Филократ, еще одну Кефисофонт, и дальше так все вообще, я же не имею к ним никакого отношения. Читай.
(Псефисмы[106])
[При архонте Неокле, тридцатого Боэдромиона[107], предложение Совета: пританы и стратеги доложили и поставили на обсуждение вопросы, указанные Народным собранием, именно, что народ постановил избрать послов к Филиппу о возвращении судов и дать этим послам наказ согласно с псефисмами Народного собрания. Избрали следующих: Кефисофонта, сына Клеона, анафлистийца, Демокрита, сына Демофонта, анагирасийца, Поликрита, сына Апеманта, кофокидца. Притания филы Гиппофонтиды; предложение внес проедр Аристофонт из Колита[108].]
(76) Так вот, как я показываю эти псефисмы, так и ты, Эсхин, покажи, что это за псефисма, из-за написания которой я сделался виновником войны. Но ты не можешь этого сделать: если бы ты мог, ты ни на что бы другое сейчас не ссылался прежде, чем на нее. Да и Филипп меня вовсе не обвиняет за войну, а винит других. Читай же самое письмо Филиппа.
(Письмо[109])
(77) [Царь македонян Филипп - Совету и Народу афинян привет! Прибывшие ко мне от вас в качестве послов Кефисофонт, Демокрит и Поликрит вели переговоры относительно освобождения судов, которыми начальствовал наварх Леодамант. Вообще, как мне лично кажется, с вашей стороны будет большой глупостью думать, будто я не понимаю, что эти суда под предлогом препровождения хлеба, направляемого из Геллеспонта на Лемнос, на самом деле были посланы для оказания помощи осаждаемым мною жителям Селимбрии, которые не были включены в договор дружбы, установленный сообща между нами. (78) И это распоряжение было дано наварху без ведома народа афинского некоторыми должностными и другими лицами, сейчас уже не занимающими должностей, но всячески добивающимися того, чтобы народ вместо существующей сейчас между нами дружбы начал снова войну, причем они гораздо более хлопочут об этом, чем об оказании помощи селимбрийцам. И они предполагают, что такой образ действий принесет им выгоду. Однако мне кажется, что от этого нет пользы ни вам, ни мне. Ввиду этого суда, теперь приведенные к нам, я отпускаю вам, и впредь, если вы будете согласны не потворствовать вашим руководителям в их злонамеренной политике, но будете их наказывать, тогда и я постараюсь охранять мир. Будьте счастливы!]
(79) Здесь нигде он не называет Демосфена и не выставляет никакого обвинения против меня. Почему же он, обвиняя остальных, о моих действиях даже не упоминает? Да потому, что если бы он написал что-нибудь относительно меня, ему пришлось бы упомянуть о своих собственных преступлениях, так как на них я постоянно указывал и с ними вел борьбу. И прежде всего я внес письменное предложение о посольстве в Пелопоннес, когда он впервые хотел проникнуть в Пелопоннес[110], затем о посольстве на Эвбею, когда он стал посягать на Эвбею, затем о походе - уж не о посольстве - под Орей и в Эретрию[111], когда он поставил тиранов в этих государствах. (80) А после этого я отправлял[112] уже все морские походы, и благодаря им спасены были Херсонес, Византия и все союзники. Это приносило вам прекраснейшие последствия - похвалы, славу, почести, венки, благодарность от получивших вашу помощь, а кто, подвергаясь притеснениям, слушался ваших советов, тем доставалось спасение; тем же, которые пренебрегали ими[113], приходилось потом многократно вспоминать о высказанных вами предупреждениях и убеждаться, что вы не только благожелательно относились к ним, но и были людьми разумными и прозорливыми, так как сбывалось все, о чем вы предупреждали. (81) И конечно, дорого бы заплатил Филистид за то, чтобы владеть Ореем, дорого бы заплатил Клитарх, чтобы владеть Эретрией, дорого бы заплатил и сам Филипп за то, чтобы эти места были у него оплотом против вас, за то, чтобы не раскрывалось ничего из остальных его дел и чтобы никто нигде не расследовал его преступных действий, - это все ни для кого не составляет тайны, а меньше всех для тебя. (82) Ведь приезжавшие сюда в то время от Клитарха и Филистида послы останавливались у тебя, Эсхин, и ты был их проксеном[114]. Люди, которых наше государство выслало, как врагов, предлагавших несправедливые и вредные советы, тебе были друзьями. Правда, из их предложений ничего не вышло, - ты, бранящий меня и говорящий, будто бы я молчу, если получил, и кричу, когда что-нибудь потратил![115] Не то у тебя: ты кричишь, потому что получил, и не перестанешь никогда, если они[116] сегодня не остановят тебя, предав бесчестью. (83) И вот вы тогда наградили меня по этому случаю венком, причем написал предложение Аристоник[117] слово в слово так же, как теперь написал вот этот Ктесифонт, и тогда об этом увенчании было провозглашено в театре,- следовательно, теперешнее провозглашение является уже вторичным[118], но Эсхин тогда, хотя и присутствовал лично, ничего не возражал и предложившего не привлек к суду. Ну-ка возьми и прочитай мне также и эту псефисму.
(Псефисма[119])
(84) [При архонте Херонде, сыне Гегемона, 24-го Гамелиона[120], в пританию филы Леонтиды, Аристоник, фреарриец, заявил: ввиду того, что Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, оказал много важных услуг народу афинскому, оказал помощь псефисмами многим из союзников, как прежде, так и в настоящее время, освободил некоторые из городов на Эвбее и постоянно проявляет свою преданность народу афинскому, говорит и делает, что только может, на благо самим афинянам и всем вообще грекам, Совет и Народ афинский постановили похвалить Демосфена, сына Демосфена, пеанийца, увенчать золотым венком и провозгласить об увенчании в театре на Дионисиях при постановке новых трагедий. А провозглашение об увенчании должна принять на себя фила, исполняющая обязанности пританов, и агонофет[121]. Предложение внес Аристоник, фреарриец.]
(85) Так вот есть ли среди вас кто-нибудь, кто бы знал, что государство подверглось за эту псефисму какому-нибудь позору, поруганию или насмешкам, какие сейчас предсказывал этот человек, в дальнейшем, если я буду увенчан[122]. Но, конечно, когда события случились недавно и у всех в памяти, они, если хорошо идут, заслуживают благодарности, если же идут плохо, навлекают возмездие. Значит, я, как оказывается, заслужил тогда благодарность, а не порицание или возмездие.
(86) Таким образом, можно считать признанным, что вплоть до того времени, когда произошли обсуждаемые события, все мои действия были наилучшими для государства, поскольку у вас на совещаниях я выходил победителем, выступая с заявлениями или письменными предложениями, поскольку мои предложения выполнялись и заслуживали венки и государству, и мне самому, и всем вообще; наконец, поскольку вы устраивали жертвоприношения и шествия в честь богов, считая эти действия благодетельными.
(87) Далее, когда Филипп был прогнан вами с Эвбеи, силою оружия - вашего, а политическими мерами и псефисмами (пускай хоть разорвутся некоторые из этих людей!) моими, - тогда он стал искать другой опоры в борьбе против нашего государства. Он видел, что мы более всех людей пользуемся хлебом привозным[123], и потому, желая овладеть подвозом хлеба, прошел во Фракию и стал требовать, чтобы византийцы, бывшие его союзниками[124], приняли участие в войне против вас. Но те стали отказываться и ссылались на то, что этого не предусмотрено в условиях заключенного ими союза, и это было вполне справедливо. Ввиду этого он, устроив заграждения перед городом и подведя осадные сооружения, начал осаду. (88) А что при таких обстоятельствах вам нужно было делать, об этом я не стану снова еще спрашивать, так как это всем очевидно. Но кто же помог византийцам и спас их? Кто не допустил в то время, чтобы Геллеспонт попал в чужие руки? Это вы, граждане афинские. Но когда я говорю "вы", я имею в виду государство. А кто говорил, писал, действовал и, прямо не щадя своих сил, отдавал себя на это дело? Это я. (89) А какую пользу принесло это всем, об этом надо судить уже не на основании моих слов, но это вы испытали на деле. Именно, начавшаяся тогда война, помимо того, что принесла прекрасную славу, позволила вам жить в условиях большего изобилия и дешевизны, чем позволяет теперешний мир[125], который эти "честные" люди берегут в ущерб своему отечеству в расчетах на будущие блага[126], - пусть же они в них ошибутся и получат то, чего молите у богов вы[127], руководящиеся наилучшими пожеланиями, а им пусть не удастся наградить вас тем, что они сами себе избрали наперед[128]. Но прочитай им постановления о венках от византийцев и перинфян, которыми они увенчивали наше государство по этому поводу.
(Псефисма византийцев[129])
(90) [При гиеромнамоне[130] Боспорихе в Народном собрании Дамагет заявил, получив решение от Совета: ввиду того, что народ афинский и в прежнее время всегда относился благожелательно к византийцам и их союзникам и к сородичам их, перинфянам, и оказал много важных услуг, а в настоящее время, когда Филипп македонский повел наступление на страну и город с целью уничтожения византийцев и перинфян и стал выжигать страну и вырубать деревья, народ афинский, послав на помощь 120 кораблей, с продовольствием, метательным оружием и гоплитами, избавил нас от больших опасностей и восстановил отеческий строй, законы и могилы (91), - ввиду этого народ византийцев и перинфян постановил дать афинянам брачное право[131], права гражданства, права владения землей и домами, проедрию на состязаниях, право непосредственного обращения к Совету и Народу в первую очередь после жертвоприношений и тем, которые пожелают поселиться в нашем городе, дать освобождение от всех литургий; кроме того, поставить в Боспорее[132] три изображения в 16 локтей высотой Народа афинского, увенчиваемого народом византийцев и перинфян; послать также священные посольства на всеобщие собрания в Греции - на Истмийские, Немейские, Олимпийские и Пифийские игры и провозгласить о том, как увенчан нами Народ афинский, чтобы греки знали как о доблести афинян, так и о благодарности византийцев и перинфян.]
(92) Читай еще и о венках от жителей Херсонеса.
(Псефисма херсонесцев[133])
[Херсонесцы, проживающие в Сесте, Элеунте, Мадите и Алопеконнесе, увенчивают Совет и Народ афинский золотым венком стоимостью в 60 талантов[134] и воздвигают алтарь Благодарности и Народа афинского за то, что он доставил херсонесцам величайшие из всех блага, освободив их из-под власти Филиппа и вернув им родину, законы, свободу, святыни. Во все последующее время народ никогда не перестанет сохранять благодарность и делать все, что в состоянии, ему на благо. Это постановили в общем Совете.]
(93) Итак, моей предусмотрительности и вообще моей политической деятельности удалось не только спасти Херсонес и Византию и не допустить, чтобы Геллеспонт оказался тогда под властью Филиппа, и не только удалось благодаря этому доставить почести нашему государству, но удалось еще и показать всем людям благородство нашего государства и низость Филиппа. Ведь все могли видеть, что он осаждал византийцев, хотя был их союзником, - а что может быть позорнее и гнуснее этого? (94) Вы же, наоборот, хотя, естественно, могли много и по справедливости даже попенять на них за ошибки, допущенные в прошлом по отношению
к вам[135], не только не показали себя злопамятными и не только не оставляли обижаемых без помощи, но и явно оказывались спасителями их и тем приобретали в глазах у всех славу и расположение. И вот, что многих из политических деятелей вы уже награждали венками, это все знают; но кого-нибудь другого, благодаря кому было увенчано наше государство[136], - я имею в виду советника и оратора,- никого, кроме меня, ни один человек не мог бы назвать.
(95) Далее, и те обвинения, которые Эсхин выставлял против эвбейцев и византийцев[137], напоминая кое-какие неловкости их по отношению к вам, это - лишь приемы сикофанта, и я покажу это не только потому, что они лживы (это, я думаю, вы и так знаете), но еще и потому, что, будь они даже и вполне правильны, дела вести полезно было именно так, как делал это я. Для подтверждения этого я хочу рассказать об одном-двух славных делах, совершенных государством в ваше время,- конечно, вкратце. Ведь как отдельному человеку, так и государству в целом всегда нужно стараться в своих дальнейших поступках руководиться наилучшими примерами из прошлого. (96) Вот, например, в то время, когда лакедемоняне властвовали на суше и на море и занимали своими гармостами[138] и отрядами все окружные области - Эвбею, Танагру, всю Беотию, Мегары, Эгину, Кеос и прочие острова, а у нашего государства не было еще ни флота, ни стен[139], вы, граждане афинские, все-таки выступили под Галиарт[140] и еще раз через несколько дней после этого под Коринф[141], хотя афиняне того времени могли бы много худого припомнить и коринфянам, и фиванцам из того, что было сделано ими во время Декелейской войны[142]. Нет, они не делали этого, даже ничего похожего. (97) Однако тогда они в том и в другом случае поступали так, Эсхин, не для защиты своих благодетелей и не потому, чтобы видели безопасность этого. Но все-таки они не оставляли из-за этих соображений на произвол судьбы обращавшихся к ним за помощью, но во имя доброй славы и чести соглашались подвергать себя опасностям, и это было правильное и прекрасное решение. Ведь у всех людей конец жизни - смерть, хотя бы ты берег себя, замкнувшись в своем уголке; но благородным людям нужно всегда стремиться ко всему прекрасному, воодушевляя себя доброй надеждой, и, что бы ни посылал бог, все переносить с достоинством. (98) Так поступали ваши предки, так же и старшие из вас, например, по отношению к лакедемонянам, которые не были вам ни друзьями, ни благодетелями, но нанесли много тяжелых обид нашему государству; когда фиванцы, победив их при Левктрах, пытались их уничтожить[143], вы не допустили этого, не побоявшись тогдашней силы и славы фиванцев и не считаясь с тем, что сделали вам люди, за которых вы собирались подвергаться опасности. (99) Этим самым вы показали всем грекам, что, как бы кто ни погрешил против вас, вы гнев за это держите только до поры до времени, но если существованию или свободе тех людей будет угрожать какая-нибудь опасность, вы не будете злопамятны и не станете с этим считаться. И не только по отношению к ним вы держали себя так, но и в другой раз, когда фиванцы хотели подчинить себе Эвбею[144], вы не допустили этого, не попомнили тех обид, которые были нанесены вам Фемисоном и Феодором в деле с Оропом[145], но пошли на помощь и эвбейцам - тогда в первый раз у нашего государства в качестве триерархов появились добровольцы, и в числе их был я[146]. (100) Но вопрос сейчас еще не об этом. Прекрасно было уже то, что вы спасли этот остров, но много прекраснее было еще то, что вы ставши владыками и людей, и городов, вернули все это по справедливости тем самым людям, которые погрешили против вас, и что вы при этом в делах, в которых вам было оказано доверие, не посмотрели на нанесенные вам прежде обиды. Я мог бы привести еще тысячи других случаев, но не останавливаюсь на них, именно на морских битвах, сухопутных походах и военных действиях - как прежних, как и теперешних, из нашего времени; их все наше государство предпринимало ради свободы и спасения остальных греков. (101) И вот я, столько раз на таких примерах видавший, как наше государство было готово бороться за пользу всех остальных, что же должен был предложить и посоветовать ему делать, когда обсуждался вопрос до некоторой степени о нем самом? - Мстить что ли, клянусь Зевсом, за прошлое людям, которые думали о своем спасении, и изыскивать предлоги, чтобы всем пожертвовать! Да разве не вправе был бы всякий убить меня, если бы я хоть только на словах попробовал позорить какое-нибудь из прекрасных свойств нашего государства? На деле вы, конечно, так не поступили бы, - я в этом твердо уверен. Ведь будь у вас такое желание, что тогда вам мешало это сделать? Разве нельзя было? Разве не было вот этих людей, готовых это предложить?
(102) Так вот я и хочу вернуться опять к своей политической деятельности, следовавшей непосредственно за этим. И по этим данным судите опять-таки, что было тогда самым лучшим для нашего государства. Так как я, граждане афинские, видел, что корабельное дело у вас приходит в расстройство, что богатые люди уклоняются от несения повинностей, отделываясь ничтожными затратами, тогда как люди со средним и малым достатком совсем разоряются, и что от этого государство пропускает благоприятные условия[147], то ввиду этого я провел закон, по которому одних - именно богатых - заставил исполнять их обязанности, бедных освободил от притеснений, а для государства, сообразно с тем, как это было для него наиболее полезным, добился того, чтобы военные снаряжения исполнялись вовремя. (103) Привлеченный по этому делу к суду[148], я явился перед вами и был оправдан, а мой обвинитель не получил необходимой ему части голосов[149]. А как вы думаете, - сколько денег предлагали мне предводители симморий, вторые и третьи члены их[150], чтобы я в лучшем случае вовсе не вносил этого закона или по крайней мере оставил его без движения во время присяги?[151] Столько, граждане афинские, что я не решился бы вам назвать эту сумму. (104) И они имели на это основание. Дело в том, что по прежним законам они могли исполнять литургию совместно - по шестнадцати человек[152], сами немного или даже вовсе ничего не тратя, но взваливая всю тяжесть на малоимущих; по моему же закону каждый должен был делать полагающийся взнос сообразно со своим состоянием, и таким образом оказывался триерархом двух триер тот, кто прежде был сам-шестнадцатый[153] участник одной; они уж даже не называли себя триерархами, а соучастниками повинности. Так вот, чтобы добиться отмены этого и чтобы не быть вынужденными исполнять свои обязанности, они не останавливались ни перед какими тратами. (105) Прочитай-как мне сначала ту псефисму, на основании которой я был привлечен к суду, затем списки - один согласно прежнему закону, другой - согласно моему. Читай.
(Псефисма[154])
[При архонте Поликле, 16-го Боэдромиона[155] месяца, в пританию филы Гиппофонтиды, Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, внес закон о триерархии вместо прежнего, по которому существовали налоговые объединения триерархов. Совет и Народ приняли через голосование поднятием рук. Патрокл, флииец, внес против Демосфена обвинение в противозаконни и, не получив нужной части голосов, заплатил штраф в пятьсот драхм.]
(106) Ну, прочитай и тот прекрасный список.
(Список[156])
[Триерархи должны приглашаться на каждую триеру по 16 человек из налоговых объединений в лохах в возрасте от 25 и до 40 лет, причем исполнять обязанности на равных основаниях.]
А теперь для сравнения с ним прочитай список по моему закону.
(Список[157])
[Триерархи должны избираться на каждую триеру по имущественному состоянию согласно оценке с имущества в 10 талантов; если же имущество будет расценено в большую сумму, тогда литургия должна выполняться по расчету до трех судов и одного служебного. Соответственный расчет должен быть и в отношении тех граждан, имущество которых менее 10 талантов, причем они должны составлять объединения на сумму в 10 талантов.]
(107) Ну, как вам кажется, - разве малую помощь оказал я бедным из вашей среды и разве малые деньги готовы были бы потратить богачи ради того, чтобы не исполнять своих обязанностей? Значит, я могу гордиться не только тем, что не допустил слабости в этом вопросе и что, привлеченный к суду, оправдался, но и тем, что внес полезный закон и доказал его пригодность на деле. Ведь, хотя в течение всей войны морские походы отправлялись согласно моему закону, ни один триерарх ни разу не положил молитвенной ветви у вас с жалобой на несправедливость[158], ни один не садился у алтаря в Мунихии[159], ни один не был заключен в тюрьму заведующими отправкой походов[160], ни одна триера не пропала у государства, брошенная где-нибудь в море, и ни одна не была оставлена здесь, как негодная к отплытию. (108) А между тем по прежним законам такие случаи бывали. Причина же этого заключалась в том, что литургия всей тяжестью ложилась на бедных; таким образом, часто это дело оказывалось для них непосильным. Я же переложил триерархии с бедных на богатых, и тогда стало исполняться все, что требовалось. Кроме того, я заслуживаю получить похвалу уже и по тому одному, что я всегда ставил своей задачей такие политические действия, благодаря которым нашему государству доставались в одно и то же время и слава, и почет, и сила. Зависти же, обиды или недоброжелательства нет ни в одном из моих мероприятий, нет и ничего унизительного или недостойного для нашего государства. (109) Одних и тех же правил я держался, как это будет видно далее, и в делах внутренней политики нашего государства, и в общегреческих делах: как внутри государства я никогда в угоду богатым не жертвовал правами большинства, так в общегреческих делах я не искал даров или гостеприимства Филиппа за счет общей пользы всех греков.
(110) Итак, теперь, я полагаю, мне остается сказать относительно объявления через глашатая и об отчетности. Ведь о том, что я действовал наилучшим образом и что во всем выказываю преданность и готовность действовать вам на благо, это, мне кажется, стало вам совершенно очевидно из сказанного мной сейчас. Однако наиболее важные из моих политических предложений и мероприятий я пока опускаю из того соображения, что мне нужно прежде всего сейчас же[161] дать надлежащий ответ относительно самой противозаконности, затем, еще и потому, что, если даже я ничего не скажу об остальных моих политических действиях, у каждого из вас все равно есть достаточное представление о них.
(111) Что касается речей, которые он говорил, переворачивая все и так, и сяк относительно нарушенных законов[162], то, клянусь богами, ни вы, я думаю, не поняли, ни я сам не мог уразуметь большинства из них. Но я скажу вам просто и напрямик о правовой стороне. Я не только не отрицаю того, что подлежу отчетности, в чем он сейчас клеветнически обвинял меня, подводя свои определения, но и в течение всей своей жизни признавал себя подотчетным во всех делах, какими или руководил, или вообще занимался у вас. (112) Но в тех деньгах, которые я по собственному почину дал народу из своих личных средств, я ни за один день не считаю себя подлежащим отчету (слышишь, Эсхин?), да и никого другого, будь то хотя бы один из девяти архонтов. Что же это за закон, полный такой несправедливости и человеконенавистничества, который лишает благодарности человека, пожертвовавшего что-нибудь из личных средств и совершившего благородное и щедрое дело, и который вместо этого отдает его на суд сикофантам и им поручает проверять отчеты по его пожертвованиям? Да нет ни одного такого! Если же Эсхин это утверждает, пусть покажет, и я тогда соглашусь и буду молчать. (113) Но такого закона нет, граждане афинские, и это только он, как настоящий сикофант, может ссылаться на то, что я приложил свои деньги тогда, когда был заведующим зрелищными деньгами[163], и утверждает: "Ктесифонт[164] похвалил его, хотя он в то время был подотчетным". Да, но вопрос вовсе не о том деле, по которому я подлежал отчетности, а относительно того, сикофант, что я приложил из своих средств. "Но ты был также строителем стен". - Да, и меня справедливо хвалили именно за то, что я из своих средств оплатил расходы и не ставил этого в счет. Действительно, для отчета требуются проверка и люди, которые будут ее производить[165], а дар по справедливости заслуживает благодарности и похвалы. Потому вот он[166] и написал это про меня в своем предложении. (114) Что так определяется дело не только в законах, но и в принятых у вас порядках, я легко покажу вам по многим данным. Прежде всего, например, Навсикл[167] в бытность свою стратегом был вами много раз увенчан за те пожертвования, которые сделал из своих средств; затем, когда Диотим[168] и, в другой раз, когда Харидем[169] подарили щиты, они награждались венками; далее, вот этот Неоптолем[170], заведовавший многими работами, был награжден почестями за то, что приложил собственные средства. Нелепо, в самом деле, было бы это, если человеку, исполняющему какую-нибудь должность, или нельзя будет из-за этой должности дарить собственные средства государству, или придется, вместо того чтобы получить благодарность за свое дарение, давать в нем отчет. (115) В подтверждение правильности того, что я говорю вам, возьми-ка и прочитай самые псефисмы, вынесенные в честь них. Читай-ка.
(Псефисмы[171])
[Архонт Демоник, флииец, 26-го Боэдромиона[172], на основании мнения Совета и Народа Каллий, фреарриец, заявил, что Совет и Народ решили увенчать Навсикла, стратега гоплитов, за то, что когда афинские гоплиты в числе двух тысяч стояли на Имбросе и оказывали помощь афинским поселенцам на этом острове, а Филон, избранный в качестве заведующего хозяйством, вследствие бурь не мог отплыть и выплатить жалование воинам, он выдал им из собственных средств и после не взял их с народа, и об увенчании объявить на Дионисиях во время представления новых трагедий.]
(Другая псефисма[173])
(116) [Каллий, фреарриец, заявил от имени пританов и на основании мнения Совета: принимая во внимание, что Харидем, стратег гоплитов, посланный на Саламин, и Диотим, стратег конницы, когда с некоторых из воинов, павших в сражении у реки, было снято врагами оружие, на своей счет вооружили молодых людей, дав им 800 щитов, Совет и Народ решили увенчать Харидема и Диотима золотым венком и объявить на Великих Панафинеях во время гимнического состязания и на Дионисиях во время представления новых трагедий, а об устройстве объявления должны позаботиться фесмофеты, пританы и агонофеты.]
(117) Из этих людей каждый подлежал, Эсхин, отчету по той должности, которую занимал, но по тем делам, за которые награждался венком, не был подотчетным; следовательно, так и я. Ведь права в одних и тех же делах у меня, конечно, те же самые, что и у остальных людей. Пожертвовал я - получаю за это похвалу и не подлежу отчетности в том, что пожертвовал. Исправлял должность, - значит, и сдаю отчет в этом, а не в том, что пожертвовал. Но, клянусь Зевсом, положим, я исправлял должность нечестно - тогда что же ты - ведь ты был тогда здесь - не обвинял меня в то время, когда у меня принимали отчет логисты?[174]
(118) Да, он и сам, как вы сейчас увидите, подтверждает то, что я награжден венком за дела, по которым не подлежал отчетности; в доказательство этого возьми-ка и прочитай целиком псефисму, написанную относительно меня. По тем разделам пробулевмы, которых он не коснулся в своем обвинении, будет видно, что свои нападки он делает, как настоящий сикофант. Читай.
(Псефисма[175])
[При архонте Эвфикле, 22-го Пианепсиона[176], когда обязанности пританов исполняла фила Энеида, Ктесифонт, сын Леосфе-на, анафлистиец, заявил: ввиду того, что Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, будучи попечителем работ по починке стен, истратил дополнительно на работы из собственных средств три таланта и пожертвовал это народу и, кроме того, назначенный заведующим зрелищными деньгами добавочно пожертвовал для зрителей из всех фил 100 мин на жертвоприношения, Совет и Народ афинский решили похвалить Демосфена, сына Демосфена, пеанийца, за доблесть и благородство, которые он постоянно высказывал при всяком случае по отношению к народу афинскому, увенчать золотым венком и провозгласить об увенчании в театре на Дионисиях при постановке новых трагедий; а об устройстве провозглашения позаботиться агонофету.]
(119) Итак, вот что я пожертвовал, а этого как раз ты и не коснулся совершенно в своем обвинении. Наоборот, ты нападаешь на те награждения, которые считает Совет нужным назначить мне за эти дела. Следовательно, принять подарок ты признаешь законным; когда же за это хотят воздать благодарность, ты преследуешь это, как противозаконие. Кого же в таком случае, скажи ради богов, надо считать за человека в полном смысле слова негодного, богопротивного и настоящего клеветника? Разве не такого, как ты?
(120) Далее, по вопросу о провозглашении в театре - я оставляю в стороне, что тысячи раз о тысячах людей делались такие провозглашения и что много раз это делалось ранее по отношению ко мне самому[177]. Но, ради богов, неужели ты, Эсхин, настолько туп и непонятлив, не можешь сообразить того, что для награждаемого венок имеет одинаковую ценность, где бы о нем ни было объявлено, а провозглашение делается в театре ради пользы самих награждающих? Ведь у всех, кто послушает об этом, возбуждается желание приносить пользу государству, и тех, кто выражает благодарность, хвалят еще более, чем самого награждаемого венком[178]. Ради этого государство и написало этот закон. Возьми-ка и прочитай самый закон.
(Закон[179])
[Если кого увенчивают какие-нибудь из демов, об увенчании того провозглашение делать о каждом в его собственном деме, кроме того случая, когда кого-нибудь будут увенчивать Народ афинский и Совет; о таковых можно провозглашать в театре на Дионисиях...]
(121) Ты слышишь, Эсхин, что закон говорит ясно: "Кроме того случая, когда о ком-нибудь постановит Народ или Совет; а о таковых пусть провозглашает глашатай"[180]. Так что же ты, несчастный, делаешь придирки, как сикофант? Что ты сочиняешь басни? Почему не принимаешь чемерицу от своей болезни?[181] Но разве не стыдно тебе начинать судебное дело из зависти, а не из-за какого-нибудь преступления, да еще искажать законы, из иных выкидывать части, хотя справедливость требовала читать их полностью - по крайней мере перед людьми, присягавшими голосовать по законам?[182] (122) И прибегая к таким действиям, ты еще рассуждаешь о том, какими качествами должен обладать демократический деятель[183]; словно ты заказал статую на определенных условиях и теперь, принимая заказ, не находишь в ней того, что было поставлено в условии; или, по-твоему, демократические деятели познаются по словам, а не по делам и не по их политической деятельности. И ты кричишь, употребляя позволительные и непозволительные выражения, словно с повозки[184]: это пристало тебе и твоей породе, но отнюдь не мне[185]. (123) Но кстати и на счет этого, граждане афинские. На мой взгляд, брань тем и отличается от обвинения, что обвинение имеет в виду какие-нибудь проступки, за которые по законам полагаются наказания, а брань содержит клеветы, которые врагам случается говорить друг про друга сообразно со своими природными наклонностями. Я же держусь того взгляда, что наши предки построили вот эти судебные здания[186] вовсе не для того, чтобы мы, собрав в них вас, поносили друг друга непозволительными словами[187] из-за личных счетов, а для того, чтобы изобличали человека в случае, если бы он совершил какое-нибудь преступление против государства. (124) И вот Эсхин, хоть он и знает это не хуже меня, предпочел шутовскую брань вместо обвинения. Однако и тут несправедливо ему так уйти, не получив от меня по заслугам. Сейчас я и обращусь к этому, задам ему только предварительно один вопрос. Чьим врагом нужно будет тебя назвать, Эсхин, - врагом государства или моим личным? Моим, очевидно. Тогда что же это значит? Те дела, за которые я в случае виновности подлежал ответственности по законам ради блага их[188], как-то: при сдаче отчета в государственных исках и вообще при всякого рода судебных делах, ты оставлял без внимания; (125) наоборот, там, где на мне не лежало никакой ответственности - ни по законам, ни по давности времени, ни за истечением срока, ни в силу уже ранее по всем ним многократно состоявшихся судебных решений[189], ни в силу того, что еще никогда я не был изобличен ни в каком преступлении против вас, там, где на долю государства в большей или меньшей степени должна была доставаться слава, поскольку эти дела имеют общественное значение, - вот там ты выступил со своими возражениями? Смотри, не их ли врагом ты являешься, тогда как моим только прикидываешься!
(126) Итак, теперь, когда всем показано, какое должно быть благочестивое и справедливое суждение, мне приходится, как и естественно, хотя я и не любитель брани, все-таки ввиду высказанных им клеветнических обвинений ответить на эту обильную ложь его, сказав только самое необходимое про него, и разъяснить, кто он и каких родителей сын, раз так легко первый начинает порочить людей и издеваться[190] над некоторыми выражениями, тогда как сам говорил такие вещи, которых не решился бы произнести ни один порядочный человек. (127) Будь обвинитель Эак, Радаманф или Минос[191], а не крохобор, площадной крикун, жалкий писарь, он, я думаю, никогда не сказал бы этого и не изливал бы таких высокопарных слов, крича, как в трагедии: "О Земля, Солнце, Добродетель" и т. п. или, при другом случае, призывая "Разум и Образование, которым распознается прекрасное и позорное". Ведь вы, конечно, слышали, как он это говорил[192]. (128) Да что есть общего с добродетелью у тебя, дрянной человек, или у таких, как ты? Как же тебе разбираться в том, что прекрасно, что нет? Кто и как тебя на это уполномочил? Кто дал тебе право поминать про образование? Ведь из людей, которые действительно его получили, ни один не сказал бы про себя ничего подобного, но покраснел бы, если бы это сказал про него даже кто-нибудь другой; только таким, как ты, не получившим его, но по своему невежеству имеющим на него притязание, остается докучать слушателям своими разговорами об этом, а отнюдь не походить действительно на образованных.
(129) Хотя я не вижу трудности относительно того, что мне сказать про тебя и про твоих, но я затрудняюсь на счет того, о чем упомянуть в первую очередь - о том ли, что твой отец Тромет[193] был рабом у Эльпия, державшего школу грамоты возле храма Фесея, и носил толстые колодки и деревянный ошейник, или о том, что мать твоя, занимавшаяся среди бела дня развратными делами в лачужке возле героя Каламита[194], воспитала из тебя хорошенького кукленка и превосходного... тритагониста?[195] Но об этом все знают, если даже я не буду говорить? Или, может быть, сказать о том, как флейтист с триеры[196] Фермион, раб Диона, фреаррийца, дал ей подняться от этого прекрасного ремесла? Но, клянусь Зевсом и другими богами, боюсь, как бы не показалось, что я, рассказывая, как подобает, про тебя, выбрал речи, не подобающие мне самому. (130) Так лучше уж я оставлю это и начну прямо с того, как жил он сам. Ведь он был сыном не обыкновенных людей[197], а таких, которых народ предает проклятию. Он когда-то поздно - поздно, говорю я? - да нет, всего только вчера, совсем недавно, сделался сразу и афинским гражданином, и оратором[198] и, прибавив два слога, отца своего из Тромета сделал Атрометом[199], а мать очень торжественно назвал Главкофеей - ту, которую все знают под именем Эмпусы[200]; это прозвище ей дали, очевидно, потому, что она все делала, и все позволяла с собой делать, становилась, чем угодно - иначе от чего же другого? (131) Но все-таки ты настолько неблагодарный и негодный от природы, что, сделавшись благодаря вот им[201] свободным из раба и богатым из нищего, не только не питаешь к ним благодарности, но отдал себя внаймы и направляешь свою политическую деятельность против них. Таких случаев, когда может быть какое-нибудь сомнение на счет того, говорил ли он в самом деле в защиту нашего государства, я не стану касаться; я напомню только о таких делах, в которых явно обнаружилось, что он действовал на пользу врагов.
(132) Кто из вас не знает Антифонта, исключенного из списка граждан[202], того самого, который обещал Филиппу сжечь у нас верфи и с этой целью пришел к нам в город? Когда я захватил его, скрывшегося в Пирее, и представил в Народное собрание, этот клеветник стал кричать и вопить, что я при демократическом строе творю ужасные дела, так как оскорбляю граждан, попавших в беду, и вхожу в дом, не имея на то псефисмы, и таким образом он добился его освобождения. (133) И если бы Совет Ареопага не узнал об этом деле и, увидав, что ваша неосведомленность обращается в ущерб для вас, не разыскал его и, задержав, не представил обратно к вам на суд[203], тогда такой человек был бы вырван у вас из рук и, ускользнув от судебной ответственности, был бы выпущен вот этим хвастуном. Но вы подвергли его пытке и казнили, как следовало бы и этого человека[204]. (134) Таким образом, Совету Ареопага было известно, что он тогда сделал, и потому, когда вы избрали его поверенным по делу о святыне на Делосе[205] - опять-таки по той же вашей неосведомленности, из-за которой вы много теряли в общественных делах, - когда потом пригласили к участию в этом деле также и Совет Ареопага и дали ему полномочия, он немедленно отстранил его, как предателя, а с речью выступать поручил Гипериду. И Совет это сделал, взяв камешки[206] от алтаря, и ни одного голоса не было тогда подано за этого нечестивца. (135) В подтверждение правильности моих слов пригласи-ка свидетелей этого.
(Свидетели[207])
[За Демосфена от лица всех свидетельствуют следующие: Каллий, суниец, Зенон, флииец, Клеон, фалерец, Демоник, марафонец; они заявляют, что, когда однажды народ избрал Эсхина поверенным по делу о святыне на Делосе на заседание амфиктионов, мы, собравшись, рассудили, что Гиперид более достоин говорить от имени государства, и был послан Гиперид.]
(136) Итак, раз Совет не допустил его выступать оратором и поручил это дело другому, этим самым он показал, что считает его предателем и человеком, враждебно относящимся к вам.
Так вот каково было одно политическое выступление этого молодца: похоже оно - не правда ли? - на то, в чем он обвиняет меня! А припомните еще другое. Когда Филипп прислал византийца Пифона и одновременно собрал сюда послов от всех своих союзников с тем, чтобы посрамить наше государство и показать несправедливость его действий[208], тогда я не отступил перед Пифоном, как ни самоуверенно и многоречиво изливал он против вас потоки красноречия; но я выступил и возразил ему, не предал правого дела нашего государства; я с такой очевидностью изобличал здесь преступные действия Филиппа, что сами его союзники, поднимаясь с мест, подтверждали мои слова; а Эсхин, наоборот, поддерживал его и свидетельствовал против отечества, да притом еще лживо.
(137) Но и этого было недостаточно, и он еще раз был уличен спустя некоторое время после этого, когда пришел в дом Фрасона для свидания с соглядатаем Анаксином[209]. Но кто один на один сходился и совещался с соглядатаем, подосланным врагами, тот сам был прирожденным соглядатаем и врагом отечества. В подтверждение того, что я говорю правду, пригласи-ка свидетелей этого.
(Свидетели[210])
[Теледем, сын Клеона, Гиперид, сын Каллесхра, и Никомах, сын Диофанта, свидетельствуют в пользу Демосфена и дали присягу в присутствии стратегов в том, что, как им известно, Эсхин, сын Атромета, кофокидец, ночью приходил в дом Фрасона и совещался с Анаксином, который был осужден как соглядатай Филиппа. Эти свидетельские показания были представлены при архонте Никии 3-го Гекатомбеона[211]].
(138) Хотя я мог бы о нем привести еще тысячи данных, я опускаю это. Дело ведь вот какого рода. Я мог бы указать еще много таких случаев, когда было установлено, что он в те времена был прислужником врагов, а надо мною издевался. Но это у вас не остается точно в памяти и не вызывает должного гнева; наоборот, вы завели у себя дурное обыкновение, давая любому желающему широкую возможность подставлять ногу и опорочивать средствами сикофантов всякого, кто говорит что-нибудь полезное для вас, и при этом жертвуете пользой государства ради потехи и удовольствия слушать перебранку[212]. Поэтому всегда бывает легче и безопаснее получать жалование на службе у врагов, чем вести политическую деятельность в рядах ваших защитников.
(139) Конечно, если еще до того, как началась открытая война, Эсхин уже сотрудничал с Филиппом, это ужасно, о Земля и боги! разве не правда? - и тем более, если сотрудничал против своей родины. Однако пусть уж, если вам угодно, пусть это так ему проходит. Но когда ваши суда уже явно были захвачены, когда Херсонес подвергался опустошению, когда тот человек собирался идти на Аттику, когда дела уже не оставляли сомнения и нам уже непосредственно грозила война, что сделал хоть раз для нашей защиты этот клеветник, сочинитель ямбов?[213] Ничего он не может указать и нет ни одной - ни большой, ни короткой псефисмы, предложенной Эсхином, по вопросу о пользе государству. Если же он хочет сказать, что есть, пусть укажет это в мою воду[214]. Однако нет ни одной. А между тем от него требовалось одно из двух - или не писать никаких предложений против моих действий, раз он не мог в них найти ничего плохого, или, раз он хлопотал о пользе врагов, не предлагать взамен их никаких лучших.
(140) Так что же, если он не вносил письменных предложений, разве это значит, что он молчал, когда нужно было сделать что-нибудь вредное? Нет, никому другому тогда и слова сказать не было возможности. И если некоторые действия этого человека государство могло, кажется, терпеть и они могли проходить незамеченными, то одно дело он сделал, граждане афинские, такое, которым завершил все прежние, - это то самое, на объяснение которого он потратил большую часть своей речи, когда распространялся о решениях относительно локрийцев в Амфиссе[215], стараясь совершенно извратить истину. Но этого дела не скроешь. Почему же? - Никогда тебе не смыть того, что было там сделано тобой, - сколько бы ты ни говорил.
(141) Я призываю перед вами, граждане афинские, всех богов и богинь, которые владеют Аттической землею, и Аполлона Пифинского, который является отчим у нашего государства,[216] и молю всех их, - если скажу правду сейчас перед вами и если говорил ее перед народом уже тогда, немедленно, как только увидал, что этот вот нечестивец затевает это дело (я понял это, сразу понял), - да пошлют они мне счастье и спасение, если же по вражде или из-за личной зависти ложно поднимаю против него обвинение, да лишат меня всех благ![217]
(142) Почему же об этом я говорю с таким волнением и проявляю в этом деле столько настойчивости? Это потому, что, хотя я и имею в своем распоряжении письменные данные из государственного хранилища[218], на основании которых могу доказать вам это вполне ясно, и, хотя вы, я уверен, вспомните прошлые дела, я все-таки боюсь, как бы в сравнении с совершенными им злодеяниями он не показался в вашем представлении слишком ничтожным. Это ведь произошло ранее - тогда, когда он отдал на погибель злосчастных фокидян, сообщив сюда ложные сведения[219]. (143) Эту войну под Амфиссой, которая повод Филиппу[220] дала вступить в Элатею и благодаря которой он был избран вождем амфиктионов и получил таким образом возможность все перевернуть в делах греков, эту войну подстроил вот он, Эсхин, и он один из всех есть виновник величайших бедствий. И, когда я тотчас же в Народном собрании стал решительно возражать и восклицал: "Ты войну направляешь на Аттику, Эсхин, амфиктионовскую войну!" - тогда сидевшие в собрании подговоренные им люди не давали мне говорить, другие же были в недоумении и предполагали, что я попусту обвиняю, сводя личные счеты. (144) А в чем же заключалась, граждане афинские, сущность этих событий, ради чего это было подстроено и как это все произошло, об этом послушайте сейчас, так как тогда вам в этом помешали. Вы увидите, что дело было хорошо придумано, и знать это будет вам очень полезно для понимания общего положения, а кроме того, вы убедитесь, с какой ловкостью действовал Филипп[221].
(145) Война с вами у Филиппа затягивалась до бесконечности и он не видел возможности к ее прекращению иначе, как возбудив у фиванцев и фессалийцев враждебное отношение к нашему государству. Хотя ваши стратеги неудачно и плохо воевали с ним, но все-таки он испытывал тысячи трудностей, как от самой войны, так и от разбойников, так как ни из его страны не вывозилось ничего из производимых в ней предметов, ни к нему не подвозилось того, что было ему нужно. (146) А он в то время ни на море не имел превосходства над вами, ни в Аттику не был в силах пройти при условии, если ни фессалийцы не пойдут с ним вместе, ни фиванцы не откроют ему прохода через свою страну. Выходило даже так, что, хотя на войне он и побеждал всех, каких вы посылали против него стратегов, каковы бы они ни были (этого я уж не касаюсь), но вследствие самих природных условий местности и наличных данных у каждой стороны ему приходилось нести потери. (147) Поэтому он полагал, что если бы он стал убеждать или фессалийцев, или фиванцев пойти совместно с ним против вас ради его собственной вражды, тогда никто не придал бы значения его призыву; если же он будет избран ими предводителем под видом общего их защитника, тогда, по его расчетам, ему легче будет одних обмануть, других убедить. И что же? Он затевает - поглядите, как ловко! - втянуть в войну амфиктионов и вызвать смуту на собрании в Пилах[222]: он имел в виду, что для этого им сейчас же потребуется его помощь. (148). Вместе с тем он понимал, что, если это станет предлагать кто-нибудь из гиеромнемонов[223], посылаемых им самим или его союзниками, это возбудит у всех подозрение и заставит, как фиванцев, так и фессалийцев и всех вообще принять меры предосторожности; если же дело это возьмет на себя афинянин, представитель вас, его противников, тогда его замыслы легко пройдут незамеченными. Так оно и случилось. Как же он это устроил? - Он нанимает вот этого человека. (149) Так как никто, надо полагать, не был к этому подготовлен и не соблюдал осторожности, как обыкновенно у вас делаются подобные дела, этот человек был предложен в пилагоры; трое или четверо подняли за него руки[224], и он был объявлен избранным. Затем, когда Эсхин, приняв от государства эту почетную обязанность, прибыл на собрание амфиктионов[225], он отложил в сторону все другие дела и, ни с чем не считаясь, стал выполнять то дело, ради которого был нанят. Сочинив благовидные речи и сказки и подробно перебрав все обстоятельства, начиная с того, как заклятие было наложено на Киррейскую землю[226], (150) он убеждает гиеромнемонов, людей неопытных в речах и не предвидевших дальнейшего, вынести постановление, что надо сделать обход той земли, которую амфиссейцы, по их утверждению, обрабатывали как свою собственность, но которую он в своем обвинении представлял как принадлежащую к священной области, хотя локрийцы не предъявляли никакого обвинения против нас и ничего такого, на что сейчас ссылается он[227], говоря вам неправду. Вы убедитесь в этом вот из чего. Ведь, конечно, не могли же локрийцы, не сделав вызова[228], провести судебное дело против нашего государства. Так кто же делал вызов нам? Перед каким должностным лицом был сделан вызов? Назови, кому это известно, укажи это лицо. Но нет, ты не мог бы этого сделать. Все это было у тебя лишь пустым и лживым предлогом. (151) И вот когда амфиктионы под предводительством этого человека совершали обход земли[229], неожиданно на них напали локрийцы и чуть не перебили всех дротиками, а некоторых из гиеромнемонов даже захватили. Когда из-за этого поднялись обвинения и даже война против амфиссейцев, сперва во главе войска самих амфиктионов стал Коттиф[230], однако вследствие того, что некоторые не явились[231], а другие хотя и пришли, но бездействовали, сразу же люди, нарочно подобранные для этой цели и давно уже показавшие свою негодность, из фессалийцев да и из остальных государств, стали вести дело к тому, чтобы на следующем собрании в Пилах[232] избрать предводителем Филиппа. (152) И к этому они нашли благовидные предлоги. Они заявили, что приходится или самим делать взносы и содержать наемников, и при этом налагать взыскания на тех, кто будет от этого уклоняться, или же избрать его. Да что много говорить? Вот так и был он избран предводителем. После этого он сейчас же собрал войско и прошел Пилы под видом того, что направляется в Киррейскую землю, на самом же деле, пожелав доброго здоровья киррейцам и локрийцам, захватил Элатею[233]. (153) Конечно, если бы фиванцы сразу же, как увидали это, не одумались и не примкнули к нам, этот удар, точно горный поток, обрушился бы всецело на наше государство; но тут, по крайней мере на первых порах, сдержали его они, - главным образом, граждане афинские, по милости к вам кого-то из богов, но кроме того, насколько это по силам одному человеку, также и благодаря мне. Дай-ка мне эти постановления и указания сроков, когда какое событие происходило, чтобы вы знали, какие дела замутила эта мерзкая голова, не понеся никакого наказания. (154) Читай постановления.
(Постановление амфиктионов[234])
[При жреце[235] Клинагоре, на весеннем собрании в Пилах пила-горы, синедры амфиктионов и общее собрание амфиктионов постановили: ввиду того, что амфиссейцы ступают на священную землю, засевают ее и пасут на ней скот, пусть пилагоры и синедры пойдут туда и размежуют столбами границы, а амфиссейцам пусть объявят, что впредь запрещается на нее вступать].
(Другое постановление)
(155) [При жреце Клинагоре, на весеннем собрании в Пилах пилагоры, синедры амфиктионов и общее собрание амфиктионов постановили: ввиду того, что граждане Амфиссы поделили между собой священную землю, обрабатывают ее и пасут на ней скот, а когда им было запрещено это делать, они явились с оружием в руках, силою оказали сопротивление общему Совету греков, а некоторых даже ранили, - поэтому избранному в стратеги амфиктионов аркадянину Коттифу поручается отправиться послом к Филиппу македонскому с ходатайством, чтобы он помог Аполлону и амфиктионам и не допустил оскорбления бога со стороны нечестивых амфиссейцев, и что по этим соображениям греки, участники совета амфиктионов, избирают его полномочным стратегом].
Читай теперь также и указания сроков, когда это происходило. Ведь это приходится на то время, когда он был пилагором. Читай.
(Сроки)
[Архонт Мнесифид, 16-20-го Анфестериона[236]].
(156) Дай теперь то письмо, которое Филипп послал своим союзникам в Пелопоннесе[237], когда фиванцы не исполнили его требования: из него вы ясно себе представите, что он скрывал настоящую цель своих действий, именно, что всех их он направляет против Греции, против фиванцев и против вас, но прикидывался, будто выполняет общее дело и постановление амфиктионов. А человеком, который представил ему эти средства и поводы, был вот он. Читай.
(Письмо[238])
(157) [Царь македонян Филипп шлет привет демиургам и синедрам пелопоннесцев, состоящих в союзе, и вообще всем союзникам - привет! Так как локрийцы, именуемые озольскими, живущие в Амфиссе, совершают грех по отношению к святилищу Аполлона в Дельфах и, заходя с оружием, грабят священную землю, я хочу совместно с вами прийти на помощь богу и наказать оскорбителей какой бы то ни было святыни, чтимой людьми. Поэтому выступайте с оружием в руках для встречи со мной в Фокиду, взяв с собой продовольствия на 40 дней, в наступающем месяце Лое, как мы его называем, или в Боэдромионе[239], как называют его афиняне, или Панеме, как - коринфяне. Тех, которые с нами не выступят всеми силами, мы подвергнем установленному наказанию[240]... Будьте счастливы!]
(158) Как видите, он избегает писать о своих личных целях, а прибегает к ссылке на требования амфиктионов. Так кто же помог ему подготовить это? Кто дал ему в руки эти поводы? Кто главный виновник случившихся несчастий? Разве не он? Однако не рассказывайте, граждане афинские, расхаживая по улицам, будто от одного человека[241] так пострадала Греция. Не от одного, а от многих негодных людей, бывших повсюду в разных местах - о Земля и боги! (159) Одним из их числа был вот он, - Эсхин, и если бы уж говорить правду без всякого опасения, я бы не задумался назвать его общим проклятием всего[242], что после этого погибло, - людей, областей, государств: ведь кто бросил семя, тот и есть виновник уродившихся плодов. Удивляюсь я только, почему вы сразу же, как увидели его, не отвернулись от него. Но, должно быть, какой-то густой мрак заслоняет от вас истину.
(160) Вот так пришлось мне, когда я затронул дела, совершенные им против отечества, обратиться к моей собственной политической деятельности, которую я вел, стараясь помешать им. А об этом вам по многим соображениям было бы полезно послушать меня, в особенности же потому, что, раз я на деле выносил труды на защиту вас, для вас, граждане афинские, будет стыдно не допустить даже речей об этом. (161) Я ведь видел, что фиванцы, почти так же, как и вы сами, под влиянием сторонников Филиппа и людей, подкупленных им у тех и других, не замечали, как опасно было для обоих государств и какой большой бдительности требовало то обстоятельство, что вы позволяли усиливаться Филиппу и не принимали никаких решительно мер предосторожности, а, наоборот, готовы были относиться друг к другу враждебно и даже вступать между собой в столкновения. Я все время старался это предотвратить, так как не только по своему собственному убеждению считал такой образ действий полезным, (162) но и положительно знал, что установить эту дружбу все время хотели также и Аристофонт, а затем и Евбул[243] и что, хотя в остальных вопросах они часто расходились между собой, здесь были всегда единодушны. За этими людьми, пока они были живы, ты, лиса, ухаживал, льстя им[244], а теперь, когда они умерли, ты, сам не замечая этого, их обвиняешь. Ведь, если ты винишь меня за отношение к фиванцам, ты гораздо больше, чем меня, обвиняешь их, так как они раньше меня одобрили союз. (163) Но я возвращаюсь опять к тому же[245], что, когда Эсхин возбудил войну в Амфиссе, а остальные, действуя, как его сообщники, довели до крайней степени вражду к фиванцам, в это именно время Филипп пошел против нас, - то есть произошло то, ради чего они старались вызвать столкновения между государствами, и, если бы мы немного ранее не спохватились, мы не смогли бы и собраться с силами: вот до чего довели уже дело эти люди. А каковы были тогда у вас взаимоотношения, вы узнаете, если прослушаете вот эти псефисмы и ответы. Ну-ка возьми и прочитай их.
(Псефисмы[246])
(164) [При архонте Геропифе, 25-го числа месяца Элафеболиона[247], в пританию филы Эрехфеиды, мнение Совета и стратегов: ввиду того, что Филипп некоторые из соседних городов захватил, другие опустошает, а в общем готовится к походу в Аттику, ни во что ставя наши договоры, и намерен нарушить присягу и мир, преступая взаимные обещания, - поэтому Совет и Народ пусть примут решение отправить к нему послов, чтобы договориться с ним и убедить его хранить согласие с нами и договоры или, по крайней мере, дать государству время обсудить дело и заключить перемирие до месяца Фаргелиона[248]. Избраны были из состава Совета Сим анагирасиец, Эвфидем филасиец, Булагор из Алопеки].
(Другая псефисма)
(165) [При архонте Геропифе, 30-го числа месяца Мунихиона[249], мнение полемарха: ввиду того, что Филипп старается вовлечь фиванцев во вражду с нами и подготовился со всем войском вступить в ближайшие к Аттике места вопреки существующим у него с вами договорам, Совет и Народ пусть примут решение послать к нему глашатая и послов с тем, чтобы предложить и убедить его заключить перемирие и дать народу возможность соответствующим образом обсудить положение, так как сейчас у него не решено посылать помощь, если будут предложены приемлемые условия. Избраны были из состава Совета Неарх, сын Сосинома, Поликрат, сын Эпифрона, и в качестве глашатая Эвном, анафлистиец].
(166) Читай же и ответы.
(Ответ афинянам[250])
[Царь македонян, Филипп Совету и Народу афинян - привет! Какую цель имели вы в виду с самого начала по отношению к нам, я хорошо понимаю, а равно и то, какие старания вы прилагали, желая привлечь на свою сторону фессалийцев и фиванцев, а с ними и других беотийцев. Но так как они оказываются более благоразумными и не хотят свое решение поставить в зависимость от вас, а сообразуют его со своей собственной пользой, вы сейчас, наоборот, прислали ко мне послов и глашатая и напоминаете через них о договоре и просите о перемирии, хотя с нашей стороны не имели ни в чем обиды. Я лично, выслушав послов, соглашаюсь на ваше ходатайство и готов заключить перемирие при условии, если вы оставите людей, подающих вам неправильные советы, и подвергнете их заслуженной атимии[251]. Будьте здоровы!]
(Ответ фиванцам)
(167) [Царь македонян Филипп Совету и Народу фиванцев - привет! Я получил от вас письмо, в котором вы предлагаете возобновить со мной согласие и мир. Однако я слышу, что афиняне всеми средствами стараются увлечь вас на свою сторону и желают добиться вашего согласия на их предложения. Прежде я осуждал вас за то, что вы готовы были согласиться на их обещания и следовать их целям. Но теперь я был рад убедиться, что вы добиваетесь скорее иметь мир с нами, чем подчиняться чужим решениям, и еще более одобряю вас вообще за многое, а особенно за то, что вы в этом вопросе приняли не только более безопасное для себя решение, но и проявляете благожелательность по отношению к нам. Это, я надеюсь, будет иметь немалое значение для вас, если только вы и в дальнейшем будете держаться такого же взгляда. Будьте здоровы!]
(168) Устроив с помощью этих людей такие взаимоотношения между государствами и ободренный этими псефисмами и ответами[252], Филипп пришел с войском и захватил Элатею в расчете на то, что ни в каком случае между нами и фиванцами не может быть достигнуто согласие. Какой переполох произошел тогда в городе, вы, конечно, знаете все; но все-таки прослушайте об этом вкратце, хотя бы самое необходимое.
(169) Был вечер. Вдруг пришел кто-то к пританам и принес известие, что Элатея захвачена. Тут некоторые, - это было как раз во время обеда[253], - поднялись с мест и стали удалять из палаток на площади торговцев и устраивать костер из их щитков[254], другие пошли приглашать стратегов и вызывать трубача. По всему городу поднялась тревога. На следующий день с самого рассвета пританы стали созывать Совет булевтерий, а вы направились в Народное собрание и, не успел еще Совет обсудить дело и составить пробулевму[255], как весь народ сидел уже там наверху[256]. (170) После этого туда явился Совет. Пританы доложили о полученных ими известиях, представили самого прибывшего, и тот рассказал обо всем. Тогда глашатай стал спрашивать: "Кто желает говорить?" Но не выступил никто. И хотя уже много раз глашатай повторял свой вопрос, все-таки не поднимался никто. А ведь были налицо все стратеги, все обычные ораторы, и отечество призывало, кто бы высказался о мерах спасения. Ведь тот голос, который возвышает глашатай по воле законов, справедливо считать общим голосом отечества. (171) Но если бы требовалось выступить тем, кто желал спасения государству, все бы вы, да и вообще все афиняне, встали с мест и пошли на трибуну, потому что все вы, я знаю, желали ему спасения; если бы требовалось это от богатейших граждан, тогда сделали бы это триста[257], если бы от людей, обладавших тем и другим - и преданных государству, и богатых, - тогда выступили бы люди, сделавшие потом крупные пожертвования: ведь они сделали это, обладая и преданностью и богатством. (172) Но, как видно, обстоятельства требовали не только преданного и богатого человека, но и следившего за событиями с самого начала и верно понявшего, ради чего так действовал Филипп и чего он хотел добиться. Человек, не знавший и не изучивший хода дел с давних пор, будь он и преданный, и богатый, все-таки не мог бы от одного этого лучше знать, что нужно делать, и не сумел бы давать вам советы. (173) Так вот таким человеком оказался в тот день я, и, выступив, я изложил перед вами свое мнение. Вы с особенным вниманием выслушайте меня по двум соображениям: во-первых, таким образом вы убедитесь, что из всех вступавших тогда ораторов и политических деятелей я один не покинул поста своей преданности, но показывал на деле, что и говорил, и писал предложения именно так, как требовалось среди крайних опасностей; во-вторых, потратив лишь немного времени, вы в дальнейшем будете значительно лучше разбираться во всем вообще политическом положении.
(174) Итак, я тогда сказал, что, по-моему, "те, кто слишком тревожатся, считая фиванцев за сторонников Филиппа, не знают настоящего положения дел: будь это действительно так, я уверен, мы бы уж слышали сейчас не о том, что он в Элатее, а о том, что он у наших границ. А вот что туда он пришел с целью подготовить себе подходящие условия, - это я точно себе представляю. (175) А в чем тут дело, - говорил я, - вот послушайте меня. Филипп уже всех из фиванцев, кого только можно было прельстить деньгами или обмануть, склонил на свою сторону; кто же с самого начала был его противником и кто до сих пор продолжает сопротивляться ему, тех он никак не может склонить. Так чего же он хочет и для чего он захватил Элатею? - Он хочет показать свою силу вблизи, придвинуть свое войско и тем самым ободрить своих друзей и придать им смелость, а сопротивляющихся запугать, чтобы они или сами в страхе согласились на то, чего сейчас не хотят, или были вынуждены к тому силою. (176) Стало быть, если мы предпочтем, - так продолжал я, - при настоящем положении дел помнить какие-нибудь неприятности, которые были причинены нам фиванцами, и не будем доверять им, представляя их в числе своих врагов, прежде всего мы сделаем именно то, чего только мог бы пожелать себе Филипп; затем, я боюсь, как бы в таком случае те, кто сейчас противится ему, не примкнули к нему и, сделавшись все единодушно сторонниками Филиппа, не пришли потом в Аттику с ним вместе. Но, если вы послушаетесь меня и будете внимательно вдумываться в то, что я предлагаю, а не вести споров из-за моих слов, тогда, я думаю, вы признаете правильность моей мысли, и мне удастся предотвратить угрожающую государству опасность. (177) Так что же я предлагаю? - Прежде всего оставить охвативший нас теперь страх; затем переменить свой образ мыслей и беспокоиться всем за фиванцев, так как они гораздо ближе к несчастью, чем мы, и им прежде грозит опасность; далее, людям призывного возраста[258] и всадникам выступить в Элевсин[259] и показать всем, что вы сами[260] стоите под оружием: этим вы дадите вашим сторонникам в Фивах возможность на равных условиях свободно высказываться за справедливое дело, раз они увидят, что не только у тех, кто продает свое отечество Филиппу, есть под рукой сила в Элатее, готовая им помочь, но что одинаково и у тех, кто хочет бороться за свободу, стоите наготове вы и что вы поможете, если кто-нибудь пойдет на них. (178) После этого я предлагаю избрать поднятием рук десятерых послов и уполномочить их решить совместно со стратегами, как вопрос о сроке, когда им надо отправляться туда, так и вопрос о выступлении войска. А что надо, по моему мнению, делать послам, когда они придут в Фивы? На это, прошу вас, обратите особенное внимание. Не просить у фиванцев ничего - время неподходящее, - но самим обещать свою помощь, если они этого пожелают, так как они находятся в крайней опасности, мы же имеем больше возможности себя обеспечить, чем они; тогда, если они примут наше предложение и согласятся с нами, мы добьемся того, чего хотим, и сделаем это с достоинством, подобающим государству; если же у нас дело кончится неудачей, то потом они должны будут винить уж самих себя за ошибку, которую допустят теперь, а с нашей стороны не будет сделано ничего позорного и низкого".
(179) Вот это и еще кое-что сказал я и сошел с трибуны. Если все вы одобрили и никто мне ни слова не возразил, то я не только заявил, но и написал свое предложение, не только написал, но и отправился послом, не только отправился послом, но и убедил фиванцев, нет, - я прошел через все испытания от начала до конца и отдавал себя за вас решительно во всех обступивших государство опасностях[261]. Дай-ка сюда принятую тогда псефисму.
(180) Но, как ты хочешь, в качестве кого бы представить мне тебя, Эсхин, и в качестве кого меня самого в тот день? Хочешь меня таким, каким ты меня назвал бы, ругаясь и насмехаясь, Батталом[262], а тебя героем - не первым попавшимся, а кем-нибудь из известных, представляемых на сцене, - Кресфонтом, Креонтом или Эномаем, которого ты однажды в Колите[263] злосчастно провалил? Да, тогда, в ту пору - я, пеаниец[264] Баттал, оказался для отечества более достойным, чем ты, Эномай, кофокидец[265]: ты тогда оказался совсем ни на что не годным, а я выполнял все, что подобало честному гражданину. Читай же псефисму.
(Псефисма Демосфена[266])
(181) [При архонте Навсикле, в пританию филы Эантиды, 16-20-го Скирофориона[267] Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, заявил, что Филипп, царь македонян, и в прежнее время явно нарушал заключенные им договоры с народом афинским относительно мира и вопреки присяге и признаваемым у всех греков понятиям справедливости захватывает города без всякого на то права, причем некоторые из взятых оружием городов принадлежали афинянам, хотя до этого ему не было нанесено никакой обиды народом афинским, а в настоящее время прибегает к еще большим насилиям и жестокости: (182) в одних греческих городах он держит свои отряды и низвергает государственный строй, другие даже разрушает и обращает жителей в рабство, в некоторые же на место греков поселяет варваров, допуская их попирать святилища и могилы, и таким образом нисколько не отступает от обычаев своего отечества и от своего собственного права, злоупотребляя выпавшим на его долю счастьем и забыв, что сам из ничтожного и заурядного сделался против ожидания великим. (183) И пока народ афинский видел, что он захватывает варварские города, хотя и ему самому принадлежащие, он не придавал важного значения этим преступлениям против него самого; теперь же, когда видит, что подвергаются притеснениям или разоряются греческие города, он полагает ужасным и недостойным славы отцов допускать порабощения греков. (184) Ввиду этого пусть Совет и Народ афинский постановят: помолиться и принести жертвы богам и героям, владеющим городом и страной афинян и, памятуя о доблести предков, что они более дорожили сохранением свободы греков, чем спасением собственного отечества, спустить в море двести кораблей, наварху плыть к Пилам, а стратегу и гиппарху выводить пешие и конные силы в Элевсин; затем отправить послов к остальным грекам, а прежде всего к фиванцам, поскольку Филипп находится ближе всего к их стране, (185) призывать их к тому, чтобы они, нисколько не устрашившись Филиппа, отстаивали свободу, как свою собственную, так и всех остальных греков, и указать им, что народ афинский, не помня ни о каких враждебных отношениях, бывших прежде между их государствами, поможет им и войсками, и деньгами, и метательными снарядами, и оружием, так как знает, что, хотя для них, как греков, прекрасно спорить между собой из-за гегемонии, но быть под властью иноплеменника и лишиться гегемонии недостойно славы греков и доблести предков. (186) Кроме того, афинский народ и не считает фиванский народ чужим себе ни по происхождению, ни по племени. Он вспоминает также и благодеяния своих предков, оказанные предкам фиванцев. Например, когда пелопоннесцы пытались отнять у детей Геракла[268] отцовские владения, афиняне вернули их туда, победив оружием людей, пытавшихся выступать против потомков Геракла; затем мы приняли под защиту Эдипа и изгнанных вместе с ним[269], и еще много других благородных и славных дел совершено нами по отношению к фиванцам. (187) Поэтому и теперь афинский народ не отступится от того, что полезно фиванцам и остальным грекам; он готов заключить с ними союз и договор о брачном праве[270], дать им присягу и принять от них. Послы: Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, Гиперид, сын Клеандра, сфеттиец, Мнесифид, сын Антифана, фреарриец, Демократ, сын Софила, флииец, Каллесхр, сын Диотима, кофокидец.]
(188) Таково было начало и первый шаг к установлению правильных отношений с Фивами, тогда как в прежнее время оба государства были вовлечены этими людьми во вражду, ненависть и недоверие друг к другу. Эта псефисма отвела, словно тучу, опасность, грозившую тогда отовсюду государству. Обязанностью всякого честного гражданина, если он знал какую-нибудь меру лучше этих, и было именно тогда указать ее всем, а не высказывать порицания теперь. (189) Ведь главное различие между советником и сикофантом, - хотя и вообще они не имеют ничего общего между собой, - заключается в том, что один высказывает свое мнение, предупреждая события, и принимает на себя ответственность за тех, кто его послушается, - перед судьбой, перед обстоятельствами, перед любым человеком; а тот промолчит, когда нужно было говорить, зато потом, случись какая-нибудь неудача, распространяет об этом клевету. (190) Так вот, как я сказал, тот случай и требовал человека, заботившегося о государстве, требовал честных речей. А я допускаю даже такую крайность, что, если сейчас найдется человек, который сумеет указать какую-либо лучшую меру, или вообще тогда были возможны какие-нибудь иные меры, кроме тех, которые выбрал я, тогда я готов признать себя виноватым. Именно, если кто-нибудь хоть только сейчас увидал такое средство, которое могло бы оказаться полезным тогда, будь оно приведено в исполнение, оно - я это прямо говорю - не должно было укрыться от меня. Но если такого средства нет и не было, и ни один человек вплоть до сегодняшнего дня не мог бы назвать его, тогда что же оставалось делать советнику? Разве он не должен был избрать наилучшее из того, что представлялось и что было тогда возможным? (191) Так вот это я и сделал тогда, так как глашатай спрашивал, Эсхин: "кто желает говорить?", а не о том: "кто желает обвинять за прошлое?" и не о том: "кто желает ручаться за будущее?" И вот в то время, как ты в ту пору сидел бывало на заседаниях Народного собрания, не произнося ни слова, я выступал и говорил. Но если ты не объяснил своей мысли тогда, так сделай это хоть теперь. Скажи, какое еще соображение тогда надо было бы принять в расчет, или какое благоприятное для государства обстоятельство было мной упущено? Какой представлялся союз, какое мероприятие, на которое мне скорее следовало бы направить их?[271]
(192) Но, конечно, то, что прошло, всегда у всех теряет живое значение, и никто нигде не предлагает о нем советов. Будущее же, как и настоящее, требует, чтобы был на своем посту советник. Так вот тогда некоторые опасности явно предстояли впереди, другие были уже налицо[272]. В этих условиях ты и рассматривай, какую задачу ставила моя политическая деятельность, а не опорачивай, как сикофант, того, что произошло. Конец всему ведь бывает такой, как пожелает божество; постановка же задачи уж сама выражает образ мыслей советника. (193) Поэтому не ставь в вину мне, что Филипп оказался победителем в сражении: этот конец зависел от бога, а не от меня. Но, если я не все принял в расчет из того, что было по силам человеческому разуму, если не все это выполнил честно, тщательно и с усердием превыше своих сил, или если я затеял дела нехорошие, недостойные нашего государства и не вызванные необходимостью, - их укажи мне и тогда уж обвиняй меня. (194) А если ударившая молния или разразившаяся буря оказалась выше сил не только для нас, но и для всех греков вообще, что тогда нам делать? Это было бы то же самое, как если бы судовладельца, который принял все меры предосторожности и снабдил свой корабль всем, что считал необходимым для его целости, стали потом обвинять за кораблекрушение, когда его постигла буря и у него пострадали или даже совершенно порвались снасти. "Но я не был кормчим корабля, - возразил бы он (как не был стратегом и я), - и не был властен над судьбой, а она над всем". (195) Нет, ты вот что учитывай и вот на что смотри: если такая судьба постигла нас, когда мы вели борьбу совместно с фиванцами, то чего же надо было бы ожидать, если бы и их мы не привлекли себе в качестве союзников, а они, наоборот, примкнули к Филиппу, как тогда об этом на все лады кричал он? И если теперь, когда бой произошел в трех днях пути от Аттики[273], такая опасность и страх предстали отовсюду перед нашим государством, то чего же пришлось бы нам ожидать, если бы это же самое несчастье случилось где-нибудь в нашей стране? Разве ты не знаешь, что при настоящих условиях отсрочка в один, два, даже три дня дала возможность остановиться, собраться[274], перевести дух, вообще сделать многое для спасения государства, а тогда... впрочем, не стоит уж говорить о том, чего не пришлось даже частично изведать нам по милости кого-то из богов и благодаря тому, что наше государство имело прикрытие в этом союзе, за который ты теперь меня обвиняешь.
(196) Все это с такими многочисленными подробностями рассказано мной для вас, граждане судьи, и для собравшегося вокруг народа и слушателей[275], так как по отношению к этому презренному достаточно было бы сказать только коротко и ясно: если тебе, Эсхин, одному из всех было уже заранее ведомо будущее, тебе следовало бы заявлять об этом тогда, когда государство обсуждало этот вопрос; а если ты этого заранее не знал, то ты повинен в таком же незнании, как и остальные. Стало быть, почему же ты имеешь больше оснований представлять такое обвинение ко мне, чем я - к тебе? (197) Ведь даже в тех самых событиях, о которых я говорю (я пока не касаюсь остальных), я уже потому оказался лучшим гражданином, чем ты, что я отдал себя на дела, которые всем казались полезными, и при этом не устрашился никакой личной опасности и не задумался перед ней, между тем как ты не только не предложил никаких других, лучших решений (тогда мои и не потребовались бы), но и для выполнения принятых ни в чем не показал себя полезным, - наоборот, как выяснилось в ходе дальнейших событий, ты занимался такими делами, на которые способен только самый негодный человек и злейший враг нашего государства, да вот и сейчас в то самое время, когда Аристрат на Наксосе и Аристолей на Фасосе[276], эти отъявленные враги нашего государства, привлекают к суду друзей афинян, в Афинах Эсхин обвиняет Демосфена! (198) Но тот человек, кто на несчастиях греков полагал расчет своей славы[277], по справедливости заслуживает скорее сам погибнуть, чем обвинять другого. Кто пользу себе находил в тех же обстоятельствах, в каких и враги государства, тот не может быть преданным своему отечеству. Ты это доказываешь и тем, как ты живешь, и тем, что делаешь, и тем, какую политическую деятельность ведешь, и тем, какой не ведешь. Исполняется что-нибудь такое, что вы признаете полезным, - молчит Эсхин; случилась незадача и произошло что-нибудь нежелательное, - тут как тут Эсхин - точь-в-точь как и с телом: только случись какое-нибудь заболевание, как сразу же начнут чувствоваться всякие поломы и вывихи[278].
(199) Но уж раз он с такой силой напал на постигшие нас неудачи, мне хочется сказать кое-что для вас даже неожиданное. Только, пожалуйста, ради Зевса и всех вообще богов, пускай никто не удивляется преувеличению с моей стороны, но отнеситесь благосклонно к моим словам. Ведь если бы всем людям было ясно наперед то, что нас ожидало, и все уже заранее знали это, и если бы ты, Эсхин, предупреждал и уверял нас, крича и вопя об этом - хотя в действительности ты ни словом не обмолвился, - даже и в таком случае нашему государству нельзя было отступиться от этого, раз только оно помнило о славе, о предках или о своем будущем. (200) Конечно, теперь очевидно, что оно потерпело неудачу в своих делах, но это - общий удел всех людей, когда такова бывает воля божества. А если бы в то время, когда оно все еще рассчитывало главенствовать над остальными, оно отступилось от этого в пользу Филиппа, тогда оно навлекло бы на себя обвинение в том, что предало всех. Если бы оно пожертвовало, не запылившись[279], тем, ради чего наши предки не уклонялись, ни от каких опасностей, кто же не плюнул бы тогда в лицо... тебе? Ведь, конечно, не государству и не мне. (201) А какими глазами, скажи ради Зевса, стали бы мы глядеть на приезжающих к нам в город людей, если бы дела приняли такой оборот, как сейчас, если бы вождем[280] и распорядителем всего был избран Филипп, а борьбу за то, чтобы не допустить этого, провели другие, без нашего участия - тем более, что никогда в прежние времена наше государство ради бесславного благополучия не отказывалось от опасностей борьбы за прекрасные задачи? (202) Кто же из греков, кто из варваров не знает, что и фиванцы, и достигшие силы еще ранее их лакедемоняне, и персидский царь[281] - все они с большим удовольствием и радостью предоставили бы нашему государству эту возможность - получить самому, что хочет, сохраняя в то же время собственные владения, - с тем однако, чтобы подчиняться их приказаниям и допускать постороннему главенствовать над греками? (203) Но, как видно, у афинян этого не было в обычаях отцов, это не было терпимым, не было прирожденным, и никогда еще во все времена никто не мог убедить наше государство примкнуть хотя бы и к сильным, но поступающим несправедливо и, живя в безопасности, быть рабами; нет, оно в течение всего своего существования всегда шло в опасности, борясь за первенство, честь и славу. (204) И вы теперь считаете настолько благородным и настолько естественным для ваших нравов, что и в ряду своих предков более всего восхваляете тех, которые так действовали. Это и понятно: кто же может не восторгаться доблестью людей, которые согласились даже покинуть страну и город и сесть на триеры ради того, чтобы не исполнять чужих приказаний, и которые давшего такой совет Фемистокла избрали стратегом, а Кирсила[282], предложившего подчиниться приказаниям, побили камнями - и не только его самого, но и жены ваши побили жену его? (205) Да, действительно, тогдашние афиняне не искали ни оратора, ни стратега такого, по милости которого они стали бы рабами под видом благополучия, но они не хотели даже и жить, если бы при этом не была им обеспечена свобода. Каждый из них держался того взгляда, что он рожден не только для отца и для матери, но и для отечества[283]. А в чем разница? - В том, что человек, представляющий себя рожденным только для родителей, ждет смерти от судьбы и от естественной причины; человек же, считающий себя рожденным также и для отечества, согласится умереть, чтобы только не увидать его в рабстве, и будет почитать страшнее смерти те оскорбления и бесчестия, которые придется переносить в государстве в случае его порабощения.
(206) Конечно, если бы я пытался говорить о том, что именно я пробудил у вас чувства, достойные ваших предков, тогда всякий человек был бы вправе порицать меня за это. Но я приписываю себе такие же взгляды, как ваши собственные, и объясняю, что и до меня государство имело этот образ мыслей; я только утверждаю, что в выполнении каждого из тех дел в отдельности есть доля и моего участия. (207) Эсхин же, обвиняя меня огульно во всем и возбуждая у вас враждебное отношение ко мне, как к виновнику тревог и опасностей для государства, старается не только на данное время лишить почести меня, но хочет и на будущее время отнять славу у вас. В самом деле, если вы осудите вот его[284], признав негодной мою политическую деятельность, этим вы покажете только, что все произошло по вашей собственной вине, а не вследствие несправедливости судьбы. (208) Но нет, не могло, никак не могло быть, граждане афинские, вины с вашей стороны в том, что вы подвергли себя опасности за свободу и спасение всех, - клянусь теми из наших предков, которые бились при Марафоне, и теми, которые выступали под Платеями[285], и теми, которые сражались на море при Саламине, и теми, которые сражались при Артемисии, и многими другими доблестными воинами, прах которых покоится на общественном кладбище[286]; их всех одинаково наше государство предало погребению, удостоив одной и той же чести, Эсхин, а не только тех, которые имели успех и вышли победителями. И это справедливо. Ведь то, что было долгом доблестных людей, выполнено ими всеми, а судьба каждому из них досталась такая, какую определило божество.
(209) И после этого ты, проклятый писаришка[287], для того только, чтобы лишить меня чести и уважения со стороны их, рассказывал о трофеях, о битвах и о древних подвигах[288]. Но какое же отношение имело это все к настоящему делу? А мне, тритагонист,[289] как оратору, выступавшему перед государством в качестве советника по вопросу о первенстве, у кого, по-твоему, надо было позаимствовать образ мыслей перед тем, как подниматься сюда на трибуну? У того ли, кто стал бы говорить речи, недостойные всего этого? Но тогда я, конечно, заслуживал бы казни. (210) Да и вам, граждане афинские, нельзя с одной и той же точки зрения судить о всех делах, как частных, так и общественных; но дела о повседневных житейских отношениях следует рассматривать, руководствуясь частными законами и примерами, задачи же общественного значения, - собразуясь с достоинством предков. И каждому из вас, когда вы входите в суд для рассмотрения общественных дел, надлежит представлять себе, что вместе с тростью и значком[290] вы приняли и образ мыслей своего государства, раз только считаете нужным в своих действиях быть достойными тех людей.
(211) Впрочем, занявшись делами ваших предков, я обошел некоторые псефисмы и ваши собственные действия. Поэтому я хочу вернуться опять к тому, от чего отклонился[291].
Так вот, когда мы прибыли в Фивы, мы застали там уже ранее явившихся послов Филиппа, фессалийцев и остальных союзников[292] и при этом наших друзей нашли в страхе, а его друзей полными самоуверенности. В доказательство того, что я говорю это не сейчас только ради собственной выгоды, прочитай-ка письмо, которое послали тогда немедленно же мы, послы. (212) Но этот человек[293] дошел до такой недобросовестности настоящего сикофанта, что в случае какой-нибудь удачи в делах он утверждает, будто причиной этого является стечение обстоятельств[294], а не я; если же дела шли неблагополучно, виновником всего он объявлял меня и мою судьбу[295]. Выходит по его утверждению так, как будто я, советник и оратор, в действиях, совершавшихся на основании речей и обсуждений, никакого участия не принимал; в неудачах же, понесенных в бою и в военном руководстве, я являюсь единственными виновником. Можно ли представить себе более бессовестного и более проклятого сикофанта? Читай письмо.
(Письмо[296])
(213) Итак, когда фиванцы открыли Народное собрание, они предоставляли слово в первую очередь той стороне[297] ввиду того, что те были у них на положении союзников. И они, выступая с речами перед народом, много восхваляли Филиппа, много обвиняли вас и напоминали при этом обо всем, что когда-либо вы сделали против фиванцев. В общем же они настаивали на том, что фиванцы должны доказать Филиппу свою благодарность за полученные от него благодеяния[298], вам же отомстить за понесенные от вас обиды любым способом, - либо пропустив их самих к вам, либо совместно с ними вторгшись в Аттику. И они старались ясно, как им думалось, показать, что если фиванцы последуют их совету, - в Беотию пойдут из Аттики и скот, и рабы, и прочие блага, а в случае принятия наших предложений, как они их старались представить, область Беотии подвергнется опустошению вследствие военных действий. Они говорили и еще много другого помимо этого, но все клонилось к одному и тому же. (214) Что мы отвечали на их слова, - будь у меня возможность рассказать вам подробно обо всем, я отдал бы за это хоть всю жизнь, - но я боюсь, поскольку эти события уже миновали, не явилось бы у вас даже представление, точно все снесено потопом, и потому не сочли бы вы напрасным беспокойством рассказ о переговорах[299]. Но во всяком случае послушайте, в чем нам удалось убедить их и что они нам ответили. Возьми-ка вот это и прочитай.
(Ответ фиванцев[300])
(215) Так вот после этого фиванцы обратились к вам и послали вам приглашение. Вы тогда выступили и пошли к ним на помощь, - опущу то, что происходило в промежуточное время, - они встречали вас с таким радушием, что, оставляя своих собственных гоплитов и всадников стоять за городом, они принимали наше войско к себе в дома в самом городе, к детям и женам, словом, к самому им дорогому. В тот день фиванцы перед всеми людьми выразили вам три прекраснейших похвалы: одну за мужество, другую за справедливость, третью за строгость нравов. В самом деле, раз они предпочли начать борьбу совместно с вами, а не против вас, они этим самым признали, что вы и доблестнее Филиппа, и ставите более справедливые задачи, чем он; а, если они к тому же отдали на ваше попечение то, что у них, как и у всех вообще, оберегается с наибольшей заботой, детей и жен, этим они показали, что уверены в вашей скромности. (216) Во всем этом, граждане афинские, насчет вас, по крайней мере, явно подтвердилось правильность их решения. И правда, когда в городе расположилось войско, никто ни в чем даже неправильно не пожаловался на вас (настолько выдержанными проявляли вы себя); затем, дважды выступая совместно в первых делах, - один раз на берегу реки[301], другой раз - в зимнюю непогоду, вы проявили себя не только безупречными, но и достойными удивления по выдержке, по подготовленности, по бодрости духа. За это все вообще воздавали вам похвалы, а вы сами устраивали жертвоприношения и праздничные шествия в честь богов. (217) И вот мне, со своей стороны, хотелось бы спросить Эсхина: что же он все время, когда это происходило и когда весь город был полон такого подъема и радости и слышал столько похвал, приносил ли тоже жертвы и разделял ли радость вместе со всем народом или, наоборот, сидел дома, печалясь, вздыхая и возмущаясь общим благополучием? Если он участвовал в этом и делал вид, как будто держал себя в согласии со всеми остальными, тогда не ужасно ли или, лучше сказать, даже не кощунственно ли с его стороны требовать от вас, чтобы вы, поклявшиеся богами теперь, в своем постановлении отказались признать наилучшими[302] те именно дела, которые сам же он, призывая богов в свидетели, признавал наилучшими? Если же он не участвовал, то разве не заслуживает по справедливости много раз погибнуть за то, что огорчался при виде того, чему радовались остальные? Так читай же мне и эти псефисмы.
(Псефисмы о жертвоприношениях[303])
(218) Итак, мы тогда были заняты жертвоприношениями, а фиванцы были полны сознания, что нам обязаны своим спасением. Дело приняло такой оборот, что вам не только не пришлось просить помощи у других, как можно было ожидать вследствие деятельности этих людей[304], но вы сами могли помогать другим благодаря тому, что послушались моего совета. А какие слова выкрикивал тогда Филипп и какое было у него смятение под влиянием этих событий, вы увидите по его письмам, которые он посылал в Пелопоннес[305]. Возьми-ка их и прочитай, чтобы вы знали, чего достигла моя настойчивость, мои поездки[306], мои труды и те многочисленные псефисмы, которые он сейчас высмей-вал[307].
(219) А ведь много было у вас, граждане афинские, и до меня славных и выдающихся ораторов - знаменитый Каллистрат, Аристофонт, Кефал, Фрасибул[308] и тысячи других. Однако ни один из них никогда еще не отдавал себя полностью ни на какое дело для государства; один, бывало, вносил письменные предложения, но не отправлялся в качестве посла, другой исполнял посольские обязанности, но не писал предложений. Каждый из них оставлял себе заодно и облегчение, и возможность в случае чего-нибудь сваливать ответственность на других. (220) Так что же? - спросит, пожалуй, кто-нибудь, - ты настолько превосходил всех остальных силой и смелостью, что все мог выполнить сам? Нет, я не про это говорю, но, по моему убеждению, опасность, угрожавшая нашему государству, была так велика, что она, как мне казалось, не давала вовсе не места, ни возможности думать о личной безопасности, но требовала от всякого неукоснительного исполнения своих обязанностей. (221) Нет, я был убежден относительно самого себя, - может быть, я и ошибался, но все же я был так убежден, - что никто, случись ему писать какие-нибудь предложения, не написал бы их, или, случись исполнять какое-нибудь дело, не выполнял бы его, или, случись отправляться в качестве посла, не нес бы посольских обязанностей с большим усердием и добросовестностью, чем я. Вот поэтому я и ставил на все места самого себя. Читай письма Филиппа.
(Письма[309])
(222) Вот в какое положение поставила Филиппа моя политическая деятельность, Эсхин. Вот каким голосом заговорил он; а ведь перед этим он много в вызывающих речах нападал на ваше государство. За это вот по справедливости они[310] и награждали меня венком, и ты, хотя присутствовал, не возражал, а Дионд[311], Обжаловавший постановление, не получил и необходимой части голосов. Возьми-ка и прочитай эти получившие оправдание псефисмы, а им даже не обжалованные.
(Псефисмы[312]
(223) Эти псефисмы, граждане афинские, сходятся слог в слог и слово в слово с теми, которые прежде вносил Аристоник[313], а теперь вот этот Ктесифонт. И против них Эсхин ни сам не возбуждал обвинения, ни другого не поддерживал, кто выступал в качестве обвинителя. А между тем, уж если справедливо он обвиняет меня сейчас, тем более естественно было обвинять тогда Демомела[314], внесшего это предложение, и Гиперида, чем теперь вот его. (224) Почему? Да потому, что Ктесифонт вправе сослаться на их пример и на решения судов, и на то, что Эсхин и сам не обвинял их, хотя они тогда внесли такое же точно предложение, как тогда Ктесифонт, и на то, что законы не позволяют вторично обвинять по делам, о которых уже состоялось судебное решение, и еще на многое другое. Между тем тогда дело разбиралось бы само по себе, пока еще у вас не было на этот счет принятого решения. (225) Но тогда, я полагаю, невозможно было делать того, что сейчас, - вот так, выбрав какие-нибудь данные из прошлых времен и из многих псефисм, основывать на этом свои клеветы, между тем как тогда никто не предвидел и даже не представлял себе, чтобы сегодня могли пойти разговоры о тогдашних делах, тогда невозможно было также, переставив нарочно время событий и выдав свои вымыслы за подлинную действительность, производить такой речью впечатление чего-то дельного. (226) Да, тогда это было невозможно; но тогда все речи об этих делах основывались бы на действительности, так как велись бы сейчас же вслед за событиями, когда эти события были еще свежи у вас в памяти и вы чуть ли не держали каждое из них в руках[315]. Вот почему он, уклонившись от выяснения дела прямо после событий, пришел сюда теперь, воображая, - как мне по крайней мере кажется, - что вы здесь собираетесь устроить состязание ораторов, а не проверку политической деятельности, и что здесь будет суд о речах, а не о пользе государства.
(227) Затем он еще прибегает к разным хитросплетениям и заявляет, что вам следует забыть то мнение о нас, с которым вы пришли сюда из дому, но что, как при проверке отчета у человека[316], вы, хоть и предполагаете за ним задолженность, все-таки должны бываете согласиться, если подсчеты вас разубеждают и все сходится без остатка, вот так и теперь вам следует присоединиться к тому, что выяснится при подведении итога. Так поглядите же, как негодно бывает и должно быть по самой природе своей все то, что сделано не по справедливости. (228) Ведь сам по себе этот хитроумный пример является с его стороны признанием, что сейчас, по крайней мере, относительно нас существует определенное мнение, что я говорю ради блага родины, а он на благо Филиппа. И в самом деле, он не пытался бы вас переубеждать, если бы не таково было ваше мнение о каждом из нас. (229) К тому же всю несправедливость таких его речей, когда он настаивает, чтобы вы изменили это мнение, я докажу вам без труда, причем не стану прибегать к выкладкам на счетных камнях[317] (таким способом не учитываются политические действия), буду напоминать вам вкратце о каждом из них, обращаясь к вам, своим слушателям, одновременно и как к логистам[318], и как к свидетелям. Да, моя политическая деятельность, против которой он ведет обвинение, достигла того, что фиванцы не только не вторглись в нашу страну вместе с Филиппом, чего все ожидали, а, наоборот, вместе с нами выступили в поход и преграждали ему путь; (230) что война разразилась не в Аттике, а в 700 стадиях от города в пределах беотийцев[319]; что не только разбойники[320] из Эвбеи не грабили и не разоряли нас, а, наоборот, в течение всей войны Аттика была в безопасности со стороны моря; что Филиппу не только не удалось овладеть Византией и благодаря этому держать в своих руках Геллеспонт, а, наоборот, византийцы стали в союзе с нами воевать против него. (231) Что же, - как тебе кажется, - похож ли этот расчет действий на расчет с камнями? Или, по-твоему, лучше все это погасить одно другим и вовсе не думать о том, чтобы это оставалось памятным на все времена? И я уже не прибавляю, что жестокость, которую можно увидеть во всех случаях, когда только Филиппу удавалось овладеть какими-нибудь местами, пришлось испытать другим, плодами же благородства, в которое он притворно рядился, стараясь подчинить себе все остальное, вы успели уже, к счастью, воспользоваться[321]. Но об этом я не стану говорить.
(232) Далее, скажу прямо, что, кто хочет добросовестно проверять деятельность политического оратора, а не клеветать, как сикофант, тот не стал бы обвинять в таких делах, о которых говорил сейчас ты, не стал бы придумывать сравнения или подражать моим словам и телодвижениям[322] (да, конечно, совершенно иначе - разве ты не видишь? - пошли дела греков от того, что я сказал это слово, а не то, сюда протянул руку, а не туда!) (233) но он стал бы на основании самих дел судить о том, какие средства и какие силы были у нашего государства в то время, когда я начинал свою политическую деятельность, какие после этого собрал ему я, ставши сам у дел, и в каком состоянии были дела противников. Затем уж, если бы я ослабил наши силы, он вину за это возлагал бы на меня; если же я значительно приумножил их, он не стал бы клеветать, как сикофант. Но раз ты уклонился от этого пути, я сам это сделаю. А вы судите, справедливо ли я поведу свою речь.
(234) Так вот, что касается сил нашего государства, то их составляли жители островов[323] - не всех, а наиболее слабых, так как ни Хиос, ни Родос, ни Керкира не были с нами; денежное обложение у нас доходило до 45 талантов[324], да и оно было уже собрано вперед; гоплитов же и всадников не было, кроме своих собственных, ни одного. Но страшнее всего для нас и наиболее на руку врагам было то, что эти люди[325] внушили всем окрестным жителям скорее враждебные, чем дружественные чувства к нам - именно, мегарцам, фиванцам, эвбейцам.
(235) В таком положении были дела нашего государства, и никто не мог бы ничего возразить против этого. А посмотрите, как было у Филиппа, с которым у нас шла борьба[326]. Во-первых, он распоряжался своими подчиненными сам полновластно, а это в делах войны - самое важное из всего. Затем, его люди никогда не выпускали из рук оружия. Далее, денежные средства у него были в избытке, и делал он то, что сам находил нужным, причем не объявлял об этом наперед в псефисмах и не обсуждал открыто на совещаниях, не привлекался к суду сикофантами, не судился по обвинению в противозаконни, никому не должен был давать отчета, - словом, был сам над всем господином, вождем и хозяином. (236) Ну, а я, поставленный один на один против него (справедливо разобрать и это), над чем имел власть? - Ни над чем! Ведь, прежде всего, само это право выступать с речами перед народом, единственное, что было в моем распоряжении, вы мне предоставляли в такой же степени, как и людям, состоявшим на жалованье у него, и в чем им удавалось одержать верх надо мной (а такие случаи бывали часто и по любому поводу), это самое вы и постановляли на пользу своим врагам перед тем, как разойтись из Собрания. (237) Но все-таки, несмотря на такие невыгоды в нашем положении, я привлек к союзу с вами эвбейцев, ахейцев, коринфян, фиванцев, мегарцев, левкадян, керкирцев[327], - у них у всех удалось набрать в общем пятнадцать тысяч наемников и две тысячи всадников, помимо гражданских сил; денег я постарался собрать насколько мог больше[328]. (238) Если же ты, Эсхин, говоришь о справедливости в отношениях с фиванцами, византийцами или эвбейцами, или сейчас вот занимаешься разговорами о равенстве[329], то, во-первых, ты не знаешь, что и прежде из тех триер, сражавшихся на стороне греков, из общего числа трехсот двести выставило наше государство[330] и что оно, как всем было очевидно, не находило в этом для себя умаления, не привлекало к суду людей, давших такой совет, не выражало своего неудовольствия (это было бы стыдно!), но было благодарно богам, коль скоро при общей опасности, обступившей греков, оно могло выставить на общее спасение вдвое больше сил, чем все остальные. (239) Во-вторых, впустую ты стараешься выслужиться перед ними[331], клевеща на меня, как сикофант. Зачем же ты говоришь сейчас о том, что следовало бы сделать, а сам тогда не вносил об этом письменных продолжений, хоть находился в городе и лично присутствовал в собрании, и раз по-твоему это было возможно при тех условиях, когда нам приходилось принимать не то, чего мы хотели, а то, что позволяли обстоятельства? Это - потому, что был налицо покупатель, переманивший от нас людей и готовый не только сейчас же принять к себе всех, кого гнали от себя мы, но еще и давать им плату.
(240) Но если мне теперь даже за удачно выполненные дела бросают обвинения, то как вы думаете - что стали бы делать и что стали бы говорить вот эти нечестивые люди, если бы тогда из-за таких мелочных требований с моей стороны эти государства отошли от нас и примкнули к Филиппу и если бы ему в то же время удалось подчинить себе и Эвбею, и Фивы, и Византию? (241) Разве не стали бы говорить, что эти города преданы, что их оттолкнули, несмотря на желание их быть с нами? и далее, что, благодаря византийцам, Филипп стал властителем Геллеспонта и овладел путями хлебного снабжения греков; что пограничная тяжелая война по милости фиванцев перенесена в Аттику, что море стало непроезжим из-за разбойников, делающих налеты из Эвбеи? Разве не говорили бы этого, да, помимо этого, и еще много другого? (242) Подлое, граждане афинские, подлое существо - сикофант всегда и со всех точек зрения, клеветник и ябедник. А этот человечишка, кроме того, и от природы лиса, от роду не делавший ничего порядочного и благородного, настоящая трагическая обезьяна, деревенский Эномай[332], ложный оратор. Какой же, в самом деле, прок для отечества от твоего искусства? (243) Что же сейчас ты говоришь нам о прошлых делах? Да это - то же самое, как если бы врач ничего не говорил своим больным, навещая их в тяжелом состоянии, и не указывал средств, чтобы излечиться от болезни, а потом, когда какой-нибудь из них умер, на поминках в честь него[333] он пошел бы вместе с другими на могилу и стал объяснять: "если бы этот человек сделал то-то и то-то, он не умер бы". Сумасшедший, что же теперь ты об этом говоришь?[334]
(244) Далее, вот и насчет поражения, - если ты торжествуешь по поводу его, хотя тебе, проклятый, следовало бы его оплакивать, - вы найдете, что государство потерпело его вовсе не по моей вине. Примите только в расчет вот что. Ни из одного места никогда, куда бы вы ни отправляли меня в качестве посла, я не уходил побежденный послами Филиппа - ни из Фессалии, ни из Амбракии[335], ни из Иллирии, ни от фракийских царей, ни из Византии и ниоткуда из другой страны, ни, наконец, из Фив; но зато, где только его послы терпели поражение в речах, на все те места он нападал и покорял их оружием. (245) Так вот по этим делам ты требуешь от меня отчета и не стыдишься от человека, которого только что высмеивал за слабость[336], требовать, чтобы он сам в одиночку одолел силу Филиппа, да еще только словами? В самом деле, что же другое было в моем распоряжении? Не было власти ни над волей, ни над судьбой каждого из выступающих в поход воинов, не было и власти стратега, в которой ты требуешь у меня отчета: вот какой ты несуразный! (246) Но, конечно, по всем делам, за которые только может нести ответственность оратор, берите с меня отчет в полной степени; я не прошу о снисходительности. Ну, а в чем же эти обязанности заключаются? - В том, чтобы увидеть события еще при самом их начале, предугадать их течение и предупредить об этом всех остальных. Это сделано мной. Кроме того, бывающие в каждом деле промедления, остановки, недоразумения, соперничество, эти естественные, присущие всем свободным государствам и неизбежные недостатки - все это надо сократить по возможности до самой незначительной степени и, наоборот, обратить граждан к согласию, дружбе, к ревностному исполнению долга. И это все мной выполнено, и вряд ли кто найдет когда-нибудь в этом хоть малейшее упущение с моей стороны. (247) И у кого бы ни спросить, какими средствами Филипп добился большинства своих успехов, все ответили бы, что войсками, подарками и подкупами руководящих деятелей. Так вот я военных сил в своем распоряжении не имел никаких, не был военачальником, а следовательно, и ответственность за совершенное в этой области не должна ложиться на меня. Что же касается того, удалось ли меня подкупить деньгами или нет, то в этом я, конечно, победил Филиппа: как подкупающий побеждает получившего деньги, если подкупит его, так не взявший и оставшийся неподкупным побеждает покупателя. Таким образом, наше государство осталось непобежденным в том, что зависело от меня.
(248) Итак, те данные, которые я представил в оправдание внесенного им[337] предложения относительно меня, помимо еще многих других, вот таковы и подобны этим. А о том, какие показания дали все вы вообще, я расскажу сейчас. Именно, тотчас же после сражения[338] народ, знавший и видевший все, что я делал, посреди самых ужасов и тревоги, в которой находился (когда неудивительно было бы людям допустить какую-нибудь ошибку по отношению ко мне), в первую же очередь принимал поднятием рук мои предложения о мерах к спасению государства, и все, что делалось в целях обороны, расстановка стражи, рытье рвов, сбор денег на поправку стен - все это производилось по моим псефисмам[339]. Затем, избирая закупщика хлеба[340], народ из всех граждан утвердил поднятием рук именно меня. (249) И после этого объединились люди, поставившие себе целью вредить мне, и стали против меня вносить письменные обвинения, требования отчетов, исангелии[341], вообще все такого рода меры, сначала не самолично, а через посредство других людей, за которыми рассчитывали скорее всего остаться незамеченными. Вы, конечно, знаете и помните, что первое время я привлекался к суду ежедневно, и тогда у этих людей не осталось неиспытанным против меня ни одно средство - ни бессовестность Сосикла, ни сикофантское искусство Филократа, ни безумная страсть Дионда и Меланта[342], ни все другое. Так вот со всем этим я справлялся благополучно главным образом благодаря богам, а потом благодаря вам[343] и всем вообще афинянам. Это справедливо, потому что так оно и было в действительности и так подобает принявшим присягу и честно по присяге рассудившим дело судьям. (250) Итак, когда вы оправдывали меня по обвинениям в порядке исан-гелии и не давали в пользу обвинителей даже необходимой им части голосов[344], тогда своим голосованием вы подтверждали, что мои действия были наилучшими. В тех же случаях, когда я выходил оправданным по судебным обвинениям, это являлось доказательством законности моих предложений и письменных, и устных; наконец, когда вы утверждали мои отчеты,[345] вы этим самым выражали, кроме того, еще и свое согласие, что все исполнено мной честно и неподкупно. Следовательно, раз все это было так, то каким же словом подобало и каким справедливо было Ктесифонту определить совершенные мною действия? Разве не тем именно, которым, как он видел, называл их народ, разве не тем, которым называли принесшие присягу судьи, разве не тем, которое истина утверждала перед всеми?
(251) "Хорошо, - говорит Эсхин, - но как прекрасно замечание Кефала[346], что он никогда не привлекался к суду!" - Да, это кроме того, и счастье, клянусь Зевсом. Но разве справедливо, чтобы на этом основании более заслуживал осуждения человек, который, хотя и много раз привлекался к суду, но никогда не был уличен в преступлении? Однако вот этому человеку[347], граждане афинские, я могу ответить славным замечанием Кефала. Ведь ты ни разу ни одного обвинения не написал и не возбуждал против меня и, значит, ты сам признавал, что я, как гражданин, ничуть не хуже, чем Кефал.
(252) Итак, со всех точек зрения можно увидать его недобросовестность и желание клеветать, но особенно можно видеть из того, что он говорил о судьбе[348]. Что же касается меня, то я вообще считаю неразумным того, кто, будучи сам человеком, ставит в вину другому человеку его судьбу. Ведь если человек, уверенный, что у него все отлично, и воображающий, что имеет наилучшую судьбу, не знает сам, останется ли она у него такой до вечера, то как же можно говорить о ней и бранить за нее другого? Но так как Эсхин, помимо многого другого, с крайним самомнением рассуждает и об этом предмете, посмотрите, граждане афинские, и вдумайтесь, насколько правильнее и человечнее его буду говорить относительно судьбы я. (253) Я лично считаю судьбу нашего государства доброй, и это, как я вижу, предрекал вам и Зевс Додонский[349], но только общую судьбу всех людей, нависшую сейчас над ними, я считаю тяжелой и ужасной. Кто же в самом деле из греков и кто из варваров не испытал в настоящее время многих бедствий[350]. (254) Таким образом, уже одно то, что мы предпочли благороднейшее дело и лучше живем, чем сами те греки, которые вообразили, будто, если покинут нас, будут жить в благополучии, - это я отношу к доброй судьбе нашего государства. А если мы потерпели неудачу и если у нас не все вышло так, как мы хотели, то в этом отношении наше государство только получило, как мне кажется, приходящуюся на нас долю от общей судьбы всех людей вообще. (255) Что же касается моей личной судьбы, как и судьбы каждого из нас в отдельности, то, по-моему, справедливо разбирать это в ряду частных дел. Я лично держусь такого взгляда на судьбу - правильно и справедливо, как кажется мне, да, вероятно, и вам. А он утверждает, будто моя личная судьба значительнее, чем общая судьба государства, - моя скромная и худая важнее, чем эта добрая и великая. Да как это может быть?
(256) Но, конечно, если ты, Эсхин, задаешься целью во что бы то ни стало разбирать мою судьбу, ты сопоставляй ее со своей собственной, и, если найдешь, что моя лучше твоей, перестань бранить мою. Таким образом рассматривай вопрос прямо с самого начала. Однако, ради Зевса, пускай никто не осудит меня за резкость! Ведь я, конечно, не вижу ума ни в том, кто поносит бедность, ни в том, кто, будучи воспитан в богатстве, кичится своим воспитанием; но клеветы и сикофантские действия этого злобного человека вынуждают меня прибегать к таким речам; однако при существующем положении[351] я постараюсь соблюдать, насколько возможно, умеренность.
(257) Так вот у меня, Эсхин, была возможность, когда я был мальчиком, ходить в подобающие мне школы и иметь в своем распоряжении все, что необходимо человеку, которому не приходится из-за нужды делать ничего унизительного; а по выходе из детского возраста я мог вести соответствующий же образ жизни - исполнять хорегии, триерархии, делать взносы[352], не уступать другим в делах чести, как личных, так и общественных, но быть полезным и государству, и друзьям; затем, когда я решил обратиться к общественной деятельности, я избрал такой образ действий, что и своим отечеством, и многими другими греками многократно был увенчан, и даже вы, мои враги, не пытались опорочить, как негодные, те задачи, которые я себе поставил. (258) Так вот какова судьба, с которой я прожил все время[353], и, хотя я мог бы еще много рассказать про нее, обхожу это молчанием, остерегаясь кому-нибудь досадить, если буду этим превозноситься. А ты, кичащийся собой и оплевывающий остальных, смотри, какова в сравнении с этой твоя судьба; ведь она привела к тому, что ты мальчиком воспитывался в большой нужде, сидел бывало вместе с отцом, выжидая у школы, растирал чернила и вытирал губкой скамьи, подметал помещение педагогов[354], исполняя таким образом обязанности домашнего раба, а не свободного мальчика. (259) Сделавшись взрослым, ты читал матери книги, когда она исполняла таинства, и вообще прислуживал ей[355], по ночам обряжал посвящаемых в оленьи шкуры, разливал им вино из кратеров, очищал и обтирал их грязью и отрубями и, поднимая после очищения, заставлял говорить: "бежал зла, нашел лучшее". Ты похвалялся бывало, что никогда еще ни один человек не мог так громко возгласить, как ты (и я вполне верю этому: не думайте, что если он так громко кричит,[356] он не умеет возглашать презвонким голосом!), (260) а днем он водил по улицам эти прекрасные сонмища людей, увенчанных укропом и белым тополем, сжимая в руках змей-горланов, размахивал ими над головой, выкликая: "эвге! сабе!" и приплясывая при этом: "гиэс, аттес! аттес, гиэс!"[357] Старушонки звали его запевалой и предводителем, плющеносцем, кошниценосцем и тому подобными названиями, и в оплату ему давали тюрю из печений, крендели и пряники. Ну, кто же не прославил бы за все это поистине, как счастливца, себя и свою судьбу?! (261) Когда же ты был записан в число демотов[358] - все равно, каким способом (молчу уж об этом), - словом, когда ты был записан, ты сейчас же избрал себе прекраснейшее из занятий - быть писарем и прислужником у мелких должностных лиц. Когда же, наконец, ты расстался и с этим, проделав сам все то, в чем обвиняешь остальных, (262) ты своей дальнейшей жизнью не посрамил, клянусь Зевсом, ничего из совершенного ранее, но ты нанялся к тем, как их называли, тяжко воздыхающим[359] актерам Симикку и Сократу и был у них тритагонистом[360], причем ты собирал словно арендатор с чужих усадеб смоквы, виноград, и оливки, получая от этого больше прибыли, чем от состязаний[361], в которых вы бились не на жизнь, а на смерть; у вас велась непримиримая и необъявленная война со зрителями, и потому естественно, что ты, получив от них много ран, высмеиваешь как трусов тех, кто не испытывал таких опасностей. (263) Но я оставлю те дела, за которые можно, пожалуй, винить бедность, и обращусь к самим порокам твоего нрава. Ты избрал ведь, - когда, наконец, и это решил сделать, - такое направление политической деятельности, при котором, пока отечество было счастливо, тебе приходилось вести жизнь зайца в страхе и трепете и вечном ожидании, что будешь побит за свои преступления, поскольку сам ты сознавал их за собой; когда же остальных постигло несчастье, ты обнаглел, как все это видят. (264) Но какого наказания по справедливости заслуживает из оставшихся в живых тот, кто обнаглел тогда, когда тысяча граждан была убита?[362] Хотя я мог бы рассказать про него еще многое, я не стану об этом распространяться, так как не о всех мерзких и постыдных его делах, о которых я мог бы сообщить, я считаю позволительным свободно рассказывать, но говорю лишь о том, что без всякого стыда мне можно передать.
(265) Так вот разбери-ка и сопоставь одни с другими обстоятельства твоей и моей жизни - спокойно, без озлобления, Эсхин, а потом спроси вот их[363], чью из нас двоих судьбу предпочел бы иметь каждый из них. Ты учил грамоте, я ходил в школу. Ты посвящал в таинства, я посвящался[364]. Ты секретарствовал, я заседал в Народном собрании. Ты был тритагонистом, я был зрителем. Ты провалился, я свистал. Ты во всех политических делах работал на врагов, я - на благо родины. (266) Оставляю все прочее, но вот теперь сегодня я прохожу докимасию[365] на получение венка. Что за мной нет никакого преступления, это всеми признано; тебя же общее мнение считает за сикофанта; дело идет только о том, продолжать ли тебе еще заниматься этим или пора уж покончить, когда не получишь пятой части голосов[366]. Хороша же - не видишь разве? - судьба, с которой ты живешь все время; а ты еще смеешь винить мою.
(267) Ну, так давайте же я прочитаю вам свидетельские показания о литургиях, выполненных мною. А ты в свою очередь прочитай роли, которые ты коверкал:
Усопших мир и тьмы врата покинул я...
или еще:
Дурным быть вестником я не хочу, поверь.
Или "пусть злого зло тебя"[367] погубят более всего боги, а за ними и все они[368] - негодного и гражданина, и тритагониста.
Читай свидетельские показания.
(Свидетельские показания[369])
(268) Так вот каков я, в делах, касающихся государства. В личных же делах если не все вы знаете меня, как человека доступного, обходительного и готового помогать нуждающимся, то я молчу и, пожалуй, не стану ничего говорить, и не стану представлять об этом никаких свидетельств - ни о том, выкупал ли я кого-нибудь из плена у врагов, ни о том, помогал ли я кому-нибудь выдавать замуж дочерей[370], ни вообще о чем-либо подобном. (269) В общем мои убеждения вот каковы. Я лично держусь того взгляда, что человек, получивший благодеяния, должен всю жизнь помнить об этом, а человек, оказавший благодеяние, должен сейчас же забыть об этом, если один хочет поступать, как порядочный человек, а другой не хочет быть мелочным. А напоминать и говорить о собственных благодеяниях это почти то же, что бранить. Так я и не стану делать ничего подобного и не поддамся на его вызов; с меня достаточно того мнения, которое сложилось обо мне на этот счет у вас.
(270) Но я хочу, оставив личные отношения, сказать вам еще несколько слов насчет общего дела. Если из людей, живущих под этим солнцем, ты, Эсхин, можешь назвать хоть одного, кто бы не пострадал в прежнее время от самовластия Филиппа, а теперь от того же со стороны Александра - из греков или из варваров, - тогда будь по-твоему, я готов признать, что мое счастье или несчастье - называй это, как хочешь, - стало причиной всего. (271) Но если даже из людей, никогда не видевших меня и не слышавших моего голоса, многие претерпели много ужасных несчастий, не только каждый в отдельности, но и целые государства и народы, насколько же справедливее и правдоподобнее причиной этого считать общую судьбу всех, кажется, людей и какой-то тяжкий поток событий - такой, какому не надлежало бы быть? (272) Так вот ты, не считаясь с этим, обвиняешь меня, политического деятеля, выступавшего вот перед ними[371], хотя и знаешь, что если не в целом, то, по крайней мере, частично твое обвинение падает на всех вообще и особенно на самого тебя. Ведь если бы я принимал решения по делам сам по себе полновластно, тогда можно было бы вам, остальным ораторам, обвинять меня; (273) но раз вы присутствовали на всех заседаниях Народного собрания, а вопросы о пользе наше государство всегда предоставляло рассматривать на общих собраниях, и раз всем тогда это решение казалось наилучшим и особенно тебе (ты, конечно, не из расположения уступал мне надежды, уважение и почести - все, что мне выпадало за мои тогдашние действия, - а очевидно, только потому, что должен был покоряться истине, да и не мог предложить ничего лучшего), то разве не преступно и не возмутительно с твоей стороны - обвинять меня за эти меры, хотя лучше их сам ты в то время ничего не мог предложить? (274) У всех прочих людей, как я вижу, в делах такого рода существует известная определенность и установившаяся точка зрения. Совершил кто-нибудь проступок умышленно - гнев и наказание ему. Погрешил кто-нибудь неумышленно - прощение ему, а не наказание. А другой не имел за собой никакой вины, никакого проступка, но только потерпел неудачу вместе со всеми, когда отдал себя на дело, которое всем казалось полезным, - такого человека по справедливости нельзя ни порицать, ни бранить, но следует разделять с ним его скорбь. (275) Все это будет представляться в таком виде не только с точки зрения законов, но и сама природа так определила в своих неписаных законоположениях и в человеческих обычаях. Стало быть, Эсхин настолько превзошел всех людей бессовестностью и наклонностями сикофанта, что даже те события, которые, как сам он помнит, были нашими несчастиями, все равно ставит в вину мне[372].
(276) И вдобавок ко всему остальному, он, прикинувшись, будто высказывает все свои слова искренне и из преданности к вам, советовал вам остерегаться меня и наблюдать, чтобы я не перехитрил и не обманул вас, причем называл меня ловким оратором, обманщиком, софистом и тому подобными именами[373], как будто, стоит только человеку первым сказать про другого что-нибудь такое, что относится к нему самому, как он сразу же таким и окажется в действительности, и как будто тогда слушатели уже не разберутся, кто же такой сам говорящий. Но вы все, я уверен, знаете его и понимаете, что это гораздо более свойственно ему, чем мне. (277) Я уверен также и в том, что это мое искусство... ну, пусть будет так! Однако я, по крайней мере, вижу, что сила ораторов по большей части зависит от слушателей, так как, смотря по тому, как вы примете и в какой степени будете каждому выказывать одобрение, сообразно с этим признается и правота за говорящим. Так вот, если и в самом деле у меня есть некоторая опытность такого рода, то вы все найдете, что она у меня всегда проявляется в общественных делах на пользу вам и ни в коем случае не против вас и не ради личной моей выгоды, а его опытность, наоборот, выражается не только в том, что он говорит на пользу врагам, но и против всякого, кто чем-нибудь досадил ему или задел его[374]. Да, он пользуется ею не по совести и не на пользу государству. (278) Ведь гражданин прекрасный и добрый[375] должен думать не о том, чтобы у судей, пришедших сюда во имя общественного дела, обеспечивать в свою пользу гнев или вражду или еще что-нибудь подобное, и не за этим обращаться к вам, но лучше всего ему вообще не иметь подобных чувств у себя в природе, а уж, если это неизбежно, то пользоваться ими осторожно и умеренно. Значит, в каких же случаях политический деятель и оратор должен действовать со всей решительностью? - В тех, когда самой целости государства угрожает какая-нибудь опасность и когда народу приходится вести борьбу с противником, - вот в таких случаях; тут именно и нужен благородный и честный гражданин. (279) Но задаться целью наказать меня, хотя бы за мной никогда не было никакого преступления общественного - прибавлю, также и частного, - и притом не ради государства и не ради собственной выгоды, нет, прийти сюда только за тем, чтобы с помощью подстроенного обвинения лишить венка и похвалы, и потратить на это столько речей - это есть признак личной злобы, зависти и мелочности, а отнюдь не порядочности. А тем более выступать теперь с обвинением против него[376], вместо того чтобы преследовать меня лично, - это уж полная низость. (280) Судя по этому, мне кажется, что ты, Эсхин, хотел, должно быть, просто покрасоваться[377] своим красноречием и постановкой голоса и с такой именно целью и избрал настоящий судебный процесс, а вовсе не для того, чтобы добиться возмездия за какое-нибудь преступление. А между тем, Эсхин, ценность представляет не сама по себе речь оратора и не звучность его голоса, а то, настолько он разделяет точку зрения народа и насколько ненавидит и любит тех же людей, каких и отечество. (281) Кто держится таких взглядов, у того и все речи будут проникнуты преданностью; а кто ухаживает за людьми, от которых наше государство предвидит для себя какую-нибудь опасность, тот держится не на одном якоре с большинством, а следовательно, и не одинаково представляет себе дело безопасности. Но видишь, - вот я, - я свою пользу нашел в том же, в чем и они[378], и ни в одном деле не допустил исключения для самого себя, никакого личного преимущества. (282) А ты, разве так? - Да еще как! - Ты сейчас же после битвы отправился послом к Филиппу[379], который был виновником тогдашних несчастий для нашего отечества, хотя до этих пор ты всегда, как все это знают, отказывался от таких обязанностей. Ну, а кто же есть обманщик государства?[380] Разве это не тот, кто говорит одно, а думает другое? На кого глашатай по справедливости произносит проклятие? Разве не на такого человека? А можно ли назвать еще другое преступление со стороны оратора, которое заслуживало бы более тяжелого обвинения, чем то, когда он про себя думает не то, что говорит на словах? И вот ты, как оказалось, и являешься таким человеком. (283) И после всего этого ты еще говоришь и смеешь глядеть в лицо им? Неужели ты думаешь, что они не понимают, каков ты в самом деле? Или, ты думаешь, всеми овладел такой сон и беспамятство, что никто не помнит тех речей, которые ты произносил перед народом во время войны, когда ты клялся и божился, будто у тебя нет никаких дел с Филиппом, но будто бы я возвожу на тебя это обвинение по личной злобе, как сущую напраслину. (284) Однако едва только пришло известие о битве, как ты, нисколько не смущаясь прежними заявлениями, сразу же стал признавать это и стал даже утверждать, что у тебя существует с ним дружба и гостеприимство[381], такими словами именуя свою продажность. Какое же, в самом деле, могло быть подобающее и справедливое основание, чтобы Эсхину, сыну тимпанистки[382] Главкофеи, был гостеприимцем, другом или знакомым Филипп? Я лично не вижу никакого, но просто ты был подкуплен, с тем чтобы расстраивать всякие мероприятия, полезные для народа. И хотя ты сам настолько явно изобличен как изменник и даже сам себя выдал в последовавших затем событиях, ты все-таки бранишь и хулишь меня за то, в чем мог бы с еще большим правом винить всех вообще.
(285) Много прекрасных и великих задач наше государство, Эсхин, и приняло на себя, и выполнило с моей помощью, и этого оно не забыло. Вот доказательство. Когда народ немедленно после происшедших событий стал выбирать человека, который бы произнес слово в честь павших[383], он выбрал не тебя, как ни хорош у тебя голос, хотя твое имя было предложено, и не Демада, только что устроившего мир, и не Гегемона[384], ни кого-либо другого из вас, а меня. И хотя ты и Пифокл[385] выступали грубо и бесстыдно, - о Зевс и все боги! - и обвиняли меня в том же самом, в чем и ты теперь, и бранили, народ тем более подал голоса за меня. (286) А причину этого ты сам, конечно, знаешь хорошо, но все-таки и я тебе скажу об этом. Граждане знали сами обе вещи - как мою преданность и усердие, с которым я вел дела, так и вашу бесчестность. То, что вы, клятвами заверяя, отрицали, пока наши дела шли благополучно[386], все это вы потом признали во время бедствий, постигших наше государство. Вот тут, когда среди общих несчастий вы получили возможность безнаказанно высказывать свои мысли, и всем стало понятно, что вы были врагами уже с давних пор, но только теперь стали ими открыто. (287) Тогда у всех и являлась естественная мысль, что оратором, которому предстоит говорить в честь убитых и прославлять их доблесть, не может быть домашний друг или соучастник в священных возлияниях людей, сражавшихся против них; считали также недопустимым, чтобы человек, который там участвовал в комах и пеанах[387] по случаю несчастий греков совместно с непосредственными убийцами[388], после этого, придя сюда, пользовался почетом; наоборот, казалось естественным, чтобы оратор не выражением голоса только притворно оплакивал судьбу погибших, а чтобы скорбел за них всей душой. Это качество люди видели у себя и у меня, а у вас нет. Вот почему они избрали меня, а не вас. (288) И не только весь народ рассуждал так, но не иначе рассуждали и отцы и братья убитых, избранные тогда народом для устройства похорон; ввиду того, что им нужно было устроить поминальный обед у человека, самого близкого покойным, как вообще это принято делать, они устроили его у меня. И это понятно: если по рождению каждый в отдельности имел какого-нибудь более близкого человека, чем я, то в общественном отношении у всех не было никого ближе меня. Да и в самом деле кто более всех думал о том, чтобы они спаслись и вышли победителями, тот, конечно, и в постигшем их, к сожалению, несчастье более всех разделял общую скорбь.
(289) Но прочитай ему вот эту эпиграмму[389], которую государство решило всенародно написать в честь них: даже из нее самой ты, Эсхин, узнаешь, какой ты - бесчувственный, какой сикофант и нечестивец. Читай.
Мужи сии на защиту отчизны с оружием встали
И, ополчившись на брань, дерзость смирили врагов.
Но, хоть и доблестно бились, не ведая страха[390], а жизни
Не сохранили: Аид общим судьею им стал.
Бились за греков они, чтоб на шею ярма не надели
И не несли на себе гнусного рабства позор.
Здесь после многих страданий родная земля в своем лоне
Скрыла их прах: так судил смертным владыка Зевес.
Бедствий не знать и во всем успевать -- на то божия воля
В жизни людей, а судьбы им не дано избежать.
(290) Слышишь, Эсхин, что и в этих самых стихах говорится: "бедствий не знать и во всем успевать - на то божия воля"? Не советнику приписывается тут сила давать успех борющимся, а богам. Так что же ты, проклятый, бранишь меня за это и говоришь такие слова? - да обратят боги их на голову тебе и твоим близким!
(291) Много, граждане афинские, еще и других обвинений и лжи приводил он против меня; но более всего меня удивило то, что, упомянув о постигших тогда государство несчастьях, он относился к ним совсем не так, как подобало бы преданному и честному гражданину, не оплакивал случившегося и нисколько не болел о том душой, но говорил повышенным голосом, был весел и кричал во все горло, воображая, должно быть, будто обвиняет меня, на самом же деле всем этим к стыду своему выставлял напоказ, что к случившимся печальным событиям относится совсем не так, как все остальные. (292). Но кто уверяет, что заботится о законах[391] и о государственном порядке - вот так, как он сейчас, тот должен бы, если уж не имеет никаких других заслуг, обладать по крайней мере таким качеством - разделять с народом и горе, и радость, а не стоять по своему общественному направлению на стороне противников; а это самое, как теперь стало очевидно, ты и делал, коль скоро утверждал, будто я был всему виной и будто из-за меня[392] государство попало в трудное положение, тогда как на самом деле вы начали помогать грекам вовсе не по моему побуждению и не по моим указаниям. (293) Ведь если бы за мной вы согласились признать эту заслугу, как будто именно благодаря мне велась вами борьба против установления власти над греками, тогда мне была бы оказана честь большая, чем все, какие вы воздавали кому бы то ни было другому. Но ни я не решился бы сказать этого (с моей стороны это было бы обидой для вас), ни вы, я уверен, не допустили бы этого; да и он сам, если бы хотел держаться справедливости, не стал бы из одной ненависти ко мне умалять и порочить величайших ваших заслуг.
(294) Но зачем мне упрекать его за это, когда он высказывал и другие, гораздо более возмутительные и притом лживые обвинения? Кто меня обвиняет - Земля и боги! - в приверженности Филиппу[393], чего тот не решится сказать? Между тем, клянусь Гераклом и всеми богами, если бы уж надо было исключить совершенно всякую ложь и личную злобу из своих утверждений и рассматривать по правде, кто же такие в самом деле те люди, которым естественно и с полным правом все могли бы возложить на головы ответственность за происшедшее, тогда бы вы нашли, что в каждом из городов это были как раз люди, подобные ему, а не мне. (295) Действительно, еще в то время, когда силы Филиппа были слабы и довольно незначительны, мы часто предупреждали, советовали и разъясняли, как лучше всего было действовать, и, несмотря на это, именно они тогда ради своей личной корысти жертвовали общим благом, причем каждый со своей стороны старался обмануть и совратить своих собственных сограждан, пока не превратили их в рабов: фессалийцев - Даох[394], Киней и Фрасидей; аркадян - Керкид, Гиероним и Евкампид; аргосцев - Миртид, Теледам и Мнасей; элейцев - Евксифей, Клеотим и Аристехм; мессенцев - сыновья богопротивного Филиала, Неон и Фрасилох; сикионцев - Аристрат и Эпихар; коринфян - Динарх и Демарет; мегарцев - Птеодор, Геликс и Перилл; фиванцев - Тимолай, Феогитон и Анемет; эвбейцев - Гиппарх, Клитарх и Сосистрат. (296) Мне не хватит дня, если я стану перечислять имена изменников. Все эти люди, граждане афинские, каждый у себя на родине задаются теми же целями, что и эти у вас: это - люди богомерзкие, льстецы, сущее проклятие[395], они искалечили каждый свое отечество, пропили[396] свободу в прежнее время Филиппу, а теперь Александру; чревом своим и позорнейшими страстями[397] они измеряют благополучие; они опрокинули свободу и независимость от чьего-либо господства - то, что в прежнее время служило грекам определением и мерилом блага.
(297) Так вот в этом столь позорном и бесстыдном сговоре и подлости, а вернее, граждане афинские, если уж говорить без околичностей, - просто в предательстве свободы греков, государство наше выходит неповинным перед всеми людьми благодаря предложенным мною политическим мерам, как и я перед вами. А ты еще спрашиваешь меня[398], за какую доблесть я считаю себя достойным почести? Я тебе на это отвечаю: это - потому, что в то время, как политические деятели у греков были подкуплены все, начиная с тебя в прежнее время Филиппом, а теперь Александром, (298) меня ни благоприятный случай, ни любезные беседы[399], ни громадные посулы, ни надежды, ни страх и ничто другое не увлекло и не соблазнило предать ни одного из таких дел, которые я признавал справедливыми и полезными для отечества, и какие бы советы я когда-либо ни подавал вот им[400], я никогда не склонялся, как вы, словно стрелка весов[401], в сторону взятки, но всегда подавал их от прямой, честной и неподкупной души. И вот, став во главе важнейших дел, какие выпадали на долю людей моего времени, я руководил всем честно и справедливо. (299) Это все, я думаю, и дает мне право на почесть. Что же касается работ по укреплению стен, которые ты высмеивал[402], и по проведению рвов, то, конечно, и они, мне кажется, заслуживают награды и похвалы - как же это отрицать? - Но я отвожу им далеко не первое место в моей политической деятельности. Не камнями и кирпичами укреплял я свое государство и не этим я более всего горжусь в своей деятельности. Нет, если ты пожелаешь справедливо судить о моей работе по обороне, то ты найдешь вооружение, города, области, гавани, корабли, лошадей, да и людей, готовых сражаться за наших граждан. (300) Вот что я выставил на оборону Аттики, насколько это было возможно человеческому разумению, и вот какими средствами я укрепил страну - не только окружность Пирея[403] и города. И я не был побежден ни расчетами Филиппа - ничуть не бывало! - ни сделанными им приготовлениями, но полководцы и силы союзников[404] были побеждены судьбой. Каковы доказательства этого? - Ясные и очевидные. Смотрите.
(301) Что требовалось тогда от всякого преданного гражданина, что от любого политического деятеля, который действовал со всей предупредительностью, усердием и добросовестностью на благо отечества? Разве не следовало со стороны моря в качестве заслона перед Аттикой выставить Эвбею[405], со стороны суши Беотию, со стороны мест, примыкающих к Пелопоннесу, пограничные его области?[406] Разве не следовало обеспечить доставку хлеба так, чтобы подвоз велся сплошь через дружественные места вплоть до самого Пирея? (302) При этом разве не следовало одни из принадлежавших нам мест спасти, высылая им на помощь отряды, заявляя об этом и внося такого рода письменные предложения - относительно Проконнеса[407], Херсонеса и Тенеда, других постараться расположить в свою пользу и привлечь в союз - Византию, Абид[408], Эвбею? Затем, разве не следовало крупнейшие из тех сил, которые были на стороне врагов[409], отнять у них, а те, содействия которых недоставало нашему государству, присоединить? Все это и было достигнуто моими псефисмами и моими политическими мероприятиями. (303) Таким образом, всякий, граждане афинские, кто только пожелает рассматривать их беспристрастно, найдет, что они были и задуманы правильно, и выполнены с полной добросовестностью и что благоприятные условия ни в одном случае не были мною упущены, не были не распознаны, не были оставлены неиспользованными и что вообще во всех делах, какие только доступны силам и расчету одного человека, ничего не было непредусмотренным. Ну, а если сила какого-нибудь божества или судьбы, или бездарность стратегов[410], или подлость людей, предававших ваши города, или все это вместе наносило ущерб целому, пока не опрокинуло его совершенно, тогда чем же виноват Демосфен? (304) Нет, будь тогда в каждом из греческих городов хоть один человек такой, как я у вас на своем месте, или даже будь тогда один человек только в Фессалии, да один в Аркадии, которые держались бы таких же взглядов, как я, никого бы из греков ни по сю, ни по ту сторону Пил не постигли бы теперешние бедствия (305), но все оставались бы свободными и самостоятельными, жили бы без всяких опасений, спокойно и благополучно каждый у себя на родине, питая к вам и вообще ко всем афинянам благодарность за все такие многочисленные и важные благодеяния - и все это через меня. А чтобы вы знали, что выражения, которыми я пользуюсь из-за опасения возбудить зависть, далеко не передают всей важности этих дел, возьми-ка вот это и прочитай подсчет подкреплений, посланных по моим псефисмам.
(Список подкреплений[411])
(306) Вот как и в каком роде следовало действовать, Эсхин, всякому прекрасному и доброму[412] гражданину, и, если бы это все сбылось, мы могли бы быть бесспорно самыми великими, и при этом на нашей стороне была бы еще и справедливость; но раз все произошло не так, как мы хотели, за нами остается все-таки добрая слава и то, что никто не может осуждать нашего государства и взятого им направления, но приходится только жаловаться на судьбу, которая так решила эти дела; (307) но никакой честный человек, клянусь Зевсом, никогда не отступился бы от пользы государства и не стал бы, продавшись врагам, способствовать их успехам за счет своего отечества; он не только никогда не стал бы порочить человека, поставившего себе задачей говорить и писать предложения, отвечающие достоинству государства, и решившего твердо держаться принятого направления, но не стал бы помнить и таить про себя обиду, если бы кто-нибудь в частной жизни чем-либо досадил ему[413]; и во всяком случае он уж не оставался бы спокойным, когда такое спокойствие становится преступным и вредным, как это часто делаешь ты. (308) Действительно, бывает ведь, бывает спокойствие справедливое и полезное для государства, - такое, какое просто, без всякой задней мысли, храните вы, большинство граждан. Но не таково спокойствие, которое хранит он, далеко не таково! Он, когда находит это нужным (а это бывает с ним часто), отстраняется от государственных дел и выжидает, когда вы досыта наслушаетесь какого-нибудь обычно выступающего оратора или когда судьба вдруг принесет какое-нибудь осложнение или случится вообще какая-нибудь неприятность (много ведь таких дел бывает в жизни человека): вот тут при таком случае и появится он вдруг в качестве оратора, точно порыв ветра, выйдя из своего спокойствия[414], и, развив свои голосовые средства и подобрав словечки и выражения, станет нанизывать их одно на другое громогласно и без передышки: пользы от них не будет никакой и ничего доброго они не дадут в обладание, но одно только несчастье всем и каждому из граждан и общий позор. (309) Конечно, от этих упражнений и стараний, Эсхин, если бы только они велись от чистого сердца, поставившего себе целью пользу государству, должны бы получаться благородные, прекрасные и общеполезные плоды - союзы между государствами, денежные доходы, благоустройство рынка, издание полезных законов, отпор разоблаченным врагам. (310) Все это ведь - признаки, по которым в прежние времена узнавали людей, а недавнее прошлое давало всякому человеку прекрасному и доброму много случаев показать себя; но в числе таких людей тебя нигде не было, как сейчас будет видно, ни на первом, ни на втором, ни на третьем, ни на четвертом, ни на пятом, ни на шестом, и вообще ни на каком бы то ни было месте - во всяком случае, нигде на таком месте, где бы можно было способствовать приращению своего отечества. (311) В самом деле, какой союз был заключен нашим государством благодаря твоим стараниям? Какая была послана помощь, чье приобретено расположение или какая слава? Какое отправлено посольство, кому оказаны такие услуги, которые принесли бы большее уважение государству? Какое дело было налажено благодаря твоему руководству у нас дома, у греков или где-нибудь в чужих странах? Какие построены триеры? Какие подготовлены метательные орудия? Какие сооружены корабельные дома?[415] Где поправлены стены? Какая образована конская часть? В чем вообще ты оказался полезен? Какая оказана тобой денежная помощь богатым или бедным[416] - государственная и общественная? - Никакой! (312) "Нет, милейший, хоть не было ничего такого, но во всяком случае выказано доброе расположение и усердие". - Да где же и когда? Нет, несправедливейший из всех людей, ты даже тогда, когда все, кто когда-либо говорил на трибуне, делали взносы на спасение[417], наконец, когда Аристоник отдал даже деньги, собранные на восстановление в гражданских правах[418], ты и тогда не выступил и не сделал никакого взноса - не потому, чтобы не имел средств - как не иметь? Ведь ты получил в наследство состояние своего шурина Филона[419] более чем в пять талантов, да два таланта у тебя было, полученных в подарок из складчины от предводителей симморий за то, что ты испортил закон о триерархиях[420]. (313) Однако, чтобы мне, излагая так одно за другим, не уклониться в сторону от настоящей моей задачи, я обойду этот вопрос. Что ты вовсе не из-за нужды не сделал взноса, ясно из этого; но просто у тебя был расчет ничего не делать против тех, на службу кому ты направляешь всю свою деятельность. Так в чем же ты ведешь себя молодцом и когда ты показываешь себя во всем блеске? - Тогда, когда требуется сделать что-нибудь против них[421]. Да, в этих случаях у тебя и голос звучит с наибольшим блеском, и память особенно хороша, и актером ты бываешь превосходным, прямо трагическим Феокрином[422].
(314) Далее, ты вспомнил о доблестных людях прежних времен[423]. Это хорошо с твоей стороны. Однако несправедливо, граждане афинские, воспользовавшись вашим благоговейным отношением к покойным, по ним судить обо мне и с ними сравнивать меня, живущего сейчас вместе с вами. (315) Кто же из всех решительно людей не знает, что к живым всегда таится некоторая - большая или меньшая - зависть, к мертвым же никто уже даже из врагов не питает ненависти? Стало быть, если так ведется от природы, следует ли теперь судить и рядить обо мне, руководясь примером людей, живших до меня? Никак нельзя. Это несправедливо и неуместно, Эсхин; но сравнивать надо с тобой или с другим - с кем хочешь, - из твоих единомышленников и притом из живых. (316) А, кроме того, имей в виду еще вот какое обстоятельство: что лучше и благороднее для государства - превозносить ли заслуги прежних людей, хотя и весьма большие (даже и сказать невозможно, насколько они велики), до такой степени, что ради них оставлять непризнанными и хулить те, которые относятся к настоящему времени, или, наоборот, всем, кто добросовестно выполняет какое-нибудь дело, предоставлять право на почет и уважение со стороны их?[424] (317) Конечно, если уж мне нужно сказать и об этом, то кто только внимательно поглядит на мою политическую деятельность и всё ее направление, всякий убедится, что они похожи на деятельность людей, получивших в те времена похвалы, и что они преследуют те же самые цели, а твои окажутся похожими на происки, какие вели тогда против таких людей сикофанты. Ведь очевидно, что и в их время бывали люди, которые, стараясь унизить своих современников, восхваляли деятелей прошлого времени, словом, занимались клеветническим делом совершенно так же, как и ты теперь. (318) И после этого ты еще говоришь, будто я совсем не похож на тех? Не ты ли, Эсхин, похож? Или твой брат?[425] Или кто-нибудь другой из теперешних ораторов? Я лично утверждаю, что нет никого. Но ты, достопочтенный, - уж не хочу сказать ничего другого, - с живыми сравнивай, когда судишь о живом, притом с современниками, так же как и во всех остальных делах, - будь то поэты, хоры или борцы. (319) Филаммон не ушел из Олимпии, не удостоившись венка[426], потому только, что был слабее Главка каристийца и некоторых других атлетов прежнего времени, а получал венок и был объявлен победителем потому, что бился лучше всех выступавших против него. Вот так и ты, если рассматриваешь мою деятельность, сравнивай с теперешними ораторами, с собой, с любыми, с кем хочешь из всех вообще, я никого не отвожу. (320) И вот, когда у государства была еще возможность сделать наилучший выбор и когда всем в равной степени предоставлялось соревноваться в преданности своему отечеству, тогда мои предложения оказывались наилучшими, и моими псефисмами, законами и выступлениями в качестве посла направлялись все дела, из вас же не было тогда никого нигде, разве только если требовалось как-нибудь повредить согражданам. А когда произошло то несчастье - о, если бы никогда этого не было! - и когда производилось испытание уже не советников, а услужливых исполнителей приказаний, людей, готовых наниматься на службу против своей родины, готовых на всякую лесть перед другим человеком[427], вот тогда ты и каждый из этих вот людей оказываетесь на месте - великими и блестящими коннозаводчиками[428], я же человек бессильный, - признаю это, - но зато более вас преданный вот иле[429]. (321) Два качества, граждане афинские, необходимы для всякого порядочного по природе гражданина (так ведь всего безобиднее будет мне выразиться про самого себя): в пору могущества поддерживать у своего государства стремление к благородству и первенству, при всех же вообще условиях и при всяком положении сохранять к нему преданность - она зависит от природы, а власть и сила от других условий. Эта самая преданность, как вы убедитесь, просто-напросто остается у меня всегда.
(322) Вот смотрите. Ни тогда, когда требовали моей выдачи[430], ни тогда, когда возбуждали обвинение перед амфиктионами[431], ни тогда, когда угрожали, ни тогда, когда манили обещаниями, ни тогда, когда напускали на меня этих проклятых[432], словно диких зверей, - ни при каких условиях я не изменил своей преданности вам. Да, я с самого же начала избрал себе путь политической деятельности прямой и справедливой - блюсти честь, могущество и добрую славу своего отечества, их умножать и с ними не расставаться. (323) Я не только не расхаживаю сияющий и радостный по площади при удачах других[433], простирая правую руку и поздравляя с доброй вестью тех, кто по моим предположениям, сообщит об этом туда[434], но никогда и об успехах нашего государства[435] не слушал я с содроганием, со стонами и потупив глаза в землю, как вот эти нечестивцы, которые насмехаются над нашим государством (как будто, поступая так, они не насмехаются над самими собой!), которые сами все время оглядываются в чужую сторону, восхваляя то, что идет на счастье другому, за счет несчастий греков, и которые твердят, что такой порядок надо сохранить навсегда и впредь.
(324) Нет, нет, о все боги! да не допустит этого никто из вас, но лучше всего внушите и этим людям какое-нибудь лучшее сознание и помыслы, а если они неизлечимы, то сделайте так, чтобы они на земле и на море сами по себе сгинули и пропали, а нам, всем остальным, дайте наискорейшее избавление от нависших страхов[436] и верное спасение.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Речь "О венке" принадлежит к числу судебных речей Демосфена, но имеет большое общественное и политическое значение. Формально она направлена на защиту Ктесифонта, который в 337 г. до и. э. внес в Совет и затем в народное собрание предложение о награждении Демосфена золотым венком за его патриотическую деятельность. Но по существу это есть оправдание всей политической линии патриотической партии, во главе которой стоял Демосфен, против натиска враждебной македонской партии, представленной Эсхином. Об обстоятельствах дела см. выше, стр. 439 и 441 сл.
Юридическое основание для своего обвинения Эсхин находил в том, что предложение было внесено Ктесифонтом в то время, когда Демосфен занимал еще некоторые должности (строителя стен и заведующего зрелищными деньгами) и не сдал по ним отчета. Другое нарушение закона Эсхин видел в том, что для оглашения награды принято было время особенно большого стечения народа в театре на постановке новых трагедий. Но наибольшее внимание Эсхин обратил на то, чтобы дискредитировать своего политического противника и доказать вредный для государства характер его деятельности. На все эти обвинения и приходилось отвечать Демосфену. В случае признания судом основательности обвинения спорное постановление подлежало отмене, а на виновного налагалось взыскание по усмотрению суда (Эсхин, III, 197). Обвинителю же, если бы ему не удалось в свою пользу собрать даже пятой части голосов судей (из 501, 1001 или 1501), грозила частичная атимия - лишение права принимать участие в делах государства и выступать обвинителем на суде, а также денежный штраф в размере тысячи драхм (около 400 рублей золотом).
В силу разных соображений процесс о венке оттягивался в течение почти семи лет и состоялся только в 330 г. до н. э., когда Филиппа уже не было в живых, а главный предмет спора утратил свое значение, так как награждение не состоялось, а полагающийся отчет по должностям Демосфен давно уже сдал. Оставался только спор о политическом направлении. Демосфен блестяще воскресил в памяти слушателей события недавнего прошлого и тщетную борьбу за независимость Греции, а также предательскую роль Эсхина, как прислужника Македонии. Речь имела настолько блестящий успех, что Эсхин не собрал и пятой части голосов судей. Увидав в этом конец своей политической карьеры, Эсхин после этого предпочел удалиться из Афин.
Речь Демосфена "О венке" древними специалистами высоко ценилась как образец замечательного ораторского мастерства (Цицерон, "Оратор", 8, 26 и 38, 133; Дионисий Галикарнасский, "Демосфен", 14; Квинтилиан, "Воспитание оратора", X, 1, 22 и т. д.). Многие места ее и в чтении способны до сих пор производить сильнейшее впечатление, как, например, рассказ о тревоге в Афинах при известии о вторжении Филиппа в Фокиду и о захвате Элатеи (§ 169 - 179), о посольстве в Фивы (§ 211 - 216), о начале Священной войны из-за Амфиссы (§ 141 - 159), сравнение сил оратора с силами Филиппа (§ 234 - 239) и др. К недостаткам речи надо отнести грубую полемику с Эсхином.
Эта речь много раз служила образцом для подражания как древних, так и новых ораторов. Цицерон нередко подражал отдельным местам из нее и даже сделал полный перевод ее, к сожалению не сохранившийся, а в виде предисловия к нему написал небольшой трактат "О наилучшем роде ораторов", имеющийся у нас. Среди новых ораторов, подражавших этой речи, можно назвать в Англии обоих Питтов, Каннинга и др. На русский язык эту речь переводили Е. Пономарев в 1784 г., Б. И. Ордынский в 1873 г. и К. Ф. Нейлисов в 1887 г.
План речи
Вступление (§ 1 -16). 1. Молитва к богам, чтобы они внушили судьям сочувствие к оратору (§ 1 - 2). 2. Трудное положение оратора, которому приходится говорить за самого себя (§ 3-4). 3. Значение приговора и для оратора, и для Ктесифонта (§ 5 - 7). 4. Повторная молитва к богам (§ 8). 5. Предупреждение о необходимости личных оправданий ввиду того, что сам Эсхин отступил от прямой задачи обвинения Ктесифонта и вместо этого обратил главный удар на Демосфена (§ 9 -16).
Главная часть (§ 17-251). Вступительное замечание: Эсхин, обвиняя в измене Демосфена, только отводит это обвинение от самого себя (§ 17).
I. Образ действий Демосфена во время первой войны с Филиппом (§ 18-52). 1. Обстоятельства заключения Филократова мира (§ 18 - 24). 2. Положение в Греции после заключения мира и предательская роль Эсхина и некоторых других (§ 25-46). 3. Последствия этого предательства (§ 47-49). 4. Отношения Эсхина с Александром (§ 50 - 52).
II. Несостоятельность основной части обвинения (§ 53 -109). Вступление: сущность обвинения (§ 53 - 59). 1. Общее состояние Греции в пору выступления Демосфена на политическом поприще (§ 60-62). 2. Задачи исторического момента (§ 63-68). 3. Заслуги Демосфена: а) защита союзников (§ 69-80); б) освобождение Эвбеи и первое увенчание Демосфена (§ 81-86); в) спасение Византии и Херсонеса и почести, полученные за это государством (§ 87 - 94); г) выступление Демосфена на защиту Византии и городов Эвбеи, несмотря на их временное отступничество, отвечало гуманной политике афинян (§ 95 -101); д) значение триерархического закона Демосфена (§ 102-109).
III. Закономерность предложения Ктесифонта (§ 110 -125). Вступление: вопрос о законах, на которые ссылается Эсхин (§ 110). 1. Неприменимость к Демосфену первого закона - об отчетности (§ 111-119). 2. Отступления в практике афинян от второго закона - о месте увенчания (§ 120 -125).
IV. Разоблачение предательской деятельности Эсхина (§ 126 -140). 1. Осмеяние его напыщенности (§ 126 -128). 2. Низость его происхождения (§ 129 -131). 3. Предательство во время мира, защита диверсантов: Антифонта, Пифона, Анаксина (§ 132 -138). 4. Вина Эсхина за разжигание войны ам-фиктионов против Амфиссы (§ 139-140).
V. Последняя борьба (§ 141-251). Вступление: обращение к богам (§ 141). А. Первый этап (§ 142 -159). 1. Протесты Демосфена против изменнических действий (§ 142-144). 2. Совместные действия Филиппа и Эсхина, захват Элатеи (§ 145 - 153). 3. Документы (§ 154 - 157). 4. Выводы (§ 158 - 159). Б.
Второй этап (§ 160-210). 1. Образ действия Демосфена и предательство агентов Филиппа (§ 160-168). 2. Положение в Афинах после известия о захвате Элатеи и роль Демосфена, его псефисма (§ 169-187). 3. Оценка этих событий (§ 188-210): а) значение деятельности Демосфена и молчание Эсхина (§ 188-191); 6) невозможность иного образа действий и бессилие против судьбы (§ 192 -198); в) соответствие этих действий с традициями афинян (§ 199-210). В. Третий этап (§ 211-251). 1. События после вторжения Филиппа, посольство в Фивы, успех его и начало военных действий (§ 211-218). 2. Общее одобрение (в том числе и со стороны Эсхина), вторичное увенчание Демосфена (§ 219 - 226). 3. Положительные результаты его деятельности, несмотря на трудность условий (§ 227-239). 4. Неосновательность обвинений против него (§ 240-251): а) он не может нести ответственность за поражение (§ 240-243); б) он сделал все, что от него зависело (§ 244- 247); в) им получены знаки одобрения от народа (§ 248-250); г) сам Эсхин никогда прежде не выступал с обвинениями против него (§ 251).
VI. Опровержение доводов противника (§ 252-296). 1. Возражения против мысли Эсхина о злой судьбе Демосфена (§ 252 - 255). 2. Сравнение частной жизни обоих ораторов (§ 256-266). 3. Общественная деятельность Демосфена (§ 267 - 269). 4. Недопустимость за общее несчастье возлагать ответственность на одного человека (§ 270-275). 5. Сравнение обоих, как ораторов и как политических деятелей: один живет интересами государства, другой - своими личными; один служит народу, другой - Филиппу (§ 276-284). 6. Народ признал преданность Демосфена, поручив ему надгробное слово в честь павших при Хе-ронее (§ 285-288). 7. Свидетельство эпиграммы в честь павших, которая причиной несчастья считает волю богов, а не руководство Демосфена (§ 289- 290). 8. Эсхин и его сообщники, продавшиеся Филиппу и Александру, наоборот, радовались несчастьям отечества (§ 291-296).
Заключение (§ 297-324). 1. Все предложения Демосфена были направлены на благо государства, и он укрепил государство не столько стенами, сколько организацией сил и приобретением союзников, несчастье же произошло по вине других (§ 297-305). 2. Эсхин, наоборот, не принес государству пользы ни речами, ни деньгами, а старался всеми средствами вредить ему (§ 306-313). 3. Нельзя сравнивать Демосфена с прежними деятелями, как хочет Эсхин, чтобы его унизить; из современников же Демосфен никому не уступает и при всех условиях сохраняет преданность родине (§ 314-323). 4. Молитва к богам, чтобы не допустили исполниться надеждам предателей и чтобы спасли государство от всех грозящих ему опасностей (§ 324).