Военное искусство подчиняется многочисленным изменениям соответственно научному и промышленному прогрессу и т. д., и т.д. Но одна вещь не меняется: сердце человека; и так как в конечном исследовании бой принадлежит к явлениям нравственного порядка, то во всех изменениях, вводимых в армии, в организации, дисциплине, тактике существенным вопросом является истинное усвоение всех этих изменений человеческим сердцем в данный решительный момент, в момент сражения.
Это, редко принимается в соображение, и отсюда проистекают странные заблуждения. Доказательством этому могут служить дальнобойное и нарезное оружие (винтовки), безусловно не давшие того, чего от них ожидали... потому что из употребления их сделали дело механическое, не принимая в соображение человеческого сердца. «Состояния сердца столь же изменчивы, как счастье. Человек падает духом и боится опасности при всяком усилии, в котором он не предусматривает шансов успеха. Встречаются подчас отдельные характеры твердого закала, способные к сопротивлению; но их увлекает за собой громадное большинство» (Бисмарк). Новейшая история представляет нам много примеров войск, которые, подобно стенам, не могли быть ни прорваны ни поколеблены, которые терпеливо выдержали самый сильный огонь, и поспешно отступали по приказанию начальника (Бисмарк).
Когда рассуждаешь, сидя у себя после обеда, в полной безопасности, при полном физическом и нравственном довольствии, о войне, о бое, то чувствуешь себя одушевленным благороднейшим пылом и отрицаешь действительность. Сколько однако людей, если взять их именно в этот момент, будут готовы немедленно же пожертвовать жизнью? Но если бы этим самым людям пришлось тащиться в течение нескольких дней, нескольких недель до наступления часа боя; если бы в день боя им пришлось выжидать минутами, часами данного момента, то, будучи искренними, они признались бы, насколько физическое утомление и угнетение, предшествующие делу, нравственно утомили их, насколько они, но сравнению с тем что говорили 30 дней тому назад, выйдя из-за стола, мало способны к великодушным движениям.
Сражаться издали естественно для человека; с первого дня его промышленность клонилась к достижению такого результата и это продолжается и теперь. Полагают, что с дальнобойным оружием будут вынуждены возвратиться к бою на близком расстоянии; будут попросту убегать от деморализации. Первобытный человек, дикарь, араб — воплощенное непостоянство. Малейший ветер, безделица, изменяют ежеминутно на войне их мысли. Цивилизованный человек на войне — естественно возвращается к этим первым инстинктам.
Огромное превосходство римской тактики заключается в старании поставить физическое действие в уровень с нравственным. Нравственное действие слабеет (убеждаются в конце концов, что неприятель не столь страшен, как он кажется), физическое — нет. Греки старались внушать страх; римляне же хотят убивать... они убивают... и выбирают лучший путь. Их нравственное действие опирается на крепкие мечи, наносящие смерть.
Наполеон говорит, что «2 мамелюка устоят против 3 французов; но 100 французских кавалеристов не боялись 100 мамелюков; 300 побеждали такое же число, 1.000 били 1.500; так велико влияние тактики, порядка, эволюции»; проще говоря, так велико нравственное влияние солидарности, основанной на дисциплине и ставшей возможной и полезной в бою, благодаря организации и установлению взаимной поддержки. При солидарности, здравых распоряжениях, люди, обладающие меньшей на треть личной доблестью, бьют индивидуально достойнейших нежели они. Все заключается в этом и должно к этому клониться при организации армии. Для умеющего размышлять, приведенные слова Наполеона заключают в себе всю нравственную сторону боя. Уверьте неприятеля, что у него нет поддержки, изолируйте, отрежьте, обойдите, окружите и т.д. (тысячи способов, могущих заставить думать, чти он изолирован) его людей, изолируйте его эскадроны, его батальоны, его бригады, его дивизии и победа будет за вами. И если заранее, вследствие дурной организации, он не верит во взаимную поддержку, то таких маневров и не потребуется — достаточно одной атаки.
Римляне вовсе не храбрые удальцы, а люди дисциплины и твердые. Мы никакого понятия не имеем о римском военном духе, который ни в чем не походил на наш: римский генерал, который не обладал бы большим хладнокровием чем наши, погиб бы. У нас дают кресты, медали за то, за что римский солдат подвергся бы сечению розгами.
Сколько людей при встрече со львом имеют смелость смотреть ему в лицо, решаться защищаться, защищаются? На войне, когда вы охвачены ужасом, вы, как перед львом, бежите в страхе и даете себя зарезать. Как, так мало абсолютных храбрецов среди стольких храбрецов? Увы! Да. Гедеон находит таковых 300 из числа 30.000, и он счастлив. Шеренга составляет гарантию, принятую дисциплиной, против слабости человеческой перед опасностью. Ныне, благодаря тому, что нравственное действие оружия сильнее, ослабление людей больше, материальная шеренга также слабее по недостатку связи тонкого боевого порядка; однако тонкий порядок безусловно необходим, как для уменьшения потерь, так и для того, чтобы воспользоваться оружием. И так ныне, более чем когда-либо, требуется шеренга или дисциплина (не математическая шеренга, геометрическая фигура), и трудность сохранить ее также гораздо больше.
С усовершенствованием оружия, метательных орудий, сила разрушения растет, нравственное действие орудий возрастает, смелость нападения становится труднее, а человек не меняется, не может перемениться. Вместе с могущественной силой оружия должны расти и организационные сила, солидарность бойцов, то есть все средства могущие увеличить эту солидарность, а этим-то менее всего занимаются. Иметь миллион людей хорошо обученных, ловких в маневрах (которые должны упроститься по мере усиления оружия), ничего еще не составляет, если здраво обдуманная организация не обеспечивает их дисциплину, а через нее — их солидарность, то есть их мужество в день боя.
Четыре храбреца, не знающие друг друга, не пойдут смело в атаку на льва. Четыре менее храбрых людей, но хорошо известных друг другу, уверенных в солидарности между собой и взаимной поддержке, пойдут смело. Вся наука организации армии лежит в этом. В данный момент новоизобретенное орудие может обеспечить победу. Хорошо, но ведь не каждый же день изобретаются орудия, и в отношении вооружения нации весьма скоро приходят
к одному и тому же уровню. Конечный вопрос всегда возвращается (оставим в стороне гениальных полководцев — шанс, на который нельзя рассчитывать) к качеству войск, то есть к организации, обеспечивающей наилучшим образом их дух, их твердость, их доверие, одним словом их солидарность. Кто говорить о войсках, тот говорит о солдатах. Как бы ни были хорошо обучены солдаты, вдруг собранные в роты, батальоны и т.д., они не могли бы иметь, никогда не имели, той солидарности, которая, сверху донизу, может родиться только от взаимного знакомства.
Пусть обратятся к тому, что мы говорили о древнем бое, и тотчас же, не изучая даже современного боя, сознают, что нет армий, нет настоящих бойцов, как те, которым обдуманная рациональная организация дает постоянную солидарность в бою. Можно предвидеть, что чем более увеличится могущество разрушения, посредством усовершенствования метательного оружия, тем более бой делается рассыпным, ускользающим из-под управления, из непосредственного глаза высшего начальника и даже офицеров; тем более, следовательно, дисциплина, солидарность должны быть сильными, более обдуманными, а организация, обеспечивающая солидарность между дерущимися, более глубоко обоснована. Ибо, если сила оружия возрастает, то человек, со всеми его слабостями, остается неизменным. К чему армии в 200.000 человек, из коих только 100.000 действительно будут сражаться, тогда как другие 100.000 постараются всеми способами скрыться? Пусть будет только 100.000, но лишь бы на них можно было рассчитывать. Цель дисциплины заключается в том, чтобы заставлять людей драться помимо их желания. Наивно даже и говорить, что нет армии, достойной этого имени, без дисциплины. Нет дисциплины без организации, и плоха всякая организация, которая пренебрегает малейшим средством, служащим в пользу более прочной и действительной солидарности между бойцами. Эти средства не могут быть всюду одинакими; дисциплина есть общественное учреждение, или лучше — она должна взять точкой опоры преобладающей достоинства и недостатки нации.
Мы видели при исследовании древнего боя, насколько он представляется страшным актом, каково действие его на человека, как этот последний действительно сражается только под давлением дисциплины. Дисциплину нельзя ни приказать, ни создать с сегодня на завтра. Это дело учреждения, традиции.
Надо чтобы начальник вполне верил в свое право командования, чтобы он имел привычку командовать, командовал бы с гордостью. Вот что создает сильную дисциплину армий, командуемых аристократией, когда таковая существует в стране.
При нынешнем оружии, употребление которого всем известно, обучение солдата дело простое; оно не создает солдата. Пример: Вандея, где солидарность, а не личное обучение, создала солдат, достоинство которых всеми признано; солидарность, естественно существовавшая между людьми одной и той же деревни, одной общины, ведомыми в бой своими господами, своими священниками и т.д. Нечего опасаться, чтобы такая солидарность, требуемая нами от отделения до роты, развилась в одинаковой степени при помощи тех же средств у иностранцев. Их устройство и их характер менее отвечает этому; тогда как индивидуальность отделений, рот присуща устройству нашей армии и французской общежительности. Товарищество создается войной; но война становится все менее и менее продолжительной и более и более ожесточенной, и надо заранее создать дух товарищества.
Недостаточно хорошо знать друг друга, чтобы явилось хорошее войско. Надо, чтобы существовал общий хороший дух, надо чтобы идеей всех и всего был бы бой, а не спокойная жизнь и учения, применение которых неизвестно. Раз, как человек умеет владеть своим оружием и повиноваться всем командам, учение ему нужно лишь изредка, чтобы вспомнить забытое; марш же и боевые маневры необходимы.
Техническое воспитание солдата не составляет труднейшего пункта. Уметь владеть своим оружием, содержать его в порядке, уметь ходить направо и налево, вперед и назад по команде, с ранцем на спине, все это необходимо, но не создает солдата. Вандейцы плохо знали все это, но были отличными солдатами. Сознание дисциплины, уважение к начальникам, вера в них, вера в товарищей, опасение чтобы они не могли упрекнуть его, что он покинул их в опасности, стремление идти куда идут другие, не менее смело, как и они, одним словом товарищеский дух, вот что создает солдата, борца, способного повиноваться и управляться в деле. Одна организация дает эти качества.
В древнем бою солидарность существовала по крайней мере у греков и у римлян. Солдат известен своим начальникам и своим товарищам. Видя, чти другие дерутся, и он дерется.
Дисциплина и римский характер требовали стойкости; закаленность в трудах люден и их хорошая организация, в смысле взаимной поддержки, удесятеряли эту стойкость, против которой храбрейшие не могли устоять. В современных армиях, ослабляемых одинаково победой как и поражением, солдат гораздо чаще заменяется другим (древний победитель никого не терял). Солдат часто неизвестен своим товарищам; он теряет их в дыму этого рассеянного, колеблющегося во всех смыслах боя, в котором он как бы изолирован; солидарность не ободряется более взаимным наблюдением.
Один человек падает, скрывается; как разглядеть: свалила ли его пуля или он упал от нежелания идти вперед? Древний боец не поражался невидимой стрелой и не мог падать таким образом. Чем, следовательно, это наблюдение труднее, тем более однако надо стараться добиться его, посредством индивидуальности рот, отделений, взводов. Человек в нынешнем бою уподобляется человеку едва умеющему плавать и неожиданно брошенному в воду.
Со времени Гибера замечено, что удар в бою случается бесконечно (слово «бесконечно» взято в математическом смысле редко. Гибер, посредством рассуждения, опирающегося на практические наблюдения, сводит к нулю математическую теорию столкновения одной массы с другой. Физический импульс действительно ничего не значит; чувство нравственного импульса, воодушевляющее атакующего, составляет все.
И надо чтобы этот нравственный импульс был бы очень страшным. Вот войсковая часть, идущая навстречу другой; последняя должна оставаться спокойно, каждый человек должен нацелиться и выстрелить в имеющегося против него. Наступающая часть подходит на близкое, верное расстояние; остановится ли она или нет, чтобы стрелять? Ее всегда предупредит другая часть, ожидающая спокойно, в готовности и уверенная в своем деле. Вся первая шеренга наступающего падает разгромленная, а остальные, очень мало подбодренные такой встречей, рассеиваются сами собой или при малейшем демонстративном движении против них.
Так ли бывает? О, нет! Перед силой нравственного импульса наступающего, атакуемые войска смущаются, стреляют на воздух (даже совсем не стреляют) и немедленно рассеиваются перед наступающим, который, будучи ободрен безвредностью этого огня, удваивает свой порыв, чтобы избежать второго залпа. Говорят, что английские войска (утверждают это даже те, кто дрался с ними в Испании, под Ватерлоо), способны выказать такое хладнокровие. Я впрочем в этом сомневаюсь; англичане после огня продвигались быстро вперед. Если бы они этого не делали, они бы, может быть, бежали. Но только люди спокойные, не обладающее большим воображением, стараются вносить во все рассудительность. Французы, при их нервной раздражительности, их живой натуре, не способны на подобную оборону.
Входя на сферу ружейного огня, шеренга обнаруживает наклонность рассыпаться. Случается слышать от офицеров, бывших под огнем, что когда приближаешься к неприятелю, то люди, помимо вашего желания, рассыпаются в цепь; у русских они склонны под огнем собираться во взводы. Поэтому должны существовать два различные способа для ведения в огонь русских и французов.
Каким образом может случиться, что люди, не боящиеся нисколько смерти, сами себя убивающие, жители востока, китайцы, татары, монголы не могут держаться перед оружием западных народов? Вследствие плохой организации. Инстинкт самосохранения, который овладевает ими в последний момент, не сдерживается дисциплиною.
Таким же образом, не раз и на западе нам случалось видеть, как целые населения, фанатизированные, глубоко верующие, что смерть в бою обещает счастливое и славное воскресенье, превосходные числом, уступали перед дисциплиной. Им следовало бы только смело схватиться и раздавить врага своим числом в рукопашном бою, где вилы полезнее штыка... но инстинкт!
«Ты дрожишь, Кащей!..» — говорил Тюренн. Инстинкт самосохранения может, следовательно, заставить дрожать и сильнейших. Но они в состоянии побороть это чувство страха, идти тем не менее вперед, не теряя головы и хладнокровия. Страх у них никогда не переходит в ужас и забывается в заботах о командовании. Тот, кто не в силах стряхнуть с души это чувство ужаса, тот не должен мечтать о том, чтобы сделаться офицером.
Солдаты испытывают волнение, даже страх; чувство долга, дисциплины, самолюбие, пример начальников, их хладнокровие, главным образом, удерживают их и не дают страху перейти в ужас; от волнения они не могут быть быстро собраны, и следовательно несчастие поражения становится менее поправимым; общая дезорганизация более сильной и более быстрой.
Поэтому не надо ничем пренебрегать, что делает битву сильнее, человека сильнее.
В современном бою никто не схватывается с фронта. С каждым днем близкий бой старается исчезнуть, чтобы дать место действиям издалека, в особенности нравственному влиянию движений. Мы снова рассыпкой приведены к сознанию необходимости качества — этой абсолютной необходимости древнего боя.
Наиболее вероятный результат нынешней артиллерии будет заключаться в увеличении рассыпания.
Действие дальнобойной артиллерии должно ослабить видимую взаимную связь разных родов оружия, — отсюда влияние на нравственную сторону и, опять таки, к выгоде более дисциплинированных войск, которые чем менее стягиваются, тем более надежны, и которые тем более сохранят нравственный дух, чем менее раньше пострадали.
При нахождении неприятеля на более дальних расстояниях, обстреливаемых нынешней артиллерией, явится большая свобода движений разных родов оружия, которым не надо соединяться для взаимной помощи и поддержки. Так как будут держаться в большом удалении, то труднее будет судить о местности. Поэтому тем более необходимо осветить, обозреть местность стрелками (о чем герцог Граммон при Нордлингене забыл и что всегда забывается); следовательно, еще большая необходимость в стрелках.
Фридрих любил говорить, что три человека в тылу неприятеля более стоят нежели пятьдесят перед ним.
Нравственное действие. Поле действия гораздо обширнее ныне, чем оно было при Фридрихе. Сражения происходят на более пересеченных местностях, ибо армии, будучи более подвижными, не избирают предпочтительной местности.
В наших современных войсках, в которых победитель теряет людьми часто более, нежели побежденный (я не говорю о пленных, так как это лишь кратковременная потеря), расход людей становится больше, нежели имеется средств получить людей способных, и это обескураживает усталых, весьма многочисленных, по-видимому, и ловких в умении ускользать от опасности, так что мы опять погружаемся в беспорядок. Герцог де Фезензак, как очевидец-современник, показывает дело таковым же как и ныне; только на массы и полагаются, и при такой игре, несмотря на самые ученые стратегические соображения, мы должны проиграть партию.
Шеренга — это угроза. Это более чем угроза. Часть, завязавшая бой и открывшая огонь, не принадлежит больше своему начальнику, и так как я вижу, что она делает, то знаю, на что она способна. Она производит свое действие, и я могу измерить его. Но люди в шеренге находятся в руках; я это знаю, я это вижу, я это чувствую. Их можно вести во всяком направлении; я инстинктивно чувствую, что они одни способны напасть на меня, взять меня справа, слева, броситься в интервал, обойти меня. Они меня тревожат, они мне угрожают. Куда обрушится эта угроза?.. Шеренга (которая и есть угроза, угроза серьезная, за которой может ежеминутно последовать действие) страшно внушительна.
Когда бой серьезно завязался, она способствует больше победе, нежели сражающимся, независимо того, действительно ли она существует, или существование ее только предполагается неприятелем. В нерешительном бою, тот, кто может показать батальоны, эскадроны в порядке и больше ничего, тот выигрывает. .. Страх неизвестности! Надежная храбрость, храбрость долга не знает паники, и она всегда одинакова. Храбрость крови более нравится французам; это понятно. Она дает повод к тщеславию; это природное качество; но она изменяется по дням, она ослабевает, в особенности, когда при исполнении долга не имеется в виду выигрыша.
Слабые войска требуют, чтобы их вели, чтобы пастухи шли впереди; твердые войска — чтобы их направляли, и пастухи идут сзади или сбоку. С первыми полководец есть головная лошадь; со вторыми — он берейтор.
В современном бою пехотинец ускользает от нас вследствие рассыпания, и мы говорим: солдатская война. Это дурно. Примиримся с необходимой вещью, и, вместо рассеяния, увеличим число сборных пунктов, упрочивая роты, из которых образуются батальоны, полки. Ныне, более чем когда-либо, бегство начинается с хвоста (тыла), который поражает также как голова.
В армии прежде всего дезорганизуется администрация; простая предусмотрительность, малейшие меры порядка исчезают при отступлении.
Одна из странных аномалий французской дисциплины заключается в том, что на поход, в особенности в кампании, репрессивные средства против проступков делаются призрачными, недействительными, неисполнимыми. Солдат сейчас же это замечает; за этим следует упадок дисциплины. Если нашим нравам противна драконовская дисциплина, то заменим это нравственное понуждение другим, стянем узы солидарности посредством продолжительного знакомства между собой людей и начальников; будем опираться на общежительность французов, и не станем искать ее во что бы то ни стало, налегая сверх меры на офицера. Он в особенности несет тяжесть дисциплины — будем относиться к нему с подобающим ему достоинством. Будем избегать возлагать на него исполнение обязанностей унтер-офицера; не станем истощать его силы.
Замечается, что ныне, вследствие склонности, причина которой неизвестна, но существует издавна и к которой присоединяется еще мания командования, присущая французскому характеру, явилось общее стремление к захвату сверху донизу авторитета высшего начальника над младшим; таким образом умаляется этот авторитет в уме солдата; а это очень важно, ибо твердый авторитет, престиж младших начальников, одни создают дисциплину. Постоянным давлением на них, желанием всему положить свою личную оценку, не признавать искренних ошибок и принимать их как ошибки, заставлять всех до последнего солдата чувствовать, что существует только непоколебимый авторитет, например, полковника; показывать первому встречному, что один полковник рассудителен и умен — все это отнимает инициативу; все низшие чины переходят в инертное состояние, происходящее от недоверия к самому себе, от страха получить строгий выговор. Если эта единственная рука, столь твердая, управляющая всем, на минуту ослабеет, то все низшие начальники, которых она держала до тех пор в неестественном для них положении, поступают как лошади, всегда и слишком крепко затянутые поводом: когда повод оборвется — они уносят. Если, в подобный момент, обстоятельства становятся трудными, солдат очень скоро начинает сознавать слабость и нерешительность тех, кто его ведет.
У нас боевая дисциплина не существует, а тут то именно она наиболее необходима; в 1859 году было до 25.000 мародеров в итальянской армии.
У римлян дисциплина была строгая и действительная, в особенности перед лицом неприятеля. Дисциплина поддерживалась солдатами.
Почему в наши дни рота (люди) не может сама наблюдать за этим и карать за это? Одни только товарищи знают проступки и дело настолько в интересах их самих, что следует поощрять их собственные репрессивные меры.
Действие армии, части войск на другую часть, есть нравственное и в то же время материальное действие.
Материальное действие части войск есть ее разрушительная сила; ее нравственное действие — страх внушаемый ею.
В бою проявляются скорее два нравственных, нежели материальных акта; сильнейший берет верх. Победитель часто теряет от огня больше людей, нежели побежденный. Это показывает, что нравственное действие является не только вследствие могущества реального разрушения, но главным образом в силу того предполагаемого могущества, которое обнаруживается под видом резерва, угрожающего возобновлением боя, войск, появляющихся справа и слева, в решительной фронтальной атаке.
Материальное действие тем сильнее, чем оружие (оружие, лошади и т.д.) лучше, чем лучше люди умеют владеть им, чем эти люди более многочисленны или сильны, чем долее они могут напрягать последовательные усилия. При одинаковой разрушительной силе, даже более слабой, тот удерживает верх, кто, обладая решительностью, будет идти вперед: кто своими распоряжениями, движениями войск, создает для противника новую угрозу материального действия, одним словом, возьмет верх в нравственном действии (нравственное действие есть страх, который внушают; чтобы одолеть противника, надо превратить этот страх в ужас).
Когда уверенность в бесспорное превосходство материального действия, долженствующего держать неприятеля на далеком расстоянии, обманута решимостью неприятеля близко подойти к вам, не взирая на ваши превосходные разрушительные средства, нравственное влияние неприятеля на вас возрастает по мере потери этой уверенности; это нравственное действие господствует над вашим. Вы бежите. Таким образом сдают окопавшиеся войска.
Чувство нравственного импульса есть одушевляющее вас чувство решимости, замеченное неприятелем. Тот, кто спокойно и с твердым сердцем ждет своего врага, может нацелить верно свой удар в него; но чувство нравственного импульса наступающего деморализирует его; он боится, не может ни верно прицелиться, ни верно направлять удар острия, он опрокинут без защиты.
Если войска хороши, то, при отсутствии подготовки атаки, есть полное основание полагать, что она будет отбита. Атакующие войска испытывают нравственное действие, которому обороняющиеся войска не подвергаются. Последние, следовательно, в лучшем порядке, свежи, тогда как наступающие в беспорядке и испытывают уже нравственное влияние некоторого разрушения. Нравственное превосходство, которое дается движением вперед, может быть более чем возмещено порядком и целостью обороняющегося и понесенными потерями. Малейшая демонстрация обороняющегося деморализует атаку.
В этом заключается тайна английской пехоты против французов в Испании, а не в их пальбе шеренгами, столь же мало действительной у них, как и у нас.
Чем больше существует доверия к своим оборонительным или наступательным средствам, тем сильнее деморализуются, теряются, когда оказывается, что в данную минуту они недостаточны, чтобы остановить неприятеля.
Тоже самое относится к вере в усовершенствованное огнестрельное оружие; действие его ограничивается, при современной организации, и способом ведения боя на дальнем расстоянии и стрельбою в пустую, как и прежде.
Отсюда следует, что атаки в штыки (при которых ударов штыками никогда не бывает), другими словами, движение вперед под огнем, будут с каждым днем оказывать большее и большее нравственное действие и победа будет оставаться за тем, кто сумеет придать этим наступательным движениям больший порядок и большую решительную стремительность — две вещи, которые у нас как бы взаимно исключаются и которые, при желание и разуме (твердом держании в руках непосредственных поддержек), можно надеяться соединить, что даст тогда возможность одолеть и сохранить. Поэтому не следует пренебрегать разрушительным действием прежде чем прибегать к нравственному; поэтому пользуйтесь до последней минуты стрелками; иначе, при скорости нынешней стрельбы (стрельба на авось, но авось умноженное на скорость стрельбы), никакая атака не может дойти по назначение. Начиная от времени Фрибургских укреплений до Аркольского моста, до Сольферино, встречается множество удалых подвигов, позиций взятых с фронта, которые обманывают всех, как полководцев, так и .добрых граждан, и благодаря которым, совершаются все те же ошибки. Пора заставить людей понять, что Фрибургские окопы не были взяты с фронта, что Аркольский мост не был взят с фронта (переписка Наполеона I), точно также как и Сольферинские высоты.
Всегда мания, нетерпение достигнуть результата при отсутствии средств. Впрочем, в том-то и заключается такт полководца, чтобы уметь сообразить момент для атаки и уметь подготовить ее. Мы берем Меленьяно без пушек, без маневров, но какою ценою! Под Ватерлоо Гугумонская ферма задерживает нас в течение целого дня, стоит нам и дезорганизует у нас страшное множество людей, пока наконец Наполеон посылает — и с чего должен был начать генерал, которому поручено было вести атаку — разрушить и сжечь замок 8 гаубицами.
Трудно представить себе невероятную разницу, существующую между практикой и теориями.
Генерал, тысячи раз дававший на маневренном поле своим подчиненным необходимые указания и требовавший того же от них, отдает следующее приказание: «Полковник, идите туда то»; полковник: «Покорнейше прошу, ваше превосходительство, указать точно, куда я должен направиться, от какого и до какого пункта я должен занять местность; имеется ли кто справа, слева от меня», и т.д. Генерал: «Идите на врага, милостивый государь; этого мне кажется достаточно; что означают эти колебания?». Однако в этом случае полковник прав. Надо знать, куда посылают людей, и ему это необходимо знать; ибо пространство обширно и приходится выбирать среди многих направлений. Если вы не умеете выбрать надлежащее, указать его вашему подчиненному, объяснить необходимое, дать ему, в случае надобности, проводников, то какой же вы действительно генерал?
Принц де Лин давно уже расправился с боевыми порядками, в особенности со знаменитым косвенным порядком. Наполеон же разрешил вопрос. Все это лишь педантизм. Однако, по отношению к эшелонному порядку, существуют нравственные причины: уверенность в поддержке, последовательность усилий, угроза, висящая над неприятелем.
Мы говорили и говорим только о пехотинце, потому что для него бой (древний и современный) наиболее страшен. В древности если он бывал побежден, то, вследствие медлительности своей, оставался в руках победителя. В современном бою человек на коне проскакивает через опасность, а пехотинец идет к ней. Ему приходится часто и продолжительно оставаться на месте. Кому знаком дух пехотинца, кто перенес тяжелое испытание, тому известен дух всех сражающихся.
Англичане не пугаются массы. Если бы Наполеон вспомнил поражение гигантов Армады, нанесенное английскими суденышками, он не построил бы Эрлоновской колонны. Хотят во что бы то ни стало объяснить впечатление, производимое колоннами, материальным действием, и тогда является действие массы...
И действительно, в наши дни странно читать следующее рассуждение в пользу атак батальонными сомкнутыми колоннами.
«Колонна, не может моментально остановиться без приказания. Предположите, что ваша первая шеренга остановилась в момент столкновения; тогда 12 шеренг батальона, последовательно одна за другой ударяясь об нее, толкают ее вперед... Были произведены опыты и доказано, что за пределами цифры 16 импульс шеренг не действовал на головную, будучи совершенно ослаблен 15-ю шеренгами, столпившимися уже позади первой... Для произведения этого опыта надо только двинуть войска быстрым шагом и приказать головной шеренге остановиться, не предупредив о том остальные.
Тогда шеренги натолкнутся одна на другую, если они не вполне внимательны, или, если, будучи предупреждены, что последует эта команда, они не замедлят мало-помалу шаг на ходу. Но именно при действительной атаке все ваши шеренги весьма внимательны, с беспокойством следят за тем, что происходит в головной, и если последняя останавливается, то происходит отплыв назад, а не вперед; и это произойдет, хотя бы ваш храбрый батальон был бы двинут бегом, вместо того, чтобы он с тем спокойствием и с той уверенностью, которые хотя невозможны у нас, но предполагаются в батальоне, двигался бы на неприятеля со скоростью 120 шагов в минуту.
Так как к последней минуте всегда идут стремительно, то, если голова остановится, она не только будет подталкиваема, но, по теории последовательных импульсов, будет опрокинута; вторая шеренга обрушится на первую и так далее. Опыт еще этот не производился на маневренном поле, но не мешало бы произвести его, чтобы увидать, до какой шеренги дойдет это падение карточных фигур.
Физический импульс однако имеет значение, ибо, если головная шеренга хочет остановиться, то она скорее упадет и даст затоптать себя, нежели уступит давлению, толкающему ее вперед. Для того, кто видел, чувствовал, испытал, понял нынешний пехотный бой — вот что происходит и что показывает, как велико заблуждение относительно физического импульса, заблуждение указывающее и часто указывавшее во время империи (так сильна рутина и предрассудок) ведение атаки в сомкнутых колоннах, то есть в абсолютном беспорядке, без влияния начальников[1]. Итак, вот что случается: ваш батальон, допустим, двинулся в сомкнутой колонне и в порядке; его составные части точно ограничены дистанциями в четыре шага; кадры имеют хорошее влияние на людей; и те и другие свежи, бодры; они выступают из своих казарм налегке, беззаботно, думая только о маневре; однако, лишь только они ускоряют шаг, если местность не гладкая, как ладонь, или, если ведущие колонну не двигаются с математической точностью — не правда ли что ваш батальон в сомкнутой колонне тотчас же принимает вид стада баранов? Впрочем мимо. Ваш батальон в 100 шагах от неприятеля; что произойдет? При нынешнем оружии ничего другого не увидите, как следующее:
Если батальон двигался решительно, если он в порядке, можно держать 10 против одного, что неприятель отступил, или скоро отступить. Но неприятель не плошает. Тогда человек, ничем не защищенный в наши дни от железа и свинца, перестает владеть собою. Инстинкт самосохранения овладевает им всецело. Имеются два средства избежать или умалить опасность, среднего же нет: бежать или наброситься? Бросимся же! И что же! Как ни мало пространство, как ни коротка минута, разделяющая нас от неприятеля, инстинкт еще проявляется. Мы набрасываемся, но... мы, по большей части, набрасываемся благоразумно, с задней мыслью, пропуская вперед наиболее стремящихся, отважнейших и, что странно, но истинно, мы тем меньше сомкнуты, чем ближе подходим, и прощай теория подталкивания!
Если же голова остановилась, то задние скорее свалятся, нежели станут подталкивать — на это нечего возражать, это так и есть. Подталкивание имеет место только для беглецов (сражение при Дюренштейне). Но неприятель никогда не остается на месте; нравственное давление приближающейся опасности слишком сильно, чтобы ждать; иначе тот, кто держался бы с не разряженными ружьями, никогда не увидел бы атакующего подошедшим к нему самому, потому что первая шеренга наступающего считала бы себя погибшей и никому не было бы охоты стать в первую шеренгу. Итак, неприятель никогда не остается на месте, потому что если он держится, то вы бежите, что всегда уничтожает удар (choc). Он испытывает гнет не меньший, нежели ваш, и когда он видит вас на столь близком расстоянии, для него нет средины — бежать или идти вперед. И тогда вопрос лежит между двумя нравственными импульсами.
А вот инстинктивное рассуждение солдата, офицера: если эти люди ожидают меня, или если они подойдут ко мне неожиданно, я погиб. Я убиваю, но и меня наверно убьют. Но если я их напугаю, то тогда они станут спасаться, и они-то получат в спину пули и удары штыков. Попробуем. И пробуют, и всегда одна из двух частей войск, на любом расстоянии, в двух шагах если угодно, делает поворот перед столкновением.
Удар — это лишь слово. Теория маршала Саксонского, теория Бюжо: «Идите в штыки и стреляйте в упор, так убивают, а убивает победитель», — не основана вовсе на наблюдении. Ни один неприятель не станет ждать вас, если вы решительны, и никогда, решительно никогда не бывает одинаковой решительности с обеих сторон.
Англичане в Испании смело двигались навстречу атакам, но французские колонны всегда опрокидывали противника. Блюхер, в данных им войскам инструкциях, напоминает, что французы никогда не могли устоять перед решительным движением пруссаков в атаку в колонне.
Суворов не знал лучшей тактики, и его батальоны в Италии прогнали нас своими штыками и т.д., и т.д.
Все народы Европы говорят: перед атакой в штыки никто не устоит, если она произведена смело, и все правы. Не только французы, но и другие не могут устоять перед решительной атакой. Все убеждены, что их атаки несокрушимы; идите навстречу им; вы настолько удивите их, что очи обратятся в бегство.
С древних времен говорится: молодые войска смущаются, если на них напасть в сумятице и в беспорядке. Старые войска, наоборот, предусматривают в этом победу.
В начале войны все войска молоды, наша стремительность двигает нас вперед как бешенных... неприятель бежит. Если война продолжается, все закаляются, и неприятель не смущается более перед войсками, атакующими беспорядочно, потому что он знает, что их двигает вперед столько же страх, сколько и решительность.
Тогда только порядок внушительно действует при атаке, потому что он указывает на действительную решительность, и вот почему следует выработать к нему привычку и сохранять его до последней минуты, до момента, когда бросаются опрометью; вот почему не следует пускаться бегом со слишком дальнего расстояния, потому что вы тотчас же становитесь стадом баранов и оставляете позади столько людей, что вам не дойти; поэтому сомкнутая колонна, которая заставляет вас двигаться бараньим стадом, в которой начальники и солдаты совершенно перемешиваются и не оказывают взаимного действия один на других — нелепа; а следовательно, надо двигаться в таком порядке, на полных или половинных дистанциях, который допускает влияние кадров, влияние солидарности, когда каждый двигается при свидетелях на виду, между тем как в сомкнутой колонне он идет без свидетелей, и под пустым предлогом ложится или остается назади; поэтому следует всегда держать своих стрелков впереди, на флангах, никогда не отзывая их вблизи от неприятеля, и не создавать, таким образом, противного течения, увлекающего всех ваших людей, но предоставить им свободу действий; это ваши «пропащие ребята»; они сумеют, впрочем, поберечь себя, поэтому и т.д.
Итак, столкновения в пехоте не бывают, не бывает физического импульса, не проявляется сила масс, есть только нравственный импульс и никто не отрицает, чтобы он не был тем сильнее, чем больше уверенности в существовании поддержки, и что тем сильнее действие этого импульса на неприятеля, чем большим числом людей ему угрожают.
Из этого следует, что колонна более годится для атаки, нежели развернутый строй.
Из сказанного нами в этой длинной заметке можно бы заключить, что нравственное давление, которое всегда обращается в бегство, если смело и решительно атакуют, не даст пехоте возможности устоять против кавалерийской атаки. Против решительной атаки — действительно никогда. — Но надо же стойко держаться, если нельзя бежать, и до тех пор, пока не появится полной деморализации, совершенного смятения, всякая пехота чувствует, что бежать перед конем глупо, между тем как ружье стреляет в упор без промаха, и кавалеристу это хорошо известно.
Тем не менее верно, что всякая стремительная и смелая атака должна опрокинуть... Но человек, на коне или пешком, все тот же человек. Будучи пешком, он побуждает только самого себя; верхом — он должен побуждать и себя и животное идти на неприятеля. «А бежать на коне, так легко» (заметил Варнери).
Мы видели, каким образом в массе пехоты хвост не в состоянии двинуть голову, разве если в хвосте имеются орудия более грозные, чем неприятельские. Кавалерия давно освободилась от этого предрассудка. Она атакует скорее в колоннах на двойных, чем на половинных дистанциях[2], чтобы избежать страшного и неподвижного замешательства конной массы. Однако соблазн математического рассуждения таков, что кавалерийские офицеры, в особенности немцы, серьезно предлагали атаковать пехоту глубокими массами, с тем чтобы тыльные дивизионы давали импульс головным, по пословице: клин клином вышибай (дословно). Что отвечать людям, рассуждающим или зарапортовывающимся таким образом? Ничего, или: атакуйте нас всегда так.
Почему не требуют глубокого порядка для кавалерии, если верят в давление последних шеренг на первую. Потому ли, что, наконец, пришли к убеждению, что только первая шеренга может действовать в кавалерийской атаке, и что эта шеренга не может получить от других, стоящих позади ее, никакого импульса, никакого движении ускорения шага?
В Крыму бывали действительные атаки в штыки, а именно под Инкерманом. Они производились слабейшими частями против многочисленнейших, и сила массы не причем в этих примерах, ибо именно большие массы отступали, поворачивались спиной даже раньше столкновения, так что войскам, решительно и смело атаковавшим, приходилось поражать и стрелять в спину.
Но эти примеры показывают людей несомненно находившихся носом к носу, на таком расстоянии, на каком человек может броситься опрометью, не падая по дороге запыхавшимся. Это суть внезапные встречи; — огонь еще не оказал деморализующего действия: надо броситься или отойти...
Но рукопашный бой при этом не существует, происходит древний coedes... Один поражает в спину другого.
Колонны производят безусловно только нравственное действие и составляют лишь предупредительную меру... Вы с давних пор не верите больше в импульс кавалерийской массы; вы не строите ее больше в глубоких шеренгах; а однако кавалерия пользуется такой быстротой, которая может дать более сильный толчок остановившейся голове, нежели дадут задние пехотные шеренги передним. И вы верите в действие пехотной массы!!!
Стрелки и массы — вот средства действий мало обученных французских войск. Когда же войска обучены и стойки, тогда необходимы стрелки с поддержками и колонны, не превышающие батальон.
Пока древние массы двигались вперед, они никого не теряли и никто не ложился, чтобы избегнуть боя; стремительность продолжалась до момента остановки (во всяком случае пробег незначительный). В новейших массах, в особенности во французских, движение может быть продолжительным, но масса несет потери, двигаясь под огнем, и нравственное давление задерживает по пути половину бойцов (ибо приходится идти долго).
Наполеон нашел, в принципе, как оружие армию, обладавшую хорошим боевым методом, и в лучших битвах его сражение велось согласно этим методам; он приказывает, предоставляя начальникам изыскивать средства для исполнения. Когда же он сам предписывал средства (так говорят, ибо он опровергает это на св. Елене) под Ваграмом, Эйлау, при Ватерлоо, для введения в дело пехоты в огромных массах, без материального действия, но, правда, с могущественным нравственным действием, хотя во всяком случае, при страшной потере в людях и беспорядке, который, поле решительного удара, не давал уже возможности собрать и пустить снова в дело в течение дня эти войска, — то это средство было варварское (в римском смысле), младенчество искусства, если позволено так выразиться по отношению к такому человеку, средство не удающееся против войск, обладающих хладнокровием, рассудком (корпус Эрлона при Ватерлоо).
С полною ясностью Наполеон видел цель; и с того дня, когда его нетерпение (всемогущество порождает нетерпение) или недостаток опытности и неумелость начальников или войск, слишком часто возобновляемых[3], не дозволяет ему принимать действительных тактических мер для атаки, он совершенно пожертвовал материальным действием пехоты, даже кавалерии, в пользу нравственного действия масс.
Нравственное влияние масс проявляется всецело в бою Цезаря с нервами, Мария с кимврами. Плутарх, в жизнеописании Мария, следующим образом повествует об этом последнем бое.
Бойорикс, король кимвров, во главе немногочисленного кавалерийского отряда, подойдя к лагерю Мария, просил этого полководца, чтобы он назначил день и место боя, чтобы решить, кто останется господином страны.
Марий ответил ему, что римляне никогда не советуются со своими врагами относительно сражения; что однако он согласен удовлетворить желание кимвров. Итак, они согласились, что сражение произойдет через три дня на Версельской равнине, удобной для развертывания римской кавалерии и для варваров, могших расположить свою многочисленную армию. В назначенный день обе стороны завязали бой. Под командою Катулла находилось 20.300 человек, а Мария — 32.000, которые, будучи расположены на обоих флангах, окаймляли Катулла, войска которого занимали центр. Так пишет об этом Силла, присутствовавший в этом сражении. Говорят, что Марий расположил таким образом оба корпуса своей армии, потому что он рассчитывал наброситься обоими крыльями на неприятельские фаланги и одержать победу только посредством войск, находившихся под его командой, так чтобы Катулл не мог принять в ней участия и даже смешался бы с варварами.
Действительно, когда фронт сражения слишком растянут, то крылья выступают из-за центра, который тогда слишком завален. Прибавляют, что Катулл указал на это расположение, когда ему пришлось защищаться от обвинений, и громко жаловался на вероломство Мария. Пехота кимвров выступила из своих окопов в хорошем порядке и, построившись в боевой порядок, образовала четырехугольную фалангу, имевшую столько же по фронту, как и в глубину, и каждая сторона которой занимала 30 стадий. Их кавалеристы, в числе 15.000, были великолепно разукрашены: их каски оканчивались изображением разинутых морд и пастями диких зверей, над которыми возвышались высокие султаны, подобные крыльям, придававшим им еще больше росту. Они были покрыты железными кирасами и щитами ослепительной белизны. Каждый имел по два дротика для метания издали, а в свалке они употребляли длинные и тяжеловесные мечи.
В этом сражении они не атаковали римлян с фронта но, повернувшись направо, незаметно вытянулись с намерением зажать римлян между собою и пехотою, занимавшей левый фланг. Римские генералы тотчас же заметили эту хитрость, но они не могли удержать своих солдат, из коих один, крикнув, что неприятель бежит, увлек всех в преследование. Однако пехота варваров подвигалась вперед, подобно волнам обширного моря.
Марий, умыв себе руки, поднял их к небу и поклялся принести богам гекатомбу; Катулл, со своей стороны, также подняв руки к небу, поклялся принести в жертву добычу этого дня. Марий принес еще одну жертву, и, когда жрец показал ему внутренности жертвы, он воскликнул «Победа за мной!». Но лишь только обе армии тронулись с места, произошел несчастный случай, который, по мнению Силлы, был для Мария небесной местью. Движение такого множества войск подняло такое облако пыли, что обе армии не могли видеть одна другую.
Марий, двинувшись первым со своими войсками, чтобы напасть на неприятеля, проглядел его в этой темноте и, далеко пройдя за боевую линию противника, долго блуждал по равнине; тогда как счастье вело варваров к Катуллу, которому пришлось одному со своими солдатами, в числе которых был Силла, выдержать все усилия. Дневной жар и горячие солнечные лучи, ударявпнЛ в лицо кимвров, помогли римлянам. Эти варвары, вскормленные в холодных и закрытых странах и привычные к самым сильным морозам, не могли выносить жара; обливаясь потом и задыхаясь, они прикрывали себе лицо щитом, чтобы защититься от горячего солнца, ибо это сражение происходило летом, во время солнцестояния, за три дня до нового августа месяца, называвшегося тогда Секстилем. Облако пыли поддержало мужество римлян, скрывая от них многочисленность неприятеля. Каждая когорта, бросившись в атаку на тех, которые находились против нее, схватилась в рукопашную раньше, нежели вид огромного числа варваров мог бы напугать людей. Кроме того, привычка к труду и к перенесению трудностей так закалила их, что, несмотря на страшную жару и на стремительность, с которой они двинулись на неприятеля, ни один римлянин не был в поту и ни один не запыхался. Это, как говорят, свидетельствует сам Катулл в похвалах, с которыми он отзывается о своих войсках.
Большая часть неприятелей, и главным образом храбрейшие из них, были изрублены, ибо, с целью помешать разорвать свои шеренги, они были связаны длинными цепями, прикрепленными к поясам. Победители гнали беглецов до самых их окопов. Римляне взяли в плен более 60.000 кимвров и убили вдвое большее число. В наши дни, в особенности во Франции, человек противится подобному пользованию его жизнью. Француз желает драться, давать удар за удар; иначе вот что может случиться, и что случалось с массами Наполеона — возьмем Ваграм, где его масса не была отброшена: из 22.000 человек 3.000-1.500 дошли до позиции, одним словом дошли по назначению, и конечно позиция взята была не ими, а материальным и нравственным действием огромной 100-орудийной батареи, кавалерийских атак и т.д.
Недостающие 19.000 выбыли ли из строя? Нет: 7 из 22, одна треть (огромная пропорция), могли быть перебиты; 12.000 действительно недостает: что с ними случилось? Они попадали, легли на пути, притворились мертвыми, чтобы не идти дальше.
В такой беспорядочной массе развернутых батальонов, где надзор, даже в колонне на полной дистанции, затруднителен, невозможен, — нет ничего легче, как такого рода дефилирование по инерции, нет ничего обыкновеннее.
Это случается со всяким войском, наступающим под огнем, в каком бы то ни было порядке, и число людей, добровольно падающих, унывающих при малейшей запинке, тем больше, чем дисциплина менее тверда и чем наблюдение начальников и товарищей труднее. В батальоне, в сомкнутой колонне, этот род временного дезертирства огромен. Половина людей падает по дороге. Первый взвод перемешивается с четвертым, колонна превращается в стадо; никто не действует, так как все перемешаны. Если тем не менее удается дойти, в силу первого импульса, то беспорядок так велик, что взятая позиция, будучи вновь атакована четырьмя человеками, — потеряна. Наша пехота не имеет больше боевой тактики; инициатива солдата командует. — Первая империя (когда старые солдаты были израсходованы, пожалуй, уже с самого начала) верит только в действие масс — нравственное и в то же время пассивное. Это возврат к младенчеству искусства. Нынче инициатива солдата противится, или будет противиться, этой пассивной атаке массами, и сражаются только стрелками, или наступают беспорядочными частями, три четверти которых отстают по пути, если огонь серьезен. Первый способ лучше второго, но и он также дурен, если строгая дисциплина, боевые приемы, усвоенные заблаговременно в ежедневных упражнениях, в прикладном уставе, не удержат в руке начальника сильные резервы, чтобы поддержать разрушительное действие стрелков, парализуя панику и производя нравственное действие на неприятеля, наступлением против него, угрозами флангам и т.д.
С того дня, когда метательное, оружие стало самым убийственным, самым действительным, часть войск, скучивающаяся для боя, представляется частью, нравственный дух, которой слабеет.
Массовое построение не годится для движения даже для батальона и на коротком расстоянии. При жаре сомкнутая колонна невыносима; в ней можно задохнуться, так как нет тока для воздуха.
[1] Нельзя понять эти атаки массами, когда лишь десятый подходил, если он вообще подходил, и не мог сохранить захваченную местность, если был атакован; их можно объяснить только недостатком уверенности генералов в своих войсках. Наполеон осуждает именно их в своих мемуарах, следовательно, он их не приказывал. Но когда хорошие войска истощились, когда генералы не надеялись на производство солидных, в тактическом смысле, атак с молодыми солдатами, то они стали пробовать массы, вернулись к массам, которые надо считать младенчеством искусства и отчаянным средством.
[2] Автор разумеет очевидно уступы.
[3] В древних армиях победа стоила гораздо меньше, нежели в современных армиях, и труды, без сомнения меньшие, дольше удерживали в рядах одних и тех же солдат. Александр потерял 700 человек, убитых копьями в его кампаниях, и в конце имел 60-ти летних солдат.
Если генерал, или простой капитан, употребит всех своих людей для взятия позиции, он может быть уверен, что она будет взята обратно контратакой четырех человек с капралом, двигающихся вместе. Следовательно нужны поддержки, резервы.
В видах действительного наблюдения и ответственности, от рот до бригад поддерживающие войска должны быть одной роты, одного батальона, одной бригады, смотря по обстоятельствам. Каждая бригада должна иметь две линии, каждый батальон — своих стрелков, и т.д., и т.д.
Система сохранения, по возможности, дольше резерва и введения его в дело, когда неприятель истощил свой, должна прилагаться сверху донизу; всякий батальон должен иметь свой резерв, всякий полк свой; его следует держать твердо и сильно.
Какое расположение, при нынешнем скорострельном оружии, требуется для пехоты, чтобы она могла избежать кавалерийской атаки во фланге (если станут стрелять в четыре раза скорее, если стрельба будет более дальняя, то потребуется в четыре раза меньше людей для обеспечения пункта против кавалерии)? Небольшими группами, выдвинутыми на расстоянии ружейного выстрела, следовательно, фланкирующимися, оставляемыми при движении вперед, — но для этого требуются твердые люди, наблюдающие за тем, что происходить в тылу.
Французские офицеры более самолюбивы, нежели солидны. Перед опасностью они теряются, колеблются, теряют память и голову, и, чтобы выйти из беды, кричат: Вперед, вперед! Вот одни из мотивов, по которым шереножный порядок столь труден, в особенности со времени действий в Африке, где многое предоставляется инициативе солдата.
Шеренга, следовательно, идеал недостижимый в современных войсках, но к которому надо стремиться, а мы от него все удаляемся. Затем, при недостатке привычки, природа берет верх. Где же средство против этого? Оно заключается в организации, устанавливающей солидарность посредством взаимного знакомства всех, от высшего до низшего, и этим делающей возможным тот надзор, который столь сильно влияет на самолюбие француза и т.д. Самолюбие, бесспорно, есть могушественнейший двигатель наших солдат. Они не хотят прослыть трусами в глазах своих товарищей, они или прячутся или идут вперед и тогда желают отличиться. Но так как после всякой атаки шеренга (не учебная шеренга, но соединение с начальником, движение вместе с ним) не существует больше, вследствие беспорядка, присущего у нас всякому наступательному движению под огнем, то брошенные люди, выйдя из-под глаз своих товарищей, своего начальника, лишенные их поддержки, недвижимы более чувством самолюбия, и держаться не могут. Малейшая контратака обращает их в бегство. Действие шеренги чисто нравственного характера. Тот, кто приписывает ей полезное материальное действие против солидных войск — ошибается и бывает побит. Одни стрелки наносят вред, и наносили бы еще больший, если бы умели их употреблять.
Организация легиона маршала Саксонского замечательно доказывает, насколько сильна была забота о столкновении и желание, чтобы оно господствовало над огнем.
Приказ короля, от 1-го июня 1776 года, говорит следующее, стр. 28: «Так как опыт доказал, что в бою три шеренги стреляют стоя, н так как намерение его величества заключается в желании предписывать лишь то, что может быть исполнено перед неприятелем, то он приказывает, чтобы при стрельбе люди первой шеренги не становились на колени и чтобы все три шеренги стреляли одновременно».
Маршал Гувион С. Сир утверждает, без преувеличения можно сказать, что третья шеренга теряет в деле четвертую часть людей ранеными. Это исчисление не особенно велико, когда идет речь о войсках, дравшихся под Люценом и Бауценом. И маршал упоминает об удивлении Наполеона, когда он увидал огромное число раненых людей в руку до локтя, и т.д. Странно это удивление Наполеона и невежество его маршалов, не умевших объяснить этих ран. Главный врач Ларрей, по осмотру этих ран, один оправдал наших солдат, обвинявшихся в добровольном изувечении себя.
Такие раны были, вероятно, не особенно многочисленны, если они не были раньше замечены; и это может объясниться только тем, что молодые солдаты 1813 года инстинктивно жались друг к другу в шеренге, и что прежде солдаты инстинктивно же образовывали промежутки, чтобы стрелять. Или в 1813 году этих молодых людей заставляли, вероятно, стрелять дальше, чтобы рассеять их и удержать в шеренге, и их редко рассыпали в стрелки из опасения лишиться их, тогда как прежде пошереножный огонь был, вероятно, более редким, так как стрельба предоставлялась исключительно стрелкам.
Удивляешься, находя у такого человека, как Гибер, обладающего практическими идеями, по многим предметам, длинное рассуждение, доказывающее, что офицеры его времени ошибочно рекомендовали целить низко, потому что эти приказания смешны для всякого, кто знает траекторию ружейной пули. Эти офицеры были правы: они возобновили предписания Кромвеля, потому что, также как и он, знали, что в бою солдат всегда стреляет слишком высоко, ибо он не прицеливается, а ружье, когда его опирают в плечо, стремится, вследствие своей формы, стволом кверху (так или иначе, но это бывает всегда). Гибер говорит, что видел, как во время учения у пруссаков все пули ложились впереди в 50 шагах. С оружием этого времени и при тогдашнем способе боя, такой результат был бы великолепным, если бы прусские пули ложились в 50 шагах перед неприятелем, вместо того чтобы перелетать через его головы.
Под Мольвицем у австрийцев выбыли из строя более 5.000 человек, а у пруссаков более 4.000.
Изобретение огнестрельного оружия уменьшило потери побежденных в сражениях, усовершенствование его еще уменьшило, и с каждым днем уменьшает их. Это похоже на парадокс; но цифры на лицо, и размышление указывает тому, кто умеет мыслить, что это неизбежно. Действительно, я думаю, что в прежнее время держались под огнем потому, что не умели подвигаться.
Австрийцы в Италии производили шереножный огонь по команде против кавалерии. Производили ли они таковой? Нет: они стреляли, не дожидаясь команды, неправильно, открывали пальбу рядами. Результата был бесплодный. При пальбе двухшереножной, только первая может стрелять горизонтально; иного, впрочем, и требовать нельзя; вторая шеренга может стрелять только на воздух; огонь этот бесполезен при наших набитых ранцах, и когда люди поднимают локоть выше плеча. Нельзя ли сделать ранец более плотным и менее широким? Нельзя ли разомкнуть первую шеренгу и поставить вторую в шахматном порядке? Пальба шеренгами должна производиться только против кавалерии.
Одна шеренга будет лучше двух, потому что она не будет стеснена задней. Поэтому полезной и действительной стрельбой может быть только одношереножная стрельба сомкнутых стрелков.
Войска в сомкнутом строе могут служить только для нравственного действия, для атаки, демонстрации. Если они желают произвести настоящее действие, действовать пальбой, то надо стать в одну шеренгу.
Говорят, что история пехотного огня недостаточно выяснена, хотя в нынешнее время, в Европе, почти абсолютно огонь считается единственным разрушительным средством этого рода оружия.
Наполеон сказал: «Единственно полезный огонь на войне — это одиночный». И после столь ясного заявления человека, понимавшего дело, мы, теперь, по-видимому, хотим установить, в виде базиса для боевой тактики пехоты, стрельбу по команде![1] Правы ли, или ошибаются? Только опыт может это показать. Этот опыт сделан, но именно в военном деле ничто так скоро не забывается, как опыт. Можно натворить столько хороших вещей, исполнить такие прекрасные движения, изобрести такие замысловатые способы боя при кропотливом кабинетном труде и на маневренных полях! Попытаемся, однако, заставить говорить факты. Возьмем в каком-нибудь учебнике стрельбы исторический перечень развития огнестрельного оружия; посмотрим, каким огнем пользовались при каждом данном оружии, и попробуем распутать то, что происходит на самом деле, от того что пишут.
Исторический перечень последовательных преобразований огнестрельного оружия, начиная от аркебузы и до нашего ружья
Аркебузы, употреблявшиеся до изобретения пороха, дали идею общего вида огнестрельного оружия. Аркебузы, следовательно, были переходной ступенью от древнего метательного оружия к новейшему.
Сохранили трубку, чтобы направлять снаряд, и заменили дугу и тетиву приспособлением, заключающим порох и допускающим его воспламенение.
Таким образом получилось очень, простое, очень легкое и легко заряжающееся оружие, но пуля малого калибра, выпускаемая из очень короткого ствола, обладала пробивающей силой только на коротких расстояниях.
Удлинили ствол, увеличили калибр, и получилось целесообразное оружие, но зато и более неудобное: нельзя было прицеливаться и устоять против отдачи при выстреле.
Для противодействия отдаче приделали к нижней части ствола крючок или зубец, который при стрельбе опирался в неподвижный предмет. Измененное таким образом оружие приняло название аркебузы с крюком (arquebusea croc). Но употребление крюка было возможно только в исключительных обстоятельствах. Чтобы дать оружию точку опоры в самом корпусе стрелка, удлинили ложе и уклонили его ради возможности прицеливания. Таким образом получился петриналь (petrinal или paitrinal). Солдат имел кроме того вилку, на которую опирался ствол.
В появившемся затем мушкете изменили также ложе и стали упирать его в самое плечо стрелка. Кроме того усовершенствовали способ сообщения огня заряду.
В принципе воспламеняли заряд посредством горящего фитиля: но с мушкетом (оружием, сделавшимся более легким и удобоносимым) изобретен был сперва курковой замок, затем колесный и наконец кремневый.
Применение кремневого замка и штыка дало ружье, которое Наполеон считал могущественнейшим боевым орудием, когда-либо употреблявшимся человеком. Но это ружье, в первоначальном своем виде, имело много недостатков; оно долго заряжалось, не обладало меткостью и, при известных обстоятельствах стрельба из него была невозможна.
Как исправили эти неудобства? Во-первых, для заряжания Густав Адольф, понимая какую уверенность придает солдату более быстрое заряжение и насколько усиливается разрушительное действие от более быстрой стрельбы, изобрел патрон для мушкетов. Придерживаясь этой идеи для преобразовавшегося из мушкета ружья, Фридрих, или кто-то из близких ему — имя поставлено для определения времени — заменил деревянные шомпола железными цилиндрической формы. Для того, чтобы быстрее насыпать порох на полку, сделали коническую воронкообразную затравку, пропускающую порох через ствол. Эти два первые усовершенствования сберегали время: при насыпании пороха на полку и при поворачивании шомпола. Но принятие оружия, заряжающегося с казны, должно было довести быстроту стрельбы до ее практического максимума. Эти последовательные усовершенствования оружия, имея главною целью быстроту заряжания, а следовательно быструю стрельбу, соответствуют наиболее замечательным военным периодам новейших времен.
Патрон: Густав Адольф.
Железные шомпола: Фридрих.
Расширенное отверстие затравки (солдатами, если не по высшему приказанию): республиканские воины и воины Империи.
Заряжание с казны: Садова.
О меткости стрельбы заботились в течение продолжительного времени меньше, нежели о ее быстроте (далее мы увидим почему). Только в наши дни принятие нарезного оружия и употребление продолговатых пуль довели меткость до той степени, какую почти невозможно превзойти. — В наши же дни открытие ударного состава дало возможность стрелять во всякое время. Мы вкратце указали последовательные усовершенствования огнестрельного оружия, начиная с аркебузы и кончая ружьем. Искусство пользованья им делало ли такие же последовательные успехи?
Постепенное введение огнестрельного оружия в вооружение пехотинца
Переворот не в военном искусстве, но в искусстве ведения боя, с изобретением пороха, совершился медленно, мало-помалу, по мере усовершенствования огнестрельного оружия, лишь постепенно введенного в вооружение пехотинца. Так, при Франсуа I пехотинцы, вооруженные огнестрельным оружием, были в пропорции одного на трех или одного на четырех, по отношению к остальной пехоте, вооруженной пиками.
Во время религиозных войн аркебузеры и пикинеры были почти в равном числе. При Людовике XIII, в 1643 году, на одну пику приходилось одно огнестрельное оружие; в войне 1688 уже имелась только одна пика на 4 мушкета; наконец пики исчезли.
В принципе люди, вооруженные огнестрельным оружием, были независимы от остальных сражавшихся, и действовали подобно легким войскам в древности. Позднее пики и мушкеты соединялись в войсковых частях. Иногда располагали всех пикинеров в центр линии, а мушкетеров на крыльях; это было обыкновенным построением.
Другой раз пикинеры оставались в центре своих прежних рот, мушкетеры на флангах рот, и эти последние строились рядом.
Или: половина мушкетеров впереди пикинеров, а половина позади; или, еще, — все мушкетеры позади пикинеров, которые опускались на колено. В этих двух последних случаях огонь открывался по всему фронту батальона. Наконец располагали поочередно одного пикинера и одного мушкетера, и т.д.
Эти различные сочетания пикинеров и мушкетеров встречаются в трактатах по тактике, но нам неизвестно из практических примеров, насколько эти сочетания сохранялись на поле действия, а также все ли употреблялись.
Какой род огня употреблялся в каждом оружии
Когда, сначала, известное число пехотинцев было вооружено длинной и тяжелой первобытной аркебузой, слабость их огня вынудила Монтэня сказать, разумеется со слов тогдашних военных людей: «Огнестрельное оружие столь мало действительно, поражая только одни уши, что от употребления его придется отказаться». Необходимо исследовать существуют ли на это указания в сражениях этой эпохи.
Мы. встречаем ценное сведение у Брантома; посмотрим, что он говорит о сражении при Павии: «Маркиз де-Пескара выиграл битву при Павии своими испанскими аркебузерами, вопреки всякого военного порядки и боевого построения, но благодаря истинному смятению и великому беспорядку.
Дело в том, что 1.500 самых ловких аркебузеров, самых практичных, хитрых и в особенности хороших ходоков и самых бодрых, были рассыпаны, по приказанию маркиза Пескары, и, будучи обучены по новым указаниям маркиза, введенным после долгого опыта, рассеялись небольшими частями без всякого порядка, по всему полю, кружась, делая повороты туда и сюда, с огромной быстротой, усмиряя, таким образом, бешенство своих коней; таким новым способом сражаться, крайне трудным и удивительным, а также жестоким, эти аркебузеры успешно противодействовали французской кавалерии, которая совершенно растерялась, ибо люди, соединенные вместе и составлявшие главные силы, были сброшены на землю столь малым числом доблести их аркебузеров. Этот беспорядочный и новый способ сражаться можно вернее себе представить и вообразить, нежели описать, а кто ясно представит себе его, тот найдет его отличным и полезным но надо, чтобы аркебузеры были хорошо, тщательно выбраны и главным образом хорошо руководимы».
Надо принять во внимание в вышеприведенной выписке большую разницу, всегда существующую между рассказом (передаваемым часто людьми не бывавшими в деле и часто Бог знает откуда взявшими сведения), между рассказом, говорим мы, и действительностью. Но тем не менее можно усмотреть в этих строках Брантома первый пример разрушительного употребления ружья — употребления его в стрелковых цепях. Во время религиозных войн, состоявших из стычек, нападений на посты и их обороны, огонь аркебузеров велся беспорядочно, без того единства, какое, мы видим ранее.
Солдат носил пороховые заряды в небольших жестяных ящичках, подвешенных к бандельеру (перевязи). Более мелкий порох для насыпания его на полку находился в пороховнице; пули были в мешочке. В момент боя солдат набирал их полный рот, и таким-то образом ему приходилось сражаться при фитильной аркебузе. Мы еще далеки от огня по команде.
Появление его однако не замедлилось. Густав Адольф первый старался ввести метод и единство в пехотный огонь. Умы, жаждущие нововведений, последовали за ним по этому пути и ввели последовательно: шереножный огонь, двухшереножный огонь частями, по отделениям, повзводно, подивизионно, побатальонно и т.д., пальбу рядами, при наступлении, при отступлении, огонь с банкета, из-за брустверов, рассыпной, и такое множество других, что можно быть почти уверенным, что все комбинации уже истощены с этого времени. Шереножный огонь был несомненно первым; мы сейчас укажем его — он даст нам ключ ко всем другим.
Пехота строилась только по 6 в глубину. Для исполнения шереножного огня, все шеренги, за исключением последней, опускались на колено. Последняя шеренга выстреливала и вновь заряжала свое оружие. Лишь только она выстреливала, предшествующая немедленно вставала и, в свою очередь, стреляла, и т.д. до первой; затем последняя начинала опять.
Таким образом первая общая пальба производилась последовательно и пошереножно.
Монтекукули говорит: «Мушкетеры строятся по 6 в глубину, потому что они могут устроиться таким образом, что последняя шеренга успеет вторично зарядить, когда первая выстрелит, и начать опять стрельбу, чтобы неприятель постоянно находился под огнем».
Однако при Конде и Тюренне мы видим, что французская армия исключительно употребляет рассыпной одиночный огонь. Правда, что тогда на огонь смотрели как на аксессуар в сражениях. Боевая или линейная пехота, действие которой со временем фламандцев, швейцарцев, испанцев, с каждым днем приобретало более важное значение, главным образом предназначалась для атаки и наступления и потому была вооружена пиками.
В знаменитейших сражениях того времени, при Рокруа, Нордлингене, Ленсе, Ретеле и Дюнахе, мы видим ее действующей именно таким образом. Армии обеих сторон, в двух хорошо выровненных линиях, открывают канонаду, обоюдно атакуют одна другую кавалерийскими крыльями, между тем как пехота двигается в центр. Наиболее храбрая, лучше устроенная, заставляет отступить другую и часто, с помощью одного из победоносных крыльев, разбивает ее. Тщетно стали бы искать в этой эпохе выдающегося и влияния огня. Традиция Пескары улетучилась.
Однако огнестрельное оружие совершенствуется, оно делается более действительным и клонится заменить пику. Пика принуждала солдата оставаться в шеренге, драться лишь в известных случаях и подвергаться ранам, не имея возможности отвечать ударом за удар.
Весьма поучительно, что солдат с той поры получил инстинктивное отвращение к этому оружию, которое часто обрекало его на пассивную роль. Это отвращение ясно объясняет, почему пикинеры получали столь высокую плату и почему они пользовались большими привилегиями. Но, не смотря на высокую плату и на привилегии, при первом случае солдат бросал свою пику и брал мушкет.
Пики исчезают сами собой перед огнестрельным оружием и строй в глубину становится тоньше, чтобы облегчить употребление этого оружия; строятся в четыре шеренги и пробуют огонь в таком порядке, то есть огонь пошереножно, двухшереножный, стоя и на коленях и т.д.
Несмотря на эти опыты, мы видим, что французская армия на полях сражений, а именно при Фонтенуа, прибегает к рассыпному огню, при котором солдат открывает одиночный огонь, выходя из шеренги, чтобы сделать выстрел, и возвращается на свое место для заряжания своего ружья.
Поэтому можно сказать, что, несмотря на многократные опыты и попытки, перед лицом неприятеля до Фридриха не употребляли огня по команде. Уже при Вильгельме прусская пехота отличалась живостью и непрерывностью ее огня.
Фридрих увеличил еще легкость стрельбы своих батальонов, уменьшив глубину их. Этот огонь, ускоренный быстротой заряжания, сделался столь производительным и сильным, что он придавал прусским батальонам превосходство трех против одного.
Пруссаки отличали три рода огня, а именно: на месте, при атаке и при отступлении.
Мы знакомы с механизмом огня на месте, при котором первая шеренга становилась на колени; что же касается стрельбы на ходу, то вот как она описана и оценена Гибером: «То, что я называю стрельбою на ходу и что всякий вместе со мной, размышляя, найдет неприменимым, это огонь, который производился несколькими частями войск, виденными мной: солдаты двух шеренг беспрерывно стреляют, не переставая двигаться, как легко понять, черепашьим шагом: это, так называемый прусскими войсками, наступательный огонь, заключающийся в попеременной и комбинированной пальбе повзводно, по-дивизионно, по-полубатальонно или по-батальонно, причем части линии выстрелившие двигаются удвоенным, а не выстрелившие — медленным шагом».
При этой разнообразной пальбе, как, мы уже сказали, прусский батальон строился в три шеренги (первая становилась на колени), линия стреляла только по команде, залпами. Однако возможность правильно производить огонь залпами тремя шеренгами не пережила старых фридриховских солдат. Мы сейчас увидим, до какой степени они исполняли его на поле сражения.
Как бы то ни было, Европа обрадовалась этому огню и пожелала принять такой же способ. Д'Аржансон отдал ему преимущество во французской армии и ввел огонь по команде. Два приказа делали его обязательным. Но в наступившей войне маршал де-Брольи, который, без сомнения, обладал опытом и практическим смыслом не меньшим чем д'Аржансон, приказал производить одиночный огонь. Вся пехота командуемой им армии обучалась этой стрельбе, во время зимы 1761-1762 года.
Два новые приказа последовали за предшествующим в 1764 и 1777. Согласно последнему предписывался трехшереножный огонь по команде, причем все шеренги оставались стоя[2]. Таким образом дожили до Революционных войн с огнем по команде сомкнутого строя, какой, однако, на поле сражения не употреблялся.
Начиная с Революционных войн, наши армии всегда вели стрелковый бой.
В реляциях о наших кампаниях не говорится о стрельбе по команде. Тоже было и во время Империи, несмотря на многократные опыты в Булонском лагере, и в иных местах. В Булонском лагере стрельба по команде пошереножно была испытана в первый раз по приказанию Наполеона. Эта стрельба, которую следовало главным образом, употреблять против кавалерии, так как теория для этого великолепна, по-видимому, не нашла применения. Сам Наполеон это говорит, и наши приказы 1832 года, в которых должны же были находиться какие-нибудь традиции люден Империи, предписывают для каре двухшереножный или одиночный огонь, исключая всякий другой.
По мнению наших военных авторов, по рассказам наших старых офицеров, стрельба по команде не годилась для нашей пехоты, и тем не менее ее сохраняли в приказах. Генерал Фририон (1822), Гувион-де-С. Сир жестоко порицали эту стрельбу; это ни к чему не привело; она сохранилась в уставе 1832 года, но без указания применения ее для какого бы то ни было определенного случая. По-видимому, ради того только, чтобы войска сохраняли парадный престиж. При сформировании Орлеанских егерей, воскресили пальбу шеренгами. Но ни в наших африканских войнах, ни в двух последних, крымской и итальянской, мы вряд ли найдем хотя бы один пример огня по команде. На практике его считали невозможным, неисполнимым; знали, что он не действителен — и он потерял кредит.
Но ныне, при скорострельном ружье, опять начинают считать его полезным и к нему возвращаются с новой горячностью. Имеет ли он больше raison d'etre чем прежде, мы сейчас увидим.
Применение и действительность огня по команде
По-видимому, бесспорно, что на Потсдамских маневрах прусская пехота употребляла только огонь залпами, и этот огонь был даже производим с удивительной точностью.
Дисциплина, о которой мы теперь не можем даже составить себе понятия, удерживала солдата в ряду и в шеренге. Строжайшие, почти варварские, наказания были введены в военный кодекс, а палка, побои, удары ружейным прикладом сыпались за малейшие проступки; унтер-офицеры и те подвергались ударам сабли плашмя. И всего этого бы недостаточно на поле сражения; требовалась еще целая шеренга унтер-офицеров в замке, чтобы заставлять людей исполнять свой долг.
«Эти замковые ряды, — говорит Карион-Низа, — связывались своими алебардами с крюками, образуя таким образом длинную линию, которую перейти никто не мог». Несмотря на все это, после двух или трех залпов (говорит генерал Ренар, и мы считаем его весьма великодушным) никакие дисциплинарные условия не могли помешать правильному огню перейти в одиночный огонь.
Рассмотрим ближе сражения Фридриха, возьмем, например, сражение, успех которого главным образом приписывается действительности огня по команде: сражение при Мольвице, уже на половину проигранное и затем счастливо выигранное благодаря огню залпами пруссаков.
Историки нам говорят: «Австрийская пехота открыла огонь против прусских линий, кавалерия которых была рассеяна; достаточно было их поколебать, чтобы победа была увенчана. Австрийцы употребляли еще деревянный шомпол; выстрелы их следовали медленно один за другим, тогда как прусские залпы гремели, как гром, по 6 в минуту. Имперцы, застигнутые врасплох, смущенные этим совокупным огнем, заспешили; но в этой поспешности они поломали частью свои хрупкие шомпола. Смятение не замедлило проникнуть в их шеренги и сражение было проиграно». Но если мы внимательно изучим подлинные реляции эпохи, то увидим, что дело происходило не столь правильно.
Стрельба завязалась, говорится в них; она была продолжительна и убийственна. Железные шомпола пруссаков дали им преимущество над теми, которые имели деревянные, легче ломавшиеся. Однако, когда пруссакам дано было приказание наступать, целые батальоны остались неподвижными; невозможно было сдвинуть их; солдаты старались укрыться от огня и скучились один за другим в глубину от 3 до 40 человек.
Итак, старые фридриховские солдаты, несмотря на дисциплину и на обучение, не в силах применить на практике указанный и предписанный способ; они не лучше исполнили огонь по команде, как и наступление в боевом порядке в Потсдамском лагере, — они открывали одиночный огонь. Они стреляли быстро и по инстинкту, побуждающему ответить двумя выстрелами на один, — по инстинкту, который сильнее дисциплины. Их огонь действительно должен был быть подобным грому, но не залпов, а скорого одиночного огня. Кто больше стреляет, тот более поражает, думает солдат и также думал Фридрих, ибо он облегчил стрельбу с этого самого сражения под Мольвицем, затем удвоил число пуль носимых солдатом — 60 вместо 30.
Впрочем, если бы огонь по команде был возможен, известно ли что бы он произвел? Если бы солдаты Фридриха были на это способны, они скосили бы батальоны как косят траву. Допустить подойти на близкое расстояние, всем вместе прицелиться, не мешая друг другу, ясно разглядеть, затем по определенному точному сигналу выстрелить всем вместе, — кто бы мог удержаться перед подобными людьми? После первых же залпов, неприятель был бы разбит и вынужден бежать под страхом быть сваленным до последнего человека.
И тем не менее, если мы примем в соображение это же Моль-вицкое сражение, мы увидим, что число убитых почти одинаковое, как со стороны, производившей огонь по команде, так и с той, где этого не было: у пруссаков 960 убитых, у австрийцев 966.
Но на это нам могут возразить, что если огонь не был более действительным, то потому, что в то время не умели прицеливаться; но это неверно — и в то время обучали стрельбе, хотя и не так тщательно как теперь, и тогда уже умели целиться. Искусство прицеливания — дело давнее, о нем часто напоминали начальники; слова Кромвеля служат тому свидетельством: «Доверьтесь Богу, дети, и цельтесь в завязки башмаков».
Меткость стрельбы увеличится ли ныне? Сомневаемся. Если солдаты Кромвеля, солдаты Фридриха, солдаты времен Республики и Наполеона, превосходившие нас, не могли целиться, то как же нам претендовать на это?
Итак, этот огонь, возможный лишь в редких случаях и при начале дела, был совершенно недействителен.
Смелые умы, видя его малую действительность на дальнем расстоянии, советовали производить его только с близких дистанций, подпустив неприятеля на 20 шагов, и опрокинуть его одним залпом. Большая или меньшая тонкость прицеливания при этом не имеет значения!.. Что же произошло?
«В сражении при Кастильоне, — говорит маршал Саксонский, имперцы дали французам подойти на 20 шагов, надеясь уничтожить их общим залпом. На таком расстоянии они стреляют весьма хладнокровно и со всеми предосторожностями, которые только можно принять; но они были разбиты прежде, нежели рассеялся дым. В Белградском сражении (1717) я видел два батальона, которые с 30 шагов прицелились и открыли огонь по главным турецким силам. Но те изрубили их совершенно; спаслось только два или три солдата». У турок в этом деле ранены только 32 человека. Чтобы ни говорил об этом маршал Саксонский, но мы сомневаемся, чтобы люди эти обладали полным хладнокровием; ибо люди, способные сохранить таковое на столь близком от неприятеля расстоянии, имея самое несовершенное в мире оружие, стреляя в массы, непременно опрокинули бы всю первую шеренгу и на столько расстроили бы остальные, что расшибить их не было бы так легко, как мы это видим.
Итак, вот как делалось до времени, с которого стали употреблять стрелковые цепи. Пробовали огонь залпами: в бою он немедленно превращался в одиночный огонь; производили его против войск, двигавшихся без стрельбы, — и он был недействителен, ибо не задерживал стремительности наступающего, и войска, рассчитывавшие на это, обманутые в расчете, деморализовались и бежали. Но, как только стали употреблять стрелков, то такой огонь стал совершенно невозможным, и армии, сохранившие веру в прежнюю уставную тактику, испытали это на себе. В первые времена Революции, наши войска, не обученные и подчиненные менее строгой дисциплине, не могли сражаться линиями. Когда приходилось двигаться на неприятеля, часть батальона отделялась в виде стрелковой цепи; остальная шла в боевом порядке, затем бросалась бегом, не сохраняя шереножного строя. — Если бой длился, то он поддерживался этими бандами, дравшимися беспорядочно. Искусство заключалось в поддержании стрелковой цепи резервами. Стрелки всегда завязывали дело, и нередко все время поддерживали бой. Открывать против стрелков шереножный огонь было бы игрою глупцов.
Надо выставлять стрелков против стрелков. Раз ступив на этот путь, приходится поддерживать, подкреплять своих стрелков сомкнутыми частями, но в общей стрельбе невозможный огонь по команде заменяется одиночным. Дюмурье, в сражении при Жеммапе, рассыпал целые батальоны в стрелки и, поддерживая их легкой кавалерией, заставил их совершить чудеса; они окружили редуты австрийцев и осыпали их канониров таким сильным градом пуль, что вынудили их бросить свои орудия.
Австрийцы, ошеломленные этим новым способом ведения боя, тщетно подкрепляли свои легкие войска частями линейной пехоты; их стрелки не могли устоять против числа и стремительности наших, и вскоре их линия, осыпанная градом пуль, была принуждена отступить. Восклицания, ружейные выстрелы раздавались с удвоенной силой, и расстроенные войска, не слыша более команды, положили оружие или бежали куда попало. Таким образом огонь линий, как бы ни был он силен, неспособен уравновешивать действий многочисленного роя стрелков. Эта масса пуль, выпускаемых на удачу, бессильна против отдельных людей, пользующихся, для укрытия от огня, малейшими складками местности, тогда как развернутые батальоны представляют их выстрелам широкую, относительно беззащитную цель. Сомкнутая линия, кажущаяся столь сильной, рушится под убийственным действием одиночного огня, кажущегося столь слабым (генерал Ренар).
Пруссаки под Иеной также испытали этот огонь. Их линии пробовали даже огонь по команде против наших стрелков; но это все равно, что стрелять в горсть блох.
Нам укажут на огонь залпами англичан в битве при Сент-Ефимии, в Калабрии, и позднее в Испании. Но этот огонь был возможен для англичан только в этих отдельных случаях, именно по той причине, что наши войска атаковали их в первый раз и что впереди их не были стрелков. С.-Ефимийский бой длился не более получаса; это дело было плохо обдумано и плохо исполнено. «И если бы, — говорит генерал Дюгем, — батальонам при атаке предшествовали рои стрелков, которые начали бы с того, что разжижили бы неприятельские шеренги; если бы, приближаясь, головы колонн пустилась бегом, то английская линия не сохранила бы того хладнокровия, с которым она так метко и точно стреляла. И конечно она не ждала бы так долги, чтобы демаскировать свой огонь, если бы раньше того была сильно тревожима нашими стрелками».
Один английский автор, составляя исторический очерк оружия, говорит о беглом огне, хорошо производимом британскими войсками. Он говорит беглый огонь — ни слона об огне залпами или о чем-либо подходящем. Мы можем, следовательно, заключить, что изобретение принадлежит нам, так как в реляциях мы приняли батальонный огонь, то есть огонь по-батальонно, за батальонный огонь по команде наших уставов. Впрочем, это яснее выказывается в сочинении о пехоте, маркиза де'Шамбрэ, отлично изучившего английскую армию. Он говорит, что англичане в Испании почти всегда употребляли двухшереножный огонь. Они прибегали к батальонному огню только, когда их атаковали наши войска без стрелков и когда они сами посылали таковых на фланги наших колонн. Он именно говорит: «На маневрах, производимых только на учебном поле, стреляют по-батальонно, по-полубатальонно и повзводно; на войне же обыкновенно производится огонь, двухшереножный, потому что это единственный огонь, употребляемый французской пехотой». Далее он прибавляет: «Опыт указал, что двухшереножный огонь единственно употребляемый перед неприятелем». А задолго до него маршал Саксонский восклицал: «Избегайте опасных движений, как например для производства стрельбы повзводно; это часто приводило к постыдным поражениям. И это столь же верно в наши дни, как и во времена написавших это.
Огонь по команде, или повзводно, или по-батальонно, и т.д. предполагает, что неприятель, отбросив стрелков и приблизившись на соответствующее расстояние, идет в атаку, или что он сам открыл убийственный огонь. В последнем случае будут друг друга обстреливать, и это может более или менее длиться до тех пор, пока одна из сторон сдаст или атакует. Если неприятель атакует, что произойдет? Он наступает, предшествуемый многочисленными стрелками, осыпавшими вас градом пуль. Вы хотите начать свою пальбу, но голоса ваших офицеров смешиваются; грохот пушек, ружейного даже огня, возбуждение боя, усиливаемое криками раненых, отвлекают все внимание солдата. Вы еще не успели окончить предварительной команды, как вся ваша линия загорелась огнем; тогда попробуйте остановить ваших солдат! Пока у них останется хоть один патрон, они будут стрелять. Неприятель встречает неровность, которая скрывает его; он перестраивается из развернутого порядка в колонны на больших интервалах; он изменяет распоряжения для атаки, а офицеры находящееся назади своих войск, которые, также как и дым, скрывают от них все происшедшее, не будут в состоянии ничего отразить. Все это уже было говорено, этим прониклись все и огонь по команде был отменен; почему ныне возвращаются к нему? Он пришел к нам, вероятно, опять от пруссаков. Действительно, в рассказе о компании 1866 года, написанным генеральным штабом, говорится, что огонь этот оказывал полезное действие, и приводится множество тому примеров. Но один офицер, сделавший кампанию в рядах войск и, следовательно, близко видевший все, говорит следующее: «При исследовании сражений 1866 года с целью определения их общего характера, поражаешься явлением, представляющимся во всех их: а именно чрезмерное увеличение фронта, в ущербе глубин. Или фронт расплывался в одну длинную и тонкую линию, или же он дробился на изолированные части, дравшиеся каждая за свой счет. Всюду проявляется склонность растягивать фланги, чтобы охватить неприятеля. Нет более и речи о сохранении первоначального боевого порядка; различные части перемешиваются сами по себе вследствие боя, часто даже до начала боя. Отряды и большие части армейских корпусов образуются самым различным образом и согласно самым разнородным принципам. Бой поддерживается почти исключительно ротными колоннами, редко полубатальонами. Тактика этих ротных колонн состоит в том, чтобы выдвигать сильные рои стрелков; мало-помалу сами поддержки увлекаются и рассыпаются; итак, первая линия рассыпается и уподобляется орде иррегулярной кавалерии. Вторая линия, сначала остававшаяся в сомкнутом строе, старается подойти в свою очередь, и, по возможности быстрее, на высоту первой, — прежде всего, чтобы принять участие в бою, а затем потому, что значительное число пуль и гранат, предназначенных для первой линии, перелетают через ее головы и попадают во вторую: она страдает от этого еще сильнее, вследствие ее компактности, и это тем более раздражает ее, что у нее нет той лихорадочной боевой деятельности, которая заставляет забывать опасность. Масса рот второй линии сама, следовательно, вливается в первую, и так как обыкновенно на флангах находится больше свободного места, то туда-то и направляется большее их число. Часто сам резерв присоединяется к этому увлечению; скоро его не остается больше или имеющийся на лицо слишком слаб, чтобы выполнить задачи резерва. На самом деле, весь бой первых двух линий ничто иное, как ряд боев, поддерживаемых известным числом ротных командиров против неприятеля, находящегося перед ним. Старшие офицеры не могут далее верхом следовать за всеми этими частями, проталкивающимися вперед, преодолевая местные препятствия. Они вынуждены слезть с коней и идти пешком за первой попавшейся ротой их полка или батальона, за невозможностью командовать целыми своими частями, и ради того, чтобы сделать что-нибудь, они командуют этой частью; от
этого она направляется не хуже. Часто даже генералам выпадает это на долю!».
Вот что нам более понятно, и вероятно дело именно так и происходило.
Что же касается примеров, о которых упоминается в повествованиях генерального штаба, то надо заметить, что они относятся только к ротам и полубатальонам, и если их приводят так охотно, то это потому, что они редки, а исключение нельзя считать правилом.
Об одиночном огне — Действительность его
Итак, огонь по команде, как прежде был, так и нынче непригоден, и следовательно на войне не практиковался. Единственным употреблявшимся огнем был одиночный и огонь стрелковой цели. Посмотрим, какова действительность этого огня.
Весьма компетентные люди дали статистические труды по этому предмету.
Гибер полагал, что миллионом выпущенных в бою пуль убивали или ранили не более 2.000 человек.
Гассенди уверяет нас, что на 3.000 выстрелов один поражает. Пиобер говорит, что по результату продолжительных войн оказалось, что расходовалось от 3.000 до 10.000 пуль на одного убитого или раненого.
Ныне, при метком и дальнобойном оружии, произошла ли чувствительная перемена? Мы не думаем. Надо бы сравнить цифру выпущенных пуль с цифрой выведенных из строя людей, вычтя действие артиллерии, а это почти невозможно. Один немецкий автор поддерживает мнение, что, при боевой стрельбе из игольчатого прусского ружья, отношение между выпушенными и попавшими выстрелами равняется 100 : 60; но тогда как объяснить разочарование г. Дрейзе, счастливого изобретателя игольчатого ружья, когда он сравнил потери пруссаков и австрийцев? Этот добродушный старик был, говорят, неприятно удивлен, увидев, что его ружье не дало ожидаемых от него результатов.
Одиночный огонь, как мы далее укажем, служит для того, чтобы занять шеренгу и людей, но действительность его невелика. Мы могли бы привести в подтверждение этому тысячу примеров, но мы упомянем об одном весьма доказательном. «Не замечал ли каждый, — говорит генерал Дюгем, — что перед стреляющей линией поднимается дымовая завеса, которая скрывает (от той и другой стороны) войска, и поэтому огонь самых растянутых линий делается нерешительным и почти недействительным. Я испытал это особенно в сражении при Кальдиеро, в одной из последовательных атак, произведенных на левом моем крыле. Я увидал, чти несколько батальонов, которым я приказал собраться, остановились и открыли пальбу рядами, которую они были не в состоянии долго поддерживать. Я отправился туда; мне не было видно неприятельской линии; я мог только различить, сквозь облако дыма, огоньки, концы штыков и верхушки гренадерских шапок. Мы однако находились от противника недалеко, не более 60 шагов; нас разделяла лощина, но видеть его было нельзя; я подъехал к самым шеренгам нашим (которые не были ни сомкнуты, не выровнены) с тем, чтобы поднять рукой солдатские ружья, заставить их прекратить огонь и идти вперед. Я был верхом и в сопровождении 12 ординарцев; ни один из нас не был ранен, и я не видел, чтобы в пехоте кто-либо упал. И что же! Не успели наши люди двинуться, как, не взирая на преграду, отделявшую нас, австрийская линия стала отступать». Если бы австрийцы двинулись первыми, то, по всей вероятности, французы уступили бы, а это однако были старые солдаты Империи, стоили больше современных, дававших примеры недостатка хладнокровия. В шеренге при одиночном огне, единственно возможном для наших людей и офицеров, при волнении, дыме, стеснении, хорошо было бы добиться хотя бы не меткой, а горизонтальной стрельбы. При одиночном огне, не принимая во внимание трескотни, люди стесняют друг друга. Тот кто выстреливает, тот, кто подается от отдачи, мешает направлять выстрел другому.
При полном ранце вторая шеренга не имеет промежутка: она стреляет на воздух. На учебном стрелковом поле, раздвигая людей шире, нежели это полагается по уставу, стреляя крайне медленно, можно добиться от людей, обладающих хладнокровием и не волнующихся от раздающегося в ушах треска выстрелов, чтобы они, дав рассеяться дыму, тотчас же заняли свободный интервал, чтобы они постарались одним словом вовремя выстрелить; и процентные результаты бывают более соответственными, нежели при пальбе по команде.
Но перед неприятелем одиночный огонь в мгновение ока становится трескотней на авось; каждый стреляет насколько возможно больше, то есть возможно плохо; отсюда следующие физические и нравственные выводы:
Даже на близком расстоянии, в деле, пушка может стрелять хорошо. Наводчику, отчасти прикрытому орудием, достаточно минутного хладнокровия, чтобы хорошо навести; как бы ни бился пульс его, при желании он может верно направить линию прицела; глаз мало колеблется, и наведенное орудие остается неподвижным до момента выстрела. Стрелок, также как и артиллерист, сохраняет при желании способность верно прицеливаться, но волнение крови, нервной системы, противится неподвижности оружия в его руках; если бы даже оружие опиралось обо что-нибудь, то часть его всегда воспринимает волнение человека. Кроме того, последний инстинктивно спешит выпустить выстрел, который может задержать пулю, предназначенную ему, И если огонь живой, то это смутное рассуждение, хотя и не формулированное в уме солдата, господствует со всей силой, всем могуществом инстинкта самосохранения, даже над храбрейшими и самыми твердыми солдатами, которые тогда стреляют зря; и большинство стреляет, не упирая ружья в плечо. Осуществится ли на практике, под неприятельским огнем, теория учебных стрельбищ, требующая, чтобы выстрел происходил незаметно при постепенном надавливании пальца на спуск. Однако во Франции в настоящую минуту стремятся только к меткости. К чему она послужит, когда дым, туман, темнота, дальнее расстояние, волнение, отсутствие хладнокровия воспрепятствуют прицеливанию? Мало кому нравится, когда, после мужественной стрельбы под Севастополем, в Италии, говорят, что меткое оружие до сих пор не оказало больше услуг чем простое ружье.
Для того однако, кто это видел на деле, факт истинен. Но... вот как пишут историю: русские будто бы были разбиты под Инкерманом, благодаря дальнобойности и меткости нарезного оружия французских войск. На деле же дрались в роще, при густом тумане, и когда погода прояснилась, наши солдаты, наши егеря, истощив свои патроны, брали таковые из русских ранцев, наполненных круглыми пулями малого калибра. В этих двух случаях не могло быть меткой стрельбы. Дело в том, что русские были разбиты превосходством возбужденного нравственного духа[3] и что только стрельба без прицеливания на удачу там, как и всюду, и пожалуй больше чем где-либо, имела материальное действие.
Когда стреляют и когда возможно стрелять только на удачу, тот, кто стреляет больше, тот чаще попадает, или, если угодно, кто меньше стреляет, тот воображает, что будет более поражен.
Фридрих понимал это отлично, ибо он не верил в Потсдамские маневры. Хитрый Фриц считал огонь средством оглушить и занять плохих солдат; и это служит важным доказательством его ловкости в пользовании тем средством, которое было бы ошибкой у всякого другого генерала. Он отлично знал, чего ожидать от его огня; он знал, сколько тысяч патронов требовалось, чтобы убить или ранить одного человека у неприятеля. Поэтому в принципе его солдаты имели только по 30 патронов; после Мольвица они имели по 60, так как первое число найдено недостаточным.
Ныне, как и при Фридрихе, скорая стрельба, стрельба на удачу, единственно исполнимая, дала пруссакам успех. Эта традиция скорого огня исчезла после Фридриха, но пруссаки опять возвратились к ней, руководствуясь простым практическим, почти наивным, смыслом. Но ныне, как и прежде, несмотря на искусство индивидуальной стрельбы, люди перестают прицеливаться и плохо стреляют, как только их собирают повзводно для стрельбы. Прусские офицеры, будучи практичными людьми, знали, что в пылу боя уставные правила прицеливания неудобоисполнимы и что, помимо этого, при пальбе сомкнутого строя, войска имеют инстинктивную склонность целить прямо в ротные значки; поэтому в войне 1866 года они приказывали людям стрелять очень, низко, почти не прицеливаясь, чтобы воспользоваться, таким образом, рикошетами.
Стрельба шеренгами служит для того, чтобы занять шеренгу и людей
Если одиночный огонь [4] не более действителен, чем залповый, то какая же его цель?
Как уже сказано нами, цель заключается в том, чтобы занять шеренгу и людей. При обыкновенной стрельбе одно дыхание и движение, сообщаемое им груди, мешает стрелкам; можно ли допустить, чтобы на поле сражения, в шеренге, они могли стрелять даже посредственно, когда они стреляют только для того, чтобы оглушить себя и забыть об опасности?
Наполеон говорил: «Инстинкт всякого человека заключается в том, чтобы не дать себя убить беззащитно». И действительно, человек в бою есть существо, в котором инстинкт самосохранения преобладает в известный момент над всеми чувствами. Дисциплина имеет целью владычествовать над этим инстинктом при помощи еще большего страха, стыда или наказания; но она достичь этого абсолютно не может; она достигает этого только до известных пределов, перейти которых не может. Достигнув этой степени, солдат должен стрелять, или он бежит вперед или назад. Огонь, следовательно, так сказать, есть предохранительный клапан волнения.
Поэтому в серьезных делах трудно, если не невозможно, быть господином огня. Вот пример, приводимый маршалом Саксонским: «Карл XII, шведский король, хотел ввести в свою пехоту атаку холодным оружием. Он об этом часто говаривал, и в армии знали, что это было его идеей. Наконец, в сражении против москвитян, в тот момент, когда дело должно было завязаться, он подъехал к своему пехотному полку, сказал прекрасную речь, слез с лошади перед знаменами и сам повел свой полк в атаку; когда он приблизился на 30 шагов к неприятелю, весь полк его стал стрелять, несмотря на его приказания и на его присутствие. — Впрочем полк отличился и разбил неприятеля. Король был этим так ужален, что прошел только по шеренгам, сел на лошадь и отъехал, не вымолвив ни единого слова».
Итак, если не приказать солдату стрелять, он сам это сделает, чтобы рассеяться и забыть опасность. Огонь пруссаков времен Фридриха не имел другой цели. Маршал Саксонский угадал это верно: «Быстрота, с которой пруссаки заряжают свои ружья, — говорить он, — выгодна в том отношении, что она занимает солдата и мешает ему думать перед неприятелем. Ошибочно думать, что пять последних, одержанных ими побед были результатом их стрельбы, так как замечено, что в большинстве этих дел было убито больше пруссаков огнем их противников, нежели этих последних прусским огнем». Грустно думать, что солдат в линии ничто иное как машина для стрельбы; и тем не менее такова была и такова и будет всегда цель линейных войск: выпускать наибольшее число выстрелов в наиболее короткий промежуток времени. — Не всегда тот побеждает, кто убивает большее число людей: шанс на стороне того, кто более повлияет на нравственный дух своего противника.
Не следует рассчитывать на хладнокровие людей, и так как прежде всего надо сохранить нравственный дух, то следует в особенности стараться занять и рассеять их; а это достигается вернее всего частыми выстрелами, мало касаясь их действительности; и было бы крайне нелепо, невозможно впрочем, требовать такого спокойствия людей, чтобы они стреляли, лишь изредко поверяли прицел и особенно внимательно целились
Смертоносный огонь — это огонь стрелковой цепи
При залповом огне, когда стрелки сгруппированы повзводно, или по-батальонно, всякое оружие имеет одинакую ценность, и если ныне признано, что огонь должен решать дело, то следует принять тот род боя, который даст оружию наибольшую действительность, а именно стрелковый бой.
Этот род огня и есть самый убийственный на войне; мы могли бы привести в доказательство этому многочисленные примеры, но удовольствуемся двумя следующими, которые мы находим у генерала Дюгема.
«Один французский офицер, служивший во время предпоследней войны у австрийцев, — говорит генерал Дюгем, — рассказывал мне, что от огня одного французского батальона, пододвинувшегося на 100 шагов к его батальону, его рота потеряла только трех или четырех человек, тогда как в такой же промежуток времени от огня стрелковой группы, находившейся в небольшом леске, на фланге их, в 300 шагах расстояния, она лишилась убитыми и ранеными более 30 человек».
При переправе через Минчио, в 1801 году, 2-й батальон 91-го полка попал под батальонный залповый огонь полка Бюсси и потерял только одного человека; стрелки же этого полка убили более 30 человек в несколько минут, поддерживая Отступление своей части. Из всех родов огня, возможных на войне, самый действительный — огонь стрелковый, потому что небольшое число людей, способных сохранить хладнокровие, чтобы прицелиться, могут делать, это без помехи, рассыпавшись в цепь. Они это исполнят тем вернее, что лучше обучены стрельбе и лучше укрыты.
Усовершенствование стрельбы выказывает свои преимущества только при изолированной стрельбе, поэтому позволительно думать, что меткое оружие должно участить и сделать более решительными стрелковые бои. Ныне всякая часть войск, завязавшая серьезный бой, мгновенно превращается в стрелков, а потому единственным точным огнем, обладающим известной меткостью, будет огонь, производимый людьми из-за закрытия. Однако, полученное нами Boemtoe воспитание, влияние среды, в которой мы живем, внушают нашему уму сомнение относительно этого способа стрелкового боя; мы принимаем его только с сожалением. Наш личный опыт неполный, недостаточный, мы довольствуемся неосновательными предположениями, дающими нам лишь относительное, удовлетворение, и стрелковая война, хотя и испытанная, допускается только по увлечению, только потому, что мы вынуждены силой вещей вводить наши войска в бой мало-помалу, помимо нашего желания, часто без нашего ведома. Но мы должны убедиться, что ныне последовательное введение частей в бой обязательно на войне.
Однако не будем делать себе иллюзий относительно действительности стрелкового огня. Несмотря на принятие нарезного и дальнобойного оружия, несмотря на какое бы то ни было воспитание, которое можно дать солдату, этот огонь всегда будет иметь лишь относительную действительность, которую не следует преувеличивать.
Огонь стрелковой цепи ведется обыкновенно против стрелков. Войсковая часть действительно не предоставит перестрелять себя стрелкам, не поспешив выдвинуть против них своих, и надо отказаться от мысли видеть, чтобы стрелки направили свои выстрелы против сомкнутой части войск, прикрытой стрелками; это значило бы требовать от людей, стреляющих изолированно, предоставленным почти самим себе, невозможного бескорыстия, чтобы они не отвечали на выстрелы, направляемые против них приблизившимися стрелками, с тем чтобы поражать отдаленную часть, для них безвредную.
В стрелковой цепи люди разбросаны; поверка прицелов трудна; люди почти предоставлены самим себе. Обладающие хладнокровием могут пытаться устанавливать прицел; но тут надо следить за пулей, и, если местность дозволяет (весьма впрочем редко), суметь отличить ее от одновременно выпущенных соседями; последние будут тем более смущены и тем поспешнее и тем хуже станут стрелять, чем серьезнее будет бой, чем тверже неприятель, — а смущение заразительнее хладнокровия.
В итоге целью служить линия стрелков; цепь эта представляет такую незначительную поверхность, в особенности в глубину, что стрельба, чтобы быть смертоносной, требует абсолютно точного определения дистанции[5], это вещь невозможная, ибо дистанция изменяется ежеминутно при движении стрелков.
Итак, стрелки против стрелков, плохо обстреливающие друг друга. Наш стрелковый огонь на ходу, на полигоне, при отличном знании дистанции каждым стрелком, имеющим достаточно времени и хладнокровия, чтобы прицелиться, может служить подтверждением этому; двигающиеся стрелки не могут метко стрелять далее, как на 400 метров, хотя меткость ружья, на дальнюю дистанцию, еще очень велика.
В конце концов надо родиться стрелком; приходилось встречать людей, в особенности офицеров, обучающих стрельбе, упражнявшихся долго и сделавшихся из плохих стрелков отличными; солдату же нельзя, без огромной траты патронов и не отвлекая его от всякой другой службы, давать подобное воспитание. Да даже и тогда результат на половину был бы неудачным.
Итак, возвращаясь к вышесказанному, мы утверждаем, что стрельба действительна только в пределах прямого выстрела и, если не считать обстоятельств по ныне крайне редких и исключительных, когда люди находятся в хороших условиях, относительно сохранения хладнокровия, под разумным руководством, можно сказать, что нарезное дальнобойное оружие не достигло с реальной ощутительностью большей дальности, чем дается прямым выстрелом.
В виде доказательства большой действительности нарезного оружия, указываются ужасные и решительные результаты, достигнутые в Индии англичанами, с помощью Энфильдского штуцера. Но эти результаты были достигнуты именно потому, что англичане находились против неприятеля, сравнительно плохо вооруженного, в условиях безопасности, уверенности и, следовательно, хладнокровия, требуемого при употреблении этого меткого оружия, — условия совершенно меняющиеся, когда находишься перед лицом неприятеля, одинаково вооруженного и дисциплинированного, и который, следовательно, за истребление отвечает истреблением.
Абсолютная невозможность огня по команде
Вернемся к огню по команде, который желают применить ныне в линейном бою.
Можно ли, должно ли надеяться добиться правильной и действительной стрельбы от войск, стоящих в шеренгах? Нет, ибо нельзя сделать, чтобы человек перестал быть человеком, чтобы шеренга не была шеренгой.
Что представляет этот огонь даже на учебном стрельбище или маневренном поле?
При огне по команде на стрельбище все люди двух шеренг стреляют одновременно; все стоять совершенно неподвижно. Люди первой шеренги, следовательно, ничем не стеснены соседями; люди второй шеренги тоже, и так как первая шеренга стоит в пол оборота и неподвижно, то они могут стрелять через свободные интервалы, так же беспрепятственно, как люди первой.
Огонь исполняется по команде, одновременно всеми, ни одно ружье не обеспокоивается в момент выстрела движением людей. Все благоприятные условия для прицеливания в шеренге имеются; поэтому, когда этим огнем управляет с тактом и вполне хладнокровно офицер, хорошо обучавший своих людей (вещь редкая даже на полигоне), то получаются результаты высшие по сравнению с процентным попаданием при одиночном огне, производимом с величайшим вниманием, — результаты часто изумительные.
Но этот огонь по команде, требующий от всех, от начальника больше даже конечно нежели от солдата, крайнего хладнокровия, неисполним перед неприятелем, кроме исключительных случаев: особого выбора офицеров, выбора людей, местности, дистанции, безопасности и т.д., и т.д. Даже на маневрах он исполняется ребяческим образом. Пожалуй нет ни одного армейского корпуса, в котором огнем не командуют солдаты, в том смысле, что начальник так боится, как бы люди не предупредили команду, что спешит командовать стрелять как можно скорее, когда едва-едва успевают приложиться, и часто стреляют на воздух. Предписание отдавать команду «пли», приблизительно три секунды после того как приложились, может иметь хорошие результаты против мишеней; но неблагоразумно было бы полагать, что люди будут так терпеливы перед лицом противника.
Бесполезно говорить об употреблении прицела перед неприятелем для огня, производимого теми людьми и теми офицерами, которые так мало самоуверенны даже на маневрах. Мы видели одного стрелкового капитана, человека хладнокровного и опытного, который на полигоне стрелял ежедневно в течение месяца с различных дистанций, и в тоже время ми видели, как он, после целого месяца ежедневных упражнений, выпустил, подряд четыре пули на 600 метров прямым выстрелом; не станем же принимать в расчет тех, кто в военных делах, принимая оружие за точку отправления, предполагает без колебаний, что человек, призванный употреблять таковое, всегда сумеет действовать им по правилам и предписаниям. Сражающийся человек состоит из мяса и костей; у него есть тело и душа, и как ни сильна часто эта душа, она не может подчинить себе тело до такой степени, чтобы плоть не восставала и не смущался бы дух перед разрушением. Не станем доверять материальной математике и динамике, прилагаемым к делу боя, отгоним иллюзии стрельбищ и маневров, где опыт производится с солдатом спокойным, равнодушным, бодрым, сытым, внимательным, послушным, представляющим, одним словом, интеллигентное и покорное орудие, а не с тем нервным существом, впечатлительным, взволнованным, смущенным, рассеянным, возбужденным, подвижным, ускользающим от самого себя, которым, от начальника, до солдата, бывает боец (исключением служат сильные, но они редки).
Иллюзии эти однако настойчивы и упорны, они всегда появляются вновь, даже тотчас же после абсолютного их опровержения реальной действительностью, причем наименьшее неудобство этого заключается в том, что приводят к отдаче неисполнимых приказаний; а приказывать неисполнимое значит формально покушаться против дисциплины. Оно смущает начальников и солдат неожиданностью и контрастом между боем и мирным воспитанием.
Конечно, в сражении всегда случаются неожиданности, но они будут тем реже, чем более смысл и настоящее знание действительности господствовали в воспитании бойца.
Коллективный человек, в дисциплинированной части войск, подчиненный тактикой боевому порядку, делается неодолимым для недисциплинированных войск; но против войск, также дисциплинированных, как и он, он делается опять первобытным человеком, который бежит перед большей разрушительной силой, если он ее испытает или когда он против нее предубежден. Ничего не изменилось в сердце солдата. Оно всегда остается сердцем человеческим. Дисциплина удерживает несколько долее врагов лицом к лицу, но инстинкт самосохранения удерживает свою власть и с ним вместе чувство страха. Страх!
Бывают начальники, бывают солдаты, не знающие его; это люди редкого закала. Масса трепещет, ибо нельзя уничтожить плоть; и этот трепет, под опасением разочарования, должен входить как существенная данная во всякую организацию, дисциплину, распоряжение, движение, маневры, способ действий, — во все, что именно, в конце концов, приводит человека к утомлению, к ошибкам, к уклонениям по отношению к неприятелю.
На поле битвы смерть витает в воздухе невидимая и слепая; страшное дыхание ее заставляет нагибать голову. Перед этим ужасом солдат, если он новичок, скучивается, теснится, ища опоры по инстинктивному, но не формулированному рассуждению. Он воображает себе, что чем большее число бежит к опасности, тем больше для каждого шансов избегнуть ее. Но он вскоре замечает, чти мясо притягивает свинец. Тогда, будучи способен чувствовать страх лишь до известной степени, он, против воли, спасается огнем или «спасается вперед», по живописному и глубокому выражению генерала Бурбаки. Солдат ускользает из рук начальника, говорим мы; да, он ускользает! Но разве не видят, что он ускользает от него потому, что поныне не заботятся о его характере, о его нраве, о человеческой впечатлительной и нервной природе. В преподаваемых ему способах боевых действий, его всегда заключали в точно размеренные рамки, в невозможные условия. Так поступают и ныне; завтра, также как и вчера, он также ускользнет. Бывает, конечно, момент, когда все солдаты ускользают вперед или назад; но организация, боевые методы не имеют иной цели, как отдаление по возможности этого момента, а его ускоряют.
Все наши начальники страшатся, и спасение их совершенно оправдывается опытом, чтобы солдат перед неприятелем не истратил бы слишком скоро своих патронов. Эта забота весьма серьезна и, конечно, достойна внимания. Как остановить эту бесполезную и опасную растрату?
Наши солдаты не обладают большим хладнокровием; попав в опасность, они стреляют, стреляют, чтобы забыться, чтобы занять время; остановить их невозможно.
Есть люди, которых ничто не смущает, и которые самым искренним образом скажут вам: «Как! вы не можете остановить огонь ваших солдат?». Это однако вовсе не трудно. Вы признаете, что эти люди не обладают большим хладнокровием, и что они стреляют против вашей, против собственной воли. Так потребуйте от них, от их офицеров, такой пальбы, которая требует наиболее хладнокровия, спокойствия, наибольшей уверенности, даже на учении. Они неспособны на меньшее — требуйте большего и вы получите большее. И на этом вы оснуете весь, способ боя, способ простой, прекрасный и страшный, какового еще не видывали. Вот прекрасная теория, которая рассмешила бы до слез хитрого Фридриха, единственного человека, не верившего в эти маневры.
Это значит одолеть трудность посредством невозможности, признанной во все времена, и ныне более, чем когда-либо, невозможной.
Боятся, чтобы солдат не ускользал от своих начальников, и не находят лучшего средства удержать его, как требовать от него и от офицера неудобоисполнимого огня, что, будучи приказано и не исполнено солдатами и самими офицерами, подрывает только дисциплину строя. Приказывайте всегда лишь удобоисполнимое, говорит дисциплина, потому, что неисполнимое приводит к неповиновению.
Сколько требуется условий для исполнения огня по команде: условий для солдат, условий для начальников! Усовершенствуйте их, говорят нам. Конечно, усовершенствуем их воспитание, их дисциплину и т.д., и т.д.; но для огня по команде надо усовершенствовать их нервы, их физическую силу, закалить их, уничтожить их волнение, трепет плоти. Возможно ли это?
Люди Фридриха управлялись палочными ударами, страшнейшей дисциплиной, и огонь их был не что иное как одиночный; ибо дисциплины недостаточно для превосходной тактики. Человек в бою, повторяем, есть существо, в котором инстинкт самосохранения господствует в известные моменты над всеми чувствами. Дисциплина, цель которой стремиться к господствованию над этим инстинктом при помощи еще большего страха, не может достигнуть этого в абсолютном смысле; она достигает этого до известной степени, которую невозможно переступить. Конечно, мы не отрицаем тех блестящих примеров, когда дисциплина и самопожертвование возвышали человека над ним самим; но если эти примеры блестящи, то это потому, что они редки; если им удивляются, то потому, что их считают исключениями, а исключение подтверждает правило.
Что касается усовершенствования, то следовало бы вспомнить спартанца. Если когда-либо человек бывал усовершенствуем в виду войны, то это именно был спартанец. Но однако он терпел поражения, он обращался в бегство. Следовательно, несмотря на воспитание, физическая и нравственная сила имеют пределы; спартанцы бегали, тогда как именно они должны бы были оставаться до последнего человека на поле сражения.
Англичане, с их флегматическим хладнокровием и их страшным беглым огнем, русские, с их стойкостью уступали перед импульсом. Немец тоже сдавался, немец, которого, но причине его ковкости и прочности, называли отличным военным материалом.
Возражают еще следующее: может быть, что с людьми необстрелянными это и неприменимо; но с обстрелянными... однако с чем же начинают войну? Методы создаются именно для молодых и неопытных войск. Еще говорят: пруссаки употребляли этот огонь с успехом в последнюю войну, почему же и нам не употреблять его подобно им? Допуская, что пруссаки употребляли его, что далеко не доказано, из этого не следует, чтобы для нас он был удобоисполним[6]. Мания подражать немецкой тактике не новое явление, хотя всегда справедливо ее порицали.
Подчинение предварительно непроверенной на опыте тактики свойственно флегматичной расе немцев больше, нежели нам. Немцы повинуются противоестественной тактике; француз — не может. Будучи более пылким, более нервным, более впечатлительным, менее спокойным, менее послушным, он, в последних войнах наших, формально и сразу нарушал уставные или рекомендованные ему указания. «Немец, — говорит один прусский офицер, — обладает чувством долга, повиновения; он подчиняется строгой дисциплине; он полон самоотвержения, но он ума неживого. Тихий но природе, скорее тяжелый, нежели подвижный, интеллектуально спокойный, рассудительный, лишенный пылкости и священного огня, он желает, но не стремится победить; повинуется спокойно, добросовестно, но механически и без энтузиазма; сражается покорно, доблестно, геройски принося себя в жертву, быть может бесполезно, но дорого продавая свою жизнь. В нем нет чувства воинственности, он ничего не имеет общего с честолюбием, он превосходный военный материал, благодаря его ковкости и прочности. Ему надо бы привить собственную волю, личный импульс, стремление идти вперед». Судя по этому безлестному портрету, который нам даже кажется слишком резким, хотя он написан соотчичем, возможно, что немцы будут подчиняться тактике невозможной для французов.
А однако придерживаются ли они такой тактики? Вспомним настойчивые приказания Блюхера своим бригадным командирам смотреть строго за тем, чтобы атаки в штыки не превращались в ружейную трескотню. Обратим внимание на статью нынешнего прусского наставления для стрельбы, предписывающую перед каждой стрельбой выпускать пробные выстрелы, чтобы рассеять то волнение, которое овладевает солдатом, если обучение его было прервано в течение некоторого времени.
В заключение скажем, что если огонь по команде был невозможным при старинном ружье, то это будет тем более невозможно ныне, по тем простым мотивам, что трепет растет в силу могущества разрушены.
При Тюренне гораздо дольше держались, чем в наши дни, но тогда имели мушкет и за дело принимались медленнее. Ныне, так как у всех имеется ружье, могущее безостановочно стрелять, все это стало труднее. Отношения между вещами остаются одни и те же. Вы даете мне мушкет, я стреляю на 60 шагов, ружье — на 200, Шасспо — на 400; но я не обладаю большим хладнокровием и твердостью, чем тогда, когда стрелял на 60 шагов, пожалуй меньшим, ибо, при быстроте стрельбы, мое оружие более страшно на 400 шагов, для меня как и для противника, нежели мушкет на 60 шагов.
Получится ли по крайней мере большая меткость стрельбы? Нет. Карабины употреблялись до французской революции, и однако это оружие, отлично известное, появляется на войне только в чрезвычайно редких случаях, и испытанная при этом его действительность не дает удовлетворительного результата. Меткая стрельба из него на боевых дистанциях, от 200 до 400 метров, была мечтою и ее бросили, чтобы вернуться к старому ружью. Разве пешим егерям неизвестен огонь по команде? Прибегали ли к нему эти отборные войска, состоявшие из надежных людей? Для употребления их оружия, это средство однако недурное. Ныне мы имеем оружие, стреляющее на 600 и на 700 метров; значит ли, что меткая стрельба может производиться на 700 метров? Нет. Если противник наш имеет такое же меткое оружие, как и мы, то наша стрельба на 700 метров очутится опять в условиях стрельбы на 400. Потеряют столько же людей и условия хладнокровия будут те же, то есть ничтожные.
Если будут стрелять в три раза быстрее, перебьют втрое больше людей, условия хладнокровия будут в три раза труднее, и как в то время нельзя было производить огня по команде, так и ныне это будет невозможно, и даже как тогда не прицеливались, так и теперь этот не станут делать. Но если этот огонь невозможен, то зачем его превозносить? Останемся же всегда в области возможного, если не хотим совершать серьезных ошибок.
«В нашем искусстве, — говорит генерал Дэн, — теоретики изобилуют, но практические люди крайне редки; зато, когда наступает момент действия, случается часто, что принципы оказываются перепутанными, приложение их становится невозможным и что самые ученые офицеры остаются в бездействии, не имея возможности воспользоваться накопленными ими сокровищами науки».
Станем же отыскивать, вместе с практичными людьми, то, что возможно; соберем тщательно уроки опыта, вспомнив слова Бэкона: «Опыт выше науки».
[1] Под этим выражением автор понимает стрельбу залпами. По всей вероятности, почти абсолютно отрицательное отношение к этому роду огня встретит мало сочувствия среди русских читателей, но мы сочли полезным привести почти полностью эту главу, так как она заключает в себя любопытные факты и, во всяком случае, выясняет трудности пальбы залпами сомкнутого строя. Кроме того, как увидят читатели в главе VI, автор имеет в виду преимущественно французского солдата, допуская некоторую возможность залпов в других войсках, составленных из элементов более спокойных, менее поддающихся впечатлениям минуты.
[2] Опасность, обнаружившаяся при производстве этого огня, вынудила ставить самых малорослых людей в первую шеренгу, а наиболее высоких — в третью.
[3] Для русских читателей было бы излишним делать историческую поправку к этому суждению автора.
[4] Из сомкнутого строя.
[5] Ничего нет труднее, как определение дистанций, ничто так не обманчиво, как глаз: привычка и инструменты тоже не могут достичь безошибочности. В Севастополе в течение двух месяцев невозможно было штуцером определить дистанции от 1.000 до 1.200 метров, так как падение пуль не было видно. В течение трех месяцев невозможно было определить по выстрелам, хотяпрошли всю школу прицела, дистанцию батареи, находившейся только в 500 метрах и командовавшей отдельной лощиной. После трех месяцев уловили два выпущенных выстрела при прицеле в 500 метров. Эта дистанция определялась всеми в 1.000 слишком метров, тогда как на самом деле она была только в 500; после взятия города, при перемене точки наблюдения, это оказалось очевидным.
[6] Отсюда видно, что автор высказывается безусловно относительно залпового огня только в применении к французскому солдату. Все его суждения однако имеют и для нас ценность, так как выясняют действительную трудность производства этого огня в настоящем бою.
Как было несколько лет тому назад, так и нынче стрельба оружия, заряжающегося с казенной части, кружит всем головы.
Теперь мода на небольшие окопы, прикрывающие батальоны. Прекрасная вещь, старая как порох; но тем не менее она хороша при одном, впрочем, условии: чтобы за этим прикрытием можно было открывать полезный огонь.
А для этого достаточно видеть обе шеренги, скученные в этом небольшом рве, присевшие на корточках с целью укрыться от огня. Достаточно проследить направление выстрелов, даже холостых, чтобы убедиться в том, что, менее чем когда-либо, стрельба (не цельная стрельба, но простая, горизонтальная) есть фикция; в одну секунду она становится трескотней, случайною более чем когда-либо, вследствие оглушения, пыли, тесноты, толкотни двух шеренг. Всякий будет стараться, как бы лучше прикрыться, и прощай стрельба!
Хотят сберечь патроны, хотят извлечь из оружия все, что оно может дать в смысле действительности, и вместе с тем, вследствие превознесения шереножного огня, распоряжаются самым лучшим образом, чтобы наивернее, как никогда, придти к трескотне на авось; даже и тех, которые могли бы хорошо стрелять, ставят в невозможность это сделать.
Имея оружие, стреляющее в шесть раз скорее старинного, почему не воспользоваться им, чтобы прикрыть данное пространство стрелками, в 6 раз меньшим числом людей против прежнего; стрелками, которые, будучи шире рассыпаны, менее оглушая друг друга, яснее видя, находясь под более строгим надзором (что может казаться странным), дадут по этим причинам стрельбу лучше прежней, и т.д.; которые, вдобавок, истратят в шесть раз меньше патронов, а это составляет важный вопрос. Сберегать всегда патроны, иметь их, то есть иметь войска, не истратившие их — вот весь вопрос: сохранить во что бы то ни стало запасы.
Наполеон I говорит, что в сражениях роль стрелков самая утомительная и самая смертоносная; это означает, что со времен Империи, разрушительное действие производилось и испытывалось преимущественно стрелками; это означает, что во времена Империи, как и ныне, пехотные войска в горячем сражении быстро превращались в стрелковые части; что дело решалось нравственным действием войск, не сражавшихся, удерживаемых в руках, способных быть направляемыми, могущих исполнить определенное движение и действующих угрозою новых опасностей неприятелю, поколебленному разрушительным действием стрелков. Ныне дело происходит не так и не может не быть иначе; только увеличившаяся сила метательного оружия приводит к тому, что более, чем когда-либо будут употреблять стрелков; более чем когда-либо их роль сделается разрушительной по преимуществу и вынуждающею всякую часть войск серьезно ввязаться в бой, уже вследствие только большого нравственного давления, заставляющего людей рассыпаться.
Роль стрелков делается все больше и больше господствующей; она тем более требует надзора и направления, что проявляется против более смертоносного оружия и что она, следовательно, наиболее склонна ускользать из рук, из-под управления. В таких условиях приходится высылать стрелков на 600 шагов перед батальонами и давать батальонному командиру задачу наблюдать и направлять войска, рассыпанные на пространстве в 300 шагов minimum. Высылать стрелков на 600 шагов от батальона и надеяться, что они там останутся, могут только люди, ничего никогда не наблюдавшие.
Казалось бы, напротив того, так как стрелковый бой клонится к преобладанию над другими, так как он становится труднее с возрастанием опасности, не следует приближать к бою того, кто должен управлять им. Надо достигнуть того, чтобы управление стрелковым боем было постоянною заботою. Случалось, что начальники рассыпали целый батальон перед пехотного дивизиею, чтобы, находясь под одной командой, стрелки лучше подчинялись общему управлению; этот способ, плохо применимый на маневренном поле, служит указанием заботы, о которой мы говорили. Другие вдаются в противоположную крайность; они разделяют надвое непосредственное командование стрелками в каждом батальоне, под управлением командира этого последнего, который обязан заодно управлять и стрелками, и своим батальоном, — это средство более практичное. Но такое управление очень отдаленное; командир батальона должен руководить своим батальоном в линии, в совокупности с другими батальонами бригады или дивизии, и частным действием своих стрелков. Тем бой больше усложняется, делается более трудным, тем роли каждого должны быть проще и яснее. Стрелки требуют, более чем когда-либо, твердой руки, чтобы управлять ими и держать их. Нынешнее оружие очевидно смертоноснее прежнего. Нравственный дух войск, следовательно, более потрясается, — поэтому необходимо, чтобы сражающиеся люди, непосредственно подвергающиеся истреблению, чувствовали сильнее действие начальника.
Пусть командир батальона всецело отдается стрелкам или сомкнутой части; пусть батальоны образуют на половину резерв, на половицу выдвинуты в стрелки, а в последних пусть, половина рот рассыплется в цепь, а половина останется в резерве, тогда стрелковая линия выиграет в смысле твердости.
Я требую 4 роты в батальон. Сила оружия и больший интервал (строй локоть к локтю должен быть раздвинут), требуемый между людьми в шеренге, низводят до 400 человек силу такой части, которой может управлять батальонный командир.
Я предпочитаю батальоны в 600 человек батальонам в 1.000 человек. Я предпочитаю содержать роты в 100 человек, чем выходить в поход с ротами в составе 150 человек, потому что управление важнее числа и толпы. Сами батальонные командиры будут чувствовать себя сильнее, имея под командой 600 человек, чем 1.000, значительная часть которых ускользает из их рук.
Если хотите, и это кажется естественным, чтобы полковники тоже действовали, расположите батальоны полка в две линии: одна — для образования стрелков, другая в сомкнутых колоннах, которые выжидают в готовности поддержать первую линию. Если вы не хотите деятельности полковников, поставьте все батальоны полка в первой линии и от них уже рассыпайте стрелков. Так как это неизбежно, так как это произойдет помимо вашей воли, то сделайте это сразу и т.д.
Я не считаю нужным высылать от батальона в огонь сразу четыре роты. Нет. Всегда, до крайних пределов, командир батальона должен сохранять за собою возможность бросить всех своих людей в огонь.
У нас есть склонность (это замечается на маневрах) предполагать, что фронт позиции только тогда может считаться обороняемым, когда он сплошь прикрыт цепью, без малейшего интервала между стрелками различных батальонов. К каким же результатам это приводить. Во-первых, с самого начала действий люди и патроны тратятся зря; затем, каким образом подкреплять боевую часть? Оставьте очень широкие интервалы между вашими ротами. Мы уже отошли от времени пальбы на 100 метров. Мы не рискуем (так как нам видно все издали) не заметить, что неприятель бросается неожиданно в интервалы. Стрелковые роты на широких интервалах начинают бой, перестрелку.
Если ваши роты идут вперед, — батальонный командир следует, имея роты в руках, по возможности укрывая их от неприятельского огня. Если стрелки держатся на месте, он наблюдает. Если командир хочет подкрепить свою линию, если он хочет противодействовать неприятелю, пытающемуся продвинуться к интервалу, если, одним словом, у него есть какой бы то ни было мотив сделать это, он высылает новых стрелков в этот интервал. Бесспорно, эти выдвинутые роты имеют импульс для движения вперед, имеют более стремительности, нежели сражающиеся уже стрелки; если они обгонят первых стрелков, то в этом нет ничего дурного; все эшелоны и завязавшие дело стрелки, увидя впереди себя поддержку, могут, в свою очередь, быть легче двинуты вперед и т.д., и т.д. Более того — ваши последние роты, высланные в этот интервал, будут сюрпризом для неприятеля. Это надо принять в соображение (пока дерутся на месте, интервалы в линиях стрелков получают свою долю пуль). Наконец, эти роты остаются в руках своих начальников; тогда как нынешний способ подкрепления стрелков (я говорю о практикуемом на поле сражения, а не о теории) ротою, которая, выдвинувшись в тылу стрелков, не имея места для развертывания, не находит ничего лучшего, как перемешаться с той, которая находится впереди нее, где она удваивает число людей, но смешением этим вносит беспорядок, мешает действию начальников, разъединяет цельные группы, — ведет к неизбежному хаосу, ибо смыкание интервалов, для очищения места подходящим подкреплениям, хорошо на маневренном поле, или до, или после сражения, но отнюдь не во время его. Конечно, оставленный интервал (когда ясно понимаешь дело) не сохранится в точности; он удлинится, сомкнётся, смотря по переливам боя; но эта первая минута, в течение которой интервал может сохраниться, не предполагается моментом живого боя; это происходит в момент завязывания дела, следовательно, когда противник ощупывается. Лишь бы оставалось место, куда продвинуться, вот главное.
Вообразите себе на равнине (так же как и в фортификации, на маневрах начинают с плоскости); рассыпаясь, новая рота захватит фланги других; люди естественно будут примыкать к стороне своих товарищей, и интервалы между людьми должны сомкнуться, чтобы дать место этой роте; она всегда будет иметь твердо определенную центральную группу, служащую другим пунктом сбора и направления.
Стрелки производят разрушительное действие; шеренга — нравственное. Когда вы наступаете против войск, занимающих позицию, против ожидающих вас войск, когда вы идете навстречу атакующим вас войскам, почему, в момент сильнейшего нравственного напряжения с той и другой стороны (я говорю о маневренном поле, о лагерной тактике, которая должна бы подготовлять к боевой), почему, говорю я, признаете возможным облегчать гнетущее состояние противника, уменьшая разрушение в его рядах отозванием ваших стрелков? Если неприятель оставит своих и если он смело идет позади их, вы погибли, ибо нравственное действие его на вас усиливается его разрушительным действием, которое вы уничтожили у себя против него. Почему? Потому, что ваши стрелки помешали бы действию наших колонн, атаке в штыки? Кто так говорит, тот, значит, ничего никогда не видел. В этот последний момент, решительный момент, когда 100, 150. 200 метров вас отделяют от неприятеля, нет более шеренги — есть движение опрометью. Если бы стрелки атаковали сами по себе, если бы они были обойдены и теснимы массой — не отзывайте их, не заставляйте их соверщать какую бы то ни было эволюцию; они не способны исполнить таковую, разве чтобы отойти и перейти к обратному течению, которое может увлечь и вас самих. В> такие моменты все держится на одной нитке. Потому ли, спросим еще, вы отозвали бы ваших стрелков, что они помешают вам открыть двухшереножный огонь или огонь по команде? Если вы верите в этот огонь, в особенности в огонь под давлением приближающейся опасности, перед неприятелем, который, если он рассудителен, наступает наверное предшествуемый стрелками, мы друг друга не понимаем. Но допустим. Какой огонь возможен перед стрелками, избирающими людей в ваших шеренгах и полными уверенности, вызываемой в них исчезновением перед нами ваших стрелков? Если эти стрелки залягут, а это они сделают несомненно, перед вашим открывшимся фронтом, то они станут истреблять вас удобнейшим образом, и вы подвергаетесь их разрушительному действию и нравственному действию наступательного против вас движения. Ваши шеренги сбиваются. Вы не можете устоять. Есть только одно средство удержаться: выйти навстречу, и для этого не надо, ни под каким видом, открывать какого бы то ни было огня раньше того, как выйти вперед. Раз как огонь открыт — движение останавливается. Всегда верят в то, что начальник может по желанию открыть и прекратить огонь, как на маневрах. Огонь открытый батальоном, особенно при нынешнем оружии, есть начало беспорядка, тот момент, когда батальон начинает ускользать из рук начальника...
На маневрах даже командиры батальонов после похода, после несколько живого построения, не могут (часто не умеют) командовать огнем.
С новым оружием несомненно менее всего изменилась роль кавалерии, а о ней то больше всего заботятся. Однако кавалерия держится всегда одного credo: атака. При действиях кавалерии против кавалерии, роль остается всегда одной и той же, а это уже немаловажно. Против пехоты то же самое. Кавалерия может действовать с успехом только против расстроенной пехоты (оставим в стороне эпические рассказы, всегда лживые (?), как относительно кавалерии, так и пехоты), ныне также как и вчера, и она понимает, как за это приняться. Пехота против пехоты не может сказать того же. Там полная анархия в идеях: пехота не имеет credo. Говорят: кавалерия погибла; при нынешнем оружии она не может действовать в сражениях (а пехота разве не испытывает также его действия?).
Пример последних двух войн ничего не доказывает: осада, пересеченная страна и кавалерия, которую не решаются компрометировать, и у которой отнимают таким образом смелость — единственное, или почти единственное, ее оружие. Во все времена являлись сомнения в пользе кавалерии, и это потому, что она дорого стоит и что мало пользуются ею, именно потому, что она дорого стоит.
Вопрос экономический, точка отправления которого определяется в мирное время.
Когда люди считаются ценными, они очень скоро приобретают такое же мнение о себе и стараются сберечь себя. Француз имеет больше достоинств кавалериста, нежели пехотинца, а однако его пехотинцы как будто лучше. Почему? Потому что употребление кавалерии на полях сражений требует решительности, редкой своевременности, и если французский кавалерист не может выказать, чего он стоит, вина не его, а его начальников.
Что можно ответить на следующий аргумент: пехотинец, со времени усовершенствования оружия, не должен ли реже ходить в атаку? Разве кавалерист создан иначе, разве у него меньше сердца, чем у пехотинца? То, что делает один (идти под огнем), разве не может сделать того же (проскакать под огнем) другой?
С того дня, когда кавалерист будет не в состоянии проскакивать под огнем, для пехотинца станет невозможным идти под огнем, и сражения будут лишь обменом с дальнего расстояния ружейных выстрелов между людьми, находящимися за закрытиями. Бой прекратится только по истощению патронов.
Почти всегда французская пехота бывала поражаема английской пехотой; почти всегда английская кавалерия против французской (одна на одну) давала тыл. Потому, что наши кавалеристы (люди на войне дольше держатся в кавалерии) были более старыми солдатами, нежели наши пехотинцы и следовательно более солидными? Но это фактически неверно. Причина в том, что на поле сражения роль пехоты, когда она имеет дело с солидным противником, требует хладнокровия, крепких нервов, больше нежели роль кавалеристов; что она требует тактики, соображенной с неприятельской, принимая в расчет и национальный характер и характер противника. И против англичан наша вера «вперед» опрометью потерпела полное фиаско. Роль кавалерии более простая, разумеется, против кавалерии же; французская уверенность и «вперед», «вперед», дают хорошую боевую кавалерию, и более чем кто-либо француз годен для этой роли; наши кавалеристы идут лучше вперед, чем какие-либо другие, а в этом то все и заключается на поле сражения; и так как они быстрее идут вперед нежели пехота, то стремительность, продолжительность которой имеет пределы, лучше сохраняется при движении к неприятелю. Почему так трудно с пользой употреблять кавалерию? Потому, что роль ее вся заключается в движениях, в нравственном духе, столь связанных между собою, что одни движения, часто без атаки, без какого бы то ни было физического действия, заставляют неприятеля отступать, и если его преследуют попятам, то обращают в бегство. Это будет следствием ее быстроты, если сумеют воспользоваться таковою.
Если во времена Империи у нас не было великого кавалерийского генерала, который умел бы управлять и маневрировать массами, который умел бы пользоваться ими не в виде только слепого молотка, и почти всегда с огромными потерями, то это потому, что, подобно галлам, мы слишком абсолютно верим в слова: вперед, вперед; к чему столько церемоний! Церемонии не мешают этому «вперед»; они подготовляют его действие и придают последнему больше верности и оно не так дорого обходится наступающему; мы обладаем всею дикостью и нетерпеливостью галлов, что подтверждается Меленьяно, где мы пренебрегаем «церемониями с пушками» и упускаем случай совершить движение для обхода селения. Да, кавалерийский генерал редкое явление, пехотный точно также... Подобный начальник должен (дело трудное) соединять решительную храбрость и стремительность с осторожностью и хладнокровием; он должен быть совершенен; различие оружия ничего не значит. Человек на коне, человек пеший — все тот же человек. Только от пехотного начальника не требуется отчета за несвоевременное истребление его людей, тогда как от кавалерийского это требуется.
Пехотный генерал имеет в 6 раз больше действительных случаев сражаться, чем кавалерийский. Благодаря этим двум мотивам, с самого начала какой-нибудь войны можно заметить больше смелости у пехотного генерала, чем у кавалерийского. Генерал Бюжо был бы пожалуй лучшим кавалерийским генералом, чем пехотным. Почему? Потому что он обладает быстрым соображением и решительностью. Решительность пехотинца требует большей твердости, чем решительность кавалериста.
Хороший артиллерийский генерал всегда найдется. Почему? Потому что ему приходится меньше заботиться о нравственном духе, потому что в своих суждениях он опирается больше на предметы и действия материальные, чем на нравственные, потому что ему приходится меньше заботиться о нравственном духе, своих людей, но тем мотивам, по которым в артиллерии боевая дисциплина более тверда, чем в других родах оружия.
Кавалерийский бой более пехотного есть дело нравственного духа. Исследуем сперва нравственную сторону боя кавалериста одного против одного.
Два кавалериста бросаются навстречу один другому.
Направят ли они своих лошадей лоб в лоб?
Их лошади расшиблись бы, и для чего? Для того, чтобы обоим спешиться, рискуя быть раздавленными при столкновении или при падении их коней. Каждый в бою рассчитывает на свою силу, свою ловкость, на гибкость своего коня, на личное свое мужество; он, следовательно, не желает слепого столкновения, и он прав. Они останавливаются лицом к лицу, бок о бок, чтобы драться один против одного, или они проскакивают, посылая мимоходом друг другу удары саблями или пиками; или наконец они стараются грудью лошади задеть колено противника и свалить его таким образом. Но каждый всегда, всегда стараясь поразить другого, помышляет и том, как бы защитить себя, не желает сильного столкновения, упраздняющего бой... Древние кавалерийские бои, редкие кавалерийские бои наших дней ничего другого нам не показывают.
Дисциплина, удерживая кавалеристов в шеренге, не могла изменить инстинкта кавалериста. Также как и отдельный человек, кавалерист в шеренге вовсе не хочет расшибиться стена об стену при ударе с неприятелем. Отсюда страшное нравственное действие сомкнутой, приближающейся шеренги. Так как нет средства ускользнуть вправо или влево, то обе стороны, люди и кони, избегая столкновения, останавливаются лицом к лицу. Но могут сказать, на это, если эти войска обладают отличной храбростью, одинакового нравственного склада, одинаково хорошо ведены, одинаково воодушевлены, то что произойдет, если они увидят себя так близко, лицом к лицу. Все эти условия никогда почти в совокупности не встречаются с той и другой стороны; этого никогда не видели; 49 против одного, что одна из кавалерии поколеблется, расклеится, расстроится, даст тыл перед решительностью другой, на три четверти раньше того времени, которое требуется для того; чтобы сойтись глаз к глазу; но всегда, всегда остановка, осаживание, поворот коней, сумятица (которые и обнаруживают страх или колебание) ослабляют, умаляют, упраздняют столкновение, обращают его в моментальное бегство, так что решительное наступление неприятеля вовсе даже не замедляется. Противник не может без собственного расстройства проскочить или обойти препятствие (представляемое еще не бежавшими в этой сумятице лошадьми), посредством поворота, невозможного сразу, но исполненного однако опрокинутой частью; но этот беспорядок победы происходит от «вперед», и хорошая кавалерия не смущается им, ибо она умеет собраться безостановочно, двигаясь вперед, тогда как разбитая несет ужас в своих пятках. Но в итоге потери незначительны, ибо бой, если таковой произошел, дело одной секунды. Доказательством этого служит то, что в этом бою кавалерии против кавалерии только побежденный теряет людей; и то потеря его бывает невелика. Только бой против пехоты бывает действительно смертоносным. Доказательством этому служат и неоднократные случаи, когда, при равном числе, маленькие шассёры разбивали тяжелых кирасир. Каким бы образом это могло случиться, если бы последние не сдались перед их решительностью? Поэтому весь вопрос всегда в решимости.
С древних времен и всегда отдельный пехотинец одерживал верх над отдельным кавалеристом. В древних повествованиях относительно этого нет ни тени сомнения; кавалерист сражается только с кавалеристом, он угрожает, тревожит, беспокоит пехотинца с тылу, но не сражается с ним; он истребляет его, когда последний обращен в бегство пехотою, или но крайней мере опрокидывает его, а велит (легкая пехота в древности) уже прирезывает.
При кавалерийском шуме и быстроте, человек легче ускользает из-под надзора. В наших боях его действие прерывчато и быстро. Кавалерист неохотно сдает, ибо это опасно. — Между одним моментом действия и другим происходит сосредоточение, затем аппель (если этого не делается, то это ошибка). Можно в один день сделать десять, 20 раз аппель. Командир, товарищи, могут ежеминутно потребовать отчета и могут потребовать его на следующий! день.
Пехотинец, в наше время, если попал в дело и если оно трудное, ускользает из-под контроля начальства, вследствие известного беспорядка, вследствие разброски, отсутствия сбора, который может быть сделан только после дела. Остается лишь контроль товарищей. — Пехота между современными родами оружий требует наиболее солидарности.
Поэтому во все времена, начиная с древности (когда кавалерист, принадлежал более высшему сословию, чем пехотинец, должен был быть человеком с более великодушным сердцем), кавалерия дерется очень плохо или очень мало.
Надо заметить, что германская или галльская кавалерия всегда была лучше римской кавалерии, которая не в состоянии была держаться перед ними, несмотря на то, что была лучше вооружена. — Отчего? Оттого, что в кавалерии решимость, стремительность, слепая даже храбрость дает успех вернее, нежели в пехоте. Разбитая кавалерия — это менее храброе оружие. Галлам легче было быть лучшими кавалеристами, чем нам; им не приходилось отвлекаться от огня атакой. Даже при движении вперед вы испытываете нравственное действие противника, но вы пытаетесь побороть его и покорить его влиянию вашего духа. Несомненно, что все, что ослабляет нравственное действие неприятеля на вас, увеличивает вашу решимость наступать. Предохранительное оружие, ослабляя на половину материальное действие, которому приходится подвергаться, ослабляет на половину нравственное действие, которым надо овладеть (страх), и понятно, насколько это в данный момент возвышает нравственное действие кавалерии, так как является уверенность, что, благодаря этому оружию, неприятель дойдет до вас.
Кирасиры времен Империи, храбрые кирасиры, ходили, как говорят, в атаку рысью, курц-галопом; это признак превосходного нравственного духа, который не был бы таковым без кирасы. Кирасирам нужна только половина храбрости драгун, чтобы стремительно атаковать (им приходится побороть нравственное действие вдвое слабейшее); и так как они одинаково храбры — такие же люди — то есть основание рассчитывать на их действие.
Если какая либо часть войск выжидает другой (вещь крайне редкая) с холодным оружием в руках, и когда последняя доведет дело до конца, то первая не защищается. Это coedes (истребление) древних боев, если нет быстрейших коней. Человек в современном бою, держащем сражающихся на столь большом расстоянии, приобретает чувство ужаса к человеку же; он подступает к нему не иначе, как прикрываясь, только вынужденный какой-нибудь необходимостью к случайной встрече, и то! Можно сказать, что он старается настигнуть беглеца только из опасения, как бы этот последний не повернулся.
В преследовании кавалерии кавалерией заключается материальное действие. Преследуемый не может остановиться, не отдаваясь преследующему, который видит, на кого он наседает и, при остановке или повороте бегущего, может поразить его прежде, чем он станет совершенно лицом к нему, ударит его, следовательно, неожиданно. Преследуемый, вдобавок, не знает, сколько его преследуют. Если он остановится один, то двое могут нагрянуть, ибо эти последние видят, что перед ними и естественно направляются против всякого, кто попытался бы повернуться кругом, ибо при повороте рождается для них опасность, и преследование часто и есть лишь опасение неприятельского поворота.
Тот нравственный факт, что невозможно одновременно повернуться кругом при бегстве, не рискуя быть настигнутым, поваленным, делает бегство безостановочным, даже для храбрейших людей, до тех пор, пока удастся выиграть пространство, найти укрытие, поддержку и следовательно получить возможность собраться и опять повернуться вперед, перед чем преследование обращается в свою очередь в бегство.
По этим причинам всякая кавалерия стремится атаковать равным фронтом, ибо если противник сдает перед ней, то охватывающие фланги могли бы сделать заезд, чтобы стать позади ее и из преследующей сделать ее преследуемой. Но нравственное действие, действие решимости таковы, что редко случалось видеть, чтобы кавалерия атакующая и преследующая центр более многочисленной кавалерии, была бы, в свою очередь, преследуема флангами. Но одна мысль, что можно быть взятым в тыл, один факт оставления на флангах людей, могущих это сделать, делают эту решимость весьма редкою. Современная кавалерия, также как и древняя, не производя реального действия, имеет решительное действие, но против расстроенных войск, против пехоты, ввязавшейся в бой с пехотою же, против кавалерии, расстроенной артиллерией или фронтальными демонстрациями; тогда действие ее верное и дает огромные результаты. Вы дрались целый день, у вас легло 10.000 человек, столько же у неприятеля, ваша кавалерия преследует и захватывает 30.000 и т.д. Роль ее менее рыцарская, чем название и внешний вид, и не так велика, как роль пехоты; она всегда теряет меньше людей; надо мириться с действительностью. Она проявляет наибольшее действие при условиях внезапности; при таковых и получаются самые изумительные результаты.
Жомини говорит об атаках рысью против кавалерии, пущенной в галоп, и приводит Лассаля, который часто действовал таким образом и который, видя приближающуюся галопом неприятельскую кавалерию, говорил: «Вот погибшие люди». Жомини делает отсюда вывод о шоке. Рысь допускает единство, компактность, которые карьер нарушает. Все это может быть так, но нравственное действие прежде всего. Часть пущенная в галоп (карьер), видящая идущий рысью навстречу сомкнутый эскадрон, сперва будет удивлена такой самоуверенностью, но высшим материальным импульсом галопа она опрокинет неприятеля! Однако при этом у идущих рысью нет интервалов, нет отверстий, через которые можно бы уйти за линию, избегая столкновения, разбивающего людей и лошадей. Эти люди, следовательно, твердо уверены, что их сомкнутые шеренги не дадут никому возможности ускользнуть, и если они идут твердым аллюром, то это значит, что их решимость столь же тверда и что они не чувствуют потребности возбудить себя необузданной быстротой карьера.
Все эти рассуждения не делаются кавалеристами, пущенными в галоп, но инстинктивно ими сознаются. Они понимают, что имеют перед собой нравственный импульс выше ихнего, и люди смущаются, колеблются, руки инстинктивно поворачивают лошадей. Нет больше смелости в атаке галопом, и если некоторые идут до конца, то три четверти уже пытались избежать столкновения; водворяется полный беспорядок, деморализация, бегство и затем начинается преследование галопом, со стороны тех, которые атаковали рысью.
Атака рысью требует начальников и солдат полных доверия и солидных. Только боевой опыт может придать всем такой закал. Но такая атака, будучи нравственным действием, не всегда удается: это дело внезапности. Уже Ксенофонт рекомендует в своих советах, относительно кавалерийских демонстраций, делать часто противное обыкновенному, переходить в галоп в тот момент, когда по привычке начинали всегда рысь и обратно. Потому что, говорит он, что бы ни было, приятное или страшное, чем менее оно предвидено, тем оно причиняет более удовольствия или ужаса.
Что лучше всего видно на войне, где всякая неожиданность поражает ужасом, даже самых сильнейших. В общем смысле для атаки нужен карьер, увлекающий аллюр, опьяняющий людей и лошадей, причем начинать его с такого расстояния, чтобы доскакать во что бы то ни было, чего бы это ни стоило людям и лошадям. Вот почему уставы требуют, чтобы атака начиналась с такого близкого расстояния, и они правы. Если кавалеристы выждут, пока скомандуют карьер, они всегда доскачут...
Удержание в руках людей до команды (или до сигнала): «Марш-марш!», а также точно схваченный момент этой команды — вещи крайне трудные и мимолетные; они требуют от начальника такого энергического господства над его людьми и такого быстрого взгляда в тот момент, когда три четверти людей ничего не видят, что хорошие кавалерийские начальники, настоящие эскадронные командиры, крайне редки, точно также как и настоящие атаки.
Открытое столкновение никогда не существует. Нравственный импульс одного из противников опрокидывает всегда заранее другого, немного дальше, немного ближе, будь это немножко ближе нос к носу; перед первым сабельным ударом, одна из сторон уже разбита и готовится к бегству. Открытым столкновением все были бы подброшены на воздух.
Почему Фридрих так любил, чтобы центр эскадронов был сомкнут до последней возможности? Потому, что он в этом видел гарантии против человека и против лошади.
Настоящая атака с той и другой стороны была бы взаимным истреблением, а на практике победитель не теряет почти ни одного человека. Говорят, что в Экмюльском бою, на одного сваленного французского кирасира приходилось четырнадцать австрийских кирасир, пораженных в спину. Потому ли только, что они были без лат? Нет; вернее потому, что они повернули спину для принятия ударов.
Люди только и желают рассеяться от опасности, надвигающейся вследствие движения. Кавалеристы, идущие на неприятеля, если бы предоставить им делать по своему, поскакали бы карьером, так что они или совсем не дошли бы, или дошли бы запыхавшимися (материал для резни даже для арабов, как это случилось в 1814 году с кавалерией генерала Мартино). Быстрое движение обманывает тревогу, которую естественно хочется сохранить; но здесь находятся начальники, которым опыт, устав приказывают постепенно ускорить аллюр, таким образом, чтобы подойти с наибольшей быстротой: рысь, галоп, затем карьер. Но требуется верный взгляд, чтобы оценить расстояние, свойства местности, и, если неприятель двинется навстречу, то сообразить место столкновения. Чем ближе подходят, тем сильнее в шеренгах нравственное давление. Вопрос о столкновении в минуту достижения наибольшей быстроты, не есть вопрос только механический, так как, по правде сказать, никогда не сталкиваются. Это вопрос нравственный. Надо уметь чувствовать, в какой момент беспокойство людей требует опьяняющего, сломя голову, карьера. Минутою позже—и слишком сильное беспокойство берет верх и заставляет руки кавалеристов действовать на лошадей, — выдвижение будет несмелое, многие лукавят и остаются сзади.; Минутой раньше — и быстрота перед столкновением замедляется, оживление, опьянение скачки (дело минутное) соответственно ослабеют, тревога опять берет верх, руки действуют инстинктивно, и если выдвижение было смело, то столкновение далеко не таково.
Фридрих, Зейдлиц восхищались, когда им случалось видеть, что центр эскадрона атаковал тремя или четырьмя сомкнутыми шеренгами в глубину. Они понимали, что от такого сплоченного центра передовые шеренги не могли ускользнуть ни вправо, ни влево, и чти они вынуждены были скакать прямо. Для того, чтобы ринуться, подобно баранам, даже против пехоты, люди и лошади должны быть опьяненными (кавалерия Понсомби при Ватерлоо). И если когда-либо одна кавалерия сталкивается с другой, то столкновение настолько ослабляется руками людей, вставанием на дыбы лошадей, уклонением голов, что'это ничто иное, как остановка лицом к лицу.
Если англичане почти всегда бежали перед нашей кавалерией, то это доказывает, что, будучи достаточно сильными, чтобы держаться перед нравственным импульсом пехоты, они тем не менее не могли удержаться перед более сильным импульсом кавалерии.
Мы должны бы быть лучшими кавалеристами, нежели пехотинцами, потому что свойство кавалерии заключается в отважной стремительности. Все это истина по отношению к солдатам. Начальник кавалерии должен пользоваться этой отвагой без колебания и одновременно принимать меры как для поддержки ее, так и в предупреждение ее ослабления. Атака всегда, даже при обороне, бывает признаком решимости и возвышает нравственный дух. Действие ее непосредственнее на кавалерию, потому что движения кавалерии более быстры и потому что быстрота их не дает времени нравственным эффектам боя, атаки, измениться вследствие размышления.
Со времен Империи, европейская армия того мнения, что кавалерия не дала ожидаемых от нее результатов, не представила истинно великих подвигов, потому, что как у нас, так и у других наций не было настоящего кавалерийского генерала. — По-видимому такой феномен не появляется даже каждое тысячелетие. Под Красным, 14-го августа 1812 года, Мюрат, во главе своей кавалерии, не в состоянии расстроить изолированный отряд пехоты русских в 10.000 человек, все время державший его своим огнем в отдалении и спокойно отступивший по равнине. Однако кавалерия для того, кто умеет ею пользоваться, может быть страшным подспорьем. Кто может сказать, победил ли бы Эпа-минонд два раза Спарту, без фессалийской кавалерии?
Вследствие того, что не хотят изучать нравственную сторону и потому, что верят буквально повествованиям историков, каждая эпоха жалуется на то, что невидно больше столкновений двух кавалерии, сражающихся и дерущихся холодным оружием; жалуются, что благоразумно поворачивают спину вместо того, чтобы дойти до столкновения с неприятелем. Эти жалобы раздавались со времен Империи и у союзников, и у нас. Всегда было так.
Атака. — Так как связь, сомкнутость и единство составляют силу атаки, а равнение невозможно при живом аллюре, когда быстрейшие обгоняют прочих, то понятно, почему следует пускаться вскачь только тогда, когда нравственное действие произведено и когда приходится дополнить его, обрушиваясь на неприятеля, уже расстроенного, готового дать тыл.
Таким то образом, кирасиры шли в атаку рысью. Это спокойствие, эта самоуверенность заставляли неприятеля поворачивать спину, и тогда его атаковали с тыла уже галопом. Конечно, необходимость увлечь, рассеять человека и коня в решительную минуту вынуждают переходить в карьер перед схваткой с неприятелем до обращения его в бегство.
Атака уступами на пехоту оказывает более сильное нравственное действие, нежели атака линиею, развернутым фронтом. Отбросив 1-й, 2-й эскадрон, пехота, видя сквозь дым появление 3-го, спрашивает себя, когда этому будет конец? И махает рукой.
Простое наблюдение достаточно, чтобы показать, что две кавалерийские части никогда не схватываются; одни лишь кавалерийские атаки на пехоту бывают смертоносными.
Без исключения все писатели, трактуя о кавалерии, говорят вам, что полные атаки в карьер до встречи двух кавалерии и столкновения на скаку, никогда не бывают.
Всегда до столкновения одной из них силы изменяют, она поворачивается спиной; если нет, то бывает обоюдная остановка нос к носу[1]. Что же делается с известным МV²? Если это известное МV² пустое слово, то зачем давить ваших лошадей под колоссами (забывая, что в формуле есть, М и V²)? При атаке есть М, есть V², есть то, есть другое, есть — есть решимость, и я, полагаю, больше ничего!
Не следует делать ни офицерам, ни кавалерийским солдатам, математических разъяснений относительно атаки, ибо это только может поколебать уверенность — математическое рассуждение указывает на взаимную расшибку, которая никогда не бывает.
Лассаль, со своей атакой рысью, всегда победоносной, избегал подобных рассуждений, которые указали бы ему, что кирасирская атака рысью должна быть опрокинута гусарскою атакой в галоп.
Он им говорил просто: идите решительно и будьте уверены, что вы никогда не встретите таких сорвиголов, которые решились бы столкнуться с вами. Надо быть сорвиголовою, чтобы идти до конца, француз более, чем кто-либо другой, сорвиголова и он в сражении бывает отличным кавалеристом, когда и начальники его сорвиголовы; да он бывает лучшим в Европе, если начальники имеют кое-что в голове, ибо это никогда ничему не вредит.
Кавалерийская формула есть следующая: Р — решимость и Р и всегда Р (более) всех МV2 на свете.
Ксенофонт говорит: «Что бы то ни было, приятное или ужасное, чем оно меньше предвидено, тем больше причиняет удовольствия или ужаса. Это лучше всего видно на войне, где всякая неожиданность, поражает ужасом даже самых сильнейших. Но когда две армии находятся одна перед другой или отделенные полем, тогда происходят кавалерийские стычки, подъезды, повороты, чтобы задержать и преследовать неприятеля, после чего обычай требует, чтобы все двигались медленно и пускались в карьер только с середины пробега. Если же, начав сперва по обыкновенным правилам, затем тотчас же сделать противное сказанному и немедленно после поворота поскакать для бегства, или для того чтобы настигнуть неприятеля, то таким образом можно будет, с наименьшим риском, нанести вред неприятелю атакой со всей быстротой, находясь вблизи своих и ускакивая тем же манером, чтобы удалиться от неприятельской линии. Если бы даже имелось средство в этих стычках оставлять назади (атака колонной) незамеченными четыре или пять человек из каждой части наиболее храбрых и имеющих наилучших коней, то им было бы весьма удобно броситься на неприятеля в тот момент, когда он делает поворот».
Тактики. — Чтобы французская кавалерия была лучшей кавалерией в Европе и кавалерией настоящей, хорошей, ей надо одно — отдаваться своему национальному темпераменту, дерзать, дерзать, идти вперед! Но кавалерия — драгоценность, которую боятся сломать. А между тем только ломая ее...
Кавалерия маневрирует на поле сражения. Почему? Потому, что она может это делать быстро, и в особенности потому, что она может это делать вдали от пехотного или, по крайней мере, от артиллерийского огня.
Маневр есть угроза, сильное нравственное действие, и кавалерийский генерал, умеющий маневрировать, много способствует успеху. Он задерживает движение неприятеля в нерешительности: что попытает сделать кавалерия? Он заставляет его принять то или другое построение, держащее противника под огнем артиллерии (легкой артиллерии, в особенности если генерал умеет пользоваться ею), более или менее продолжительное время, что содействует деморализации и дает возможность настичь неприятеля и т.д. При разрушительной силе современного оружия, движение вперед, под огнем, весьма трудно, а потому маневрирование приобрело еще большее значение. Более чем когда-либо будут иметь значение маневры на дальнем расстоянии, с целью принудить неприятеля переменить позицию, очистить ее. Кто маневрирует быстрее кавалерии? Вот ее роль. Чрезвычайное усовершенствование оружия допускает только, так сказать, индивидуальное действие в бою, рассыпание. С другой стороны оно придает всю силу общим действиям, дальним маневром отрядов достаточно грозных, чтобы вызвать опасения неприятеля относительно его флангов и тыла.
Кавалерийское дело длится одну минуту. Необходимо немедленно вернуться назад. С аппелями при каждом сборе менее ускользают из-под надзора начальников, чем в пехоте, где, раз завязано дело, — нет отдыха.
Отступление пехоты всегда труднее кавалерийского. Это просто. Отброшенная и приведенная в беспорядок кавалерия — есть случай предвиденный, обыкновенный; она уходит, чтобы собраться вдали, и часто снова появляется в хорошем виде. — Можно почти сказать, судя по тому, что происходит, что такова ее роль. Отброшенная пехота, в особенности, если кавалерия вмешается сюда, часто дезорганизуется, даже всегда, если дело было жаркое, на весь день. Сами авторы, говорящие вам, что два эскадрона никогда не сталкиваются, пишут всласть следующее: сила кавалерии заключается в ударе. В ужасе удара, — да, но не в ударе. Следовательно — в решимости, и больше ни в чем. Дело нравственное, а не механическое.
В конце концов, выстрелы и гром орудий оглушают солдата, усталость одолевает его; он делается инертным, не понимает больше команд. Если кавалерия неожиданно появляется — он погиб. Кавалерия торжествует одним своим видом (Бисмарк или Декер). Нарезные оружия, ружья ни в чем не изменяют тактику кавалерии. Это оружие, так показывает самое слово "a precision, оказывает действие лишь насколько существует точность во всех условиях боя, начиная с прицела, и если дистанция точно не определена, то и действие его неудачно, а точное определение дистанции невозможно для движущихся войск — движение же есть существо кавалерии. Впрочем, нарезное оружие стреляет по всем.
Что произойдет вследствие усовершенствования метательного оружия для кавалерии, равно как и для пехоты (и нет основания предполагать чего-либо иного для кавалерии), это то, что будут бегать перед нею с более дальнего расстояния, и ничего больше.
Кавалерист проскакивает опасность, пехотинец идет к ней, и вот почему (если будут уметь, что весьма вероятно, определять расстояния), роль кавалериста не уменьшится нисколько вследствие усовершенствования дальнего огня. Пехотинец один никогда бы не дошел. Кавалерист угрожает, делает диверсии, тревожит, рассеивает отряды, достигает часто, будучи хорошо поддержан, удобной местности, — пехотинец же займет ее как всегда, но более чем когда-либо в атаке ему понадобится помощь кавалеристов.
Тот, кто сумеет смело пользоваться кавалерией, будет непременно победителем. Наиболее вероятный результат действия нынешней артиллерии будет заключаться в увеличении рассыпания в пехоте и даже в кавалерии.
Единая кавалерия. Какая? Если все наши люди могут носить кирасу и одновременно исполнять трудную службу легкой кавалерии, если все наши лошади могут вдобавок носить кирасу, при такой службе, то я понимаю, чти тогда могли бы быть один лишь кирасиры.
Рыцарь был весь покрыт латами, а конь его отчасти; он мог атаковать только рысью. С появлением огнестрельного оружия кавалерия, как говорит один современный автор (генерал Амбер), покрылась скорее наковальней, чем кирасами. Когда, вследствие успехов оружия, в пехоте и в тактике потребовалось более подвижности, когда постоянные армии были устроены государством, то последнее, меньше заботившееся о шкуре людей, чем об экономии и подвижности, уничтожило кирасир. Кавалерия Фридриха обыкновенно несла лишь незначительные потери. Это происходило вследствие ее решительности: Фридрих любил говорить, что 3 человека позади неприятеля более стоят, чем 50 впереди. Действие нравственное.
Поля сражений ныне гораздо обширнее, чем во времена Фридриха. Сражения происходят на местности, более пересеченной (потому что подвижные армии не выбирают одну местность предпочтительно перед другой). Кавалерийский генерал поневоле видит менее ясно. Обзор имеет свои пределы. Великие кавалерийские генералы более редки и Зейдлиц не мог бы, без сомнения, при усовершенствованных орудиях и ружьях, возобновить свои чудеса.
Но дело всегда есть, и я думаю, что есть много дела и тем более, чем полагают его менее. Для кавалерии более, нежели для пехоты, ибо она способна к более смелому выдвижению, подавать с выгодой фланги. Поэтому же она имеет наибольшую необходимость в резервах, для обеспечения фланга и тыла; резерв требуется для прикрытия, поддержки преследующих, которые почти всегда, в свою очередь, преследуются на обратном пути. Последним нетронутым резервам, больше нежели в пехоте, принадлежит победа. Поэтому надо всегда иметь резервы, а также всегда быть отважным.
При достаточном пространстве кавалерия быстро собирается.
Выписка из Фолара. «Нет ничего такого, чего не мог бы извлечь офицер из доблестной кавалерии, составленной из кавалеристов, уверенных в своих конях, знающих их качества и силу и имеющих, вдобавок, отличное оружие.
Такая кавалерия опрокинет самые сильные батальоны, если офицер достаточно искусен, чтобы знать свою силу, и достаточно мужественен, чтобы воспользоваться ею...».
Опрокинуть недостаточно, и такой подвиг обходится слишком дорого, если не перебьют и не возьмут батальон в плен; разве если непосредственно не следуют другие войска, которым будет это предоставлено.. Не следует искать примеров в победах и завоеваниях, они также в официальных реляциях, они находятся в искреннем свидетельстве людей, лично действовавших, притом таких, которые, действуя, видели; вещь трудная.
Кавалерия всегда теряет значительно меньше людей, чем пехота от огня и от болезней. Этим объясняется, почему длинные войны улучшают ее более, чем пехоту.
Кавалерийские рейды в Американской войне суть войны против денег, против общественной промышленности, против снабжений армий. Это войны, рассчитанные на истребление богатств, но не людей, причем потери небольшие, или их совсем не было; убивали или брали в плен тоже мало. Кавалерия всегда остается аристократическим родом оружия, рискующим всем (или, по крайней мере, это кажется так, и это уже кое-что значит; надо быть смелым, а это не так то обычно) и теряющим мало. Самый ничтожный пехотный бой стоит (при одинаковой числительности) больше, нежели самый превосходный рейд.
Всякая часть войск, кавалерийская или пехотная, наступающая вперед, должна заранее выслать разъезды для обрекогносцирования, по возможности, своевременно, места ее действий. Конде забывает об этом при Неервиндене, 57-й полк забывает об этом при Сольферино, все о том забывают, и за отсутствие нескольких разведчиков испытывают неудачи, поражения. Это необходимо делать; в кавалерии надо сделать аппель после атаки; в пехоте при первом перерыве сражения. Это следовало бы делать на учениях и практических маневрах, не ради нужды, а с тем, чтобы это делалось по рутине и чтобы такой сбор не забывали делать в день сражения, когда мало кто помнит о том...
Вооружение. Один полковник легкой кавалерии требует, чтобы шассёры его были вооружены карабинами. Почему? Если я вышлю людей обрекогносцировать деревню, я могу ощупать ее издали (на 700 или 800 метров) ружейным огнем, не теряя никого. Что ответить на это?
Положительно винтовка отнимает у людей здравый смысл.
Кавалеристу дано ружье, которым он должен пользоваться в виде исключения. Берегитесь, как бы исключение не сделалось правилом, это бывало: примером тому приведем бой при Сике, в котором первый акт разыгрался для нас неудачно, благодаря недостаточной стремительности полка африканских шассёров, которые, пустившие в галоп, остановились для перестрелки. Свидетель этого боя, генерал Бюжо, при втором деле, стал для атаки в голове полка, чтобы показать, как надо атаковать. Некоторые авторы считают возможным рассыпать кавалерию в стрелки, конные или пешие, последние с лошадьми в поводу. Мне это кажется возможным заблуждением. Если кавалерист стреляет, то он уже не атакует. Африка, на которую так часто ссылаются по этому поводу, именно и доказывает это.
Два пистолета или один револьвер годились бы лучше.
Об уколах. Удар острием более страшен, чем всякий сабельный; вы не заботитесь о поднятой руке, угрожающей вам, вы вонзаете; но для этого надо, чтобы всадник верно знал от своих офицеров, от опытных офицеров (если таковые имеются после продолжительного мира), что отразить вертикальный сабельный удар опасно, не говоря уже о том, что это трудно. В этом, как во всем, преимущество остается за храбрейшим. Всякая кавалерийская атака, прежде всего, дело нравственное. Она тождественна, по своим средствам, по своему действию с пехотой. Все указания, относительно производства атаки (шаг, рысь, галоп, карьер и т.д.) имеют нравственную причину, и они уже приведены мною. У сейков кавалеристы г. де Нолона имеют драгунские клинки; они рубят ими, не знают фехтовальных приемов и не обучаются им; достаточно хорошей сабли и охоты воспользоваться ею, говорят они. Это правда. Легко показать, что сабельная фехтовка такая же забава, как и фехтование штыком, с точки зрения боевой пользы.
Для кавалериста есть лишь одно серьезное дело: быть твердым на коне. Надо, чтобы он сидел на лошади по целым часам, каждый день, начиная с поступления в часть.
Во всех военных вещах мы заимствуем последний пример, тот, которого мы были свидетелями, и тогда мы требуем то пик, которые мы никогда не сумели бы употреблять, которых боятся сами кавалеристы (?), мы видим то, мы видим другое, забывая, что последний пример заключает в себе только ограниченное число данных этого вопроса.
Говоря о пике, не принимают в соображение лошадь, малейшее движение которой уклоняет это длинное, оружие. Пика оружие страшное, также и для того, кто употребляет его на коне. Вонзающий его в неприятеля, на галопе будет сам сшиблен с лошади, ему оторвет руку пикой, застрявшей в теле неприятеля.
Если же ожидать противника, стоя на месте, то забывают, что лошадь всегда захочет ускакать, избежать удара, если выдвинутая навстречу лошадь сделает тоже.
Спорят постоянно о пике и сабле. Пика требует проворных, сильных кавалеристов, твердо сидящих на коне, тщательно обученных, очень ловких, ибо фехтование пикой труднее, чем прямой саблей, в особенности, если она не слишком тяжела; эта трудность управления пикой не есть ли ответ на вопрос? Чтобы ни делали, как бы за дело ни принимались, надо всегда помнить, что наши новобранцы, в военное время, всегда поступают в эскадрон или в батальон, не докончив своего обучения, и что если им дать пики, то для большинства, они будут лишь длинными шестами; тогда как в хорошей руке прямая сабля будет простым и грозным оружием.
[1] В деле у Гофа, 25 января (6 февраля) 1807 г., произошел следующий эпизод: «Изюмскому гусарскому полку было приказано атаковать французский гусарский полк, против него двинувшийся. Оба полка устремились друг на друга, как две движущиеся стены и, подскакав на пистолетный выстрел, оба внезапно остановились, и только были слышны возгласы начальствующих: "Вперед", "En avant", но полка эскадронный командир Гундерштруб отчаянно кинулся на французского эскадронного командира и свалил его с лошади, это было сигналом Изюмцам двинуться вперед, и французский полк был опрокинут и преследуем». (Записки Сергея Григорьевича Волконского», С.-Петербург, 1901 г., стр. 25).