Глава I. Человек в первобытном и древнем бою

Человек не идет в бой для борьбы, но для победы. Он делает все зависящее от него, чтобы упразднить первую и обеспечить вторую.
Война между дикими народами, часть и в наше время, есть война засад небольшими группами людей, из коих каждый, в момент неожиданного нападения, выбирает себе не противника, но жертву, и убивает ее.
Это потому, что оружие с обеих сторон одинаковое, и единственный способ приобрести шанс для себя заключается в нечаянном нападении. Человек, застигнутый врасплох, должен иметь минуту, чтобы оглядеться и принять оборонительное положение; в течение этого мгновения он гибнет, если не спасается бегством.
Застигнутый врасплох противник не защищается — он старается бежать; и бой лицом к лицу, один-на-один, при помощи первобытного оружия, топора или ножа, столь страшного для неприкрытых врагов (т.е. неимеющих предохранительного оружия), крайне редко встречается: он может происходить только между врагами, внезапно напавшими друг на друга, причем для обоих победа есть единственное спасение. И то... в случае подобного нечаянного нападения, спасение возможно еще при отступлении, бегстве того или другого; и к этому прибегают не редко. Приведем пример, который, хотя и не относится к диким, но к современным солдатам, все же не менее значителен он был наблюдаем человеком военного склада, который рассказал виденное им собственными глазами, будучи невольным зрителем, когда полученная рана удерживала его на земле.
В Крымскую войну, во времена большого дела, на повороте одной из многочисленных земляных насыпей, несколько солдат из войск А и Б, встретившись неожиданно лицом к лицу, в 10 шагах, остановились пораженные... затем как бы забыв о своих ружьях, стали бросать друг в друга камнями, и наконец отошли назад. Ни у одной из обеих групп не было смелого начальника; который повел бы их вперед, и ни одна из обеих не решилась стрелять первой, из опасения, как бы противная не взяла одновременно на изготовку они находились слишком близко друг от друга, чтобы надеяться ускользнуть, по крайней мере так это казалось, потому что в действительности обоюдное прицеливание на столь близком расстоянии почти всегда бывает слишком высоким; — но... человек, который выстрелит, уже представляет себя убитым немедленным ответным выстрелом; он бросает камни и не особенно сильно, чтобы отвлечься от своего собственного ружья, заставить противника забыть о нем, занять время, до тех пор, пока отступление даст ему несколько шансов избежать выстрела в упор. Это неприятное положение длилось не долго может быть одну минуту; появление отряда В., на одном из флангов, решило бегство А., и тогда противостоявшая группа начала стрелять.
Надо признаться, что положение было комическое и смешное.
Однако взглянем еще на следующее; в роще, на просторе, лев и тигр, на повороте одной тропинки, встречаются лицом к лицу; они останавливаются как вкопанные, осаживают на задние лапы, готовясь сделать прыжок: они смеривают друг друга глазами, рыча и вытянув когти, ощетинившись и ударяя хвостом о землю; с вытянутой шеей, с прижатыми ушами, они оскаливают огромные зубы, придающие страшное выражение угрозы и... страха, характеризующих кошачью природу. Будучи невидимым зрителем, я трепещу. Как для льва, так и для тигра положение не веселое; одно движение вперед — и смерть грозит одному из зверей; которому? Может быть обоим.
Медленно, очень медленно, согнутая для прыжка нога, еще более пригибается и отставляется немного назад; медленно, медленно тому же следует передняя нога; после непродолжительной приостановки, остальные ноги делают тоже самое, и оба зверя, бессознательно, мало помалу и все время лицом к лицу, удаляются, — удаляются, пока взаимное отступление образует между ними интервал более значительный, нежели нужный для прыжка; тогда лев и тигр медленно поворачиваются спиной, но не переставая друг друга наблюдать, удаляются смелее, без торопливости, переходя к натуральному аллюру с тем царственным достоинством, которое свойственно столь великим владыкам. Я перестаю трепетать, но не смеюсь.
Смеяться и над человеком нельзя, ибо он имеет в руках оружие более страшное, нежели когти и зубы льва и тигра — ружье, которое моментально, не давая возможности защищаться, отнимает жизнь.
Поэтому понятно, что никто не спешит на близком расстоянии, зарядить свое ружье, вместе с тем зарядить и то, которое должно его убить; никто не спешить зажечь фитиль, который должен взорвать врага и вместе с ним и его самого.
Когда общества становятся многочисленные и когда нечаянное нападение целого населения, занимающего обширное пространство, оказывается уже невозможным, то тогда заранее предупреждают друг друга, объявляют друг другу войну. Нечаянное нападение уже не есть самая война; но оно остается всегда одним из средств ее, наилучшим и ныне.
Итак, человек уже не может убивать своего врага без защиты, потому что он предупредил его заранее; он должен ожидать встретить его готовым и многочисленным. Надо сражаться, т.е. победить при наименьшем риске; и идут с окованной палицей против кола, со стрелами против палицы, со щитом против стрел, со щитом и кирасою против одного щита, с длинными копьями против коротких, со стальными мечами против железных, с вооруженными колесницами против пешего человека и т.д. Человек ухищряется убивать, избегая быть убитым. Его храбрость есть сознание его силы, и она не абсолютна — перед сильнейшим он, не стыдясь, бежит. Естественное чувство самосохранения столь могущественно, что он, не стыдясь, подчиняется ему. Однако, благодаря предохранительному оружию, существует близкий бой; как решить иначе? надо же ощупать друг друга, чтобы узнать, кто сильнее.
Индивидуальная сила и доблесть играют преобладающую роль в первобытных боях, и до такой степени, что если доблестнейший ее представитель сражен, то и нация побеждена; что часто, по общему и безмолвному согласию, сражающиеся останавливаются, чтобы сосредоточенным и тревожным взором смотреть на состязание двух доблестных врагов; что часто также когда нравственный уровень человека возвысится до самопожертвования, народы предают свою судьбу в руки доблестных, которые принимают ее и одни сражаются. Понятно, что руководит этим интерес, так как никто не может устоять перед доблестным.
Но ум не повинуется силе; никто не может устоять перед каким-нибудь Ахиллесом, но ни один Ахиллес не устоит перед десятью врагами, которые, соединяя свои усилия, станут действовать согласно. Отсюда порождается тактика, которая заблаговременно указывает средства организации и действия, дающая единство усилиям и дисциплину, обеспечивающую единодушие против слабостей сражающихся.
До настоящего времени мы видели человека, сражающегося против человека, каждый сам за себя, подобно диким зверям, ища кого убить и убегая от могущего его убить. Теперь дисциплина, тактика, ясно формулированные, предписывают солидарность начальника и солдата, солидарность солдат между собою. Кроме умственного прогресса, тут есть нравственный прогресс. Указывать необходимость солидарности в бою, принимать тактические меры для ее практического осуществления, значит принимать в расчет самопожертвование всех, значит возвысить всех бойцов до уровня доблестных воинов первобытных боев. Появляется чувство чести, бегство считается позорным, ибо в бою действует уже не один против сильнейшего, а целый легион, и кто бежит, тот покидает и начальников своих и товарищей. Во всех отношениях боец уже больше стоит.
Таким образом размышление заставило понять значение разумно согласованных усилий; дисциплина сделала их возможными.
Придется ли при этом нам присутствовать при ужасных обоюдоистребительных боях? — Нет. Коллективный человек в дисциплинированном войске, подчиненном тактикой боевому порядку, делается непобедимым для войск недисциплинированных; но против также дисциплинированных войск он делается первобытным человеком, который бежал перед более разрушительной силой, когда он испытал ее или предвидит ее.
В сердце человека ничего не изменилось. Дисциплина удерживает врагов лицом к лицу немного долее; но инстинкт самосохранения сохраняет свое могущество, а вместе с ним и чувство страха!
Есть начальники, есть солдаты, не знакомые с этим чувством; это люди редкого склада. Масса трепещет, — ибо плоть нельзя уничтожить; — и этот трепет, под опасением ошибки, должен входить, как существенная данная, в соображения о всякой организации, дисциплине, распоряжениях, движениях, маневрах, образе действий, во все что имеет конечной целью ослабить это чувство, обмануть, отклонить его от себя и усилить в неприятеле. Если изучить роль этого трепета в древних боях, то увидим, что между народами, наиболее искусными в военном деле, самыми сильными были те, которые не только лучше поняли общее ведение ее, но которые более всего принимали в расчет человеческую слабость и приняли против нее наилучшие меры. Замечается, что самые воинственные народы не всегда те, у которых военные учреждения и способ ведения войны лучшие, а наиболее разумно обдуманы. И действительно, у воинственных народов мало тщеславия. Их тактика принимает в расчет только храбрость; они как будто не хотят предвидеть ослабления.
Галл, будучи бешенным воином, имеет варварскую тактику, которая, после первого нечаянного нападения, всегда приводит его к поражению, и его бьют и греки, и римляне.
Грек — воин, но также и политик, имеет тактику, превосходящую тактику галлов и азиатов.
Римлянин — прежде всего политик, для которого война только средство; он желает средства совершенного; не делает себе иллюзии, принимает в расчет человеческую слабость и изобретает легион.

Глава II. Знание человека создало римскую тактику, успехи Аннибала и Цезаря

Тактика греков заключается в фаланге, римская же в легионе; тактика варваров — в фаланге, построенной в виде каре, клина или ромба. Механизм этих различных боевых порядков объяснен во всех элементарных учебниках; механическое их значение выяснено Полибием при сопоставлении фаланги и легиона.
В смысле интеллектуальной цивилизации греки превосходили римлян; их тактика должна была быть, по-видимому, основательно обдумана. Ничуть не бывало. — Греческая тактика есть главным образом следствие математического суждения, а римская следствие глубокого знания человеческого сердца. Из этого не должно заключать, что греки не принимали в соображение нравственной стороны, и римляне — механической[1]; но главные заботы были у них различны. Каким образом можно было достигнуть наибольшего усиления греческой армии? Какими средствами заставляли действительно сражаться всех солдат римской армии? Первый вопрос еще теперь возбуждает споры. Второй решен к удовольствию возбуждавших его.
Римлянин не храбр по существу; он не представляет ни одного типа воина подобного Александру, и доблестная стремительность варваров, галлов, кимвров и тевтонов — долго заставляла его трепетать. За то блистательной храбрости греков, природной храбрости галлов он противопоставлял долг, а это достоинство не менее прочное, предписываемое начальникам чувством высокого патриотизма и внушаемое массе страшной дисциплиной.
Дисциплина греков опирается на наказания и награды, дисциплина римлян — также, но еще и на смертной казни. Они умирают под палкою; их децимируют.
Один греческий генерал заставляет петь песни Тиртея[2].
Но для превосходной тактики, одной дисциплины недостаточно. Человек в бою есть существо, инстинкт самосохранения которого господствует в известный момент над всеми остальными чувствами.
Дисциплина имеет целью поборот этот инстинкт более сильным страхом; но она абсолютно достигнуть этого не в состоянии; она достигает этого лишь до известного предела, перейти который не может. Конечно, нельзя отрицать тех блестящих примеров, когда дисциплина и преданность возвышали человека выше его самого; но если им удивляются, то это потому, что их считают исключением, а исключение подтверждает правило. Определение того момента, когда человек теряет рассудок и слушается только инстинкта, составляет науку боя, которая, в общем своем приложении, составляет силу римской тактики, а в частном приложении к такому-то моменту, к таким-то войскам, создает превосходство Анибала и Цезаря.
С той точки зрения, к которой мы теперь подошли, бой ведется массами против масс более или менее глубоких, командуемых и наблюдаемых начальниками, роль которых точно формулирована. В каждой из масс происходит ряд индивидуальных, поддерживаемых состязаний, в которых сражается в одиночку человек шеренги, затем, если он падает раненым или утомленным, то замещается человеком второй шеренги, который выжидает сбоку и т.д. до последней шеренги, ибо человек быстро утомляется физически и нравственно в рукопашной схватке, при которой он напрягает всю свою энергию.
Эти бои длились обыкновенно недолго. При одинаковом нравственном настроении, наиболее выносливые в трудах должны были одерживать верх. Во время такого боя первой шеренги, — может быть двух передних шеренг, когда один дрался, а другой вблизи наблюдал, — люди задних шеренг в бездействии, в двух шагах, выжидают своей очереди, которая дойдет до них лишь в том случае, если передние убиты, ранены или изнурены; они колеблются от более или менее сильных перипетий борьбы, борьбы передних шеренг; они слышат звуки наносимых ударов и даже быть может различают, когда они проникают в тело; они видят раненых обессиливших, ползущих в интервалах между ними, чтобы занять место в хвосте. Будучи пассивными и невольными зрителями опасности, они рассчитывают ее приближение, соразмеряют глазом ее шансы, становящиеся с каждой минутой грознее; все эти люди, одним словом, непосредственно испытывают болевое волнение в острой форме и, не будучи поддержаны одушевлением борьбы, оказываются таким образом под нравственным гнетом величайшего, мучительного беспокойства часто они оказываются не в состоянии дождаться своей очереди и — бегут. Лучшей тактикой, лучшими расположениями были те, которые наиболее облегчали последовательность усилий, обеспечивая наилучшим образом связь шеренг в боевых единицах, и делали возможной связь, взаимную поддержку боевых единиц, вводя в бой лишь необходимое число людей и сохраняя остальных в виде поддержки и резерва, вне непосредственного нравственного давления. Все тактическое превосходство римлян заключалось в этом, а также в страшной дисциплине, которая подготовляла и повилевала исполнением. Дольше, чем кто-либо другой, они держались в бою, вследствие привычки к трудным и беспрерывным работам и введения свежих бойцов[3].
Вследствие недостаточной рассудочности, галлы знали только неподвижную шеренгу, и они часто связывали себя по шеренгам; таким образом связь (в глубину) оказывалась невозможной. Они, как и греки, верили в могущество массы и в побуждающую силу глубоких построений; они не хотели понять, что нагроможденные шеренги не в состоянии двигать передних, когда те противятся и упираются перед страхом смерти. Страшное заблуждение полагать, что последние шеренги пойдут вперед, когда первые отступают, — только как отступление столь заразительно, что если останавливается голова, то хвост отступает!
Конечно греки считали резервами и поддержками вторую половину их нагроможденных шеренг, так как только у них господствовала идея массы. Они располагали эти резервы и поддержки слишком близко, забывая при этом человека.
Римляне верили в могущество массы, но с точки зрения нравственной. Они не умножали шеренг для того, чтобы увеличить массу, но чтобы внушить сражающимся уверенность, что их поддержат, сменят; и число их было рассчитано сообразно продолжительность нравственного давления, которое могли выдержать люди последних шеренг. Они не умножали шеренг за пределы, указываемые временем, в течение которого человек, находящийся в бездействии, под гнетом боевых ощущений, мог себя выдержать. Этого соображения и расчета не делали греки, увеличивавшие часто шеренги до тридцати двух. Последние шеренги их, которые они мысленно считали своими резервами, оказывались, кроме того, невольно увлекаемыми при материальном беспорядке первых. При манипулярном построении римского легиона[4], лучшие солдаты, храбрость которых была закалена в боях, стойко выжидали, удерживаемые во второй и третьей линиях, в достаточном отдалении, чтобы не страдать от стрел, чтобы ясно видеть и не быть увлеченными передней линией, отступающей через их интервалы; достаточно близко — чтобы вовремя поддержать ее и довершить дело, выдвинувшись вперед.
Когда три разделенные и построенные последовательно одна за другой манипулы первобытной когорты были соединены для образования одной боевой когорты Мария и Цезаря, то тоже самое соображение заставило ставить в последние шеренги самых стойких солдат, т.е. самых надежных; более молодых же, более пылких — в первые; и мы не находим никого в легионе только для увеличения массы; каждый имеет свое время для действия, каждый человек в своей манипуле, каждая манипула в своей когорте, а когда единица делается когорта, — то каждая когорта в боевом порядке. Мы видим, какая идея указывает римлянам глубину шеренг, расположение и число последовательных боевых линий. Гений, такт начальника изменяли это основное расположение.
Если солдаты обладали боевым опытом, были хорошо обучены, надежны, стойки, проворны в замене головного в ряду, полны доверия к своему генералу и к своим товарищам, то генерал уменьшал глубину шеренг, сокращал число линий, чтобы увеличить число непосредственно сражающихся, увеличением фронта. Его люди были более стойки нравственно, а нередко и физически, превосходя в этом отношении врага, и генерал знал, что задние шеренги последнего не выдержат продолжительного нравственного угнетения в течение времени достаточного, чтобы сменить первые шеренги, или чтобы ослабить поддержку его собственных. Аннибал, имевший часть пехоты африканцев, вооруженной и выученной по-римски, испанцев, пехота, которых обладала постоянством духа нынешних испанцев, гальских солдат, закаленных трудами и тоже способных к продолжительным усилиям, — Аннибал, сильный абсолютным доверием, которое он внушил своим людям, строил свои войска в одну линию, на половину менее глубокую, чем в римской армии. При Каннах он охватил эту армию, вдвое превосходившую его числом, и истребил ее.
Цезарь, при Фарсале, по подобным же причинам, не поколебался уменьшить глубину своего построения и противостал вдвое превосходной армии Помпея, такой же римской, как и его собственная, и раздавил ее. Назвав Канны и Фарсал, мы должны, при изучении этих сражений, ознакомиться с механизмом и нравственной стороной древнего боя — этих двух неразделенных вещей. Трудно выбрать примеры яснее и беспристрастнее изображающие картину сражений: одного — здравомыслящим Полибием, собравшим сведения от людей, спасшихся под Каннами, а также от некоторых из победителей; — другого — Цезарем, бесстрастно явным в изложении военных событий.

[1] У этих последних механизм и нравственная сторона так тесно связаны, что одно всегда удивительно идет на помощь другому и никогда не вредит ему.
[2] Римляне не относились презрительно к Тиртею — никакой силой они не пренебрегали, но понимали цену каждой из них.
[3] Их практический смысл усел также немедленно признавать и усваивать себе оружие лучшее, нежели их собственное.
[4] Пехота римского легиона состояла из 30 манипул-(рот), располагавшихся в три линии, в шахматном порядке. Впоследствии легион состоял в боевом порядке из 10 когорт (батальонов), строившихся также в три линии в шахматном порядке.

Глава III. Разбор сражения при Канна

Рассказ Полибия:
«Варрон располагает кавалерию на правом крыле и упирает ее в самую реку; пехота развертывается подле нее на одной и той же линии, манипулы сближаются более, или интервалы между ними теснее, нежели обыкновенно, причем манипулы имеют большие размеры в глубину, нежели по фронту».
«Кавалерия союзников, на левом крыле, замыкала линию, впереди которой были поставлены легковооруженные солдаты. В этой армии, считая союзников, имелось 80 т. пехоты и немного более 6 тыс. кавалерии».
«Аннибал, в то же время, приказал пращникам и легким войскам перейти Ауфид и расположил из впереди армии. Остальных, перешедших реку в двух местах, он поставил на берегу, на левом крыле, у самой реки: испанскую и гальскую кавалерию — против римской кавалерии, затем, в той же линии — половину тяжело вооруженной африканской пехоты, испанскую и гальскую пехоту, другую половину африканской пехоты и наконец нумидийскую кавалерию, образовавшую правое крыло».
Расположив таким образом все свои войска в одной линии, он двинулся навстречу противнику с испанской и гальскою пехотою, которая выдвинулась из центра боевого порядка; к ней он примкнул остальные войска, так что, выдвигаясь, она образовала как бы выпуклый полумесяц, к концам постепенно утончавшийся. Намерение полководца заключалось в том, чтобы начать бой испанцами и галлами и поддержать их африканцами.
Эта последняя пехота была вооружена по-римски, так как Аннибал снабдил ее оружием, отнятым у римлян в предшествующих боях. Испанцы и галлы имели щиты, сходные между собой, но мечи их были весьма различного вида. У первых они могли колоть и рубить, тогда как галлы могли только рубить и притом на некотором расстоянии. Испанцы и галлы были построены в перемежку, — испанцы в двух отрядах подле африканцев, на крыльях, галлы в центре; галлы были голые, испанцы в льняных рубахах, отделанных пурпуром. Это необыкновенное зрелище устрашило римлян.
Армия карфагенян состояла из 10 тыс. кавалерии и немного больше 40 тыс. пехоты. Правым крылом римлян командовал Эмилий, левым — Варрон. Сервилий и Атилий, консулы предшествующего года, находились в центре. Со стороны карфагенян Аздрубал командовал левым крылом, Аннон — правым, а Аннибал, имея при себе брата своего Магона, оставил за собою командование центром. Так как римское войско обращено было к югу, а карфагенское к северу, как выше сказано, то восходящее солнце не мешало ни одному из них.
Действия открылись легкими войсками, которые с той и другой стороны находились перед фронтом обеих армий. Эта первая завязка велась с равным успехом для обеих сторон. Но как только подошла испанская и гальская кавалерия левого крыла — бой разгорелся, и римляне дрались с ожесточением, более по варварскому, а не по своему способу, потому что они не придерживались своей тактики, согласно которой отступление сменяется новым нападением; едва сойдясь они соскочили с коней, и каждый схватился со своим противником. Наконец легкие отряды карфагенян взяли верх. Большая часть римлян осталась на месте, защищаясь до последней крайности; остальные были преследуемы вдоль реки и истреблены беспощадно.
Затем тяжело вооруженная пехота сменила легкие войска и противники ударили друг на друга. Некоторое время испанцы и галлы твердо держались и храбро сражались с римлянами, но вскоре они уступили напору тяжелых легионов и начали отступать, разорвав линии полумесяца. Римские манипулы стремительно преследовали врага и без труда прорвали неприятельскую линию, потому что строй галлов имел незначительную глубину, между тем как римляне столпились с флангов к центру, где шел бой. Дело в том, что у карфагенян не вся линия вступила в бой одновременно, а дело началось в центре потому что галлы, построенные в виде полумесяца, выступили далеко вперед от флангов и выставили римлянам выпуклую сторону полумесяца. В погоне за галлами римляне теснились к центру, туда, где неприятель подавался, и умчались так далеко вперед, что с обеих сторон очутились между тяжеловооруженными африкацами, находившимися на флангах.
Африканцы правой стороны, зайдя справа налево, выстроились против неприятеля с фланга; африканцы левой стороны зашли слева направо — обстоятельства сами указали им, что следовало делать. Вышло, как предвидел Аннибал, что римляне, преследуя стремительно галлов, будут окружены африканцами. Тогда римляне, будучи не в состоянии сохранить свой строй[1], были принуждены защищаться в одиночку и небольшими частями против атаковавших их с фронта и фланга[2].
Хотя Эмилий с самого начала находился на правом фланге и участвовал в кавалерийском бою, но пока еще он не был убит. Желая, вследствие данного в речи к воинам слова, находится всюду, и сознавая, что легионная пехота решит судьбу боя, он на коне протискивается в самую свалку, избивает все попадающееся ему и старается в то же время возбудить пыл римских солдат. Аннибал, остававшийся все время в бою, со своей стороны делал тоже. Нумидийская конница правого фланга, не причинила противнику большого урона и сама не понесла такового, благодаря своему обычному способу боя; однако, обрушившись со всех сторон на неприятеля, она наделала ему достаточно хлопот, чтобы не дать времени ни задуматься, ни подать своим помощи. Но когда левое крыло, где командовал Аздрубаль, обратило в бегство почти всю кавалерию правого крыла римлян, стоявшую у реки, и когда он вошел в связь с нумидийцами, то союзная римская конница не стала ожидать нападения и начала отступать. Говорят, что Аздрубаль тогда придумал меру, доказывающую его благоразумие и искусство, и способствовавшую успеху сражения. Так как нумидийцы были в большом числе и войска эти приносят более всего пользы, когда бегут перед ними, то он предоставил им преследовать беглецов, а испанскую и гальскую кавалерию повел к месту сражения для поддержки африканской пехоты. Он бросился на римлян с тыла и, приказав своей кавалерии атаковать по частям в нескольких пунктах, он придал новые силы африканцам, а на римлян навел ужас и смущение. В этой схватке пал тяжело раненый Л.Эмилий, человек до последней минуты честно служивший отечеству, как подобает каждому. Римляне продолжали драться, повернув фронт к окружавшим их, сопротивлялись до последней возможности; но так как стоявшие по окружности воины падали один за другим, то их наконец, сжали в более узкий круг и истребили. Атилий и Сервилий, два достойных гражданина, отличившиеся в бою, как истые римляне, были тоже при этом убиты.
Во время резни, происходившей в центре, нумидийцы преследовали беглецов левого крыла. Большая часть была истреблена; другие были сброшены с коней; некоторые спаслись, убежав в Венузию, и в числе их был Варрон, римский консул, тот омерзительный человек, время исправления должности которого так дорого обошлось его родине. Так окончилась битва при Каннах, битва, в которой обе стороны проявили чудеса доблести, как явно свидетельствуют об этом сами последствия. Из шести тысяч человек римской кавалерии, спаслись в Венузию только 70 римлян вместе с Варроном, а из союзной кавалерии — только около 300 человек, бросившихся в различные города; 10 тысяч пехотинцев были взяты в плен, но они не участвовали в бою[3].
Из участвовавших в битве только три тысячи человек убежали в соседние города, все остальное, в числе 70 тысяч, пало на поле чести»[4].
Аннибал потерял в этом деле около 4 тысяч галлов, 1.500 испанцев и африканцев и 200 лошадей.
Перейдем к разбору описанного сражения.
Легкая пехота, рассыпанная перед фронтом армии, ведет бесплодные схватки. Настоящий бой начинается атакою легионной кавалерии римского левого крыла, конницей Аннибала.
Там, говорит Полибий, бой разгорелся, римляне дрались с ожесточением и более как варвары, нежели как римляне, так как, противно принципам их тактики, они не действовали то отходя, то опять переходя к атаке; едва столкнувшись, они соскочили с коней и схватились каждый со своим противником и т.д., и т.д.
Это означает, что по обыкновению римская кавалерия не дралась в рукопашную, как пехота. Она пускалась галопом против неприятельской кавалерии; затем, с расстояния дальнего полета стрелы, если неприятельская кавалерия не поворачивала назад, при виде приближающейся римской кавалерии, последняя благоразумно уменьшала аллюр, выпускала несколько дротиков и, заехав назад повзводно, вновь занимала место, чтобы опять начать то же самое. Также поступала кавалерия другой стороны и подобная или аналогичная ей игра могла возобновляться по несколько раз до той минуты, когда одной из кавалерии удавалось убедить противную, что она одолеет ее своей стремительностью и тогда эта последняя поворачивала перед такой стремительностью и была преследуема до изнеможения.
В этот день, когда наконец бой разгорелся, дошло до рукопашной, то есть обе кавалерии действительно схватились одна с другой, человек с человеком. К этому однако были вынуждены. Приходилось отступать тем и другим или столкнуться; не хватало пространства для стычки. Стесненная между Ауфидом и легионами, римская кавалерия не могла маневрировать (Тит Ливии); испанская и галльская кавалерия, также стесненная и вдвое превосходнее числом римской кавалерии, вынужденной оставаться в двух линиях, еще менее могла это сделать. Этот тесный фронт более благоприятствовал римлянам, бывшим в меньшем числе, которые таким образом могли быть атакованы только с фронта, то есть ровным числом, и вследствие этого, как уже сказано нами, схватка была неизбежна. Эти обе кавалерии, ставшие грудь с грудью, должны были сражаться вблизи один на один, а для людей, сидящих верхом на попонах, без стремян, обремененных щитом, копьем, саблей или мечем, схватиться человек с человеком — значило обоюдно сцепиться, одновременно свалиться с коня и драться пешком. Это-то и произошло, по объяснению Тита Ливия, дополняющему рассказ Полибия, и это случалось всякий раз, когда две древние кавалерии действительно желали драться, как это показывает битва при Тичино. Этот способ действия был выгоден для римлян, которые были хорошо вооружены и обучены ему; доказательством чему опять таки служить битва при Тичино, в которой римская легкая пехота истреблена, но в которой отборная римская кавалерия, несмотря даже на то, что она была окружена, оправившись после нечаянного на нее нападения, дралась спешенной, причинила более вреда кавалерии Аннибала, нежели ей было нанесено, и доставила в лагерь своего раненого генерала. Римляне, кроме того, были твердо управляемы человеком силовой и с сердцем, консулом Эмилием, который, после поражения, понесенного его кавалерией, вместо того чтобы бежать, пошел искать смерти в рядах пехоты.
Однако мы видим, что от 3.000 до 3.400 римских кавалеристов почти истреблены шестью или семью тысячами галлов и испанцев, не потерявшими притом и 200 человек, ибо вся кавалерия Аннибала лишилась в этот день только 200 человек.
Как это объяснить?
Тем, что большая часть погибла и не помышляя о том, чтобы заставить дорого заплатить за свою жизнь, тем, что она бежала во время схватки первой шеренги и получала безнаказанно удары сзади. Слова Полибия «большая часть осталась на месте, защищаясь доблестно до последней крайности», освящены задолго до Полибия; побежденные утешаются мыслью о своей храбрости, а победители никогда не оспаривают их. К несчастью цифры на лицо. Как бы ни смотреть на этот бой, приходится считать его весьма кратким, каким он, по рассказу, на самом деле был, что и исключает возможность ожесточения. Галльские и римские всадники, каждые отдельно, выказали достаточно храбрости, сталкиваясь с фронта. За этим усилием следует ужасное, гнетущее чувство близкого боя; римские кавалеристы, которые, за спиной сражавшихся пешком, могли видеть вторую линию галлов на конях, — не выдерживают более. Страх очень скоро заставляет их сесть на коней и повернуть назад к бездействующим шеренгам, которые передают своих товарищей и самих себя, как бегущее стадо баранов, в руки победителей.
Однако кавалеристы эти тем не менее были люди храбрые, отборная часть армии, рыцари, экстраординары, или союзническая консульская гвардия, волонтеры из благородных семейств. После поражения римской кавалерии, Аздрубал ведет своих галльских и испанских кавалеристов, проходя позади армии Аннибала, для атаки союзной кавалерии, каковая атака поддерживалась до тех пор нумидийцами[5].
Союзная кавалерия не стала ждать неприятеля. Она тотчас повернула спину, преследуемая до крайности нумидийцами, числом до 3.000 человек, отличившимися в умении преследовать; она была истреблена, за исключением 300 человек, без боя.
После стычки и отхода легкой пехоты, столкнулась линейная пехота. Полибий объяснил нам, каким образом римская пехота дала себя сжать между двумя крыльями карфагенской армии и была, как говорят, взята с тылу кавалерией Аздрубала. Вероятно также, что галлы и испанцы, отброшенные в первый период боя и вынужденные повернуть назад, двинулись опять, будучи поддержаны частью легкой пехоты, в атаку против клина, образованного римлянами, и довершили их окружение.
Но нам известно, и это будет видно немного далее из примеров, взятых у Цезаря, что древний кавалерист был бессилен против не расстроенной пехоты, даже против отдельного пехотинца, обладавшего малейшим хладнокровием. Испанская и галльская кавалерия должна была встретить позади римской армии сомкнутых триариев[6], вооруженных пиками и бывших отличными солдатами; конница должна была задержать часть их, заставить их повернуть фронт, но не могла нанести им вреда вовсе или хотя бы в малой степени, пока сохранен был порядок в шеренгах.
Нам известно, что пехота Аннибала, вооруженная римским оружием, состояла не более как из 12.000 человек — нам известно, что его галльская и испанская пехота, защищенная обыкновенно щитом, должна была отступить, повернуть спину и вероятно уже потеряла около 4.000, именно тех, которых галлы лишились в этом сражении.
Вычтем 11.000 человек, отправленных для атаки лагеря Аннибала, и 5.000, которых последний должен был там оставить.
Останется: Масса в 70.000 человек, окруженная и перерезанная 28.000 пехотинцев, а считая кавалерию Аздрубала 36.000 человек — численностью в половину меньше.
Можно задать себе вопрос: каким образом 70.000 человек дозволили Перерезать себя, почти не защищаясь, 36.000 человек гораздо хуже вооруженных, тогда как каждый сражавшийся имел против себя только одного, ибо в рукопашном бою, и в особенности при обширном развертывании, непосредственно сражающиеся суть в равном числе, как у окружающего, так и у окруженного. Там не было ни пушек, ни ружей, которые могли бы разворачивать массу концентрическим огнем и уничтожить ее превосходством такого огня над рассредоточенным; стрелы истощились в первом периоде действия. Казалось бы, что римляне одной только массой своей должны были противопоставить непреодолимое сопротивление неприятелю, заставить его истощиться против нее, и затем этой массе оставалось только раздаться, чтобы отбросить, как соломинку, нападающих, — но она была истреблена.
Когда вслед за галлами и испанцами, которые не могли с равной моральной стойкостью бороться против превосходного оружия легионеров, центр энергически наступал; когда крылья, чтобы поддержать его и не потерять интервалов, двинулись вперед облически за ним и образовали задние стороны выдавшегося клина, вся римская армия, образуя угол, двигалась к победе; и вдруг крылья охвачены африканскими[7] батальонами; галлы, испанцы отступив, возвращаются снова в голову; кавалеристы Аздрубала с тыла атакуют резервы[8]; повсюду идет бой; не ожидая ничего, не будучи предупрежденными, в ту минуту, когда они считали себя победителями повсюду, — спереди, справа, слева, сзади, — римские солдаты слышат бешеные крики сражающихся[9].
Физическое давление было ничтожно; атакуемые ими шеренги были на половину менее глубоки, нежели их собственные. Нравственный же гнет был страшный.
Беспокойство, затем ужас охватил их; первые шеренги, утомленные или раненые, хотят отступить; но последние шеренги, растерявшись, пятятся назад и бегут, кружась внутри треугольника; деморализованные, не чувствуя никакой поддержки, дерущиеся шеренги следуют за ними, и беспорядочная масса дает себя перерезать. Оружие выпало из их рук..., говорит Полибий.
Разбор сражения при Каннах окончен. Прежде, чем перейдем к изложению сражения при Фарсале, мы не можем устоять перед искушением, хотя это и посторонний предмет, сказать несколько слов о сражениях Аннибала. Эти битвы носят особый характер ожесточения, объясняющийся необходимостью господствовать над римской стойкостью. Победы для Аннибала как бы недостаточно; он желает разрушения, и все меры направляются им к достижению этого, путем отрезания отступления неприятелю; он отлично знает, что покончить с Римом можно единственно посредством истребления; он не верит в отчаянную храбрость масс; он верить в чувство ужаса и для внушения такового он знает все средства.
Потери римлян в его сражениях не столь удивительны, как потери самого Аннибала. Тот, кто, сражаясь против римлян, до и после него, столько же терял, никогда не бывал победителем. Удерживать в бою до наступления победы войска, понесшие такие потери, может только могучая рука.
Он внушал людям своим полное к себе доверие. Его центр, в котором он почти всегда располагал своих галлов, свое пушечное мясо, прорывался, но это ни его самого, ни его солдат не беспокоит, не смущает.
Можно возразить, что этот центр был прорван людьми, спасавшимися от натиска римской армии между двух карфагенских крыльев; что эти люди были в беспорядке, ибо они сражались и подталкивали галлов, которых Аннибал заставлял драться с изумительной стойкостью; что они как бы освободились из тисков, и так этим счастливы, что помышляли лишь о том, как бы удалиться из битвы, а отнюдь не вновь появиться на фланге
или в тылу неприятеля; что, впрочем, несомненно АнниГ>;ш, хотя ничего об этом не говорится, принял меры предосторожности против всякой мысли к возобновлению борьбы.
Все это верно или вероятно; смелость войск, таким образом прорванных, тем не менее удивительна.
Аннибал, желая внушить своим людям такую самоуверенность, должен был указать им перед боем свои способы действия, в той мере, в какой измена не могла бы повредить ему: он должен был предупредить, что их шеренги будут прорваны, но чтобы это их не заботило, так как это предусмотрено; и войска его действительно об этом не заботятся. Не касаясь планов его кампаний, давших ему наибольшую славу, по мнению всех, Аннибал бесспорно величайший полководец древних времен, благодаря замечательному пониманию нравственной стороны боя, нравственного духа солдата как своего, так и неприятельского, и умению пользоваться им в различных перипетиях войны, кампании, боя. Его солдаты не лучше римских, они хуже вооружены, вдвое меньше числом, однако он всегда остается победителем, потому что его средства прежде всего моральные и потому что всегда, не говоря об абсолютном доверии к нему его людей, он умеет, командуя армией, склонить какой-нибудь комбинацией нравственный элемент на свою сторону.
Говорят, что в Италии его кавалерия была превосходнее римской. Но пехота римлян была значительно превосходнее. Перемените роли и конечно он найдет средство разбить римлян еще лучше. Способы действия имеют цену лишь в зависимости от умения употребить их, и Помпей, как мы увидим, дал себя разбить под Фарсалом именно потому, что его кавалерия была превосходнее Цезаревой.
Если Аннибал побежден под Замой, то это потому, что гений всегда ограничен невозможностью. Зама доказывает нам также, что Аннибал знал человека в совершенстве и могущественно влиял на свои войска. Его третья линия — единственная, в которой находились настоящие солдаты, и она одна дерется; и прежде нежели она побеждена, охваченная со всех сторон, она избивает 2.000 римлян.
Дальше мы поймем, какого рода нравственный элемент и какое ожесточение можно предположить здесь.

[1] Это пустое извинение. Манипула была отлично подвижна и могла без малейшего затруднения повернуть фронт в любую сторону.
[2] Атака с фронта и с фланга всей армии, а не нескольких человек или групп. Армия образовала клин и была атакована с конца и боков клина: тут даже нет никакой фланговой атаки. В тот же день манипулы имели протяжение более по флангу чем по фронту.
[3] Они были посланы атаковать лагерь Аннибала, были отбиты и захвачены в своем лагере после сражения.
[4] Эта цитата проверена нами по переводу г. Мищенко: «Полибий. Всеобщая история в сорока книгах».
Тит Ливий не определяет точно числа сражавшихся римлян. Он говорит, что было сделано все возможное для усиления римской армии и что, по словам некоторых, она достигала 87.200 человек, что согласно с определением Полибия. По рассказу Т. Ливия убитых было 45.000, пленных и бежавших после дела 19.000, всего 64.000. Что же сталось с остальными 23.000?
[5] Нумидийские всадники были иррегулярной легкой кавалерией, отличной при стачках, для тревожений, страшной даже своим беспорядочным криком и необузданной скачкой; не будучи в состоянии держаться против регулярной дисциплинированной кавалерии на уздечках и хорошо вооруженной, они, подобно рою мух, раздражали и убивали при малейшей оплошности противника; они были неуловимы и превосходны при продолжительном преследовании и при истреблении побежденных, которым они не давали ни отдыха, ни пощады.
[6] Они образовали третью римскую линию при боевом построении легиона. Построение первой линии при боевом построении легиона. Построение первой линии естественно должно было оттеснить их назад, к тыльной стороне клина.
[7] Привлеченными назад Аннибалом, оставившим за собою командование центром.
[8] Триариев — третью римскую линию.
[9] Известно, что в битве при Алезие, солдаты Цезаря, предупрежденные им, были тем не менее встревожены боевыми криками, раздавшимися позади них. Шум боя за спиной всегда деморализовал войска.

Глава IV. Разбор сражения при Фарсале и несколько характеристичных цитат

Ниже следует рассказ, со слов Цезаря.
«Когда Цезарь подошел к лагерю Помпея, он заметил, что армия его стояла в следующем порядке: на левом крыле находились два легиона, называвшиеся первым и третьим, которые Цезарь послал Помпею в начале смут, в силу указа Сената; там был и сам Помпей. Сципион занимал центр с Сирийскими легионами. Киликийский легион, присоединенный к испанским когортам, приведенным Афранием, стоял на правом крыле. Помпей считал вышеупомянутые войска наиболее стойкими во всей его армии. Между ними, то есть между центром и крыльями, он распределил остальные войска и считал в линии 110 когорт (комплектных), что составляло 45.000 человек. 2.000 ветеранов, награжденных раньше за их заслуги, также присоединились к нему; он рассеял их по всей боевой линии. Прочие когорты, в числе семи, оставлены были для охранения лагеря и соседних фортов. Его правое крыло опиралось в ручей, берега которого были неприступны; и в виду этого он поместил всю кавалерию (7.000 человек)[1], своих лучников и пращников (4.200 человек) на левом крыле.
Цезарь, сохраняя свой прежний боевой порядок[2], поставил 10-й легион на правом крыле, а на левом 9-й, хотя он был значительно ослаблен битвами при Диррахиуме. К последнему легиону он присоединил 8-й, что бы из двух составить приблизительно один, и приказал им поддерживать друг друга. У него было построенных в линию 80 сборных когорт (весьма некомплектных), до 22.000 человек. Две когорты были оставлены для охранения лагеря.
Цезарь поручил командование левым крылом Антонию, правым П. Силле, центром С. Домицию. Сам же он стал против Помпея. Но обрекогносцировав расположение неприятельской армии, он, опасаясь как бы правое крыло его не было окружено многочисленной кавалерией Помпея, отделил из 3-й своей линии по одной когорте из каждого легиона (6 когорт), образовал из них 4-ю линию, расположил ее для встречи этой кавалерии и указал ей что делать; затем он предупредил эти когорты, что успех дня зависит от их доблести. В то же время он приказал всей армии, ив особенности 3-й линии, не двигаться без его приказания, предоставляя себе, когда признает что нужным, дать сигнал, подняв штандарт.
Затем Цезарь объезжает свои линии, увещевая людей вести себя хорошо, и, видя их полными жара, приказывает подать сигнал.
Между двумя армиями оставалось ровно настолько пространства, чтобы каждая имела достаточно места для атаки. Но Помпей приказал своим людям ожидать атаки на месте и предоставить армии Цезаря прорвать его шеренги. Он это делал, как говорят, но совету С. Тирария, чтобы уничтожить силу первого порыва в солдатах Цезаря, расстроить таким образом их боевой порядок, и чтобы солдаты Помпея, сохраняя строй, обнажили бы свои мечи против расстроенных людей. Он думал также, что если войска его останутся на месте вместо того, чтобы бежать навстречу пускаемых в них копий, то это ослабит силу удара пилумов. В то же время он надеялся, что солдаты Цезаря, вследствие атаки на двойном расстоянии, запыхаются и утомятся. Это приказание не двигаться нам кажется ошибкой Помпея, потому что мы знаем, что одушевление, естественный пыл возгораются в бою порывом; полководцы не должны подавлять, а усиливать это возбуждение, и недаром установлено было в древние времена, чтобы во время боя войска испускали громкие крики, чтобы трубы трубили, для устрашения неприятеля и возбуждения своих!
Однако наши солдаты, по данному сигналу, бросаются с пи-лумом в руке, но, заметив, что войска Помпея не бегут к ним, они наученные опытом и предшествующими боями, замедляют сами собой шаг и останавливаются на половине пробега, чтобы не запыхаться и не лишиться сил. Спустя несколько минут они снова устремляются вперед, пускают свои пилумы и затем тотчас же, по приказанию Цезаря, берутся за мечи. Помпейцы ведут себя отлично; они храбро принимают удары копий, стоят, не двигаясь перед стремительностью легионов, сохраняют свои шеренги и, пустив свои пилумы, вооружаются мечами.
В то же время вся кавалерия Помпея, согласно полученному приказанию, бросается с левого крыла и толпа лучников рассыпается во все стороны. Наша кавалерия не выжидает атаки и несколько отступает. Кавалерия Помпея, вследствие этого, сильнее наседает, начинает развертывать свои эскадроны и охватывает нас с открытого нашего фланга. Лишь только Цезарь замечает это намерение, он дает сигнал своей 4-й линии, составленной из шести когорт. Последние тотчас же приходят в движение и атакуют с такой силой и так решительно помпейских кавалеристов, что ни один не выдерживает и все, дав тыл, не только отходят, но, ускоряя бегство, быстро скрываются на самые высокие горы. По уходе их, лучники и пращники, покинутые без защиты, все перебиты. Тем же шагом когорты устремляются на левое крыло Помпея, армия которого дерется и все еще держится охватывают ее с тыла.
В то же время Цезарь выдвигает свою третью линию, которая до тех пор спокойно стояла на своем месте. Когда эти свежие войска заменили усталых, то солдаты Помпея, с другой стороны охваченные в тыле, не могут долее держаться и обращаются в бегство.
Цезарь не ошибся, побуждая когорты, помещенные им в 4-й линии против кавалерии достойно себя вести, так как ими начнется победа. Ими, действительно, кавалерия была отброшена, ими пращники и лучники истреблены и ими левое крыло Помпея было обойдено, и это решило поражение.
Лишь только Помпей увидел, что его кавалерия отброшена и что эта часть армии, на которую он более всего полагался, охвачена ужасом, не надеясь на остальных, он оставил сражение и поскакал к своему лагерю, где, обращаясь к центурионам, охранявшим преторианские ворота, он громко сказал так, чтобы его слышали солдаты: охраняйте лагерь, и, в случае несчастья, защищайте его энергически, я же отправлюсь к другим воротам и устрою оборону постов.
Сказав это, он удаляется в преторию, отчаиваясь в успехе, но тем не менее выжидая событий. Цезарь, заставив разбитого неприятеля броситься в свои ретраншаменты, убежденный в том, что не следует давать им ни минуты, чтобы опомниться от ужаса, он побуждает своих солдат воспользоваться успехом и атаковать лагерь; последние, несмотря на утомление от жары, ибо бой продлился до полудня, не отказались ни от каких трудов и повиновались. Лагерь сначала хорошо оборонялся охранявшими его когортами и в особенности фракийцами и варварами, ибо что касается солдат, бежавших с поля сражения, то они, полные страха и утомленные, побросали свое оружие и свои знамена и думали больше о своем спасении, чем о защите лагеря. Вскоре и державшиеся еще хорошо в окопах не могли устоять под градом дротиков; покрытые ранами, они покинули укрепления и, предводимы своими центурионами и трибунами, быстро бежали в высокие горы, соседние лагерю.
Цезарь потерял в этом сражении всего 200 солдат; но около 30 храбрейших центурионов были убиты. Из армии Помпея погибло около 15.000 человек, а слишков 24.000, бежавших в горы, которых Цезарь велел окружить окопами, сдались на следующий день».
Таков рассказ Цезаря. Дело на столько ясно изображено, что едва ли есть надобность в комментариях.
Цезарь построился в боевой порядок в три линии, по освященному в римских армиях обычаю, хотя и не безусловно неизменному, так как мы видим, что Марий сражается только в двух линиях. Мы уже сказали, что, смотря по обстоятельствам, гений начальника изменял его. Нет причин предполагать, чтобы армия Помпея была в другом боевом порядке.
Если бы Цезарь, с целью стать лицом с этой армией, вдвое его сильнейшей, сохранил построение когорты в 10 шеренг, он мог бы образовать только первую линию, а затем вторую, в половину слабейшую числительностью, в виде резерва; но он знал достоинства своих войск и оценил, как уже сказано нами, кажущуюся силу глубоких шеренг. Поэтому он, не колеблясь, уменьшает свою глубину, чтобы сохранить общий порядок и нравственный дух трех пятых своих войск до вступления их в дело и чтобы быть более уверенным в своей третьей линии, в своем резерве. Для того, чтобы он не поддался стремлению действием отвлечься от мучительного беспокойства, делает ему особые наставления и, может быть (так как текст подает повод к толкованию), удерживает его позади сражающихся в двойном против обыкновения расстоянии. Затем, с целью отразить обходное движение 7.000 кавалеристов,
4.200 пращников и лучников Помпея (движение, на которое последний возлагает успех дня), — он располагает шестью когортами, числительностью едва в 2.000 человек; он твердо уверен, что эти 2.000 человек отобьют кавалерию и что его 1.000 всадников сумеют тогда так энергично потеснить ее, что она и не подумает собраться.
Так и случилось, и 4.200 лучников и пращников перерезаны как бараны этими когортами при помощи, несомненно, 400 пехотинцев[3] молодых и ловких, которых Цезарь перемешал со своими 1.000 кавалеристами и которые, оставшись там для этого дела, предоставили кавалеристам преследовать попятам перепуганных беглецов. Итак 7.000 всадников истреблены и 4.200 пехотинцев перерезаны без боя, будучи все только деморализованы энергичной демонстрацией.
Приказание выжидать атаку, отданное Помпеем его пехоте, слишком строго осуждено Цезарем.
Конечно, в общем смысле он прав; не следует охлаждать пыл войск и инициатива атаки дает действительно наступающему известное нравственное превосходство. Но со стойкими и заранее подготовленными солдатами можно попытаться устроить ловушку. Солдаты Помпея доказали свою стойкость, выжидая на месте и не дрогнув перед стройным и полным бодрости неприятелем, тогда как они рассчитывали принять его расстроенного и запыхавшегося. Совет Тирария, хотя и не удавшийся, был тем не менее не дурным; .само поведение солдат Цезаря достаточно это доказывает и этот совет и это поведение показывают, в какой мере материальный элемент имел важное значение в древнем бою, обеспечивая поддержку, взаимную помощь, вызывая доверие солдата. Несмотря, следовательно, на то, что солдатам Цезаря принадлежала инициатива атаки, первое столкновение ничего не решило. Происходит бой, длящийся несколько часов, и 45.000 человек, отличных войск, после борьбы, в которой они теряют едва 200 человек, — ибо, при равной храбрости, равном оружии и умении владеть им, пехота Помпея не должна была потерять на фронте более цезаревой — 45.000 человек бегут и на пространстве между полем сражения и их лагерем перерезаны в числе 12.000 человек. Строй помпе-евых войск был вдвое глубже нежели у Цезаря; неприятель своею стремительностью не позволил им отойти хотя бы на один шаг; с другой стороны их масса не в состоянии отбросить его, и бой происходит на месте. Помпей объявил им, говорит Цезарь, что неприятельская армия будет обойдена его кавалерией, и вдруг, в то время как они храбро борются, они слышат позади себя клики атаки шести когорт Цезаря (2.000 человек).
Казалось бы, что для подобной массы легко было парировать эту опасность. Однако нет. Крыло, взятое в тыл, бежит, от одного к другому заразительный страх охватывает остальных, и ужас так велик, что они и не думают как бы перестроиться в своем лагере, обороняемом одно время охраняющими его когортами.
Как и при Каннах — оружие выпадает из их рук. Если бы охранявшие лагерь не дали возможности беглецам достигнуть горы, то 24.000 человек, сдавшихся на следующий день в плен, были бы мертвыми в этот же день.
Канны и Фарсаль могли бы, строго говоря, дать достаточное понятие о древнем бое. Тем не менее мы прибавим еще несколько характеристичных кратких цитат в хронологическом порядке — тогда получим более полные сведения[4].
Тит Ливии рассказывает, что в одном сражении против народов, окрестных Риму, римляне не смели преследовать из опасения разорвать свои шеренги.
В одном бою против герников, он указывает на римских кавалеристов, которые, находясь на конях, не могли поколебать неприятеля и просили у консула разрешения спешиться, чтобы драться как пехота. — Сказанное не относится исключительно к римлянам; позднее мы видим, что лучшие кавалеристы — галлы, германцы и даже парфяне, спешиваются, чтобы драться на самом деле.
Вольски, латины, герники и т.д. собираются толпою, чтобы сражаться с римлянами; дело приходит к концу и Тит Ливии рассказывает: «Наконец, когда первые шеренги пали, каждый, видя, что резня доходит уже до него самого, обратился в бегство».
Затем, теснимые, они бросают свое оружие и рассыпаются для бегства; тогда то набрасывается кавалерия, получившая приказание не убивать отдельных людей, но тревожить толпу своими стрелами, непрестанно беспокоит ее, одним словом, задержать и помешать ей рассеяться, чтобы пехота, по прибытии, могла ее истребить. В бою Амилькара против возмутившихся наемников, до тех пор всегда бивших карфагенян, наемники предполагали окружить его. Амилькар напал на них врасплох, посредством нового для них маневра, и разбил. Он двинулся в трех линиях: слоны, кавалерия и легкая пехота, затем фаланги тяжело вооруженных. Наемники, подойдя к нему, бодро двинулись вперед; тогда обе линии, образованные слонами, всадниками и легкой пехотой, поворачиваются назад и быстро отходят, чтобы стать на крыльях 3-й линии. Открытая таким образом 3 -я линия встречает врага, который рассчитывал, что ему придется только преследовать, настигает его, следовательно, врасплох, обращает в бегство и отдает на расправу слонам, лошадям и легким войскам, которые истребляют беглецов.
Амилькар избивает 6.000 человек, берет в плен 2.000 и теряет столь незначительное число людей, что о них не говорится; вероятно даже, что он никого не теряет, так как не было боя.
При Тразимене, в ожесточенном трехчасовом бою, карфагеняне теряют 1.500 человек, почти все галлов, римляне 15.000 и 15.000 пленными. При Заме у Аннибала убитых 20.000, взятых в плен 20.000; у римлян 2.000 убитых. Серьезный бой с 3-й линией Аннибала, которая дралась одна и уступила только перед атакой с тыла и с фланга кавалерии Массиниссы.
В Кинокефальском сражении, между Филиппом и Фламинием, Филипп теснит Фламиния фалангой в 32 шеренги глубиною. Двадцать манипул берут фалангу в тыл. Сражение проиграно Филиппом. Римляне насчитывают убитыми 700 человек, македоняне 80.000 убитыми и 5000 взятыми в плен. При Пидне — Павел-Эмилий против Персея, — фаланга двигается безостановочно; но, естественно, она разрывается по мере большого или меньшего, встречаемого ею, сопротивления. Центурии проникают в расщелины толпы и убивают солдат, стесненных длинными пиками и сильных только в совокупности с фронта, на расстоянии копья. Ужасающий беспорядок и избиение: 20.000 убитых, пленных 5.000 — из 44.000! Историк, считает не стоящим говорить о потерях римлян.
Сражение при Эксе против тевтонов, Марий нападает на них неожиданно с тыла. Страшная резня: 100.000. тевтонов, 300 римлян убиты[5].
Херонейское сражение Силлы против Архелая, полководца Митридата.
У Силлы 30.000 человек, у Архелая 110.000. Архелай разбит неожиданным нападением с тыла. Римляне теряют 14 человек и убивают до тех пор, пока не утомляются преследованием.
Орхоменское сражение против него же; повторение Херонейского.
Цезарь рассказывает, что его кавалерия не могла сражаться с бриттами, не подвергаясь опасности, так как последние показывали вид, что бегут, чтобы отвлечь ее от пехоты и затем, соскочив со своих боевых колесниц, сражались с ней успешно пешком.
Не много менее 200 ветеранов, севших на судно, садятся ночью на мель, чтобы не быть взятыми превосходными морскими силами. Они достигают выгодного места и проводят там ночь. На рассвете, Отоцилий высылает против них около 400 кавалеристов и часть пехоты гарнизона Алезии. Они мужественно защищались и, перебив часть неприятеля, присоединяются к войскам Цезаря, не потеряв ни одного человека.
Арьергард Цезаря настигнут кавалерией Помпея при переправе через реку Генуз, в Македонии, имевшую очень крутые берега. Цезарь выставляет против кавалерии Помпея, силою от 5.000 до 7.000 человек, свою кавалерию, от 600 до 1.000 человек, которых перемешивает с 400 отборными пехотинцами; они так хорошо исполнили дело, что, в последовавшем бою, отбросив противника, перебили часть его и отошли на главные силы армии, не потеряв ни одного человека.
В битве при Тапсе, в Африке, против Сципиона, Цезарь убивает 10.000 человек, потеряв 50 убитыми и нескольких ранеными. В битве под стенами Мунды (Испания), против одного из сыновей Помпея, Цезарь имеет 80 когорт и 8.000 коней, приблизительно около 48.000 человек. У Помпея 13 легионов, 60.000 человек линейных войск, 6.000 кавалерии, 6.000 человек легкой пехоты, 6.000 союзников, всего около 80.000 человек. Битва, говорит рассказчик, мужественно поддерживалась шаг за шагом[6], меч с мечем. В этом исключительном по ожесточению сражении, в котором шансы, долго колебавшиеся, едва было не повернулись против Цезаря, последний лишился убитыми 1.000 человек и 500 человек ранеными; Помпей потерял 33.000 убитыми, и если бы Мунда не была в столь близком расстоянии (едва в двух милях), то потери его были бы вдвое больше. Контрвалационные линии Мунды были построены из трупов и оружия. Изучая древние бои, видно, что почти всегда фланговая атака или атака с тыла, некоторого рода нечаянное нападение, решают успех боя, в особенности против римлян; таким образом расстраивалась иногда их прекрасная тактика, столь превосходная, что один римский полководец, на половину менее достойный своего противника, был уверен в том, что побьет его. Мне неизвестны случаи, где они побеждены были бы иным способом.
Ксенофонт где-то говорит: «Чтобы то ни было, приятное или неприятное, чем оно менее предвидено, тем причиняет более удовольствия или ужаса». Это лучше всего доказывается на войне, где всякое неожиданное нападение поражает ужасом тех, кто гораздо сильнее. Сражающиеся, снабженные кирасами и щитами, теряли незначительное число людей в бою лицом к лицу. В своих победах Аннибал теряет, так сказать, только галлов, свое пушечное мясо, сражавшихся с плохими щитами и без предохранительного вооружения.
Почти всегда опрокинутые, они однако борются со стойкостью, которая у них не встречается ни до, ни после него.
Фукидид характеризует бой легких войск, говоря: «По обыкновению, легкие войска взаимно обратили одни других в бегство»[7].
Цезарь против нервов, видя, что люди его в средине дела инстинктивно сжались, чтобы устоять перед массой варваров (сжались однако под напором), приказывает разомкнуть свои шеренги и ряды, с тем, чтобы легионеры, которые были сжаты в массу, парализованы и принуждены уступить, более сильному напору, — могли убивать, и следовательно, деморализовать противника. И действительно, лишь только в первой шеренге нервов люди стали падать под ударами легионеров, последовала остановка, отступление, затем, вследствие атаки с тыла, поражение заметавшейся массы.

[1] Его кавалерия состояла из 7.000 коней, их коих было 500 галлов и германцев, — лучшие кавалеристы того времени, — 900 галатов, 500 фракийцев и фессалийцев и разной численности македонян и итальянцев.
[2] Легионы Цезаря были каждый в своем боевом порядке, в трех линиях: 4 когорты в 1-й линии, 5 — во 2-й, 3 — в 3-й; когорты легиона были всегда в бою поддерживаемы когортами своего же легиона.
[3] Цезарь раньше говорит, что для пополнения его кавалерии, он выбрал 400 молодых людей (подростков), самых ловких из числа антесигнамов (то есть шедших впереди знамен, antesignatis) и ежедневными учениями приучил их драться вперемежку со своими кавалеристами (inter equites proeliari). Этим он достиг того, что его 1.000 кавалеристов в открытом поле смело шли против 7.000 кавалеристов Помпея, не страшась их многочисленности (neque magnopere coram multitudine terrerentur).
[4] Они будут еще полнее для всякого, кто пожелает прочесть in extenso: у Ксенофонта, — бой 10 тысяч против Фарнабаза в Вифинии, § 34, стр. 569, издание Лискена и Сована; — у Полибия, — сражение при Тичино, гл. XIII кн. III; у Цезаря или у его продолжителей — битва против Сципиона, Лабие-на, гетулов и нумидийцев § 61, стр. 282 и § 69,70,71 и 72, стр. 283,285 и 286, в Африканской войне, издание Лискена и Сована.
[5] После древнего боя оставались только мертвые и легко раненые. Во время дела за опасной раной, свалившей человека на землю или парализовавшей его силы, следовал немедленно последний смертельный удар.
[6] Настоящий бой шаг за шагом, меч с мечом, на коротком расстоянии, был, следовательно, довольно редок.
[7] Нынче стрелки одни, или почти одни, совершают дела разрушения.

Глава V. Нравственный механизм древнего боя

Нравственная сторона и механизм древнего боя теперь для нас ясны; выражение свалка, употребляемое, древними, было в тысячу раз сильнее, чем это можно выразить; оно означало скрещивание оружия, перемешивание людей, а не только столкновение.
Но минутное размышление и результаты боев, в смысле взаимных потерь, показывают нам ошибочность представления о свалке. Если при преследовании можно было бы броситься в средину баранов, то в бою каждый слишком нуждался в том, кто за ним, в своем соседе, который охранял его фланги, его тыл, чтобы с легким сердцем не дать себя убить в рядах неприятеля[1].
При существовании действительной свалки[2], где бы однако оказались победители?
Если бы была действительно свалка, то Цезарь при Фарсале, Аннибал при Каннах, были бы побеждены; их шеренги, менее глубокие; при прорыве неприятелем должны бы были драться два против одного, были бы даже взяты с тылу, вследствие проникновения противника насквозь. Разве, не бывали случаи, что войска, одинаково стойкие и ожесточенные, вследствие взаимного утомления, единодушно и как бы с общего согласия, расходились и после передышки снова начинали дело?
Каким образом возможно это при свалке?
И затем, повторяем, при свалке, при смешении дерущихся, было бы взаимное истребление, но не было бы победителей.
Возможно ли распознать две толпы, перемешанные в одиночку или но группам, в которых каждый, занятый с фронта, может быть безнаказанно поражен сбоку или сзади? Это — обоюдное истребление, при котором победа остается за последним пережившим, ибо в этом смешении, в этой свалке, никто не может бежать, не знает куда бежать. Разве взаимные потери не достаточно это показывают?
Слово слишком сильное; свалка существует только в воображении художников и писателей.
Вот как происходили дела:
На расстоянии атаки, двигались к неприятелю с быстротой, соответственной порядку, необходимому для рукопашного боя и для взаимной поддержки сражающихся; часто нравственный импульс, — решимость дойти до цели, проявляющаяся в порядке и смелости движения, — один этот импульс обращал в бегство менее решительного противника.
Обыкновенно между хорошими войсками бывало столкновение, но не слепое столкновение массы; забота о сохранении строя была очень велика[3], как видно из поведения солдат Цезаря под Фарсалом, движение медленное и под такт флейт.
Перед самым столкновением стремительность сама собой ослаблялась, потому что человек первой шеренги, против собственной воли, инстинктивно удостоверялся, хорошо ли стоят его поддержки — соседи той же шеренги, товарищи по второй, — и собирался с духом, с тем чтобы быть господином своих движений, чтобы поражать и отражать удары. Происходило столкновение человека с человеком; каждый выбирал себе противника лицом к лицу и атаковал его с фронта, ибо, проникая в ряды, еще не побивши его, он рисковал быть раненым сбоку, лишившись своих поддержек. Каждый, следовательно, толкал своего противника своим щитом, надеясь заставить его потерять равновесие и стараясь ударить в ту минуту, когда он будет пытаться удержаться. Люди второй шеренги, позади, на дистанции, требуемой для рукопашной борьбы, находились в готовности обеспечить его фланги против всякого, кто бы продвинулся между ними, в готовности сменить усталых; третьи шеренги и остальные — то же самое. Каждый, следовательно, с той и другой стороны укреплялся для столкновения; последнее в редких случаях бывало решительным, и рукопашная схватка, то есть настоящий бой, начинался.
Если люди первой шеренги бывали с одной стороны скоро переранены, то другие шеренги не спешили стать на их места, или сменить их: являлось колебание, затем поражение. — Так было с римлянами при первых встречах их с галлами. Галл своим щитом отражал первый удар копья и, яростно бросаясь с огромной железной саблей на верхний край римского щита, разрубал его и подходил к человеку. Римляне, уже колеблясь перед нравственным импульсом галлов, перед их дикими криками, их наготой, служащей признаком презрения к ударам, падали в этот момент в значительно большем против неприятеля числе, и следствием этого являлась деморализация. Вскоре они привыкли к доблестной, но не стойкой стремительности своих противников, и когда они снабдили верхнюю часть своих щитов железной полосой, от которой галльский меч отскакивал деформированным, они не падали более и роли переменились.
Галлы действительно не могли бороться против лучшего оружия, скрещиваться с римскими мечами, с их индивидуальной превосходной стойкостью почти удесятеряемой возможной сменой восьми шеренг манипулы, да и манипулы сменялись, тогда как у галлов продолжительность боя ограничивалась силой одного человека, вследствие трудности поддержки слишком сомкнутых или беспорядочных шеренг и часто от невозможности желательной смены, когда, например, они привязывались друг к другу.
Если оружие бывало почти равное, то, при сохранении своих шеренг, расшибить, отбросить, расстроить ряды противника, значило победить. Человек, находящийся в расстроенных, прорванных шеренгах, чувствует, что его не только не поддержат, но что он уязвим со всех сторон, и он бежит. Правда н то, что нельзя разбить неприятельских шеренг, не разбив и свои собственные, но тот кто разбивает — наступает вперед; он мог наступать лишь, заставляя отступать под его ударами; убивая даже или раня, он совершает преднамеренное, желаемое дело, возбуждающее храбрость как его, так и его соседей; он знает, он видит, куда идет; тогда как неприятель, охваченный вследствие отступления или падения людей с его флангов, видит себя открытым с боков; он сам отступает с тем, чтобы опять найти поддержку, выровняться в шеренги сзади. Но противник также напирает, и уравняться в шеренги невозможно.
Следующие шеренги уступают понятному движению первых, и если оно довольно продолжительное, если оно сильное, то ужас распространяется от ударов, которые гонят назад, и может быть опрокидывает первую шеренгу. Если для того, чтобы быстрее и легче очистить место для напора, чтобы не поддаться назад и не упасть, последние шеренги повернутся хотя бы для того, чтобы сделать лишь несколько шагов, то мало шансов, чтобы они опять стали лицом к неприятелю. Пространство их искусило. — Они больше не повернутся.
Тогда натуральный инстинкт солдата, заставляющий его заботиться, удостовериться в своих поддержках, приводит к бегству, и заразительность этого чувства передается от последних шеренг к первой, которая, сражаясь на столь близком расстоянии, должна была бы стоять лицом к неприятелю, под страхом немедленной смерти. Что затем происходит — не требует объяснения: это бойня (Coedes).
Вернемся к бою.
Очевидно, что боевой порядок столкнувшихся войск по прямой линии существует едва минутно. Но каждая группа рядов, образовавшаяся при действии, тем не менее не связывается с соседней группой, причем как группы, так и отдельные лица всегда заботятся о своей поддержке. Бой происходит вдоль линии соприкосновения первых шеренг каждой армии, линии прямой, разорванной, изогнутой в различном направлении, смотря по различному успеху дела на том или другом пункте, но всегда с разграничением, совершенным разделением сражающихся обеих сторон.
На этой линии, завязав уже дело охотно или нет, надо было оставаться лицом к лицу, под страхом немедленной смерти, и каждый в этих передних шеренгах, естественно, необходимо прилагал всю свою энергию к защите своей жизни.
Никогда линия не спутывалась, пока шел бой, ибо, от генерала до солдата, всякий прилагал старание продлить возможность поддержки вдоль этой линии и проломить, разрезать неприятельскую, потому что тогда одержана победа.
Мы видим, следовательно, что между людьми, вооруженными мечами, может случиться, бывает, если бой серьезный, проникновение одной массы в другую, но никогда не бывает смешения, свалки[4] шеренг, людей, образующих эти массы.
Бой мечем против меча был самый убийственный, и представлял наибольше перипетий, потому что в нем индивидуальные достоинства сражающихся, как храбрость, ловкость, хладнокровие, искусство фехтовки, наиболее и непосредственнее проявлялись. После него другие бои легко понять.
Возьмем пики и мечи. Напор с копьем людей в сомкнутом строе, лес пик, держащих вас на известном расстоянии (пики были от 15 до 18 ф. длиною), были непреодолимы. Но можно было свободно убивать все (всадников, легких пехотинцев) окружающее фалангу, эту массу, двигающуюся мерным шагом и от которой подвижные войска всегда могли ускользнуть. Благодаря движению, местности, тысячам случайностей борьбы, храбрости людей, раненым, лежащим на земле и могущим резать поджилки первой шеренги, проползая под копьями на высоту груди (и незамеченных последними, ибо копейщики первых двух шеренг едва могли видеть, куда направить удар) — в массе могли образоваться отверстия, и, как только являлся малейший таковой разрыв, то уже эти люди с длинными копьями, бесполезными на близком расстоянии, знавшие бой только на расстоянии древка (Полибий), были безнаказанно побиваемы группами, бросавшимися в интервалы.
И тогда фаланга, во внутрь которой проник неприятель, делалась, вследствие нравственного беспокойства, беспорядочной массой, опрокидывающимися друг на друга баранами, давящими один другого под гнетом страха.
Действительно, в толпе слишком теснимые люди колют своими поясами теснящих их, и заразительное чувство страха изменяет направление человеческой волны, которая, отбрасываясь на самое себя, раздавливается массой для образования пустоты вокруг опасности. Следовательно, если неприятель бежит перед фалангой, свалки не может быть; если он уступает ей только по тактическим причинам и, пользуясь свободным промежутком, проникает в нее группами, опять таки не бывает свалки или перемешивания шеренг. Клин, входящий в кучу, не смешивается с ней.
Между фалангой, вооруженной длинными пиками, и подобной же фалангой еще меньше может произойти свалка; бывает обоюдный натиск, могущий долго длиться, если одной из сторон не удается взять другую во фланге или в тыле какой-нибудь выделенной частью. Мы, впрочем, видим во всех почти древних боях, что победа одерживалась именно такого рода средствами, всегда полезными, потому что человек остается неизменным. Бесполезно было бы вновь объяснять, как, почему во всех битвах деморализация, а за нею бегство начинались с задних шеренг.
Мы попытались разобрать бой линейной пехоты, потому что он один был серьезным в древнем бою, ибо легкие пехотные войска той и другой стороны обращались в бегство, как это констатирует Фукидид. Они возвращались, чтобы преследовать и истреблять побежденных[5].
Что касается кавалерии, то между двумя конницами нравственный импульс, представляемый быстротой массы и ее отличным порядком, имел наибольшее действие, и нам приходится бесконечно редко видеть две конницы, способные противиться этому взаимному действию одной на другую. Это встречается при Тичино, при Каннах, в боях, цитированных выше, которые составляют редкое исключение. И опять таки там не было удара с карьера, но остановка лицом к лицу и бой.
На самом деле ураганы сталкивающихся кавалерии есть поэзия, но отнюдь не действительность.
Если бы происходило столкновение во всю прыть, то люди и лошади расшиблись бы, а этого не желают ни те, ни другие. У кавалеристов есть руки, инстинкт присущий им и коням, чтобы замедлить аллюр, остановиться, если сам неприятель не остановится, и повернуться, если он продолжает стремительно нестись. И если случается столкнуться, то удар настолько ослаблен руками людей, упрямством лошадей, уклонением голов, что это можно назвать остановкой лицом к лицу; наносят друг другу несколько ударов саблей или пикой, но равновесие слишком непостоянно, точка опоры слишком подвижна для рукопашного боя и для взаимной поддержки; человек чувствует себя слишком изолированным, нравственное давление слишком сильно, и бой, хотя не особенно убийственный, длится лишь одно мгновение, именно потому, что он не мог бы продлиться без свалки, а в свалке человек чувствует себя одиноким и окруженным. Поэтому-то передние люди, полагающие что их некому поддержать, не могут далее выносить тревожного состояния, поворачивают назад, а остальные следуют им; неприятель тогда преследует их, — если он также не дал тыла; он преследует до тех пор, пока не столкнется с новой кавалерией, обращающей его, в свою очередь, в бегство.
Между кавалерией и пехотой никогда не бывало удара. Кавалерия беспокоила своими стрелами, пожалуй, ударами своих копий, быстро проносясь, но никогда не сталкиваясь. По правде сказать, рукопашный бой на конях не существовал. И действительно, если конь, прибавляя столько к подвижности человека, дает ему средство угрожать и стремительно наскочить, он дозволяет ему также скрыться с такою же скоростью, когда угроза не колеблет противника, и человек пользуется этим средством сообразно склонностям его природы и здравому смыслу, чтобы
нанести, по возможности, больше вреда, рискуя как можно меньше. Итак, при всадниках, не имевших ни стремян, ни седел, при всадниках, которым трудно было пускать дротик (Ксенофонт), бой был рядом взаимных тревожений, демонстраций, угроз, стычек с расстояния полета стрелы, в котором та и другая сторона ищут момента для нечаянного нападения, устрашения, для того чтобы воспользоваться беспорядком и преследовать кавалерию или пехоту; и тогда — vae victis: меч работает.
Человек во все времена страшно боялся быть раздавленным лошадьми, и несомненно, этот страх опрокидывал во сто тысяч раз более людей, нежели действительный удар (choc), всегда более или менее избегаемый лошадью. Когда две древние кавалерии хотели действительно сразиться, они дрались спешенными. — Тичино, Канны, пример Тита Ливия. — Во всей древности, сколько мне известно, произошел настоящий бой на конях только при переходе Александром Граника. И то? Его кавалерия, переправлявшаяся через реку, имевшую крутые берега, обороняемые неприятелем, теряет 85 человек, персидская кавалерия 1.000; а обе одинаково хорошо вооружены!
Бой средних веков возобновляет (исключая науку), древние бои. Всадники сталкиваются, пожалуй, больше, нежели древняя кавалерия, но той причине, что они неуязвимы; их недостаточно опрокинуть, их надо зарезать, раз как они упали па землю. Они, впрочем, знали, что их битвы на конях не имели серьезных результатов, и когда онц хотели действительно драться, то дрались пешком (бой Тридцати, Баяр и т.д.).
Победители, с ног до головы покрытые броней, никого не теряют (холопы тут не считаются), и если упавший с коня побежденный настигнут, его не убивают[6], потому что рыцарство установило братство оружия между дворянством, конным воином различных наций, и выкуп заменяет смерть.
Если мы, главным образом, говорили о пехотном бое, то это потому, что он наиболее серьезный и что пешком, на коне, на палубе судна, в минуту опасности — всегда встретим одного и того же человека; и кто его хорошо знает, то из того, как он действует там, сделаем вывод о его действиях везде.

[1] Чем становится, перед рассказом Цезаря, математическая теория масс, о которых рассуждают еще теперь? Если эта теория имела бы малейшее основание, каким образом Марий мог бы удержаться против возраставшего прилива армий кимвров и тевтонов. В сражении при Фарсале, совет, данный Тирарием армии Помпея, совет, которому последовали и который исходил от опытного человека, близко видевшего многое, показывает, что удар, физический импульс массы, был. — Знали, что о нем думать.
Вперед, в современном бою, среди слепых снарядов, поражающих без выбора, менее опасно, нежели древнее вперед, так как первое никогда не доводит, разве при штурме, до неприятеля.
Под Фарсалом, доброволец Кростиний бывший центурион, выдвигается вперед с сотней людей, говоря Цезарю: «Я буду действовать так, чтобы живым или мертвым сегодняшний день заслужит вашу похвалу».
Цезарь, любивший эти примеры слепого самопожертвования, ради его личности, и знавший, что войска его, как они это и доказали, были слишком благоразумны и опытны, чтобы следовать такому примеру, ничего не возражает и Кростиний с несколькими товарищами идет на смерть.
Это слепое мужество нескольких отчаянных может, впрочем, подготовить дальнейшие действия массы. Вероятно потому-то Цезарь и допустил его.
Но против стойких войск (пример Кростиния это доказывает) идти вперед таким образом (если дойти до врага) — значит идти на верную смерть.
[2] Под словом «свалка» автор подразумевает такой вид боя, при котором происходит не только столкновение двух сторон, но и взаимное их перемешивание, проникновение одной в другую.
[3] Товарищи по манипуле (римской роте) давали друг другу клятву никогда не оставлять шеренги, разве только если надо будет поднять стрелу, спасти товарища (римского гражданина), убить неприятеля (Тит Ливии).
[4] Это не значит, что маленькая часть, попав в засаду, не представляла бы картины свалки при ее истреблении. Это не значит, чтобы при истреблении нельзя было бы видеть в каком либо месте избиения нескольких храбрых людей, желающих дорого продать свою жизнь. Но это не есть действительная свалка, — тут мы видим окруженных, поглощаемых, но не перемешанных.
[5] Римские велиты первобытного легиона, до Мария, несомненно обязаны были стоять некоторое время в интервалах манипул, в ожидании принципов, —-они сохраняли, хотя бы на один момент, непрерывность поддержки.
[6] Это не совсем верно исторически.

Глава VI. При каких условиях являются действительно дерущиеся и почему для надлежащего ведения современного боя требуются люди более надежные нежели в древнем бою

Мы повторим здесь то, что мы сказали в начале этого исследования: человек сражается не для борьбы, а ради победы: он делает все отчего зависящее, чтобы сократить первую и обеспечить вторую. Постоянное усовершенствование боевых орудий стремится к одной цели: уничтожить противника, соблюдая самого себя. Абсолютная храбрость, не отказывающаяся от боя, даже при неравных шансах, уповающая на Бога или на судьбу, несвойственна по природе человеку; она есть результат нравственной культуры; она бесконечно редка, ибо всегда перед лицом опасности животное чувство самосохранения берет верх; человек высчитывает шансы, и мы видели, как часто он ошибается. Итак человек ужасается смерти. Избранные души одни способны понять и выполнить великий долг, побуждающий их иногда идти вперед, но масса всегда отступает при виде призрака. Дисциплина имеет целью побороть этот ужас, еще сильнейшим ужасом, а именно ужасом наказания или позора. Но бывает всегда минута, когда естественный ужас берет верх над дисциплиной, — и боец бежит.
«Остановись, остановись, держись еще несколько минут и ты победитель; ты даже еще не ранен, — если ты повернешься спиной, ты мертв». Он не слышит, он не может слышать, он весь охвачен страхом. — Сколько армий клялись победить или погибнуть? А сколько сдержали свою клятву? Клятва барана, хвалящегося устоять перед волком.
История заносит в свои летописи не армии, а отдельные твердые души, сумевшие драться до смерти, и самопожертвования при Фермопилах, по справедливости, бессмертно.
Вот мы пришли к элементарным истинам о стольких забытых или неизвестных людях, которые мы изъяснили в первой главе.
Так как настоящий, серьезный бой есть самое тяжелое испытание, какое мы знаем, то для того, чтобы вынудить людскую толпу успешно вести его, недостаточно, чтобы эта толпа была составлена из мужественных людей, как галлы, германцы. Он требует, и мы даем ему начальников, привычных твердо и решительно командовать и сознающих свое неоспоримое право командовать, освященное традицией, законом, общественными установлениями.
Мы прибавляем к этому хорошее оружие, способ боя соответственный этому и неприятельскому оружию, физическим и нравственным силам человека; кроме того, — рациональное разделение, обеспечивающее надлежащее управление, и употребление всех усилий до последнего человека. Мы воодушевляем их страстями (страстное желание независимости, религиозный фанатизм, национальная гордость, любовь славы, страсть к приобретению), и закон страшной дисциплины, запрещая кому бы то ни было уклоняться от дела, повелевает величайшую солидарность сверху донизу между всеми частями, между начальниками, между начальниками и солдатами, между солдатами.
Имеем ли мы тогда надежную армию?
Нет еще. Солидарность, эта первая и высшая сила армии, установлена, правда, строгими законами дисциплины, поддержанными могучими страстями, но одно приказание недостаточно. Наблюдение, от которого никто не может ускользнуть в бою, обеспечивающее исполнение дисциплины, должно гарантировать солидарность против упадка духа, который нам известен; и чтобы сознавать ее, что есть самое важное, чтобы производить сильное нравственное давление и заставить всех идти вперед, это наблюдение, глаз всякого, направленный на каждого, требует в каждой группе людей, хорошо знающих друг друга и понимающих его как право и обязанность всеобщего спасения. Тогда необходимо, чтобы разумно установленная организация (и с этого следует начать) постоянно ставила бы одних и тех же начальников в одни и те же группы бойцов, таким образом, чтобы начальники и товарищи мирного или лагерного времени были бы начальниками и товарищами боевыми, с тем чтобы от привычки к совместной жизни и привычки повиноваться одним и тем же начальникам, командовать одними и теми же людьми, делить труды и отдых, содействовать исполнению движений и воинских эволюции, породили бы сотоварищество, единство, знание ремесла, одним словом осязательное чувство и понятие солидарности, долг подчинения ей, право устанавливать ее, невозможность уклониться от нее.
И вот появляется доверие. Не то восторженное и необдуманное доверие беспорядочных или импровизированных армий, которое, стремится к опасности и быстро исчезает, чтобы дать место противоположному чувству, всюду видящему измену, но внутреннее, твердое, сознательное доверие, которое не забывается во время дела и одно создает действительных бойцов. Теперь мы имеем армию. Нам уже не трудно объяснить, каким образом люди, одушевленные, увлекающими страстями, люди, умеющие даже умирать, не дрогнув, не бледнея, действительно сильные перед смертью, но не дисциплинированные, не имеющие прочной организации, бывают побеждаемы другими, индивидуально менее доблестными, но имеющими прочное и солидное устройство.
Охотно представляют себе вооруженную толпу, опрокидывающую все препятствия, уносимую дуновением страсти.
В этом представлении больше поэзии, нежели истины. Если бы бой был индивидуальным делом, то люди страстные, храбрые, составляющие эту толпу, имели бы более шансов победить; но в войске, каково бы оно ни было, раз как оно перед лицом противника, каждый понимает, что задача не есть дело одного, но дело коллективное и одновременное, и между случайными товарищами, собранными накануне, под начальством неизвестных людей, он инстинктивно чувствует недостаток единства и спрашивает себя, может ли положиться на них. Это мысленное недоверие может зайти далеко и при первых колебаниях нерешительности, при первой серьезной опасности, удержит пылкую стремительность.
Дело в том, что солидарность, доверие не являются внезапно; они могут появиться только при взаимном знакомстве, порождающем вопрос чести, дающем единство, — отсюда, в свою очередь, является чувство силы, внушающее смелость подвергаться опасности, в уверенности преодолеть ее, — смелость, то есть господство воли над инстинктом, большая или меньшая продолжительность которой дает победу или поражение. Итак, только солидарность дает бойцов. Но так как во всем есть степень, то посмотрим, менее ли требователен в этом отношении современный бой против древнего.
В древнем бою опасность являлась лишь на близком расстоянии. Если нравственный дух войск был достаточно силен (а азиатские толпы часто не имели такового), чтобы подойти к неприятелю на расстояние меча, то происходил бой. Всякий, находившийся на таком расстоянии, знал, что если повернется спиной, — он погиб, ибо, как уже сказано нами, победители теряли немного, а побежденные были истребляемы. Это простое рассуждение заставляло людей держаться хотя бы в течение одного момента.
Ныне, за исключением совершенно особых, крайне редких обстоятельств, приводящих войска к встрече носом к носу, бой завязывается и происходит с дальнего расстояния. Опасность начинается издалека, и приходится долгое время двигаться навстречу снарядов, густота которых увеличивается на каждом шагу. Побежденный теряет людей взятыми в плен, но часто убитыми и ранеными теряет не больше, чем победитель.
В древнем бою дрались сомкнутыми группами на небольшом пространстве, на открытой местности, на виду один у другого, при отсутствии оглушительного шума нынешнего оружия. Шли в дело в порядке, и так как оно происходило на месте, то не уносились в беспорядочном движении за тысячу шагов от точки отправления. Наблюдение для начальников было легко; отдельные случаи трусости немедленно поборались. Только общее смятение приводило к бегству. Ныне » бой происходит на огромных пространствах, вдоль длинных тонких линий, ежеминутно прерываемых неровностями и препятствиями, представляемыми местностью. Как только завязывается дело, как только раздадутся ружейные выстрелы, люди, рассыпанные в цепь или растерявшиеся в неизбежном беспорядке быстрого движения[1], ускользают из-под наблюдения начальников; большее или меньшее число скрывающихся[2], избегающих боя, уменьшая столько же материальное, как и нравственное действие и уверенность оставшихся храбрецов, могут довести до поражения. Рассмотрим человека в том и другом бою. Я силен, ловок, крепок, обучен, обладаю полнейшим хладнокровием, присутствием духа; я имею прекрасное наступательное и оборонительное оружие и надежных товарищей, с давних пор одних и тех же, которые поддержат меня в опасности; когда я с ними и они со мной, мы неуязвимы, непоборимы; мы были вместе в 20 боях и ни один из нас не был убит; надо только своевременно поддержать друг друга, а мы не знаем, быстро умеем сменить друг друга, выставить свежего человека против обессилевшего противника; мы принадлежим к легионам Мария, к тем 50.000, которые сумели удержаться против ярого наплыва кимвров, из коих мы убили 140.000, взяли в плен 60.000, потеряв от 200 до 300 неумелых людей.
Ныне, каковы силен, твердь, обучен, храбр я ни был, я никогда не могу сказать: я возвращусь с поля сражения. Я имею дело уже не с людьми, я их не боюсь, но с предопределением железа и свинца. Смерть носится в воздухе, невидимая и слепая, со страшным дыханием, заставляющим пригибать голову. Как бы ни были храбры, надежны мои товарищи, как бы ни готовы они были на самопожертвование, они не могут обеспечить меня. И лишь в той мере, насколько это абстрактно и менее для всех понятно, чем материальная поддержка в древнем бою, — настолько я себе воображаю, что чем больше нас подвергается опасности, тем больше шансов имеет каждый из нас избегнуть ее; и затем я также знаю, что если мы имеем уверенность в том, что никто не будет избегать дела, то мы чувствуем себя сильнее, мы решительнее завязываем и поддерживаем борьбу и скорее кончаем ее.
Кончаем. Но для того чтобы окончить ее, надо идти вперед, надо искать неприятеля, и мы — будь то пехотинец или кавалерист, — мы голы против железа, голы против свинца. Двинемся же во что бы то ни стало смело, решительно; наш противник не устоит перед перспективой выстрела в упор из нашего ружья, ибо взаимной свалки никогда не бывает, мы в этом уверены, — нам это говорили тысячи раз, мы это видели! А если ныне все изменится! Если он тоже станет в нас стрелять в упор? Как сравнительно велика была римская уверенность!
Мы показали, с другой стороны, как в древности опасно и трудно было солдату уйти из дела; ныне искушение гораздо сильнее, затруднение меньше, опасность не столько велика.
Следовательно, бой ныне требует нравственной связи, солидарности более тесной, чем в какие-либо времена. Еще одно последнее замечание, по поводу трудности направлять бой, дополнить приводимые доказательства. Со времени изобретения огнестрельного оружия, мушкета, ружья, пушки, расстояния по отношению взаимного подкрепления и поддержки между различными рядами оружия увеличиваются[3].
Кроме того, легкость всякого рода сообщений дозволяет сбор огромных масс войск на данной местности. По этим-то причинам, как нами уже сказано, поля сражений становятся огромными.
Обнять их всецело становится все труднее и труднее; и управление войсками с дальнего расстояния, делаясь все труднее и труднее, стремится ускользнуть из рук главнокомандующего и низших начальников. Неизбежный беспорядок, в котором войска находятся в бою, возрастает с каждым днем, параллельно с нравственным впечатлением оружия, до такой степени, что среди шума и волнения боевых линий солдаты часто теряют своих начальников, начальник — солдат.
В войсках, непосредственно и жарко ввязавшихся в бой, только небольшие группы могут держаться, начиная с отделения и кончая ротою, если они хорошо составлены и служат поддержками или сборными пунктами для растерявшихся; и силою вещей нынешние сражения больше чем когда-либо склонны делаться солдатскими сражениями.
Этого не должно быть.
Что этого не должно быть, мы не спорим, но это так есть.
И против этого возражают, что не все войска непосредственно и жарко ввязываются в бой; что начальники всегда стараются сохранить, по возможности, дольше в своих руках войска, могущие двигаться, действовать в данный момент в определенном направлении; что ныне, как вчера, решающее действие принадлежит этим войскам, находящимся в руках начальников, появляющимся в таком-то или таком-то порядке, в таком-то или таком-то положении, на таком-то или таком-то пункте, и следовательно такие действия принадлежат начальнику, сумевшему удержать, сохранить и направить упомянутые войска. Это бесспорно.
Но столь же бесспорно и следующее: тем более имеется шансов сохранить в руках последние части войск, чем более завязавшие дело стойкие войска заставляют неприятеля противопоставить им большее число людей. И при этом возражении,
выставляя общий принцип, существующий во все времена, ничего нельзя сказать на следующее: в дерущихся войсках, по приведенным нами причинам и которые основаны на фактах, солдаты и ближайшие их начальники, от капрала до командира батальона, имеют более чем когда-либо независимости в действиях; только энергия этих действий, более независимых чем когда-либо от высших начальников, оставляет в распоряжении последних часть войск, могущих быть направляемыми в решительную минуту, а потому эти действия становятся перевешивающими более чем когда-либо, и можно по справедливости сказать, что сражения, более чем когда-либо, ныне суть солдатские и капитанские сражения.
На самом деле они всегда таковы, потому что в конце концов исполнение принадлежит солдату; но влияние последнего на конечный результат может быть более или менее значительным; отсюда современная истина: солдатские сражения. Правда, что вне всяких уставных, тактических и дисциплинарных правил, здравый смысл требует от всех в армии противодействия этому перевесу, полному случайностей, деятельности солдата над деятельностью начальника, отдаления всеми средствами, до крайних пределов возможности, того момента, приближение которого все более и более ускоряется ежедневно, когда солдат ускользает из рук начальника.
Но этот факт на лицо, и вместе с возбуждаемыми им заботами, он пополняет доказательство вышесказанной истины: современный бой, для доблестного его ведения, требует более тесной чем когда-либо нравственной связи и солидарности[4].

[1] Непременный результат усовершенствованного оружия.
[2] В войсках, не имеющих спайки, это движение начинается за 150 верст от противника: множество людей идут в госпитали, не имея другой болезни, кроме недостатка нравственного духа, которая вскоре переходит в действительную болезнь. Драконовская дисциплина не существует в наши дни: только спайка может заменить ее.
[3] Следовательно, чем более они представляют себя изолированными, тем более они нуждаются в нравственной поддержке.
[4] Морские сражения не суть ли сражения капитанов кораблей и не приводят ли изо дня в день всех их к чувству солидарности, заставляющему всех сражаться в день боя? Трафальгар. Лисса. В 1588 герцог Медина Сидония, располагаясь для морского сражения, послал на легких суднах трех майоров с палачами в авангард и трех в арьергард, и приказал им вешать всякого капитана корабля, который покинул бы пост, указанный ему для сражения.
В 1702 г. английский адмирал Бенло, герой, во время трехдневного боя был покинут своими капитанами кораблей. После ампутации одной ноги и одной руки, он перед смертью отдает под суд 4 из них; один разжалован, трое повешены, — и с этого дня началась непоколебимая английская строгость по отношению к командирам флотов и судов, строгость необходимая, чтобы заставить их действительно драться.