Настоящее исследование предлагает пересмотреть весь корпус свидетельств, относящихся к Аристиду, сыну Лисимаха, афинскому политику, действующему внутри и за пределами афинского полиса в критический период, чреватый последствиями для порядка греческого мира в V веке до н. э., такими как Персидские войны и создание Делийско–Аттической лиги.
Необходимость общего пересмотра античной традиции об Аристиде проистекает, прежде всего, из «непопулярности» Лисимахида в современной историографии, находящейся в плену древних источников, которые лепят из Аристида однозначный портрет «консервативного аристократа», «справедливого» par excellence, настолько, что он предпочитал бедность, чтобы не использовать свои должности для обогащения, творца фороса, гордого противника «демократического» и хрематистического Фемистокла, но способного сотрудничать с пим ради блага полиса.
Однако тщательный анализ свидетельств обнаруживает в этом стереотипном образе трещины, через которые пролезают «альтернативные» версии, представляющие Аристида как демагога, богача, осужденного за растрату, внимательного к принципу прибыли, а не справедливости, не говоря уже об обвинениях в медизме и проалкмеонидизме.
Хотя ни одна традиция не приближает нас к историчному Аристиду, все же есть возможность проследить, как преобладающий положительный образ Лисимахида стал результатом длительной и не всегда грамотной разработки.
adikos несправедливый
aineo/epaineo хвалить
aitia ton kakon причина зла
agathos aner vir bonus
alethestate prophasis наиболее истинный предлог
ameinones andres лучшие мужи
archaios sophron умеренность древних времен
aristos kai dikaiotatos лучший и справедливейший
askesis умственные занятия
auxesis приращение
beltistoi лучшие
Bürgerideal идеал гражданина
contemptus divitiarum презрение к богатствам
deinos ta polemia искусный в военном деле
deinos ta politika искусный в делах политики
diaprepes dikaiosyne выдающаяся праведность
didaсhe учение, наставление
hiketai просители
locus parallelus параллельное место
lostos лучший
misthos выплата
onomasti komodein переход на личности в комедии
pars destruens аргументы против
pars construens аргументы в пользу
patrios politeia государственное устройство предков
Peri Socratikon «О сократиках»
physis природа
plousioi богатые
poneroi бесчестные
protoi первые, знатные
архэ Афинская империя
биос жизнеописание
гетеродоксальный альтернативный
дадух факелоносец
докимасия аттестация
Ликомид Фемистокл
несиоты островитяне Эгейского моря
продосия предательство
сингенея родство
синкрисис сопоставление
тамий казначей
хрематист хапуга
энкомиастический хвалебный
Об Аристиде фактически нет монографий, и освещение его карьеры ограничивается краткими ссылками в учебниках по греческой истории и несколькими конкретными статьями, часто, однако, связанными с проблемами хронологического и просопографического характера.
Основной источник информации о Лисимахиде — Плутарх — хотя и предлагает идеализированный и этически позитивный образ афинянина, вместе с Конституцией афинян Аристотеля является главным «вместилищем» и альтернативных свидетельств, которые, не имея подчас авторства, почти не обсуждаются современными учеными и, рассматриваемые как монады, не включаются в более широкое переосмысление традиции об афинском политическом деятеле.
Отсюда он был низведен до роли актера второго плана в отношениях, характеризующихся чередованием моментов борьбы и согласия, с Фемистоклом.
В работах Энтони Подлецки, Роберта Ленардона и Фрэнка Фроста существует тенденция усиливать, а иногда и преувеличивать противостояние между двумя афинянами, часто представляя его как борьбу между умеренным консерватором Аристидом, и радикальным демократом Фемистоклом, где Лисимахид был символом сопротивления аристократических кругов талассократической и демократической политике Лисимахида, а моменты сотрудничества между ними интерпретируются как знак более или менее насильственного «обращения» афинской аристократии или, по крайней мере, ее части к политике империализма.
Однако схематизм и анахронизм этого прочтения, обусловленный также устаревшим видением условий афинской политической борьбы в начале V века до н. э., не ускользнули от внимания англосаксонских ученых. Так, Арнольд Гомм в своем монументальном комментарии к Пелопоннесской войне отметил, что не нужно было ждать находки аристотелевской Конституции афинян, чтобы убедиться в ложности общепринятого представления о противостоянии хитрого и демократичного Фемистокла и консервативного и честного Аристида.
Однако только в 1980‑е годы и в исследованиях Пиччирилли мы увидели реальное изменение точки зрения в изучении античной традиции об Аристиде, которая, сочетая фокусирование на чтении отдельных античных источников с методологическими достижениями последних десятилетий в изучении развития афинской демократии, предложила менее стереотипный образ афинянина.
В 1990‑х годах Энрика Кулаччо Гастальди и Доменико Мусти также переосмыслили отношения между Фемистоклом и Аристидом уже не в терминах столь явного оппозиционирования между ними, но, используя аристотелевскую традицию, которая фактически делает двух афинян совместными авторами процесса построения демократии, пересматривая клише консервативного Аристида.
Эти исследования, однако, пока не предлагают общего пересмотра традиции о Лисимахиде: прорыв в этом направлении был достигнут в конце 1990‑х годов, в исследовании Лауры Баруччи о фигуре Аристида в литературной традиции пятого века. Заслуга этого исследования, безусловно, в том, что оно попыталось остановиться на начальных этапах формирования традиции об Аристиде и оценить часто игнорируемые свидетельства, такие как те, которые предлагают комедиографы, а также Геродот и Фукидид, и таким образом попытаться освободиться, как от плутарховского, так и от перипатетического восприятий.
Первым и пока уникальным глобальным обзором античной традиции об Аристиде является обзор, подготовленный в начале нового тысячелетия Симоной Чикконе, который, однако, все еще имеет некоторые пробелы, например, отсутствие ссылок на нелитературные источники, в частности на остраки (которые, безусловно, могут быть полезны для реконструкции некоторых данных о тогдашней политической борьбе) и отсутствие или недостаточное внимание к среде формирования традиций, что приводит к чрезмерно схематичной обработке отдельных свидетельств, между которыми часто не улавливаются возможные связи. Более того, эта ученая дама, которая также сетует на отсутствие монографии, которая пролила бы более широкий свет на все аспекты часто стереотипного характера Аристида, прибегает к ошибке, подобной ошибке предшествующих ей ученых, слишком превознося значение «гетеродоксальной» традиции. С 1980‑х годов возникла опасность заменить одно клише другим и в итоге считать изображение Аристида у Аристотеля «более верным исторической реальности, чем в Фемистокле и в Аристиде Плутарха..
Аристидовская просопография: проблемные аспекты
Несмотря на наличие двух древних жизнеописаний, посвященных Аристиду, — краткого труда Непота и подробной биографии Плутарха в паре с биографией Катона Цензора, — восстановить хронологические сроки жизни афинянина совсем не просто. Помимо ядра информации, сосредоточенной на периоде экспедиции Ксеркса и основания Делийско–Аттической лиги, где проявляется его явный и неоспоримый политический авторитет, другие моменты его жизни могут быть реконструированы только по отдельным и не всегда надежным свидетельствам или путем отбора и сравнения противоречивых свидетельств.
Отложив дальнейшее обсуждение отдельных источников, их идеологической ценности и их значения для формирования различных направлений традиции об Аристиде на следующие параграфы, ниже будет сделана попытка обрисовать биографический профиль афинянина (как он вытекает из корпуса свидетельств), чтобы зафиксировать некоторые моменты его биографии и облегчить последующее обсуждение.
Сын Лисимаха, из дема Алопеки: алкмеонид?
Дата рождения Аристида уже проблематична, поскольку сведения о его отце Лисимахе довольно туманны, а дата архонтата Аристида, которая колебалась в рамках целого десятилетия, спорна. Дополнительные элементы датировки представлены свидетельствами, относящимися к началу соперничества с Фемистоклом, которые изображают двух афинян как детей в один и тот же период времени, и датой смерти, которую, хотя и неопределенно, вероятно, следует поместить после 467 г. Из всех этих данных, хотя и проблематичных, была выведена дата рождения, которую можно отнести к 20‑м годам 6‑го века до нашей эры.
Кроме того, древние источники довольно скупы на информацию о семье Аристида: Плутарх, основной источник в данном случае, прежде чем пуститься в длинное обсуждение (diaphoroi logoi) о предполагаемой бедности Аристида (Plut. Arist. 1) как это обычно бывает в начале его биографий, останавливается на его семейном происхождении, но ограничивается кратким сообщением, что Аристид был сыном Лисимаха, принадлежал к филе Антиохидов и к дему Алопеке (Ἀριστείδης ὁ Λυσιμάχου φυλῆς μὲν ἦν Ἀντιοχίδος, τῶν δὲ δήμων Ἀλωπεκῆθεν).
О Лисимахе, отце Аристида, ничего точно не известно: возможно, он был тамием Афины, хотя есть сомнения в отождествлении Лисимаха, записанного как тамий в надписи, датированной между 550 и 530 гг. до н. э., с отцом Аристида (IG I 3 393). Даже если принять это отождествление, столь широкие колебания в датировке бронзовой таблички, упоминающей о посвящении на Акрополе казначеями, не упрощают дискуссию о дате рождения Аристида.
Возвращаясь к отрывку из Плутарха, следует отметить, что указание отчества и демотики (принадлежности к дему) — вполне обычное явление в жизнях Плутарха, посвященных афинским деятелям, в то время как указание филы встречается довольно редко. [1] В этой связи следует отметить, что отчество широко встречается на остраках с именем Аристида, где, напротив, при нынешнем состоянии документации демотика засвидетельствована только в одном случае, а указание на филу полностью отсутствует [2] Также в других литературных источниках отчество, несомненно, является наиболее распространенным элементом для идентификации Аристида, [3] в то время как указание филы, похоже, является плутарховским уникумом, а демотика четко засвидетельствована только в двух других литературных источниках: в Лахете Платона, где функционально устанавливается связь с другим прославленным выходцем из Алопеки, Сократом, [4] и в псевдофемистокловом эпистолярии, где обыгрывается двусмысленность значения выражения Ἀλωπεκῆθεν: ὥσπερ ποτὲ ἔφη Κάλλαισχρος ἐπ' αὐτοῦ, μᾶλλον τῷ τρόπῳ Ἀλωπεκῆθεν ἢ τῷ δήμῳ, «как сказано о нем [scil. Аристиде] некогда Каллесхром, из [норы] Алопеки он скорее, чем из дема» («алопека» по–гречески «лисица»). Наличие суффикса -θεν указывает на принадлежность к дему Алопеке, но этот термин также намекает на «лисью» натуру, со ссылкой на качества характера Аристида, что несколько озорно, учитывая негативный контекст, характеризующий этот отрывок и вообще весь эпистолярий, приписываемый историческому врагу Лисимахида. По этому поводу Фемистокл, мнимый автор послания, критикуя Аристида, говорит, что он взял на вооружение выражение, которое изначально было придумано для использования против Аристида неким Каллесхром. [5] Оставив на время в стороне общие размышления об эпистолярии Псевдо–Фемистокла как источнике об Аристиде, можно отметить, что цитата, о которой идет речь, кажется подлинной: выражение имеет черты апофтегмы, то есть известного и поговорочного изречения, и поэтому, вероятно, не вымышлено, так как оно было принято определенной литературной традицией, которая могла оценить искусную этимологическую игру на демотике. Аллюзивная функция, в любом случае, основывалась бы на историчности принадлежности Аристида к демотическому роду Алопеки.[6]
Имя Аристид, сопровождаемое только отчеством, как уже упоминалось, довольно широко распространено в литературных источниках, и не только в тех, которые относятся к V веку до н. э., где форма «имя + отчество» продолжает преобладать над «демократической» формой «имя + демотика».[7]
Кроме отца, единственное родство, которое можно установить из источников и которое, по крайней мере, кажется более используемым в литературных целях, это родство с богатым факельщиком Каллием: Плутарх, цитируя сократовского Эсхина из Сфетта, вспоминает, что Аристид был ἀνεψιός, то есть «двоюродным братом», Каллия (Plut. Arist. 25,6 =Aesch. Socr. fr. 36 Dittmar). Это, по мнению большинства ученых, указывает на то, что отец Аристида, Лисимах, женился на одной из трех дочерей Каллия I сына Фениппа, представителя самой прославленной ветви Кериков.[8]
С исторической точки зрения, родство Аристида с этой семьей, связанной с Алкмеонидами и его происхождение из дема Алопеки, традиционно считавшегося центром власти Алкмеонидов, [9] указывает на вероятную связь Аристида с геносом Алкмеонидов и, в целом, с теми геносами, которые позже составят оппозицию Фемистоклу.
Питомец Клисфена
Данные о детстве и юности Аристида почти полностью отсутствуют в источниках, за исключением, как уже упоминалось, факта его раннего соперничества с Фемистоклом, что, однако, вызывает подозрение, учитывая актуальный характер спора между ними: и Непот (Arist. 1), и Плутарх объединяют факт его современности с Фемистоклом с фактом раннего соперничества. В частности, херонеец в Жизни Аристида, прежде чем рассказать анекдот перипатетика Аристона из Кеоса, согласно которому первой причиной вражды между двумя афинянами была любовь к одному и тому же мальчику, [10] утверждает, что «некоторые говорят, что, когда они (scil. Аристид и Фемистокл) были детьми и росли вместе, с самого начала они враждовали друг с другом во всех серьезных или игривых действиях и речах» (ἔνιοι μὲν οὖν φασι παῖδας ὄντας αὐτοὺς καὶ συντρεφομένους ἀπ' ἀρχῆς ἐν παντὶ καὶ σπουδῆς ἐχομένῳ παιδιᾶς πράγματι καὶ λόγῳ διαφέρεσθαι πρὸς ἀλλήλους). [11] Если принять в качестве даты рождения Фемистокла примерно 524 год до н. э., то это обеспечит дополнительную поддержку гипотезе о дате рождения Аристида в 520‑х годах до н. э.
Данные об образовании и политическом начале Лисимахида также окутаны туманом, поскольку известия о его участии в клисфеновой гетерии и в битве при Марафоне предоставляет лишь Плутарх.
Свидетельству о гетерии с алкмеонидом Клисфеном (Plut. Arist. 2,1) обычно не придается особого значения в работах современных исследователей: [12] вероятно, потому, что это известие не только представляет собой уникум, но и сильно идеологически маркировано в противоположность «аристократическому» образу Аристида, преобладающему в плутарховском биосе и вообще в античных источниках. Откладывая обсуждение идеологической ценности этого свидетельства43 на более поздний срок, связь между двумя афинянами не исключена, однако, если учесть, что Аристид, как было показано выше, вероятно, был связан с Кериками, геносом, поддерживавшим политику Алкмеонидов, и проживал в деме, в котором влияние Алкмеонидов должно было быть немалым. Вопрос о гетерии, кроме того, не представляет проблемы для датировки рождения Аристида, поскольку, как хорошо сказала Эмма Луппино Манес, не обязательно, чтобы Аристид и Клисфен были одного возраста, чтобы состоять в одной и той же гетерии, так что нет необходимости датировать рождение Аристида серединой 6‑го века до н. э.. Согласно интерпретации той же ученой, одной из немногих, кто считает этот отрывок достоверным, Клисфен должен был дать младшему Аристиду в рамках этой ассоциации своего рода подготовку к политической деятельности, на том историческом этапе, когда гетерия воспринимается как неформальное объединение, готовящееся к общественной деятельности.[13]
Стратег при Марафоне?
Если присутствие Аристида на Марафоне в качестве стратега не является плутарховским уникумом, то это объясняется лишь тем, что эта новость вкратце передается и в Суде. [14] Что делает эту новость более изолированной, так это прежде всего argumentum e silentio - отсутствие Лисимахида в гораздо более широком и подробном геродотовом рассказе о Марафонской битве, в то время как у Плутарха Аристид уступает по репутации и значимости только Мильтиаду. [15] Акцент на роли Лисимахида в Жизии еще больше ставит под сомнение рассказ Плутарха: в отличие от молчания Геродота, Плутарх подчеркивает военную роль и моральную силу Аристида, лежащую в основе жеста отказа от командного поста в пользу Мильтиада. По словам херонейца (Arist. 5,2), Аристид своим примером показал коллегам, что «слушаться и руководствоваться советами мудрых — это не то, чего следует стыдиться, но есть благородный поступок и предвестник спасения» (τὸ πείθεσθαι καὶ ἀκολουθεῖν τοῖς εὖ φρονοῦσιν οὐκ αἰσχρόν, ἀλλὰ σεμνόν ἐστι καὶ σωτήριον). Таким образом, сообщение о марафонской стратегии сильно испорчено желанием представить фигуру Аристида в соответствии с энкомиастическими параметрами, которые сделали бы афинского политика образцом добродетели для читателя, и не свободно от определенной склонности к установлению связи между Аристидом и Мильтиадом, присутствующей в части традиции. [16] Есть еще два элемента, которые делают рассказ Плутарха особенно подозрительным, потому что они, кажется, дублируют эпизоды и «установки», которые традиция приписывает Аристиду для более поздних моментов: во–первых — это включение в тот же отрывок фигуры Фемистокла, в соответствии с обычным клише дуализма между двумя афинскими политиками: в центральный момент битвы именно филы Аристида и Фемистокла, а именно антиохийская и леонтийская, должны были поддерживать атаку, а два афинянина, таким образом, «доблестно сражались бок о бок, и первый (scil. Фемистокл) был из леонтидов, а второй (scil. Аристид) из антиохидов» (ἠγωνίσαντο λαμπρῶς τεταγμένοι παρ' ἀλλήλους ὅ τε Θεμιστοκλῆς καὶ ὁ Ἀριστείδης- ὁ μὲν γὰρ Λεωντίδος ἦν, ὁ δ' Ἀντιοχίδος). Такое активное сотрудничество между двумя «вечными врагами» на благо полиса во время экспедиции Дария, кажется, предвосхищает то, что, согласно Плутарху и другим источникам, должно было произойти во время экспедиции Ксеркса, когда Аристид, отбросив свою враждебность к Фемистоклу, будет сотрудничать с ним, чтобы убедить греков сражаться при Саламине. [17] Второе подозрение вызывает замечание Плутарха, что сам Аристид вместе со своей филой был оставлен в Марафоне для охраны пленников и добычи, в то время как бойцы остальных девяти фил вернулись в Аттику для защиты полиса от дальнейших нападений: В этом обстоятельстве Аристид οὐκ ἐψεύσατο τὴν δόξαν («не посрамил своей славы»), потому что «хотя в лагере и на захваченных кораблях под рукой валялись золото и серебро, различные одежды и другие несметные богатства, он не прикоснулся к ним и не дал тронуть другим, хотя без его ведома некоторые что–то утащили. Среди них был и факелоносец Каллий» (οὐκ ἐψεύσατο τὴν δόξαν, ἀλλὰ χύδην μὲν ἀργύρου καὶ χρυσοῦ παρόντος, ἐσθῆτος δὲ παντοδαπῆς καὶ χρημάτων ἄλλων ἀμυθήτων ἐν ταῖς σκηναῖς καὶ τοῖς ἡλωκόσι σκάφεσιν ὑπαρχόντων, οὔτ' ἐπεθύμησε θιγεῖν, οὔτ' ἄλλον εἴασε, πλὴν εἴ τινες ἐκεῖνον λαθόντες ὠφελήθησαν. ὧν ἦν καὶ Καλλίας ὁ δᾳδοῦχος). [18] Выражение οὐκ ἐψεύσατο τὴν δόξαν («не посрамил своей славы») и отказ от богатства позволяют предположить, что Плутарх опирается или перерабатывает энкомиастические и моралистические традиции, которые будут все больше утверждаться в отношении Аристида, как мы увидим, с кризисом демагогической власти в Афинах.
Таким образом сомнительно, должны ли мы предполагать существование энкомиастического, возможно сократического, источника, на который опирался Плутарх, или биограф просто продублировал мотивы, присутствующие и более засвидетельствованные для более поздних моментов жизни Аристида, с единственной целью дальнейшего усиления энкомиастического образа афинского политика, который должен был возникнуть при чтении Жизни.
Аристид архонт
Первой вехой его политической карьеры, на которой сходятся источники, является архонтат, хотя, как уже упоминалось, существуют противоречивые мнения относительно даты, когда Аристид мог занять этот пост. И здесь противоположные свидетельства упоминает Плутарх, который в Жизни Аристида дважды возвращается к этой теме. Впервые упоминание об архонтате включено в контекст рассуждений о наследстве Лисимахида, поскольку занятие этой должности было одним из трех доказательств, которые, наряду с остракизмом и выплатой хорегии, Деметрий Фалерский привел бы для дискредитации традиции о бедном Аристиде (Plut. Arist. 1). Второй раз известие сообщается после рассказа об участии Лисимахида в марафономахии, где херонеец утверждает, что Аристид должен был занять пост эпонимного архонта сразу после этой битвы (Plut. Arist. 5,9), тем самым отвергая свидетельство Деметрия Фалерского, согласно которому Аристид был архонтом «в течение короткого времени, прежде чем умер после битвы при Платеях» (μικρὸν ἔμπροσθεν τοῦ θανάτου μετὰ τὴν ἐν Πλατοιαῖς μάχην, Plut. Arist. 5,9 = Dem. Phal. F7 Fortenbaugh).
Согласно Деметрию, Аристид был бы выбран архонтом по жребию среди пентакосиомедимнов, членов семей высшего класса согласно цензу (Plut. Arist. 1,2 = Dem. Phal. F5 Fortenbaugh), и это, помимо прочего, подтверждает, что для Деметрия архонтат Аристида не был бы сразу после Марафонской битвы, поскольку введение жребия датируется после 487/6 года до н. э. [19] Большинство ученых считают свидетельство Деметрия необоснованным, предполагая, например, что властные полномочия Аристида, упомянутые Деметрием, должны отождествляться с неэпонимным архонтатом или с должностью тамия (когда по наущению Фемистокла его судили за растрату) (Idom. FGrHist 338 F 7=Plut. Arist. 4,3) или с какой–то чрезвычайной магистратурой, которую он занимал во время создания Делийско–Аттической лиги. Однако именно об эпонимном архонтате шла речь в споре, о котором упоминает Плутарх, поэтому две последние гипотезы следует исключить, поскольку рассматриваемые должности обозначены либо другим названием (как в случае с должностью «куратора государственных доходов», к тому же анахроничной во времена Аристида), либо, как во втором случае, вообще не упоминаются в источниках. Не кажется правдоподобным и предположение о том, что Деметрий перепутал два сражения, поскольку, как уже говорилось, он считал, что Аристид был выбран архонтом по жребию, так что в любом случае эта должность должна была занята после введения жребия (487/6 г. до н. э.). В качестве доказательства недостоверности заявления Фалерского Плутарх приводит два возражения. С одной стороны, в первой главе Жизни он отмечает, что, согласно Идоменею, Аристид занимал бы эту должность и без жеребьевки, [20] а с другой стороны, под конец хвалебного повествования о Марафоне, он утверждает, что в официальных реестрах, с которыми он ознакомился, после имени Ксантиппида, архонта в год Платей (Xanthippos в Marm. Par. FGrHist 239 A52), не удалось найти никакого Аристида, тогда как сразу после Фениппа, архонта в год Марафона, есть указание на архонтат Аристида (Arist. 5,10: ἐν δὲ ταῖς ἀναγραφαῖς μετὰ μὲν Ξανθιππίδην, ἐφ' οὗ Μαρδόνιος ἡττήθη Πλαταιᾶσιν, οὐδ' ὁμώνυμον Ἀριστείδην ἐν πάνυ πολλοῖς λαβεῖν ἔστι, μετὰ δὲ Φαίνιπον, ἐφ' οὗ τὴν Μαραθῶνι μάχην ἐνίκων, εὐθὺς Ἀριστείδης ἄρχων ἀναγέγραπται).
Некоторые ученые хотели увидеть документальное подтверждение высказывания Плутарха в эпиграфическом фрагменте, принадлежащем списку магистратов: в частности, Дональд Брейдин отнес данный эпиграфический фрагмент к архонтскому списку, выгравированному около 425 г. до н. э., и увидел в нем свидетельство ранней даты архонтата Аристида, заметив, что видимая череда букв подходит только для последовательности имен Phainippos и Aristeides. Однако нет уверенности в том, что архонтский список действительно тот, с которым советовался Плутарх, и особенно интеграция, на мой взгляд, не вполне убедительна. Эпиграфический фрагмент имеет фактически две пересекающиеся линии: на верхней, по мнению Брейдина, можно различить начертание букв -ιπ, а на нижней — букв -ιστ; при этом Брейдин отмечает, что в афинских именах сочетания -ιπ и -ιστ встречаются довольно часто, но в известной нам цепочке имен архонтов пятого века это сочетание видно только в последовательности Phainippos/Aristeides. Странно, однако, что ни Деметрий, ни кто–либо другой не заметил, что, во–первых, эти же сочетания присутствуют и в последовательности Xanthippides/Aristeides (возможно, также в форме Xanthippos/Aristeides той же длины, что и пара Phainippos/Aristeides), и что, кроме того, чтение букв -ιπ в верхней части фрагмента не столь однозначно, поскольку единственный видимый след -π — это вертикальный стержень: фрагмент, таким образом, может даже не показывать последовательность -ιπ/-ιστ. Однако ранняя дата Деметрия, похоже, также дискредитируется другим эпиграфическим текстом: Паросским Мрамором. Впрочем, хронология событий 489/8 года до н. э., приведенная в Marmor Parium, не совсем надежна, поскольку в этом же году датируется смерть царя Дария, которая на самом деле произошла между 487 и 485 годами до н. э., и победа некоего Симонида Кеосского, (тезки поэта), существование которого не установлено (Marm Par. FGrHist 239 A49). Поэтому проблему датировки архонтата Аристида на основе имеющихся у нас литературных и эпиграфических свидетельств решить нелегко.
Аристид сын Лисимаха хорег?
Еще одним фактом биографической традиции Аристида, который обсуждается, является хорегия, которую, как уже упоминалось, согласно Деметрию Фалерскому, Аристид должен был исполнять. В качестве доказательства историчности этого факта Деметрий, по свидетельству Плутарха, упоминает о треножниках, оставленных в храме Диониса в честь победы, одержанной по этому случаю Архестратом, и Плутарх отмечает (Arist. 1,3), что даже в его время можно было прочитать надпись на треножниках, которая гласила: «победила фила Антиохида, Аристид был хорегом, Архестрат поставил драму» (Ἀντιοχὶς ἐνίκα, Ἀριστείδης ἐχορήγει, Ἀρχέστρατος ἐδίδασκε). Здесь херонеец снова опровергает сообщение Деметрия, но на этот раз ссылаясь на более раннее опровержение Панетия (Plut. Arist. 1,6 = Panaet. F 131 van Straaten), который заметил, что со времени персидских походов и до конца Пелопоннесской войны «приводятся имена только двух победоносных хорегов по имени Аристид, ни один из которых не является сыном Лисимаха; один на самом деле был сыном Ксенофила, а другой, моложе на много лет, как показывают «иероглифы» (scil. надписи), которые относятся к алфавиту, вошедшему в употребление после архонтата Евклида, и добавляется имя Архестрата, которого никто не вписывает в реестры как наставника хоров во времена персидских походов, но многие вписывают во времена Пелопоннесской войны» (δύο μόνους Ἀριστείδας χορηγοὺς ἀναγράφεσθαι νικῶντας, ὧν οὐδέτερον εἶναι τῷ Λυσιμάχου τὸν αὐτόν, ἀλλὰ τὸν μὲν Ξενοφίλου πατρός, τὸν δὲ χρόνῳ πολλῷ νεώτερον, ὡς ἐλέγχει τὰ γράμματα, τῆς μετ' Εὐκλείδην ὄντα γραμματικῆς, καὶ προσγεγραμμένος ὁ Ἀρχέστρατος, ὃν ἐν τοῖς Μηδικοῖς οὐδείς, ἐν δὲ τοῖς Πελοπονησιακοῖς συχνοὶ χορῶν διδάσκαλον ἀναγράφουσι). На этот раз опровержение Плутарха кажется неопровержимым: текст надписи, который сохранился, кажется, действительно написан ионическими буквами, введенными, как кажется, при архонтате Евклида (403/2 г. до н. э.); кроме того, поэт Архестрат, похоже, действительно работал во второй половине пятого века до н. э. (Plut. Alc.16.8; Lys.19 и Eup. Schol. ad Il.10.252).
Кроме того, Аристид сын Ксенофила более или менее современен Лисимахиду и должен был быть победителем хорегии вместе с поэтом Симонидом.
От изгнанника до героя в борьбе с персами
Несмотря на проблематичность реконструкции даты архонтата Аристида, нет сомнений в том, что Аристид активно участвовал в политической жизни Афин в 480‑х годах до н. э., о чем свидетельствует обнаружение многочисленных остраков, датируемых этим периодом, с его именем.
Далее античные источники об Аристиде фиксируют его отзыв из изгнания, выступление в пользу предложения Фемистокла сразиться в водах Саламина, десантирование на Пситталию во время битвы при Саламине, стратегию при Платеях и, сразу после войны, участие в посольстве в Спарту с целью обмануть лакедемонян, которые были против возведения афинских стен. Идеологическая ценность этих свидетельств и их интерпретации будут рассмотрены позже. Здесь, однако, стоит упомянуть еще один важный эпизод из жизни Аристида, с которым во многом связана его слава: его роль в создании Делийско–Аттической лиги и особенно в установлении и определении размера фороса, выплачиваемого союзниками в федеральную казну.
Афинская или внеафинская судьба?
С этого момента свидетельства о жизни Аристида становятся более скудными, а дата его смерти представляется довольно расплывчатой. Рассказ Деметрия Фалерского об архонтате Аристида, помимо его проблематичной достоверности, в целом предлагает в качестве terminus post quem для кончины период после Платей, поскольку Аристид, как говорят, занимал архонтат «в течение короткого времени до своей смерти после битвы при Платеях (Plut. Arist. 5,9 = Dem. Phal. F XX Fortenbaugh). Еще один хронологический элемент предлагает Непот, который помещает смерть Аристида примерно через три года после изгнания Фемистокла (Nepos Arist. 3,3), которое обычно датируется 471 годом до н. э. Наконец, если анекдот об участии Аристида в постановке Семерых против Фив (Plut. Arist. 3,5) отражает правду, то 467 год до н. э., дата постановки, будет последней достоверной информацией о жизни Аристида и, следовательно, terminus post quem для датировки его смерти.
Место и обстоятельства смерти также проблематичны, так как Плутарх записывает и обсуждает три различных рассказа, два из которых не имеют атрибуции, согласно которым Аристид умер либо в Понте, куда он отправился для выполнения государственных обязанностей, либо от старости в Афинах (Arist. 26,1), и третья версия принадлежит Кратеру Македонскому, согласно которой Лисимахид, обвиненный в суде за взятки во время учреждения фороса, не смог заплатить штраф, но отправился в плавание и умер где–то в Ионии (Plut. Arist. 26,1-3 = Crater. FGrHist 342 F 12). В качестве доказательства недостоверности сведений о том, что Аристид умер за пределами Аттики, Плутарх ссылается на наличие гробницы Аристида в Фалере и, чтобы опровергнуть сообщение о бесчестной смерти, упоминает не только о гробнице ему за счет полиса, но и приводит различные рассказы о мерах, которые полис якобы принял для предоставления льгот детям и внукам политика, которые находились в нищете [21].
Остраки: «пятно» на карьере Аристида.
Свидетельства об Аристиде начинаются с парадокса: Если учесть, что Лисимахид часто упоминается в древних источниках с использованием таких прилагательных, как dikaios, aristos, lostos, указывающих на обладание явными моральными достоинствами, и его слава фактически неразрывно связана с прозвищем «Справедливый», парадоксально то, что самым ранним свидетельством, относящимся к нему, появляется из острак, которые свидетельствуют о вовлечении афинян в такую процедуру, как остракофория для лиц, неугодных в полисе, и которая предполагала исключение, хотя и временное, из гражданского тела.
Литературные источники
Подтверждением осуждения Аристида к остракизму служат литературные источники, [1] которые, однако, не дают однозначной информации о мотивах, побудивших афинян пойти на такую меру. Рассмотрение источников, относящихся к этому делу, вряд ли может пролить свет на истинную мотивацию изгнания, но будет полезно попытаться прояснить, наряду с анализом острак, конечно, какие тематические стержни в обвинениях против Аристида могут иметь свои корни уже во времена современных политических дебатов — использоваться в качестве лозунгов недоброжелателями и политическими противниками Лисимахида — прежде чем перетечь обратно в «гетеродоксальную традицию».
Дату утверждения остракизма с точностью называет только Аристотель. В Конституции афинян Стагирит, посвятив несколько глав введению института остракизма Клисфеном, приводит краткий список афинских политических деятелей, пострадавших от этой процедуры до экспедиции Ксеркса, и последним упоминает самого Аристида, чей приговор к изгнанию был утвержден при архонте Никодеме (483/2 г. до н. э.), в том же году, когда, как упоминает Аристотель в том же пассаже, были открыты маронейские рудники и аттический полис одобрил предложение Фемистокла об использовании излишков от добычи полезных ископаемых для строительства флота (Arist. Resp. Ath. 22).
О причинах, побудивших демос проголосовать за десятилетнее изгнание афинянина, нам сообщают сам Аристотель, Непот и Плутарх.
На самом деле, даже в Конституции афинян Аристотель прямо не указывает мотивацию его остракизма, а лишь отмечает одновременность между голосованием в пользу вышеупомянутого предложения Фемистокла об излишках и одобрением остракизма Аристида. Однако в современных исследованиях интерпретация фразы ὠστρακίσθη δ'ἐν τοΰτοις τοῖς καιροῖς 'Αριστείδης ὁ Λυσιμάχου («Аристид сын Лисимаха был подвергнут остракизму при этих обстоятельствах») стала восприниматься как доказательство причинно–следственной связи между поддержкой предложения Фемистокла и одобрением остракизма Аристида, который поэтому рассматривается как главный оппонент Ликомида.
Наоборот Непот и Плутарх, которые, однако, зациклены на соперничестве между Аристидом и Фемистоклом, возлагают всю ответственность в осуждении соперника на Ликомида, способного манипулировать демосом. .
В биографии Непота Аристид «Справедливый» осужден на изгнание, поскольку «его репутацию подорвал Фемистокл» (Themistocles collabefactus) в борьбе за господство в политической жизни (Arist. 1,2).
Аналогично у Плутарха в Жизни Фемистокла ясно говорится (11,1), что Лисимахид «был подвергнут остракизму еще до войны, потому что он стал жертвой политической оппозиции Ликомида» (ἐξωστράκιστο γὰρ πρὸ τοῦ πολέμου καταστασιασθεὶς ὑπὸ Θεμιστοκλέους), в то время как в Жизни Аристида, в месте, известном как одно из главных литературных свидетельств того, как осуществлялась процедура остракизма, Фемистокл представлен как зачинщик клеветы, которая заставила демос проголосовать за остракизм Лисимахида:
| Τῷ δ' οὖν Ἀριστείδῃ συνέβη τὸ πρῶτον ἀγαπωμένῳ διὰ τὴν ἐπωνυμίαν ὕστερον φθονεῖσθαι, μάλιστα μὲν τοῦ Θεμιστοκλέους λόγον εἰς τοὺς πολλοὺς διαδιδόντος, ὡς Ἀριστείδης, ἀνῃρηκὼς τὰ δικαστήρια τῷ κρίνειν ἅπαντα καὶ δικάζειν, λέληθε μοναρχίαν ἀδορυφόρητον αὑτῷ κατεσκευασμένος· ἤδη δέ που καὶ ὁ δῆμος, ἐπὶ τῇ νίκῃ μέγα φρονῶν καὶ τῶν μεγίστων ἀξιῶν ἑαυτόν, ἤχθετο τῇ ὀνομασίᾳ δόξαν ὑπὲρ τοὺς πολλοὺς ἐχούσῃ, καὶ συνελθόντες εἰς ἄστυ πανταχόθεν, ἐξοστρακίζουσι τὸν Ἀριστείδην, ὄνομα τῷ φθόνῳ τῆς δόξης φόβον τυραννίδος θέμενοι (Plut. Arist. 7,1-2). | Аристид, прежде любимый за свое прозвище, стал предметом зависти, особенно когда Фемистокл распространил слух, что Аристид лишил суды их власти, и что он, вынося приговоры по любому поводу, тайно, без телохранителей, создавал для себя абсолютную власть. Народ, который теперь гордился своей победой и считал себя достойным величайших почестей, тоже ненавидел тех, кто возвышался над массой, и, собравшись в городе со всех сторон, подверг Аристида остракизму, называя зависть к славе страхом перед тиранией.[2] |
Независимо от анахроничности обвинения, которое, согласно Плутарху, выдвинул Фемистокл - дикастерии были введены после 480 г. — видно, что отрывок сильно пропитан желанием биографа настоять на теме противостояния двух политиков и весьма критично относится к демосу, которым легко манипулировать. [3]
Фактически, сосредоточение повествования об изгнании на этически справедливом характере Аристида, безупречной жертве зависти демоса, является фишкой, общей для всех источников об остракизме Лисимахида, за исключением Аристотеля, так что невозможно вывести реальную мотивацию, которая привела к принятию такой меры против Аристида, поскольку, как все считали, он был изгнан из–за чрезмерно набранной силы. [4] Однако участие Ликомида в осуждении Аристида при учете их принадлежности к противостоящим геносам [5] делают пропагандистскую борьбу между ними вполне вероятной, и ее при молчании или, по крайней мере, уклончивости литературных источников, можно частично реконструировать по остракам.
Более того, следует отметить, что даже если предложение Фемистокла по излишкам дало толчок процессу демократизации полиса, оно, как указывают сами источники, имело своей главной целью [6] именно Персию или Эгину, тогда как демократизация Афин является лишь косвенным следствием этой морской политики, которая имела очевидные последствия и для решений, касающихся внутреннего управления полисом.
Характерно, что хотя литературные источники воспринимают Фемистокла и Аристида как представителей этих различных лагерей, неоднократно изображая их соперничающими друг с другом для достижения целей, которые, по их мнению, способствовали бы высшим интересам полиса; было бы модернизмом считать Аристида адептом аристократии, а Фемистокла защитником демократии.
Поэтому прочтение остраки, правильно вписанное в этот историко–политический контекст, дает кое–какое представление о выдвинутых против Лисимахида обвинениях и позволяет нам больше узнать о сложной динамике политической борьбы того периода.
Остраки
Обнаружено более сотни остраков с именем Аристида, датируемых 480‑ми годами до нашей эры. Как и большинство остраков, раскопанных в Афинах, остраки с Аристидом обнаруживались в основном группами, которые на самом деле можно интерпретировать как результат отложений, накопленных после отдельных остракофорий, так что факт, что определенные имена встречаются в одной россыпи, с большой вероятностью указывает на то, что они отражают кандидатов одного и того же голосования. Таким образом, анализируя контексты, в которых были найдены остраки Аристида, можно обнаружить постоянное группирование одних и тех же имен и отметить, что имя Лисимахида часто уступает только Фемистоклу, другому выдающемуся имени в афинской политике того времени.
На самом деле, наряду с этими двумя именами, в тех же группах остраков широко засвидетельствовано имя некоего Каллисена, но, как ни странно, литературные источники не дают о нем никакой информации. Аналогичный аргумент можно привести и в отношении многих других кандидатов в остракофоры, чьи имена засвидетельствованы вместе с именами Аристида и Фемистокла, но чьи истории полностью неизвестны или лишь частично известны из литературных источников.[7]
Хотя рассуждать с помощью аргументов е silentio всегда опасно, неоспоримо, что высокая частота имен Ликомида и Лисимахида в нескольких группах остраков, наряду с хорошей аттестацией этих двух фигур в литературных источниках, может считаться реальным доказательством ведущей роли, которую играли эти два политика на афинской сцене.
Остраки, отнюдь не являясь немым источником, который можно использовать только для просопографического исследования, часто представляют собой первоисточник, несущий идеологическое послание в годы полной политической активности людей, чьи имена на них начертаны.
Можно говорить о подлинном идеологическом посыле, поскольку нередко имя кандидата, подлежащего остракизму, сопровождалось не только указанием отчества или демотики, но и некоторыми дополнительными обозначениями (такими как оскорбления и эпитеты, обвинения в сфере политических действий и суждения о моральном поведении), которые позволяют современным ученым формулировать гипотезы о причинах, побудивших избирателя вписать определенное имя на черепке, и, следовательно, об обвинениях, которые распространялись благодаря пропаганде, враждебной кандидату на остракизм.
В случае Лисимахида, из более чем сотни остраков, носящих его имя, только два острака, похоже, обладают этими «характеристиками»: оба происходят из раскопок в Агоре и, к сожалению, находятся в очень плохом состоянии, что делает любую гипотезу особенно трудной:
На первом из них можно прочитать:
Ἀριστ[
τὸν Δά[
ἀδελφ[
На втором:
[…]
…]άχο
…]ς hικέτας
…]εν
Чтение и, следовательно, толкование этих двух остраконов очень туманно, однако атрибуция первого остракона Аристиду кажется вполне реальной: он входит в группу из 41 черепка, направленных, в порядке уменьшения количества, против Фемистокла (18), Каллисена (9), Гиппократа (7) и Аристида (5 плюс данный остракон), плюс один неизвестной приписки. Нет возможности интерпретировать Ἀριστ[ в нем как отчество Ἀριστ[ονύμο и идентифицировать персонаж с Каллисеном. Атрибуция остракона Ἀριστ[αιχμον (Аристехму) также маловероятна: остраконов, приписываемых этому персонажу, немного, и только один из них происходит из раскопок на Агоре.[8]
Второй остракон можно рассматривать таким же образом: он был найден в группе из 51 остракона, направленных, в порядке уменьшения количества, против Фемистокла (23), Аристида (18), Каллисена (5), Гиппократа (2), плюс три крайне фрагментарных. Остракон, о котором идет речь, кажется, сломан в верхней части, поэтому в него можно интегрировать имя Аристида: — αχο второй строки фактически не совместимо с просопографическим профилем любого из других кандидатов той же группы, и по этой причине его атрибуция Лисимахиду никогда не подвергалась сомнению.
Аристид «брат» Дамасия?
Теренс Рапке предлагает следующую реконструкцию первого остракона:
Ἀριστ[είδεν]
τὸν Δα[μασίο]
ἀδελφόν]
В нем Аристид упоминается как «брат Дамасия», который отождествляется с Дамасием, который согласно традиции (Arist. Resp. Ath. 13,2) занимал пост архонта в течение двух лет (582/80 гг. до н. э.), пока не был насильно изгнан афинянами, в период застоя, который характеризовал политическую жизнь полиса между деятельностью Солона и тиранией Писистрата. Рапке связывает этот осколок с сообщением о том, что после Платей Аристид предложил указ, открывающий возможность быть избранным архонтом для всех афинских граждан (Plut. Arist. 22,1).
Гипотеза Рапке становится еще более убедительной, если сопровождается другими соображениями, которые отсутствуют в формулировке Рапке, но которые, по моему мнению могли бы придать ему большее доверие. Если верно, что про Дамасия в начале V века до н. э. вспомнил знавший историю избиратель–интеллектуал, так же как использование термина adelphos для обозначения близости политических целей кажется странным, следует отметить, что в некоторых случаях тексты на остраке демонстрируют культурные ссылки или формулировки.[9]
Если принять информацию из Конституции афинян о том, что в архонтство Телесина (487/6 г. до н. э.) был введен жребий для выбора архонтов, то можно предположить, что в то время велись дебаты на эту тему. 480‑е годы фактически характеризуются как период, когда некоторые из клисфеновых «инноваций», кажется, нашли свое первое применение: с одной стороны, первые обращения к остракизму, с другой, решение проводить жеребьевку архонтов на основе новых гражданских ячеек, созданных в результате клисфеновой реформы.
Не исключено, что в таких обстоятельствах упоминались события прошлого, которые каким–то образом привели или, во всяком случае, предвещали тиранию Писистратидов, например, попытка Дамасия сохранить свой архонтский пост дольше, чем нужно, предположительно для укрепления личной власти, событие, которое затем привело к реформе архонтата, как это произошло в 480‑х годах, когда риск реставрации тирании все еще был очень велик, если верно выражение Аристотеля (Resp. Ath. 22,6), что первыми подверглись остракизму именно «друзья тиранов» (τοὺς τῶν τυράννων φίλους ὠστράκιζον).
Аристид, по мнению Аристотеля, относился к другой категории, конкретно к числу тех, кого изгнали, за излишнее, как казалось, влияние: в этом свете сравнение Аристида с Дамасием уже не кажется таким невероятным. Однако, против гипотезы Рапке можно сказать, что черепок датируется 480‑ми годами, периодом до Платеи, что декрет единодушно считается учеными подделкой [10] и что в политической пропаганде 480‑х годов нет конкретных следов «воскрешения» Дамасия, которые могли бы оправдать наличие выгравированного на остраконе имени архонта, жившего сто лет назад.
Аристид брат дадуха?
Гипотеза, предложенная Ноэлем Робертсоном, отличается:
Ἀριστ[είδεν]
τὸν δα[ιδόχο]
ἀδελφόν]
Следует понимать как «Аристид брат дадуха». Фактически, мы начинаем с довольно определенного факта, что персонаж, озвученный в остраконе, определяется как «чей–то брат», идентифицированный Робертсоном как Каллий, принадлежащий к семье Кериков, который отвечал за должность дадуха во время Элевсинских мистерий. В самом деле Аристид был двоюродным братом Каллия (Aesch. Socr. fr. 36 Dittmar = Plut. Arist. 25,6), но Робертсон замечает, что отношения между ними, должно быть, были очень близкими, поскольку Плутарх вспоминает два эпизода (Arist. 5,6-9; 25,4-9), в которых два двоюродных брата действовали вместе, и он выдвигает гипотезу, что эти двое, несмотря на воспоминания Эсхина, позже подхваченные Плутархом, могли бы быть братьями, если бы мать Аристида вышла замуж за Гиппоника и родила Каллия.
Приняв в качестве предварительной гипотезы использование adelphos в широком смысле — действительно, трудно принять гипотезу Робертсона о родстве по материнской линии — можно спросить, какое обвинение стояло бы за ассоциацией Аристида с Каллием на остраконе.
По словам ученого, имя Каллия должно было быть у всех на устах, и о его богатстве и способах его получения ходили различные истории, обычно связанные с обманом и мошенничеством, поэтому, если Аристид был связан с этим Каллием, [11] очевидно, что обвинение, в котором он мог быть замешан, касалось хищения. В поддержку этого чтения Робертсон вспоминает уже цитированное место из Плутарха, где рассказывается, как Каллий, воспользовавшись невнимательностью своего двоюродного брата, оставленного охранять марафонскую добычу, сумел с помощью хитрости завладеть частью сокровищ: вероятно, как уже заметил Бикнелл, тень подозрения в сговоре пала поэтому на Лисимахида.
Каким бы увлекательным ни было прочтение Робертсоном остракона, на мой взгляд, остаются две существенные проблемы: во–первых, необычное использование термина adelphos и, во–вторых, неподдающаяся немедленному прочтению читаемость обвинения, стоящего за ссылкой на дадуха Каллия. Как мы увидим, на самом деле связь между Аристидом и Каллием кажется результатом более поздней традиции, в частности сократической, которая будет использовать фигуры двух двоюродных братьев в качестве этических парадигм, возвышая фигуру «бедного» Аристида в сравнении с Каллием, который обогатился за счет обмана.
Аристид, брат Датиса
Первый редактор остракона предложил другую реконструкцию:
Ἀριστ[είδεν]
τὸν Δά[τιδος]
ἀδελφ[όν]
Эту реконструкцию, которая интерпретирует остракон как свидетельство обвинения в медизме («Аристид брат Датиса»), приняли все ученые.
После экспедиции Дария проводники, реальные или предполагаемые, проперсидской политики явно не одобрялись в Афинах, так что обвинение в союзничестве с персами могло быть использовано инструментально в политической борьбе, о чем свидетельствуют многочисленные остраки, в которых этот мотив берется на вооружение, иногда рядом с мотивом близости к Алкмеонидам, которым шили не только килонову скверну, но и обвинение в медизме.
Однако это последнее обвинение в адрес Аристида, в отличие, например, от Фемистокла, [12] не находит отклика в других античных источниках, за исключением двух мест из Плутарха и упоминания в статье Ἀριστείδης в Лексиконе Суды.
В первом плутарховом месте, из Жизни Аристида (8,1), биограф отмечает, что на третий год после остракизма Лисимахида, во время наступления Ксеркса, «афиняне отменили закон об остракизме и постановили вернуть изгнанников, опасаясь прежде всего, что Аристид, предложив себя врагам, может заставить многих граждан перейти на сторону варвара» (λύσαντες τὸν νόμον ἐψηφίσαντο τοῖς μεθεστῶσι κάθοδον, μάλιστα φοβούμενοι τὸν Ἀριστείδην μὴ προσθέμενος τοῖς πολεμίοις διαφθείρῃ καὶ μεταστήσῃ πολλοὺς τῶν πολιτῶν πρὸς τὸν βάρβαρον).
Эта концепция повторяется и в Жизни Фемистокла, где Аристид подвергся остракизму, потому что стал жертвой политической оппозиции Фемистокла. От общего указания на то, что «афиняне» согласились отозвать изгнанников из–за опасений, что Аристид может выступить против них, мы переходим к конкретной идентификации инициатора в Фемистокле (11,1): «и понимая (scil. Фемистокл), что граждане испытывали ностальгию по Аристиду и боялись, что из–за обиды он может перейти на сторону варваров и навредить делу греков (в самом деле он был подвергнут остракизму еще до войны, став жертвой политической оппозиции Фемистокла), он предложил закон, позволяющий тем, кто был изгнан на определенный срок, вернуться на родину» (Καὶ τοὺς πολίτας αἰσθόμενος ποθοῦντας Ἀριστείδην καὶ δεδιότας μὴ δι' ὀργὴν τῷ βαρβάρῳ προσθεὶς ἑαυτὸν ἀνατρέψῃ τὰ πράγματα τῆς Ἑλλάδος - ἐξωστράκιστο γὰρ πρὸ τοῦ πολέμου καταστασιασθεὶς ὑπὸ Θεμιστοκλέους - , γράφει ψήφισμα, τοῖς ἐπὶ χρόνῳ μεθεστῶσιν ἐξεῖναι κατελθοῦσι).
На самом деле между оппозицией Ликомида и мотивом для медизма нет четкой связи, тем более что сам Плутарх, как мы видели, дает об обвинениях Фемистокла иной отчет. Поэтому на основании этих мест невозможно приписать Фемистоклу пропагандистскую кампанию против Аристида, которая в качестве основного обвинения включала мотив для медизма.
Из двух плутарховских мест видно, что в обоих отрывках сильно обыгрывается клише вражды между Фемистоклом и Аристидом, так что, как и не раз у Плутарха, происходит сильная персонализация политической жизни через фокусирование повествования на отдельных людях. Предложение отозвать изгнанников фактически присутствует и в других древних источниках, [13] но ни в одном из них мы не видим такой сильной персонификации: в остальной традиции, по сути, это предложение обусловлено желанием предотвратить массовый переход изгнанников на сторону врага: в самом деле, преимуществами возвращения будет пользоваться не только Аристид, поскольку и другие подвергнутые остракизму лица предыдущих лет присутствуют во время войны на стороне своего полиса.
Однако у Плутарха предложение об отзыве, похоже, адресовано исключительно Лисимахиду, чье возвращение из изгнания накануне битвы при Саламине, по сути, обычно приветствуется античными источниками как начало этапа сотрудничества между двумя вечными соперниками ради общего блага полиса: перед лицом общего врага, представленного персидской угрозой, происходит своего рода рекомпозиция контрастов внутри полиса, которая затем приведет Афины к усилению могущества.
Однако два плутарховских места также показывают, на мой взгляд, след, хотя и слабый, существования традиции, которая могла связать с Аристидом мотив медизма: Плутарх, как уже упоминалось, единственный, кто, говоря об указе об отзыве, акцентирует свое внимание на беспокойстве афинян (или только Фемистокла) по поводу возможной роли Аристида в переходе многих полисов на сторону врага. Таким образом, он сообщает о факте, который, похоже, бросает негативную тень на характер Лисимахида, поскольку даже простое подозрение в медизме, даже если оно относится к той фазе, когда остракизм уже был в силе и Аристид был уже далеко от Афин, запятнало бы его фигуру.
Плутарх, вероятно, использовал замечание о страхе перед переходом Аристида на сторону врага, чтобы сделать персонажа более человечным и правдоподобным, но между строк биограф подчеркивает такой положительный элемент, как его сильная харизма, когда замечает, что беспокойство было вызвано главным образом возможностью того, что Аристид может убедить других своих сограждан перейти на сторону врага.
Мотив медизма Аристида можно отнести либо к негативной традиции, которая может иметь корни в тогдашних политических дебатах, особенно если иметь в виду живучесть типа обвинения и тот факт, что Аристид был связан с семьей мидийствующих Алкмеонидов, либо к более поздней негативной традиции, в которой дебаты о военно–морском праве могли быть переосмыслены и предложены в терминах оппозиции между «антиперсидским Фемистоклом и филомидянами».
С другой стороны, более явным энкомиастом по отношению к Аристиду является запись в лексиконе Суда, которая, кажется, почти искусно соединяет два обвинения — медизм и проэгинетизм — которые, как видно, по мнению большинства ученых, происходят из дополнений к остракам:
| ὁ αὐτὸς διέτριψεν ἐν Αἰγίνῃ φυγών. Ξέρξης δὲ ὡς αὐτὸν ἐν τῇ φυγῇ πρεσβευσαμένου καὶ τρισχιλίους δαρεικοὺς, ὅτε ἐπῄει τὴν Ἑλλάδα, διδόντος, οὐδὲν ἐπιστρέφεσθαι τοῦ Περσικοῦ πλούτου, τοιαύτῃ χρώμενος διαίτῃ. ἔτυχε δὲ οὐκ ἐπιμελῆ τὸν ἄρτον προσφερόμενος . | Он же (Аристид) проводил изгнание в Эгине. Когда Ксеркс отправил к нему, находившемуся в изгнании, послов и предложил ему три тысячи дариков, если он выступит против Греции, (Аристид) заявил, что персидское богатство его не волнует, поскольку он живет по следующей установке: ему случалось добывать хлеб низкого качества (Sud. s.v. Ἀριστείδης =Adler α 3903; s. v. Δαρεικοΰς =Adler δ 72). |
Присутствие Аристида в Эгине в течение всего периода изгнания, элемент, который и так не засвидетельствован в источниках, сопровождается уникальным описанием попытки Ксеркса подкупить его. Фактически вся лемма характеризуется хвалебным тоном по отношению к Аристиду: В начальной части, по сути, подчеркивается тема бедности Лисимахида, противопоставленной богатству Каллия, которая, как уже говорилось, будет пользоваться определенным успехом в сократических кругах; затем следует обращение к топосу противостояния Аристида Фемистоклу ради блага своей страны, который также широко представлен в традиции, и эпизод Аристида и поселянина, который близко следует плутарховскому повествованию (Arist. 7.7-8). Наконец, после известия о попытке подкупа со стороны Ксеркса, Аристид представлен как главный герой наряду с Мильтиадом, в битве при Марафоне, в соответствии с представлением, встречающимся только в плутарховой биографии. К сожалению, вопрос об источниках, которыми пользовался Суда, достаточно тернист, поэтому установить происхождение эпизода попытки подкупа не представляется возможным: учитывая контекст, в который вставлен эпизод, характеризующийся возвеличиванием справедливости и бедности Аристида, с заключительной ссылкой на трезвый образ жизни, автор леммы, кажется, стремится усилить концепции, уже выраженные в первой части записи, чтобы, учитывая уникальность эпизода в общих рамках традиции о Лисимахиде, можно было бы отвергнуть свидетельство как ложное и самонадуманное; возможно также, что этот эпизод действительно присутствовал в источнике, из которого автор леммы черпал известия, или что лемма является результатом контаминации различных источников, в число которых, учитывая близкие созвучия, можно, пожалуй, включить и плутарховские биографии.
В любом случае видно, что мотив медизма остается наиболее вероятным кандидатом в прочтении остракона: литературные источники, как мы видели, в какой–то степени сохраняют следы связи между Аристидом и этим мотивом, который в любом случае, по сравнению с теми, что присутствуют в других гипотезах, имел сильную жизненную силу в дебатах 480‑х годов и видел возможность использования против Лисимахида из–за его связи с Алкмеонидами и, возможно, из–за контактов с Эгиной (Hdt. VI 49).
Это последнее соображение возвращает дискуссию ко второму остракону.
Аристид и эгинские просители
Общепринятая учеными реконструкция остракона выглядит следующим образом:
[Ἀριστείδες]
[hο Λυσιμ]άχο
[hὸς τὸ]ς hικέτας
[ἀπέοσ]εν
Проблема с этим остраконом, очевидно, заключается в идентификации hικέτας.
Согласно рассказу Геродота, афиняне в 580‑х годах до н. э., чтобы одержать верх над своим историческим соперником, Эгиной, попытались воспользоваться помощью некоторых эгинских предателей во главе с Никодромом, но затем потерпели катастрофическое поражение из–за ограниченной морской мощи аттического полиса. [14]
Просители, которых, согласно остракону, Аристид хотел изгнать, были изгнанниками во главе с Никодромом, которые, не сумев свергнуть эгинское правительство при поддержке афинян, нашли гостеприимство у последних, которые поселили их в Сунионе, откуда они начали совершать набеги на родину (Hdt. VI 90).
Если Аристид и препятствовал расселению этих изгнанников, то, по мнению большинства ученых, он делал это именно потому, что находился в прекрасных отношениях с правящими эгинцами на родине. Таким образом, обвинение в проэгинетизме может быть прочитано в свете новой главы в долгой войне между Афинами и Эгиной, которая развивалась именно в этот период и которая, согласно части традиции, была основным рычагом, использованным Фемистоклом, чтобы убедить своих сограждан оснастить себе флот, в контексте политических дебатов об использовании маронейских излишков.
Против этой выкристаллизовавшейся теперь интерпретации остракона следует сделать два возражения, однако, на мой взгляд, помимо замечания, что чтение глагола [ἀπέοσ]εν является полностью реконструированным, хотя и правдоподобным: Во–первых, группа эгинцев в Сунионе, о которой упоминает только Геродот, не описывается прямо как группа просителей, так что идентификация черепка hiketas с вышеупомянутыми эгинцами отнюдь не является определенной; во–вторых, доказательства связей между Аристидом и Эгиной проблематичны. Информация о том, что Аристид проживал в Эгине во время своего изгнания, четко засвидетельствована в записи лексикона Суда, упомянутой выше, и в коротком отрывке псевдодемосфеновской речи, в которой говорится, что Аристид оставался в Эгине, пока не был отозван демосом (XXVI 6), таким образом, косвенно ссылаясь на закон об отзыве изгнанников. К этим местам следует добавить очень краткое упоминание у Аристодема, в отрывке, где вспоминаются события персидской войны (FGrHist. 104 F 1,4): «Афинянин Аристид, сын Лисимаха, прозванный праведным, изгнанный из Афин и находившийся тогда в Эгине» (Ἀριστείδης δὲ Ἀθηναῖος, υἱὸς Λυσιμάχου, καλούμενος δίκαιος, ἐξωστρακισμένος ἐκ τῶν Ἀθηνῶν καὶ ὑπάρχων ἐν Αἰγίνηι τότε).
Эти три свидетельства, на мой взгляд, могут зависеть от рассказа Геродота (VIII 79,1), первого литературного свидетельства об остракизме Лисимахида, в котором историк рассказывает, что накануне Саламина, «когда собрались стратеги, из Эгины пришел Аристид, сын Лисимаха, афинянин, изгнанный народом, но которого я, узнав его характер, считаю лучшим и прекраснейшим человеком в Афинах». (Συνεστηκότων δὲ τῶν στρατηγῶν, ἐξ Αἰγίνης διέβη Ἀριστείδης ὁ Λυσιμάχου, ἀνὴρ Ἀθηναῖος μέν, ἐξωστρακισμένος δὲ ὑπὸ τοῦ δήμου, τὸν ἐγὼ νενόμικα, πυνθανόμενος αὐτοῦ τὸν τρόπον, ἄριστον ἄνδρα γενέσθαι ἐν Ἀθήνῃσι καὶ δικαιότατον).
Это повествование подхватывает и Плутарх (Arist. 8,2), где также есть хвалебное замечание о храбрости Аристида, когда он замечает, что проход к Саламину был прегражден персидскими кораблями и Аристид, браво пробравшись через вражеские корабли, поспешно прибыл из Эгины» (ἧκεν ὁ Ἀριστείδης ἀπ' Αἰγίνης παραβόλως διὰ τῶν πολεμίων νεῶν διεκπλεύσας).
Речь идет о встрече накануне Саламина, на которой Фемистокл один предложил не отступать и сразиться с персами. Аристид пришел ему на помощь, ради блага афинского полиса, в соответствии с лейтмотивом, который, как мы видели, будет прочно закреплен столетия спустя в работе Плутарха. Его возвращение из ссылки, в данном случае, без истечения канонических десяти лет, объясняется в контексте общего возвращения изгнанников в связи с изданием так называемого «трезенского указа». Этот указ, о котором до сих пор упоминалось несколько раз, как известно, является предметом долгих и неразрешенных споров среди ученых: некоторые детали его содержания, помимо простой и общей ссылки на отзыв изгнанников, содержащейся в различных древних источниках, действительно присутствуют в работе Геродота (который, однако, не упоминает об отзыве изгнанников), в то время как текст почти в полном объеме сохранился на стеле, обнаруженной около Трезена, которая из–за своей палеографической датировки (между концом четвертого и началом третьего века до н. э.), языка, формы и содержания, частично противоречащих кратким заметкам Геродота, вызвала широкие дебаты о ее подлинности.
Не желая вдаваться в суть извечного вопроса, в рамках данного обсуждения необходимо подчеркнуть один аспект: согласно рассказу историка, афинское население было эвакуировано не только в Трезен, но и в Саламин и, что особенно важно, в Эгину, с которой Афины до начала войны заключили мир в рамках общего мира между греками, собравшимися в Коринфе (Hdt. VII 145)..
В эпиграфическом тексте упоминание об Эгине полностью отсутствует: на самом деле население частично эвакуировано в Трезен, частично в Саламин, в то время как тем, кто отозван из изгнания, предписано ἀπιέναι εἰς Σαλαμῖνα καὶ μένειν αὐτοὺς ἐ[κε] / [ῖ ἕως ἄν τι τῶι δή]μῶι δόξηι περὶ αὐτων («идти в Саламин и оставаться там до тех пор, пока о них не будет что–то решено демосом"). Поэтому декрет в значительной степени настаивает на связи Афин с Трезеном и Саламином, исключая Эгину, но если принять информацию в тексте Геродота, то можно объяснить присутствие Аристида на острове иначе, чем просто его пребыванием там в период изгнания. Принимая раннюю датировку отзыва, действительно можно думать, что Аристид, вернувшись из изгнания, принимал активное участие в афинском «сопротивлении» персам, а его приезд с Эгины накануне Саламина объясняется его нахождением на эгинском острове с целью выполнения какого–то официального задания.
Однако связи Аристида с Эгиной, похоже, находят дополнительную поддержку в присутствии Аристида Эгинского в псевдо–фемистокловском эпистолярии: отождествление его с Аристидом, сыном Лисимаха, иногда отвергается, поскольку в эпистолярии эгинцы фигурируют среди обвинителей Фемистокла в суде по делу о продосии ([Them.] Ep. 11,3) в то время как согласно плутарховской традиции, которая также подтверждается в одном из писем и у Лукиана (Plut. Arist. 25,10; cp. [Them.] Ep. 4; Luc. Cal. 27), Лисимахид не должен был участвовать в осуждении Фемистокла. Однако в том же эпистолярии Аристид, сын Лисимаха, явно участвует в событиях, которые привели к осуждению Ликомида: он предстает как активный член группы, которая разрешила амнистию для тех, кто был обвинен в продосии, за исключением Фемистокла ([Them.] Ep. 8).
Поэтому не будет никакого несоответствия (по крайней мере, согласно части традиции) между поведением афинянина Аристида и эгинца Аристида, так что можно предположить, учитывая также отсутствие свидетельств об имени Аристид в эгинской ономастике, что это один и тот же человек.
Свидетельства эпистолярия, однако, не позволяют нам реально прояснить отношения Аристида с Эгиной: как можно заметить, в действительности, несколько традиций, кажется, сошлись в нем, свидетельствуя также противоречивые данные, так что единственное, что можно вывести, это то, что, вероятно, в части традиции Аристид принимал участие в суде против Фемистокла (его неучастие, по Плутарху, было еще одним положительным элементом характера и, следовательно, относилось к проафинской традиции) и что этнонимическое обозначение, относящееся к Эгине, могло быть заимствовано из текста Геродота (как уже предполагалось выше для отрывков, касающихся проживания в Эгине во время изгнания).
Учитывая довольно неопределенный статус отношений между Аристидом и Эгиной, возникает вопрос, как еще можно прочитать этот остракон.
Аристид алкмеонид?
Единственное предложение альтернативного прочтения остракона, выдвинутое до сих пор, заключается в том, что наличие термина ἱκέται является ссылкой на проклятие Алкмеонидов, семьи, к которой, как неоднократно отмечалось, предположительно относился Аристид: однако, что необъяснимо, эта гипотеза до сих пор не нашла поддержки, возможно потому, что, хотя попытка связать Аристида с этим геносом возможна, использование термина hiketai для обозначения скверны было бы уникумом в общих рамках остракона. Однако ссылка на более известную скверну, учитывая также связь Алкмеонидов с мотивом medismos, в отличие от малоизвестного, хотя и актуального в то время эпизода с эгинскими просителями, более подходит как обвинение, которое должно быть использовано в остраконе.
Более того, в литературной традиции не зафиксировано эпизодов с участием Аристида и групп просителей, и, как уже отмечалось, отношения Аристида с Эгиной и само определение Никодрома и его просителей как просителей являются довольно неопределенными элементами.
В свете рассмотрения двух наиболее значимых, хотя и проблематичных, остраков, я считаю вероятным, что мотивы антиаристидовой пропаганды, помимо конкретных причин, вызвавших его изгнание, находятся в полной гармонии с политическим климатом 480‑х гг. до н. э., те, которые также использовались против Алкмеонидов: медизм и килоново нечестие. Если моя интерпретация не намерена признавать историчность отношений между Аристидом и персами, то, с другой стороны, она все больше склоняется к признанию связи между Лисимахидом и геносом Алкмеонидов.
Тимокреонт Родосский: Аристид «наилучший» из афинян.
Мы не случайно до сих пор настаивали на связи между Аристидом и Фемистоклом, поскольку большая часть литературной судьбы Лисимахида связана с событиями, связанными с ним и Ликомидом.
Как известно, литературные источники всегда проявляли большой интерес к истории Фемистокла, представляя ее во многих случаях с чертами и характеристиками настоящего романа: Фактически, можно наблюдать конструирование «характера» Фемистокла, следы которого уже можно увидеть в работе Геродота, чья «симпатия» или антипатия к Ликомиду все еще обсуждается, [15] или даже больше в работе Фукидида, который в двух вставленных ad hoc экскурсах проявляет большой интерес к афинскому политику, чья парабола не попала в хронологическую дугу его истории.
Конечно, было бы преувеличением сказать, что единственно или в основном в этой огромной массе источников о Фемистокле нашлось место и упоминаниям об Аристиде, но то, что их соперничеству и разнообразию характеров было суждено стать литературным клише, демонстрирует, хотя и несколько в контражуре, свидетельство современника двух политиков: родосского поэта Тимокреонта, автора первого стихотворения, в котором встречается имя Аристида, и к которому восходит обычай сравнивать двух афинян.
Тимокреонт и Аристид
Поскольку сохранилось очень мало фрагментов произведений Тимокреонта, невозможно составить широкое и полное представление о темах, которыми он занимался. Однако те немногие свидетельства, которые мы о нем имеем, указывают на открытую враждебность к Симониду и Фемистоклу как на одну из основных тем его поэтического творчества. [16]
Согласно наиболее распространенной среди ученых интерпретации, учитывая близкие связи, которые, вероятно, существовали между Ликомидом и поэтом с Кеоса, враждебность Тимокреонта к Симониду была следствием глубокой ненависти родосского поэта к Фемистоклу.
Не вдаваясь здесь в вопрос о перепалке с Симонидом, очевидно, что в сохранившихся фрагментах произведения Тимокреонта излюбленной мишенью для инвектив в основном представлен Ликомид, хотя необходимо учитывать элемент фильтрации, которым оперировал Плутарх, основной источник тимокреонтовского сочинения: биограф был заинтересован в основном в представлении мест, где родосский поэт более или менее явно набрасывался на Фемистокла.
У Тимокреонта был личный мотив для ненависти к Ликомиду: [17] согласно собственным стихам родосского поэта и плутархову рассказу, Фемистокл, подкупленный тремя талантами серебра, смог вернуть родосских изгнанников, но не позволил вернуться домой поэту, что было предоставлено другим изгнанникам в обмен на деньги.
Поэтому аспект глубокой враждебности Фемистокла должен быть принят во внимание при рассмотрении самого длинного из сохранившихся фрагментов Тимокреонта, который также является первым литературным рассказом об Аристиде:
| Ἀλλ' εἰ τύ γε Παυσανίαν ἢ καὶ τύ γε Ξάνθιππον αἰνεῖς, ἢ τύ γε Λευτυχίδαν, ἐγὼ δ' Ἀριστείδαν ἐπαινέω ἄνδρ' ἱερᾶν ἀπ' Ἀθανᾶν ἐλθεῖν ἕνα λῶιστον, ἐπεὶ Θεμιστοκλῆν ἤχθαρε Λατώ, ψεύσταν ἄδικον προδόταν, ὃς Τιμοκρέοντα ξεῖνον ἐόντα ἀργυρίοισι σκυβαλικοῖσι πεισθεὶς κατᾶγεν εἰς πάτραν Ἰαλυσὸν εἴς, λαβὼν δὲ τρί' ἀργυρίου τάλαντ' ἔβα πλέων εἰς ὄλεθρον, τοὺς μὲν κατάγων ἀδίκως, τοὺς δ' ἐκδιώκων, τοὺς δὲ καίνων ἀργυρίων ὑπόπλεως, Ἰσθμοῖ γελοίως ἐπανδόκευε ψυχρὰ κρέα παρέχων· οἱ δ' ἤσθιον κηὔχοντο μὴ ὤραν Θεμιστοκλέος γενέσθαι. | Но если ты хвалишь Павсания, или Ксантиппа, или Леотихида, то я хвалю Аристида, наилучшего из всех, кто пришел из священных Афин, поскольку Латоне ненавистен Фемистокл, лжец, несправедливый, вероломный человек, который под влиянием грязного серебра не позволил Тимокреонту вернуться на родину в Иалис, хотя тот был его гостем, но присвоил три таланта серебра — чтоб он утонул в море! — несправедливо возвращая на родину одних, изгоняя других, заставляя умирать третьих, набивая карманы деньгами. На Перешейке он нелепо развлекал гостей на пиру, предлагая тарелки с одним холодным мясом; и они ели, молясь, чтобы кончилось время Фемистокла (Timocr. F 1 D = Plut. Them. 21,4). |
Ложный Приамель
Проблемы, которые больше всего интересовали ученых, связаны с датировкой стихотворения [18] и с типом лирической поэзии, к которому его следует отнести, [19] хотя существует значительное согласие в том, что текст имеет только внешний вид приамеля, сосредоточенный на типе энкомия, о чем свидетельствует, в частности, наличие aineo/epaineo в первых двух строках. Основное намерение композиции, содержащей восхваление Аристида как превосходного человека по сравнению с другими политиками, такими как Павсаний, Ксантипп и Леотихид, восхваляемыми слушателями родосского поэта, заключается в том, чтобы с помощью апросдокетона очернить Фемистокла, отрицательные стороны которого Тимокреонт перечисляет и причины своей ненависти к которому он особенно яростно объясняет. Таким образом, Приамель Аристида становится «антихвалой» Фемистокла.
Несомненно, главной целью стихотворения является обличение филохрематии Фемистокла, что нетрудно вывести и из того, что большее количество строк посвящено именно инвективе против Ликомида.
Более того, тон (характеризующийся смесью высокого стиля и ямбического языка) и содержание приближают текст к симпозиуму: перформативная ситуация, которую можно предположить, предполагает аудиторию, состоящую из аристократической элиты, симпатизирующей поэту и враждебной Фемистоклу как хрематисту и нарушителю священных уз ксении, [20] другими словами, настолько далекой от аристократической этики, насколько можно себе представить.
В стихотворении, которое наверняка было прочитано на аристократическом банкете, возможно, с участием товарищей поэта по изгнанию, энкомиастически упоминаются четыре персонажа, распределенные хиастически в стихах на две пары, состоящие из афинянина и спартанца, которые осуществляли стратегии во время персидской войны и участвовали в общих подвигах (Павсаний и Аристид сражались при Платеях, Ксантипп и Леотихид при Микале). Восхваляемые за добродетели Павсаний, Ксантипп и Леотихид являются собеседниками поэта, то есть сотрапезниками на пиру, где беседа предположительно вращалась вокруг событий современной политики и ее действующих лиц. Поэт намерен приписать Лисимахиду особую функцию и роль и использует для этого точное определение, которое отличает Аристида от Павсания, Ксантиппа и Леотихида и которое, учитывая относительную функцию превосходной степени прилагательного, ставит его в непосредственное и прямое сравнение с Фемистоклом. Аристид - ena lostos, морально предпочитаемый, в отличие от Фемистокла, который обозначен как pseustes, adikos, prodotes: уровень сравнения, таким образом, этический и предположительно политический, а не военный.
Исторический контекст
Даже если, как уже упоминалось, датировка цитируемого Плутархом отрывка Тимокреонта все еще является предметом споров, нет никаких сомнений в том, что историко–политический контекст ссылки должен быть определен в период между битвой при Саламине и основанием Делийско–Аттической лиги: Начиная с Саламина, фактически можно реконструировать политику Фемистокла, особенно активную в Эгейском море, в то время как в конце этого периода Фемистокл, похоже, больше не имеет никакого влияния на управление афинской политикой и, в частности, в новом органе для управления отношениями с союзниками, в Делийско–Аттической лиге.
Более того, даже если реальная ситуация на Родосе не проясняется из стихотворения, можно предположить (основываясь на другом фрагменте Тимокреонта, в котором поэт вспоминает, как его обвиняли в медизме), [21] что родосец, возможно, вместе с другими, был изгнан из своего города из–за своего медизма. Этот факт также означает, что анекдот может быть помещен в вышеупомянутый хронологический период, в котором отношения с Персией и эллинским миром были полюсом, вокруг которого вращалась политика эгеидских аристократий, и в котором связи Фемистокла с персидским миром еще не были регулярными и структурированными.
Других прямых свидетельств интереса Ликомида к родосской ситуации нет, [22] но можно отнести этот эпизод к группе «островных» действий Фемистокла, которые, как указывают источники, имели место сразу после Саламинa. [23] Сам Плутарх, похоже, предлагает эту дату для эпизода, рассказанного Тимокреонтом, обрамляя его как упоминание о хищнических действиях, которые Ликомид, как говорят, совершал против жителей острова (Plut. Them. 21,1): aфинянин действительно «обходил острова и вымогал деньги у их жителей» (περιπλέων τε τὰς νήσους καὶ χρηματιζόμενος ἀπ' αὐτῶν). К этому следует добавить, что, даже если примеры такой деятельности, о которых сообщает Плутарх, а до него Геродот, относительно немногочисленны, галикарнасец не может не отметить, что он не в состоянии сказать, платили ли Фемистоклу деньги другие несиоты, кроме упомянутых им, но, по его мнению, это весьма вероятно (Hdt. VIII 112: Εἰ δὲ δή τινες καὶ ἄλλοι ἔδοσαν νησιωτέων, οὐκ ἔχω εἰπεῖν· δοκέω δέ τινας καὶ ἄλλους δοῦναι καὶ οὐ τούτους μούνους).
Поэтому свидетельство Тимокреонта, если оно относится к этой ситуации, можно считать не только личной полемикой, но и признаком современной традиции, враждебной Фемистоклу как хрематисту, особенно живучей в среди островов Эгейского моря, о чем свидетельствует аналогичный случай с работой Иона Хиосского, который, тем не менее, имел в лице своего личного героя Кимона, а не Аристида, чтобы противостоять Фемистоклу.[24]
Поэтому предпочтение, отданное сыну Лисимаха, можно интерпретировать не только с личной, но и с политической точки зрения: ситуация, описанная Тимокреонтом, похоже, отражает отношения между Афинами и островными союзниками в период формирования Делийско–Аттической лиги, на которую поэт, как справедливо отмечает Эрвин Боура, намекает через упоминание Латоны. Перифразой ἐπεὶ Θεμιστοκλῆν ἤχθαρε Λατώ Тимокреонт указывает на неприязнь, которую питали к Фемистоклу сторонники зарождающейся Делийско–Аттической лиги, [25] вероятно, не желавшие доверить организацию лиги Ликомиду, который так жестоко и высокомерно управлял отношениями с островами.
Похвала Аристиду в таких обстоятельствах становится более понятной в свете других свидетельств, которые вместо этого подчеркивают роль, сыгранную сыном Лисимаха в организации Делийско–Аттической лиги, акцентируя его корректное поведение по отношению к своим союзникам, особенно в установлении размера фороса, благодаря которому произошел переход от жестокости поборов Фемистокла к установлению пропорциональной дани и, таким образом, от афинской гегемонии, навязанной посредством хищений и насилия, к институционализированным контрибуциям (Diod. XI 47; Nepos Arist. 2; Plut. Arist. 24.3).
Чтобы избежать неудобных восстаний среди островных союзников, Афины фактически лишили Фемистокла управления Делийско–Аттической лигой и доверили организацию Аристиду, чья репутация праведника в этом вопросе убедительно подтверждается древними источниками. Ссылка Тимокреонта на эту политическую ситуацию узнаваема в панегирике Аристиду и в упоминании о ненависти Латоны к Фемистоклу, что вполне может указывать на недоверие к Ликомиду со стороны членов Лиги.
Не случайно настаивают на том, что Фемистокл нарушает связи ксении, узы четкой аристократической матрицы, не только по отношению к поэту (Τιμοκρέοντα ξεῖνον ἐόντα), но и в более общей перспективе, как можно заключить из последних стихов, посвященных банкету с блюдами из холодного мяса, предложенному Фемистоклом своим гостям, вставленных с явной целью сделать Ликомида объектом публичной зависти.[26]
Также не случайно в последних стихах используется глагол epandokeue, который обычно употребляется в композициях высокого стиля для обозначения гостеприимства богов и аристократов. Это явная критика со стороны аристократических кругов Эгеиды, которые относились к афинскому полководцу с пренебрежением и в то же время высоко ценили Аристида, agathos aner, [27] чьи классические аристократические добродетели, отсутствовавшие у Ликомида, хотя и не восхвалялись открыто, были глубоко уважаемы.
Вопрос, который остается открытым на данный момент, заключается в том, можно ли трактовать сочинение Тимокреонта как указание на существование реальной аристидовой политики в Эгейском море (состоящей из отношений с местными аристократиями), [28] альтернативной фемистокловой - ксения между Фемистоклом и Тимокреонтом, похоже, не оставляют сомнений в том, что у Ликомида были прямые связи с несиотскими кругами, — или же предпочтение, отданное родосцем Аристиду, следует воспринимать как простое свидетельство репутации Лисимахида как противника Фемистокла, единственной афинской альтернативы хищной фемистокловой модели.
Данные, которые можно почерпнуть из тимокреонтовского источника, в любом случае указывают на то, что мы видим первый шаг к созданию клише, которые будут характеризовать фигуру Аристида: Лисимахид появляется как «наилучший» среди афинян, его достоинства, не указанные в других источниках, можно определить только по контрасту с прилагательными, которые негативно характеризуют Фемистокла. Это не означает, что Аристид был менее известен, чем Ликомид, но скорее может свидетельствовать о существовании политического соперничества между этими двоими, чья разница в поведении по отношению к своим союзникам читалась как на этическом, так и на политическом уровне, настолько, что давала возможность сделать их поборниками соответственно умеренной аристократии и демократии.
Уже из тимокреонтовского отрывка, таким образом, можно уловить характеристику, которая объединяет источники пятого века: это источники, которые рисуют в основном положительный профиль Лисимахида, хотя это тощий профиль, который ограничивается несколькими чертами, настаивая в основном на моральных качествах афинянина, часто в контекстах, в которых его этическое величие проявляется только в контрасте с мужланством его антагониста, Фемистокла.
Геродот: Aристид aristos kai dikaiotatos.
Даже в историографическом труде Геродота, втором литературном источнике в хронологическом порядке, где прямо упоминается Аристид, фигура политика представляется довольно неуловимой. В Истории (VIII 79.1). Лисимахид, даже если он определяется как «лучший и самый справедливый человек в Афинах» (ἄριστον ἄνδρα γενέσθαι ἐν Ἀθήνῃσι καὶ δικαιότατον), получает значительно меньше внимания, чем его вечный соперник Фемистокл.
В Истории упоминания о подвигах Аристида ограничиваются лишь тремя моментами: встречей с Фемистоклом и другими греческими стратегами вечером накануне битвы при Саламине (VIII 79-81), эпизодом в Пситталии (VIII 95) и упоминанием о его роли стратега при Платеях (IX 28.6). Кроме первого эпизода, рассказ о действиях Аристида не получил у историка особого развития: причина такой краткости, которая, по крайней мере, не согласуется с благоприятной оценкой Геродотом этого персонажа, по–разному интерпретируется как результат реальной заурядности подвигов Аристида, так что историк придал бы им заслуженную важность, или как результат невозможности найти дальнейшую информацию о персонаже: о фигуре Аристида, уже в период написания труда Геродота, возможно, нет других связанных с ним упоминаний, кроме основания Делийско–Аттической лиги.
Прежде чем обсуждать эти интерпретации, которые, на мой взгляд, лишь частично попадают в цель, необходимо остановиться на трех различных эпизодах, при необходимости сравнивая их с соответствующими параллельными локусами. [29]
Аристид и Саламин
Геродот вводит фигуру Аристида ex abrupto в особенно волнительный момент войны между греками и персами: греческие стратеги, собравшиеся в Саламине, обсуждали, что делать, не решив, стоит ли вести войну с врагами в окрестных водах, и еще не зная о фемистокловой хитрости, которая заставила персов окружить греческие корабли. В связи с этим обстоятельством, вспоминает Геродот (VIII 79,1), «из Эгины прибыл Аристид, сын Лисимаха, афинянин, который был изгнан народом, но которого я считаю, осведомясь (pynthanomenos) о его характере, лучшим и справедливейшим мужем Афин» (ἐξ Αἰγίνης διέβη Ἀριστείδης ὁ Λυσιμάχου, ἀνὴρ Ἀθηναῖος μέν, ἐξωστρακισμένος δὲ ὑπὸ τοῦ δήμου, τὸν ἐγὼ νενόμικα, πυνθανόμενος αὐτοῦ τὸν τρόπον, ἄριστον ἄνδρα γενέσθαι ἐν Ἀθήνῃσι καὶ δικαιότατον).
Вмешательство Аристида, по крайней мере на начальном этапе, похоже, сыграло решающую роль в подавлении возражений, особенно со стороны пелопоннесцев, которые предпочли бы двигаться к Истму, тем самым оставив аттическую территорию на произвол судьбы: Геродот, добавив, что Аристид был информирован о намерениях пелопоннесцев (VIII 79, 4) неявно придает его приходу из Эгины черты последней попытки убедить других греческих стратегов, после того как предыдущая попытка Фемистокла не удалась (VIII 74-75,1). Именно к Ликомиду обращается Аристид, после того как совет стратегов вызвал его для беседы наедине. В этот момент Геродот передает прямую речь Лисимахида, которая сильно страдает от клише вражды между двумя афинянами: Аристид предлагает Фемистоклу дать битву (ἡμέας στασιάζειν χρεόν ἐστι), чтобы принести наибольшую пользу своей стране, и, не зная о маневре Фемистокла, сообщает Ликомиду о персидской блокаде, которая фактически вынудит греков сражаться в водах Саламина, и предлагает ему сообщить об этом другим полководцам. [30] Ответ Фемистокла полностью соответствует его образу у Геродота: готовому использовать любые средства для достижения своей цели хитрецу. Ликомид фактически сначала признается Аристиду в своей хитрости, а затем, признав, что Лисимахид дал чрезвычайно полезный совет (κάρτα τε χρηστὰ διακελεύεαι), предлагает Аристиду самому передать весть об окружении другим грекам, поскольку, ему самому не поверили бы (VIII 80). Однако, несмотря на драматический доклад Аристида другим стратегам, завершившийся советом готовиться к обороне в водах Саламина (παραρτέεσθαί τε συνεβούλευε ὡς ἀλεξησομένους), большинство командиров не поверили, пока не прибыла триера с дезертирами, которые сообщили ту же информацию (VIII 81-82).
Даже без сравнения с locus parallelus Плутарха, рассказ Геродота, кажется, показывает, что Аристид действительно коннотируется положительно, но опять же важность его действий и его качеств, как показано в стихах Тимокреонта, кажется, четко вырисовывается только из сравнения с Фемистоклом, чьим «советником» и сотрудником Аристид представлен в отрывке Геродота, что свидетельствует о синкризисе между двумя политиками, который, очевидно, укреплялся на протяжении десятилетий. Как и у Тимокреонта, позитивность фигуры Аристида также страдает от ограничения: псевдо–приамель был сформулирован таким образом, чтобы, несомненно, представлять субъективную точку зрения автора, хотя он, вероятно, был представителем голоса некоторых эгеидских кругов, благосклонных к Лисимахиду, так и в Геродоте положительная характеристика, кажется, остается, так сказать, в пределах афинских границ. Аристид, конечно, aristos и dikaiotatos, но только среди афинян; не случайно битва, на которую приглашает Фемистокл, — это борьба за благо Афин, и его убедительная сила фактически не оказывает никакого воздействия на союзников. Он Аристид с ограниченным диапазоном действий, что можно ясно увидеть из краткого сравнения с locus parallelus Плутарха, который, представляя образ Аристида, во многом схожий с образом у Геродота, делает его акты более решительными и функциональными.
Первоначальная ссылка Геродота на остракизм Аристида была подхвачена и расширена Плутархом в вышеупомянутом отрывке об отзыве из изгнания, мотивированном, прежде всего, страхом, что «Аристид, отдавшись варвару, переметнется на другую сторону и заберет с собой многих афинских граждан»: однако сразу же после этого Плутарх вмешался, чтобы опровергнуть эту последнюю возможность, утверждая, что это была ошибка в суждениях, о чем свидетельствует и тот факт, что Аристид «делал все и давал всевозможные советы, чтобы во имя общего спасения сделать своего злейшего врага самым достойным славы» (Arist. 8,1: πάντα συνέπρατε καὶ συνεβούλευεν, ἐνδοξότατον ἐπὶ σωτηρίᾳ κοινῇ ποιῶν τὸν ἔχθιστον). Здесь налицо Аристид, который, как и у Геродота, квалифицирует себя «советником» Фемистокла, но при этом проявляет мало интереса к славе, в соответствии с клише, которое будет развито прежде всего в сократической сфере. После этого вступления Плутарх вставляет анекдот, который также упоминает галикарнасский историк, прибегая в этом случае к описанию, которое проливает больше света на сыгранную Аристидом роль [31]. Также у Плутарха Фемистокл раскрывает сопернику свою хитрость, но иначе, чем в рассказе Геродота, он просит его вразумить Эврибиада, верховного вождя войск, поскольку тот больше доверял Аристиду, чем ему (Arist. 8,6: εἶχε γὰρ μᾶλλον αὐτοῦ πίστιν); Однако во время совета навархов Фемистокл сам выступает и объясняет свой план, вызывая критику со стороны Клеокрита из Коринфа, который указал Ликомиду на то, что даже Аристид не поддерживает его, поскольку он молчит. [32] Только в этот момент совета Плутарх заставляет Аристида вмешаться, чтобы возразить Клеокриту и показать свою поддержку плану Фемистокла: на самом деле Плутарх не делает явным эффект вмешательства Аристида, но переходит, с настоящим многоточием, непосредственно к рассказу об эпизоде Пситталии, как бы подчеркивая, что Аристид показал, как вести себя, следуя dikaiosyne в совете, и аристее в действиях.
Поэтому Аристид, несмотря на постоянное присутствие топосов вражды и синкризиса с Фемистоклом, сияет в своем собственном блеске и одним своим присутствием действует как deus ex machina. Также и у Геродота, по крайней мере первоначально, функция Аристида казалась такой же, но затем он уходит в тень; в Истории единственная реальная функция, оправдывающая введение этого персонажа в экономику произведения, заключается в том, что он сообщил Фемистоклу «благую весть» (εὖ ἤγγειλας) об окружении персами (VIII 80,1). У Плутарха, с другой стороны, необходимость вмешательства Аристида подчеркивается по–разному: с помощью отдельных примечаний и продуманного построения повествования, которое, начиная с отзыва из изгнания, заставляет читателя считать присутствие афинянина необходимым для спасения Греции, не говоря уже о том, что прибытие из Эгины кажется прямым возвращением из места изгнания, как бы еще больше подчеркивая необходимость присутствия Аристида для разрешения столь деликатного момента.[33]
Косвенным доказательством существования версий, обесценивающих факт присутствия Аристида, служит тот факт, что присутствие Аристида в совете стратегов даже не упоминается Диодором, который, показывая в других местах знание традиций, абсолютно благоприятных для афинянина, в своем рассказе об этом эпизоде перекладывает все заслуги на Фемистокла: по словам сицилийца (XI 16), на самом деле именно Фемистокл «посоветовал вступить в морской бой у Саламина» (Θεμιστοκλῆς δὲ συνεβούλευσε περὶ τὴν Σαλαμῖνα ποιεῖσθαι τὸν ἀγῶνα τῶν νεῶν) и благодаря своим тактическим аргументам заставил стратегов проголосовать за его предложение.
Если версия Плутарха, по всей видимости, является репризой рассказа Геродота, с акцентированием важности роли Лисимахида в проекте его биографии, то правдоподобно, что рассказ Диодора, учитывая также отсутствие ссылок на эпизод с Пситталией, фактическое предприятие Аристида в ходе битвы, представляет собой вместо этого «альтернативную», «фемистокловскую» версию эпизода. На самом деле, сейчас принято считать, что о битве при Саламине распространялось несколько повествований, с различными точками зрения на события, и разными суждениями о политических лидерах, принимавших в ней участие. Тот же pynthanomenos, использованный Геродотом для введения фигуры Аристида в начале эпизода, показывает, на мой взгляд, что историк черпал информацию об Аристиде из кругов, все еще благосклонных к Лисимахиду.
Аристид, герой Пситталии
Доказательством только что сказанного служит рассказ об эпизоде Пситталии, который Геродот также вспоминает в очень сжатой форме в конце повествования о морском сражении при Саламине. В этом случае историк, похоже, чувствует необходимость прояснить роль Лисимахида во время битвы, поскольку он начинает со слов: «Что касается афинянина Аристида, сына Лисимаха, которого я уже упоминал как лучшего из мужей, то при начале стычки у Саламина вот что он сделал» (VIII 95: Ἀριστείδης δὲ ὁ Λυσιμάχου, ἀνὴρ Ἀθηναῖος, τοῦ καὶ ὀλίγῳ τι πρότερον τούτων ἐπεμνήσθην ὡς ἀνδρὸς ἀρίστου, οὗτος ἐν τῷ θορύβῳ τούτῳ τῷ περὶ Σαλαμῖνα γινομένῳ τάδε ἐποίεε). Однако последующий рассказ об этом эпизоде ограничивается двумя короткими строками, в которых упоминается, что Аристид взял с собой многих афинских гоплитов, которые были размещены вдоль побережья Саламина, и, высадившись на небольшом острове Пситталия, расправился со всеми находившимися там персами. И здесь, на мой взгляд, снова происходит пересечение между определением Аристида (которого здесь называют лучшим из мужей и уже не только афиняне) и его фактическим влиянием на окончательную победу. На самом деле эпизод с Пситталией у Геродота стоит на десятом плане, являясь простым приложением к основной битве; однако, как показывает трактовка Эсхила в Персах, в пятом веке существовали традиции, которые подчеркивали важность этого десанта.
По общему мнению современных ученых, Эсхил придавал высадке на остров особое значение, о чем свидетельствует и чисто количественный факт: ее описание занимает более двадцати стихов (447-471), что явно бросается в глаза по сравнению с повествованием о столкновении при Саламине, которое, безусловно, решало судьбу войны, длится немногим более ста стихов (353-432; 472-514), прерываясь, к тому же, именно рассказом о Пситталии, которая, таким образом, занимает в постановке Эсхила центральное место.
Не желая вдаваться здесь в существо неразрешимой проблемы относительно политического прочтения произведений Эсхила, несомненно, текст Эсхила можно рассматривать как указание на то, что еще в конце 470‑х годов до н. э. существовала среда, в которой праздновалось пситталийское предприятие и, соответственно, ее главный герой, который уже покинул сцену. В своей работе Эсхил не упоминает двух героев Саламина и Пситталии, но очевидно, что их имена должны были быть хорошо известны публике, а дата представления (472 г.), столь близкая к остракизму Фемистокла, может только предполагать, что гумус, в котором развивался «культ Пситталии», был образован враждебной Ликомиду средой, которая поэтому стремилась ограничить его заслуги. [34] Более того, Геродот дает описание Пситталии, по крайней мере, первоначально схожее с тем, которое приводит Эсхил: в главах, предшествующих появлению Аристида на сцене, историк уже останавливался на Пситталии, рассказывая о том, как великий царь послал туда персов, чтобы спасти боевых товарищей и уничтожить врагов, которых могло затянуть туда во время морской битвы. [35]
Стратегическое значение островка, таким образом, было хорошо известно историку, и, на мой взгляд, невозможно, чтобы среди дошедших до него известий (pynthanomenos) об аристосе и дикайотатосе Аристиде Геродот не встретил рассказов о подвигах Аристида в Пситталии, поэтому его краткость все больше кажется сознательным выбором. И снова плутархово locus parallelus предоставляет широкий спектр дополнительных примечаний, некоторые из которых можно проследить к работе Фания Эресского (Fania F25 W2 = Plut. Them.13; Arist. 9.1-3; Pelop. 21.3). По словам биографа, за Аристидом шли самые храбрые и боеспособные граждане, не все персы были убиты сразу, но некоторые из них, взятые в плен и отправленные Фемистоклу, были принесены в жертву Дионису, пожирателю сырого мяса, согласно оракулу, и, наконец, в Пситталии был воздвигнут трофей, потому что там произошел самый стремительный момент битвы. Праздничный тон, используемый Плутархом, безусловно, является результатом желания представить этот эпизод как реальный подвиг Аристида, но несомненно, что некоторые элементы должны были дойти до Плутарха в результате желания отметить этот эпизод, который, как мы видели, может иметь свои корни уже в пятом веке до нашей эры. Даже факт, что Геродот счел необходимым напомнить эпизод с Пситталией в типичной манере речитативного стиля, который предусматривает кольцевое развитие повествования, можно рассматривать как знак того, что его аудитория знала об этом эпизоде.
Аристид при Платеях
В рассказе Геродота после эпизода с Пситталией следы Аристида фактически теряются: упоминание о стратегии афинянина в битве при Платеях оказывается простой формальностью (IX 28.6), а участие Аристида в нескольких эпизодах, которые, известные нам в основном по Плутарху, обретают в рассказе историка других действующих лиц или полностью игнорируются. [36] В целом, сравнение между рассказом Геродота об этих событиях и тем, что можно найти в различных параллельных источниках, показывает стремление Геродота почти обезличить решения, в основном приписываемые афинянам. [37] Правдоподобная мотивация для такого отношения может заключаться в том, что, как было замечено, каждая из последних четырех книг Истории Геродота имеет своего коллективного протагониста и индивидуального героя. Книга IX, в которой Аристиду должно было быть уделено больше всего места, является чисто спартанской книгой, индивидуальный герой которой представлен Павсанием сыном Клеомброта, в то время как Афины, которые, тем не менее, занимают видное место, предстают там в основном как община; тем не менее, отношение к Аристиду в Платеях, на мой взгляд, является еще одним доказательством маргинальности фигуры Лисимахида в работе Геродота и слабости аристидовской традиции в Афинах, которые часто посещал Геродот.
Аристид и Геродот
Как уже было отмечено, геродотовский Аристид, несмотря на его первоначальную положительную коннотацию, является совершенно непрозрачной фигурой. Причину такого отношения вряд ли можно найти в том, что во времена Геродота Аристида помнили только по основанию Делийско–Аттической лиги, поскольку, например, в рассказе историка нет ни одного упоминания о Лисимахиде и союзниках, даже в последних главах, где обсуждается судьба Ионии, что было бы совершенно очевидно. [38] Как мы видели, вполне вероятно, что во времена Геродота известия о подвигах Аристида все еще циркулировали, и в целом в тексте Геродота можно обнаружить проаристидовский настрой, вероятно, подкрепленный контактами с кругами, в которых память о подвигах государственного деятеля была еще жива, [39] хотя, предположительно, это была слабая традиция. Новый факт, который вытекает из текста Геродота и который, возможно, может дать некоторые дополнительные указания, — это появление клише о сотрудничестве между Аристидом и Фемистоклом: Если в тимокреонтовском тексте, написанном в то время, когда в Афинах, вероятно, шла внутренняя борьба за управление союзниками, два политика предстают в явной оппозиции, то в тексте Геродота, с другой стороны, написанном и прочитанном публично в другой политической фазе, несмотря на воспоминания о топосе вражды, преобладает манера согласия, которое приведет к тому, что в некоторых более поздних источниках фигура Аристида будет все больше и больше представляться советником Фемистокла, основателя демократии. С этой точки зрения можно рассматривать труд Геродота как работу, направленную на возвеличивание Афин как спасителя Греции, таким образом, минимизируя контрасты внутри них и инициируя то мифическое представление о политиках 490‑х и 480‑х годов, которое должно было получить большое распространение в конце 5‑го века до н. э. и еще больше в риторике 4‑го столетия.
Аристид и Фукидид
Представление Аристида у Фукидида несколько иное. В работе афинского историка мы видим дальнейшее принижение фигуры Лисимахида, который упоминается лишь дважды: в связи с афинским посольством в Спарту для возведения стен аттического полиса (I 89,3-92) и в связи с размером первой дани, наложенной Афинами на союзников Делийско–Аттической лиги (V 18,5).
В первом случае эпизод полностью сосредоточен на Фемистокле, чьи заслуги в строительстве афинской империи Фукидид стремится подчеркнуть, в то время как персонаж Аристида появляется в роли второго плана, простого участника, вместе со своим коллегой Абронихом, дипломатической миссии, целью которой было помочь Фемистоклу обмануть спартанцев в высших интересах своей страны, принеся Ликомиду, который находился в Спарте (чтобы выиграть время) известие о том, что стена уже почти построена.[40]
Если присутствие имени Аристида в таких обстоятельствах можно объяснить простыми требованиями исторической точности, акрибии, как выразился Фукидид, то отсутствие имени Лисимахида в связи с основанием Делийско–Аттической лиги удивляет: там, где историк упоминает о переходе гегемонии от Спарты к Афинам, он в общих чертах говорит, что греческие союзники, в частности ионийцы, обратились к афинянам, чтобы освободиться от тиранического Павсания, тогда как другие источники вместо этого упоминают, что ионийцы в этих обстоятельствах обратились к Аристиду (или Кимону) и затем, в следующем отрывке упоминается, как афиняне немедленно определили форос и учредили должность эллинотомиев (I 95-96), но не упоминается основополагающая роль, которую Аристид, как свидетельствует остальная часть традиции, сыграл в этом обстоятельстве.[41]
Однако несомненно, что Фукидид знал о роли Аристида в этом обстоятельстве, поскольку среди различных пунктов сообщаемого текста Никиева мира историк использует выражение τὸν φόρον τὸν ἐπ' Ἀριστείδου (V 18,5) для обозначения первоначального фороса Делийско–Аттической лиги.
Данные, которые можно почерпнуть из свидетельств Фукидида, относительно немногочисленны: почти полное отсутствие фигуры Аристида в экскурсе о Фемистокле и в целом в Пентеконтаэтии не удивит читателей Фукидида, поскольку в работе Фукидида единственным настоящим афинским «героем», который появляется в доперикловский период, является Фемистокл, профиль которого историк прослеживает, призванный показать его роль как основателя афинской морской империи и предшественника самого Перикла, в то время как другие персонажи, действовавшие вместе с ним или, по крайней мере, в период Пентеконтаэтии, похоже, не особенно интересуют историка: Это обстоятельство, по–видимому, продиктовано также намеренной краткостью такого экскурса, [42] основной целью которого было показать alethestate prophasis войны, прослеживаемый к афинской auxesis и к последующему постепенному акцентированию на столкновении со спартанцами, через сжатый перечень военных подвигов, что приводит, например, к тому, что фигура Кимона становится почти простым именем, вероятно, отражая тот факт, что афинский историк не поддерживал его политику биполярности Спарта–Афины.
Также было замечено, что в экскурсе, посвященном Фемистоклу, Фукидид, кажется, в некотором роде сталкивается с работой Геродота: в конкретном случае эпизода возведения стен, если верно, что он отсутствовал в работе Геродота, высказывания, содержащиеся в фукидидовском рассказе и, в частности, в прямых речах спартанцев и Фемистокла, сильно напоминают некоторые замечания Геродота.
Более того, как по своему содержанию, выходящему за рамки собственно рассказа о Пелопоннесской войне, так и по своему логографическому стилю, «фемистокловы» главы труда Фукидида, похоже, были написаны на довольно раннем этапе, до написания основного произведения, вероятно, в связи с взаимными обвинениями, которые спартанцы и афиняне выдвинули в начале войны, по мнению некоторых, с намерением защитить перикловскую политику также через защиту Фемистокла, считавшегося именно инициатором этой политики (морской и антиспартанской).
Значение стен в процессе строительства афинской империи и демократии в мысли Фукидида хорошо известно, и упоминание Аристида в этом обстоятельстве как члена дипломатической миссии, отправленной в Спарту, официально для успокоения спартанцев, но на самом деле с целью обмануть лакедемонян, может быть свидетельством желания указать на общность целей, которая привела Афины к превращению в морскую державу и которая, вероятно, по мнению Фукидида, должна была характеризовать тогдашние Афины.
Аристид Фукидида в некотором смысле является эволюцией Аристида Геродота: это Аристид, который обманывает ради блага своего полиса и фактически сотрудничает с Фемистоклом. Исключительный характер сотрудничества между двумя политиками, а также репутация Лисимахида как справедливого человека, безусловно, были тематическими элементами, хорошо известными историку, учитывая их присутствие как у более ранних авторов, так и, в частности, как мы увидим, в современной комедии; поэтому тот факт, что Фукидид не прибегает непосредственно к таким темам, может указывать на желание историка создать образ единых, явно антиспартанских Афин, которые фактически слепо следовали советам своего лидера того времени, Фемистокла, с которым Аристид в конечном итоге почти ассимилировался, но которого в дальнейшем затер в тень, что, однако, можно объяснить особым желанием Фукидида отдать предпочтение политическому, а не этическому аспекту фактов и характеров и защитить перикловскую политику, защищая политику его предшественника, Фемистокла.
Афины у Фукидида, таким образом, лишены внутренних контрастов, даже больше, чем у Геродота, в чьей работе невраждебность между двумя политиками была явно исключительным и недолговечным событием.
Такой образ, как уже было сказано, легко вписывается в климат, который должен был предшествовать началу Пелопоннесской войны, но и этот образ homonoia, и тем более ссылка на форос времен Аристида в цитируемом историком тексте Никиева мира, предполагающая существование консолидированной традиции, которая рассматривала размер этого фороса как справедливый, могут быть легко адаптированы к климату дискуссий 420‑х годов до н. э., в котором темы фороса и управления империей приобрели жизненную важность — можно вспомнить, например, возвращение и пропагандистское использование фигуры Аристида никиевыми кругами — и в котором, как уже упоминалось выше, происходило движение к мифологизации Афин времен Персидских войн и политиков, которые создали Афинскую империю[43]
Аристид в комедии 5 века до н. э.
Как известно, греческая комедия, особенно античная, тесно связана с деятельностью полиса, и «хотя она не ставит своей целью предложить реальную политическую программу или дать ключ к решению различных проблем, стоящих перед афинскими гражданами, ее цель — интерпретировать стремления, настроения и беспокойство отдельных групп или граждан и направить их в русло, соответствующее комическому зрелищу и ожиданиям публики, собравшейся в театре с целью поразмышлять, а также посмеяться и получить удовольствие» (Перузино). [44] Поэтому, даже в большей степени, чем трагедия (которая стремится спровоцировать общественное мнение на размышления об этических и идеологических вопросах великих тем человеческой мысли), комический театр, направленный на более условные уровни общественных дебатов, представляет для историка источник (который нельзя недооценивать) для понимания современного социального и политического климата, хотя и через тщательную работу по расшифровке данных, неизбежно подвергающихся деформации от поэта.
Социально–политический конфликт в аттическом полисе, характеризующийся столкновением различных интересов, обострившийся с началом Пелопоннесской войны, фактически лежит в основе значительной части комедий, созданных так называемым вторым поколением драматургов, чьи произведения в основном были направлены против эксцессов радикальной демократии и демагогического вырождения. Прибегая к onomasti komodein, драматурги свободно нападали на «отрицательных» ведущих фигур полиса, стремясь повлиять на общественное мнение и таким образом также сыграть свою роль в политической борьбе.
Неудивительно также, что эта позиция, глубоко критичная к современной политике и политикам, часто была связана с чувством ностальгии по прошлому, в более общем смысле, по Афинам периода Персидских войн. Отсюда в двух единственных комедиях, содержащих ссылки на Аристида, во Всадниках Аристофана и в Демах Эвполида, резонанс, ощутимый в этих двух текстах, позволяет предположить, что обращение к Аристиду переплетается с современным размышлением о политических моделях прошлого и их инструментальном и пропагандистском использовании в разгар конфликтов радикальной демократии. Другими словами, как и предполагалось, комические тексты становятся важными не столько для реконструкции исторической фигуры политика, сколько для реконструкции его интерпретаций и деформаций в то время, когда эти произведения были созданы.
«Всадники»
Во Всадниках - комедии, поставленной на Ленеях в 424 году до н. э. — ссылка на Аристида исчезает в пространстве строки: в финале пьесы Демос, главный герой, явное олицетворение афинского народа, благодаря вмешательству Колбасника, погрузившего его в кипяток, возвращается на сцену помолодевшим, в том же состоянии, в котором он «сидел за столом с Аристидом и Мильтиадом» (v. 1325: οἷός περ Ἀριστείδῃ πρότερον καὶ Μιλτιάδῃ ξυνεσίτει). Афины, «увенчанные фиалками» (v. 1323: ἐν ταῖσιν ἰοστεφάνοις οἰκεῖ ταῖς ἀρχαίαισιν Ἀθήναις), в которых Демос сидит за столом с Мильтиадом и Аристидом, — это явная ссылка на древние и славные Афины, постоянно боготворимые Аристофаном, Афины времен Персидских войн, которые сражались с внешними врагами и не стали жертвой обманов демагогов, и в частности на Клеона, фигуру, скрывающуюся за персонажем слуги Пафлагона, который в ходе пьесы льстил своему хозяину Демосу обещаниями и лестью, прежде чем был побежден и изгнан с агоры. Следует также отметить, что в пьесе присутствует и другой политический деятель прошлого — Фемистокл, который является «антимоделью» по сравнению с Пафлагоном, несмотря на попытки последнего представить себя подражанием ему, «новым Фемистоклом», еще более достойным, чем сам Фемистокл, по отношению к полису.
Именно Афины прошлого выступают в качестве противовеса современным Афинам: даже такой персонаж, как Фемистокл, которого демагогическая пропаганда пыталась присоединить к своему делу, реабилитируется Аристофаном в силу его sophia. Однако в итоге драматург предпочитает использовать фигуры Мильтиада и Аристида, чтобы напомнить о старых добрых временах: если выбор Мильтиада не столь удивителен, поскольку он вписывается в клише празднования славного поколения марафономахов через его способного полководца, то выбор Аристида, [45] напротив, удивляет.
Пожалуй, опасно строить гипотезы о том, что присутствие Лисимахида продиктовано желанием еще раз прославить гоплитские добродетели, через память о полководце, сражавшемся в Пситталии и приведшем греков к Платеям (поскольку присутствие хора всадников далеко от позиций радикальной демократии), может способствовать такому объяснению, но различные ссылки в пользу «морской политики» Фемистокла и «справедливого» империализма на протяжении всей пьесы, кажется, опровергают интерпретацию пьесы как полного отрицания афинского морского империализма и абсолютного превознесения гоплитизма.[46]
Ключ к пониманию присутствия Аристида рядом с Мильтиадом в воспоминаниях о старых добрых временах, возможно, снова находится в дуализме Фемистокл–Аристид: Если, как мы уже говорили, Аристофан осуществляет своего рода «реабилитацию» Ликомида, пытаясь освободить его от роли предполагаемого отца демагогов, неоднократно подчеркивая, в том числе и в финале, его безошибочную политическую интуицию, тем не менее, он не мог игнорировать злоупотребления этой фигуры; по этой причине в заключительной части своей пьесы он предпочел упомянуть лиц, о которых положительно вспоминали все: Действительно, не следует забывать, что публичные представления были случаями, на которых основывалась и поддерживалась общая память, а драматические агоны, в частности, представляли собой одно из наиболее идеологически значимых проявлений жизни сообщества. Другими словами, выбор двух конкретных персонажей для обозначения счастливого периода афинской истории подразумевает, что большая часть населения разделяет позитивные воспоминания.[47]
Поэтому снова, как и в работах Геродота и Тимокреонта, мы сталкиваемся с парадоксом скудной информации об Аристиде, несмотря на прямую и явно добрую о нем память.
Если на самом деле присутствие Фемистокла в пьесе связано с положительным воспоминанием о «морской политике», которая сделала возможным создание афинской империи, то упоминание имени Аристида, а не Ликомида для явной ссылки на «счастливые» Афины можно объяснить как ссылку на славу справедливости, которую Аристид, вероятно, приобрел в таких обстоятельствах: во Всадниках можно наблюдать постоянное обращение к теме эксплуатации союзников, [48] которая, к тому же, абсолютно актуальна, учитывая, что в 425/4 г. до н. э. Клеон продвигает указ, удваивающий количество фороса, [49] а тот самый Колбасник, который делает Демоса моложе, называется в хоре, прямо перед исполнением своего волшебства, «защитником островов». Таким образом, фигура Аристида опять–таки связана с темой справедливого фороса, к которой, очевидно, по причинам, указанным выше, Фемистокл не имел никакого отношения, и в более общем плане присутствие Лисимахида, похоже, означает ссылку на фигуру, связанную с правильным управлением империей, глубоко отличным от управления нынешних демагогов также с этической точки зрения.
Поэтому тематический замысел, задуманный Аристофаном при воспоминании о трех лидерах прошлого Афин, органичен и понятен: Мильтиад представлял того, кто победой при Марафоне сделал Афины славными и великими в глазах всей Греции, проложив путь к созданию империи и первенству народа, провозглашенного в пьесе при его возрождении как Демос, «царь эллинов» (ὦ βασιλεῦ τῶν Ἑλλήνων); Неоднократно упоминавшаяся «морская политика» Фемистокла сделала возможной реализацию империалистических планов, но фигура Аристида лучше воплощала первоначальный дух, который предвидел «справедливое» отношение к союзникам и атмосферу умиротворения со Спартой, чего так жаждал омоложенный Демос в финале (ему передают тридцатилетний Мир, скрываемый Пафлагоном–Клеоном).
Как уже говорилось, общее у этой пьесы с евполидовыми Демами - окончательное воплощение нового порядка, который, тем не менее, уходит корнями в прошлое: Старый Демос из Всадников, вернувшись к своей молодости, откажется от своего легковерия и готовности быть обманутым и будет проводить в своем собственном доме — явная аллегория афинского полиса - мудрую и взвешенную политику и прекрасное правление, противостоя эксплуатации правосудия, заботясь о флоте и моряках, добиваясь тем самым прекращения состояния войны и возвращения своей политической субъектности. Восстановление хорошего правления в Афинах начинается с омоложения Демоса, с чуда, которое совпадает с возвращением к прошлому: из этой идеи, что прошлое каким–то образом лучше настоящего, происходят, как уже отмечалось, почти все аристофановские комические структуры, в которых триумф и окончательное счастье никогда не представлены с характеристиками абсолютной новизны, но где даже самая сюрреалистическая реформа всегда на самом деле является реставрацией.
«Демы»
В Демах, пьесе, от которой сохранилось в общей сложности около двухсот стихов и которая датируется между 417 и 410 гг. до н. э., [50] сравнение между мифическим прошлым Афин и вырождением настоящего еще более несбалансированно в пользу первого, поскольку существует не только идеальный возврат к ценностям прошлого в политическом и моральном смысле этого слова, через новое осознание демоса, которое ведет к восстановлению народного суверенитета над демагогами, но происходит настоящее возвращение к прошлому, вернее, в прошлое, поскольку четыре личности из прошлого Афин, которые могли бы дать совет для хорошего управления городом, оживают, а затем возвращаются в Афины. В реконструкции этой археологии предков классических Афин, наряду с Солоном, Мильтиадом и Периклом, нашлось место и самому Аристиду. [51] Таким образом, как в комическом вымысле Всадников, так и в Демах он ассоциируется с великими лидерами афинского прошлого в антитезе алчным демагогам последних десятилетий V века до н. э.
В некотором смысле, таким образом, в Демах мы сталкиваемся с вариантом финальной ситуации Всадников. Даже если оставить в стороне проблемы датировки постановки евполидовской комедии, которая в любом случае появилась, безусловно, позже произведения Аристофана, усиление чувства ностальгии по прошлому ощутимо и может быть отчасти связано с иным видением автора и ухудшением ситуации в Афинах: если во Всадниках Демос был в целом еще сильным персонажем, которому нужно было только омолодиться и пировать с Мильтиадом и Аристидом, чтобы (заново) приобрести, почти поглотив их, главные добродетели (военные способности и справедливость), [52] то в Демах, с видением, которое, конечно, более пессимистично и в прошедшем времени, чем у Аристофана, необходимо реальное возвращение на землю лидеров прошлого, чтобы дать указания демосу и вернуть полису его былую славу. Если в комедии Аристофана демос, очевидно, все еще обладал определенными возможностями и качествами, чтобы подняться и избавиться от демагогов, то у Евполида вместо этого демос снова должен руководствоваться политиками прошлого, каждый из которых призван воплотить и вернуть в Афины добродетель/способность, которой, по мнению поэта, очевидно, не хватает современным политикам и афинскому обществу в целом.
С этой точки зрения Аристид призван олицетворять сферу dikaiosyne: явный признак того, что в дебатах последних двадцати лет V века до н. э. фигура афинского политика уже явно приобрела позитивную специфику в сфере dike, настолько, что его уже публично называли ho dikaios, о чем свидетельствует тот факт, что афинский политик находится в центре двух диалогов, сосредоточенных именно на справедливости, в которых, с одной стороны, обсуждается природа его dikaiosyne, [53] а с другой — конкретное применение этой добродетели.[54]
Фрагментарность пьесы вызывает много сомнений относительно расположения фрагментов и, следовательно, относительно реального развития сюжета, но общие контуры пьесы достаточно узнаваемы и позволяют нам сделать вывод, что после первой части, в которой развивается мотив комического героя Пиронида, который спускается в подземный мир, чтобы встретить четырех вождей, которых нужно вернуть в Афины, как в Лягушках Аристофана, сцена переносится на афинскую агору, где четыре политика призваны совершить свое действие.
Во фрагментах, которые можно отнести к загробной фазе пьесы, появляются имена других афинских политиков прошлого, но они не оживают. Независимо от того, была ли поставлена настоящая докимасия или нет, интересно отметить, что обычный мотив контраста между Аристидом и Фемистоклом каким–то образом присутствует и здесь: если принять приписывание Евполиду стиха, упоминаемого Плутархом, [55] который в свою очередь зависит от рассказа Идоменея Лампсакского, то на самом деле Аристид в Демах говорил бы о Фемистокле, описывая его как «искусного человека, но нечистого на руку» (σοφὸς γὰρ ἁνήρ τῆς δὲ χειρὸς οὐ κρατῶν) [56] с явной ссылкой, опять же, на мотив его алчности, [57] который, как мы видели, вполне присутствует и во Всадниках, где, однако, фигура Ликомида была «реабилитирована», в отличие от того, что происходит у Евполида, который, кажется, вместо этого принимает идеологическую точку зрения родства между Фемистоклом и демагогами.
Таким образом, Евполид явно объясняет исключение Фемистокла из списка тех, кто будет возвращен в Афины, и таким образом, в отличие от всех рассмотренных до сих пор источников по аристидовской традиции, фигура Аристида впервые обретает свое собственное пространство, не оторванное от фигуры Ликомида (которому он остается этически противопоставленным из–за своего contemptus divitiarum), а причина его первенства, хотя и присутствующая в вышеупомянутых свидетельствах, наконец, находит более широкое развитие, становясь определенно первенствующей в области dikaiosyne: В четырех фрагментах, которые, по мнению Тельо, можно отнести к загробному Аристиду, главной темой действительно является тема dike.
Первый из этих фрагментов, однако, ставит проблему интерпретации, которую нелегко решить: Строка F 9 δίκαιον οὐδὲν οὐδαμοῦ νεόττιον («нет нигде праведного птенца») обычно интерпретируется как означающая, что в области dikaiosyne Аристиду не будет «наследников», что вполне соответствует общей теме пьесы, в которой дискредитируются современные политики; однако Тельо недавно предложил другую интерпретацию: ученый отмечает, что Олимпиодор, свидетель фрагмента, в соответствии с платоновским текстом, который он комментировал, на самом деле хотел показать, что Аристид, хотя и праведник, не был выдающимся политиком, понимая politikos в полностью сократовско–платоновском смысле как того, кто полностью выполняет свою задачу, только если он успешно стремится к этическому улучшению своих сограждан, и поэтому использование стиха в таких обстоятельствах было бы правдоподобным, только если бы он служил для документирования неудачи Аристида в этой области. Таким образом, фрагмент является своего рода жалобой Аристида на то, что даже в его собственное время «нигде не было птенца–праведника». В действительности такая интерпретация не находится в абсолютном противоречии с первой и, прежде всего, не противоречит общему смыслу пьесы, поскольку не представляет собой deminutio Аристида, неспособного передать кому–то свою добродетель; восхваление прошлого, присутствующее в Демах, на самом деле не распространяется некритически на всех личностей, живших в древних Афинах: В действительности, как уже отмечалось в случае с Фемистоклом, драматург не знал о присутствии в прошлом политических деятелей, которые были «вредны» для полиса; однако, в отличие от современных Афин, этот негатив не распространялся на весь политический класс, отсюда назрела необходимость вернуть к жизни деятелей, которые отличились определенными добродетелями, уже, возможно, пошатнувшимися в прошлом, но, безусловно, отсутствующими в настоящем.
Следующий фрагмент (F 10), содержащий часть диалога между политиком и собеседником, вероятно Пиронидом, который задал ему вопрос об источниках его diaprepes dikaiosyne, более того, полностью соответствует этой «уникальности» Аристида как в прошлом, так и в настоящем:
А. Τί παθὼν ἐγένου δίκαιος οὕτω διαπρεπῶς;
Б. ἡ μὲν φύσις τὸ μέγιστον <ἦν>, ἔπειτα δὲ κἀγὼ προθύμως τῇ φύσει συνελάμβανον
А. «Как ты можешь быть так необычайно справедлив?»
Б. «Больше всех сделала природа, а потом я также кротко помогал ей».
Вопрос собеседника, кажется, вставлен в тот же сценический контекст, что и предыдущий фрагмент, и приобретает значительную риторическую эффективность именно в том случае, если предполагается, что ему предшествует удрученное заявление Аристида о полном отсутствии dikaiosyne у его современников. Ответ Аристида, как было справедливо замечено, не может не звучать как «явная позиция в софистическом споре между physis и askesis как детерминантами и противоположностями paideia. Провозглашая главенствующий вес physis, Аристид явно принимает традиционалистскую ориентацию аристократического типа, который в области образования обвинял софистику и ее эгалитарное притязание сделать arete объектом didake (sic), в упадке древней paideia и последующем риске подрыва установленного социального порядка» (Тельо).
Пессимистическая позиция Евполида еще больше усиливает необходимость вернуть Аристида на современную сцену, поскольку среди его современников никто не был склонен к dikaiosyne, а также ясно демонстрирует использование фигуры Аристида в антисофистическом ключе и с более выраженным, чем в предыдущих традициях, моралистическим отпечатком, который затем будет широко воспринят, в частности, в сократической традиции.
В сценах за пределами этого мира, после длинной тирады хора против некоторых демагогов, а также против явно противоположных персонажей, таких как Писандр и Никий, направленной на клеймение их наиболее частых «пороков», таких как филохрематия, и призывающей к применению крайних карательных мер против таких персонажей (Eupol. Dem. F 17,1-34) следует афинское действие четырех лидеров, которое, кажется, происходит с двойным намерением: за pars destruens (что ясно отражено в сценах, где каждый отдельный лидер продвигал карательные инициативы, в которых отличительные черты характера каждого из умерших были драматизированы путем приведения их в столкновение с их современными аналогами), вероятно, последовали pars construens, в которых политики начали свою реформаторскую работу, предлагая новые законодательные меры.
Любопытно, что, как недавно показал Тельо, именно Аристид первым возвращается в Афины в одиночестве, что, вероятно, свидетельствует об особой роли этого покойника в произведении Евполида, о мотивах которого, однако, можно только догадываться (Dem. F 17,35-60): именно Аристид, поприветствовав любимую родину, приказывает своему собеседнику приготовить еду, [58] неприхотливость которой могла бы только напомнить контраргумент, только что выдвинутый хором против полифагии современных политиков.
Политик сразу же осознает драматическую ситуацию, в которой оказались афинские полубоги, далекие от той необыкновенной эпохи молодости, в которой правили Аристид и Солон (F 17.45-48), два персонажа, которых легче всего уподобить друг другу по их поклонению дике и презрению к филохрематии: таким образом, вновь используется тот же метафорический механизм, что и в финале Всадников, что является еще одним доказательством того, что образ афинского прошлого и некоторых его лидеров переживал процесс мифологизации, который, как мы увидим, будет вновь рассмотрен, в частности, в риторике IV в. до н. э.
В этот момент, после вступления других политиков во главе с Пиронидом (F 17.60-77), открывается одна из самых длинных сохранившихся частей пьесы, состоящая из реального поединка между Аристидом и подхалимом, в котором политик призван проявить свою dikaiosyne конкретным образом и который хорошо иллюстрирует pars destruens, упомянутые ранее (F 17.78-120): сцены с подхалимами в качестве действующих лиц хорошо засвидетельствованы в античных комедиях (например, у Аристофана: Ach. vv. 818-829; 908-958; Av. vv. 1410-1469), но что отличает эту сцену, так это ее судебный аспект, который является почти противовесом судебной мании всех подхалимов.
Таким образом, мы явно наблюдаем первую фазу восстановительного действия политиков, в которой в данном случае Аристид призван играть роль kolastes, который после вероятного доноса ксена, которого пытался обмануть сикофант, вызывает обвиняемого, который в свою очередь пытается защищаться, принимая, как того требует его роль, позу kategoros. Помимо возможных «биографических» причин, которые могли побудить Евполида выбрать Аристида в качестве коласта подхалима, [59] интересно отметить, что Аристид представлен здесь как защитник ксена, иностранца, образ, который не может не относиться к положительной роли, которую традиция, как уже отмечалось, должна была отвести Аристиду в его отношениях с союзниками (например, Aristoph. Ach. vv. 818-829; 910-958). Этот образ усиливается последними словами подхалима, который в крещендо угроз обращается к Лисимахиду со словами: «Клянусь, я заставлю тебя плакать по чужеземцам» (F 17,110).
Диалог с самого начала сосредоточен на теме dike, в котором подхалим, используя классический механизм инверсии, пытается провозгласить себя защитником, [60] но Аристид ему возражает после настоящего «допроса», в конце которого подхалим, чьи филохрематия и адикия выпирают наружу, получает свое справедливое наказание, а политик выступает с монологом на тему dike.
Таким образом, в евполидовских стихах сикофантия в ее преследовании plousioi (в частности, xenoi) судебной властью рассматривается как выродившееся выражение демократического эгалитаризма, который нашел свое наиболее выродившееся политическое проявление в демагогах: не случайно сикофант разделяет с демагогом многие негативные качества, и поэтому Аристид снова становится антидемагогическим символом.
Наконец, монолог Аристида на пустой сцене, с явным разрывом сценической иллюзии, после первых обвинительных реплик против некоего Диогнета, чья фигура идентифицировалась по–разному, претерпевает аллокуторный поворот, обращенный ко всему полису, которому Аристид/Евполид приказывает практиковать dikaiosyne (F 17,118: «весь город называет меня праведником»). Возможно, но фрагментов на этот счет нет, во второй части пьесы, предназначенной для реформаторской работы четырех политиков, этот общий приказ воплотился бы в конкретные инициативы, продвигаемые Лисимахидом.
Политический посыл пьесы, несмотря на сомнения Стори, ясен: полемика Евполида не является «антидемократической», но, как справедливо замечает Тельо, направлена против всех элит. Предпочтительными и, конечно, наиболее легкими мишенями были, несомненно, демагоги, против которых особенно яростно выступает onomasti komodein автора; однако в ходе пьесы к этим персонажам иногда присоединяются фигуры противоположного знамени, такие как Писандр и его ксены или богач Каллий, все они «одинаково виновны в отступлении от демократического использования материальных благ». В некоторых случаях происходит настоящая ассимиляция противоположных фигур, как в случае с неизвестным демагогом, окруженным своей гетерией philoi, который ассимилируется с политиками аристократического происхождения с их xenoi, одинаково виновными в создании ассоциаций, конкурирующих с общественными: Евполид таким образом подчеркивает и критикует сквозные установки, подрывающие демократический институт, защита которого, несомненно, составляет ядро идеологической программы, лежащей в основе Демов.
Этот дискурс, опять же независимо от даты написания пьесы, хорошо вписывается в общий климат урезанной демократии, характерный для последних двадцати лет V века до н. э., в котором, более того, начиная с последней четверти века, дискуссия о patrios politeia стала порядком дня, поскольку именно к «политии предков» в конечном итоге апеллировал весь политический класс. Апелляция к авторитету прошлого, которая позволяла политикам настоящего узаконить свои действия с помощью благородной генеалогии (как в случае Клеона, «нового Фемистокла» во Всадниках), стала настоящим лейтмотивом этого периода афинской истории.
С этой точки зрения, анастасис четырех лидеров также кажется полемическим ответом на эту автосхедиастическую филиацию. Лидеры прошлого, однако, не ограничиваются pars destruens, устраняя и тем самым неявно дезавуируя все, что было негативно сконструировано их преемниками/потомками, но фактически через законодательное переучреждение создают новый порядок в соответствии с инстанциями, по крайней мере находящимися у власти в их эпохе: поэтому если во Всадниках происходит возвращение к идеальным политическим ценностям прошлого, то в Демах прямое и позитивное восстановление традиции также подразумевает ее преодоление. Более того, предпочтение, отдаваемое Солону, Мильтиаду, Аристиду и Периклу как единственным и неоспоримым героям анабиоза, явно подразумевает выбор, сделанный Евполидом среди различных вариантов, предоставленных афинским прошлым: таким образом, мы становимся свидетелями создания, частично уже присутствующего во Всадниках, подлинного канона высших авторитетов афинской демократии, истинных отцов отечества, по–разному воспринятого, в частности, в политическом ораторском искусстве IV века до н. э.
С этой точки зрения, таким образом, культовая ценность фигуры Аристида обновляется или, скорее, переопределяется в ответ на изменившиеся рамки отсчета современности: этически положительный образ Аристида, как мы видели, уже восходил к Тимокреонту и был в некотором роде подхвачен более поздними авторами, но именно в Демах мы впервые сталкиваемся с четким прочтением этого персонажа как dikaios. Более того, с более политической точки зрения, факт, что Аристид осуществляет свою деятельность в качестве коласта против подхалима, чья деятельность была основана на заинтересованной переоценке типично демократической формы социального контроля — такой как дикастерия - приближаясь, таким образом, в идеологическом спектре к позиции демагогов, приближает Аристида к аристократической ориентации, тем не менее поставленной на службу демократическому делу. Таким образом, Аристид служит, с точки зрения Евполида, нормативной моделью аристократического этоса, идеально интегрированного в демократический институт, что знаменует собой решающий этап в процессе стереотипизации его фигуры, подчеркивая, с одной стороны, его dikaiosyne преимущественно для physis и открывая путь также к сократовской интерпретации характера, полностью сосредоточенной на презрении к чрезмерной хрематистике, которая превратится в привычную для него бедность.
Аристид в риторике
Как уже отмечалось, тема назначенного Аристидом «справедливого фороса" была на повестке дня политических дебатов в конце V века до н. э., когда головокружительный рост дани и последующее недовольство союзных городов привели к отпадению некоторых из них в критическое для Афин время войны со Спартой. При таком положении дел, вероятно, правы те, кто видит правдоподобное возвращение и пропагандистское использование фигуры Лисимахида кругами, близкими к Никию, который, находясь в глубоком конфликте сначала с Клеоном, а затем с Алкивиадом, был сторонником умеренной линии и, прежде всего, мирного договора со Спартой 421 года до н. э., который, как нам напоминает греческий историк, имел большое влияние на афинян. Как упоминает Фукидид (V 18,5), одной из сильных сторон Никия было восстановление фороса до первоначального уровня, установленного самим Аристидом, фигура которого, таким образом, использовалась в сугубо антидемагогическом ключе. Если во Всадниках Аристофана можно было увидеть использование Лисимахида с антиклеоновской точки зрения, то единственное явное свидетельство использования Аристида в антиалкивиадовской функции содержится в, вероятно, псевдоандокидовой речи Против Алкивиада, датируемой, возможно, 390‑ми годами до н. э. В этот период, в целях политической пропаганды, вновь было уделено внимание фигуре Алкивиада, которого одни считали ответственным за поражение архэ, а другие — человеком, который мог привести Афины к победе.
Здесь имя Аристида не просто упоминается как некий временной маркер, как это могло показаться в случае с цитатой Фукидида, но представляется как реальный положительный образец, противопоставленный Алкивиаду:
| Πρῶτον μὲν οὖν πείσας ὑμᾶς τὸν φόρον ταῖς πόλεσιν ἐξ ἀρχῆς τάξαι τὸν ὑπ' Ἀριστείδου πάντων δικαιότατα τεταγμένον. […] Σκέψασθε δὲ πῶς ἄν τις κακὰ μείζω τούτων κατασκευάσειεν, εἰ τῆς σωτηρίας ἡμῖν πάσης διὰ τῶν συμμάχων οὔσης, ὁμολογουμένως νῦν κάκιον ἢ πρότερον πραττόντων, τὸν φόρον ἑκάστοις διπλασιάσειεν. Ὥστ' εἴπερ ἡγεῖσθε πολίτην ἀγαθὸν Ἀριστείδην καὶ δίκαιον γεγονέναι, τοῦτον προσήκει κάκιστον νομίζειν, ὡς τἀναντία περὶ τῶν πόλεων ἐκείνῳ γιγνώσκοντα. | Прежде всего, он (Алкивиад) убедил вас увеличить дань для союзных городов, которая была установлена Аристидом в максимально справедливом размере. […] Подумайте немного, мог ли человек совершить более вредное действие, ведь все наше спасение заключается в союзниках, которые, по общему мнению, сейчас находятся в худшем положении, чем в прошлом, в то время как он взял и удвоил дань каждому. Поэтому если вы считаете, что Аристид был честным и справедливым гражданином, то Алкивиада вы должны считать плохим гражданином, потому что он принимал противоположные Аристиду решения относительно союзных городов ([And.] IV 11-12). |
Таким образом, Аристид вновь предлагается как образец не только политика, но и в целом как Buergerideal, человек agathos kai dikaios, чьи качества, поставленные на службу полису, функционируют для благополучия его сограждан: вновь в профиле Лисимахида неразрывно переплетаются моральные и политические качества. Апостериорные размышления в речи о вредных для афинской архэ последствиях, вызванных увеличением фискального давления на симмахию, еще более явно свидетельствуют в пользу политики Лисимаха, — очевидно, что антитеза Аристид–Алкивиад подразумевается и на этическом уровне. Связь между этическими качествами двух афинян и их статусом polites явно двузначна, и эти наблюдения тем более понятны, если учесть ту роль, которую параллельно играла сократическая традиция в переосмыслении Лисимахида и в представлении Алкивиада.
В целом, учитывая демагогическое поведение, приписываемое оратором Алкивиаду, которого обвиняют в том, что он не заботился о последствиях, а предлагал только то, что было наиболее приятно массам — включая, очевидно, увеличение фороса, которое было только во вред союзникам — антитеза Аристид–Алкивиад, встречающаяся в Против Алкивиада, воспроизводит клише противопоставления Лисимахида и демагогов, уже присутствовавшее, как видно, в комедиях и, следовательно, в политических дебатах конца V в. до н. э. И снова, однако, вместо того, чтобы быть антиимпериалистическим tout court, послание противоречит эволюции, которую претерпела Афинская империя в демагогическую эпоху, и поэтому пропитано тем чувством ностальгии по прошлому, которое характеризовало большую часть афинской литературной продукции в конце V века до н. э. и которое после провала империалистического проекта и его «повторного выдвижения» со Второй морской лигой укоренится еще больше.
В Против Алкивиада подобные настроения, за исключением ссылки на Аристида, довольно распространены, поскольку оратор просто призывает своих слушателей помнить «наших предков, примеры честности и мудрости, которые подвергли остракизму Кимона за его презрение к закону, потому что он сожительствовал со своей сестрой» (ἀναμνήσθητε δὲ καὶ τοὺς προγόνους, ὡς ἀγαθοὶ καὶ σώφρονες ἦσσαν, οἵτινες ἐξωστράκισαν Κίμωνα διὰ παρανομίαν, ὅτι τῇ ἀδελφῇ τῇ ἑαυτοῦ συνῴκησε) и не принимал во внимание его спортивные победы: поэтому, с одной стороны, как и в рассмотренных комических текстах, именно весь афинский демос прошлого имплицитно лучше настоящего, поскольку он способен не дать себя обмануть; с другой стороны, негативный взгляд на Кимона также свидетельствует о другом отношении, характерном для многих авторов, рассматривавших прошлое как положительный момент для Афин: выбор своего рода канона фигур прошлого, предлагаемых в качестве образцов, который, хотя и варьируется от автора к автору, часто включает самого Аристида.
Исократ
Похожая концепция, критика упадка архэ и ностальгия по некоторым политикам прошлого, прослеживается в единственном упоминании Аристида в речах Исократа, которые также сильно пропитаны темой ностальгии по афинскому прошлому и политии предков: В речи О мире, опубликованной в особенно смутный для Афин момент Союзнической войны, Аристид сравнивается с Мильтиадом и Фемистоклом как представитель лучшего политического класса, чем нынешний и демагогический период конца 5 века до н. э. и, в более общем смысле, как символ времени, когда Афины управлялись лучше и когда демос также был лучше:
| Ἡ μὲν τοίνυν πολιτεία τοσούτῳ βελτίων ἦν καὶ κρείτων ἡ τότε τῆς ὕστερον καταστάσης, ὅσῳπερ Ἀριςτείδης καὶ Θεμιστοκλῆς καὶ Μιλτιάδης ἄνδρες ἀμείνους ἦσαν Ὑπερβόλου καὶ Κλεοφῶντος καὶ τῶν νῦν δημηγορούντων. | Политическая ситуация того времени была настолько предпочтительнее и лучше той, которая возникла позже, насколько Аристид, Фемистокл и Мильтиад были лучшими мужами, чем Гипербол, Клеофонт и все современные политики (VIII 75). |
В рассматриваемой речи, которая, как уже упоминалось, была опубликована в период большого кризиса Второй Аттической морской лиги и поэтому является критическим размышлением об афинском империализме, суждение Исократа об архэ резко отрицательное, поскольку она считается aitia ton kakon (VIII 64), причиной морального упадка Афин в первую очередь: сильно критикуется талассократия, рассматриваемая как главная причина афинской расточительности, и политика сильного фискального давления, проводимая против союзников. Агрессивное отношение к союзникам на самом деле, по словам Исократа, породило недоверие и ненависть к Афинам. Поэтому упоминание двух персонажей, таких как Аристид и особенно Фемистокл, которые могут считаться главными архитекторами политики, подвергаемой столь резкой критике, в действительности кажется оправданным только в свете чисто риторического топоса возвеличивания поколения Персидских войн, о чем также свидетельствует присутствие Мильтиада. Поэтому похвала Исократу кажется чем–то должным, но не ощутимым. Полития прошлого, как хочет сказать автор, была лучше, а значит, и политики, действовавшие тогда, были лучше (отсюда и преодоление классической антитезы Аристид–Фемистокл), однако, хотя об этом и не говорится прямо, именно эти политики создали империю, а затем заложили основы упадка Афин. В речи, по сути, не определен точный момент начала дегенеративного процесса; сам Перикл принял уже развращенный город (VIII 126), поэтому именно афинская архэ рассматривается как причина упадка полиса. Таким образом, в данном случае, в отличие от других произведений Исократа, афинское прошлое, хотя и риторически сохраненное, о чем свидетельствует эпитет ameinones andres, присвоенный трем самым важным представителям поколения Персидских войн, не обладает выраженными характеристиками позитивности, так что даже похвала Аристиду, вновь использованная в антидемагогической функции, в данном случае выглядит подмоченной.
Демосфен
Также у Демосфена Аристид упоминается в обычном восхвалении прошлых политиков в ущерб нынешним:
| Ἀλλὰ δικαίου πολίτου κρίνω τὴν τῶν πραγμάτων σωτηρίαν ἀντὶ τῆς ἐν τῷ λέγειν χάριτος αἱρεῖσθαι. καὶ γὰρ τοὺς ἐπὶ τῶν προγόνων ἡμῶν λέγοντας ἀκούω, ὥσπερ ἴσως καὶ ὑμεῖς, οὓς ἐπαινοῦσι μὲν οἱ παριόντες ἅπαντες, μιμοῦνται δ' οὐ πάνυ, τούτῳ τῷ ἔθει καὶ τῷ τρόπῳ τῆς πολιτείας χρῆσθαι, τὸν Ἀριστείδην ἐκεῖνον, τὸν Νικίαν, τὸν ὁμώνυμον ἐμαυτῷ, τὸν Περικλέα. | Я думаю, что долг доброго гражданина — предпочесть спасение города самодовольным речам: и я слышал, как, возможно, и вы, что политики во времена наших предков, те политики, которых наши ораторы восхваляют, но которым не подражают, занимались политикой именно так, именно так они действовали: знаменитые Аристид, Никий, мой тезка, Перикл (III 21) |
И после восхваления поведения своих предков во внешней политике, которое позволило Афинам завоевать гегемонию в Греции, собрать таланты на акрополе и подчинить себе варварского царя Македонии, он добавляет:
| Ἐν δὲ τοῖς κατὰ τὴν πόλιν αὐτὴν θεάσασθ' ὁποῖοι, ἔν τε τοῖς κοινοῖς κἀν τοῖς ἰδίοις. δημοσίᾳ μὲν τοίνυν οἰκοδομήματα καὶ κάλλη τοιαῦτα καὶ τοσαῦτα κατεσκεύασαν ἡμῖν ἱερῶν καὶ τῶν ἐν τούτοις ἀναθημάτων, ὥστε μηδενὶ τῶν ἐπιγιγνομένων ὑπερβολὴν λελεῖφθαι· ἰδίᾳ δ' οὕτω σώφρονες ἦσαν καὶ σφόδρ' ἐν τῷ τῆς πολιτείας ἤθει μένοντες, ὥστε τὴν Ἀριστείδου καὶ τὴν Μιλτιάδου καὶ τῶν τότε λαμπρῶν οἰκίαν εἴ τις ἄρ' οἶδεν ὑμῶν ὁποία ποτ' ἐστίν, ὁρᾷ τῆς τοῦ γείτονος οὐδὲν σεμνοτέραν οὖσαν· οὐ γὰρ εἰς περιουσίαν ἐπράττετ' αὐτοῖς τὰ τῆς πόλεως, ἀλλὰ τὸ κοινὸν αὔξειν ἕκαστος ᾤετο δεῖν. | Что касается внутренней политики, обратите внимание на их стиль в общественной и частной жизни: в общественной жизни они строили здания и великолепные храмы, украшенные статуями столь прекрасными и величественными, что потомки не смогут превзойти их; в частной жизни, с другой стороны, они были настолько уравновешены и соответствовали духу нашего общества, что дом Аристида, Мильтиада или других великих политиков того времени (если кто–нибудь из вас случайно узнает, кто это), вы увидите, что он ничуть не роскошнее, чем дом вашего соседа. Для них политическая жизнь была направлена не на собственное обогащение, а на расширение сообщества (III 25-26) |
В отрывках Демосфена, взятых из Третьей Олинфиаки, датируемой 349 годом до н. э., можно увидеть, как обращение к политикам прошлого в качестве примера стало злоупотреблением в риторике IV века до н. э., настолько, что сам ритор критиковал своих коллег, которые восхваляли, но не подражали своим предкам. Несмотря на это, все же можно обнаружить различия между исократовским и демосфеновским Аристидом: если уже у Исократа, с определением Аристида, Мильтиада и Фемистокла как ameinones andres, можно было заметить внимание к этическому измерению характера, то у Демосфена это внимание к этосу, конечно, более акцентировано, так что становится возможным для оратора поставить рядом с Лисимахидом и более поздних личностей, таких как Никий, стратег Демосфен и даже Перикл, потому что они наделены лучшим этосом и тропосом, чем современные политики. Именно все прославленные люди «того времени» становятся символами морального, даже прежде политического, превосходства Афин прошлого по отношению к сегодняшнему полису, который, управляемый профессиональными политиками, не решается использовать феорикон на войну против македонского варвара.
Тема бедности Аристида присутствует и у Демосфена, которая, особенно благодаря сократическим и перипатетическим источникам, становилась настоящим топосом: если в Третьей Олинфиаке нет реальной ссылки на бедность, а только связь между нечрезмерным богатством и правильным управлением общественным благом, то в речи Против Аристократа, которая также является более ранней, поскольку ее можно датировать 352 годом до н. э., связь между неподкупностью и справедливостью в институте фороса и бедностью, конечно, более заметна. Демосфен, еще раз вспомнив, что дома политиков прошлого, таких как Мильтиад и Фемистокл, были ничуть не роскошнее, чем у других граждан, добавляет:
| Τότε μὲν γὰρ τῷ κυρίῳ τῶν φόρων γενομένῳ τάξαι Ἀριστείδῃ οὐδὲ μιᾷ δραχμῇ πλείω τὰ ὑπάρχοντ'ἐγένετο, ἀλλὰ καὶ τελευτήσαντ' αὐτὸν ἔθαψεν ἡ πόλις — […] νῦν δ' οἱ μὲν τὰ κοινὰ διοικοῦντες ἐκ πτωχῶν εὔποροι καὶ πολλοῦ χρόνου τροφὴν ἄφθονόν εἰσιν ἡτοιμασμένοι. | В древние времена Аристид, которому были даны все полномочия для установления дани, сам не стал богаче ни на одну драхму, и именно город взял на себя расходы на его погребение, когда он умер. |
[…] Теперь те, кто управляет государственными делами из бедняков, стали богатыми и накопили средства, чтобы жить широко долгое время» (XXIII 209).
Этот отрывок очень похож на отрывок из Третьей Олинфиаки, но здесь, благодаря исторической дистанции и риторическому замыслу, мы видим реабилитацию такого политика, как Фемистокл, на голову которого, как уже упоминалось, традиция V века до н. э. обрушивала обвинения в филохрематии. Тем не менее, фигура Аристида, несомненно, вновь, даже для Демосфена, лучше всего подходит для того, чтобы служить образцом «правильного» поведения. Как справедливо заметила Ида Калаби Лиментани, мы не знаем, когда была установлена связь между неподкупностью и бедностью Аристида, но можно предположить, что и риторика, в ее постоянном поиске примеров из прошлого, с помощью которых можно было бы осудить зло настоящего, и философия, особенно кинически–сократическая, с ее прогрессирующей тематизацией справедливости Аристида в этическом смысле, сыграли немалую роль в ее формировании, причем в таком климате, как климат четвертого века до н. э. В обстановке напряженности между демократической государственной структурой (которая совершенствует свои фискальные инструменты и которая поддерживает или даже увеличивает формы социальной благотворительности) и растущими трудностями и недовольством богатых налогоплательщиков (которые чувствуют себя притесняемыми), среди «финансовых скандалов» (такими как дело Гарпала, в котором был замешан сам Демосфен) и в атмосфере подозрительности из–за попыток подкупов со стороны внешних врагов, Аристиду, вероятно, удалось больше других воплотить фигуру политика, который, несмотря на то, что ему приходилось иметь дело с государственными финансами, остался неподкупным и действительно предпочел собственную бедность и бедность своей семьи возможности обогатиться за счет полиса.
Наряду с этим новым топосом, во второй речи Против Аристогитона появляется классическая ссылка на справедливость Аристида, где звучит мотив дикайоса, который, несмотря на остракизм, поскольку был несправедливо опозорен в глазах демоса, не предает свой полис, а подчиняется его решениям — элемент, который, как ясно, представляет собой дальнейшую связь с сократической традицией, с фигурой Сократа — и в случае необходимости возвращается домой, чтобы бороться за него (XXVI 6).
Эсхин
Классическая ссылка на топос справедливости Аристида также присутствует в сочинении Эсхина Против Тимарха, датируемом 346 годом до н. э., где фигура Лисимахида, все еще вспоминаемая как образец Афин предков вместе с Фемистоклом, Периклом и Солоном, по сути, утратила всякий исторический подтекст и стала лишь примером archaios sophron, противопоставляемым другим, в данном случае Тимарху (I 25). Так происходит и в Против Ктесифонта, где Аристид упоминается именно за его эпиклезу Dikaios вместе с Фемистоклом и Мильтиадом, которые упоминаются соответственно за их победы при Саламине и Марафоне, и все они в равной степени противопоставляются в качестве положительных примеров Демосфену (III 181), как и в речи О порочном посольстве (II 23). Наряду с этой типизацией топос бедности в соединении с институтом фороса также находит все больше места, как это видно в заключительной части Против Ктесифонта, в которой оратор представляет, что Аристид вместе с Солоном, которые являются истинными благодетелями полиса (τοὺς τῆς πόλεως εὐεργέτας), поднимаются на трибуну, чтобы призвать своих сограждан не верить Демосфену (III 257-259), и если бы Солон, вызванный в качестве законодателя, призвал афинян не слушать речи Демосфена, а руководствоваться законами полиса, с другой стороны, Аристид, вызванный как учредитель фороса и тот, чьи дочери после его смерти содержались за счет демоса, негодуя на оскорбление dikaiosyne (σχετλιάζοντα ἐπὶ τῷ τῆς δικαιοσύνης προπηλακισμῷ), предложил бы согражданам следовать примеру своих предков (изгнавших Артмия Зелейского, который, хотя и был близок к афинянам, хотел подкупить их персидским золотом) и тем самым не верить Демосфену, который, правда, не привез персидское золото, но был столь же порочен. В риторическом крещендо Эсхин также упоминает Фемистокла и вообще предков поколения персидских войн, которые сражались против варваров и не примирились с ними, как Демосфен, и которых собирались наградить золотым венком за их заслуги. Ссылка на бедность Аристида здесь снова абсолютно подразумевается в сообщении о том, что его дочери после его смерти содержались за счет демоса, тема, которая будет возвращаться у нескольких авторов, часто соединенная, как в данном случае, с топосом неподкупности Аристида, который, несмотря на возможность разбогатеть за счет полиса, всегда вел себя праведно, так что оставил свою семью без средств к существованию.
Динарх
В речи против Демосфена, написанной Динархом, фигура Аристида снова появляется вместе с фигурой Фемистокла среди великих политиков прошлого:
| Οὐκ ἀναμνήσεσθ' ὦ ἄνδρες τὰς τῶν πρεσβυτέρων πράξεις, οἳ μεγάλων καὶ πολλῶν κινδύνων καταλαμβανόντων τὴν πόλιν ἀξίως τῆς πατρίδος καὶ τῆς ἑαυτῶν ἐλευθερίας καὶ τῆς δόξης τῆς δικαίας ὑπὲρ τῶν τοῦ δήμου συμφερόντων ἐκινδύνευσαν; ὧν τοὺς μὲν ἀρχαίους ἐκείνους μακρὸν ἂν εἴη λέγειν, Ἀριστείδην καὶ Θεμιστοκλέα, τοὺς ὀρθώσαντας τὰ τείχη τῆς πόλεως καὶ τοὺς φόρους εἰς ἀκρόπολιν ἀνενεγκόντας παρ' ἑκόντων καὶ βουλομένων τῶν Ἑλλήνων | Разве вы не помните, граждане, деяний ваших предков, которые, когда городу угрожали многочисленные и серьезные опасности, противостояли им в интересах народа достойно своей страны, своей свободы и своей заслуженной славы? Среди них было бы слишком долго говорить о тех древних личностях, Аристиде и Фемистокле, которые возвели стены города и перенесли на акрополь дань, добровольно выплачиваемую эллинами» (I 37) |
В этом отрывке окончательно побеждается топос противопоставления Аристида и Фемистокла, которые объединяются в двух предприятиях, сделавших возможным начало афинской архэ: в возведении стен и в учреждении фороса. Но если известие об участии Аристида в возведении афинских стен не удивляет слушателя, поскольку оно уже присутствует у Фукидида (I 91,3), то участие Фемистокла в учреждении фороса более проблематично. Как мы видели в предыдущих отрывках, различные ораторы, создавая свой личный канон мужей прошлого, которые должны были быть представлены в качестве примера, не стеснялись упоминать «неудобного» Фемистокла, поскольку Ликомида помнили как автора победы при Саламине и, таким образом, косвенно как ответственного за начало афинской эпохи, упадок которой напротив был связан с фазой демагогической политики. То, что различные политики прошлого внесли свой вклад в величие Афин, ясно из риторических произведений IV века до н. э. Однако в отрывке Динарха можно обнаружить еще одно отличие: Аристид и Фемистокл поставлены на один уровень, они становятся совершенно со–ответственными за создание Афинской империи, так что различия в их этосе и политическом выборе, на которые обращала внимание определенная часть предыдущей традиции, полностью опровергаются, очевидно, в силу общности целей, приведших к учреждению архэ. Эта гомонойя, хотя и отодвинутая на второй план в некоторых эпизодах, таких как вышеупомянутый рассказ о возведении стен или вмешательство Аристида в пользу Фемистокла в дебатах, состоявшихся вечером накануне битвы при Саламине, всегда основывалась на подчеркивании несовпадающих исходных позиций двух главных героев, которые затем преодолевались только ради высших интересов полиса. В отрывке Динарха, с другой стороны, два политика совершенно равнозначны: хищническое поведение Фемистокла по отношению к своим союзникам, как и у Тимокреонта, затушевывается упоминанием желающих платить дань эллинов, а Лисимахид, в свою очередь, явно ассоциируется с политикой Фемистокла и, таким образом, участвует в демократической эволюции полиса. В этой «демократизации» фигуры Аристида, учитывая, что Динарх был учеником Теофраста, можно уловить отголосок параллельной перипатетической традиции, которая, как мы увидим, придавала особое значение участию Лисимахида в развитии демократии в Афинах.
Аристид в сократической традиции
Несомненно, что фигура Аристида пользовалась определенным резонансом и живучестью в сократической культурной среде. Традиция, которую мы могли бы определить строго сократической, настаивает на этически положительной характеристике Аристида и на его представлении как истинного подражателя Сократа, чему, возможно, способствуют и некоторые биографические элементы: принадлежность обоих к одному и тому же дему и прямые отношения между потомками Аристида и самого Сократа. Сократический Аристид обладает двумя фундаментальными чертами: глубоким чувством справедливости, (которое, хотя и распространяется на политическую сферу, становится все более и более чисто этическим), и бедностью, понимаемой не как неспособность приобрести богатство, а как выбор. Эти аспекты, хорошо представленные в биографии Сократа, отражаются, таким образом, и в портретах Аристида сократической школы, и подчеркиваются особым образом у двух авторов, которых можно считать инициаторами этого направления традиции: у Платона и Эсхина Сфеттского.
Платон: между этикой и политикой
Философ упоминает Аристида в трех различных диалогах: в Горгии, Лахете и Меноне. В них Аристид приводится в качестве примера aner politikos, воплощающего аристократическую добродетель калогафии. В первых двух произведениях, составляющих часть так называемых «сократических диалогов», в которых апология фигуры Сократа сочетается с опровержением традиционного знания в целом и полемикой против утилитарного знания, привитого воспитанием софистов, фигура Аристида служит прекрасным примером антисофистического и антидемагогического поведения.
В Горгии, диалоге, датируемом первой четвертью IV века до н. э., Сократ упрекает риторику за то, что она основана не на добре и праве как таковых, а на обмане ради удовольствия и личных интересов, и в итоге критикует некоторых политических деятелей прошлого: в частности, Мильтиада, Фемистокла, Кимона и Перикла. Аристид, приводимый в заключительной части диалога, где Сократ излагает миф об осуждении нечестивцев тремя загробными судьями, представляет собой самый известный пример могущественного человека, который мог бы спасти себя:
| Ἀλλὰ γάρ, ὦ Καλλίκλεις, ἐκ τῶν δυναμένων εἰσὶ καὶ οἱ σφόδρα πονηροὶ γιγνόμενοι ἄνθρωποι· οὐδὲν μὴν κωλύει καὶ ἐν τούτοις ἀγαθοὺς ἄνδρας ἐγγίγνεσθαι, καὶ σφόδρα γε ἄξιον ἄγασθαι τῶν γιγνομένων· χαλεπὸν γάρ, ὦ Καλλίκλεις, καὶ πολλοῦ ἐπαίνου ἄξιον ἐν μεγάλῃ ἐξουσίᾳ τοῦ ἀδικεῖν γενόμενον δικαίως διαβιῶναι. ὀλίγοι δὲ γίγνονται οἱ τοιοῦτοι· ἐπεὶ καὶ ἐνθάδε καὶ ἄλλοθι γεγόνασιν, οἶμαι δὲ καὶ ἔσονται καλοὶ κἀγαθοὶ ταύτην τὴν ἀρετὴν τὴν τοῦ δικαίως διαχειρίζειν ἃ ἄν τις ἐπιτρέπῃ· εἷς δὲ καὶ πάνυ ἐλλόγιμος γέγονεν καὶ εἰς τοὺς ἄλλους Ἕλληνας, Ἀριστείδης ὁ Λυσιμάχου· οἱ δὲ πολλοί, ὦ ἄριστε, κακοὶ γίγνονται τῶν δυναστῶν. | Действительно, о Калликл, худших преступников можно найти среди сильных мира сего. Нет причин, почему среди них не должно быть хороших людей, и в этом случае они тем более достойны восхищения: очень трудно и похвально жить честно (δικαίως διαβιῶναι), когда у человека есть все возможности совершить несправедливость. Но таких людей мало. Конечно, и здесь (например, в Афинах), и в других местах были и, вероятно, будут праведные люди, способные честно распоряжаться (δικαίως διαχειρίζειν) доверенными им благами. Одним из них, который стал очень известным и среди других греков, был Аристид, сын Лисимаха. Но большинство династов становятся дурными, мой друг (Gorg. 526a-b). |
Этот отрывок имеет явные отголоски более ранней традиции об Аристиде: с одной стороны, загробная обстановка показывает точки соприкосновения с евполидовским представлением; с другой, в использовании прилагательных agathos и dikaios все еще можно уловить отголосок той нити традиции, в которой, начиная с Тимокреонта, Аристид указан как lostos, aristos и dikaiotatos по отношению к другим и, хотя причина его первенства так и не была озвучена, Платон превознес его добродетель в измерении, которое все еще было чисто политическим и общественным, не без ссылок на этос. В этом платоновском отрывке также делается акцент на «политическом» аспекте dikaiosyne Аристида, поскольку акцент делается на dikaios diabionai Аристида, который принимает форму dikaios diacheirizein Аристида, то есть правильное управление вверенным ему благом, то есть, общественным благом. Более того, ссылка на то, что репутация Лисимахида как пример калокагафии была широко распространена среди эллинов, не может не наводить на мысль о ссылке на обычный мотив справедливого фороса, символом которого в последние десятилетия V века до н. э. стал Аристид. Что касается других четырех политиков афинского прошлого, которые, по словам собеседника Калликла, отличились во главе полиса - Мильтиада, Фемистокла, Кимона и Перикла, — то осуждение Платона/Сократа очевидно, поскольку эти персонажи представляют собой классический пример политиков, которые не потрудились сделать своих сограждан лучше, но в демагогической манере старались лишь угодить им, не преследуя общего блага. Осуждение Перикла, а через него и демократического строя, несомненно, звучит наиболее решительно, поскольку, согласно Платону, он не только не улучшил своих сограждан, но сделал их еще хуже, чем они были до того, как он занял государственную должность, а именно более ленивыми, трусливыми и жадными из–за мистофории. В доказательство того, что афинские граждане деградировали под его политическим руководством, а также под руководством Мильтиада, Фемистокла и Кимона, Платон вспоминает, как народ ополчился против них и подверг их остракизму или осуждению, подобно тому, как изначально прирученные животные восстали против неспособного дрессировщика. Калликлу, настаивающему на том, что в любом случае политики прошлого были лучше нынешних, Сократ снова отвечает четкой критикой демократическо–демагогического строя, уточняя, в чем, по его мнению, должна заключаться задача хорошего политика:
| Ὦ δαιμόνιε, οὐδ' ἐγὼ ψέγω τούτους ὥς γε διακόνους εἶναι πόλεως, ἀλλά μοι δοκοῦσι τῶν γε νῦν διακονικώτεροι γεγονέναι καὶ μᾶλλον οἷοί τε ἐκπορίζειν τῇ πόλει ὧν ἐπεθύμει. ἀλλὰ γὰρ μεταβιβάζειν τὰς ἐπιθυμίας καὶ μὴ ἐπιτρέπειν, πείθοντες καὶ βιαζόμενοι ἐπὶ τοῦτο ὅθεν ἔμελλον ἀμείνους ἔσεσθαι οἱ πολῖται, ὡς ἔπος εἰπεῖν οὐδὲν τούτων διέφερον ἐκεῖνοι· ὅπερ μόνον ἔργον ἐστὶν ἀγαθοῦ πολίτου. ναῦς δὲ καὶ τείχη νεώρια καὶ ἄλλα πολλὰ τοιαῦτα καὶ ἐγώ σοι ὁμολογῶ δεινοέρτους εἶναι ἐκείνους τούτων ἐκπορίζειν. | Мой друг, я не отрицаю, что они могли служить государству, и мне кажется, что они служили ему лучше, чем нынешние, и что они были более способны обеспечить город тем, что он хотел. Но единственный настоящий долг хорошего гражданина — не уступать желаниям народа, а использовать убеждение и насилие, чтобы заставить граждан стать лучше; и в этом, можно сказать, политики прошлого были не лучше, чем политики настоящего. Но я первый признаю, что они были гораздо лучше в приобретении кораблей, стен, арсеналов и тому подобного. |
Поэтому Платон, в отличие от канона афинских политиков Золотого века, который разрабатывался в основном в риторической сфере, и в силу своего аристократического мировоззрения, критикует афинский политический класс прошлого, явно ответственный в полном составе за то, что он не смог вести за собой народ и положил начало упадку Афин, отправная точка которого, как мы видели, была общепризнана в периклову или даже более в демагогическую эпоху. Ссылка на стены, корабли и арсеналы не могла быть более явной, указывая на талассократическую политику, проводимую упомянутыми политиками, против которой аристократ Платон всегда будет настроен критически. Единственный, кто кажется свободным от такой критики, — это сам Аристид. Действительно, Лисимахид также был подвергнут остракизму; таким образом, даже если предположить, что Платон отвергает факт участия Аристида в возведении афинских стен, его похвала может показаться парадоксальной. Однако память об Аристиде помещена в другой контекст — эсхатологический миф, в котором политик прямо упоминается как одно из исключений из предположения, что власть имущие дурны и несправедливы, — и выполняет другую функцию. Фактически, способность Лисимахида руководить демосом не упоминается, поэтому Платон фактически исключает его — возможно, из–за его близкого родства с Сократом в сократической традиции? — от любого возможного сравнения по этому вопросу с его «коллегами»: внимание Платона вместо этого сосредоточено на справедливости Аристида, понимаемой, как показывает использование глагола diacheirizo, как способность правильно распоряжаться благами полиса. Аристид снова становится антидемагогическим символом, поскольку он не только извлекает пользу из своей роли администратора, но, как показывает ссылка на славу, которой он пользовался среди других греков, он не поддается той типично демагогической политике, которая посредством эксплуатации союзников–данников достигала больших экономических ресурсов для использования в практике мистофории.
В Лахете об Аристиде упоминает его сын Лисимах, один из собеседников диалога, который жалуется, что в отличие от своего отца он не прославился именно из–за небрежения к нему со стороны родителя, который был слишком занят государственными делами:
| Ἡμῶν γὰρ ἑκάτερος περὶ τοῦ ἑαυτοῦ πατρὸς πολλὰ καὶ καλὰ ἔργα ἔχει λέγειν πρὸς τοὺς νεανίσκους, καὶ ὅσα ἐν πολέμῳ ἠργάσαντο καὶ ὅσα ἐν εἰρήνῃ, διοικοῦντες τά τε τῶν συμμάχων καὶ τὰ τῆσδε τῆς πόλεως· ἡμέτερα δ'αὐτῶν ἔργα οὐδέτερος ἔχει λέγειν. ταῦτα δὴ ὑπαισχυνόμεθά τε τούσδε καὶ αἰτιώμεθα τοὺς πατέρας ἡμῶν ὅτι ἡμᾶς μὲν εἴων τρυφᾶν, ἐπειδὴ μειράκια ἐγενόμεθα, τὰ δὲ τῶν ἄλλων πράγματα ἔπραττον. | Каждый из нас (а именно Лисимах и Мелесий) должен рассказать молодым людям о многих благородных деяниях наших отцов, деяниях, совершенных во время войны и мира, когда они управляли делами союзников и этого города. Однако ни одному из нас нечего сказать о своих подвигах. Поэтому мы стыдимся и виним своих родителей в том, что, когда мы росли, они давали нам жить в неге, а вместо этого занимались другими делами (Lach. 179b-d).. |
То, что на первый взгляд может показаться критикой Аристида, частично объясняется ответом Лахета:
| Ὡς ὅ γε ἔλεγεν ὁ Λυσίμαχος ἄρτι περὶ τοῦ πατρὸς αὑτοῦ τε καὶ Μελησίου, πάνυ μοι δοκεῖ εὖ εἰρῆσθαι καὶ εἰς ἐκείνους καὶ ἡμᾶς καὶ εἰς ἅπαντας ὅσοι τὰ τῶν πόλεων πράτττουσιν, ὅτι αὐτοῖς σχεδόν τι ταῦτα συμβαίνει ἃ οὗτος λέγει καὶ περὶ παῖδας τἆλλα, τὰ ἴδια ὀλιγωρεῖσθαί τε καὶ διατίθεσθαι. | То, что Лисимах только что сказал о своем отце и отце Мелесия, кажется мне хорошо сказано и для них, и для нас, и для всех, кто занимается делами города, потому что с ними происходит именно то, что он говорит и о детях, и об остальных, а именно, что их собственными делами пренебрегают и продолжают пренебрегать (Lach. 180b). |
Прежде всего, следует отметить, что здесь нет противоречия с текстом Горгия, поскольку в том диалоге проблема касалась способности политиков сделать демос, безликую массу, лучше, что было возможно, как мы видели, только через принуждение, тогда как здесь речь идет о частной стороне, о типично аристократическом образовании. Более того, в этом свидетельстве можно уловить то, что станет актуальными элементами представления о бедном Аристиде: пренебрежение собственными интересами и даже собственными детьми - клише, которые сопровождают представление честного и бедного политического Аристида и которые, как мы видели, также всплывают в риторической продукции IV века до н. э.
В Меноне, вероятно, первом из так называемых диалогов «ранней зрелости», проблема возможности обучения добродетели, центральная для платоновской мысли, рассматривается более широко, и мы видим образ Аристида, отчасти аналогичный приводимому в Лахете, что позволяет прояснить причину плохого воспитания Лисимаха:
| Σωκράτης:οὗτος μὲν δή σοι τοιοῦτος διδάσκαλος ἀρετῆς, ὃν καὶ σὺ ὁμολογεῖς ἐν τοῖς ἄριστον τῶν προτέρων εἶναι: ἄλλον δὲ δὴ σκεψώμεθα, Ἀριστείδην τὸν Λυσιμάχου: ἢ τοῦτον οὐχ ὁμολογεῖς ἀγαθὸν γεγονέναι; Ἄνυτος:ἔγωγε, πάντως δήπου. Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ οὗτος τὸν ὑὸν τὸν αὑτοῦ Λυσίμαχον, ὅσα μὲν διδασκάλων εἴχετο, κάλλιστα Ἀθηναίων ἐπαίδευσε, ἄνδρα δὲ βελτίω δοκεῖ σοι ὁτουοῦν πεποιηκέναι; τούτῳ γάρ που καὶ συγγέγονας καὶ ὁρᾷς οἷός ἐστιν. |
СОКРАТ: Значит, этот, по твоему мнению, Фемистокл такой маэстро добродетели, что, по вашему собственному признанию, он принадлежит к числу лучших людей прошлого. Но давай теперь рассмотрим другого, Аристида, сына Лисимаха: согласен ли ты, что он был сама добродетель? АНИТ: Да, без сомнения. СОКРАТ: И он тоже разве не воспитал своего сына Лисимаха во всем, что требуется от учителей, самым великолепным образом среди афинян, но как ты думаешь, сделал ли он его более добродетельным, чем кого–либо другого? Ведь ты пересекаешься с ним, и видишь, какой он человек» (Меnon. 93e-94a). |
В этом месте диалога, помимо Аристида, Фемистокл и Перикл также названы лучшими людьми прошлого, частично демонстрируя, что критика Платона в Горгии была направлена в основном на их способности в политике (хотя следует сказать, что Сократ в диалоге с Анитом частично принимает его точку зрения, а затем опровергает ее, как ясно показывает выражение «по твоему мнению» о Фемистокле). Вопрос, о котором упоминает Платон, имеет точки соприкосновения с изображением евполидовского Аристида, поскольку в пьесе Аристид, просто «по природе», не был способен передать добродетель своим современникам, а в диалоге он попадает в категорию тех, кто добродетелен в силу своего рода врожденного шестого чувства, но не может считаться мастером добродетели, поскольку обладает добродетелью по «справедливому» мнению, и поэтому не может ее передать.
Помимо проблем, связанных с эволюцией платоновских теорий, Платон изображает фигуру Аристида в позитивном ключе: его репутация добродетельного человека определенно выходит за рамки категории политического — следы этой категории присутствуют только в Горгии, который, безусловно, является самым «политическим» из трех диалогов — и устанавливается на абсолютно этическом уровне, тем самым развивая евполидовский образ, который уже намекал на эту возможную эволюцию.
Более того, вероятно, не случайно, что внимание философа к Аристиду сосредоточено на первом этапе его творчества, предположительно наиболее близком к учению сократовской среды и потому более склонном к восприятию ее образцов.
Эсхин Сфеттский: топос бедности
Как заметила Ида Калаби Лиментани, дошедшая до нас информация о бедности Аристида, в основном содержится в работах, посвященных Сократу, а поскольку самое раннее упоминание о ней появляется в диалоге Каллий, одном из семи «сократических диалогов», приписываемых Эсхину Сфеттскому. Виламовиц и Диттмар предположили, что бедность Аристида действительно была выдумкой Эсхина. Помимо этого факта, который невозможно проверить, свидетельство Эсхина, переданное Плутархом — трудно установить, сколько было передано дословно, а сколько пересказано — и касающееся процесса об убийстве факельщика, двоюродного брата Аристида, особенно важно для понимания того, как фигура Лисимахида в рамках сократовской традиции приобрела коннотации философа:
| ‘Ἀριστείδην’ ἔφησαν ‘ἴστε τὸν Λυσιμάχου θαυμαζόμενον ἐν τοῖς Ἕλλησι· τούτῳ πῶς ἔχειν οἴεσθε τὰ κατ' οἶκον, ὁρῶντες αὐτὸν ἐν τρίβωνι τοιούτῳ προερχόμενον εἰς τὸ δημόσιον; ἆρ' οὐκ εἰκός ἐστι τὸν ῥιγοῦντα φανερῶς καὶ πεινᾶν οἴκοι καὶ τῶν ἄλλων ἐπιτηδείων σπανίζειν; τοῦτον μέντοι Καλλίας ἀνεψιὸν ὄντα, πλουσιώτατος ὢν Ἀθηναίων, περιορᾷ μετὰ τέκνων καὶ γυναικὸς ἐνδεόμενον, πολλὰ κεχρημένος τῷ ἀνδρὶ καὶ πολλάκις αὐτοῦ τῆς παρ' ὑμῖν δυνάμεως ἀπολελαυκώς.’ ὁ δὲ Καλλίας ὁρῶν ἐπὶ τούτῳ μάλιστα θορυβοῦντας τοὺς δικαστὰς καὶ χαλεπῶς πρὸς αὐτὸν ἔχοντας, ἐκάλει τὸν Ἀριστείδην, ἀξιῶν μαρτυρῆσαι πρὸς τοὺς δικαστάς, ὅτι πολλάκις αὐτοῦ πολλὰ καὶ διδόντος καὶ δεομένου λαβεῖν οὐκ ἠθέλησεν, ἀποκρινάμενος ὡς μᾶλλον αὐτῷ διὰ πενίαν μέγα φρονεῖν ἢ Καλλίᾳ διὰ πλοῦτον προσήκει· πλούτῳ μὲν γὰρ ἔστι πολλοὺς ἰδεῖν εὖ τε καὶ καλῶς χρωμένους, πενίαν δὲ φέροντι γενναίως οὐ ῥᾴδιον ἐντυχεῖν· αἰσχύνεσθαι δὲ πενίαν τοὺς ἀκουσίως πενομένους. ταῦτα τοῦ Ἀριστείδου τῷ Καλλίᾳ προσμαρτυρήσαντος, οὐδεὶς ἦν τῶν ἀκουσάντων ὃς οὐκ ἀπῄει πένης μᾶλλον ὡς Ἀριστείδης εἶναι βουλόμενος ἢ πλουτεῖν ὡς Καλλίας. ταῦτα μὲν οὖν Αἰσχίνης ὁ Σωκρατικὸς ἀναγέγραφε. | Вы знаете, как восхищаются Аристидом, сыном Лисимаха, среди греков. Как, по–вашему, обстоят дела у него дома, когда вы видите, что он появляется на публике в таком потрепанном плаще? Разве не вероятно, что тот, кто дрожит от холода на людях, тот голодает дома и испытывает недостаток в других вещах? Каллий, самый богатый из афинян, терпит, что его двоюродный брат живет в нужде с женой и детьми, хотя он неоднократно пользовался его услугами и часто извлекал выгоду из его влияния на нас». Каллий, понимая, что особенно после этой речи судьи были встревожены и недоброжелательны к нему, позвал Аристида и попросил его засвидетельствовать перед судьями, что, хотя он часто делал ему множество предложений и умолял его принять их, тот всегда отказывался, отвечая, что ему удобнее хвалиться бедностью, чем Каллию богатством. Можно увидеть многих, кто хорошо или плохо распоряжается богатством, но нелегко встретить того, кто благородно переносит бедность: тот, кто беден вопреки себе, стыдится этого. После того, как Аристид дал это свидетельство в пользу Каллия, не было ни одного человека в зале, который бы уходя, не предпочитал быть бедным, как Аристид, чем богатым, как Каллий. Эти факты были рассказаны сократиком Эсхином (Aesch. fr.36 Dittmar = Plut. Arist. 25,4-9). |
Вероятно, тема диалога сосредоточена именно на антитезе бедность–богатство, спроецированной на этический уровень и представленной здесь именно Аристидом и Каллием. Лисимахид приобретает полное философское достоинство, явный символ его уподобления Сократу: он представлен как философ, выставляющий напоказ свою бедность как в манере одеваться — включая единственный трибон, не случайно типичный плащ философов — так и в своем отказе от подарков богачей. Он — полностью сократовский Аристид, который отвергает сделанные ему предложения, чтобы ответить исключительно на свои этические принципы. Каллий, с другой стороны, представляет собой четкий образ тех, кто обогатился несправедливо, и упоминание о том, что он не раз использовал Аристида, не может не навести на мысль о другом эпизоде, о котором сообщает Плутарх, касающемся трофеев Марафона, для которого вполне можно придумать сократовскую матрицу, учитывая актуальность, которую Аристид и Каллий, персонаж, также присутствующий в платоновских диалогах, имели в той культурной среде.
Тема бедности, понимаемой как символ мудрости, как атрибут философа, вместе с темой справедливости, понимаемой как этическое качество, поэтому тесно связана со славой, которой Лисимахид пользовался в сократических кругах, и с этого момента станет настоящим клише его фигуры.
Аристид в перипатетической традиции. Конституция афинян Аристотеля: образ демагога
Существенно иной рассказ об Аристиде предлагает перипатетическая традиция и, в частности, Афинская полития, которая, вероятно, датируется второй половиной IV века до н. э. Учитывая относительную скудость информации о политической деятельности афинян в проанализированных до сих пор источниках, удивляет широта ссылок на эту тему в первой части работы Аристотеля, которая, как хорошо известно, посвящена реконструкции политической и институциональной истории Афин. В работе, помимо мотивов, уже встречающихся в предыдущей традиции об Аристиде, таких как сотрудничество с историческим врагом Фемистоклом для реконструкции городских стен, сообщаются совершенно новые сведения и говорится о большей ответственности этого персонажа в процессе строительства Афинской империи и ее демократического устройства.
Участие Лисимахида в этих процессах на самом деле абсолютно и, кажется, даже затмевает участие Фемистокла, тем самым меняя привычное клише, согласно которому Аристид подчинен своему более умному и проницательному «коллеге». Как уже упоминалось, помимо реального участия Аристида в дебатах 483/2 г. до н. э. о маронейских излишках, аристотелевский отрывок об остракизме Аристида намеренно обобщен, поскольку, даже если, как мы увидим, Аристотель показывает, что знаком с топосом вражды между Аристидом и Фемистоклом, на самом деле Лисимахид, с аристотелевской точки зрения, преследует точно такой же проект, как и Ликомид.
В следующих главах, после проблематичного утверждения об ответственности Ареопага за победу при Саламине, в результате которой была создана настоящая ареопагократия, Аристотель заявляет, что в этот же период Аристид и Фемистокл были простатами:
| Ὁ μὲν τὰ πολέμια δοκῶν, ὁ δὲ τὰ πολιτικὰ δεινὸς εἶναι καὶ δικαιοσύνῃ τῶν καθ' ἑαυτὸν διαφέρειν· διὸ καὶ ἐχρῶντο τῷ μὲν στρατηγῷ, τῷ δὲ συμβούλῳ. τὴν μὲν οὖν τῶν τειχῶν ἀνοικοδόμησιν κοινῇ διῴκησαν, καίπερ διαφερόμενοι πρὸς ἀλλήλους, ἐπὶ δὲ τὴν ἀπόστασιν τὴν τῶν Ἰώνων ἀπὸ τῆς τῶν Λακεδαιμονίων συμμαχίας Ἀριστείδης ἦν ὁ προτρέψας, τηρήσας τοὺς Λάκωνας διαβεβλημένους διὰ Παυσανίαν. διὸ καὶ τοὺς φόρους οὗτος ἦν ὁ τάξας ταῖς πόλεσιν τοὺς πρώτους […] καὶ τοὺς ὅρκους ὤμοσεν τοῖς Ἴως[ιν], ὥστε τὸν αὐτὸν ἐχθρὸν εἶναι καὶ φίλον […]. Μετὰ δὲ ταῦτα θαρρούσης ἤδη τῆς πόλεως, καὶ χρημάτων ἡθροισμένων πολλῶν, συνεβούλευεν ἀντιλαμβάνεσθαι τῆς ἡγεμονίας, καὶ καταβάντας ἐκ τῶν ἀγρῶν οἰκεῖν ἐν τῷ ἄστει· τροφὴν γὰρ ἔσεσθαι πᾶσι […] πεισθέντες δὲ ταῦτα καὶ λαβόντες τὴν ἀρχὴν τοῖς τε συμμάχοις δεσποτικωτέρως ἐχρῶντο. […] κατέστησαν δὲ καὶ τοῖς πολλοῖς εὐπορίαν τροφῆς, ὥσπερ Ἀριστείδης εἰσηγήσατο. συνέβαινεν γὰρ ἀπὸ τῶν φόρων καὶ τῶν τελῶν καὶ τῶν συμμάχων πλείους ἢ δισμυρίους ἄνδρας τρέφεσθαι. […] ἅπασι γὰρ τούτοις ἀπὸ τῶν κοινῶν ἡ διοίκησις ἦν. | Один (Фемистокл) оказался искусным в военном искусстве, другой (Аристид) — способным в искусстве политики и превосходящим по честности (δεινὸς εἶναι καὶ δικαιοσύνῃ) всех своих современников; по этой причине они использовали одного как стратега, другого — как советника. Отсюда они совместно, хотя и соперничая, руководили возведением стен, а Аристид подтолкнул ионийцев к отпадению от союза с лакедемонянами, приметив, что лаконцев недолюбливали из–за Павсания. Поэтому именно он установил первоначальные взносы для полисов […] и поклялся ионийцам, что у них будет один враг и один друг. […] Позже, когда афиняне окрепли и накопили много богатств, (Аристид) посоветовал им захватить гегемонию и, оставив поля, прийти и жить в городе: там действительно будет пропитание для всех. […] Убежденные этими аргументами, афиняне приняли командование (arche) и стали слишком деспотично относиться к своим союзникам. […] И, как советовал Аристид, афиняне дали народу шанс жить без забот и в процветании. Фактически получилось, что за счет дани, налогов и союзников содержалось более двадцати тысяч человек. […] Все они обеспечивались администрацией государства из общего имущества (Resp. Ath. 23,3-24). |
Образ Аристида, возникающий в этом месте, — это образ политика, полностью вовлеченного в процесс создания афинской гегемонии. Впервые в традиции четко указана причина первенства Аристида: политическое мастерство и честность; если мотив dikaiosyne в любом случае не новаторство по отношению к предыдущей традиции, то мотив политических способностей является новым элементом, тем более что, как и ожидалось, характеристика Аристида как deinos ta politika делает его фактически главным архитектором афинской архэ, в конечном итоге затмившего фигуру Фемистокла, который, несмотря на присвоение ему пальмы deinos ta polemia, даже не был признан исполнителем роли, которую он сыграл при Саламине, и победа была приписана Ареопагу.
В первой части отрывка Аристотель, демонстрируя свое знание традиции, касающейся соперничества между двумя афинянами, берет уже ставший привычным топос о сотрудничестве ради блага/выгоды полиса, но затем сразу же фокусируется на кознях Аристида по созданию Делийско–Аттической лиги, тем самым принимая традицию, которая отстранила Фемистокла от этого процесса и вместо него сделала главным архитектором Аристида: По сравнению с версией Фукидида (I 95) Аристотель подчеркивает ионийский элемент, хотя он уже присутствовал в любом случае у Фукидида, делая Лисимахида тем, кто подтолкнул ионийцев к дезертирству и подчеркивая его действия по учреждению фороса. Поэтому именно Аристид принимает активное участие в создании основ афинской гегемонии, и не случайно он с самого начала представлен как symboulos, советник на службе своего полиса. Этот образ в некоторых отношениях кажется развитием образа, представленного Геродотом, где Аристид исполнял, с одной стороны, функцию ложного советника Фемистокла (поскольку именно Ликомид сделал необходимой военную стратегию, предложенную тогда Аристидом), а с другой стороны, заделался настоящим советником союзников, чтобы убедить их сразиться в водах Саламина, но его вмешательство, как мы видели, в итоге не сыграло решающую роль.
Однако именно во второй части отрывка фигура Аристида по сравнению с остальной традицией приобретает явно новаторский характер, поскольку совет Лисимахида носит явно талассократический и демагогический характер: с одной стороны, прямо говорится, что Аристид советовал афинянам захватить гегемонию, с другой инициативе Лисимахида приписывается предложение урбанизации, основанной на возможности обеспечить средства к существованию для всех, что близко к политике Перикла и демагогов конца V века до н. э., так же, как Аристиду приписывается и идея практики мистофории. Демос, который поддается убеждению (peisthentes) и начинает относиться к своим союзникам неприлично, очень напоминает порабощенный демагогами демос Аристофана и Евполида.
Таким образом, топос антидемагогического Аристида низвергается, и герой полностью ассимилируется в самой крайней демократической фракции. Однако Аристид не инициатор практики misthos и, следовательно, политики благосостояния, а лишь ее вдохновитель: на самом деле заключительное συνέβαινεν («фактически получилось») является мемом и относится к типу политики, которая с момента, когда Лисимахид дал свой совет, была принята и его преемниками; в этом смысле понятен и пассаж, который видит в Аристиде инициатора седьмой метаболы, то есть седьмой реформы, которая коснулась афинской политии со времен Иона:
| Ἕκτη δ' ἡ μετὰ τὰ Μηδικά, τῆς ἐξ Ἀρείου πάγου βουλῆς ἐπιστατούσης. ἑβδόμη δὲ ἡ μετὰ ταύτην, ἣν Ἀριστείδης μὲν ὑπέδειξεν, Ἐφιάλτης δ' ἐπετέλεσεν, καταλύσας τὴν Ἀρεοπαγῖτιν βουλήν· ἐν ᾗ πλεῖστα συνέβη τὴν πόλιν διὰ τοὺς δημαγωγοὺς ἁμαρτάνειν διὰ τὴν τῆς θαλάττης ἀρχήν. | Шестая (метабола) — та, что была после войн с персами, когда Ареопаг принял на себя руководство государством. После этого была седьмая (реформа), намеченная Аристидом, но осуществленная Эфиальтом после того, как он распустил совет Ареопагитов; в этот период случилось так, что из–за демагогов город совершил множество ошибок в борьбе за господство над морем (Resp. Ath. 41,2). |
Из этого отрывка становится еще более очевидным, насколько «демагогичен» у Аристотеля Аристид; кроме того, следует помнить, что и Фемистокл в предыдущих отрывках упоминается автором как один из авторов процесса лишения Ареопага власти (Resp. Ath. 25.3).
Знаменательным является последнее место в Конституции афинян, где встречается имя Лисимахида. Это так называемый каталог афинских лидеров, демагогов, под которыми следует понимать тех, кто сменял друг друга во главе Афин до Ферамена и, следовательно, до последней метаболы:
| Ἕως μὲν οὖν Περικλῆς προειστήκει τοῦ δήμου, βελτίω τὰ κατὰ τὴν πολιτείαν ἦν, τελευτήσαντος δὲ Περικλέους πολὺ χείρω. πρῶτον γὰρ τότε προστάτην ἔλαβεν ὁ δῆμος οὐκ εὐδοκιμοῦντα παρὰ τοῖς ἐπιεικέσιν· ἐν δὲ τοῖς πρότερον χρόνοις ἀεὶ διετέλουν οἱ ἐπιεικεῖς δημαγωγοῦντες. ἐξ ἀρχῆς μὲν γὰρ καὶ πρῶτος ἐγένετο προστάτης τοῦ δήμου Σόλων, δεύτερος δὲ Πεισίστρατος, τῶν εὐγενῶν καὶ γνωρίμων· καταλυθείσης δὲ τῆς τυραννίδος Κλεισθένης, τοῦ γένους ὢν τῶν Ἀλκμεωνιδῶν, καὶ τούτῳ μὲν οὐδεὶς ἦν ἀντιστασιώτης, ὡς ἐξέπεσον οἱ περὶ τὸν Ἰσαγόραν. μετὰ δὲ ταῦτα τοῦ μὲν δήμου προειστήκει Ξάνθιππος, τῶν δὲ γνωρίμων Μιλτιάδης, ἔπειτα Θεμιστοκλῆς καὶ Ἀριστείδης· μετὰ δὲ τούτους Ἐφιάλτης μὲν τοῦ δήμου, Κίμων δ' ὁ Μιλτιάδου τῶν εὐπόρων· εἶτα Περικλῆς μὲν τοῦ δήμου, Θουκυδίδης δὲ τῶν ἑτέρων, κηδεστὴς ὢν Κίμωνος. | Пока главой демоса был Перикл, в политической жизни все было неплохо, но когда Перикл умер, все стало намного хуже. Впервые народ выбрал своим вождем человека, которого не уважали честные граждане, тогда как в прежние времена народ всегда возглавляли честные люди (epieikeis). Сначала простатом демоса был Солон, затем Писистрат, оба знатные и респектабельные (gnorimoi). Когда тирания была ликвидирована, появился Клисфен, принадлежавший к роду Алкмеонидов, и никто не был его антагонистом, после того как были изгнаны сторонники Исагора. Позже демос возглавляли Ксантипп, среди знатных людей Мильтиад, затем Фемистокл и Аристид. После них демос возглавил Эфиальт, а аристократов Кимон, сын Мильтиада. Потом Перикл возглавил демос, а Фукидид, шурин Кимона — состоятельных (Resp. Ath. 28,1-2). |
Схема, изложенная Аристотелем, выделяет в афинской политической истории прежде всего, два периода, принимая, таким образом, ставшее привычным мнение о расколе между до- и послеперикловым периодами из–за того, что на втором этапе среди prostatai tou demou можно было найти и неуважаемых политиков и gnorimoi. Предполагая, таким образом, что все политики первой фазы происходили из рядов gnorimoi, Аристотель, отражая таким образом свой взгляд на афинскую политическую борьбу как на результат противостояния двух великих ареалов, устанавливает реальную схему пар политиков. Эта схема, как справедливо замечает Доменико Мусти, имеет в зависимости от случая разные значения: «То это просто пара демагогов, сменяющих друг друга во времени, то пара антагонистов, выявляющих очень точную биполярность в традиции радикальной демократии, сейчас, наконец, это пара людей, которые действовали в одной сфере и в некотором роде также были соперниками друг друга, но принадлежат к одной матрице». На доперикловом этапе, согласно картине Аристотеля, нет радикального разделения внутренних и внешних политических перспектив Афин, и это объясняет, почему дихотомически–биполярная схема, изложенная Стагиритом, поначалу с трудом приживалась: Пара Аристид–Фемистокл как раз и представляет наибольшие проблемы, поскольку эти два афинянина, также в силу того, что Аристотель сказал ранее, однозначно находятся на одной стороне, и не случайно это единственный момент в отрывке, где используется не двучлен demos–gnorimoi, а простое согласование, которое снова ставит двух персонажей точно на один уровень.
Аристид Аристотеля, в конечном счете, представляет много совершенно новых черт, которые будут лишь частично восприняты перипатетической традицией, более заинтересованной, как мы увидим, в демонтаже образа сократического Аристида, и которые вместо этого показывают более чем несколько точек соприкосновения с несколькими эпизодами, сообщаемыми в плутарховских биографиях без указания источника.
Таким образом, Аристид — это персонаж, который стал центральной фигурой не только в сократической литературе, но и в перипатетической. К сожалению, значительная часть этой продукции сохранилась крайне фрагментарно, и даже в работах, относящихся к Лисимахиду, мы крепко привязаны к целям переписывающего источника, опять же Плутарха. Именно из прочтения работы херонейца мы получаем представление о существовании реальной поляризации внимания к Аристиду в связи с темой бедности, поданной во всех ее аспектах, даже более прагматичных, таких как погребение и наследство, оставленное детям.
Теофраст: слияние сократических и перипатетических мотивов.
В этой полярной картине, однако, мы должны выделить свидетельство Теофраста, одно из самых обширных, сообщаемых Плутархом, в котором ученик Аристотеля берет сократический и перипатетический образы Аристида и переформулирует их, пытаясь гармонизировать их черты:
| Καθ' ὅλου δ' ὁ Θεόφραστός φησι τὸν ἄνδρα τοῦτον περὶ τὰ οἰκεῖα καὶ τοὺς πολίτας ἄκρως ὄντα δίκαιον, ἐν τοῖς κοινοῖς πολλὰ πρᾶξαι πρὸς τὴν ὑπόθεσιν τῆς πατρίδος, ὡς συχνῆς καὶ ἀδικίας δεομένην. καὶ γὰρ τὰ χρήματά φασιν ἐκ Δήλου βουλευομένων Ἀθήναζε κομίσαι παρὰ τὰς συνθήκας καὶ Σαμίων εἰσηγουμένων, εἰπεῖν ἐκεῖνον ὡς οὐ δίκαιον μέν, συμφέρον δὲ τοῦτ' ἐστί· καὶ τέλος εἰς τὸ ἄρχειν ἀνθρώπων τοσούτων καταστήσας τὴν πόλιν, αὐτὸς ἐνέμεινε τῇ πενίᾳ, καὶ τὴν ἀπὸ τοῦ πένης εἶναι δόξαν οὐδὲν ἧττον ἀγαπῶν τῆς ἀπὸ τῶν τροπαίων διετέλεσε. | Теофраст говорит, что этот человек (Аристид), хотя он был как в частной жизни, так и в отношениях с согражданами, в высшей степени справедлив, в государственных делах он прилагал все усилия, чтобы служить интересам своей страны, даже когда это часто требовало несправедливых действий. И действительно, говорят, что когда вопреки договоренностям, пусть даже по предложению самиян, было решено перенести казну из Делоса в Афины, он сказал, что это не только справедливо, но и полезно; и в итоге, хотя он привел город к господству над многими народами, он продолжал жить в бедности и продолжал любить славу, которая приходит от бедности, не меньше, чем славу, которая приходит от трофеев (Theophr. F 136,1,1 Wimmer = Plut. Arist. 25,2-3).. |
Во фрагменте, цитируемом Плутархом, Теофраст обозначает dikaiosyne Аристида очень специфическим образом: образ Лисимахида, возникающий из этого описания, отмечен своего рода «этическим релятивизмом», до сих пор отсутствующим в остальной традиции. Теофраст обращает свое внимание прежде всего на общественное измерение характера, что полностью соответствует описанию Аристотеля, но замечание о том, что он был «в высшей степени справедлив» в государственных делах, имеет отголоски платоновского образа, особенно если учесть, что действия, о которых говорится в отрывке, относятся к управлению экономикой; тем не менее, последующее описание прослеживает образ Аристида, который можно назвать «фемистокловским» и «перикловским». Теофраст доходит до предельных последствий топоса любви к отечеству, уже засвидетельствованного в источниках пятого века до нашей эры: полезное здесь предпочитается справедливому. Такое поведение явно подрывает этически образцовый образ Аристида и сильно уподобляет его фигуру фигуре его вечного соперника Фемистокла — в очередной раз в согласии с перипатетической традицией: В другом месте Жизни Аристида Плутарх, фактически не ссылаясь на свой источник, приписывает Лисимахиду отказ от предложения Фемистокла сжечь зимовавшие в Пагах греческие корабли, чтобы сделать афинян самыми могущественными и главными среди всех; Аристид возразил, что такое действие было бы очень полезным, но абсолютно несправедливым (Plut. Arist. 22,2-3; Diod. XI 42). Если учесть, что традиция обычно относит перенос казны Лиги с Делоса в Афины к перикловскому периоду, и что пик афинской талассократии был достигнут в тот же период, то можно увидеть созвучие с перикловской политикой, которое также присутствует в «демагогическом» описании Конституции афинян Стагирита.
Таким образом, Теофраст пытается осуществить проблематичный синтез двух традиций об Аристиде, в итоге подчеркивая тенденцию, характерную для четвертого века до н. э., но уже присутствующую в конце пятого, которая, включая Аристида в группу политиков, ответственных за демократизацию Афин, с одной стороны, демагогизирует его фигуру, подчеркивая его политическую ответственность, а с другой — возвышает его моральную добродетель по отношению к политикам, которые также отличились в процессе создания демократии. Этот последний аспект особенно очевиден в упоминании Теофрастом бедности Аристида, что полностью соответствует свидетельству сократика Эсхина.[1]
Дебаты о бедности: три свидетельства Деметрия Фалерского
Dissoi logoi о бедности Аристида служит настоящим обрамлением для биографии Плутарха, который в начальной и заключительной главах останавливается на известиях о богатстве Лисимахида и финансовой судьбе его наследников (Arist. 1; 27).
Во вступительной части биографии, Плутарх общему мнению (τὸν λόγον ὑπὸ πολλῶν εἰρημένον) о том, что Аристид жил в крайней бедности и что после своей смерти он оставил двух дочерей, которые из–за отсутствия средств долгое время оставались незамужними (ἐν πενίᾳ συντόνῳ καταβιώσαντος καὶ μετὰ τὴν τελευτὴν ἀπολιπόντος θυγατέρας δύο πολὺν χρόνον ἀνεκδότους δι' ἀπορίαν γεγενημένας), противопоставляет «неудобное» свидетельство перипатетика Деметрия Фалерского.[2]
В каталоге его произведений, записанном Диогеном Лаэрцием и отличающемся необычайным разнообразием интересов, есть также работа под названием Аристид, о содержании которой, к сожалению, ничего не сохранилось. Место об Аристиде, о котором сообщает Плутарх, на самом деле отнесено самим биографом к другому произведению Деметрия, Сократу, где, как уже упоминалось, Деметрий якобы привел три свидетельства, чтобы опровергнуть вульгату о бедности Аристида:
| Ὁ Φαληρεὺς Δημήτριος ἐν τῷ Σωκράτει χωρίον τε Φαληροῖ φησι γινώσκειν Ἀριστείδου γενόμενον ἐν ᾧ τέθαπται, καὶ τεκμήρια τῆς περὶ τὸν οἶκον εὐπορίας ἓν μὲν ἡγεῖται τὴν ἐπώνυμον ἀρχήν, ἣν ἦρξε τῷ κυάμῳ λαχὼν ἐκ τῶν γενῶν τῶν τὰ μέγιστα τιμήματα κεκτημένων, οὓς πεντακοσιομεδίμνους προςηγόρευον, ἕτερον δὲ τὸν ἐξοστρακισμόν· οὐδενὶ γὰρ τῶν πενήτων, ἀλλὰ τοῖς ἐξ οἴκων τε μεγάλων καὶ διὰ γένους ὄγκον ἐπιφθόνοις ὄστρακον ἐπιφέρεσθαι· τρίτον δὲ καὶ τελευταῖον, ὅτι νίκης ἀναθήματα χορηγικῆς τρίποδας ἐν Διονύσου καταλέλοιπεν. | Деметрий Фалерский в Сократе утверждает, что ему известно место в Фалерах, принадлежавшее Аристиду, где он погребен, и считает, что одним из доказательств богатства его владений является эпонимный архонтат, которым владели те, кто получил его по жребию среди семей, имевших самый высокий ценз, так называемые пентакосиомедимны, а другим доказательством был остракизм, поскольку остракизму подвергались не бедняки, а те, кто из–за большого богатства и значимости своей семьи был объектом зависти; а третьим доказательством было то, что (Аристид) оставляли треножники в храме Диониса в качестве вотивного приношения за победу в хорегии (Arist. 1,2-3). |
Деметрий, будучи правителем Афин, учредил субсидию для некоторых потомков Аристида, зная об их нищенском положении. Хотя это не обязательно означает, что Аристид, живший более века назад, изначально был беден, это указывает на то, что тиран все еще интересовался потомками политика, которые не прославились особыми подвигами.
Плутарх, который принимает communis opinio о бедности Лисимахида, отмечает (Arist. 1,9), что целью Деметрия было «вывести из бедности как из великого бесчестия не только Аристида, но и Сократа (ἀλλὰ γὰρ ὁ μὲν Δημήτριος οὐ μόνον Ἀριστείδην, ἀλλὰ καὶ Σωκράτη δῆλός ἐστι τῆς πενίας ἐξελέσθαι φιλοτιμούμενος ὡς μεγάλου κακοῦ). Это наблюдение, даже если оно играет на поляризации топоса бедности у Плутарха, еще раз подтверждает мысль о том, что фигура Аристида и фигура Сократа к настоящему времени тесно переплетены в традиции, касающейся фигуры философа, настолько, что, как мы видели, размышления о Лисимахиде находят много места в работах о Сократе, и суждение о фигуре одного в конечном итоге неизбежно влияет на суждение о фигуре другого. В этой перспективе не случайно, что в связи с проблемой архонтата Плутарх ценил свидетельство Идоменея из Лампсака, который, согласно традиции — помимо труда об афинских политиках — написал Peri Socratikon, характеризующихся, по мнению ученых, антисократической тенденцией.
Небезынтересно, что Идоменей обсуждал и Сократа, и Аристида. То же самое относится и к Панетию, философу, цитируемому для опровержения сообщения о хорегии, который также написал работы о Сократе. Чтобы опровергнуть доказательства остракизма, факт, в отношении которого традиция единодушна, херонеец может ограничиться повторением того, что он неоднократно утверждал о применении остракизма, а именно, что это была мера, продиктованная только завистью со стороны демоса, и что, как таковая, она могла быть вызвана различными причинами, как это показал случай Дамона, учителя Перикла, подвергнутого остракизму только за свой чрезмерный ум.[3]
Дебаты о бедности: родство с Сократом
В последней части биографии Плутарха дебаты о бедности Аристида сливаются с дебатами об экономической судьбе его потомков, и снова становится ясно, как фигура политика тесно связана с сократовской биографией. Плутарх, сообщив различные свидетельства о месте и обстоятельствах смерти Аристида, не ссылаясь на источники, явно спорит с Деметрием:
| Καὶ μέντοι καὶ τάφος ἐστὶν αὐτοῦ Φαληροῖ δεικνύμενος, ὅν φασι κατασκευάσαι τὴν πόλιν αὐτῷ, μηδ' ἐντάφια καταλιπόντι, καὶ τὰς μὲν θυγατέρας ἱστοροῦσιν ἐκ τοῦ πρυτανείου τοῖς νυμφίοις ἐκδοθῆναι, δημοσίᾳ τῆς πόλεως τὸν γάμον ἐγγυώσης καὶ προῖκα τρισχιλίας δραχμὰς ἑκατέρᾳ ψηφισαμένης, Λυσιμάχῳ δὲ τῷ υἱῷ μνᾶς μὲν ἑκατὸν ἀργυρίου καὶ γῆς τοσαῦτα πλέθρα πεφυτευμένης ἔδωκεν ὁ δῆμος, καὶ ἄλλας δραχμὰς τέσσαρας εἰς ἡμέραν ἑκάστην ἀπέταξεν, Ἀλκιβιάδου τὸ ψήφισμα γράψαντος. | Более того, в Фалерах показывают его гробницу, которую, как говорят, для него построил город, поскольку он не оставил денег на погребение. Говорят, что его дочери были выданы замуж за государственный счет Пританеем, потому что город дал каждой в приданое по три тысячи драхм; а его сыну Лисимаху город подарил сто серебряных мин и сто плефров обработанной земли; кроме того, по предложению Алкивиада он назначил ему взнос в размере четырех драхм в день (Arist. 27,1-2) |
В поддержку этого свидетельства можно также вспомнить отрывок из Демосфена, в котором эти щедроты перечислены в одном и том же указе Алкивиада, все еще читаемом в его время и включающем еще сто плефров пахотной земли на Эвбее (XX 115). Ничего нельзя сказать об исторической достоверности этих свидетельств, но что несомненно (учитывая также присутствие Алкивиада, персонажа, тесно связанного с сократовской средой, который пришел на помощь Лисимаху, другому персонажу, который, как видно из платоновских свидетельств, часто посещал ту же среду), так это опять тесная связь между Аристидом и сократиками tout court. Опять же по свидетельству Платона, перипатетическая традиция была весьма заинтересована и в судьбе потомков Аристида: Каллисфен, явно связанный с перипатетической культурной средой, упоминает, что и для племянницы Аристида, Поликриты, полис установил содержание, равное тому, которое давалось победителям на Олимпийских играх (ἔτι δὲ Λυσιμάχου θυγατέρα Πολυκρίτην ἀπολιπόντος, ὡς Καλλισθένης φησί, καὶ ταύτῃ σίτησιν ὅσην τοῖς Ὀλυμπιονίκαις ὁ δῆμος ἐψηφίσατο). [4] К мотиву бедности, как к настоящей близости между Аристидом и Сократом, присоединяется также известие о связи между философом и Миртом, потомком политика:
| Δημήτριος δ' ὁ Φαληρεὺς καὶ Ἱερώνυμος ὁ Ῥόδιος καὶ Ἀριστόξενος ὁ μουσικὸς καὶ Ἀριστοτέλης – εἴγε δὴ τὸ περὶ εὐγενείας βιβλίον ἐν τοῖς γνησίοις Ἀριστοτέλους θετέον – ἱστοροῦσι Μυρτὼ θυγατριδῆν Ἀριστείδου Σωκράτει τῷ σοφῷ συνοικῆσαι, γυναῖκα μὲν ἑτέραν ἔχοντι, ταύτην δ' ἀναλαβόντι, χηρεύουσαν διὰ πενίαν καὶ τῶν ἀναγκαίων ἐνδεομένην. πρὸς μὲν οὖν τούτους ἱκανῶς ὁ Παναίτιος ἐν τοῖς περὶ Σωκράτους ἀντείρηκεν (Arist. 27,3) | Деметрий Фалерский, Иероним Родосский, Аристоксен Музыковед и Аристотель (если отнести книгу О знатности к подлинным сочинениям Аристотеля) рассказывают, что Мирто, племянница Аристида, сожительствовала с Сократом Мудрым, который, хотя у него была другая жена, взял ее к себе, потому что из–за бедности ей не хватало самого необходимого. Но Панетий в своем сочинении о Сократе убедительно выступил против их (болтовни).[5] |
Не вдаваясь здесь в спорный вопрос о двоеженстве Сократa, [6] несомненно, фигура Аристида была хорошо известна тем, кто хотел обсудить философа как в положительном, так и в отрицательном свете.
Плутарх сообщает конгломерат сведений, в основном из перипатетической среды, трудно поддающихся исторической проверке, которые в целом, однако, дают представление о глубокой связи между фигурой Лисимахида и фигурой Сократа, что сделало политика персонажем, на котором, как показывает диатриба между Панетием и Деметрием Фалерским, внимание сократических источников lato sensu было сосредоточено на протяжении веков.
Аристон Кеосский, Идоменей Лампсакский и Кратер Македонский
Таким образом, перипатетическая традиция, если, с одной стороны, кажется, приняла факт близости между Аристидом и Сократом, то с другой колеблется касательно топоса бедности и в целом представляет более нюансированное и неоднозначное представление фигуры Лисимахида, вероятно, отражая не всегда позитивный взгляд на Сократа, присутствующий в перипатетических сочинениях.
Другие примеры представлены изображением Аристида в работах трех других деятелей, связанных с той же перипатетической культурной средой или в более общем смысле с теми кругами, которые подвергали сомнению фигуру Сократа: философа и перипатетика Аристона с Кеоса, проперипатетика Кратера Македонского, и антисократика Идоменея Лампсакского.
Уже Доменико Мусти основывал свою идею о том, что перипатетическая традиция об Аристиде была в основном негативной, на основании, помимо уже упомянутых свидетельств Аристотеля, Деметрия Фалерского и Теофраста, уже упомянутого анекдота Аристона о гомоэротической любви Аристида к молодому кеосцу Стесилаю, предмету спора с Фемистоклом. Помимо проблематичного исторического характера этого эпизода, который становится еще более подозрительным из–за наличия топоса вражды между двумя афинскими политиками, негативное мнение Аристида в данном случае основано главным образом на предположении, что по общему признанию, не до конца доказано, что в творчестве Аристона осуждалась гомоэротическая любви (Plut. Them.3.2; Arist.2.3.4).
Однако более явно отрицательными являются показания Кратера, касающиеся обвинения в хищении с участием Лисимахида.
Кратер, как уже упоминалось, сообщил альтернативную и негативную традицию об обстоятельствах смерти Аристида:
| Κρατερὸς δ' ὁ Μακεδὼν τοιαῦτά τινα περὶ τῆς τελευτῆς τοῦ ἀνδρὸς εἴρηκε. μετὰ γὰρ τὴν Θεμιστοκλέους φυγήν φησιν ὥσπερ ἐξυβρίσαντα τὸν δῆμον ἀναφῦσαι πλῆθος συκοφαντῶν, οἳ τοὺς ἀρίστους καὶ δυνατωτάτους ἄνδρας διώκοντες ὑπέβαλλον τῷ φθόνῳ τῶν πολλῶν, ἐπαιρομένων ὑπ' εὐτυχίας δυνάμεως. ἐν τούτοις καὶ Ἀριστείδην ἁλῶναι δωροδοκίας, Διοφάντου Ἀμφιτροπῆθεν κατηγοροῦντος, ὡς ὅτε τοὺς φόρους ἔπρατε παρὰ τῶν Ἰώνων χρήματα λαβόντος, ἐκτεῖσαι δ' οὐκ ἔχοντα τὴν καταδίκην πεντήκοντα μνῶν οὖσαν, ἐκπλεῦσαι καὶ περὶ τὴν Ἰωνίαν ἀποθανεῖν. τούτων δ' οὐδὲν ἔγγραφον ὁ Κρατερὸς τεκμήριον παρέσχηκεν, οὔτε δίκην οὔτε ψήφισμα, καίπερ εἰωθὼς ἐπιεικῶς γράφειν τὰ τοιαῦτα καὶ παρατίθεσθαι τοὺς ἱστοροῦντας. | Кратер Македонский заявил о смерти этого человека (Аристида) следующее. Говорят, что после изгнания Фемистокла народ, как будто не имея сил, позволил вырасти множеству подхалимов, которые, преследуя самых благородных и влиятельных граждан, подвергали их зависти масс, утомленных их богатством и властью. Среди них был и Аристид, осужденный за коррупцию по обвинению Диофанта из Амфитропа в том, что при учреждении дани он якобы взял деньги у ионийцев. Аристид, не имея возможности заплатить штраф, который составлял 50 мин, отправился в плавание и умер где–то в Ионии. Однако Кратер не предоставил никаких письменных свидетельств этих сообщений, ни приговора, ни декрета, хотя он обычно точен в расшифровке такого рода документов и цитировании тех, кто их сообщает (Arist. 26,1-3 = Crat. FGrHist. 212 F 34) |
Как уже отмечала Донателла Эрдас, различные элементы повествования способствуют выводу, что содержание фрагмента не очень достоверно, поскольку в нем представлены все классические клише, связанные с фигурой Лисимахида: соперничество с Фемистоклом, бедность до невозможности уплаты штрафа, и ссылка на роль Аристида в учреждении фороса. Подобные акценты присутствуют и в длинных показаниях Идоменея, снова касающихся суда по делу о растрате:
| Τῶν δὲ δημοσίων προσόδων αἱρεθεὶς ἐπιμελητὴς οὐ μόνον τοὺς καθ' αὑτὸν, ἀλλὰ καὶ τοὺς πρὸ αὑτοῦ γενομένους ἄρχοντας ἀπεδείκνυε πολλὰ νενοσφισμένους καὶ μάλιστα τὸν Θεμιστοκλέα Σοφὸς γὰρ ἁνὴρ, τῆς δὲ χειρὸς οὐ κρατῶν. Διὸ καὶ συναγαγὼν πολλοὺς ἐπὶ τὸν Ἀριστείδην ἐν ταῖς εὐθύναις διώκων κλοπῆς καταδίκῃ περιέβαλεν, ὥς φησιν Ἰδομενεύς. Ἀγανακτούντων δὲ τῶν πρώτων ἐν τῇ πόλει καὶ βελτίστων οὐ μόνον ἀφείθη τῆς ζημίας, ἀλλὰ καὶ πάλιν ἄρχων ἐπὶ τὴν αὐτὴν διοίκησιν ἀπεδείχθη. Προσποιούμενος δὲ τῶν προτέρων μεταμέλειν αὑτῷ καὶ μαλακώτερον ἐνδιδοὺς ἑαυτὸν, ἤρεσκε τοῖς τὰ κοινὰ κλέπτουσιν, οὐκ ἐξελέγχων οὐδ' ἀκριβολογούμενος, ὥστε καταπιμπλαμένους τῶν δημοσίων ὑπερεπαινεῖν τὸν Ἀριστείδην καὶ δεξιοῦσθαι τὸν δῆμον ὑπὲρ αὐτοῦ σπουδάζοντας ἄρχοντα πάλιν αἱρεθῆναι. μελλόντων δὲ χειροτονεῖν, ἐπετίμησε τοῖς Ἀθηναίοις· ‘ὅτε μὲν γάρ’ ἔφη ’πιστῶς καὶ καλῶς ὑμῖν ἦρξα, προεπηλακίσθην· ἐπεὶ δὲ πολλὰ τῶν κοινῶν καταπροεῖμαι τοῖς κλέπτουσι, θαυμαστὸς εἶναι δοκῶ πολίτης. αὐτὸς μὲν οὖν αἰσχύνομαι τῇ νῦν τιμῇ μᾶλλον τῆς πρῴην καταδίκης, συνάχθομαι δ' ὑμῖν, παρ' οἷς ἐνδοξότερόν ἐστι τοῦ σῴζειν τὰ δημόσια τὸ χαρίζεσθαι τοῖς πονηροῖς.’ ταῦτα δ' εἰπὼν καὶ τὰς κλοπὰς ἐξελέγξας, τοὺς μὲν τότε βοῶντας ὑπὲρ αὐτοῦ καὶ μαρτυροῦντας ἐπεστόμισε, τὸν δ' ἀληθινὸν καὶ δίκαιον ἀπὸ τῶν βελτίστων ἔπαινον εἶχεν. | Избранный курировать государственные доходы, он явил, что не только его коллеги, но и те, кто предшествовал ему, совершили много краж, и особенно Фемистокл, «способный муж, но на руку нечист». Поэтому (Фемистокл), как говорит Идоменей, объединив многих людей против Аристида, обвинил его (при подаче отчета) в краже и осудил. Этот факт вызвал возмущение самых важных и известных граждан, так что ему не только простили штраф, но даже переизбрали на ту же должность. Притворившись, что он сожалеет о своих прежних действиях, и оказавшись более податливым, он угодил тем, кто воровал государственные деньги, поскольку не оспаривал кражи и не проверял тщательно счета, так что те, кто разбогател за счет государства, очень хвалили Аристида и агитировали за него, добиваясь его повторного избрания. Когда они собирались голосовать за него, Аристид упрекнул афинян: «Когда я вел ваши дела честно и справедливо, меня оскорбили. Теперь, когда я отдаю многие общественные блага ворам, я выгляжу гражданином, достойным восхищения. Я больше стыжусь этой чести, чем прежнего осуждения, и скорблю о вас, которые считают, что нравиться преступникам более достойно славы, чем спасать общественное имущество». После этого он осудил кражи и заставил замолчать тех, кто кричал, свидетельствуя от его имени, обретя истинное и справедливое признание со стороны прославленных граждан (Arist. 4,3-8 = Idomaen. FGrHist 338 F 7). |
Хотя рассказы Кратера и Идоменея относятся к не совсем идентичным версиям graphe, выдвинутого против Аристида, Феликс Якоби считал, что оба текста происходят из памфлета какого–то аристократа, написанного не ранее последних десятилетий пятого века до нашей эры. Вместо такого памфлета, в свете того, что было замечено до сих пор, правдоподобно думать, что критика Аристида, подрывающая его образ как автора справедливого фороса, верного хранителя финансов полиса, с переворачиванием евполидовского образа Аристида как дикаста, действительно могла возникнуть в дебатах конца пятого века до н. э., но в демагогических кругах, учитывая, что фигура афинянина, как видно, использовалась, вероятно никиевой фракцией, в антидемагогическом ключе и в более широком антифемистокловском смысле, если учесть, что Фемистокл, как видно, был образцом для демагогов. Однако рассказ Идоменея более нюансирован, чем рассказ Кратера, чтобы не сказать однозначно позитивен: Аристид изначально не описывается как виновный, а кажется невинной жертвой политической ненависти алчного и манипулирующего Фемистокла. Принятая Аристидом позиция, в своей парадоксальности осуждает морализаторский замысел анекдота и использование фигуры Лисимахида в качестве примера добродетели. В этом эпизоде также можно обнаружить явно «антидемократический» и антифемистокловский подход — даже в лексике, в которой protoi и beltistoi выступают на стороне Аристида, а poneroi грабят демос.
Сам Идоменей вновь упоминается Плутархом в связи с другим эпизодом, в котором Аристид изображен в проблематично положительном ключе. Это история афинского посольства, отправленного в Спарту, чтобы подтолкнуть спартанцев к вмешательству по случаю второго похода Мардония в Аттику.[7]
| Ἐμβαλόντος δὲ Μαρδονίου τὸ δεύτερον εἰς τὴν Ἀττικήν, αὖθις εἰς Σαλαμῖνα διεπέρασαν. Ἀριστείδης δὲ πεμφθεὶς εἰς Λακεδαίμονα τῆς μὲν βραδυτῆτος αὐτοῖς ἐνεκάλει καὶ τῆς ὀλιγωρίας, προεμένοις αὖθις τῷ βαρβάρῳ τὰς Ἀθήνας, ἠξίου δὲ πρὸς τὰ ἔτι σῳζόμενα τῆς Ἑλλάδος βοηθεῖν. ταῦτ' ἀκούσαντες οἱ ἔφοροι μεθ' ἡμέραν μὲν ἐδόκουν παίζειν καὶ ῥᾳθυμεῖν ἑορτάζοντες· ἦν γὰρ αὐτοῖς Ὑακίνθια· νυκτὸς δὲ πεντακισχιλίους Σπαρτιατῶν ἐπιλέξαντες, ὧν ἕκαστος ἑπτὰ περὶ αὑτὸν εἵλωτας εἶχεν, ἐξέπεμψαν οὐκ εἰδότων τῶν Ἀθηναίων. ἐπεὶ δὲ πάλιν ἐγκαλῶν ὁ Ἀριστείδης προσῆλθεν, οἱ δὲ σὺν γέλωτι ληρεῖν αὐτὸν ἔφασαν καὶ καθεύδειν, ἤδη γὰρ ἐν Ὀρεστείῳ τὸν στρατὸν εἶναι, πορευόμενον ἐπὶ τοὺς ξένους – ξένους γὰρ ἐκάλουν τοὺς Πέρσας – , οὐ κατὰ καιρὸν ἔφη παίζειν αὐτοὺς ὁ Ἀριστείδης, ἀντὶ τῶν πολεμίων τοὺς φίλους ἐξαπατῶντας. ταῦθ' οἱ περὶ τὸν Ἰδομενέα λέγουσιν. | Когда Мардоний во второй раз обрушился на Аттику, афиняне снова перебрались в Саламин. Аристид, посланный в Спарту, обвинил спартанцев в том, что из–за медлительности и безразличии они снова отдают Афины варварам, и умолял их вмешаться в защиту того, что еще осталось от Греции. Эфоры слушали его, а днем, казалось, развлекались и бездельничали, празднуя Гиакинфии. Однако ночью они отобрали пять тысяч спартиатов, при каждом из которых состояло по семь илотов, и отправили их без ведома афинян. Когда Аристид вернулся, чтобы опять обвинить их, они, смеясь, сказали ему, что он либо бредит, либо еще спит, потому что армия уже у Ореста и идет против чужеземцев — чужеземцами они называли персов. Аристид сказал, что сейчас не время для шуток, так как они обманывают скорее своих друзей, чем врагов. Это те вещи, о которых сообщает Идоменей.[8] |
Аристид снова представлен в соответствии с обычным клише политика, который разоблачает себя, чтобы защитить интересы своей страны, даже если в действительности тот факт, что он кажется «обманутым» эфорами, не проливает должного положительного света. на его фигуру и, таким образом, оставляет более чем несколько сомнений относительно склонности Идоменея к Лисимахиду.
Аристид у Диодора
В историографии после V века до н. э. фигура Аристида находит отклик только в работе Диодора Сицилийского, [9] который упоминает о присутствии Лисимахида при Платеях, принимает образ Аристида как советника полиса в проектах Фемистокла и, прежде всего, подчеркивает роль этого политика в захвате Афинами гегемонии в ущерб спартанцам.
Однако Диодор не упоминает о десанте на Пситталию, а имя Лисимахида не встречается ни в рассказе о дебатах перед знаменитой навмахией (XI 15,4), ни при случае возведения афинских стен (XI 39-40). Тем не менее некоторые ученые предполагают, что Диодор использовал здесь Геродота и Фукидида, которые, как мы видели, хотя и с разным отношением к нему, зафиксировали присутствие Аристида в упомянутых эпизодах, но можно отдать должное и тем, кто признает основным диодоровским источником Эфора, учитывая также всецело положительное видение героя двух эпизодов, Фемистокле.
Что касается глав о Лисимахиде, то трудно, однако, занять четкую позицию в vexata quaestio относительно диодоровских источников, когда те, кто видит в Диодоре «скромного компилятора, почти переписчика Эфора, противостоят тем, кто замечает в нем автора с собственными интересами, способного к автономному выбору между различными традициями и нацеленного на то, чтобы дать собственное видение прошлого и этическую установку для настоящего и будущего» (Брелья).
У Диодора 11.30.4 Аристид отправляет в поддержку мегарцам, просившим помощи как у спартанцев, так и у афинян, отборный корпус, и возглавляет его. Геродот 9.21 сообщает о речи мегарского глашатая перед «командирами греков», и говорит, что после этого Павсаний спросил греков, кто хочет стать добровольцем, и «в то время как другие отказались, афиняне согласились, и среди афинян было триста избранных во главе с Олимпиодором, сыном Лампона». Плутарх Arist. 14 отмечает, что Павсаний, понимая, что не может удовлетворить просьбу мегарцев о помощи, поскольку спартанская гоплитская фаланга двигалась слишком медленно, обратился к другим греческим полководцам, и, когда остальные колебались, Аристид согласился взять на себя обязательства от имени афинян и послал с тремя сотнями воинов Олимпиодора.
Как у Диодора (чей рассказ о Платеях в любом случае гораздо менее подробен, чем у Геродота), так и у Плутарха (который, хотя и повторяет рассказ галикарнасского историка во многих пунктах, иногда отходит от него), мы видим наделение Аристида всеми полномочиями, что не может быть объяснено простой зависимостью от Геродота, чье в целом положительное отношение к Лисимахиду не сподвигло его сказать о присутствии Аристида при Платеях.
Диодор 11.33.1, сказав, что греки разделили платейскую добычу, упоминает, что когда вручались призы за доблесть, греки по предложению Аристида отдали приз спартанцам и Павсанию. Геродот, 9.70-75, распространяясь об аристее отдельных бойцов, не говорит об официальных наградах за доблесть. У Плутарха Arist. 20.1-3 даже упоминается, что Аристид предотвратил вооруженное столкновение между афинянами и спартанцами за право обладания трофеем, который по предложению коринфянина Клеокрита и с согласия Аристида и Павсания был присужден платейцам.
/Еще один факт присутствует у Диодора и отсутствует в остальной традиции — это сообщение о том, что демос назначил Аристида вместе с Ксантиппом выслушать и принять решение по проектам Фемистокла:
| Ἐν ἐκκλησίᾳ δὲ διελέχθη τοῖς πολίταις ὅτι μεγάλων πραγμάτων καὶ συμφερόντων τῇ πόλει βούλεται γενέσθαι σύμβουλός τε καὶ εἰσηγητής, ταῦτα δὲ φανερῶς μὲν λέγειν μὴ συμφέρειν, δι' ὀλίγων δὲ ἀνδρῶν ἐπιτελεῖν προσήκειν· διόπερ ἠξίου τὸν δῆμον δύο ἄνδρας προχειρισάμενον οἷς ἂν μάλιστα πιστεύσῃ, τούτοις ἐπιτρέπειν περὶ τοῦ πράγματος. πεισθέντος δὲ τοῦ πλήθους, ὁ δῆμος εἵλετο δύο ἄνδρας, Ἀριστείδην καὶ Ξάνθιππον, οὐ μόνον κατ'ἀρετὴν προκρίνας αὐτούς, ἀλλὰ καὶ πρὸς τὸν Θεμιστοκλέα τούτους ὁρῶν ἁμιλλωμένους περὶ δόξης καὶ πρωτείων, καὶ διὰ τοῦτο ἀλλοτρίως ἔχοντας πρὸς αὐτόν. οὗτοι δὲ κατ' ἰδίαν ἀκούσαντες τοῦ Θεμιστοκλέους τὴν ἐπιβολήν, ἐδήλωσαν τῷ δήμῳ διότι καὶ μεγάλα καὶ συμφέροντα τῇ πόλει καὶ δυνατὰ καθέστηκε τὰ λεγόμενα ὑπὸ τοῦ Θεμιστοκλέους. | (Фемистокл) объявил в собрании гражданам, что он хочет быть советником и автором великих и важных для города дел, но что не полезно говорить такие вещи открыто, тогда как удобно кое с кем посоветоваться. Поэтому он попросил народ назначить двух человек, которых они считали надежными и которым могли доверять. Послушавшись, демос выбрал двух человек, Аристида и Ксантиппа, не только за их доблесть, но и потому, что видел, что они борются с Фемистоклом в погоне за престижем и превосходством, и по этой причине ему враждебны. Эти люди, выслушав предложение Фемистокла наедине, объявили демосу, что сказанное Фемистоклом прекрасно и полезно для города и исполнимо (XI 42,1-3). |
В продолжении эпизода Диодор упоминает, что демос, «восхищаясь Фемистоклом, но опасаясь его тиранических замашек», потребовал, чтобы Ликомид также выступил перед буле, который, сочтя предложение Фемистокла полезным и осуществимым, одобрил его. Этот эпизод, вписанный в контекст рассказа о ряде достижений Фемистокла, направленных на то, чтобы аттический полис обрел гегемонию над спартанцами, полностью соответствует традициям, которые настаивали на вражде между Аристидом и Фемистоклом: единственным новшеством кажется присутствие, наряду с Аристидом, Ксантиппа, персонажа, который, тем не менее, в полной мере является участником политических дебатов 480‑х и начала 470‑х годов до н. э. [10] и связан с той группой семейств, которые, как уже говорилось, составляли оппозицию Ликомидам. Поэтому вполне вероятно, что самые известные враги Фемистокла были выбраны для того, чтобы показать единодушие, с которым было принято решение.
Вопрос о том, что полезно для полиса, также является темой, которая, как видно, например, из рассказа Теофраста, уже присутствовала в традиции об Аристиде, так же как и преодоление вечной вражды ради блага полиса является одной из центральных тем представления об Аристиде. Более того, тот факт, что, несмотря на благоприятное мнение Аристида, демос посчитал необходимым привлечь и буле, очень напоминает рассказ Геродота о дебатах перед битвой при Саламине, где вмешательство Аристида оказалось решающим лишь на первый взгляд.
Таким образом, это анекдот, который в целом не столько передает положительный образ Аристида, сколько фокусируется на планах Фемистокла по созданию гегемонистской политики, и кажется особенно озабоченным проблемами институционального функционирования. Тот факт, что у Плутарха, как мы видели, существует очень похожая традиция, может навести на мысль об общей матрице, которая в любом случае больше касается персонажа «Фемистокла», [11] и в которой Аристид, вечный соперник Ликомида, кажется, назван исключительно как гарант полезности проектов Фемистокла и, таким образом, как символ гомонойи, которая привела к афинской архэ.
Заметную роль Аристид играет в главах о создании Делийско–Аттической лиги, где мы видим настоящий контраст на этическом уровне между Лисимахидом и спартанцем Павсанием, обвиненным в подражании роскоши персов и в тираническом и высокомерном поведении, так что сами пелопоннесцы отказались от него, в то время как «афинянин Аристид, использовал этот случай с умом, расположил к себе города разговорами и благодаря установившимся дружеским отношениям сделал их союзниками Афин» (XI 44,6: Ἀριστείδης δὲ ὁ Ἀθηναῖος τῷ καιρῷ χρώμενος ἐμφρόνως ἐν ταῖς κοινολογίαις ἀνελάμβανε τὰς πόλεις καὶ διὰ τῆς ὁμιλίας προσαγόμενος ἰδίας ἐποίησε τοῖς Ἀθηναίοις). За этим рассуждением следуют главы, посвященные рассказу о конце Павсания, характеризующиеся сильной моралистической критикой, за которой следуют абсолютно хвалебные рассуждения в адрес Аристида:
| Καὶ διὰ τὴν εἰς τοὺς ὑποτεταγμένους ὁμιλίαν καὶ τὰς ἄλλας ἀρετάς, ἐποίησε πάντας ὥσπερ ἀπὸ μιᾶς ἀποκλῖναι πρὸς τοὺς. διὸ καὶ τοῖς μὲν ἐκ τῆς Σπάρτης πεμπομένοις ἡγεμόσιν οὐκέτι προσεῖχον, Ἀριστείδην δὲ θαυμάζοντες καὶ πάντα προθύμως ὑπακούοντες ἐποίησαν κινδύνου παραλαβεῖν τὴν κατὰ θάλατταν ἀρχήν. εὐθὺς οὖν ὁ μὲν Ἀριστείδης συνεβούλευε τοῖς συμμάχοις ἅπασι κοινὴν ἄγουσι σύνοδον ἀποδεῖξαι Δῆλον κοινὸν ταμιεῖον, καὶ τὰ χρήματα πάντα τὰ συναγόμενα εἰς ταύτην κατατίθεσθαι, πρὸς δὲ τὸν ἀπὸ τῶν Περσῶν ὑποπτευόμενον πόλεμον τάξαι φόρον ταῖς πόλεσι πάσαις κατὰ δύναμιν, ὥστε γίνεσθαι τὸ πᾶν ἄθροισμα ταλάντων πεντακοσίων καὶ ἑξήκοντα. ταχθεὶς δὲ ἐπὶ τὴν διάταξιν τῶν φόρων, οὕτως ἀκριβῶς καὶ δικαίως τὸν διαμερισμὸν ἐποίησεν ὥστε πάσας τὰς πόλεις εὐδοκῆσαι. διὸ καὶ δοκῶν ἕν τῶν ἀδυνάτων ἔργων συντελεκέναι, μεγίστην ἐπὶ δικαιοσύνῃ δόξαν ἐκτήσατο καὶ διὰ τὴν ὑπερβολὴν τῆς δικαιοσύνης δίκαιος ἐπωνομάσθη. ὑφ' ἕνα δὲ καὶ τὸν αὐτὸν καιρὸν ἡ μὲν τοῦ Παυσατανίου κακία τῆς κατὰ θάλατταν ἡγεμονίας ἐστέρησε τοὺς πολίτας, ἡ Ἀριστείδου δὲ πᾶν ἀρετὴ τὰς οὐκ οὖσαν στρατηγίαν ἐποίησε κτήσασθαι. ταῦτα μὲν οὖν ἐπράχθη κατὰ τοῦτον τὸν ἐνιαυτόν. | Благодаря своему дружелюбию к подчиненным и другим достоинствам, (Аристид) заставил их (города) склониться к Афинам, как бы в едином порыве. Поэтому они больше не обращали внимания на вождей, присланных из Спарты, но, восхищаясь Аристидом и с добрым сердцем выслушивая все, беспрепятственно передали ему командование над морем. Поэтому Аристид сразу же посоветовал всем союзникам собраться на синод, назначить Делос местом хранения общей сокровищницы и всех собранных у них богатств, и для защиты от предсказуемых нападений персов наложить на все города форос пропорционально их средствам, чтобы общая сумма составляла 560 талантов. Выбранный для установления фороса, он провел распределение со знанием дела и справедливостью, так что все города остались довольны. Поэтому, поскольку казалось, что он совершил невозможное, он приобрел немалую репутацию праведника и получил прозвище Справедливый. Так, по одному и тому же случаю нечестие Павсания лишило его сограждан гегемонии на море, а добродетель Аристида позволила Афинам получить то, чего у них не было (XI 46,4-47). |
Этот отрывок из Диодора, широко обсуждаемый критиками, особенно за его историческую ценность как свидетельство операций, положивших начало Делийско–Аттической лиги, [12] является первым местом, где четко и недвусмысленно подчеркивается вклад Аристида в создание афинской гегемонии, и особенно первым местом в традиции, где прозвище «Справедливый» явно связано с мотивом справедливого раздела фороса (Plut. Arist. 24,3).
Он — фемистокловский Аристид, поскольку реализует проект завоевания гегемонии над союзниками бескровным и спонтанным способом (Фемистокл прибегнул к мотиву сингенеи) (XI 41,4), но он превосходит Ликомида, поскольку ему удается воспользоваться возможностью и привлечь союзников на сторону афинян благодаря своей аретэ и, в частности, dikaiosyne. Ссылка на язвительное распределение фороса Аристидом может быть также упрощением сообщения Плутарха (Arist. 24,1), что Лисимахид провел фактическое обследование территорий союзников: как справедливо отмечалось, это сообщение, вероятно, не имеет исторического основания, но оно показывает, что в части традиции было особое внимание к более прагматическим аспектам создания Лиги.
Впечатление от чтения глав Диодора об Аристиде — это особое внимание к этосу персонажей и использование в целом положительного тона по отношению к Афинам и их лидерам в период создания гегемонии: такое наблюдение, наряду с определенным вниманием к институциональным аспектам и риторическому и образцовому описанию персонажей, может навести на мысль о зависимости Диодора от работ ученика Исократа, Эфора. Однако отсутствие эфоровских фрагментов, относящихся к Аристиду, мешает продолжить, хотя образ Аристида, представленный Диодором, несомненно, полностью соответствует образу политика, присутствующему в риторической традиции IV века до н. э.
Аристид в биографии
Как уже было отмечено, Аристид — персонаж, который благодаря интересу к нему сократической, а позже перипатетической традиции и постепенной тематизации некоторых его характеристик, прежде всего dikaiosyne, вскоре вошел в литературную традицию, которую можно было бы определить как «биографическую».
Две биографии, посвященные ему в античности — Непота и Плутарха — дают исчерпывающую картину всех тем, связанных с фигурой Лисимахида, и, кажется, передают довольно монолитный образ афинского политика.
Корнелий Непот
Жизнь, написанная Корнелием Непотом, особенно хорошо подходит, возможно, из–за своей краткости, для того, чтобы стать настоящим резюме основных тем, которые развивались вокруг фигуры Аристида. Внимание к военно–политическим аспектам биографии Аристида фактически сведено к минимуму, о чем свидетельствует тот факт, что только одна строка посвящена командованию Аристида при Платеях, в то время как достаточно места уделено анекдотам о его правосудии. Жизнь открывается воспоминаниями о соперничестве с Фемистоклом, интригам которого, направленным на разрушение репутации Аристида как «Справедливого», Непот приписывает остракизм Лисимахида. Как позже сделает Плутарх с небольшими отличиями, латинский биограф передает анекдот о разговоре Аристида с polites, который записывал имя Лисимахида на остраконе: в этом эпизоде четко проступает топос государственного деятеля, спокойно принимающего свое осуждение, вероятно, возникший в сократических кругах на основе ассимиляции Аристида–Сократа, хотя источник эпизода неизвестен. Сам Непот, упоминая о Платеях, заявляет:
| Neque aliud est ullum huius in re militari illustre factum quam huius imperii memoria, iustitiae vero et aequitatis et innocentiae multa, in primis quod eius aequitate factum est, cum in communi classe esset Graeciae simul cum Pausania […], ut summa imperii maritimi ab Lacedaemoniis transferretur ad Athenienses […]. Tum autem et intemperantia Pausaniae et iustitia factum est Aristidis, ut omnes fere civitates Graeciae ad Atheniensium societatem se applicarent et adversus barbaros hos duces deligerent sibi. […] Ad classis aedificandas exercitusque comparandos quantum pecuniae quaeque civitas daret, Aristides delectus est qui constitueret. | И даже если не осталось никаких воспоминаний о его военных подвигах, кроме этого (т. е. командования при Платеях), много чего помнят о его справедливости, беспристрастности и честности, и особенно о том, как благодаря его хладнокровию случилось так, что, когда он вместе с Павсанием […] был в составе союзного флота, военно–морское командование перешло от спартанцев к афинянам […]. Но теперь из–за высокомерия Павсания, с одной стороны, и вследствие справедливости Аристида, с другой, почти все греческие города заключили союз с афинянами и стали зависимы от них в войнах против варваров. […] Они поручили Аристиду установить сумму, которую каждый город должен был заплатить за строительство кораблей и оснащение армий. (Arist. 2-3,1). |
Таким образом, латинский биограф вспоминает историю участия Аристида в создании Делийско–Аттической лиги с акцентами, близко напоминающими диодоровский рассказ, еще раз подчеркивая топос dikaiosyne Лисимахида. Сократовская проработка персонажа проявляется в заключительной части Жизни, где Непот, упоминая о том, как Аристид оставил лишь достаточно средств на свое погребение, а его дочери воспитывались за государственный счет, реставрирует топос бедности, открыто связывая ее с честным ведением государственных535 дел. С другой стороны, латинский биограф, похоже, игнорирует политический смысл примирения Аристида и Фемистокла ради блага полиса: он не упоминает об участии Аристида ни в Саламинской навмахии, ни в эпизоде возведения стен. Даже рассказ о создании Делийско–Аттической лиги, при ближайшем рассмотрении, принадлежит исключительно сфере анекдотов, относящихся к dikaiosyne, без какого–либо подтекста, связанного с «обращением» Аристида к талассократической политике Фемистокла, что фактически сделало возможным в части традиции прочтение политика также в демагогическом ключе. Помещение непотовой жизни в традицию, полностью ориентированную в пользу Аристида, и исключительное внимание к этосу явно сократовского Лисимахида, кажется, является результатом двух факторов: с одной стороны, цели Непота заставили биографа выбрать в качестве этических моделей персонажей, которые лучше всего иллюстрировали этические ценности, всегда освященные римской традицией; с другой стороны, биография Непота подтверждает, что, особенно благодаря посредничеству сократиков, литературная традиция все больше акцентировала внимание на этических аспектах фигуры Аристида в ущерб его исторической фигуре.
Плутарх: между клише и уникальностью
Хотя херонейский биограф явно старался создать икону, фигура Аристида, при внимательном прочтении работы, оказывается довольно многогранной и немонолитной.
Как уже неоднократно отмечалось, приемы повествования, используемые Плутархом, чрезвычайно разнообразны, и хотя все они направлены на то, чтобы выделить фигуру Аристида и подчеркнуть прежде всего его этические качества и его dikaiosyne, в них также присутствует обращение к негативным или, в любом случае, «гетеродоксальным» источникам по сравнению с «вульгатой».
Ярким примером того, как херонеец работает с таким разнородным материалом, является рассказ об участии Аристида в клисфеновской гетерии:
| Ἀριστείδης δὲ Κλεισθένους μὲν τοῦ καταστησαμένου τὴν πολιτείαν μετὰ τοὺς τυράννους ἑταῖρος γενόμενος, ζηλώσας δὲ καὶ θαυμάσας μάλιστα τῶν πολιτικῶν ἀνδρῶν Λυκοῦργον τὸν Λακεδαιμόνιον, ἥψατο μὲν ἀριστοκρατικῆς πολιτείας, ἔσχε δ' ἀντιτασσόμενον ὑπὲρ τοῦ δήμου Θεμιστοκλέα τὸν Νεοκλέους. | Аристид был соратником Клисфена, который реорганизовал афинское государство после тиранов, но среди политиков он очень почитал и восхищался прежде всего спартанцем Ликургом. Поэтому он выступал за аристократический режим и имел в качестве противника Фемистокла, сына Неокла, защитника народа (Arist. 2,1). |
Как уже отмечалось, это свидетельство, кажется, вносит в традиционный образ Аристида гетеродоксальный элемент. Сам Плутарх, похоже, понимает, что участие аристократического Лисимахида в гетерии «демократического» Клисфена может создать своего рода «изъян» в его монолитной конструкции фигуры Аристида. Даже тщательный анализ отрывка не позволяет с уверенностью установить, когда и почему у Аристида и Клисфена могли возникнуть общие дела.
Первая правдоподобная гипотеза заключается в том, что это известие было распространено в пропагандистских целях в кругах, современных двум афинянам: ассоциация с Клисфеном, которую следует рассматривать как ассоциацию с Алкмеонидом, а еще не с символом демократии, полностью соответствует антиаристидовской пропаганде, которая стремилась бы способствовать остракизму афинянина путем фабрикации или подчеркивания известия о его близости к геносу вроде геноса Алкмеонидов, который был неприятен в конце 80‑х годов пятого века до нашей эры, так же как обвинения в тираническом поведении против Фемистокла могли быть выдвинуты в том же политическом климате.
Другая возможная гипотеза, которая лучше согласуется с прочтением Клисфена (которое возникает в плутарховском отрывке) в демократическом ключе, заключается в том, что известия о гетериях получили особое внимание в тех кругах, особенно перипатетических, которые ответственны за «демагогизацию» фигуры Аристида.
После краткого отступления херонеец сразу же вновь сосредотачивается на политическом противостоянии, которое характеризовало отношения между Аристидом и Фемистоклом, наблюдая, как Ликомид укреплял свою силу, посещая гетерию и отдавая предпочтение своим друзьям, в то время как Аристид «вступил в политическую жизнь самостоятельно, как бы идя по собственной дороге» (Arist. 2,6: Ἀριστείδης δὲ καθ' αὑτὸν ὥσπερ ὁδὸν ἰδίαν ἐβάδιζε διὰ τῆς πολιτείας).
Предположив возможную историчность гетерии между Аристидом и Клисфеном, интересно отметить возможную связь, которую Плутарх — или его анонимный источник — мог установить между политической деятельностью Алкмеонидов и Лисимахидов: возможно, не случайно, что в месте, где упоминается гетерия, а значит, узы политической близости, он также указывает, в чем заключалась суть политической деятельности Алкмеонидов: в реорганизации афинского государства, то есть в реформе фил. Эта реформа, как известно, привела к перестановке афинских граждан, и, согласно наиболее распространенному среди ученых мнению, таким образом были разрушены основы аристократической клиентелы, способствовавшей зарождению и развитию писистратовой тирании. Поэтому своим построением повествования Плутарх, возможно, более или менее завуалированно объяснял соседство с Клисфеном общей антитиранической матрицей.
В ходе соображений о тематических ядрах, характеризующих аристидовскую биографию, в частности, можно выделить серию анекдотов, общим знаменателем которых является «демократичность» Аристидa. [13] Другие анекдоты касаются участия Аристида в судопроизводстве как в качестве ответчика, так и в качестве судьи (Arist. 4,1-2). Еще одни анекдоты сосредоточены на эпизодах соперничества между Лисимахидом и Фемистоклом или на фигуре Аристида как «советника» полиса и в целом греков, которые, как мы видели, характеризуют большую часть традиции об Аристиде: [14] Такая привязка отдельных эпизодов к точной матрице, конечно, не гарантирует, что плутарховский анекдот всегда основан на точном источнике и что он не является простой выдумкой; однако из этой схематизации становится еще более очевидным, что фигура Аристида у Плутарха на самом деле является результатом сопоставления различных традиций, расслоенных во времени.
Synkrisis
Любопытно, что сам Плутарх, который хотя иногда и сообщает анекдоты, не являющиеся положительными по отношению к Лисимахиду, всегда умеет с помощью повествовательных приемов сбалансировать повествование в пользу Аристида, чтобы не подорвать образцовость его характера, в синкрисисе с Катоном, кажется, более критично относится к Аристиду, как, например, когда он замечает, что «Аристид не был первым автором ни в одном предприятии, но героем Марафона является Мильтиад, героем Саламины является Фемистокл, а при Платеях, по словам Геродота, самую прекрасную победу одержал Павсаний (καὶ μὴν Ἀριστείδης μὲν ἐν οὐδενὶ τῶν κατορθωμάτων γέγονε πρῶτος, ἀλλὰ Μιλτιάδης ἔχει τοῦ Μαραθῶνος τὸ πρωτεῖον, Θεμιστοκλῆς δὲ τῆς Σαλλαμῖνος, ἐν δὲ Πλαταιαῖς φησιν Ἡρόδοτος ἀνελέσθαι καλλίστην νίκην Παυσανίαν). Таким образом, в данном случае Плутарх раскрывает свою литературную конструкцию, практически подчеркивая в платейском повествовании тенденциозную похвалу Аристиду. Однако даже в синкрисисе Плутарх не отрекается от своего героя, поэтому, хотя и с большим противоречием, чем в Жизни, он прибегает к тем же повествовательным приемам: через несколько глав после того, как он отмечает не слишком заметную роль Аристида при Марафоне, Саламине и Платеях, Плутарх заявляет, что «делами Аристид не уступал никому, но, пренебрегая богатством и деньгами, он оставлял славу и венки тем, которые нуждались в них более, нежели он, потому что он был выше всего этого» (Ἀριστείδης ἔργῳ μὲν οὐδενὸς ἐλείπετο, δόξης δὲ καὶ στεφάνων, ὥσπερ ἀμέλει πλούτου καὶ χρημάτων, ὑφήκατο τοῖς μᾶλλον δεομένοις, ὅτι καὶ τούτων πάντων διέφερεν).
Здесь херонеец явно принимает сократический образ Аристида, но из–за обращения к источникам совершенно другой матрицы, даже мнение о бедности Аристида, очевидно положительное в Жизни, кажется почти опрокинутым в синкрисисе, где, отметив, что Катон управлял своим домом так же тщательно, как и городом, Плутарх упоминает, что напротив «Аристид своей бедностью навлек презрение на dikaiosyne как на разрушительницу домов и причину нищеты, бесполезную в первую очередь для самого праведника. […] Праведный человек не подобен маслу, которое, по словам врачей, очень полезно для внешних частей тела, но очень вредно для внутренних органов, то есть он не приносит пользы другим и пренебрегает собой и своими интересами. С этой точки зрения праведность Аристида бессмысленна, если верно, как утверждает большинство, что он не оставил приданого дочерям и денег на свое погребение» (Ἀριστείδης δὲ τῇ πενίᾳ καὶ τὴν δικαιοσύνην συνδιέβαλεν ὡς οἰκοφθόρον καὶ πτωχοποιὸν καὶ πᾶσι μᾶλλον ἢ τοῖς κεκτημένοις ὠφέλιμον […] οὐ γάρ, ὡς τοὔλαιον οἱ ἰατροί φασι τοῦ σώματος εἶναι τοῖς μὲν ἐκτὸς ὠφελιμώτατον, τοῖς δ' ἐντὸς βλαβερώτατον, οὕτως ὁ δίκαιος ἑτέροις μέν ἐστι χρήσιμος, αὑτοῦ δὲ καὶ ἰδίων ἀκηδής, ἀλλ' ἔοικε ταύτῃ πεπηρῶσθαι τῷ Ἀριστείδῃ τὸ πολιτικόν, εἴπερ, ὡς οἱ πλεῖστοι λέγουσιν, οὐδὲ προῖκα τοῖς θυγατρίοις οὐδ' ἑαυτῷ ταφὴν καταλιπέσθαι προὐνόησεν). Это место кажется настоящим отрицанием положительного взгляда на бедность Аристида и его незаинтересованность в личной жизни, однако Плутарх снова противопоставляет этому явно негативному суждению сократическое объяснение, которое «спасает» Аристида, подчеркивая, что бедность, когда она является выбором, как в случае с Лисимахидом, становится ценностью. Даже из этих нескольких строк становится ясно, что анализ Плутарха позволяет нам уловить отзвук противоположных традиций в отношении афинского политика; если, с одной стороны, именно плутархово bios в значительной степени способствует тому, что вульгата об Аристиде является положительной и похвальной, то, с другой стороны, работа херонейца подводит итог проблематичному построению фигуры Аристида: Плутарх, уделив место, вероятно, из повествовательных соображений и ради правдоподобия, также так называемой «черной» традиции, документирует существование различных направлений традиции об Аристиде, тем самым создавая более пестрый образ афинского политика, который, не будучи монолитным образцом дикайоса, поддавался различным возможным и серьезным эксплуатациям.
Эпистолярий Псевдо–Фемистокла
Подробный анализ традиции об Аристиде после Плутарха рискует превратиться в длинный список источников, характеризующихся простым повторением проанализированных до сих пор топосов, часто лишенных ауры историчности, которая все еще связывала их с предыдущей традицией: плутархово жизнеописание, при его кажущейся прямолинейности, на самом деле представляло собой кульминационную точку процесса идеализации и типизации Аристида, после чего оставалось очень мало места как для памяти об «историческом» Аристиде, так и для «альтернативного» образа Лисимахида. Аристид, как это случилось и со многими другими героями Афин пятого века до нашей эры, становился все более образцовым персонажем: основным мотивом, упоминаемым об Аристиде, был мотив dikaiosyne, который, как и прежде, мог быть связан как с темой его бедности и contemptus divitiarum, так и с учреждением им фороса [15] - главным историко–политическим событием, с которым продолжала связываться слава афинянина, — в то время как пережевывание топоса вражды с Фемистоклом, имевшему широкий резонанс в предыдущей традиции, резко сократилось.
Основным источником, в котором еще сохранился его след, является упомянутый выше псевдофемистокловский эпистолярий [16] - единственный источник, заслуживающий определенного рассмотрения в этой характерной системе свидетельств, как потому, что это главный постплутарховский источник, в котором упоминается Аристид, так и потому, что образ Лисимахида, который он передает, часто далек от образцовости, которая характеризует фигуру афинянина в остальной традиции, развитой после плутархова биоса.
Аристид — персонаж, упоминаемый несколько раз на протяжении эпистолярия, вероятно, относящегося к императорской эпохе и приписываемого историческому врагу Лисимахида, Фемистоклу, который, как говорят, написал эти письма в период после своего остракизма. Фигура Аристида, появляющаяся в шести письмах ([Them.] Ep. 3; 4; 8; 12; 18; 1900), имеет противоположные и нюансированные коннотации, «с явным подчеркиванием то враждебности и негатива, то доброжелательности и сочувствия». Точка зрения рассказчика, Фемистокла, очевидно, представляет фигуру Аристида в основном в негативном ключе, как уже было отмечено, например, в злобном намеке на «лисицу» Аристида: в соответствии с инсинуационизмом Фемистокла к репутации Аристида как дикайоса уже по более ранней традиции мы видим критику Ликомидом показного dikaiosyne Лисимахида, с опровержением «сократического» топоса Аристида, избегающего почестей и славы. [17] Так, например, в другом письме, адресованном Каллию, топос о бедности Аристида также вызывается в негативном ключе. [18] Однако отношение Фемистокла к Аристиду не всегда столь негативно: если, с одной стороны, Фемистокл критикует Лисимахида за проявленное к нему упрямство, которое привело не только к его изгнанию, [19] но даже к планированию посольства к Великому царю, чтобы тот отказал ему в убежище ([Them.] Ep. 120), то, с другой стороны, показано, как с течением времени первоначальная враждебность переросла в чувство эвергии к изгнаннику ([Them.] Ep. 18,1).
Надежность эпистолярия как исторического источника давно обсуждается, но даже по комплексу мест, связанных с Аристидом, видно, что анонимный автор, по–видимому, глубоко знает традицию об Аристиде и склоняет ее к своей цели: «альтернативное» видение Аристида приводится точкой зрения рассказчика, Фемистокла, который в силу топоса вражды с Лисимахидом фактически опрокидывает основной топос, связанный с образцовым образом Аристида. Единственным реальным новшеством является непосредственное участие Аристида в судебном процессе, который привел к осуждению Фемистокла, чего нет у Плутарха, что, возможно, свидетельствует о том, что анонимный автор следовал традициям, которые лишь частично совпадали с традициями у биографа, но все же давали многогранный образ фигуры Аристида.
Проведенное исследование показало то, о чем говорилось во введении: образ Аристида, далекий от монолитного положительного образца, был предметом сложного и артикулированного строительства на протяжении веков; посредством диахронического анализа системы свидетельств удалось определить поворотные точки этого процесса.
Первый этап традиции, представленный современными свидетельствами, уже дает довольно сложный образ фигуры Лисимахида. Именно остраки, возможно, лучше, чем любые другие свидетельства, учитывая также их характер первоисточника, подтверждают, что приобретение положительного образа Аристида не было спокойным, а уже в начале пятого века до н. э. прошло через сетки антиаристидовской пропаганды. Если, с одной стороны, обвинение в медизме не нашло дальнейшего подтверждения в античной традиции, то обвинение в нечестивости, связанное с обвинением в «проаристидстве», помимо исторической мотивации, связанной с возможным увлечением Аристида Клисфеном, могло сохраниться и затем перетечь в демагогический образ Лисимахида.
Свидетельство Тимокреонта Родосского, с другой стороны, представляет собой начальную точку позитивной традиции об Аристиде и возникает в значительной степени в тех островных кругах, которые являются получателями фороса, с которыми часто будет связана репутация Лисимахида как справедливого человека. Ложный приамель Аристида, который квалифицирует предпочтение Лисимахида как предпочтение не абсолютное, а относительное по отношению к хищнической фемистокловой модели управления отношениями с союзниками, на деле превращается в антихвалу адикоса и хрематиста Фемистокла, нарушителя священных и аристократических уз ксении, хорошо иллюстрирующий также рождение топоса противостояния–столкновения между двумя афинянами, в котором часто представление Аристида подчинено представлению Ликомида.
Если уже у Тимокреонта мотив первенства Аристида возник лишь как контраст негативным коннотациям Фемистокла, то у Геродота фигура афинянина, перед лицом крайне позитивного определения (aristos kai dikaiotatos), еще более непрозрачна, что, возможно, свидетельствует о частичном забвении персонажа, хотя, как мы видели, историк все еще мог задавать вопросы и спрашивать в среде, где память о Лисимахиде была еще жива. Более того, в тексте Геродота, по причинам, связанным также с политической фазой его создания, преобладает гомонойное отношение между Аристидом и Фемистоклом, с представлением Лисимахида как сотрудника и советника Ликомида, что представляет собой первый шаг к демократической и «фемистокловой» коннотации Аристида.
Присутствие Лисимахида еще более размыто в тексте Фукидида, где, однако, кроме краткого упоминания о сотрудничестве Аристида и Фемистокла, прослеживается новая живучесть фигуры Аристида в антидемагогической пропаганде последних тридцати лет V века до н. э. Резонанс этого образа хорошо воспринимается в современной комедиографической продукции, где в общей перспективе воскрешения мифологизированного афинского прошлого слава Лисимахида тесно связана с учреждением «справедливого фороса", особенно актуальной темой именно из–за увеличения дани демагогами. Именно в этом контексте, как ясно показывают Демы Евполида, dikaiosyne Аристида фактически становится пословицей, настолько, что она представляет собой атрибут, которым Лисимахид обладает по природе, и начинает принимать истинное этическое измерение. Евполидовское представление с его двойным ключом интерпретации, этики и политики, фактически прокладывает путь к различным нитям традиции об Аристиде в IV веке до н. э.
Сократическая традиция, которая особенно внимательна к этическим проблемам, начиная с прочтения справедливости Аристида в основном как морального качества, акцентирует черты Лисимахида в построении этического образца, делая его почти «новым Сократом», характеризующимся бедностью, понимаемой не как неспособность получить богатство, а как выбор, и принятием несправедливых обвинений своих недоброжелателей. Мысль о том, что фигура Аристида имела определенный резонанс и жизнеспособность в сократовской культурной среде и в целом в области дебатов вокруг фигуры Сократа, усиливается анализом перипатетических источников об Аристиде, к сожалению, сохранившихся почти исключительно в плутарховских биографиях, для которых существует сильная привязка к целям переписывающего источника, из которого вытекает идея о том, что размышления о фигуре Аристида в этой сократовско–перипатетической традиции нельзя отделить от философа, как показывает пример диатрибы между Панетием и Деметрием Фалерским о предполагаемой бедности Аристида.
Различные кризисные моменты, пережитые Афинами в IV веке до н. э., с одной стороны, и упадок их архэ - с другой, пособствовали постоянному размышлению о причинах такого положения дел, которые выявлялись, прежде всего, в деспотичном поведении по отношению к союзникам со стороны политиков, которые на словах преследовали интересы полиса, а на деле были озабочены только своей личной выгодой, и, с другой стороны, привело к постоянному сравнению прошлого и настоящего, в котором сильно чувствовалась ностальгия по афинскому золотому веку, фактически отождествляемому с периодом персидских войн и формирования архэ, изначально возглавляемой лучшими политиками (в отличие от нынешних), все из которых на самом деле были в основном мифологизированы и объединены как представители patrios politeia.
В последующие века фигура Аристида появляется в традиции довольно спорадически и, по большей части, характеризуется в соответствии с традиционными топосами: так, у Диодора Сицилийского и Корнелия Непота мы видим простое повторение положительных клише.
Только в обширной биографии Плутарха мы видим перекомпозицию всех различных этапов традиции, выделенных до сих пор: херонеец, несомненно, отдавая предпочтение популярному образу Аристида, который он явно признает как сократический и антидемагогический, представляет, как по причинам повествования, так и ради точности, также альтернативные традиции, часто без ссылки на источник, таким образом восстанавливая немонолитный образ афинянина, четкое отражение различных эксплуатаций, которым подвергался политик.
Это исследование, которое не ставило своей целью двигаться в направлении открытия и превознесения предполагаемого «настоящего Аристида», стремилось подчеркнуть, как древняя традиция об этом главном герое афинской истории в пятом веке до нашей эры двигалась в основном по двум направлениям: с одной стороны, это традиция, которая родилась, по крайней мере, в литературном плане, в чисто хвалебном ключе и видела постепенную тематизацию и усиление положительных характеристик Лисимахида, более или менее вращаясь вокруг сферы dikaiosyne - сначала политической, затем все более этической, — с другой стороны, можно было наблюдать, как основная «лаборатория» «альтернативных» версий Лисимахида находится в перипатетической рефлексии, заинтересованной как в сократическом Аристиде, так и в политическом Аристиде, занятом строительством афинской демократии. Ни «вульгата», ни «альтернативный» образ, как мы уже говорили, не могут считаться отражением исторического Аристида, но различные инструментализации и рефункционализации фигуры политика в целом дают нам особенно пеструю и сложную картину фрагмента истории античной традиции.