«Стратегемы» Фронтина и «Стратегика» Полиэна, хотя часто не принимаемые всерьез как исторические источники, на деле представляют собой единственные уцелевшие образцы целого раздела классической литературы — сборники военных хитростей. Меня же интересует лексика понятия стратагемы, интеллектуальный фон этого утраченного жанра, более широкие вопросы о том, что такое стратагема и как она функционирует, ее роль в древней военной мысли, оправдания стратагемы в древней политической теории и международном праве, а также связи стратагемы с древней религией, философией, историографией и этнографией.
Греческое слово στρατήγημα впервые появляется в начале второй четверти четвертого века до нашей эры у Ксенофонта (Mem. 3.5.22). Однако его использование другими авторами этого периода и единичное появление в корпусе Ксенофонта позволяют предположить, что это не его изобретение. В практике военной хитрости, которой уже были века, если не тысячелетия, слово это родилось незаметно, и греческая литература со времен Гомера описывала стратегему в других выражениях. Действительно, за исключением того, что можно установить из контекста отрывков, в которых встречается strategema в первое столетие ее использования, абсолютная уверенность в ее первоначальном значении неуловима. Возможно, некоторые произведения из жанра сборников стратагем, возникшего в эллинистический период, содержали определения стратегемы, но единственный сохранившийся греческий образец этой литературы, «Стратегика» Полиэна их не содержит. Таким образом, похоже, что ни один грек до христианского апологета Климента Александрийского не удосужился дать определение стратегемы, и ни один грек до публикации византийской энциклопедии «Суда» в десятом веке тоже.
Только после того, как Цицерон ввел стратегему в латынь, а последующие латинские авторы пытались найти подходящее эквивалентное выражение на своем языке, появляются полезные и современные определения. Латинские определения фактически предшествовали греческим: первое официальное определение принадлежит Валерию Максиму, а Фронтин внес второй вклад примерно пятьдесят лет спустя. Однако для изучения употребления стратегемы ни первоначальное греческое определение Климента Александрийского, омраченное неясностью, ни более раннее первое латинское определение Валерия Максима, ставшее жертвой поврежденного текста, не являются подходящей отправной точкой. Предпочтительнее начать с Фронтина, который устанавливает надлежащие рамки проблемы.
Strategemata Фронтина, написанные между 84 и 88 годами, представляют собой единственный сохранившийся латинский образец жанра сборников стратагем. Для Фронтина (Strat. 1 praef. 1) то, что греки называют strategemata, — это умные поступки генералов (sollertia ducum facta), которые предлагают полководцам примеры планирования (consilium) и предвидения (providentia). Strategemata, однако, следует тщательно отличать от strategika:
«И в самом деле все вещи, которые полководец делает с дальновидностью, целесообразностью, славой и упорством, относятся к области стратегики, тогда как конкретные случаи будут стратегемами. Особая природа strategemata, заключающаяся в искусстве и сообразительности, приносит пользу, когда врага нужно не только атаковать, но и отпугнуть».
Различение Фронтином этих двух терминов далеко неоднозначно и довольно поздно проводится в традиции военной теории, которая в письменном виде начинает формироваться в четвертом веке до н. э. Из определения Фронтина следует, что strategemata обозначает наступательную и оборонительную хитрость, а strategika — не обязательно. Элементы искусства и сообразительности характеризуют примеры как стратегемы и таким образом, как категорию более широких областей стратегики. Это различие лежит в основе организации трактата Фронтина: книги 1-3 содержат стратегемы (strategemata), а книга 4 — стратегию (strategika), хотя в 4.7 он снова возвращается к strategemata.
Верно ли различие между двумя терминами у Фронтина, и если да, то какое значение оно имеет? Эти вопросы резко обостряются в связи с проблемой названия трактата Полиэна, который никак не зависит от трактата Фронтина и был написан примерно восемьдесят лет спустя по случаю парфянской войны Луция Вера (около 161-65 гг.). Рукописная традиция однозначно указывает на то, что название работы Полиэна — «Стратегика». Однако в предисловии к каждой из своих восьми книг Полиэн называет собранные анекдоты стратегемами, но он включает в них множество примеров, которые Фронтин считает стратегикой. Например, знаменитая история об отказе Камилла принять предложение школьного учителя предать своих учеников, чтобы заставить Фалерии сдаться римлянам, является для Фронтина (Strat. 4.4.1) примером справедливости, следовательно, стратегики, в то время как Полиэн (8.7.1) называет это благочестивой стратагемой. Можно утверждать, что стратегику и стратегемы невозможно отличить, и даже Фронтину это не удалось. Однако эта точка зрения не объясняет, почему греческие авторы с конца III века до н. э. неоднократно обозначали акты военной хитрости как strategemata, но лишь в редких случаях как strategika. Эта точка зрения также не объясняет, почему strategemata, а не strategika стала корнем, от которого современные западные языки (например, английский, все романские языки, русский) берут свое слово для обозначения идеи военной хитрости. Различение этих двух слов, проведенное Фронтином, создает фон, на котором мы будем исследовать историю стратегемы.
И strategema, и strategika происходят от одного и того же семейства слов, возглавляемого στρατηγός (генерал) и его глаголом στρατηγέω (военачальствовать). Оба слова имеют четкие и основные военные связи, и оба впервые появляются в первой половине четвертого века до н. э. В качестве именительного падежа множественного числа прилагательного strategikos, strategika, когда используется по существу, означает «свойства генерала» или «полководчество». [1] Список Фронтина (Strat. 1 praef. 4) предвидения, целесообразности и т. д. перечисляет некоторые черты хорошего генерала, как и его список глав в 4 praef. (ср. Xen. Mem. 3.1.6). Стратегика также может обозначать военное дело в целом и использоваться как название военного трактата. [2] Стоики определяли добродетель генерала (στρατηγικὴ ἀρετή) как теоретическое и практическое владение делами, целесообразными для армии. Ничто здесь не относится к хитрости в явном виде.
Strategema — относительно редкое слово как в греческой, так и в латинской прозе и никогда не встречается в классической поэзии. Как отмечалось ранее, его первое появление (около 370 г. до н. э.) происходит в анекдоте Ксенофонта (Mem. 3.5.22), в котором Сократ обсуждает обучение полководчеству с юным Периклом, избранным стратегом в Афинах в 406 г. до н. э. [3] Сократ говорит молодому человеку, что он унаследовал от своего отца много strategemata, т. е. примеров или, возможно, принципов полководчества. Поэтому в своем первоначальном употреблении strategemata и strategika кажутся синонимами, и любой намек на подтекст военной хитрости отсутствует. Действительно, если Ксенофонту принадлежит заслуга в создании этого слова, то несколько необычно, что в его обширном корпусе оно встречается только один раз, и особенно необычно то, что столь известный сторонник военной хитрости избегает его в других своих трудах.
Более поучительными в отношении происхождения стратегемы и ее раннего использования являются свидетельства современника Ксенофонта, Исократа. Около 397 года до н. э. он написал речь в защиту сына знаменитого афинского полководца Алкивиада, тоже Алкивиада, который столкнулся с иском о возмещении ущерба, поданным предполагаемыми жертвами его отца. В одном месте речи Алкивиад перечисляет достижения своего отца, используя причастие среднего рода совершенного вида от strategeo по существу: «Я знаю, что опускаю многое из того, что он сделал как полководец». При сравнении со strategemata Ксенофонта, использованной в очень похожем контексте тридцать лет спустя, estrategemena Исократа, возможно, предлагает прототип для создания существительного, а соответствующие значения этих двух слов, по сути, аналогичны — примеры полководчества. Много лет спустя, в 339 году до н. э., Исократ приведет экспедицию Агамемнона против Трои как беспримерный пример полководческого искусства (strategema). Употребление терминов Исократом и Ксенофонтом логично, и опять же нет никаких признаков обмана, но следует избегать поспешных выводов.
В своем «Антидосисе» (защите своей карьеры), написанном в 353 году до н. э. (ср. Isocr. 15.9), Исократ делает отступление о своей связи с Тимофеем и в хвалебных тонах рисует афинского полководца идеальным генералом. Часть этого отступления заслуживает внимания:
«Помня об этом (т. е. о том, что Афины поднялись к власти благодаря дружбе других городов и едва не погибли от ненависти со стороны различных полисов), он покорял одних врагов войсками Афин, но побеждал других своим характером, считая это более великой и благородной стратагемой, чем захватить много городов и много раз победить в битве».
Впервые в греческом языке strategema противопоставляется применению силы, выражая один из аспектов этоса Одиссея. Контраст в греческой литературе между хитростью и силой, невидимыми и открытыми средствами, берущий начало от Гомера, чаще всего появляется с δόλος. [4] Исократ, однако, предпочитает использовать новое слово strategema, которому можно приписать более тонкое и нюансированное значение, чем привычному dolos. Этот отрывок также знаменует собой первый случай, когда strategema может быть переведена как стратагема. Strategema Тимофея, его принцип или пример полководческого искусства, — это не настоящая хитрость в смысле dolos, а скорее использование невидимых и ненасильственных психологических средств для достижения своей стратегической цели. Этос Одиссея не диктует, чтобы каждая стратагема была хитростью, а более поздняя стратагемная доктрина учила, что первая мудрость (πρώτη σοφία) искусного полководца — одержать победу без сражения (Polyaenus 1 praef. 3, cр. Veg. 3.9). Более того, Исократ (15.123-28) еще больше иллюстрирует стратагему Тимофея, восхваляя его способность завоевывать доброжелательство и добровольное подчинение городов. Интересно, случайно ли Исократ повторяет тему «Киропедии» Ксенофонта, появившейся всего десятью годами ранее, в которой Кир Великий, рассматриваемый как идеальный царь и хитроумный полководец, неоднократно отмечается за использование доброжелательства и доктрины добровольного повиновения (Xen. Cyr. 1.1.3-5, 6.20-21; 3.1.37; 5.3.1-4; 7.1.41-45).
Непосредственный эффект от того, что Исократ связал стратегему с этосом Одиссея, оценить нелегко. В 343 году до н. э. Эсхин заметил: «Почему кто–то поверит такому человеку (т. е. Демосфену), который пытается сказать, что Филипп подошел к Фермопильскому проходу, руководствуясь не своими стратегемами, а моими речами» (Aeschin. De leg. 130). Двуличие Филиппа II Македонского в отношении Филократова мира в 346 году до н. э. позволило ему вмешаться в дела центральной Греции вопреки интересам Афин, и Демосфен обвинил Эсхина перед афинским собранием в соучастии в филипповом обмане.
Однако точное значение strategemata Эсхина может быть предметом споров. С одной точки зрения, этот термин просто обозначает полководческие способности Филиппа — интерпретация лёбовского перевода. С другой стороны, strategemata может относиться к двуличности Филиппа в этом деле и, таким образом, более четко, чем Isocr. 15,122, обозначать еще один этап в ассоциации этого слова с хитростью, Конечно, обман Филиппа был дипломатическим и стратегическим, а не строго тактическим, но в античном представлении различие между дипломатическими и военными функциями царя не всегда было заметным. Традиция, найденная у Полиэна (4.2.9), гласит, что Филипп на самом деле больше гордился своими дипломатическими, чем военными успехами. Если верна вторая точка зрения, то strategemata Эсхина подтверждают использование Исократом этого слова (15.122) как дипломатической и стратегической хитрости.
Другое свидетельство, возможно, относящееся к четвертому веку до нашей эры, также заслуживает внимания. Согласно Плутарху, Клидем (ок. 350 г. до н. э.), аттидограф, записал strategema Фемистокла. Когда афиняне оставляли свой город перед битвой при Саламине в 480 году до н. э., Фемистокл нашел предлог для обыска всего багажа и обнаружил большие суммы денег для платы афинским морякам (FGrH 323T 1 = Paus. 10.15.5; F 21 = Plut. Them. 10.6). Поскольку этот фрагмент Клидема заимствован у Плутарха, который (как мы увидим) часто использует strategema, нет уверенности в том, что strategema встречается в тексте Клидема, и этот отрывок не имеет признаков того, что это цитата, а не краткое изложение Плутархом своего источника. Тем не менее, Фемистокл был полководцем, известным своими стратагемами, и единственное использование Плутархом strategema в этой биографии встречается именно в этом отрывке. Поскольку ничто не запрещает, что Клидем мог использовать это слово, этот анекдот может служить самым ранним примером использования strategema для обозначения внутренней военной хитрости, то есть хитрости полководца по отношению к своим собственным войскам. Все стратагемы не обязательно должны быть направлены против иностранного врага.
За первое столетие своего употребления strategema в дошедших до нас текстах встречается всего четыре (а возможно, и пять) раз, так что вряд ли это слово было у всех на устах. Из своего первоначального определения как принципов или примеров полководческого искусства оно вскоре стало ассоциироваться с этосом Одиссея и, возможно, распространилось на дипломатические/стратегические уловки и внутренние военные хитрости. Фрагментарное состояние греческих источников третьего века до нашей эры не позволяет проследить использование стратегемы в этот период. Следующий обзор strategema, ограниченный в основном крупными историками и военными писателями до времен Полиэна, конечно, неполный, но достаточный, чтобы составить впечатление о развитии этого слова.
В конце III века и, конечно, во II веке до н. э., когда strategema вновь появляется из безвестности, ее определение как военной хитрости надежно зафиксировано у Филона Византийского (род. 225 г. до н. э.) и у Полибия. [5] То же самое можно сказать и о ее появлении у греческих историков конца I века до н. э., таких как Диодор Сицилийский, Дионисий Галикарнасский и Мемнон Гераклейский (если он относится к этому веку, а не к первому веку н. э.). [6] Однако в следующем веке, когда это слово, по–видимому, стало часто употребляться, наблюдается большее разнообразие значений.
Онасандр в своей «Стратегике» использует это слово как для обозначения принципов или примеров полководчества (praef. 7), что является изначальным определением, так и для обозначения strategem (praef. 9, 10; 32.4), хотя в 32.4 можно также утверждать, что это слово переводится как «план» или «стратегическая диспозиция».[7]
Иосиф Флавий показывает довольно равное распределение значений для strategema между актами военной и политической (дипломатической и бытовой) хитрости, в дополнение к одному случаю, когда strategemata обозначает просто военные действия без намека на хитрость или обман. [8] Strategema как дипломатическая хитрость может иметь прецедент у Эсхина, но распространение этого слова на внутриполитическую хитрость или использование в качестве термина для хитрости вообще, хотя уже появляется в этом смысле в конце второго или первом веке до н. э. (2 Масс. 14,29), показывает сдвиг в употреблении. Более того, использование strategemata для обозначения общих военных действий (Jos. AJ 14.141) может заставить некоторых утверждать, что это снова, как и в четвертом веке до н. э., эквивалент strategika, но лучшим греческим синонимом было бы πράξεις или ἔργα, поскольку в отрывке говорится о римских военных достижениях в неспецифическом смысле и без учета полководчества или конкретного командира. Филон Александрийский также демонстрирует различия в употреблении. Strategemata появляется как собственно strategems, а также как учение лжепророка и как обман женой своего мужа.[9]
В отличие от Филона и Иосифа, писатели конца первого и начала второго веков отдают предпочтение военному использованию стратегемы. Дион Хрисостом (11.148) называет произведения Гомера стратегемой из–за их стратегической важности: Гомер научил греков не бояться азиатских народов. Плутарх в подавляющем большинстве случаев использует strategema как военную хитрость, за двумя исключениями: в одном случае это слово используется для обозначения уловки в любовной истории, а в другом случае термин означает действия генерала или маневр. [10] Среди непосредственных современников Полиэна, Павсания, Арриана, Аппиана и Лукиана, strategema означает почти исключительно военную хитрость. Однако когда Павсаний рассказывает о воспитании Филопемена и его интересе к книгам о войне, остается неясным, читал ли Филопемен сборник стратагем или труд, обучающий принципам полководчества.[11]
Стратегема и стратегика были, по сути, синонимами, когда они впервые появились в четвертом веке до н. э. Исократ впервые связал стратегему с этосом Одиссея. Эсхин и, возможно, Клидем добавили еще один оттенок уловки, хотя первое убедительное доказательство использования этого слова для обозначения тактической военной хитрости можно найти у Филона Византийского и Полибия. Впоследствии до времен Полиэна военная хитрость оставалась главным значением стратегемы. Его первоначальное определение, примеры или принципы полководческого искусства, хотя никогда не утрачивается, встречается нечасто, и в отдельных случаях сератегема обозначает просто маневр или военный поступок без оттенка уловки. Кроме того, термин приобрел метафорический смысл дипломатической хитрости, возможно, уже в четвертом веке до нашей эры, а затем его метафорическое употребление было распространено, возможно, уже в конце второго века до нашей эры, на внутриполитическую возню и на обман в повседневной жизни. Результат этих событий лучше всего виден у Иосифа. Пс. — Дионисий Галикарнасский, вероятно, во втором или третьем веке, мог даже использовать strategema для обозначения уловки в риторике, когда часть речи Одиссея в Il. 2.188-99 называется στρατήγημα τῶν λόγων (Ps. — Dion. Hal. Rhet. 9.8). Таким образом, кажется, что различие Фронтина между strategemata и strategika верно, и что работа Полиэна имеет неподходящее название. Тем не менее, изучение другого развития греческой военной лексики покажет не то, что strategemata и strategika всегда были синонимами, а то, что к первому веку strategika также могла иметь значение уловки.
Мы должны расширить рамки этого исследования на всю семью слов, обозначающих генеральство. Приобретение стратегией уловного определения не было единичным случаем. Глагол strategeo (военачальствовать), хотя и не утратил своего первоначального определения, также приобрел новые значения. У Демосфена этот глагол используется в значении «превзойти военным искусством», которое впоследствии встречается у Полибия, Второго Маккавея и Онасандра — иногда в смысле «маневрировать» или «перехитрить» (Dem. 4.41, Plb. 9.25.6, 2 Маcc. 14.31, Оnas. 13.3). Однако у Полибия и Страбона оно также используется в значении «обставить противника с помощью стратагемы» (Plb. 3.71.1; Strabo 1.2.9), что получило дальнейшее развитие у Иосифа, который использует strategeo в невоенных контекстах как «замышлять» (AJ 7.197, 9.153, 13.334, 16.190). К первому веку до н. э. появляется специальный глагол для «превзойти с помощью стратагемы» — καταστρατηγέω, и в тот же период впервые появляется ἀντιστρατηγέω (вести войну с противной стороны), от которого Онасандр создает существительное ἀντιστρατήγησις — «враждебный маневр» или, более вероятно, «контрстратагема». [12] Как и глагол strategeo, существительное strategia к первому веку до н. э. становится не только уловкой, но и синонимом strategema у Дионисия и Онасандра (Dion. Hal. Ant. Rom. 3.28.9, 15.3.10; Оnas. 10.19), хотя и не у Иосифа (AJ 15.159).
Похоже, что превращение strategema в термин для обозначения военных хитростей и обмана было лишь предтечей тенденции, которая ввела в греческий язык несколько новых слов для описания подобного поведения и добавила подтекст хитрости к таким стандартным словам, как strategeo и strategia. Ко второй половине I века, как видно из Иосифа, язык военной хитрости стал обобщенным для любого вида хитрости, а военачальствовать означало также быть умным, хитрым и хитроумным. Поэтому неудивительно, что наречие στρατηγικῶς следует примеру своих родственников: в Jos. BJ 2.337 (дипломатический контекст) оно переводится как «обманным путем» или «с ловким расчетом», как и у Аппиана (BC 4.19: захват и казнь Цицерона легионерами Антония). Что еще более существенно, то же самое происходит и с прилагательным strategikos. Когда Иосиф пишет (AJ 12.193), что молодой Гиркан придумал что–то военное (ἐπενόησέ τι στρατηγικόν), он имеет в виду, что Гиркан разработал гениальный план. Более того, уловка, присущая strategikon, подчеркивается двумя предложениями позже (12.195) его ассоциацией с умом (φρόνημα), быстротой мысли (ὀξύτητα τῆς διανοίας) и смелостью (τὸ τολμηρόν) — всеми стратегическими чертами, как мы увидим в следующей главе. Хотя употребление strategikos как уловки встречается у Иосифа только один раз, оно относится к тенденции добавления значений хитрости ко всей семье strategeo и встречается у многих греческих авторов римского периода.
Если strategeo и strategia приобрели стратегические оттенки, и то же самое засвидетельствовано для strategikos, то, возможно, strategika может быть подходящим названием для собрания стратегем Полиэна. Тем не менее, проблемы сохраняются. Несмотря на последовательность рукописной традиции о том, что название «Стратегика», и ее подтверждение византийской ссылкой на работу под этим названием, названия работ в рукописях не обязательно даются авторами. [13] Если «Стратегика» — это собственное название произведения Полиэна, а «стратегика» имеет значение уловки, то название Полиэна уникально среди античных и византийских военных произведений. «Стратегика» Энея Тактика может быть интерпретирована как Strategika biblia (Книги о полководчестве), как в Ael. Tact. 1.2, или как субстантивированное использование формы прилагательного среднего рода множественного числа, как в Plb. 10.44.1: τὰ περὶ τῶν στρατηγικῶν ὑπομνήματα (Комментарии о полководчестве). «Стратегика» Деметрия Фалерского (D. L. 5.80), известная только по названию, имеет такую же двусмысленность значения. Но, в любом случае, эти две работы появились раньше, чем уловка прилагательного strategikos. Другая возможность заключается в том, что «Стратегику» Полиэна следует воспринимать как Στρατηγικὰ σοφίσματα (Хитрости полководца), как и в характеристике Плутархом стратагем Ганнибала (Fab. 5.3). Sophismaia и strategemata — синонимы, как мы увидим, но никаких параллелей для такого названия привести невозможно. Более того, strategika в этой фразе все равно означавла бы только действия полководца, и Полиэн предпочитает называть свои анекдоты strategemata, хотя иногда использует слово sophismata (например, 5.2.3).
Среди византийских произведений анонимная De re Strategica периода Юстиниана, есть скорее всего, «О полководческом искусстве», Περὶ στρατηγικῆς (scil. τέχνης), тогда как Στρατηγικὸν Пс. — Маврикия, написанный около 600 г., и Στρατηγικὸν περὶ ἐθῶν διαφόρων ἐθνῶν оба, должно быть, Strategikon biblion («Справочник по полководчеству» в первом случае и «Справочник полководца по обычаям разных народов во втором). Единственным византийским произведением, в названии которого ключевым словом является strategemata и которое засвидетельствовано рукописью (в отличие от произведений, не засвидетельствованных какой–либо рукописью или ссылкой на другого автора, но существование которых предполагается Альфонсом Дэном и его учениками), является Στρατηγήματα ἀνδρῶν παλαιῶν (Strategemata Ambrosiana), пересказ некоторых примеров из Excerpta Polyaeni. Тем не менее, стратагемы были доминирующей темой византийской военной теории.
Сделать твердое заключение о значении титула Полиэна невозможно. Мы видели, что к первому веку strategika приобрела оттенок уловки и что, следовательно, strategika действительно может использоваться как синоним strategemata. Однако даже если Полиэн (а не византийский писец) и озаглавил свое собрание стратагем как «Стратегика», это был уникальный случай, и все равно остается проблема различения Фронтином strategika от strategemata, которого Полиэн в своей работе не заметил. Strategika, однако, взятая в своем первоначальном и наиболее распространенном смысле, была в греческом языке после II века до н. э. уже не очевидным эквивалентом strategemata, понимаемой теперь преимущественно как военная хитрость. Однако пришло время рассмотреть вхождение strategema в латынь и взглянуть на проблему с точки зрения Фронтина.
Стратегема впервые появляется в латинском тексте 10 мая 51 года до н. э., когда Цицерон пишет Аттику из Помпей (Ad Att. 5.2.2), что он встретил в Кумах их общего знакомого Г. Семпрония Руфа, которому удалось избежать своего кредитора Вестория с помощью хитрости. Стратегема, таким образом, изначально используется метафорически, и Цицерон пишет это слово по–гречески. Почему он предпочитает греческую стратегему одному из ее латинских эквивалентов, таких как sollertia, dolus, ars, astutia или calliditas среди компонентов латинского стратагемного словаря, объяснить невозможно, если только это не сарказм Цицерона. Следующее появление strategema приходится на конец 45 года до н. э. И снова Цицерон пишет это слово по–гречески, но чувствует себя вынужденным предложить краткое определение для своих читателей: «Это был план полководца, который греки называют strategema». На этот раз контекст военный: devotio Деция рассматривается как стратагема. Для Фронтина (Strat. 4.5.15), однако, devotio — это пример упорства и, следовательно, strategikon. Возможно, Цицерон также использовал стратегему еще в одном случае. Если Плутарх (Cic. 38.6) приводит точную цитату, то Цицерон саркастически назвал полководчество Помпея в гражданской войне против Цезаря стратегемой.
Введение Цицероном слова strategema в латынь (по крайней мере, в той мере, в какой использование греческого слова, написанного греческим алфавитом, появляется в латинском тексте) позволяет сделать следующие наблюдения. Во–первых, поскольку Цицерон был известен своими латинскими определениями греческих философских терминов (Plut. Cic. 40.2), кажется несколько необычным, что его определение стратегемы как consilium imperatortum настолько кратко. Конечно, контекст отрывка требует не более чем отступления, но можно было бы ожидать более пространного объяснения, если бы идея стратагемы и греческое слово были настолько чужды римскому менталитету, как считают некоторые. Consilium (план, цель, обдумывание, проницательность и т. д.), однако, было одним из самых распространенных латинских слов для стратагемы. Краткое определение Цицерона, вероятно, было достаточно понятным для римлян.
Во–вторых, strategema у Цицерона явно означает хитрость или, по крайней мере, ловкий поступок. И Цицерон, и Фронтин подчеркивают самопожертвование Дециев, которое привело к победе, но Фронтин, классифицируя это действие как strategikon, подчеркивает только этот аспект, тогда как Цицерон рассматривает devotio также как средство полководца вызвать большее усилие своих войск. Расхождение между Цицероном и Фронтином проистекает из разницы точек зрения, а не из непримиримого противопоставления strategika и strategemata.
В-третьих, невоенный Цицерон кажется довольно маловероятным источником для введения в латынь такого полутехнического слова, как strategema. Где он его узнал? Скудные свидетельства не позволяют дать однозначный ответ, но есть правдоподобное решение. Письмо Цицерона к Аттику от 10 мая 51 года до н. э., в котором впервые появляется слово strategema, было написано во время его поездки из Рима, чтобы принять командование в качестве проконсула Киликии. После катастрофического поражения Марка Красса при Каррах в 53 году до н. э. восточные дела были неспокойны, и парфянское вторжение в Сирию, Киликию и Каппадокию казалось неизбежным. Вполне естественно, что, неопытный в военном деле Цицерон мог обратиться за советом к греческим справочникам. За десять лет до этого он прочитал «Киропедию» Ксенофонта (Ad Att. 2.3.2), но это не помогло, так как strategema в этой работе не встречается. В письме, написанном, вероятно, в середине марта 50 года до н. э. (Ad fam. 9.25.1), Цицерон благодарит своего старого друга Л. Папирия Пета за военные советы и демонстрирует знакомство с «Тактикой» Пирра и с кинеевой эпитомой Энея Тактика. Оригинальный текст работы Энея (не сокращение Кинея) сохранился в длинном фрагменте по осадному делу и подчеркивает стратагемы, но не содержит слова стратегема, хотя Эней, будучи трактатом середины четвертого века до н. э., мог использовать это слово. «Тактика» Пирра известна лишь по нескольким упоминаниям и разрозненным фрагментам. Однако Пирр был известен своими стратагемами, и один из авторов II века до н. э. в этом аспекте полководческого искусства даже оценил его выше Александра Македонского. Более того, Пирр (предположительно «Тактика») является единственным источником, на который прямо ссылается Фронтин. [14] Цицерон, вероятно, узнал слово «стратегема», читая Пирра.
После Цицерона проходит почти три четверти века, прежде чем стратегема вновь появляется в латинском тексте. Великий августовский век латинской литературы игнорировал это слово. Ливий, однако, записывает множество стратагем как римлян, так и их противников. Для описания римской изобретательности или варварской хитрости латинскому историку не нужен был грецизм. Более того, Ливий предлагает два определения стратагемы: одно в 1.28.5 — попытка латинского эквивалента strategema, а второе в 42.47.4-9, заимствованное у Полибия, предлагает скорее операциональное описание понятия. Но только 1.28.5 Ливий представляет непосредственный интерес.
Во время правления Тулла Гостилия (традиционно 673-42 гг. до н. э.) диктатор Альба–Лонги и союзник Рима, Меттий Фуфетий, сговорился с Фиденами, римской колонией, и городом Вейями, главным соперником Рима в то время, с целью свержения Рима. Когда объединенные силы Тулла и Меттия столкнулись в бою с армиями Вей и Фиден, Меттий вероломно вывел своих людей из римского строя, оставив незащищенным римский фланг. Чтобы побороть панику, поднявшуюся в римских войсках, Тулл ловко крикнул своим людям, что Меттий действует по приказу, чтобы обойти фиденатов с фланга. Когда римляне воспрянули духом, а их противники были деморализованы очевидным провалом своего плана, Тулл выиграл битву (Liv. 1.27). Белая ложь Тулла иллюстрирует тип стратагемы, который иногда называют salubre mendacium, и многие источники называют умные действия Тулла стратагемой. [15] Для Ливия (1.28.5) поступок Тулла — это consilium et imperii simulatio (план и притворный приказ).
Валерий Максим предлагает первое в античности формальное определение слова strategema, которое знаменует собой первое появление этого слова, написанного римским алфавитом. К сожалению, испорченный текст позволяет сделать лишь приблизительный перевод: «Воистину прославлен и удален от всякого порицания тот аспект хитрости, чьи акты называются греческим выражением strategemata, поскольку их едва ли можно подходящим образом выразить (одним латинским?) термином» (Val. Max. 7.4 praef.).
Определение Валерия вряд ли можно считать прогрессом по сравнению с consilium imperatorium Цицерона или косвенным определением Ливия, consilium et imperii simulatio. Его отождествление strategema с calliditas (хитростью), а не с consilium, бессмысленно, поскольку в этом разделе (7.4.1, 4-5) consilium используется для описания четырех из пяти римских стратагем, а в 7.4.3 мы находим сочетание этих двух идей, callido genere consilii (хитрый план). Более того, в своем рассказе о salubre mendacium Гостилия (7.4.1) он приближается к consilium imperatorium Цицерона: quo imperatoriae artis consilio (этим полководческим приемом). Аналогично, утверждение Валерия о том, что идея стратагемы не может быть выражена на латыни, не подтверждается ни собственным употреблением Валерия, ни Цицероном и Фронтином, которые при проведении этого греко–латинского сравнения говорят лишь о том, что греки называют военную хитрость стратегемой. [16] Валерий использует strategemata только в названии главы и в своем определении термина (4.7 praef.), в то время как анекдоты этого раздела и стратагемы, разбросанные в других местах его текста, пересказаны на совершенно хорошей латыни без необходимости использовать греческое слово (например, Val. Max. 1.2.3, 4, 3.4; 8.11.1, ср. Front. Strat. 1.11.11-13, 12).
Концепция стратагем Валерия ясна из его примеров (7.4): salubre mendacium для поднятия боевого духа; ложный беглец, развращающий врага изнутри; психологическая уловка осажденных для деморализации осаждающих; обман одного вражеского войска о вашем присутствии, в то время как другое войско наносит удар с удвоенной силой в другом месте; маневры, чтобы запутать врага, за которыми следует внезапная атака; осада вражеского города, когда он предпринимает попытку напасть на ваш. Для Валерия, похоже, самым важным в стратагемах является психологический фактор — расстроить психику вражеского полководца или восстановить свою собственную. В самом деле, предметный урок пяти примеров римских стратагем Валерия напоминает похвалу Исократа стратегии Тимофея — стратагема позволяет достичь большего без оружия, чем с ним, и даже достичь целей, которых не смогло достичь оружие. Яркими примерами являются захват Тарквинием Супербом Габий благодаря усилиям его сына Секста под видом беженца и захват Метеллом испанского города Контребия.[17]
По определению Валерия, стратагемы — это форма хитрости, свободная от упреков, но он знает о возможности морального или этического осуждения. По Валерию, в захвате Тарквинием Габий нет и намека на неримское поведение, о котором говорит Ливий, назвавший эту стратагему «наименее римским искусством» (1.53.4), чтобы еще больше очернить тиранический характер Тарквиния, последнего царя Рима. Однако уловки Ганнибала при Каннах (7.4 ex. 2) осуждаются как несправедливые и отвратительные. Здесь Валерий противоречит своему собственному определению стратагемы и изображает общее римское предубеждение, что хитрость против римлян — это подлость, а хитрость римлян — это благоразумие.
Раздел Валерия «Стратегемы» не стоит особняком в его сборнике анекдотов. Седьмая книга посвящена теме удачи (felicitas), откуда взято название первой главы, за которой следуют главы «Мудрые изречения и поступки» (Sapienter dicta aut facta), «Хитрые изречения и поступки» (Vafre dicta aut facta) и «Стратагемы». Следующая глава о «поражениях» (De repulsis), таким образом, представляет собой контраст с предыдущими четырьмя. Интерес представляет предисловие к «Хитрым изречениям и поступкам»: «Есть и другой вид поступков и изречений, получивших звание хитрости при малейшем отклонении от мудрости. Это не удается, если только не добавит своей силы лукавство. Он ищет похвалы больше тайным путем, чем открытой дорогой» (Val. Max. 7.3 praef.). Анекдоты этого раздела по своему концептуальному содержанию не сильно отличаются от анекдотов в 7.4, за исключением того, что все анекдоты в 7.4 и только некоторые в 7.3 являются военными. Тем не менее Фронтин называет некоторые из них или их варианты стратагемами (Val. Max. 7.3.6 = Front., Strat. 1.10.1, 4.7.6; Val. Max. 7.3 ex. 8 = Front. Strat. 1.8.2; Val. Max. 7.3.7. Cp. Front., Strat. 3.16.1, 4.7.36).
В 7.3 praef. Валерий прямо указывает на обман как на характеризующий хитрость и определяющий успех фактор, но vafritia (хитрость), как видно, тесно связана с sapientia (мудрость), словом, имеющим свои собственные уловки, как и его греческий аналог sophia, как мы увидим в главах II-III. Короче говоря, Валерий помещает strategemata как четвертое звено в цепи, начинающейся с удачи и продолжающейся через мудрость и хитрость к стратагеме. За исключением 7.4, не все анекдоты являются военными, но многие из них — военные, и по мнению Фронтина некоторые действительно были стратагемами. Ассоциация стратагем с удачей и успехом — это вопрос, который будет рассмотрен позже.
В отличие от стратагемы и хитрости, Валерий в 9.6 рассматривает вероломство (perfidia). Хотя это не определение стратагемы как таковой, тесная связь предательства со стратагемой и использование некоторых из тех же операционных принципов заслуживают того, чтобы рассмотреть его здесь, и все примеры Валерия связаны с военным или международным вероломством.
«А теперь пусть тайное и коварное зло — вероломство — выйдет из своего укрытия. Его самая действенная сила — лгать и обманывать. Его плод — когда оно окружит легковерие гнусными цепями, состоит в преступлении. Вероломство приносит человечеству столько же несчастий, сколько добросовестность обеспечивает безопасность. Поэтому оно должно вызывать не меньше упреков, чем добросовестность заслуживает похвалы» (Val. Max. 9.6 praef.).
Несмотря на риторику, не сразу понятно, почему ложь и обман предательства ведут к преступлению, а обман хитрости и стратагемы — не ведут. Ответ кроется в нарушении добросовестности, но добросовестность сама по себе может быть туманным понятием, как показывает Валерий (9.6.1): добросовестность не обязательно должна сохраняться с предателем. Тем не менее, не нарушает ли любая стратагема чувство доброжелательства, подразумеваемого кодексом чести на войне? Определение добросовестности останется ключевым вопросом на протяжении всей истории стратагем.
Определения Валерия показывают, что стратагемы обозначают хитрость, лукавство и особенно обман, который является ключевым элементом. Они проистекают из интеллектуальной характеристики, лишь немного удаленной от мудрости, и в большинстве своем стремятся получить выгоду от психологической неустойчивости оппонента, заковывая его в цепи легковерия только для того, чтобы поймать его в ловушку позднее. Такие действия не подлежат осуждению, если, конечно, не нарушается добросовестность.
Теперь мы должны вернуться к нашей первоначальной точке отправления — определению стратагемы Фронтином и его различению strategemata от strategika. Для Фронтина strategemata — это умные дела генералов (sollertia ducum facta), и ничто в латинском употреблении этого термина с момента его введения в латынь Цицероном и до конца античности не противоречит определению Фронтина. Цицерон использовал это слово метафорически и саркастически, но его значение оставалось умным военным делом. Аналогичным образом, единственные случаи употребления этого слова в классической латыни после Фронтина, встречающиеся у двух грамматиков четвертого века, согласуются с этим определением (Donat. ad Ter. Eun. 783 = 4.7.13; Serv. ad Aen. 12.744). Таким образом, латинская традиция знала только одно определение для strategema, и это, в сочетании с популярностью «Стратегем» Фронтина в Средние века и эпоху раннего Нового времени, вероятно, объясняет распространение различных форм strategema в английском и романских языках как термина для обозначения военной хитрости.
Поэтому различение Фронтином strategika и strategemata, не встречающееся у латинских авторов, кажется греческой, а не латинской проблемой. Фронтин изучал греческую военную теорию: Пирр цитируется явно (Strat. 2.6.10), и некоторые считают, что он использовал Онасандра. Фронтин также знал более ранние сборники стратагем как на греческом, так и на латыни (Strat. 1 praef. 3). Поскольку, однако, это различие игнорируется в Полиэне, единственном сохранившемся греческом примере этого жанра, эрудированный Фронтин, вероятно, сам придумал его, чтобы сделать педантичное замечание.
Однако насколько правомерен этот тезис? По определению Фронтина, strategemata являются подмножеством strategika: поэтому все strategemata являются strategika, но все strategika не являются strategemata. Эти два термина не являются полярными противоположностями, и, вопреки одному мнению, это различие недействительно. В греческом языке эти два слова изначально были синонимами. Strategema приобрела значение военной хитрости в качестве своего основного определения по крайней мере ко второму веку до н. э., а strategika приняла подтекст уловки только в первом веке н. э., хотя это новое значение слова оставалось редким. Стратегема, однако, никогда не означала исключительно военную хитрость. В византийскую эпоху Суда (s. v. στρατήγημα) перечисляет три определения: хитрость (σόφισμα), руководство армией (ἡ τοῦ στρατοῦ ἡγεμονία) и успех (ἡ κατόρθωσις). «Хитрость» правильно выглядит как первое и, предположительно, основное определение, но, безусловно, «принципы или примеры полководчества», первоначальное определение strategema, подпадает у Суды под «руководство армией», как и strategika.
Хотя мы не можем быть уверены в том, как Полиэн назвал свою работу, мы видели, что strategika с ее нюансом уловки может быть справедливо использована для собрания стратагем, даже если такое использование было бы уникальным для названия. Однако, согласно определению Фронтина, аргумент о нюансе уловки для strategika становится ненужным: поскольку strategemata — это подмножество strategika, то такое произведение, как труд Полиэна, включающий и strategika, и strategemata, можно было бы назвать более общим термином. С другой стороны, различение этих двух терминов, похоже, принадлежит Фронтину и не находит поддержки в сохранившихся греческих текстах. Полиэн не использовал Фронтина в качестве источника, и поэтому это различие было ему неизвестно.
Если, как я утверждаю, различие между strategika и strategemata у Фронтина является его собственным изобретением и не имеет параллелей ни в греческой, ни в латинской традиции стратагем, то намерения Фронтина должны быть учтены. «Стратегемы» Фронтина были не самостоятельным произведением, а скорее приложением к его утраченной всеобъемлющей трактовке военного искусства. [18] Его вступительное предложение поучительно:
«Поскольку я был единственным из множества изучающих военное искусство, кто взялся составить науку о военном деле и, кажется, достиг этой цели, то, насколько моя работа принесла плоды, настолько, я думаю, она еще обязана начатой работе по включению в легко доступные записи умных полководческих актов, которые греки охватили в едином выражении strategemata» (Strat. 1 praef. 1).
Удивительно, но в отличие от апологетического тона, обычного для античных предисловий, Фронтин начинает свои «Стратегемы» с хвастовства и явной лжи. Поскольку греки писали руководства по военному искусству с IV века до н. э., а римская традиция в этой области восходит к Катону Старшему, претензии Фронтина на уникальность как военного теоретика нельзя воспринимать всерьез. Его точка зрения должна заключаться не в том, что он единственный военный теоретик, а в том, что он единственный, кому удалось создать настоящую науку о войне (rei militaris scientiam). Фронтин, пишущий на латыни, предполагает, что его римская аудитория незнакома с греческими терминами и, в частности, со strategemata. Будучи писателем о военном искусстве и студентом греческой военной теории, Фронтин в своем утраченном труде, вероятно, считал, что оказывает ту же услугу, что и при составлении своего труда о геодезии, впервые излагая эту науку на латыни в форме эллинистического технического руководства (techne). Конечно, римляне читали греческие военные руководства по крайней мере со времен Мария, если не раньше, и даже Катон не избежал греческого влияния в этой области. [19] Но для Фронтина это не имело значения: он один излагал истинную науку. Различение Фронтином strategika и strategemata, таким образом, вытекает из его самозванной роли переводчика греческой военной теории для латинских читателей, хотя ничто не дает повода думать, что утраченный трактат Фронтина, насколько его можно восстановить по «Стратегемам» и Вегецию, пренебрегал римской практикой в пользу греческой или был просто латинской версией греческого руководства. Римляне не могли понять тонкие греческие нюансы, скрытые в strategemata, поэтому требовалось объяснение. Научный труд (scientia), а не просто техническое руководство (techne), допускал педантизм.
Прекрасно понимая, что его различие, каким бы обоснованным оно ни было, является педантизмом, Фронтин дважды предупреждает своих читателей о том, насколько похожи друг на друга strategika и strategemata, а его предисловие к четвертой книге, добавленное, очевидно, после размышлений и, возможно, составленное наспех, если повторение некоторых анекдотов из первых трех книг является хоть какой–то подсказкой, выдает полностью оборонительный тон (Front., Strat. 1 praef. 4; 4 praef.). Более того, основным источником Фронтина для его «Стратегики» в 4.1-6 был Валерий Максим, что видно не столько по словесному сходству примеров, сколько по тем же анекдотам, пересказанным под практически идентичными названиями глав.
В целом, Фронтин стремился прояснить для своей римской аудитории вопрос о греческой военной терминологии. Это было разумное, но педантичное различие. Более ранние латинские писатели, безусловно, правильно использовали термин strategema, а римские полководцы веками понимали идею стратагемы, если не греческое слово, в то время как для греков нюансы двух слов в их родном языке не представляли проблемы. Тем не менее, обозначение Фронтином анекдотов как strategika, а не strategemata и наоборот, часто субъективно и открыто для споров. Не только грек Полиэн, который никогда не читал Фронтина, но и латинские писатели расходились с Фронтином в этом вопросе: devotio Деция была strategema для Цицерона, strategikon для Фронтина, а Фронтин привел примеры из Валерия Максима, не найденные в Val. Max. 7.4.
Для греков и римлян понятие стратагемы, выраженное в слове strategema, обозначало хитрость или ловкость полководца. Обман мог играть важную роль в strategema, хотя и не был обязательным условием. Точно так же хитрость, наиболее распространенное значение этого термина, присутствовала не всегда. Стратегема могла быть наступательной или оборонительной, стратегической или тактической, направленной против врага или против собственной армии. Любая военная деятельность могла включать в себя стратагему. [20] Через метонимию этот термин также стал обозначать хитрость в дипломатии или внутренней политике, или даже уловку в целом. Кроме того, стратагема иллюстрировала этос Одиссея: невидимые, часто ненасильственные и/или психологические средства не только превосходили прямую грубую силу в достижении целей, но и могли совершать подвиги, когда оружие оказывалось несостоятельным.
Подтекст слова strategema была полностью положительным: форма хитрости, свободная от упреков и ассоциирующаяся с мудростью, сообразительностью, удачей и успехом. Как я буду доказывать в другом месте, чтобы считаться стратагемой, хитрость должна иметь по крайней мере разумный процент успеха, а определение стратагемы в Суде приравнивает этот термин к успеху (katorthosis). Этот положительный подтекст стратегемы может также объяснить изменение главного определения термина от принципов или примеров полководческого искусства к военной хитрости: выдающееся полководческое искусство демонстрировало изобретательность и сообразительность полководца, и таким образом хитрость могла стать «принципом или примером, достойным подражания» (ср. Front. Strat. 1 praef. 1). Если не считать саркастического использования Цицероном strategema для высмеивания полководческого искусства Помпея (Plut. Cic. 38.6), это слово встречается в военном контексте только один раз за весь период с IV века до н. э. по II век для обозначения неудачного действия: упоминание Плутархом «несвоевременной стратагемы» Марцелла (ἀκαίρῳ στρατηγήματι: Marc. 25.6) следует считать аномалией.[21]
К греко–римским представлениям о стратегеме теперь следует добавить представления третьей группы, занимающей видное место в любой точной оценке древней концепции стратагемы — христиан. Действительно, первое определение этого термина на греческом языке принадлежит перу Климента Александрийского:
«Стратегема состоит из трех элементов: безопасности, смелости и их смеси, каждый из которых состоит из трех частей: речи, действий и их комбинации. Всего этого можно достичь путем убеждения, насилия, несправедливости при самообороне, справедливости (когда это уместно), обмана, правдивости или использования всего этого одновременно» (Strom. 1.24, 1601-3).
Определение Климента встречается в главе, посвященной Моисею как идеальному лидеру, и, в частности, предшествует обсуждению полководческого искусства Моисея, которое, как утверждается, было образцом для греческих полководцев. Климент иллюстрирует распространенный среди христианских апологетов мотив, что древнееврейская традиция, поддерживаемая христианством, не только предшествовала греко–римской в своих культурных и технологических изобретениях и открытиях, но и превосходила ее. Сложные проблемы христианского взгляда на стратагему и на Моисея как идеального полководца не могут быть рассмотрены здесь. Насущной проблемой является то, что означает определение стратагемы, данное Климентом.
Нет уверенности, что strategema у Климента обозначает исключительно стратагему, тем более что этот раздел следует за обсуждением to taktikon, взятого не в военном смысле как «тактика», а в самом буквальном значении как «умение организовывать вещи». По всей вероятности, Климент, как и Полиэн, остается верен греческой традиции и сохраняет различные нюансы этого слова. Определение допускает несколько толкований. Безопасность и смелость, два основных элемента военного искусства, являются взаимодополняющими идеями: необходимость сохранять свои силы, обладая при этом изобретательностью, чтобы удивить врага. Мы могли бы увидеть здесь предостережение Онасандра (32.3 -4) об использовании необдуманных мер или, в другом свете, повторение замечания Фронтина (Strat. 1 praef. 4) о том, что стратагемы могут быть наступательными или оборонительными. Утверждение Климента о вербальных и активных свойствах стратегемы прямо напоминает определения Валерия Максима (7.3. praef.) и снова Фронтина (1 praef. 4).
В своем обсуждении полководческого искусства Моисея, однако, Климент подчеркивает три момента: во–первых, предусмотрительность Моисея, который подозревает о преследовании евреев египтянами и совершает ночные походы по бездорожной пустыне, чтобы ускользнуть от них; во–вторых, трудности евреев в пустыне, которые дают им силу, опыт и доверие к Богу; и в-третьих, захват Моисеем вражеской земли путем внезапных нападений. Безусловно, первый и третий пункты являются стратагемами, и действительно, первый подкрепляется ассоциацией strategema с понятием anchinoia (быстрота мысли: Strom. 1.24, 161.1): «Стратегема Моисея учит, что перед лицом опасности нужно одним взглядом уловить целесообразность и действовать соответственно». Напротив, третий пункт, внезапные атаки Моисея (Strom. 1.162.1), описывается как «совершенство полководца» (ἀρετὴ τοῦ στρατηγικοῦ) и «работа опыта и полководца» (ἐμπειρίας γὰρ καὶ στρατηγίας ἔργον). Таким образом, использование Климентом стратегемы не предлагает ничего нового и сохраняет греческую двусмысленность между принципами или примерами полководческого искусства и военной хитростью.
Значение Климента, однако, заключается не в его неясном определении. Для христианского писателя его последнее предложение (Strom. 1.160.2) преподносит наибольший сюрприз. Аморальный тон в отношении несправедливости (даже для защиты) и обмана резко контрастирует с нашими обычными ожиданиями от христианской этики. Действительно, более моральный тон встречается у язычника Валерия Максима (9.6. praef.). Таким образом, из Климента следует, что иудейско–христианская традиция способствовала гораздо более либеральному отношению к стратагеме, чем языческая. Источником определения стратагемы для Климента, скорее всего, не является христианский писатель, и его явные отголоски Фронтина и Валерия Максима не обязательно означают, что он пользовался латинскими источниками. Как я надеюсь показать в другом месте, Климент, как и другие христианские писатели, находился под влиянием стоицизма.
Чтобы завершить обсуждение древних определений стратагемы, стоит рассмотреть еще два отрывка, хотя слово strategema не встречается ни в одном из них: во–первых, аристотелевское определение μηχανή, которое передает важный аспект понятия стратагемы; и во–вторых, обличение «старыми сенаторами» посольства Кв. Марция Филиппа и А. Атилия в Грецию в 171 году до н. э., которое включает в себя список некоторых наиболее распространенных древних стратагем и тем самым предлагает оперативное описание понятия.
В фразе Фронтина «sollertia ducum facta» и в различных упоминаниях об умении у других авторов скрыт творческий и образный талант, необходимый полководцу для создания стратагемы. Аристотель правильно подчеркивает этот аспект в своем определении mechane, которое для него означает механическое устройство или машину. Если, однако, его толкование воспринимать метафорически, то оно может служить определением стратагемы:
«Когда нужда требует от нас сделать что–то вопреки природе, мы оказываемся в растерянности из–за трудности, и требуется умение. Поэтому мы называем ту часть мастерства, которая приносит помощь в таких случаях, приспособлением, ибо верно, как сказал поэт Антифон: «Мы побеждаем мастерством те дела, в которых нас побеждает природа» (Arist. Mech. praef. 847a).
Таким образом, стратагема — это искусственное средство, придуманное в трудную минуту, чтобы произвести эффект, противоречащий данной ситуации. Стратагемы могут творить чудеса, обеспечивать выход из безнадежных ситуаций и достигать, казалось бы, невозможного. Неудивительно, что стратагемы могут быть связаны с магией. В отличие от mechane Аристотеля, изречение Полибия о римской пропаганде, сохранившееся у Ливия (42.47.4-9), представляет собой более конкретную иллюстрацию того, что древние считали стратагемами:
«Старые сенаторы, памятуя о древних обычаях, пытались отрицать, что в этом посольстве они узнали римские навыки. Их предки вели войны не с помощью засад и ночных сражений, не с помощью притворного бегства и непредвиденных ударов по беспечному врагу, не для того, чтобы гордиться хитростью больше, чем истинной храбростью. Они привыкли объявлять войны прежде, чем их вести, а иногда даже объявлять о сражении и указывать место, где они собираются сражаться. С той же добросовестностью они сообщили царю Пирру, что его врач замышляет против его жизни; с той же добросовестностью они передали фалискам в цепях врача, предателя их детей. Это было поведение римлян, а не пунийские хитрости и не греческое коварство, среди которых было славнее обмануть врага, чем победить силой. Иногда в краткосрочной перспективе хитрость приносила больше выгоды, чем смелость. Но в конце концов побеждал дух человека, который признавался, что его победили не хитростью и не случайностью, а открытой рукопашной схваткой в справедливой и праведной войне. Так говорили сенаторы старшего поколения, которым новая и слишком хитрая мудрость была менее приятна» (Liv. 42.47.4-9. Ср. Diod. 30.7.1).
Это лицемерное римское осуждение этоса Одиссея не нуждается в комментариях. Если греческое и римское употребление strategema и древние определения понятия стратагемы теперь понятны, следует рассмотреть более распространенные греческие и латинские средства выражения этой идеи.
И в греческой, и в римской цивилизациях идея стратагемы не была связана с использованием слова стратегема. Стратагемы возникали в греческой и римской войне до того, как это слово вошло в оба языка, и историки могли описать стратагему без обозначения стратегемы. Действительно, как показано в предыдущей главе, strategema — довольно редкое слово в греческом языке и еще более редкое в латинском. Таким образом, большая часть стратагем в древних источниках изображается словами, отличными от strategema, или даже иногда без какого–либо слова, имеющего подтекст уловки (например, Thuc. 6.34.7-9, 8.95; Xen. Anab. 2.3.1-3, Hell. 3.2.18; Plb. 3.93-94.6; Onas. 10.9, 13-14). Цель данной главы — рассмотреть греческую лексику стратагем, тон и различные нюансы ее составляющих, а также определить, в какой степени можно выделить техническую терминологию для военной хитрости.
Стратагемы, однако, не обозначают исключительно отдельные акты военной изобретательности, поскольку они также подразумевают образ мышления и модель интеллектуального поведения. Менталитет стратагем можно увидеть в словах, описывающих уловки, и он отражает набор установок и умственных предрасположенностей. В некотором смысле эта и следующая главы исследуют психику уловок через греческую и латинскую лексику стратагем.
Говорить о «менталитете стратагемы» — не значит изобретать жаргонную теоретическую конструкцию: греки называли тип интеллекта, ключевой иллюстрацией которого является стратагема, μῆτις (хитрый интеллект). Хотя в первую очередь это слово относится к Гомеру и эпической традиции, metis — это мыслительный процесс, который подразумевает сложную, но последовательную совокупность ментальных установок, сочетающих чутье, мудрость, предусмотрительность, тонкость ума, обман, находчивость, бдительность и хамелеонство с различными навыками и опытом, приобретенными со временем. Метис проявляется главным образом в изменчивых, обескураживающих и двусмысленных ситуациях, когда точный расчет и строгая логика либо не работают, либо не успевают сработать. От читателя Клаузевица не ускользнет, что это определение имеет военные последствия и описывает интеллектуальные способности, необходимые любому хорошему генералу, который избегает заблудиться в тумане войны. Читатель Гомера также не сможет не заметить черты характера Одиссея, который есть polymetis (много советующий), а также polytropos (многохитрый). Помимо очевидных черт, связанных со стратагемой, таких как обман и хитрость, metis также включает в себя две другие характеристики, подчеркиваемые древними авторами — предвидение (πρόνοια/providentia) и реакция (кαιρός/occasio). Успех стратагемы в значительной степени зависит от предвидения результата в конкретной ситуации и знания точного времени для использования соответствующих средств.
В подражание фронтинову различению strategika и strategemata, можно сказать, что metis представляет собой род, вид которого образуют компоненты стратагемного словаря. Слово metis, тем не менее, редко появляется как часть этого словаря, особенно после IV века до н. э. Поскольку metis обозначает практический ум, проявляющийся не только в военном деле, но и в политике, медицине и мастерстве ремесленников, философы, в частности Платон, отвергали его изучение: оно вело к неточному знанию по сравнению с вечными истинами настоящей мудрости, и, подобно тому, как Платон отверг механику (первоначально являвшуюся аспектом геометрии), банальные искусства оскорбляли аристократические чувства философов (Plut. Marc. 14.6). Метис, таким образом, характеризует весь стратагемный словарь, не являясь его существенной частью.
Греческую стратагемную лексику можно разделить на четыре категории: во–первых, слова, наиболее часто используемые для стратагем: σοφία и его варианты (например, σόφισμα, σοφίζομαι), τέχνη и его варианты (например, τέχνασμα, τεχνάζω, τεχνάομαι), μηχανή и его варианты (например, μηχανήμα, μηχανάομαι), δόλος и его варианты (δόλευμα, δόλωμα, δολόω), ἀπάτη и ἀπατάω и их варианты, κλέπτω и его варианты (например, κλέμμα, κλοπή), и πανουργία и πανουργέω; во–вторых, некоторые слова, используемые только иногда: φρόνησις, λόγος, δεινότης, ἐπίνοια и ἐπινόημα, πάλαισμα и ψεῦδος с его вариантами; в-третьих, эллинистические дополнения: πρᾶξις, πραξικοπέω и μέθοδος; в-четвертых, термины для конкретных стратагем: λόχος (λοχάω, λοχίζω), ἐνέδρα (ἐνεδρεύω), ἐπιδρομή, προδοσία, и ἀντιπερίστασις. Рассмотрение anchinoia, важного аспекта metis, завершит обсуждение греческих терминов.
София начинает первую категорию наиболее распространенных слов для обозначения стратагем. Ее гомеровское значение как «мастерство», позже дополненное «практической мудростью» и «хитростью», далеко от той софии, которую Платон и другие возвели на царский престол как главное занятие философии. [1] София обозначает вид изобретательного ума, который позволяет перенимать хорошие вещи у других или создавать их для себя. [2] Действительно, божественное предвидение ассоциируется с софией, не говоря уже о хитрости придумывания козней. [3] Для лексикографа Гесихия софия означает любое ремесло (techne) и научное знание (episteme), определение, которое следует сравнить с суждением Геродота (9.62.3) о том, что греческие софия и эпистема были ключевыми факторами в победе над персами при Платее в 479 году до н. э. Даже софия спартанца Хилона, одного из легендарных семи мудрецов, могла включать стратегию. [4] Более того, софия могла ассоциироваться с этосом Одиссея: когда Серторий использовал облака пыли, поднятые ветром, чтобы выгнать враждебное испанское племя из неприступных пещер, Плутарх хвалит его софию за то, что она достигла того, чего нельзя было достичь с помощью оружия. Аналогично Платон в сравнении Ахилла и Одиссея характеризует последнего как sophos.[5]
Хотя софия выражает один из аспектов менталитета стратагемы, она редко выступает в качестве точного синонима уловки. [6] Стратагема Сертория с облаками пыли продемонстрировала его софию, но облака пыли сами по себе не являются софией. Напротив лежат софизм (хитроумный замысел, хитрая уловка) и глаголы sophizesthai (хитро придумывать, обманывать) и katasophizesthai (перехитрить). У Суды стратегема определяется как софизм, и со времен Геродота софизм и связанные с ним глаголы были излюбленными терминами для обозначения стратагем. Однако, в отличие от sophia и sophos, софизм и его словесные эквиваленты в определенной степени постигла участь sophistes (софистов), которые в конце V — начале IV века до н. э. приобрели дурной вкус в устах афинян. [7] Тем не менее, невозможно доказать исключительно уничижительный смысл этих слов, и следует признать их нейтральный тон.
Не менее древним и первоначально, по крайней мере, схожим по значению с софией является techne (мастерство, ремесло, хитрость). Тесно связанное с tekton (плотник, домостроитель), techne никогда не теряло своей связи с техническим мастерством, которое до пятого века до нашей эры считалось связанным с божественными силами. Таким образом, techne могло иметь магический оттенок, который не отличался от его буквального смысла как ремесла. Это переплетение магии и техники продемонстрировано в знаменитой истории о том, как Гефест заманил свою неверную жену Афродиту в постель к Аресу и выставил их любовную интригу на потеху другим богам. Эта сказка установила равенство между техникой и хитростью и символизирует триумф интеллекта над физической силой. [8] Гомер и более поздние писатели часто объединяли techne с прилагательным dole (хитрый) для обозначения «трюка» или «хитрости», и это слово подразумевало интеллектуальные способности, проявляющиеся в технических навыках, а не в искусстве ручного труда. К пятому веку до н. э. теchne полностью секуляризировалось. Теchnai были искусствами, которым, как утверждали софисты, они могли научить любого, а технэ обеспечивало умение, благодаря которому слабый мог одержать верх над более сильным аргументом или маленькая армия могла победить большую. От techne как умения у Гомера к techne как стратагеме путь прямой.
Techne, тем не менее, обозначает не просто знание того, как что–то делать, но и творческую способность решать, что делать. Для Аристотеля techne — это способность творить с истинным разумом. Подобно metis, который не одобряется как неточное знание, techne привязан не к науке, а к ее пределам и преуспевает во взаимодействии со случайностью (EN 6.4.5-6). Более того, techne, синоним sophia у Гомера, стоит в грубой оппозиции к возвышенному платоновскому понятию sophia как высшей и вечной мудрости. Взгляд Аристотеля на techne также проявляется в его определении mechane, которое в метафорическом смысле служит определением стратагемы: techne — это мастерство, обеспечивающее устройство (mechane) для избежания трудностей. Геродот, который никогда не использует слово «технэ» для обозначения стратагемы, тем не менее, придерживается в основном того же взгляда на роль технэ в придумывании уловки: технэ — это психологический процесс, мысленно придуманный способ решения проблемы, созданной в мыслях, но еще не существующей в реальности. Таким образом, механэ становится проявлением технэ. [9] Технэ не имела негативного оттенка, и в отличие от софизма и sophizesthai, technazma (хитрость, уловка) и technazein (использовать хитрость, придумывать) были нейтральными словами для обозначения стратагемы.[10]
С sophia и techne часто ассоциируются mechane (устройство, машина) и его варианты mechanema (приспособление, машина) и mechanasthai (придумывать, конструировать). В Суде mechane означает план (boule), а mechanema является прямым эквивалентом strategema, в то время как у Гесихия mechanai обозначает навыки (technai), изобретения или проекты (epinoiai) и замыслы (bouleumata). Определение механэ, приведенное Аристотелем ранее и подчеркивающее ее изобретательский характер, рассматривает этот термин как искусственное устройство, придуманное в трудную минуту для получения эффекта, противоречащего природе. [11] Следовательно, хороший полководец должен быть mechanetikos (изобретательным, умным), как Фемистокл у Геродота или спартанец Деркилид у Ксенофонта, а Гомер, согласно схолиасту, учил полководцев быть eumechanos (изобретательными, находчивыми). [12] Ксенофонт выразился лаконично: каждый генерал должен быть изобретателем стратагем (ποιητὴς μηχανημάτων) — мнение, которое повторяет Фронтин и современные военные писатели. [13] Более того, слово mechanemata тесно связано по смыслу с heuremata, изобретениями или открытиями, благодаря которым развивается человеческая культура и которые отчасти являются даром богов. [14] Творчество и изобретательность не являются отрицательными чертами, и Геродот и Фукидид установили mechane и его варианты в качестве стандартных терминов для стратагем.[15]
За исключением небольших нюансов, термины «софия», «технэ» и «механэ» являются синонимами. Гесихий и Суда дают по сути круговые определения, используя одно из этих слов для объяснения других. От Гомера до трагиков V века до н. э. точное разграничение этих трех слов невозможно, а моральная окраска этих слов (что ум может быть как плохим, так и хорошим) впервые появляется у Софокла. Эти слова обозначают определенную интеллектуальную способность к практическому знанию, творчеству, умению уловить возможности данной ситуации и воспользоваться подходящим моментом для действий. Эта способность, столь важная для полководческих уловок, безошибочно связана с типом интеллекта, определяемым metis, и с чертами anchinoia.
Следующие две группы слов, dolоs (хитрость) с его вариантами и apate (хитрость, обман) с однокоренным глаголом apatan (обманывать, перехитрить), являются очевидными и частыми синонимами стратагемы. Долос означает «ловушка», и его первоначальное значение могло быть «приманка для рыбы». Как родовое слово, долос может обозначать хитрость вообще или служить синонимом для любого вида конкретной хитрости: Троянский конь был для Гомера долос, так же как и засада. На самом деле хитрости колдуний и богов придали слову магический оттенок, и некоторые считают, что Троянский конь, которого поздние писатели считали машиной, изначально был магическим предметом, чтобы сломать сверхъестественную силу стен Трои (Od. 8 494; Il. 6.187-89).
В контрасте между силой и хитростью в греческой литературе, символизируемом противопоставлением этоса Ахилла и Одиссея, dolоs чаще всего появляется как слово, обозначающее хитрость, и поэтому его частота в стратагеме не вызывает удивления. [16] Его тон нейтрален. Интерес представляет также то, что ἀδόλως (без хитрости) является самой древней (VI в. до н. э.) формой эпиграфического упоминания оговорки против обмана в греческом договоре. Эти оговорки были направлены на предотвращение обхода условий путем слишком буквального или необычного толкования. К пятому веку до н. э. techne и mechane также встречаются в таких пунктах — доказательство того, что стратагемная лексика имеет как документальную, так и литературную основу.
Как и dolos, apate обозначает «ловушку», но его подтекст делает больший акцент на лжи и двусмысленности, которые подготавливают ловушку. Как techne — это умственная деятельность, проявление которой предлагает mechane, так и apate — это субъективный процесс, творческая деятельность по изменению объекта или ситуации в нечто другое, объективный аспект которого предлагает pseudos (ложный). Евстафий вывел apate либо из альфы, соединенной с patos (путь), и таким образом apate — это сворачивание с прямого пути на кривой и коварный, либо из сочетания предлога apо с ate (недоумение, заблуждение, посланное богами). Магический подтекст аpate привел к его использованию в качестве «иллюзии» в эллинистический период и даже к его приравниванию к terpsis (восторг, удовольствие). Христиане также не были в неведении относительно его магического значения: Иоанн Златоуст рассматривал apate как «чудесное управление» (oikonomia thaumaste).[17]
Как стратагемная концепция апатэ, конечно, получает высокие оценки. По мнению Ксенофонта, апатэ приносит наибольший успех в войне. Кассий Дион повторяет эту точку зрения, когда восхваляет полководчество П. Марция Вера (cos. 166, 179) и отождествляет его с этосом Одиссея. Дион особенно отмечает способность Марция «перехитрить врага с помощью апатэ, которая является истинной силой полководцев». [18] Для Дионисия Галикарнасского (Ant. Rom. 1.46. 1) троянский конь был не долос, как у Гомера, а апатэ. Действительно, мы находим апатэ не только как синоним стратагемы, но и он прямо приравнивается к стратегеме и другим словам стратагемного словаря. [19] Сочетание apate и dolos часто встречается, особенно в отношении варваров.[20]
В этой дискуссии apate — первое слово, которое, по крайней мере, в английском переводе как «обман», вызывает немедленную негативную реакцию, хотя нельзя полагать, что греки чувствовали бы то же самое по отношению к apate или что все обманы обязательно заслуживают осуждения: еще у Гомера apate могло обозначать вероломство в соглашении, но у греков были более конкретные слова для обозначения лжесвидетельства (epiorkia), нарушения соглашения (paraspondein), лжи (pseudos) и вероломства, измены или предательства (prodosia). И снова невозможно доказать исключительно уничижительный тон.[21]
''Stealing'' в английском языке также может иметь непосредственную негативную моральную окраску, но греческое sleptein (красть, обманывать, скрывать) и однокоренные существительные klope (кража, обман, сюрприз) и klemma (кража, уловка, мошенничество) отображают множество нюансов. Контраст между насилием (bia) и хитростью (dolos) в некотором смысле похож на различие в греческом праве (Pl. Leg. 12.941b) между грабежом (harpage) и воровством (klope) — опять же вопрос открытых и тайных средств. Корневое определение kleptein, более того, не «красть», а «действовать тайно». Гермес, особенно в его качестве Гермеса Долия, был богом скрытности, чья хитрость имела подтекст магии. На самом деле, согласно мифу, талант Гермеса к хитрости передался Одиссею: Автолик, дед Одиссея по материнской линии и сын Гермеса в постгомеровских источниках, превосходил всех людей в хитрости (kleptosyne).[22]
И Ксенофонт, и Платон подчеркивают, что хороший полководец должен обладать чертами вора (Kleptes): умением похищать планы противника и скрывать свои собственные силы. [23] Для Фукидида стратагемы — это klemmata, которые имеют наибольшую славу на войне. [24] Более того, klope, хотя и не является техническим военным термином, часто используется для обозначения внезапной атаки, особенно ночной: Филон Византийский настаивает, что когда осада силой не удается, осаждающий должен прибегнуть к klope.[25]
Александр Македонский находится на противоположном конце спектра: при Гавгамелах в 331 году до н. э. он гордо презрел любое предположение о том, что он должен украсть победу неожиданной ночной атакой на персидскую армию Дария III. Аналогичным образом, спартанцы используют ахиллесов этос в своем утверждении о том, что они никогда не терпели поражения в пехотных сражениях до Левктр в 371 году до н. э.: захват афинянами Сфактерии в 425 году до н. э. был не победой (nike), а поражением (klope). Александр, однако, проявляет себя менее щепетильным в противостоянии с индийским царем Пором в 326 году до н. э., поскольку он придумал способ украсть переправу через реку Гидасп. [26] Против варваров правила игры могли быть изменены.
Последняя группа в первой категории наиболее частых терминов для обозначения стратагем включает в себя panourgein (играть злодея), panourgia (злодейство) и panourgos (как существительное: плут, злодей; как прилагательное: хитрый, коварный, умный). Эта группа слов, в отличие от других в этой категории, не имеет гомеровских корней и берет свое начало в афинском театре пятого века до н. э. Злодеи на сцене демонстрируют ум и сообразительность, но неправильно используют свои творческие таланты для достижения неверных целей — отсюда и уничижительный тон этих слов. Платон отличает panourgia от sophia как знание, отделенное от справедливости и других добродетелей, а Аристотель проводит аналогичную дихотомию между умными людьми, которые благоразумны (phronimoi) и теми, кто panurgos. [27] Уступка, сделанная уму злодея, проявляется в соединении panourgos с другими прилагательными: для Демосфена Филипп II Македонский - panourgos и deinos (хитрый и умный) в отрицательном смысле. Платон связывает panourgos с sophos только позже, чтобы перевернуть эту положительную ассоциацию с ног на голову, и тот же прием применяется в других местах, когда он утверждает, что хитрые люди (polytropoi), такие как Одиссей, обязаны этой чертой их panоurgia и phronesis (благоразумию).[28]
С течением времени, однако, эти уничижительные термины афинской сцены были смягчены по тону. Полибий (5.75.2) мог использовать panourgotaton (хитрейший) в нейтральном смысле, а христианский епископ Кесарии Василий Великий дает panourgia нейтральное определение: «Panourgia — это делание всего с хитрой утонченностью». Аналогичным образом, Суда отмечает, что хотя panourgos может обозначать «человека, который все делает нечестиво», оно также относится к «очень мудрому человеку» (pany phronimos) и к «тому, кто знает все». Его современники, утверждает энциклопедист, использовали это слово более умеренно, в то время как аттицисты, пытаясь подражать классическому аттическому греческому языку в дикции и стиле, использовали его для чрезмерной клеветы.[29]
Было бы глупо утверждать, что, когда panourgein или его однокоренные слова появляются в связи с stratagem, причиной тому является авторский аттицизм. Однако во многих случаях предпочтение, отдаваемое автором словам этой группы, отражает его намерение сделать моральный упрек человеку или поступку. Животное, символизирующее стратагему, лиса, для Аристотеля (HA 488b 20) — существо хитрое и лукавое (panourga kai kakourga). Ксенофонт считает спартанского полководца Деркилида mechanetikos (изобретательным, умным), но Эфор, историк, в целом враждебно настроенный к Спарте, называет его panourgos. [30] Плутарх называет Лисандра panourgos и софистом за его хитрость и обман, так же как Гален осуждает использование карфагенянами яда как panourgia. [31] Диодор (15.16.1), без сомнения, отражая римскую пропаганду, упрекает карфагенян за их обычную panourgia в манипулировании перемирием для мирных переговоров с целью перегруппировки собственных сил. В Поздней империи Либаний (Or. 59.20) уничижительно использует panourgia, technasma и mechanema, повторяя константиновскую пропаганду, которая превратила неудачную стратагемy Максенция против Константина в битве на Мильвийском мосту в 312 году в средство его дальнейшего злодейства. В противоположность этому, нейтральное использование Полибием panourgotaton выражает сожаление о том, что человек, как самое хитрое существо, позволяет себе быть наиболее легко обманутым стратагемой (95.75.1-6).
Panourgein и его однокоренные слова также связаны с Сизифом, сказочным плутом из мифологии. Сизиф, теневой царь Коринфа и предполагаемый строитель Акрокоринфа, в Илиаде (6.153) назван хитрейшим из людей, а постгомеровская традиция даже утверждает, что он стал отцом Одиссея. Автолик не мог сравниться с ним в обмане, не говоря уже о его умении перехитрить Смерть. [32] Согласно Полиэну (I praef. 8), он был первым греком, использовавшим обман и хитрость.
И Ксенофонт, и Эфор свидетельствуют, что спартанский полководец Деркилид имел прозвище Сизиф, хотя (как уже отмечалось) оба историка придают этому человеку разную окраску: mechanetikos Ксенофонта — положительная. Точно так же Аристофан одобрял mechanai Сизифа. Но Эфор, отмечая его хитрый и неспартанский характер, благодаря которому он меньше всего был способен обмануть хитрых варваров, клеймит его panourgos, как и схолиаст Аристофана. Различные уловки Деркилида вполне оправдывают его прозвище. [33] Связь Сизифа с группой panourgein еще более непосредственна в определении редкого глагола Σισυφίζειν (поступать как Сизиф) Фринихом Арабиком, одним из самых строгих аттицистов конца II века: «быть злодеем, играть в трюки и делать что–то с хитростью».[34]
За исключением Эфора, уничижительный смысл panourgos и его однокоренных слов, относящихся к Сизифу, неясен. Сизиф не является отрицательной фигурой в мифологии, и причина его вечного катания камня в Аиде туманна. Аналогично, несмотря на утверждение, встречающееся в Суде, что аттицисты использовали группу рanourgezn для клеветы, определение sisyphizein у Фриниха не несет негативного оттенка, тем более что группа panourgein еще у Полибия могла использоваться нейтрально, и, как уже было показано, dolos и его варианты, безусловно, были нейтральными терминами. Таким образом, группа panourgein приходит в стратагемную лексику с афинской сцены, где она была основательно уничижительной, и могла использоваться для обличения стратагем и их исполнителей. Однако ко времени Полибия и в поздней античности тон слова стал более нейтральным. Поэтому использование группы panourgein не должно автоматически рассматриваться в поздних автографах как негативное, скорее его тон должен оцениваться по контексту. В конце концов, panourgia против врага может быть справедливой (Plut. Mor. 91B-C).
Вторая категория греческой стратагемной лексики, те слова, которые лишь иногда используются для обозначения стратагем, могут быть рассмотрены более кратко, и поскольку их использование для уловки является лишь спорадическим, их наиболее часто встречающиеся значения могут показаться вообще не связанными со стратагемой. Phronesis (благоразумие), logos (слово, разум) и deinotes (сообразительность) образуют группу как синонимы мудрости и ума, обозначаемых sophia. Согласно Аристотелю, phronesis — это способность действовать с истинным разумом. Его определение phronesis буквально отличается от его взгляда на techne только в различии между созданием и действием. Определение Василия имеет некоторое сходство: phronesis — это определение того, что должно быть сделано и что не должно быть сделано. По сути, phronesis — это практическая мудрость в вопросах, которые слишком сильно варьируются, чтобы позволить точный расчет — взгляд, напоминающий свойства metis.[35]
Phronesis мог ассоциироваться с благоразумием правителей и благородным поведением народов, [36] но ахиллесов этос не обладал монополией на это слово. Хитрые и коварные люди, такие как Одиссей, пользовались преимуществами как phronesis, так и panourgia (Pl. Hipp. Min. 365 - 66a). В своей интерпретации спора между Ахиллом и Одиссеем о том, как следует захватить Трою, Евстафий противопоставляет andreia (мужество) Ахилла фронезису и долосу Одиссея, хотя другие комментаторы этого отрывка предпочитают придавать уловке смысл логоса (разум) или sinesis (ум, проницательность). [37] Однако связь фронезиса с этосом Одиссея имеет гораздо более прочную основу, чем одно упоминание у Евстафия: Дионисий в своей похвале Т. Ларцию Флаву, первому диктатору Рима (501 или 498 г. до н. э.), отождествляет благоразумных полководцев (phronimoi strategoi) с этосом Одиссея, а у Иоанна Златоуста слово phronesis характеризует этос Одиссея в отступлении о достоинствах такого рода полководчества. [38] Для Менандра Ритора, писавшего, возможно, около 300 года, панегирист должен сказать, что фронезис императора позволил ему распознать вражеские стратагемы и держать противников в неведении относительно его действий. Фронезис является определенным, хотя и нечастым синонимом стратагемы.[39]
Сходным с phronesis, но не идентичным ему, по мнению Аристотеля (EN 6.13.1), является deinotes (ловкость). Прилагательное deinos имеет гомеровские корни и различные значения: его первоначальное значение «страшный» или «ужасный» позже получило дополнение «могучий» или «сильный», и, как и некоторые другие слова стратагемного словаря, оно могло иметь магический оттенок «чудесный» или «странный», который к пятому веку до н. э. был преобразован в «умный» или «искусный» (LSJ9 s.v.). На афинской сцене Одиссей был deinos и sоphos, и Геродот использует то же сочетание для характеристики греков, хотя египтяне также были известны как deinos в изобретении mechanai. [40] Существительное deinotes, впервые засвидетельствованное в пятом веке до нашей эры, приобретает свой смысл как «ум» или «проницательность» (например, Dem. 18.144 о Филиппе II) только в четвертом веке до нашей эры.
Как и софия, технэ и фронезис, дейнотес является умственной способностью. Аристотель (EN 6.12.9-10) определяет его как «способность делать те вещи, которые стремятся к намеченной цели и достигают ее. Если цель хорошая, то способность достойна похвалы, а если плохая, то это злодейство. Поэтому мы говорим, что и благоразумные (phronimous), и злодеи (panourgous) умны (deinous). Следовательно, deinotes лежит в основе как благоразумного, так и злодейского поступка, и только цель (а не сам поступок) определяет, получает ли он одобрение или порицание. Последствия нейтрального тона deinotes для этики стратагем и, в частности, для взглядов Аристотеля не так уж малы, но эта тема должна быть рассмотрена в другом месте.
Редкие случаи употребления deinotes и deinos для обозначения стратагем характеризуют нескольких блестящих полководцев. Плутарх (Sert. 1.4) характеризует как deinotes полководческую деятельность Филиппа II Македонского, Антигона Монофтальма, Ганнибала и Сертория и связывает это слово с успехом через dolos. Ганнибал (Plut. Fab. 5.3) признал deinotes Фабия Максима в его политике промедления в 217 году до н. э., что вынудило пунийца в свою очередь прибегнуть к собственным sophismata. Когда притворное отступление Констанция II в 351 году привело узурпатора Магненция к поражению в битве при Мурсе, Юлиан (Or. 2.57B) мог похвалиться своими deinotes как источником этой уловки. Наконец, оценивая полководческие способности Арата, Полибий (4.8.3, 5-6) отмечает его недостатки как полевого командира, но также его способность быть самым умным (deinotatos) в разработке хитростей (praxeis), обманов (apatas) и заговоров (epiboulas). Плутарх, очевидно, развивая этот отрывок, пишет в более философских терминах: «Есть у человека ум (deinotes) и сообразительность (synesis), которые по природе своей легко приводятся в замешательство в открытых и объявленных сражениях, но которые вновь обретают свое совершенство в тайных и скрытых предприятиях» (Plut. Arat. 10.4).
Последняя группа слов, которую мы рассмотрим здесь и которая имеет отношение именно к интеллектуальному процессу стратагемы, включает epinoein (думать, придумывать, планировать), epinoia (мысль, изобретение, замысел) и epinoema (мысль, придумка). Эта группа, впервые появившаяся в пятом веке до нашей эры, не требует длительного обсуждения. Для наших целей она в основном обеспечивает синонимы для mechane и его вариантов, как показывает использование Гесихием epinoiai для определения mechanai. Кто–то замышляет (epinoei) долос, стратагему или даже крадет (klepsein) переправу через реку, и эти два существительных могут быть приравнены к стратегеме или techne.[41]
Если стратагемный словарь мог заимствовать слова из языка софистов и философов, такие как sophia, techne и phronesis, а также panourgia из театра, то термин из спортивной арены не был бы необычным, тем более что язык войны и спорта часто совпадают. [42] Действительно, Онасандр сравнивает полководца, осаждающего город, с хорошим борцом, который при помощи финтов во многих местах должен скрыть свою настоящую точку атаки. [43] Palaisma, первоначально «падение» в борцовском поединке, из которого «третье падение» (triton palaisma), означающее конец поединка, стало метафорой завершения серии или какого–то венчающего достижения, [44] может также означать уловку борца, приводящую к падению противника, и отсюда его метафорическое использование в качестве юридической уловки в зале суда, риторической уловки или хитрого человека. [45] Кроме того, palaisma может выступать как stratagem, для чего можно найти концептуальные прецеденты в мифологии, если не само слово: хитрый Автолик был таким чемпионом в этом виде спорта, что научил Геракла бороться, а арсенал хитростей Одиссея включал хитрости ринга. [46] Плутарх приравнивает strategema к palaisma, когда спартанский царь Агесилай успешно повторяет стратагему. Точно так же Юлиан, перечисляя блестящие полководческие деяния Констанция II против Магненция, называет его последний подвиг изобретательности «третьим падением» (triton palaisma).[47]
Многие другие слова, такие как tolma (смелость) или epibole (замысел, предприятие, нападение), хотя и встречаются иногда для обозначения стратагемы или с оттенком уловки, не заслуживают обсуждения: их появление в этом смысле слишком редко. [48]Более значимыми, однако, являются pseudos (ложь) и прилагательное pseudes (ложный). Конечно, ложь врагу или своим собственным силам может быть стратагемой (ср. Xen. Mem. 4.2.15-17), но греки предпочитали использовать apate, а не pseudos. На самом деле эти два слова, как отмечалось ранее, тесно связаны (ср. Suda s. v. ψεύσθεντα): pseudos — это объективный аспект субъективного процесса apate, и если тон апатэ нейтрален, то то же самое относится к pseudos и pseudes. В архаической греческой мысли противоположностью pseudes является не alethes (истинный), а apseudes (не ложный, без обмана), а антонимом aletheia (истины) является lethe (забывчивость). Pseudos попадает в тот же контекст обмана и заблуждения, что и dolos, metis и apate, ни одно из которых точно не соответствует «лжи». Его значение — либо «то, что стремится обмануть», либо «то, что не имеет полного исполнения или реализации». Так Диодор описывает стратагему Агафокла в 310 году до н. э. (20.17.5): «обманутые хитроумной стратагемой» (τῷ ψεύδει τοῦ στρατηγήματος παραλογίσθεντες). Действительно, один ученый утверждает, что за исключением некоторых отдельных форм, таких как глагол pseudein в аористе среднего рода, в греческом языке нет четких выражений для «лгать» или «обманывать». Pseudos, pseudes и глагольные формы с pseud- указывают только на то, что было сказано, сделано или подразумевалось нечто ложное, не касаясь намерения истинности или ложности.
Более того, группа pseudo породила богатую семью слов для обозначения стратагем, что лучше всего видно из анекдота об афинском полководце Ификрате, записанного Полиэном:
«Ификрат тренировал своих солдат различными способами, придумывая притворные подкрепления, притворные засады, ложные предательства, мнимые дезертирства, притворные нападения и ложные паники, чтобы, если в любой момент произойдет что–то подобное, они бы нисколько не удивились» (3.9.32).
Pseudangeliai (ложные сообщения: Mag. eq. 5.8) и pseudopyra (обманные костры) Ксенофонта, найденные в Суде (s. v.), дополняют список Полиэна. На данный момент мы не беремся судить о том, следует ли считать эти слова техническими терминами, поскольку кроме рseudangelia и однокоренного с ней рseudangelos (ложный вестник) они встречаются только у Ксенофонта, Полиэна, Юлия Поллукса, Суды и других византийских источников. Эта проблема будет рассмотрена ниже. Возможно, список «псевдослов», найденный в Суде, может отражать риторический справочник или лексикон под названием «О лжи» (Περὶ ψεύδους), хотя далеко не все такие слова являются военными.
Знание этих терминов невелико. Ксенофонт (Mag. eq. 5.8-9) наставляет своего командира конницы наводить ужас на врага притворными засадами, притворным подкреплением и ложными донесениями, которые он рассматривает как формы апатэ. В его «Анабасисе» приводится пример pseudenedra: арьергард фуражиров из греческих войск Ксенофонта в Трапезунде демонстративно притворяется, что устроил засаду против враждебных понтийских племен, преследующих отступление отряда, тем самым позволяя основной части группы преодолеть трудный спуск с гор в город. [49] Слово pseudoboethia, встречающееся только у Ксенофонта и Полиэна, вероятно, относится к стратагеме, часто встречающейся в римских источниках, когда командир организует появление отряда солдат или некомбатантов в тылу врага до или во время сражения и трубит в трубы или поднимает облако пыли, чтобы создать впечатление приближающегося подкрепления. Pseudophodos может быть похожим: симулировать атаку в одной точке и наносить удар в другой.[50]
В отличие от этого, pseudangelia имеет гомеровские корни через pseudangelos: Зевс в «Илиаде» говорит богине–посланнице Ириде не быть pseudangelos. От Гомера это слово перешло в афинскую комедию пятого века до нашей эры, и Аристотель цитирует пьесу неизвестных автора и даты под названием «Одиссей — ложный вестник». [51] Функция pseudangelos или pseudangelia, которая впервые появляется у Ксенофонта, в основном идентична функции pseudoprodosia или pseudautomolia: распространение ложной информации или заманивание врага в ловушку или ложный ход. Парфяне позаботились о том, чтобы армия Антония, отступавшая из Мидии в 36 году до н. э., получала только ложные сообщения (pseudangelai) о местах, где была доступна пища и вода, а Ганнибал использовал ложного предателя (pseudoprodotes), чтобы заманить римлян в засаду в Гердонии в 212 году до н. э. (или 210 году до н. э.), и подстроил мнимое дезертирство (pseudautomolia) для 500 нумидийцев при Каннах в 216 г. до н. э., чтобы атаковать римский тыл после начала битвы. [52] Для pseudopanika Полиэн (3.9.10) предлагает пример. Ификрат устроил ложную панику, чтобы отличить храбрых от трусливых и тем самым облегчить себе отбор офицеров. Возможен и другой вид ложной паники: притворное отступление, имитирующее бегство деморализованной армии, чтобы заманить врага в неблагоприятную ситуацию.
Аналогичным образом pseudopyra, не встречающаяся в классических источниках, представляет собой проблему. Суда определяет «обманные костры» как стратагему: их зажигают ночью, чтобы привести в недоумение врага, но расплывчатость этого определения оставляет неясным замысел и функцию стратагемы. Разжигание костров, чтобы убедить врага в присутствии противника, а затем отступление в ночное время было излюбленной стратагемой древних полководцев. Возможно, именно это имеется в виду. Однако последнее объяснение pseudopyra, найденное в сборнике греческих пословиц Михаила Апостолия (ум. около 1480 г.), представляет стратагемную цель в ином свете: костры должны озадачить врага, показав огромные размеры лагеря, т. е. еще один пример того, как можно заставить маленькую армию казаться большой. Неясность определения Суды допускает любую интерпретацию.[53]
Стратагемная лексика берет свое начало в гомеровском греческом языке и эпической традиции, а дополнения или новые уловки для старых слов были добавлены в пятом и четвертом веках до нашей эры из софистического движения, театра и спорта. Тем не менее, большая часть свидетельств получена от эллинистических писателей, таких как Полибий, Дионисий Галикарнасский, Плутарх и другие. Безусловно, более древние слова остались в употреблении в эллинистический период, как и в византийский, но наша третья категория стремится выделить несколько специфически эллинистических вкладов.
Praxis, обычно означающий «дело» или «действие», начинает приобретать значение уловки в четвертом веке до нашей эры: Эней Тактик (23.7-10) связывает его с technazein в описании вероломного обмана городских магистратов. Ко времени Полибия, два века спустя, praxis и даже однокоренной глагол prattein (делать, добиваться, совершать) становятся настолько привычными словами для обозначения хитрости и предательства, что в Суде praxis можно определить как prodosia (измена, вероломство, предательство). [54] В самом деле praxis как стратагема, как правило, появляется в ситуациях, связанных с предательством городов.
Praxis, в свою очередь, дал начало глаголу praxikopein (брать вероломством или врасплох), который используется почти исключительно для захвата городов. Среди классических литературных источников это слово встречается за одним возможным исключением только у Полибия, хотя это создает ложное впечатление о его частоте: о его более широкой распространенности свидетельствуют надписи второго века до н. э., сохранение однокоренного слова πραξικόπημα (государственный переворот) в современном греческом языке, а также историк Феопомп, если цитата Полибия в какой–то мере буквальна. [55] Конкретные определения встречаются в Суде: «планирование в сочетании с заговором» (epiboule: слово, часто подразумевающее измену), «придумывание хитрости» (dolieusamenos) и «подкуп» (dorodoketheis). Ассоциация praxikopein с dolos у Суды подтверждается Полибием (8.9.3), который приводит все приведенные примеры, но ни один из полибиевых примеров у Суды, ни использование этого слова в других местах у Полибия не доказывает, что praxikopein связан с подкупом.[56]
Последний эллинистический пример — группа methodeuein (заниматься по методу, иметь дело, использовать ремесло) и methodos (исследование, метод, средство, уловка). Эта группа включена сюда главным образом для того, чтобы продемонстрировать один из примеров слов, имеющих глубокий смысл уловки, но чье использование для стратагемы крайне редко. Methodeuein как «использовать ремесло» появляется в Септуагинте, у Полибия и даже в «Новеллах» Юстиниана в качестве юридического термина для «обмана», но никогда не используется для обозначения стратагемы. Аналогично, methodos, встречающийся в различных источниках как «хитрость» или «уловка», встречается в военном контексте как стратагема лишь очень редко и неясно: стратагемы войск Антиоха V против еврейских крепостей в 163 году до н. э. не объясняются во Второй Маккавейской книге, а уловка Дионисия I для борьбы с заговорами против себя притворством, что он способен предвидеть будущее, лишь в малой степени квалифицируется как стратагема.[57]
Поскольку языки постоянно находятся в состоянии эволюции и развития, нет ничего особенного в том, что новые слова и новые значения старых слов продолжают пополнять стратагемный лексикон. Тем не менее, древние писатели, похоже, предпочитали описывать и обозначать стратагемы словами первой категории (sophia, techne и т. д.), все из которых, кроме одного, имеют гомеровские корни и встречаются в характеристиках Одиссея. Но если все греческие слова, обозначающие хитрость и обман, не используются для стратагем, а стратагемная лексика составляет подмножество этого общего пула, термины, обозначающие конкретные стратагемы, четвертая категория, должны быть теперь рассмотрены, чтобы увидеть, в какой степени греческие синонимы стратагем составляют технический словарь, т. е. термины, используемые специалистами и не являющиеся необходимыми общими для языка литературы для широкой аудитории.
Восемь слов с использованием префикса pseud-, рассмотренных ранее, представляют собой убедительное доказательство существования технического стратагемного словаря. Все восемь предлагают экономическое выражение значительных понятий в области стратагемы, и их редкость в общих текстах может указывать не на то, что слова были редкими, а на то, что они были признаны неподходящими стилистически для отшлифованной риторики и для аудитории неспециалистов. Предположение Брайтенбаха, что такие «pseudo–слова» относятся к жанру произведений под названием Peri pseudous, действительно может объяснить список в Cуде, но даже «Ignotus», который мог быть автором такого произведения, наверняка не изобрел все термины: pseudangelos, по сути, восходит к Гомеру. Более того, разрыв в появлении этих слов между Ксенофонтом и Полиэном, которые в некотором смысле представляют собой начало и конец стратагем в классической греческой военной теории, может указывать на расцвет этих слов в жанре сборников стратагем. Кажется маловероятным, что византийский эпитоматор Полиэна выбрал бы в качестве названия главы pseudoprodotes, основываясь исключительно на их единственном появлении в Полиэне (Polyaen. 41; Polyaenus 6.38.7. 81).
Однако, возможно, более убедительным, чем «псевдослова», является случай с praxikopeo, словом, которое в классических литературных источниках упоминается только у Полибия, но о более широком использовании которого свидетельствуют надписи. Это слово имеет привкус эллинистических военных реалий и, как и «псевдослова», предлагает экономичное выражение для сложной идеи. Несомненно, это очевидно редкое слово (если судить по литературным источникам) не сохранилось бы, чтобы дать современному греческому стандартный термин для обозначения государственного переворота, если бы оно не имело определенного значения.
В качестве технического термина следует также отметить antiperistasis (обычно — чередование, взаимообмен, взаимное противодействие). В анонимном De re strategica (6.4) юстиниановского периода, по–видимому, вкладывается технический смысл в это слово, используемое с тремя различными значениями: во–первых, противодействие вражескому вторжению путем возбуждения соседних народов против врага; во–вторых, вторжение на территорию врага, чтобы заставить его уйти с вашей; и в-третьих, распространение ложных сообщений о том, что территория врага была захвачена. Кажется, таким образом, технический греческий словарь для обозначения стратагем не только существовал, но и имел гораздо более широкое применение, чем об этом свидетельствуют сохранившиеся литературные произведения.
Слова, обозначающие конкретные стратагемы, можно разделить на пять групп: внезапное нападение, засада, притворное отступление, измена, нарушение или обход соглашений. Эти пять групп представляют собой лишь организационные конструкции для данного непосредственного обсуждения лексики и не предназначены в качестве общей системы классификации древних стратагем.
В греческом языке есть несколько значений слова «внезапное нападение». Klope, как отмечалось ранее, обозначает внезапное нападение, особенно ночное, и его следует отличать от epidrome, внезапного нападения в смысле налета или набега. В отличие от этого, ни к nyktomachein (сражаться ночью), ни к nyktomachia (ночное сражение) не прилагается никакого значения уловки. Иногда prokatalambanein (буквально, захватить заранее) также может использоваться как «удивить» и «застать врасплох», но ни одно из этих слов нельзя назвать техническим. [58] Чаще греки просто говорили, что нападение произошло внезапно (ἐξαπίναινως) или что нападение было неожиданным (ἀπροσδόκητος или ἀδόκητος). Однако только в византийский период в греческом языке появились настоящие общие термины для обозначения внезапного нападения — глагол αἰφνιδιάζω и однокоренные с ним существительные αἰφνιδίασμα и αἰφνιδιασμός, которые обычно относятся к нападению на полевую армию.[59]
Засада, одна из самых распространенных стратагем, имеет четкий способ выражения: lochos и его варианты появляются у Гомера и оставались основной группой слов для обозначения этого действия до Фукидида, который заменил его на enedra, который впоследствии с его вариантами стал доминирующим, хотя и не исключительным термином. Список синонимов засады, приведенный Поллуксом, в основном представляет собой формы lochos или enedra или перифрастические выражения (Onom. 1, 173). Частота употребления этих терминов исключает любые аргументы в пользу того, что они могут быть техническими. Притворное отступление, однако, еще одна очень распространенная стратагема, которая лишь очень редко выражается одним словом, не вызвала стандартного технического термина. Эней Тактик использует в этом смысле слово hypopheuzein (отступить), а Плутарх приравнивает стратагему к prospoiete phyge (притворное бегство). [60] Обычно идея притворного отступления развивается из последовательности событий в повествовании, а не из конкретного термина. Phygomachein (избегать битвы) иногда появляется как притворное отступление, но имеет различные оттенки, которые относятся к этосу как Ахилла, так и Одиссея. Его первоначальное значение, избегание битвы, означало трусость. Однако Полибий и Плутарх, которые приравнивают его к стратегеме, характеризуют стратегию Фабия Максима, направленную на задержку и истощение Ганнибала, как phygomachein. В других случаях этот термин имеет нейтральный оттенок.[61]
В последних двух группах специфические термины, обозначающие измену и нарушение или обход соглашений, стратагемы и политические уловки, значительно пересекаются. В группу измены входят prodosia (измена, вероломство, предательство), epiboule (заговор, предательство), praxikopein (брать вероломством) и dorodokia (подкуп). Греческие представления о продозии включают в себя как преднамеренное предательство через нелояльность, так и неудачу из–за недостаточной энергии и энтузиазма или просто неспособность генерала выполнить приказ своего города. Даже нейтралитет мог рассматриваться как измена или предательство в высокоэмоциональных конфликтах, таких как Персидские войны начала V века до н. э. (Thuc. 6.103.4; Hdt. 8,73,3) Однако рассмотрение измены как стратагемы несколько двусмысленно, поскольку в определенной степени зависит от того, по чьей инициативе происходит предательство: если полководец побуждает к действию, то стратагема ставится ему в заслугу, но в противном случае он использует возможность, которую не он создавал. Praxikopein, единственный технический термин в этой группе, подчеркивает инициативу командира в предательстве. Эпибулэ, дородокия и им подобные не требуют особых комментариев, поскольку они ассоциируются преимущественно с политическими, а не с военными уловками. В частности, слово dorodokia является почти исключительно политическим, и, как было показано ранее, приравнивание взятки к praxikopein у Суды не может быть обосновано. С другой стороны, то же самое не относится к понятию взятки: традиция (Paus. 4.17.2 -3) утверждает, что спартанцы начали использовать взятки в военных действиях во время мессенских войн восьмого и седьмого веков до нашей эры.
Нарушение или обход соглашений, таких как перемирия или договоры, подразумевает предательство иного рода — обман доброжелательства, а не нелояльность к политической единице. И apate, и pseudos могли выражать вероломство, но нарушить соглашение или действовать вопреки его положениям означало именно aрistia (безверие, вероломство), paraspondein или их однокоренные слова. Лжесвидетельство (epiorkia), то есть намеренное произнесение ложных клятв, — это совсем другое дело, которое вызвало споры среди перипатетиков и стоиков о его точном определении. [62] Конечно, вероломство и стратагема имеют много общего, как это уже видно из определений Валерия Максима.
Обход соглашения, однако, не означает ни нарушения договора, ни лжесвидетельства. Оно подразумевает простое изменение положений путем слишком буквального или необычного толкования слов. У греков такой вид обхода назывался софистической клятвой (ὅρκος σοφιστικός οὐ ὅρκος σοφισματώδης), поскольку клятвы одновременно подтверждали и гарантировали соглашения. В современном международном праве для этого явления используется термин «интерпретация», и я буду называть этот тип уловки «софистической интерпретацией». Определение «софистической уловки», данное Камерером, очень похоже: возможность обмануть или запугать партнера посредством соглашения, в котором какое–то незаметное или незначительное обстоятельство впоследствии используется против него. Оговорки о борьбе с обманом в договорах были призваны запретить обход путем софистического толкования. [63] Термин horkos sophistikos (или sophismatodes), встречающийся только у Евстафия, вероятно, является техническим выражением, поскольку более общие слова sophisma и sophizesthai могли быть использованы для обозначения этого действия, которое Полибий приравнивал к стратегеме. Хитрость Автолика, Сизифа и Одиссея включала софистические клятвы.[64]
Это обсуждение показало, что греческая стратагемная лексика опиралась на множество различных источников. По–видимому, существовал технический словарь, хотя примеры его редко встречаются в литературных текстах, и даже для некоторых ключевых стратагем не хватало специальных терминов для их выражения. В целом, однако, греки предпочитали называть стратагему не strategema, а хитростью, приемом, умением, мудростью, обманом или ловкостью, возможно, отражая в эпической традиции описание Одиссея, на котором основывался этос стратагемы. Меtis — это идея, объединяющая эти слова в единый словарь и менталитет. В завершение обсуждения греческой стратагемной лексики остается рассмотреть один важный аспект metis: ἀγχίνοια (быстрота ума), которую военные мыслители восемнадцатого и начала девятнадцатого века назвали бы coup d'oeil. Анхинойя — это способность мгновенно анализировать ситуацию и сразу же принимать решение в ходе действий. Аристотель считал, что этот вид интеллекта действует слишком быстро, чтобы его можно было заметить, а Диодор приписывал ему ключевую роль в открытии основных человеческих искусств и ремесел. [65] Ксенофонт и Онасандр утверждают, что полководец должен обладать такой быстротой ума, которая, по мнению Онасандра, позволяет полководцу «мгновенно анализировать» топографию для наилучшего размещения своих снарядов на стенах осажденного города. У Энея Тактика защита города требует, чтобы и привратники, и полководцы были anchinous.[66]
Хотя схолиаст приписывает Гомеру наставления об анхинойе, настоящий акцент на этом умственном навыке в военном деле начинает делать Фукидид. В своем восхвалении Фемистокла Фукидид неоднократно отмечает его «мгновенный анализ», предвидение и способность к импровизации, а согласно более поздней традиции Фемистокл однажды посоветовал Аристиду, что величайшее достоинство полководца — знать и заранее воспринимать планы врага. [67] Подобным образом Кассий Дион основывает свои оценки Ганнибала и Септимия Севера на Фукидиде, когда он восхваляет их предвидение и умение импровизировать. [68] Полибий, однако, также подражатель Фукидида, наиболее полно развивает идею: anchinoia состоит из pronoia (предвидение) и logismos (расчет), из которых pronoia является наиболее важной интеллектуальной способностью и предотвращает ошибки расчета. Успешные полководцы у Полибия, Ганнибал, Сципион Африканский и Филопемен в высокой степени обладают пронойей, логисмосом и анхинойей.
Некоторые другие полководцы также характеризуются анхинойей. Диодор (32.4.1) утверждает, что Филипп II принял Македонию порабощенной иллирийцами, но восстановил свое царство с помощью оружия и анхинойи в полководчестве. Полибий, однако, придает анхинойе Филиппа иной оттенок: щедрость и великодушие Филиппа по отношению к афинянам после победы над ними при Херонее в 338 году до н. э. привели к тому, что Афины охотно поддержали Филиппа. Благодаря анхинойе он с небольшими затратами добился величайшего результата — вариант мотива, характерного для Одиссея. [69] Гераклид из Милас, который, как говорят, превосходил своих современников в анхинойе, уничтожил персидскую армию из засады в 497 году до н. э. во время Ионийского восстания и разработал новую морскую тактику для греков в битве при Артемисии. [70] Прокопий, еще один подражатель Фукидида, хвалит Велисария за его выдающуюся анхинойю: он был наиболее способен сформулировать лучшие планы в отчаянных ситуациях, одновременно мужественный с заботой о безопасности в сражениях и наиболее смелый в расчетах, быстрый или медленный в атаке в зависимости от необходимости (Bell. 7.1.13 - 14).
Анхинойя лежит в самом основании психики полководческой уловки и является той искрой, из которой могут возникнуть софия, технэ, механема или долос. Хотя Ксенофонт не использует это слово, когда заявляет, что генерал должен быть изобретателем стратагем (mechanemaia), анхинойя имплицитно присутствует в его мысли, так же как гомеровский схолиаст связывает анхинойю с eumechanos. [71] Фронтин повторяет взгляды Ксенофонта: в его работе приводятся примеры планирования (consilium) и предвидения (providentia), которые будут питать подобную изобретательскую способность в других генералах. Действительно, Фронтин просто латинизировал logismos и pronoia Полибия. [72] Дионисий и Онасандр явно признают anchinoia как источник стратагем.[73]
Расчет и предвидение анхинойи, однако, должны считаться с непредсказуемым, неожиданным, другими словами, со случайностью. Случай (καιρός/occasio) имеет первостепенное значение для того, чтобы уловить подходящий момент для действий. И снова это, несомненно, анхинойя, которую подразумевает Ксенофонт (Mag. eq. 9.1), когда говорит, что полководец должен в нужное время найти правильное решение, изучить ситуацию и выработать целесообразное решение. Часто это решение должно быть принято в доли секунды. Не менее известный полководец, Л. Корнелий Сулла, любивший похвастаться своей удачей, писал в своих «Мемуарах», что наилучшие результаты приносят поступки, совершенные в соответствии с ситуацией, а не с планом. Онасандр и Полиэн также подчеркивают преимущество ухищрений или стратагем, придуманных в самый момент битвы. [74] Но анхинойя присуща не каждому полководцу. Юлий Цезарь упрекал своего легата Г. Титурия Сабина, застигнутого врасплох галльской засадой в 54 году до н. э., в том, что ему не хватило предусмотрительности и он тщетно искал подходящий выход лишь в пылу сражения.[75]
Примеры Суллы и Титурия свидетельствуют о том, что римляне разделяли с греками некоторые представления о стратагемах, а количество римских цитат, приведенных из греческих авторов, достаточно убедительно показывает, что римские стратагемы могли быть описаны и поняты в греческих терминах. Однако пришло время рассмотреть латинский стратагемный словарь и взглянуть на вещи с римской точки зрения.
Латинский язык может обладать меньшим количеством слов, чем греческий, и корпус латинской литературы также не может достигать пропорций греческого, но латинский словарь стратагем не уступает ему по объему. В латинском языке consilium (план), dolus (хитрость), fraus (обман) и insidiae (уловка, засада) несут подавляющее бремя выражения понятия стратагемы, так же как sophia, techne, mechane, dolos и apate в греческом. Конечно, как уже отмечалось, strategema не появляется в латинском языке до Цицерона, а за исключением Фронтина, она вообще не встречается в латинских военных текстах. Вегеций, составляя свой компендиум римской военной мысли в конце четвертого века, не использует этот термин, хотя понятие стратагемы ему вполне знакомо. С другой стороны, в латинском языке нет недостатка в словах, которые используются для обозначения стратагемы эпизодически (некоторые не чаще, чем редко) и составляют большую часть этого словарного запаса.
С самого начала следует развеять любые предположения о том, что римляне заимствовали все свои идеи о стратагеме у греков или что латинская лексика имеет сильный эллинский привкус. Лишь очень небольшое количество латинских слов являются аналогами основных слов греческого стратагемного словаря; некоторые из них можно привести в качестве латинских эквивалентов греческих терминов, но большинство — просто хорошие латинские слова, обозначающие хитрость или коварство — черты, отнюдь не являющиеся монополией греков. Даже в тех случаях, когда греческие слова имеют латинские эквиваленты, те же идеи/слова не всегда имеют то же значение в латинском словаре, что и в греческом.
Кроме того, у греков не было обширного технического юридического словаря — результат использования народных собраний в качестве законодательных и судебных органов. Резкая линия демаркации не разделяла судебную и моральную сферы, что видно из глагола adikein, означающего как моральный, так и юридический проступок. Однако, несмотря на то, что римляне создали высокотехничную юридическую науку, судебные термины, обозначающие хитрость и мошенничество, не доминируют в латинском стратагемном словаре: за исключением dolus и fraus, большинство из них встречаются очень редко, а некоторые и вовсе отсутствуют. В отличие от этого, были продемонстрированы следы технического греческого военного словаря для стратагем, в то время как в латинских текстах — даже у Фронтина — ничего подобного не встречается. Либо сохранилось слишком мало римских теоретиков, либо римляне не чувствовали необходимости изобретать жаргон.
Однако, возможно, главное различие между греческим и латинским словарями заключается в большем единстве греческих терминов, многие из которых концептуально взаимосвязаны: иногда как отдельные пары (например, techne и mechane, apate и pseudos), а обычно как виды рода metis. Латинская лексика не образует подобной системы: слова выступают скорее как отдельные понятия. Это может быть следствием отсутствия чисто римских мыслителей (в отличие от римлян, обученных греческой философии), которые занимались бы эпистемологическими нюансами слов и толкованиями человеческих умственных способностей.
Кроме того, греческая лексика имела еще один объединяющий элемент в описаниях Одиссея в эпической традиции. Римский Улисс мало повлиял на латинскую лексику стратагем, которая, похоже, в значительной степени не зависит от римских версий Гомера, а благочестивый Эней больше принадлежал к образу этоса Ахилла, неоднократно изображаемого в римской пропаганде. Конечно, противопоставление этоса Ахилла и этоса Одиссея должно было появиться в латинских версиях греческих пьес, таких как Armorum iudicium, в которой Аякс и Улисс состязались за оружие мертвого Ахилла. Пакувий и Акций оба написали пьесы с таким названием, но фрагменты не дают никаких подсказок для решения этой проблемы. Действительно, самые ранние полные повествования о римских национальных героях и основных фигурах их мифологии принадлежат авторам эпохи Августа, таким как Ливий, Вергилий и Овидий, которые, возможно, иногда отражают националистическую пропаганду и пишут слишком поздно, чтобы помочь в развитии словарного запаса, который был сформирован в основном в республиканскую эпоху. Конечно, Ромул, основатель Рима, в изложении Ливия был проницательным и хитрым (что вполне уместно с моей точки зрения в отношении римлян к стратагемам), но, опять же, полные источники о Ромуле относятся в основном к Августу, не ранее. Любое прослеживаемое влияние легенд о Ромуле на создание латинского словаря для обозначения хитрости давно утрачено.
Как и в случае с греческой лексикой, необходимо обратить внимание на моральный тон латинских терминов, тем более что Брицци поднял этот вопрос. Брицци хочет нарисовать черно–белую картину: хитрые греки, у которых не было никаких сомнений по поводу хитрости, против честных, морально чистых римлян, которые презирали любое сутяжничество до того, как Ганнибал научил их стратагемам во время Второй Пунической войны. Утверждается, что ни римская культура, ни латинский язык не были приспособлены для работы с позитивным понятием хитрости, как греческое strategema, и латынь якобы не имела эквивалентов для этого слова: fraus, которую Брицци предпочитает отождествлять со strategema, была негативной по тону, как и другие концептуально родственные слова, такие как dolus, calliditas и perfidia.
Взгляды Брицци наивны. Историю следует отличать от пропаганды: римляне действительно использовали стратагемы задолго до того, как Ганнибал ступил на землю Италии. [1] Более того, очевидно не зная о книге Каркатерры, Брицци не дает никаких указаний на то, что он изучал греческий или латинский словарь стратагем. Он создает впечатление, что стратегема была популярным греческим словом, хотя на самом деле это не так, и она начала принимать свое основное значение как «военная хитрость» только во время Второй Пунической войны, с которой начинается книга Брицци. Таким образом, слово strategema, а не устоявшийся греческий термин, само находилось в процессе развития, когда римляне якобы впервые с ним столкнулись. Конечно, fraus может обозначать стратагему, но предпочтение Брицци приравнивать fraus к strategema не имеет под собой никаких оснований в латинском тексте. Если же приравнивание этих двух слов считать концептуальным, а не буквальным, то его выбор fraus, а не dolus или insidiae не объясняется. Прежде всего, утверждения Брицци, что в латинском языке не было слов для выражения идеи стратагемы, а те, что были, имели негативный оттенок, должны быть тщательно изучены. Это представление латинских терминов, обозначающих стратагему, опровергнет первое утверждение, а последующее обсуждение морального тона как греческого, так и латинского словарей поставит под серьезное сомнение уничижительный смысл подавляющего большинства этих слов.
При обсуждении латинского словаря мы будем придерживаться той же общей схемы, что и при рассмотрении греческого. Можно выделить три категории: во–первых, слова, наиболее часто обозначающие стратагему; во–вторых, слова, используемые лишь иногда; и в-третьих, термины для конкретных стратагем. Разграничение между республиканскими словами и теми, которые впервые встречаются для обозначения стратагем в императорскую эпоху, было бы бессмысленным занятием, поскольку последняя группа незначительна.
Наиболее распространенными словами, обозначающими стратагему, являются consilium, sollertia, ars, dolus, fraus, furtum и calliditas. Все они представляют собой латинские эквиваленты наиболее распространенных греческих слов, обозначающих стратагему, хотя только dolus является непосредственно однокоренным со словом (т. е. с dolos) из греческого словаря. Consilium (обдумывание, цель, план, проницательность) по праву возглавляет список, поскольку Цицерон выбрал это слово для определения strategema в первом латинском определении греческого термина, а Ливий последовал его примеру в своем косвенном уравнении этих двух слов. [2] Аналогично Валерий Максим, хотя и ассоциирует strategema с calliditas (хитростью), описывает четыре из пяти своих примеров римских strategemata с помощью consilium, а Фронтин сначала перечисляет consilium как неотъемлемый компонент стратегий, а затем использует его в названии главы как синоним strategemata. [3] Таким образом, многочисленные свидетельства указывают на то, что именно consilium, а не fraus Брицци или другое слово, следует считать латинским аналогом греческой strategema. Но что означает это слово и каковы его нюансы?
Квинтилиан отличает consilium от iudicium (решение) в составлении речей для судов:
«Я не думаю, что consilium сильно отличается от суждения, за исключением того, что последнее используется для демонстрации фактов, а первое — для их сокрытия или для вопросов, которые либо еще не полностью известны, либо вызывают сомнения. Суждение чаще всего бывает определенным, а consilium — это расчет, к которому стремятся, как правило, тщательно взвешивая и сопоставляя большее количество факторов и состоящий как из изобретений, так и из мнений. Но даже в отношении consilium не следует ожидать общих правил, так как он взят из обстоятельства …..» (Inst. 6.5.3-4).
Для Цицерона, также писавшего как ритор, consilium — это «преднамеренный расчет сделать или не сделать что–то». Определение Цицерона близко к взгляду Василия Кесарийского на phronesis, в то время как consilium Квинтилиана напоминает phronesis Аристотеля: расчеты по неопределенным вопросам, подверженные игре случая.[4]
Если, как отмечалось ранее, фрoнезис может быть связан с метис, то и consilium может быть связан с анxинойей. Два компонента анxинойи Полибия, предвидение (pronoia) и расчет (logismos), перекликаются с мнением Фронтина (Strat. 1 praef. 1) о том, что планирование (consilium) и предвидение (providentia) способствуют изобретению стратагем. Однако отождествление consilium с anchinoia возникло задолго до Фронтина. В своей речи 66 года до н. э., призывающей принять lex Manilia, Цицерон пропагандирует полководческие способности Помпея. Не в последнюю очередь среди его полководческих качеств Цицерон подчеркивает его consilium in providendo (проницательность в предвидении). Благодаря быстроте расчета (consili celeritas) Помпей уже освободил Сицилию от восстания рабов, и ни одна задача не была слишком большой и сложной, чтобы не подчиниться его consilium. Однако соперник Помпея Цезарь также обладал анхинойей, и он не отказывался продемонстрировать свою способность схватывать план действий в нужный момент.[5]
Таким образом, consilium, первое латинское слово, приравненное римскими писателями к strategema, также выражает идеи, связанные с phronesis и anchinoia, но в случае двух последних греческих слов следует предостеречь от римского заимствования из греческого. Анхинойя — греческое слово, но идея анхинойи не ограничивается одной культурой. Приравнивание слов из двух разных языков, особенно если они не являются однокоренными, может привести к ошибочной идентификации без достаточной оценки нюансов и диапазона значений слов в соответствующих языках. Стратагема — это план в одном смысле, и основное значение consilium — это тоже «план». Использование Фронтином consilium в описании его стратагем в целом оставляет двусмысленным значение этого слова как «план» или «стратагема». [6] Греческое mechane также может обозначать «план» (Suda s. v.), и нюансы consilium и mechane, казалось бы, не имеют много общего, но, объясняя своим войскам предложенную стратагему против римлян, Ганнибал перефразирует определение mechane, данное Аристотелем: «многие вещи, которым мешала природа, освобождаются с помощью consilium». [7] Римские писатели приравнивают consilium к strategema, хотя его диапазон значений охватывает многие греческие слова.
Consilium — хамелеон, постоянно меняющий свои оттенки смысла и нюансы в зависимости от обстоятельств — отсюда его уместность для обозначения стратагем. Его темная сторона, намеченная в определении Квинтилиана, проявляется в традиции (Serv. ad Aen. 8.636) о Консе, боге советов (deus consiliorum), чей храм находился под Большим цирком в Риме, чтобы продемонстрировать важность тайны в планировании.
Для Тацита расчет (ratio) и consilium — характерные навыки полководца. Случайность может начать войну, но победа происходит от комбинации ratio–consilium, [8] которая, учитывая связь consilium с предвидением, может быть еще одним латинским перифрастическим выражением понятия anchinoia. Consilium мог использоваться для засад или других тактических стратагем, а также для грандиозных стратегических операций: подражание императора Юлиана в 361 году стратагеме Александра Македонского для стратегического продвижения было consilium, как и махинации Тиберия в 35-36 годах для восстановления Армении и попытки низложения парфянского царя Артабана II.[9]
Осталось упомянуть о последнем, но отнюдь немаловажном использовании consilium. Этосы Ахилла и Одиссея действовали среди римлян, как и среди греков, и нашли свои выражения у латинских писателей. Римлянам не нужно было учиться стратагемам у греков или у Ганнибала. Consilium довольно часто представляет этос Одиссея в контрасте с vis (силой) или virtus (мужественностью, храбростью). Император Тиберий, например, отождествляет себя с этосом Одиссея, когда в 16 году, якобы завидуя победам своего племянника Германика в Германии, он в письме настоятельно требует возвращения Германика в Рим и вспоминает свои собственные германские походы, в которых он добился большего консилиумом, чем силой (Tac. Ann. 2.26.6). Однако не следует думать, что латинские писатели заимствовали этот контраст идей у греков или что consilium имел уничижительный смысл. Контраст, хотя и без consilium, встречается уже в «Анналах» Энния, где римский ум противопоставляется силе Пирра. Августовские писатели, такие как Вергилий, Овидий и Гораций, могут быть ответственны за подчеркивание греческого контекста этого контраста в латыни, связывая его с фигурами Троянской войны.[10]
Кроме того, ничто из того, что мы видели о consilium, не указывает на негативный тон, а скорее указывает на позитивный или, по крайней мере, на нейтральный смысл. Употребление Цицероном consilium (Nat. D. 3.75) подтверждает его нейтральный тон. Если план является изменническим или морально плохим, то есть заговором, то, скорее всего, латинский писатель назовет его заговором (coniuratio) или даже хитростью (insidiae), или нейтральное слово consilium может стать отрицательным с помощью прилагательного. Когда Фабий Максим заманил Ганнибала в ловушку в долине, а тот бежал ночью за стадом скота, к рогам которого были привязаны факелы, он совершил, по мнению Ливия, fallax consilium (обманный план/стратагему). В юлиановом законе об измене римская юридическая формула «с дурным умыслом» (dolo malo) придает consilium негативный смысл. [11] Темная сторона consilium также не является отрицательной, поскольку бог Конс обладал положительными качествами. Если иногда consilium может казаться негативным, как, например, когда стратагемы варваров противопоставляются храбрости римлян, то на самом деле писатель хвалит командирcкую уловку за ее ум и одновременно раскрывает свое собственное лицемерие или умысел. Цезарь, чтобы опорочить изобретательность германского вождя Ариовиста и галлов, использует тот же язык, что и для восхваления своего собственного блестящего полководческого искусства.[12]
Фронтин (Strat. 1 praef. 1, 4) сначала определяет strategemata как «умные дела генералов» (sollertia ducum facta), а затем утверждает, что особая природа strategemata, отличающая их от strategika, происходит от ars (мастерство) и sollertia (ум). Что конкретно означают ars и sollertia? Sollertia (сообразительность, мастерство, изобретательность) и прилагательное sollers (умный, искусный) обозначают врожденный ум и талант, в отличие от заученного навыка (ars). Согласно Цицерону, никакие заученные навыки не могут имитировать природную sollertia, в то время как Цезарь и анонимный автор Bellum Alexandrinum противопоставляют врожденный навык sollertia и ars. [13] Особое значение слова sollertia/sollers для обозначения врожденного ума и сообразительности, вероятно, объясняет его частое использование при описании хитрых варваров, таких как карфагенянин Гамилькар, нумидиец Югурта, галлы, батав Юлий Цивилис, германцы–хатты, а в поздней империи — лeты на Рейне, квады и сарматы на среднем Дунае и гот Фритигерн. [14] Конечно, цивилизованные полководцы, такие как Фемистокл, Александр Великий, Фабий Максим, Сулла и Серторий, обладали им, как и искусные в военном деле императоры Юлиан и Валентиниан I.[15]
Ассоциации sollertia и sollers связаны с sapientia (мудрость), ratio (расчет), animus (ум, воображение), ingenium (врожденный талант) и не в последнюю очередь с consilium. [16] В действительности sollertia обеспечивает основу, из которой берет начало consilium, как показывает Цезарь: «Замечательной храбрости наших солдат противостояли всякого рода уловки галлов; ведь они — народ с высочайшей смышленостью (sollertia) и наиболее приспособленный к подражанию и производству всего, что кто–либо предложит» (BG 7.22.1). Некоторые даже хотят приравнять sollertia, понимаемую как римская практическая мудрость, к греческому metis, несмотря на отсутствие каких–либо текстовых доказательств для такого отождествления. Sollertia, однако, имеет тесную связь с предвидением, и это часто сочетается с быстрыми реакциями, которые требуются при осаде как от защитников, так и от нападающих.[17]
Два заключительных замечания по поводу sollertia. Во–первых, хотя sollertia — это врожденная сообразительность, она может способствовать развитию ars, как и consilium: стратагема может быть описана как ars sollers (Amm. 27.2.5). Точно так же опыт может способствовать развитию sollertia, как в случае Суллы, который в 106 году до н. э. прибыл в Африку для участия в кампании против Югурты, совершенно не зная о войне, но за короткое время научился быть sollertissimus (самым умным: Sall. Jug. 96.1). Во–вторых, sollertia имеет нейтральный смысл: подобно греческой deinotes, римская сообразительность может быть плохой или хорошей в зависимости от точки зрения писателя. Когда римляне извлекают выгоду из случая предательства во время Второй Пунической войны, Ливий (22.22.6) называет это «стратагемой скорее умной, чем честной» (sollerti magis quam fideli consilio). Цицерон, однако, в одном и том же трактате манипулирует этим словом во благо и во вред: софистические интерпретации соглашений — это sollertia, которой следует избегать, тогда как «глубокое понимание истины и sollertia» (perspicientia veri sollertiaque) составляют, по мнению стоиков, один из четырех источников правильного поведения (honestum).[18]
Ars (мастерство, хитрость, мошенничество), аналог sollertia у Фронтина, не требует комментариев. После его появления в Strat. 1 praef. 4 Фронтин больше не использует это слово, но другие подтверждают его значение как stratagem. [19] В цезаревом корпусе предпочтение отдается однокоренному artificium (ремесло, изобретательность). [20] Ars представляет собой латинский эквивалент греческого techne, хотя и не является его однокоренным. Techne, тем не менее, вошло в латынь как techna или techina в основном через римскую комедию второго века до н. э. Techna и techina никогда не становились римскими юридическими терминами и никогда не встречались как стратагема. Значимость techne в греческой стратагемной лексике не перешла в римский контекст.
Подобно sollertia и ars, dolus (хитрость, обман) и fraus (обман, мошенничество, ущерб) заслуживают рассмотрения как пара: эти два понятия часто объединяются в описаниях стратагем, а также иногда в юридических текстах. [21] Однако, несмотря на их кажущуюся взаимозаменяемость в неюридических текстах, dolus и fraus на самом деле представляют собой родственные, но независимые понятия, которые лучше всего видны в их технических юридических нюансах. Они не переходят в значительной степени в военные и исторические тексты, за исключением случаев, когда dolus и fraus появляются в некоторых юридических формулах, таких как dolo malo (со злым умыслом) и sine fraude (без вреда). В императорский период, классическую эпоху римского права, dolus стал наиболее распространенным юридическим термином для обозначения хитрости. В Дигестах Юстиниана dolus встречается 512 раз, в то время как fraus 122 раза. Популярность dolus в императорский период несколько обманчива, поскольку до Цицерона предпочтение отдавалось другим синонимам обмана, в том числе fraus. Рост популярности dolus связан с некоторыми изменениями в римском праве, которые лучше обсудить в другом месте. Аналогичным образом положительные или уничижительные оттенки dolus и fraus, которые являются центральными факторами для вопроса о тоне всего греческого и латинского стратагемного словаря, будут отложены для общего рассмотрения этого вопроса в следующей главе. Непосредственной задачей является изучение того, что означают dolus и fraus.
Древние источники сохранили не мало определений dolus, как общих, так и юридических, хотя только Элий Донат, известный грамматик четвертого века и учитель Святого Иеронима, признает его как однокоренное греческому dolos — но любопытно, что его основное значение как «хитрость» опущено:
«Dolus, как говорят, происходит от dolando, то есть от ранения или ослабления, поскольку ранение по–гречески называется dolos, dolones — боевое оружие, а рабочие тесали дерево, то есть рубили его топором» (Donat. ad Ter. Eun. 515 = 3.3.9).
Только с большой натяжкой можно приравнять греческое dolos к «ранению» (laesio). Основой этой ложной этимологии может быть каламбур из Плавта, в котором глагол dolare (придавать форму топором) используется вместе с dolus для «придумывания хитрости». [22] Более поздние прозаики никогда не связывали эти два слова. Исидор Севильский три века спустя вводит своих читателей в заблуждение следующим определением слова dolosus (хитрый, коварный): «коварный или злой, от того, что вводит в заблуждение, так как для того, чтобы обмануть, он приукрашивает свою скрытую злобу льстивыми словами». Исключительно вербальный подтекст для dolus не может быть доказан в классических источниках, хотя Исидор, возможно, отражает христианские идеи: Святой Августин приравнивает позднелатинское существительное dolositas к словесному обману.[23]
Более полезным является описание dolus из «Риторики к Гереннию», написанной около 86-82 гг. до н. э. В дискуссии о том, как составлять речи для обсуждения целесообразности государства в опасной ситуации, автор отличает применение силы и ее различных форм от dolus, который он определяет следующим образом: «Dolus используется в деньгах, обещаниях, плутовстве, быстроте, лжи и других вещах, о которых мы поговорим подробнее в подходящее время, если когда–нибудь захотим написать руководство по военному делу или государственной политике» (3.3). Позже он добавляет: «Но если мы скажем, что наш расчет безопасен, то воспользуемся разделением на силу и consilium, ибо то, что мы назвали dolus для того, чтобы ясно подчеркнуть дело в обучении, мы назовем consilium в более почетной речи» (3.8). Следовательно, consilium рассматривается как эвфемизм для dolus, и так же, как мы видели, что consilium может обозначать стратагему в контрасте этосов Ахилла и Одиссея, что повторяется здесь, так и dolus также часто служит этой цели, что подтверждает этот анонимный автор. Действительно, поэтический прецедент использования dolus в этом контексте существует с третьего века до нашей эры. Возможно, первым латинским автором, использовавшим dolus для обозначения стратагемы, был Невий.[24]
Более того, в дополнение к общим и нетехническим военным понятиям, связанным со стратагемой, таким как диссимуляция, ложь и быстрые действия, автор включает подкуп, который анналист Клавдий Квадригарий, писавший примерно в то же время, также объединяет с dolus в контексте предложения римлянам убить Пирра. [25] У более поздних авторов dolus может ассоциироваться с засадой, внезапным нападением, подкопом стен осажденного города или использоваться как общий термин для любой стратагемы [26].
Возможно, наибольшее значение, однако, имеет дата «Риторики к Гереннию» и Клавдия Квадригария. Эти источники 80‑х годов до н. э., следовательно, одни из самых ранних латинских прозаических источников, в которых можно обнаружить использование dolus как стратагемы (правильно понятой), и по крайней мере за тридцать лет до того, как греческая strategema впервые вошла в латынь, демонстрируют, что концепция стратагемы не только была хорошо развита, но и включала в себя множество идей, не являющихся технически военными. Автор «Rhetorica ad Herennium» также не обязательно заимствовал свою концепцию dolus из греческого руководства по риторике. Греческие идеи и греческая риторическая теория в изобилии присутствуют в этом латинском трактате, но обсуждения военного дела в единственных полностью сохранившихся греческих руководствах, предшествовавших этому латинскому труду, — Анаксимена и Аристотеля, хотя и знают о противопоставлении целесообразного и благородного, не обсуждают стратагемы. Аналогичным образом, фрагменты Гермагора Темносского (ок. 150 г. до н. э.), который часто считается первоисточником «Риторики к Гереннию», не демонстрируют практически никакой заботы о dolus.
Как юридический термин, dolus относится к самому раннему римскому праву: он появился в Двенадцати таблицах (традиционно 450 г. до н. э.), хотя в каком контексте, неизвестно. [27] Важно подчеркнуть, что до эпохи Августа dolus регулярно встречается в юридических контекстах, как уже в Двенадцати таблицах, с прилагательным malus (плохой), и dolus malus стал юридической формулой, обозначающей действие, совершенное «со злым умыслом», в неопределенное, но предположительно раннее время. О его частоте свидетельствует эпиграфическое сокращение d. m. и предположительно архаичные формулы заключения договоров. Имперские юристы отказались от прилагательного malus и писали только dolus, за исключением, конечно, случаев использования формулы dolus malus. Однако ни формула dolus malus, ни dolus malus в неформальном юридическом употреблении не имеют никакой связи со стратагемой: формула — это юридическая конвенция, касающаяся умственного склада исполнителя действия и никоим образом не указывающая на хитрость, в то время как авторы обеих формул республиканского и императорского периодов, которые обозначают стратагему как dolus, никогда не сочетают ее с malus. Фронтин фактически даже не использует dolus в «Стратегемах».
Хотя dolus malus встречается в Двенадцати таблицах, а конкретные законы рассматривали хитрость или обман в отдельных случаях, никто не потрудился выработать общее определение до второй четверти I века до н. э., когда Г. Аквилий Галл, юрисконсульт, друг и коллега Цицерона по преторству в 66 году до н. э., оказал эту услугу. Галл определил dolus malus как «когда одно притворяется, а другое делается». Определение Галла, если сравнить его с описанием dolus в «Риторике к Гереннию», кажется адекватным для категорий обещания, диссимуляции и лжи, но менее подходящим для подкупа или быстрого действия, и неудовлетворительным для военных действий, таких как засада, внезапное нападение или минирование.
Действительно, римляне также чувствовали необходимость улучшить точность определения Галла, и по крайней мере один юрист в каждом из последующих двух поколений попытался это сделать: в конце Республики Сервий Сульпиций Руф (cos. 51 до н. э. — умер 43 до н. э.) и ведущий юрист эпохи Августа М. Антистий Лабеон (умер в 10 или 11). Юрист третьего века Ульпиан приводит оба их определения:
«Сервий фактически определил dolus malus следующим образом: уловка для обмана другого, когда одно делается притворно, а другое совершается. Лабеон же говорил, что и без притворства можно сделать что–то так, чтобы кого–то обмануть, и что также без преступного мошенничества можно сделать одно и притворно другое, как поступают те, кто с помощью какого–то обмана спасает себя и охраняет либо свое, либо чужое имущество. Поэтому Лабеон дал следующее определение dolus malus: это все хитрости, уловки и ухищрения, используемые для того, чтобы обойти, обмануть и перехитрить другого».
Цитирование Ульпианом этих определений является подлинным, т. е. нет никаких оснований полагать, что текст содержит интерполяции более поздних юристов, что является обычной проблемой в текстуальной традиции римского права. И Сервий, и Лабеон стремились закрыть лазейки в первоначальном определении Галла и сделать определение преступного мошенничества (dolus malus) более точным, а не расширить сферу применения этого понятия. Тем не менее, добавление Сервием machinatio (механизм), похоже, мало что дает, кроме подчеркивания сознательного намерения обмануть, точно так же, как sciens (намеренно, зная) может быть добавлено к формуле dolus malus с той же целью. Более длинное определение Лабеона заслуживает одобрения Ульпиана, но ошибочно пытаться найти в нем замысловатые тонкости.
Эти технико–юридические определения преступного мошенничества в римском гражданском праве на самом деле имеют мало общего со стратагемами, которые обычно относятся к военному и международному праву. Тем не менее эти определения служат для иллюстрации использования терминов, распространенных в латинском стратагемном словаре, и для того, чтобы подчеркнуть некоторые римские нюансы dolus. В целом, dolus malus имеет в римском праве три значения: во–первых, в самом широком смысле он обозначает любое поведение, противоречащее добросовестности; во–вторых, он указывает на намерение или цель в противоположность небрежности или случайности; и в-третьих, в самом узком смысле это просто обман. Использование dolus предполагает, однако, наличие «большой и явной хитрости» (magna et evidens calliditas).
По мнению Ливия (1.53.4), fraus (обман, мошенничество, ущерб) и dolus были наименее римскими искусствами, но с этим вряд ли согласились бы самниты: римская традиция гласила, что после того, как римская армия попала в ловушку в узкой долине под названием Кавдинское ущелье в 321 году до н. э., самниты были лишены военного успеха с помощью римской юридической хитрости в процессе заключения мира. Действительно, самниты могли справедливо жаловаться, что римляне всегда придавали fraus видимость закона. [28] Ни во внешних отношениях, ни в римском гражданском праве слово fraus не было незнакомо латинскому языку. Оно имело долгую историю в Риме.
Fraus — это латинский эквивалент греческого apate. Цицерон прямо приравнивает эти два слова в своей версии «Генеалогии богов» Гесиода, [29] но не следует слишком далеко заходить, поскольку этимологически никакой связи не существует: корни fraus переплетаются с корнями греческих thrauein (ломать) и titroskein (ранить, повреждать). Fraus как «обман» или «мошенничество» возникает только через его более базовое значение как «рана» или «ущерб». В отличие от dolus, древние определения fraus встречаются только косвенно и в юридических контекстах. Изучение fraus уместно начать с римского права.
Fraus встречается в Двенадцати таблицах четыре раза, три из которых показывают его уже в формуле sine fraude (архаичная форма: se fraude), со значением «рана» или «ущерб». [30] Как формула dolus malus не имеет ничего общего с обманом, так и sine fraude не означает «без обмана», а скорее «безнаказанно» или «без ущерба», и часто фигурирует в условиях капитуляции как обещание не причинять вреда сдавшейся стороне. [31] В единственном неформальном употреблении в Двенадцати таблицах (8.21) запрещается причинение вреда (fraus) клиенту его покровителем. Более позднее римское право показывает уравнивание fraus со штрафом (poena): «Fraus — это одно, а штраф — другое, ибо fraus может быть без штрафа, а штраф не может быть без fraus. Штраф — это наказание за нанесенный ущерб. Fraus, как говорят, это и сама травма, и подготовка как бы к какому–то наказанию.
Fraus, однако, может быть правильно понята только в отношении fides — внеправовых, гибких отношений взаимного доверия и обязательств между сторонами, одна из которых часто рассматривается как вышестоящая. Когда покровитель совершает fraus в отношении своего клиента, как это запрещено в XII Tab. 8.21, он злоупотребляет или, возможно, даже нарушает свои fides с клиентом, то есть свое обещанное обязательство защищать клиента и его интересы. Fraus, таким образом, является нарушением правил поведения, при котором первоначальная теоретическая «травма» наносится fides. Впоследствии это «повреждение fides» становится объективной причиной повреждения, а затем следствием нарушения веры, т. е. намеренного нанесения вреда. Fraus, как и fides, с которым она связана, является изменчивым понятием, зависящим от того, каковы обстоятельства fides.
Таким образом, переход fraus от «повреждения» или «ущерба» к «обману» происходит через его значение как «нарушения fides». В праве этот перенос оттенка можно найти в двух понятиях «действовать для обмана закона» (in fraudem legis facere) и «наносить ущерб закону» (fraudem legi facere). Первое обозначает соблюдение буквы, но не духа закона, а второе подразумевает действие, которое запрещено духом закона, но прямо не запрещено законом. В обоих случаях понятие обмана очевидно, хотя смысл fraus как «ущерб» или «обман» неоднозначен для переводчика. Более того, злоупотребление или нарушение fides, подразумеваемое в fraus, не встречается в dolus, более нейтральном термине, и это может объяснить предпочтение, отдаваемое fraus латинскими авторами до определения Галлом dolus malus. Даже когда классические юристы соединяли dolus и fraus, dolus, как правило, относился только к выполнению ограниченного поведения без учета намерения навредить или обмануть, тогда как fraus указывал на намерение причинить вред. Таким образом, приравнивание Донатом dolos/dolus к laesio лучше подходит к fraus. Более того, несмотря на попытки некоторых ученых отрицать разницу между греческим pistis и латинским fides, fraus берет свое значение из fides, в то время как греческие взгляды на apate никогда не упоминают pistis.
Если нарушение правил поведения составляет основу fraus в праве, то его негативный моральный подтекст вытекает из нарушения морали, и это происходит рано: fraus как общий термин для обмана появляется уже у Плавта и Теренция. [32] Также не является особенностью то, что Цицерон отличает Ахилла от этоса Одиссея с точки зрения iniuria (рана, несправедливость), которая рождается либо силой (vis), либо обманом (fraus). Fraus как стратагема может быть объяснена примерно так же, как fraus в праве и морали. Действительно, первоначальное юридическое значение fraus могло быть «невыгодное положение», и, соответственно, fraus как стратагема становится действием, лишающим кого–то преимущества или превосходства — средством слабой стороны компенсировать силу противника. Предупреждение Фабия Максима Сципиону Африканскому в 205 году до н. э. заслуживает цитирования: «fraus подготавливает свою убедительность в незначительных деталях, чтобы потом, когда это будет важно, обмануть с немалой выгодой».[33]
С другой точки зрения, нормальные ожидания противников в конфликте — это форма fides, и, в зависимости от кодекса воина конкретной эпохи, стратагема может казаться нарушающей принятые правила поведения. Засада, обозначаемая как fraus, соответствует этому нарушению стратегического fides в этосе Ахилла, как и убийство. [34] В других случаях, однако, fraus сохраняет свой юридический оттенок, когда стратагема включает в себя нарушение fides соглашения, произнесенного или понятого, например, внезапное нападение во время перемирия, случаи измены, описание которых иногда подкрепляется ссылкой на perfidia (предательство), или сутяжничество с договором. Фронтин использует fraus только два раза, и оба они связаны с предательством: предполагаемое предательство фалерийского школьного учителя, отвергнутое Камиллом, было fraus, а резня произведенная Г. Пинарием в сицилийском городе Энна в 214 г. до н. э., была ответом на fraus греков, т. е. их желание перейти на сторону карфагенян. [35] Конечно, fraus может также встречаться как общий термин для обозначения стратагемы.[36]
Другой юридический термин, furtum (кража, хитрость), не связан с таким количеством формальностей, как fraus. Furtum и его однокоренные слова furari (красть) и furtim (украдкой, тайно) в некотором отношении соответствуют греческому klope и его однокоренным словам, хотя латинское fur (вор), от которого происходит эта группа, связано с греческим phor (вор). Как и klope, furtum ассоциируется с подпольной и ночной деятельностью, что уже засвидетельствовано в Двенадцати таблицах (8.12-13). М. Теренций Варрон, великий ученый поздней республики, ошибочно предположил, что оно происходит от прилагательного furvus (черный), и этой точки зрения придерживался юрист Лабеон и даже энциклопедист Исидор в седьмом веке.[37]
Furtum определяется как «обманное обращение с вещью ради выгоды или ради самой вещи, а также ради ее использования или владения», более лаконично выраженное Исидором как «тайное обращение с чужим имуществом». Как греки различали открытое воровство (harpage) и тайное воровство (klope), так и римляне, хотя furtum подразделялся на категории явного воровства, то есть пойманного на месте преступления или уличенного в хранении краденого, и его противоположности, неявного воровства. Открытое воровство предполагало применение силы (vi bonorum raptorum) или просто называлось «грабежом на дороге» (latrocinium).[38]
В отличие от fraus, однако, юридические тонкости римского права в отношении furtum имеют мало отношения к его использованию в качестве стратагемы. Действительно, furtum занимает уникальное место в латинском стратагемном лексиконе как единственное из общеупотребительных слов, чей синоним стратагемы может быть непосредственно прослежен до стилистического подражания греческому писателю латинским историком: furta для обозначения стратагем впервые появляется у Саллюстия как попытка выразить klemmata Фукидида. [39] Цезарь (BG 6.16.5) по–прежнему использовал furtum только в его строгом юридическом смысле. После Саллюстия furtum стал стандартным термином для обозначения стратагемы как в прозе, так и в поэзии, а Овидий даже вставляет его в уста Аякса как характеристику Улисса. [40]. Однако, несмотря на то, что Саллюстий приравнивает furtum к klemma, который как синоним стратагемы встречается только у Фукидида, ассоциации furtum напоминают klope: он часто встречается как внезапное нападение ночью или скрытное действие, например, похищение заложников. [41] Более того, как и klope, furtum может принимать уничижительный смысл в пропаганде, когда одна сторона хочет облечь себя в этос Ахилла, чтобы принизить успех противника: и римляне, и карфагеняне во время Второй Пунической войны манипулируют этим словом точно так же.[42]
Тем не менее, наиболее удивительной является повторяющаяся ассоциация furtum и его однокоренных слов с варварами, встречающаяся с самого начала у Саллюстия в отношении испанцев, но также засвидетельствованная для бриттов, нумидийцев, батавов, парфян, германцев, сарматов, персов и исавров. [43] В данном случае furtum не только обозначает стратагемы хитрых варваров, но и распространяется на партизанскую войну и набеги, что еще больше подчеркивает его случайное сочетание c latrocinium. Следует также отметить, что в поздней империи синоним furtum как «тайное воровство», subreptia, также использовался для обозначения стратагем (Jord. Get. 192) и снова как действие варваров.
Calliditas (хитрость, мастерство), последний пункт в этой категории наиболее распространенных латинских слов для стратагем, уже встречалась: Валерий Максим (7.4. praef.) определил strategema как «тот аспект calliditas, который прославлен и далек от всякого порицания». Донат повторяет это мнение в определении прилагательного callidus (умный, искусный): «его также называли callidus, который использует хитрости», а в праве dolus предполагает наличие большой и явной calliditas. [44] Это слово, однако, не является общим юридическим термином, поскольку все двадцать три его появления в Дигестах происходят в отрывках из Ульпиана.
Calliditas на самом деле принадлежит не к праву, а к философии и сфере интеллектуальных способностей. Цицерон, цитируя отрывок из Платона, приравнивает calliditas к греческому panourgia: «знание, отделенное от справедливости, должно называться calliditas, а не мудростью» (Cic. Off. 1.63). Конечно, calliditas может иметь уничижительный оттенок, как предполагает Цицерон, хотя и не исключительно, поскольку Валерий Максим старается отделить стратагему от любого негативизма. Определение calliditas, данное Исидором, признавая уничижительный смысл слова, приводит и к более нейтральной оценке слова: «Хитрый (callidus) человек коварен, потому что умеет скрывать, и опытен во зле. Древние, однако, принимали callidus не только за умного, но и за того, кто умно учит» (Isid. Orig. 10.41). Ключевые слова здесь — «опытный» (peritus) и «наученный» (doctus). Calliditas — это хитрость, приобретаемая через опыт. Оно происходит от callere (быть толстокожим) и в конечном итоге от callum (твердая или толстая кожа), как указывает Цицерон: «Я называю хитрыми тех, у кого, как рука от работы, так и ум от опыта стал твердым» (Cic. Nat. D. 3.25). Фронтин объединяет calliditas с peritia (опыт) в описании военных действий Ганнибала, и та же ассоциация встречается у Аммиана. [45] Однако хитрость calliditas подразумевает нечто большее, чем заученный навык, поскольку calliditas встречается в сочетании с быстротой ума, характерной для анxинойи. [46] Таким образом, calliditas может иметь оттенок panourgia, но его основное значение ближе к греческому techne или латинскому ars.[47]
Как и sollertia, calliditas представляет собой интеллектуальную способность, из которой исходит вдохновение для стратагемы, а не сама стратагема. Это свойство хитрости характеризует многих древних полководцев. Кроме Ганнибала, им обладали римляне Тулл Гостилий, Фабий Максим, Сципион Африканский и Эмилий Павел, а также греки Фемистокл, Ясон Ферейский, Эвмен Кардийский, Агафокл и даже испанский вождь Вириат. Сalliditas была признана национальной чертой карфагенян и греков, а также менее цивилизованных варваров, таких как галльские аквитаны и фракийские скордиски. Тацит, однако, выделяет германцев как народ, которому calliditas не хватало. [48] Однако только Цицерон дает конкретное описание того, что значит быть callidus генералом: «Мы слышали, что из пунийских полководцев Ганнибал, а из наших — Квинт Максим были callidus: готовыми скрываться, молчать, притворяться, устраивать засады и заранее улавливать планы врагов. В этой категории греки выше других оценивают Фемистокла и Ясона Ферейского» (Cic. Off. 1.108). [49] Эти полководцы с calliditas получают одобрение Цицерона и должны быть противопоставлены беспринципным обманщикам, таким как Сулла, Марк Красс и спартанец Лисандр (Cic. Off. 1.109).
Однако, кроме определения Цицероном callidus генерала, calliditas отождествляется с очень немногими конкретными стратагемами. Фронтин отмечает притворное отступление Эмилия Павла при Пидне в 168 году до н. э. как calliditas, а Валерий Максим описывает психологическую уловку римлян — бросание хлеба галлам во время осады Капитолия в 390 году до н. э. как «хитрый тип стратагемы». Подобным образом Цицерон осуждает софистическое толкование соглашений как «чрезмерно хитрое, но обманчивое толкование закона». [50] Но это редкость.
Вторая категория, те слова, которые лишь изредка используются для обозначения стратагем, подразделяется на четыре группы: первая — умственные способности; вторая — обман; третья — заимствования из спорта; четвертая — моральные упреки. По большей части слова этих первых двух групп представляют собой лишь синонимы некоторых терминов и понятий, уже обсуждавшихся в первой категории, тогда как третья и четвертая группы, хотя и предлагают некоторые новые идеи, имеют лишь очень низкую частоту.
a) Ментальные способности
Первая группа этой категории включает в себя sapientia, prudentia, ingenium, astus/astutia и vafritia/vaframentum. Группу эту возглавляет соответственно sapientia (мудрость). Когда старые сенаторы Ливия в 171 году до н. э. обличают римскую дипломатическую двуличность, в отрывке, содержащем операциональное определение стратагемы Полибия, они характеризуют это понятие как nova ac nimis callida sapientia, новую и чрезмерно хитрую мудрость. Примерно в то же время современники Полибия Энний и комический поэт Луций Афраний приравнивали sapientia к греческой sophia, как это сделал Цицерон в следующем веке. [51] Sapientia как стратагема представляет собой аномалию не больше, чем sophia, которая первоначально обозначала «мастерство» и «практическую мудрость», прежде чем Платон и другие философы возвели ее в философский идеал с сильным моральным подтекстом. Цицерон ввел этот философский смысл sapientia в латынь (Cic. Lael. 6-7, Fin. 2.24). Однако он признавал (Tusc. 5.7), что sapientia и как понятие и как слово давно предшествовало философии, относительно недавнему изобретению греков: sapientia гомеровских Улисса и Нестора не была связана с философией. Нефилософская sapientia заслуживает места среди древнейших римских добродетелей. Каковы нюансы sapientia, которые вызывают ассоциацию со стратагемой?
Sapientia происходит от sapio sapere, глагола, отдаленно связанного с sophia, но чье значение «иметь вкус» или «иметь хороший вкус» в конечном итоге превратилось в «быть мудрым». Способность различать, подразумеваемая в этом производном, ведет в нескольких направлениях. В римской комедии sapientia не имеет морального подтекста, а скорее обозначает «хитрость», «коварство» и «проницательность», а также быстрое восприятие ситуации. Римские редакторы греческих пьес, очевидно, заменили на sapientia практическую мудрость греческой sophia, а Энний называет свои технические знания sapientia поэта. Плавт, однако, прямо приравнивает sapientia к phronesis, правильному пониманию того, что следует делать. Аналогично, Цицерон перефразирует строку греческого трагического поэта Херемона с помощью sapientia для греческого euboulia, хорошего планирования, которое Аристотель связывает с phronesis, а Плутарх говорит, что sapiens является эквивалентом и sophos, и phronimos. [52] Как мы видели ранее, латинское слово часто имеет не один греческий эквивалент.
В отличие от ars — навыка, которому учат, sapientia — врожденное качество, которое можно развить. В упоминаниях о sapientia генерала часто упоминается его опыт. [53] Sapientia фактически выходит за рамки технических знаний, которым можно обучить по определенным правилам, и дает ту непосредственную проницательность и мгновенный анализ ситуации, которые характерны для anchinoia. Разумный (sapiens) знает, что делать в любой ситуации не путем раздумий или безрассудства, а скорее благодаря своей прозорливости. Таким образом, sapientia воплощает в себе многочисленные стратагемные черты: практическую мудрость софии, проницательность фронезис и мгновенный анализ анхинойи. Это слово правильно относится к этосу Одиссея, как указывает Цицерон, отличая sapientia от fortitudo (храбрость):
«Но поскольку от этого ордена (т. е. сената) требуется не только храбрость, но и разумность — хотя их едва ли можно различить, но все же давайте их различим — храбрость приказывает сражаться, разжигает справедливую ненависть, побуждает вступить в бой, призывает к опасности. Что делает sapientia? Она использует более надежные планы, предвидит будущее и более скрытна в каждом расчете» (Cic. Phil. 13.6).
Энний также утверждает sapieniia для этоса Одиссея, когда он противопоставляет Пирра и его семью как bellipotentes, то есть выразителей этоса Ахилла, римлянам, которые являются sapientipotentes.[54]
Для слова, столь насыщенного оттенками уловки, как sapientia, его редкость в качестве стратагемы вызывает недоумение: оно не разделяет в латинском лексиконе ту известность, которую sophia имеет в греческом. У Валерия Максима уловки хитрости (vafritia) находятся всего в одном шаге от sapientia, а стратагемы — всего в одном шаге от хитрости (Val. Max. 7.3 praef. 4 praef.). Использование sapientia в комедии для обозначения хитростей, конечно, сделало его пригодным для переноса в военный контекст, но это происходит крайне редко. Фронтин вообще не использует sapientia или его однокоренные слова, а Вегеций приводит только один случай, когда полководец sapiens совершает стратагему, хотя sapiens и sapienter (искусный и искуснo соответственно) встречаются несколько раз. [55] Тацит характеризует урегулирование Германиком восточных дел в 19 г. как sapientia в контраст войне, а Цицерон хвалит за sapientia в полководчестве Фабия Максима, которого в других местах называют callidus dux. [56] Но лучший пример мы находим у Витрувия: оборонительные стратагемы Диогнета, архитектора c Родоса, разубеждают Деметрия Полиоркета продолжать осаду города в 305 г. до н. э. Деметрий был обманут в победе благодаря sapienita Диогнета, смысл уловки которого в этом отрывке усиливается ссылками на sollertia и consilia Диогнета (Vitr. De arch. 10.16.7-8).
Возможно, римляне считали, что другие слова лучше, чем sapientia, выражают понятие стратагемы, или, поскольку большинство латинских источников относятся к периоду после Цицерона, возможно, философский подтекст sapientia стал слишком велик. Последнее мнение не следует недооценивать: Улисс, ставший героем стоической философии, ко времени Горация (Ep. 1.2.17) превратит свое первоначальное своеволие в философскую sapientia. Однозначная интерпретация невозможна. Использование таких cognomina, как Sophus, Sapiens, Cato и Corculum, однако все они, по сути, являются синонимами умения и проницательности, встречаются изредка, но исключительно среди выдающихся римских полководцев и магистратов с конца IV до II века до н. э. и не встречаются в дальнейшем, за исключением Катона, который стал наследственным когноменом Порциев. Такие cognomina свидетельствуют о том, что быть хитрым и умным могло быть знаком почета среди римлян — по крайней мере, до второго века до нашей эры.
Другие уловки для обозначения умственных способностей не так проблематичны, как sapientia. Prudentia (благоразумие, знание, проницательность) часто появляется как разговорный синоним sapientia и тесно связано с consilium. Как латинский эквивалент греческого phronesis, некоторые римские авторы определяют его в философском контексте в качестве различения добра и зла. Его компонентами считались память, интеллект, предвидение и опыт. Однако в отличие от phronesis и sapientia, prudentia — это заученный навык (calliditas), отражающий плоды обучения и опыта.
Этимологически prudentia связано с providentia — предусмотрительностью, необходимой государственному деятелю или полководцу, позволяющей ему предсказывать будущее и принимать соответствующие меры предосторожности. [57] Предусмотрительное построение (prudens ordinatio) Сципиона Африканского против слонов Ганнибала при Заме в 202 году до н. э. стало стратагемой, выигравшей битву (Front. Strat. 2.3.16). Однако в качестве слова, обозначающего стратагему, prudentia чаще употребляется в значении «проницательности» или «знания, приобретенного опытом». В 310 году до н. э. Фабий Цезон прозорливо (prudenter) осуществил в Умбрии шпионаж, который склонил Камертy к римскому союзу, а Вегеций записывает стратагему (prudentius consilium) для тонкого отделения потенциальных мятежников от остальной армии. [58] Действительно, сила проницательности, столь часто подчеркиваемая в философских определениях prudentia, также применима к практическим вопросам, поскольку расчет prudentia (prudentiae ratio) определяет, следует ли совершить действие тайно или открыто, силой или убеждением (Cic. Inv. Rhet. 1.27, 41).
Несомненно, тон prudentia позитивен и является знаком похвалы, когда используется в отношении врагов. Авл Гиртий, продолжатель «Bellum Gallicum» Цезаря, хвалит галлов за планы, полные благоразумия (BG 8.8.1). Более того, в то время как Непот хвалит Ганнибала за его превосходство над всеми другими полководцами в благоразумии, Валерий Максим ставит в заслугу римлянам то, что они перехитрили Ганнибала и Гасдрубала в Метаврской кампании в 207 году до н. э.: римское благоразумие победило карфагенскую calliditas.[59]
Другая врожденная способность ума, ingenium (природный талант, гений), не требует особых комментариев. Его можно определить как «природную мудрость» (naturalis sapientia: Non. p. 506 Lindsay). Врожденное качество ingenium, часто ассоциируемое с sollers и sollertia, казалось многим авторам объяснением проницательного полководческого искусства хитрых варваров, таких как Югурта, Арминий и Юлий Цивилис. [60] Однако ingenium требовалось от любого полководца и могло быть важным фактором (Liv. 9.17.3). Как сказал Улисс Аяксу (Ov. Met. 13.362), его сила была полезна на войне, но он нуждался в ingenium, который находил в советах Улисса. Аналогичное мнение встречается у Саллюстия (Cat. 1.7-2.2), который отождествлял ingenium с этосом Одиссея и оценивал его как превосходящий силу в войне. Помимо sollertia, ingenium также ассоциировался с хитростью и анхинойей: Эвмен из Кардии, по словам Непота (Eum. 1.3), превосходил других диадохов и в хитрости, и в быстроте ума (celeritas ingenii).
Вероятно, наиболее частое слово, обозначающее умственную способность во второй категории случайных слов для стратагемы, — это astus (ловкость, хитрость) с родственными ему словами astutia (сообразительность, хитрость) и astutus (проницательность, хитрость). Считалось, что слово аstus происходит от греческого asty (город), поскольку горожане из–за их постоянного общения с другими людьми казались настороженными и остроумными. Христиане приравнивали astutus к греческому phronimos. [61] Это семейство слов появляется уже в римской комедии, и его связь с dolus очевидна, хотя astus и astutia никогда не становились юридическими терминами. Цицерон в качестве консула в 63 г. до н. э. противостоял уловкам (insidiae) Катилины с помощью dolus и astutia. [62] Аstutia также могла выступать как синоним vafritia/vaframentum (уловка, хитрость): эпитоматор Валерия Максима Юлий Парис заменил на De astutia титул Валерия Vafre dicta aut facta (7.3).
Неясно, является ли astus/astutia заученной или врожденной. Ее частая ассоциация с варварами и их уловками подразумевает врожденное качество, как и в аналогичном использовании ingenium и sollertia в этом отношении, хотя утверждение Тацита, что варвары не владеют хитростями осадного искусства (astus oppugnationum), может служить аргументом в пользу ее эмпиричности. [63] Как общий термин для обозначения стратагем, astus/astutia подходит для различных уловок: помимо осады, уловки Ганнибала при Каннах были «ловушками сообразительности» (astutiae … laqueis); внешние сношения императора Тиберия были связаны не только с парфянами, но и с царями–клиентами; Фабий Максим вернул Тарент в 209 г. до н. э. через предательство, в то время как готы в 378 г. использовали поддельных дезертиров в astutum consilium для захвата города. [64] Кроме того, astus предлагала средства либо для избавления армии от потенциально восставших отрядов, либо для посева разладa в армии противника. Последнее произошло во время осады Галлиеном претендента Авреола в 268 году в Милане. Когда Авреол распространил фальшивые письма, в которых утверждалось, что Галлиен приказал казнить своих генералов, Галлиен был убит. [65] Таким образом, неудивительно, что astus подходящим образом обозначает этос Одиссея, поскольку astutus может делать что–то храбро без риска.[66]
Последние два семейства слов, обозначающие хитрые умственные способности, включают в себя прилагательные более часто встречающиеся и более древние, чем родственные им существительные: versutus (умный, лживый) и vafer (хитрый, тонкий). Versutia (сообразительность, уловка) встречается крайне редко, тогда как vaframentum (уловка) и vafritia (хитрость) не встречаются до Валерия Максима. Ни одно из двух семейств слов, хотя и являлось синонимом слова dolus, не стало юридическим термином. Versutus принадлежит к самой ранней латинской литературе: Ливий Андроник перевел polytropos, эпитет Гомера для Одиссея, как versutus, а поздний мифограф неизвестного времени Гигин оправдал ассоциацию Улисса с этим прилагательным своей историей о сизифовом отцовстве героя (Hyg. Fab. 201). Прилагательное происходит от vertere (поворачивать), как признал Исидор, который определил versutus как человека, который «быстро меняет свое мнение», что подразумевает связь с анхинойей. [67] Одиссеева черта versutus заняла достойное место в стратагемном словаре среди других прилагательных, обозначающих сообразительность, таких как callidus, astutus и vafer, а также прилагательных, обозначающих обман, fallax и malitiosus (Cic. Off. 3.57). Versutus характеризует германцев, заманивших Квинтилия Вара на верную гибель в Тевтобургском лесу в 9 году, а хитрейший из спартанцев Лисандр заслужил превосходную степень versutissimus. [68] Ливий (42.47.7), предлагая единственное появление этого существительного до II века, описывает карфагенские стратагемы как versutiae Punicae.
Vafer не появляется до Цицерона, и два производных от него существительных, за одним исключением (Sen. Ep. 49.7), встречаются только у Валерия Максима и при указании на лукавые привычки Ганнибала (vafri mores). [69] Валерий использовал vaframentum для обозначения двух стратагем и одной политической уловки.[70]
b) Обман
Вторая группа слов, которые лишь изредка используются для обозначения хитрости, включает в себя термины для обозначения обмана: fallacia/fallax/fallere, decipere, malitia/malitiosus, error, simulatio, disimulatio и mendacium. Как синонимы dolus и fraus, они требуют лишь краткого описания их значений, нюансов и использования. Согласно Варрону, семейство слов fallere (обманывать, мошенничать), fallacia (обман, хитрость) и fallax (обманчивый) происходит от fari (говорить), и любое использование этих слов для выражения невербального обмана является лишь передачей их собственного значения. [71] Тем не менее формы вербального обмана на самом деле составляют лишь часть проявлений этого семейства слов как стратагем. Можно нарушить верность (fidem fallere), нарушить перемирие (de indutiis fallendo) или софистически истолковать клятву (fallax reditus). [72] В целом, однако, словесный акцент Варрона столь же ложен, как и его этимология.
Появление этой семьи слов в римской комедии свидетельствует о ее древности, и в какой–то степени она позже стала частью римской юридической терминологии, хотя семь из десяти случаев употребления fallacia в Дигестах принадлежат Ульпиану. Действительно, fallacia и fallere появляются в определении dolus malus у Лабеона. Однако любой перенос технического юридического смысла незначителен, поскольку fallacia и ее однокоренные слова встречаются либо как обман, составляющий часть стратагемы, либо как синоним strategema.[73]
Более важным является вопрос о том, имеет ли fallere скорее нейтральный или положительный смысл, чем его очевидный синоним decipere (заманивать, обманывать, обманывать, мошенничать). Элий Донат поднимает этот вопрос в пересказе Лукреция, у которого врачи обманом заставляют больных принять лекарство. [74] Основное значение decipere — «заманивать в ловушку», от которого происходит существительное decipula (ловушка, капкан), [75] но часто оно появляется в стратагемах просто в значении «обманывать». [76] В других случаях, когда акцент делается на результате стратагемы, его значение «обманывать» становится очевидным. Победа путем обмана — это, конечно, идея, тесно связанная с концепцией кражи победы, выраженной klope и его однокоренными словами, а также furtum. [77] Если сравнить различие между falli и decipi у Доната и определением dolus malus у Лабеона, то обнаружится аналогичное различие: decipiendum как последний элемент ряда, включающего circumveniendum и fallendum. Лабеон подразумевает три степени хитрости в порядке возрастания: обход, обман и мошенничество. Таким образом, Лабеон поддерживает различие Доната между falii и decipi, а fallere имеет более нейтральный тон по сравнению с decipere.
В отличие от fallere и decipere, error (блуждание, заблуждение) представляет собой обман совершенно иного тона. Вместо обмана или нарушения клятвы ошибка предлагает более изощренную концепцию введения врага в заблуждение путем создания иллюзии. Вергилий называет троянского коня error, и многие уловки, характеризуемые этим словом, включают в себя обман врага с помощью маскировки [78]. Тем не менее тон этого слова настолько позитивен, что даже Ливий может использовать его для описания римских уловок. Salubre mendacium (полезная ложь) Фабия Максима Руллиана у Тиферна в 297 г. до н. э., подготовившая окружение самнитской армии Сципионом Барбатом, было error utilis (целесообразным заблуждением). Точно так же, когда Клавдий Нерон в 207 г. до н. э. тайно ускользнул от Ганнибала в Лукании во время Метаврской кампании и оставил Ганнибала с впечатлением, что он все еще там, он совершил error. Подобная уловка была излюбленным приемом лигуров, которые оставляли скот, когда покидали лагерь в присутствии врагов. Мычание убедило врага в том, что лигуры все еще на месте.[79]
Историю использования для «обмана» malitia следует в некотором роде сравнить с историей sapientia для «хитрости»; его ранний нюанс уловки был позже затемнен из–за того, что он приобрел сильный моральный подтекст, и римским предпочтением других слов. В поздней республике антонимы malitia и virtus относятся к «злу» и «добродетели» соответственно (Sall. Jug. 22.2), тогда как в более ранние времена, противопоставляя этосы Ахилла и Одиссея, они представляли «хитрость» и «храбрость». Этот ранний смысл уловки появляется в определении malitia, данном Цицероном: «хитрый и обманчивый метод причинения вреда» (Cic. Nat. D. 3.75). Действительно, до определения dolus Аквилием Галлом ораторы, чтобы выразить обман, предпочитали fraus или malitia, а Плавт и Теренций часто использовали malitia как «обман» в своих комедиях. Весьма примечательно, что Цицерон характеризует новый судебный процесс над dolus, связанный с Аквилием Галлом, не с точки зрения dolus, а как malitia: это был «невод всех обманов» (Cic. Nat. D. 3.74). Таким образом, dolis malitiosa у анонимного ритора Карфагена означает «хитрый с уловками», а описание Цицероном софистической интерпретации (nimis callida, sed malitiosa turis interpretatione) — «чрезмерно хитрое, но обманчивое толкование закона» (Cic. Off. 1.33).
Simulatio (притворство, финт, обман) и dissimulatio (сокрытие, маскировка) составляют часть самой сути идеи стратагемы. Что показывать и что скрывать — основные элементы современных теорий обмана. На самом деле simulatio уже встречался дважды: во–первых, в определениях dolus malus Аквилием Галлом и Сульпицием Руфом; и, во–вторых, в косвенном определении strategema Ливия, относящемся к salubre mendacium Тулла Гостилия (1.28.5): consilium et simulatio imperii. Последующее римское предпочтение dolus, вероятно, объясняет редкость simulatio как юридического термина, и то же самое можно сказать о его использовании в качестве стратагемы.
Однако simulatio, и особенно родственный ему глагол simulare, действительно появляются в выражениях вероломного поведения, связанного с процедурами международного права. Вегеций предупреждает, что гарнизонные войска, состоящие из провинциалов, особенно доверчивы к уловкам и лжи врага, и что правдоподобный предлог (simulatio credulis) торговли или мира приносит вред чаще, чем нападение. Договор можно было симулировать (simulatum foedus), например, захват Фаларисом из Агригента некоторых сицилийских городов после того, как договор дал им ложное чувство безопасности. Римляне, находившиеся в осаде в Таренте во время Второй Пунической войны, сначала предложили сдачу цитадели, если их войскам будет предоставлено охранное свидетельство для прохода через карфагенские рубежи, а затем использовали этот предлог (simulatio) для прекращения осады, чтобы начать внезапную вылазку. Цезарь упрекал в предательстве и притворстве германских убиев, напавших во время перемирия, а легат Цезаря Тит Лабиен придумал что–то вроде конференции (simulatio colloquiis) как средство убийства галльского вождя.[80]
Другое частое использование simulatio связано с мнимым выходом после осады, часто в сочетании с засадой или неожиданным возвращением. Фронтин посвятил этим уловкам (De simulatione regressus) главу, которую можно дополнить примерами из других источников. [81] Если мнимое отступление рассматривается как создание иллюзии, тогда различные другие уловки, такие как притворное отступление в битве и стратегический финт, если указать лишь несколько примеров, могут быть отнесены к этой идее.[82]
Dissimulatio, никогда не являющееся юридическим термином, не поддается точной классификации его использования. Фронтин озаглавил главу «О сокрытии переворотов» (De disimulandis adversis), но в остальном стратагемы, описываемые этим словом и родственными ему словами, слишком разнообразны, чтобы позволить идентифицировать конкретный тип стратагемы словом.[83]
Анонимный ритор, пишущий Гереннию (3.3), включает dissimulatio как компонент dolus, под которым он также перечисляет mentitio (ложь, обман). Семейство слов mentitio, mentiri (лгать, обманывать, притворяться), mendacium (ложь) и mendax (лгать, обманывать) — это последняя группа синонимов, обозначающих обман, заслуживающий обсуждения. Mentiri и его родственники представляют латинские эквиваленты греческой псевдосемьи, хотя латинские существительные и прилагательные в отличие от греческих тонкостей псевдосемьи явно обозначают «ложь», то есть «обман» или «ложь», но не обязательно «лгать». Только глагол mentiri, кажется, приближается к греческому употреблению: троянский конь - equo mentito; один генерал симулирует (mentitus) присутствие своей армии для врага; а варвары обманывают (mentiti) римлянина своим бегством. [84] Действительно, simulare, а не mentiri часто принимает в латыни функцию греческого «псевдослова»: например, поддельный дезертир может быть simulatus transfuga на латыни и pseudautomolos на греческом ([Aur. Vict.], De vir. ill. 30.2).
Коварные варвары, такие как карфагеняне, лигуры, германцы и парфяне, конечно, заслужили связь с mendax и mendacium. [85] В остальном, однако, mendacium не часто встречается как уловка. Единственным исключением является полезная ложь, salubre mendactum, используемая для поднятия морального духа, внушения паники врагу и по другим причинам, но даже в этом типе хитрости mendacium просто характеризует концепцию, а само слово обычно опускается в повествованиях этих анекдотов.
Латинский словарный запас, как здесь утверждается, представляет собой специализированный набор слов, взаимодействующих, но не идентичных со всеми юридическими терминами — для мошенничества и обмана. Этот момент проясняется при рассмотрении шести других слов об обмане: fraudatio, fucus, circumscriptio, tergiversatio, machinatio и circumventio. Fraudatio (обман, мошенничество) и correscriptio (обман, обход) имеют лишь очень ограниченное использование в качестве юридических терминов и никогда не появляются как уловки, в то время как fucus (притворство, маскировка, обман) не является ни юридическим, ни стратегическим словом. Machinatio (изобретение, машина, трюк), латинский эквивалент греческого mechane и составная часть определения dolus malus, данного Лабеоном, также не является уловкой. Напротив, tergiversatio (уловка, осечка) действительно встречается однажды в хитрости Фемистокла (Front. Strat. 1.1.10), но не имеет каких–либо юридических нюансов.
Однако из всех этих шести слов только circumventio (обход, обман), или, точнее, его глагол circumvenire, стандартный термин, означающий «обойти с фланга» или «обвести вокруг пальца», имеет реальные основания для включения в стратагемный словарь. Помимо этого военно–технического смысла слова его использование в качестве уловки встречается редко. Как юридический термин он также встречается нечасто, хотя Лабеон включает его в свое определение dolus malus, и Фабий Максим, кажется, использует юридическое выражение, когда предостерегает Сципиона от доверия нумидийцам: его отец и дядя, убитые в Испании, были обойдены обманом (fraude circumvenerunt) прежде чем потерпели поражение в бою. Точно так же Валерий Максим жалуется на римскую храбрость, обойденную (circumventae virtutis) уловками Ганнибала при Каннах.[86]
с) Спорт
Как и в греческом стратагемном словаре, спорт также оказывает небольшое влияние на латынь. Три слова заслуживают некоторого обсуждения: laqueus, praestigiae и ludificari, Laqueus обозначает западню, лассо или охотничью ловушку. В осадном искусстве laqueus представляет собой контруловку тарану и осадному крюку, которые защитники могут поймать в петлю и вывести из строя. [87] Этот термин также может иметь общий смысл как уловка, например, astutiae laquei Ганнибала при Каннах или упоминание Вегецием уязвимости катафрактов перед laquei. [88] Praestigiae (обманы, уловки, иллюзии) буквально означает «уловки жонглера» (praestigiator). Теоретически это слово идеально подходит для обозначения тонкостей стратагем, но оно так и не стало частью стратагемного лексикона. Praestigiae в основном используется для словесных уловок, и его единственная претензия на рассмотрение здесь вообще вытекает из его появления в Валерии Максиме для обозначения софистической интерпретации.[89]
Напротив, сильны аргументы в пользу ludificari (издеваться, расстраивать уловками, обманывать) и его родственных слов, которые символизируют, что одна сторона дразнит другую с помощью превосходного мастерства или хитрости. Успешная стратегия Фабия Максима задержки Ганнибала была ludificatio, и Архимед благодаря своей изобретательности в создании осадных машин выставил на посмешище усилия римлян осадить Сиракузы. Точно так же претор 207 г. до н. э. Порций Лицин препятствовал продвижению Гасдрубала в северной Италии всеми военными искусствами (ludificatus hostem omnibus artibus belli). [90] Тактика, обычная для варваров и партизанской войны, при которой более слабая сила отказывается вступить в генеральную битву с более сильной, постоянно вызывает разочарование противника. [91] Римляне, однако, также могли использовать такую тактику в качестве приманки для ловушки, например, в стратагеме Л. Цецилия Метелла против карфагенских слонов у Панорма в 250 г. до н. э. (Front. Strat. 2.5.4).
d) Моральный упрек
Помимо слов, обозначающих специфические функции или идеи rusé и, по крайней мере поверхностно, имеющих негативный оттенок, facinus (поступок, преступление, злодейство) и scelus (злой поступок, преступление, злодеяние) иногда ассоциируются со стратагемой, хотя означают не что иное, как моральный упрек. То же можно сказать и о facinus и scelus в юридических текстах: эти два слова не обозначают конкретные действия; они только квалифицируют действие как преступление. Фронтин никогда не характеризует стратагему как scelus, в то время как facinus встречается только дважды, в обоих случаях имея в виду попытки убийства генерала — единственные случаи, когда Фронтин выносит моральное суждение о хитрости. [92] Валерий Максим называет вероломную расправу Сервия Гальбы над лузитанами в 150 г. до н. э. словом facinus. [93]Scelus также может применяться для убийства, для вероломства, и для действий, рассматриваемых как нарушения международного права, например, использования отравленного оружия или умерщвления послов.[94]
Последняя категория латинского словаря включает слова, используемые для определенных уловок. Действительно, одно из них, insidiae, встречается настолько часто, что его можно было бы включить в категорию наиболее употребительных слов. Как и при изучении греческой лексики, главный вопрос заключается в том, в какой степени существовал технический латинский словарь для стратагемы, то есть термины специалистов, не обязательно актуальные в литературе для широкой аудитории. Опять же, выделяются пять групп особых уловок: внезапное нападение, засада, притворное отступление, измена и нарушение или обход соглашений.
В латинском языке внезапное нападение может быть выражено несколькими способами. Как и греческое klope, латинское furtum может означать внезапное нападение ночью, а epidrome как «набег» или «внезапное вторжение» находит свой латинский эквивалент в incursio repentina или subita. Внезапное нападение в смысле обхода или охвата - circumvenire (обходить). [95] Однако чаще всего латинские авторы, как и их греческие коллеги, обозначали понятие внезапного нападения наречием: нападение произошло внезапно (repente) или неожиданно (ex или de improvisо, или inopinatо). [96] Технические особенности осады заставляют Фронтина предложить некоторые словарные различия для понятий, которым он посвящает отдельные главы: repentinus impetus — это общее внезапное нападение на город (coup de main); внезапное нападение на город с неожиданного направления, часто во время осады, называется inruptio (буквально, взлом), а внезапная вылазка защитников против осаждающих - eruptio (прорыв). Цезарь, для сравнения, называет общую внезапную атаку на город repentina oppugnatio. И цезарево, и фронтиново выражения встречаются у Ливия, хотя он также использует repentinus impetus для eruptio. [97] Ни одно из этих слов не кажется техническим термином, а расхождения между Фронтином, Цезарем и Ливием даже говорят против стандартного римского военного словаря для внезапного нападения в позднереспубликанский и раннеимператорский периоды.
Если, как отмечалось ранее, до раннего византийского периода греческий язык не выработал настоящего родового слова для обозначения внезапного нападения, то латынь, можно сказать, предвосхитила это развитие по крайней мере на столетие. В конце I и II веков слово obrepere (подкрадываться, удивлять, обманывать) и его существительное obreptio (неожиданность) пользовались некоторой популярностью как «внезапное нападение»: Фронтин однажды использует obreptio для обозначения тактической внезапной атаки, а Флор упрекает Марка Антония в стратегической внезапности (obrepere) при начале его парфянской кампании в 36 г. до н. э. без объявления войны. [98] Однако это слово полностью отсутствует в цезаревом корпусе, а также у Ливия и Тацита, и более поздние авторы с военной репутацией, такие как Аммиан и Вегеций, игнорируют его. Obreptio — это не то слово, которое мы ищем.
Тем не менее supervenire (обрушиваться) приобрело смысл «удивлять» к третьему веку, если не раньше, а существительное superventus определенно появляется как «внезапное нападение» в четвертом веке. Хотя это развитие глагола, возможно, предвосхищено в конце первого века строкой из Стация (Achil. 1.148), Юстин предлагает первое надежное доказательство в прозе: «Побежденный Неоптолем бежал к Антипатру и Полиперхонту и убедил их форсированным маршем застать врасплох (superveniant) Эвмена, счастливого от победы и избавленного от опасности его бегством» (Just. 13.8.5). В четвертом веке Элий Донат предлагает определение в своем комментарии к Теренцию: «Вмешаться в разгар интриги — это как бы застать врасплох из засады (ex insidiis supervenire) и напасть сразу на тех, кто хотел сохранить дело в тайне» (Donat. ad Ter. Ad. 496 = 3.3.52). Аммиан дважды использует supervenire как «удивлять»: один раз для обозначения внезапного нападения на город, а другой раз в контексте eruptio. Однако у Вегеция superventus и supervenire относятся в основном к внезапным нападениям на полевую армию, хотя в одном отрывке он говорит о внезапных нападениях ночью на город (nocturnos superventus), а в другом — о внезапных морских нападениях. [99] Подобно тому, как другие стратагемные слова могут также обозначать воровство и набеги, в средневековой латыни superventus стало означать «разбойничье нападение» или «внезапный набег».
Более того, появление латинского родового термина для обозначения внезапной атаки отражено в современном практическом развитии. Подразделения под названием superventores появляются в римской армии по крайней мере с середины четвертого века. Они относились как к стационарным пограничным войскам (limitanei), так и к pseudocomitatenses — подразделениям, первоначально принадлежавшим к limitanei, но переведенным в comitatenses, мобильные полевые армии, хотя и сохранившим более низкое жалование и статус. Как и limitanei, superventores служили под началом praefectus и засвидетельствованы в северо–западной Галлии, Британии и на нижнем Дунае, а pseudocomitatenses служили в Галлии под началом magister peditum praesentalis. Статус подразделения в Северной Месопотамии неясен. Предполагается, что superventores получили свое название от своей функции, как и другие подразделения (например, exploratores, vigiles), и в этом случае superventores должны были быть специалистами по внезапным атакам и нестандартным операциям. Аммиан упоминает отряд superventores при осаде Амиды в 359 году, чье предыдущее выступление при осаде Сингары персами в 344 году иллюстрирует один из аспектов их обязанностей. Они совершили ночную вылазку из города и убили многих персов во сне (Amm. 18.9.3).
Засаду в латинском языке выражают два семейства слов: во–первых, subsidere (сидеть, ждать) и производное от него существительное subsessa (засада); во–вторых, чаще встречаются insidiari (подстерегать, замышлять против) и insidiae (засада, ловушка, коварный замысел, заговор), оба из которых происходят от insidere (сидеть, занимать). [100] В обоих семействах слов латинские термины передают ту же идею, что и их греческий аналог enedra, то есть «сидеть в ожидании». Subsidere встречается уже у Плавта, а его использование для обозначения «сидеть в засаде» подтверждают Цицерон и Ливий. Сервий даже утверждает, что subsidere означает «захватывать хитростью (dolo)». [101] В отличие от древнего subsidere, его существительное subsessa относится исключительно к поздним источникам. Вегеций часто объединяет его с insidiae, не позволяя провести различие в значении между этими двумя словами. Subsessа может отождествлznmcz либо с fraus, либо с dolus.[102]
В своем трактате Фронтин посвящает insidiae самую длинную главу, но только двадцать шесть из сорока семи анекдотов связаны с засадой. [103] На самом деле insidiae — это гораздо более общий термин для стратагем, чем часто думают. Хотя древность insidiae засвидетельствована римской комедией, его неопределенность сделала его непригодным для юридических текстов, в которых он лишь изредка появляется для обозначения обмана и мошенничества. Аналогичным образом, утверждается, что insidiari появляется только в постклассических юридических текстах как неопределенное выражение, означающее «подвергать опасности», но ему не хватает конкретики в отношении того, как кто–то подвергается опасности. Действительно, insidiari в исторических текстах часто означает «подстерегать» в смысле «замышлять против», особенно в отношении убийства или покушения. Таким образом, insidiari служит латинским эквивалентом греческого epibouleuein, а insidiae и insidiatores часто относятся соответственно к «убийству» и «убийцам».[104]
Прежде чем перейти к сложностям главы Фронтина «De insidiis», следует рассмотреть разнообразие стратагем, обозначаемых словом insidiae, в других источниках. insidiae как «засада» ассоциируется как с dolus, так и с fraus, [105] но приравнивание к fraus также включает совершенно разные виды деятельности. Помимо убийства, есть еще и подкоп. Для Вегеция подрыв стен города во время осады — это fraus, состоящий из двух insidiae: полководец может выбрать либо убить врага во сне, либо разрушить его стены. [106] Insidiae также можно приравнять к ночным нападениям (furta) или внезапным атакам (supervenire). [107] Нападения пиратов — это piratarum insidiae, так же как морская засада флота в узком месте называется insidiae. Более того, insidiae относятся как к стратагемам против осаждающих, так и к стратагемам против осажденных, и с этой точки зрения обозначение Вергилием троянского коня как insidiae не должно казаться необычным.[108]
Если засада кажется простой идеей, т. е. сидеть в ожидании, чтобы напасть на врага врасплох, то глава Фронтина о засадах разбивает эту иллюзию, поскольку только один анекдот рассказывает о простой засаде и только двадцать шесть из сорока семи связаны с засадой вообще (Strat. 2.5.39). Армии попадают в засаду по собственной воле только из чрезмерной небрежности. Обычно их приходится заманивать. Таким образом, засада часто является лишь частью более сложной стратагемы. Притворное отступление, возможно, является излюбленным приемом заманивания, но того же результата можно достичь, обманывая врага с помощью переодетых солдат, фальшивых дезертиров, ложных слухов, провокационных действий, обманных маневров и приучая врага ожидать определенной модели поведения.[109]
Однако оставшийся двадцать один пример Фронтина в этой главе не является настоящей засадой и не может быть отнесен к одной идее. Некоторые рассказывают о различных видах внезапной атаки; некоторые предполагают создание иллюзий для врага; одни описывают атаки противника в тыл или с неожиданного направления, другие — просто уловки. Большое разнообразие уловок, представленных инсидиями, и отсутствие в этом слове сильного юридического оттенка, вероятно, объясняют, почему Вергилий (Aen. 12.335-36) предпочел изобразить Insidiae (Козни) спутником Марса, а не Долуса или Фраус.
В отличие от superventus и его отпрысков superventores, термины insidiae и insidiatores не были новыми в позднеримский период, но подразделения insidiatores впервые засвидетельствованы в римской армии четвертого века. Они появляются только в западных limitanei на среднем Дунае и в мобильной полевой армии magister equitum Galliarum, предположительно как псевдокомитаты. На основании их размещения под началом magister equitum можно сделать вывод, что insidiatores были кавалерийскими подразделениями, возможно, конными аналогами superventores, известных только как пехота. Если их название происходит от их функции, как ранее утверждалось, внезапно нападать, то остается проблема, следует ли воспринимать insidiatores как «убийц» или «засадников». [110] Хотя у римлян не было особых проблем с устранением неприятных противников, маловероятно, чтобы полевые подразделения открыто назначались для таких задач. Действительно, византийские источники сообщают о кавалерийских подразделениях под названием enedrai, развернутых на флангах боевого строя как для противодействия потенциальным внезапным фланговым атакам, так и для засад на флангах противника. Возможно, enedrai — это не византийские инновации, а скорее продолжение или адаптация позднеримских insidiatores.[111]
Идентификация третьего типа специфической стратагемы, подставного отступления, ясна из его связи с dolus, simulatio и calliditas. [112] Можно было бы ожидать, что такая простая и распространенная идея будет иметь единственный и лаконичный способ выражения, но эта идея, если она отмечена как трюк, а не просто допускается как таковая из повествования, чаще всего встречается как simulata fuga (притворное бегство). Также засвидетельствованы такие варианты, как simulatio fugae (притворство в бегстве) или velut fugiens (как бы убегая). [113] Тем не менее, simulata fuga обозначает не только «притворное отступление», поскольку оно также встречается для «притворного дезертирства». Эта очень распространенная стратагема, также как и притворное отступление, чаще всего встречается без специального термина, четко обозначающего стратагему.[114]
Измена, четвертый класс особых уловок, включает в себя комплекс идей. Однако следует еще раз подчеркнуть, что измена не обязательно является уловкой, хотя она может включать в себя уловки, а изменой другого человека можно манипулировать в целях стратагемы. Perduellio, древнейшее латинское слово, обозначающее измену, по существу означало вести себя как враг города, поскольку враги изначально назывались perduelles; позже термин был заменен на hostis. [115] Двенадцать таблиц определяли измену как подстрекательство врага или передачу гражданина врагу и предписывали смертную казнь. [116] По мере распространения Рима за границу слово maiestas (величие, достоинство) в конечном итоге начало заменять perduellio, т. е. римские союзники и подданные, которые не смогли сохранить должное уважение к Риму, совершили измену. В Поздней республике, когда предательское поведение чаще проявлялось во внутриполитических беспорядках, чем в сотрудничестве с иностранным врагом, maiestas стало преобладающим словом для обозначения измены. Эта интернализация идеи привела к тому, что имперцы делали акцент на любой критике или действии против императора как на измене. Несмотря на то, что maiestas вытеснило perdueilio и включили в него как внешних, так и внутренних врагов, измена как уловка может, по моему определению, относиться только к perduellio в его первоначальном смысле, подчеркивающего сотрудничество с негражданами Рима. И все же ни perduellio, ни maiestas никогда не являются эквивалентом стратагемы.
Юристы имперского периода, комментируя lex Iulia maiestatis, дают более обширные определения измены, чем те, которые содержатся в Двенадцати таблицах. Многие из перечисленных конкретных действий квалифицируются как стратагемы. Для Ульпиана измена состоит из предательства города или участков в нем, мятежа, убийства, ведения войны против римского государства и передачи информации противнику. Цервидий Сцевола перечисляет заведение армии в засаду или предательство армии, помощь врагам избежать плена, создание врагов из друзей и побуждение царя чужого государства не подчиняться Риму, а Гермогениан приводит предательство провинции или города врагу.
Из комплекса представлений, охватываемых изменой, требует изучения только словарь конкретных актов взяточничества, предательства и убийства. Связь взяточничества и государственной измены, отсутствующая в комментариях юристов, установлена анонимным ритором: продажа своей страны — это perduellio, и действительно, он рассматривает взяточничество (pecunia) как форму dolus [117]. Хотя подкуп может быть выражен просто ссылкой на деньги (pecunia, pretium) или вознаграждение (praemiun), концепция более ясна при использовании глагола corrumpere (развращать, подкупать), любимого слова Саллюстия для описания подкупа Югуртой римлян и других, но часто встречающегося у многих авторов. [118] Юристов в определении измены волнует только то, что предательство происходит без учета его причины. Однако полководец знает, что измену можно спровоцировать — отсюда измена/подкуп как стратагема. Фронтин посвятил целую главу способам вызова предательства городов, и подкуп (corrumpere) служит средством в трех из семи анекдотов. Использование этой стратагемы было настолько распространено, что армию можно было побудить сражаться с численно превосходящими силами, если ее командир солгал, что он уже добился сотрудничества враждебного подразделения с помощью подкупа.[119]
Точно так же нельзя утверждать, что proditio (предательство) — латинский эквивалент греческого prodosia. Ни proditio, ни его однокоренное слово proditor (предатель) не имеют технического оттенка. [120] Однако определенный интерес представляет ассоциация proditio с perfidia (предательство), словом, которое будет обсуждаться в следующей группе. Однако следует также отметить, что proditio может использоваться для выражения обманутой победы. В поражении можно обвинить не храбрость противника, а proditio (Tac. Hist. 2.44.3).
Убийство является государственной изменой, когда убийство совершает подчиненный или коллега должностного лица, но убийство в этом случае не является стратагемой, если только оно не совершено по наущению иностранной державы во время войны. Точно так же один генерал может подстроить убийство противостоящего ему генерала или правителя, и это будет квалифицироваться как интрига, но не измена, если только убийца не имел гражданства того же государства, что и его жертва. Латинская лексика, обозначающая убийство, не учитывает этих тонкостей, и нет различий между словами, используемыми для обозначения убийства и убийства вообще. Insidiae, scelus и facinus встречаются для обозначения убийства, причем первое из них может передавать стратагемный оттенок, а два последних означают лишь моральное осуждение этого действия. Caedes, обычное слово для обозначения убийства, иногда встречается для обозначения убийства в контексте стратагемы, но не имеет самостоятельного значения уловки. [121] То же самое верно и для обычных слов для обозначения убийцы: sicarius, homicida, interfector и percussor. Parricidium, однако, заслуживает некоторого внимания. Обычно используемое для обозначения убийства отца или родственника, parricidum patriae является выражением измены. Однако parricidium используется для описания убийства Дария III Персидского в 330 году до н. э. не потому, что был убит царь, а потому, что его убийца, сатрап Бесс, также принадлежал к семье Ахеменидов, и, следовательно, речь шла об убийстве родственника.[122]
Последняя группа слов, обозначающих специфические стратагемы, связана с обходом и нарушением соглашений. Римляне так и не создали специализированного словаря, обозначающего обход международных соглашений, и даже такие слова, как circumscriptio и circumventio, которые могли бы использоваться для обозначения такого поведения между отдельными лицами, редко встречаются в юридических текстах и не существуют в контексте стратагем. Более того, хотя общие стратагемные термины, такие как calliditas, sollertia, consilium и praestigiae, могут характеризовать софистическое толкование соглашений, для греческого horkos sophistikos нет эквивалентного латинского выражения.
Нарушение соглашений подразумевает несколько условий. Примечательно, что помимо dolus, fraus, malitia, fallere и других общих терминов для этого акта, mendacium редко появляется в контексте вероломства в соглашении. Точно так же periurium (лжесвидетельство) также встречается редко: он отсутствует у Фронтина и встречается только один раз у Вегеция (3.3) вместе с dolus, чтобы указать на обман коварных врагов, которые могут воспользоваться легковерностью войск провинциального гарнизона. Действительно, термин periurium вряд ли можно считать юридическим. Поскольку клятвы, которые подтверждали и гарантировали соглашения, составляли религиозный акт, лжесвидетельство считалось наказуемым богами, а не государством. Только ложная присяга именем императора стала государственным преступлением.
Конечно, главное слово, связанное с нарушением веры, — это вероломство (предательство, измена), как видно из определения вероломства Валерием Максимом. Удивительно, но юридические тексты в значительной степени игнорируют этот термин, возможно, по той же причине, что и periurium: это было религиозное, а не гражданское преступление. Но измена — это преступление против государства. Когда гражданин нарушает веру в свое государство, он совершает измену, а вероломство часто ассоциируется с proditio. Точно так же с римской точки зрения предательство союзников (вероломство) также может рассматриваться как измена (proditio).[123]
Однако не все случаи предательства и вероломства — стратагемы. Только три из шести анекдотов Валерия о вероломстве можно квалифицировать как стратагемы; его единственное появление у Вегеция — не стратагема; и только в одном из четырех анекдотов Фронтина, где встречается это слово, вероломство является ключевым компонентом стратагемы. [124] Действительно, perfidia часто может использоваться для риторического эффекта или морального обличения, а не в качестве технического эквивалента стратагемы. В качестве примера можно привести обвинение Ливия против Ганнибала (21.4.9): perfidia plus quam Punica.