Римские описания войны с Пирром просочились сквозь века пересказов, преувеличений и интерпретаций, где Пирр виделся вторым Александром Македонским, который стремился завоевать Запад, но столкнулся с растущей мощью Рима в грандиозном поединке за судьбу Средиземноморья. Но Пиррова война была совсем иной, нежели как ее представляли поздние поколения. Пирр не собирался завоевывать Италию, Рим, Сицилию и Карфаген, но вместо этого преследовал более ограниченную цель — подчинить себе греческие города южной Италии и Восточной Сицилии. Однако он не сумел понять всю сложность ситуации на Западе. Это была не война римлян против Пирра, а многополярный региональный конфликт с участием карфагенян, самнитов, тарентинцев, сиракузян и многих других народов, причем каждый из них преследовал свои собственные интересы. Широкое сочетание источниковедческой критики, рассмотрение пронизывающих повествование литературных клише, сопоставление с соответствующими нумизматическими и археологическими источниками, а также мониторинг геополитической ситуации позволяет в некоторой степени проникнуть в легендарный характер войны.
Момент, о котором древние источники упоминают как о начале пирровой войны, имел место в 282 году до н. э., когда римский флот примерно из дюжины кораблей плыл вдоль южного побережья Италии. Там его заметили пьяные жители Тарента, которые погрузились на свой флот и атаковав, захватили все корабли, кроме пяти, и убили одного из двух командиров. Римские экипажи подверглись жестокому обращению, а захваченные суда были потоплены. Тарентинцы развивали свою глупость, насмехаясь над одеждой и речью римских послов, прибывших требовать возмещения ущерба. Один пьяница, Филонид, даже дошел до того, что испражнился на римские тоги, что вызвало еще больше смеха у собравшихся тарентинцев. В ответ глава римской миссии, некто Л. Постумий Мегелл, пригрозил, что грязь на его тоге будет смыта тарентинской кровью. Осознав всю серьезность угрозы, тарентинцы решили попросить Пирра, царя Эпира, прийти им на помощь. Следовательно, вина за войну была явно возложена коллективно на тарентинцев, которые по собственной глупости организовали конфликт между римлянами и Пирром.
История довольно захватывающая. Честь, предательство, пьянство и праведный гнев — в ней есть все. Повествование подчеркивает добродетельность римлян и легкомыслие тарентинцев, но не полностью передает более широкий геополитический контекст происходящего. Нападение на римский флот, безусловно, сыграло большую роль в развязывании войны между Римом и Тарентом, но между двумя городами уже существовала давняя напряженность, коренящаяся в расширении римской власти на полуострове в течение предыдущих десятилетий. Италия уже давно была втянута в местные войны, в которых часто участвовали народы из–за пределов полуострова, особенно из Сицилии. В начале третьего века римляне проводили агрессивную дипломатическую кампанию среди греков и италийских народов южного полуострова с целью извлечь выгоду из их раздоров. Начало пирровой войны, которая со временем распространилась далеко за пределы Италии, было не столь простым событием, как предполагают наши источники. Пиррова война была результатом многих предыдущих конфликтов как в Италии, так и в Сицилии.
В то время как Пиррова война первоначально велась в Италии, дела в Сицилии сыграли главную роль в ее развязывании. До (и после) пирровой войны Сицилия не была единой землей. Западная часть острова находилась под контролем карфагенян (epikrateia), в то время как восточная была разделена на ряд независимых греческих полисов. Между ними были небольшие сицилийские общины, которые заключали союзы или воевали, как того требовали обстоятельства. Еще одним элементом хаоса были италийские наемники, например, мамертинцы, которые захватили контроль над несколькими городами для себя. Войны в Сицилии редко приводили к длительным изменениям общей политической ситуации. Однако на короткое время большая часть общин острова была объединена под одной или другой властью. Всего за пару десятилетий до пирровой войны Агафокл привел город Сиракузы к господству не только над большей частью Сицилии, но и над значительной частью Южной Италии, служа образцом взаимосвязанности двух регионов.
Агафокл родился около 361 года в Фермах, греческом городе, входившем тогда в состав Карфагенской эпикратии. Его отец был грек из италийского города Регия, а мать — сикелка. После того как семья переехала в Сиракузы, молодой Агафокл служил в армии во время правления Тимолеонта и уверенно продвигался по служебной лестнице. Непомерные амбиции дважды приводили Агафокла к изгнанию. Он стал кондотьером в Италии и в Сицилии, а в 316 году захватил власть в Сиракузах у контролировавших их олигархов. Он объединил большую часть греческой Сицилии и начал войну против карфагенян, ненадолго даже вторгшись в Африку в 310 году. После позорного финала этих усилий, около 300 г. в Италии последовали кампании в попытке привести италийских греков под его контроль и подчинить италийские народы (бруттиев и луканов). За пределами этих областей Агафокл наладил по всему Средиземноморью дипломатические отношения, направленные в первую очередь на греко–македонских лидеров Востока, которые включали в себя замужество его дочери сначала за Пирром Эпирском, а затем за Деметрием Полиоркетом. Он умер в возрасте 72 лет, проведя эффектную и противоречивую жизнь. На смертном одре он восстановил демократию в Сиракузах, положив начало периоду политического раскола и смуты.
Агафокл правил Сиракузами благодаря сочетанию щедрости к своим сторонникам и жестокости к врагам. Именно благодаря народной поддержке низших классов и наемников Агафокл смог сохранить свою власть в начале своего правления и удерживать ее в течение десятилетий. В частности, он играл на давних конфликтах между низами и верхами сиракузян. Наиболее убежденными противниками Агафокла были изгнанные из города олигархи–эмигранты, которые призывали другие греческие города и карфагенян сражаться с ним. Агафокл ответил неоднократными чистками своих олигархических врагов и захватом собственности, убив предположительно около 4 000 человек, когда он впервые захватил власть (DS 19.8.1; ср. DS 19.5.4–6; Justin 22.2.11–12). Агафокл, возможно, умер естественной смертью, но это не значит, что его любили. Его внутренняя политика обеспечила ему длительное пребывание у власти, но мало что сделала для создания положительного имиджа. После его смерти сиракузяне, возглавляемые враждебными ему группировками, очистили город от его статуй и прокляли его память.
Агафокл столкнулся с трудной ситуацией в том, как на самом деле управлять своими сицилийскими владениями, учитывая их политически раздробленную природу. Когда его власть достигала апогея и распространялась на большую часть острова, его авторитет основывался на замене враждебного местного руководства более дружественным (обычно демократами) и военной мощи. Как и в Сиракузах, он был готов применить жестокость. Когда жители Сегесты не захотели удовлетворить его финансовые требования, Агафокл начал казнить мужское население, продавая женщин и детей в рабство (DS 20.71). Только после фактического падения его власти за пределами Сиракуз в 305 году, после окончания войны с Карфагеном, он провозгласил себя царем. Он сделал это без всяких оговорок и нюансов. Идейно он ставил себя на один уровень с диадохами и не имел ограничений по степени своей власти, но это была претензия на браваду, поскольку его фактическое господство было более или менее ограничено самими Сиракузами. Зато его владычество в городе не имело пределов, о чем свидетельствует чеканка монет с надписями «Агафокл», а позднее «царь Агафокл». На самом деле он не был царем Сицилии, несмотря на свои амбиции. Агафокл адаптировал свои средства контроля за границей по мере изменения политической реальности, но в основе его власти лежала поддержка сиракузского населения.
Карфагеняне сохранили контроль над западными районами Сицилии благодаря комбинированию военных и дипломатических усилий, хотя точные подробности сохранились плохо. Именно Сиракузы представляли собой наиболее стойкого противника Карфагена на острове, и экспансионистские действия Агафокла представляли собой прямую угрозу. Карфагенские усилия в течение большей части правления Агафокла возглавлял Гамилькар, сын Гискона, который оказался искусным деятелем в управлении политическими сложностями острова и в использовании греческих междоусобиц. Он следовал прецедентам, установленным его предшественником, также Гамилькаром, который занимался внутренними делами Сиракуз. Гамилькар сын Гискона установил дружеские отношения с политическими изгнанниками из Сиракуз, что дало ему возможность влиять на внутреннюю политику города, захватил несколько городов в центральной Сицилии и двинулся осаждать Сиракузы. Он распространил в городе слух о том, что Агафокл потерпел поражение, и предложил условия капитуляции, вызвав панику (Pap. Oxy. 24.2399; DS 20.15–16). В конце концов Гамилькару сыну Гискона не удалось подчинить Сиракузы, но он следовал образцу активного участия во внутренней политике города прежних командиров (DS 16.67.1–2; 19.5.4; 24.46.1; Plut. Dion 25.11–14; Timol. 2.31). Карфагеняне продолжили эти усилия, поддержав коалицию греческих городов с центром в Акраганте в противостоянии Агафоклу и Сиракузам.
Усилия Гамилькара сына Гискона увенчались успехом и он значительно ослабил позиции Сиракуз, воспользовавшись разобщенностью греков. Военные действия в Сицилии (и в Италии) не ограничивались полем боя. Эти сообщества были переплетены в сложную политическую, социальную и экономическую сеть, которая создавала пути контактов, которые можно было использовать для достижения стратегических целей. Карфагеняне снова и снова доказывали, что хорошо знакомы с греческими политическими и социальными раздорами, которые они охотно использовали через дипломатические, торговые и личные связи с отдельными лицами. В то время как Карфаген не мог полностью подчинить себе Сиракузы, его полководцам удавалось притупить усилия людей вроде Агафокла в надежде переломить ситуацию в свою пользу. Карфагенское руководство часто проявляло терпение в ожидании распада временного греческого сотрудничества. Против Агафокла их стратегия имела эффект. Истощенные, и карфагеняне, и Агафокл были более чем счастливы возобновить мир в 306 году, который восстановил довоенное статус–кво. Мир позволил Агафоклу сосредоточиться на своих греческих соперниках, но ущерб был нанесен. Сицилийские греческие города были лишены своих сил и пока не могли эффективно вмешиваться в карфагенскую эпикратию.
Тем не менее Агафокл продолжал мечтать о возобновлении войны с Карфагеном, о том, чтобы завоевать восточных греков и распространить свою гегемонию на Италию. Сицилийские греки были ослаблены длительной войной последнего десятилетия, а греки Италии нет. Сицилия и Италия были тесно связаны друг с другом, и успех Дионисия I в распространении сиракузского влияния на полуострове был образцом для агафокловых целей (DS 14.100–112; DH 20.7). Агафокл был осведомлен о положении в Италии, так как проводил там свое первое изгнание из Сиракуз. В то время он пытался свергнуть правительство Кротона и некоторое время служил тарентинцам в качестве наемника. В 300 году он выступил против бруттиев и взял под свой контроль часть италийских греков, выступив в качестве защитника эллинизма перед лицом нападения варваров. В 295 году он вероломно захватил город Кротон и заключил союз с италийскими япигами и певкетами. Чеканка монет италийских греческих городов позволяет предположить, что его влияние, по крайней мере косвенно, охватывало Луканию вплоть до Велии и Метапонта, а также, возможно, Локры. Тарентинцам, по–видимому, удалось сохранить независимость, но их мечты о большей гегемонии убавились перед лицом мощи Сиракуз. Присутствие Сиракуз закончится со смертью Агафокла в 289 году.
Другие народы также пересекали Италию и Сицилию. Интересы Агафокла в Италии также способствовали карфагенскому вторжению на полуостров. Карфагеняне были замешаны в ряде экономических и дипломатических дел в Великой Греции вплоть до времени Пирра в ответ Сиракузам. Италийские наемники, в основном оскские, но также и этрусские, служили в армиях как Карфагена, так и Сиракуз. Посредством договоров с Карфагеном римским купцам были обеспечены права на торговлю в Сицилии. Во времена Римской империи Италия рассматривалась как отдельный географический, этнический и политический регион, но это было не так до Пунических войн. Народы и товары текли между Сицилией и Италией, в то время как те, кто стремился к власти, старались объединить греков по обе стороны Мессанского пролива.
Как и в Сицилии, в Италии были постоянные конфликты, которые способствовали окончательному прибытию Пирра. Римляне и самниты воевали большую часть предыдущих 60 лет, и около 283 года они снова взялись за оружие. Причины войны следует искать в конечном счете во враждебности некоторых италийских народов к растущему римскому влиянию и власти. С 343 года римляне расширяли свое влияние от Лация до всей центральной Италии с многочисленными вторжениями за ее пределы. Ключом к их успеху было создание динамичной сети альянсов, которая поставила военные ресурсы других общин под римский контроль. Превосходящие людские резервы позволили римским армиям переносить значительные потери в жестоком стиле италийской войны и продолжать выставлять новые силы. Экспансия также принесла большее экономическое процветание Риму, включая первый выпуск монет в конце четвертого — начале третьего веков. Это денежное развитие свидетельствует об экономических связях между Римом и Кампанией наряду с растущим масштабом расходов римского правительства на солдат и общественные труды. Республика, возможно, не была столь сложной конфигурацией, как эллинистические царства, но она могла похвастаться сильной организационной системой как внутри, так и снаружи, что позволяло ей агрессивно преследовать свои интересы внутри страны и за рубежом.
Военные союзы были характерны не только для римлян. Попытки самнитов, этрусков и других италийских народов объединить свои ресурсы против наступления римлян достигли своего апогея в третьей Самнитской войне (298-290 гг.), в битве при Сентине. [1] Народы центральной Италии расположились по обе стороны поля битвы. В конце концов римляне и их союзники вышли победителями. В то время как римские армии маршировали по большей части полуострова к концу IV века, реальный контроль Рима все еще был ограничен северными и южными регионами, несмотря на анахроничные заявления поздних римских историков. К середине 280‑х годов, когда боевые действия возобновились, нет никаких признаков сотрудничества между теми италийцами, которые сражались с римлянами на севере и на юге. [2] Римляне разделили своих врагов, заставив их сражаться самостоятельно против превосходящих римских коллективных ресурсов. Сопротивление самнитов и других было все труднее поддерживать в кровавых, затяжных войнах в Италии.
Бои вспыхнули и в северной Италии, хотя точный ход событий неизвестен. В 284 году сеноны и/или бойи, племена галлов, вошли в Этрурию и в союзе с другими этрусками осадили город Арреций. В прошлом различные племена галлов сражались против этрусков, а также вступали с ними в союз против римлян, как кратко резюмирует Полибий (2.19). Римская армия, посланная на помощь Аррецию, потерпела сокрушительное поражение (Polyb. 2.19–20; Oros. Hist. 3.22.13–14; Aug. Civ. Dei. 3.17). Фрагменты из истории Аппиана описывают более запутанную историю (App. Samn. 6, Celt. 11). Он утверждает, что римляне отправили дипломатическую миссию, чтобы пожаловаться на наемников, как он их называл, посланных галльскими сенонами на помощь этрускам. Предводитель сенонов, Бритомарис, приказал убить послов, утверждая, что римляне сделали то же самое с его собственным отцом. Эта жестокость привела к тому, что римская армия прошла с опустошениями через земли сенонов. Здесь Аппиан представляет фантастическую историю, которая не внушает никакой уверенности в ее точности, но тем не менее отражает интересную дихотомию в том, кто виноват. Конечно, непосредственной причиной войны являются нечестивые действия сенонов, убивших римских посланников, что оправдывает римские действия как bellum iustum. (Другие источники также упоминают это убийство и также связывают сенонов с разграблением Рима столетием ранее). Но Аппиан также предлагает оправдание убийства, заставляя Бритомариса утверждать, что римляне сделали нечто подобное в прошлой войне. Римляне все еще вполне правы в своем ответе, но они не совсем невинны.
Здесь мы видим через окно, пусть и туманное, запутанную природу италийской войны того времени. Римляне, этруски и галлы сражались друг против друга и бок о бок в течение очень долгого времени. Возобновление боевых действий не вызывает удивления. В то же время очевидна важность военных союзов, так как Арреций столкнулся с коалицией других этрусков и галлов. Немногие общины имели большие шансы выжить без посторонней помощи, и в этом случае арретийские этруски полагались на римлян. Альянсы тоже могли быть опасны, так как галлы, независимо от того, убивали они римских послов или нет, подвергались нападениям римлян из–за своих союзов с этрусками.
В течение следующих нескольких лет римляне сражались с союзными этрусками и галлами. В 283 году римляне одержали победу над объединенной армией этрусков и галлов у озера Вадимон, прежде чем двинуться против галлов вдоль Адриатического побережья (Polyb. 2.20.1–3; Flor. 1.8.21; Dion. Hal. 19.13.1; App. Samn. 6, Celt. 11; Dio fr. 38). Римляне захватили эту землю для себя, назвав ее ager Gallicus. Полибий говорит, что галльские бойи продолжали войну до 281 года, но вскоре заключили мир. Между тем триумфы над этрусками зафиксированы в Fasti triumphales 282 и 281 гг. На протяжении всех войн на севере римляне обычно посылали только одного консула (за исключением 283 года), поскольку они также вели кампанию на юге в то же самое время.
Римляне столкнулись с разношерстной группой противников в Южной Италии. Агрессии римлян противостояли их традиционные враги самниты, а также луканы и бруттии. Хотя значительные политические события создавали системы организации и сотрудничества между народами южных Апеннин, они не были едиными политиями, как их изображали греческие и римские писатели. Бои начались вокруг греческого города Фурии, с которым римляне заключили союз в 286/285 году после отражения атаки луканов (Pliny NH 34.32; Livy Per. 11). Как и другие западные греки, фурийцы перед лицом местных проблем, в данном случае набегов луканов с окрестных гор, сочли целесообразным получить помощь извне. Бои возобновились в 282 году, когда отряд самнитов, луканов и бруттиев осадил Фурии. Это нападение указывает на некоторое возрождение самнитов после их последней войны с римлянами, закончившейся около десяти лет назад. Объединив свои ресурсы, эти италийские народы могли надеяться достичь того, с чем никто не мог справиться в одиночку. В этом случае они и ликвидировали у себя на юге римского союзника, который угрожал окружением их родных земель, и разграбили относительно богатый город.
Южная Италия была связана сложной сетью политических, военных, социальных и экономических отношений. В Самнии, Лукании, Апулии и Мессапии модели расселения начали меняться от небольших изолированных общин к более значительным поселениям. На равнинах они приняли форму крупных городских поселений с ярко выраженными олигархическими классами и чувством общности, связывающим их вместе. Многие италийские общины Юга начали чеканить свои собственные монеты в конце IV века, что свидетельствует о растущем значении торговли. Эти общины были по большей части ориентированы на Великую Грецию и находились под сильным влиянием греческой культуры в эллинистический период. Войны между общинами все еще были обычным делом, но одновременно существовали прочные культурные и экономические связи. К сожалению, литературные источники мало что добавляют к археологическим свидетельствам этих взаимодействий, поскольку они, как правило, упоминают народы Италии только тогда, когда они взаимодействовали с римлянами.
В 282 году консул Г. Фабриций Лусцин повел свою армию на юг и одержал победу над самнитами, луканами и бруттиями (DH 19.13; Val. Max. 1.8.6; Plin. NH 9.118; 324.32). Он пришел в ответ, чтобы помочь римскому союзнику Фуриям. Учитывая проникновение римлян в южные Апеннины в предыдущих войнах, можно с уверенностью предположить, что в рамках своей кампании Фабриций прошел вглубь гор Самния и Лукании и нанес значительный ущерб. Большая активная кампания в Бруттии кажется маловероятной из–за расстояний и нехватки времени. Отсутствие эффективного сопротивления со стороны италийских народов юга позволило, чтобы один из консулов в 281 году был переназначен для борьбы с тарентинцами, когда в том же году разразилась война с ними. К этому времени самниты были просто не в состоянии самостоятельно противостоять армиям Рима, даже защищая свою родину. Римская экспансия в центральную Италию, которая физически проявлялась через колонизацию, отрезала северных и южных врагов Рима друг от друга. Самниты могли обратиться за помощью к своим южноиталийским соседям, но помощь луканов и бруттиев была явно недостаточной, как показал Фабриций. Если бы самниты хотели усилить свои вооруженные силы при поддержке извне, им пришлось бы искать более эффективных союзников в другом месте.
Италийские народы были не единственными, кто противостоял римской экспансии. Несмотря на то, что более поздние авторы уделяли особое внимание нападению тарентинцев на римский флот и последующим оскорблениям их послов, конфликт между римлянами и тарентинцами был гораздо глубже, чем просто пьяный порыв. Временами греки Тарента предпринимали шаги, чтобы сорвать усилия римлян, хотя и не путем прямого военного противостояния. Тарентинцы поощряли активное сопротивление других народов против римлян в Лукании и Южной Кампании. [3] С каждой последующей войной римские армии продвигались все дальше и дальше на юг, вторгаясь в области, которые тарентинцы считали своей сферой влияния. Союз с Фуриями и бои вокруг города привели римлян в Великую Грецию. Для тарентинцев, считавших себя законными вождями италийских греков, вторжение римлян представляло серьезную угрозу.
Италийские народы увеличили свои набеги на греческую территорию, включая нападения луканов на Фурии. Недавняя смерть Агафокла лишила Фурии потенциального источника внешней поддержки, сделав их уязвимыми. Не имея возможности защищаться без посторонней помощи, фурийцы решили обратиться за помощью извне. Аппиан упоминает проримскую фракцию в городе, которой противостояла бы аналогичная протарентинская партия (App. Samn. 7.1). Политические махинации в Неаполе в 326 году (и впоследствии в Таренте) предполагают, что население было расколото на обращавшихся за помощью к римлянам или к их собратьям грекам (тарентинцам). Многие западные греческие города искали помощи извне для внешних и внутренних проблем, которые они не могли решить. Фурийцы решили обратиться за помощью к Риму (DH 19.13, 20.4; App. Samn. 7.1–2; Plin. NH 34.32; Livy Per. 11). Римляне ответили положительно, изгнав луканов в 285 и 282 годах. Для Фурий союз с римлянами был логичным выбором. В третьей Самнитской войне римляне уже доказали свою способность эффективно вести военные действия в Южной Италии против самнитов и луканов. В то же время отношения между Фуриями и Тарентом были омрачены войной и вмешательством тарентинцев в местную политику. Кроме того, тарентинцы не обладали военной мощью римлян. Римляне могли обеспечить поддержку и защиту как от луканов, так и от тарентинцев. Так, Фурии приняли римский гарнизон для помощи в их обороне, впервые предоставив римлянам союзника и базу для операций на южном италийском побережье.
Римлянам союз с Фуриями давал значительные преимущества. Прежде всего, это было простое расширение системы альянса, которое косвенно увеличивало их силу за счет богатства греческого города, держа эти ресурсы подальше от луканов. Однако в ближайшей перспективе положение Фурий на дальней стороне Самния и Лукании еще больше окружало эти области. Цепочка колоний в центральной Италии уже обеспечила себе сухопутный путь в Апулию, откуда можно было вторгнуться с востока в Самний и Луканию. Дружественная позиция Фурий создавала возможность для действий с юга. Римляне, возможно, также стремились ослабить позиции Тарента в Великой Греции после вакуума власти, возникшего после смерти Агафокла. Эта тактика показалась бы особенно заманчивой, учитывая враждебность тарентинцев к римской экспансии на протяжении последних нескольких десятилетий.
Для тарентинцев союз между римлянами и фурийцами был оскорблением, призывом о помощи со стороны негреков, а также угрозой с усилением участия Рима в делах юга. Тарентинцы давно жаждали лидерства над италийскими греками через часто неэффективную италийскую лигу. Вмешательство сиракузян в Бруттий было ограничивающим фактором для тарентинцев, но смерть Агафокла создала региональный вакуум власти, который они надеялись заполнить. Однако, всегда была угроза римского вторжения. Всего за несколько лет до этого римляне основали колонию Венузию в Апулии, примерно в 80 милях к северо–западу от Тарента (Vel. Pat. 1.14.6; DH 17/18.5; Hor. Sat. 2.1.35–37). Римский гарнизон в Фуриях преграждал путь любым планам на востоке и угрожал дальнейшим вмешательством со стороны римлян. Успешная оборона Фурий обеспечила постоянное присутствие римлян в регионе, к большому разочарованию тарентинцев.
В 282 году, вскоре после того, как Фабриций прорвал луканскую осаду Фурий, тарентинцы напали на римский флот. История нападения и его последствий, переданная римскими источниками, поистине впечатляет. Доминируют три основных эпизода: успешная атака тарентинцев на римский флот, римское посольство, приведшее к войне, и последовавшие за этим дебаты между тарентинцами о том, что делать (DH 19.5–6; App. Samn. 7; Livy Per. 12; Val. Max. 2.2.5; Florus 1.13; Eutrop. 2.11; Oros. Hist. 4.1.1–3; Zon. 8.2). [4] Тарентинцы в целом изображаются почти всегда пьяными и склонными к необдуманным решениям, что резко контрастирует со спокойной реакцией римских послов даже на самые серьезные оскорбления. Высокомерие тарентинцев ярко выступает, когда они издеваются над плохим греческим римского дипломата Постумия. Дион идет еще дальше, утверждая, что тарентинцы были в сговоре с этрусками, умбрами и галлами еще до нападения на флот (Dio fr. 39). Вина за войну целиком и полностью ложится на плечи глупых тарентинцев. Римская агрессия отодвигается на задний план.
Однако рассказ Аппиана об этих событиях несколько отличается. Как и в случае с Бритомарисом во время дела с галлами, Аппиан предлагает несколько более тонкое изображение. Он заставил тарентинского политика по имени Филохарид напомнить своим согражданам о древнем договоре, который запрещал римлянам плавать за Лакинийским мысом близ Кротона, к югу от Фурий. К сожалению, этот договор упоминается только Аппианом, который изложил его устами Филохарида, не опираясь на достоверный источник.
С точки зрения надежности Аппиана здесь было бы странно, если бы более поздние римляне придумали договор, который подрывает их собственное оправдание войны. Единственная ссылка на этот договор предполагает, что он выпал из основной исторической традиции, а не был выдуман Аппианом. Подобные споры велись среди древних авторов по поводу так называемого «договора Филина» между римлянами и карфагенянами, определявшего относительные сферы влияния, который рассматривался как доказательство вины римлян в Пунических войнах. Но здесь Аппиан так же как и при обсуждении первого раунда переговоров с Пирром после битвы при Гераклее опирается на альтернативную историческую традицию. В рассказе Аппиана о нападении на флот римляне все еще правы, но, как и в случае с галлами, они не совсем невинны. Аппиан имеет в виду настоящий договор между Римом и Тарентом, который римляне нарушили в 282 году. Этот договор, вероятно, был заключен между 332 и 330 годами, вероятно, в связи с соглашением, которое римляне заключили с Александром Молосским, который в то время вел кампанию от имени тарентинцев (Livy 8.17.10). Согласно этому договору плавание римского флота в территориальных водах Тарента ограничивалось пределами, которые тарентинцы определили как простирающиеся до Лакинийского мыса.
Хотя римляне, вероятно, нарушили соглашение с тарентинцами, по крайней мере в глазах тарентинцев, их действия не были направлены непосредственно на город. Римляне ввели в эксплуатацию скромный флот в 311 году в рамках своих расширяющихся интересов в более отдаленных регионах. Центральное место, отведенное нападению на флот в римском повествовании, означает, что подробности о том, что произошло на самом деле, почти утеряны. Конечно, роль пьяного импульса тарентинцев следует отвергнуть как более позднюю выдумку. Флот, должно быть, присутствовал в связи с римской обороной Фурий. Город лежал на дальней стороне гор Лукании, что затрудняло логистическую поддержку по суше; флот значительно облегчил бы эти заботы. Выполнив свою задачу по освобождению города, Фабриций вероятно отвел своих людей на север обратно через Луканию.
С уходом римского консула тарентинцы действовали не в пьяном угаре, а в скоординированной попытке удалить римлян из Великой Греции. Они атаковали римский флот, вероятно, вблизи Фурий, а не в пределах видимости самого Тарента. Несколько кораблей было потоплено и несколько захвачено вместе с экипажами. Затем тарентинцы двинулись против Фурий, разграбили их и изгнали римский гарнизон. Проримские лидеры были отправлены в изгнание и заменены, без сомнения, теми, кто выступал за союз с тарентинцами (App. Samn. 7.1). Очевидная скорость, с которой пали Фурии, позволяет предположить, что тарентинцы опирались на местных сочувствующих, которые открыли им ворота.
Несмотря на то, что проримское повествование характеризует мотивы тарентинцев как особенно иррациональные, римляне реально угрожали планам Тарента на региональную гегемонию. Вина, какая бы она ни была, лежала на обеих сторонах. Именно римляне расширяли свои союзы до Великой Греции и нарушили договор с Тарентом. Принижая действия тарентинцев, как совершаемые в припадке пьяной импульсивности, проримские источники построили повествование, которое одновременно очерняло тарентинцев, подчеркивало римскую мораль и оправдывало их военный ответ. Тарентинцы, с другой стороны, жаждали лидерства над италийскими греками, которого у них на самом деле не было, и действовали, чтобы предотвратить узурпацию римлянами их права на гегемонию. Вместо сложного геополитического конфликта между двумя амбициозными городами этот эпизод превращается в фарс, который в конечном итоге привел к обманчивому приглашению тарентинцами Пирра приехать в Италию, о чем, как утверждают римляне, он пожалеет. История упрощена и захватывает, устраняя нюансы того, что происходило в Италии в то время. Политические и военные взаимодействия народов Италии переплелись в запутанную паутину, в которую должен был залезть Пирр.
Атака тарентинцев на римский флот и на Фурии, должно быть, произошла в конце года, что исключило любой римский военный ответ в 282 году. Вместо этого римляне отправили послов во главе с Л. Постумием Мегеллом на юг, номинально ища дипломатического решения ссоры с Тарентом в начале 281 года. Римские требования были прямолинейны: возвращение римских пленных, возвращение лиц, изгнанных из Фурий, возвращение любого имущества, которое было захвачено в Фуриях, и выдача тех, кто организовал эти «преступления» (App. Samn. 7.2). Возвращение римских пленных было относительно небольшим делом, но реституция в Фуриях и выдача тарентинских граждан были нереалистичны. Эти требования были частью фециальных процедур объявления войны (rerum repetitio), которые часто были чрезмерными и неприемлемыми. Отказ со стороны тарентинцев создал религиозное оправдание со стороны римлян, которое было бы подтверждено фециалами.
Тарентинцы изображены пьяными, оскорбляющими римских послов, издевающимися над их одеждой и латинским акцентом и дерзко приветствующими войну типами. Хотя это описание похоже на театральное зрелище, тарентинцам едва ли нужно было напиться, чтобы отвергнуть римские требования как неразумные. Римляне хотели капитуляции города, который считал себя законным гегемоном италийских греков. Кроме того, их опасения по поводу римской экспансии на юг все еще были актуальны. Кроме того, они могли разумно ожидать в той или иной форме помощи от самнитов и соседних народов. Без сомнения, состоялся какой–то спор, который вполне мог привести к взаимным оскорблениям и задетому самолюбию. Но эта фантастическая сцена — более поздняя римская конструкция, имеющая, казалось бы, мало оснований в действительности; здесь налицо оправдание войны, которое подчеркивает тарентинский разгул по сравнению с римской цивилизованностью. Каковы бы ни были конкретные подробности, тарентинцы отвергли требования римлян, что привело к войне.
Римский ответ был направлен на прекращение войны путем сочетания военной силы и политического давления. Поскольку дипломатическая миссия все еще продолжалась, сенат в начале 281 года решил назначить консулов для продолжения продолжающихся войн против этрусков и самнитов соответственно. Однако по возвращении Постумия римский народ, как нам рассказывают, пришел в ярость и потребовал немедленных действий против тарентинцев. Была якобы какая–то попытка отговорить толпу от порыва, пока не закончилась нынешняя волна войн, но гнев народа был слишком велик (DH 19.6; App. Samn. 7.3; Zon. 8.2; Oros. Hist. 4.1.4). Сенат в противоположность горячему народу действует здесь с продуманной умеренностью и на протяжении всей войны изображается как всегда мудро руководящий в лучших интересах республики орган. Нюансы внутренней римской политики почти полностью теряются в сохранившемся повествовании. Консулу Л. Эмилию Барбуле было приказано приостановить кампанию в Самнии и двинуться на юг против Тарента. Некоторые источники утверждают, что Эмилий отомстил за нанесенное послам оскорбление, опустошив территорию Тарента. Когда армия Эмилия вошла на территорию Тарента, несомненно, были совершены грабежи, чтобы продемонстрировать серьезность намерений Рима. Однако он также быстро выдвинул те же требования, что и Постумий, без каких–либо дополнений. Именно тарентинский ответ на требования Эмилия дает несколько лучшее представление о политической борьбе внутри города и дипломатических усилиях римлян.
С римской армией на пороге люди Тарента, как говорят, осознали опасность. Они спорили, принять ли предложение Эмилия или искать иностранного полководца, чтобы вести войну, как они поступали в прошлом. Очевидным выбором был Пирр Эпирский. В случае продолжения войны тарентинцы могли рассчитывать на некоторую помощь со стороны самнитов, луканов и бруттиев из–за их собственных текущих войн с римлянами, а также на мессапиев. [5] Однако эта поддержка была признана недостаточной либо из–за успехов римлян в 281 году, либо из–за отсутствия единого руководства. Плутарх говорит, что среди призывов к войне некоторые из более мудрых пожилых граждан выступили против приглашения Пирра (Plut. Pyrrh. 13.2; App. Samn. 7.3). Среди них был Метон, который не сумел отстоять свою точку зрения и ускользнул с экклесии, но когда настал день собрания, чтобы официально решить этот вопрос, он вошел, напевая, в сопровождении флейтисток, по–видимому, пьяный (Plut. Pyrrh. 13.3–5; DH 19.8; Dio 39.10; App. Samn. 7.3). Тарентинцы предложили ему сплясать и наслаждались зрелищем. Но как только он завладел их вниманием, Метон прекратил свои действия и предупредил своих сограждан, что, если они решатся на войну, пригласив Пирра командиром, они скоро обнаружат, что не смогут так веселиться с гарнизоном иностранных солдат. Характер Метона предвещает нецелесообразность войны. Его речь получила некоторую поддержку, но ее не хватило. Сторонники войны прогнали его из собрания.
Спор о том, приглашать или не приглашать Пирра, наводит на мысль, что у Тарента по этому поводу были какие–то внутренние разногласия, хотя они и вписываются в общую негативную характеристику тарентинцев. Римляне смутно представляли себе демократическую непокорность. Эта отрицательная характеристика тарентинской демократии вполне укладывается в общую римскую модель. В отличие от руководства сената в Риме, в Таренте горячие головы одержали верх над теми, кто, подобно Метону, придерживался более мудрых взглядов. Подобные недостатки характера позже привели к тому, что тарентинцы присоединились и к Ганнибалу, еще одному «иностранному» захватчику Италии. Хотя римские анналисты преувеличивают политические раздоры, они вполне согласуются с другими общинами того времени. Фракционная борьба была важным фактором в дебатах и в Фуриях, когда горожане обратились к римлянам, а не к своим собратьям–грекам. В Таренте, как видно из последующих событий, были проримские политики. Столкнувшись с прямыми действиями римлян, тарентинцы едва ли могли выстоять в одиночку против прямой римской атаки. Аппиан резюмирует провоенную позицию, расценивая подчинение римским требованиям как капитуляцию, но также указывая на то, что внешняя помощь была необходима, как раньше для других западных греков (App. Samn. 7.3).
Метон и те, кто думал так же, как и он, призывали к разумной осторожности перед агрессивными и могущественными римлянами. Рим был опасным противником. Но в конце концов победила фракция, призывавшая к войне. Если бы тарентинцы отступили, это только вызвало бы дальнейшие римские требования, сделав город де–факто подчиненным варварам и положив конец любым мечтам о гегемонии. Поэтому протестующие из проримской фракции сохраняются в повествовании как трагические фигуры. Метон становится Кассандрой, способным видеть реальность ситуации, но неспособным убедить кого–либо прислушаться. Итак, Пирру было предложено прийти на помощь Таренту. Была обещана полная военная поддержка города, а также 370 000 италийских пехотинцев и кавалеристов в качестве дополнительной приманки (Plut. Pyrrh. 13.6).
Вскоре римляне узнали о решении тарентинцев. Какое влияние оказали новости о Пирре, неизвестно, но римляне продолжали проводить кампанию давления на Тарент путем сочетания политических, дипломатических и военных действий. Эмилий немедленно усилил свою кампанию, опустошив сельскую местность и захватив местные крепости. Но это была не просто кампания разрушения. Эмилий освободил самых влиятельных тарентинцев, которых он захватил в плен во время своих нападений и которые, как говорят, впечатленные его добротой, вернулись в Тарент и содействовали мирному урегулированию (Zon. 8.2). Эта стратегия была направлена на укрепление фракции, которая призывала к примирению и прекращению огня. По крайней мере, это посеет в городе политическую рознь. Римляне придерживались аналогичной стратегии в Неаполе, расширяя свои местные контакты в попытке продвинуть дружественные фракции.
В то же время Эмилий начал отсеивать греческих союзников Тарента, изолируя город. Примерно в это же время к римлянам присоединились локры, Кротон и Регий. Римляне, придя на помощь Фуриям и теперь атакуя Тарент, доказали, что они были способны укрепить свою военную мощь в регионе. Перед лицом новой тарентинской агрессии Рим был могущественным союзником. Локры и Кротон, как и Фурии, десятилетиями сопротивлялись тарентинской гегемонии. Все три города находились в сфере влияния Сиракуз, и теперь они опасались вмешательства тарентинцев. Римский союз предлагал защиту. Римляне, с другой стороны, воспользовались возникшим после Агафокла региональным вакуумом власти, чтобы расширить свою союзную сеть и еще больше затормозить рост соперничающей власти Тарента. Римский союз с Фуриями ввел римлян в италийские и греческие дела и подлил масла в огонь существующего конфликта с тарентинцами, что, в свою очередь, создало дополнительные возможности для экспансии, которыми римляне быстро воспользовались.
Эта многоплановая атака заставила тарентинцев пересмотреть свое решение отклонить римские требования о реституции в Фуриях. Пленные, которых освободил Эмилий, агитировали за мир, без сомнения, вместе с людьми вроде Метона, и добились избрания главой государства (strategos autokratоr)проримского лидера по имени Агис (Zon. 8.2). Агис уже был другом римлян, хотя точный характер этих отношений не детализирован. Ожидалось, что Агис продолжит мирные переговоры с Эмилием и добьется прекращения боевых действий до того, как будет нанесен более серьезный ущерб. Разумеется, приглашение Пирру уже было послано. Было бы ошибкой называть это простой флуктуацией, результатом изменчивых капризов демократии. Эти события были реакцией на попытки Эмилия оказать максимальное давление на Тарент с помощью различных средств в надежде добиться прекращения конфликта в свою пользу.
Кампания Эмилия демонстрирует большую изощренность. Римляне полагались не на чистую агрессию, а на симбиоз военных и дипломатических усилий. Хотя миссия Постумия имела мало шансов на успех, она оправдывала дальнейшие действия римлян. Эмилий действовал так, чтобы одновременно усилить региональное влияние Рима и оказать дипломатическое давление на Тарент. Его военные операции были дополнением к этим усилиям. Римляне не были простыми завоевателями, которые автоматически отказывались от тотальной войны. Они построили обширную систему альянсов с помощью хитроумного комбинирования войны и дипломатии, которое было продемонстрировано и здесь. Эмилий мог надеяться вернуться в Рим, обеспечив себе римское господство в Великой Греции и, возможно, даже мир с Тарентом.
Однако планы Эмилия рухнули. С прибытием людей Пирра в Тарент возможность мира под руководством Агиса исчезла. В конце 281 года прибыли местоблюстители Пирра Киней и Милон с несколькими тысячами солдат. Теперь при поддержке людей Пирра сторонники войны захватили руководство городом и удалили Агиса. Затем войска Пирра заняли цитадель. Эмилий решил уйти из Южной Италии, так как сезон военных действий подходил к концу. Тарентинцы, ободренные своим союзником, устроили римлянам засаду в узком проходе, но прекратили свои атаки, когда римляне использовали оставшихся тарентинцев в качестве живых щитов (Zon. 8.2; Front. Strat. 1.4.1). Не желая, чтобы его завоевания были сведены на нет, Эмилий перезимовал в колонии Венузии, всего в нескольких днях пути от Тарента. В начале следующего года прибыл сам Пирр, и война приняла гораздо более широкий размах. Теперь римляне столкнулись с неизвестным существом в форме эпирского царя, в то время как противники по всей Италии все еще стояли лицом к лицу.
Греческий мир был значительно расширен походом Александра Македонского (336-323 гг.), и после его смерти в Восточном Средиземноморье и на Ближнем Востоке разразилась необузданная война и политический хаос. В окружении могущественных эллинистических царств Эпир был небольшой областью на северо–западе Греции, которая играла лишь периферийную роль в событиях классической эпохи и лишь немного более значимую в эллинистическое время. Олимпиада, жена Филиппа II и мать Александра Македонского, была родом из Эпира. Регион был устроен как конфедерация племен, включая молоссов, хаонов и феспротов. Это политическое устройство, возможно, поощрялось Антипатром в качестве ограничителя потенциального роста власти молоссов после смерти Александра, но система была не настолько хорошо организована, чтобы называться Лигой или царством. Царь молоссов, самого могущественного племени, служил военачальником объединенных сил Конфедерации и мог осуществлять значительную, но не безграничную власть. Александр Молосский смог использовать эти объединенные ресурсы для кампании в Италии от имени тарентинцев. Но после его смерти Эпир десятилетиями страдал от нестабильности и слабости.
Жизнь Пирра до его западного похода была тесно связана с более широкими конфликтами царей эллинистического мира (Plut. Pyrrh. 1–12; Justin 17.3.17–22). Греческий Восток оставался в центре его внимания, даже когда он вел кампанию на Западе. Он был троюродным братом Александра Великого через Олимпиаду. Юность Пирра прошла в основном за пределами Эпира и во власти иностранных правителей. В младенчестве Пирра пришлось тайно вывезти из Эпира, чтобы вырастить при дворе иллирийского царя Главка, когда был убит его отец. В 306 году он вернулся молодым человеком, но через четыре года был изгнан Кассандром, правителем Македонии. Пирр затем укрылся у Деметрия Полиоркета, прежде чем быть отправленным к Птолемеям в Египет в качестве заложника. В 297 году Птолемей II Филадельф вернул Пирра на его трон в Эпире вместе с деньгами и войсками, чтобы ослабить Кассандра в Македонии. Хотя он приобрел значительную военную репутацию, Птолемей просто использовал его в качестве пешки в большой игре эллинистической политики. Даже утвердившись на своей родине, Пирр все еще не мог избежать козней своих более могущественных соседей.
Эпир не располагал достаточными ресурсами, чтобы позволить Пирру утвердиться на политической арене эллинистического мира. Поэтому он начал искать возможности для расширения имеющихся в его распоряжении ресурсов. Он заключил ряд династических браков, в том числе с Ланассой, дочерью Агафокла Сиракузского. Ланасса родила двух сыновей (Александра и Гелена), но в конце концов оставила Пирра и вышла замуж за Деметрия. Пирр включил Амбракию в состав Эпирского союза и заключил договор с Акарнанской лигой на юге (Plut. Pyrrh. 14). Он рассчитывал на более крупные трофеи, чем эти отдаленные районы Греции, но ему приходилось конкурировать с другими полководцами, которые могли сравниться с ним в военном мастерстве, и не горели желанием видеть, как он расширяется в более стратегически важных областях. В 292 году он попытался захватить Фессалию у Деметрия, но был отброшен назад. Шесть лет спустя он успешно вторгся в Македонию, но снова был изгнан из своих владений, на этот раз Лисимахом. К 286 году достижения Пирра были невелики, особенно когда он пытался напрямую бороться с великими державами. Для того чтобы осуществить свои цели в Греции и Македонии, нужно было искать другие возможности.
Призыв тарентинцев о помощи в 281 году имел значительный потенциал для амбиций Пирра. Греческие города охватывали Южную Италию и Восточную Сицилию и были скреплены между собой торговыми и политическими связями. Агафокл, с которым Пирр был соединен брачными узами, объединил многих западных греков всего за десять лет до этого. Дядя Пирра, Александр Молосский, уже провел кампанию в Италии, хотя и с ограниченным успехом. Кроме греков, обещания сотен тысяч италийцев, которые могли быть использованы для его собственных военных целей, должны были казаться божьей милостью. Италия и Сицилия были богатыми землями, которые он мог использовать для осуществления своих восточных амбиций.
Что же тогда с амбициями Пирра на Западе? Плутарх говорит нам, что целью Пирра было завоевание Италии, в том числе Рима, Сицилии, а затем карфагенской Африки. Этот план поразительно маловероятен и является результатом позднейших преувеличений в попытке превратить поход Пирра в попытку повторить на Западе завоевание Востока Александром. Для более поздних римлян было немыслимо, чтобы Пирр мог планировать что–то меньшее, чем завоевание Рима. Зачем еще приезжать в Италию? Но это римская конструкция, выведенная из собственного восприятия исторической значимости. Вторжение Пирра рассматривается как препятствие неизбежному подъему Рима к мировому господству, что затрудняет признание столь явно преувеличенной точки зрения.
Действия царя во время войны говорят о более реалистичном и ограниченном наборе целей: завоевать греческие области Италии и Сицилии. Ни разу Пирр не предпринял серьезной попытки напасть на Рим, и лишь однажды он активно выступил за пределы Южной Италии, несмотря на неоднократные победы на поле боя. Точно так же он не выказывал ни малейшего желания перебраться в Африку и напасть на сам Карфаген, как это сделал Агафокл. Война с Римом и Карфагеном была случайной, а не конечной целью. Его намерение было нелегкой задачей, но, безусловно, разумной. Его ресурсы были слишком ограничены, чтобы стремиться к чему–то большему. Насколько хорошо Пирр был осведомлен о геополитических реалиях Италии и Сицилии, неизвестно.
Пирр последовал за своими военачальниками Кинеем и Милоном с существенной военной силой: 20 000 пехотинцев, 3 000 кавалеристов, 2 000 лучников и 20 слонов (Plut. Pyrrh. 15). Наряду с гарнизоном в 3000 человек, уже отправленным в Тарент в прошлом году, Пирр командовал войском в 28 000 человек, смоделированным по образцу армии Александра. Слоны стали основным продуктом эллинистической войны и никогда раньше не встречались в Италии. Против неопытных людей и лошадей эти животные могли оказаться полезными, но против опытной тяжелой пехоты были неэффективны (Justin 17.2). Большинство людей Пирра были взяты из Эпира, но были дополнены значительным количеством наемников, предоставленных другими эллинистическими царями. Его главным покровителем в этом случае был Птолемей II Филадельф Египетский, который стремился остановить экспансию Птолемея Керавна и Антигона Гоната в Греции и Македонии, поддерживая Пирра. Сами Антигон и Птолемей Керавн также оказали некоторую помощь, чтобы на время избавиться от Пирра. Эти силы должны были пополниться людьми, выросшими в Италии.
Переход Пирра в Италию предвещает безнадежность его экспедиции. Во время переправы Пирр и его люди попали в шторм, который рассеял корабли (Plut. Pyrrh. 15; Zon. 8.2). Местные мессапии, как говорят, пришли ему на помощь. Однако это событие, по–видимому, не оказало существенного влияния и может быть более поздним дополнением, призванным предвосхитить трудности войны для Пирра. Точно так же Павсаний утверждает, что Пирр должен был проскользнуть мимо римлян, чтобы попасть в Италию, но это кажется очень маловероятным (Paus. 1.12.2). История усиливает римскую природу Италии и фактически превращает Пирра в крадущегося ночью вора. Дион предлагает двусмысленное пророчество о том, победит ли он римлян или римляне его, похожее на пророчество, данное Крезу (Dio fr. 40.6). По прибытии в Тарент царь Эпира был назван стратегом автократором вместо свергнутого Агиса, и он начал ставить город на военную основу.
Начало пирровой войны превратилось в повествование о римской чести, противостоящей греческой распущенности. Наши источники подчеркивают нападение на римский флот и впечатляющие оскорбления дипломатической миссии Постумия, которые создают убедительную историю. Но тщательный анализ более широких геополитических контекстов этих лет показывает гораздо более тонкую картину римской экспансии и попыток остановить ее, которые опирались на сочетание дипломатии, силы и внутреннего вмешательства. Война в Италии разразилась задолго до того, как в нее вмешались тарентинцы, не говоря уже о Пирре.
Зимой 281/280 года Пирр сделал приготовления и переправился в Италию из Эпира, на что римляне ответили еще одной кампанией в Южной Италии. Сражения, которые имели место, приобрели фантастические элементы, которые подчеркивали грандиозный характер этой войны, включая отважную индивидуальную героику, бой со слонами, буквальное самопожертвование и максимальную решимость римского народа. Тем не менее римляне потерпели ряд унизительных поражений. Пирр перехитрил и разгромил римские войска при Гераклее, успешно вторгся в Лаций и одержал еще одну победу при Аускуле в следующем году. Римские полководцы не могли сравниться с Пирром на поле боя. Конечно, эти события были весьма неловкими для римлян, которые особенно гордились своими боевыми навыками. Так, сохранившиеся римские повествования подчеркивают упорство их предков перед лицом поражения. Они демонстрируют логичное стремление минимизировать масштабы римских потерь или просто утверждают, что римляне на самом деле победили. По мнению римлян, даже Пирр был вынужден признать их доблесть и что война была ошибкой. Тем не менее к концу 279 года Пирр уже прочно контролировал Южную Италию. На протяжении всех кампаний Пирра в эти годы он не отступая преследовал более ограниченную цель — контроль над южной Италией, а не прямое завоевание Рима.
В приготовлениях римлян к битве вновь подчеркиваются причудливые элементы конфликта. Нам говорят, что существовали определенные религиозные обряды, с которыми нужно было разобраться в первую очередь, а именно ритуальное объявление войны фециалами. Проблема заключалась в том, что ритуал требовал метания копья в земли врага Рима. Эпир был довольно неудобно удален, чтобы это исполнить. Поэтому римляне, как говорят, захватили одного эпирота, купили ему землю недалеко от Рима, а затем совершили там фециальный ритуал, поскольку теперь это была вражеская территория (Serv. Aen. 9.52). Эта история наверняка является более поздней выдумкой, призванной подчеркнуть «иностранную» (то есть внеиталийскую) природу Пирра. Пирр изображается как агрессор, вторгшийся в римское пространство. Римское благочестие также демонстрируется в противовес нечестию Пирра, разграбившему храм. Без сомнения, римляне в своей войне умоляли богов, но подробности этих действий, связанных с объявлением войны, относятся к более позднему мифотворчеству.
Из–за существовавших ранее конфликтов римляне столкнулись с войной на два фронта с Пирром на юге и этрусками на севере, что не было большим отклонением от предыдущих лет. Два консула, П. Валерий Левин и Тиб. Корунканий, были развернуты соответственно. Левин был послан на юг, что вероятно привело к битве при Гераклее. Корункания послали на север разбираться с этрусками. Консул предыдущего года, Л. Эмилий Барбула, был пророгирован и получил в качестве своей провинции Самний. Он зимовал в Венузии после прибытия Пирра. Римлянам было не привыкать вести войны одновременно на нескольких фронтах, поскольку в их предыдущих конфликтах в Италии часто участвовало сразу несколько противников. Римляне осознали угрозу, которую представлял для них царь, и действовали быстро, пытаясь предотвратить объединение войн, которые они уже вели в Италии, в скоординированные усилия, как это произошло в третьей Самнитской войне. Отсюда их генералы были направлены для агрессивной борьбы на вражеской территории, а не для защиты римских земель. Кампания Корункания была продолжением конфликтов, предшествовавших приходу Пирра. Усилия Эмилия должны были помешать поддержке самнитами Пирра. Кампании как Корункания, так и Эмилия плохо засвидетельствованы, но оба они заслужили триумфы. Ни этруски, ни самниты не могли противостоять армиям Рима в одиночку, и оба консула, вероятно, столкнулись с небольшими трудностями. Эмилию удалось помешать самнитам послать людей на помощь Пирру при Гераклее.
Левин оказался в более трудном положении, чем его коллеги. Перед лицом значительного дипломатического и военного давления со стороны тарентинцев и Пирра ему нужно было быстро укрепить римское влияние в Южной Италии. Операции в Великой Греции требовали длинных линий снабжения, которым могли угрожать враждебные луканы, самниты и греки. База на юге была жизненно важна, что означало возвращение проримских лидеров Фурий, которые были вытеснены тарентинцами. Фурии представляли из себя укрепленное место, которое было выгодно расположено к югу от Лукании, недалеко от Тарента и на побережье. По мере продвижения на юг Левин размещал гарнизоны в Лукании, чтобы защитить свои линии снабжения и помешать местной поддержке достичь Пирра (Zon. 8.3).
Римляне также приняли меры, чтобы обезопасить своих союзников. Они преследовали враждебных лидеров среди союзных городов, опасаясь того, что они называли восстанием. Даже соседний латинский город Пренесте, возможно, не был свободен от антиримских настроений и некоторые из его лидеров были схвачены и удерживались в здании казначейства в Риме (Zon. 8.2). [1] Этого рода интервенционизм не был чем–то необычным. Среди существующих союзников это был способ расширить возможности тех, кто поддерживал римлян, обеспечив им жизненно важную военную поддержку. Союзы между италийскими общинами были весьма неустойчивы, и римляне чувствовали необходимость убедиться, что растущий масштаб этой войны не ставит под угрозу их собственное господство.
Римляне расширили свои усилия, разместив гарнизоны во многих районах полуострова. Самый значительный из них был поставлен в Регии, городе, который находился у пролива между Италией и Сицилией. Сюда римляне послали несколько тысяч человек во главе с Децием Вибеллием. Город контролировал важный навигационный пункт вдоль побережья, который мог облегчить контакт с контролируемыми римлянами Фуриями и препятствовать вражеской морской деятельности вдоль тирренского побережья Италии. В то же время уязвимые линии снабжения через Луканию можно было заменить усилиями флота. Регий оставался под контролем римлян на протяжении всей войны, хотя действия гарнизона по поддержанию этого контроля отличались экстремальностью. Если Левин сумеет быстро захватить Фурии, римляне окажутся в выгодном положении, чтобы продолжить войну.
В начале 280 года римляне действовали масштабно, организованно и агрессивно, что, возможно, застало Пирра врасплох. Римляне перехватили инициативу, и поэтому Пирр был вынужден реагировать. Тарентинцы обещали ему значительную италийскую поддержку, но он ее почти не нашел. Самниты и луканы не появлялись из–за усилий римлян у них дома. Царь также должен был немало постараться, чтобы подавить враждебные группировки в Таренте, которые могли бы подорвать его контроль в будущем. Не всем в городе можно было доверять. Один тарентинский дворянин по имени Аристарх вроде бы проявлял дружелюбие к царю и в конце концов был послан им с миссией в Эпир, но вместо этого отправился в Рим (Zon. 8.3). Подозревал ли Пирр нелояльность, к сожалению, остается неясным, но тем не менее это указывает на продолжающееся присутствие в Таренте проримских фракций. Пирр осуществил в Таренте меры по подготовке граждан к войне. Чувствовал ли Пирр себя готовым или нет, у него не было иного выбора, кроме как собрать свои собственные силы, поддерживаемые только тарентинцами, и выступить в бой, когда он услышал о приближении Левина, но его положение было далеко не безопасным.
Летом 280 года армии Левина и Пирра встретились в битве близ греческого города Гераклеи. Источники для битвы фрагментарны и противоречивы, сосредоточившись, чтобы компенсировать явные потери римлян, в основном на фантастических элементах. Здесь обе стороны стремились к быстрому окончанию войны. В то время как две армии были примерно равны по численности, царь сумел эффективно организовать свои разнородные силы на поле боя, перехитрил римлян и одержал победу. Левин оказался не в состоянии сравниться с полководцем Пирром, и римляне потерпели первое поражение в войне.
Две армии были примерно равны по размеру. Древние источники не приводят точных цифр войск римлян, но Плутарх говорит о «большой численности» римских войск, а Юстин говорит, что они были более многочисленны, чем армия Пирра (Plut. Pyrrh. 17; Justin 18.1.5; cр. Zon. 8.3). Однако эти утверждения выдвигают мысль, что гений Пирра позволил ему победить численно превосходящие силы, в чем отражаются достижения его двоюродного брата Александра Македонского против персов. Для более поздних проримских авторов впечатляющие достижения Пирра в начале войны лишь добавили славы римлянам от его окончательного поражения, как и от более поздней победы над Ганнибалом после его ранних боевых успехов против численно превосходящих римлян. Конечно, в римском повествовании было важно указать, что римляне на самом деле не были варварами подобно персам, как говорит Пирр у Плутарха (Plut. Pyrrh. 15). Традиция о численном превосходстве римлян существовала еще в древности, но она служила идеологической цели, подрывающей ее достоверность.
Современные оценки количества римских легионов составляют от двух до четырех, а их общее число (римляне и союзники) колеблется от 20 000 до 50 000 человек. [2] Нет никаких оснований полагать, что Левин привел больше, чем обычно, сил, несмотря на предполагаемую репутацию Пирра. Стандартной консульской армии было бы достаточно. Левин, вероятно, командовал двумя легионами, сопровождаемыми союзниками, в общей сложности где–то около 20 000 человек. Невозможно дать более точную цифру, так как ранние римские армии до некоторой степени различались по численности легионов и соотношению союзников и граждан. По оставлении гарнизона в Лукании римская армия, возможно, несколько уменьшилась в сравнении со своими первоначальными размерами.
Пирр имел с собой первоначальные силы около 28 500 человек, поддерживаемые тарентинцами. Кораблекрушение Пирра на пути в Италию, по–видимому, было скорее литературным препятствием, чем историческим, и поэтому, вероятно, мало повлияло на численность его войск. Он действительно рассредоточил часть своих людей по гарнизонам, чтобы обеспечить лояльность своих союзников и защитить их от римской армии во главе с проконсулом Эмилием. Что касается количества тарентинцев, из которых Пирр мог черпать силы, Диодор говорит, что в 302 г. они поддержали Клеонима 22 000 человек (DS 20.104). Однако к этим цифрам следует относиться скептически, поскольку тарентинцы также обещали Пирру сотни тысяч италийцев, когда он прибудет. Поэтому оценка от 20 000 до 25 000 человек под командованием Пирра в Гераклее вполне разумна. [3] Трудно представить себе, чтобы Левин вступил в бой с армией, которая значительно превосходила его собственную, даже помня о склонности римлян к дерзости. В конце концов, кажется, что силы Левина и Пирра при Гераклее были, вероятно, примерно одинаковой величины.
По мере того как две армии приближались друг к другу, их командиры якобы обменивались письмами. Говорят, что Пирр высокомерно предложил роль посредника между римлянами и народами Южной Италии, на что римляне ответили, что они не просили его о посредничестве и не боятся его как врага. Римляне разбили лагерь на правом берегу реки Сирис к югу от Гераклеи, а Пирр расположился на левом.
Перед началом битвы, как рассказывают, Пирр пытался понять, с каким врагом он столкнулся. В одной из историй он послал шпионов, которые были немедленно захвачены римлянами. Вместо того чтобы казнить их, Левин показал им лагерь. Затем он отпустил их, требуя сказать Пирру, чтобы он больше не посылал шпионов, а сам пришел узнать силу римлян (DH. 19.11; Zon. 8.3; Eutrop. 2.11). Эта история взята из устоявшейся традиции самоуверенных военачальников, среди которых были Ксеркс, Сципион Африканский и другие. Согласно Плутарху, Пирр лично наблюдал за римлянами с дальнего берега Сириса и был очень впечатлен их выучкой (Plut. Pyrrh. 16). Благоговея перед предполагаемой численностью римской армии, он, как говорят, хотел отложить сражение до прибытия своих союзников самнитов и луканов, но был вынужден сражаться из–за Левина. Римские заслуги здесь накапливаются, одновременно подчеркивая выгодные стороны Пирра.
Левин стремился к быстрому сражению, как это было типично для римских полководцев в войнах этого периода, в то время как Пирр видел возможность воспользоваться своим превосходящим положением. Поскольку между ними река, одной стороне придется рискнуть и перейти ее вброд. Римляне действовали первыми и начали переправляться. Римляне находились на враждебной территории, а это означало, что любая задержка непропорционально повлияет на их способность пополнять запасы, и им нужно было победить Пирра, прежде чем его армия будет поддержана союзными силами. Пирр думал использовать реку в своих интересах, разместив людей вдоль нее, чтобы помешать римлянам. Так можно было нанести урон, сведя к минимуму свои собственные потери перед самой битвой. Зонара (8.3) говорит, что первоначальная попытка римлян перебраться через реку потерпела неудачу, и в результате Левин направил свою кавалерию пересечь воду вне поля зрения, предположительно дальше вверх по реке. Римская пехота снова двинулась прямо на людей Пирра и на этот раз преуспела при поддержке своей кавалерии, которая атаковала с тыла. Сам Пирр вел 3000 кавалеристов, чтобы прикрыть отступление «речной стражи» и дать фаланге время выстроиться. Римляне, без сомнения, понесли потери и устали после боев за Сирис, в то время как основные силы Пирра были еще свежи. Именно тогда вступили в бой главные линии пехоты.
Точный ход сражения определить невозможно, так как древние источники не дают целостной картины. Однако хорошо засвидетельствовано одно впечатляющее событие: попытка убить Пирра френтаном по имени Облак, или Оплакс (Plut. Pyrrh. 16; DH 19.12; Zon. 8.3; Florus 1.19.7). Во время сражения Пирр передвигался по полю боя, направляя своих людей и оказывая помощь там, где это было необходимо. Оплакс был предводителем римской союзной кавалерии и, как говорят, следил за передвижениями царя с намерением вступить с ним в единоборство. Спутники Пирра заметили Оплакса и предупредили царя, но на них не обратили внимания. Улучив момент, Оплакс бросился на Пирра. Несмотря на свой героизм, Оплакс был перехвачен телохранителями царя и убит.
Независимо от того, основана ли эта история на реальности или нет, она говорит о глубоком различии между греками и италийцами, которому способствовали сохранившиеся источники. Пирр был известен своей личной храбростью в бою, но при столкновении со столь сильным молодым воином, как Оплакс, ему пришлось положиться на своих телохранителей. Италийская жизнерадостность соседствует с греческим желанием избежать борьбы, когда ситуация складывалась не в их пользу. То, что эта история связана с неримлянином, не особенно удивительно. Героизм италийских союзников подчеркивается и в других случаях, например, в битве при Пидне, где римская победа была приписана подразделению пелигнов (Livy 44.40–41; Plut. Aem. 20; Front. Strat. 2.8.5). Назначением геройского подвига италийцу укрепляются взаимосвязь римлян и италийцев после Союзнической войны, когда была написана история, и утверждение Италии как римского пространства. Действия Оплакса тем самым переносятся на Рим.
По словам Дионисия и Плутарха, когда Оплакс, пронзенный копьем, падал с седла, ему удалось убить коня Пирра. Некоторые из его друзей утащили царя в безопасное место, в то время как другие прикончили нападавшего. Ситуация настолько сильно потрясла Пирра, что он поменялся доспехами с одним из своих спутников, Мегаклом, чтобы избежать еще одного подобного инцидента. Когда Мегакл был убит в царском одеянии, армия эпиротов якобы начала терять боевой дух. Только Пирр, показавшийся невредимым, спас положение. Царь проявил минутную слабость (но тут же выставил себя напоказ), и едва не проиграл битву, когда римляне ринулись вперед. Пирр был опасным противником, но не неуязвимым. Флор заходит настолько далеко, что у него Оплакс обратил Пирра и его людей в бегство (Florus 1.13.7). Эпизод с Оплаксом захватывает, но вряд ли может быть воспринят как нечто основанное на исторической реальности, по крайней мере, в том виде, в каком он сохранился.
Если оставить в стороне причудливые утверждения Флора, нам говорят, что битва была тяжелой, с переменным успехом с обеих сторон, что является общей темой в ранних римских битвах, о которых сохранилось мало исторических сведений. В конце концов Пирр перехитрил своих римских противников и одержал победу. Как именно он это сделал, неясно. Левин, возможно, попытался обойти Пирра с фланга скрытой кавалерией, но атака была сорвана слонами Пирра, которые напугали римских лошадей своим запахом (Zon. 8.3). Тогда слоны могли ворваться в римскую пехоту в погоне за кавалерией, за которой последовала атака фессалийской кавалерии Пирра (Plut. Pyrrh. 17). Какими бы ни были точные подробности, эпирская фаланга, по–видимому, удерживала римскую пехоту на месте, в то время как более мобильная кавалерия и слоны обходили ее с флангов. Римская кавалерия была рассеяна, а кавалерия Пирра и слоны сеяли хаос среди легионеров. Римляне были сломлены и бежали с поля боя.
Плутарх приводит разные цифры потерь для обеих сторон: 7000–15000 для римлян и 4000-13000 для Пирра (Plut. Pyrrh. 17.4; cр. Oros. Hist. 4.1.11). Какими бы ни были точные цифры, источники обычно настаивают на том, что римляне понесли большие общие потери, в то время как Пирр потерял свои лучшие войска [4]. Зонара описывает резню бегущих римлян, которая была остановлена только благодаря раненому слону, повергшему армию Пирра в смятение (Zon. 8.3). Однако погоня, вероятно, не затянулась. В анекдоте Фронтин рассказывает, что Пирр советовал никогда не давить на отступающую армию слишком сильно, чтобы она отступила и в следующий раз (Front. Strat. 2.6.10). В ходе последующих переговоров Пирр, по–видимому, желал скорейшего окончания войны, что было бы затруднено нанесением излишних потерь. Немного милосердия может иметь большое значение. Точно так же царь освободил своих римских пленников в попытке укрепить позитивные отношения. Римская армия ушла в латинскую колонию Венузию в Апулии, примерно в 75 милях к северу, где нынешний проконсул Эмилий провел предыдущую зиму.[5]
В первом же сражении Пирр победил римлян. Даже без присутствия своих италийских союзников царь использовал реку Сирис, превосходящую кавалерию и слонов, чтобы одержать впечатляющую победу. Его положение в Южной Италии стало гораздо более безопасным и было подкреплено союзами с самнитами и луканами. Любые проримские фракции в городах вроде Фурий имели мало надежды на немедленную поддержку. Вскоре после битвы к царю прибыли самнитские и луканские войска. Нам рассказывают, что Пирр отругал их за опоздание, но был настолько доволен своей победой, что все равно поделился с ними частью добычи, надеясь заручиться их дальнейшей дружбой (Zon. 8.3; Plut. Pyrrh. 17). Конечно, пренебрежительное утверждение позднейших римских писателей, что самниты ждали, кто победит в битве, игнорирует тот факт, что римская армия вела кампанию в Самнии. Римляне делали аналогичные заявления о намеренных колебаниях самнитов в битве при Везере в 340 году, когда они якобы были в союзе с римлянами (Livy 8.11.2; cр. 10.7). В ознаменование своей победы Пирр послал медную табличку в святилище Зевса в Додоне от своего имени и от имени тарентинцев, что опровергает утверждения некоторых более поздних римлян, что Гераклея не была поражением (SIG 392). Теперь, подкрепленный значительными силами италийцев, Пирр двинулся на север, в центральную Италию.
Поскольку Пирр выиграл битву при Гераклее, возникает вопрос, что он намеревался предпринять дальше. Он перехватил инициативу и двинулся на север, в Лаций, находившийся недалеко от Рима. Однако у Пирра не было ни времени, ни ресурсов, ни желания осаждать город. Это была не кампания прямого завоевания, а кампания, направленная на то, чтобы заставить римлян сесть за стол переговоров и принять мир, выгодный царю. Хотя кампания в конечном счете не достигла стратегических целей Пирра, она продемонстрировала опасность, которую он представлял для римлян, поскольку война продолжалась.
Тарентинцы были теми, кто пригласил Пирра в Италию, но самых сильных военных союзников он нашел в лице самнитов. Они снабжали его армию боеспособными воинами и служили важным буфером против будущих вторжений римлян на юг. Самниты сражались с римлянами большую часть предыдущих 60 лет, иногда нанося им тяжелые поражения. Но и они понесли огромные потери. Самниты неоднократно были вынуждены принять мир, продиктованный Римом. Слишком слабые, чтобы оставаться в одиночестве, они были подчиненными союзниками Пирра. Чтобы заручиться их лояльностью, он предложил самнитам шанс вернуть свою былую славу, когда они соперничали с римской властью, обещание, которое предложит им и Ганнибал в конце века. Они также были потенциальным источником наемников для любых будущих военных кампаний в Италии или в других местах.
При поддержке Пирра самниты потенциально могли противостоять римской агрессии в будущем. Самнитские вожди, несомненно, сыграли ключевую роль в планировании похода Пирра на север. Они хорошо знали местность по личному опыту. Для Пирра существовала возможность приобрести новых союзников на севере, чему способствовали ранее существовавшие связи с самнитами. Во время многочисленных войн, которые велись на италийском полуострове за столетие до прибытия Пирра, существовали различные коалиции. По мере того как римская система альянсов расширялась, их враги также объединялись. В 295 году самниты, этруски, умбры и галлы объединили свои силы под командованием самнита Геллия Эгнатия (Livy 10.18–31; Polyb. 2.19.5–6; Zon 8.1; Front. Strat. 2.5.9; DVI 27.3–5). Последующая битва при Сентине окончилась победой римлян, которая привела к усилению римской власти в центре полуострова. С приходом Пирра появилась возможность воссоздать эту коалицию. Привлечение этрусской поддержки сослужило бы Пирру хорошую службу, заставив римлян заключить мир, чтобы он мог переключить свое внимание на что–то другое.
Сразу же после битвы при Гераклее Левин перегруппировал свои силы у Венузии, но затем быстро отступил через Апеннины к Капуе. Зонара говорит, что прежде чем занять позицию в Капуе Левин следовал за армией Пирра и преследовал ее, пока она шла по Кампании, но этот шаг рисковал вторым поражением против теперь более сильного противника и поэтому кажется маловероятным (Zon. 8.4). Левину нужно было спешить, пока марш не стал невозможным. Переход от Венузии в Капую потребовал перехода через горы Самния, иначе он мог быть отрезан противником. Сам Пирр отправился из Великой Греции на север, заключая союзы с соседними народами и по возможности удаляя римские гарнизоны в Лукании и Апулии. Царю не нужно было уничтожать всех римских солдат. Ему нужно было создать стабильную ситуацию и образ силы. Будущие переговоры теоретически означали бы вывод всех римских гарнизонов, которые в настоящее время было бы слишком хлопотно выводить. Скорость была ключом к успеху. Царь будет проводить аналогичную агрессивную стратегию в Сицилии.
Точный маршрут марша Пирра не записан, но в течение короткого времени его армия вошла в Кампанию. Равнина была самой богатой территорией в Италии, и ее утрата была бы тяжело воспринята римлянами. Поэтому римляне приняли меры, чтобы обеспечить контроль над северной Кампанией. Жители Капуи, одного из самых процветающих городов на полуострове, были в некотором роде интегрированы в римское гражданское общество, в то время как в северных частях равнины были созданы колонии из бывших римских граждан. [6] Левин был усилен двумя недавно набранными легионами, в то время как он укреплял оборону Капуи (Plut. Pyrrh. 18; Dio fr. 40.39). Надеялся ли Пирр, что капуанцы восстанут против Рима, или нет, присутствие консула и антисамнитские настроения исключали любое подобное событие. [7] Пирр, по–видимому, не имел осадного снаряжения и, конечно же, не хотел увязнуть в длительной атаке на хорошо укрепленный город, поэтому вместо этого он двинулся на юг (Zon. 8.4). [8] Греческие города в южных областях равнины, например, Неаполь и Нола, сопротивлялись римскому завоеванию и, возможно, казались вполне подходящей мишенью для отступничества. Но все его усилия были напрасны. Вся Кампания оставалась под твердым контролем римлян, и Пирр повернул на север, к самому Риму.
Ответ римлян на эти неудачи — сначала на поражение при Гераклее, а затем на вторжение в Кампанию — можно разделить на две категории. Первая была практической. Были набраны и отправлены к Левину два новых легиона. Рим мог похвастаться большим населением и легко восполнял понесенные в сражениях потери. Без сомнения, эти гражданские силы также были подкреплены новыми союзными наборами. Вторая — психологическая реакция. По словам Плутарха, Левина высмеял в сенате Фабриций, человек, который временно вернул Фурии в римский союз и который вскоре будет послан для переговоров с Пирром о выкупе пленных (Plut. Pyrrh. 18). По словам Фабриция, не эпироты победили римлян, а Пирр победил Левина. Говорят, что для обсуждения войны использовался сильный язык. По словам Диона Кассия, молодые люди были вдохновлены добровольно поступить на военную службу, считая, что от этого зависит выживание государства (Dio fr. 40.39). Необходимость была настолько велика, что римляне призывали в армию даже самых бедных граждан.
Весь этот шум и суматоха говорят о заученном литературном ответе на поражение римлян. Сразу вспоминаются их потери при Каннах в 216 году, когда уцелевший консул Теренций Варрон получил благодарность за то, что не отчаялся в республике (хотя впоследствии он был низведен до ничтожества), чрезвычайными мерами были набраны новые армии (включая бедняков и рабов), а римлян объединило общее чувство патриотизма. Призыв под ружье бедняков также перекликается с войнами, которые происходили во время борьбы сословий, когда римляне отбрасывали политические/социальные разногласия, чтобы противостоять своим врагам на благо общества. Психологическая реакция на потери, понесенные в начале войны с Пирром, объясняет, почему, по мнению римлян, они в конечном итоге вышли победителями. Несмотря на политические разногласия, не было никаких беспорядков, которые могли бы поставить под угрозу стабильность государства. Левин получил упрек, но остался на своем месте. Молодые люди вызвались защищать свою страну, несмотря на то, что Пирр теперь пользовался еще более грозной репутацией. И даже самые бедные горожане внесли свой вклад в оборону города. Это было послание единства, решимости и силы, которые помогут римлянам пережить войну.
Не добившись почти никакого успеха в Кампании, Пирр повел свою армию в Лаций. Он выбрал северную дорогу, Via Latina, путь, который проходил мимо латинских колоний Калес и Фрегеллы, прежде чем войти на территорию герников, древних римских союзников, а затем выходил из предгорий возле латинских городов Пренесте и Тускул. Via Latina предлагала для вторжения более легкий маршрут в отличие от Via Appia, которая шла вдоль побережья, но проходила через узкие места близ Формий и Фунди, где горы почти спускались к морю. [9] Самниты, несомненно, были рады возможности совершить набег на Фрегеллы, так как они давно злились на колонию, расположенную в стратегически важной долине реки Лирис между Лацием и Самнием (Florus 1.13.24). [10] Пирр добрался по крайней мере до Анагнии, примерно в 38 милях от Рима, и, возможно, до Пренесты, всего в 20 милях от города. [11] Как бы близко ни подошел Пирр, его присутствие, мягко говоря, тревожило. Однако, возможно, он и не собирался обложить город. Во–первых, ему не хватало осадного снаряжения и времени. (Он столкнется с той же проблемой в Лилибее в Сицилии). А во–вторых, в глубине римской территории его армия теперь была опасно уязвима. Римские союзники и колонии стояли со всех сторон. Осада заняла бы по меньшей мере несколько месяцев, что привело бы к нападениям на его войска и на длинные линии снабжения. Это была скорее кампания устрашения, чем завоевания.
В конце концов молниеносный набег Пирра вглубь римской территории обернулся стратегическим провалом. Его атаки в Кампании не дали никаких долговременных результатов, кроме добычи, которую он нашел. Всякая надежда на союз с этрусками рухнула, когда он узнал, что они уже заключили мир с римлянами и не проявляли особого интереса к возобновлению боевых действий (Zon. 8.4; cр. App. Samn. 10.3). И вот, со своим войском в Лации Пирр был выставлен контратакам. Рим был неслабо укреплен гарнизоном, консул Корунканий шел к нему с севера, Левин располагал крупными силами в Кампании на юге, а Эмилий все еще был в пути (возможно, все еще в Самнии). Пирру грозила опасность нападения со всех сторон. В то же время, продвинувшись слишком далеко на север, Пирр оставил своих союзников уязвимыми для нападения более многочисленных сил Рима.
Итак, Пирр вывел свою армию из Лация и двинулся на юг. Обе стороны предпочли избежать новой битвы, и царь проскользнул мимо окружавших его римских войск. [12] Пирр двинулся на юг к Таренту, где разместил свое войско на зимние квартиры. [13] Последовали переговоры между Пирром и римлянами, в ходе которых римляне были близки к заключению мира, но в конечном счете решили продолжать борьбу. Тем не менее пленных отпустили. По предложению Ап. Клавдий Цек, солдаты, которые были захвачены в плен, были понижены в звании и им приказали разбивать лагерь за пределами укреплений, пока они не загладят свой позор (Front. Strat. 4.1.18). Эти люди должны были служить как предостережением, так и вдохновением для своих сограждан в будущих битвах. Чтобы укрепить доверие римлян, Корунканий одержал победу над этрусками, а Эмилий — над тарентинцами и самнитами. В конце концов Пирр не смог нанести римлянам сколько–нибудь значительного ущерба или обеспечить окончание войны.
После провала переговоров, последовавших за кампанией в Лации, и Пирр, и римляне приготовились к продолжению боевых действий. Битва при Аускуле засвидетельствована в древних источниках гораздо лучше, чем при Гераклее, но они страдают существенными противоречиями между собой, а также той же склонностью к преувеличениям. Римская армия, которой командовали консулы П. Сульпиций Саверрион и П. Деций Мус, действовала гораздо лучше, чем при Левине. Тем не менее тактические навыки Пирра вновь оказались решающим фактором в кровопролитной битве, длившейся два дня.
По мнению Пирра, второе вторжение в Кампанию и Лаций вряд ли принесло бы сколько–нибудь значительные результаты, если первое не принесло никаких результатов. Поэтому царь сосредоточился на укреплении своих владений на юге, что означало вытеснение римлян из Апулии. Римляне расширили свои союзы в регионе во время второй и третьей Самнитских войн, основав латинские колонии в Луцерии в 314 году и Венузии в 291 году (DS 19.72.9; Vell. 1.14.4, 6). Получив контроль над Апулией, римляне смогли проникнуть в горы Самния со всех сторон, одновременно устраняя возможность легких набегов самнитов на равнины. Для царя контроль над регионом ослабил бы давление на самнитов, обеспечив большую защиту греческим городам южного побережья. Пирр видел успех в умелом сочетании силы и дипломатии. Он подорвал местный римский контроль, захватив колонию Венузию и, возможно, также Луцерию (Zon. 8.5). Близ города Аускула, к северу от Венузии, римляне снова столкнулись с Пирром в битве. [14] Как и при Гераклее, обе армии расположились лагерем, и опять их разделяла река (на этот раз Цербал).
Успех Пирра в Апулии вкупе с неудачами предыдущего года потребовали от римлян более решительного ответа. Оба консула 279 года, П. Сульпиций Саверрион и П. Деций Мус, были посланы противостоять царю с объединенными армиями. Состав как римской, так и эпирской армий лучше засвидетельствован при Аускуле, чем при Гераклее: у Фронтина с обеих сторон по 40 000 человек. [15] Присутствие обоих консулов означало наличие четырех легионов общей численностью около 20 000 римских граждан. Римлян сопровождало большое количество союзных войск, в том числе латины, кампанцы, сабины, умбры, вольски, марруцины, пелигны, френтаны и другие неизвестные народы. Эта коалиция представляла большую часть центральной Италии, простиравшейся от Кампании через Лаций и через седловину Апеннин. Дионисий исчисляет этих италийских союзников примерно в 50 000 человек, что сильно преувеличено. 20 000, которые могут быть выведены из Фронтина, гораздо более вероятны. Вся римская армия состояла наполовину из римских граждан и наполовину из союзников. Говорят также, что римская армия могла похвастаться странным дополнением — 300 повозок, которые были снабжены шипастыми шестами, виноградными лозами и факелами, которые можно было раскачивать взад и вперед. Эти повозки предназначались для борьбы со слонами Пирра и сопровождались легкой пехотой для защиты. Говорят, что каждый консул командовал половиной армии во время сражения, как это было при Сентине.
Армия Пирра была такой же величины и включала в себя большое количество союзников. Дионисий дает Пирру в общей сложности 70 000 человек, но цифра Фронтина в 40 000 опять–таки более разумна (DH 20.1.1–4; Front. loc. cit.). Ядром армии была фаланга, вооруженная и выстроенная в македонском стиле, насчитывавшая около 16 000 греков. Остальная часть армии состояла из тарентинцев, известных как «белые щиты», которые были развернуты в фаланге, италийских самнитов, бруттиев и луканов, а также народов, привлеченных из Греции, включая фессалийцев, македонцев, феспротов, хаонов, этолийцев, акарнанцев, афаманов и амбракийцев. Италийцы и северо–западные греки сражались с копьями, но в более свободном строю, чем фаланги, причем некоторые из них служили легкой пехотой. Армия Пирра также состояла из кавалерии, несколько большей, чем у римлян, возможно, 5000-6000 человек, если учесть завышенную численность у Дионисия, и представляла собой смесь италийцев и греков. Около 2000 этих всадников составляли личную гвардию царя — агему. Кроме того, у Пирра было еще 19 слонов. Две армии при Аускуле были больше, чем при Гераклее годом ранее, но все же были похожи по размерам.
В течение нескольких дней ни одна из сторон не рвалась в бой, вместо этого они стояли лицом к лицу на открытой местности, которая лежала между ними. Рассказывают, что именно в это время консул Деций начал обдумывать нечто впечатляющее. Он планировал совершить ритуал, известный как devotio, который включал в себя посвящение себя и вражеской армии богам подземного мира в обмен на победу римлян (Zon. 8.5; Dio fr. 40.43; Ennius fr. Ann. 191-194). Нам говорят, что Деций планировал умереть, чтобы гарантировать триумф своей армии через окончательную жертву отдельного человека ради общества. Этот намеренный поступок, как говорили, посеял страх среди солдат Пирра, так что он с особой осторожностью отдал приказ своим людям захватить Деция, а не убить его, до завершения ритуала. Некоторые источники утверждают, что Деций был так нейтрализован, в то время как другие настаивают, что он погиб в бою. [16] Консул взял эту мысль, как нам говорят, из подобных жертвоприношений его отца и деда (оба Деции Мусы) в битвах при Везере в 340 году и при Сентине в 295 году соответственно. Две их смерти обеспечили победу римлян в двух ожесточенных битвах — над латинами и над коалицией италийских народов.
Однако с devotio Деция при Аускуле есть серьезные проблемы, которые делают его неисторичным. Во–первых, это тот факт, что история повторяется в римской традиции три раза, причем первые два почти идентичны. Семьи должны были действовать определенным образом, и здесь мы видим, что традиция самопожертвования, привязанная к Дециям Мусам, воспроизводится в период задолго до появления исконной римской исторической традиции. Затем есть конкретные проблемы, связанные с devotio Деция в 279 году. Дион и Зонара указывают на то, что Деций выжил, что, возможно, подтверждается последующим упоминанием Деция Муса в 265 г. (DVI 36.2). Даже у Цицерона неясно, как именно Деций предположительно умер при Аускуле, поскольку он конкретно не связывает его с devotio. Кроме того, было высказано предположение, основанное на восстановлении Fasti Capitolini за 279 год, что отец Деция на самом деле был Децим, а не Публий. Это означало бы, что консул 279 года не был сыном Публия Деция Муса, консула 295 года, который принес себя в жертву при Сентине, как утверждают Цицерон и Зонара. Наконец, devotio не появляется в рассказе о битве Дионисия, который является самым подробным из сохранившихся повествований.
Маловероятно, чтобы подобный ритуал был успешно совершен при Аускуле или даже предпринят. Devotio Деция в 279 году — это более поздняя фальсификация, смоделированная по более ранним эпизодам, а затем прикрепленная к Аускулу, чтобы добавить к эффектному характеру повествования божественный элемент. Римляне всегда умоляли богов перед битвой, но devotio представляет нечто гораздо более примитивное. [17] Сам ритуал вызывает ужас у врагов Рима как в повествовании, так и у читателя. Прошлые жертвоприношения Дециев в римской традиции ознаменовали решающие моменты в расширении римской власти, которые должны были отразиться в запланированном жертвоприношении в Аускуле. При Везере римляне обеспечили себе контроль над Лацием и Кампанией. Сентин был последним крупным коллективным сопротивлением народов Италии. Пирр изображается первой внеиталийской угрозой Риму и кульминацией завоевания Италии. Консул 279 года стал центром этой истории благодаря тому, что он тоже Деций Мус, что создало возможность расширить повествование о битве.
Дионисий (20.1) приводит наиболее подробный отчет о развертывании войск, возможно, опираясь на мемуары Пирра или на Тимея. Обе линии сражений состояли из различных народов, формировавших нерегулярные подразделения. Римская линия была довольно прямолинейной. Армия состояла из четырех легионов. На левом фланге, лицом к правому крылу Пирра, стоял первый легион, за ним следовали третий, четвертый и второй справа. Различные италийские союзники римлян были разделены на четыре группы (μέρη), которые были вкраплены в линию. Эти союзные группировки не были хорошо организованными единицами (alae), которые сопровождали римские легионы в более поздние периоды, а были просто соответствующими объединениями людей, набранных из различных общин. [18] Нет никаких указаний на то, что во время сражения они действовали как единые группы. Вместо этого они сохранили свою туземную организацию под руководством собственных командиров вроде Оплакса при Гераклее. Кавалерия, состоявшая как из римлян, так и из италийцев, была поровну разделена между двумя флангами. Легкая пехота и антислоновые повозки были размещены вместе с кавалерией. Римский план битвы был относительно прост: их тяжелая пехота вступит в бой с пехотой Пирра, в то время как объединенные силы кавалерии, легкой пехоты с повозками вступят в бой с кавалерией Пирра, легкой пехотой и слонами.
На другой стороне поля боя Пирр разместил ядро своих сил, свою фалангу македонского типа, справа, что было самой важной позицией. Слева от них стояли наемники италийские греки, затем фаланга тарентинцев, за ними следовали бруттии и луканы. В центр входили феспроты и хаоны. Слева от них находились наемники из северо–западной Греции (этолийцы, акарнаны и афаманы), а затем левое крыло составляли самниты. [19] Конница самнитов, фессалийцев, бруттиев и италийских греков была на правом фланге, а амбракийская, луканская, тарентинская и греческая наемная конница — на левом. Пирр разместил свою легкую пехоту и слонов, разделенных на две группы, позади кавалерийских крыльев. Легкая пехота служила слонам защитой, не мешая им. Царь с сопровождавшими его 2000 всадниками занял позицию позади главной боевой линии, чтобы обеспечить поддержку там, где это было необходимо, как это было при Гераклее. Полибий говорит, что Пирр намеренно разместил подразделения, которые сражались в более свободных порядках, между частями своей фаланги, что придало бы большую гибкость и мобильность плотным порядкам фаланги, предотвращая образование разрывов в линии. [20] Тем самым тяжелая пехота Пирра была бы лучше способна поддерживать согласованность, в то время как его слоны крушили и рассеивали римскую кавалерию. Одной из самых сильных сторон Пирра, которую он разделял с Ганнибалом, была его способность эффективно координировать различные силы. Влияние греческой культуры, в частности греческого языка, на юге Италии, несомненно, сыграло значительную роль в содействии общению и сотрудничеству.
Есть две основные версии, касающиеся битвы при Аускуле. Первая сохранилась у Плутарха, где описывается сражение, длившееся более двух дней (Plut. Pyrrh. 21). В первый же день Пирр атаковал римлян, но эффективность его кавалерии и слонов была нейтрализована из–за захвата римлянами выгодной местности. На второй день Пирр вывел римлян на открытое пространство, захватил возвышенность и разбил римлян с помощью своей кавалерии и слонов. Вторая версия описана Дионисием и (более кратко) Дионом/Зонарой (DH 20.1–3; Dio fr. 40.43–46; Zon. 8.5). Здесь битва длилась всего один день, была начата римлянами и закончилась вничью. Во время боев римляне какое–то время успешно использовали антислоновые повозки, хотя в конце концов они были уничтожены. Двум легионам удалось прорваться через центр линии Пирра и рассеять противостоявших им луканов и бруттиев. А лагерь Пирра был разграблен римскими союзниками, прибывшими на битву поздно. Говорили также, что Пирр был ранен в бою и в целом понес тяжелые потери. Сражение прекратилось лишь с наступлением темноты. Повествование Плутарха тем более достоверно, что рассказ Дионисия сильно зависит от тропов, призванных создать проримскую картину, а также включить невероятные события. Боевые повозки, разграбление лагеря Пирра и рана царя — все это чудесные истории, но они не могут примириться с версией, найденной у Плутарха.
Разница между описаниями битвы при Аускуле Плутархом и Дионисием обусловлена радикально различными литературными целями, которые каждое повествование должно поддерживать. Для Плутарха эта битва — всего лишь еще одна история, призванная прояснить характерные черты Пирра как блестящего полководца. В этом виде она не нуждается в детализации и играет лишь незначительную роль в «Жизни» в целом, а это означает, что история, вероятно, мало изменилась по сравнению с той формой, в которой ее нашел Плутарх. Для Дионисия битва при Аускуле служит кульминацией его «Римских древностей», символизируя зрелую мощь Рима, которому предстояло разгромить Карфаген и завоевать Средиземноморье. Это грандиозный сет между двумя великими державами. Союзники каждой из сторон подробно перечислены, напоминая каталог кораблей Гомера, описания персидской армии Ксеркса и противоборствующей греческой коалиции у Геродота и представление персидской и македонской армий кампании Александра. Перечисление народов и их численность — всего, по словам Дионисия, 140 000 человек — указывает на силу, которая была сосредоточена на поле битвы. Это было не просто региональное сражение, а сражение, которое приобретает глубокое историческое значение, поскольку величайший полководец эллинистического мира был остановлен римлянами. Повествование Дионисия вписывается в континуум предвзятости, призванной прославить Рим. Поэтому следует отдать предпочтение версии Плутарха.
В первый же день сражения обстановка сложилась явно в пользу римлян. Обе стороны расположились лагерем по обе стороны реки Цербал, римляне — на левом северном берегу, а Пирр — на противоположном. В отличие от Гераклеи Пирр попытался перейти в наступление и переправиться первым. Римляне захватили возвышенность и помешали царю эффективно использовать свою кавалерию и слонов. Их превосходящее положение позволило бы римлянам теснить несколько дезорганизованную фалангу Пирра, атакуя и отступая с возвышенности, когда представлялась возможность. Результатом стало долгое сражение, продолжавшееся большую часть дня, в конце которого Пирр вывел свои войска из боя. Царь допустил серьезную тактическую ошибку: он нанес удар равным по численности войском в неблагоприятной местности, что помешало ему эффективно использовать своих слонов и кавалерию. Пирр исправил бы свою ошибку на второй день битвы, но удивительно, что он вообще был готов атаковать в первый, учитывая его хваленую репутацию.
Второй день сражения закончился поражением римлян. Точные средства, которые использовал Пирр, чтобы повернуть битву в свою пользу, снова неясны, поскольку Плутарх без толку говорит, что он использовал некую стратегию, не уточняя, какую именно. Царь мог захватить возвышенность, которую римляне занимали накануне, послав часть своих людей переправиться через реку где–нибудь вне поля зрения в попытке обойти их с фланга, или заманить римлян через реку притворным отступлением. Плохо продуманная атака Пирра накануне вызвала бы у Сульпиция и Деция чувство уверенности, которое поощрило бы их собственное опрометчивое наступление. Плутарх говорит, что римляне начали яростную атаку на фалангу Пирра в попытке победить ее до вступления в дело слонов. Но царь лично укрепил линию. На открытой местности он мог лучше использовать свою кавалерию и слонов при поддержке легкой пехоты, чтобы обойти римскую армию с фланга. Боевые повозки, если они и были настоящими, по–видимому, оказались бесполезны. Как и при Гераклее, римская линия была прорвана и бежала. Несмотря на свои ошибки в первый день сражения, Пирр перехитрил римлян во второй и одержал победу.
После битвы нам говорят, что римляне потеряли 6000 человек, в то время как Пирр потерял 3505, что побудило царя сказать, что еще одна подобная победа, и он будет разбит (Plut. Pyrrh. 21). Эти цифры, возможно, достоверны, поскольку они, как говорят, взяты из собственных мемуаров Пирра, хотя в этом случае относительно потерь римлян необходима некоторая оговорка. Вряд ли можно сомневаться, что Пирр выиграл битву при Аускуле, но он понес потери, которые не мог себе позволить. Его солдаты были гораздо менее надежны, чем римские. Тем не менее, царь обеспечил себе контроль над южной Италией, дважды победив римские наскоки дорогой ценой.
В античной литературе существует много разногласий относительно того, какие сражения были выиграны и кем. Плутарх, Дион/Зонара, Ливий, Юстин, Флор и Евтропий считали Гераклею поражением римлян. Между тем Дионисий (через Плутарха) заявил, что римляне не признали себя побежденными, в то время как Орозий утверждает, что римляне победили. Здесь большинство древних писателей не отрицали римский провал, но не все. Битва при Аускуле, с другой стороны, сильно смещается в другую сторону. Только Плутарх и Юстин говорят, что римляне при Аускуле проиграли. Дионисий, Ливий и Флор говорят о ничье. Зонара, Фронтин, Евтропий и Орозий пишут, что римляне одержали полную победу. Независимо от предполагаемых побед или поражений Пирра говорят, что в обеих битвах он понес серьезные потери — от нескольких тысяч до нелепых сотен тысяч. Плутарх говорит, что при Гераклее он потерял гораздо меньше воинов, зато лучших.
Во многих повествованиях о битвах решающую роль играли слоны, чудовища, которых римляне никогда прежде не видели. Орозий, единственный древний источник, утверждающий, что при Гераклее римляне одержали победу, говорит, что именно паникующие слоны сломили армию Пирра. [21] Этот восточный монарх полагался на монстров, чтобы дать ему решительное преимущество, но в лучшем случае они едва ли обеспечили ему победу, а в худшем были причиной его поражения. Подчеркивая значение этих страшных зверей, римское повествование смягчает боль их собственного поражения. Они храбро сражались с чудовищами, хотя видели их в первый раз. Вряд ли можно было ожидать, что римляне справятся со столь незнакомым противником.
Большинство наших сохранившихся источников демонстрируют явную проримскую предвзятость, которая стремилась свести к минимуму римские поражения или превратить их в победы. Однако есть также ясные свидетельства того, что историки, например Гиероним и Тимей, у которых не было никаких оснований продвигать дружественное Пирру повествование, утверждали, что в кампаниях 280 и 279 годов царь одержал победу. Эти писатели послужили основным источником для Плутарха, который не был особо заинтересован в боевых историях, чтобы подробно останавливаться на них. В значительной степени римская традиция о войне берет свое начало от Энния и в конечном итоге создала повествование, которое более поздние римляне считали более приемлемым. Этой тенденции способствовало отсутствие в начале III века римской исторической традиции, которая могла бы противоречить их предпочтительной версии событий. Пиррова война произошла в конце так называемой полугероической эпохи римской истории. В результате мы получаем невероятные события вроде попытки личного боя Оплакса, самопожертвования Деция и различных действий по противодействию свирепым зверям, которых выпустил Пирр.
Во всех повествованиях о битвах римляне снова и снова изображаются как обладающие поразительной храбростью бойцы. Этим слонам, беснующимся на поле боя, противостояли храбрые римские легионеры. В рассказе Дионисия об Аускуле римляне демонстрируют свое превосходство над италийцами, обращая в бегство луканов и бруттиев. Союзные воины в римской армии практически игнорируются после того, как упоминаются в развертывании; достижения здесь были сделаны римскими гражданами. Оплакс мог бы получить некоторую славу при Гераклее, но для Дионисия предполагаемая победа в более важной битве при Аускуле произошла только благодаря римлянам. Зонара утверждает, что солдаты Пирра на самом деле боялись встретиться лицом к лицу с римскими войсками (Zon. 8.3). Пирр даже сказал, что нашел римлян мертвыми лицом к лицу с врагом; никто из них не умер с ранами на спине (Livy Per. 13; Eutrop. 2.11). Все они храбро сражались до конца.
Галантность римлян нигде не демонстрируется так эффектно, как в случае с попыткой devotio Деция. Эта история показывает важность общины над личностью, соответствуя образцу, заданному героями вроде Цинцинната, и служа примером для людей поздней республики, когда Цицерон рассказывает эту историю. То, что Пирр сорвал план Деция, не имеет никакого значения; главное — намерение. Пирр, возможно, и был великим полководцем, но солдаты его армии не могли сравниться с римским народом. Царь постоянно перехитрял римлян, но не мог преодолеть их упорства. Победили ли римляне в этих битвах или нет, добродетель и божественная сила были на их стороне. Говорят, что сам Пирр заметил, что он мог бы завоевать мир, если бы был царем римлян (Dio fr. 40.19; Zon. 8.3; Eutrop. 2.11). На протяжении всех своих походов против римлян Пирра постоянно изображают хвалящим своих противников. Он называет римлян гидрой, впечатленный тем, что независимо от того, скольких он убьет, появится еще больше, чтобы сразиться с ним (Dio fr. 40.28; Zon. 8.4; App. Samn. 10.3). Еще до того, как он принял участие в битве, Пирр заметил, что «эти варвары не настолько варвары» (Plut. Pyrrh. 16.5; cf. Livy 35.14.8). [22] В их версии событий даже враги Рима не могут не быть впечатлены ими.
Римское повествование о первых военных кампаниях является, по сути, вымыслом, построенным на скудно детализированных исторических каркасах. В первые два года войны римляне столкнулись с великим полководцем, который одержал победу на поле боя, вторгся в Лаций и привел к союзу с ним народы Южной Италии. Но, как утверждает повествование, римляне упорствовали и отвечали на каждый вызов. Эта сюжетная линия представляет собой яркую параллель с испытаниями, с которыми римляне сталкивались ранее в своей истории вроде войны с Вейями, галльского грабежа и войны с самнитами. Что еще более важно, это изображение соответствует первым двум годам Второй Пунической войны, когда Ганнибал нанес римлянам жестокие поражения, угрожал вторгнуться в Лаций, и отколол многих их италийских союзников. Пирр, получается, становится опасностью для Рима наравне с Ганнибалом, и Пиррова война служит прототипом последующих вызовов, с которыми столкнутся римляне.
Именно зерна истины, лежащие в основе построенного повествования о войне, должны быть основой оценки. Пирр ставил в Италии гораздо более ограниченную цель, которая не включала завоевание Рима. Он не стремился овладеть всем полуостровом, но стремился обеспечить контроль над италийскими греками и установить союзы с италийскими народами южных Апеннин, которые граничили с ними. Он вступил в бой с римлянами при Гераклее, чтобы изгнать их из Южной Италии. Он провел кампанию в центральной Италии, чтобы попытаться, возможно, захватить греческие города Кампании и, что более важно, заставить римлян признать его контроль над югом. А при Аускуле он нарушил римский контроль над Апулией, чтобы укрепить своих союзников–самнитов и тарентинцев. Все его действия были направлены не на завоевание Рима, а на гегемонию в Южной Италии перед лицом римской агрессии. К концу кампании 279 года Пирр фактически достиг большинства своих ближайших целей. Хотя его дипломатические усилия не принесли результатов, Пирр, тем не менее, держался крепко.
Позже римляне утешались утверждениями, что они сражались с одним из величайших полководцев своей эпохи; он, по их утверждению, имел навыки почти наравне с Александром и намеревался завоевать Рим. Но в действительности римляне потерпели серьезные военные неудачи в 280 и 279 годах. Прежние римские завоевания в Южной Италии были фактически отброшены.
Военные кампании первых двух лет пирровой войны ограничивались южной и ненадолго центральной Италией. Дипломатические обмены в 280 и 279 гг. являются наиболее засвидетельствованными событиями всего конфликта. В то время как сохранилось относительно много материала, эта информация проблематична, учитывая фрагментарность или отрывочность источников, отсутствие подробностей, путаницу в хронологии, предвзятость авторов и значительные расхождения между ними. Несмотря на то, что римляне настаивали на том, что Пирр хотел завоевать сам Рим, его дипломатические усилия были направлены главным образом на обеспечение мира, который признавал бы его контроль над южной Италией. После сражений при Гераклее и Аускуле царь предпринял усилия, чтобы положить конец войне с Римом. Тем не менее масштабы конфликта продолжали расти по мере того, как римляне отказывались от мирного урегулирования и в бой вступали карфагеняне.
В событиях, предшествовавших битве при Гераклее, говорится, что римляне не колеблясь объявили войну и предприняли агрессивные военные усилия. По пути к Гераклее консул Левин добился контроля над Луканией и стремился укрепить союзников Рима в Италии — греков.
Первым зафиксированным прямым контактом между римлянами и Пирром было предполагаемое предложение царя выступить арбитром в споре между Римом и Тарентом. Пирр отправил Левину письмо с предложением, которое консул в конце концов отклонил. Этот обмен лишь вкратце обрисован Плутархом и Зонарой, которые подчеркивают неповиновение римлян (Plut. Pyrrh. 16.3–4. Zon. 8.3). Зонара изображает Пирра человеком с манией величия, которую Левин называет «безумием». Тогда Левин заявляет, что явится к Пирру не как проситель, а с войском, предпочитая суд Марса. Гораздо более содержательны отрывки из Дионисия (DH 19.9–10). Пирр начинает с похвальбы своей родословной и прошлыми подвигами, навязывает «честный» арбитраж между Римом и Тарентом, предлагает союз с римлянами, а затем заявляет, что он обеспечит мир с помощью оружия, если это необходимо. Левин отвечает, что Пирр глуп, угрожая людям, в общении с которыми он не имел никакого опыта, утверждает, что римляне наказывают своих врагов делами, а не словами, заявляет, что римляне добьются возмездия от самнитов и тарентинцев, разоблачает двуличие тарентинцев и, наконец, говорит царю, чтобы он послал надлежащее посольство в сенат, который будет иметь дело с ним разумно. Письма Дионисия являются его собственными риторическими творениями, подобными речам, которые он включает в свою историю, но в небольшой степени могут быть построены на исторической базе.
Независимо от их подлинности, письма вписываются в более широкую римскую концепцию войны как дуэли между своими добродетельными предками и чужеземным Пирром. Пирр изображается как захватчик римского пространства и высокомерен в своих предложениях. Тарентинцы здесь явно не правы в своем предыдущем нападении на римский флот и последующем унижении римских послов. Поэтому предложение Пирра выступить посредником начинается с несостоятельной позиции. Ответ Левина подчеркивает римскую правоту в стремлении к возмещению ущерба, демонстрируя мужественное желание действовать выше разговоров. Кроме того, вина за агрессию переносится с тарентинцев на Пирра, что усиливает роль римлян как жертв, ищущих справедливого возмещения.
Письма также намекают на ограниченные цели царя в его кампании, а не на грандиозный план завоевания Запада. Он хотел закончить войну дипломатическим путем до того, как начнется настоящая война. Как бы ни был Пирр уверен в себе в бою, он не мог позволить себе терять людей и время. Урегулирование спора между римлянами и тарентинцами позволило бы ему быстро взять под полный контроль италийских греков, чьи ресурсы он мог бы использовать в других местах. Его предложение союза с римлянами может быть не фейк, поскольку это потенциально даст ему доступ к военной помощи римлян в качестве союзников наряду с самнитами и другими италийскими народами. Пирр пытался завоевать контроль над южной Италией с минимумом пролитой крови, но не принял во внимание того факта, что война, в которую он вступил, была продолжением десятилетий боевых действий и не могла быть так легко прекращена. Римляне привыкли к затяжным конфликтам и до сих пор не шибко страдали от неудач в преддверии прибытия Пирра.
Не сумев добиться мирного урегулирования дипломатическим путем, армии Левина и Пирра вступили в битву при Гераклее. Потерпев поражение, Левин отступил на север. Пирр тем временем начал свою кампанию в Лации, ненадолго приблизившись к самому Риму. Конец кампании 280 года принес с собой интенсивную серию переговоров между Пирром и римлянами.
После Гераклеи Пирр держал в плену римлян и других италийцев, которых можно было использовать в качестве дипломатического рычага. Римляне отправили Г. Фабриция Лусцина, снявшего осаду Фурий, во главе делегации к Пирру в Тарент (где он зимовал), чтобы обсудить вопрос о выкупе пленных[1]. События этого эпизода находятся под сильным влиянием римской традиции, которая изображала Фабриция как вершину римской добродетели: скромным, смиренным и честным гражданином. Действительно, два других члена делегации (Г. Эмилий Пап и П. Корнелий Долабелла) почти не появляются, несмотря на их впечатляющие индивидуальные карьеры. В то время как Пирр стремился к быстрому миру, серьезные последствия войн в Италии заставляли римлян в лучшем случае сопротивляться.
Где–то в конце 280 или в начале 279 года Фабриций и остальная делегация направились в Тарент, чтобы встретиться с Пирром для переговоров об освобождении римских и союзных пленных (DH 19.13; Zon. 8.4; Justin 18.2.6–7). Взаимодействия Фабриция с Пирром, как они излагаются в источниках, сильно преувеличены и обсуждаются ниже. Следует ожидать, что римляне как побежденные будут теми, кто начнет переговоры. Римляне предлагали деньги или взаимный обмен пленными. Однако дискуссии быстро перешли к гораздо более широкому вопросу о мире. Определение того, кто именно поднял вопрос о возможности прекращения войны путем переговоров, представляет определенные трудности. Дионисий и Зонара настаивают на том, что это царь первым поднял эту тему. Они утверждают, что Пирр хотел прекратить боевые действия, потому что он был впечатлен силой римлян на поле боя и подавлен своими собственными потерями. Они превращают Пирра в просителя вместо побежденных римлян. Юстин же говорит, что это Фабриций поднял вопрос о мире, что более логично (Justin 18.1.6). Отправка делегации из столь выдающихся людей говорила о важности, которую сенат придавал этой миссии, и, возможно, подразумевала предвидение потенциальных более крупных проблем, которые могли бы возникнуть. Римляне были, по крайней мере, частично знакомы с эллинистическими дипломатическими нормами через контакты с италийскими греками, а также с карфагенянами.
Нам рассказывают, что Пирр обратился к своим советникам с вопросом, что делать (Dio fr. 40.31–2; Zon. 8.4). Милон, один из его самых важных военачальников, отвергал дипломатию и призвал Пирра атаковать, пока римляне наступали им на пятки. Киней, его главный дипломат, предложил освободить пленных без выкупа и совместными дипломатическими усилиями положить конец войне. Совет Милона напоминает предложение Ганнибалу после Канн воевать дальше, в то время как Киней становится голосом разума. Более поздние римские писатели знали исход войны и, по их мнению, ее бесполезность. В результате Пирр и остальные члены его совета согласились с Кинеем, и царь сообщил римлянам о своем желании мира. Конечно, мир сослужил бы хорошую службу собственным стратегическим целям Пирра, а не предполагаемому восхищению, которое он испытывал к своим врагам. Однако столь важное решение оказалось вне власти посланников, которые настояли, чтобы Пирр передал свое предложение сенату, имевшему полномочия вести переговоры. Дионисий заходит настолько далеко, что у него римская делегация заранее отвергают примирение, предвещая ответ сената (DH 19.13.3).
Именно в этот момент Пирр решил освободить, по крайней мере, часть своих пленников без выкупа, прежде чем послать своих собственных послов в Рим. Освобождение пленных близко соответствует аналогичному освобождению Ганнибалом пленных во Второй Пунической войне, но также подчеркивает важные различия между двумя полководцами. Ганнибал злонамеренно освободит захваченных им италийцев, но не римлян, чтобы подорвать союзническую систему Рима. С другой стороны, освобождение пленных Пирром акцентирует его великодушие и восхищение добродетелью римлян вообще (и Фабриция в частности). И Ганнибал, и Пирр действовали одинаково, но с совершенно разными мотивами. Пирр, возможно, воевал с Римом, но, тем не менее, у него есть качества, достойные восхищения, тем более что он достаточно умен, чтобы признать римское величие. Ганнибал же был неисправим. Для Пирра это был хитроумный политический ход, призванный склонить мнение римлян в его пользу. Его победы при Гераклее и кампания в Лации послужили кнутом, а теперь освобождение пленных стало пряником, который подтолкнул бы римлян в нужном направлении.
Освободил ли Пирр этих людей сразу или нет, трудно сказать из–за расхождений в источниках. По одной из версий, он временно освободил заключенных, чтобы позволить им отпраздновать Сатурналии в Риме, но продиктовал, что они должны вернуться, если мир не будет заключен (Plut. Pyrrh. 20.5; App. Samn. 10.5). Отсюда переговоры должны состояться в декабре. Только после того, как пленники вернулись, Пирр, пораженный тем, что они сдержали свое слово, решил отпустить их без выкупа. Дион, более поздний и более враждебный источник, утверждает, что Пирр безуспешно пытался заманить римских пленников присоединиться к нему в его нападении на Рим (Dio. fr. 40.23–25). Подробности освобождения заключенных сильно преувеличены, особенно у Диона. Возможно, пленные были освобождены только условно, в ожидании успешных переговоров или взаимного освобождения пленных пирровцев римлянами. Он мог также немедленно освободить лишь ограниченное число из них в качестве акта доброй воли и средства оказания давления на римский сенат. По крайней мере часть пленных, по–видимому, вернулась в Рим вместе с дипломатической миссией Пирра во главе с Кинеем зимой 280/279 года. Всеобъемлющая традиция этого акта восходит еще к Эннию, и общепризнана в других источниках, несмотря на различия в подробностях (ср. Cic. De Off. 1.12.38).
Переговоры проходили на двух взаимосвязанных, но различных уровнях — индивидуальном и институциональном. Пирр ловко оперировал обоими. На первой встрече римские послы высказали свои предложения об освобождении пленных, в то время как Пирр одновременно сделал личные предложения Фабрицию наедине. Конечно, Фабриций, как идеальный римлянин, отказался. Киней перед встречей с сенатом тоже искал личных связей среди римской элиты, что римские писатели называют попыткой подкупа (Plut. Pyrrh. 18.2; Zon. 8.4). Намерение состояло в том, чтобы построить личные отношения с отдельными лицами, которые затем могли бы быть использованы для оказания влияния на переговоры на институциональном уровне. Римская традиция отрицает, что эти усилия имели успех, поскольку–де они шли вразрез с римскими ценностями, но этого рода отношения были обычным явлением в ранней италийской дипломатии. Римляне, конечно, не были чужды этой стратегии. В Неаполе в 327 году римские послы обратились к ведущим неаполитам на индивидуальном уровне в (неудачной) попытке отколоть город от их союза с самнитами (DH 15.5–10; Livy 8.22–23). Аналогично они действовали в Таренте незадолго до прибытия Пирра и будут поступать так во время войны.
Киней, совершив обход отдельных членов «парламента», официально представил предложение Пирра о мире римскому сенату. У Плутарха и Зонары Пирр предлагает дружбу между собой и римлянами, иммунитет для тарентинцев и освобождение пленных. [2] У Аппиана и в Ineditum Vaticanum Пирр предложил союз между собой и римлянами, в который входили тарентинцы, гарантию свободы для италийских греков и возмещение военных потерь для самнитов, луканов, бруттиев и давниев (App. Samn. 10.1; FGrH 839). И Плутарх, и Зонара могут быть отставлены как неполные резюме: они включают самое важное ядро предложения, как его видели более поздние римляне — мир между двумя сторонами — но не дают дополнительной информации, которая указывала бы на преимущество Пирра в переговорах. Более жесткие условия Аппиана говорят о более реалистичном предложении победителя побежденному. Пирр был не просителем, а победителем. Полиэн говорит, что Пирр, призывая к миру, часто подчеркивал негативное влияние продолжающихся боевых действий, (Strat. 6.6.3).
Предложение Пирра у Аппиана также отражает существовавшие ранее цели кампании царя. Свобода и независимость для греческих городов уже были чем–то вроде лозунга среди греческих/македонских царств эллинистического Востока. Греческие города, возможно, формально сохранили свою независимость, но в действительности находились того, кто из правителей был самым могущественным. Это соглашение фактически оставило бы греков Италии под контролем Пирра. Но для тарентинцев их союз с Пирром был средством для достижения цели: они хотели контролировать италийских греков через историческую лигу. Включение тарентинцев в договор послужило бы стабилизации политической ситуации на полуострове и невключение аналогичным образом других греков, укрепило бы тарентинцев в качестве фактических лидеров Великой Греции от имени Пирра. Тарентинцы давно жаждали этой роли. Возмещение убытков, понесенных народами Южной Италии от Рима, — предположительно имущества, пленных и, возможно, территории, — ослабило бы римские завоевания в регионе, укрепило бы италийских союзников Пирра и создало бы более эффективный буфер для италийских греков. Насколько далеко простирались бы эти уступки, то есть была ли бы обсуждена территория, захваченная до пирровой войны, не уточняется. Наконец, мир между Пирром и римлянами позволит ему переключить свое внимание на что–то другое.
Отсюда предложение Кинея было направлено на обеспечение эффективного контроля Пирра над южной Италией, изображая его как защитника греческой культуры от варварской агрессии. Хотя это предложение ослабило позиции римлян в Италии, оно не требовало прямого подчинения римского государства Пирру и вряд ли вернуло бы римскую гегемонию только в Лаций. Несмотря на попытки более поздних римлян утверждать обратное, царь пока не потерпел серьезных неудач и находился в выгодном положении, и поэтому он выдвинул предложение, которое обеспечивало ему власть в Италии. Тот факт, что он не требовал подчинения Рима, свидетельствует скорее о его ограниченных намерениях в Италии с самого начала, чем об уменьшении амбиций из–за неожиданно сильного противника.
Римский сенат, как нам говорят, первоначально склонялся к тому, чтобы принять предложение Пирра (Plut. Pyrrh. 18.4; Zon. 8.4; App. Samn. 10.2). Его военные успехи, освобождение пленных и неофициальные дипломатические усилия Кинея в Риме, без сомнения, были неслабыми факторами в мыслях сенаторов. Но тут, как гласит история, сыновья принесли слепого старика, чтобы они изменили свое мнение. Аппий Клавдий Цек был бывшим диктатором, цензором и консулом, который был важной фигурой в римской политике в течение десятилетий, и он яростно выступил против заключения мира в знаменитой речи в сенате (Plut. Pyrrh. 19; Zon. 8.4; App. Samn. 10.2; Eutrop. 2.13; FGrH 839.2. Cicero De Sen. 6.16; cр. Sen. Ep. 19.5.13). Эта речь — свидетельство римской исключительности. Он говорит, что то, что делали римляне, было постыдно; что их хвастовство тем, что они смогли бы победить Александра Великого, должно быть пустым утверждением, когда они пресмыкаются перед молоссами; что они трепетали перед Пирром, который просто искал спасения от врагов, с которыми он не мог встретиться дома; и что принятие мира заставило бы людей, как самниты и тарентинцы, презирать Рим. В ответ сенат набрался храбрости и ответил, что никаких переговоров с Пирром не будет, пока тот не покинет Италию. Они будут сражаться в соответствии со своим военным этосом.
Речь Аппия Клавдия в том виде, в каком она представлена, была сформирована римской традицией о войне. Отказ сената от мира, вдохновленный Клавдием, также определяется потребностями проримского повествования. Сначала они заявляют, что никаких переговоров не будет, пока Пирр, претендующий на полуостров как на римское пространство, не освободит Италию. Но они вряд ли могли сказать, что в этот момент они контролировали Италию, поскольку обширные области все еще оставались вне сферы их влияния как на юге, так и на севере. Речь предвещает последующую битву при Аускуле, говоря, что римляне будут сражаться перед лицом поражения, заранее ослабляя тревогу читателя по поводу будущих потерь. (Или предсказывает победу, на чем настаивают некоторые источники). Повествование подкрепляет величие Рима тем, что Киней возвращается к Пирру и говорит ему, что сенат — это совет царей (Plut. Pyrrh. 19.5; Justin 18.2.10–11; App. Samn. 10.3; Eutrop. 2.12). Сам Пирр (по рассказу Плутарха) говорит, что он сражался с гидрой и был напуган, когда увидел, как римляне собирают новые большие армии, чтобы противостоять ему. Здесь налицо патриотическая и трогательная история о римской добродетели, вдохновленная человеком, которого в другом месте назвали бы одним из величайших полководцев эпохи. Однако для Аппия Пирр не был Александром. Он был просто беглецом от людей, которые когда–то служили под началом македонского завоевателя. Он не отрицает опасности, которую представляет Пирр, но настаивает на том, что римский народ может победить его, несмотря ни на что. Однако вдохновляющая речь Клавдия опровергает гораздо более сложную и динамичную политическую ситуацию, связанную с внутренней и региональной политикой.
Рим все еще был охвачен внутренними политическими разногласиями, которые характеризовали борьбу сословий. Аппий Клавдий сделал карьеру в смуте конца четвертого и начала третьего веков и извлек выгоду из народной поддержки. Фабриций тоже был того же мнения. Возможно, Пирр освободил римских пленников в попытке укрепить народную фракцию, которая назначила Фабриция искать мира. Пирр пытался воспользоваться спорами в политическом руководстве римской элиты. Усилия Кинея до его официального представления сенату были направлены на то, чтобы обеспечить индивидуальную поддержку мира, усилия, которые, очевидно, были несколько эффективными, но были торпедированы Клавдием и теми, кто поддерживал продолжение войны. Внутриполитические беспорядки, без сомнения, имели большое значение перед лицом миссии Кинея, и посланник царя стремился обратить их в свою пользу. Точно так же, как фракционность проявляется в других городах во время войны, она обнаруживается и в Риме. Римская община была не единым монолитом, а единицей, фракциями которой потенциально могла управлять внешняя сила.
Политическая ситуация в регионе также была сложной и изменчивой. Эта волатильность создала дополнительные потенциальные перспективы для Пирра. По крайней мере несколько этрусских городов, которые заключили мир с римлянами всего несколько месяцев назад, были бы рады воспользоваться любой слабостью римлян. Пирр мог бы также привести прекрасный пример союза между этими городами и самим собой в качестве защиты от будущей римской агрессии. Существующие италийские союзники Пирра также были бы очень заинтересованы в этих переговорах и их потенциальном влиянии на будущий баланс сил на полуострове. Непосредственная потребность Пирра состояла в том, чтобы уравновесить Рим с самнитами и италийскими греками. Подход царя был тщательно продуман и направлен на то, чтобы использовать раздвоенность италийских народов в своих интересах. Уравновешивая силы Италии и связывая хотя бы некоторые из них с собой союзами и личными отношениями, Пирр создал бы для себя очень благоприятную ситуацию.
Однако принятие предложения Кинея поставило бы под угрозу римские завоевания, достигнутые в центральной и Южной Италии за последние 40 лет. Войны в Италии были жестокими, но римляне упорно сражались, чтобы выйти на первое место. Окончание войны также означало бы стабилизацию сети альянсов, по крайней мере частично, под контролем тарентинцев, что могло бы потенциально угрожать Риму. Мир угрожал непосредственному положению Рима и представлял долгосрочные опасности, выходящие за рамки предположения о косвенном подчинении Пирру. Продолжение борьбы, конечно, означало более непосредственную опасность для способного полководца, но это было меньшее из двух зол. Кроме того, до сих пор римляне потерпели поражение только один раз.
Вполне вероятно, что римляне всерьез подумывали о заключении мира с Пирром. Ситуация была довольно мрачной. Более поздние поколения не могли отрицать, что некоторые римляне в то время выступали за мир, который им был неприятен. Эти источники настаивают на том, что патриотическая речь Аппия Клавдия положила конец подобным мыслям и укрепила волю римлян к борьбе. Однако его речь — скорее отражение позднеримского идеализма и анахронизм, чем реальность начала III века. Зимой 280/279 года римляне находились в невыгодном положении, но мир угрожал влиянию, за которое римляне сражались и умирали в предыдущем столетии. Италия была опасным местом, где единственным надежным средством выживания была военная мощь, усиленная военными союзами. Предложения Пирра еще раз разоблачили бы Рим перед его врагами, подорвав его союзную сеть и создав конкурирующую.
Но за первой неудаче при Гераклее последовала вторая в следующем году при Аускуле, и к зиме 279/278 года римляне оказались в еще более трудном положении. Собственные позиции Пирра только укреплялись по мере того, как он укреплял контроль над югом. Именно в это время римляне нашли поддержку в источнике, который более поздние поколения считали неприятным, — в Карфагене.
Римское повествование подчеркивает конфликт между римлянами и Пирром, но потенциальное окончание пирровой войны зимой 280/279 года имело последствия за пределами Италии. В частности, карфагенян беспокоило влияние на их собственные сицилийские владения ослабленной региональной державы (Рима), установление новой (Пирра) и возрождение западных греков. Дружественные отношения, подкрепленные договорами, издавна существовали между Римом и Карфагеном. В результате карфагеняне отправили дипломатическую миссию и флот в Рим во главе с адмиралом Магоном, чтобы убедиться, что ситуация в Италии не нарушит собственные интересы карфагенян.
Италия, Сицилия и пуническая Африка были тесно связаны друг с другом задолго до похода Пирра. Карфагеняне имели политические и экономические связи с народами Италии, которые до V века были сосредоточены на этрусках как доминирующей италийской державе. Карфагеняне также активно выступали в Италии против сиракузской экспансии на полуострове. Карфагеняне и сицилийские греки нашли Италию, особенно Кампанию, готовым местом вербовки наемников для участия в войнах друг с другом (Thuc. 7.57.11; DS 20.61.6; Justin 22.8.4–6). Город Рим был не пустышкой, и поэтому карфагеняне заключали с ними договоры. Со временем римляне проявляли за пределами Италии все большую активность, что с точки зрения карфагенян усложняло ситуацию. К концу IV века римская власть поддерживалась скромным флотом. Тем не менее римляне и карфагеняне оставались в дружеских отношениях. Различные народы и государства западного Средиземноморья за столетия до пирровой войны были связаны в динамичную дипломатическую и экономическую сеть. То, что произошло в Италии, имело последствия и за пределами полуострова.
Карфагеняне и римляне заключили до пирровой войны три договора: в 509, 348 и 306 гг. (Polyb. 3.22–25, Livy 7.27.2; 9.43.26; Per. 13; Diod. 16.69.1; 22.7.5). Первые два договора касались в основном торговли и определяли относительные сферы влияния. Эти соглашения демонстрировали большее влияние карфагенян, претендовавших на контроль над обширными территориями Ливии и западными средиземноморскими островами. Римляне тем временем после краха этрусской гегемонии были растущей региональной силой, заслуживающей дальнейшего внимания со стороны карфагенян. Когда в 343 году во время Первой Самнитской войны римское влияние распространилось на Кампанию, карфагеняне послали поздравительный золотой венок (Livy 7.38.2). Эта акция, несомненно, должна была обеспечить карфагенянам постоянный доступ к ценным кампанским рынкам и наемникам, укрепляя при этом позитивные отношения с римлянами.
Третий римско–карфагенский договор имеет важные последствия для пирровой войны, но вместе и проблемы. Полибий отрицал его существование, потому что сицилийский историк Филин утверждал, что по его условиям римляне не могли пересекать Сицилию, а карфагеняне Италию, поэтому римляне виновны в развязывании Первой Пунической войны. В рассказе о пирровой войне некоторые римские историки утверждали, что на самом деле карфагеняне вторглись в римскую Италию до того, как римляне вступили в Сицилию (Livy Per. 14; 21.10.8; Zon. 8.8.3; Dio fr. 43.1; Oros. Hist. 4.5.2). Полибий утверждал, что не смог найти копию договора в сокровищнице эдилов, хотя, учитывая неупорядоченный характер римского делопроизводства того времени, не было бы ничего удивительного, если бы она была утеряна или намеренно уничтожена. Ливий действительно сообщает о возобновлении договора между Римом и Карфагеном в 306 году, вероятно, о нем и упоминал Филин (Livy 9.43.26). Есть основания полагать, что третий договор был заключен между Римом и Карфагеном в 306 году, но весьма маловероятно, чтобы в столь ранний период римляне претендовали в качестве сферы своего влияния на весь италийский полуостров. Конечно, Рим доминировал в центральной Италии, но его влияние в дальних пределах полуострова в то время было еще минимальным. Точно так же карфагеняне не контролировали всю Сицилию. Каким бы ни был точный характер и формулировка договора у Филина, в повествовании о Пунических войнах он был безвозвратно искажен. Тот же антикарфагенский уклон пронизывает и Пиррову войну и формирует нелицеприятный образ карфагенян.
В целом римляне и карфагеняне поддерживали дружеские отношения, которые ко времени италийской кампании Пирра продолжались более 200 лет. Карфагеняне имели обширные экономические связи с народами Италии и проявили бы живой интерес, когда Пирр начал собирать под свой контроль италийских греков. Взаимосвязь греков Италии и Сицилии представляла значительную угрозу для войны между карфагенянами и сиракузянами, происходившей в это время, если Пирр, имевший родственные связи с Агафоклом, решит вмешаться.
Карфагеняне обратились к римлянам с просьбой возобновить договор, вероятно, летом 279 года после битвы при Аускуле. [3] Карфагеняне направили в Рим флот под командованием адмирала Магона. Полибий говорит, что обе стороны возобновили свои предыдущие договоры, добавив пункт, что:
«Если они заключат письменный союз с Пирром, то обе стороны заключат его, чтобы было дозволено оказывать друг другу помощь на территории той стороны, на которую нападают. Какая бы сторона ни нуждалась в помощи, карфагеняне должны предоставить корабли как для выезда, так и для обратного пути, но каждая сторона должна обеспечивать плату за своих людей».[4]
Вторая часть соглашения относительно проста. Обе стороны согласились посылать помощь друг другу в случае нападения, при этом обязательства Карфагена были сосредоточены на их флоте. В этих условиях прежние договорные ограничения на военную деятельность на территории друг друга, присутствовавшие в предыдущих договорах, были приостановлены. Последний раздел гарантирует, что карфагенянам не придется платить римлянам, как другим италийцам, которых они использовали в качестве наемников. Для римлян здесь налицо утверждение, что они были не наемниками, а равными союзниками.
Первая часть соглашения, та, что касается Пирра, более сложна по своему смыслу. Грамматически отрывок συμμαχία πρὸς Пύρρον читается как «союз с Пирром», а не «против Пирра». Правда, впоследствии римляне и карфагеняне мало сотрудничали против царя. Вместо этого пакт был направлен на то, чтобы помешать одной стороне заключить мир с Пирром без другой. Карфагеняне, должно быть, знали о переговорах между римлянами и Пирром в прошлом году и боялись, что царь обратит против них силу Рима. Далее, именно после Аускула сицилийские греки начали обращаться к Пирру за помощью в их собственной войне против карфагенян. Если отбросить в сторону грандиозную риторику о том, что Пирр с самого начала намеревался завоевать Сицилию и Африку, он представлял серьезную угрозу карфагенянам в Сицилии. Договор с Римом со стороны карфагенян должен был удержать Пирра в Италии или, если будет заключен мир, помешать ему вступить в войну против карфагенян, которые станут союзниками союзников.
Выгоды и мотивы со стороны римлян затрудняются из–за враждебности римской традиции к карфагенянам. Тень более поздних Пунических войн тяготеет над карфагенянами. Магон предложил какую–то прямую помощь римлянам в военных действиях, которую сенат отверг (Justin 18.2.1–3; Val. Max. 3.7.10). Затем, как говорят, адмирал обратился к Пирру, стереотипно действуя двуличным образом. Вывод ясен: карфагенянам нельзя было доверять даже до Пунических войн. Задолго до этих войн они активно пытались навредить римлянам в Италии, пытаясь играть на обе стороны в пирровой войне. Даже когда карфагеняне казались союзниками, они все равно оставались врагами. Римский сенат сумел разгадать их намерения и в патриотической манере отклонил их (неискреннее) предложение о помощи. Тем не менее они возобновили договор, что является неоспоримым фактом, так как он задокументирован.
Полезно сравнить более позднее предложение помощи со стороны карфагенян и римский ответ на него. Ливий говорит, что во время войны с Антиохом в 190 году до н. э. карфагеняне предложили в поддержку римских военных усилий морскую поддержку, зерно и выплату контрибуции. И здесь сенат отклонил это предложение. Но примечательно, что они приняли подобное предложение от более надежного источника, нумидийского царя Масиниссы. Помощь, которую они принимали или отвергали, не диктовалась нуждой; они были достаточно сильны, чтобы выстоять в одиночку. Несмотря на то, что римляне сильно пострадали от Пирра, они обойдутся без помощи подлых карфагенян. Ливий говорит, что сенат в 190 году брал только те корабли, которые требовались от Карфагена по договору, хотя подобного условия больше нигде не указано (Livy 36.4). [5] Римляне отказались от предложения помощи; они сами требовали, чего хотели. Помощь же истинных союзников вроде Масиниссы приветствовалась. Отвергая карфагенские предложения о помощи, создается образ римской автономной силы.
В древних источниках миссия Магона и пересмотр договора не связаны конкретно, хотя на связь указывает их синхронность. Размер флота Магона (120 кораблей) должен был произвести впечатление на римлян и укрепить их решимость перед лицом недавних поражений. Подкрепление римско–карфагенских отношений заверениями в том, что ни один из них не заключит мира с Пирром и не обратится против другого, логично, учитывая сложившуюся ситуацию. Хотя не было явного соглашения о том, что два народа будут сражаться с Пирром в сотрудничестве, понимание того, что карфагеняне вскоре будут вовлечены в драку, очевидно. Карфагеняне, несомненно, уже знали о намерениях сиракузян прийти на помощь Пирру в Сицилии. Однако как бы эти события ни дошли до последующих римских поколений, более поздние историки находили их неприятными. Повествование было переформулировано в одно из антикарфагенских предубеждений. Карфагенская помощь не была ни желанна, ни нужна, а на самом деле была уловкой. К счастью, римский сенат был достаточно мудр, чтобы отклонить предложение о помощи, и не зря, поскольку Магон якобы нанес визит к Пирру. (Но царь тоже не пленился fides Punica, пунической «верностью», и отослал адмирала подальше). Несмотря на эти описания, римляне и карфагеняне оказались фактически на одной стороне, когда Пирр ввязался в распри в Сицилии, как это было в Италии.
После битвы при Аускуле, закончившейся очередной победой Пирра, между римлянами и Пирром установились дипломатические контакты. Плутарх, Аппиан и Зонара ссылаются на вторую попытку царя заключить мир, которая отсутствует в эпитомизированных описаниях Юстина и в периохах Ливия. К сожалению, те, которые записывают второй раунд переговоров, существенно отличаются друг от друга в подробностях. Кроме того, они имеют большое сходство с переговорами 280 года, с явным дублированием материалов. У римлян, конечно, была причина снова встретиться с царем после второго поражения. Пирр, как утверждают наши римские источники, теперь отчаянно нуждался в мире, к которому его побуждали тщетность усилий перед лицом римских людских ресурсов и желание поиска более легких завоеваний. Конечно, подобные утверждения призваны укрепить позитивный образ римлян, сделав Пирра тем, кто стремится к миру. Но, учитывая стратегическую ситуацию, у Пирра было достаточно оснований желать прекращения боевых действий. В 279 году царь стремился укрепить свой контроль над южной Италией, чтобы перейти к новому этапу своей кампании за пределами Италии.
Как и многое, связанное с пирровой войной, толчок к переговорам в 279 году, найденный в источниках, невероятно причудлив. В итоге врач Пирра обратился к консулу Фабрицию с предложением отравить царя за деньги (Plut. Pyrrh. 21.1–4; Zon. 8.5; Gell. NA 3.8; Front. Strat. 4.4.2; Val. Max. 6.5.1; Florus 1.13.21; Livy Per. 14; Cic. De Off. 1.40, 3.86). Фабриций отказался от этого предложения и сообщил об этом Пирру, который был настолько впечатлен честность врага, что снова попытался заключить мир с добродетельными римлянами. Пирр, как нам говорят, уже сожалел о том, что ввязался в войну, и поэтому для него это было прекрасным предлогом возобновить переговоры. В общем, описанная история слишком притянута за уши, чтобы придать ей историческое значение. Кроме того, Фабриций был консулом не в 279 году, а в 278 году. Наиболее вероятным объяснением является то, что эта история невероятного римского благородства, как бы она ни выглядела изначально, была связана с самым благородным персонажем войны, независимо от того, соответствует ли она временной шкале или нет.
В 279 году Пирру не нужны были какие–то баснословные свидетельства римской добродетели, чтобы желать мира. Он крепко стоял на ногах, победив римлян в двух битвах, вторгся в Лаций и прочно удерживал большую часть южной Италии. Его потери на поле боя, возможно, были серьезны, и вербовка новых армий римлянами вызывала беспокойство, но война явно все еще была в его пользу. Пирр хотел мира в 279 году по тем же причинам, что и в 280 году; он хотел ресурсов западных греков, а не завоевания Рима. Поэтому он снова отправил послов (возможно, во главе с Кинеем), чтобы обратиться к сенату о прекращении боевых действий. Аппиан говорит, что Киней снова предлагал римской знати взятки (App. Samn. 11.1). Какие бы связи ни наладил Киней во время своего предыдущего визита в Рим, они могут оказаться полезными для того, чтобы вновь оказать давление на сенат и заставить его заключить мир. И обмен пленными, несомненно, был бы важен после второго сражения.
Помимо переговоров с Римом, к осени 279 года положение Пирра становилось все более сложным, поскольку к нему прибывали различные делегации с просьбой о помощи из других мест. Политические и военные конфликты бушевали по всему Средиземноморью, и репутация Пирра значительно укрепилась благодаря его успехам в Италии. За два года до этого кельтские группы начали вторгаться в Грецию и в 279 году убили Птолемея Керавна, царя Македонии (Plut. Pyrrh. 22.1; Justin 24.4–5). Общая политическая неразбериха в Восточном Средиземноморье означала, что не было явного преемника Птолемея, оставившего трон открытым. Другие эллинистические цари и военачальники были слишком заняты своими собственными дрязгами, чтобы думать о защите Македонии и Греции от варваров. На Западе сицилийские греки пали жертвой возобновившейся карфагенской агрессии, и самый могущественный греческий город, Сиракузы, был охвачен междоусобицами после смерти Агафокла десять лет назад. Что еще хуже, после двухлетнего отсутствия в Эпире вспыхнуло небольшое восстание, угрожавшее контролю Пирра над его собственным царство (App. Samn. 10.5).
Пирру нужно было выбрать, на чем сосредоточить свое внимание. Его италийские владения, казалось бы, пока были в безопасности, и еще более закрепились бы, если удалось заключить мир с римлянами. Македония и Сиракузы манили царя, якобы побуждая его ругать судьбу за то, что она дала ему два шанса на славу, когда он мог преследовать только один (Plut. Pyrrh. 22.1–2). Однако даже с его недавним успехом Пирр не мог сравниться с могущественными эллинистическими монархами востока. Ситуация в Восточном Средиземноморье бурлила с недавним уходом Лисимаха и Селевка вместе с Птолемеем Керавном, но ресурсы Пирра все еще были сравнительно малы. Он уже был зависим от внешней помощи, чтобы обеспечить солдат и деньги для своей кампании в Италии. Чтобы утвердиться в эллинистических кругах, ему требовался контроль над собственным имуществом. В то же время подчинение сицилийских греков, несомненно, уже было частью его планов кампании. Возможно, Пирр предвидел быструю победу на острове. Конечно, ситуация в Македонии не выглядела так, чтобы ее можно было сразу же урегулировать. Установив гегемонию в Сицилии и в Южной Италии наряду с Эпиром, Пирр мог бы не только претендовать на македонский трон, но и удержать его.
Тарентинцы уже давно считали себя полноправными вождями италийских греков и теперь, опираясь на поддержку Пирра, могли в большей степени заявить о себе. Они служили Пирру базой для операций и действовали как его главные агенты в Италии, что они прославляли. Статуя Победы, несущая военный трофей и стоящая на глобусе, была изготовлена по заказу учеником знаменитого скульптора Лисиппа (Dio fr. 51.22). Была отчеканена новая серия серебряных дидрахм с традиционными изображениями Тарента в сочетании с пирровыми слонами. Примечательно, что на монетах слон Пирра гораздо меньше и почти на заднем плане. Греческие города Италии, долгое время сопротивлявшиеся тарентинцам, особенно Кротон и Локры, теперь покорились Пирру и молчаливо Таренту (Justin 18.1.8–9; Zon. 8.6). Благодаря Пирру тарентинцы наслаждались эффективным контролем над своими собратьями–греками Италии, чего они всегда хотели.
Но не все шло так, как желали тарентинцы. Присутствие Пирра было и хорошо, и плохо. Хотя тарентинцы были значительно усилены царем, он также провел реформы, когда якобы стал свидетелем того, насколько было расслаблено население. Пирр поставил городе на военные рельсы, ввел военные учения, закрыл гимнасии, прекратил пьяные праздники и всячески нарушал прежнюю жизнь Тарента (Plut. Pyrrh. 16; App. Samn. 8; Zon. 8.2; Livy 23.7.5). Некоторые тарентинцы были настолько недовольны этими переменами, что бежали из города. Контроль Пирра над городом осуществлялся в целях войны, что мало изменило политические институты Тарента. Несомненно, до прибытия царя в городе существовала проримская фракция, которая могла агитировать против власти Пирра. Для Тарента в целом перспектива отъезда Пирра в Сицилию дала бы большую свободу вести свои дела с меньшим вмешательством со стороны царя, независимо от того, поддерживали они его или нет.
Мы, к сожалению, очень плохо осведомлены о деятельности других италийских народов. Они выступают в основном как пассивные актеры, которые реагируют только на действия основных антагонистов войны. Утрата произведения Ливия особенно ощутима для других народов Италии. Самниты наверняка продолжали действовать в своих собственных интересах против римлян, как они поступали в течение десятилетий. Возможно, они пытались подорвать римские альянсы в Кампании и долине реки Лирис подобно тому, как это делалось в прошлые годы. Италийские союзники Рима также активно противостояли бы местной агрессии самнитов. Однако эта динамика не укладывается в общую картину войны. Другие народы в той или иной степени играют лишь вспомогательную роль. Тем не менее, военные действия в Италии становились нормой и, несомненно, продолжались среди сражений и переговоров, происходивших между крупными державами, но они выпали из сохранившихся источников.
Внезапное дипломатическое вмешательство карфагенян еще больше обострило ситуацию. После смерти Агафокла карфагенянам удалось расширить свой контроль в Сицилии против греков. Сиракузы, всегда самый стойкий противник Карфагена, находились в политическом хаосе и не могли организовать эффективную оборону против нападения карфагенян на город. В результате сиракузская дипломатическая миссия к Пирру, несомненно, сыграла свою роль в решении Карфагена послать Магона с флотом в Италию. Миссия Магона в Риме была успешной благодаря новому соглашению, и он, как говорят, затем отправился, чтобы поговорить с Пирром. Римская традиция изображает это как fides Punica, подразумевая желание заключить упреждающий мир с царем и нанести удар в спину римлянам. Однако нет никаких оснований предполагать, что эта миссия, если она вообще имела место, была направлена против Рима или что римляне не обязательно знали об этом. Карфагеняне не хотели, чтобы Пирр находился в Сицилии, и в этом качестве Магон мог бы выступить противовесом сиракузской делегации, посланной к царю. Карфагеняне могли даже намеренно сначала посоветоваться с римлянами, чтобы дать Пирру дополнительный стимул не вмешиваться в их дела.
В отличие от предыдущего года, в 279 году римляне пользовались безоговорочной поддержкой Карфагена, чтобы укрепить свою решимость продолжать борьбу. Римлянам было не привыкать к длительным кровавым конфликтам, которые были нормой в Италии. Но карфагенская поддержка, пусть даже только идеологическая, была тем не менее существенным подспорьем. Римляне по–прежнему располагали внушительными людскими ресурсами, как от собственного населения, так и от своих союзников в центральной Италии. Пирр мало повредил системе римских союзов, что, кажется, никогда не было его целью. Потери в Апулии были не пустяк, но Лукания, которая теперь находилась под контролем Пирра, была лишь слабо связана с Римом. Между тем кампанцы и народы центральных Апеннин стойко держались проримской позиции. Потери, понесенные при Гераклее и Аускуле, были ощутимыми, но не катастрофическими. В прошлом подобные поражения были нанесены самнитам, этрускам и галлам. Вторжение Пирра на север, не достигшее своей цели устрашения, больше не повторилось. Римляне терпели неудачи, но сохраняли контроль над центральной Италией.
Киней, или тот, кто возглавлял вторую делегацию Пирра, несомненно, нашел некоторых римлян готовыми заключить мир, но снова не смог добиться прекращения войны. Однако обмен пленными, по–видимому, был снова согласован обеими сторонами (Zon. 8.5; App. Samn. 11.1–2; Gell. NA 3.8.5). Возможно, и здесь не обошлось без участия Фабриция, но это расплывчато. Для римлян неизбежное военное вмешательство карфагенян отвлечет внимание Пирра и создаст возможности для римских побед. Между тем заключенный договор уменьшал, если не исключал, возможность того, что карфагеняне заключат мир с царем без них. Для римлян война была гораздо больше, чем просто борьба с Пирром. Мир с царем, возможно, и был теоретически возможен, но самниты — другое дело. Эти предшествующие конфликты требовали постоянного внимания римлян и продолжения войны.
К 279 году Пиррова война превратилась в неразбериху. Пирр, римляне, карфагеняне, тарентинцы, сиракузяне, самниты и многие другие соперничали в достижении своих собственных целей. Дипломатические миссии пересекали италийский полуостров и обширное Средиземное море вместе с армиями, шедшими в бой. Пирр своим вмешательством поставил себя в центр этого цирка, жонглируя дюжиной различных конкурирующих интересов посреди сложной паутины прошлых конфликтов, пытаясь продвигать свои собственные замыслы. В конце концов царь решил продолжить свои планы на Западе и принял просьбы о помощи сиракузян. Македонскому трону придется подождать. Мир с Римом был бы желателен, но ситуация казалась достаточно контролируемой, чтобы он на время переключил свое внимание на что–то другое. По крайней мере, Пирр мог рассчитывать на то, что в его отсутствие тарентинцы и самниты продолжат действовать в качестве его агентов на полуострове.
В основе всех переговоров в 280 и 279 годах лежит тема добродетели. В частности, характер Фабриция в его отношениях с Пирром представлен как воплощение римских ценностей. Фабриций был важной фигурой в войне, выступая в качестве посланника к царю в 280 и, возможно, в 279 годах, а также в качестве консула в 282 и 278 годах Взаимодействие Фабриция с Пирром приобрело легендарный характер, подчеркивая его олицетворение римской честности перед лицом искушений и трудностей. Он был вершиной римской добродетели, проходящей красной нитью через все источники и обычно приводимой в качестве примера для подражания (Cic. Pro Cael. 39; Horace Od. 1.12.40; Val. Макс. 4.3.6). Сам Пирр служит фоном для выдающейся личности Фабриция.
Фабриций, как нам говорят, был бедным человеком, несмотря на свою великую репутацию и знатный род, что вызывает сравнение с другой глыбой римского мифологизма, Цинциннатом, который работал в поле вместе со своими рабами (Plut. Pyrrh. 20.1; DH 19.14.1; App. Samn. 10.4). Пирр хотел, чтобы Фабриций выступил за мир, и обещал ему богатые награды, чтобы компенсировать его бедность. У Дионисия Фабриций проповедует ценности римского общества, за что ему оказывались почет и уважение, несмотря на отсутствие у него роскоши (DH 19.15–16; cf. App. Samn. 10.4). Добычу, которую Фабриций получил на войне в качестве консула, он использовал, чтобы обогатить своих солдат и свою общину, а не самого себя, приводя пример раннего республиканского героя Валерия Публиколу. Фабриций выступает в пользу общественного блага перед индивидом, величайшим долгом которого является res publica. Кроме того, Фабриций утверждал, что предложения Пирра о богатстве имели свою цену; по сути, это были ссуды с ожиданием повиновения, что говорило о тирании, а не о свободе. В том же духе Дион/Зонара говорят, что Фабриций сказал Пирру, что на самом деле именно он, царь, был в крайней нищете, несмотря на все свое царское богатство (Dio fr. 40.35; Zon. 8.4). Возможно, Фабриций и не имел многого, но у него не было желания захватывать большее. Пирр, с другой стороны, всегда стремился к чему–то большему, рискуя тем, что у него уже было, — мысль, которая перекликается с более ранними предупреждениями Кинея царю еще в Эпире, когда они вместе обсуждали предстоящую западную кампанию. Когда Фабриций в конце концов отказывается от «даров» царя, это свидетельствует о ценностях, которые сделали Рим великим.
Глубоко впечатленный, Пирр пробует другие способы привлечь Фабриция на свою сторону. Плутарх говорит, что царь сначала пытался запугать Фабриция (Plut. Pyrrh. 20.2). Он спрятал слона за занавесом, и когда Фабриций приблизился, зверь внезапно показался и затрубил, являя страшный вид. Но римлянин никак не отреагировал. Затем Пирр приглашает его на обед, где Киней подробно рассказывает о том, что эпикурейцы предпочитают удовольствия и комфорт политике. Фабриций ответил: «О Геракл, пусть Пирр и самниты придерживаются этих верований, пока они воюют с нами» (Plut. Pyrrh. 20.4, ср. Eutrop. 2.12). Фабриций демонстрирует решимость перед лицом неожиданностей, находит силу в своих собственных ценностях и смотрит на греческую философию с презрением. Пирр был впечатлен и попросил Фабриция присоединиться к нему в качестве компаньона по окончании войны. Царь предлагал Фабрицию почетное место и богатство, а также возможность для приключений. Фабриций ответил, что царь должен быть осторожен, чтобы эпироты не предпочли его Пирру (Plut. Pyrrh. 20.4; App. Samn. 10.4). Согласно Евтропию, Пирр сказал, что было бы легче изменить путь солнца, чем отклонить Фабриция от пути чести (Eutrop. 2.14).
В следующем году, в 279 году, когда Фабриций ошибочно считается консулом, нам сообщают, что перед битвой при Аускуле личный врач Пирра обратился к Фабрицию с предложением отравить царя. Римский читатель остается в затруднительном положении. Пирр уже разбил римлян при Гераклее и вторгся в Лаций. Ситуация была нерадужной, и это была возможность положить конец значительной угрозе. Но Фабриций не принял легкого решения. Он отверг это позорное предложение и предпочел продолжить битву с честью, как это предлагал Левин перед Гераклеей. Создается контраст между правильным, но трудным делом и неправильным, но легким. Но для читателя выбор должен был быть ясен. Успех римлян ранней Республики коренился в строгом следовании принципам. Действия Фабриция контрастируют с «новой мудростью» интриг и дипломатических маневров, которые все чаще встречались во II веке (Livy 42.47). Конечно, римская эксплуатация местного фракционизма во время и до пирровой войны игнорируется. Действительно, речь Фабриция является окончательным утверждением идеалов ранней Республики и кульминационной точкой повествования Дионисия. Римлянам предстоял последний вызов перед окончательным завоеванием Италии (которая уже принадлежала им по праву, если не по факту), и они преуспели благодаря своим добродетелям. Вера читателя в моральное превосходство римлян вознаграждается тем, что война стала разворачиваться против Пирра.
Но Фабриций был просто человеком, который стоял за римскую общину в целом. После того, как ему не удалось склонить Фабриция на свою сторону, Пирр, согласно некоторым источникам, отпустил пленных римлян домой на Сатурналии с условием, что они вернутся к нему, если мир не будет заключен. Римские солдаты вернулись домой к своим семьям, но сенат, по настоянию Аппия Клавдия Цека, отверг мир. Римское превосходство было главным компонентом речи Аппия. Сенат также постановил, чтобы любой солдат, отказавшийся вернуться, был наказан смертью. Сама история очень напоминает историю М. Атилия Регула, который был захвачен карфагенянами во время Первой Пунической войны и якобы был послан ими в Рим в надежде, что он будет настаивать на мире, чтобы спасти свою жизнь. Вместо этого Регул настаивал на продолжении войны, как и Аппий, а затем решил вернуться к карфагенянам, так как мир не был заключен, и был жестоко убит. Фабриций был добродетелен во всех отношениях, но ценности, которые он воплощал, по большей части разделялись римским народом в целом. Эту характеристику высказал противник, Киней, описывая сенат как совет царей.
Моральное превосходство римлян подкрепляется самим Пирром, который постоянно восхваляет своих врагов. Фабриций символизирует варварство греков своими комментариями о тирании, которая, согласно Дионисию, является искажением честной монархии. Римляне принимают на себя мантию эллинизма, которая в истории Дионисия является их первородным правом. В то же время в римлянах есть политическая зрелость, с которой Пирр не может сравниться. Нам говорят, что Пирр признал силу римлян и сожалел о том, что ввязался в борьбу с ними, обвиняя в войне двуличных тарентинцев (Dio fr. 40.33; DH 19.14.4). До прихода в Италию он ничего не знал о римлянах, но, узнав их самолично, проникся к ним уважением. Пирр превратился в еще один рупор римской добродетели, даже в разгар борьбы с ними. Но это римская фантазия, призванная прославить римское прошлое. Когда после битвы при Аускуле Пирр решил покинуть Италию, нам говорят, что это было потому, что он не хотел бороться с тем, что он теперь признал непреодолимой римской решимостью и добродетелью. Сам Пирр воплощает в себе часть этого римского духа, отвергая золото в пользу оружия при обсуждении выкупа римских пленников (Ennius fr. 183–190). Римляне еще не смогли победить Пирра на поле боя, но ценности их общины, как говорят, одолели желание царя сражаться. Исторически события 280 и 279 годов не благоприятствовали римлянам, но последующая римская литературная традиция нашла корни возможной победы в этих преувеличенных эпизодах экстраординарных деяний. Люди вроде Фабриция созданы для того, чтобы предвещать победу римлян.
В 278 году внимание Пирра переключилось на остров Сицилию и затянувшуюся там войну между греками и карфагенянами. Для древних писателей это было лишь проявлением его гордыни, поскольку он стремился завоевать Сицилию и Пуническую Африку, так как не смог преодолеть римскую стойкость. На самом деле Пирр уже получил в Италии почти все, что хотел. Он имел прочный контроль над италийскими греками, усиленный союзами с самнитами, луканами и бруттиями. Окончание войны с Римом было бы желательно, но не обязательно сразу. И вот теперь Пирр надеялся подчинить себе сицилийских греков. Война с карфагенянами, как и с римлянами, не была главной целью. Царь был приглашен в Сиракузы для решения проблем политического раскола и оказания помощи в случае нападения карфагенян на город. Утвердившись в Сиракузах с помощью ловких политических ходов, Пирр начал методичную кампанию против карфагенян и почти изгнал их с острова. Но он не смог понять политических сложностей Сицилии, и его попытки расширить свою власть над союзниками привели к широкому недовольству. Сицилийские греки не были заинтересованы в том, чтобы иметь царя, а карфагеняне, опираясь на многолетний опыт, воспользовались появляющимися трещинами.
Смерть Агафокла в 289 году вновь ознаменовала возобновление политических беспорядков в Сиракузах и общие раздоры среди сицилийских греков. В нескольких городах власть захватили тираны. Как и Агафокл до них, эти тираны пытались установить свою собственную гегемонию над другими греческими городами, но им удалось только усугубить разногласия между полисами. Внутренние дела были немногим лучше. Люди вроде Финтия, тирана Акраганта, сильно разгневали жителей его собственного города жестокими действиями (DS 22.2). Сиракузяне добились определенных успехов за границей под предводительством своего вождя Гикета, но из–за внутренних разногласий им не удалось достигнуть чего–либо прочного. Кроме того, мамертинцы, италийские наемники, ранее нанятые Агафоклом, захватили стратегически важную Мессану и начали совершать набеги на ее окрестности, став постоянным источником конфликтов в Восточной Сицилии (DS 21.18; Dio fr. 40.8). Карфагеняне приветствовали хаос, позволивший им значительно расширить свое влияние, ловко воспользовавшись фракционностью внутри городов и между ними. Перед лицом ограниченных успехов Гикета карфагенские армии были отправлены на помощь тем, с кем он сражался, что привело к двум крупным поражениям тирана (DS 21.18.1, 22.2.1). Выдающиеся города, например, Энна и Гераклея, приняли карфагенские гарнизоны, что способствовало увеличению их присутствия в греческих районах Сицилии, а также изоляции могущественных городов вроде Акраганта (DS 22.10.1–2; Justin 23.2.13).
Сами Сиракузы впали в стазис, когда различные олигархические и демократические фракции боролись за власть (DS 21.18; Justin 23.2). До прибытия Пирра два человека занимали видное положение. Первый, Теонон, сумел свергнуть Гикета и захватить контроль над укрепленной прибрежной цитаделью под названием Остров. Другой, Сосистрат, вызвал народный гнев при воспоминании о тирании Агафокла, изгнав многих выдающихся людей, которые, как он утверждал, стремились к тирании (Polyaen. 5.37; DS 19.3–5). К 279 году Сосистрат контролировал город Сиракузы, а также Акрагант, в то время как Теонон удерживал остров. Но ни один из них не смог одолеть другого, что привело к политическому тупику (DS 22.6.2, 7.6). Для решения этих вопросов требовалась помощь Пирра, как ранее сиракузяне обратились к Тимолеонту.
Прямая помощь Сиракузам со стороны других сицилийских греков была маловероятна. Они были ослаблены междоусобной войной, уже находились под контролем Карфагена, и/или боялись возвращения сиракузского господства. Как и тарентинцы, сиракузяне давно просили иностранной помощи. Сосистрат и Теонон направили к Пирру в Италию совместную дипломатическую миссию (Plut. Pyrrh. 22; DS 22.7.3; DH 20.8.1; Justin 18.2.11). Плутарх говорит, что в дополнение к Сиракузам послы обещали привести к царю также Акрагант и Леонтины. Без сомнения, послы намеревались произвести впечатление на Пирра поддержкой, которую он немедленно получит на острове, но это был также тщательно выстроенный фасад. Согласно Диодору, именно Сосистрат контролировал Акрагант, а также около 30 других городов. Между тем город Леонтины, управляемый тираном Гераклидом, был союзником Сиракуз со времен Агафокла. Просьба о помощи Пирра касалась только городов в пределах сиракузской орбиты, а не сицилийских греков в целом. Сиракузские обещания широкой поддержки, как и в случае с тарентинцами до них, были меньше, чем казалось.
Пока сиракузские послы просили Пирра о помощи, царь ломал голову над тем, что ему делать. Во–первых, была возможность взять под контроль Сицилию и вести успешную войну против Карфагена, что обещало значительное увеличение богатства царя, военных ресурсов и престижа. Но перемещение военных действий на другой театр грозило также подвергнуть нападениям со стороны римлян его италийских греческих союзников. Римляне отвергли попытки Пирра заключить мир и начали кампанию в Южной Италии против его союзников — самнитов и луканов. Во–вторых, трон Македонии опустел после смерти Птолемея Керавна.
Царь, говорит Плутарх, ругал судьбу за то, что она предоставила ему две возможности одновременно (Сицилию и Македонию), заставив его выбирать между ними (Plut. Pyrrh. 22.2; cf. Zon. 8.5). Эта нерешительность основана на устаревшей мысли, что Пирр хотел завоевать всю Италию, Сицилию и Ливию, помимо Македонии и Греции. Главная тема «Жизни» Плутарха — царь неспособен преследовать единственную цель, вместо этого меняя направления по мере появления каждой новой возможности, и ничего не завершая. Грандиозные фантазии царя о славе, сравнимой с Александром, постоянно подрывают все его попытки. Шанс завоевать Запад или восток, по–видимому, лежит в пределах досягаемости, но не в комплексе. В классической греческой манере величайшим врагом Пирра является его собственное высокомерие, которое прекрасно сочетается с воздержностью римлян, с которыми он сталкивается. Римляне хотели только защитить то, что считалось их собственностью, Италию. Но этот образ имеет сконструированный характер Пирра, чьи мотивы не следует приписывать исторической фигуре.
Окончательное решение Пирра отправиться в Сицилию было основано на практических стратегических соображениях. Операции в Сицилии, вероятно, уже были у него на уме, хотя и не как часть какого–то грандиозного плана завоевания. Объединение италийских и сицилийских греков было ранее продемонстрированной реальностью, в которой Сиракузы были ключевым компонентом, хотя влияние города со времен Агафокла ослабло. Царь был не лучше подготовлен к завоеванию Македонии в 278 году, чем в 286 году; ему нужно было расширить свои ресурсы, чтобы его планы в материковой Греции осуществились. В самом деле, мало оснований полагать, что Пирр пользовался в Македонии какой–либо широкой поддержкой; он не был призван на престол после смерти Птолемея Керавна, а был просто уведомлен через гонцов, что трон пуст. Пирр избрал логичный курс действий, учитывая как непосредственные реалии своего положения, так и планы на будущее. Это не был какой–то недоделанный план подражания Александру. В то время как мир с Римом был бы полезен и, без сомнения, он его хотел, прежде чем перенести операции в Сицилию, Пирр воспользовался значительной возможностью утвердиться в Сиракузах, пока война в Италии была относительно спокойной. Поэтому он отправил своего доверенного советника Кинея, чтобы начать дипломатические усилия среди сицилийских греческих городов (Plut. Pyrrh. 22.3). Вскоре после этого Пирр оставил гарнизон под командованием своего наместника Милона в Таренте, а также в других городах и двинулся к Сицилии (Zon. 8.5; Plut. Pyrrh 22.3; Justin 18.2.12).
Теперь, когда сиракузяне были политически разделены и возникла угроза вмешательства Пирра, карфагеняне продолжили свои прежние наступательные действия нападением на город в 278 году. Потенциальный интерес Пирра к Сицилии уже побудил карфагенян пересмотреть свой договор с участием римлян. Территория Сиракуз была опустошена, в то время как большая армия осадила город и 100 кораблей блокировали большую гавань (DS 22.8.1–2). Они могли рассчитывать на помощь со стороны прокарфагенских элементов в городе, но стены Сиракуз были внушительны и их было нелегко штурмовать. Карфагеняне приготовились к осаде. Опасность быстрого падения города была невелика, но сиракузяне находились в опасном положении, что делало прибытие Пирра еще более неотложным.
Для Пирра на самом деле добраться из Тарента в Сиракузы было не так просто, и у врагов Пирра было мало причин облегчать ему проход. Горы Бруттия представляли собой грозные препятствия, за которыми следовали узкие проливы между Регием и Мессаной. Карфагеняне предприняли согласованные усилия, чтобы предотвратить переправу царя. Бруттии были дружелюбны к Пирру, но римляне уже разместили гарнизон в Регии на италийской стороне пролива. На сицилийской стороне пролива карфагеняне и мамертинцы заключили между собой союз (DS 22.7.4). Кроме того, флот примерно из 30 карфагенских кораблей патрулировал проливы (DS 22.7.5, 8.3). Пирр оказался в трудном положении. У него было около 60 военных кораблей, а также транспортные суда для его армии (DS 22.7.5). Но не имея возможности свободно пересечь пролив, флот Пирра был бы вынужден либо сражаться, рискуя поражением и значительными потерями военных сил, которые он перевозил, либо идти более длинным путем дальше в море, где могли быть атаки в открытых водах или стихийные бедствия.
Сначала царь двинул свои войска как можно ближе к Локрам, городу на восточной стороне мыса Италии, который был последним дружественным портом, который он мог ожидать на полуострове. Проблема дружественного порта в Сицилии была решена, когда Тиндарион, тиран Тавромения, предложил принять царя в своем городе примерно в 25 милях к югу от Мессаны (DS 22.7.4, 8.3). Пирр решил рискнуть на плавание и переправился из Локр в Тавромений, расстояние между которыми составляло около 22 миль. Карфагеняне не делали никаких видимых попыток ему помешать. Возможно, Пирр прокрался в самый подходящий момент, как это сделал ранее Тимолеонт и Аппий Клавдий Каудекс позже. Или, если количество военных кораблей с обеих сторон указано точно, карфагеняне, возможно, не хотели рисковать, вступая в бой с большим флотом Пирра. Как бы то ни было, Пирр справился с переправой без особых трудностей, несмотря на все предосторожности своих врагов. Высадившись сначала в Тавромении, он двинулся на юг, к Сиракузам. Не желая оказаться зажатыми между сиракузянами внутри города и приближающейся армией Пирра, карфагеняне сняли осаду и блокаду Сиракуз. Они сосредоточатся на оборонительной стратегии, чтобы противостоять царю. Пирр триумфально вошел в город без боя. Многие города продолжали посылать посольства, предлагая поддержку, очевидно, выходящую за рамки первоначальных сиракузских обещаний. Кампания началась удачно, как и в Италии.
Пирр вошел в Сиракузы без боя в конце 278 года. Город был глубоко разделен междоусобной борьбой, с которой пришлось бороться царю. Он продолжал примирять двух людей, которые соперничали за контроль над городом и пригласили его в Сицилию. Пирру удалось уладить трения между Сосистратом и Теононом, что помогло его политическому положению в городе. Он мог выступать в качестве посредника и утверждать свое превосходство над различными фракциями города, не оставаясь в долгу ни перед кем. При его появлении на острове другие города, в том числе Леонтины, прислали послов (DS 22.8.5; Plut. Pyrrh. 22.4). Сосистрат также склонил на сторону царя Акрагант и другие близлежащие малые города, как и обещал. Затем Пирр начал готовиться к походу против карфагенян, но его правовой статус был расплывчат и контроль номинальным, поскольку он полагался на добровольную поддержку своих сицилийских союзников, как и в Италии.
Родство Пирра с Агафоклом помогли некоторым группам сиракузского общества, но создавали проблемы другим. Агафокл отдал свою дочь Ланассу Пирру (вместе с островом Коркира в качестве приданого), чтобы помочь обеспечить его владения в Великой Греции задолго до западной кампании Пирра. Она подарила Пирру двух сыновей, Александра и Гелена, но не смогла принять царскую практику многоженства, используемую для политических союзов, и оставила его ради Деметрия Полиоркета. Диодор упоминает Ланассу как мотивирующий фактор для сиракузян (DS 22.8.2). Агафокл был популярен среди некоторых из них. Но тирана не все любили, так как он представлял собой серьезное отклонение от устоявшейся политической системы и применял жестокие методы против своих врагов. После смерти Агафокла Сосистрат преследовал тех, кто, как он утверждал, поддерживал тирана, захватил их имущество и многих отправил в изгнание. Пирр был вынужден действовать осторожно, если он хотел избежать отчуждения всех без исключения влиятельных местных лидеров, поскольку у него не было в городе глубоко укоренившейся поддержки. Поэтому он решил, что будет лучше, если его старший сын Александр останется в Италии, чтобы избежать ненужных конфликтов.
Полибий в речи Гиеронима во время Второй Пунической войны говорит, что сицилийцы приветствовали Пирра как гегемона и царя (ἡγεμών καὶ βασιλεύς), а Юстин пишет, что его называли rex Siciliae, царем Сицилии (Polyb. 7.4.5; Justin 23.3.2). Подобные высказывания напоминают Агафокла и более позднего Гиерона II, но эти литературные описания дают ложное представление о действительной власти Пирра.
В Италии Пирр не выпускал никаких монет от своего имени, полагаясь вместо этого на местные чеканки, некоторые из которых имели его иконографию. Во время своего пребывания в Сицилии, однако, он выпустил большое количество монет. Пирр выпускал монеты с разнообразной иконографией, открывающей окно в его власть на острове. Он использовал образы, характерные для царей эллинистического Востока и связанные с Александром, например, голову Зевса и его молнию, которые указывали на власть монарха. Геракл был особенно могущественным символом Пирра. Подвиги этого полубога по всему миру были параллельны завоеваниям Александра и символизировали превосходство греков над варварами. Пирр также утверждал, что происходит от Геракла, наделяя свое руководство божественной силой. Золотые монеты несли на себе изображение Ники в абстрактной форме, впервые появившейся при Александре, что символизировало призвание к завоеванию. Золотые, серебряные и медные монеты выпускались в различном весе. По всем этим вопросам пиррова/эпирская, эллинистическая и сицилийская иконография была смешанной.
На некоторых монетах Пирра есть надпись «царь Пирр» (ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΠΥΡΡΟΥ), но это не обязательно указывает на притязания царя на сицилийских греков или на Сицилию в целом. Царь Пирр в данном случае не приравнивается к царю Сицилии. Действительно, его правление сильно отличалось от других царей, поскольку Пирр полагался на добровольное подчинение, а не на военное господство, как это было везде. Даже когда Пирр выпускал монеты в Сиракузах, сам город продолжал производить монеты под собственным контролем. Царь (басилевс) и гегемон в данном случае, скорее всего, указывают на полномочия, предоставленные ему сицилийскими греками в ведении войны с Карфагеном. Его позиция строилась на личном лидерстве, что подчеркивается в иконографии его монет. У Пирра не было никаких прочных связей в Сиракузах, которые могли бы дать ему какую–либо возможность навязать сильное правление. Родственные связи Пирра с Агафоклом были в лучшем случае обоюдоострым мечом и, вероятно, не давали оснований для его правления. Фракции Сиракуз поддерживали Пирра скорее по необходимости, нежели реально.
Весовые системы Пирра были столь же разнообразны, как и его иконография. Золотые и серебряные монеты соответствовали аттическому стандарту, который был основой для выпуска при Александре Великом и в эллинистических царствах. Медные монеты чеканились по местному сицилийскому греческому весовому стандарту (litra). Пирр также выпускал серебряные octobols необычного номинала в эллинистический период, которые были похожи по весу на тарентинские монеты и уменьшали вес коринфских pegasi, которые были распространены на острове. Основной целью монет Пирра была оплата его военной кампании. Деньги, которые он привез из Эпира и использовал в Италии, должны были иссякнуть. Octobols служили средством оплаты для его солдат, которые были привлечены на службу из обширной географической области, простиравшейся от материковой Греции до Сицилии, способом, который был несколько совместим с различными стандартами веса.
Монеты Пирра не только выполняли финансовую (оплачивая кампанию) и политическую (визуально усиливая его лидерство) роль, но и создавали потенциал для более единой денежной системы. Вес монет в Италии, в Сицилии и в западном Средиземноморье вообще не имел универсального стандарта, что в какой–то степени делало обмен проблемой. Как и в случае с Александром Молосским до него, Пирр продвигал аттический стандарт, одновременно интегрируя местные веса в более полную систему. Было ли это спланированной стратегией или просто удобством, это способствовало взаимозаменяемости в западном греческом мире, что помогло бы созданию более единого экономического пространства. Это могло бы со временем укрепить собственный контроль Пирра над регионом, одновременно стимулируя торговлю. Как и в случае с эллинистическими царствами востока, многообразие населения требовало гибкого подхода для создания более сплоченного государства.
Монеты Пирра в Сицилии заметно отличались от его времени в Италии. Пирр не выпускал монет под своим именем ни в Таренте, ни в Локрах, ни в других италийских городах. Большая часть монет, выпущенных во время его пребывания на Западе, чеканилась в Сицилии, а монетные дворы Италии выпускали гораздо меньше продукции. В какой–то степени этого увеличения можно было ожидать, учитывая тот факт, что его кампания не растянулась на третий год. Но Сиракузы сами по себе имели огромную важность для любой длительной гегемонии на Западе. Тарентинцы с гордостью претендовали на лидерство над италийскими греками, но редко удавалось сделать это реальностью, не говоря уже о том, чтобы иметь какое–либо влияние в Сицилии. Сиракузянам, с другой стороны, иногда удавалось установить контроль над Сицилией, а также над Южной Италией. Точно так же карфагеняне были гораздо более заклятым врагом греков, чем римляне. Контроль над Тарентом был ключом к гегемонии Пирра в Южной Италии, но контроль над Сиракузами создал потенциал для эллинистического царства. Монеты Пирра ясно указывают на намерения царя в долгосрочной перспективе, но также и на ограниченность его власти по прибытии на остров.
Власть и военная мощь Пирра зависели от его местных союзников, которые составляли большую часть его солдат, так как из Италии с ним прибыло лишь ядро, около 8000 человек. Поддержка от людей вроде Сосистрата и Теонона была гораздо важнее, чем его собственные семейные связи. Так и Пирр полагался на других полисы, добровольно вступивших с ним в союз. Его монеты указывают на ограничение его фактической власти и сохранение местной автономии. Его позиция опиралась на его способность объединять, чему способствовала его репутация победителя, образ которого он продвигал через иконографию своих монет. Последующая кампания против карфагенян в 277 году значительно укрепила бы позиции Пирра, но в его осуществлении власти все еще оставался фундаментальный недостаток. Среди его союзников Пирру не хватало эффективной агентуры. Он был вынужден полагаться на других, а это означало, что, если их поддержка прекратится, у него будет мало шансов на успех. Царь, возможно, и мечтал о большем влиянии, но ему приходилось действовать очень осторожно, чтобы не лишиться поддержки.
Карфагеняне располагали в Сицилии значительными военными и морскими силами. Карфагенские армии были большими, хорошо организованными соединениями и играли ключевую роль в их войнах против греков в Сицилии, но наши знания об этих конфликтах ограничены греческими источниками, которые изображают карфагенские армии недисциплинированными, плохо управляемыми и склонными к распаду при первой же неудаче массами. Тем не менее, карфагенским войскам иногда удавалось наносить своим греческим противникам серьезные поражения, и они, безусловно, были вполне способны вести наступательные кампании или защищаться от нападений греков, как того требовали обстоятельства. Сохранилось очень мало сведений о конкретном составе или действиях карфагенских армий в пирровой войне, но общую картину составить можно.
Сухопутные войска Карфагена набирались из трех резервов: граждан самого Карфагена, иногда формирующих священные батальоны, ливийского населения, окружавшего город, и наемников, нанимаемых со всего западного Средиземноморья. Греко–римские источники отрицательно подчеркивают использование наемников из Галлии, Испании, Нумидии, Италии и других мест. Тем не менее наемники часто были профессионалами (в отличие от греческих или римских ополченцев), которые редко предавали своих нанимателей, за исключением тех случаев, когда им не платили. Наемники были умелыми и эффективными воинами, и никаких проблем с ними в пирровой войне не упоминается.
Карфагенские армии состояли из пехоты, конницы и легковооруженных. (Слоны еще не использовались). Как они были организованы, в подробностях неизвестно, хотя, несомненно, существовала система подразделений и офицеров для координации личного состава в бою. Большая карфагенская армия могла насчитывать от 20 000 до 60 000 человек. К сожалению, достоверные цифры трудно найти, поскольку греческие и римские источники любили преувеличивать численность своих врагов, чтобы прославить свои собственные победы. Иногда они описывают армии нелепых размеров от 120 000 до 300 000 человек и потери в 150 000 человек в одном сражении (Herod. 7.165; DS 11.20.2; 13.54.1–6; 14.76.2; 16.77.4; 23.8.1; Plut. Tim. 25.1; Polyb. 11.20.2; Livy 28.12.13; App. Ib. 25.100). Однако при отсутствии объективных данных остается только гадать о цифрах в большинстве кампаний и сражений, предшествовавших Пуническим войнам.
Карфаген были выдающейся морской державой западного Средиземноморья. Ко времени пирровой войны квинкверема стала передовым военным кораблем, хотя все еще широко использовались триремы. Квинкверема была удлиненным, прямым кораблем с экипажем около 300 человек (в основном гребцов), и была предназначена для тарана вражеских судов. Карфагенские корабли были прекрасно спроектированы, а экипажи в боевой выучке не уступали греческим морякам. Хотя общее число кораблей, находившихся на вооружении во время пирровой войны, не упоминается, карфагенский флот в общей сложности, по–видимому, насчитывал от 200 до 300 кораблей, что потребовало бы десятков тысяч человек. Многие члены экипажа были гражданами Карфагена. Карфагенский флот был настолько силен, что поддерживал военные действия на Сицилии и играл важную роль в рейдах, защите линий снабжения и перемещении войск.
Карфагеняне были в состоянии выставить крупные и боеспособные военные и морские силы, когда Пирр начал свою кампанию. Говорят, что армия в 50 000 человек и 100 кораблей осаждала Сиракузы в 278 году (DS 22.8.1). Независимо от точного числа для осады города потребовалось бы значительное количество войск. Как только царь прибыл, эти силы отступили и исчезли из сохранившегося повествования. Во время марша Пирра через остров в 277 году ни одна карфагенская армия не выступила против него, и ни с одной из сторон не зафиксировано никаких морских операций. Прогреческие источники создают образ слабости и трусости перед лицом внушающего благоговейный трепет Пирра.
Однако вместо того, чтобы бросить вызов Пирру на поле боя, где они столкнулись бы с опытным полководцем, карфагенские военачальники выбрали оборонительную стратегию, опираясь на ряд разбросанных по западным районам острова укрепленных городов и бастионов. Самым важным городом был Лилибей, расположенный на западной оконечности Сицилии и служивший опорой карфагенской власти. Каждое из этих мест было хорошо укреплено, что, как ожидали карфагеняне, остановит любые усилия Пирра. Точно так же их контроль над морем вынудит Пирра совершить серию кровавых нападений, поскольку он не смог бы уморить голодом гарнизоны в прибрежных районах. Карфагеняне впоследствии применяли подобную тактику перед лицом римского вторжения во время Первой Пунической войны. Эта оборонительная стратегия будет дополнена серией целенаправленных дипломатических усилий, призванных посеять раскол между Пирром и его союзниками. Однако карфагеняне не смогли предвидеть способности Пирра довести их стратегию до ручки.
Точное количество солдат Пирра, перевезенных из Италии в Сицилию, из–за неполной информации в источниках трудно определить. Аппиан говорит, что он переправился со слонами и 8000 человек (App. Samn. 11.2; cр. DS 22.8.2), вероятно, и пехоты и конницы вместе. (Царь оставил в Италии одинаковое по размеру войско без слонов под командованием своего лейтенанта Милона, чтобы защитить свои владения на время отсутствия). Эти 8000 человек составляли ядро его армии в Сицилии, в основном те, кто прибыл с ним из Эпира в Италию, включая фалангу из эпиротов. Пирр не смог привлечь больше воинов из Эпира в качестве подкреплений (Plut. Pyr. 21.10; Zon. 8.5). Ни о каких италийских союзниках не упоминается ни при переправе, ни в последующих кампаниях, что может быть результатом фрагментарности источников или факта, что самниты, луканы и италийские греки защищались от римских вторжений в Южную Италию.
Пирр был вынужден полагаться на своих сицилийских греческих союзников, чтобы его обеспечивали живой силой, необходимой для противостояния карфагенянам. Вожди Сиракуз послали ему 10 000 человек, Леонтины 4000 пехотинцев и 500 кавалеристов, Акрагант 8000 пехотинцев и 800 кавалеристов (DS 22.8.4–5, 10.1). Без сомнения, другие греки и, возможно, сикелы тоже посылали людей, но они либо не рассматривались как относящиеся к делу, либо были слишком малочисленны, чтобы заслуживать упоминания в сохранившихся источниках. В общей сложности Пирр вступил в карфагенскую эпикратию, имея примерно 30 000 пехотинцев, от 1500 до 2500 всадников и слонов (DS 22.10.1; Plut. Pyrrh. 22.4). Большинство его солдат были сицилийскими греками, что делало его особенно зависимым от их доброжелательства. В различных осадах кампании армия показала себя очень эффективной в трудных штурмах стен Эрикса и Панорма, что наводило на мысль о том, что Пирр возглавлял боеспособную военную силу.
После того, как Пирр взял под свой контроль Сиракузы, он также управлял довольно большим флотом из более чем 200 военных кораблей, в основном квинкверем (DS 22.8.4; Plut. Pyrrh. 22.6). Их, как и его войско, в основном поставляли его союзники. Самым большим из этих кораблей была царская «девятка» (ἐννήρες). Однако флот Пирра не вел никаких военных действий. Это отсутствие, в сочетании с его усилиями построить больше кораблей в 276 году, говорит о том, что греческий флот уступал карфагенскому, заставляя царя опасаться потерять свои собственные корабли. В результате военно–морские силы Пирра не сыграли значительной роли в войне, кроме переправы в Сицилию и обратно.
Пирр пересек Сицилию в конце лета 278 года и двигался вдоль восточного побережья острова, пока не достиг Сиракуз. Оттуда он начал подготовку к походу против карфагенян, в том числе чеканку монет для платежей. Эта операция будет кардинально отличаться от событий в Италии. Крупных сражений не будет. Вместо этого была методичная серия кровавых осад укрепленных городов и локаций. Весной 277 года Пирр выступил из Сиракуз во главе армии численностью около 32 000 человек. Стержнем позиции Карфагена был Лилибей далеко на западе. Но Пирр должен был изолировать город, прежде чем атаковать его. Карфагеняне, с другой стороны, противостояли усилиям Пирра посредством сочетания оборонительной военной стратегии и активных дипломатических усилий.
Как и в Италии, у Пирра не было возможности уничтожить все гарнизоны или завоевать каждый союзный с его врагами город, иначе он бы застревал и подвергался контратакам. Поэтому он придерживался той же стратегии создания местных союзов, что и в Италии, но с большим успехом в Сицилии. Тираны Тавромения и Леонтин уже предоставили солдат. Вскоре после начала кампании расположенная в центре Энна искала союза (DS 22.10.1), а за ней последовали несколько западных городов по мере того как Пирр продвигался к карфагенской территории. Там, где многие центрально–италийские общины предпочли остаться союзниками римлян, сицилийские землячества оказались более сговорчивыми. Этот процесс не удивляет, так как влияние в различных городах и регионах острова между карфагенянами и греками в течение предыдущих десятилетий неоднократно менялось, поскольку власть каждой стороны возрастала и ослабевала. Для многих общин союз с Пирром был просто самым прагматичным выбором в нестабильной политической и военной обстановке. Конечно, это также означало, что их лояльность Пирру была столь же сомнительна. В отличие от Италии, в Сицилии Пирр мог брать под свой контроль город за городом по мирному договору или осадой, что реально ускоряло изгнание карфагенян с острова. Если римляне уступали царю небольшую территорию, карфагеняне неуклонно оттеснялись.
Пирр двинулся на запад от Сиракуз к большому городу Акраганту, расположенному на полпути вдоль южного побережья Сицилии, вероятно, по дороге из Катаны. Акрагант находился под контролем Сосистрата. Как только Пирр прибыл, он взял под свой контроль военные силы и зависимые общины (DS 22.8.3; 22.10.1). Отсюда он мог идти вглубь карфагенской территории на запад с надежной базой для операций и линиями снабжения. Затем Пирр двинулся на запад по прибрежной дороге, взяв под свой контроль Гераклею, город примерно в 15 милях к западу от Акраганта и Азона (DS 22.10.1). Потребовали ли эти города осады, или были взяты каким–то другим способом, не упоминается, хотя в Гераклее стоял карфагенский гарнизон. По мере того как он продвигался на запад, народы Селинунта, Галик, Сегесты и других добровольно присоединились к нему (DS 22.10.2). Эти города располагались в предгорьях, возвышающихся над равниной, на которой располагался Лилибей, и могли отрезать город от внешнего мира, одновременно снабжая армию Пирра во время осады.
Однако Пирр еще не мог напасть на Лилибей. Карфагеняне все еще удерживали Эрикс, укрепленное место примерно в 18 милях к северу от города, и Панорм, стратегический город на северном побережье. С обеих позиций карфагеняне могли угрожать не только осаждающим Лилибей войскам, но и владениям Пирра. Они также могли нарушить его линии снабжения.
Эрикс располагался на одноименной горе, которая была хорошо укреплена и возвышалась над близлежащим портом Дрепана. Гора была высокой, с плоской вершиной, на которой стоял храм Астарты, под которым располагался город. Подход к городу был крутым и трудным. Позже, во время Первой Пунической войны, Гамилькар Барка удерживал это место в течение двух лет против римских атак. Пирр нашел город защищенным стенами и сильным карфагенским гарнизоном в дополнение к естественной защите этого места. Не сумев убедить город присоединиться к нему, несомненно, из–за присутствия гарнизона и близости к Лилибею, Пирр решился на штурм. Он подвел к стенам осадные машины, но атака затянулась, пока Пирр лично не возглавил штурм. Диодор пишет, что Пирр стремился подражать Гераклу, а Плутарх говорит, что он обещал ему игры, если победит (DS 22.10.3; Plut. Pyrrh. 22). Затем Плутарх описывает впечатляющую сцену (повторенную в гораздо более усеченной форме Диодором), в которой Пирр, как говорят, надел доспехи, приказал трубить в трубы и приставлять лестницы, а затем первым поднялся на стены. Затем царь лично убил многих защитников, либо мечом, либо сбросив их со стен. Пирр одержал победу и, как это ни удивительно, не пострадал. Затем он провел игры, которые обещал, и поставил в Эриксе гарнизон.
Образ Пирра в Эриксе эффектен и явно призван оживить в памяти подвиги великих героев. Подражанием Гераклу он укрепил свои притязания на происхождение от героя. Плутарх ссылается на строку из гомеровской «Илиады», косвенно проводя параллель с Александром Великим. Александр почитал «Илиаду» и особенно Ахилла, подражал Гераклу, от которого, как говорили, он происходил, а также лично штурмовал стены маллов в трудной осаде и, спрыгнув вниз в город, был тяжело ранен. Осада Эрикса — это сцена, созданная для того, чтобы вызвать эти параллели и создать собственный образ Пирра. Пирр вполне мог лично участвовать в последнем штурме города. Как и его кузен, он не уклонялся от боя. Но украшения сохранившихся рассказов не могут быть приняты за чистую монету. В то же время этот момент триумфальной славы предвещает неминуемое падение Пирра. Это был пик его усилий на Западе, чему способствовало великолепное проявление личного героизма. Но вскоре ему не удастся взять Лилибей, и сицилийские греки начнут поворачиваться против него, создавая, как изображено в римском повествовании, ведущий к краху эффект домино. Так и осада Александром маллов, где он был ранен, представляет собой начало конца его кампании. Читатель должен осознать, что независимо от достижений великих людей, есть предел тому, что может быть достигнуто в одиночку. Коллективная мощь Рима преуспеет там, где потерпел неудачу Пирр.
Тем не менее кампания Пирра продолжалась. Как только Эрикс был взят, он двинулся против Панорма на восток. Город Иетия, расположенный чуть южнее, служил удобной базой для нападения на город (DS 22.10.4). Панорм располагал великолепной гаванью, от которой и получил свое греческое название, и был одним из крупнейших городов острова. Как и в случае с Эриксом, карфагенский гарнизон вынудил Пирра брать город штурмом. Как только он был взят, царь захватил гору Йеркте, укрепленное место, возвышавшееся над городом. Взяв под свой контроль наиболее важные стратегические объекты в Западной Сицилии, Пирр мог, наконец, выступить против самого Лилибея.
На протяжении всей планомерной кампании Пирра источники удивительно умалчивают об ответных мерах карфагенян. Единственное упоминание о карфагенских войсках — это гарнизоны. В какой–то степени нет ничего странного в том, что греческие авторы сведут их деятельность к минимуму, и следует принять во внимание предвзятость уцелевших источников. Но предполагаемые 50 000 человек, осаждавших Сиракузы в прошлом году, явно отсутствуют. Возможно, их отозвали обратно в Лилибей или рассредоточили по гарнизонам. Вряд ли можно сомневаться в том, что карфагенские полководцы организовали какие–то контратаки, а также изматывающие Пирра операции, которые выпали из сохранившегося повествования. Но так же очевидно, что карфагеняне были сосредоточены на оборонительной стратегии. Эта позиция вполне имела смысл, поскольку подобные греческие завоевания в предыдущих войнах были эфемерными успехами. Карфагенские командиры, возможно, смотрели за пределы непосредственной кампании, планируя сохранить контроль над стратегическими объектами перед кампанией 277 года, прежде чем контратаковать, когда Пирр отступил на восток. Однако агрессия Пирра в сочетании с его быстрыми успехами, вероятно, стала неожиданностью. Что бы ни предпринимали карфагеняне, их усилия мало замедлили продвижение царя. Кто бы ни командовал карфагенскими войсками, он не хотел рисковать. Суровые наказания, назначенные неудачливым карфагенским военачальникам, укрепили бы осторожный подход.
Однако карфагеняне сражались с греками не только с помощью армии. В дополнение к военным усилиям карфагеняне также использовали дипломатические средства, чтобы остановить Пирра и сохранить часть своих сицилийских владений. Как и в случае с миссией Магона в Италии, карфагеняне здесь изображены двуличными клятвопреступниками. Во время подготовки Пирра к осаде Лилибея карфагеняне отправили послов для встречи с царем (Plut. Pyrrh. 23.2; DS 22.10.5–6). Они предложили ему деньги в обмен на удержание их последнего оплота в Сицилии. Плутарх также упоминает, что они предложили ему корабли, которые логически могли быть полезны только против римлян и нарушили бы условия римско–карфагенского договора. Однако повествование Плутарха о конце кампании страдает от литературной переработки событий, чтобы подчеркнуть неудачи Пирра и пуническую «верность» карфагенян. Прекращение войны путем переговоров было в интересах Карфагена, и не было бы ничего удивительного, если бы в качестве части сделки были предложены деньги. Но нет никаких оснований полагать, что они предлагали ему корабли или активно сговаривались против римлян. Им и не нужно было разжигать войну, поскольку римляне уже нападали на италийских союзников царя. События в Италии вскоре привлекли бы внимание Пирра, открыв путь карфагенскому возрождению в Сицилии.
Некоторые советники убеждали Пирра принять карфагенское предложение, которое фактически положило бы конец войне на острове и греки контролировали бы большую его часть. Однако его друзья и вожди сицилийских греков настаивали на том, чтобы он продолжал наступление и захватил Лилибей, чтобы полностью изгнать карфагенян с острова. Они опасались, что город послужит плацдармом для возобновления карфагенских усилий в будущем; на эту точку зрения, несомненно, повлияли десятилетия непрерывных войн. Согласно Диодору, они утверждали, что море будет гораздо более эффективной границей, мысль, которую Плутарх вкладывает в уста Пирра. По их мнению это был бы только вопрос времени, когда карфагеняне нарушат мир. На ум приходит отказ самого Александра Македонского принять мир, предложенный царем Дарием. Александр отверг предложенные Дарием деньги, земли и союз перед лицом его собственных несравненных достижений. Впоследствии македонский царь завоевал всю Персидскую империю. Для Пирра изгнание карфагенян с Сицилии было реальной возможностью. Его успехи в сочетании с советами почти исключили принятие им карфагенского предложения. Но Пирр не был Александром.
Отклонив предложение о мире, Пирр осадил Лилибей осенью 277 года или, возможно, в начале 276 года. Город был оплотом карфагенской территории в Сицилии, и Пирру к этому времени удалось изолировать его. Однако карфагенские переговоры дали достаточно времени, чтобы разместить в городе больше войск и подготовить его укрепления к штурму (DS 22.10.5). Гарнизон также подготовил и сосредоточил метательные снаряды на вершинах стен. Размеры карфагенских войск не упоминаются, но они были велики и могли эффективно защищать город. У Пирра было мало вариантов. Осаждать Лилибей было нецелесообразно, так как гарнизон мог пополняться с моря благодаря карфагенскому флоту. Необходим был штурм. Пирр привез осадное снаряжение из Сиракуз и построил еще больше на месте. Он начал штурмовать стены, одновременно пытаясь их подкопать. Но защитники оборонялись и нанесли неприятелю тяжелые потери. Интересно отметить, что личный героизм Пирра, проявленный при Эриксе, в этой более трудной атаке не был повторен. Агрессия и отвага, столь успешные против других карфагенских поселений, здесь не действовали. Оборона города оказалась непреодолимой, заставив Пирра прервать труды.
События, связанные с осадой Лилибея, складываются так, что предвещают крах усилий Пирра. Именно здесь древние писатели повторяют предполагаемые цели Пирра — завоевать не только Сицилию, но и сам Карфаген в Африке. Во время дипломатической миссии Карфагена Пирр поддерживает свое желание завоевать Ливию, как он сказал Кинею перед переходом в Италию. Пирр в своем величайшем могуществе победил римлян в битве, одержал победу над западными греками, лично штурмовал Эрикс и почти изгнал карфагенян из Сицилии. Его высокомерие также достигло предела, предвещая неминуемое пришествие Немезиды. Предполагаемое желание вторгнуться в Африку перекликается с вторжениями Агафокла в 310 году и Атилия Регула в 256 году. Обе эти кампании, как известно читателю, закончились неудачей. Агафоклу едва удалось ускользнуть, и он был вынужден бросить свою армию, в то время как Регул в конечном итоге погиб вместе со своими людьми. Пирра изображают стремящимся к невозможному. На протяжении всей «Жизни Пирра» Плутарх подчеркивает высокие и нереалистичные намерения Пирра, и именно здесь все начинает выходить из–под контроля. Решение рискнуть тем, что уже приобретено, в надежде получить больше — глупый поступок человека, неспособного осознать свои собственные возможности.
Как и в случае с его кампанией в Италии, цели Пирра в Сицилии, в отличие от утверждений Плутарха и других авторов, были не так грандиозны. Пирр провел систематическую и хорошо спланированную операцию, направленную на изоляцию Лилибея, прежде чем начать окончательное наступление на город, которое почти положило бы конец карфагенскому влиянию в Сицилии. Установление моря в качестве границы было логичной целью, в отличие от завоевания самого Карфагена. Внезапно пойти на столь огромный риск, вторгнувшись в Африку, было не в характере Пирра, исходя из прагматических действий, которые он предпринимал до этого момента. Осечка в Лилибее, конечно, была неудачей, но вряд ли катастрофой, поскольку Пирр сохранял контроль над большими районами острова, и он всегда мог попытаться снова. Даже без взятия города его сицилийские альянсы еще больше укрепились бы благодаря его впечатляющим успехам. Вторжение в Африку следует отбросить как литературную фантазию.
Поскольку Плутарха больше интересовало изображение характера Пирра, хронология окончания кампании расплывчата. После героических подвигов при Эриксе, но до мирного предложения от карфагенян и последующей осады Лилибея он упоминает кампанию против мамертинцев, в которой Пирр захватил несколько городов и прекратил набеги бывших наемников (Plut. Pyrrh. 23.1). Но вряд ли найдется время для войны с мамертинцами в кампанию 277 года среди других операций. Мессана находится на дальней северо–восточной оконечности острова, более чем в 120 милях от Панорма и в 175 милях от Лилибея по горной местности. Отсюда вполне возможно, что нападение на Лилибей произошло в начале 276 года. Затем потребуется некоторое время на переговоры с карфагенянами и Пирром. Ближе к концу лета Пирр пытался нарастить свой флот и укрепить власть в Сиракузах. Возможно также, что поход против мамертинцев состоялся в 276 году, в то время как осада Лилибея была частью кампании предыдущего года. К сожалению, нельзя сказать, что рассказ Плутарка четко описывает ход событий. Ни в одном другом источнике не упоминается о походе против мамертинцев. Независимо от точного времени, мамертинцы отступили перед атаками Пирра.
Несмотря на разочарование под Лилибеем, Пирр добился больших успехов. Он обошел остров кругом, подчинив себе почти всю его часть. Теперь он контролировал южную Италию и большую часть Сицилии. Торжествуя, Пирр стремился использовать этот успех как основу для расширения своей власти над союзниками.
После кампании 277 года Пирр имел крепкие позиции в Сицилии как перед союзниками, так и перед врагами. Плутарх и Аппиан утверждают, что теперь Пирр планировал завоевать Карфаген в Африке, выполняя заявления, которые он сделал Кинею, когда его пригласили в Италию (Plut. Pyrrh. 23.3; App. Samn. 12.1; cр. DS 22.10.7). Пирр начал собирать больше кораблей, больше моряков, чтобы укомплектовать суда, и больше денег, чтобы заплатить за все это, от своих сицилийских союзников, оказывая на них большое давление, чтобы они удовлетворили его требования. Но завоевание самого Карфагена было нереальным предприятием. Вторжение в Африку было грандиозной авантюрой, грозившей подорвать контроль Пирра над Сицилией. Вторжение самого Агафокла послужило бы предостережением, а не ободрением. Вместо этого Пирр готовился к последнему рывку, чтобы изгнать карфагенян из их последнего оплота в Сицилии. Без Лилибея карфагенская власть на острове была бы практически уничтожена, предоставив Пирру контроль над всеми ресурсами острова.
Взятие Лилибея потребовало бы не только осады с суши, но и блокады с моря, чтобы отрезать доставку запасов и подкреплений, для чего был необходим значительный флот. Он уже командовал примерно 200 военными кораблями, но им было бы трудно противостоять большому карфагенскому флоту и еще обеспечивать защиту Сицилии от набегов в других местах. Поэтому царь начал собирать деньги, корабли и людей, предъявляя к сицилийским грекам жесткие требования. Имея флот в дополнение к армии, Пирр мог разумно ожидать, что вытеснит карфагенян из Лилибея, обеспечит себе господство в Сицилии, а затем сможет переключить свое внимание на другие места, имея в своем распоряжении ресурсы острова.
Пирр также начал укреплять свою власть над сицилийскими греками. Его гегемония держалась на честном слове, но его успех против карфагенян, казалось, давал новые возможности для расширения его власти. В частности, это означало создание более прочной базы поддержки в Сиракузах. Именно Дионисий проливает свет на действия царя (DH 20.8; cр. Dio fr. 40.46). Пирр захватил землю, принадлежавшую друзьям и семье Агафокла, и передал ее своим друзьям. Он поставил своих людей на руководящие должности в нескольких городах, а также в гарнизонах. И он все больше вмешивался в решение судебных дел и в гражданскую администрацию. Юстин (23.3.3) говорит, что Пирр организовал Сицилию как царство для своего сына Александра (и Италию для Гелена). Пирр предполагал сохранить долгосрочный контроль над сицилийскими греками к большому огорчению тех, кто пригласил его туда. Эта династическая система сохранит его власть даже после того, как он вернется в Эпир и Грецию.
Успех Пирра создал возможность по–настоящему объединить Сицилию под системой объединенного руководства с самим собой во главе. Но сицилийские греки в целом и сиракузяне в частности не были столь заинтересованы в сильном царе. Многие негодовали на руководство и власть Дионисия и Агафокла. В городе руководство Сиракуз давно разделилось на соперничающие фракции, над которыми Пирр ловко возвысился. Но это также означало, что у него не было ни одной группы, на поддержку которой он мог бы рассчитывать. Другие лидеры, приглашенные в Сицилию, столкнулись с аналогичными проблемами. В отличие от Пирра, Агафокл был сицилийцем с прочными корнями в Сиракузах и на протяжении многих лет пользовался немалой поддержкой среди различных фракций в городе, что позволяло ему делать большие поборы, когда он захватил власть. Пирр не был достаточно хорошо известен, чтобы продвинуть свое лидерство так далеко, как он пытался. Кроме того, он был мало заинтересован в том, чтобы остаться в Сиракузах или Сицилии, вместо этого желая использовать ресурсы острова для своих планов на эллинистическом востоке.
Среди сицилийских греков возникли заговоры, наиболее значительные из которых возглавляли Сосистрат и Теонон, люди, которые сыграли важную роль в приглашении Пирра на остров (Plut. Pyrrh. 23.4–5; DH 20.8.3–4; Dio fr. 40.46; Zon. 8.5).Что именно они замышляли, остается в тумане. Дионисий специально называет последующие утверждения Пирра о заговоре ложью, в то время как Плутарх предпочитает просто намекать на это. Оба автора используют эти события, чтобы подчеркнуть растущий деспотизм царя. Дион умудряется очернить как Пирра, так и сицилийских греков. Сосистрат пронюхал о подозрениях Пирра и ускользнул из города, опередив топор палача, возможно, найдя убежище в Акраганте. Теонон, на которого Дионисий осторожно указывает, был одним из самых сильных ранних сторонников Пирра, не был так удачлив и был казнен. Усилия царя похожи на усилия Александра после того, как он победил Дария, пытаясь заставить македонян и греков повиноваться ему как восточному деспоту. Это стремление к личной власти отравляло усилия как Пирра, так и Александра в нравственных повествованиях более поздних авторов.
Теперь, когда Пирр взял под свой непосредственный контроль ситуацию, едва ли стоит удивляться тому, что эти два выдающихся человека оказались вовлечены в растущее недовольство сиракузян. Для Пирра они представляли собой наиболее влиятельных людей, которые потенциально могли встать на его пути, и их устранение должно совпадать с его усилиями поставить своих людей на руководящие посты. Его лидерство было еще более шатким из–за того, что большинство его военных сил состояли из сицилийских греков, а Сосистрат предоставлял почти треть тех, кого он вел против карфагенян. Некоторые люди, конечно, находили новые возможности. Гиерон, будущий царь Сиракуз, получил от царя ряд военных наград (Justin 23.4.14). Но какую бы поддержку ни находил Пирр среди этих местных вождей, ее было недостаточно. Когда же он усилил хватку, политическая и военная ситуация вышла из–под его контроля.
Вновь воспользовавшись греческими раздорами и, возможно, стремясь избежать второй осады Лилибея, карфагеняне перешли в наступление как в военном, так и в дипломатическом плане (Zon. 8.5; DH 20.8.4; Plut. Pyrrh. 23.5). Из Африки и Италии прибыли подкрепления, пополнив остатки армии, осаждавшей Сиракузы годом ранее. Затем армия двинулась на восток, отодвинув часть завоеваний Пирра. Карфагеняне также предоставляли убежище греческим беженцам, изгнанным вследствие укрепления власти Пирра, как они ранее поступали с противниками Агафокла. Эти изгнанники служили средством дальнейшего подрыва позиций Пирра и содействия карфагенским дипломатическим усилиям, которые увенчались успехом как среди греков, так и среди местных сикелов. Мамертинцы также воспользовались возможностью начать наступление в союзе с карфагенянами. Эта контратака подорвала главный козырь Пирра: его военную репутацию. Теперь, имея меньшее количество солдат, царь, чтобы стабилизировать ситуацию, перешел к обороне.
Положение Пирра становилось шатким на всех фронтах. Согласно источникам, именно в этот критический момент греческие и самнитские союзники Италии попросили его немедленно помочь в борьбе с римским вторжением (Plut. Pyrrh. 23.5). Положение в Италии ухудшалось так же, как и в Сицилии, и Пирр, должно быть, знал, что ему не усидеть на двух стульях. Без сомнения, именно поэтому он пытался подтолкнуть римлян к миру после победы над ними в битве и именно поэтому карфагеняне так старались остановить мир. Конечно, эта ситуация дублирует предыдущее затруднительное положение царя по поводу поездки в Сицилию, еще раз служа примером буйных попыток Пирра преследовать любую цель, которая кажется самой легкой, но не удается достигнуть ни одной из них. Но положение Пирра в Сицилии становилось все более невыносимым из–за военной и дипломатической агрессии карфагенян и ответной реакции многих греческих союзников в Сицилии.
В то время как Пирр терял контроль в бурной политической обстановке, карфагеняне воспользовались преимуществами, опираясь на многолетний опыт дипломатических манипуляций. В самом деле карфагеняне не были пассивными игроками против Пирра. Столкнувшись с объединенными силами сицилийских греков, которые стояли за Пирром, они применили оборонительную стратегию в 277 году, удерживая Лилибей в качестве подготовки к следующей войне. А когда в 276 году стали появляться трещины и греки становились все более недовольны поборами Пирра, карфагеняне перешли в наступление. Как отмечал Плутарх, Пирр был вынужден покинуть остров, потому что «он не мог овладеть Сицилией, которая была подобна хаотичному кораблю …» (Plut. Pyrrh. 23.6). Карфагеняне поняли этот хаос, воспользовались им и заставили царя отступить (App. Samn. 12.1; Zon. 8.5).
Для Пирра укрепление его контроля в Сицилии было мыслимо, но обещало быть долгой и трудной задачей без гарантии успеха. Чем больше времени он будет проводить в Сицилии, тем меньше он сможет преследовать свои цели в Италии и на эллинистическом востоке. Поскольку он потерял влияние среди сицилийских греков, его военные силы оказались в еще большей опасности. Он также рисковал застрять в Сицилии, поскольку римляне получили контроль над Локрами, Кротоном и Гераклеей вдоль южного побережья Италии, что вместе с Регием фактически отрезало союзников Пирра в Италии и Сицилии. Поскольку карфагенские военно–морские силы все еще патрулировали проливы, покинуть остров становилось все труднее. В конце концов, выбора действительно не было; Пирр решил покинуть Сицилию. Перед отъездом он, возможно, и разбил карфагенскую армию в последнем бою, но это был прощальный выстрел (Justin 23.3.9). Несомненно, те общины внутри острова, которые так охотно присоединились к Пирру на пике его успеха, перешли на другую сторону, когда его гегемония рухнула. Различные народы Сицилии сопротивлялись попыткам Пирра создать более единое государство под своим контролем. Царь не смог установить его в круговерти политической и военной обстановки на острове.
К 277 году Пиррова война велась на нескольких фронтах. Когда Пирр попытался подчинить себе сицилийских греков и начал кампанию против карфагенян в Сицилии, война в Италии продолжалась. Как и в случае с войной в Сицилии, сохранившиеся источники значительно хуже качеством, но тем не менее дают ясную картину. Конфликт определялся римской агрессией в Южной Италии. Усилия по–прежнему опирались на смесь войны и дипломатии, чтобы расширить свое влияние, теперь направленное на подрыв гегемонии Пирра. К тому времени, когда Пирр вернулся в Италию, ситуация уже рушилась. Попытки остановить растущие потери на Западе завершились битвой при Беневенте, но царь не хотел выходить вперед в этой битве. В римском повествовании этот упадок судьбы Пирра был связан с падением его моральных качеств, поскольку он медленно скатывался к деспотизму, святотатству и, в конечном счете, потерпел неудачу перед лицом римской добродетели.
Регий располагался в важном стратегическом пункте на италийской стороне пролива, отделявшего полуостров от Сицилии. На противоположной стороне находился город Мессана, населенный мамертинцами, союзниками карфагенян на то время. Эти два города были стратегически важны, поскольку они могли регулировать движение через проливы. Оба были также в центре историй о предательстве. Мамертинцы были оскскими наемниками, нанятыми Агафоклом. Вместо того, чтобы вернуться в Италию, когда их контракт закончился, они захватили город Мессану (тогда Занклу), убив мужчин и забрав себе женщин. Подобные события происходили и в Регии во время пирровой войны. Эти оски были союзниками римлян. Древние писатели пытались снять с римлян всякую ответственность за происшедшую резню, но даже Фабриций, вершина добродетели, был причастен к тому, что произошло.
Первое предательство гарнизона Регия — это, безусловно, наиболее часто встречающийся элемент в сохранившихся материалах (DH 20.4–5; App. Samn. 9.1–3; Polyb. 1.7; Dio fr. 40.7–12; Zon. 8.6; DS 22.1.2; Livy Per. 12; Oros. Hist. 4.3.4–6). Хотя точные подробности несколько различаются, основная история в целом остается той же. Римляне направили гарнизон, состоявший в основном из кампанцев, следить за тем, чтобы жители Регия не вступили в союз с Пирром и не подвергли опасности движение через пролив. Кампанский командир Деций Вибеллий сфабриковал дело, что регийцы замышляли присоединиться к Пирру, и под этим предлогом перебил мужчин и захватил женщин. Гарнизон последовал примеру соседних мамертинцев и объединился с ними после захвата. Деций в конце концов дорого заплатил за предательство. Страдая от болезни глаз, он пригласил врача, который наложил припарку, от которой он почти ослеп. (На самом деле доктор был родом из Регия, о чем Деций не знал).
В свою очередь, теперь уже консул Фабриций, потрясенный этими злоупотреблениями, укрепил римскую верность, отомстив за регийцев и казнив кампанцев. Римляне были в ужасе от действий неримлян против союзников. Фабриций немедленно исправил ситуацию, или, как говорят некоторые источники, разобрался с ней, как только позволила военная обстановка. Но в любом случае римляне действовали добродетельно. Сам Фабриций, человек, отвергнувший предложение богатства и власти от Пирра, отдавал приоритет своей благородной скромности и продолжал служить образцом римской добродетели.
Появление гарнизона в Регии было связано с его географически важным местоположением. Большинство источников утверждают, что гарнизон был размещен в ответ на прибытие Пирра, но Дионисий вместо этого говорит, что он был поставлен Фабрицием во время его консульства в 282 году, чтобы обезопасить его от нападений соседних народов. Столь ранний ввод гарнизона имеет смысл, учитывая состояние войны до появления Пирра, но в 280 г. Пирр не представлял большой угрозы. Более позднее участие Фабриция в наказании гарнизона может также свидетельствовать о том, что он чувствовал личную ответственность за его водворение. Растущее значение Регия в войне против Пирра, возможно, привело к сдвигу даты, чтобы более явно связать гарнизон с царем. Отсюда Регий становится частью экспансии Рима в Южной Италии наряду с Фуриями и другими греческими городами. Сам гарнизон состоял из 800 кампанцев и 400 союзников сидицинов (DH 20.4). Сам Деций был из видного капуанского рода. Неудивительно отсутствие римских офицеров, так как в этот период мы находим и другие союзные отряды, которыми командуют их собственные офицеры, например френтан Оплакс в Гераклейской битве.[1]
По словам Диодора 500 римских солдат были перевезены на карфагенском флоте для нападения на кораблестроительные материалы Пирра под Регием. Гораздо более вероятно, что эти силы использовали город как базу для набегов на бруттийских союзников Пирра, поставлявших древесину для кораблей (DS 22.7.5). Союз царя с бруттиями, а также его намерение захватить греческие города Италии и Сицилии придавали Регию особое значение. В результате римляне и карфагеняне объединили свои силы в совместной операции. Кампанский гарнизон действовал бы как вспомогательная сила для этой совместной операции и, возможно, даже предоставил «500 римлян». Фрагмент Dio, возможно, плохо сохранился, или это была попытка доказать, что гарнизон действовал не за римлян, а против них.
Так что насчет предательства города гарнизоном? Дионисий, Аппиан и Дион указывают, что Деций сфабриковал данные о сторонниках Пирра в городе, чтобы оправдать свое преступление, в то время как другие указывают на простую алчность кампанцев. Дионисий также упоминает вторую теорию о том, что Фабриций сам приказал гарнизону захватить город на основании слухов о том, что население поддерживало Пирра. Хотя он утверждает, что «возможны обе версии» (ἔχει δὲ λόγον ἀμφότερα, DH 20.4.6), он явно придает больший вес повествованию, которое возлагает всю вину на Деция и участников кампании, постоянно подчеркивая их одиозный характер. Это краткое упоминание Фабриция не встречается ни в каких других сохранившихся источниках, что неудивительно, учитывая его историческую репутацию. Действительно, в нескольких версиях этой истории именно Фабриций наказывает гарнизон. Его причастность к делишкам Деция не вписывается в моральную составляющую событий в Регии и подрывает картину римской добродетели, которая пронизывает все повествование о войне.
На самом деле весьма вероятно, что в Регии были симпатизанты Пирра, как и в других городах, где царил фракционизм. Сам Пирр охотно приветствовал бы любую местную поддержку. Регий служил бы жизненно важным связующим звеном между Великой Грецией и Сицилией, он мог бы регулировать торговлю через проливы в противовес карфагенским союзникам мамертинцам, его гарнизон защищал бы своих бруттийских союзников и уничтожил бы главную римскую базу на юге. Фабриций, будучи консулом в 282 году, уже был вынужден вернуть Фурии, когда этот город отказался от своего союза с Римом, откуда он получил непосредственный опыт внутренних политических махинаций, которые могли бы подорвать римскую гегемонию. Присутствия римского гарнизона в Фуриях было мало для того, чтобы удержать город от внутреннего и внешнего давления. Так что вполне возможно, что сам Фабриций приказал разместить гарнизон в Регии, чтобы во что бы то ни стало обеспечить дружелюбное отношение города к Риму.
Соучастие римлян в этих событиях еще более усиливается очевидной задержкой их реакции. Конечно, Дионисий и Аппиан настаивают на том, что Фабриций немедленно принял меры, чтобы наказать гарнизон, но когда, неясно. Эпитома Ливия сообщает о действиях против гарнизона в Регии, имевших место после осады Тарента в 272 году, что подтверждается другими авторами, объясняющими задержку реакции Рима неотложностью войны с Пирром (Livy Per. 15; cр. Oros. Hist. 4.3.5; Dio fr. 40.12; Polyb. 1.7.9; Zon. 8.6). Дионисий говорит, что второе восстание другого гарнизона в Регии было подавлено только в 270 г., но корень этого дублирования в том, что римляне не позволили бы этому акту оставаться безнаказанным так долго. Запоздалый ответ был вызван непосредственными проблемами войны с Пирром. Действия кампанского гарнизона по поддержанию дружественных отношений Регия с Римом, по крайней мере неофициально, должны были быть оправданы.
Действительно, наказание гарнизона, по–видимому, вовсе не является результатом резни. Только когда они стали угрожать миру, навязанному Южной Италии римлянами спустя годы после ухода Пирра, город был возвращен прежним жителям. После того как Пирр покинул Италию, кампанский гарнизон атаковал близлежащие города Кротон и Кавлонию (Zon. 8.6; Paus. 6.3.12). Вполне возможно, что в своих методах в Регии кампанцы были особенно жестоки, вызывая недовольство местных, но римляне годами ничего не предпринимали для того, чтобы обеспечить контроль над этим стратегически важным городом. Проримские писатели перекладывали вину только на кампанцев, освобождая от нее римлян в целом и Фабриция в частности. Рассказ о Регии стал рассказом о морали, которая подкрепляет общий образ римской добродетели во время войны.
Война в Италии не прекратилась, когда Пирр перенес свою кампанию в Сицилию. К сожалению, те источники, которые дали бы наиболее подробное (хотя и предвзятое) описание этих событий, Дион Кассий, Дионисий и Ливий, утрачены. Эпитома Зонары — единственный дошедший до нас источник. Повествование об этом периоде запутано, но со все стороны предприняли значительные военные и политические усилия. Хотя Пирр стал центром внимания, основные факторы войны до его прибытия остались. Тот же поток союзов и упорные завоевания, характерные для италийской войны, хорошо заметны. Хотя источники проблематичны в подробностях, они, тем не менее, представляют последовательную картину интервенции римлян в Южной Италии. Союзники Пирра в его отсутствие подверглись сильному давлению. К 276 году римляне контролировали италийское побережье от Регия до Гераклеи, смогли по своему желанию пройти через Самний и заперли гарнизон Пирра в Таренте.
В конце 279 года Пирр переключил свое внимание на сицилийских греков и вскоре отбыл на остров. Он оставил гарнизоны в нескольких городах, самый большой из которых находился в Таренте, возможно, насчитывавший 8000 человек, и обещал вернуться (Zon. 8.5; Justin 18.2.12; App. Samn. 12.1). Милон командовал в Таренте, в то время как сын Пирра Александр оставался в Локрах, где для царя работал монетный двор. Стратегия Пирра состояла в том, чтобы силы, которые он оставил позади, охраняли его завоевания италийских греческих городов, в то время как его самнитские, луканские и бруттийские союзники действовали против римской агрессии как буферы. Плутарх говорит, что тарентинцы были расстроены решением царя уйти (Plut. Pyrrh. 22.3; cр. Paus. 1.12.5). Они требовали, чтобы он остался сражаться с римлянами или оставил их город каким он его нашел. У Плутарха тарентинцы вроде бы правы, но своей глупостью загнали себя в тяжелейшую ситуацию. В ответ Пирр приказал им молчать; он будет действовать по своему собственному расписанию. Здесь налицо ранний признак падения морального облика царя. Пирр начинал проявлять все более деспотические наклонности.
С другой стороны римские военачальники продолжали сосредоточивать все свое внимание на операциях в Южной Италии. После 280 года не упоминается ни о каких победах или походах против народов Северной Италии. Мир, заключенный с этрусками, не нарушался. В 278 году консулами были Г. Фабриций Лусцин и Г. Эмилий Пап, которые были консулами и в 282 году. [2] Эмилий, по–видимому, провел кампанию где–то в Южной Италии, но не добился ничего примечательного. Для Фабриция 279 и 278 годы были насыщенными событиями. В 279 году он в качестве посланника, как известно, отверг предложения Пирра о богатстве и власти в пользу своей почтенной бедности, а в начале следующего года к нему якобы обратился врач Пирра с предложением отравить царя, о чем он сообщил Пирру, не желая поступить подло. Как только царь покинул Италию в начале 278 года, Фабриций смог начать значительную военную кампанию. В этом году он отпраздновал триумф над луканами, бруттиями, тарентинцами и самнитами. Учитывая, что битва против объединенных сил этих народов, вроде Сентина, кажется маловероятной, Фабриций, по–видимому, прошел большую территорию. Победа над тарентинцами может свидетельствовать о том, что Милон каким–то образом противостоял Фабрицию, но не смог остановить его грабежи. Сенат, возможно, также полагал, что, каковы бы ни были успехи Фабриция, триумф поднимет дух римлян после их поражений при Гераклее и Аускуле. Фабриций, несомненно, имел опыт работы на политической и военной арене Южной Италии, что давало ему преимущество в управлении меняющейся ситуацией в регионе.
Римляне заключили союз с городом Гераклеей в 278 году. Цицерон говорит, что у Гераклеи был особенно выгодный договор с Римом и что он был заключен в консульство Фабриция (подразумевая, что именно он вел переговоры) во время войны с Пирром, что поместило бы его в 278 г. [3] Договор между Римом и Гераклеей в 278 году согласуется с событиями того года. Римские дипломатические труды были бы усилены военными успехами Фабриция, предыдущими контактами консулов в этом районе и недавним отъездом Пирра. В то же время следует ожидать особенно благоприятного договора, каким был договор с Гераклеей, поскольку в это время римляне пытались восстановить в регионе плацдарм. Гераклея имела стратегическое положение на южном побережье не слишком далеко к западу от Тарента, а также была символически важна как прежняя глава Италийской лиги. Это было также недалеко от места первого поражения римлян от Пирра. Консулы были бы мотивированы пойти на уступки, чтобы обеспечить союз с Гераклеей, когда римское влияние в регионе было минимальным. Уход Пирра в 278 году предоставил римлянам немалые возможности. Его победы могли сорвать планы римлян, но в его отсутствие они могли продолжать свои захватнические кампании. Когда Пирр увяз в политической трясине Сицилии, его италийские союзники с него не слезали.
В 277 году консулами стали П. Корнелий Руфин и Г. Юний Бубульк Брут. Как и в предыдущем году, оба воевали в Южной Италии. Информацию за этот год предоставляет один Зонара и хотя его причудливое описание событий пестрит сомнительными подробностями и полно романтических невероятностей, оно, тем не менее, согласуется с более крупным проектом римских дипломатических и военных усилий в этот период и с некоторыми оговорками может быть принято (Zon. 8.6).
Сначала консулы действовали в Самнии совместно. Зонара говорит, что римляне набрались храбрости, пожелали наказать тех, кто вызвал Пирра, и сумели быстро захватить несколько укрепленных мест в Самнии. Однако места, которые заняли римляне, пустовали, так как самниты отступили в форты на вершинах холмов. Консулы обнаружили самнитов в Кранитовых горах, местонахождение которых неизвестно. Римляне попытались пробиться по труднопроходимой местности, но понесли тяжелые потери, в которых Руфин и Брут обвиняли друг друга. При определенных обстоятельствах самниты все еще могли нанести потери вторгшимся римским армиям, но были совсем неспособны остановить марш римлян через Самний. Консулы 277 года решили просто не обращать внимания на группировку в Кранитовых горах и сосредоточить свое внимание в другом месте без каких–либо существенных негативных последствий. В этот момент самниты не могли выставить армию, достаточную для противостояния римлянам в битве, и чтобы оказать какое–либо серьезное сопротивление, нуждались в помощи извне.
В результате возникших трудностей оба консула прекратили свои совместные усилия на оставшуюся часть года. Брут остался в южных Апеннинах, празднуя победу над луканами и бруттиями. Зонара говорит, что Брут остался в Самнии, но он, возможно, плохо отображает свой источник. Руфин повернул к греческому городу Кротону, и в результате получилась довольно захватывающая история. Город, по–видимому, был разделен между проримскими и пропирровыми фракциями. В то время как он оставался в союзе с Пирром, некоторые местные друзья Руфина попытались восстать и предложили консулу взять город под свой контроль. Однако другая фракция предотвратила это предательство, запросив у Милона эпирский гарнизон. Руфин, не в состоянии штурмовать стены Кротона, симулировал нападение на Локры, чтобы выманить гарнизон туда. Затем он повернул назад и, воспользовавшись туманом, взял Кротон. Никомах, командир гарнизона, попытался вернуться к Таренту, но попал в засаду Руфина и потерпел поражение. Так локры тоже присоединились к римлянам. Сын Пирра Александр, командовавший в городе, был вынужден отступить, хотя обстоятельства неизвестны.
Похоже, Руфину удалось захватить Кротон и Локры. Хотя зонарова специфика фантастична, она отражает сложные геополитические реалии региона. Фронтин указывает, что посланные для усиления Кротона были луканами и что Руфин просто сделал вид, что отступает, чтобы они ушли (Front. Str. 3.6.4). Он не упоминает о каком–либо движении к Локрам. Временное увеличение защитников перед римской консульской армией вполне логично. Фракционность внутри города, безусловно, сродни другим близлежащим городам, как и готовность сменить сторону, когда обстоятельства, казалось, этому благоприятствовали. Проримская фракция, возможно, сыграла свою роль, чтобы убедить гарнизонные подкрепления в том, что они больше не нужны. Если бы они были луканами, как говорит Фронтин, военные действия только усилили бы напряженность ситуации. Недавние успехи Рима в этой области и продолжающееся отсутствие Пирра также учитывались в умах людей. Несмотря на запутанные подробности, к концу 277 года римляне получили контроль над тремя крупными городами на южном италийском побережье, фактически разделив западные владения Пирра.
Несмотря на некоторые неудачи, усилия римлян в 277 г. в южной Италии были в основном успешны. Брут заслужил триумф. Руфин, однако, его не получил, возможно, из–за трений с Фабрицием, который как цензор исключил его из сената в 275 году.
В 276 году римляне столкнулись с еще большими трудностями. Консулы Г. Фабий Максим Гургес и Г. Генуций Клепсина, сражались с самнитами, луканами и бруттиями, за что Фабий заслужил триумф. Однако два обстоятельства ослабили усилия римлян. Первым было возвращение Пирра в Италию, и именно поэтому в Великой Греции не упоминаются ни военные, ни дипломатические операции. Вторым была вспышка чумы в Риме, которая предположительно привела к массовым выкидышам и смертям среди людей и животных (Oros. Hist. 4.2.2; August. De Civ. D. 3.17). Какими бы ни были масштабы болезни, она в какой–то степени подорвала военные действия римлян и, возможно, повлияла на рекрутинг. Тем не менее благодаря комбинированию военных и дипломатических усилий римляне добились в Южной Италии в отсутствие Пирра значительных успехов. Но возвращение царя с Сицилии поставило под угрозу эти успехи.
Дела Пирра шли довольно хорошо, когда он впервые переправился в Сицилию, но к началу 276 года все рушилось, когда он попытался ужесточить свою власть. Италия тоже была в опасности. Послы от италийских союзников Пирра отправились к нему в Сиракузы, заявив, что они больше не в состоянии сопротивляться римлянам и сдадутся, если он не придет к ним на помощь (Justin 23.3.5). Самниты оказались в значительной степени неэффективными в том, чтобы защищать италийских греков, поскольку римские армии маршировали через южную Италию с небольшими трудностями. Что еще хуже, римские союзы с Гераклеей, Кротоном и Локрами в дополнение к Регию угрожали запереть Пирра в Сицилии, если он останется. Сама Сицилия, особенно Сиракузы, становилась все более враждебной. Пирру ничего не оставалось, как покинуть остров, но возвращаться в Италию было опасно.
Непосредственная проблема Пирра состояла в том, чтобы снова пересечь пролив. Его флот был не слаб, насчитывая, возможно, 110 кораблей, но не больше, чем у карфагенян (App. Samn. 12.1). Обратная переправа оказалась более трудной, чем первая, в особенности из–за римского гарнизона в Локрах. Кроме того, проливы снова патрулировались карфагенскими судами. Транспортировка его армии, включая слонов, в Тарент морем была невозможна, так как это грозило штормами, вражескими атаками и любым другим количеством опасностей, которые уничтожили многие древние флоты. Переправа кратчайшим путем также была затруднена, так как и Мессана, и Регий друзьями не стали. Другого выбора не оставалось, и Пирр отправился в путь. Но его флот не остался незамеченным и потерял в короткой схватке с карфагенянами несколько кораблей, прежде чем ему удалось уйти (Plut. Pyrrh. 24.1; App. Samn. 12.1; DS 27.4.3; Zon. 8.6). Несмотря на некоторые потери, Пирр добрался.
Рассказ Зонары о возвращении Пирра в Италию предпочтительнее рассказа Плутарха (Zon. 8.6; Plut. Pyrrh. 24). Плутарх описывает эти события, но упрощает повествование, подразумевая, что Пирр высадился около Регия, а затем подвергся погоне, когда он шел к Таренту, разграбив храм в Локрах. Он отсекает то, что считает излишним. Хотя версия Зонары также сжата, она дает более подробное описание попыток Пирра обеспечить себе господство над Италией.
По словам Зонары, Пирр сначала отплыл в Локры, где местные жители быстро аннулировали свой союз с римлянами и перебили гарнизон в городе (Zon. 8.6; cр. App. Samn. 12.1). Высадился ли он в городе или недалеко от него, неизвестно. Затем Пирр попытался закрепить свои коммуникационные линии с Сицилией. Хотя сиракузяне и другие сицилийские греки стали сопротивляться попыткам Пирра увеличить там свою власть, до этого момента они оставались союзниками. Царь, без сомнения, отказался от своей мечты стать настоящим царем Сицилии, но обеспечение греческими ресурсами острова в какой–то степени все еще было крайне необходимо. Итак, он атаковал Регий, чтобы получить контроль над италийской стороной пролива. Но ему не удалось взять город, который все еще защищал кампанский гарнизон.
Выйдя из Регия, Пирр столкнулся с гораздо более серьезной проблемой. Он растянул свои войска, перейдя через горы Бруттия, и теперь значительные силы мессанских мамертинцев не давали ему покоя. Мамертинцы, должно быть, также сыграли свою роль в успешной обороне Регия. Эти события могут быть источником утверждений римских авторов, что кампанский гарнизон Регия заключил союз с мамертинцами. Бруттийские горы не давали Пирру легкого пути, но сами бруттии были дружны с царем. Согласно Плутарху, Пирра преследовали 10 000 мамертинцев. Каково бы ни было их действительное число, мамертинцы отказались вступать в решающий бой. Вместо этого они использовали местность и даже убили двух слонов. Пирр был вынужден метаться взад и вперед вдоль линии марша, чтобы лично справляться с постоянными атаками.
Во время отступления из Регия Плутарх описывает еще один пример личной доблести Пирра. Он получил ранение в голову, и в этот момент огромный мамертинец вызвал его на единоборство. Разъяренный, весь в крови, Пирр принял вызов и прежде чем тот успел что–либо предпринять, разрубил его надвое. Напугав своих врагов, царь больше не сталкивался с набегами на обратном пути в Локры. Хотя подробности этого эпизода можно отбросить как неисторичные, Пирр все еще изображается грозным игроком, и эпизод усиливает напряжение, ведущее к битве при Беневенте. Даже когда дела шли плохо, Пирра нельзя было сбрасывать со счетов. Несмотря на это, внимание к Пирру как к отдельному бойцу затмевает мастерство, которое он проявил, выводя свою армию из Регия с минимальными потерями.
Переправившись из Сицилии и не сумев взять Регий, Пирр решил разграбить храм Персефоны в Локрах, чтобы получить деньги для платы солдатам. Этот эпизод хорошо засвидетельствован в сохранившихся источниках и, по–видимому, упоминается в собственных мемуарах Пирра (DH 20.9–10; App. Samn. 12; DS 27.4.3; Dio fr. 40.48; Zon. 8.6; DVI 35.9). Царь, подстрекаемый тремя порочными советниками, захватил из храма огромное количество золота. В конце концов, пошутил Пирр, страх перед богами не должен мешать наживе (App. Samn. 12.1). Зонара добавляет, что он предал смерти некоторых местных лидеров, без сомнения, в ответ на нелояльность города. Затем Пирр погрузил захваченные богатства на корабли и отправил их в Тарент, но они были разрушены штормом, и сокровища были прибиты обратно к локрийским берегам. Пирр, теперь боящийся божественного гнева, вернул все и даже больше, стремясь умиротворить богиню. Его усилия по словам жрецов храма не увенчались успехом. Решение Пирра разграбить храм говорит о значительной перемене в его характере в конце войны. Во время своего пребывания в Сицилии царь начал проявлять более или менее мрачные наклонности в сравнении с более или менее благородным противником римлян, которым он был, когда впервые ступил в Италию.
Характер Пирра резко меняется по мере того, как его пребывание в Сицилии подходит к концу. Говорят, что в Сиракузах он захватывал имущества, казнил граждан, ставил своих приближенных на руководящие посты и в других случаях грубо нарушал традиции и институты города. Конечно, Пирр был резок с Тарентом, как только прибыл, но это было реакцией на вырождение тарентинцев и, следовательно, положительным действием. Эти неудачи характера были причиной того, что тарентинцам нужно было в первую очередь призвать Пирра. Но в Сиракузах именно деспотичные действия Пирра вызвали недовольство против него. Царь добился впечатляющего успеха, почти вытеснив карфагенян с острова, что укрепило его желание стать царем Сицилии. Его окончательная неудача, следовательно, является результатом его собственного высокомерия, и его неудачный выбор только подогревался, когда он вернулся в Италию. В Локрах он решил нарушить божественный закон, как нарушил закон людей. (Плутарх не упоминает эпизод в Локрах, предпочитая, чтобы изменение характера Пирра не включало в себя святотатство).
Для римлян разграбление храма было образцовым событием, которое напомнило о развращенности последующих поколений римлян. Диодор и Ливий описывают действия Пирра в контексте аналогичного разграбления того же храма римским легатом Кв. Племинием в 205 г. В аналогичном эпизоде в 173 году Фульвий Флакк взял черепицу из храмов Юноны в Лакинии, городе в Бруттии, для храма, который он строил в Риме. Подобно тому, как характер Пирра менялся к худшему, так и римляне теряли те добродетели, которые позволили им победить Пирра и завоевать империю. Как и в случае с Пирром, римляне поздней республики продолжат идти по пути самоуничтожения.
Конечно, дурные побуждения у Пирра водились всегда, но их держал в узде его друг Киней. Излагая свои грандиозные намерения завоевать Запад, Киней действует как сдерживающий фактор амбиций Пирра, как рупор для читателя, призывающий к сдержанности. Сопровождая царя в Италию, он исчезает вскоре после начала сицилийской кампании. О его судьбе в сохранившихся источниках не упоминается, но тот факт, что его исчезновение из повествования совпадает с падением нравов Пирра, безусловно, не является совпадением. С тех пор Пирр страдает от плохих советников. Именно эти сомнительные личности извлекали выгоду из его тиранических действий в Сиракузах, а также те, кто поощрял разграбление храма Персефоны. Без Кинея, который мог бы обуздать его мрачные наклонности, амбиции Пирра подрывали его собственные усилия.
Нравственное падение Пирра также напоминает падение Александра. После того как македонский царь победил Дария в битве и фактически прекратил сопротивление персов, он постепенно впал в манию величия. Некогда доверенные соратники были отосланы или убиты, новые советники с дурной репутацией завоевали его благосклонность, Персеполь был сожжен дотла (по настоянию куртизанки, согласно некоторым источникам), а Александр настаивал на собственной божественности. В то время как Александр сохранил многие черты, которые принесли ему успех, власть и успех высвободили более мрачные элементы его личности. Отрицательные личностные характеристики обоих царей выявлены теми, с кем они общались. Пирр не смог преодолеть слабостей, присущих его советникам, тарентинцам и сиракузянам. Вместо этого он был развращен.
Римляне должны были добиться успеха там, где потерпел поражение Пирр. Для Дионисия, в частности, окончательное падение Пирра — это мораль. С самого начала он был человеком, достойным восхищения, которого обманом заставили сражаться с благородными римлянами двуличные тарентинцы. Римляне не смогли одолеть этого очень способного полководца и едва удержались на ногах, но своим сопротивлением показали царю свою силу характера. Пирр был, в конечном счете, трагической фигурой. Однажды твердо встав на свой путь, питаемый гордыней Пирр не мог повернуть вспять. Стремясь к невозможному в подражании своему двоюродному брату, он обратился к деспотизму и нечестию, которые, в свою очередь, обрекли его на неудачу против добродетельных римлян.
Даже в конце римское повествование подчеркивает, что Пирр все еще имел способность быть человеком чести. Проиграв битву при Беневенте, Пирр бежал обратно в Тарент. Там, по словам Диона/Зонары он назначил суровое наказание врачу, который предложил римлянам убить его (Zon. 8.6). Почтенный выбор Фабриция предупредить Пирра о заговоре, а не воспользоваться им, противопоставляется решению Пирра сделать стул, обтянутый кожей доктора. Это должно было укрепить повиновение среди тарентинцев, когда царь готовился покинуть Италию. Не случайно писатель эпохи империи Дион Кассий рисует (через Зонару) более негативный портрет царя, как это делает Курций Руф с Александром. Но эта жестокость сочетается у Диона/Зонары с другим параллельным событием. На вечеринке группа молодых людей издевалась над Пирром так, что это напоминает критику Клита в адрес действий Александра. В этом случае пьяный Александр пришел в ярость и хладнокровно убил давнего друга. Когда Пирр подобным же образом решает наказать молодых людей, он сначала спрашивает их, почему они сделали это. Они ответили, что наговорили бы много чего и похуже, но вино кончилось. Удивленный Пирр отпустили их. В то время как характер Пирра за время его похода заметно ухудшился, он все еще был способен на некоторую сдержанность, в отличие от своего более знаменитого кузена.
Ситуация начала 275 года существенно изменилась для всех участников пирровой войны. Для карфагенян дела обстояли лучше, так как Пирр был потрепан при отступлении с Сицилии и имел мало шансов на немедленное возвращение на остров. Тем временем сицилийские греки снова раздробились. В Италии римляне добились значительных успехов на юге, восстановив союзы между южными греками. В то же время самниты были отброшены. Положение Пирра было значительно ослаблено. Он все еще мог вернуть контроль над западными греками и навязать мир врагам, но для того, чтобы выиграть время и выковать что–то прочное, требовались смелые действия. Предыдущие победы Пирра дали ему инициативу против еще более осторожных римлян, но он нуждался в решительном боевом триумфе. В конце концов Пирр обнаружил римлян у самнитского города Малевент, более известного по названию римской колонии, которая поселилась здесь позже — Беневент(Plin. Nat. 3.42; Livy 9.27.14).
В глазах римлян только что обрушившаяся чума лишь усугубляла ощущение катастрофы. Предзнаменования в 275 году, как говорят, были, мягко говоря, ужасающими. На Капитолийском холме в статую Юпитера ударила молния, снесшая ему голову (Livy Per. 14). Смысл очевиден: Рим, как глава Италии, находился под угрозой быть снесенным Пирром. Но ситуацию можно было спасти. Гаруспики нашли голову, без сомнения, пообещав, что, как бы мрачно ни выглядели дела, в конце концов все обернется благополучно. Источники (за исключением вечно проримского повествования Диона/Зонары) настаивают на том, что для римлян все выглядело нерадужно.
На 275 год римляне избрали консулами Мания Курия Дентата и Л. Лентула Кавдина. Только Курий, плебей, занимал консульство прежде; в 290 году он заслужил триумфы над самнитами и сабинянами, а также овацию над луканами. С его опытом на юге именно Курий будет руководить военными действиями Рима. Однако консулы столкнулись со значительными трудностями при рекрутинге (Val. Max. 6.3.4; Livy Per. 14). Когда Курий бросил жребий, призывник не явился на службу. Консул был вынужден прибегнуть к крайне суровым мерам, продав этого человека в рабство и все его имущество с аукциона. Обращение осужденного к плебейским трибунам, защитникам плебейского сословия, ему не помогло. Когда это было сделано, набор продолжался беспрерывно, так как люди теперь боялись уклонения от службы больше, чем Пирра.
Это нежелание вступать в армию пугает читателя, а также служит предвестником реальных трудностей, с которыми столкнулось римское государство, продолжая войну в этот критический момент. Проблема была двоякой. Первой стороной был моральный дух. Римский сенат уже был близок к тому, чтобы принять мир в 280 году, и люди, которые будут участвовать в реальных боевых действиях, столкнулись с возможностью еще одного позорного поражения с большими потерями. Второе обстоятельство заключалась в значительном сокращении числа граждан с 287 222 в 280/279 году до 271 224 в 276/275 году в основном из–за чумы 276 года (Livy Per. 13, 14; ср. Dio fr. 40.39–40). Снижение численности населения на 5,5% за столь короткий период времени является дестабилизирующим элементом в обществе и негативно скажется на экономике. Ситуация была аналогична той, с которой столкнулись римляне в первые годы Второй Пунической войны, когда римляне потеряли массу воинов от Ганнибала, но все еще выставляли больше солдат в последующие годы. Как и в той войне, римлянам здесь нужно было избежать существенных потерь и удержать свои завоевания, пока ситуация на родине не стабилизируется.
Набрав войска, консулы двинулись на юг. Численность римских войск не зафиксирована. В отсутствие каких–либо данных безопаснее всего признать, что каждый консул командовал стандартными силами из двух легионов плюс союзники, около 20 000 человек каждый, как это было на протяжении всей войны. Курий вторгся в Самний, а Лентул в Луканию. Ни один из них, вероятно, не планировал двигаться дальше на юг, так же как консулы прошлого года избегали Великой Греции, как только Пирр вернулся.
Положение Пирра было шатким, но он решился на агрессию, а не на оборонительную стратегию. Он, возможно, опасался дальнейших римских усилий среди италийских греков, которые подорвали его контроль над этой областью во время его отсутствия. Отвоевав эти города, Пирр на какое–то время застрянет, что позволит римлянам свободно атаковать его союзников в другом месте. Еще одна победа на поле боя могла бы потенциально решить обе проблемы: оттеснить консулов и убедить своенравных союзников вернуться. Царь также мог усилить Самний и Луканию в качестве буферных регионов. Другая победа, возможно, также убедила римлян заключить мир.
Решение Пирра двинуться на север было также обусловлено численностью его армии по сравнению с римлянами. Говорят, что Пирр вернулся из Сицилии примерно с 20 000 человек, среди которых, возможно, было значительное число луканов и бруттиев, подобранных на обратном пути в Тарент (Plut. Pyrrh. 24.4). Орозий считает, что общее число людей Пирра при Беневенте составляет 80 000, а Дионисий говорит, что он превосходил римлян в три раза (Oros. Hist. 4.2.6; DH 20.10.1). Здесь ситуация обратная по сравнению с Гераклеей. Теперь малочисленные римляне одолеют огромную армию Пирра. Если говорить более реалистично, то общая численность войск Пирра в 275 году, возможно, превышала 40 000 человек, включая эпиротов, италийских греков, луканов, бруттиев и самнитов, но при Беневенте он командовал меньшим числом — примерно 20 000-25 000 человек. царь оказался в том же положении, что и в Сицилии, — он все больше полагался на поддержку союзников по мере того, как его собственные войска истощались.
Пирр стремился диктовать обстоятельства сражений, чтобы одержать верх (Dio fr. 40.45). Консулы действовали не вместе, но были не так далеки друг от друга, чтобы в случае необходимости не поддерживать друг друга в короткие сроки. Поэтому Пирр решил послать войска, чтобы прижать Лентула в Лукании, в то время как он атаковал бы Курия в Самнии с лучшими людьми своей армии. Одержав победу, Пирр мог повернуться и сокрушить Лентула. После поражения обеих консульских армий он почти не встретит сопротивления до конца 275 года и сможет отодвинуть завоевания римлян на юге.
Как и в случае с битвами при Гераклее и Аускуле, сохранившиеся описания битвы при Беневенте фрагментарны и противоречивы (Plut. Pyrrh. 25; DH 20.11–12; Zon. 8.6; Front. Strat. 2.2.1; Livy Per. 14; Florus 1.13.11; Oros. Hist. 4.2.3; Eutr. 2.14.3). Повествование Плутарха так же кратко, как и его описания других битв. Описание Дионисия в основном утрачено, за исключением нескольких отдельных эпизодов. Зонара, Орозий и Флор подчеркивают роль слонов Пирра в его поражении. Как и в описаниях Гераклеи и Аускула, эти авторы используют слонов как средство демонстрации ужаса войск Пирра, храбрости римлян и иронии в том, что поражение Пирра было его собственным делом. Но этот излишний акцент на слонах затмевает все остальное о битве, что Зонара, Орозий и Флор нашли в своих источниках (у Ливия и Диона Кассия), и должен быть почти проигнорирован. Рассказ Плутарха, который использовал сочетание греческих и римских источников, не попав в ту же ловушку преувеличения роли слонов, служит самым надежным источником о битве при Беневенте.
Консул Курий занял позицию возле самнитского города Беневент (тогда Малевент). [4] Город находился в долине реки Калор. К юго–западу от Беневента, через перевал Кавдинского ущелья, раскинулись богатые равнины Кампании и Аппиева дорога. К северо–западу находилась долина реки Вольтурн, которая со временем соединялась с Via Latina. Обе дороги давали прямой доступ к Лацию и Риму. Итак, Беневент представлял собой ключевой пункт, где Курий мог лишить доступа к римской сердцевине, если Пирр попытается повторить свое вторжение в Кампанию и Лаций. Неясно, замышлял ли царь что–то подобное, но это кажется маловероятным, учитывая нынешнюю стратегическую ситуацию и общую неэффективность его предыдущего вторжения в Лаций. Беневент имел для Пирра аналогичную цель, контролируя важный путь в Самний, который использовали римляне. Но главной мишенью для Пирра была армия Курия.
Курий занял позицию у притока реки Калор в предгорьях, что обеспечило ему отличный оборонительный рубеж. Он призвал Лентула присоединиться к нему, и в этот момент римляне превосходили Пирра числом. Его осторожный подход подкреплялся неблагоприятными предзнаменованиями. Союзником римлян было время. Армия, посланная Пирром, чтобы удержать Лентула на месте, не могла быть предназначена для того, чтобы на самом деле победить консула. Пирр хотел сражаться с каждым в отдельности, а это означало, что ему нужно было действовать довольно быстро, прежде чем они смогут объединиться. Тот факт, что в этом году Лентул одержал победу над самнитами и получил когномен за захват Кавдия, города, расположенного всего в 12 милях к югу от Беневента, может свидетельствовать о том, что он быстро приближался. Пирру нужно было действовать.
Положение римлян ставило Пирра в невыгодное положение. Холмистая местность не была благоприятной для его фаланги, кавалерии или слонов. Поэтому он решился на рискованный маневр. Он приказал отряду своих лучших людей выступить ночью, окружить римские порядки и захватить возвышенность позади них (Plut. Pyrrh. 25; DH 20.11; cр. Enn. Ann. fr. 205–206). Затем он поймает римлян в клещи, нейтрализовав преимущество их позиции. В ту ночь, по словам Дионисия, Пирру приснился страшный сон, заставивший его усомниться в своем решении, и лишь с трудом советники помешали ему отменить приказ. Конечно, у позднейших римских писателей этот сон оказался пророческим. Рассвет застал воинов после того, как они провели ночь, пробираясь через густой лес в тяжелом вооружении. Они были измождены, измучены жаждой и замечены римлянами. Курий приказал немедленно атаковать, прежде чем основные силы армии Пирра смогут двинуться на помощь своим товарищам. Отряд был отброшен назад, не добившись ничего, кроме усталости.
Воодушевленный успехом, Курий приказал своей армии атаковать долину. Это решение было, возможно, опрометчивым, поскольку оно отражало события в Аускуле. Там римляне вышли на открытое пространство, что благоприятствовало войскам Пирра, и в результате потерпели поражение. Армию Курия едва не постигла та же участь. Римляне, покидая холмы, гнали перед собой передовые части армии Пирра. Именно тогда Пирр, приказав слонам двинуться вперед, прорвал часть римской линии и оттеснил ее назад. Но битва теперь стала неорганизованной, и ни один из полководцев не мог контролировать ситуацию, так что их армии побеждали и уступали в различных местах поля.
Нападение слонов было остановлено подкреплением из римского лагеря, которое сдерживало животных с помощью дротиков, в конце концов заставив их запаниковать и бежать (Plut. Pyrrh. 25.5; ср. DH 20.12). Дионисий настаивает, что панику у зверей вызвали вопли молодого слона, разлученного со своей матерью. Затем животные, как нам рассказывают, стали бесноваться в рядах самого Пирра, нарушая строй и ведя к поражению. Это были усилия римских подкреплений, которые отбросили зверей, без сомнения, с большим трудом. Римляне уже дважды сражались с животными и не были так восприимчивы к ним, как когда–то. Провалив ночное окружение и атаку слонов, Пирр вывел своих людей из боя.
Как и в предыдущих битвах, число жертв недостоверно. Количество погибших Пирра оценивается в 23 000 или 33 000 человек (Eutr. 2.14.5; Oros. Hist. 4.2.6). Римские потери не упоминаются. Более впечатляет то, что римляне, как говорят, захватили несколько слонов, которых Курий провел через Рим в своем триумфе. Так, слоны не только символизировали римскую стойкость, но и прославили поражение Пирра.
Несмотря на утверждения многих источников, Беневент не был великой победой римлян. [5] В тот день они победили, но Пирр все еще командовал значительными военными силами, с которыми он отошел на юг к Таренту. Лентул добился аналогичного успеха в Лукании, хотя и против меньших сил. Однако в идеологическом и стратегическом отношении битва была жизненно важной. Обоим консулам были даны триумфы: Курию — над царем Пирром и самнитами, а Лентулу — над самнитами и луканами. Для римского народа эти торжества были свидетельством того, что они действительно могут победить человека, который разгромил римские армии и прошел в пределах видимости города. Кроме того, римляне укрепили свой контроль над долиной реки Калор, обеспечив себе путь в Южную Италию через Самний. В то же время они предотвратили любые будущие попытки вторжения в Кампанию и Лаций в ближайшем будущем. Пирра снова поставили в оборону; ему придется защищать своих союзников от нападений римлян, а не начинать собственное наступление.
К 275 году Пирр непрерывно воевал в Италии и в Сицилии в течение пяти лет. Именно из–за растущей проблемы с финансированием войны, а не из–за битвы при Беневенте конфликт пришел к концу. Царь прибыл в Италию со всеми богатствами, которые он привез из Эпира, а также с ресурсами, предоставленными различными эллинистическими царями, которые стремились избавиться от него на время. Два года борьбы с римлянами значительно истощили его силы. Его сицилийская экспедиция потребовала от союзников денежных средств. В Сиракузах он предпринял непопулярные действия по захвату собственности у представителей аристократического класса, чтобы построить флот, необходимый для взятия Лилибея, наряду с его попытками укрепить политический контроль. По возвращении в Италию он, как известно, разграбил храм Персефоны в Локрах, за что подвергся божественному возмездию, по словам Диодора, за требование выплаты жалованья со стороны его солдат (DS 27.4.3З). Еще до неудавшегося разграбления Локры были местом одного из монетных дворов Пирра, и там сохранились таблички из святилища Зевса, которые указывают на выплату денег «царю». Пирр в течение многих лет держал в поле силы в 20 000-30 000 человек, включая значительное число наемников, а также гарнизонные войска.
Серебряные монеты Тарента свидетельствуют о негативном влиянии войны на экономику города, поскольку те, что чеканились при Пирре, обесценились. Серебряные дидрахмы уменьшились примерно на 16,5% . Аналогичное снижение веса обнаружено в монетах Гераклеи, Фурии и Кротона. Около 270 года только Тарент и Гераклей в меньшей степени продолжали выпускать серебряные монеты, так как и Кротон, и Фурии перестали это делать. Невозможно точно датировать девальвацию монет в Великой Греции, но, вероятно, это было результатом финансового бремени, поддерживающего военные усилия Пирра. Серебро италийских греков оседало в карманах солдат Пирра, создавая нагрузку на их экономику. Эти факторы, возможно, сыграли на руку проримским группировкам в Кротоне, Локрах и Гераклее, которые перешли на другую сторону во время отсутствия Пирра в Сицилии. Тяжелые финансовые взыскания, возможно, также питали недовольство Пирром в Таренте. Ресурсы, которые Пирр надеялся использовать для своих целей на эллинистическом востоке, истощались в затяжных войнах с римлянами и карфагенянами, постепенно разоряя италийские и греческие города.
Согласно Юстину и Полиэну, Пирр пытался получить подкрепление от Антигона II Гоната, который теперь был царем Македонии (Just. 25.3.4; Polyaenus Strat. 6.6.1). Пирр угрожал, что, если ему не будет оказана поддержка, он будет вынужден вернуться в материковую Грецию вместо того, чтобы оставаться в Италии. Антигон отказался. Полиэн говорит, что тогда Пирр приказал объявить, что Гонат придет сам, чтобы его колеблющиеся союзники в Италии и Сицилии оставались верными, считая, что они получили поддержку от богатого нового покровителя. Но теперь положение в Италии, как и в Сицилии, рушилось, и Пирр решил отправиться в Эпир. Он, несомненно, намеревался сохранить контроль над самим Тарентом, оставив гарнизон под командованием сына Гелена и доверенного лейтенанта Милона, который находился на месте с тех пор, как царь отправился в Сицилию (Plut. Pyrrh. 26.2; Zon. 8.6; Just. 25.3.4). Точное время его отплытия не упоминается, но начало 274 года кажется вероятным. Он вернулся в Эпир примерно с 8000 пехотинцев и 500 кавалеристов, вероятно, с теми же, которых он взял с собой в Сицилию. Те ресурсы, которые он мог извлечь из западных греков, продвигаясь вперед, не могли быть велики.
Контроль, который Пирр сохранял после своего отъезда из Сицилии, быстро исчез в 275 году, когда остров вернулся к своему статус–кво. Без его присутствия Сиракузы снова погрузились в междоусобицы. Сиракузская армия, по–видимому, продолжала войну против Карфагена, действуя в горах восточной части острова. Согласно Полибию, военные и сиракузяне вступили в конфликт (Polyb. 1.8–9; ср. Zon. 8.6; Justin 23.4). Возглавлять армию были выбраны Гиерон и Артемидор. Вернувшись в город, Гиерон смог воспользоваться своими личными связями, чтобы получить признание и одолеть тех, кто ему противостоял. Затем он закрепил свое правление, женившись на женщине из влиятельной семьи, устранив недовольных наемников (возможно, нанятых при Пирре), приведя своих собственных верных наемников и победив в битве мамертинцев. Гиерон был тогда назван царем Сиракуз и со временем принял титул царя сицилийцев. Под шумок карфагеняне вновь взяли под свой контроль те части острова, которые они потеряли из–за Пирра. Мамертинцы продолжали совершать набеги на своих соседей. Уход Пирра сначала из Сицилии, а затем из Италии обеспечил исчезновение его владычества на острове.
С уходом Пирра из Италии римляне получили возможность снова перейти в наступление на юге Италии. Что делали консулы 274 года, неясно, так как нет сохранившихся сведений об их деятельности. Однако в следующем году консул Клавдий Канина, предприняв поход в Южную Италию, одержал победу над луканами, самнитами и, вероятно, бруттиями. В 272 году оба консула (Л. Папирий Курсор и Сп. Карвилий Максим) одержали победы над самнитами, луканами, бруттиями и тарентинцами. После Беневента внимание римлян было сосредоточено на их южноиталийских противниках. Без присутствия Пирра они сосредоточились на завершении войны, начатой самнитами и луканами еще до того, как в нее были вовлечены тарентинцы. Их усилия в сочетании с созданием нескольких колоний положили конец любой значительной военной активности южных италийских народов вплоть до прихода Ганнибала десятилетия спустя. В 269 году самнит по имени Лоллий попытался возобновить войну против римлян, но его его быстро остановили (DH 20.17.1–2; Dio fr. 42; Zon. 8.7). В начале 260‑х годов последовали кампании в Калабрии, с несколькими триумфами над саллентинами и мессапиями, а также в Бруттии (Zon. 8.6; DH 20.15).
Тарент, несмотря на свою центральную роль в пирровой войне, на время остался один. Возможно, римляне опасались, что нападение на эпирский гарнизон заставит царя отступить, тем более что некоторое время здесь находился Гелен. Но в 272 году ситуация изменилась. В тот год Гелен был со своим отцом во время его штурма Аргоса; когда он покинул Италию, не упоминается. Но за время, прошедшее после ухода Пирра из Тарента, политические разногласия между фракциями города резко усилились. Зонара говорит, что группа тарентинцев во главе с неким Никоном, который был ранен Милоном, попыталась вытеснить командира гарнизона из цитадели (Zon. 8.6). Потерпев неудачу, они взяли под контроль близлежащую крепость и продолжали совершать набеги на окрестности города. Их усилиям, несомненно, помогали сохранившиеся дружеские контакты, в результате чего люди Пирра оказались в трудном положении. Возможно, именно это и побудило Гелена присоединиться к отцу, оставив Милона командовать в одиночестве.
Повествование о падении Тарента так же запутано, как и его роль в начале войны почти десять лет назад. Л. Папирий Курсор и Сп. Карвилий Максим, консулы 272 года, сражались по всей южной Италии, что повлекло бы за собой окончательное нападение на Тарент. Что именно спровоцировало римлян, неясно. Некоторые из тарентинских мятежников были проримской ориентации и, возможно, имели какие–то личные связи, как Агис в 281/280 году, который мог обратиться к римлянам. К этому времени Гелен уже покинул город. Кроме того, летом 272 года Пирр встретил свой конец в Аргосе. Предприняли ли консулы действия до или после того, как узнали о смерти царя, неясно, но политическая борьба в Таренте открыла дверь для римского вмешательства. Консулы во главе с Курсором использовали ту же самую многоплановую военную и дипломатическую тактику, что и их преемники почти десять лет назад.
В нападении на Тарент должны были участвовать и карфагеняне. По словам Зонары, жители Тарента были обижены Милоном, а также мятежниками за пределами города и, услышав о смерти Пирра, призвали на помощь Карфаген (Zon. 8.6; ср. Orosius Hist. 4.3.1–2; 4.5.2; Livy Per. 14). Карфагеняне послали флот, который блокировал гарнизон в цитадели, в то время как римляне атаковали с суши. Милон все еще контролировал цитадель Тарента, но находился в невыгодном положении. Он решил вести переговоры с Курсором и римлянами. Зонара говорит, что мотивом Милона сдаваться были нападения римлян и карфагенян в сочетании с враждебностью населения в целом, в то время как Фронтин говорит, что он обманом заставил тарентинцев отправить его в качестве посла и предал город в обмен на свою собственную безопасность (Zon. 8.6; Front. Strat. 3.3.1). Римляне воспользовались внутриполитической борьбой, известием о смерти Пирра и присутствием карфагенского флота, чтобы изгнать гарнизон. В обмен на безопасный проход Милон сдал цитадель римлянам и вернулся со своими людьми в Эпир. Сдача цитадели римлянам может быть предательством, лежащим в основе версии событий Фронтина, поскольку многие люди в Таренте все еще были настроены антиримски. Как бы то ни было, Тарент и последние остатки присутствия Пирра в Италии пали перед римлянами.
С падением Тарента города, которые еще не были союзными с Римом, быстро присылали послов. Жители Локр, которые дважды присоединялись к Пирру и производили монеты для его военных усилий, сочли целесообразным подчеркнуть свою верность Риму. Город выпустил новую серию монет, на которых была изображена богиня Рома. Казалось бы, римляне были готовы принять эти утверждения лояльности, без сомнения, в сочетании с укреплением проримского местного руководства. Греки Италии были полезными союзниками; они были богаты, связаны с торговыми сетями Средиземноморья и стратегически расположены по отношению к Самнию и Лукании. Для самих греков римская гегемония была в этот момент неизбежной. По крайней мере, пока не появится какой–нибудь другой потенциальный спаситель.
«До сих пор вы не видели ничего, кроме скота вольсков, стад сабинян, повозок галлов и сломанного оружия самнитов. Теперь же, если вы посмотрите на пленников, то увидите молоссов, фессалийцев, македонян, бруттиев, апулийцев и луканов. А если посмотрите на парад, то заметите золото, пурпур, тарентинские картины и предметы роскоши» (Florus 1.13.27).
Описывая триумфальные процессии, которые прошли по Риму с окончанием пирровой войны, Флор подчеркивает, что это был момент завершения завоевания Италии и начало периода средиземноморских завоеваний. Это был переходный момент в римской истории. Древние враги римского народа были повержены. Ушли в прошлое прославленные набеги на соседский скот всего в нескольких милях отсюда. Теперь были завоеваны даже самые отдаленные уголки Италии. Что еще более важно, жители города теперь были свидетелями их победы над народами из–за пределов полуострова. Говорят, что Дентат даже проследовал по улицам Рима на слонах. Это был лишь первый триумф из многих последующих.
В «Истории» Дионисия Пиррова война — кульминация героической эпохи Рима, когда великие подвиги, единоборства и божественное вмешательство были еще обычным делом. Здесь полезно вернуться к битве при Беневенте. По словам Дионисия, в ночь перед боем Пирру приснился ужасный сон, в котором у него выпали зубы и изо рта непрерывно лилась кровь. Он только что приказал подразделению своих солдат захватить стратегическое место в тылу римлян глубокой ночью и теперь, из–за сна, боялся, что это опасное действие было ошибкой. Однако советники убедили его не упустить эту возможность. Этот эпизод служит контрастом разрушению статуи Юпитера, описанному в эпитоме Ливия. Боги послали предзнаменования гибели обеим сторонам, оставив исход битвы под вопросом. Римляне победили свой страх, религиозный и военный, и преодолели препятствия. Но Пирр, с другой стороны, говорит Дионисий, «не был достаточно силен, чтобы победить судьбу» (οὐκ ἴσχυσε δὲ νικῆσαι τὴν πεπρωμένην, DH 20.12.2).
Следовательно, битва при Беневенте является кульминацией римского повествования о войне. Это был микрокосм всей борьбы. Римляне утверждали свое величие через победу как над божественным, так и над мирским бытием, в то время как Пирр всегда отставал на один шаг. Судьба сковала Пирра, но не смогла сдержать римлян. Действительно, сама судьба, кажется, ходит по полю боя. Исчезли тактические маневры боя, сменившиеся, казалось бы, случайным эпизодом со слоненком, зовущим свою мать и повергшим все в замешательство. Слоны становятся проявлением гордыни Пирра. То же самое можно увидеть в более позднем нападении Пирра на Аргос, где он снял свой шлем, чтобы все могли видеть, как он триумфально марширует по городу. Затем старуха бросила черепицу, которая ударила его по голове, в результате чего он погиб. Он никогда не мог победить судьбу, как его враги римляне или его двоюродный брат Александр.
Несмотря на римские преувеличения, Пирр не был Александром. Он прибыл в Италию, а затем в Сицилию не в надежде завоевать Запад, подражая своему кузену, а с намерением подчинить себе греческие города Италии и Сицилии. Он всегда следил за войнами эллинистического Востока, но у него не было ресурсов, чтобы конкурировать с более могущественными соперниками. Война с римлянами и карфагенянами была для него второстепенным делом, а не целью. Пирр стремился к миру с римлянами и пытался изгнать карфагенян из Сицилии. Но он не понимал геополитических корней стоящих перед ним проблем. Сиракузы, Тарент и другие города разделяли фракции, над которыми он пытался возвыситься, но на самом деле не смог найти прочных связей с местным руководством. Его попытки быстро разобраться с римлянами и карфагенянами не учитывали затянувшегося и упорного характера италийской войны, в которой преуспевали римляне, и умения карфагенян использовать внутренние разногласия своих врагов. Даже те небольшие сообщества, которые часто выпадают из повествования, в первую очередь преследовали свои собственные интересы в изменчивой военно–политической обстановке. Успеха Пирра на поле боя было недостаточно для достижения его целей. Но победа в пирровой войне послужила доказательством величия Рима для последующих поколений. Они победили человека, который, по их мнению, был почти сравним с Александром Македонским.
Новый статус Рима как крупной державы подтверждается союзом с Птолемеем II Филадельфом, царем Египта. В 273 году Кв. Фабий Максим Гургес, Н. Фабий Пиктор и Кв. Огульний Галл были отправлены послами в Египет, где их хорошо приняли, дарили им подарки и заключили с ними договор (DH 20.14; Val. Max. 4.3.9; Eutrop. 2.15; Justin 18.2.9; Livy Per. 14; Dio fr. 41; Zon. 8.6). Рим был принят в круг великих держав в знак признания победы над Пирром.
Для Дионисия Галикарнасского римские достижения связаны с греческими корнями. Многие добродетели римского народа, настаивает он, были связаны с памятью об их греческом происхождении. Побеждая народы Италии, римляне продолжали воплощать эти древние идеалы, в то время как сами греки после Александра Великого стали варварами. С поражением Пирра римляне показали себя не только преемниками Александра, но и греками в целом. Пирр замечает, что римлянами следует восхищаться. после битвы при Гераклее его изображают не победителем, а скорее просителем, пришедшим в сенат в надежде, что римляне даруют ему мир. Но даже в момент их триумфа Дионисий отмечает, что та же самая коррупция в конечном итоге заразит римский народ, так как люди стремились к большей славе лично для себя. Именно на утрату ценностей, олицетворяемых Фабрицием, указывали позднейшие римские историки, политики и философы как на причину гражданских войн, положивших конец республике. Сообщество, res publica, которое когда–то было великим социумом, стало наполняться лицами, которые ставили свои собственные желания выше интересов сограждан. История пирровой войны складывается как в хвалебную, так и в предостерегающую историю.
Повествование о войне является не только комментарием к далекому будущему республики, но и преамбулой к Пуническим войнам. Как сказал Полибий, война изображается как момент, когда Италия стала римской не только по праву, но и фактически. В то время как Пирра называют чужеземным захватчиком римского пространства, для римлян он является лишь временным врагом. Наиболее навредила Италии пуническая «верность» карфагенян. Они уже показали свою ненадежность. Говорят, что римский сенат отклонил предложение о поддержке карфагенского адмирала Магона. Из кратких описаний становится ясно, что римляне не нуждались в посторонней помощи и, конечно, не хотели, чтобы в Италии были иностранцы (Пирр или карфагеняне). Затем Магон в попытке сыграть на обе стороны обратился к Пирру. Точно так же нам рассказывают, что, когда карфагеняне понесли тяжелые потери от Пирра в Сицилии, они попытались заплатить ему, чтобы он ушел, неявно предлагая вернуться в Италию и начать войну с Римом, с которым, как говорят, они сотрудничали. Но именно во время осады Тарента они проявили себя как враги римского народа.
В несколько запутанной версии Зонары карфагеняне помогли римлянам осадить город с помощью морской блокады после того, как их пригласила фракция, враждебная командующему гарнизоном Милону. С другой стороны, рассказ Орозия, взятый из потерянной 14‑й книги Ливия, гораздо более логичен и глубоко враждебен карфагенянам (Oros. Hist. 4.3.1–2; 4.5.2; Livy Per. 14). Он говорит, что узнав о смерти Пирра тарентинцы призвали карфагенян на помощь против нападавших римлян. Затем прибывают карфагеняне и проигрывают битву с римлянами. Они надменно ожидали, что легко сметут римлян, но теперь потрясены тем, что проиграли. Самое главное, что карфагеняне вторглись в римскую зону. Договор в изложении Филина якобы определил Италию и Сицилию как римское и карфагенское пространство соответственно. Полибий отчасти отверг договор потому, что он освобождал римлян от вины во вмешательстве в сицилийские дела, которое непосредственно привело к Первой Пунической войне. Ливиева традиция, из которой черпает Орозий, придерживается иной точки зрения, утверждая, что в будущих конфликтах были виновны карфагеняне, потому что они уже нарушили соглашение, придя на помощь Таренту, что также отражено у Диона (Livy Per. 14; 21.10.8; Dio fr. 43.1). Версия, найденная в Зонаре, предполагающая в какой–то степени сотрудничество Рима и Карфагена, кажется более вероятной. Эти два народа имели давние отношения с основания республики. Миссия Магона состояла в поддержке против общего врага, и нет никаких оснований полагать, что карфагеняне пойдут на столь смелый шаг, чтобы помочь тарентинцам против Рима.
Многие события пирровой войны параллельны событиям Второй Пунической войны примерно 50 лет спустя. В частности, деяния Пирра и Ганнибала очень похожи. В обеих войнах римляне столкнулись с опытными полководцами, каждый из которых вторгся в Италию. Оба использовали на поле боя изощренную тактику, которой римские полководцы противостояли с большим трудом (хотя некоторые авторы настаивают, что римляне выиграли свои сражения против Пирра). Оба привезли с собой в Италию слонов, которых римские легионеры сначала боялись, но в конце концов одолели. К обоим примкнули мятежные италийские народы самниты, луканы, бруттии и тарентинцы. (В отличие от Пирра, Ганнибал также сумел убедить кампанцев присоединиться к нему). И с точки зрения военного мастерства эти двое считаются одними из лучших полководцев всех времен. Во время своей апокрифической встречи со Сципионом Африканским Ганнибал считает себя третьим величайшим полководцем в истории сразу после Пирра. Тогда Сципион расхохотался и спросил: «Что бы ты сказал, если бы победил меня [при Заме]?» «Тогда, несомненно, — сказал Ганнибал, — я буду перед Александром и перед Пирром и перед всеми другими полководцами» (Livy 35.14.11; cр. Plut. Flam. 21.3–4).
Пирр и Ганнибал, несмотря на свою доблесть, не смогли воспользоваться своими победами или преодолеть упорство римлян. Говорят, что после сражений при Гераклее и Каннах каждому полководцу была предоставлена возможность напасть на сам Рим. Их лейтенанты Милон и Махарбал призывали атаковать город, но они предпочли этого не делать. Каждый из них мог победить римские армии, но они не могли победить римский дух. После этих двух проигрышей на поле боя некоторые римляне действительно впали в отчаяние. После Гераклеи сенат, как нам говорят, был готов принять мир, продиктованный Пирром. Тем временем некоторые выжившие при Каннах считали, что все потеряно, и подумывали о том, чтобы покинуть Рим. Но в обоих случаях римляне были сплочены патриотическим призывом сражаться, несмотря ни на что. Поражение было лишь кратковременной неудачей; победа в долгосрочной перспективе была обеспечена благодаря превосходству римского народа. В конце концов даже величайшие полководцы пали перед коллективным могуществом римлян, как пал бы сам Александр, приди он в Италию, говорит Ливий.
Но в характере каждого из них проводится и четкое различие. Махарбал издевается над Ганнибалом, говоря, что он способен побеждать в битвах, но не знает, как использовать победу (Livy 22.51.4; cр. Plut. Fab. 17.1). Пирр, с другой стороны, решает последовать совету Кинея и попытаться договориться, признавая римскую доблесть. Ганнибал оказался дураком, а Пирр сделал лучший выбор. В битве при Гераклее Пирр едва не погиб из–за нападения Оплакса, что побудило царя поменяться доспехами с одним из своих спутников, Мегаклом, чтобы защитить свою жизнь от дальнейших покушений. Точно так же Ганнибал боялся убийства и, как говорят, изо дня в день носил разные маски, чтобы скрыть свою личность (Polyb. 3.78.1; Livy 22.1.3). Но обстоятельства этих действий и их мотивы радикально различны. Пирр был в самом пекле сражения, лично укрепляя своих людей там, где было особенно туго. И когда Мегакл пал, Пирр сбросил шлем, чтобы заверить своих людей, что он жив. Ганнибал же в повседневной жизни прятался не от реальной угрозы, а только от страха перед ней. Поступок Пирра с Мегаклом, возможно, был не самым достойным восхищения, но его можно понять, и в конечном счете он искупил свою вину, снова подвергнув себя опасности. Ганнибал же вел себя просто как трус, пугающийся теней. Точно так же и Ганнибал высоко ставит себя в ряду полководцев, утверждая, что еще одна победа сделала бы его величайшим полководцем всех времен. Пирр фигурирует в том же списке, здесь и в других местах, но он никогда не ставил себя так высоко. Всегда другие замечают его мастерство. Говорят, что Пирр мечтал подражать Александру и излагал планы завоевания Запада Кинею, что говорит о его (заблуждающемся) честолюбии больше, чем о его высокомерии.
Для римлян Пиррова война стала чем–то большим и чем–то меньшим одновременно. Ее положение на периферии римской исторической памяти способствовало римской концепции конфликта. Преходящий характер пирровой войны является проявлением вступления Рима в историческую эпоху. Пунические войны реальны и достоверны, подробно обсуждались историками, имевшими доступ к тем, кто жил и участвовал в них. Период перед третьим веком был временем легенд, постепенно становившихся все более приземленными по мере приближения к концу четвертого века, но опирающихся на разрозненные сведения, сохраненные возвеличивающими себя родами, и на скудные документы. Хотя Пиррова война, возможно, сохранилась в памяти детей и внуков тех, кто в ней участвовал, в конечном счете она была достаточно пластичной, чтобы последующие поколения могли переработать ее в своих самолично построенных повествованиях.
Как и у его двоюродного брата, у Пирра были свои недостатки, особенно его высокомерие, но он изображается как необыкновенная личность, которая загнала римлян в их пределы. Злодеем в этой истории был не царь, а тарентинцы, чей упадок и необоснованное высокомерие заставляли их искать помощи извне, и карфагеняне, которые почти на каждом шагу обнаруживали свою вероломную природу. Оба народа оправдывали следующую стадию римской экспансии тем, что сама Пиррова война завершила создание римской Италии. Римляне одержали победу благодаря добродетелям своих предков, которые сохранились в этом поколении героев. Сложные реалии конфликта заключены в построенном римском повествовании. Пиррова война становится мостом от древнего прошлого Рима к невероятным вызовам Пунических войн, которые привели к созданию империи, которая сама изменила римский народ.
Пиррова война была важной частью многих древних произведений. Хотя Пирр и его кампании на западе были затенены последующими Пуническими войнами и личностью Ганнибала, он оставался предметом восхищения для последующих поколений. К сожалению то, что сохранилось до наших дней, мягко говоря, не устраивает. Никаких современных римских источников не существовало. Эти работы, написанные спустя столетие или более после войны, свободно строили события в соответствии с собственными планами авторов, но теперь они почти полностью утрачены. Последующие сочинения, составленные еще позже, сохранились в основном в виде фрагментов, которые иногда противоречат друг другу. Например, различия между Плутархом и Дионом Кассием, оба из которых писали в императорский период, могут быть вызваны опорой на различные исторические традиции (которые выдумали подробности), а не на старые и предположительно более надежные свидетельства.
О пирровой войне существуют две основные древние исторические традиции: римская и греческая. Греческая традиция более древняя, основанная на материалах III века, включая мемуары самого Пирра. Но для греков война, разыгравшаяся в Италии и в Сицилии, была не более чем отступлением в дерзкой карьере Пирра. Вместо этого они сосредоточились на его участии в конфликтах Греции и Македонии после смерти Александра Македонского. Именно римская традиция почти полностью фокусируется на том, что стало известно как Пиррова война, отмечая ее как поворотный момент, когда Рим стал великой державой в Средиземноморье. Попытки оценить источники войны в традиции Quellenforschung не увенчались большим успехом из–за их зачастую фрагментарного характера.
Греческая традиция составляет основу большей части того, что известно о самом Пирре. Пирр вел довольно впечатляющую жизнь в качестве двоюродного брата Александра, взаимодействуя со многими великими людьми того времени в различных политических интригах и вообще в своих амбициях создавая проблемы окружающим. Он был заметным персонажем в эпоху хаоса, которая произвела на свет несколько самых пленительных личностей в греческой истории. Для греков Пирр был также трагическим персонажем. Несмотря на всю свою решимость, в своих различных проектах, увлекающих писателей вскоре после его смерти, он не смог добиться ничего прочного. Пирр, несмотря на свою генеалогию и предзнаменования в своей юности, никогда не реализовал свой потенциал из–за собственного выбора.
Именно Гиероним Кардийский, автор «Истории войн после смерти Александра», составленной в середине III века до н. э., много сделал для создания основ для более поздних характеристик Пирра и был главным источником для Плутарха. В дополнение к свидетельствам из первых рук он использовал (ныне утраченные) мемуары Пирра. Гиероним решительно поддерживал Антигонидов, которые основали династию в Македонии, и вообще был враждебен Пирру, который часто конфликтовал с Антигоном Гонатом. Он изображает Пирра как амбициозного человека, который никогда не удовлетворен тем, что у него есть, и поэтому всегда стремится к большему и является олицетворением гордыни. Последующие греки — историки, поэты, драматурги и моралисты — опирались в своих произведениях на этот трагический недостаток. Но хотя греки были весьма увлечены историей Пирра, его подвиги в Италии и Сицилии по сравнению с событиями в Греции были в значительной степени второстепенны. Только сицилийские греческие историки, Тимей и Диодор, уделяли много времени западным подвигам Пирра, изображая его усилия в традиции борьбы греков против варваров (в данном случае карфагенян). История Тимея утеряна, но послужила источником для рассказа Диодора о сицилийской истории, включая поход Пирра.
Хотя некоторые нелитературные материалы также сохранились (в первую очередь нумизматические), именно римская литературная традиция является основой для наших знаний о пирровой войне. Римские писатели в разной степени использовали греческие труды о Пирре, но повествование о конфликте во многом является римским творением, которое не было обязано греческой традиции. Пиррова война была значительным эпизодом для историков республиканского периода, но мало что из этого материала сохранилось непосредственно. Именно Энний, писавший на заре второго века, основательно сформировал римскую концепцию Пирра и войны. Он глубоко трактовал пиррову войну в своих более обширных анналах, охватывающих всю шестую книгу. Самое главное, он, по–видимому, является основополагающим источником в наиболее позитивном образе Пирра в римской традиции. Эта характеристика сформировала последующие интерпретации царя и, в свою очередь, войны. Пирр был главным противником, но не злодеем. Последующие анналисты первого века подробно описывали войну. Именно из этих источников проистекают некоторые наиболее впечатляющие элементы повествования, в том числе фиксация на слонах Пирра, devotio Деция и попытка врача Пирра отравить его. Литературные свидетельства, дошедшие до наших дней, часто фрагментарны и относятся к концу первого века до нашей эры, примерно через 250 лет после пирровой войны и позже.
Только жизнеописание Пирра Плутарха, написанное в начале второго века нашей эры, сохранилось целиком, но он был больше озабочен исследованием характера и личности Пирра, чем подробностями исторической реальности. Плутарх склонен сглаживать сложности своих тем, опуская то, что он считает несущественными мелочами, которые нелегко интегрировать в его интерпретации. В «Пирре» он использовал греческие материалы, но они в основном используются для обсуждения событий в Греции или для разъяснения личности Пирра, а не для описания его западных кампаний. Несмотря на эти недостатки, повествование Плутарха, как единственное законченное, служит бесценным очерком событий, который помещает остальные разрозненные источниковые материалы в контекст.
Соответствующие разделы из историй Ливия, Помпея Трога и Диона Кассия сохранились в основном в сокращенных и часто путаных эпитомах (Периохах, Юстина и Зонары соответственно). Работа Ливия также легла в основу ливиевой традиции императорской эпохи (например, Орозий, Флор, Евтропий, Евсевий, De Viris Illustribus), которая была разного качества, но помогала сохранить некоторые мысли Ливия. Помпей Трог через Юстина, вероятно, опирался для этой войны в основном на анналистические источники. Лакомые кусочки раскопаны компиляторами Валерием Максимом и Фронтином. Кроме того, значительные фрагменты сохранились от писателя поздней республиканской эпохи Дионисия Галикарнасского, а также писателей императорской эпохи Аппиана и Диона Кассия; все они сохранились благодаря византийским отрывкам.
Современный взгляд на пиррову войну и на царя сформировался благодаря книге Пьера Левека «Пирр», опубликованной в 1957 году. Он рассматривал Пирра в контексте своего времени и стремился создать исторически аргументированную биографию царя. Пирр у Левека — человек с бесконечными амбициями и впечатляющими боевыми навыками, как и его двоюродный брат Александр, но сдерживаемый обоймой более опасных врагов (диадохами и римлянами), которые мешали ему достигнуть прочных успехов.
За последние несколько десятилетий ученые пополнили наши знания в области нумизматики, эпиграфики и археологии. Новые методологии и подходы к литературным источникам значительно расширили круг задаваемых вопросов и информацию, которую мы можем почерпнуть из тускло освещенного момента времени. Возможно, наиболее важной была проделанная работа по изучению нюансов взаимодействия между народами Италии, Сицилии и всего Средиземноморья. Отсюда Пиррову войну можно в беспрецедентной степени поместить в геополитический контекст Италии и Сицилии начала III века.
Цель этого исследования — сместить фокус с Пирра как личности и подойти к войне, носящей его имя, через более широкую призму, оценивая события в контексте того периода. Война не была дуэлью между римлянами и Пирром; это был многополярный конфликт, выросший из предшествующих событий в Италии и Сицилии. Помимо Пирра и Рима, к войне следует подходить с учетом тарентинцев, сиракузян и других западных греков, самнитов, луканов и народов Италии, а также карфагенян и других этносов. Каждая из этих групп играла свою особую роль, определяемую своими собственными целями и соображениями. Пиррова война сыграла значительную роль в формировании истории Рима и, в свою очередь, была переформулирована в поворотный момент более поздними римскими историками, которые видели в этом расцвет своей средиземноморской империи.
В «Жизни Пирра» Плутарха царь сел со своим доверенным советником Кинеем, чтобы обсудить предстоящую экспедицию на запад. Хотя этот разговор далек от исторического содержания и служит демонстрацией высокомерия Пирра, он символизирует, как его поход был изображен в римской традиции. Ближайшей целью кампании считается сам Рим еще до того, как Киней начнет говорить. Итак, он спрашивает: «Говорят, о Пирр, что римляне искусны в войне и правят многими воинственными народами; если боги позволят нам победить этих людей, как мы воспользуемся этой победой?» Пирр отвечает, что ответ очевиден, вся Италия также быстро падет. «А после этого?» «Сицилия совсем рядом». «А потом?» «Кто же тогда мог бы держаться подальше от Ливии и Карфагена, когда город кажется так досягаем?» После того как все это закончится, говорит Пирр, они с Кинеем смогут наслаждаться хорошим вином и беседами. Когда Киней сказал, что теперь они могут выпить вина и поговорить, Пирр встревожился, но, тем не менее, остался верен своим планам. Цели кампании Пирра были не чем иным, как соперничеством на Западе с деяниями его двоюродного брата Александра Великого на востоке, и стержнем всей этой кампании был Рим. Эта характеристика лежит в основе как римской традиции, так и современного анализа. Левек говорит, что царь «мечтал о великой греческой империи на Западе» и преследовал эту цель планомерно, подобно своему двоюродному брату. Более критически настроенный Лефковиц предположил, что «вся история его походов указывает на то, что [Пирр] действовал импульсивно, а не в соответствии с какой–либо последовательной политикой». Тень Александра тяготеет над деятельностью Пирра в Италии и в Сицилии.
С точки зрения боевого мастерства и характера Пирр изображается в одном ряду со своим знаменитым двоюродным братом. Плутарх говорит, что Пирр пользовался большим уважением среди своих современников, часто сравнивающих его с Александром. Аппиан указывает, что и Пирр и Александр были «очень смелыми» (μεγαλότολμος). Александр завоевал большую часть известного мира, и Пирр мог мечтать о том же, потому что, подкрепляемый своим природным мастерством, он был готов рискнуть и принять на себя величайшие вызовы. Его смелая натура имела свои недостатки. Личность Пирра, как и Ахилла и Александра, была зациклена на военном мастерстве, тогда как на политической арене он часто проигрывал. Также и в «Моралиях» Плутарха два сына Пирра, как говорят, спросили его, кто из них унаследует его царство. Пирр отвечает: «тому, у кого из вас самый острый кинжал», — параллельно с ответом самого Александра на подобный вопрос его военачальников. Несмотря на апокрифичность, их воображаемые ответы предвещали насилие среди преемников и потенциальное разрушение всего, что они приобрели, и это предполагает отсутствие дальновидности и долгосрочного планирования с их стороны. Даже когда характеру Пирра приписывают отрицательные качества, например его деспотические действия в Сиракузах и разграбление храма в Локриде, он соответствует той же модели Александра, хорошего царя, ставшего плохим.
Пирр, несомненно, был искусным полководцем, но в греческой традиции он не так хорош, как в римской. Ныне утраченное описание Гиеронима кажется более сбалансированным: Пирр как одерживает победы, так и терпит поражения от Лисимаха, Деметрия и Антигона. Пирр становится агентом высокомерного хаоса против порядка, установленного будущей династией Антигонидов, которая будет править Македонией. В повествовании Гиеронима Пирр играл роль разрушительного антагониста, искусного в войне, но далеко не непревзойденного среди своих современников. Он неоднократно терпел неудачи в создании прочного политического наследия, сея лишь беспорядки в Македонии и Греции. Более поздние греческие писатели восполнят личность Пирра за пределами рамок Гиеронима, но, по иронии судьбы, ни один из них не сделает этого так же благоприятно, как его римские соперники. Римляне превратили Пирра в известную фигуру, используя в качестве основы Александра.
Хотя Пирр был главным противником в войне, истинными злодеями были тарентинцы. (Карфагеняне тоже всегда зловеще прячутся в тени). Ответственность за конфликт перешла от Пирра к тарентинцам. Именно их высокомерие спровоцировало насилие, их порочность потребовала от римлян ответа, вырождение подорвало их способность сражаться самостоятельно, трусость заставила их обратиться за помощью к Пирру, а обман заставил его согласиться. Именно позднее признание Пирром недостатков тарентинцев согласно некоторым римским источникам побудило его искать мира, а также способствовало его решению перенести свои усилия в Сицилию. Пирр доказывает свое превосходство и вызывает сочувствие, когда пытается насаждать военную дисциплину среди тарентинского разврата.
Возведение Пирра в ранг великого завоевателя также привело к фундаментальному конфликту между римскими писателями поздней республики и императорской эпохи. Как заметил Левек, «когда Рим стал хозяином всего Средиземноморского бассейна, никто больше не мог представить, что ему настолько угрожала опасность, что он был вынужден защищать само свое существование от Пирра», что со временем привело к тому, что его образ стал менее симпатичным. Например, в начале первого века до нашей эры Валерий Антиат описал битву при Аускуле как победу Пирра, усиливая страшную угрозу, которую он представлял, создавая напряженность для читателя и подчеркивая римские добродетели через их окончательную победу. Но эпитомы Ливия и Диона Кассия настаивают на том, что Аускул и иногда Гераклея были римскими победами. Абсурдно, что царь из эпирского захолустья, каким бы искусным он ни был, может победить мощь Рима. Именно эти более поздние источники, особенно Дион/Зонара, делают больший акцент на отрицательных качествах Пирра. Дион говорит, что репутация Пирра действительно высоко рекламировалась всеми, но она была раздута за пределы своей реальности (Dio fr. 40.30). Он по–прежнему представлял серьезную угрозу, но не настолько серьезную, как утверждали предыдущие поколения.
Как бы то ни было, для позднейших римских писателей было почти немыслимо, чтобы Пирр как великий полководец не захотел завоевать Рим. Зачем еще ему было приезжать в Италию, если не для того, чтобы сражаться с величайшим городом полуострова? Раздувание целей Пирра послужило усилению его сравнения с Александром и превращению конфликта в войну выживания для римлян. Война превратилась в эпическое состязание двух благородных противников, трагически вынужденных играть свои роли. Энний превратил Пиррову войну в своего рода миниатюрный эпос в рамках своей большой работы. Другие персонажи, тарентинцы, самниты и карфагеняне, занимают в повествовании второстепенное место. Благодаря победе они приняли мантию Александра как преемники его свершений. Там, где Пирр не смог оправдать деяний своего двоюродного брата, римляне преуспеют.
К концу 280 года Пирр победил римлян в битве при Гераклее и ненадолго вторгся в Лаций, оказавшись в пределах видимости самого Рима. Вдохновленный речью Ап. Клавдия отвергнуть предложение мира царем, сенат послал Пирру ответ, что римляне готовы обсудить мир, но сначала он должен «покинуть Италию» (ἐξελθόντα τῆς ’Ιταλίας, Plut. Pyrrh. 19.3). В римском повествовании о войне Италия характеризуется как римское пространство, в которое Пирр вторгся извне. Италия была по праву подчинена их воле. Полибий говорит, что Пиррова война была первым случаем, когда римляне относились к Италии не как к чужой земле, а как к своей по праву (Polyb. 1.6.6; ср. 2.20.10; Florus 1.13.1). В конце войны, продолжает он, они достигли контроля над полуостровом.
Сама война в глазах римлян была результатом отрицания тарентинцами римских притязаний на всю Италию. В 282 году римский флот вошел в то, что тарентинцы называли территориальными водами, гарантированными договором. Более поздние римские писатели либо отрицали этот договор, либо умаляли его значимость, но в любом случае изображали римскую экспедицию как имеющую право. Жители Тарента были возмущены тем, что они считали вторжением римлян в области Великой Греции, которые они считали своей сферой влияния. Затем тарентинцы усугубляют свое безумие, пригласив чужака, Пирра, на полуостров. Пиррова война стала кульминацией неизбежного восхождения Рима к италийской гегемонии. Сам Дионисий сделал его кульминацией своей истории, закончив ее, когда римляне взяли под свой контроль полуостров и были на грани выхода в более широкое Средиземноморье.
В своем описании римских сил в битве при Аускуле Дионисий демонстрирует паниталийскую природу римской власти. Наряду с четырьмя римскими легионами были «латины, кампанцы, сабиняне, умбры, вольски, марруцины, пелигны, френтаны и другие их подданные» (DH 20.1.4–5). Подобное, хотя и скорее гомеровское, описание римского контроля над Италией можно найти в «Пунике» Силия Италика, где в битве при Каннах поэт составляет каталог италийцев в римской армии (Sil. Pun. 8.356–616). Полибий также использует каталог италийских народов, собирающихся на войну в 225 году, чтобы противопоставить италийское единство (и числа) вторжению Ганнибала (Polyb. 2.23–24). Список римских союзников во всех трех случаях является выражением силы и пространства. Но хотя армия при Аускуле была обширной по своей природе, она не охватывала весь полуостров. Самниты, луканы, бруттии и италийские греки сражались бок о бок с Пирром, что также подчеркивает Дионисий. Это множество народов по другую сторону поля битвы напоминает коалицию народов, сражавшихся с римлянами в битве при Сентине. Пиррова война, следовательно, становится последней попыткой противостоять римской экспансии, которая, как читатель знает, в конечном счете обречена на провал, поскольку Италия подчиняется своим законным римским хозяевам. Армии, выстроенные в Аускуле, можно разделить на две категории: римские подданные и будущие подданные.
Но представление об Италии как о римском пространстве — это анахронизм последующих поколений, который медленно развивался в течение третьего века и стал значительным идеологическим фактором для римских писателей в конце второго. На рубеже III века римская союзная система прочно охватывала только центральную Италию, включая Лаций, Кампанию, область Абруцци и часть Апулии, которую Дионисий включил в свой список народов при Аускуле. Этрурия и районы, населенные галлами на севере, а также Самний и остальная Южная Италия оставались либо независимыми, либо лишь периодически подчинялись Риму. Ливий попытался поставить эти области под римскую гегемонию по праву завоевания с помощью своего языка, называя конфликты конца четвертого века восстаниями и мятежами. Точно так же антиквар Варрон ретроецировал, возможно непреднамеренно, идею римской Италии, описывая карту Италии, которая, по его словам, находилась в храме Телла, построенном консулом П. Семпронием Софом вскоре после битвы с пиценами в 268 году. Однако эта picta Italia используется Варроном в качестве средства для его собственного обсуждения италийского сельского хозяйства, основанного на дорожной системе, которая не существовала в середине третьего века и, вероятно, была изменена во время реставрационных работ в первом столетии (Var. Rust. 1.2.1).
Реальность римского контроля над Италией была осознана к середине III века, но для развития идеологического восприятия полуострова как географически определенного пространства потребовалось бы время. Полуостровная Италия была тесно связана с окружающими регионами, экономически и культурно, на протяжении веков. Наиболее значимыми в контексте пирровой войны были тесные связи Южной Италии с более широким греческим миром. Различные сиракузские лидеры даже создали своего рода империю, которая охватила Сицилию и Южную Италию. В то время как более поздние римляне указывали на строгие юридические определения Италии как римского пространства до войн с Карфагеном, примечательно, что после захвата Сицилии в Первой Пунической войне потребовалось время, чтобы внеиталийские области были преобразованы в подчиненные провинции. Только на заре второго века была развита относительно регулярная система провинциального управления, в результате чего империя была разделена на провинции, с одной стороны, и Италию с другой. Провинциализация была одним из факторов, породивших концепцию географически и идеологически обособленной римской Италии. Это различие само по себе подпитывало недовольство между народами Италии, что привело к Союзнической войне и в конечном итоге к романизации Италии, которая так сильно отразилась на писателях первого века.
Вторая Пуническая война в конце III века, в ходе которой Ганнибал провел жестокую кампанию на полуострове, также сыграла значительную роль в определении Италии как римского пространства. Римляне контролировали всю Италию с середины 260‑х годов, укрепляя свое господство основаниями латинских колоний по всему полуострову. Поход Ганнибала в Италию поставил римлян на грань гибели, что еще более усугубилось последующим решением самнитов и других южных италийских народов поддержать карфагенян. Римская сила была построена на их италийской союзной сети, которую Ганнибал начал подрывать. Народы Италии были необходимы не только для расширения и поддержания Римской империи, но и для самого ее выживания. Вторжение Ганнибала в Италию способствовало кристаллизации развивающейся идеи ее географической самобытности, которая проецировалась назад, в пиррову войну, наряду с очернением карфагенян вообще.
Идея римской Италии, хотя и неисторичная, сильно повлияла на восприятие пирровой войны последующими поколениями. Италия со временем станет географически и идеологически особым римским пространством, но в начале III века это было не так. Пирр был первым крупным внеиталийским противником, с которым столкнулись римляне, но это обозначение неверно, так как Италия была тесно связана с более широким средиземноморским миром. Подчеркивая идею римской Италии, более поздние авторы подкрепляли ложное повествование о войне как о добродетельном Риме против подобного Александру Пирра. На самом деле это был многополярный конфликт, в котором римляне были всего лишь одной из многих общин, взаимодействующих в сложной паутине политики, культуры, торговли и войны.