6. Заключение и выводы

Будет уместно подвести итоги этого исследования. Целью отступления Феопомпа о демагогах является полемика против финансовой политики, проводимой Евбулом, как главой администрации фондов теорикона, примерно в середине IV века. Важность и значение этого спора очевидны. Растрата афинских доходов Евбулом представляет, в глазах Феопомпа, присущее афинской политике непоправимое противоречие. С одной стороны, она фактически способствовала фатальной слабости Афин перед лицом утверждения на политической арене Филиппа. С другой стороны, это была практика, парадоксально необходимая для выживания демократии. Отсюда феопомпов экскурс отнюдь не является моралистической инвективой против коррупции Афин, вызванной их вождями, хотя он рассматривает фундаментальную историческую и политическую проблему с крайним предубеждением. В самом деле Феопомп чувствует необходимость провести целостный и полный анализ афинской демократии, прослеживая истоки демагогической практики, которую Евбул довел до полного совершенства, к «славному» прошлому полиса. Столкнувшись с этой задачей, он, не колеблясь, принимает резко полемический, а иногда и упрощенный критерий оценки: он переосмысливает события V века в соответствии с тенденциозным анахронизмом, проецируя на них теории и политические переживания, характерные для IV века. Поэтому он представляет развитие афинской демократии как непрерывную череду демагогов, честолюбивых и продажных, которые отдавали всё большие суммы денег демосу, чтобы завоевать его согласие.
В этот обзор читателей он также включает Кимона и Фукидида сына Мелесия, то есть тех аристократических государственных деятелей, которых и древние и современные почти единодушно считали «консерваторами». Особенно показателен с этой точки зрения портрет Кимона, государственного деятеля, которого историк обвиняет как в том, что он «научил афинян коррупции», так и в том, что он приобрел власть и престиж посредством систематической и пышной политики пожертвований. Именно эта практика, воспетая другими древними авторами как выражение либерально–аристократической черты Кимона, является предметом сурового осуждения со стороны Феопомпа. Он видит в кимоновой щедрости механизм экономико–политической власти, который предвосхищает великие «государственные» пожертвования, учрежденные Периклом, а столетие спустя Евбулом. Феопомпов портрет Кимона демагога является результатом тенденциозной и анахроничной деформации исторической реальности: Кимон предстает как посредник–архитектор «империалистического» подъема Афин, а также «нездорового» благополучия урбанизированного и паразитического демоса. Парадоксальное и гиперболическое восхваление, которое историк делает кимоновой щедрости, его недоброжелательная и упрощенная интерпретация политики государственного деятеля как демагогической лести массам приводят нас к мысли, что в портрете Кимона он заострил антиафинскую полемику в «экскурсе». И это кажется тем более очевидным, чем больше мы рассматриваем образ Кимона, переданный нам постаристотелевской и плутарховой традицией, согласно которой он был знаменитым «умеренным» лидером афинской аристократии. Портрет Кимона и других демагогов, упомянутых в «экскурсе», соответствует одному и тому же клише: демагог — это государственный деятель, который контролирует и увеличивает богатство полиса, насыщая потребительский рынок города и, прежде всего, извлекая из этой роли администратора собственную выгоду.
В конце данного исследования можно выделить некоторые методологические особенности феопомповой репрезентации афинской демагогии. В «экскурсе» кульминационные фазы истории Афин V и IV веков кратко изложены в портретах демагогов, архитекторов и подъема и крушения города, и это потому, что Феопомп создает гомологию между демагогом и полисом, а также между алчностью вождей и чрезмерным потреблением общественного богатства для поддержания городского демоса. Паразитический и городской плетос — главный политический собеседник демагога. Он находит условия, наиболее подходящие для его карьеры в городском социально–экономическом контексте: поэтому он стремится отдавать свои деньги в большем количестве, чем его предшественники, и, прежде всего, старается увеличить перераспределение общественного богатства в форме заработной платы и политических пособий в поддержку менее обеспеченных граждан. Феопомп тесно связывает историю демагогии с двумя взаимодополняющими социально–экономическими явлениями: с одной стороны, гипертрофическим развитием города как политического аппарата, предназначенного для поддержания паразитического класса демоса; с другой стороны, ростом городской и хрематической экономики, характеризующейся более оживленным денежным обращением и большим социальным динамизмом. Но он также осознает, что структурное потребление полиса, основа демократической жизни и постоянно подпитываемое демагогами, всегда требует новых и более значительных экономических ресурсов, ресурсов, которые в течение V века стали стабильными и заметными благодаря эксплуатации союзников–данников, постепенно низведенных до уровня подданных. Поэтому для Феопомпа история афинской демагогии пересекается с историей афинского «империализма», то есть «великого империализма» в V веке и более позднего и ограниченного в IV столетии. Демагог выступает посредником в этой диалектике между благосостоянием Афин и эксплуатацией союзников, между демократией и «империализмом»: он — архитектор и символ подъема и падения Афин.
Фрагменты экскурса Феопомпа, получается, составлены в едином замысле. Фемистокл сколачивает состояние, вымогая деньги у островитян, но в то же время закладывает основы морского и «империалистического» могущества Афин, а также богатства города. Кимон обманывает и эксплуатирует своих союзников–данников, чрезвычайно обогащаясь в результате военных кампаний против персов, но в то же время он систематически жертвует часть накопленных войной богатств и обеспечивает пропитание бедных сограждан, способствуя их урбанизации и включению в политическую жизнь. Когда после Каллиева мира связи между Афинами и союзниками–данниками укрепились и форос стал теперь стабильным и заметным экономическим ресурсом для афинской казны, Фукидид и Перикл, подражатели Кимона, борются за власть, полученную от контроля над «государственными» пожертвованиями, направленными на благо растущей городской массе в виде заработной платы и политических пособий. Клеон и Гипербол приводят «империалистический» пример афинской демократии к его крайним последствиям. Сторонники тотальной войны против Спарты с целью навязать абсолютное первенство Афин над Грецией, эти двое теперь проводят «классическую» политику, главной целью которой является финансирование средств к существованию урбанизированного и паразитического народа; с этой целью они еще больше усиливают экономическую эксплуатацию союзников и бьют по тем же эпиейкам тяжелыми налоговыми мерами.
Итак, экскурс завершается описанием наиболее продвинутой фазы демократии в V веке, именно той, которая характеризуется появлением нового правящего класса, состоявшего из демагогов–фавлоев и политических «специалистов», которые берут верх над аристократическими лидерами. Согласно Феопомпу, эта фаза, которая, по–видимому, совпадает с завершением афинского авксезиса, знаменует собой не только решительный поворотный момент в направлении ослабления гегемонии Афин, но и кризис самой демократии. Очерчивая историю полиса с учетом социально–экономических явлений, историк осознает тот факт, что структурный потребительский дух, спровоциованный демагогами–фавлоями фатально предопределяет постепенное истощение городской ренты и неустойчивую социальную напряженность, призванную сломать общинную «идеологию» демократического полиса. Поэтому особенно уместно неявное сравнение, проведенное между передовой демократией Клеона и Гипербола и демократией эпохи Евбула. По его мнению, катастрофический исход афинского «империализма» в V веке подтверждает невозможность возобновления попытки гегемонии в IV веке; более того, это подтверждает нереалистичный характер как «империалистического» проекта Каллистрата, так и, с другой стороны, антимакедонского панэллинизма, отстаиваемого Евбулом. Но, прежде всего, невозможность восстановления афинской гегемонии, слабость полиса, кризис политической, то есть общественной ценности демократии представляются Феопомпу продуктом неизбежного и естественного упадка — упадка, который становится явно необратимым с приходом в Грецию Филиппа.

*****

Политическая мысль Феопомпа — сложный и до сих пор нерешенный вопрос. Из дошедших до нас фрагментов Феопомпа те, которые касаются политических событий или личностей, содержат полемические суждения, иногда противоречивые и почти всегда слишком конкретные, чтобы полностью очертить «идеологию» историка. Даже дошедшие до нас немногочисленные биографические данные оставляют нас в тумане: он, вероятно принадлежал к древней ионийской аристократии Хиоса и родился примерно в 378-376 годах до н. э., был изгнан вместе со своим отцом Дамасистратом за филолаконизм (T 2); ученик Исократа (T 5a, 6b), он путешествовал по всей Греции, посвятив себя литературным, историческим и философским исследованиям (F 25-6); он оставался при дворе Филиппа (получая доход от государя), но его язвительные критические замечания навлекли на него враждебность монарха и, прежде всего, последователей Платона, сторонников Филиппа (T 7); вернувшись на Хиос с разрешения Александра (T 2), он доказал ему свою верность (F 251, 253-5), разоблачив Феокрита, своего согражданина (T 9, F 252), который состоял в сговоре с персами; после смерти Александра он покинул Хиос и укрылся в Египте, где царь Птолемей чуть не предал его смерти (T 2). Если этих немногих фрагментов недостаточно для того, чтобы восстановить его точный облик, они тем не менее дают возможность высказать некоторые соображения.
Во–первых, представляется уместным пересмотреть значение, которое некоторые ученые придают филолаконизму Феопомпа. Обвинение, по–видимому, объясняется не столько его программным согласием со спартанской гегемонией, сколько случайными причинами скрытой политики: в течение IV века Хиос неоднократно разрывал свои хрупкие узы дружбы со Спартой, заключая эфемерные союзы — на время более выгодные — с другими полисами. Более того, в дошедших до нас фрагментах нет никакой похвалы Спарте; с другой стороны, известны некоторые весьма суровые суждения Феопомпа как о лакедемонянах и их институтах, так и о самой отстаиваемой Спартой политике (F 13, 103, 122, 232, 240, 312, 323, 332). Можно предположить, что Феопомп наблюдал Спарту как культурный мираж, а не рассматривал ее в политическом аспекте (F 20, 22, 71, 336, 357).
Важно также отметить интерес Феопомпа к проблемам Ионии. Некоторые знаменательные моменты в жизни Феопомпа — изгнание в Эфесе (T 8), связи с двором Мавзола и Артемизии в Галикарнасе (T 6, F 297, 345) и с двором Эвагора на Кипре (T 48), предполагаемое задействование в политической жизни Хиоса после возвращения домой (T 9, F 252) — документально подтверждают его участие в современных событиях в Ионии. Некоторые заметные разделы Филиппики анализируют ионийские события — обрамляя их в более широком микроазиатском контексте — а также включают детальное историко–антикварное исследование мифов об основании некоторых эллинских полисов в Малой Азии (F 59, 103-4, 111-8, 121-3, 227, 260,263, 276, 291, 305, 346, 389-91). Эта «ионийская» точка зрения Феопомпа, по–видимому, едва ли восходит к конкретной политической ориентации, хотя она, вероятно, определила до некоторой степени отношение историка к македонским монархам, Персии и некоторым греческим вождям его эпохи.
Еще одним важным аспектом диапазона Феопомпа является его связь с интеллектуальным и политическим миром Афин. Имеющиеся данные слишком отрывочны и очерчивают скорее не конкретную ориентацию, а неоднородную картину, полную противоречивых идей. Феопомп был враждебен Платону (T 7, 48, F 259 и, возможно, F 275, 294-5): этим объясняются его презрительные суждения о Гермии Атарнейском (F 250, 291) и других политиках, связанных с платоновским кругом. По–видимому, он питал сходные чувства вражды и соперничества также к Ксенофонту и Аристотелю (родственнику Гермея Атарнейского).
Ясно, что он порицает как демократически–демагогический режим Афин, так и их главных политических и военных руководителей (F 85-100, 104-5, 143, 153, 166, 213, 249, 281, 325-8, 330, 404 ). Но, по–видимому, трудно перевести эти фрагментарные суждения в конкретную и определенную ориентацию Феопомпа. В самом деле, сводить его мысли почти исключительно к афинской точке зрения, как если бы он был погружен во внутренние дебаты полиса и поддерживал афинскую политическую «партию», было бы упрощением.
Наконец, как Феопомп ладил с македонским двором, до сих пор неясно. Историк был полностью осведомлен о новаторской личности Филиппа. Феопомп был «восхищенным критиком» Филиппа. В самом деле, он превозносит его политическую прозорливость и военные успехи (F 27, 162, 209, 235, 255-6, 292, 349), как и мифическое и эллинское происхождение (F 393). В то же время, однако, он неоднократно резко осуждает его порочность, почти с отвращением высказываясь о самых кровавых и варварских аспектах его поведения (F 27, 81, 110,162-3, 224-5, 236, 282). Здесь уместно настаивать на взаимодополнении двух феопомповых портретах Филиппа, политического и нравственного. Это дополнение может также указывать на то, что Феопомп, который поддерживал панэллинскую политику Филиппа, планировал продолжить урок Фукидида, который отделял политику от морали.
Несмотря на резкие критические замечания, адресованные членам окружения Филиппа и самому государю (F 224-5), Феопомп был гостем македонского двора примерно в 343 году; в этом случае ему также выплачивалась рента. Это наводит нас на мысль, что отношения между ним и Филиппом были довольно хорошими, возможно, даже лучше, чем те, которые он впоследствии установил с Александром. Как уже было сказано, последний позволил Феопомпу вернуться на родину. Однако некоторые ученые считают, что изгнание Дамасистрата и его сына за филолаконизм связано с политическими событиями где–то между 338 и 333 годами, когда Спарта, поддерживаемая Персией и не состоявшая в Коринфском союзе, выступила против македонской власти. Эта оппозиция, кульминацией которой стало восстание ионийских полисов (включая Хиос) под предводительством Мемнона, была окончательно подавлена Александром, выступившим за установление демократических режимов в греческих городах Азии. Если бы филолаконизм Дамасистрата и его сына можно было отнести к этой эпохе, то это могло бы означать временное несогласие Феопомпа с восточной политикой Александра. Туманность немногочисленных биографических элементов, известных нам о Феопомпе, и известие о том, что он вернулся на родину по воле Александра, заставляют насторожиться. Вполне вероятно, что государь помиловал историка как за его связи с македонским двором, так и за то, что он считал его политически безвредным или управляемым через представителей промакедонского демократического режима Хиоса. Феопомп писал Александру увещевательные письма, которые свидетельствуют скорее о добровольном проявлении верности молодому монарху, чем о «свободном» участии в политической жизни (F 251-4). Он, по–видимому, чуждался (или не хотел) новых политических реалий, к которым привели подвиги Александра. Он также, по–видимому, осознает противоречие между ориентированной на ориентализм басилеей, созданной македонским вождем, и ныне устаревшим идеалом эллинской элевтерии — идеалом, используемым Александром в качестве пропагандистского мотива для оправдания своих амбициозных завоеваний (F 253). Показательно, что Феопомп воздержался от описания подвигов сына Филиппа, по–видимому, ограничившись написанием энкомиев и инвективы (T 8, F 257-8). Не следует также упускать из виду, что враждебная изоляция, в которую он был помещен во времена диадохов (Т 2, 8), указывает на то, что между Феопомпом и окружением Александра не было дружелюбия. Историк сознательно описывал царствование Филиппа как важнейший момент перехода от упадка полиса к новой басилее Александра, чувствуя непримиримость между политической моделью в лице Филиппа, и ныне устаревшей моделью полиса. Не удовлетворенный филолаконской культурной и политической ориентацией, беспокойный и почти маргинализированный, возможно, из–за того, что ему, как ионийскому интеллектуалу, трудно было вписаться в узкие рамки эллинского полиса, парадоксальный и въедливый судья афинской демократической системы, Феопомп почувствовал необходимость исследовать в соответствии с невиданной ранее точки зрения сбивающую с толку качественно новую «феноменологию», которая взялась от Филиппа.
Не исключено, что экскурс о демагогах имеет характер, схожий с брошюрой, так как обладает потенциальной автономией от основного текста и историко–политическим характером дискуссии. Кроме того, вполне вероятно, что в качестве обзора демагогов он подражал другим тенденциозным сочинениям об афинской демократии, а именно сочинениям Стесимброта Фасосского о Фемистокле, Фукидиде и Перикле (FGrHist 107 F 1-11) и Крития о политии Афин, оба вероятных источника Феопомпа.
Десятая книга Филиппики относится приблизительно к событиям 352/1 года, кульминацией которых стало двойное столкновение между македонским правителем и Афинами: сражение при Фермопилах, где Филипп, спустившись в Грецию, чтобы вмешаться в Священную войну против фокейцев, обнаружил афинские войска; другая произошла в Халкидике, где монарх готовился напасть на Олинфскую Лигу, которая затем просила защиты у Афин. Кроме того, важность и политическое значение экскурса подтверждается не только вниманием, которое Феопомп уделял событиям 352/1 года, но и параллелизмом между экскурсом о демагогах и отступлением в двадцать пятой книг о «мифах» афинской истории 5‑го века (F 153-6). Оба экскурса проистекают из рассказа о вмешательстве Филиппа в центральную и северную Грецию. Первый связан с началом военных действий между Афинами и Македонией, второй — с их частичным завершением (Филократов мир, окончание третьей священной войны и реорганизация Дельфийской амфиктионии). В обоих экскурсах Феопомп, объясняя причины неизбежного поражения Афин, подчеркивает противоречия и амбиции афинской политики, безвыходно застрявшей между «пацифистской» демагогией Евбула и «воинствующей» и «трансформистской» демагогией Демосфена.
Поэтому вполне вероятно, что экскурс о демагогах происходит из анализа политики, которую отстаивал Евбул около 352 г., с особым упоминанием сектора административно–финансового и «пацифистского» использования фондов теорикона. Следует также отметить, что феопомпова оценка Каллистрата (единственного другого демагога IV века, присутствующего в «экскурсе») и Евбула отнюдь не благожелательна: Феопомп порицает разврат Каллистрата (F 97) и утверждает, что Афины при «правительстве» Евбула были сведены к тому же уровню, что и тарентинцы, пронизанные всеми видами tryphe (F 99, 100). Через явно моралистический тон этого последнего суждения можно обнаружить внимание, уделяемое Феопомпом социально–экономическим аспектам «правления» Евбула. Политика невоинственности после распада второй Афинской морской лиги способствовала экономическому и торговому возрождению Афин и Пирея; она не только гарантировала определенную степень безопасности и стабильности более богатым классам, которые были обременены издержками войны, но и позволяла быстро распространять коллективное благосостояние. Именно этого рода экономический взрыв является мишенью язвительного морализма Феопомпа, который в «экскурсе о демагогах» и в других отрывках из Филиппик (F 36, 213, 281, 290) отмечает постепенное появление новых социальных компонентов, признавая в них множество факторов напряженности и даже кризиса. В то же время он порицает роскошь всего афинского населения, расточительство государственных денег, потраченных на пожертвования и пособия. Евбул, ответственный за теорикон, представляется ему фигурой, имеющей существенное значение для развития афинской демагогии IV века, последствия которого Феопомп намеревался отметить прежде всего на социально–экономическом уровне. Этот интерес к категории экономической науки, который подчеркивался в историографии IV века, но уже присутствовал в историографии V века, выражается в терминах, которые только кажутся моралистическими. Фактически Феопомп рассматривает деньги как средство политического консенсуса, посредника в отношениях демагога–демоса. Отнюдь не формулируя однозначную моралистическую оценку этого явления, он ставит коррупцию, как индивидуальную, так и городскую, в связь с денежным кругооборотом, вызванным политикой пожертвований, сначала частных, а затем «государственных». Вероятная центральная роль характера Евбула в феопомповом экскурсе означала бы, что его объектом были присущие политической практике экономические и социальные проблемы; поэтому экскурс будет разворачиваться как история постепенной коррупционно–экономической трансформации Афин, в рамках которой также прослеживаются и интерпретируются другие относящиеся к демагогам фрагменты.
Если композиционный принцип экскурса точен, то репрезентация Афин V века тенденциозно анахронична, поскольку она использует категории мышления (например, выраженный интерес к экономике или " типаж» демагога), исторический опыт (проблема все более серьезной социальной напряженности, с которой полис столкнулся при соответствующей «финансовой политике», характерной для IV века). Регенерация прошлого в зависимости от современной политической ситуации было особенно заметным явлением в афинских «идеологических» дебатах IV века. Прошлое стало моделью, то позитивной, то негативной, с которой всегда должно было сравниваться настоящее, чтобы получить историческое оправдание или осуждение. Эта тенденциозная биполярность прошлого и настоящего также характеризует отступление Феопомпа, которое устанавливает, вероятно, возражая против современных славословий былой славы Афин, тесную преемственность между прошлым и настоящим, соединяя их в систематическом росте политической коррупции от первого демагога до самого последнего и почти современного. Причины этого упадка, по–видимому, сводятся к термину «демагог» (имеющему почти типологическое значение), которым без разбора клеймятся упомянутые в «экскурсе» государственные деятели. Таким образом, политическое дело Афин, так сказать, суммируется в фигурах их вождей, то демагогов, то козлов отпущения за ошибки полиса.
Феопомп считает экономическую расточительность или постоянно увеличивающееся количество денег (chremata), которые по инициативе демагогов кормили город в форме «пропитания» (trophe) и различных «государственных» пожертвований, фундаментальным аспектом афинской демократии. Феопомпу, как показывают некоторые фрагменты «экскурса» (F 90, 94, 98), также известна проблема происхождения этого увеличения (auxesis) и «империалистического» характера афинской гегемонии. Отступление, следовательно, касается двух тем: отношения между демократией и обращением chremata и отношений между Афинами и их союзниками. Также с этой точки зрения Феопомп обращается к уроку Фукидида, переосмысливая его в новых выражениях: он представляет демагога как основного посредника–архитектора ставшей классической диалектики между двумя противоположными «полюсами» афинской демократии — пропитанием граждан (trophe) и данью союзников (phoros) и поэтому прослеживает историю гегемонии Афин как историю ее величайших государственных деятелей.