Темой данных этюдов является экскурс об афинских демагогах, включенный в десятую книгу «Филиппик» Феопомпа (F 85-100). Сохранившиеся фрагменты «экскурса» приводят портреты Фемистокла (F 84 - F 87), Кимона (F 88 - F 90), Перикла (F 91), Клеона (F 92 - F 94), Гипербола (F 95 - F 96), Каллистрата (F 97, F 98) и Евбула (F 99, F 100). Это отступление представляет собой жестокую атаку на афинскую демократию V и IV веков.
asty Афины
bios жизнеописание
chremata деньги
hippeis всадники
megalophrosyne благотворительность
mesotes середина, умеренность
patrios politeia правление предков
trophe пропитание
tryphe роскошь
авксезис подъем, рост
генос род
докимасия аттестация
дородокия коррупция
мистофория вознаграждение
плетос толпа
симмахои союзники
фавлои низкопробные (демагоги)
филои друзья
хрематистика наука обогащения
хрематисты накопители богатств
эпиейки аристократы–консерваторы
Многие ученые полагают, что в отличие от других демагогов Феопомп освобождает Кимона от инвектив, хотя и упоминает его в экскурсе; по их мнению, историк намеревается прославить либерально–аристократическую черту государственного деятеля и его консервативную и филолаконскую политику. Но, как авторитетно утверждалось, Феопомп не щадит критики даже в адрес Кимона. В самом деле, следует сказать, что интерпретация феопомпова портрета Кимона имеет решающее значение для понимания цели и структуры экскурса.
Фрагмент 89 особенно важен в отношении благотворительности Кимона. Из политического фактора она благодаря эрудитам и биографам приобрела психологический и духовный смысл. Феопомпово описание щедрости Кимона отражено у Непота (Cim. 4), у Плутарха (Cim. 10, 1-3; Per. 9, 2) и у Афинея (12, 533 a-c). Показано, что Плутарх и Непот, следуя Феопомпу, игнорировали демагогическое содержание, которое хиосский историк приписывал кимоновым пожертвованиям. Плутарх хочет прежде всего прославить государственного деятеля и освободить его от обвинений в демагогии (Cim. 10, 8). Согласно Плутарху, Кимон завоевал одобрение бедных соотечественников (Cim. 9, 2), потому что он делился с ними богатством, которое он накопил на войне, и обеспечил их участие в политической жизни (Cim. 10, 1). С этой целью он распорядился готовить ежедневную трапезу (deipnon) для тех, кто хотел бесплатно столоваться (Cim. 10, 1; Comp. Cim. et Luc. 1, 5-6; Per. 9, 2). Другими словами, ежедневная кормежка (diatrophe) была своего рода пособием для бедных, чтобы они могли бросить работу и заниматься общественными делами. Для бедных афинян здесь была одна из немногих возможностей осуществлять, хотя бы иногда, принадлежавшие им политические права. Следует отметить важное плутархово определение жилища Кимона как «общего пританея для граждан» (Cim. 10,7). Образ главного дома указывает, с одной стороны, на связь мужа с растущим участием его соотечественников в политической жизни, а с другой — на контроль, который он мог осуществлять над общественными делами через благотворительность. Из этого следует, что пожертвования — и в частности предложение дейпнона — давали Кимону пропуск для «контролируемого» участия в политических дебатах и обеспечивали поддержку самой бедной части афинского общества. Вполне вероятно, что эта интерпретация кимоновой щедрости восходит к Феопомпу, а не к Плутарху. На феопомповом материале пишет и Непот: «Каждый день у него стряпали обед настолько обильный, что он мог приглашать всех, кого видел на площади» (Cim. 4, 3). Намек на площадь наводит на мысль о политической деятельности бенефициаров. Текст Феопомпа у Афинея (12.533 a-c = F 89) лежит в основе той же концепции, поскольку он утверждает, что Кимон, выставляя приготовляемый каждый день для многочисленных бедняков скромный обед, сделал свой дом «общим для всех». Это понятие отражено в вышеупомянутом отрывке из Плутарха. Все три рассмотренных текста выражают идею политического консенсуса, созданного Кимоном в его доме, который с установлением общего дейпнона–диатрофе почти стал общественным пространством, своего рода пританеем.
Поэтому можно предположить, что Феопомп ворчал по поводу щедрости Кимона и рассматривает ее как предвестие мистофории и других подобных афинских институтов. Фактически, согласно Феопомпу, Перикл учредил первые «государственные» вознаграждения именно для того, чтобы успешно сбалансировать последствия кимоновой щедрости. Это состязание Перикла с Кимоном (Plutarco Per. 9) поддерживает гипотезу, согласно которой Феопомп видит в сыне Мильтиада демагога, чье честолюбие привело к поворотному пункту в политической и моральной деградации Афин: Кимона он обвиняет в том, что тот научил афинских стратегов коррупции (F 90). Феопомпово суждение преодолевает границы индивидуальной оценки характера и устанавливает диалектическую взаимосвязь между политикой, которую он проводил, и политикой его преемников, обрамляя ее в динамичную и последовательную историческую конструкцию. Плутарх косвенно показывает, как феопомпова интерпретация кимоновой щедрости соотносится с полемикой в «экскурсе о демагогах» против современной афинской политики. Он приписывает Периклу не только учреждение мистофории для судей, но и пособие на посещение театральных представлений (теорикон: Per. 9, 1 и 3). Эта информация не подтверждается в наиболее древних источниках (Platone Gоrg. 515 а; Aristotele Ath. Pol. 27, 3-4; Pol. 27, 3-4; Pol. 1274 а, 7-9), которые приписывают Периклу только вознаграждение судьям. С другой стороны, плутархова ссылка на теорикон принадлежит контексту предполагаемой феопомповой матрицы. Это, конечно, не означает, что Феопомп анахронично отнес теорикон, характерный институт четвертого века и прежде всего времени Евбула, к пятому веку; скорее можно предположить, что Плутарх неправильно понял и скомкал первоначальную теопомпову интерпретацию, согласно которой теорикон был конечным результатом демагогической щедрости Кимона.
Феопомп подчеркивает, с одной стороны, политическое значение megalophrosyne Кимона, видя в ней прообраз и причину «государственных» пожертвований, задуманных Периклом и затем усовершенствованных Евбулом, а с другой — соответствующую социально–экономическую функцию этой практики в жизни полиса. Он описывает щедрость Кимона как гиперболическое накопление услуг (therapeia) и благосклонностей, ежедневно оказываемых государственным деятелем. При ближайшем рассмотрении историк дает совершенно иной образ megalophrosyne по сравнению с обнадеживающей картиной, описанной в пятом веке анонимом Ямвлиха и затем переработанной авторами четвертого века (Isocrates Areop. 31-5, 44.52-5). Аноним (7, 1-2) восхваляет моральные, социальные и экономические преимущества, которые городское сообщество получает от megalophrosyne, которая позволяет избежать опасной социальной напряженности и обеспечивает стабильность полиса. Для этого автора, который придерживается традиционно аристократической точки зрения, предпосылкой megalophrosyne является хорошее управление (евномия). Согласно другой точке зрения, Фукидид (2, 40, 4-5) проецирует пожертвования в новое и иное политическое измерение, то есть в периклову демократию: предпосылки меняются (аристократическая евномия заменяется понятием элевтерии), но положительная оценка этой практики остается неизменной. С другой стороны, анонимный автор «Афинской политии» (1, 13; 2, 9-10) выражает недоверие и презрение к демократической щедрости, которая, введенная за счет афинских богачей и союзников, удерживает праздную толпу в городе и развращает ее (1, 17). Феопомп в значительной степени разделяет эту последнюю точку зрения; с другой стороны, полемический интерес, который он проявлял к политике общественных и частных пожертвований, весьма актуален: в Афинах IV века обострение проблемы выживания демократии, проблемы, тесно связанной с ужесточением социального конфликта между богатыми и бедными, вновь с особой интенсивностью предложило исследовать социально–экономическую функцию megalophrosyne.
Феопомпово описание кимоновой щедрости сосредотачивается на соотношениях «один–много», «богатство–бедность». Это понятие приобретает значение на семантическом уровне из–за избыточного перечисления терминов, указывающих, с одной стороны, на большое число и нищету облагодетельствованных граждан, с другой стороны, на непрерывную капиллярную терапию, обеспечиваемую Кимоном, и почти осязаемое присутствие его богатства. Действительно, можно сказать, что Феопомп описывает отношения между Кимоном и демосом как непрерывное циркулирование chremata, даваемых государственным деятелем каждому, кто к нему приближался. Все это отражает функцию традиционной и аристократической щедрости (на модель которой, безусловно, указывает политика пожертвований, пропагандируемая Кимоном) по инвестированию активов в пользу бедных сограждан и получению их поддержки в обмен. Однако помимо этого аспекта Феопомп отмечает новшество, присущее практике, которая предвосхитила периклову демократию: он подчеркивает, что щедрость, проявляющаяся не только в сельской местности (chora), но также в собственном доме (oikia) и на агоре, увеличила участие в политической жизни бедняков и предполагала форму богатства, которая была заметнее подвижной, денежной, а также благоприятствовала городской и потребительской экономике. И это действительно произошло в Афинах именно во времена Кимона, когда после персидских войн начался великий экономический подъем (Tucidide 1,97-101; Aristotele Ath. Pol. 24-25, 1; Diodoro 11, 62, 1-2). Но это еще не все. Описание Феопомпа не только указывает на социально–экономические последствия megalophrosyne, но, возможно, также отражает — в анахроничных выражениях — причины кимоновой пропаганды, связанной с этой практикой. Среди них прежде всего следует отметить политическое значение общего дейпнона. Акцент на простоте трапезы (F 89; Plutarch Cim. 10, 1; Comp. Cim. еt Luc. 1, 5-6), вероятно, представляет собой намек на спартанскую простоту (euteleia), практикованием которой гордился Кимон (Plutarch Cim. 14, 4). Поэтому, предлагая, по общему признанию, скромный дейпнон, государственный деятель, возможно, имел в виду модель спартанской сисситии, перенесенную им в Афины. Что касается плутархова восхваления гостеприимства Кимона (Cim. 10, 6-7) по сравнению с гостеприимством в древних Афинах, оно, вероятно, перекликается с пропагандистским отождествлением Тесея–Кимона. На самом деле, как мифический герой, символ афинского гостеприимства, достиг синойкизма аттического народа, сосредоточив свою политическую жизнь в общем пританее (Tucidide 2,15; cр. Isocrate 4, 38-41), так и Кимон, который выдавал себя за нового Тесея, стал архитектором второго синойкизма, установив гармонию и сделав свой дом центром политической деятельности, или вторым пританеем. Тема дома–пританея, вероятно, восходит от Феопомпа к Плутарху. Поэтому мы можем предположить, что отрывок о кимоновом гостеприимстве восходит также к Феопомпу и что Плутарх в хвалебных выражениях переосмысливает полемическое толкование, которое историк дал гостеприимному «пританею» Кимона — нового Тесея. В действительности кимоновым гостеприимством пользовались не только бедные граждане; вероятно, оно также служило поводом для собраний philoi и hetairoi, составлявших влиятельную группу Кимона. Более того, даже Фемистокл, который часто подражал щедрости сына Мильтиада, старался сделать свой дом местом встречи наиболее выдающихся мужей (Plutarco Tem. 5, 1-5). Возвращаясь к Феопомпу, можно предположить, что он вместо этого интерпретирует кимонову щедрость на основе политического опыта IV века и полемизирует против пропагандистских по этому поводу похвал. Он анахронично низводит ее до уровня демагогического приема, направленного на подпитку паразитического существования городской массы (и это, по–видимому, отражено у Непота в Cim. 2, 1, где говорится, что государственный деятель «держал под своей властью весь городской народ»). Поэтому он видит в этой практике прообраз грандиозных «государственных» пожертвований в IV веке. Это подтверждается акцентированием, с которым он подчеркивает как экономические, так и политические последствия щедрости, а также низкий социальный статус бенефициаров.
С другой стороны, мы знаем, что государственный деятель предпринял некоторые инициативы в поддержку менее зажиточного сегмента афинской общины. Среди них следует отметить среди прочего интенсивную строительную программу и прежде всего начало возведения длинных стен, необходимых для безопасности Пирея (Plutarco Cim. 13,5-7), увеличение платы гребцам (Plutarco Cim. 9, 6), вывод колоний в северо–западной части Эгейского моря и во Фракии (Tucidide 1, 98, 1-2; 1, 100, 3; Plutarco Cim. 7, 1-4; 8, 2-4; 14, 1-3). Кимон усилил морскую и экономическую мощь Афин, продолжив тем самым «империалистическую» политику, которую отстаивал еще его соратник Аристид. После персидских войн тот гарантировал афинянам двойное содержание от «государственного» trophe и от налога, уплачиваемого союзниками, а также способствовал переселению сельчан в город (Aristotle Ath. Pol. 24). Следует полагать, что Феопомп установил несколько упрощенную связь между этим взрывом процветания в Афинах и кимоновой щедростью, отметив, что пожертвования, предоставляемые государственным деятелем, были временными и происходили не от труда граждан. Итак, процветание Афин в значительной степени зависело от щедрости государственного деятеля: из этого следовало, что для того, чтобы сохранять статус друга демоса, он был «вынужден» всегда законно или незаконно обогащаться (F 90). Феопомп отмечает, что многочисленные проявления кимоновой щедрости повторялись каждый день (F 89); это обозначение важно не столько с этической точки зрения, сколько с политической и социальной. Несомненно, кимонова megalophrosyne, позволявшая бедным афинянам жить одним днем, питаться, одеваться, получать небольшие суммы денег в качестве подарков, представляет для Феопомпа форму искажения системы жизни граждан, аналогичную, например, публичным пиршествам в Таренте в IV веке (F 100, 233) или чрезмерной роскоши Колофона (F 117). Но прежде всего Феопомп намеревается продемонстрировать, что Кимон — в силу этой демагогической практики, которая привела к расточительству, типичному для афинской демократии пятого и четвертого веков — мог контролировать приток в город chremata и что именно от него зависел экономический и политический подъем демоса. В самом деле, чтобы дополнить представленную историком тенденциозную картину, следует добавить, что щедрость, подпитываемая новыми доходами, особенно благоприятствовала вкусам городской толпе, которая получала свое основное пропитание от вознаграждений и поэтому была более склонна вписываться в городскую экономику и денежную систему. Возможно, именно для того, чтобы подчеркнуть этот аспект megalophrosyne, Феопомп использует технический термин (κέρματα: F 89; κερμάτια: Plutarch Cim. 10, 3) для обозначения монет, раздаваемых Кимоном на агоре.
Если Феопомп настаивает на взаимозависимости между искусственным благосостоянием Афин и предлагаемыми Кимоном chremata, а также между авксезисом города и богатством государственного деятеля, то он также сталкивается с проблемой источников обогащения как полиса, так и демагога Кимона. Это, по сути, ключевой вопрос для обзора финансовой политики Афин. В связи с этим необходимо сделать некоторые выводы, которые приведут нас рассматривать одиннадцатую главу «Жизни Кимона» Плутарха как феопомпову матрицу. В этой главе биограф описывает Кимона как архитектора преобразования Афинской симмахии в Архэ. Этот отрывок напоминает анализ Фукидида (1, 99) о прогрессирующем ухудшении отношений между Афинами и союзниками. Именно последние, по мнению Фукидида, были виновны в переменах; многие из них на самом деле предпочитали вести безбедную жизнь и выплачивать денежную надбавку к дани, нежели принимать участие в частых военных подвигах, совершаемых лигой. Отрывок из жития Кимона подчеркивает инициативу государственного деятеля, который поддерживал это поведение союзников и тем самым придал афинской политике явно «империалистический» характер. Поэтому Плутарх не только ссылается на Фукидида, но и вводит новый элемент: ответственность Кимона за коррупцию и порабощение союзников. В то время как Фукидид ограничивается замечанием, что они не были ни приучены, ни склонны брать на себя обязательства (talaiporein), биограф, с одной стороны, распространяется в описании их мягкой и коррумпированной природы, с другой настаивает на важной роли Кимона в тонком поощрении, пропаганде ложной политики разрядки, их склонности к tryphe, обманывая их в пользу Афин и их экономического, военного и политического подъема. В одиннадцатой главе дается довольно негативный портрет Кимона, который, следовательно, не соответствует энкомиастическому замыслу Плутарха. Вполне вероятно, что биограф черпал (как и в отрывке о кимоновой щедрости) из источника, враждебного Кимону, не сумев, однако, подвергнуть проверке вынесенное им неблагоприятное суждение. С этой точки зрения следует пересмотреть одиннадцатую главу. При ближайшем рассмотрении она примечательна именно тем, что, по–видимому, намеренно перефразирует текст Фукидида, только в явно моралистическом смысле.
Tucidide 1, 99
Поводами к восстаниям союзников служили (наряду с другими) главным образом недоимки при уплате дани и при поставке кораблей, а также встречавшееся иногда уклонение от военной службы. Действительно, афиняне строго взыскивали недоимки, не останавливаясь перед принудительными мерами. Поэтому–то власть афинян стала в тягость людям, не привыкшим к притеснениям и не склонным их переносить. И вообще господство афинян не было уже теперь так популярно, как прежде. В совместных походах афиняне обращались с союзниками не так, как с равными, и если кто–нибудь из них восставал, то восставших без труда вновь приводили к покорности. Впрочем, виноваты в этом были сами союзники. Действительно, из малодушного страха перед военной службой (только чтобы не находиться вдали от дома) большинство из них позволили обложить себя налогом и вместо поставки кораблей они предпочитали вносить надлежащие денежные суммы. И так афиняне получили возможность на средства союзников увеличивать свой флот, а союзники, начиная восстание, всякий раз оказывались неподготовленными к войне и беззащитными.
Plutarco Cim. 11
С течением времени союзники, продолжая вносить деньги в союзную казну, стали, вопреки принятым обязательствам, воздерживаться от поставки кораблей и людей и отказывались от участия в походах. Теперь, после того как персы удалились и больше их не тревожили, они не видели никакой нужды в войне и желали жить мирно, занимаясь земледелием, а потому и кораблей не снаряжали и людей не посылали; афинские же стратеги, все, кроме Кимона, принуждали их к этому, непокорных привлекали к суду, подвергали карам и в результате сделали афинское господство ненавистным и тягостным. Но Кимон, занимая должность стратега, шел по пути, совершенно противоположному: силой никого из греков ни к чему не принуждал, а от не желающих отбывать военную службу принимал деньги или порожние суда, предоставляя тем, кого прельщала спокойная жизнь, проводить время за хозяйственными делами и, безрассудно изнеживаясь, превращаться из людей воинственных в мирных земледельцев и торговцев. Афинян же он по очереди сажал многочисленными отрядами на корабли, закалял в походах и в скором времени сделал их, благодаря денежным средствам, поступавшим от союзников на содержание войска, господами самих плательщиков. Ибо, находясь постоянно в плавании, не выпуская из рук оружия, афиняне, благодаря нежеланию союзников служить, получали в походах военное воспитание и подготовку, а союзники, приучившись бояться афинян и льстить им, незаметно превратились в данников и рабов.
Плутарх стремился описать с одной стороны жульничество Афин, то есть неизбежные последствия их «империалистической» логики, с другой — «лень» союзников. Ссылка на «лень» представляет особый интерес, так как в ней содержится этнографическая запись о связи между счастливыми климато–экологических условиями (отраженными экономическим процветанием) и tryphe симмахов. Эта запись обнаруживает типично ионийско–малоазиатский вкус и, по всей вероятности, относится именно к ионийским союзникам и грекам Азии. Плутархов текст, хотя и принимает модель Фукидида, идет дальше, обогащая его известиями этно–антропологического характера, в которых имеет место суровое осуждение политической близорукости (anoia) союзников, развращенных и обманутых Кимоном. Эти данные, которые составляют существенные элементы главы, появляются как ключи к прояснению идентичности источника, из которого черпал Плутарх. В самом деле они отражают своеобразные особенности феопомповой историописания. Поэтому считается, что Феопомп является источником Плутарха и что он обвиняет Кимона как ответственного за афинскую «империалистическую» инволюцию.
Можно заключить, что пассажи десятой и одиннадцатой главах полностью подтверждают интерпретацию Феопомпом проблемы происхождения богатства как Афин, так и демагога Кимона. Он проводит связь между экономическим и политическим подъемом города и личным подъемом государственного деятеля: только принимая во внимание эту гомологию между полисом и его лидером, мы можем понять, что экскурс Феопомпа является серией bioi демагогов и краткой историей афинской гегемонии. Феопомп описывает отношения между городом и демагогом как цепь из chremata и коррупции. Так портрет Кимона — и вообще вся череда демагогов — представляет собой динамическое и персоналистическое изображение возвышения Афин в двойственном аспекте захвата власти демосом и эксплуатации союзников. Демагог — искусный и беспринципный архитектор этой диалектики между демократией и «империализмом». В самом деле для Феопомпа Кимон, благоприятствуя развращению союзников, увеличил приток в Афины chremata, предназначенных стать trophe для народа; и это в соответствии с полярной логикой, согласно которой рост афинской демократии и могущества города соответствовал моральному и политическому разложению симмахов. Эти два аспекта экономического и политического подъема Афин отражаются во взаимодополняемости, существующей между личной выгодой (ploutizein) и политикой пожертвований (porizein) демагога; налицо диалектика, согласно которой Кимон управлял своими активами, всегда подпитываемыми новыми доходами, постоянно вкладывая их во благо своих сограждан. Феопомп описывает кимонову щедрость как механизм власти, который, с одной стороны, обеспечивал мобильное денежное богатство, а с другой — позволял государственному деятелю контролировать денежное обращение. Получается, megalophrosyne занимает центральное место в феопомповой репрезентации отношений, связывающих демагога с городом. Chremata, предложенные Кимоном, являются проводником политического консенсуса и, следовательно, самой основой афинских демократических институтов. Но они также способствуют тому, что в результате процесса трансформации социального, политического и культурного баланса полис становится все более городской экономической и политической системой; налицо развитие, которое достигло кульминации в Афинах IV века, переполненных паразитической массой и зависящих от пожертвований демагогов (F 99, 100). Поэтому Феопомп, по–видимому, приписывает щедрости экономико–административное значение, технологически интерпретируя ее как ориентацию финансовой политики. Отсюда портрет Кимона с глубокомысленной связностью напоминает портрет Евбула и главную тему «экскурса о демагогах». Кимонова щедрость предвосхищает пожертвования «государственных» доходов, которых Евбул достиг в IV веке и которые, как это ни парадоксально, были необходимой тратой для существования демократии, что, по мнению Феопомпа, было непоправимым противоречием политической жизни Афин.
Чтобы понять «идеологический» смысл суждения Феопомпа о Кимоне, необходимо сравнить его с другими оценками о муже, в частности с той, которая касается его политики пожертвований.
Парадоксально, но Феопомп, похоже, согласен со своим «противником» Платоном в том, что тот утверждает в «Горгии», где философ проводит строгий анализ афинской демократии, анализ, который завершается осуждением Мильтиада, Фемистокла, Кимона и Перикла как главных виновников (aitioi ton kakon: Gorg. 519 а), на этико–политическом уровне, гражданского кризиса. Философ представляет самозванную щедрость этих лидеров как раболепную демагогическую лесть массам (Gorg. 517 a-c; 518 e-519 b; 521 a-b). Следует отметить глубокую логическую близость между портретом Кимона, описанного в «Горгии» как одного из «виновных в бедствиях», приготовивших для своих сограждан нездоровое пиршество коррумпированности (Gоrg. 518 e), и тем, что вытекает из феопомповых фрагментов: в первом (F 89) Кимон предстает как неутомимый «слуга» афинян, во втором (F 90) — как «учитель» дородокии. Сходство приводит нас к мысли, что этот платоновский диалог представляет собой концептуальную модель, которой Феопомп в своем экскурсе пытался полемически подражать. Возможно, что он имел в виду, помимо «Горгия», еще «Инвективу против афинских демагогов» Антисфена, с кинической и антиплатоновской доктриной которого он выразил согласие. Фактически, по всей вероятности, Антисфен сочинил эту инвективу против афинских демагогов как полемическое соревнование с платоновским диалогом. И не следует упускать из виду, что в другом своем сочинении, «Аспазия», философ порицает как кровосмесительный брак Кимона с его сестрой Эльпиникой, уступленной затем Каллию, так и его раннее возвращение из остракизма благодаря заступничеству Эльпиники перед Периклом. Эти два известия также упоминаются Феопомпом. И если вы не совсем уверены, что он намекает на кровосмесительную связь с Эльпиникой, вы уверены, что вместо этого он говорит о досрочном возвращении из остракизма (F 88) — даже если он подчеркивает политическое значение этого события больше, чем горький подтекст, упомянутый Антисфеном (который следовал традиции, возможно, восходящей к древней комедии). Можно выдвинуть гипотезу о том, что Феопомп, формулируя свое суждение о Кимоне, имел в виду литературную и концептуальную модель полемических обзоров демагогов в «Горгии» и в трудах Антисфена. Но это, хотя и имеет существенное «идеологическое» значение, вряд ли является основной целью экскурса. В самом деле Феопомп разделяет — по крайней мере, в некоторой степени — учение Антисфена и называет себя «философом» (F 25); однако его суждение о Кимоне больше подчеркивает историко–политический аспект, чем нравственный характер, в отличие от того, что происходит в антисфеновой инвективе.
Отрицательное суждение Феопомпа о Кимоне отражено также в отрывочных оценках, высказанных Горгием Леонтинским и, с другой точки зрения, Критием. Горгий заявляет, что Кимон «заработал богатства, чтобы использовать их, и использовал их, чтобы заслужить уважение». Это утверждение следует понимать как софистический и парадоксальный панегирик кимоновой щедрости, прагматически трактуемой как механизм экономико–политической власти и, возможно, связанной с авксезисом Афин. До Платона и Феопомпа Горгий определил megalophrosyne мужа как выражение изысканно демагогической политической технологии и представил взаимосвязь между Кимоном и полисом как непрерывное поступление chremata. Это вовсе не говорит о точной и прямой зависимости Феопомпа от Горгия. Однако, как было недавно заявлено, леонтинский софист должен был оказать влияние на Феопомпа, по крайней мере, в том, что касается стиля и, в частности, формулировки парадоксальной похвалы. Что же касается Крития, который, по мнению некоторых ученых, является источником «экскурса о демагогах», то он, по–видимому, подчеркивал противоречивые аспекты характера Кимона. Главный герой сложного и трудного переходного периода в афинской политической жизни, он был фактически, с одной стороны, поборником самой древней и прославленной аристократии, а с другой — лицом, ответственным за падение ареопагского режима. В отличие от Горгия, Критий восхваляет кимонову щедрость как топовый пример типично аристократической ценности. С другой стороны, он порицает чрезмерную снисходительность, проявленную Кимоном к Спарте, в упорной и недальновидной попытке противостоять навязыванию афинской гегемонии, отстаиваемой Эфиальтом. Это порицание не должно вызывать удивления: оно, в сущности, не противоречит известному филолаконизму Крития, но вполне отражает олигархическую ориентацию тирана. Критий упрекает Кимона в том, что он не смог остановить рост развитой демократии, то есть в том, что он покинул Афины, чтобы поспешить на помощь занятым осадой Итомы спартанцам, позволив тем самым своим противникам, Периклу и Эфиальту, распустить Ареопаг (ср. Plutarco Cim. 15-17, 3). Поэтому обвинение в филолаконизме, адресованное Кимону, сконфигурировано как обвинение в политической тупости, которую он продемонстрировал в ситуации, которая, согласно олигархической точке зрения Крития, оказалась фатальной в столкновении между сторонниками ареопагского и консервативного режима и сторонниками развитой демократии. Негативное суждение о кимоновом филолаконизме, характерное для олигархических кругов конца V века, также, по–видимому, предвещается в псевдо–ксенофонтовой «Афинской политии» (3, 10-11), где афинская экспедиция к Итоме считается политической ошибкой. Возвращаясь к Феопомпу, нельзя сказать наверняка, разделяет ли он осуждение, высказанное Критием в отношении проспартанской политики Кимона (вредной для выступающей за Ареопаг аристократии). Кажется вполне вероятным, что он, тенденциозно исказив, переосмыслил сотканную Критием кимонову щедрость и изобразил политику пожертвований государственного деятеля как искусный демагогический прием.
Однако вместо того, чтобы идентифицировать отдельные источники, использованные Феопомпом в его оценке Кимона, возможно, стоит рассмотреть проблему в более широком плане. Суждения Горгия, Крития, Антисфена и Платона о Кимоне, по–видимому, превратились в своего рода политико–философский спор о характере Кимона и его прославленной щедрости. Эта дискуссия, начавшаяся с неоднозначной похвалы софистов (переработавших традицию комиков и Иона Хиосского), завершилась в IV веке моральным осуждением мужа, сформулированным Платоном и Антисфеном, а также порицанием со стороны Феопомпа и Аристотеля. Эта сложная «философская» традиция, безусловно, представляла собой в глазах Феопомпа важный ориентир. Однако он не принял ее пассивно, а переработал в критическом, а иногда и полемическом духе, дойдя до того, что сформулировал самостоятельную и личную оценку кимоновой политики.
Здесь проясняется различие между интерпретацией кимоновой щедрости у Аристотеля (Ath. Pol. 27, 3-4) и ее толкованием у Феопомпа. Параллели между отрывком из «Афинской политии» о политике пожертвований мужа, и версией Феопомпа предполагает как общий для обоих авторов источник, так и их взаимозависимость. По–видимому, оценки, сформулированные Аристотелем и Феопомпом, аналогичны; в действительности они характеризуются глубоким, возможно преднамеренным, идеологическим и методологическим расхождением.
Аристотель (Ath. Pol. 26, 1) высказывает суждение о политической некомпетентности Кимона. Он предполагает, что тот не знал, как заполнить вакуум власти, возникший среди «консерваторов» (epieikeis), лидером которых он был и которые неразумно поддерживали успех Перикла и «радикальных» демагогов. Так, философ, подобно Феопомпу, устанавливает последовательную связь между кимоновой щедростью и введением Периклом вознаграждения судьям, что считалось главной причиной развращения полиса (Ath. Pol. 27, 3-4). Кроме того, он указывает на соперничество между Кимоном и Периклом, применяя термин antidemagogein, который точно обозначает столкновение между двумя демагогами. Но antidemagogein — это редкое слово и похоже на столь же необычное katademagogein, используемое Плутархом (Per. 9, 2) в отрывке феопомпова происхождения для описания состязания в щедрости между двумя афинскими государственными деятелями. Здесь присутствует особое лексическое сходств между Аристотелем и Феопомпом.
Философ, однако, представляет Кимона в ином ракурсе, нежели Феопомп. Его суждение о некомпетентности мужа также зависит от интерпретации, которую он дает кимоновой щедрости, сводя эту политическую практику к банальному, хотя и шикарному, эвергетизму к членам своего дема. Чувствуя демагогическую природу пожертвований, Аристотель, по–видимому, пытается смягчить этот аспект. С одной стороны, он делает Кимона своего рода невольным демагогом (в чем–то схожим с типом олигарха в «Политике» [1305b, 28 ff.], побуждаемого стремлением завоевать благосклонность масс с помощью демагогических штучек), чья политическая близорукость подсказала Периклу новую и более продвинутую форму демагогии. С другой стороны — именно из–за некомпетентности, приписываемой Стагиритом Кимону, — он стремится проследить щедрость мужа к уже выцветшей и архаичной модели региональной политики, направленной на локальное и децентрализованное структурирование asty. Аристотель в конечном итоге больше, чем прямолинейный традиционализм Кимона, подчеркивает демагогическую проницательность Перикла и его способность к инновациям в политической практике, которая была светской прерогативой аристократов, тогда как он передал ее демосу. С другой стороны, Феопомп акцентирует политическую ответственность Кимона и описывает его расчетливую и мудрую демагогию, тем самым настаивая на негативных последствиях его щедрости для городского демоса.
Как уже говорилось, несовпадение в оценке государственного деятеля у Аристотеля и Феопомпа восходит к двум глубоко различным «идеологическим» взглядам. Философ устанавливает связь между некомпетентностью Кимона как лидера эпиейков и упадком ареопагского правления (Ath. Pol. 26, 1-2; 25; 27, 1; 41, 2; Pol. 1274 a, 5 -15), которому положили конец нововведения Эфиальта (представленного антагонистом Кимона: Ath. Pol. 28, 2), и прежде всего введение Периклом мистофории (Аристотель прямо признает в этой мере контрмеру против щедрости Кимона: Ath. Pol. 27, 3). Интерпретация отношений между Кимоном и Ареопагом объясняется теоретическим интересом Аристотеля к афинской политии. Философ восхваляет ареопагский режим как стадию благого правления и уважения к законам (Ath. Pol. 23, 1-2; ср. 26, 2). Его суждение отражает афинскую политическую «идеологию» второй половины IV века и, возможно, также важность, вновь обретенную Ареопагом в те годы. Однако Аристотель осуждает режим демагогов после проведения эфиальтовой реформы (Ath. Pol. 26, 1; 41, 2). Согласно этой точке зрения, Кимон мог считаться ответственным как за кризис ареопагского правления, так и за параллельное возвышение демоса, начавшееся после персидских войн (Ath. Pol. 23, 2-25, 1; Pol. 1304 a, 20-4). Понятно, почему неэффективная политика, проводимая Кимоном как вождем эпиейков, должна была казаться философу настолько противоречивой, что виделась ему результатом непроизвольной демагогии. Так «идеологический» смысл суждения в Афинской Политии о Кимоне, хотя и предполагает враждебную мужу олигархическую традицию, должен быть приписан прежде всего систематической необходимости аристотелевского метода и вытекающему из него схематическому историко–конституционному представлению. С другой стороны, феопомпова интерпретация щедрости в демагогическом ключе кажется совершенно чуждой этому историко–конституционному интересу. Вряд ли Феопомпу удалось установить связь между Кимоном и «ареопагской конституцией», которую Аристотель с одной стороны и афинская политическая пропаганда с другой прославляли как близкий к идеалу patrios politeia образец благого правления. С другой стороны, преобладающий полемический интерес к социально–экономическим аспектам афинской демократии, по–видимому, побудил Феопомпа представлять политическую историю Афин не в геометрической и систематической перспективе, а скорее в динамической, персоналистической и тенденциозно односторонней последовательности, то есть как непрерывную череду демагогов.
О тесной связи между «Афинской политией» и «экскурсом о демагогах», кажется, свидетельствует тот факт, что и Аристотель, и Феопомп сравнивают кимонову щедрость с писистратовой. Согласно Феопомпу, Писистрат, как и позже Кимон, оставлял свои владения без присмотра, позволяя любому войти и воспользоваться продуктами земли (F 135). Это понятие, очевидно, относится к тому самому клише описания историком различных аспектов кимоновой megalophrosyne. Афиней отмечает, что сын Мильтиада сознательно имитировал писистратову политику пожертвований (12, 533 a).
Аристотель также, по–видимому, сравнивает политику пожертвований двух государственных деятелей, хотя и не так открыто, как Феопомп. С одной стороны, философ заявляет, что Кимон мог быть щедрым благодаря своему огромному имуществу, равному богатству тирана (Ath. Pol. 27, 3); с другой стороны, он записывает, что благосостояние, полученное от сельскохозяйственной политики Писистрата через предоставление финансовых займов бедным и мелким владельцам, сравнивалось с эпохой Крона (Ath. Pol. 16, 7). Это второе сообщение, похоже, отражает клише политической пропаганды; однако следует помнить, что Плутарх в отрывке, вероятно, феопомпова происхождения, сравнивает воздействие щедрости Кимона именно с мифической эпохой Крона (Cim. 10, 7). И не кажется случайным, что тот же двусмысленный подтекст приписывается Аристотелем Писистрату (который был одновременно demagogos, strategos и tyrannos [Ath. Pol. 22, 3] и который правил «с умеренностью и больше походил на хорошего гражданина, чем на тирана» {Ath. Pol. 16, 2]) и Кимону (глава эпиейков и стратег, но также и невольный демагог [Ath. Pol.. 26, 1; 27, 1; 27,3)). Все это заставляет нас изучить акцент Аристотеля на сопоставимые характеристики проводимой обоими государственными деятелями политики. Восхваляя умеренность (metriotes) тирана, философ документирует прежде всего два аспекта писистратовой политики: уважение к Ареопагу и к законам предков и социально–экономическое равновесие, вытекающее из сельскохозяйственных займов, предоставленных неимущим, для предотвращения возникновения слишком многочисленной городской массы (Ath. Pol. 16). Поэтому очевидно, что Аристотель интерпретировал «умеренную» политику Писистрата (и в особенности аграрную политику, направленную на поддержку демоса и ослабление местной власти некоторых враждебных тирану аристократических землевладельцев) в соответствии с типичными категориями политических дебатов IV в. Для этой «идеологической» структуры было фактически характерно иметь в качестве модели «средний класс» мелких прямых производителей и фермеров. В частности, известие о сельскохозяйственном кредите в деньгах, предоставленном Писистратом бедным, отражает аристотелевский тезис о возможности направить доходы государства на финансовую поддержку торговли и сельского хозяйства (Pol. 1318 b, 6-1319 a, 39; 1320 a, 17-1320 b, 4). Примечательно также, что философ восхваляет тирана как за его уважение к Ареопагу, так и за намерение править в соответствии с законами (Ath. Pol. 16, 8). Поэтому вполне вероятно, что положительный подтекст суждения в «Афинской политии» о Писистрате, должен быть отнесен к «ареопагской» точке зрения, отстаиваемой Аристотелем, и к его идеалу mesotes. Эта «умеренная» характеристика тирана находит точное подтверждение в «демагогической» характеристике Кимона; в самом деле, принимая во внимание портрет Писистрата, можно уловить негативный нюанс, который вместо этого оживляет аристотелевское описание щедрости Кимона. Грандиозные пожертвования Кимона, укрепляющие с каждым днем (Ath. Pol. 27, 3) узы солидарности между государственным деятелем и членами его дема, конечно, не поощряли их трудолюбия. Действительно, местная политика, которую отстаивал Кимон, была демагогичнее проводимой тираном, хотя Аристотель, как уже упоминалось, похоже, хочет приписать демагогизм некомпетентности Кимона. В «Афинской политии» кимонова щедрость представлена как симметричная писистратовой. В самом деле, metriotes тирана создала пропорциональное распределение богатства (Ath. Pol. 16, 3), своеобразную и сбалансированную экономическую схему между народом и тираном («бедных он даже снабжал вперед деньгами на сельские работы … вместе с тем и доходов поступало к нему больше при условии, если обрабатывалась земля, так как с получавшихся доходов Писистрат взимал десятину»: Ath. Pol. 16, 2-4). Результатами стали трудолюбие (φιλεργια: Ath. Pol. 16, 6) демоса, социальный и политический мир и спокойствие (Ath. Pol. 16, 7), правление в соответствии с законами (Ath. Pol. 16, 8). С другой стороны, щедрость Кимона должна была повторяться каждый день, чтобы члены его дема могли получать то, что им было нужно, только одним способом («всякому желающему из лакиадов можно было каждый день приходить к нему и получать скромное довольствие»: Ath. Pol. 27, 3). Эта явная metriotes, следовательно, рисковала поощрять лень демотов, обеспечивая их ежедневным пропитанием («в то время как во времена Писистрата бедняки могли зарабатывать себе на жизнь, работая в полях»: Ath. Pol. 16, 2), и в конечном итоге оказывала дестабилизирующее воздействие, способствуя в то же время упадку политической жизни (Ath. Pol. 26, 1) и постепенному отрыву от законов предков («не так строго, как прежде, придерживались законов»: Ath. Pol. 26, 2). Это произошло именно с введением Периклом мистофории (Ath. Pol. 27, 4-5). Симметрия между Писистратом и Кимоном по отношению к афинской политии, очевидно, отражает «ареопагскую» и «умеренную» точку зрения Аристотеля; этико–политический идеал mesotes выступает как своего рода фильтр, через который философ систематически отбирает и упорядочивает предлагаемый ему традицией материал. Очерчивая политическую физиономию Кимона и Писистрата, Аристотель, возможно, принимал во внимание «идеологические» дебаты, имевшие место в то время вокруг Тесея, мифической фигуры, с которой была связана как кимонова, так и писистратова пропаганда. В патриотически–энкомиастической литературе второй половины IV века, начиная, может быть, с «Аттиды» Андротиона, Тесей действительно играл роль основателя «умеренной» patrios politeia — но он также был представлен как двусмысленный персонаж, то есть как тиран и демагог одновременно. Поэтому из–за этого сложного «идеологического» смысла, приписываемого характеру Тесея, также вполне вероятно, что Аристотель, зная об установленной в пропагандистских целях связи обоих государственных деятелей с мифическим аттическим героем, сравнивает друг с другом «умеренного» Писистрата, тирана и демагога, и «демагога» Кимона, оказывающего благодеяния Афинам за счет своего богатства, не уступавшего богатству тирана.
Феопомп, напротив, описывает Кимона как подражателя Писистрата, который предстает перед ним как пропагандист искусственного благополучия, основанного на праздности, а не на трудолюбии и увеличении работы в деревне. В отличие от Аристотеля, Феопомп чуть ли не прямо говорит о соревновании Кимона с Писистратом, но то время как философ по «идеологическим» соображениям подчеркивает умеренный аспект характера Писистрата, Феопомп акцентирует демократическую сторону, возможно, тенденциозно переосмысливая щедрость тирана как предшественника пожертвований, предоставленных демагогами пятого и четвертого веков в пользу городского демоса.
Было бы упрощением или, по крайней мере, схематизмом пытаться решить проблему взаимосвязи между «Афинской политией» и «экскурсом о демагогах», приписывая одному или нескольким общим источникам некоторые неоспоримые соответствия, которые, однако, сопровождаются очевидными различиями с «идеологической» точки зрения. Проблема должна быть поставлена в более широком плане, поскольку Аристотель и Феопомп вращались в общем культурном и политическом климате; они были главными действующими лицами оживленной и страстной дискуссии, распространявшейся на интеллектуалов различного происхождения. Не следует упускать из виду и вероятность их непосредственного знакомства при македонском дворе, где, по–видимому, оба они находились около 343/28 гг. Кризис в греческом мире привел к столкновениям идей и политических ориентаций: именно в этих полемиках, позициях и программных заявлениях должны было быть особенно много созвучий и дифференциаций между изображениями афинской демократии Аристотелем и Феопомпом. Наконец, необходимо выяснить, лежит ли в основе полемики против Исократа и Эфора, то есть против школы, к которой сам Феопомп принадлежал в течение определенного периода, также и феопомпово суждение о Кимоне. Исократ никогда не упоминает о Кимоне, даже в самых торжественных похвалах славному прошлому Афин и ареопагскому правлению, свергнутому с подъемом передовой демократии (7, 51, 80-2; 8, 64, 75-9; 12, 49-54 , 59-61, 67-9, 114-8, 161-7). Отсутствие Кимона в череде выдающихся государственных деятелей, по–видимому, объясняется намеренным исократовыи осуждением Кимона. Подтверждением этому служит тот факт, что Исократ истолковывает окончание войны между Афинами и Персией в V веке, санкционированное так называемым Каллиевым миром, как следствие хорошего ареопагского правления (7, 80). Вместо этого другие авторы IV века связывают заключение мира (формальный трактат или простое прекращение военных действий) с победами Кимона над персами, хотя они датируют их по–разному в соответствии с различными хронологиями (Lycurgus in Leocr. 72-3; Plato Menex. 242 a; Сallisthenes и Craterus ар. Plutarch Cim. 13; Ephorus ap. Diod. 12, 4, 4). Именно из–за своей «ареопагской» точки зрения Исократ, возможно, намеренно опустил любое упоминание о Кимоне, видя в нем архитектора перехода от гоплитских Афин персидских войн к демократическим и «империалистическим» Афинам и, следовательно, считая его слишком противоречивым персонажем (каким он казался Аристотелю), чтобы быть включенным в список похвал великим лидерам прошлого. Показательно, что оратор, по–видимому, противопоставляет столь сдержанное отношение к сыну Мильтиада восхвалению ареопагского правления в годы между персидскими войнами и реформами Эфиальта, то есть именно в тот период, который совпал с политической карьерой Кимона. С другой стороны, Феопомп подчеркивает демагогическую роль Кимона в ту эпоху: очевидно, это было равносильно опровержению исократова изображения режима Ареопага, идеализированного в качестве символа политии предков. По словам Исократа (7, 31-5, 44, 52-5), хорошее ареопагское правление сделало бы полис процветающим благодаря аристократической и традиционной щедрости, которая благоприятствовала сельской и децентрализованной экономике — удалению бедных из города и предоставлению им достаточных средств для посвящения себя сельскому хозяйству и торговле — и, следовательно, обеспечила бы социальный мир и безопасность для собственности. Эти концепции явно восходят скорее к «умеренным» тезисам, характерным для «идеологических» дебатов IV века, чем к оригинальной и специфической политической теории Исократа. Именно сравнение с исократовскими пассажами, упомянутыми выше, позволяет, однако, в полной мере выявить противоречие, присущее феопомповой интерпретации щедрости как демагогического метода и причины искусственного благополучия урбанизированного и паразитического демоса. Так можно очертить различие между Феопомпом и Исократом. Историк, проецируя положение полиса своего времени на славное прошлое Афин и устанавливая абсолютную преемственность между демагогией древних и демагогией современных вождей, также намеревается опровергнуть поддерживаемый Исократом контраст между идеальным прошлым и негативным настоящим, отраженный в аналогичном противопоставлении двух этико–экономических моделей: с одной стороны умеренной щедрости аристократического типа, с другой — экономического дисбаланса, обусловленного демагогической расточительностью.
Спор между Феопомпом и Эфором наверняка был еще более жарким. Последний, в отличие от Исократа, очерчивает довольно позитивный портрет Кимона, особенно превознося его воинскую доблесть и аристократические черты, а также видя в нем преемника героического поколения бойцов мидийских войн и победоносного вождя греческого и, прежде всего, афинского реванша против персов (Diodoro 10, 30 и 32; 11, 60-2; 11, 86, 1; 12, 3-4). Эфор приписывает Каллиев мир его престижным военным успехам. Поэтому вполне вероятно, что портрет демагога Кимона позволяет Феопомпу выразить опровержение по отношению к явно прославляющей реконструкции, на которой основана хвалебная речь Эфора. Вероятно также, что Феопомп, отрицая подлинность мира с Персией и заслугу афинян в его заключении (F 153), также намеревается опровергнуть Эфора, который наоборот превозносит это событие как славу кимоновых Афин. Феопомп объявляет мифами некоторые события афинской истории V века, например, Каллиев мир, Платейскую клятву, первенство Афин над другими греками в битве при Марафоне (F 153). Эта полемика является предметом антиафинского отступления в двадцать пятой книге «Филиппики» (F 153-156); она также включает упоминание о второй Священной войне, которая велась примерно в середине V века (F 156). По мнению некоторых ученых, в этом экскурсе Феопомп полемизирует против пропагандистского использования известных эпизодов (иногда исторически необоснованных) афинской истории V века, которые во второй половине следующего столетия стали риторическими клише антимакедонского бренда. Рассказывая историю Афин в годы, непосредственно предшествовавшие Филократову миру и завершению третьей Священной войны, он намеревается критиковать примеры, приводимые в тот же период патриотически–энкомиастической пропагандой, которая возникла с целью побудить Афины отомстить Филиппу. Выдвигается также гипотеза, что эта полемика, учитывая тесную связь, которая, по–видимому, существует между «ложью», перечисленной во фрагменте 153, направлена не только против относительно общего и случайного выбора наиболее известных антимакедонских риторических штампов, но и против определенного автора, который собрал некоторые из этих примеров в историографической работе (и не обязательно враждебной Филиппу). Мы хотели отождествить с этим автором Эфора, по крайней мере, в отношении некоторых «мифов» (мир с Персией и платейская клятва), хотя включение в эфорово повествование других афинских славословий, опровергнутых Феопомпом, кажется под вопросом. Было показано, что Эфор, прославляя первенство афинян над всеми греками, сравнивает гоплитскую победу при Энофитах именно с афинскими триумфами Марафона и Платей и с другими очень известными начинаниями афинян (Диодор 11, 82). Поэтому следует предположить, что отступление в двадцать пятой книги Филиппики, подобно отступлению в десятой книге, также может быть истолковано как критический пересмотр — в свете современных событий — некоторых аспектов истории Пентеконтаэтии и, в частности, реконструкции, приведенной Эфором. По всей вероятности, Феопомп соединяет «мифы», на чьей логической взаимосвязи была основана афинская пропагандистская ткань, упаковав их в один короткий исторический период, в который умещаются годы между досрочным возвращением Кимона и второй Священной войной (которую Феопомп упоминает в этом экскурсе: F 156), а также этап перехода власти от Кимона к Периклу.
Соглашение между Кимоном и Периклом (Antistene F 35; Plutarco Cim. 17, 8-18, 1; Per. 10, 4-5), достигнутое после поражения при Танагре (или, как полагают другие, после победы при Энофитах), открыло новую афинскую политическую фазу и привело к плотной череде событий. Поэтому необходимо резюмировать их, чтобы сравнить с феопомповой интерпретацией. В отношениях со Спартой наблюдалось осторожная, но постепенная разрядка. Ее не поколебал пелопоннесский перипл Толмида (456/5 г.), истинной целью которого, по–видимому, было не запугивание лакедемонян, а нападение на Коринф и Сикион, грозных противников морской мощи Афин и ее союзницы Мегару (Tucidide 1, 108, 5; Diodoro 11, 84, 2-8; ср. Tucidide 1, 103, 4). Эта экспедиция, равно как и последующие операции Перикла против Сикиона и в Акарнании (Tucidide 1, 111, 2-3) не вызвали у спартанцев никакой ответной реакции. Уже в 457/6 году, после Энофит, произошло своего рода разделение власти между Афинами и Спартой, которое, по–видимому, предвещает возвращение на политическую сцену Кимона в качестве гаранта аттическо–лакедемонской биполярности. Эгина вступила в Делийско–Аттическую лигу, и ей был навязан очень большой форос (Tucidide 1, 108, 4). Афины осуществляли контроль над Фокидой, Локридой, Беотией и, возможно, устанавливали дружеские отношения или, по крайней мере, не открытую вражду с Фивами (Tucidide, 1, 108, 3; Aristotle Pol. 1302 b, 29-30 ). Не кажется случайным, что Кимон был связан с двумя близнецовыми полисами, Фивами и Эгиной (Pindar Isthm. 8, 16-23), генеалогическими и политическими узами. Прежде всего интересно отметить, что Перикл и его последователи помешали Кимону вернуться на родину, чтобы сражаться при Танагре (Plutarco Cim. 17, 4-7), именно обвинив его в попустительстве Спарте и поэтому уподобив его, хотя и косвенно, афинским олигархам, которые при поддержке лакедемонян замышляли свергнуть демократию (Tucidide 1, 107, 4 и 6). Вероятно, они были связаны с беотийскими олигархами, союзниками Спарты (Diodoro 11, 81, 1-4; ср. Tucidide 1, 107, 4 - 108, 3; 3, 62, 5; 4, 92, 6), уже ответственными за убийство Эфиальта (Aristotle Ath. Pol. 25, 4; Plutarcо Per. 10, 8). С включением Беотии и Эгины в зону афинского влияния в спартанскую орбиту вернулся Аргос (Tucidide 5, 14, 4; 5, 28, 2), при этом не пренебрегающий укреплением традиционных уз дружбы с персидским двором (Erodoto 7, 151). Это сиюминутное соглашение о панэллинской солидарности между Афинами и Спартой — Кимон был гарантом (Аndocide 3, 3; Теоpompo F 88; Diodoro 11, 86, 1; ср. Tucidide 1, 112, 1-2) — также имело целью остановить растущую угрозу, представляемую Персией, которая оказывала давление на Спарту против Афин и всей Греции (Tucidide, 1, 109, 2; Cratero FGrHist 342 F 14). Помимо этого соглашения между афинянами и лакедемонянами возвращение Кимона привело к частичному умиротворению во внутренней политике Афин. Кроме всего прочего, после Энофит было завершено строительство длинных стен, соединявших Афины с Фалероном и Пиреем (Tucidide 1, 108, 3). Вполне вероятно, что в этом предприятии были заинтересованы и Перикл (покровительствовавший несколько лет спустя строительству промежуточной стены между полисом и Пиреем: Plutarco Per. 13, 7-8), и Кимон (Plutarco Cim. 13 , 6) в некоем явном политическом сотрудничестве, которое в действительности должно было скрывать горячий антагонизм. Прежде всего, возвращение Кимона побудило Афины продолжать Панэллинскую войну против Персии на Кипре и в Египте (Tucidide 1, 112, 2; Plutarco Cim. 18, 1; Per. 10, 5), а также в Понте (Plutarco Per. 20, 1-2). Затем была возобновлена типичная для Кимона антиперсидская и в то же время «империалистическая» политическая линия, что, вероятно, привело в первую очередь к возрождению пропаганды мидийских войн. Личность Кимона оказала настолько глубокое влияние на политический климат Афин, что Перикл, придавая новый импульс афинскому «империализму», намеренно ссылался на некоторые характерные для кимоновой пропаганды клише. Показательно, что даже после смерти Кимона и прекращения военных действий с Персией (450/49 г.) превращение делийско–аттической симмахии в Афинскую архэ (начавшееся примерно в 454/3 годах после передачи в Афины казны Лиги) оправдывалось как усиление панэллинской и антиперсидской солидарности под эгидой Афин (Plutarco Per. 12, 1-4). Около 455 года Перикл, казалось, хотел подражать не только Кимону, но и его наставнику Аристиду (ср. Plutarco Cim. 5, 6). Перикл, действительно, как и Кимон (и, возможно, с намерением заменить его), вступил в союз с кериками, с которыми был связан Аристид; более того, он проводил пацифистскую (не воюя со Спартой) и панэллинскую политику, открыто ссылаясь на Платейский пакт, считавшийся дипломатическим успехом Аристида (Plutarco Arist. 21). Эта политическая ориентация имела своей целью формирование — при взятии за основу «дельфийской» матрицы Платейского соглашения (Plutarco Arist. 20, 4-5) — связей между Афинами и Дельфами (IG 9; Plutarco Per. 17), а также между Делийско–аттической лигой и дельфийской амфиктионией, вплоть до их идеального отождествления. Но эта попытка вызвала серьезные и растущие трения между Спартой и Афинами из–за контроля над оракулом и привела к второй священной войне (449/8 и 447/6 гг.: Tucidide 1, 112, 5; Teopompo F 156; Filocoro F 328 F 34 ), предвестнице новой войны между двумя противостоящими полисами. Теперь можно понять разницу между представлениями Феопомпа и Эфора. Он не только опускает упоминание об очень важном «соглашении» между Периклом и Кимоном, но также, в отличие от Феопомпа, подчеркивает важность победы афинян при Энофитах, восхваляя Миронида (возможно, противопоставляя его Периклу) как продолжателя военного и морального первенства Афин над другими греками — первенства, уже обнаруженного в гоплитских триумфах при Марафоне и Платеях (Diodoro 11, 82). Вероятно, Эфор, преуменьшая последствия компромисса Перикла с Кимоном, распределяет упомянутые Феопомпом примеры афинской славы по отдельным политическим этапам и верит в их историчность, не улавливая пропагандистского оттенка, который они приняли уже в пятом веке. Эта эфорова дисперсия контрастирует с плотной концентрацией событий у Феопомпа. Он должен был акцентировать историко–политическое значение досрочного возвращения Кимона (F 88) с намерением подчеркнуть провал первых лет правления Перикла и последовавший за этим вынужденный союз между Кимоном (который гарантировал невраждебность Спарты) и Периклом (который позволил Кимону вести войну против Персии, а также проводить явно «империалистическую» политику против союзников Афин). Вероятно Феопомп, используя похожую на злонамеренную и искаженную, но не совсем лишенную исторической достоверности и уже присутствующую у Антисфена версию о досрочном возвращении мужа, намеревался раскрыть демагогическую подоплеку и, так сказать, темную сторону панэллинской ориентации, которая цементировала сотрудничество между двумя афинскими лидерами. Поэтому вполне вероятно, что в «экскурсе в 25‑й книге» разоблачается широко распространенное или акцентированное уже во время возвращения Кимона пропагандистское использование некоторых клише и просматривается связь как с компромиссом между двумя государственными деятелями, так и с последующей «дельфийской»ориентацией перикловой политики. Он должен также понять, из–за его «ионийского» мировоззрения, «империалистический» смысл, который был скрыт за показным панэллинизмом этой политики и этой пропаганды. Эта позиция очевидна во фрагменте 153, в котором Феопомп неоднократно с сарказмом подчеркивает отношение афинян к тому, чтобы считать себя греками par excellence — и поэтому отождествлять чужие интересы со своими собственными.
Полемика в «экскурсе в двадцать пятой книге», как и отступление о демагогах, дала возможность установить тенденциозный параллелизм между политикой и панэллинской пропагандой, проводившейся Евбулом между 352 и 346 годами — события этих лет являются предметом двадцать пятой книги «Филиппики» — и политикой и демагогической пропагандой пятого века. В этом нет ничего удивительного. В самом деле, политическая ориентация Евбула, столь близкая — с точки зрения административной и финансовой политики, а также общегреческой солидарности — к политической ориентации Перикла, представляла в предшествовавшие Филократову миру и завершению третьей священной войны годы, возможно, самую страшную и конкретную угрозу противодействию Афин и эллинов «дельфийской» политике Филиппа и его гегемонистским целям в Греции. Поэтому, по всей вероятности, «правление» Евбула — главная цель обоих экскурсов. Этот пункт составляет единый принцип обоих отступлений, но также дает мало простора для толкований.
Портрет Кимона также может быть прослежен к этой полемике как из–за решающей роли, приписываемой Феопомпом кимоновой политике авксезиса Афин, так и из–за сложного «идеологического» значения, которое (связанное с эпохальным событием, которым считалось умаление Ареопага) постепенно увеличивалось. Действительно, можно предположить, что феопомпов анализ политики представляет в этом смысле примерный случай. Портрет Кимона — это произведение довольно враждебной и очень сложной по отношению к государственному деятелю традиции. Однако он очерчивается на основе анахроничной точки зрения и полемической оценки, аналогичной той, которую Феопомп дает политическому и «идеологическому» опыту Афин одновременно, принимая тем самым антиисторичный и парадигматический характер. Но эта оценка, хотя и вытекает из тенденциозной преемственности, установившейся между персонажами и событиями пятого и четвертого веков, порождает исторические прозрения, которые иногда действительно разоблачают ложь и отображают правду.
Теперь ясно, что Феопомп описывает Кимона, считавшегося по традиции аристократом par excellence, как демагога и это суждение составляет один из главных спорных моментов экскурса десятой книги. Анализ фрагментов, касающихся этого государственного деятеля, дает лишь частичное подтверждение гипотезе о том, что отступление имеет унитарную структуру и касается административной и финансовой политики Афин. Для более полной проверки этой гипотезы необходимо также изучить портреты других включенных в экскурс демагогов.
Фрагменты, относящиеся к Фемистоклу, с необычной тенденциозностью очерчивают тип демагога, который накапливает и раздает богатство. Фрагмент 86 фокусируется на жадности (philochrematia, pleonexia) государственного деятеля: он пришел в политику всего с тремя талантами, но за свою карьеру скопил огромное состояние. По правде говоря, Плутарх (Them. 25, 3) приводит этот отрывок из Феопомпа только в отношении размера конфискованного у Фемистокла имущества: оно составило сто талантов у Феопомпа, восемьдесят талантов у Феофраста. Однако, вероятно, и Феопомп, и Феофраст намерены подчеркнуть жажду денег, настаивая на незаконности доходов от его политической деятельности. В этом случае Феопомп рассматривает демагогию как средство наживы и коррупции и описывает ее как незаконный оборот chremata. Следует отметить сходство между феопомповым пассажем и фрагментом Крития — источником Феопомпа — относительно заработков Фемистокла. Критий проводит параллель между доходами Фемистокла и Клеона именно по этой теме: он говорил о ненормальном и потому подозрительном обогащении обоих государственных деятелей во время их политической карьеры, как будто это была экономически выгодная профессия. Он намеревается низвести Фемистокла (который был типичным аристократическим вождем, хотя как инициатора афинской талассократии его позже обвиняли в появлении развитой демократии) до уровня Клеона, олицетворявшего дурной типаж «профессионального» демагога–политика, «специализировавшегося» в финансово–административном секторе. Что касается Феопомпа, то он, скорее всего, принимает эту оценку Крития по поводу демагогического характера ante litteram, означающего фемистоклову алчность. Напротив, он должен подчеркнуть, что жажда денег имела характер отличительной черты, «профессионального» клейма, отличавшего Фемистокла и других демагогов. Весь этот экскурс, по сути, показывает, как удача и могущество этих персонажей зависели именно от умения, с которым они могли управлять характерным для городской экономики мобильным денежным богатством. Однако в этом отступлении филохрематия не принимает форму абстрактного типологического подтекста: Феопомп связывает это поведение Фемистокла и других демагогов с конкретной экономико–политической реальностью, то есть с различными фазами подъема Афин после персидских войн. В случае с Фемистоклом, вероятно, обвинение в филохрематии было выдвинуто против него за вымогательства с тяготевших к персам островитян. Существует «замкнутая» традиция о его жадности, к которой Феопомп особенно чувствителен именно из–за «ионийской» точки зрения, которая накладывает отпечаток на его резкие антиафинские суждения. Вероятно, распространившись еще во время пребывания мужа в Афинах, эта традиция была задокументирована, хотя и с разных точек зрения, уже Тимокреонтом Родосским (Plutarco Them. 21, 3-7) и Геродотом (8, 111-2). Она порочит Фемистокла, представляя его продажным и жадным дельцом, оправдывающим свои поборы с островитян без ведома других стратегов предлогом, что он действует от имени Афин. Обвинение Тимокреонта и Геродота коренится в личной полемике против государственного деятеля. В частности, геродотовские известия перекликаются с партийной пропагандой, распространяемой враждебными Фемистоклу Алкмеонидами и кериками, к которым питает симпатию Геродот (5, 62-71; 6, 121-31). Вполне вероятно, что Феопомп в связи с последующей «империалистической» инволюцией афинской политики, тенденциозно исказил геродотовские известия, видя в злоупотреблении властью Фемистоклом прообраз гегемонии, которую Афины затем навязали своим союзникам. В этом изображении героя Саламина как демагога, превратившего политику и даже легендарную войну с персами в экономическое дело, обнаруживается полемический заряд и характерный для портретов Феопомпа развеивающий мифы умысел. Развенчивая мужа от отца страны до растратчика, Феопомп подчеркивает двусмысленный характер фемистокловой плеонексии, направленной не против всех мидян, а только против островитян, и, возможно, интерпретирует ее как пример, предназначенный для влияния на последующих афинских демагогов. Он, вероятно, возлагает на Фемистокла — первого, кто использовал афинскую военно–морскую мощь и антиперсидскую пропаганду для эксплуатации островитян — ответственность за пагубную политическую линию, которой, по его мнению, вскоре последуют другие демагоги. И действительно, Кимон и Аристид, принявшие эстафету у Фемистокла, довели его морскую программу до совершенства, создав сначала Делийско–Аттическую лигу, а затем осуществив постепенное превращение этой симмахии в Афинскую архэ. Акцент Феопомпа на фемистоклову филохрематию не просто биографическое известие, но имеет политическое значение, не лишенное «идеологических» подтекстов. В «портрете Фемистокла» Феопомп склонен показывать, тенденциозно обобщая, историю происхождения афинского подъема после персидских войн. Столь упрощенная процедура не вызывает удивления. Феопомп лишь искажает в соответствии с характерной для IV века «идеологической» точки зрения тезис Фукидида о развитии мощи Афин в период Пентеконтаэтии (1, 89-118): история экономико–политического авксезиса города проходит, так сказать, сквозь портрет демагога, главного архитектора и культовой фигуры афинской «империалистической» демократии.
Характеристика Фемистокла как комбинатора и демагога вновь появляется во фрагменте 85, где говорится, что муж, отправленный после победы над персами с посольством в Спарту, «подкупил» эфоров, чтобы они не выступали против восстановления и укрепления Афин. Отойдя от более известной, восходящей к Фукидиду версии (1, 89, 3-93: Фемистокл обманул спартанцев одной из своих фирменных стратагем), Феопомп, возможно, противопоставляет фукидидовой похвале мудрости (deinotes) государственного деятеля демагогические трюки прозорливого политикана. Несмотря на умысел опорочить мужа, эта версия эпизода представляется исторически достоверной. В самом деле вполне вероятно, что Фемистокл не ограничился обманом спартанцев, а развратил эфоров, пользуясь конфликтами, возникавшими между некоторыми властными группами, и смутами, происходившими в Спарте в те годы. Там, между прочим, созрел подрывной проект Павсания, который пытался свергнуть правление эфоров и при поддержке Персии установить абсолютную монархию (Tucidide 1, 128, 3-134). Тогда Фемистокл, хорошо оценив эту серьезную ситуацию, попытался воспользоваться ею и «купить» поддержку определенных политических кругов. И это позволило ему отстаивать морскую, причем по существу антиспартанскую политику, что определило враждебную реакцию Эгины и Коринфа, а также первые скрытые разногласия между Афинами и Спартой. Если это так, то из этого следует, что Феопомп возвращает эпизоду его действительную историческую значимость.
Однако присутствует преобладание сложного «идеологического» смысла, который Феопомп тенденциозно приписывает рассказу. Этот фрагмент фактически документирует разрушительное воздействие фемистокловой демагогии, рассматриваемой как распространение chremata: больше, чем разложение эфоров, историк намерен подчеркнуть выгоду от этого торга, то есть то, как согласие спартанцев сделало возможным укрепление и реконструкцию Афин. Это событие, обозначенное Фукидидом (1, 89-93) как первый и решительный шаг к авксезису города, в IV веке приобрело «идеологический» оттенок и считалось существенным фактором в развитии морской гегемонии и подъеме демократии в Афинах. Платон причисляет «корабли и стены» (Gоrg. 517 c) к числу пожертвований, которые способствовали развращению народа; он порицает похвалы, воздаваемые великим государственным деятелям прошлого, в частности Фемистоклу (см. также Leg. 707 ad), за эти их предприятия. Аристотель также связывает развитие афинской демократии с реконструкцией стен. Философ приписывает эту строительную программу политике, проводившейся «демократическими» лидерами (простатами демоса) Аристидом и Фемистоклом, которые, несмотря на противодействие Спарты, заложили основы морской гегемонии; но именно эта политика, как утверждает сам Аристотель, затем спровоцировала появление развитой демократии (Ath. Pol. 23, 3-24). «Стены и корабли» вызывали страх у афинских олигархов (ср. Аndocide 3, 36). Для них это выражение было равносильно лозунгу в пользу «морского охлоса» (nautikos ochlos), способного жить и производить почти исключительно в городской и портовой экономической среде. Диодор (возможно, заимствуя из Эфора), давая благожелательную оценку деятельности Фемистокла, столь же внимательно подчеркивает экономические и социальные последствия реконструкции стен и укрепления Пирея, к которым приложил руку и Фемистокл, а также акцентирует антиспартанские и «империалистические» цели, лежащие в основе этой инициативы (11, 39-43). Интересно диодоровское описание — порой явно анахроничное — благосостояния, созданного в Афинах благодаря Фемистоклу: происходила интенсивная урбанизация населения, принадлежащего к менее богатым классам, процветала городская экономика, основанная на ремеслах и торговле. Представляется вполне вероятным, что даже фрагмент Феопомпа вписан в эти идеологические координаты и что историк интерпретирует строительство фемистокловых стен в тесной связи с экономическим и политическим подъемом Афин. Кроме того, не следует исключать, что он намеревается установить тенденциозную связь между развитием демагогической демократии, рассматриваемой как конкретный результат предпринятой Фемистоклом перестройки, и разложением спартанцев — как будто возвышение Афин стало возможным только благодаря моральному упадку лакедемонян. Это представление соответствует представлению Андокида в «речи о мире» (37-8). Там оратор перечисляет конституцию Делийско–аттической лиги, обман и подкуп спартанцев, строительство стен Афин и «империалистическое» превращение морской симмахии в Архэ как неотъемлемые и существенные факторы развития афинской гегемонии.
Следовательно фрагмент 85 очерчивает еще один аспект деловой природы Фемистокла, дополняя плеонексию, описанную во фрагменте 86. Chremata, предложенные спартанцам, фактически являлись своего рода капиталовложением со стороны Фемистокла, который поэтому смог сделать гораздо более заметное демагогическое пожертвование своему городу, реализуя предпосылки могущества Афин и их будущего благополучия. По словам Феопомпа, он сколотил состояние, проводя свою морскую политику, но в то же время он также заложил основы для нового и длительного обогащения полиса: недаром он хвастался тем, что сделал Афины «великими и богатыми» (Plutarco Cim. 9, 1). Очевидно, что это находит соответствие в типологии феопомпова демагога, который уравновешивает свою личную выгоду стремлением обеспечить город экономическими средствами, становясь тем самым главным посредником–архитектором городского процветания.
Но это еще не все. Феопомп также, по–видимому, приписывает эпохальное значение политике Фемистокла, интерпретируя ее как отправную точку для развития городской экономики, которая, характеризуемая значительным увеличением мобильного и денежного богатства и большей социальной динамичностью, составила бы идеальный humus для будущих демагогов. Этот портрет «революционера» Фемистокла, ниспровергающего традиционные политические и экономические модели, носит упрощенный характер и призван отразить характерные для IV века социально–экономические проблемы. В действительности афинский государственный деятель оставался привязанным к аристократической и привычной политической практике, основанной как на поддержке, оказываемой вождю его геносом, филоями и гетериями, так и на ряде коалиций между благородными домами. Феопомп сглаживает сложную политическую характеристику Фемистокла и сводит его легендарную прозорливость к вульгарной политической технологии демагога. Это также, по–видимому, выводится из фрагмента 87, где он представляет государственного деятеля в изгнании в Азии — то есть вдали от полиса, который составлял естественную среду для его демагогической карьеры — как обреченного на жалкое и скитальческое существование эмигранта, несмотря на всю его смекалку. Эта точка зрения Феопомпа — в которой, возможно, также можно увидеть не чуждый его историописанию парадоксальный компонент — находится под влиянием современной полемики, которую он направил против политики, проводимой Евбулом. После реформы теорикона он контролировал все возможные формы распределения богатства среди городского плетоса. Среди них, помимо известных прямых пожертвований (dianomai), значительную часть составляли государственные расходы на строительство (связанные со строительством или восстановлением стен, арсеналов, портовых сооружений), а также траты на подготовку флота. Это была серия инвестиций, направленных не только на заботу о наиболее важных секторах города с коммерческой и военной точки зрения, но и на обеспечение почти ежедневной заработной платы (misthos) для части демоса. Поэтому нельзя исключать, что Феопомп установил аналогию между этим аспектом политики, по его мнению демагогическим, отстаиваемым Евбулом, и программой строительства Фемистокла, впоследствии подхваченной и расширенной другими демагогами V века. Лучше будет сказать, что он, возможно, видит в Фемистокле отдаленного инициатора афинских социально–экономических преобразований, которые из–за роста демагогических пожертвований привели к «лености» (rhaithymia) и «изнеженности» (anandria) потребительского режима Евбула (F 100). К продажности и деловитости первого демагога историк приравнивает, как конечные результаты этого развития, «алчность» (плеонексия) и паразитический уровень жизни всего полиса в IV веке (F 100). Тот факт, что Фемистокл является первым демагогом, упомянутым в «экскурсе», по–видимому, подтверждается именно той диалектической связью, которую Феопомп устанавливает между демагогом и городским плетосом. Он пренебрегает изучением конституционных изменений, которые уже в предыдущие эпохи подготовили демократический подъем. Вместо этого его интересует выявление происхождения тех социально–экономических явлений, которые определили конкретизацию афинской демократии в ее наиболее зрелой форме, как она фактически начала развиваться в V веке со времен персидских войн.
Здесь уместно будет сравнить представления о происхождении афинской демагогии Феопомпа и Аристотеля. В знаменитом отрывке из «Политики» (1274 a, 11-5) философ заявляет, что возвышение демоса началось «случайно» после персидских войн, когда народ, одержав победу при Саламине, «возгордился и взял себе демагогов самого низкого уровня, несмотря на противодействие аристократов». На первый взгляд, аристотелевская датировка, кажется, совпадает с той, которой следует Феопомп, который начинает чередование демагогов с Фемистокла, героя Саламина и покровителя морской политики. В дополнение существует также лексическое совпадение: в самом деле, в цитируемом отрывке из Политики появляется типично феопомповский глагол antipoliteuesthai («быть политическим противником»). Но за очевидным сходством между Аристотелем и Феопомпом скрываются различные «идеологии». В самом деле, если для Феопомпа antipoliteuesthai указывает на соперничество между двумя демагогами, то для философа оно скорее обозначает столкновение между двумя «партиями» (демосом и эпиейками). Феопомп односторонне интерпретирует демократию V века как непрерывную череду демагогов. Аристотель, с другой стороны, описывает подъем развитой демократии как постепенное появление новой политической модели, представленной демагогами (которые заменили аристократов в качестве простатов демоса), против которых тщетно выступала «консервативная партия» во главе с эпиейками (Pol. 1274 a, 14-5; Ath. Pol. 25-8). Эта интерпретация находится под влиянием «ареопагской идеологии», которую отстаивал философ: он намеревается возвысить присутствие в Афинах V века «умеренной» политической традиции, наследницы идеального правления Ареопага.
Аналогичная разница во взглядах существует и между портретами Фемистокла у Аристотеля (Ath. Pol. 22, 7; 23, 3-4; 25, 3-4) и у Феопомпа. Аристотель представляет Фемистокла как «демократического» лидера, но не как демагога: он был простатом демоса и своими стратегиями способствовал установлению демократии (Ath. Pol., 22, 7; 23 , 3-4; 25, 3-4; 28, 2). Афинская полития знаменует собой подъем демагогической демократии, начавшийся после Саламина, в ряде этапов: благое управление Ареопага и становление афинского флота (23; 41, 2), переход, начатый Аристидом и завершенный Эфиальтом (41, 2), во время которого морская гегемония дала процветание демосу, способствуя его более широкому и сознательному участию в политической жизни и в то же время приводя к медленному кризису власти Ареопага (24-25, 1; 26, 1), наконец, отмена Ареопага и появление демагогов (25, 2-27, 1; 41, 2). Согласно этой периодизации Фемистокл был частью начальной фазы демократического развития и имел связь с ареопагской элитой. Аристотель фактически документирует как аристократическое происхождение государственного деятеля (Ath. Pol. 28,1), так и его принадлежность к Ареопагу (Ath. Pol. 25, 3). Это также позволяет нам лучше понять утверждение Аристотеля, согласно которому победа Саламина придала престиж Ареопагу (Ath. Pol. 23, 1-2; Pol. 1304 a, 17-24). Вероятно, это рассуждение не носит полемического характера и не дает четкого контраста между Советом и Фемистоклом. Проще говоря, он намеревается преуменьшить роль, которую играл в этих обстоятельствах государственный деятель, распространяя свои личные заслуги на все собрание ареопагитов, членом которого он был. Так, Аристотель характеризует Фемистокла как «демократа», помещая его, однако, в начальную фазу развития передовой демократии, фазу, которую он считает качественно отличной от следующей, то есть от той, которая была открыта Аристидом и Эфиальтом и отмечена подъемом демагогов. В отличие от «умеренной» характеристики, приписываемой Фемистоклу Аристотелем, это толкование, данное Феопомпом, тенденциозно однобоко. Портрет Фемистокла демагога «по профессии» является символом идентичности, которую Феопомп устанавливает между развитием демагогии и качественным преобразованием Афин в городское общество.
Это заставляет нас сформулировать еще одну гипотезу, которая позволяет нам более ясно увидеть единую структуру экскурса. По–видимому, он учитывает сложную метаморфозу города в «буржуазный» и паразитический микрополис (в смысле, указанном Аристофаном, Eq. 817); он также намеревается продемонстрировать, как этот феномен сначала питался от «империализма», а затем, на заключительной стадии, представленной «правлением» Евбула, от торговой деятельности Афин, чье превосходство теперь сводилось к эфемерной экономико–торговой централизации.
После Фемистокла и Кимона Феопомп упоминает в «экскурсе» Перикла и Фукидида сына Мелесия (которого историк считает сыном неизвестного в другом месте Пантена) и упоминает о жестоком политическом соперничестве между этими двумя государственными деятелями (F 91). Этот антагонизм, который должен был послужить для Феопомпа предметом дальнейшего противостояния между «правлением» Евбула и демагогами V века, ознаменовал решающий момент в истории Афин. Фрагмент 91 намекает на конфликт между Периклом и Фукидидом в первой половине десятилетия 450-440 гг., конфликт, который завершился остракизмом Фукидида (весна 444 г.). Контраст касался главным образом афинской финансовой политики и управления доходами, а также уплачиваемых союзниками пошлин, и, в частности, проблемы больших государственных расходов, связанных с новой и грандиозной строительной программой Перикла.
Поэтому необходимо будет в общих чертах проследить этот этап афинской политики. Это короткий, но очень сложный период, характеризующийся трудным дебютом «панэллинского империализма» Перикла. После заключения Каллиева мира (или, во всяком случае, прекращения военных действий с Персией) гегемония Афин над симмахоями становилась для них все более обременительной (Tucidide 3, 10, 4). Перикл фактически использовал «панэллинское» соглашение, заключенное между Афинами и Персией, как своего рода шантаж, чтобы заставить союзников как оставаться в орбите афинской политики, так и продолжать платить дань «на войну» (Plutarco Per. 12, 2 и 4). Эта последняя мера, вероятно, была мотивирована предполагаемой необходимостью принятия превентивной стратегии, направленной на обеспечение вооруженного мира. Ряд указов, выдвинутых некоторыми представителями окружения Перикла около 448/7 г., санкционировал это качественное изменение фороса (которое уже началось при Кимоне), помогая укрепить экономические и политические связи, которые объединили данников–симмахоев и гегемонистский город. В те же годы была начата строительная программа, финансирование которой обеспечивалось за счет пожертвования излишков фороса, в соответствии с тем, что было установлено декретом, обнародованным в 450/49 году по предложению самого Перикла. В 447 году начались работы над Парфеноном и статуей Афины Парфенос; в 443 году было завершено строительство промежуточной стены между Афинами и Пиреем; в 442 году был закончен Одеон (Plutarco Per. 13, 6-11). С одной стороны, этот расцвет инициатив отражал панэллинский характер новой пацифистской политики, санкционированной двумя предложенными Периклом в 450/49 году декретами, один о Панэллинском конгрессе (Plutarco Per. 17), а другой, уже упомянутый, об использовании финансовых излишков дани. С другой стороны, он был направлен прежде всего на то, чтобы создать канал государственных расходов, через который — подобно тому, что происходило при ежегодном оснащении флота — форос союзников должен был быть преобразован в trophe для граждан (Plutarco Per. 12, 3-4). Эта программа фактически предполагала более открытую экономическую эксплуатацию союзников как источника богатства для Афин. Организуя систематическое использование части налога для финансирования общественного строительства, а также для обычных расходов на вооружение флота, Перикл мог тем самым осуществлять контроль за обогащением города от симмахоев, становясь своего рода администратором от имени демоса.
Начало этой политики сопровождалось проблемами. Сначала ей противостояла живая «интернациональная» реакция, подогреваемая растущей враждебностью к афинскому подъему Спарты и Коринфа. В 447/6 г. поднялась Беотия, и после кровопролитного поражения Афины должны были отказаться от контроля как над этим регионом, так и над Локридой и Фокидой (Tucidide 1, 112, 5-113; Plutarco Per. 18, 2-3). В 446 году восстала и Эвбея (чье порабощение было существенным фактором для контроля над торговыми путями и поставками зерна по Черному морю): Спарта, возможно, способствовала этому событию. В том же году лакедемоняне вторглись в Аттику, а Мегара поднялась с помощью Пелопоннеса и особенно Коринфа (Tucidide 1, 114, 1-2; Plutarco Per. 22, 1-2). Эта трудная ситуация закончилась в 446/5 году, когда Афины, отвоевав Эвбею, заключили со Спартой тридцатилетний мир, отказавшись от владения Мегарой и портами Нисея и Паги (Tucidide 1, 114, 3 - 115, 1; Plutarco Per. 23-24, 1). Более того, в те же годы многие союзные города, особенно в наиболее удаленных от Афин регионах (Кария, Херсонес, Фракия), отказались платить дань. Перикл отреагировал на эту серьезную политическую и экономическую ситуацию как отправкой колоний и клерухий для контроля над наиболее беспокойными областями «империи» (Diodoro 11, 88, 3; Plutarco Per. 11, 5-6; 19, 1; Pausania 1, 27, 5), так и уменьшением в некоторых случаях суммы налога. Однако кризис еще более обострился в 446/5 году в связи с четырехлетней реорганизацией фороса: сокращение суммы афинского налога и уклонение от уплаты союзников произошло фактически в количествах, невиданных прежде.
В этом контексте, отмеченном экономическим кризисом, который, казалось, подорвал саму Афинскую архэ, мы должны найти пик антиперикловой оппозиции во главе с Фукидидом сыном Мелесия, родственником и политическим наследником Кимона. Согласно Плутарху (Per. 12), два государственных деятеля сосредоточились на строительной программе, рассматриваемой оппозицией в качестве вероятной причины разногласий между Афинами и симмахоями. На настойчивые выпады Фукидида Перикл ответил серией демагогических контрмер (пожертвования на флот, усиление военно–морской активности, посылка колоний и клерухий: Plutarco Per. 11, 4-5), пока не получил согласия демоса на продолжение своей программы, и вскоре он одержал верх над противником, подвергнув его остракизму (Plutarco Per. 14). «Жизнь Перикла» Плутарха характеризует Фукидида явно упрощенно, описывая его, согласно аристотелевскому клише (Ath. Pol. 28, 2 и 5), как «лидера» консервативной и «умеренной» партии, враждебной «демократической партии» во главе с Периклом (Plutarco Per. 8, 5; 11, 1-3; Nic. 2, 2). Необходимо переосмыслить плутархову информацию, освободив ее от анахронизмов и хвалебной точки зрения. Из тщательного изучения биографии Плутарха следует, что сын Мелесия вовсе не питал отвращения к афинской «империалистической» политике. Скорее всего, он выступил против инициативы Перикла инвестировать большую часть налога в строительную программу именно потому, что эта мера могла вызвать и без того очень критическую для афинской архэ ситуацию, несогласие союзников и обвинения со стороны других греков в тирании Афин. Кроме того, Фукидид сын Мелесия не ограничился подчеркиванием неадекватности затратного строительного проекта Перикла. Пассивно противостоя Периклу, он не мог надеяться завоевать благосклонность демоса. Поэтому следует считать, что он выдвинул конкретные контрпредложения относительно администрирования форосом, то есть предложил не столько накопление излишков, сколько другие, менее заметные, но, несомненно, эффективные меры, чтобы распределить эти доходы среди населения, не подвергая себя обвинению со стороны союзников. Из этого следует, что он был не только лидером большой аристократической коалиции из враждебных Периклу кимоновцев, но и главой демоса, по крайней мере, какое–то время. Плутарх (Per. 8, 5; 11, 1) свидетельствует как о том, что ораторские способности сделали Фукидида грозным антагонистом Перикла в экклесии, так и о том, что для противостояния противнику Перикл предпринял ряд демагогических инициатив (и это напоминает нам, как много он уже сделал, чтобы взять верх над Кимоном, на благо народа). Очевидно, Перикл не стал бы прибегать к этим средствам, если бы Фукидид не был действительно опасным соперником, имевшим подлинное влияние на демос. О политическом превосходстве Фукидида должно быть говорит также его остракизм (Plutarco Per. 6, 2-3; 14), который почти несомненно указывает на то, что он представлял в то время угрозу стабильности «правления» Перикла. Отсюда, плутархова версия, хотя в ней преобладает схематичное, а иногда и анахроничное видение столкновения двух государственных деятелей, свидетельствует о важности и заслугах Фукидида, который, возможно, умело воспользовался временным кризисом власти своего противника.
Более ясное утверждение, что сын Мелесия управлял демосом, содержится в анонимном жизнеописании Фукидида (6-7). Согласно Анониму, который, возможно, черпал из Стесимброта, карьера Фукидида началась, когда он, блестяще защитив и оправдав Пирилампа, которого Перикл обвинил в убийстве, приобрел славу великого оратора. Позже опять же благодаря своему красноречию он был избран стратегом и завоевал политическое господство. Однако, его репутация была подорвана филохрематией, а также судебным иском, предъявленным ему по возвращении из Сибариса Ксенокритом. Остракизм стал заключительным аккордом его упадка. Реальное «правление» Фукидида в Афинах также задокументировано схолиями к Элию Аристиду (3, 446, 29-30; 447, 1-2 Dindorf), где говорится, что «афиняне все повиновались мужу, которому они доверили государственные дела, так как город строго контролировался им» и что он «сделал резкий поворот в жизни полиса с полного согласия народа», вызвав антагонизм Перикла. Ученые даже предполагают, что в течение определенного периода не Фукидид выступал против Перикла, а именно Перикл возглавлял оппозицию против Фукидида. Отнюдь не предлагая позднюю и ненадежную версию, «анонимная жизнь» и схолии дают довольно связное и правдоподобное представление о карьере государственного деятеля, не только согласное с известиями Плутарха, но и являясь частью сложной афинской политической ситуации десятилетия 450 - 440 гг.
В самом деле, Фукидид обнаружил, что он оказывает большее влияние на демос в момент кризиса «правления» Перикла. Что касается его программы, то трудно определить, в чем она состояла; однако следует полагать, что он не ограничивался систематической «пассивной» оппозицией Периклу, а выдвигал контрпредложения относительно расходования городских денег и в особенности налоговых излишков (ср. Platone Lach. 179 c). Из анонимного жития (7) следует, что впоследствии этот государственный деятель разозлил афинян, став «высокомерным и алчным», и поэтому они больше его не терпели.
Большой интерес представляет это известие о фукидидовой тяге к деньгам (тема, к которой Аноним возвращается несколько раз). В самом деле, здесь, кажется, намек на конфликт между Периклом и сыном Мелесия вокруг управления данью и государственными доходами. Возможно, Фукидид не хотел или не мог сдержать данные народу обещания и не был в состоянии справиться с обострением кризиса, вызванного неуплатой или только частичной уплатой фороса, кризисом, завершившимся в 446/5 году. Это могло бы объяснить, почему его обвиняли в филохрематии, то есть в том, что он вел себя как «скряга» и по меньшей мере нечестно. Также в этой связи следует вспомнить известие Плутарха (Per. 14, 1-2), согласно которому Перикл, обвиненный сторонниками Фукидида в злоупотреблениях в управлении казной, сумел переломить ситуацию, убедив экклеcию щедро профинансировать строительную программу. Этот эпизод намекает на контраст между «расточительством» Перикла и «бережливостью» Фукидида, который, должно быть, был создан фукидидовской пропагандой. В то время как последняя обвиняла «расточительность» Перикла, периклова пропаганда, с другой стороны, превозносила новую форму «государственной» щедрости и, вероятно, критиковала противоположную Фукидиду ориентацию, обвиняя его в «скупости» и «продажности». Поездку Фукидида в Сибарис в 445 году следует рассматривать как последнюю попытку вновь утвердить свой политический престиж. Вероятно, он отправился в Сибарис (основанный годом ранее благодаря афинскому вмешательству: Diodoro 12, 10, 3-4), чтобы попытаться урегулировать разногласия, возникшие между древними сибаритами и афинскими элементами, недавно присоединившимися к общине (Strabone 6, 1, 13; Diodoro 12, 11, 1-2). Государственный деятель, возможно, намеревался не только гарантировать афинские интересы в новом Сибарисе, но и заменить Перикла в роли промоутера западной политики Афин. Неудача, должно быть, усугубила положение Фукидида, усилив нападки его противников. Это, по–видимому, подтверждается известием (Vita An. 7), согласно которому по возвращении из Сибариса он был привлечен к судебной ответственности Ксенокритом, который добился его осуждения. Кажется, не случайно его обвинителем был Ксенокрит. Представитель круга Перикла, тот вместе с прорицателем Лампоном возглавил экспедицию в Фурии в 444/3 году (Diodoro 12, 10, 4-11, 3; Fozio s. v. Θουριομαντεις). Вполне вероятно, что он как будущий предводитель предстоящего предприятия в Фуриях, был орудием особого ответа Перикла на неэффективную интервенцию Фукидида в Сибарис (ср. Plutarco Per. 11, 5): поэтому начатое им судебное преследование имело целью подчеркнуть провал миссии Фукидида. Обвинение Ксенокрита было частью хитроумно спланированной клеветнической кампании, подготовившей почву для остракизма Фукидида: он произошел вскоре после этого по инициативе Перикла (Plutarcо Per. 14, 3). Восстановление Перикла зависело от сложного ряда факторов, из которых неудача его противника в Сибарисе и панэллинское предприятие в Фуриях составляли лишь один аспект относительной важности. В самом деле, необходимо учитывать политическую эффективность коалиции филоев и геносов, которую ему удалось организовать в те годы. Около 450 года он сменил Кимона в союзе с кериками, могущественным геносом, членами которого были Каллий и Гиппоник. Возможно, именно для того, чтобы сломить мощную коалицию, образовавшуюся вокруг Фукидида, который состоял в родстве с Кимоном и, вероятно, получив поддержку многих бывших кимоновцев и самих Филаидов, Перикл вступил в союз с семьей Тисандра, принадлежащей, как и Кимон, к роду Филаидов. Семья Тисандра внезапно поднялась во второй половине пятого века. Помимо Перикла, с ним были связаны некоторые близкие к нему политики: Леогор сын Андокида (родственник того Пирилампа, который сначала был филоем Фукидида, а затем стал гетайром Перикла), и Главкон сын Леагра. Эти семейные союзы нейтрализовали сторонников Фукидида и гарантировали Периклу контроль над экклесией и буле посредством гибкого управления властью и в то же время ограничивали круг его филоев (Plutarco Mor. 811 f; 812 d). Перикл нашел поддержку демоса и смог продолжить осуществление строительной программы прежде всего потому, что ему удалось преодолеть кризис и восстановить экономические и политические связи между городом–гегемоном и союзниками–данниками. Фактически, отправив колонии и клерухии (факт, который Плутарх не случайно истолковал как демагогическую и антифукидидовскую контрмеру), он установил более жесткий афинский контроль над симмахоями. Исходя из этих предпосылок, государственный деятель, получив одобрение Спарты и преодолев наиболее острую фазу дефицита, вызванного уменьшением уплаты налога, смог навязать новую и более эффективную реорганизацию фороса, которая была разработана, опередив четырехлетний срок, уже в начале 444/3 г. и вступила в силу в 443/2 гг. С этой точки зрения представляется значительной хронологическая связь между остракизмом Фукидида и великим афинским экономическим прорывом 444/3 г., который, вероятно, отражает ориентацию финансовой политики Перикла и фактически ознаменовал начало восстановления афинской гегемонии. Остракизм сына Мелесия действительно представлял, как полагает Плутарх (Per. 15-16, 3), для «правления» Перикла эпохальный момент.
Тем не менее можно попытаться понять феопомпову характеристику двух государственных деятелей. Считается, что он назвал Перикла демагогом, имея в виду, в частности, те меры, которые тот предпринял против Фукидида. Действительно, опасная финансовая политика, которая в те годы приобрела более выраженный «империалистический» оттенок и внесла решающий вклад в развитие городской экономики в Афинах, немало поддавалась демагогической интерпретации, а также конфронтации с «правлением» Евбула. Феопомп, по–видимому, лежит в основе рассказа Плутарха в Жизни Перикла (11, 3 - 6; 12). Эта гипотеза находит подтверждение в параллели, установленной биографом между демагогическими постановлениями Перикла в отношении Кимона и аналогичными инициативами, выдвинутыми им против Фукидида. По словам Плутарха, Перикл, по случаю столкновения с сыном Мелесия, позаботился о том, чтобы в городе постоянно проводились грандиозные зрелища или пиры или процессии; он всегда держал флот наготове, посылая его каждый год в экспедиции, чтобы обеспечить многочисленным гражданам жалованье в течение многих месяцев; он выводил колонии и клерухии; он ввел в действие дорогостоящую строительную программу, чтобы те, кто остался в Афинах, все еще имели возможность зарабатывать на жизнь за счет казны. Это напоминает практику, которую он ранее использовал, чтобы сравняться популярностью с Кимоном. Согласно Плутарху (Per. 9, 1), государственный деятель побудил народ издать декрет о распределении земельных участков в клерухиях, а также о выплате жалованья и пособий на посещения зрелищ; этими постановлениями он сделал Афины расточительным и распутным городом. Ну а плутархов пассаж, касающийся института компенсации судьям и других форм «государственной» щедрости, вероятно, относится к экскурсу Феопомпа. Но и то, что касается антифукидидовской политики Перикла, восходит к тому же источнику. В самом деле, тесный параллелизм, существующий между этими двумя отрывками, лежит в основе одного и того же единого видения, приписываемого феопомповой интерпретации пагубного воздействия демагогии Перикла на социальное, политическое и экономическое равновесие города. В обоих плутарховых местах мы также можем видеть критическое вмешательство автора во враждебную Периклу традицию, которую Плутарх цензурирует и переосмысливает в умеренных и похвальных выражениях. Поэтому, если, с одной стороны, bios допускает феопомпово описание демагогического конфликта между Периклом и Фукидидом, с другой стороны, оно решительно отходит от него в отношении политической характеристики обоих государственных деятелей. Поэтому весьма вероятно, что Феопомп исследовал негативные социально–экономические последствия, вызванные антагонизмом между этими двумя лидерами, описывая Перикла как типичного демагога, дающего богатство городу и «развращающего» демос.
Следует также иметь в виду, что некоторые аспекты финансовой политики Перикла во время столкновения с Фукидидом, в частности строительная программа и пожертвования на праздники и шоу предвещали аналогичные обязательства, принятые администрацией Евбула. Увеличивая государственные расходы с помощью этих стимулов, и Перикл, и Евбул осуществляли перераспределение излишков финансовых средств Афин, чтобы обеспечить достаточное пропитание многочисленному городскому плетосу. Должно быть это не ускользнуло от Феопомпа; в самом деле, вполне вероятно, что он противопоставлял пацифизм Перикла пацифизму Евбула, а также расточение афинских доходов Периклом расточению Евбулом (во фрагменте 100 Евбул был заклеймен именно за трату государственных средств на заработную плату и пособия). Эта гипотеза подтверждается, по крайней мере частично, фрагментом 387, относящимся к завоеванию Эвбеи и колонизации Гистиеи, которые имели место в 446/5 году под руководством Перикла (Tucidide 1, 114). По мнению одних, этот фрагмент относится к повествованию об Эвбейской войне 349 года, сторонниками которой были некоторые представители партии Евбула; по мнению других, он относится к демагогии Перикла и поэтому должен быть вставлен в отступление, представленное в десятой книге. Эта вторая интерпретация придает большую конкретность феопомпову портрету Перикла: она также позволяет нам более четко определить связи, установленные в «экскурсе» между демагогическим администрированием и «империализмом». В самом деле предприятие в Эвбее, уже рассматривавшееся современниками как типичное проявление высокомерия афинского демоса (Plutarco Per. 7, 8), представляло собой фундаментальную главу «империалистической» эволюции Делийско–аттической лиги. Она также имела большое значение для экономической стабильности Афин, поскольку обеспечивала контроль над торговыми путями Эгейского и Черного морей. С другой стороны, нельзя исключать, что Феопомп именно из–за демагогического значения, которое он придавал перикловому завоеванию острова, намеревался установить параллелизм между этим событием и эвбейской войной, одобренной окружением Евбула.
Характеристика Фукидида, однако, остается более расплывчатой. Из фрагмента 91 мы можем извлечь некоторые мысли, которые заставляют нас полагать, что суждение Феопомпа онем было отрицательным. Это, по–видимому, вытекает прежде всего из того факта, что Феопомп делает Фукидида сыном малоизвестного Пантена, а не знаменитого Мелесия. Это известие, ничем иным не задокументированное, возможно, приписывается намерению унизить происхождение государственного деятеля в соответствии с порочащим и парадоксальным приемом, типичным для античной комедии. Далее, Феопомп указывает на конфликт между двумя вождями глаголом antipoliteuesthai. Но он приписывает этому термину негативный оттенок, подразумевая под ним «гонку» между двумя амбициозными политиками в одном городе (F 261). Отсюда неявный намек на пагубное воздействие амбиций, разрушающих гражданское единство, и в особенности на негативные последствия антагонизма между Фукидидом и Периклом на качество афинской политической жизни. Феопомпов портрет Фукидида демагога безусловно очерчивает тенденциозное представление, но он также в некоторой степени обоснован. Действительно характеристика сына Мелесия состояла из двух аспектов, на первый взгляд противоположных, но на деле взаимодополняющих. С одной стороны, он отстаивал традиционную политику, собирая вокруг себя аристократическую коалицию филоев: бывших последователей Кимона и выдававших себя за его преемников. С другой стороны, он проводил новаторскую политику, учитывавшую как «империалистическую» эволюцию афинской архэ, так и возросшее значение экклесии, а следовательно, и необходимость установления нового типа диалектических отношений с демосом. Фукидид был одновременно идеальным наследником Кимона и противником Перикла. В отличие от своего предшественника (Plutarco Cim. 16, 9; Per. 11, 1-2), он сумел приспособить свою программу к афинскому авксезису, вступавшему тогда в новую фазу, и к нуждам поднимающегося демоса.
Как уже говорилось, отрывки из «жизни Перикла» Плутарха, относящиеся к антагонизму между Фукидидом и Периклом, и прежде всего одиннадцатая и двенадцатая главы, имеют преимущественно феопомпово происхождение. Поэтому они позволяют нам понять, как Феопомп истолковал контраст между этими двумя государственными деятелями. Однако они должны быть исследованы независимо от плутарховой хвалы Фукидиду. Феопомп, возможно, выделил присутствующую в характере Фукидида новаторскую сторону, подчеркнув близость между ним и Периклом как на практике, так и в политической программе. Фактически оба они представляли собой новый тип лидера, который контролировал экклесию и буле не только через традиционную систему политической дружбы, но также и прежде всего прямо и лично убеждая демос. Плутарх сообщает, что они были великими ораторами, прославившимися своим красноречием и словесными дуэлями в экклесии (Per. 11, 1-3). Поэтому вполне вероятно, что Феопомп интерпретировал соперничество между ними как определяющий фактор появления демагога, «профессионала» в политике, который черпал свою силу из своего влияния на демос и из консенсуса с ним. Историк с Хиоса, по–видимому, определил прежде всего частичное сходство между перикловой и фукидидовой политикой. Из двенадцатой главы «Жизни Перикла» (где говорится о противоположных речах двух сторонников строительной программы) с относительной ясностью, несмотря на плутархов фильтр, выясняется, что оба, поддерживая различные финансовые программы, исходили из одной и той же демагогической предпосылки: необходимости использовать союзников как стабильный экономический ресурс для благосостояния демоса, проводя «империалистическую» политику, инициированную Кимоном. В этой связи следует отметить, что ни сторонники Фукидида, ни Перикл в своих речах совсем не упоминают о Каллиевом мире, более того, они, по–видимому, указывают на войну как на событие, которое все еще продолжается. В самом деле, даже обвинение, выдвинутое против Перикла, что для того, чтобы оправдать перевод казны лиги из Делоса в Афины, он не додумался сослаться на войну с варварами (Per. 12, 1), следует понимать не как намек на мир, а как выпад против допущенных при управлении налогами и связанных с осуществлением строительной программы злоупотреблений, что полностью согласуется с тезисом Феопомпа, отрицающего историчность (или формальный характер) Каллиева мира (F 153-4). Следовательно, в двенадцатой главе подчеркивается — в согласии с намерением Феопомпа раскрыть панэллинские достоинства афинского договора с Персией — как оба лидера сознательно использовали потенциальную персидскую угрозу, и это для того, чтобы заставить союзников оставаться в орбите Афин и платить дань на военные цели. Поэтому Феопомп, по–видимому, истолковал столкновение между Фукидидом и Периклом, ссылаясь, в частности, на административную политику, которую они отстаивали, как соревнование между двумя амбициозными демагогами, решившими победить друг друга с помощью ряда обещаний и пожертвований.
Некоторые считают, что еще один отрывок из «Жизни Перикла» восходит к Феопомпу; это эпизод, связанный с пророчеством Лампона о неизбежном политическом упадке Фукидида (Plutarco Per. 6, 2-3). Не случайно в этом анекдоте, приведенном незадолго до остракизма, говорится об отношениях между Лампоном и сыном Мелесия, а также о политическом и антифукидидовском характере предсказания. Фактически, провидец принадлежал к свите Перикла и участвовал в основании Фурий в 444/3 г. (как и Ксенокрит, обвинитель Фукидида). Следовательно, пророчество Лампона, как и обвинение Ксенокрита, должно быть связано с провалом визита государственного деятеля в Сибарис. Это отражает антифукидидовскую пропагандистскую кампанию, проводимую кругом Перикла после возвращения Фукидида и в связи с остракофорией. Если мы примем, что этот отрывок основан на феопомповой матрице, то Феопомп, возможно, исследовал попытку Фукидида вмешаться в западную политику Перикла и искал эту историю в амбициозном соперничестве между двумя лидерами.
В заключение Феопомп считает Фукидида демагогом, подражателем и посредником–архитектором афинского авксезиса, а также соперником сына Ксантиппа в качестве политического собеседника демоса. В соответствии с этой точкой зрения он, возможно, анахронично подчеркивал социально–экономические последствия контраста между ними, настаивая на том, что он способствовал распространению городской экономики в пользу плетоса и стремился превратить аристократических лидеров в политических технологов на службе у демоса. Представление Феопомпа опиралось на древнюю традицию (вероятно, восходящую к Стесимброту), которая документирует как необычайное влияние на демос красноречие Фукидида, так и высокомерие и филохрематию, которые он проявил во время своего «правления». Вновь присоединившись к этой враждебной Фукидиду версии, Феопомп отошел от хвалебной версии Платона (Lach. 179c; Meno 94d), которая должна была распространиться особенно в IV веке. В самом деле, Аристотель в «Афинской политии» (28, 5) формулирует благоприятное суждение о Фукидиде, ссылаясь на источники, которые единодушно восхваляли этого государственного деятеля. Аристотелевская оценка представляет особый интерес, поскольку она указывает на «идеологическую» позицию. Философ представляет Фукидида противником «демократа» Перикла (28, 2) и предельным примером «умеренного» политика. Он даже причисляет его вместе с Никием и Фераменом к вождям, достойным величайшей похвалы за честность, политическую мудрость и патриотизм, с которыми они управляли Афинами (Ath. Pol. 28, 5). Эта характеристика, по–видимому, зависит от хорошо известного «умеренного» или, точнее, «ареопагского» взгляда Стагирита и от методологической необходимости представить историю афинской демократии с партийной точки зрения. Этот аспект аристотелевского суждения о Фукидиде оказал бы тогда влияние на Плутарха, который, как мы уже говорили, схематически представляет столкновение между Фукидидом и Периклом как «классовый» конфликт между аристократами и народом (Per. 11, 1-3; Nic. 2, 2). Аристотель вновь развивает хвалебную версию государственного деятеля, чтобы возвысить оппозицию эпиейков демагогам и, следовательно, зафиксировать присутствие в Афинах V века «умеренной» политической традиции, включая Ферамена, самого известного преемника. В противном случае оценка Феопомпа отходит от полемического намерения показать, как даже главный афинский эпиейк в действительности приспособился к подъему демократии и проводил демагогическую политику, активно способствуя авксезису и коррупции в городе и извлекая из этого в первую очередь свою собственную выгоду.
В феопомповых фрагментах, относящихся к Клеону, все способствует очерчиванию стандартного портрета афинского демагога: в них работа государственного деятеля фактически характеризуется политическим «профессионализмом», расточительным и нечестным управлением государственными финансами, алчностью по отношению к союзникам. Однако следует сказать, что аспекты личности Клеона, выделенные Феопомпом, подпадают под известное клише характеристики Клеона как демагога par excellence, клише, задокументированное традицией, единодушно враждебное государственному деятелю и уже присутствующее у Фукидида и в античной комедии. Поэтому существует риск увидеть в феопомповом портрете Клеона условную, абстрактную типологию демагога, а не плод личной и критической интерпретации. Поэтому необходимо соотнести феопомпово суждение о Клеоне с суждениями, относящимися к другим демагогам, упомянутым в «экскурсе», имея в виду, что оно направлено на рассмотрение наиболее заметных этапов развития афинской демагогии в динамической и персоналистической последовательности, но не оторвано от исторического контекста. В соответствии с полемической точкой зрения, доминирующей в этом отступлении, фактически история афинской гегемонии сводится к портретам демагогов, знаковых фигур (и главных авторов) наиболее значимых моментов подъема Афин. Поэтому даже портрет Клеона должен быть соотнесен с конкретной экономической и политической реальностью, главным героем и архитектором которой в глазах Феопомпа был афинский вождь.
Скорее всего, фрагменты 93 и 94 относятся к началу «правления» Клеона. Оба они касаются столкновения между всадниками, элитой афинской армии, и демагогом, и конфликт возник из–за его нечестности. Фрагмент 94 повествует о том, что островитяне заплатили ему пять талантов, чтобы он постарался сделать наложенную на них дань менее обременительной; узнав об этом, всадники обвинили государственного деятеля, чтобы заставить его вернуть эту сумму. Отнюдь не являясь банальным отголоском обвинений комиков в развращенности Клеона, феопомповы известия, по–видимому, намекают на события 428/7 года, когда государственный деятель был, по–видимому, булевтом (Aristofane Eq. 774-6). Именно в этом году резкое увеличение военных расходов, вызванное, прежде всего, продолжением неотложной кампании против Лесбоса, сделало необходимым введение некоторых фискальных мер. Более богатые афиняне платили военный налог (эйсфору); произошла также реорганизация фороса, на два года раньше истечения четырехлетнего срока: в результате союзники платили чрезвычайную дань, «убежденные» присутствием специальной эскадры из двенадцати кораблей (Tucidide 3, 19, 1). Как булевт, Клеон, возможно, сыграл важную роль в применении обеих мер. Они, по–видимому, отражают одну и ту же программу, соответствующую воинственной ориентации государственного деятеля (Tucidide 3, 36, 6-40, 7; 5, 16, 1; Aristofane Eq. 223-4, 258-65, 774-6 , 911-8, 923-6).
В дополнение к нечестности Клеона, фрагмент 94, возможно, также свидетельствует о демагогическом характере его политики, предполагая, что Клеон в конечном счете использовал войну как экономический бизнес, эффективное средство эксплуатации (поощряя сбор военного налога и дани) как более богатых афинян, так и союзников, и это для того, чтобы предложить урбанизированному плетосу заработную плату, пожертвования, ежедневное пропитание (Aristofane Eq. 792-818, 1100-1). Другими словами Феопомп, по–видимому, устанавливает связь между «правлением» государственного деятеля и качественными преобразованиями, определившимися в жизни полиса Пелопоннесской войной. Фактически война, спровоцированная Клеоном и другими демагогами, привела к насильственной урбанизации значительной части демоса, немало поспособствовав нарушению традиционного социально–экономического равновесия и формированию нового политического пространства, характеризующегося наличием большого городского населения, склонного возлагать бремя своего существования на полис (Tucidide 2, 13-17; 2, 65, 2; Aristotele Ath. Pol. 27, 2). Поэтому афинским лидерам было необходимо любой ценой увеличить жизненно важные выплаты государственных средств в виде политических зарплат и пособий менее обеспеченным гражданам: на карту было поставлено выживание полиса и демократических институтов. Но это повлекло за собой усиление эксплуатации союзников–данников, представлявших главный экономический ресурс афинских финансов (Tucidide 3, 13, 6; 3.31, 1). Клеону, наследнику Перикла, сознававшему неразрывную связь между «империализмом» и демократией, ничего не оставалось, как довести до крайности намеченную Периклом антиспартанскую политическую линию (Tucidide 2,60-4), став непримиримым сторонником «империализма» и войны до победного конца (Tucidide 3, 37, 2; 3, 39, 8; 4, 21-2). От Феопомпа не ускользнуло, что этот климат, отмеченный крайней социальной напряженностью и глубоким качественным изменением политической жизни, совпал с кульминацией демагогического расточительства афинских финансов, перераспределенных в пользу паразитического плетоса. Вероятно, он также не упустил из виду, насколько все это предвещало экономический, политический и социальный тупик, в котором, по его мнению, впоследствии окажутся Афины при Евбуле. Отсюда можно предположить, что Феопомп соотнес демагогическую деятельность Клеона и, в частности, его фискальную политику в отношении своих налоговых союзников с решающей фазой упадка, которая будет достигнута с «правлением» Евбула.
Фрагмент 93 также касается негативных социально–экономических последствий демагогического правления Клеона. Согласно этому фрагменту (трудному для истолкования), он, «оскорбленный всадниками», встал на путь политической карьеры и напал на своих противников, обвинив их в дезертирстве. Этот эпизод должен быть датирован 428/7 годом, когда Клеон был булевтом. Это, по–видимому, вытекает из слов «пошел в политику», которыми Феопомп намекает на официальный дебют демагога на политической сцене. Считается, что этот фрагмент свидетельствует о клеветнической кампании, предпринятой Клеоном против своих противников с целью излить на них народное недовольство за ущерб, причиненный войной. На самом деле весной 427 года вторжение спартанцев в Аттику нанесло очень серьезный ущерб урожаю: уничтожив и разграбив все, что пощадили предыдущие вторжения, лакедемоняне намеревались поставить афинян в затруднительное положение, не позволив им завершить осаду Митилены, имевшую жизненно важное значение для сохранения афинской гегемонии в Эгейском море (Tucidide 3, 2-19; 3, 25-50), и отвоевать Лесбос, который восстал годом ранее (Tucidide 3, 26). Это была гораздо более важная военная акция, чем вторжения, осуществленные в прошлые годы. Фукидид, отмечая стратегическое значение спартанского вторжения 427 года, не делает ни малейшего упоминания о действиях, предпринятых в этом году всадниками, которым обычно поручалась защита аттической территории от набегов из Пелопоннеса (Tucidide 3, 1, 2). Можно, как это сделали некоторые ученые, соотнести информацию, содержащуюся во фрагменте 93, с этим «молчанием» Фукидида. В этой ситуации, критикующей само существование Афинской архэ и демократии, представляется весьма вероятным, что Клеон, ярый защитник «империалистической» и антиспартанской политической линии до самого конца, критикует работу военной элиты, наиболее неохотно продолжающей конфликт с лакедемонянами. Он, возможно, пытался изолировать всадников политически, указывая на них как на реальных виновников ущерба, причиненного вторжением из Пелопоннеса. Вполне вероятно, что Феопомп выделил демагогический и «классический» аспект, присущий поведению Клеона. Возможно, он пришел к интерпретации этого эпизода как значительного симптома прогрессирующей политической маргинализации эпиейков, определенной во время Пелопоннесской войны приходом к власти новых социальных сил, представителями которых были Клеон и демагоги–фавлои, «классов» и лидеров, преимущество которых отождествлялось с продолжением Афинской архэ и поэтому включало радикально антиспартанскую программу, в контексте которой продолжалась и обострялась периклова политика (Tucidide 2, 65, 10).
Эта точка зрения также делает более понятной информацию, содержащуюся в фрагменте 94, согласно которой всадники требовали возврата пяти талантов, выплаченных Клеону островитянами. Это следует рассматривать не как моралистическую защиту интересов союзников Афин, а скорее как энергичный протест против администрирования государственного деятеля, который, позволив купить себя островитянам и снизив наложенный на них чрезвычайный налог, в конечном итоге несправедливо возложил бремя и издержки войны на самых богатых афинян, среди которых были и сами hippeis. Хотя невозможно установить точную хронологическую связь между сбором военного налога, чрезвычайной реорганизацией дани и «протестом» всадников, а также между нападками на демагога и обвинением в дезертирстве, тем не менее ясно, что Феопомп связывает эти события воедино, видя в них первые сопутствующие проявления клеоновой демагогической политики, направленной на удар по более зажиточным «классам». Тесная связь, выявленная Феопомпом между этими событиями, зависит от того факта, что Клеон, возможно, начал свою карьеру (428/7 г.) как булевт. Именно в силу этой должности он фактически имел право предлагать фискальную программу, решать вопросы, касающиеся симмахоев и предполагаемой перестройки налога, создавать дополнительные трудности для всадников, вмешиваясь в докимасию всадников (Aristotle Ath. Pol. 43-9).
Фрагмент 92, помимо указания на продолжительность семилетнего «правления» государственного деятеля, настаивает прежде всего на его высокомерии (thrasytes) и на его «шумном» красноречии. Феопомп сообщает, что Клеон зашел настолько далеко, что отменил собрание под предлогом принести жертвы и принять у себя дома иностранных гостей. Некоторые исследователи относят этот анекдот к реальному историческому событию: реорганизации дани в 425/4 году. На самом же деле заседание экклесии, которое должно было продолжить обсуждение этой финансовой меры, было отменено Тудиппом, соратником Клеона, в конце второй притании 425/4 года, и это дало время демагогу, занятому тогда Пилосской операцией, иметь возможность присутствовать в экклесии (Tucidide 4, 27, 3-41; Aristofane Eq. 75-6). В действительности декрет о реорганизации дани был ратифицирован не ранее третьего притания (IG 1 71).
По некоторым данным, эта дальнейшая отсрочка была вызвана, как указывает фрагмент Феопомпа, намеренной позицией Клеона, который, вернувшись из Пилоса с победой и на пике популярности, отменил заседание экклесии, чтобы отпраздновать свою победу над спартанцами. Эта гипотеза подтверждается сравнением 92‑го фрагмента и двух строго связанных между собой отрывков из «Жизни Никия» Плутарха. Оба места, даже без явного упоминания Феопомпа, перефразируют портрет Клеона, как он изложен во фрагменте 92. Первый (Nic. 7, 7), который касается обновления экклесии, расширяет сведения, передаваемые Феопомпом, обогащая их значительными подробностями. Точнее, намек Плутарха на удивленную и снисходительную реакцию афинян на просьбу демагога подтверждает гипотезу о том, что Клеон мог позволить себе этот трюк именно потому, что он был победителем Пилоса и героем момента. Второй отрывок (Nic. 8, 5-6), повторяя первую часть фрагмента 92, документирует высокомерие демагога после его победы над спартанцами и подчеркивает влияние его тривиального красноречия на плетос. Плутарховы места имеют феопомпово происхождение и касаются одного единственного факта: необычайной народной благосклонности, которой пользовался Клеон после военных успехов, достигнутых им в Пилоcе. Поэтому фрагмент 92, по–видимому, относится к триумфу клеонова «правления» в 425/4 году, то есть к победе над спартанцами и, прежде всего, к большой реорганизации дани. Эта последняя мера представляла собой краеугольный камень финансовой политики Клеона: усиливая экономическую эксплуатацию союзников (размер фороса возрос почти втрое), можно было увеличить пожертвования в пользу плетоса. Особое значение имело увеличение вознаграждения народным судьям, которое возросло до трех оболов ежедневно (Aristofane Eq. 51, 255, 799-804 et passim; scolî ad Aristofane Vesp. 88, 300).
Гипотеза, согласно которой Феопомп установил явную связь между клеоновой реорганизацией дани и новой волной демагогических пожертвований, по–видимому, подтверждается отрывком из «Жизни Аристида» Плутарха (24, 5). Там говорится, что демагоги после Перикла значительно увеличили размер дани не потому, что возросли военные расходы, а потому, что они давали народу деньги и пособия на зрелища и возводили великолепные статуи и храмы. Наличие термина «теорикон» (обозначающий пособие, предоставляемое для посещения шоу) является ключом к выявлению феопомповой матрицы отрывка. Употребление этого слова, по–видимому, указывает на то, что источник, из которого черпал Плутарх, обнаружил существенную преемственность между теориконом, который был в моде в четвертом веке во время правления Евбула, и грандиозными пожертвованиями демагогов пятого века. Поэтому Феопомп намеревался установить связь между чрезмерной властью, которую Клеон имел над демосом, и завершением его финансового и расточительного правления, и, вероятно, имел целью указать на то, что реализация политической программы Клеона (в которой совпадали личная выгода государственного деятеля, с одной стороны, и интересы паразитического демоса, склонного идентифицировать себя с самой сутью полиса, с другой) была логическим развитием урока плохого управления, преподанного предыдущими демагогами и предназначенного привести Афины к гибели. В подавляющем могуществе Клеона и демоса, в торжестве «идеологии города», к предпосылкам которой, «империализму» и демократии, теперь добавилась третья — необходимость продолжать войну до победного конца, — Феопомп видит не внешние признаки успеха, а предупреждающие симптомы неизбежной политической и институциональной катастрофы, перед которой стояли Афины и к которой их подталкивали собственные лидеры и’ идеологи‘.
При ближайшем рассмотрении «радикальный» характер, приписываемый символическому характеру Клеона, также проступает из описания его thrasytes (F 92). Феопомп интерпретирует высокомерие государственного деятеля как «революционное» нововведение в политической практике — как будто это поведение уже само по себе конкретизировало претензии Клеона осуществить «тотальную» демократию и установить прямую связь, своего рода «идеологическую» идентификацию между демагогом и демосом, а также между демосом и полисом (Aristofane Eq. 732, 1341-2; Tucidide 3, 37, 3-5; Plutarco Mor. 806 f-807a). Отсюда феопомповы известия об ораторском искусстве Клеона также имеют социально–политический оттенок ante litteram. Это, по–видимому, указывает на то, как в thrasytes государственного деятеля отразились новые отличительные черты, которые отныне будут отмечать характер демагога: пленительное и убедительное красноречие, доминирование в собрании, «профессионализм». Известно ведь, что Клеон ввел новую политическую практику, согласно которой вождь выступал прежде всего как «специалист» непосредственно на службе демоса и сохранял ему безоговорочную верность. Подобно Аристотелю (Ath. Pol. 28, 3), Феопомп, по–видимому, интерпретирует «правление» Клеона как модель передовой демагогии и связывает узы между войной и качественным преобразованием полиса и приходом к власти Клеона и «посредственных» (phauloi) демагогов — с которыми лучше всего отождествлялся паразитический плетос и которые, в свою очередь, отражали новую искусственную экономическую реальность, теперь преимущественно городскую.
Социально–экономическая точка зрения, лежащая в основе феопомповой характеристики Клеона, вновь появляется в фрагментах о Гиперболе. Они склонны подчеркивать его «посредственность» (phaulotes), и в этом они связаны с фукидидовым представлением демагогов после Перикла (Thucydides 2, 65,10). Согласно фрагменту 95, Гипербол был сыном не Антифана (как задокументировано остраками и Андротионом FGrHist 324 F 42), а Хремета. Как и в случае с Фукидидом сыном Мелесия (F 91), приписывание неизвестного отца, вероятно, представляет собой порочащий подтекст, возможно, воспоминание о нападках комиков (scolium а Luciano Tim. 30, PP. 114-5 Rabe). Фрагмент 96 описывает позорную смерть Гипербола на Самосе, во время остракизма, которым закончились шесть лет его «правления». Феопомп ссылается на переданное Фукидидом (8, 73, 3) известие об убийстве демагога на Самосе, но обогащает его печально известной подробностью о трупе Гипербола, засунутом в мешок и брошенном в море. Характеристика Гипербола как фавлоя (подчеркнутая традицией, единодушной в очернении государственного деятеля) имеет свои корни просто в «буржуазном», неаристократическом происхождении этого персонажа и в его связи с новой моделью демагога, уже персонифицированной Клеоном. Иное социальное происхождение новых лидеров по сравнению со старым правящим классом эпиейков полемически обострялось традицией до тех пор, пока оно не приобрело глубоко отрицательный смысл и не ассимилировалось — как у Феопомпа — в симптом ухудшения качества политической жизни Афин.
В дополнение к phaulotes Феопомп также, по–видимому, подчеркивает демагогический «профессионализм» Гипербола. Указывая на продолжительность его карьеры, он неявно интерпретирует ее как «правление», почти официальный пост, занимаемый в течение шести лет. Феопомп, вероятно, намеревается отметить усиление у демагогов–фавлоев вроде Клеона (F 92) и Гипербола той технологической компетентности, которая в его глазах предвосхитила «специализм» Евбула и других афинских лидеров IV века. Но, при ближайшем рассмотрении эта черта отличает, хотя и с различными оттенками, всех демагогов, упомянутых в «экскурсе». Следует отметить, однако, что эта характеристика первых демагогов V века является результатом сознательного анахронизма Феопомпа, тогда как в случае с демагогами–фавлоями она имеет свои корни в реальном историческом факте, то есть в той роли, которую фактически начал играть новый тип лидера конца V века как «профессиональный» политик.
Установление Феопомпом связи между phaulotes Гипербола и его «профессионализмом», задокументировано схолием к Аристофану (Pax 681), считающимся достоверным отрывком этой части экскурса о Гиперболе. Согласно схолию, государственный деятель «унаследовал» власть, сменив «правление» (dynasteia) Клеона. Так начался режим демагогов–фавлоев: согласно Феопомпу, они были главными героями и архитекторами дальнейшего упадка, который произошел в политической жизни после Пелопоннесской войны. Для Феопомпа же война фактически способствовала окончательному подъему к власти городского и паразитического демоса, а также крайнему обострению социальной напряженности. В его глазах апогей демократии, дальнейшее совершенствование демагогической практики V века отодвинули на второй план социально–экономический дисбаланс, который был потенциальным разрушительным фактором, призванным подорвать политическую, институциональную, «идеологическую» структуру города, которая постепенно развивалась со времен Фемистокла. Наличие термина dynasteia, используемого Феопомпом для обозначения почти абсолютного контроля демагога над народом (F 328), является в тексте существенным фактором, словно если бы быть демагогом составляло своего рода должность или «профессиональную» деятельность. Похоже, что была установлена связь между «буржуазным» происхождением демагогов–фавлоев и превращением полиса в более заметную городскую экономико–политическую систему, а также между технической и административной компетентностью новых лидеров и коррупцией города. Эта феопомпова интерпретация должна быть, так сказать, переосмыслена и помещена в пределы, обозначенные главной темой экскурса. Прежде всего, она отражает полемический замысел сравнения демагогов IV века, Каллистрата и Евбула, которые были эффективными специалистами по финансам и сумели достичь эфемерного афинского «экономического чуда», с демагогами–фавлоями V века, чье нереалистичное администрирование, направленное на нужды паразитического плетоса, привела Афины к краху. Поэтому «экскурс» стремится установить тенденциозный параллелизм между худшей фазой афинской демократии V века, представленной именно Клеоном и Гиперболом, и «правлением» Евбула, в котором Феопомп видит завершение необратимого распада полиса.
Схолий также предлагает проблему взаимосвязи между представлением Аристотеля об афинской демократии и представлением Феопомпа. Это существенно согласуется с известным отрывком из «Афинской политии» (28, 1 и 4) о приходе к власти «радикальных» демагогов, ибо для Аристотеля они, начиная с Клеофонта и далее, постоянно возглавляли «народную партию» (Ath. Pol. 28, 4). Согласно Феопомпу, в конце «правления» Клеона руководство демосом перешло в руки демагога Гипербола (yyy: scholium to Aristophanes Pax 681). Кроме того, Стагирит говорит, что после смерти Перикла народ впервые избрал вождя, который не пользовался уважением порядочных людей, которым до этого доверялось руководство «народной партией» (Ath. Pol. 28, 1). Указывая на Клеона (или, возможно, как утверждают некоторые, на Гипербола), Феопомп утверждает, что начиная с него афиняне стали доверять руководство городом посредственным персонажам, в то время как раньше лидерами демоса были только самые прославленные граждане (scoliо ad Aristofane Pax 681). Это лексическое созвучие между Аристотелем и Феопомпом особенно важно, поскольку оно свидетельствует об «идеологическом» различии между двумя авторами. Документируя приход к власти нового неаристократического правящего класса уже после Перикла, Аристотель инициирует непрерывную череду «радикальных» демагогов после Клеофонта, то есть примерно в 410 году. Поэтому он, возможно, намеревался усилить присутствие «умеренных» политических течений, возможно, противостоящих «радикальной» демократии, что привело к реформаторским действиям Ферамена (Ath. Pol. 28). Эта точка зрения также повлияла на аристотелевское суждение о Никии, превозносимого как «прекрасного и доброго мужа» и сравниваемого с Фукидидом сыном Мелесия и самим Фераменом (Ath. Pol. 28, 5). Действительно, Никий, несмотря на то, что он происходил из «буржуазной» социальной среды, подобной среде его противников Клеона и Гипербола, следовал традиционной политической практике, поступая по примеру наиболее известных эпиейков. Представление Феопомпа совершенно иное. Он очерчивает непрерывную череду демагогов–фавлоев, начиная с Клеона. В соответствии с этой тенденциозно односторонней точки зрения он подчеркивает политическую важность и новаторскую роль Клеона и Гипербола, игнорируя «консервативного» Никия, олицетворявшего политическую модель, которая теперь исчезала и которая, напротив, невольно благоприятствовала, из–за своей некомпетентности, возвышению Клеона.
В вопросе о возвышении демагогов–фавлоев между Феопомпом и Аристотелем установлена очевидный параллелизм; это своего рода спор, то есть между двумя писателями происходит «идеологический» диалог. В случае с другими государственными деятелями, упомянутыми выше, ясно, что сложные связи между этими двумя произведениями объясняются не одним общим для Феопомпа и Аристотеля источником, а, прежде всего, их взаимозависимостью, которая, однако, не покрывает непреодолимой пропасти между общими критериями оценки и конкретными суждениями, высказываемыми время от времени обоими авторами.
В «экскурсе» не отражен промежуток между Гиперболом и Каллистратом, вероятно, из–за добровольного молчания Феопомпа (или не дошло фрагментов — Исихаст), и кажется, что портрет Каллистрата связывает изображение афинской демократии в IV веке с обзором демагогов V века. Действительно, не следует исключать — как это видно также из порядка, в соответствии с которым Афиней (4, 166 de) приводит феопомповы суждения о Евбуле (F 100) и Каллистрате (F 97) — что отступление возникло из сравнения Евбула и его предшественника, чтобы затем перейти к рассмотрению развития афинской демагогии в предыдущем столетии. Цель «экскурса» состоит в том, чтобы установить тенденциозный параллелизм между вторым экономическим авксезисом Афин, имевшим место как при Каллистрате, так и в более поздний период при Евбуле, и первым великим подъемом полиса. С этой точки зрения «финансовая политика», проводимая Каллистратом и Евбулом, представляется наиболее зрелым воплощением урока непоследовательности, преподанного демагогами V века, а также нереалистичной попыткой восстановить политическую модель, которая на самом деле оказалась гибельной — модель афинского авксезиса.
Суждение о Каллистрате явно противоречиво: Феопомп описывает государственного деятеля, с одной стороны, как личность с высоким уровнем жизни («не знал меры в наслаждениях»: F 97), с другой — как ревностного политика (F 98). В самом деле этот раскол между моральной и политической сферами порождает двусмысленную похвалу, не лишенную парадоксального нюанса: для Феопомпа невоздержанность и политическая компетентность являются двумя взаимодополняющими аспектами демагогии Каллистрата. Это видно из сравнения этого суждения с суждением о Евбуле, где вновь появляется то же самое клише: индивидуальный разврат Евбула имеет следствием усиление расточительности и алчности всего полиса (F 100), и это благодаря демагогическим искусствам и «специализации» афинского вождя (F 99). Точно так же в портрете Каллистрата личная расточительность государственного деятеля коррелирует с политическими обязательствами, исполняемыми с эффективной компетентностью и направленными на обогащение города путем подпитки его структурного паразитизма, то есть путем финансирования жизнеобеспечения большого городского населения. Феопомп так отмечает в форме парадоксальной похвалы непревзойденное мастерство, с которым демагогу удалось разрешить затяжной афинский кризис, определив новое экономическое и «империалистическое» возвышение полиса.
Каллистрат доминировал на политической сцене примерно с 378/7 по 367/6 годы; он был прежде всего — согласно Аристотелю (RA. 1374 b, 24 ff.) и Псевдо–Аристотелю (Economico 1350 a, 16-22) — экспертом в области экономики. Считается, что он был основателем второй Афинской морской лиги (созданной в 378/7 г: ZG II 43) и, в частности, финансовой организации, которая регулировала отношения между Афинами и союзниками. Кроме того, во время его «правления» был осуществлен ряд важных фискальных мер (реорганизация эйсфоры в 378/73 году; возобновление горнодобывающей деятельности, документально подтвержденной примерно в 365 году, но, возможно, уже начатой несколькими годами ранее) и монетарных (реорганизация денежного обращения и улучшение афинской валюты, около 375/45 года). Хотя эти инициативы нельзя с уверенностью отнести к деятельности Каллистрата, тем не менее они, по–видимому, являются частью последовательного проекта восстановления экономики, для которого его компетентные «правительственные» действия не должны упускаться из виду.
Поэтому можно предположить, что Феопомп, подчеркнув «специализированный» и «профессиональный» характер каллистратовой демагогии, сосредоточился прежде всего на его финансовой политике. В частности, он намеревался подчеркнуть, что он изобрел новые средства для поддержания проблемной афинской экономики и что благодаря его работе была начата вторая фаза процветания. Фрагмент 98 документирует роль, которую сыграл Каллистрат в концепции второй морской лиги: он установил, чтобы взносы, выплачиваемые союзниками на любые военные расходы, назывались syntaxeis во избежание воспоминаний о форосе и, следовательно, опасения, что Афины вернутся, чтобы отстаивать «империалистический» тип политики. Несмотря на эту благоразумную формулировку, призванную успокоить симмахоев относительно намерений афинян, синтаксис после инволюции во второй морской лиге был преобразован в средство эксплуатации союзников. В свете нового обострения гегемонистских притязаний Афин фрагмент Феопомпа приобретает сложный и, возможно, противоречивый оттенок. Действительно, это, по–видимому, подразумевает, что синтаксисы, несмотря на попытку Каллистрата представить их отличными от фороса, имели потенциальный «империалистический» смысл и поэтому были в значительной степени идентичны «печально известной» дани пятого века. На самом деле они представляли собой — как показали допущенные некоторыми из преемников Каллистрата злоупотребления, порицаемые самим Феопомпом (F 404) — предпосылку второго восхождения Афин в ущерб союзникам, а также источник нереалистичной и разрушительной попытки восстановить прежнее величие полиса. Не следует также упускать из виду, что этому возрождению афинского «империализма» положило конец уклонение родины Феопомпа, Хиоса, от принудительной уплаты синтаксиса: именно протест хиосцев вызвал большое восстание союзников, которое вылилось в Союзническую войну 357-355 гг., и Феопомп, по–видимому, тенденциозно представил Каллистрата как лидера, который, подражая Фемистоклу и Кимону, хитроумно создал новые узы между Афинами и симмахоями. В более общем плане суждение о Каллистрате связно с темой экскурса и одновременно отражает образ феопомпова демагога: коррумпированный и развращенный политик, государственный деятель рассматривается прежде всего как блестящий архитектор обновленного коллективного обогащения, отсюда новая и катастрофическая глава афинского «империалистического» авксезиса.
Последний в хронологическом порядке из демагогов, упомянутых в «экскурсе», Евбул является главной мишенью антиафинской полемики Феопомпа. Историк характеризует его как коррумпированного вождя и расточительного администратора: это демагогическое клеймо, характерное для персонажа Евбула, с тенденциозным анахронизмом проецируется Феопомпом на предшественников государственного деятеля. И наоборот, Феопомп видит в «правлении» Евбула завершение долгой афинской демагогической традиции и прогрессирующего ухудшения в жизни полиса. Его суждения о государственном деятеле только кажутся моралистическими. Для Феопомпа демагогия, доведенная Евбулом до крайней степени технологической компетентности (F 99), действовала как средство развращения города, посредством систематической траты государственных доходов на пожертвования (dianomai) и политические зарплаты (misthoi). Поэтому даже в отношении этого вождя историк устанавливает между демагогом и полисом гомологию конкретно опосредованную именно демагогическим и расточительным управлением городскими финансами.
Несмотря на свой язвительный и моралистический тон, этот портрет имеет тенденцию прежде всего очертить социально–экономическую реальность, эпохальную важность которой Феопомп четко отразил. Основная цель феопомповой полемики касается сотворенного Евбулом «экономического чуда». Как смотрящий за теориконом и координатор обширной программы государственных расходов и пожертвований, он был фактически автором нового процветания Афин (Plutarcо Mor. 812 F). Другие феопомповы фрагменты документируют этот внезапный, необычайный рост коллективного благосостояния, а также эфемерную экономический централизм, который Афины быстро восстановили через несколько лет после Союзнической войны благодаря администрированию Евбула (F 36, 166). Фрагмент 281 содержит нападки на Афины, с одной стороны «пританей Эллады», но с другой логово «льстецов Диониса», моряков, разбойников и лжесвидетелей. Вполне вероятно, что Феопомп намекает как на демагогические пожертвования Евбула на посещение театральных представлений (Arpocrazione s. v. θεωρικα), так и на внушительный бюрократический и судебный аппарат Афин, функционирование которого поддерживало городской и паразитический плетос почти ежедневно (Aristotle Ath. Pol. 62, 2; Pol. 1317 b, 30-8; Demosthenes 39, 17). В этих фрагментах, но особенно в тех, которые относятся к Евбулу (F 99, 100), настаивается на ежедневном и широко распространенном характере афинского благополучия. Феопомп утверждает, что демагог раздобыл и раздал афинянам большие суммы денег (argyrion: F 99). Термин «аргирион» конкретно указывает на распределение денег, почти ежедневное демагогическое пожертвование государственных денег, в виде dianomaî и misthoi. Фрагмент 100, согласно которому афиняне из–за разврата государственного деятеля растратили бы общественные доходы на политические пособия, также восходит к той же концепции. Однако, по мнению Феопомпа, систематическое расточение государственных доходов не привело, как это было бы логично думать, к обновлению гражданской гармонии, но напротив деполитизировало афинскую общину, сделав ее «мягкой» и «женственной» (F 99). Феопомп соотносит процветание, достигнутое Афинами Евбула, с абсолютным разрушением гражданско–политических ценностей; он также отмечает неустойчивый и потенциально пагубный характер благосостояния, которым пользовался демос от работы демагога.
Все это может показаться результатом противоречивой логики или морального осуждения. Однако последнее следует исключить. В самом деле, мы видели, что из морализма, на который опираются фрагменты экскурса о демагогах, возникает острое восприятие социально–экономической динамики, характеризовавшей функционирование афинской демократической системы. Не следует также упускать из виду, что Феопомп и в других отрывках «Филиппики» проявляет глубокий интерес к экономике и в этом смысле дает нам ценную информацию. Картина евбуловых Афин у Феопомпа понятна и логична. Очевидное противоречие, которое можно в ней обнаружить, на самом деле должно быть приписано не историку, а рассматриваемой ситуации, то есть непреодолимому политическому кризису, поразившему Афины. Нет никаких оснований сомневаться в том, что Феопомп апостериори обвиняет Евбула в неправильном правлении, то есть в свете последовавшей вскоре капитуляции Афин перед Филиппом. Превзойдя экономические решения, предложенные Каллистратом, Евбул довел потребительскую экономику полиса до большей степени развития. Неспособный под внешним политическим давлением завоевать новые области экономической эксплуатации путем военных действий, лишенный налогов от союзников, город фактически получал свои собственные экономические ресурсы от повинностей, от взимания налогов, процентов и т. д. Результатом была неспособность или отсутствие желания Афин эффективно организовать неотвратимую конфронтацию с Филиппом. Это потребовало бы огромных экономических усилий, истощающих государственные доходы и исключающих любую возможность перераспределения общественного богатства, что в конечном счете означало конец демократического строя. Отсюда отмеченное Феопомпом неизбежное из–за расточения финансов саморазрушение: отсутствие подлинной военно–политической силы обрекало полис на постепенное удушение и отдавало его на милость Филиппа. Так, парадоксальным образом функционирование демократического аппарата, предполагающего непрерывное предоставление государственных средств в виде политических пособий и пожертвований бедным гражданам, лишь усилило слабость Афин в борьбе с македонской угрозой. Феопомп выделяет еще одно слабое место в неустойчивом экономико–политическом равновесии, достигнутом Евбулом. Программа последнего способствовала распространению коммерческой, банковской и ремесленной деятельности, из которой полис черпал через пошлины и налоги средства, необходимые для поддержания городского демоса. Результатом стало развитие денежной и направленной на обогащение экономики, характеризующейся растущей приватизацией богатства и производительной динамикой, существенно чуждой структурному потребительству полиса. Феопомп, вероятно, хочет подчеркнуть, что это коллективное благополучие фактически увеличило дисбаланс, социально–экономический контраст, существующий между бедными, поддерживаемыми городом, и богатыми, прежде всего хрематистами, выступающими как против расточительства демократии, так и против рискованных и дорогостоящих военных подвигов. Феопомп не только осуждает необычайное процветание Афин, но и приписывает ему противоречивую ценность, видя в нем признак глубокой перемены в полисе, кризиса роли политического аппарата города в снабжении и потреблении богатств. Он намекает на своего рода самоуничтожение полиса: медленный процесс, который уже запустили демагоги пятого века (и особенно демагоги–фавлои), промоутеры более заметной городской экономики, направленной на потребительские потребности демоса. Короче говоря, он отмечает, что эта экономическая реальность, которая к настоящему времени стала неотъемлемой частью афинской демократии во время «правления» Евбула, способствовала стиранию общинного облика полиса и превращению его в «буржуазный» город, где экономическое имело тенденцию становиться автономным от политического, если не преобладать над ним. Эта гипотеза о позиции Феопомпа подтверждается также тем заметным интересом, который он проявляет к тому, чтобы подчеркнуть в случаях Каллистрата и Евбула ту «специализацию» и ту компетентность, которые, по его мнению, типичны для демагогов. Не второстепенным аспектом структурных изменений, происходивших в полисе второй половины IV века, было, по сути, появление «специализированных» лидеров, политтехнологов, в руках которых постепенно сосредоточивался контроль над демократической жизнью. На институциональном уровне это определило, среди прочего, потерю экклесией и буле некоторых их собственных компетенций, которые были доверены отдельным экспертам.
Феопомпово представление, свободное как от противоречий, так и от поверхностного морализма, основано на тщательном наблюдении политической и экономической реальности. В глазах историка упадок Афин соотносится с неизлечимым социально–экономическим и «идеологическим» дисбалансом, в контексте которого перераспределение общественного богатства в отличие от первоначальной политической функции стало теперь играть роль расточительства и фактора структурного кризиса города.
Обвинение, высказанное Феопомпом, не следует ставить на один уровень с критикой Демосфена (3, 33), осуждающего «мягкость» города, развращенного систематическими пожертвованиями и низведенного до шаткого состояния «нездорового» и искусственного благополучия: оценка Феопомпа имеет гораздо более радикальный и окончательный характер, чем суждение Демосфена. Оратор выступает за использование финансовых излишков в военных целях, чтобы вернуть Афины к военной и гегемонистской политике прошлого (1, 19 сл.; 3, 10 сл., 19 сл., 31-3; 4, 35; 8, 21 сл.; 19, 291). Феопомп представляет город Евбула как результат необратимого политического ухудшения: никакой перспективы восстановления былого величия не представляется возможным для Афин, чья экономическая центральная роль больше не поддерживается подлинным политическим и военным превосходством. Феопомп также подчеркивает нереалистичный и анахроничный характер попытки афинян противостоять новой политической реальности, олицетворенной Филиппом. Это подтверждается тем фактом, что он помещает свой анализ «правления» Евбула и афинской демагогии именно в той части «Филиппики», которая касается событий 352 года, то есть года, когда Афины и Филипп впервые столкнулись друг с другом при Фермопилах (ср. Demostene 19, 83-4; Diodoro 16, 38, 2; Giustino 8, 2, 8). Историк, по–видимому, придает этому эпизоду эпохальное значение, видя в нем установление новых отношений силы между приходящим в упадок полисом и могущественной македонской басилеей. Отсюда суждение о Евбуле приводит в связном видении к теме экскурса о демагогах. Это отступление имеет, по сути, цель демистифицировать историю Афин, чтобы продемонстрировать неизбежность их неминуемого поражения: оно указывает, что упадок полиса имел отдаленные истоки и что исключалась всякая возможность спастись, руководствуясь славным прошлым. Критическая оценка «правления» Евбула и исходящий из него экскурс приобретает гораздо более сложный смысл, чем простой антиафинский памфлет: органично вписавшись в основной нарратив «Филиппики», он содержит острый анализ, касающийся более широкой проблемы кризиса и судьбы полиса.
С этой точки зрения феопомпово изображение Афин Евбула представляет собой важную отправную точку для сравнения с соответствующими аристотелевскими замечаниями. Аристотель в «Политике» (1320 a, 36-1320 b, 1) — очевидно, имея в виду управление феоретиконовыми фондами, восстановленными после поражения при Херонее, — осуждает демагогическое пожертвование финансовых излишков и считает его угрозой существованию демократического режима. Он предполагает возможность сохранения современной политии за счет длительного использования общественных фондов действиями, полностью противоположными практике Евбула и его преемников: город должен был распределять свои доходы в виде фондов среди менее обеспеченных, чтобы финансировать коммерческую и сельскохозяйственную деятельность, тем самым способствуя созданию «среднего класса» мелких собственников и прямых производителей. Доходы (prosodoi), следовательно, обеспечили бы граждан формой существования (trophe), которая не имела бы ничего общего с почти ежедневным распределением политических благ: поэтому полис избежал бы риска городского паразитизма. Все это отражает аристотелевский идеал mesotes. Этот проект спасения демократической политики соответствует — подчеркивая ту же самую «идеологическую» точку зрения — отчасти благоприятному суждению Аристотеля о демократии V века, у которой философ идеализирует «умеренный» аспект. В отличие от Аристотеля, Феопомп не дает даже намека на решение институционального кризиса, который переживали Афины, и он видит предвестники этого распада уже в «демагогической демократии» V века. Историк выделяет прежде всего негативный и катастрофический аспект этой глубинной трансформации: упадок традиционных гражданских ценностей, ставших несостоятельными и сомнительными, ослабление полиса, где экономическое стало преобладать над политическим. Для Феопомпа коррупция Афин — символ кризиса, охватившего мир полисов — прежде всего означает переход к новому политическому измерению, олицетворяемому Филиппом. Поэтому представление Афин как «расточительного города» выходит за рамки антиафинской партийной полемики и в конечном итоге становится инструментом исторического анализа, своего рода «концептуальным пределом» ante litteram, руководящей идеей, типичной для историописания Феопомпа.
Будет уместно подвести итоги этого исследования. Целью отступления Феопомпа о демагогах является полемика против финансовой политики, проводимой Евбулом, как главой администрации фондов теорикона, примерно в середине IV века. Важность и значение этого спора очевидны. Растрата афинских доходов Евбулом представляет, в глазах Феопомпа, присущее афинской политике непоправимое противоречие. С одной стороны, она фактически способствовала фатальной слабости Афин перед лицом утверждения на политической арене Филиппа. С другой стороны, это была практика, парадоксально необходимая для выживания демократии. Отсюда феопомпов экскурс отнюдь не является моралистической инвективой против коррупции Афин, вызванной их вождями, хотя он рассматривает фундаментальную историческую и политическую проблему с крайним предубеждением. В самом деле Феопомп чувствует необходимость провести целостный и полный анализ афинской демократии, прослеживая истоки демагогической практики, которую Евбул довел до полного совершенства, к «славному» прошлому полиса. Столкнувшись с этой задачей, он, не колеблясь, принимает резко полемический, а иногда и упрощенный критерий оценки: он переосмысливает события V века в соответствии с тенденциозным анахронизмом, проецируя на них теории и политические переживания, характерные для IV века. Поэтому он представляет развитие афинской демократии как непрерывную череду демагогов, честолюбивых и продажных, которые отдавали всё большие суммы денег демосу, чтобы завоевать его согласие.
В этот обзор читателей он также включает Кимона и Фукидида сына Мелесия, то есть тех аристократических государственных деятелей, которых и древние и современные почти единодушно считали «консерваторами». Особенно показателен с этой точки зрения портрет Кимона, государственного деятеля, которого историк обвиняет как в том, что он «научил афинян коррупции», так и в том, что он приобрел власть и престиж посредством систематической и пышной политики пожертвований. Именно эта практика, воспетая другими древними авторами как выражение либерально–аристократической черты Кимона, является предметом сурового осуждения со стороны Феопомпа. Он видит в кимоновой щедрости механизм экономико–политической власти, который предвосхищает великие «государственные» пожертвования, учрежденные Периклом, а столетие спустя Евбулом. Феопомпов портрет Кимона демагога является результатом тенденциозной и анахроничной деформации исторической реальности: Кимон предстает как посредник–архитектор «империалистического» подъема Афин, а также «нездорового» благополучия урбанизированного и паразитического демоса. Парадоксальное и гиперболическое восхваление, которое историк делает кимоновой щедрости, его недоброжелательная и упрощенная интерпретация политики государственного деятеля как демагогической лести массам приводят нас к мысли, что в портрете Кимона он заострил антиафинскую полемику в «экскурсе». И это кажется тем более очевидным, чем больше мы рассматриваем образ Кимона, переданный нам постаристотелевской и плутарховой традицией, согласно которой он был знаменитым «умеренным» лидером афинской аристократии. Портрет Кимона и других демагогов, упомянутых в «экскурсе», соответствует одному и тому же клише: демагог — это государственный деятель, который контролирует и увеличивает богатство полиса, насыщая потребительский рынок города и, прежде всего, извлекая из этой роли администратора собственную выгоду.
В конце данного исследования можно выделить некоторые методологические особенности феопомповой репрезентации афинской демагогии. В «экскурсе» кульминационные фазы истории Афин V и IV веков кратко изложены в портретах демагогов, архитекторов и подъема и крушения города, и это потому, что Феопомп создает гомологию между демагогом и полисом, а также между алчностью вождей и чрезмерным потреблением общественного богатства для поддержания городского демоса. Паразитический и городской плетос — главный политический собеседник демагога. Он находит условия, наиболее подходящие для его карьеры в городском социально–экономическом контексте: поэтому он стремится отдавать свои деньги в большем количестве, чем его предшественники, и, прежде всего, старается увеличить перераспределение общественного богатства в форме заработной платы и политических пособий в поддержку менее обеспеченных граждан. Феопомп тесно связывает историю демагогии с двумя взаимодополняющими социально–экономическими явлениями: с одной стороны, гипертрофическим развитием города как политического аппарата, предназначенного для поддержания паразитического класса демоса; с другой стороны, ростом городской и хрематической экономики, характеризующейся более оживленным денежным обращением и большим социальным динамизмом. Но он также осознает, что структурное потребление полиса, основа демократической жизни и постоянно подпитываемое демагогами, всегда требует новых и более значительных экономических ресурсов, ресурсов, которые в течение V века стали стабильными и заметными благодаря эксплуатации союзников–данников, постепенно низведенных до уровня подданных. Поэтому для Феопомпа история афинской демагогии пересекается с историей афинского «империализма», то есть «великого империализма» в V веке и более позднего и ограниченного в IV столетии. Демагог выступает посредником в этой диалектике между благосостоянием Афин и эксплуатацией союзников, между демократией и «империализмом»: он — архитектор и символ подъема и падения Афин.
Фрагменты экскурса Феопомпа, получается, составлены в едином замысле. Фемистокл сколачивает состояние, вымогая деньги у островитян, но в то же время закладывает основы морского и «империалистического» могущества Афин, а также богатства города. Кимон обманывает и эксплуатирует своих союзников–данников, чрезвычайно обогащаясь в результате военных кампаний против персов, но в то же время он систематически жертвует часть накопленных войной богатств и обеспечивает пропитание бедных сограждан, способствуя их урбанизации и включению в политическую жизнь. Когда после Каллиева мира связи между Афинами и союзниками–данниками укрепились и форос стал теперь стабильным и заметным экономическим ресурсом для афинской казны, Фукидид и Перикл, подражатели Кимона, борются за власть, полученную от контроля над «государственными» пожертвованиями, направленными на благо растущей городской массе в виде заработной платы и политических пособий. Клеон и Гипербол приводят «империалистический» пример афинской демократии к его крайним последствиям. Сторонники тотальной войны против Спарты с целью навязать абсолютное первенство Афин над Грецией, эти двое теперь проводят «классическую» политику, главной целью которой является финансирование средств к существованию урбанизированного и паразитического народа; с этой целью они еще больше усиливают экономическую эксплуатацию союзников и бьют по тем же эпиейкам тяжелыми налоговыми мерами.
Итак, экскурс завершается описанием наиболее продвинутой фазы демократии в V веке, именно той, которая характеризуется появлением нового правящего класса, состоявшего из демагогов–фавлоев и политических «специалистов», которые берут верх над аристократическими лидерами. Согласно Феопомпу, эта фаза, которая, по–видимому, совпадает с завершением афинского авксезиса, знаменует собой не только решительный поворотный момент в направлении ослабления гегемонии Афин, но и кризис самой демократии. Очерчивая историю полиса с учетом социально–экономических явлений, историк осознает тот факт, что структурный потребительский дух, спровоциованный демагогами–фавлоями фатально предопределяет постепенное истощение городской ренты и неустойчивую социальную напряженность, призванную сломать общинную «идеологию» демократического полиса. Поэтому особенно уместно неявное сравнение, проведенное между передовой демократией Клеона и Гипербола и демократией эпохи Евбула. По его мнению, катастрофический исход афинского «империализма» в V веке подтверждает невозможность возобновления попытки гегемонии в IV веке; более того, это подтверждает нереалистичный характер как «империалистического» проекта Каллистрата, так и, с другой стороны, антимакедонского панэллинизма, отстаиваемого Евбулом. Но, прежде всего, невозможность восстановления афинской гегемонии, слабость полиса, кризис политической, то есть общественной ценности демократии представляются Феопомпу продуктом неизбежного и естественного упадка — упадка, который становится явно необратимым с приходом в Грецию Филиппа.
Политическая мысль Феопомпа — сложный и до сих пор нерешенный вопрос. Из дошедших до нас фрагментов Феопомпа те, которые касаются политических событий или личностей, содержат полемические суждения, иногда противоречивые и почти всегда слишком конкретные, чтобы полностью очертить «идеологию» историка. Даже дошедшие до нас немногочисленные биографические данные оставляют нас в тумане: он, вероятно принадлежал к древней ионийской аристократии Хиоса и родился примерно в 378-376 годах до н. э., был изгнан вместе со своим отцом Дамасистратом за филолаконизм (T 2); ученик Исократа (T 5a, 6b), он путешествовал по всей Греции, посвятив себя литературным, историческим и философским исследованиям (F 25-6); он оставался при дворе Филиппа (получая доход от государя), но его язвительные критические замечания навлекли на него враждебность монарха и, прежде всего, последователей Платона, сторонников Филиппа (T 7); вернувшись на Хиос с разрешения Александра (T 2), он доказал ему свою верность (F 251, 253-5), разоблачив Феокрита, своего согражданина (T 9, F 252), который состоял в сговоре с персами; после смерти Александра он покинул Хиос и укрылся в Египте, где царь Птолемей чуть не предал его смерти (T 2). Если этих немногих фрагментов недостаточно для того, чтобы восстановить его точный облик, они тем не менее дают возможность высказать некоторые соображения.
Во–первых, представляется уместным пересмотреть значение, которое некоторые ученые придают филолаконизму Феопомпа. Обвинение, по–видимому, объясняется не столько его программным согласием со спартанской гегемонией, сколько случайными причинами скрытой политики: в течение IV века Хиос неоднократно разрывал свои хрупкие узы дружбы со Спартой, заключая эфемерные союзы — на время более выгодные — с другими полисами. Более того, в дошедших до нас фрагментах нет никакой похвалы Спарте; с другой стороны, известны некоторые весьма суровые суждения Феопомпа как о лакедемонянах и их институтах, так и о самой отстаиваемой Спартой политике (F 13, 103, 122, 232, 240, 312, 323, 332). Можно предположить, что Феопомп наблюдал Спарту как культурный мираж, а не рассматривал ее в политическом аспекте (F 20, 22, 71, 336, 357).
Важно также отметить интерес Феопомпа к проблемам Ионии. Некоторые знаменательные моменты в жизни Феопомпа — изгнание в Эфесе (T 8), связи с двором Мавзола и Артемизии в Галикарнасе (T 6, F 297, 345) и с двором Эвагора на Кипре (T 48), предполагаемое задействование в политической жизни Хиоса после возвращения домой (T 9, F 252) — документально подтверждают его участие в современных событиях в Ионии. Некоторые заметные разделы Филиппики анализируют ионийские события — обрамляя их в более широком микроазиатском контексте — а также включают детальное историко–антикварное исследование мифов об основании некоторых эллинских полисов в Малой Азии (F 59, 103-4, 111-8, 121-3, 227, 260,263, 276, 291, 305, 346, 389-91). Эта «ионийская» точка зрения Феопомпа, по–видимому, едва ли восходит к конкретной политической ориентации, хотя она, вероятно, определила до некоторой степени отношение историка к македонским монархам, Персии и некоторым греческим вождям его эпохи.
Еще одним важным аспектом диапазона Феопомпа является его связь с интеллектуальным и политическим миром Афин. Имеющиеся данные слишком отрывочны и очерчивают скорее не конкретную ориентацию, а неоднородную картину, полную противоречивых идей. Феопомп был враждебен Платону (T 7, 48, F 259 и, возможно, F 275, 294-5): этим объясняются его презрительные суждения о Гермии Атарнейском (F 250, 291) и других политиках, связанных с платоновским кругом. По–видимому, он питал сходные чувства вражды и соперничества также к Ксенофонту и Аристотелю (родственнику Гермея Атарнейского).
Ясно, что он порицает как демократически–демагогический режим Афин, так и их главных политических и военных руководителей (F 85-100, 104-5, 143, 153, 166, 213, 249, 281, 325-8, 330, 404 ). Но, по–видимому, трудно перевести эти фрагментарные суждения в конкретную и определенную ориентацию Феопомпа. В самом деле, сводить его мысли почти исключительно к афинской точке зрения, как если бы он был погружен во внутренние дебаты полиса и поддерживал афинскую политическую «партию», было бы упрощением.
Наконец, как Феопомп ладил с македонским двором, до сих пор неясно. Историк был полностью осведомлен о новаторской личности Филиппа. Феопомп был «восхищенным критиком» Филиппа. В самом деле, он превозносит его политическую прозорливость и военные успехи (F 27, 162, 209, 235, 255-6, 292, 349), как и мифическое и эллинское происхождение (F 393). В то же время, однако, он неоднократно резко осуждает его порочность, почти с отвращением высказываясь о самых кровавых и варварских аспектах его поведения (F 27, 81, 110,162-3, 224-5, 236, 282). Здесь уместно настаивать на взаимодополнении двух феопомповых портретах Филиппа, политического и нравственного. Это дополнение может также указывать на то, что Феопомп, который поддерживал панэллинскую политику Филиппа, планировал продолжить урок Фукидида, который отделял политику от морали.
Несмотря на резкие критические замечания, адресованные членам окружения Филиппа и самому государю (F 224-5), Феопомп был гостем македонского двора примерно в 343 году; в этом случае ему также выплачивалась рента. Это наводит нас на мысль, что отношения между ним и Филиппом были довольно хорошими, возможно, даже лучше, чем те, которые он впоследствии установил с Александром. Как уже было сказано, последний позволил Феопомпу вернуться на родину. Однако некоторые ученые считают, что изгнание Дамасистрата и его сына за филолаконизм связано с политическими событиями где–то между 338 и 333 годами, когда Спарта, поддерживаемая Персией и не состоявшая в Коринфском союзе, выступила против македонской власти. Эта оппозиция, кульминацией которой стало восстание ионийских полисов (включая Хиос) под предводительством Мемнона, была окончательно подавлена Александром, выступившим за установление демократических режимов в греческих городах Азии. Если бы филолаконизм Дамасистрата и его сына можно было отнести к этой эпохе, то это могло бы означать временное несогласие Феопомпа с восточной политикой Александра. Туманность немногочисленных биографических элементов, известных нам о Феопомпе, и известие о том, что он вернулся на родину по воле Александра, заставляют насторожиться. Вполне вероятно, что государь помиловал историка как за его связи с македонским двором, так и за то, что он считал его политически безвредным или управляемым через представителей промакедонского демократического режима Хиоса. Феопомп писал Александру увещевательные письма, которые свидетельствуют скорее о добровольном проявлении верности молодому монарху, чем о «свободном» участии в политической жизни (F 251-4). Он, по–видимому, чуждался (или не хотел) новых политических реалий, к которым привели подвиги Александра. Он также, по–видимому, осознает противоречие между ориентированной на ориентализм басилеей, созданной македонским вождем, и ныне устаревшим идеалом эллинской элевтерии — идеалом, используемым Александром в качестве пропагандистского мотива для оправдания своих амбициозных завоеваний (F 253). Показательно, что Феопомп воздержался от описания подвигов сына Филиппа, по–видимому, ограничившись написанием энкомиев и инвективы (T 8, F 257-8). Не следует также упускать из виду, что враждебная изоляция, в которую он был помещен во времена диадохов (Т 2, 8), указывает на то, что между Феопомпом и окружением Александра не было дружелюбия. Историк сознательно описывал царствование Филиппа как важнейший момент перехода от упадка полиса к новой басилее Александра, чувствуя непримиримость между политической моделью в лице Филиппа, и ныне устаревшей моделью полиса. Не удовлетворенный филолаконской культурной и политической ориентацией, беспокойный и почти маргинализированный, возможно, из–за того, что ему, как ионийскому интеллектуалу, трудно было вписаться в узкие рамки эллинского полиса, парадоксальный и въедливый судья афинской демократической системы, Феопомп почувствовал необходимость исследовать в соответствии с невиданной ранее точки зрения сбивающую с толку качественно новую «феноменологию», которая взялась от Филиппа.
Не исключено, что экскурс о демагогах имеет характер, схожий с брошюрой, так как обладает потенциальной автономией от основного текста и историко–политическим характером дискуссии. Кроме того, вполне вероятно, что в качестве обзора демагогов он подражал другим тенденциозным сочинениям об афинской демократии, а именно сочинениям Стесимброта Фасосского о Фемистокле, Фукидиде и Перикле (FGrHist 107 F 1-11) и Крития о политии Афин, оба вероятных источника Феопомпа.
Десятая книга Филиппики относится приблизительно к событиям 352/1 года, кульминацией которых стало двойное столкновение между македонским правителем и Афинами: сражение при Фермопилах, где Филипп, спустившись в Грецию, чтобы вмешаться в Священную войну против фокейцев, обнаружил афинские войска; другая произошла в Халкидике, где монарх готовился напасть на Олинфскую Лигу, которая затем просила защиты у Афин. Кроме того, важность и политическое значение экскурса подтверждается не только вниманием, которое Феопомп уделял событиям 352/1 года, но и параллелизмом между экскурсом о демагогах и отступлением в двадцать пятой книг о «мифах» афинской истории 5‑го века (F 153-6). Оба экскурса проистекают из рассказа о вмешательстве Филиппа в центральную и северную Грецию. Первый связан с началом военных действий между Афинами и Македонией, второй — с их частичным завершением (Филократов мир, окончание третьей священной войны и реорганизация Дельфийской амфиктионии). В обоих экскурсах Феопомп, объясняя причины неизбежного поражения Афин, подчеркивает противоречия и амбиции афинской политики, безвыходно застрявшей между «пацифистской» демагогией Евбула и «воинствующей» и «трансформистской» демагогией Демосфена.
Поэтому вполне вероятно, что экскурс о демагогах происходит из анализа политики, которую отстаивал Евбул около 352 г., с особым упоминанием сектора административно–финансового и «пацифистского» использования фондов теорикона. Следует также отметить, что феопомпова оценка Каллистрата (единственного другого демагога IV века, присутствующего в «экскурсе») и Евбула отнюдь не благожелательна: Феопомп порицает разврат Каллистрата (F 97) и утверждает, что Афины при «правительстве» Евбула были сведены к тому же уровню, что и тарентинцы, пронизанные всеми видами tryphe (F 99, 100). Через явно моралистический тон этого последнего суждения можно обнаружить внимание, уделяемое Феопомпом социально–экономическим аспектам «правления» Евбула. Политика невоинственности после распада второй Афинской морской лиги способствовала экономическому и торговому возрождению Афин и Пирея; она не только гарантировала определенную степень безопасности и стабильности более богатым классам, которые были обременены издержками войны, но и позволяла быстро распространять коллективное благосостояние. Именно этого рода экономический взрыв является мишенью язвительного морализма Феопомпа, который в «экскурсе о демагогах» и в других отрывках из Филиппик (F 36, 213, 281, 290) отмечает постепенное появление новых социальных компонентов, признавая в них множество факторов напряженности и даже кризиса. В то же время он порицает роскошь всего афинского населения, расточительство государственных денег, потраченных на пожертвования и пособия. Евбул, ответственный за теорикон, представляется ему фигурой, имеющей существенное значение для развития афинской демагогии IV века, последствия которого Феопомп намеревался отметить прежде всего на социально–экономическом уровне. Этот интерес к категории экономической науки, который подчеркивался в историографии IV века, но уже присутствовал в историографии V века, выражается в терминах, которые только кажутся моралистическими. Фактически Феопомп рассматривает деньги как средство политического консенсуса, посредника в отношениях демагога–демоса. Отнюдь не формулируя однозначную моралистическую оценку этого явления, он ставит коррупцию, как индивидуальную, так и городскую, в связь с денежным кругооборотом, вызванным политикой пожертвований, сначала частных, а затем «государственных». Вероятная центральная роль характера Евбула в феопомповом экскурсе означала бы, что его объектом были присущие политической практике экономические и социальные проблемы; поэтому экскурс будет разворачиваться как история постепенной коррупционно–экономической трансформации Афин, в рамках которой также прослеживаются и интерпретируются другие относящиеся к демагогам фрагменты.
Если композиционный принцип экскурса точен, то репрезентация Афин V века тенденциозно анахронична, поскольку она использует категории мышления (например, выраженный интерес к экономике или " типаж» демагога), исторический опыт (проблема все более серьезной социальной напряженности, с которой полис столкнулся при соответствующей «финансовой политике», характерной для IV века). Регенерация прошлого в зависимости от современной политической ситуации было особенно заметным явлением в афинских «идеологических» дебатах IV века. Прошлое стало моделью, то позитивной, то негативной, с которой всегда должно было сравниваться настоящее, чтобы получить историческое оправдание или осуждение. Эта тенденциозная биполярность прошлого и настоящего также характеризует отступление Феопомпа, которое устанавливает, вероятно, возражая против современных славословий былой славы Афин, тесную преемственность между прошлым и настоящим, соединяя их в систематическом росте политической коррупции от первого демагога до самого последнего и почти современного. Причины этого упадка, по–видимому, сводятся к термину «демагог» (имеющему почти типологическое значение), которым без разбора клеймятся упомянутые в «экскурсе» государственные деятели. Таким образом, политическое дело Афин, так сказать, суммируется в фигурах их вождей, то демагогов, то козлов отпущения за ошибки полиса.
Феопомп считает экономическую расточительность или постоянно увеличивающееся количество денег (chremata), которые по инициативе демагогов кормили город в форме «пропитания» (trophe) и различных «государственных» пожертвований, фундаментальным аспектом афинской демократии. Феопомпу, как показывают некоторые фрагменты «экскурса» (F 90, 94, 98), также известна проблема происхождения этого увеличения (auxesis) и «империалистического» характера афинской гегемонии. Отступление, следовательно, касается двух тем: отношения между демократией и обращением chremata и отношений между Афинами и их союзниками. Также с этой точки зрения Феопомп обращается к уроку Фукидида, переосмысливая его в новых выражениях: он представляет демагога как основного посредника–архитектора ставшей классической диалектики между двумя противоположными «полюсами» афинской демократии — пропитанием граждан (trophe) и данью союзников (phoros) и поэтому прослеживает историю гегемонии Афин как историю ее величайших государственных деятелей.