Философия истории Помпея Трога

The philosophy of history of Pompeius Trogus

Автор: 
Pendergast Joseph Sylvester
Переводчик: 
Исихаст
Источник текста: 

University of Illinois, 1961

Помпей Трог является крупным древним историком, который заслуживает внимания. Ученые сильно пренебрегали им и часто плохо интерпретировали. В нашей диссертации мы стремились выявить основные понятия, лежащие в основе философии истории этого выдающегося, хотя почти забытого, историка эпохи Августа.

1. Помпей Трог и Юстин

Помпей Трог был историком эпохи Августа. Его преномен неизвестен. Номен «Помпей» вошел в его семью во время Серторианской войны, когда Гней Помпей даровал гражданство его деду. Брат его отца возглавлял кавалерию в войне с Митридатом. Его отец служил под началом Цезаря, а позже стал его личным секретарем. Семья принадлежала к племени воконтиев, которое обитало в Нарбонской Галлии. Эти скупые сведения нам передал Юстин (XLIII 5. 11-12).
О рождении, смерти или семейной жизни Трога мы ничего не знаем. Из записей о службе его отца Цезарю можно сделать вывод, что историк, вероятно, родился примерно в середине первого века до н. э.
Мы знаем, что Помпей Трог писал о естествознании, но точное содержание его работ или сочинений неизвестно. У Харизия есть ссылка на десятую книгу трактата Трога De animalibus. [1] Получается, эта работа должна была состоять по меньшей мере из десяти книг. [2] О его историческом труде мы знаем гораздо больше благодаря обширному изложению Юстина. Сочинение Трога Historiae Philippicae в сорока четырех книгах было предназначено для того, чтобы рассказать римским читателям о неримском мире так же, как многие более ранние авторы рассказывали историю Рима на греческом языке. Название работы, подобное троговскому, было использовано ранее Феопомпом и Анаксименом Лампсакским для их «историй Филиппа».
В предисловии к эпитоме утверждается, что Трог использовал в качестве источников греческих историков, но не говорится, кто были эти историки. В настоящее время невозможно дать удовлетворительный ответ на вопрос об источниках для различных частей эпитомы. Этому препятствуют краткость самой Эпитомы и состояние текстов греческих историков. Альфред фон Гутшмид первым предположил, что работа Помпея Трога была немногим объемнее, чем латинское издание греческого писателя Тимагена. Курт Ваксмут предположил, что основными источниками для этой работы были Динон, Эфор, Феопомп, Тимей, Филарх и Полибий. Современные ученые склонны расширять список использованных Трогом источников. Зельин, например, считает, что историки, которыми пользовался Трог, включали логографов, Геродота, Фукидида, Ктесия, Феопомпа, Эфора, Динона, Гиеронима Кардийского, Клитарха, Тимея, Полибия, Филарха, Мегасфена, Диокла Пепарефского, Посидония, Тимагена, неизвестного автора трактата о Бактрии и Парфии, римских анналистов и некоторых других. Феликс Якоби предупреждал, что вопрос об источниках в первом веке был усложнен излишне тонкими теоретизированиями современных ученых, которые не желают признавать тот факт, что с нашими нынешними данными дальнейший прогресс в идентификации источников невозможен. Отто Зеель отвергает возможность того, что единственным или главным источником для всей Historiae Philippicae служил какой–либо один греческий историк, хотя он считает, что можно определить источники для отдельных частей работы. Окончательное решение проблемы источников Трога придется отложить на более поздний срок.
Любое исследование Помпея Трога будет обязано своим появлением Марко Гальди и Отто Зеелю, которые подготовили критические издания текста Historiarum Philippicarum Epitoma. Издание Гальди опубликовано в 1923 году. Хотя текст Зееля также вышел из печати, есть надежда, что скоро выйдет новое издание его работы.
Второй источник знаний о Historiae Philippicae — это прологи, составленные независимо от эпитомы из самого труда Трога и найденные в рукописных семьях Т и П Юстина. Прологи неизвестного авторства дают нам информацию, которую мы не могли бы узнать из одной Эпитомы.
Дальнейший свет на работу Помпея Трога может пролить изучение фрагментов. [3] Собрание Отто Зееля, содержащее 170 фрагментов, опубликованных в 1956 году, заменило более раннюю коллекцию в издании Юстина 1827 г. и коллекцию Августа Белевского (1853).[4]
Предметом Historiae Philippicae является история Греции и всего мира, Graecae et totius orbis historiae. [5] Он должен был включать в себя историю всех эпох, всех царей, всех племен и народов, omnium saeculorum, regum, nationum, populorumque res gestae (Praef. 1).
Помпей Трог писал свои «Historiae» для того, чтобы римские читатели читали историю греческих народов так же, как читали о Риме греческие читатели на своем родном языке (ut, cum nostra Graece, Graeca quoque nostra lingua legi possent). Возможно, его побуждением к созданию этого латинского произведения было желание разделить славу, которой пользовались римляне, писавшие о Риме по–гречески, или ли же он мог быть мотивирован разнообразием и новизной начинания (seu aemulatione gloriae sive varietate et novitate operis delectatus). Работа Ливия также показывает, что римляне в это время особенно интересовались историческими панорамами — возможно, потому, что они хотели понять события своего времени.
Каким бы ни был мотив, побудивший автора взяться за эту работу, труд, вложенный в ее создание, должен был быть поистине великим. Это было res magni et animi et operis. История одного царя или одного народа в отдельности требует исключительного труда. В чем же тогда должна была заключаться задача человека, который взялся бы писать обо всем мире? Юстин, очевидно предполагая, что Historiae были не просто адаптацией греческого автора, но продуктом оригинального исследования, не колеблясь описал работу Трога как геркулесову.
«Ибо если большинство писателей, описывающих деяния (res gestas) отдельных царей или народов, считает свое дело очень трудным, то неужели мы не должны признать, что Помпей Трог, в сочинении которого заключены деяния всех веков, всех царей, всех племен и народов, [поистине] обладал отвагой Геракла, сделав предметом своего изучения весь круг земель?» (Praef. 2).
Метод, используемый историком, также указан в предисловии. Помпей Трог собрал вместе в одно повествование то, что историки Греции отражали отдельно. Он опустил в своих источниках то, что считал бесполезным, и перестроил то, что сохранил, в соответствии с периодами и последовательностью событий.
«Ведь те события, которые множество греческих историков поделило между собой, причем каждый выбирал то, что ему нравилось, а все, что казалось малозначительным, опускал, — Помпей Трог собрал воедино, расположив их по эпохам и в определенном порядке» (Praef. 3).
Мнение Отто Зееля, что Historiae Philippicae, единственная и неповторимая римская всемирная история, действительно римская по своему происхождению, характеру и духу, охватывающая все народы и времена по своему замыслу и телеологическая по своему исполнению, дало новое направление размышлениям о Помпее Троге. Эта теория обязательно будет упомянута в последующих частях тезиса. Зеель выразил сожаление по поводу того скудного внимания, которое уделялось историку, и призвал ученых посвятить себя более интенсивному изучению Помпея Трога, чтобы выделить и определить философию его истории, которая, по мнению Зееля, должна была продемонстрировать значительную оригинальность и большую способность к синтезу. Этот тезис представлен как попытка заполнить ausgesparten Leerraum, пустое пространство, о котором Зеель говорит в исследованиях о Помпее Троге.
***
О Юстине мы знаем еще меньше, чем о Троге. Считается, что его полное имя — Марк Юниан Юстин или Марк Юнианий Юстин, так как это имя встречается в родительном падеже в семьях C и D, которые одни дают нам полное имя. Следовательно, наши знания о преномене и номене Юстина восходят к XI веку. Во время своего долгого визита в Рим Юстин на досуге составил «дайджест» Historiae Philippicaе. Он рассматривал свою эпитому как breve florum corpusculum (Praef. 4).
Вопрос о том, когда именно Юстин сочинил свою эпитому, до сих пор остается спорным. Франц Рюль и Карл Ваксмут поместили ее во времена Антонинов. Роберт Стил предлагает 144 или 145 год н. э. [6] Эдуард Норден, Б. Нибур, К. Лахман, Марко Гальди, Альфред Клотц и Леонардо Ферреро ставят сочинение эпитомы в третьем веке. Отто Зеель предпочитает помещать Юстина в конце третьего века или в начале четвертого века, не приводя конкретных причин для более поздней даты.
Нибур считал разработанную Трогом организацию настолько «мудрой и приятной», что он ввел ее в свои собственные лекции, прочитанные в Боннском университете в 1826 и 1829-1830 годах.
Стиль латинского письма Юстина привел некоторых ученых к предположению, что Юстин был африканцем. Он вряд ли мог быть христианином, как полагали некоторые ранние издатели, которые либо путали его с Юстином Мартиром, либо считали их родственниками. Отношение Трога к иудеям, которому Юстин, очевидно, следовал без изменений или протеста, не согласуется с верой в христианство со стороны Юстина. Если бы он был христианином, он знал бы о связи между евреями и христианством, и трудно себе представить, что он мог бы воздержаться от выражения христианского уважения к древним иудеям или враждебности к современным евреям. Как мы покажем позже, Юстин принял иерархию языческих богов без каких–либо оговорок или возражений, и это само по себе является достаточным доказательством того, что Юстин был язычником. Можем ли мы представить себе христианина III или IV века, который суммируя языческую историю, не проявил бы враждебности к языческим демонам?
В предисловии к эпитоме говорится, с какой целью Юстин ее составил. Она неизбежно отличалась от цели первоначального произведения. Эпитома предназначалась для того, чтобы дать тем, кто уже был знаком с историей Греции, что–то, что могло бы пробудить их воспоминания, но читатели, которые ничего не знали об истории Греции, также могли найти твм информацию: ut haberent et qui didicissent, quo admonerentur et qui non didisissent, quo instrumentur (Praef. 4)
Отбор материала Юстином основывался на трех принципах. 1) он суммировал из всей работы те части, которые считал наиболее ценными, 2) отвергал те части, которые не были ему интересны, и 3) не включал то, что не было необходимо в качестве примера. [7] Результатом этой селекции стал breve florum corpusculum, «букет цветов», известный нам сегодня как Historiarum Philippicarum epitoma.
Еще до того, как были проведены критические исследования, чтобы определить, сколько изначального от Помпея Трога осталось в эпитоме Юстина, ученые признали, что в их распоряжении был сборник необычной ценности.
Уже в XVII веке Каспар фон Барт отмечает как установленный факт, что Юстин не рассказывал ничего своего и даже часто сохранял многие слова Помпея Трога, что, утверждал он, доказывает работа в целом и отдельные ее части. Он сожалел о том, что эпитоматоры других древних авторов не действовали с равным рассудком и мудростью.
Факт, что Эпитома не содержит анахроничных ссылок на что–либо более позднее, чем последнее событие, рассматриваемое в Historiae, возвращение прежних стандартов при Августе, указывает на то, что эпитоматор не делал вставок при резюмировании. Дистанцирование от добавления посторонних материалов является сильным аргументом в пользу верности дайджеста оригинальной работе.
Изучение разделов в эпитоме привело Марко Гальди к выводу, что вся эпитома отображает работу Помпея Трога с большой точностью. [8] Итальянский ученый тщательно изучил речь Митридата (XXXVIII 4 ff.), которая приводится из оригинальной работы Трога (XXXVII 3. 11). Сопоставив речь с другими частями эпитомы, Гальди пришел к выводу, что Юстин очень подробно следовал своему прототипу.
Луиджи Кастильони провел наиболее полный на сегодняшний день анализ композиции эпитомы Historiae Philippicae, а также синтаксиса и стиля Юстина. Цель исследования состояла не в том, чтобы определить точность Юстина, а в том, чтобы отделить от оригинала стилистические особенности самого Юстина. Исследование Кастильони позволяет ученому приступить к анализу мысли Historiae Philippicae со значительной уверенностью в том, что взгляд на историю, выражаемый в «эпитоме», по существу принадлежит Трогу, а не Юстину.
Второй тип исследований, хотя и не предназначался в первую очередь для проверки точности эпитомы Юстина, тем не менее предоставил дополнительные свидетельства тщательности, с которой Юстин составил свое резюме. Отто Зеель, ученый, который ранее опубликовал тейбнеровское издание Historiae Philippicae, выпустил сборник фрагментов Помпея Трога в 1956 году. 170 фрагментов, собранных Зеелем, — это в основном отрывки, найденные у авторов, которые зависели от Трога, но были независимы от Юстина. Там, где это возможно, фрагменты расположены в соответствии с заголовками прологов различных книг и сопоставляются с соответствующими отрывками из книги Юстина. Чтобы облегчить сравнение, параллельные пассажи печатаются в параллельных колонках.
Сравнение текстов Юстина с текстами авторов, которые независимо от Юстина опирались на оригинал Трога, делает очевидной общую точность рассказа Юстина. Более того, ясно, что Юстин гораздо лучший передатчик Трога, чем любой другой писатель, который использовал его при составлении своей истории.
Никто никогда всерьез не утверждал, что Юстин фальсифицировал, злонамеренно или по недоразумению, Historiae Philippicae Трога; очевидно, он опустил многое и сжал гораздо больше, но нет никаких свидетельств о том, что он опустил какую–либо часть оригинала потому, что он не одобрял его содержания. Итак, принимая во внимание современные исследования, которые все подтверждают точность Юстина, мы можем заключить, что Юстин сделал только то, что он сказал, что он сделал, в Praefatio:
"… извлек все, наиболее достойное внимания, и опустил то, что не могло ни доставить удовольствия при знакомстве [с ним], ни послужить полезным примером; я как бы собрал букет цветов … (Praef. 4).
Следовательно, мы можем вывести из эпитомы исторические принципы, которыми руководствовался Трог при составлении своей истории, при условии, конечно, что если бы Трог ввел в текст своего повествования отступления по философии истории или экскурсы по историографическим методам, то эти отрывки были бы опущены Юстином в соответствии с объявленным им методом. Мы, несомненно, многое потеряли, но можем положиться на то, что у нас осталось.


[1] Charisius, Ars grammatica, 137,9 (Barwick: p. 174.1): «itaque Trogum de animalibus libro X parium numerorum et imparium non recte dixisse, sed parum et imparum». По мнению Зееля Харизий черпал свои сведения из грамматического труда Плиния, Dubii sermonis libri VIII.
[2] Сопоставление фрагментов Помпея Трога с параллельными отрывками из сочинений Аристотеля показывает, что римский писатель использовал De generatione animalium и Historia animalium. См. Seel. frag. 6, 7,9 (De generatione animalium), 10, 14. Трог также опирался на Historia plantarum Теофраста, Seel, frag. 11, 13. Вопрос о том, взяты ли отрывки из Трога, цитируемые Плинием в Naturalis historia, из работы по естественной истории или из Historiae Philippicae, поставлен под сомнение Зеелем. Историки проявляют пристрастие к отступлениям о естественной истории, и сам Плиний нигде не указывает, на какую работу Трога он ссылается. Хотя Зеель признает, что некоторые из рассматриваемых фрагментов не так легко вписываются в Historiae Philippicae, он настолько колеблется, что поместил среди фрагментов Historiae Philippicae ссылки на некоторые фрагменты, также приписываемые De animalibus. См. Seel, frag. 166,28, 134, 119, 164.
[3] Это, по большей части, высказывания писателей, которые ссылаются на Трога как на свой источник или, как можно предположить, черпали из него информацию. Существует очень мало прямых цитат Юстина. Один фрагмент из неполных двадцати двух строк приписан Помпею Трогу Гринфеллом и Хантом, тогда как Дильс предложил Энния. Отто Зеель считает, что он не принадлежит ни тому, ни другому. Этот фрагмент датирован Гринфеллом и Хантом III веком н. э., но Мэллон датировал его примерно 100 годом н. э. Речь там идет о войне римлян с Филиппом и Антиохом. Однако, его содержание слишком фрагментарно, чтобы представлять связное повествование.
[4] Собрание Белевского содержит пятьдесят три фрагмента, но многие из них почти сразу же были признаны поддельными. Вопрос был решен раз и навсегда Альфредом фон Гушмидом. Рассматриваемые фрагменты были взяты Белевским из средневековых авторов XII и XIII веков и из исторических хроник, многие из которых написаны на польском языке, но переведены на латынь Белевским. На поиски фрагментов его вдохновляло убеждение, что до семнадцатого века в Польше существовала рукопись Помпея Трога.
[5] Трог исключил из своей работы римскую историю, кроме тех случаев, когда она касалась истории народа, о котором он писал в тот момент, хотя, как мы увидим, Рим в Historiae упоминается часто. Считается, что Трог заботливо опускал материал, который уже был обработан Ливием. Стил писал по этому поводу: «Хотя есть сходство, указывающее на то, что Трог использовал слова Ливия к своему собственному использованию, исторические сферы двух писателей совершенно различны. Трог избегал того, что уже было приведено Ливием. В книге 43 имеется раздел, относящийся ко временам Ромула вплоть до похищения сабинянок. Затем говорится: «Подчинив оружием соседние народы, римляне стали стремиться сначала к власти над Италией, а скоро и над всем миром (43, 3, 2). Далее следует небольшой фрагмент из антикварного предания: «в те времена цари вместо диадемы носили при себе копье», и продолжая, рассказ повествует об основании Массилии и делах лигурийцев во времена Тарквиниев. Книга 44 обсуждает Испанию и рассказывает о Герионе и Габиде, а также о Вириате: «в течение многих веков у них не было ни одного великого полководца, кроме Вириата, который десять лет подряд изводил римлян войной, шедшей с переменным успехом» (44, 2, 7). Хотя дед Трога участвовал в Серторианской войне (43, 5, 11), ни Юстин, ни прологи не упоминают о Сертории. Можно поставить вопрос, почему Трог вообще обращался к римской истории, поскольку заключительные книги «историй» служили своего рода приложением к остальной части работы. Поиск истоков был характерной чертой исторического метода Трога, как это будет видно из главы «Оrigines и incrementa». Поэтому нет ничего странного в том, что Трог для полноты изложения рассматривает происхождение своего собственного народа. Далее, если принять теорию Зееля о том, что Трог был истинным августовцем в том смысле, что он поместил Рим в центр всех линий мировой истории, то вполне уместно, что его работа должна завершиться обращением внимания читателя к народу, на котором сходятся все отдельные истории. Более того, нет никаких реальных оснований подозревать, что Юстин неверно истолковал патриотизм Трога, когда он писал: «Рассказав о событиях, происходивших в Парфии, на Востоке и почти во всем мире, Трог как будто после долгого странствования возвращается домой, к истокам города Рима, думая, что он был бы неблагодарным гражданином, если бы, описав деяния всех народов, умолчал только о своей родине» (XLIII. 1. 1).
[6] «Стилистика показывает, что Юстин был африканцем, и его собственные высказывания фиксируют его дату между царствованием Адриана и 226 годом нашей эры. 20.1.6, 33.2.7, 41.5.6, 41.6.8, 41.1.1 и 42.2.7 и сл. показывают, что Юстин писал до 226 года нашей эры, когда парфянская держава была низвергнута и Армения стала частью нового царства. 41.5.8 указывает, что Юстин, должно быть, писал между царствованием Адриана (когда римляне начали использовать Caesares и Augusti в качестве официальных имен для императоров) и 226 годом н. э. Но вполне вероятно, что он находился под влиянием сочинений Сенеки, и появился раньше Апулея, поскольку из сходства между Met. 10.31.741 и Just. 11.7.4, а также между Меt. 1.2.11 и Just. 41.1.11, и между de mag. 98. 593 и Just. 31.7.9 можно предположить, что Апулей использовал Юстина. Но у Юстина есть четыре фразеологических фрагмента, по–видимому, непосредственно основанных на словах Фронтона, найденных в двух письмах, написанных в 144 году н. э. И они, по–видимому, фиксируют дату пребывания Юстина в Риме и подготовку его работы в 144 или 145 году н. э.» (Роберт Стил)
[7] Юстин явно интересовался «хорошими историями» и образцами, подобными тем, что были собраны Валерием Максимом. Некоторые примеры интереса к cognoscendi voluptate lucundum или exemplo necessarium можно найти в I 10 15, II. 7 21, II.9 16, 11.13.10, XV 3.6, XVIII 2.7, XXXIII 2.1, XXXIV 3.1, XLIV 2.4.
[8] Марко Гальди настойчиво отстаивает точность Юстина: «Нельзя сомневаться в том, что Юстин удалил определенные записи, которыми Трог соединил разные части Historiae, и не может быть никаких сомнений в том, что он опустил некоторые вещи, которые заслуживали сохранения. Но затем выдвигается обвинение в том, что он плохо обращался с оригиналом. И следует судить об эпитоме из того, что есть, а не из того, что могло быть. Очень ценный для нас компендиум Юстина сохранил единственный пример всемирной истории, которая была у Рима. И бессмысленно, по крайней мере, на мой взгляд, сосредотачиваться на том, способствовало ли это резюме исчезновению оригинала или он пропал по другим причинам».

2. Origines и incrementa

Характерной чертой применявшегося Помпеем Трогом при составлении Historiae Philippicae метода является обсуждение ранних историй многих городов, племен и народов, которые он ввел в свою работу. Почти всеобщее правило состоит в том, что когда в Historiae Philippicae впервые упоминается какой–либо народ, автор прерывает свое повествование, чтобы обрисовать предысторию народа, очертить его самую раннюю историю и объяснить, как он стал населять город или регион, в котором он пребывает в момент основного повествования. Отступление в древнюю историю иногда вводится выражениями вроде «рассказ о совершенных скифами подвигах, достаточно великих и славных, следует начинать с происхождения скифского народа» (II 1. 1); «поскольку мы подошли к истории афинских войн, нам надлежит вкратце напомнить о происхождении [афинского государства]» (II 6. 1), «затем война была перенесена в Сицилию; но раньше чем я поведу рассказ об этой войне, надо сказать несколько слов о положении Сицилии» (III 7. 16, географический экскурс сопровождается (IV 2) резюме истории острова со времен циклопов); «так как пришлось упомянуть об Эпире, следует рассказать кратко о происхождении этого государства» (XVII 3. 1): «так как мы упомянули о карфагенянах, следует сказать кое–что об их происхождении» (XVIII 3. 1): «так как мы переходим к Армении, то нам следует возобновить в памяти то, что касается происхождения этого народа» (XLIII 2. 7).
Обычно одно упоминание о народе является достаточным основанием для обсуждения его происхождения, и Трог считает само собой разумеющимся, что характер нации должен быть понят в ее самой ранней истории.
В Historiae Philippicae, по–видимому, были подробно рассмотрены истоки лидийцев (Prol. I), этрусков (Prol. I), египетских городов (Prol. I), Скифии (Prol. II; II 1), египтян (II 1), амазонок (II 4), афинян (Prol. II; II 6), Фессалии (Prol. II), Пелопоннеса (Prol. III), Сицилия (Prol. IV; IV 1), Македония (Prol. VII; VII 1), иллирийцев (Prol. VII), пеонов (Prol. VII), Византия (Prol. IX; IX 1), Кипра (Prol. IX), Пафлагонии (Prol. X), Карии (Prol. XI), апулийцев (Prol. XII), луканов (Prol. XII), самнитов (Prol. XII), сабинян (Prol. XII), киренцев (Prol. XIII), родосцев (Prol. XV), — Вифинии (Prol. XVI), Гераклеи (Prol. XVI; XVI 3), Эпира (XVII 3), финикийцев (Prol. XVIII; XVIII 3), тирийцев (XVIII. 3), Сидона (Prol. XVIII; XVIII 3), Велии (Prol. XVIII), карфагенян (XVIII 3), Бирсы (XVIII 5), венетов (Prol. XX; XX 1), греков Италии (Prol. XX; XX 1), италийских галлов (Prol. XX; XX 5), бруттиев (Prol. XXIII; XXII 1), галлов Иллирии (Prol. XXIV; XXIV. 4), Крита (Prol. XXIX), паннонцев (Prol. XXXII), истров (XXXII. 3), даков (XXXI 3), скордисков (XXXII 3), иудеев (Prol. XXXVI; XXXVI. 2), парфян (XLI 1), армян (Prol. XLII; XLII 2), мидян (XLII 3), латинов (Prol. XLIII; XLIII 1), Лигурии (Prol. XLIII), Массилии (XLIII 3), римлян (XLIII 3), испанцев (XLIV 1), Галлеции (XLIV 3).
Помимо происхождения народов, важным элементом Historiae Philippicae были списки древних царей, иногда называемые origines regum. Мы читаем о списках царей афинян (Prol. II; II. 6), Македонии (Prol. VII; VII. 1), Карии (Prol. XI), Кирены (Prol. XIII), Эпира (Prol. XVII), Каппадокии (Prol. XXXIV), Понта (Prol. XXXVII), Боспора (Prol. XXXVII), колхов (Prol. XXXVII), тохаров (Prol. XLII) и тиранов Гераклеи (Prol. XVI; XVI. 4-5).
Помпей Трог четко делит раннюю историю народов и государств на два периода: зарождение и рост (incrementa). [1] В первом случае он, очевидно, обсуждал этнический или национальный характер и нравы, а также условия, в которых они формировались, тем самым рассматривая период, часто описываемый в современной терминологии как доисторический, но с очевидным интересом к развитию качеств, которые позволили племени или городу стать достаточно сильными, чтобы играть определенную роль в истории. Период зарождения обычно заканчивается войнами против соседних народов, откуда обычно начинается процесс экспансии, который поднимает государство на вершину могущества с последующим ожиданием его упадка под внешним давлением или в результате внутреннего распада.
В отрывке о притязании афинян на автохтонность Трог говорит, что все другие народы были либо иммигрантами в регионе, в котором мы впервые находим их, либо скоплениями из разных племен.
«Поскольку мы теперь подошли к войнам афинян … следует кратко изложить происхождение их города, ибо они не возвысились, подобно другим народам, из мрака, но это единственный народ, который может похвастаться не только своим подъемом, но и своим рождением. Не скопище чужеземцев или толпы людей, собранных из разных мест, воздвигли их город, но люди, родившиеся на той же земле, на которой они живут; и страна, которая является их местом жительства, была также их родиной» (II 6. 1-5).[2]
Если автохтонами были одни афиняне, то другие народы должны были быть созданиями либо миграции, либо слияния (или и того, и другого). О происхождении некоторых стран, городов или народов не сохранилось никаких троговских комментариев: в их числе скифы, египтяне, македоняне, венеты, аборигены Италии. Зато мы читаем, что амазонки появились из скифских колоний, основанных Плином и Сколопитом, Сицилия была рано покорена Кокалом, Византий был основан Павсанием, Гераклея была основана беотийцами, тирийцы были потомками финикийцев, Сидон был основан финикийцами, Бирса и Карфаген были основаны Элиссой Тирийской, греческие города Италии были основаны из многих источников, многие города в Италии были основаны галлами, римские города были основаны римлянами. бруттии были потомками луканов, галлы поселились в Иллирии, иудеи произошли из Дамаска, парфяне из Сирии, Армения была заселена остатками отряда Ясона, мидяне были составной нацией, основанной Медием, компаньоном и пасынком Ясона, Массилия была основана фокейцами, Рим был основан Ромулом и Ремом, галлеки были потомками Тевкра.
Зарождение — это обычно время, когда народ развивает или подтверждает особенности, который позволит им расшириться позже. В этот ранний период, являются ли они кочевниками или создателями ядра будущего города, они обычно бедны и, следовательно, практикуют добродетели, связанные с простым и трудоемким образом жизни.
Время зарождения обычно заканчивается войнами, которые отмечают начало роста, позволяющего государству стать могущественным. Первые войны могут быть либо нападениями на другие народы с целью достигнуть gloria, как у испанцев (XLIV 2), либо обороной от агрессии, как в случае со скифами, которые, как представляется, были подстрекаемы к экспансии нападением из Египта (II 3).
Изучение отрывков, в которых автор рассматривает происхождение различных народов, позволит нам лучше понять его отношение к ранней истории.
Мы уже видели, что афиняне были единственным народом, который мог безоговорочно похвастаться своей ранней историей. Однако для Трога во многих отношениях образцом хороших качеств были скифы, и он довольно долго развивал их начала. От природы они были наделены справедливостью. Воровство в их обществе было величайшим преступлением. У них не было ни малейшей потребности в золоте или серебре. Они жили очень простой жизнью, которая подавляла стремление к богатству и воспитывала справедливость. Они превосходили всех в самоконтроле и честности. В период своей экспансии они основали парфянскую и бактрийскую империи. Это был народ, могущественный в трудах и в войне. Они не привязывались к материальным благам и поэтому стремились только к славе в своих победах.
«Справедливость у них в крови, а не предписана законами. Ни одно преступление по их мнению не является более отвратительным, чем воровство; ибо разве будет безопасно среди людей, которые держат свои стада без ограждения или под небом в лесу, если воровство будет разрешено? Золото и серебро они презирают так же, как жаждут их другие люди. Они живут на молоке и меде. Среди них неизвестно использование шерстяной одежды, хотя они страдают от постоянного холода; они носят, однако, шкуры диких животных. Подобное воздержание привело к соблюдению у них справедливости, поскольку они не желают ничего, принадлежащего их соседям; потому что только там, где есть богатство, желание иметь их преобладает (II 2. 5-11). Они основали парфянскую и бактрийскую державы. Они народ выносливый в трудах и войнах; их телесная сила необычайна; они не имеют ничего, что боятся потерять, и в победе жаждут только славы» (II 3.6-7).
История Тира проливает свет на мысль Трога. Если со стороны Трога, как мы уже говорили, нет никаких доказательств того, что за упадок народа несет ответственность моральное разложение, то Трог, по–видимому, считал, что способности свободных людей превзошли способности рабов. В XVIII 3 он рассказывает историю верного раба Стратона, который спас своего господина и его маленького сына во время восстания рабов в Тире. Когда взбунтовавшиеся рабы решили избрать своим царем того, кто первым увидит восходящее солнце, Стратон посоветовал своему рабу посмотреть на запад, чтобы увидеть, как солнечный свет первым коснется башен города. Это показалось самим рабам настолько выше остроумия раба, что они спросили, откуда у их товарища взялась эта идея.
«Эта выдумка по–видимому, происходила не от рабского интеллекта: захотели знать автора; он был вынужден назвать своего хозяина. Это заставило увидеть превосходство свободного человека над рабом и понять, что последние победили их злобой, а не умом» (XVIII 3. 13-14).
В сознании Трога, по–видимому, Тир не процветал под властью рабов, ибо он позаботился о том, чтобы отметить его процветание как до восстания рабов, так и после уничтожения рабского населения Александром. В первом случае он писал: «Еще до избиения господ рабами, когда тирийцы изобиловали богатством и населением, колония молодых людей, отправленных в Африку, основала там Утику» (XVIII 4. 2). Александр, когда он захватил Тир, истребил большую часть населения, происходившего от восставших рабов, но пощадил семью Стратона и вернул трон его потомкам. С притоком поколения свободнорожденных они, как говорят, быстро смогли восстановить Тир. «Основанный под эгидой Александра Тир благодаря бережливости и усилиям по обогащению достиг быстрого процветания» (XVIII 4. 1).
Примечательно, что в одном случае Трог изображает неудачу в агрессивной войне как склонность народа к потворству своим желаниям, которое погубило бы его, если бы не вмешательство реформатора. После своей неудачной кампании против локров кротонцы отказались от мужских искусств, nulla virtutis exercitatio, nulla armorum cura (XX 4. 1). Действительно, они полностью отдались бы роскоши — несомненно, с катастрофическими последствиями — если бы их не спас Пифагор (XX 4. 3). Он привел их от роскоши к умеренности (XX 4. 5-7). Женщинам он предписал целомудрие и повиновение мужьям; мужам — скромность и стремление к наукам. Он учил, что воздержность — мать добродетелей (XX 4. 9-10).
Ранние галлы были описаны Трогом как народ суровый, отважный и воинственный (XXIV 4. 4).
Испанцы были людьми, готовыми к лишениям и тяжелой работе и даже к самой смерти (XLIV 2. 1). Они культивировали трудную и строгую бережливость, parsimonia (XLIV 2. 2). Они были воинственны и невероломны. Терпение знаменитого раба — это предмет почитаемой истории. Люди здесь импульсивны, вспыльчивы и неугомонны.
«Тела местных жителей хорошо приспособлены переносить лишения и усталость; их умы приучены презирать смерть. Среди них преобладает строгая умеренность. Они предпочитают войну миру; и если ни один чужеземный враг не представляется, они ищут его у себя дома. Они часто умирали от пыток, чтобы сохранить тайну; забота о том, чтобы держать язык за зубами, для них дороже, чем жизнь. Хвалят выносливость того раба во время Пунической войны, который, отомстив за своего господина, смеялся над истязаниями и своим спокойным и радостным лицом торжествовал над гневом своих палачей. Эти люди проворны и быстры, у них бурный дух…» (XLIV 2. 1-5)
С успехом в войне приходят могущество и процветание, которые развращают нацию, если только нет номофетов, способных остановить коррупцию, по крайней мере на время, с помощью законодательства, которое сохраняет первоначальные добродетели народа. Таким человеком был Ликург. Он составлял законы для спартанцев, у которых раньше их не было. Он повелевал народу повиноваться своим правителям, а тем, кто обладал властью, он предписывал вершить правосудие. «Он приучил народ к повиновению правителям, а правителей — к справедливому пользованию властью» (III 2. 9). Он не навязывал другим ничего, чего сам не соблюдал. Он «прославился и составлением законов и еще более тем, что он сам был их живым примером. Ни одного закона не установил он для других, первым образцом которого он бы не явил себя сам» (III 2.7-8). В частности, Ликург настаивал на том, чтобы спартанцы практиковали экономию и бережливость как лучшую подготовку к военной жизни, и еще больше укреплял их, отказываясь от употребления чеканных денег.
«Всем он внушал воздержанность, считая, что привычка к постоянной умеренности поможет легче переносить военные труды. Он повелел покупать вещи не за деньги, а путем обмена. Он запретил употреблять золото и серебро, видя в них первоисточник всех преступлений» (III 2. 10-12).
Луканы, согласно Трогу, были суровым народом, который воспитывал своих детей в соответствии с теми же нормами, что и спартанцы. С самых ранних лет они привыкли к лишениям и бережливости.
«Их свирепость не щадила даже тех, кому они были обязаны своим происхождением. Луканы растили своих детей по законам Лакедемона. С самого нежного возраста они оставляли их в лесу, среди пастухов, без рабов, чтобы прислуживать им, без одежды, чтобы укрыться или лечь спать: они рано приучали их, вдали от городской жизни, к суровой и бережливой жизни. Они жили только охотой, питались только молоком или водой из родников. Так они готовились к тяготам войны» (XXIII 1. 6-9).
Частота употребления incrementa в эпитоме Historiae Philippicae для обозначения периода роста, увеличения или расширения гражданств указывает на то, что это почти технический термин в исторической мысли Помпея Трога.
Так, например, Сирия и Египет, страны, которые привыкли расширять свои границы путем войн со своими соседями, были ограничены близостью Рима, когда Африка стала римской провинцией, так что они не могли расширяться за счет своих соседей.
«А когда это произошло, то и Сирийское и Египетское царства оказались стесненными благодаря соседству с римскими владениями, так как они имели обыкновение увеличивать свои земли за счет соседей. Лишенные возможности расширяться, они обратили свои силы на взаимную погибель и настолько ослабили себя постоянными войнами, что соседи стали смотреть на них с презрением. Так они стали добычей арабского народа, до того времени не отличавшегося воинственностью» (XXXIX 5. 4-5).
Фивы благодаря доблести своего полководца Эпаминонда возросли за счет соседей (ex finitimis incrementis) до надежды править всей Греции (VI 4. 4).
Поскольку Македония увеличивалась медленно, ее границы были очень узкими. Позже благодаря достижениям своих царей и усилиям народа, пеласги завоевали соседние народы и племена и расширили свою власть до восточных окраин. Каран был первым, кто изгнал других царей и объединил различные племена в единую Македонию. Тем самым он заложил прочный фундамент для роста.
«Территория ее росла очень медленно, и границы ее были крайне тесны … Но со временем, когда благодаря способностям их князей и усилиям подданных они завоевали прежде всего соседние племена, а затем и другие этносы и народы, их владения простирались до самых дальних границ востока. Одержав победу над Мидасом и несколькими другими князьями, правившими страной, Каран лишил их власти и, поставив себя на их место, объединил в единое целое различные народы Македонии и основал на прочном фундаменте только что основанную и расширенную монархию (VII 1. 2, 4. 11-12).
Арриба, царь молоссов, способствовал женитьбе Филиппа на Олимпиаде в надежде укрепить свое царство, хотя это событие оказалось совершенно противоположным его ожиданиям.
«После столь счастливых успехов Филипп женился на Олимпиаде, дочери Неоптолема, впоследствии царя молоссов. Ее двоюродный брат Арриба, тогдашний царь этого народа, воспитавший юную принцессу и женившийся на ее сестре Троаде, способствовал этому союзу; но этот поступок оказался причиной его гибели и началом всех постигших его впоследствии бед; ибо, хотя он надеялся укрепить свое царство этим родством с Филиппом, он был лишен им короны и провел свою старость в изгнании» (VII 6. 10-12).
Разделение сатрапий между преемниками Александра положило начало росту могущества многих народов.
«Этот раздел, решенный судьбой, был для многих из этих вождей началом их возвышения. Действительно, вскоре они, словно получив царства, а не провинции, сменили имена наместников на титулы царей и основали державы, которые перешли к их потомкам» (XIII 4. 24-25).
Лигуры завидовали росту Массилии и изводили греков войной, но массилийцы все равно расширили свои владения.
«Итак, Массилия была основана близ устья Роны, в уединенном заливе, словно в укромном уголке моря. Однако лигуры, завидуя росту города, вели с ним беспощадную войну; но греки настолько успешно отбили эти атаки, что, победив своих врагов, основали на отнятой у них территории множество поселений» (XLIII 3. 12-13).
Когда гадитаны поселились в Испании, их соседи стали завидовать приумножению их города.
«Ибо когда жители Гадеса, согласно указаниям, полученным ими во сне, перенесли священные вещи Геракла из Тира, откуда также происходили карфагеняне, в Испанию и построили там город, соседние жители страны стали завидовать возвышению этого нового города и вследствие этого пошли на Гадес войной, но карфагеняне послали им помощь как своим родичам» (XLIV 5. 2).
При подведении итогов теме зарождения и роста города, племени или народа в Historiae Philippicae стоновится ясно, что iustitia, moderatio, continentia, duritia, labor, frugalitas и parsimonia являются великими добродетелями простой жизни в период происхождения. Эти качества подготавливают этносу путь к периоду экспансии, который следует за основанием. Хотя чаще всего в эпитоме просто фиксируется факт incrementa без каких–либо нравоучительных комментариев, было бы ошибкой заключать по примеру Зельина, что в сознании Трога период экспансии этнической группы был периодом упадка. Скорее, это естественное следствие добродетельной первобытной жизни — найти свое завершение в росте и развитии. Мы видели, что Афины прославились в период своего приращения, что Фивы возвысились благодаря добродетелям своего полководца и усилиям своего народа, что Македония была расширена и укреплена доблестью своих правителей.
В трактовке origines и incrementa мы видим, что Трог рассматривал эти периоды эволюции в истории народа как Золотой век. Они олицетворяют для него период в истории человеческого общества, когда простота торжествовала над жаждой наживы и национальной экспансией. Возвратится ли эта эпоха когда–нибудь снова, или человечество обречено на неизбежный упадок, не указано ясно в тех местах, где автор трактует origines и incrementa. Его теория исторического развития будет уточнена в главе, где обсуждается imperium.


[1] Incrementum — любимое слово Помпея Трога. В дополнение к тому, что автор неоднократно употреблял его в отношении расширения гражданств, мы находим его в следующих контекстах: incrementa caloris ac frigoris (II 1. 11); incrementa indolis (VII 5. 2); incrementa urbis (XVIII 5. 7), incrementa sapientiae (XX 4. 3); incrementa domesticae potentiae (XII 2. 6); incrementa virium (XXXVIII 5. 1); incrementa fluminis (XLII 3. 9); incrementa rerum (XXV 3. 1-2).
[2] Конечно, мы всегда должны помнить, что если бы у нас был полный текст Трога, мы могли бы найти в нем многое, что не оставило никакого следа в эпитоме. С другой стороны, поскольку нет никаких оснований предполагать, что Юстин систематически исключал какую–либо часть мысли Трога, вполне вероятно, что элемент оставил бы некоторый след в эпитоме, если бы он был заметной частью оригинала.

3. Imperium

Период культурной истории древних народов, который был разделен Помпеем Трогом на origines и incrementa, сменился периодом империалистической экспансии. Действительно, приливы и отливы imperium является основной концепцией во всей Historiae Philippicae, обеспечивает важный объединяющий принцип в работе и является видным элементом философии истории Трога.
В начале Historiae Philippicae автор обрисовал imperium в следующих словах.
«Власть над племенами и народами (gentium nationumque imperium) находилась изначально в руках царей, которых возносило на вершину величия не заискивание перед народом, а умеренность, признаваемая в них людьми благомыслящими. Народы не были связаны тогда никакими законами: решения правителей заменяли законы. Пределы своих владений (fines imperii) в те времена было более в обычае охранять, чем расширять: для каждого царство его ограничивалось пределами его родины» (I 1. 1-3).
Gentium nationumque imperium, находившаяся в руках царей, безусловно, относится к праву или власти царя отдавать приказы своим подданным. Осмотрительность или благоразумие, умеренность, испытанная и одобренная добрыми людьми, была источником власти царя, что означает, возможно, что царь назначался или утверждался собранием старейшин. Не было никаких писаных законов. [1]
Воля мудрого царя была для народа законом. Fines imperii, однако, означает область, на которую распространялся суверенитет царя. Царство каждого царя было заключено в пределах его собственной страны, и было обычаем защищать, а не расширять границы царства.
Нин, царь ассирийцев, был первым из всех князей, изменивших этот древний и почтенный обычай. Эта перемена была вызвана новой жаждой власти (nova imperii cupido). Он был первым, кто начал войну с соседями (intulit bella finitimis), первым, кто стремился к правлению для своей личной власти (imperium sibi quaerere), первым, кто сохранил владение завоеванными землями (magnitudinem quaesitae dominationis continua possessione firmavit).
Одной из характерных черт царей, которые не стремились к imperium, была та, что они стремились к славе для своего народа (populis suis gloriam quaerebant), а не к владениям для себя.
Итак, изложенная в самом начале Historiae Philippicae концепция imperium имеет три характеристики. Во–первых, imperium первоначально приобретается путем войн с соседними народами. Во–вторых, imperium достигается из эгоистических соображений монарха. В-третьих, imperium как следствие войны сохраняется постоянным обладанием. Новизна этого трехкратного типа политической экспансии подчеркивается в первой главе Historiae примерами того, что Нину предшествовали в истории другие цари — Везозис, царь Египта, и Танай, царь Скифии. Один проник до Понта, другой — до Египта. Но они не воевали с соседними народами, не стремились к новым владениям для себя, они довольствовались славной победой и воздерживались от создания империи (I 1. 6-7).
Описанные в этом отрывке сражения носили характер набегов, а не завоеваний. Вероятно, это был способ ранней войны — совершать набеги друг на друга, но не оккупировать территорию завоеванного народа. Грек, возможно, подумал бы здесь о Троянской войне. Когда греки разрушили Илион, они вернулись домой, и не было никаких попыток ни колонизировать это место, ни создать подчиненное государство или провинцию.
Помпей Трог не упоминает о влиянии миграций на раннюю войну, но он описывает в своих «историях» случаи, когда один народ менял свою родную землю на другую. Мы читаем, что галлы пришли в Италию из–за внутренних распрей и постоянных ссор на своей родной земле.
«Междоусобицы и постоянные гражданские войны заставили галлов перебраться в Италию, чтобы искать там новые жилища: они изгнали с их земель этрусков и основали Медиолан, Ком, Бриксию, Верону, Бергом, Тридент, Вицетию» (XX 5. 7-8).
Когда их родная земля больше не могла содержать огромное их количество, галлы переселились в Иллирию.
«Дело в том, что галлы стали настолько многочисленны, что их уже не вмещали те земли, на которых они родились. Словно следуя обряду «священной весны», они послали триста тысяч человек искать новые места для поселения. Часть из этих трехсот тысяч осела в Италии: они–то и сожгли взятую ими римскую столицу. Другая часть проникла к Иллирийскому заливу, следуя за птицами (ибо галлы всех более искусны в гадании по полету птиц), пробиваясь через варварские племена, и осела в Паннонии» (XXIV 4. 1-3).
Однако эти люди не расширяли границ своей страны. Скорее они нашли себе новые дома.
Вся Historiae Philippicae сгруппирована вокруг преемственности четырех великих империй — Ассирии, Персии, Македонии и Рима.
Ассирийская империя, позднее названная сирийской, просуществовала тринадцать столетий (I 2. 13). Historiae Philippicae начинаются с Нина, царя ассирийцев (I 1.4) и кратко излагают Ассирийскую историю до смерти Сарданапала (I 3. 6)
В восстании против слабого царя Сарданапала мы находим зафиксированный случай, когда подвластный народ в конце концов подчинил себе своих завоевателей. Арбакт, бывший правителем мидян и виновный в смерти Сарданапала, сменил его на троне. Этот князь перенес империю от ассирийцев к мидянам (I 3. 6). В отрывке, описывающем революцию, мы видим, что imperium используется как эквивалент английского слова «empire».
История мидян представлена для нас в эпитоме только историей Астиага, которая охватывает три главы. Кир победил Астиага в битве, и власть мидян подошла к концу через триста пятьдесят лет.
«В этой битве был взят в плен Астиаг, у которого Кир не отнял ничего, кроме его царства, и, поступив с ним скорее как внук, чем как победитель, он сделал его правителем могущественного народа гирканов, ибо он не захотел возвращаться к мидянам. Так окончилось мидийское владычество, просуществовавшая триста пятьдесят лет» (I 6. 16-17).
Персы, пришедшие на смену мидянам, получили в Historiae Philippicae гораздо более подробное описание, ибо персы были важнее ассирийцев или, конечно, мидян. Персы были главным препятствием на пути создания империи Александра и его преемников, но после смерти Дария III персидская власть уступила место македонской.
«Спустя некоторое время после смерти царя Оха он, в память о его доблестном поступке, был избран народом в цари, [2] а чтобы его царское достоинство не потерпело ущерба, он был почтен именем Дария. В течение долгого времени он с переменным счастьем весьма доблестно вел войну с Александром Великим. Наконец, побежденный Александром, он был убит своими родственниками, и вместе с его жизнью кончилось и владычество персов» (X 3. 5-7)
Дарий умер в области, населенной народом, которому было суждено впоследствии обрести империю, и между этими двумя историческими событиями Трог нашел связь в воле богов.
«Однако родственники Дария, желая угодить победителю, сковали царя золотыми цепями и удерживали его в Фаре, парфянской деревне. Я полагаю, что бессмертные боги повелевали, чтобы империя персов прекратила свое существование в стране тех, кто должен был стать их преемником» (XI 15. 1).
История Македонии, Филиппа, Александра, диадохов охватывает большую часть Historiae, книги VII-XLII, которые ведут повествование до момента, когда в череду мировых империй вступает Рим. Римская империя, caput totius orbis (XLIII 1. 2), исключается из работы (кроме зарождения и намеков), с целью поместить неримский мир в соответствующий для римских читателей контекст, согласно объявленному в предисловии намерению.
Развитие империи, которое обозначается в отдельных местах по мере прогресса Historiae Philippicae, резюмируется ближе к концу работы, когда автор вспоминает историю парфян, единственного соперника Рима во времена Трога:
«Парфяне, ныне хозяева Востока, которые как бы разделили с римлянами мировое господство, были первоначально скифскими изгнанниками, на что указывает само их название, ибо на языке скифов изгнанников называют парфами. Во времена ассирийцев и мидян они были самым малоизвестным среди народов Востока. Еще позже, когда мидийская империя перешла к персам, они стали добычей победителя как безымянный этнос и попали под власть более сильных. Наконец они подчинились македонянам, когда те завоевали Восток. Надо восхищаться их мужеством, которое возвысило их до уровня великой державы и они покорили народы, рабами которых были» (XLI 1. 1-6).
Не раз в ходе Historiae Philippicae Трог обращал внимание на причины упадка одной империи и возвышения другой. Давайте рассмотрим некоторые отрывки, в которых зафиксированы размышления о подъеме или падении народов.
Отдельные государства Греции окончательно потеряли свой суверенитет перед натиском Филиппа из–за невоздержанного желания править друг другом, так что они были разрушены междоусобными распрями:
«В то время как каждое из греческих государств хотело сохранить свою гегемонию, все они потеряли свой суверенитет. Причина была в том, что, бросаясь без меры на взаимное уничтожение, они не отдавали себе отчета, кроме как после того, как были покорены, что они погибли; ибо Филипп, царь Македонии, выслеживал, как со сторожевой башни, цель лишить свободы всех их, разжигая раздор между государствами и, подавая помощь самым слабым, принуждал победителей и побежденных подчиниться царскому игу» (VIII 1. 1-3).
Мы видим здесь отголосок исторической доктрины, восходящей, по крайней мере, к Исократу и вполне естественной для его учеников вроде Феопомпа и Эфора. Неспособность греков осознать единство между собой здесь противопоставляется бдительной прозорливости Филиппа, на что указывает сильная метафора «как со сторожевой башни». Филипп стремится к владычеству по той же причине, что и Нин, но не только войной, но и дипломатией.
В VI 9 упадок афинян связывается с леностью и апатией в сочетании со сменой обычаев, что привело к своеобразному роскошеству.
«Со смертью Эпаминонда упало и мужество афинян, так как тот, кому они привыкли подражать, исчез; предавшись праздности и бездействию, они тратили государственные доходы не на флот и не на армию, а на зрелища и театральные представления с известными актерами и поэтами, посещая сцену чаще, чем лагерь, и восхваляя больше хороших стихотворцев, чем хороших полководцев. Затем налоги стали распределяться между жителями города, а не уходить на солдат и гребцов. По этим причинам случилось так, что среди безделья греков всплыло имя македонян, прежде презренных и неизвестных, и Филипп, который три года содержался заложником в Фивах и набравшись ума у Эпаминонда и Пелопида, наложил македонское иго как ярмо рабства на шею Греции и Азии» (VI 9. 1-7).
Следовательно, смерть Эпаминонда, превратившего Фивы в грозного соперника Афин, стала поводом для потворства своим желаниям, когда афиняне транжирили свои ресурсы на развлечения, пьесы и поэзию, а также на взятки или субсидии пролетариату.
Александр по свидетельству Historiae Philippicae принял одежду и обычаи персидских царей. К внешнему аппарату восточной монархии он добавил излишества роскоши, пышных пиров и царского великолепия. Автор отмечает, что он забывал о том, что так власть теряется, а не приобретается (XII 3. 10-12).
Александр, наконец, побежден, но не доблестью врага, а заговорами и предательством со стороны своих приближенных (XII 16. 12) [3]
В IX 8 есть прекрасное исследование характера двух основателей империи, Филиппа и Александра со сравнением их добродетелей и пороков.
Филипп был больше предан войне, чем удовольствиям, в результате чего его богатство тратилось на военные расходы. Но он лучше умел добывать деньги, чем хранить их (IX 8. 4-5). Милосердие (misericordia) и вероломство (perfidia) были в равной степени частью его политики. Он не считал позорными никакие средства, ведущие к победе (IX 8. 7). Он был приятным (blandus) и коварным (insidiosus) и склонен обещать больше, чем выполнять (ІX 8. 8). Он заводил дружеские связи ради выгоды (utilitas), не соблюдая верности (fides). Он скрывал свои истинные чувства как перед друзьями, так и перед врагами. Он стремился посеять раздор между друзьями и извлечь из этого выгоду для себя (IX 8. 9). И он мог проводить эту политику отчасти потому, что был искусным оратором (IX 8. 10).
Александр наследовал своему отцу Филиппу и превзошел его как в добродетелях, так и в пороках (IX 8. 11). Филипп наслаждался тем, что обманывал своих врагов и вел свои войны с хитростью, Александр же предпочитал встречать их с открытой силой и смело отражать их натиск (IX 8. 12). Филипп был более благоразумен, Александр — более великодушен (IX 8. 13). Отец скрывал свой гнев и обычно сдерживал его, но когда сын приходил в ярость, не было ни отсрочки, ни меры его мести (IX 8. 14). Оба чрезмерно пили, но Филипп в пьяном виде обращался против врага, а Александр — против своих друзей (IX 8. 15-16). Филипп не хотел быть царем с друзьями, его сын был с ними тираном. Отец предпочитал, чтобы его любили, а сын — чтобы его боялись (IX 8. 17). Оба они одинаково интересовались науками. Филипп был более изобретателен, Александр более надежен (IX 8. 18). Отец был более умеренным в речах, Александр в поступках (IX 9. 19). Александр был более благороден и готов щадить побежденных. Отец был более склонен к бережливости (frugalitas), сын к роскошеству (IX 9. 20).
Из столь подробного описания добродетелей и пороков этих двух людей, ответственных за мировую державу, автор не выделяет ни одной особой добродетели или порока, которые могли бы внести особый вклад в основание империи. Возможно, лучше всего будет сказать, что они описываются как люди гениальные и страстные, но историк не выказывает по отношению к ним ни большого восхищения, ни особого энтузиазма. Однако из их характеров проистекает их. «Благодаря этим своим чертам характера отец заложил основы мирового господства, а завершил это многославное дело сын» (IX 8. 21).
Причины, совершенно отличные от тех, что привели к успеху Македонии, видны в персидской теории империи, изложенной в устах Дария III, который накануне поражения объявил, что империя — это дар богов, отданный персам in perpetuum.
«И Дарий не беспечно выстраивал ряды своей боевой линии, так как, не полагаясь на своих полководцев, он обходил войска лично, подбадривал солдат одного за другим, напоминал им о былой славе персов и вечном владении империей, дарованном бессмертными богами» (XI 9. 8).
Тем не менее с точки зрения Трога ссылка Дария на богов не обязательно является полной иллюзией, поскольку он сам видит, что боги даруют по крайней мере предсказание смертным в момент смерти Дария.
«Между тем, желая угодить победителю, родственники Дария, [схватив его] в парфянском селении Фара, заковали в золотые цепи. Полагаю, [4] что это произошло по промыслу бессмертных богов, пожелавших, чтобы владычество персов нашло свой конец в пределах того народа, которому впоследствии было суждено наследовать это владычество (XL 15. 1-2).
Преемники Александра по словам Historiae Philippicae обладали способностями и властью настолько большими, что каждый из них мог бы быть принят за царя. Неудивительно, что мир был завоеван мужами, которые казались не генералами, а государями. От столь высокой похвалы этим вождям работа переходит к рассказу о причинах их гибели. Если бы они не ссорились друг с другом, то никогда не нашли бы врага, который мог бы противостоять им. Если бы фортуна не вдохновила их на соперничество, которое привело к их взаимному уничтожению, у Македонии было бы много Александров. Само их равенство разжигало их раздор, так как никто не был настолько выше других, чтобы ему подчинялись остальные (XIII 1.10 - 2. 3). [5]
Выдвигается еще одна причина господства Парфии. Должно показаться невероятным, размышляет автор, что парфяне достигли вершины процветания благодаря своему природному гению и они стали хозяевами тех, кто когда–то управлял ими.
«В конце концов они были порабощены македонянами, когда Восток стал объектом их триумфа, так что кому–то кажется удивительным, что они возвысились благодаря своей военной доблести настолько, что они господствовали над народами, под властью которых они были всего лишь рабской массой» (XLI 1. 6) [6]
Каково было отношение Трога к империи? То, что он был противником империалистических тенденций, давно признано учеными. Анализа первой главы Historiae Philippicae было бы достаточно, чтобы подтвердить их мнение. Нелюбезная манера, в которой автор часто описывал вождей агрессии, еще раз подтверждает его негативное отношение к империализму.
В описании и сравнении Филиппа и его сына Александра вожди описаны подробно и не так, чтобы можно было восхищаться их личными качествами. Филипп наложил на всю Грецию servitutis regum (VI 9. 7) или regia servitus (VIII 1.3).
На Ксеркса, некогда грозного владыку, смотрели с презрением за его неудачу в Греции: «Ксеркс, царь персов, ранее ужас народов, после неудачной войны с греками стал предметом презрения даже для своих подданных» (III 1. 1). Это подчеркивало его слабый характер.
«Его всегда видели первым в бегстве и последним в битве; он был трусом в опасности, а когда опасность была далеко, хвастуном; и, наконец, прежде чем он познал войну, он был полон уверенности в своих силах; он хотел повелевать самой природой; он выравнивал горы, заполнял долины, наводил мосты через моря, прокладывал каналы, чтобы открыть своим кораблям более легкий и короткий путь» (II 10. 23-24).
В дополнение к презрению к Ксерксу из–за провала и разгромному описанию его характера его позор еще более подчеркивается: «Насколько вторжение Ксеркса в Грецию было ужасно, настолько постыдно было его отступление» (II 11. 1).
Этих немногих примеров достаточно, чтобы подтвердить мнение, что Трог был враждебен империализму, по крайней мере в том, что касается агрессивной экспансии, успешной или неудачной, хотя нет никаких признаков того, что он видел выгоду в распаде существующей империи.
В заключение мы видим, что Трог имел определенное представление об imperium и четко сформулировал то, что он считал его тремя главными характеристиками. Его отношение к империализму было недружественным, что видно из введения к его работе и из того, как он описывает правителей, которые развивали imperium. Исторические факты, зафиксированные в Historiae, собраны вокруг преемственности четырех великих империй: Ассирии, Персии, Македонии и Рима. В рамках этих империй автор писал свою историю. Но история Трога не должна была быть просто хроникой событий. Царство не просто началось, не просто пришло к концу. Устранение причин того или иного рода способствовало как росту, так и упадку. И все же нет ни одной всепроникающей причины для ухода империи. Трог не рассматривал ход истории в свете теории, к которой должны были бы быть приспособлены факты. По мере того как каждая нация приходила к своему уничтожению, он искал особые причины ее упадка. Неистовое желание править одним над другими привело греческие города–государства к краху. Леность, апатия, роскошь привели к падению Афин. Роскошь и внутреннее предательство стали причиной крушения Александра. Боги подняли Персию и швырнули ее вниз. Фортуна и внутренние распри уничтожили диадохов. Фортуна внесла свой вклад в успех римской державы и разрушение Македонии. Природный характер помогал парфянам. В каждом отдельном случае Трог назначает причину роста или упадка народа.
В следующей главе мы обратим наше внимание на четвертую империю в череде держав, отчетливо видимых в Historiae Philippicae, чтобы определить, какую роль сыграл в мировой истории Рим, caput totius orbis.


[1] Здесь, в Historiae Philippicae, мы имеем дело не с описанием какого–либо естественного состояния, а с описанием первобытного общества, которое уже имеет элементы хотя и слабо, но организованного общества, с формой правления и методом выбора царей, которые не являются «природными». По–моему маловероятно, чтобы в Historiae Philippicae содержалась глава о жизни первобытных людей, как предполагают Лавджой и Боас. Мне кажется, что составитель пролога, очевидно сознающий ту роль, которую играют в этом произведении истоки, не преминул бы отметить этот факт, если бы речь шла о жизни первобытного человека. Поскольку ни Юстин, ни неизвестный автор прологов никак не намекают на то, что неизбежно было бы долгим отступлением, гипотеза, что Трог написал целую главу на эту тему, является беспочвенной и неправдоподобной.
[2] Возможно, из–за сжатия Юстина Трог «забыл», что Дарий Кодоман был одновременно внучатым племянником и (по матери) внуком Артаксеркса Оха.
[3] Заметим, что, насколько мы можем судить из этих слов, Трог, очевидно, не верил в то, что перемена характера Александра или немакедонская форма правления сделали его тираном.
[4] Я считаю, что необычное «полагаю» принадлежит Трогу, поскольку Юстин, по–видимому, ни в один момент не вмешался в повествование in propria persona, за исключением, конечно, когда он говорит, что копирует всю речь из текста Трога или сообщает, что Трог сказал о своем происхождении.
[5] Эта ситуация предполагает аналогии с упадком греческих городов–государств из–за разногласий, но, насколько мы можем судить из эпитомы, Трог не проводит параллели.
[6] Трог ясно представлял себе империю Селевкидов как национальное государство, в котором македоняне правили подвластным им населением.

4. Рим

Historiae Philippicae Помпея Трога — это история мира от начала империализма до установления господства последней известной автору империи — Римской. История Рима поэтому не является центральной темой этого труда. Как видно из названия, главной темой, несомненно, является история эллинистических царств. Действительно, за исключением предпоследней книги, история Рима рассматривается только в той мере, в какой это абсолютно необходимо для объяснения истории эллинистических государств, с которыми Рим вступил в конфликт. Существует также ряд мимолетных упоминаний, которые мало что говорят нам об отношении Трога к Риму. См., например, XVIII 6. 9, XXXII 1. 1, XXXII 3. 10, XLI 2. 6, XLI 5. 5-6, XLI 5. 8, XLII 3. 4, XLII 3. 3-4, XLIII 5. 2-3, XLIV 2.6, XLIV 2. 7, XLIV 5. 5-8.
В последних четырех книгах Трог переходит к парфянам и римлянам, двум соперничающим державам, которые делят между собой господство над миром, и доводит свою историю Востока до возвращения Фраатом захваченных знамен Августу. Затем Трог рассказывает о происхождении Рима вплоть до Тарквиния Приска. В заключение Трог обратился к истории западных земель, галлов и испанцев, которые целиком попали в сферу римского влияния. Наконец, он продолжает испанскую историю вплоть до умиротворения Августом кантабров.
Некоторые ученые видели в некоторых замечаниях в Historiae Philippicae антиримскую направленность автора и приписывали ее либо личной антипатии, унаследованной от его галльских предков, либо воспроизведению им греческих источников, которые были враждебны Риму. В этой главе мы обсудим основные положения по мере их изложения.
Помимо предисловия к Historiae, в котором Юстин замечает, что римляне писали о римской истории по–гречески, чтобы оправдать свое новшество в написании греческой истории на латыни, первое упоминание о Риме встречается в II 3. 5, где нам просто говорят, что скифы слышали о римском оружии, но не испытали его силы. А в VI 6. 5 год 391‑й отмечен как замечательный не только потому, что по всей Греции внезапно наступил мир, но и потому, что город Рим был захвачен галлами. Рим не вмешивался в историю эллинистического мира до тех пор, пока с ним не вступили в контакт эпирские греки.
Пирр
Когда Александр Эпирский вмешался в дела Италии на стороне тарентинцев, он заключил договор о союзе и дружбе с метапонтцами, педикулами и римлянами. Однако, когда Пирр из Эпира объединился с тарентинцами против римлян, он попросил помощи у Антигона, Антиоха и Птолемея (XVII 2. 13).
Первые две главы восемнадцатой книги повествуют о войне между Пирром и римлянами. Римский консул Валерий Левин поспешил вывести свою армию в поле до того, как соберутся союзники Пирра. Пирр не стал откладывать сражение, несмотря на недостаток в числе. Но когда римляне побеждали, они были поражены появлением слонов, с которыми они никогда прежде не сталкивались и которые так напугали их, что они были изгнаны с поля боя. Нам говорят, что македонские чудища победили римлян, но сам Пирр был тяжело ранен, и большая часть его солдат была убита. Подводя итог успехам Пирра, Historiae отмечают, что он достиг от своей победы больше славы, чем радости. Пирр отправил двести пленных обратно в Рим без выкупа, чтобы римляне, увидев его храбрость (virtus), могли также признать его великодушие (liberalitas). Через несколько дней, когда прибыла его союзная армия, он возобновил битву с римлянами. Исход этой второй встречи был тем же, что и первой (XVIII 1). Тем временем на помощь римлянам прибыл карфагенский полководец Магон с целым флотом. Сенат выразил благодарность (gratiae), но помощь отклонил (XVIII 2.3). По указанию сената Фабриций Лусцин заключил с Пирром мир. Чтобы укрепить его, Пирр послал в Рим с щедрыми подарками Кинея, но тот не нашел ни одного дома, открытого для их приема. Второй пример римской воздержности (continentia) был дан в это время посланными в Египет легатами, отказавшимися от преподнесенных Птолемеем дорогих подарков. Когда через несколько дней им прислали золотые венки, они приняли их, но на следующий день возложили их на статуи царя. Когда Пирр спросил, на что похож Рим, Киней ответил, что на город царей (XVIII 2.10). На протяжении всего повествования о войне с Пирром Трог, по–видимому, относится к Риму вполне благосклонно и безоговорочно одобряет римские continentia и severitas.
В двадцать третьей книге мы находим, что Пирр, занятый войной с римлянами, был приглашен на помощь сицилийцами и получил титул царя Сицилии. Под давлением римлян и карфагенян он решил встретиться сначала с карфагенянами на Сицилии, а затем с римлянами в Италии. Но хотя он победил карфагенян, своим отступлением он потерял Сицилию так же внезапно и легко, как и завоевал ее (XXIII 3. 10). Его удача обеспечила ему господство в Италии и Сицилии и множество побед над римлянами; неудача привела к провалу в Сицилии, уничтожению его флота, унизительному поражению от римлян и позорному уходу из Италии (XXIII 3. 12). Он был примером превратностей судьбы, но нет никакого намека на то, что римляне не заслужили своей победы мудростью и мужеством.
Этолийцы
По просьбе акарнанцев римляне направили к этолийцам посольство, чтобы убедить их вывести свои войска из городов Акарнании и оставить народ свободным, но этолийцы приняли послов с высокомерием (superbe):
«Но этолийцы слушали посольство римлян с надменностью, упрекая их за то, что они так неудачно сражались с карфагенянами и галлами, от которых они жестоко истреблялись в стольких войнах, и говоря, что их ворота, которые закрыл ужас Пунической войны, должны быть открыты карфагенянам, прежде чем их оружие будет принесено в Грецию. Потом они пожелали, чтобы римляне вспомнили, кто они и кому угрожали, ибо римляне не смогли защитить свой город от галлов; и когда он был взят, то возвратили его не мечом, а золотом; но когда этот народ вошел в Грецию в значительно большем количестве, сами они (этолийцы) совершенно уничтожили его, не только без помощи какой–либо иностранной державы, но даже не призвав к действию все свои собственные силы, и сделали для их могил место, которое они предназначили для размещения своих городов и империи, в то время как Италия, с другой стороны, когда римляне все еще дрожали от недавнего сожжения своего города, была почти полностью занята галлами. Поэтому они должны будут изгнать галлов из Италии прежде, чем угрожать этолийцам, и защищать свои собственные владения прежде, чем они искали владения других. А что за люди римляне? простые пастухи, которые занимали территорию, отвоеванную у ее законных владельцев путем грабежа; которые, будучи не в состоянии добыть себе жен по низости своего происхождения захватили их открытой силой, которые, кроме того, основали свой город в братоубийстве и окропили основание своих стен кровью брата своего царя. Но этолийцы всегда были главным народом Греции и, превзойдя других по достоинству, превзошли их также и в храбрости; они были единственным народом, который всегда презирал македонян, даже когда те процветали во владении мировой империей; который не испытывал страха перед царем Филиппом и отвергал эдикты Александра Македонского, после того как тот победил персов и индов и когда все трепетали при его имени. Поэтому они советовали римлянам довольствоваться своим теперешним состоянием и не провоцировать против себя оружие, которым, они знали, галлы были разрублены на куски, а македоняне обречены на неудачу» (XXVIII 2. 1-13).
В этой речи содержится нечто вроде противоречия, которое этолийцы, возможно, действительно включили в свой ответ римлянам, и нет никаких оснований предполагать, что историк разделял или одобрял выраженные чувства.
Филипп
Деметрий, царь Иллирии, который совсем недавно был побежден римским консулом Эмилием Павлом, обратился с горячими мольбами к Филиппу Македонскому.
«Царь Иллирии Деметрий, недавно побежденный римским консулом Эмилием Павлом, обратился к Филиппу с горячими просьбами о помощи и жалобами на несправедливость римлян, которые по его словам не довольствуясь пределами Италии, с самонадеянными надеждами ухватились за овладение всем миром и объявили войну всем царям. Так, стремясь к владычеству над Сицилией, Сардинией и Испанией и, наконец, над всей Африкой, они вступили в войну с карфагенянами и Ганнибалом, и военные действия были направлены и против него самого только потому, что он, по–видимому, находился вблизи Италии, как будто незаконно для любого царя находиться на границах их империи, и что сам Филипп должен остерегаться в своем случае, так как чем ближе и важнее будет его царство, тем более решительными врагами он найдет римлян. Кроме того, он сказал, что он отдаст свое царство, захваченное римлянами, самому Филиппу, так как ему будет приятнее видеть во владении его угодьями своего союзника, а не врагов» (XXIX 2. 2-6).
Поэтому Филипп решил отказаться от войны с этолийцами и вступить в войну с римлянами. Известие о поражении римлян от Ганнибала у Тразименского озера ободрило его в своем замысле (XXIX 2.7). Он настаивал на том, что Греция никогда не была в большей опасности, чем сейчас, так как новые империи Карфагена и Рима только воздерживались от нападения на Грецию, пока они не решат между собой вопрос о превосходстве. Победитель сразу же нападет на Грецию (XXIX 2. 9)
После того как Филипп довел войну с этолийцами до конца, он внимательно следил за борьбой карфагенян и римлян и взвешивал соответствующие силы каждого из них. Римляне, по–видимому, боялись македонцев. Былая храбрость македонян, их слава в завоевании Востока и горячее желание Филиппа подражать Александру — все это вызывало у римлян страх (XXIX 3. 6-8).
Когда Филипп узнал, что римляне потерпели поражение от карфагенян во второй битве, он открыто объявив себя их врагом и начал строить флот для переброски своих войск в Италию. Легат, которого Филипп послал к Ганнибалу искать союза, был взят в плен и доставлен в римский сенат. Сенат, однако, отпустил его невредимым, но не из уважения к царю, а чтобы пока еще потенциальный враг не стал действующим. Позже римляне отправили претора Левина с флотом, чтобы удерживать Филиппа от перехода в Италию (XXIX 4. 1-4)
Филипп заставил ахейцев вступить в войну с римлянами (XXIX 4. 5), а Левин тем временем опустошал Грецию (XXIX 4. 7). Изнемогая от затруднений, Филипп заключил мир с римлянами, которые были согласны отложить македонскую войну на некоторое время (XXLX 4. 11)
Практически вся тридцатая книга посвящена римлянам и «войне с Филиппом». После смерти Птолемея Филопатора жители Александрии попросили римлян взять на себя защиту сына Птолемея и египетское царство, которое, по их словам, Филипп и Антиох уже договорились разделить между собой (XXX 2. 8).
Римляне были удовлетворены этой просьбой, поскольку они искали предлоги (causae) для войны против Филиппа, замышлявшего во время Пунической войны против них заговор, и полагали, что военная мощь Македонии была угрозой для них самих (XXX 3.2). Поэтому они предостерегли Филиппа и Антиоха держаться от Египта подальше (XXX 3. 3) и послали Мания Лепида управлять царством от имени мальчика (XXX 3. 4). Тем временем послы царя Аттала и родосцев прибыли в Рим с жалобами на обиды от Филиппа. Это устранило все сомнения сената по поводу македонской войны (XXX 3. 5). Вскоре против Филиппа вооружились все греческие города, вдохновленные доверием к римлянам (fiducia Romanorum) и желанием восстановить свою древнюю свободу (XXX 3. 7). Ужасное землетрясение и появление острова из бурлящего моря между Ферой и Феразией было истолковано прорицателями как предсказание того, что поднимающаяся держава римлян поглотит древнюю державу греков и македонян (XXX 4. 1-4). Обратившись к своим войскам перед битвой, Филипп приказал им сражаться более храбро, потому что на карту поставлена свобода, а не империя (XXX 4. 7).
Historiae довольно подробно вспоминают речь к своим войскам Фламинина:
«Фламинин, римский консул, также вдохновлял своих людей на битву изображением того, что было недавно достигнуто римлянами, отмечая, что Карфаген и Сицилия с одной стороны, а Италия и Испания с другой, полностью покорены римской доблестью; да и Ганнибала, который не должен считаться ниже Александра Македонского, они изгнали из Италии и стали хозяевами Африки, третьей части света. И македонцев надо оценивать не по их древней славе, но по их нынешней силе, и римляне воюют теперь не с Александром Великим, которого, как слышали, называли непобедимым, не с его армией, покорившей весь восток, но с Филиппом, юношей незрелых лет, который едва мог защитить границы своих владений от своих соседей, и с теми македонцами, которые еще недавно были добычей дарданцев. Македонцы могли рассказать о достижениях своих предков, а он мог рассказать о достижениях своих собственных солдат; Ганнибал, карфагеняне и почти весь запад укрощены не какой–нибудь другой армией, а теми самыми войсками, которые сейчас с ним на поле брани» (XXX 4. 8-14).
В ходе этого повествования римляне действительно обвиняются в стремлении spe improba завоевать весь мир, но это обвинение выдвигается Деметрием Фаросским с целью побудить Филиппа V к войне с ними, и хотя Полибий (V 101. 10) представляет Деметрия как апеллирующего в первую очередь к амбициям Филиппа, а не к его страхам, нет ничего неправдоподобного в сообщении Трога, что Деметрий использовал аргумент, который позже использовал и Филипп, чтобы убедить своих греческих союзников, конкретно что растущая мощь Рима была угрозой для них. Римляне также обвиняются как в своего рода фанатичном антимонархизме, так и в решимости не терпеть никаких сильных государств на своих собственных границах. Ни одно из этих обвинений само по себе не является невероятным, и оба они прекрасно подходят для целей Деметрия. Поэтому вполне вероятно, что они были использованы, но единственный момент, который должен нас здесь касаться, заключается в том, что, насколько мы можем судить из эпитомы, Трог просто сообщил то, что сказал Деметрий, не приведя своего собственного мнения относительно истинности обвинений. Мы не вправе приписывать Трогу критические замечания в адрес Рима, которые, по его словам, были выдвинуты врагами Рима и которые они действительно могли выдвинуть. Именно на этом моменте нам часто приходится настаивать в данной главе.
Сам Трог говорит нам, что римляне были дважды встревожены перспективой войны с Македонией, но нет никаких предположений, что их тревога является результатом трусости, а не благоразумной и рассудительной оценки возможностей могущественного народа, которые было бы глупо для них презирать. В первую очередь они ведут отчаянную борьбу с Карфагеном, и очевидно, что их ресурсы, уже и без того истощенные до предела, вполне могут оказаться недостаточными для того, чтобы противостоять новому врагу, чья мощь считалась по меньшей мере равной силе Карфагена. Во–вторых, они все еще изнурены Карфагенской войной, и всякое проявление робости, если бы она имелась, было бы уничтожено тем фактом, что они действительно провоцируют решительную войну с Филиппом, как только почувствуют себя способными вступить в борьбу.
Правда, Трог показывает, что римляне искали предлогов (причин) для начала военных действий с Филиппом, и позже (XXXIV 1. 3) он сообщает нам, что они также искали предлогов (причин) для нападения на Ахейский Союз. В первом случае, однако, их поведение, по крайней мере, смягчается соображением, что у них были веские основания полагать, что Филипп, «который в Пуническую войну строил козни против римлян» и был их непримиримым врагом, не мог упустить второй возможности, если бы она возникла, напасть на них, когда они были менее всего способны ему сопротивляться. Эта политика может осуждаться как макиавеллизм или превозноситься как мудрая стратегия «превентивной» войны. Примечательно, что Трог (насколько мы можем судить по эпитоме) просто сообщает о том, что, по его мнению, произошло, не комментируя ни морали, ни мудрости этой политики. В случае с Ахейским союзом единственным мотивом, который он упоминает, является вера в то, что ахейцы являются преобладающей силой в Греции (soli adhuc ex Graecia universa Achaei nimis potentes Romanis videbantur). Налицо, конечно, чистый империализм: римляне полны решимости сокрушить единственную державу, способную противостоять их влиянию в Греции. Некоторые ученые видели в этих описаниях римской политики свидетельства предубеждения или враждебности по отношению к Риму.
Антиох
Тридцать первая и тридцать вторая книги Помпея Трога посвящены войне с Антиохом. В этом описании военных действий мы находим, что римский сенат был встревожен маневрами Ганнибала в Карфагене (XXXI 2. 1). Ганнибал, как сообщает нам Трог, был назначен военачальником карфагенян в раннем возрасте, не из–за недостатка старших людей, а из–за ненависти к римлянам, которая, как было известно карфагенянам, была заложена в нем с детства, что было фатально не столько для римлян, сколько для самой Африки (XXIX 17). Римский легат Гней Сервилий, посланный в Карфаген, чтобы наблюдать за ним и, если возможно, предать его смерти с помощью его врагов, вернулся домой после тайного бегства Ганнибала с тревожными новостями (XXXI 2. 8). Ганнибал, знавший римскую храбрость, сказал Антиоху, к которому он бежал, что римляне не могут быть побеждены нигде, кроме как в Италии (XXXI 3. 7). Римляне направили к Антиоху своих представителей, которые под предлогом посольства должны были разведать приготовления царя и либо смягчить Ганнибала по отношению к Риму, либо сделать его подозрительным Антиоху, часто беседуя с ним. Обмениваясь дружескими связями с ничего не подозревающим Ганнибалом, римские послы сумели разрушить доверие Антиоха к нему и сделать его объектом недоверия и ненависти со стороны царя. Великие приготовления к войне, вдохновленные Ганнибалом, были сведены на нет его фактическим отстранением от командования (XXXI 4. 6-9).
Хотя Ганнибал понимал, что отношение царя к нему изменилось, он продолжал настаивать на своих планах продолжения войны.
«Затем, прося снисхождения за ту свободу, с которой он собирался говорить, он сказал, что он не одобряет ни одного из настоящих предложений или процедур; кроме того, ему не нравится Греция как место для войны, когда Италия была гораздо более выгодным театром; ибо римляне не могли быть покорены иначе, как своим собственным оружием, а Италия не могла быть покорена иначе, как ресурсами Италии; ибо италийцы отличаются от других, и способ ведения войны у них другой, чем у других народов. В других войнах было очень важно первым воспользоваться любой базой или возможностью, чтобы опустошить земли или захватить города, но с римлянами, независимо от того, взяли ли вы их города или победили их, вам все равно придется бороться с ними, даже если они побеждены и пали. Поэтому, если бы кто–нибудь напал на них в Италии, он мог бы одержать победу над ними их силами, их ресурсами, их оружием, как это делал он сам; но если бы кто–нибудь оставил им Италию, которая была как бы головою источника их могущества, то он поступил бы так же нелепо, как человек, который должен был бы пытаться истощать реки не в их истоках, но изменять их русла или осушать их, когда в них собирались большие потоки воды. Он считал это, сказал он, своим личным мнением и охотно давал советы на этот счет; и что он повторил их теперь в присутствии своих друзей, чтобы все они могли понять, как идти на войну с римлянами, которые, хотя и непобедимы за границей, могут быть повержены дома; их можно лишить города, но не империи, Италии, но не провинций; так как они потеряли свой город от галлов, и он сам почти раздавил их; он не был ни разу побежден, пока не оставил их страну, но, когда он вернулся в Карфаген, то с переменой места изменился и успешный для него ход войны» (XXXI 5. 3-9).
В то время как Антиох предавался роскошной жизни (XXXI 6 3), римский консул Ацилий, со своей стороны, весьма усердно собирал войска, оружие и все необходимое для похода. Он укрепил союзные города и привлек на свою сторону тех, кто сомневался. Результат войны был соразмерен с подготовкой каждой из сторон (XXXI 6. 4). Азиатские солдаты не могли сравниться ни с римской армией, ни с флотом из шестидесяти кораблей, которым командовал Эмилий, хотя предводительство Ганнибала, запоздало поставленного во главе флота Антиохом, сделало результаты менее катастрофическими (XXXI 6. 9).
В седьмой главе тридцать первой книги выражается уважение как римлян, так и их врагов к реакции Сципиона на мирную инициативу Антиоха и на освобождение царем сына Африкана: Сципион заявил о разнице между личными дарами и общественными обязанностями, между обязательствами отца и правами отечества.
Глава восьмая повествует о взаимных родственных отношениях, возникших между троянцами и римлянами из–за римского происхождения от Энея. Троянцы были в восторге от того, что римляне возвращаются, чтобы объявить Азию своей наследственной землей; римляне страстно желали увидеть свою прародину, место рождения своих предков, храмы и изображения их богов (XXXI 8. 1-4). Далее следует рассказ о борьбе с Антиохом.
«Когда римляне выходили из Трои, царь Эвмен встретил их с вспомогательными войсками, и вскоре после этого произошло сражение с Антиохом, в которой один из римских легионов, находившийся на правом фланге, был отброшен назад и бежал в свой лагерь не столько от опасности, сколько с позором, а Марк Эмилий, военный трибун, оставленный защищать лагерь, приказал своим людям вооружиться и выступать за крепостной вал, чтобы угрожать беглецам обнаженными мечами и говорить, что они будут преданы смерти, если не вернутся на поле боя, иначе они найдут свой собственный лагерь более враждебным для них, чем вражеский. Легион, встревоженный опасностью с обеих сторон, возвратился в битву вместе со своими товарищами–солдатами, которые остановили их бегство, сопровождая их, и произвели большое опустошение среди врагов, став зачинщиками победы. Пятьдесят тысяч врагов были убиты, а одиннадцать тысяч взяты в плен. Антиоху, попросившему мира, ничего не добавили к прежним статьям договора, и Африкан заметил, что дух римлян никогда не был сломлен, если они были побеждены, а если они были победоносны, то не становились тиранами благодаря успеху» (XXXI 8. 5-9).
В приведенном выше рассказе, как мы уже отмечали, Трог приводит много примеров римских добродетелей и похвальных severitas, включая тщательное разграничение Сципионом личной благодарности и общественного долга, а также великодушие, с которым римляне навязали побежденному Антиоху те же условия мира, которые они предлагали до возобновления военных действий, и признание превосходства римлян в описании их окончательной победы как достигнутой flos virtutis recentibus experimentis virens. Наиболее примечательным для наших целей инцидентом, то есть самым унизительным для римлян, является трюк, с помощью которого римские послы посеяли недоверие между Антиохом и Ганнибалом. Это, конечно, можно было бы оправдать как использование хитрости, законной в дипломатии, и прежде всего как позор для Ганнибала, который, хотя и отличался военными уловками, с помощью которых были одержаны многие из его величайших побед, не был достаточно осторожен, чтобы избежать ловушки, поставленной ему римскими послами, и как стыд для Антиоха, который с почти детским легковерием так несправедливо подозревал верность своего великого союзника. Но эта интерпретация, назовем ли мы ее реалистической или циничной, не была бы общепринятой ни сегодня, ни в античности. Ливий в своем рассказе об этом происшествии (XXXV 14.4, 19. 1) соглашаясь с тем, что римские послы действительно вызывали подозрения Антиоха, ведя долгие частные беседы с Ганнибалом, оправдывает их коварную цель: они намеревались, по его словам, просто заверить Ганнибала, что Рим не имеет против него никаких замыслов, и результат этих бесед, столь выгодный для римлян тем, что Антиох не доверил ведение войны величайшему военному полководцу того времени, был совершенно случайным и непреднамеренным со стороны римлян — это произошло sponte, velut consilio petitum. Ливий, очевидно, выбрал ту версию, которая изображает римлян менее проницательными, но освобождает их от моральной ответственности за результат. Трог представляет альтернативную версию, вероятно, потому, что он считал ее более правдоподобной, но это именно единственная версия, на которую Корнелий Непот (Hann. 2.2) счел нужным обратить внимание, и никто, насколько нам известно, не обвинил Непота в склонности против римлян.
Греция, Македония
Когда многие города Греции пожаловались в Рим на нанесенные им обиды, царь Македонии Филипп послал своего сына Димитрия представлять его перед сенатом, но молодой человек лишился дара речи из–за большого числа выдвинутых против него обвинений. Сенат был тронут скромностью молодого принца (verecundia), добродетелью, за которую он был широко почитаем, когда был заложником в Риме, и его скромность (modestia) решала дела в его пользу. Не потому, что действия Филиппа были действительно оправданы, но из уважения к скромности Деметрия (pudor) сенат постановил, что он не будет предпринимать никаких действий против Филиппа (XXXII 2. 3-5). После того как Персей наследовал своему отцу Филиппу, он попытался спровоцировать войну против римлян. Тем временем вспыхнула война между Прусием, у которого Ганнибал нашел убежище, когда римляне даровали мир Антиоху, и Эвменом. Ганнибал бежал на Крит, когда римляне потребовали, чтобы он был выдан в качестве части условий мира (XXXII 4. 1-3). Когда к Прусию и Эвмену были посланы легаты от сената с требованием мира и снова с требованием выдачи Ганнибала, бывший карфагенский вождь расстроил планы римского посольства, приняв яд (XXXII 4. 8). Этот год был знаменателен гибелью трех величайших полководцев того времени — Ганнибала, Филопомена и Сципиона Африканского (XXXII 4. 9).
Война, которую римляне начали против македонян, велась с меньшим напряжением, чем Пуническая, но с гораздо большим триумфом, так как македонцы превосходили карфагенян в знаменитости. Действительно, македонцы были одержимы идеей своей славы на Востоке и пользовались поддержкой всех царей (XXXIII 11).
После своего первого победоносного сражения Персей послал легатов к консулу П. Лицинию, чтобы просить о мире, который римляне даровали его отцу даже после того, как он был побежден. Он даже предложил оплатить военные расходы, словно был побежден. Римский консул, однако, продиктовал условия не менее суровые, чем можно было бы ожидать в случае низвержения врага, но в то время как это происходило, римляне, обеспокоенные масштабами войны, назначили Эмилия Павла консулом и поставили его вести Македонскую войну над головой старшего консула (XXXIII 1. 5-6).
Далее в Historiae Philippicae следует рассказ о затмении луны, которое предвещало падение Македонской империи (XXXIII 1. 7), и рассказ о спасении Марка Катона, сына оратора, который упал с коня во время сражения, когда сражался с большой храбростью (insigniter), но продолжал биться пешим. Остальные римляне, подражая его смелости, одержали победу (XXXIII 2. 1-4).
Когда Македония пала перед римлянами, она была оставлена свободной с магистратами в каждом городе и получила от Павла законы, которые оставались в силе даже во времена Трога, quibus adhuc utitur (XXXIII 2. 7). Но сенаторы каждого этолийского города вместе со своими женами и детьми были отправлены в Рим, где их удерживали долгое время, чтобы они не стали зачинщиками восстаний (XXXIII 2. 8).
После того как карфагеняне и македоняне были побеждены, а македонцы ослаблены пленением своих вождей, единственным народом Греции, который казался римлянам слишком сильным, были ахейцы; их сила происходила от союза, существовавшего между всеми городами (XXXIV 1. 1).
Когда римляне искали повода для войны, спартанцы обратились с жалобой на то, что ахейцы опустошили их земли. Поэтому сенат послал посольство в Грецию под предлогом изучения дел своих союзников и предотвращения дальнейшего ущерба, но на самом деле чтобы распустить конфедерацию ахейцев. Изолировав каждый город, римляне надеялись, что ахейцы будут вынуждены подчиниться без проблем (XXXIV 1. 3-5).
Когда об этом стало известно в Коринфе, горожане пришли в ярость и перебили все иностранное население. Они расправились бы и с римскими легатами, если бы те не бежали, услышав о беспорядках (XXXIV 1. 8-9).
Когда известие об этом достигло Рима, сенат немедленно объявил войну ахейцам и поручил ее ведение Муммию (XXXIV 2. 1). Сам город Коринф был разрушен, а все население продали в рабство, чтобы этим примером внушить страх перед революцией в других городах (XXXIV 2. 6).
Мы уже говорили о римском империализме, проявившемся в успешной попытке спровоцировать войну с ахейским союзом. Остается отметить, что жестокость, с которой был разграблен Коринф, не подлежала сомнению. Некоторое оправдание этому явному варварству можно было найти в резне, с которой коринфяне начали войну, и, возможно, даже в аргументе, что коринфская экзекуция была спасительной в том смысле, что она, по сути, спасла жизни и судьбы греков, которые были ею удержаны от тщетного сопротивления римской гегемонии. Разграбление Коринфа действительно беспокоило римскую совесть, как это видно из смущенных или извиняющихся упоминаний Цицерона, но очевидно, что никто не мог отрицать, что это действительно произошло. Любопытно, что разграбление Коринфа никогда не вызывалось сторонниками этой теории в качестве примера антиримской тенденции Трога.
Антиох и Египет
Когда Антиох, царь Сирии, объявил войну Птолемею Филометору, царю Египта, последний бежал к своему младшему брату Птолемею Фискону. Затем они отправили послов к римскому сенату и попросили о помощи, полагаясь на их союз с Римом. Их просьбы возобладали в сенате (XXXIV 2. 8).
Поэтому к Антиоху был отправлен Попилий, чтобы просить его держаться подальше от Египта или, если он уже вторгся в него, отступить. Когда царь предложил поцеловать своего друга Попилия, тот сказал, что личная дружба должна уступить мандатам его страны. Заметив, что Антиох колеблется и откладывает решение этого вопроса на рассмотрение своих друзей, Попилий посохом очертил вокруг него круг достаточно большой, чтобы включить в него его друзей, и велел ему не выходить оттуда, пока он не ответит, будет ли он иметь мир или войну с Римом. Эта непреклонная позиция (austeritas) настолько сломила дух царя, что он ответил, что будет повиноваться сенату (XXXIV 3. 1-4).
Когда Антиох вернулся в свое царство, он умер, оставив своего сына еще мальчиком, которому народ назначил опекунов. Дядя мальчика, Деметрий, который был заложником в Риме, попросил, чтобы его освободили, чтобы он мог претендовать на трон, так как возраст давал ему право претендовать на него раньше, чем его юный племянник. Когда он понял, что сенат не собирается отпускать его, будучи того мнения, что для римских интересов целесообразнее, если трон останется в руках мальчика, он покинул город под предлогом охоты и спокойно сел на корабль в Остии (XXXIV 3. 5-8).
Иудеи
В тридцать шестой книге кратко излагается история Палестины и иудеев. Единственным упоминанием об отношениях между иудеями и римлянами является замечание о том, что когда иудеи восстали против Деметрия, они искали дружбы с римлянами, и из всех восточных народов они стали первыми, кто получил свободу, когда римлянам было легко даровать то, что им не принадлежало (XXXVI 3. 9). Совершенно очевидно, что римляне не имели законной юрисдикции над территорией независимого государства, и Трог, безусловно, был прав, указывая на этот факт.
Аттал
Аттал в своем завещании назвал римский народ своим наследником (XXXVI 4. 5). Но после смерти Аттала Аристоник, незаконнорожденный сын Эвмена от эфесской любовницы, вторгся в Азию как в свое отцовское царство. После того как он выиграл несколько битв против городов, которые сопротивлялись ему из страха перед римлянами и, казалось, был принят в качестве законного правителя, Азия была передана Лицинию Крассу, консулу, который, будучи более заинтересован в богатствах Аттала, чем в продолжении войны, попытался сразиться без подготовки и заплатил своей кровью за глупую жадность. Его преемник, консул Перпенна, разгромил Аристоника в первом же сражении и увез морем сокровища, завещанные римскому народу. Преемник Перпенны, Mаний Аквилий, попытался захватить Аристоника для демонстрации в своем собственном триумфе. Смерть Перпенны разрешила соперничество консулов (XXXVI 4. 6-11). В результате Азия была превращена в римскую провинцию и вместе с богатством передала Риму свои пороки (XXXVI 4. 12).
Митридат
В отличие от блестящего описания успеха походов Митридата, самому царю в Historiae Philippicae уделяется скудная похвала. Его жестокая бабка Лаодика отравила пятерых из шестерых детей мужского пола, которых она родила от Ариарата, опасаясь, что она не сможет долго наслаждаться управлением царством, когда они достигнут совершеннолетия. Это дает повод заметить, что римский народ был более верен сыновьям своего союзника, чем мать своим собственным детям. Римляне расширили их царство, Лаодика их убила (XXXVII 1)
Когда Митридат, наконец, взял бразды правления в свои руки, он обратил свое внимание не на правление, а на увеличение своего царства, что было тяжким грехом в сознании Трога (XXXVII 3. 1). Мы находим Митридата женатым на своей сестре Лаодике, которая во время его долгой «командировки» в соседних странах была ему неверна (XXXVII 3. 7). Она пытается отравить его, и он мстит виновникам заговора (XXXVII 3. 8). Убийства его родных начинаются с жены и продолжаются предательским умерщвлением шурина, Ариарата, царя Каппадокии, и он решил не оставлять в живых и его сыновей. Но прежде Никомед, царь Вифинии, вторгается в Каппадокию, и Митридат по–родственному (per simulationem pietatis) посылает помощь своей сестре (XXXVIII 1.3). Когда он узнает, что Лаодика намеревалась выйти замуж за Никомеда, он изгоняет войска Никомеда и возвращает царство сыну своей сестры (XXXVIII 1. 4). Это было бы прекрасным поступком, если бы за ним не последовало коварство (XXXVIII 1. 5). Вскоре после этого Митридат отозвал из изгнания Гордия, убившего для него Ариарата, в надежде, что либо сын даст ему повод к войне, если он будет противиться этому шагу, либо его самого тоже убьют. Когда Ариарат собрал большую армию, Митридат испугался исхода вооруженного конфликта и обратился к злоумышлению (insidiae). Пригласив Ариарата на совещание и ловко сбив с толку людей, посланных обыскать его, он убил его на виду обеих армий и посадил на трон Каппадокии своего собственного восьмилетнего сына, назвав его Ариаратом, с Гордием в качестве регента (XXXVIII 1.10). Правители Митридата, назначенные в Каппадокию, были свергнуты из–за своей жестокости и распущенности (crudelitate ac libidine). Митридат послал в Рим лживый и дерзкий (inpudentia) отчет о своих действиях, но сенат понял цели как Митридата, так и Никомеда, которые похищали чужие царства под фальшивыми предлогами (XXXVIII 2. 6). В течение некоторого времени Митридат планировал войну против римлян и с этой целью обхаживал различные народы (XXXVIII 3. 1; XXXVIII 3. 7). Несмотря на все эти тщательные приготовления, Митридат хитро и обманчиво начал свою речь к своим войскам, заверяя их, что его самым заветным желанием является проведение переговоров с римлянами, чей натиск, однако, следует предотвратить (XXXVIII 4. 12).
Митридат убеждает своих воинов обнажить мечи словно против разбойника (XXXVIII 4. 2). Какова их надежда на успех? Они могут быть уверены в победе, основываясь на истории прошлых поражений, которые потерпели римляне. Их можно победить. Об этом могут свидетельствовать те самые воины, которые обратили в бегство Аквилия в Вифинии и Мальтина в Каппадокии (XXXVIII 4. 3-4). Примерами из отдаленного времени являются три победы Пирра, шестнадцатилетняя оккупация Италии Ганнибалом, который, по его словам, был остановлен не римской силой, а домашними интригами, захват Рима галлами, которые никогда не были побеждены и отступили только тогда, когда им заплатили выкуп (XXXVIII 4. 5-8). В качестве современных примеров пусть солдаты вспомнят, что вся Италия поднялась с оружием в руках во время Марсийской войны. Еще более серьезной была междоусобица во время нашествия кимвров. Хотя римляне могли выдержать каждую войну, взятую в отдельности, все же общая тяжесть набегов их сокрушила (XXXVIII 4. 13-16). Сами римляне объявили ему войну, отняв у него Великую Фригию, когда он был еще мальчиком (XXXVIII 5. 3). Они требовали, чтобы он оставил Пафлагонию, его наследственное владение, и Каппадокию, принадлежащую ему по праву победителя (XXXVIII 5. 4-6). Разве он не убил Хреста, царя Вифинии, чтобы оказать им услугу? (XXXVIII 5. 8). Римляне воюют с царями не из–за их проступков, а из–за их величия и могущества (XXXVIII 6. 1), назвать хотя бы его деда Фарнака, Эвмена, Антиоха, азиатских галлов, Персея и самого Митридата (XXXVIII 6. 2-4). Никто так не выслуживался перед ними, как Масинисса, царь Нумидии; однако его племянник был пленен и проведен в триумфе (XXXVIII 6. 4-8). Они фанатичные антимонархисты, потому что у них самих были цари, при имени которых краснеют они сами: туземные пастухи, сабинские прорицатели, коринфские изгнанники, этрусские рабы. Подобно тому, как основатели их государства были вскормлены волками, так и весь народ имеет души ненасытные к крови, хищно жаждущие власти и богатства (XXXVIII 6. 7-8). Сам Митридат по сравнению с этим сборищем черни (conluvies convenarum), гораздо благороднее; его народ не только не уступал Риму, но даже противостоял Македонии (XXXVIII 7.1). Азия настолько нетерпеливо ждет прихода его войск, что можно почти услышать призыв ее жителей: столь великая ненависть к римлянам была возбуждена хищничеством проконсулов, конфискациями сборщиков налогов, махинациями в судебных процессах (XXXVIII 7. 8).
Конечно, в упоминании Митридата о Массиниссе (XXXVIII 6. 4-8) есть очевидная софистика. Римляне обвиняются в том, что они подстроили смерть Югурты, но Митридат не упоминает о том, что сразу же приходит на ум каждому читателю, а именно о том, что война римлян с Югуртой началась для того, чтобы отомстить за убийство им одного из сыновей Масиниссы и защитить наследство другого.
Речь Митридата, конечно, впечатляет в контексте эпитомы, где она занимает большой объем, потому что это единственная речь, которую Юстин приводит из Трога. Это была лишь одна из многих речей, приведенных в оригинале, который, по–видимому, также включал многие речи, в которых римские посланники или военачальники излагали свою сторону дела.
Кирена, Крит, Киликия
Когда Апион, сын Птолемея Филометора, умирал, он назначил своим наследником римский народ. Ибо фортуна Рима, не желая более оставаться в границах Италии, стала подбираться к царствам Востока. Так провинцией римской державы стала Кирена. Крит и Киликия были завоеваны в войне с пиратами и также стали провинциями. В результате Сирия и Египет, которые привыкли расширять свои границы за счет соседей, теперь были стеснены близостью с римлянами. Поэтому они начали нападать друг на друга и в результате настолько ослабли сами, что даже арабы осмелились грабить их территории (XXXIX 5. 2-5).
Сирия
История превращения Сирии в римскую провинцию бегло рассказывается в двух коротких главах:
«Итак, как только Тигран был побежден Лукуллом, Антиох, сын Кизикена, провозглашается царем этим же Лукуллом. Но то, что дал Лукулл, Помпей вскоре забрал, сказав Антиоху, когда тот сделал заявку на трон, что он не отдаст Сирию, даже если та согласна принять его, и тем более без ее согласия, царю, который семнадцать лет, пока Тигран управлял Сирией, прятался в углу Киликии, а теперь, когда Тигран был побежден римлянами, пришел на все готовое. Соответственно, поскольку он не отнял трон у Тиграна, то и он, Помпей, не отдаст Антиоху того, что тот сам уступил Тиграну, да и впредь не сумеет защитить, иначе он снова подвергнет Сирию нападениям иудеев и арабов. Отсюда Помпей превратил Сирию в провинцию, и постепенно Восток стал римским, из–за раздоров между царями одной крови» (XL 2. 2-5).
Парфяне
История парфян рассматривается в Historiae Philippicae довольно подробно; рассказ о ней начинается с того, что Парфия помещается в современный Трогу контекст и соотносится с ее происхождением.
«Парфяне, в руках которых теперь находится восточная империя, разделившая мир, так сказать, с римлянами, были первоначально изгнанниками из Скифии» (XLI 1. 1).
В ходе детализации истории Парфии есть повод для восхваления парфян.
«Хотя римляне трижды атаковали их под предводительством величайших полководцев и в самый расцвет республики, они одни из всех народов не только не уступили им, но и одержали победу; впрочем, возможно, для них было большей славой возвыситься среди ассирийской, мидийской и персидской империй, столь прославленных в древности, и самой могущественной державы Бактрии, населенной тысячью городов, чем одержать победу в войне с народом, пришедшим издалека, особенно когда они постоянно подвергались жестоким войнам со скифами и соседними народами, а также давлению со стороны различных других грозных соперников» (XLI 1. 7-9).
О борьбе между Ородом и Римом говорится в следующих словах:
«После этого он повел войну с римлянами и уничтожил их полководца Красса вместе с его сыном и всей римской армией. Пакор, сын Орода, посланный преследовать остатки римских войск и добившись больших успехов в Сирии, навлек на себя зависть со стороны своего отца и был отозван в Парфию; во время его отсутствия парфянское войско, оставленное в Сирии, было перебито со всеми его военачальниками Кассием, квестором Красса. Вскоре после этих событий началась гражданская война между римлянами, между Цезарем и Помпеем, в которой парфяне приняли сторону Помпея, как из–за дружбы, которую они завязали с ним во время Митридатовой войны, так и из–за смерти Красса, сына которого они считали цезарианцем и полагали, что если Цезарь победит, то тот отомстит за судьбу отца. Когда партия Помпея была разгромлена, они послали помощь Кассию и Бруту против Августа и Антония; а когда война закончилась, они заключили союз с Лабиеном и под предводительством Пакора снова опустошили Сирию и Азию, а затем с огромной силой напали на лагерь Вентидия, который, как и Кассий до него, разгромил парфянскую армию в отсутствие Пакора. Вентидий, притворяясь испуганным, долго оставался в своем лагере и терпел, чтобы парфяне оскорбляли его. Однако в конце концов, когда они расслабились и поддались эйфории, он послал на них часть своих легионов, и парфяне, обращенные в бегство их наступлением, рассеялись в разные стороны. Когда Пакор, полагая, что его беглые войска увлекли за собой все римские войска, преследующие их, напал на лагерь Вентидия, оставшийся по его мнению без защитников. В ответ Вентидий, выведя остаток своих войск, предал мечу все войско парфян вместе с их царем Пакором; ни в одной войне парфяне не испытали более страшного поражения. Когда известие об этом бедствии дошло до Парфии, Ород, отец Пакора, который только что узнал, что Сирия разорена, а Азия занята парфянами, и гордился своим сыном Пакором как победителем римлян, теперь, услышав о смерти сына и уничтожении его армии, сперва был оглушен горем, а затем сошел с ума (XLII 4. 4-11).
Далее следует описание борьбы между Антонием и Фраатом, сыном и преемником Орода.
«Антоний, чтобы наказать парфян за то, что они оказали помощь и против него, и против Цезаря, напал на него с шестнадцатью своими лучшими легионами, но потрепанный в ряде сражений, поспешно отступил. Однако вследствие этого успеха Фраат осквернил себя новыми преступлениями и был изгнан своими подданными. Он долго утомлял просьбами сначала соседние государства, а затем и скифов, и получил от них помощь, которая восстановила его на престоле. Во время его изгнания парфяне избрали своим царем некоего Тиридата, который, узнав о приближении скифов, укрылся со многими друзьями у Цезаря, который тогда воевал в Испании: он отдал ему в заложники младшего из сыновей Фраата, которого из–за небрежности охранников удалось похитить. При этой вести Фраат послал к Цезарю депутатов, требуя, чтобы ему вернули сына и Тиридата как его раба. Цезарь, выслушав по очереди жалобы Фраата и просьбы его соперника (ибо Тиридат тоже требовал восстановления на престоле, обещая подчинить Парфию власти римлян, если он будет обязан своей короной их благодеянию), отказался и доставить Тиридата к парфянам, и оказать против них помощь Тиридату. Однако, для видимости, чтобы никого не обидеть, он отдал Фраату его сына без выкупа и пожелал, чтобы Тиридата содержали с великолепием, покуда ему угодно будет оставаться у римлян. Позже, когда, закончив войну в Испании, он приехал в Сирию, чтобы уладить дела Востока, Фраат стал опасаться, что он нападет на парфян. Поэтому он собрал со всей своей империи пленных из армий Красса и Антония и отослал их к Августу вместе с легионными орлами. Август даже взял в заложники его сыновей и внуков и сделал силой своего имени больше, чем мог бы сделать своим оружием любой другой генерал» (XLII 5. 3-12).
Гутшмид в XLI 1. 1 и в XL 1. 7 увидел заметную пристрастность автора к парфянам в том, что в первом отрывке они представлены как равносильные римлянам, а во втором — как победители над ними. Шнейдер признавал, что в Historiae Philippicae парфяне несколько превозносятся. Зельин твердо убежден, что Historiae Philippicae враждебны парфянам.
Парфяне описываются в Historiae как скифские изгнанники, люди самого темного происхождения (XLI 1-2). Когда–то они были порабощены македонцами (XLI 1 6). Митридат был изгнан за свою жестокость парфянским сенатом (XLII 4. 1) точно так же, как позже Фраат был изгнан народом (XLII 5. 4). Деметрий, хотя и не был парфянином, вскоре стал невыносимым для своих собственных подданных из–за его частых проявлений парфянской жестокости (XXXIX 1. 3). У Трога часто упоминается superbia парфян. Указывая на врожденные склонности и особенности парфян, автор утверждает, что нрав у них гордый, сварливый, коварный и наглый (XLI 3.7). Парфяне повинуются своим царям из страха. Фраат обращается с греческой армией высокомерно и жестоко (XLII 1. 4). Митридат лишен власти из–за своей жестокости (XLII 4. 1). Фраат, преемник Пакора, является самым преступным из всех принцев в окружении царя (XLII 4. 16). Его высокомерие и жестокость, дерзость и грубость привели к его изгнанию (XLII 5. 4). Знаменитый основатель Парфянского царства Арсак, отличавшийся своей доблестью, привык жить грабежом и разбоем, latrocinio et rapto (XLI 4. 7). Свою деятельности он начал с захвата власти с помощью шайки разбойников. Отцеубийства совершаются с завидной частотой (XLII 4. 4, XLII 4. 16). Фатум Парфии состоит в том, что самый преступный из всех, Фраат, стал ее царем. Страх Фраата перед Августом, передача пленных и военных значков, отправка сыновей и внуков Фраата Августу в качестве заложников подчеркиваются в XLII 5.
Следовательно, учитывая общее отношение Трога к парфянам, представляется, что XLI 1. 1 и XL 17 не могут быть истолкованы как свидетельство пропарфянских симпатий со стороны Трога. Нет никаких оснований утверждать, что его фактическое замечание о разделении власти между Парфией и Римом должно указывать на недружественное отношение к Риму. Здесь всего лишь констатация факта.
Конечно, если бы у нас был полный текст Трога, мы могли бы найти в нем тона, которые указывали бы на его позицию по вопросу о том, должен ли Рим победить или завоевать парфян, но в этом отрывке нет ничего, что указывало бы на то, разделял ли он чувства своих более воинственных современников.
Происхождение Рима
Первые три главы сорок третьей книги подробно описывают происхождение римского народа. Хотя история Рима уже была исключена из сферы охвата этой работы, Юстин объясняет ее введение в этот момент следующим образом:
«Рассказав историю парфян и других восточных народов, а также почти всего мира, Трог возвращается домой, как бы после долгого путешествия по чужим краям, чтобы рассказать о возвышении города Рима, считая признаком неблагодарного гражданина, если бы после того, как он изложил деяния других народов, он умолчал бы только о своей родной стране. Поэтому он вкратце останавливается на зарождении римской державы, чтобы не выходить за рамки предложенной им работы и не оставлять незамеченным происхождение города, который теперь владеет миром» (XLIII 1. 1-2).
Затем Historiae начинают в общих чертах очерчивать родословную Рима. Первыми жителями Италии были аборигены, чей царь Сатурн считался настолько справедливым, что во время его правления ни один человек не был рабом, и в то время никто не обладал частной собственностью (XLIII 1. 3-5). Эта история продолжается с Фавном и Эвандром (XLIII 1. 6-10). Латин, Эней и Асканий следуют за ним в коротком порядке (XLIII 1. 9-13). Нумитор и Амулий, Рем и Ромул обсуждаются более подробно (XLIII 2. 1-10; 3. 1). Вопрос об основании Рима и учреждении сената рассматривается без каких–либо комментариев (XLIII 3. 1-2). Были похищены дочери сабинов, затем был установлен контроль над Италией и вскоре над всем миром (XLIII 3. 2). Так вкратце эпитома Юстина описывает возвышение Рима.
Массилия
После описания происхождения Рима Historiae обращаются к происхождению Массилии. Группа фокейцев, как нам говорят, поднялась вверх по Тибру во времена царя Тарквиния и заключила союз с римлянами, после чего они проследовали к Галльскому заливу, где основали Массилию (XLIII 3. 4). Зафиксирована реакция массилийцев на захват и сожжение Рима галлами:
«Когда весть об этом несчастье дошла до массилийцев, они оплакивали его публично и жертвовали золото и серебро, как государственные, так и частные, чтобы возместить сумму, необходимую для уплаты галлам, у которых, как они знали, был куплен мир. За эту услугу им было объявлено об освобождении от налогов, для них были назначены места в театре среди сенаторов и заключен с ними союз на равных условиях» (XLIII 5. 9-10).
Постоянная дружба колонистов с римлянами и верное соблюдение ими договора, заключенного почти при основании их города, уже отмечены в XLIII 5. 3.
***
В Historiae Philippicae мы находим нелицеприятные вещи о римлянах и позорные события их истории. Так, римляне боялись древней славы македонян, завоевавших Восток, и личности самого Филиппа, проникнутого желанием подражать Александру и готового к войне (XXIX 3. 8). Римляне искали предлогов для войны (XXX 3. 6). Сенат поражен страхом перед маневрами Ганнибала в Африке и посылает Гнея Сервилия, чтобы организовать его убийство (XXXI 2. 1). Когда тревожные известия о его бегстве приходят в Рим, ко двору Антиоха отправляются легаты либо для того, чтобы смягчить ненависть Ганнибала к Риму, либо для того, чтобы подорвать доверие к нему Антиоха. Они достигли последнего путем демонстрации дружелюбия к Ганнибалу (XXXI 4. 4-9). Правое крыло римской армии было отброшено Антиохом, и оно бежало обратно в лагерь с позором (XXXI 8. 6). Римский консул Цепион непочтительно поднял из Толозского озера сокровища Дельф (XXXII 3. 10). Публий Лициний после первой победы Персея продиктовал условия мира, которые были более жесткими, чем те, которые обычно предлагались побежденному врагу. Из страха перед опасной войной римляне избрали консулом Эмилия Павла и минуя обычный порядок возложили на него ведение македонской войны (XXXIII 1. 5-6). Римляне искали предлога для войны с ахейцами (XXXIV 1. 3). Суровость (austeritas) Попилия по отношению к своему другу Антиоху сломила дух царя (XXXIV 3. 4). Иудеи были первыми из восточных народов, получивших свою свободу, и римлянам было легко даровать то, что им не принадлежало (XXXVI 3. 9). Лициний Красс больше заботился о богатстве Аттала, чем о ведении войны, и, вступив в битву без подготовки, заплатил за свою неразумную алчность собственной кровью (XXXVI 4. 8). Марк Аквилий был раздосадован успехом своего предшественника и пытался отнять у него Аристоника, как украшение его собственного триумфа. Смерть Перпенны положила конец раздорам между консулами (XXXVI 4. 10-11). Азия вместе со своим богатством передала Риму свои пороки (XXXVI 4. 12). Одни только парфяне, атакованные римлянами под предводительством величайших полководцев и в самый благополучный для Рима период, не только не уступили им, но даже одержали над ними победу (XLI 1. 7).
Враги Рима трижды дают волю своим эмоциям. Деметрий жаловался на несправедливость (iniuria) со стороны римлян и обвинял их в том, что они ведут войны со всеми царями из–за злого стремления к мировому владычеству (XXIX 2. 2). Атака Митридата на Рим была основана на двух основных моментах: прошлые поражения доказали, что Рим не был непобедим, и происхождение римского государства не отличалось блеском. За более подробной информацией обратитесь к XXVIII 4-7. Этолийцы высмеивают Рим за поражения в битвах и низкое происхождение (XXVIII 2. 1-2. 13).
Но о римлянах записаны и похвальные вещи. Так, сенат с благодарностью отклонил предложение Карфагеном помощи против Пирра (XVIII 2. 3). Два примера римской воздержности (continentia) можно увидеть в отказе римлян принять посланные Пирром через Кинея дары и в избавлении от подаренных Птолемеем золотых венков (XVIII 2. 7-9). Киней рассказывает Пирру, что Рим казался городом царей (XVIII 2.10). Вся Греция восстала против Филиппа, доверившись римлянам (XXLX 3. 7). Фламинин рассказывает о римских победах над Карфагеном и Сицилией, Италией и Испанией, поэтому римляне охотно вступают в бой, памятуя о своих недавних подвигах (XXX 4. 8-15). Ганнибал признавал храбрость римлян (XXXI 3. 7). Ганнибал сказал Антиоху, что римлян можно победить только их собственным оружием (XXXI 5. 4) и что с ними нужно бороться даже после того, как они будут побеждены и повержены (XXXI 5. 5). Троянцы были в восторге от того, что их потомки, римляне, завоевав Запад и Африку, прибыли сюда, чтобы претендовать и на Азию; римляне, со своей стороны, хотели увидеть дом и место происхождения своих предков, а также храмы и изображения их богов (XXXI 8. 3-4). Африкан не навязывал Антиоху более тяжелых условий мира, утверждая, что римляне не будут сломлены духом, если потерпят поражение, и не занесутся в успехе, если победят (XXXI. 8. 8). Римляне разделили захваченные города между союзниками, считая, что слава победы должна принадлежать Риму, тогда как богатства Азии можно оставить союзникам (XXXI 8. 9). Сенат был тронут скромностью Деметрия, сына Филиппа, и решил дело в его пользу: его скромность, а не справедливость его дела принесла прощение отцу (XXXII 2. 4). Римляне вели македонскую войну с меньшим напряжением, но с большей славой (XXVIII 1. 1). Албанцы, последовавшие за Геркулесом из Италии, приветствовали солдат Помпея в Митридатовой войне как своих братьев (XLII 3. 4). Ни в одной войне парфяне не понесли большего ущерба (vulnus), чем от стратегии Вентидия (XLII 4 10). Рим является главой всего мира (XLIII 1. 2). Сатурн, царь аборигенов, был человеком великой справедливости (XLIII 1. 2). Фавн милостиво дал землю Эвандру и его небольшой свите (XLIII 1. 6). Фортуна охраняла начало Рима (XLIII. 2. 5).
Похвалу в Historiae Philippicae получают и отдельные римляне. Ацилий готовился к войне против Антиоха с величайшим тщанием (summa industria) в противоположность бездумному и беспутному подходу к делу Антиоха (XXXI 6. 3-4). Побеждать Ганнибала всегда было делом Сципионов, поэтому Луций Сципион и его брат, Африкан, были назначены воевать против Антиоха. Это свидетельствовало о доверии к ним со стороны Рима (XXXI 7. 1-2). Африкан проводил различие между частными и общественными благами, между обязанностями отца и правами отечества (XXXI 6. 5). В один год умерли три величайших полководца своего времени: Ганнибал, Филопемен и Сципион Африканский (XXXII 4. 9). Марк Катон упал с коня, сражаясь с большой храбростью (insigniter), но продолжал битву пешим; остальные римляне подражали его смелости (XXXIII 2. 1-4). Консул Муммий переправил свои войска с большой скоростью (extemplo) и энергично (strenue) снабжал их всем необходимым (XXXIV 2. 1). Ромул был у римлян как Кир у персов, Александр у македонян и Арсак у парфян (XLI 5. 8). Цезарь вернул сына Фраата без выкупа и приказал, чтобы Тиридату было предоставлено щедрое пропитание до тех пор, пока он будет оставаться у римлян (XLII 5. 9). Величием своего имени Цезарь достиг большего, чем другой полководец мог бы достичь своим оружием (XLII 5. 12). Трог не хотел быть неблагодарным гражданином (XLIII 1. 1). Цезарь Август, завоевав мир, поднял свое победоносное оружие против испанцев и с помощью законов обратил этот варварский и дикий народ к более культурному образу жизни, а страну превратил в провинцию (XLIV 5. 8).

5. Закон

В эпитоме Юстина содержатся редкие, но тем не менее важные указания на закон и законодателей. Во вступительной главе Historiae Philippicae ясно говорится о периоде в историческом развитии народов, когда место кодифицированного права занимали решения правителей, вождей и, возможно, царей (I 1.2). Хотя Трог говорит об Азии, в одних случаях он прямо утверждает, а в других подразумевает, что через этот период законодательной эволюции прошли и более развитые народы. Афиняне до времени Солона не имели законов, как и Спарта до Ликурга. В Риме до обнародования двенадцати таблиц существовал свод неписаных законов, устно передававшихся среди патрициев, и по ним судьи выносили или по крайней мере претендовали выносить вердикт.
Лишь одни скифы по своей природе не нуждались ни в письменном кодексе, ни, казалось бы, в трибунале или другой формальной власти для норм поведения.
«Справедливость у них в крови и не навязана законами. Воровство в их глазах — величайшее из преступлений: привыкшие позволять своим многочисленным стадам бродить на свободе по лесам, на какую поживу они могли рассчитывать, если бы воровство оставалось безнаказанным? Они презирают золото и серебро так же, как остальные люди жаждут их. Они питаются молоком и медом, им неведомо шерстяное одеяние, и от суровости постоянного холода они спасаются под звериными шкурами» (II 2. 5-9).
Наряду с физическими условиями, можно сказать, первобытной жизни Трог приписывал справедливость среди скифов именно их самоконтролю в использовании материальных благ. И он философски добавляет, что нет никакого стремления к богатству там, где оно бесполезно.
«Подобная воздержность заставило их соблюдать справедливость, так как они не желают ничего, принадлежащего их ближним; ибо только там, где богатство полезно, желание владеть ими преобладает» (II 2. 10).
В Historiae Philippicae зафиксировано провозглашение законов в двух великих городах–государствах Греции — Афинах и Спарте. Солон фактически основал новый город, nova civitas.
«У государства не было законов; до тех пор все решалось волей государя. Поэтому Солон, чья справедливость была общеизвестна, был избран для того, чтобы вместе с законами дать своей родине новое существование. Этот законодатель настолько усердно защищал интересы сената и народа и умел избегать недовольства одного, заявляя себя за другого, что сделался дорог для обоих сословий» (II 7. 3-5).
Спартанцы получили свод законов от Ликурга, когда он был регентом Харилла. Он прославился не только созданием законов, но и тем, что соблюдал их сам. Учением Ликурга были привиты многие добродетели. Стоит отметить, что хотя Ликург добился для народа справедливости от своих царей, от народа ожидается, что и он воздаст должное царям. Тем самым утверждается четкое классовое различие, но оно должным образом упорядочено.
«Управляя во время малолетства своего подопечного, он дал законы спартанцам, у которых их еще не было: он показал себя столь же великим в своей верности следовать им, как и прославился гением, создавшим их; он не навязывал ничего, чему он не подал бы примера своим поведением. Он учил народ покорности, царей справедливости; он рекомендовал всем гражданам воздержанность, убежденный, что долгая привычка умеренности смягчает лишения войны; повсюду он заменял продажу обменом и объявлял вне закона золото и серебро как источник всех преступлений» (III 2. 7-10).
Historiae Philippicae содержала подробное сообщение об институтах и обычаях, введенных Ликургом.
«Он разделил правление между различными сословиями: царям он поручил вести войну, ежегодным магистратам — вершить правосудие, сенату — охранять законы, народу — выбирать сенаторов и свободно избирать магистратов. Чтобы сохранить равенство по имущественному признаку, он разделил землю поровну между всеми гражданами; он хотел, чтобы трапезы были общими и публичными, чтобы закрыть всякий путь к изобилию и невоздержанности. Он запретил молодым людям иметь более одной одежды в год, чтобы никто не наряжался, как и не объедался: он боялся, что соперничество этого рода породит роскошь. Он хотел, чтобы мальчики, достигшие пубертатного возраста, воспитывались вне города, чтобы первые годы своей жизни они проводили в пoле, вдали от удовольствий, в работе и усталости. Им было запрещено спать на ложе, готовить деликатесы и входить в Спарту до наступления зрелых лет. Практика снабжать приданым дочерей была отменена, во–первых, для того, чтобы человек выбирал не состояние, а жену, во–вторых, чтобы муж мог более свободно использовать свою власть над женщиной, от которой он ничего бы не получил. Общественное почитание было связано не с богатством или властью, а с возрастом: так что старость нигде так не уважается, как в Лакедемоне. Предвидя, что эти законы поначалу покажутся слишком суровыми для народа, жившего до сих пор легкомысленно, Ликург объявил, что их автор — сам Аполлон, и он приказал ему навязать их Спарте; чтобы религиозный страх перевесил нежелание их соблюдать. Затем, чтобы обеспечить своим институтам вечную продолжительность, он заставляет своих сограждан поклясться ничего не менять до его возвращения и объявляет, что он проконсультируется с дельфийским оракулом о дополнениях или поправках, которые он должен внести: он отправляется на Крит и навсегда остается там в изгнании. И когда он умирал, то повелел бросить свои останки в море, чтобы народ не подумал, что, вернув его в Спарту, он освободится от своей клятвы и отменит его законы» (III 3. 1-9).
Опасаясь, что новые законы могут оказаться слишком суровыми для народа, привыкшего к распущенности, Ликург добился их соблюдения, представив их автором Аполлона Дельфийского. Он обеспечил постоянство своей политии, взяв с граждан клятвенное обязательство соблюдать ее во время его отсутствия в Спарте. Затем он намеренно остался в изгнании и даже приказал бросить свои кости в море, чтобы помешать спартанцам освободиться от своей клятвы. В эпитоме нет никаких указаний на то, одобрял ли автор эти две хитрости Ликурга.
В результате законодательской деятельности Солона в Афинах и Ликурга в Спарте два самых могущественных народа Греции стали равносильными соперниками (III 2. 4).
Философ Пифагор отправился на Крит и Спарту, чтобы изучить знаменитые законы Миноса и Ликурга. Вдохновленный ими, он вернулся в Кротон и использовал свой авторитет, чтобы реформировать там общественную мораль, развращенную удовольствиями (XX 4. 4-5).
Фариба из Эпира был первым, кто ввел законы в Эпире. Он учредил сенат, ежегодно избираемых должностных лиц и постоянную форму правления (XVII 3. 12). Тем самым он несет ответственность за введение в своей стране vita cultior, культурной революции. Эпитома не говорит нам, что это было первое обнародование законов в Македонии, но когда эта страна стала подвластной римлянам, Эмилий Павел учредил законы, которые якобы все еще действовали во время написания Historiae Philippicae (XXXIII 2. 7).
Галлы научились более культурному образу жизни у жителей Массилии.
«Массилийцы смягчили варварство галлов и привили им более цивилизованную жизни: они научили их возделывать землю и окружать города крепостными валами, жить под властью законов, а не по праву оружия, обрезать виноградную лозу и сажать оливковое дерево; и настолько был тогда велик прогресс людей и вещей, что казалось, будто не Греция перешла в Галлию, а сама Галлия перекочевала в Грецию (XLIII 4. 1-2).
Одним из свидетельств величия Хабида, согласно эпитоме, было то, что он объединил варварские народы с помощью законов.
«Ему дали имя Габид. Как только он взошел на трон, он показал столько добродетелей, что не иначе как по замыслу богов он ранее был избавлен от стольких опасностей. Он подчинил свой варварский народ законам; он научил их сначала запрягать волов в плуг, пахать землю и, помня о прошлых страданиях, побудил народ, оставить дикую пищу и есть менее грубую» (XLIV 4. 11).
Термин vita cultior встречается в эпитоме трижды (XVII 3. 12, XLIII 4. 1, XLIV 5. 8). Трог, однако, не сказал нам точно, в чем состояла vita cultior, но Фариба ввел ее в Эпире через правительственную организацию, которую он учредил (XVII 3 12). Эта более цивилизованная форма жизни была в сознании автора хорошей вещью. Интересно отметить, что в качестве причины того, что Фариба был популярнее своих предшественников, Трог привел его превосходство в интеллекте, который он приобрел в Афинах (XVII 3. 11). Галлы узнали vita cultior от жителей Массилии. Цивилизованная жизнь связана с отторжением или смягчением варварских обычаев, возделыванием полей и укреплением городов. Дважды мы находим этот термин связанным с введением земледелия; хотя прямо не говорятся, что vita cultior возможна лишь при наличии земледелия. Третий пример vita cultior содержится в последнем предложении эпитомы. Здесь Августу приписывают организацию провинции испанцев, варварского и дикого народа, который стал жить более культурно и по законам (XLIV 5. 8). Важно отметить, что vita cultior не употребляется в связи с Хабидом, хотя он контролировал варварских тартесийцев посредством законов и учил их сельскому хозяйству. Отсюда мы можем с уверенностью сказать, что в сознании Трога vita cultior представляла собой по меньшей мере организованную систему права и земледелия, причем оба эти элемента можно обнаружить у оседлого, а не у кочевого народа, который обычно образует civitas.
Великое почтение Трога к закону и номофетам видно во всех отрывках, где говорится о первом провозглашении закона. Номофеты — это великие люди в истории цивилизаций, viri iustitiae insignis.
Сами законы гарантировали справедливость. Они никогда не рассматривались в Historiae Philippicae как несправедливые, хотя и могли быть неблагоразумными, как в случае запрета в Афинах закона о возвращении Саламина (II 7. 6-12).
Очевидно, что Трог считал, что система законов укрепляет народ как внутренне, так и внешне. Это было достигнуто посредством упорядоченного ведения жизни в хорошо регулируемом обществе. Кроме того, законы консолидировали народы против врагов. Спартанцы, например, обязались не возвращаться с войны, пока не захватят Мессену (III 4. 1).
Следовательно в философии истории Помпея Трога вершина развития цивилизации зависела от установления постоянной политии с относительно неизменным сводом писаных законов.

6. Война

В I 1 Помпей Трог разделил войны на две категории в соответствии с мотивами, которые их провоцировали, и народами, против которых они велись. Действительно, мотив и театр военных действий в его сознании тесно связаны. Войны ведутся либо ради славы, либо ради власти. Правитель, который воевал за власть, обычно имел в качестве объекта своего нападения соседний народ. Командир, искавший славы, обычно нападал на далекие земли. Эти войны, в которых целью является слава, на самом деле являются набегами, и захватчики, даже если они добьются полной победы, как греки над Троей, вернутся домой в конце войны. По логике вещей, набеги могут быть продолжительными только тогда, когда они совершаются по морю, ибо в противном случае армия должна сначала пройти через пограничную территорию.
Помпей Трог, насколько мы можем судить по эпитоме, не развил в Historiae Philippicae сколько–нибудь последовательной темы об отдаленных войнах. Но постоянно встречаются упоминания о войнах, ведущихся против соседних народов, bella finitima или bella cum finitimis. Они противопоставлены войнам, которые ведутся с отдаленными народами, bella longinqua. Различие войн по признаку цели и народов, против которых воевали, впервые представлено нам во вступительной главе Historiae Philippicae:
«Первым из всех Нин, царь ассирийцев, охваченный новой жаждой к власти, изменил то, что было у народов древним, почти родовым обычаем. Он первым начал войну со своими соседями и подчинил до самых границ Ливии еще не умеющие сопротивляться народы. Были, правда, в более древние времена египтянин Везозис и скифский царь Танай: первый дошел до Понта, второй — до Египта; но они вели войны вдалеке, не в окрестностях и, удовлетворяясь победой, искали не владычества для себя, а славы для своих народов» (I 1. 4 -7).
Bella finitima описываются во многих местах Historiae как первый шаг к imperium. Однако, далеко не каждое упоминание о bella finitima помогает нам понять место, которое занимали эти войны в мысли автора. В XV 2. 17 например, мы читаем, что Кассандр не смог принять участие в войне между Птолемеем и Антигоном, потому что он был вовлечен в войну с соседним народом. «Поскольку Кассандр не мог участвовать в ней из–за операций на своих границах, он послал в подкрепление к союзникам Лисимаха с огромными войсками» (XV 2. 17). В XLI 19 термин bella finitima приобретает еще одну коннотацию. К чести парфян, утверждал Трог, они возвысились среди Ассирийской, Мидийской и Персидской империй и победили народ, пришедший издалека. Особенно их нужно было похвалить потому, что это делалось в то время, когда они воевали со своими соседями. «Сам Рим атаковал их трижды, во времена своего величия и с сильнейшими полководцами: однако, они оказались единственными среди всех народов не только равными им, но и их победителями. Впрочем, для них было меньше славы отбивать дальние рейды, чем возвыситься между ассирийцами, мидянами и персами, некогда столь известными народами, и тысячей городов бактрийской империи, несмотря на упорные набеги скифов и их соседей и неоднократно возобновлявшиеся войны» (XLI 1.7-9). В этом последнем случае, longinqua bella, кажется, имеют другое значение. Парфяне смогли отстоять свою независимость среди могущественных империй; это гораздо большее достижение, чем победить римлян, которые сражались далеко от дома. Важно то, что хотя римляне вторглись в Парфию с соседних территорий, которые они недавно завоевали, Трог думает о них как о сражающихся в отдаленной войне, потому что большая часть армии прибыла из Италии.
Метод, используемый Филиппом для расширения Македонского царства, включал завоевание соседних народов и захват или убийство их царей.
«Возгордившись этими подвигами, он вскоре перешел в Халкиду и, прибегнув к предательству, своему обычному оружию, неожиданно взял в плен и убил соседних царей и присоединил всю провинцию к Македонии» (VIII 3. 6).
А Дионисий, тиран Сиракуз, завоевал Великую Грецию, ведя войну с соседними народами.
«Его первый поход был против греков, занимавших ближайшее побережье италийского моря; и, завоевав их, он атаковал их соседей, считая всех греков, которые обитали в Италии, своими врагами; и эти поселенцы распространились в то время почти по всей Италии» (XX 1.3-5).
Агафокл, тиран Сицилии, собрал армию и неожиданно атаковал соседние города, когда те не боялись внезапного нападения.
«Потом он набрал войска и создал регулярную армию, с которой он внезапно напал на соседние города, не ожидавшие нападения. Он также жестоко преследовал, при попустительстве Гамилькара, союзников карфагенян (XXIII 3. 1).
Деметрий Сотер, царь Сирии, решил расширить свое царство и увеличить свою власть путем войн с соседями. Заметим, что здесь мы имеем еще один аспект bellum: агрессивная война является здесь средством для стабилизации власти нового правителя, подданные которого могут стать беспокойными в otium.
«Захватив Сирийское царство, Деметрий, посчитав, что отдых опасен для его еще молодой власти, решил раздвинуть границы своего царства и увеличить свои богатства войнами против соседей» (XXXV 1.1)
Митридат также расширил парфянскую империю войнами со своими соседями.
«Поэтому он с большой доблестью вел много войн против своих соседей и прибавил к парфянскому царству много народов» (XLII 2. 4).
Ясон, говорится в эпитоме, продвигал границы царства своего тестя войнами с соседними народами:
«Потом Ясон вел большие войны с соседними народами; и из городов, которые он взял, он добавил часть к царству своего тестя, чтобы возместить ущерб, нанесенный ему в его прежней экспедиции, в ходе которой он увел его дочь Медею и предал смерти его сына Эгиалея, а часть отдал народам, которых он привел с собой; и говорят, что он был первым из людей после Геракла и Либера (объвленных преданием царями Востока), которые покорили эту часть мира. После Геракла и Вакха, правивших, как говорят, на Востоке, он был первым смертным, подчинившим себе эти края (XLII 3. 1-2).
Рим распространил свое влияние на Италию, а затем и на весь мир посредством bella finitima.
«Тогда был учрежден cенат из ста старейшин, получивших имя отцов; вскоре после того, как соседние народы не пожелали вступать в браки с пастухами, были похищены дочери сабинян; затем, когда были покорены соседние земли, Рим подчинил Италию, а вскоре и вселенную».(XLIII 3 2).
В этих отрывках, разбросанных по всей Historiae Philippicae, можно найти идею Трога о том, что bella finitima — это первые шаги к imperium. Затем путем постоянного обладания завоеванных земель были заложены основы империи, как мы уже видели в главе об imperium.
Странно, что никто не прокомментировал явное расхождение между I 1. 6-7 и II 3. 8-18. В первом отрывке эпитома говорит нам, что Везосис, царь Египта, дошел до Понта, а Танай, царь Скифии, до Египта, но они не вступали в борьбу со своими соседями. Они также стремились не к владычеству для самих себя, но к славе для своих народов, ибо они отказались управлять теми, кого они покорили. Тем не менее, в II 3 эпитома противоречит тому, что она говорит в I 1 6-7, утверждая, что Везозис отправил послов к скифам (II 3. 8), но он не имел возможности напасть на них, потому что скифы немедленно перешли в наступление и напали на него. Возможно, Везозис только приближался к этому региону. Далее в II 3 скифы, не сумев захватить Египет, повернули в Азию и сделали ее своей данницей сроком на 1500 лет (sic) вплоть до воцарения Нина. Скифы, которые для Трога во многих отношениях являются идеальным народом, ищут в войне только славы, nihil victores praeter gloriam concupiscunt (II 3 7), но в той же главе мы читаем, что они «взимали с покоренной Азии небольшую дань, скорее как напоминание своему могуществу, чем как плод своей победы». По–видимому, в этом походе скифы также установили контроль над Азией, но вернулись домой через пятнадцать лет (II 3. 6).
Bella finitima, которые Трог постоянно описывал как первые шаги к империи, важны для экспансии, потому что они часто обеспечивали те самые средства, с помощью которых стали возможны дальнейшие кампании. В самом начале Historiae Philippicae отмечается этот способ приобретения империи. В первой главе книги говорится, что Нин использовал своих соседей для укрепления своего положения. От увеличения силы за счет побежденных соседей Нин набрался смелости, чтобы вторгаться в другие страны, и каждая победа была инструментом следующей. И так Нин покорил весь Восток (I 1. 8).
Концепция одной победы, обеспечивающей средства для следующей, продолжается на протяжении всей Истории: Селевк покорил бактрийцев силой, которую он приобрел, захватив Вавилонию (XV 4. 11).
С приобретением Кирены Птолемей расширил границы своей страны и с увеличением сил готовил войну против Пердикки:
«Но Птолемей, благодаря своим мудрым усилиям, приобретал в Египте немалую власть; своим необычайным благоразумием он добился благосклонности египтян; он привлек соседних князей добрыми и учтивыми поступками; он расширил границы своего царства, овладев городом Киреной, и стал настолько силен, что не столько боялся своих врагов, сколько они боялись его» (XIII 6. 19-20).
Эта же мысль повторяется двумя главами позже: «Птолемей, увеличив свои силы за счет Кирены, начал готовиться к войне против Пердикки» (XIII 8. 1).
Бруттии взяли старт, победив луканов. Затем они покорили других соседей и усилились настолько, что их считали опасными даже цари.
«Их первая война была с луканами, от которых они произошли. Воодушевленные победой над ними и заключив мир на равных условиях, они силой оружия покорили остальных соседей и своими быстрыми успехами добились того, что стали грозить даже царям» (XXIII 1. 13-14).
Однако сила, приобретаемая от bella finitima, не всегда была материальной по своей природе. Иногда она бралась от успешных схваток. Этот фактор уже был замечен в поражении луканов от бруттиев (XXIII 1. 13-14), но он оказался важным и для галлов.
«Покорив паннонцев, они в течение многих лет вели различные войны со своими соседями. Ободренные успехом, они разбились на отдельные отряды, одни отправились в Грецию, другие в Македонию, опустошив все вокруг мечом. Ужас галльского имени был настолько велик, что даже цари, чтобы не подвергнуться нападению, покупали у них мир за большие деньги» (XXIV 4. 5-7)
Антиох нашел bella finitima полезной и в другом отношении. Они обеспечили его закаленными войсками для его войны с парфянами. В этом отрывке мы имеем другое значение термина bella finitima. Упомянутые здесь multa bella finitima — это, очевидно, пограничные войны без намерения завоевать, но просто для защиты границ. Антиох нашел удачную тренировочную площадку для своей армии.
«Антиох, прослышав об их замыслах и желая их предотвратить, повел против парфян войско, закаленное во многих пограничных войнах (multis finitimorum bellis)» (XXXVIII 10. 1).
Восхваляя скифов в пассаже, который содержит больше эмоций и личных чувств, чем любой другой отрывок в эпитоме, Трог выразил желание, чтобы другие народы были похожи на них в самообладании и уважении к тому, что принадлежит другим. Тогда бы прекратились постоянные войны, изводившие весь мир. В этом отрывке подразумевается решительное осуждение войны.
«О если бы другие народы были так же воздержны и так же свободны от желания чужих благ! Тогда, несомненно, будет меньше войн во всех веках и странах, и меч не уничтожит больше людей, чем естественный ход судьбы. И кажется чрезвычайно удивительным, что природа даровала им то, чего греки не могут достичь долгими наставлениями своих мудрецов и философов, и что цивилизованные нравы проигрывают в сравнении с неотесанностью варваров. Так незнание порока более выгодно для одного народа, чем знание добродетели для других» (II 2. 11-15).
Настойчивое утверждение, что война ведет к богатству, которое противопоставляется идеальным добродетелям frugalitas и parsimonia, показывает, что Трог не был сторонником завоевательных войн. Наконец, если мы вспомним, какое огромное значение имело уважение границ в древние времена, когда границы находились под покровительством богов, то нападения на соседей, описанные в Historiae Philippicae, представляют собой нарушение самых священных прав и законов народов.

7. Фортуна

Понятие фортуны, описывающее силу, которая в некоторых случаях стоит выше простой природы человека, занимает в философии истории Помпея Трога выдающееся и значимое место. Тем не менее, изучение этого элемента, к сожалению, было оставлено без внимания учеными. В этой главе будет показано, что фортуна и фатум играют важную роль в развитии истории в Historiae Philippicae.
Фортуна, как она описана в эпитоме, может влиять на жизнь отдельного человека, и тогда она называется fortuna privata, или на жизнь народа, и тогда она известна как fortuna publica. Это различие отчетливо присутствовало в сознании автора, когда он писал: «В городе, однако, не было ни суматохи, ни суеты, и все оплакивали несчастья государства, а не свои личные утраты» (XXVIII 4. 6)
Фортуна иногда проявляется как сила, присущая людям, как у Александра, «у которого алчность и удачливость не знали границ» (XXI 6. 4), но чаще она мыслится как внешняя сила, проявляющая склонность к определенным людям, как это было с Алкивиадом.
«Удивительно, что только один человек был достаточно силен, чтобы свергнуть столь великую державу, а затем поднять ее снова; победа склонялась в ту сторону, на которой он стоял; и его всегда сопровождала чудесная перемена судьбы» (V 4. 12).
Тем не менее человек может слишком далеко зайти в своем счастье, чего опасались воины Александра.
«Они молили его, наконец, чтобы он, по крайней мере, вернул на родину, к могилам их отцов тех, кому недостает не усердия, а лет, Если он не щадит их, то пусть хотя бы подумает о себе и поостережется утомлять чрезмерным честолюбием столь долго покорную фортуну (XII 8. 15).
Далее, если человек неосторожен, он может быть обманут фортуной, как это было с Гамилькаром.
«Позже, воодушевленные этими первыми победами, они послали Гамилькара с многочисленным войском завоевать всю провинцию. Этот командир, после великих дел неосмотрительно доверившись фортуне, попал в засаду, где и погиб» (XLIV 5. 4).
Fortuna publica часто описывается в Historiae Philippicae как несчастье или национальное бедствие или как счастливое состояние, которое ведет к дальнейшему успеху.
Афиняне горевали о несчастье после капитуляции перед Лисандром. «Они собрались на форуме, где всю ночь оплакивали постигшее государство бедствие» (V 7. 6).
И Гамилько скорбел о судьбе Карфагена. «Простирая руки к небу, он оплакивал свою печальную участь и несчастье государства» (XIX 3.2)
Более того, Антигон сжалился над судьбой спартанцев после поражения Клеомена.
Антигон после кровопролитного разгрома спартанцев тронутый несчастьями столь великого народа, избавил от грабежа их город, и помиловал всех, кто уцелел в битве. Он говорит, что вел войну с Клеоменом, а не со Спартой, и бегство царя погасило его ненависть(XXVIII 4. 12-13).
Фортуна влияет на успех или неудачу предприятий многих народов в Historiae Philippicae. Так, например, fortuna Parthorum felicior вознесла парфян на вершину могущества. «Однако фортуна, более благосклонная к парфянам, привела к расцвету их империи». Fortuna Afrorum superior благоприятствовала африканцам в борьбе с карфагенянами, очевидно, потому, что фортуна благоволит к более справедливому делу. «Но так как дело африканцев было более правым, да и фортуна была на их стороне, война против них закончилась денежной компенсацией, а не оружием» (XIX 1. 4-5). Фортуна Карфагена, одинаково несчастная как у себя на родине, так и за границей, привела к дезертирству его союзников.
«Неудачливые как за рубежом, так и у себя дома, карфагеняне оказались покинутыми не только городами–данниками, но и царями своих союзников, чья надежность зависела не от верности, а от результатов» (XXII 7. 3).
В Historiae Philippicae есть три примера, в которых упоминается фортуна Рима. Фортуна римлян покорила македонян (XXX 4. 16). Фортуна Рима, не довольствуясь пределами Италии начинает подбираться к царствам Востока (XXXIX 5. 3). В третьем случае она олицетворяется как божество, покровительствующее началу Рима.
«Фортуна, однако, позаботилась о росте Рима и подкинула детей на путь волчицы, которая, потеряв своих детенышей и желая избавиться от молока, представилась младенцам в качестве кормилицы. Так как она часто возвращалась к детям, словно они были ее собственными отпрысками, пастух Фаустул наблюдавший за ее действиями, отобрал их у зверя и воспитал по–деревенски среди своего скота» (XLIII 2. 6).
Фортуна, следовательно, как это представляется в Historiae Philippicae, не является просто пассивной вещью, это определенная активная сила, которая приносит успех и неудачу отдельным людям и народам.
«Война только начиналась, как афинян уже предали даже союзники: так принято у людей, всегда «верных» той стороне, которой как им кажется благоприятствует судьба» (V 1. 11).
Кроме того, фортуна принимает активное участие в определении исхода событий. В первой книге, например, рассказывается, как Гобрий избежал телесных повреждений, когда убивали мага Оропаста: «однако по счастливой случайности они умертвили мага, не задев Гобрия» (I 9. 23). Затем, когда персидские аристократы стали выбирать наследника престола, они придумали способ, зависящий от фортуны.
«Они договорились съехаться верхами к царскому дворцу в назначенный день рано утром и решили, что царем будет тот, чей конь первым заржет на рассвете; ибо солнце — единственный бог персов, и ему посвящены кони» (I 10. 3-5).
Фортуна воздействовала на Селевка через кораблекрушение, которое он пережил.
«После ухода Птолемея многочисленный флот, вышедший в море, чтобы наказать мятежные города, был внезапно застигнут бурей, словно сами боги хотели покарать его преступление; и из всех его громадных вооружений фортуна не оставила ему ничего, кроме тела и жизни и нескольких товарищей среди корабельных обломков» (XXVII 2. 2).
Для галлов, бежавших из Дельф, фортуна была не более благоприятна, чем для тех, кто встретил смерть.
«Но фортуна не была более благосклонна к беглецам, так как заблудшие не провели ни одной ночи под кровом, ни одного дня без печалей и опасностей; непрерывные дожди, лед, голод, истощение и, кроме того, недостаток сна — величайшее из зол — уничтожили жалкие остатки несчастной армии» (XXIV 8. 13-14).
Именно фортуна привела к взаимному истреблению великих людей, которыми были преемники Александра.
"… эти мужи никогда не нашли бы противников, чтобы справиться с ними, если бы они не ссорились друг с другом, и в Македонии было бы много Александров вместо одного, если бы фортуна не вдохновила их на соревнование для взаимного уничтожения» (XIII 1. 15).
Селевк и Лисимах сами являются примером решающей роли фортуны в истории. «Это было последнее состязание между соратниками Александра, и оба воина были как бы приберегаемы для примера воздействия фортуны» (XVII 1. 9).
Фортуна способствовала успеху парфян и под предводительством Митридата возвела их на вершину власти. «Парфяне при поддержке фортуны достигли под его властью апогея могущества» (XLI 6. 2).
Поводом для войны против ахейцев послужила фортуна римлян, когда спартанцы предоставили им возможность объявить войну.
«Поэтому римлянам, когда они искали повода для войны, фортуна как нельзя кстати представила жалобы спартанцев, чьи земли ахейцы вследствие ненависти, существовавшей между этими двумя народами, опустошили (XXXIV 1. 3).
Фортуна раскрывается в Historiae Philippicae как многогранное понятие. Это не слепая и всепоглощающая сила, независимая от всех человеческих усилий, как иногда думают. Помочь фортуне в достижении желаемой цели может virtus, но ее помощи не всегда достаточно для достижения успеха, как это видно из следующего отрывка.
«Затем, наняв в Греции большое войско, Птолемей успешно сразился и лишил бы Антиоха его царства, если бы он помог своей удаче отвагой» (XXX 1. 6)
Действительно, следующий отрывок, по–видимому, указывает на то, что сила способна вырвать победу там, где ей завидует фортуна.
«Благодаря этим обычаям спартанцы вскоре стали настолько могущественными, что, объявив войну мессенцам после того как те изнасиловали их дочерей во время религиозной церемонии, они обязали себя самыми страшными клятвами, что не вернутся на родину, пока не захватят Мессену — настолько они полагались или на свои силы, или на удачу своего оружия» (III 4. 1)
Кроме того, фортуне можно воспрепятствовать, если она не обещает желаемых результатов. Это внушил лакедемонянам Тиртей, когда те решили отступить, чтобы не бороться с судьбой:
«Однако оба царя, опасаясь новых бедствий, если они будут упорствовать в борьбе с фортуной, собираются отвести войско: поэт Тиртей останавливает их; он декламирует собравшимся солдатам свои собственные стихи, призванные оживить их мужество, утешить в потерях, обеспечить победу» (III 5. 8-9)
В другом месте афиняне сочли, что их поражение было вызвано не случаем, а предательством командира:
"… и в отчаянии приписывая это бедствие не прихоти фортуны, а измене своего вождя, который, вероятно, забыл о недавних почестях и крепче помнил прежние обиды, они немедленно отставляют Алкивиада, чтобы заменить его Кононом» (V 5. 4-5).
С другой стороны, одной доблести недостаточно, чтобы одержать победу. Карфагенские солдаты утверждали, что во время войны в Сардинии им не хватило не храбрости, а удачи:
«Мольбы и угрозы депутатов были одинаково проигнорированы, и через несколько дней войска поднялись на корабли и с оружием в руках пришли в город; здесь они призвали богов и людей в свидетели того, что они пришли не свергнуть, а вернуть свою страну; и они докажут своим соотечественникам, что в предыдущей войне их подвела не доблесть, а фортуна. Перерезав снабжение и осадив город, они довели карфагенян до крайнего отчаяния» (XVIII 7. 4-6).
А Дарий вел долгую войну с Александром Великим diu variante fortuna, и воевал с magna virtute.
«Вскоре после смерти Оха народ, восхищенный доблестью Кодомана, посадил его на престол, а чтобы в величии он ничем не уступал другим царям, его почтили именем Дария: этот царь долгое время с большим мужеством и переменным успехом сопротивлялся оружию Александра Македонского; наконец, побежденный Александром и убитый своими приближенными, он своей смертью ознаменовал конец могущественной монархии персов (X 3. 5-6).
Существенной гранью фортуны в эпитоме является капризность, которой наделены действия фортуны. Мы читаем о procella fortunae, которую афиняне испытали в сицилийской экспедиции.
«Поэтому война на море возобновилась, и их мысли обратились от размышлений о прежних неудачах к надеждам на успешную борьбу» (IV 5. 5).
Позднее афиняне описываются как добитые переменами фортуны, а не фактически побежденные врагом.
«Но их сопротивление не было бесславным, и их поражение стоило потоков крови: они боролись до последнего вздоха и, часто беря верх, изнемогали скорее от капризов фортуны, чем побеждались силой» (V 1. 10-11).
Непостоянство фортуны отмечается и в жизни Александра Баласа. «Свергнутый по прихоти судьбы так же быстро, как и вознесенный ею, Александр был побежден в первом же бою и погиб» (XXXV 2. 4). Капризность фортуны прослеживается и в калейдоскопе событий, описанных в двадцать шестой книге. «Настолько велика была в те времена капризность фортуны или неверность солдат, что цари поочередно видели себя или в изгнании или на троне (XXVI 2. 12). Селевк из–за несчастий своей жизни изображен игралищем судьбы.
«Словно радуясь своим несчастьям и окрепнув от потерь, он пошел войной на Птолемея, считая себя равным ему по силе; но как будто рожденный для того, чтобы быть забавой для фортуны и обретя власть царя только для того, чтобы потерять ее, он потерпел поражение в битве и с трепетом бежал в Антиохию, где ему было не намного лучше, чем после кораблекрушения» (XXVII 2. 5).
Дарий Кодоман вел долгую и храбрую войну с Александром Великим с переменным успехом (X 3. 6). Наконец, Пирр то наслаждался удачей, то страдал от несчастий, что было свидетельством слабости человеческой природы.
«Как раньше благоприятная Фортуна, когда успех превзошел его желания, даровала ему владычество над Италией и Сицилией и столько побед над римлянами, так и теперь противная фортуна, уничтожив то, что она создала, как бы обнажая человеческую слабость, добавила к сицилийской катастрофе кораблекрушение в море, ужасную битву с римлянами и позорный отъезд из Италии» (XXIII 3. 12).
В тесной связи с фортуной у Трога стоит фатум. Упоминается фатум различных народов и индивидуумов. Мы находим упоминания о судьбе Трои, Парфии и рода Александра. Подобно фортуне фатум выступает как активная сила в определении событий в Historiae Philippicae.
Анаксарх призывал Александра игнорировать прорицания магов о том, что Вавилон будет для него фатальным местом (XII 13. 3):
«Здесь философ Анаксарх снова уговаривал его пренебречь предсказаниями магов как ошибочными и обманчивыми, так как разум человека не может ни разгадать тайн судьбы, ни изменить законы природы» (XII 13. 5).
Позже Александр при приближении смерти упомянул о «злом жребии своего рода» как о почти наследственной вещи.
«На четвертый день Александр, предчувствуя скорый конец, сказал, что знает о роке дома своих предков; ведь большинство Эакидов не дожили до тридцати лет» (XII. 15. 1)
Предполагается, что фатум является одним из возможных источников решимости Никия возобновить войну в Сицилии. Фатум здесь явно является внешней силой, определяющей деятельность человека. «Никий настаивает на том, чтобы оставаться, либо из стыда за свое поражение, либо из страха разрушить надежду своих сограждан, либо по наущению судьбы» (IV. 5. 4).
Фатум Парфии играет активную роль в воцарении Фраата:
«Но судьба Парфии, где теперь как бы принято, чтобы цари были убийцами своих сородичей, предопределила, что царем будет избран самый жестокий из них, по имени Фраат» (XLII 4. 16).
Действия Конона от имени Афин завершаются размышлением об их судьбе:
«По странной неизбежности Афины увидели, как персы отстроили дома, которые они сожгли, и как взятые у Спарты трофеи пошли на восстановление разрушенных спартанцами стен; и такова была прихоть судьбы, что они обнаружили союзников в своих бывших врагах, а врагов — в тех, которые были их верными союзниками» (VI 5.6).
Наконец, стрелы Геракла, от которых зависела судьба Трои, описываются как сама судьба Трои.
«Филоктет, говорят, основал Фурии, где до сих пор можно увидеть его гробницу, а в храме Аполлона — стрелы Геракла, которые вершили судьбу Трои (XX 1.16)
Здесь, конечно, фатум — всего лишь поэтическая замена exitium, гибели.

8. Боги

В нашем исследовании фортуны мы имели случай привести два отрывка, в которых Трог косвенно противопоставляет фортуну и божественное вмешательство. Нам говорят, что персы доверили выбор царя религии и фортуне, и там прилагается объяснение, что они являются монотеистами, которые поклоняются только Солнцу (I 10. 3-5). Экспедиция Селевка была сорвана фортуной посредством шторма, «словно сами боги покарали его за преступление» (XXVII 2. 2). Похоже, что в обоих случаях, один из которых связан с чужеземным божеством, а в другом предположительно фигурирует традиционный греко–римский пантеон, он рассматривает возможность вмешательства богов со скептической сдержанностью, если не с полным отрицанием. Этот факт представляет для нас серьезную и сложную проблему.
В этой главе мы рассмотрим роль, которую боги играют в определении хода исторических событий, описанных Трогом, и, если нам будет позволено здесь предугадать наши результаты, мы обнаружим, что в эпитоме боги повсюду упоминаются с большой серьезностью и уважением и нет никакого открытого выражения сомнения или иронии по поводу их существования или власти. Истории, связанные с божественным вмешательством, принимаются без каких–либо оговорок и рассказываются как установленные факты, даже если они кажутся недостоверными. До настоящего времени не было опубликовано ни одного исследования по этому вопросу.
В эпитоме (I 10. 3) говорится, что персы нашли способ выбрать своего царя, доверив это дело религии и фортуне: «Тогда они сами нашли способ, при помощи которого решение этого дела предоставлялось божеству и судьбе». Ясно, однако, что ни религия, ни фортуна на самом деле не повлияли на выбор царя, поскольку в эпитоме говорится, что Дарий получил трон благодаря ловкости своего конюха. «Так персидское царство, которого домогались семь знатнейших мужей, соперничавших в доблести, из–за столь ничтожной случайности досталось одному» (I 10. 11) Однако, если ни Бог, ни фортуна вмешались в этот конкретный случай, это не означало, что они не могли оказывать свое влияние в других местах истории.
Во втором отрывке о судьбе и божественном вмешательстве кажется очевидным, что буря, поднявшаяся над Селевком, была лишь божественным отмщением за убийство его мачехи Береники и ее сына. И действительно, кошмарность страданий Селевка, казалось, в некотором смысле искупала совершенные им преступления перед богами, однако, его повторное падение было делом рук фортуны.
Есть еще два отрывка, где, однако, судьба не противопоставляется божественному вмешательству.
Кощунственное завладение дельфийскими сокровищами явилось причиной гибели Цепиона и его армии и, возможно, повлекло за собой наказание всего римского народа, хотя в этом последнем пункте Трог высказывается с меньшей уверенностью.
«Позднее Цепион и его армия понесли наказание за это святотатство, а вторжение кимвров стало карой для Рима за похищение священных сокровищ» (XXXII 3. 11).
Галлы, принесшие в жертву свои собственные семьи в надежде одержать победу над Антигоном, подверглись настолько великому разгрому, что казалось, будто боги договорились с людьми о полном уничтожении их армии. «В этой огромной бойне, казалось, сами боги объединились с людьми, чтобы истребить этих паррицидов» (XXVI 2. 6).
Если в предыдущих отрывках говорится о некоторых сомнениях или колебаниях относительно божественного вмешательства в жизнь людей или в историю народов, то в следующих отражается искреннее принятие богов и их влияния. Вера во вмешательство богов выражается в Historiae Philippicae тремя способами: люди призывают богов для отмщения или помощи, боги фактически описываются в тексте как входящие в жизнь отдельных людей и историю народов, а святотатство карается богами.
Веру в богов и в их вмешательство в человеческие дела выражают исторические личности. Дарий ободрял своих солдат перед битвой, напоминая им, что бессмертные боги даровали им вечное владение империей.
«Но и царь Дарий не менее прилагал усилий к тому, чтобы выстроить свои войска. Не полагаясь на одних только своих военачальников, он сам обходит все войско, ободряет отдельных воинов, напоминает им об исконной славе персидской державы, о вечном господстве, дарованном ей богами» (XI 9. 8).
Это событие, конечно, доказало, что Дарий ошибался относительно воли богов, но это не поколебало его веры в них, ибо, умирая, он молился богам, защитникам царей, чтобы Александр завоевал весь мир.
«Он оказал Александру единственную милость, которую, умирая, мог оказать: молил силы неба и ада и богов–покровителей царей даровать ему победу и власть над всеми землями» (XI 15. 10).
Карфагеняне искали спасения от чумы, принося в жертву людей, тогда как боги обычно призывались, чтобы спасти человеческие жизни.
«ибо они приносили в жертву людей и приводили к алтарям детей (чей возраст вызывает жалость даже у врагов), проливая кровь тех, за чью жизнь обычно молят богов» (XVIII 6. 12).
Гимилькон жаловался на обращение с ним со стороны богов и винил в своем поражении их вмешательство.
«Он воздевает руки к небу, по очереди оплакивая свою печальную участь и бедствие своей родины; он обвиняет богов, отнявших столь великие военные почести и столько победных украшений, которые они сами дали; тех богов, которые после взятия стольких городов и одержания стольких побед в сухопутных или морских битвах уничтожили чумой, а не войной победоносное войско» (XIX 3. 2-3).
Грип отчасти приписывал благосклонности богов успех своих походов.
«ему необходимо, говорил он, тем более почтительно относиться к богам, что он одержал свою победу благодаря их благосклонности» (XXXIX 3. 9).
Ни в одном из этих отрывков нет ни малейшего намека на сарказм или какую–либо тенденцию питать презрение к людям, которые призывали богов, но это само по себе не обязательно означает, что Трог разделял те же чувства.
Эпитома, однако, не просто изображает людей в их собственных личных отношениях с богами. Боги описываются как влияющие на жизнь отдельных людей и дела народов, и это действительно отражает ум самого Трога.
Боги оказывают непосредственное влияние на частную жизнь людей, о чем наглядно свидетельствуют следующие примеры. Иногда они вмешиваются, чтобы помочь человеку, иногда — чтобы наказать его. Так, афинский тиран Гиппий наказан за свое вероломство богами, мстителями его страны.
«Кроме того, был убит афинский тиран Гиппий, который был зачинщиком и вдохновителем войны; боги, мстители его страны, наказали его за вероломство» (II 9. 21).
Кроме того, боги, которые мстят за отцовские права, требовали от Дария его жизни в качестве наказания за отцеубийство.
«Молодой Дарий, разгневанный этим поступком, сначала стал упрекать своего отца, а затем вступил в этот заговор со своими братьями. Но пока он замышлял гибель отца, он был разоблачен и схвачен вместе со своими товарищами, и заплатил за свою вину богам, которые отомстили за отцовскую власть» (X 2. 5).
По совету богов жрец Юпитера предложил себя и свою семью в качестве союзников и спутников Элиссы в обмен на вечную честь священства для себя и своих потомков. И нам говорят, что он был божественно вдохновлен на это.
«Первым местом их высадки был остров Кипр, где жрец Юпитера вместе со своей женой и детьми предложил себя Элиссе, по наущению богов, в качестве ее спутника и соучастника в ее судьбе, оговорив вечную честь священства для себя и для своих потомков» (XVIII 5. 1-2).
Внук царя Гаргориса, позже названный Хабидом, был спасен от смерти божественным вмешательством. Его последующее величие, казалось, доказывало, что избавление от бед не было бесцельным. В этом отрывке дважды говорится о божественном вмешательстве.
«Когда ребенок не пострадал и даже не испытывал недостатка в еде, царь, наконец бросил его в море: и тогда явственнее проявилась благосклонность оберегавших его богов. В ярости шторма, среди бурного пения волн, его осторожно понесло к берегу, словно его вез туда корабль, и через несколько мгновений пришла лань и дала ему свое вымя. Ему дали имя Хабид. Едва взойдя на престол, он показал столько добродетелей, что казалось, боги не напрасно вырвали его из стольких опасностей» (XLIV 4. 6-8, 11).
Помимо своего влияния на частную жизнь отдельных людей, боги в Historiae Philippicae занимаются также делами городов и народов. И часто их ходатайство носит характер, который меняет ход истории.
Благосклонность Аполлона к афинянам подробно описана без малейшего намека на скептицизм. И надо заметить, что в сознании Трога люди, защищающие святотатство, приравниваются к варварам.
«Они забывали, что в опасностях именно совету Аполлона они были обязаны своим спасением, что именно под его руководством они одержали столько побед, что под его эгидой они основали столько городов и так далеко распространили свою империю на суше и на море, что, наконец, во всех своих предприятиях, частных или государственных, они умоляли его о помощи. И настолько велико было преступление, совершенное умами, воспитанными во всех науках и обученными прекраснейшим законам и институтам, что после этого они ни в чем не могли упрекнуть варваров» (VIII 2. 11-12).
В эпитоме высказывается мнение, что причина, по которой Дарий был закован в цепи в парфянской деревне Таре, состояла в том, что боги считали благом, чтобы империя персов прекратила свое существование на земле тех, кто должен был стать их преемником в господстве. Обратите внимание на то, что боги предвидят и, по–видимому, планируют отдаленное будущее и определяют смену империй.
«Между тем, желая угодить победителю, родственники Дария, схватив его в парфянском селении Фара, заковали в золотые оковы. Полагаю, что это произошло по промыслу бессмертных богов, пожелавших, чтобы владычество персов нашло свой конец в пределах того народа, которому впоследствии было суждено наследовать это владычество» (XI 15. 1-2).
Поражение карфагенян в Сардинии объясняется главным образом недовольством богов человеческими жертвами, которыми карфагеняне стремились завоевать их благосклонность.
«Ненависть богов привела к наказанию за эти зверства. Карфагеняне, долгое время побеждавшие в Сицилии, перенесли оружие в Сардинию и в жестоком поражении потеряли там большую часть своих солдат» (XVIII 7. 1).
Дельфийцы, полагаясь не столько на собственные силы, сколько на помощь богов, оказали сопротивление галлам, когда те под предводительством Бренна напали на Дельфы. И нам говорят, что боги действительно проявляли себя на поле битвы и участвовали в сражении во многом так же, как они воевали в «Илиаде».
«Дельфийцы, уповая не столько на свои силы, сколько на божество, сопротивлялись врагам, которых презирали, и с вершины горы отбивали оружием или камнями галлов, стремившихся взобраться на нее. И вдруг, в самый разгар борьбы, жрецы всех храмов и сами пророчицы, с распущенными волосами, в своих украшениях и повязках, трепеща и неистовствуя, подбегают к первой шеренге бойцов, восклицая, что бог пришел, что они видели, как он спрыгнул в свой храм через открывшуюся крышу; что, пока они умоляли о его поддержке, их взорам предстал молодой воин дивной красоты в сопровождении двух вооруженных девственниц, вышедших из соседних храмов Минервы и Дианы, что они не только видели их своими глазами, но и слышали звук лука и бряцание оружия, и потому они с самыми горячими молитвами призывали их не медлить с расправой над врагом, когда боги сражались в первых рядах, и присоединяться к победе богов. Воспламененные этими словами, все бросаются в бой; они и сами тотчас же чувствуют присутствие богов; земля дрожит: часть горы, отколовшаяся в результате землетрясения, сокрушила галльскую армию, и самые плотные клинья врагов были рассеяны» (XXIV 8. 2-9).
От галльской армии, которая незадолго до этого презирала даже богов, не осталось никого.
«Вот почему случилось так, что из столь великой армии, которая еще недавно, полагаясь на свою силу, сражалась даже против богов, не осталось ни души даже для памяти о ее гибели» (XXIV 8. 16).
Галлы ощутили силу богов, и нам специально говорят, что их поражение было вызвано божественным вмешательством.
«Галлы после своего катастрофического нападения на Дельфы, в котором они больше чувствовали силу божества, чем силу врага, и потеряли своего вождя Бренна, бежали, как изгнанники, частично в Азию, а частично во Фракию (XXXII 3. 6).
Действия богов у Трога часто описывается в связи с преступлениями, которые совершаются против них. Они карают святотатство и другие преступления против богов. Связь между наказанием и преступлением не шифруется, и нет никаких предположений, что ее можно объяснить случайностью или другими естественными факторами.
Камбиз приказал разрушить храмы Аписа и других египетских богов. Он также послал армию, чтобы снести знаменитый храм Амона. К этим святотатствам он решил добавить отцеубийство и умерщвление своего брата Смердиса. За покушение на отцеубийство или за совершенное святотатство он был наказан божественным актом, ибо нам говорят, что его меч, который, естественно, можно было бы считать незакрепленным в ножнах, сам по себе нанес смертельную рану.
«Тем временем он сам умер, раненный в пах собственным мечом, который сам собой выскользнул из ножен, и подвергся наказанию либо за братоубийство, которое он приказал, либо за святотатство, которое он совершил» (I 9. 8)
Большая армия, посланная Ксерксом разграбить храм Аполлона, была уничтожена бурей, чтобы показать царю немощь людей против божества.
«До начала морского сражения Ксеркс послал в Дельфы четыре тысячи человек с оружием, чтобы разграбить храм Аполлона, словно он воевал не только с греками, но и с бессмертными богами, но весь этот отряд был уничтожен грозами и молниями, чтобы он понял, что человеческие силы ничто перед богами» (II 12. 8-10).
Под предводительством Филомела фокейцы захватили храм Аполлона в Дельфах, как будто они были разгневаны против бога. Во второй битве с фиванцами Филомел заплатил за святотатство собственной нечестивой кровью.
«В первом сражении Филомел вынудил фиванцев покинуть свой лагерь. Во второй раз, сражаясь в самой гуще схватки, он пал первым и заплатил своей безбожной кровью за свое святотатство» (VIII 1. 12-13).
Бессмертные боги наказали Птолемея за его многочисленные клятвопреступления и кровавые убийства родичей. Галлы лишили его царства, взяли в плен и предали мечу.
Но злодеяния Птолемея не остались безнаказанными: боги покарали его за клятвопреступления и за убийства родичей; вскоре, свергнутый галлами, он попал в их руки и погиб от меча, чего и заслуживал» (XXIV 3. 10).
Наконец, смерть Лаодамии в поисках убежища у алтаря Дианы была наказана бессмертными богами бедствиями и уничтожением почти всего населения.
«Лаодамия была убита собравшейся толпой, когда она укрылась у алтаря Дианы. Бессмертные отомстили за это преступление чередой бедствий, постигших народ, и гибелью почти всех граждан» (XXVIII 3. 5-6).
Известную роль в мысли Трога играют маны мертвых. В отрывке, который мы уже обсуждали, где боги, казалось, сговорились с людьми в наказании убийц (XXVI 2. 6), мы находим также, что маны их сородичей, убитых галлами, чтобы обеспечить победу над Антигоном, на самом деле привели к их поражению.
«Как будто тем самым они купили жизнь и победу своим варварством, они бросились, запятнанные свежей кровью своих родственников, на поле битвы, но с успехом не лучшим, чем их ауспиции: ибо, когда они сражались, фурии, мстительницы за убийство, сокрушили их раньше, чем враг, и призраки убитых поднялись перед их глазами; все они были перебиты до последнего человека» (XXVI 2. 4-5).
В одном месте маны убитых требуют искупления за то, что они претерпели. После того как Клеопатра, сестра жены Грипа, Трифены, умерла, проклиная своих убийц и прося богов отомстить за нее, Кизикен, муж Клеопатры, став победителем в войне, убил Трифену, заклав ее манам своей жены.
«Они, войдя в храм и не имея возможности оттащить ее, отрубили ей руки, когда она обнимала статую богини. Вскоре после этого Клеопатра скончалась, произнося проклятия своим убийцам и поручая заботу о возмездии за свою судьбу оскорбленным божествам. А вскоре после того, как произошло еще одно сражение, Кизикен, одержав победу, взял в плен Трифену, жену Грипа, которая незадолго до этого убила свою сестру, и, предав ее смерти, усмирил маны своей жены (XXXIX 3. 11-12).
Другой отрывок отражает веру македонцев в умиротворение теней убитых. Пердикка предупреждал македонскую пехоту не воевать против македонской кавалерии, ибо, если греки перебьют друг друга, они принесут себя в жертву, чтобы умилостивить призраки варваров, которых они убили.
"… призывая их задуматься о том, против кого они взяли оружие, что они не персы, а македоняне, не враги, а их соотечественники; большинство из них — их родственники, но, конечно же, все они — их соратники, разделяющие один и тот же лагерь и одни и те же опасности; что они представят поразительное зрелище своим врагам, которые будут радоваться взаимной резне тех, чьим оружием они укрощены, будучи побеждены; и что они искупят своей кровью маны своих убитых противников» (XIII 3. 9-10).
В эпитоме также упоминается случай, когда, по крайней мере, казалось, что маны требовали возмещения ущерба.
Царь Аттал в своем безумии, казалось, уплачивал «штраф» манам тех, кого он убил.
«После этой чудовищной вспышки гнева он напялил на себя убогую одежду, отпустил бороду и волосы, как у лиц, подвергнутых судебному преследованию, никогда не выезжал за границу и не показывался народу, не устраивал никаких пиров в своем дворце и вообще вел себя как человек в нездравом уме, так что казалось, будто он расплачивается за свои преступления перед манами тех, кого он убил» (XXXVI 4. 2).
В заключение следует отметить, что нет никаких оснований утверждать, что Трог скептически относился к влиянию богов на историю в каждом конкретном случае, поскольку в четырех из обсуждаемых отрывках мы смогли указать на факт, что автор высказывал некоторые сомнения относительно того, действительно ли боги отвечали за результат. Однако, если бы Трог захотел высказать свои подозрения насчет богов и их вмешательства в человеческие дела, он, несомненно, высказывал бы их почти при каждом удобном случае. Более того, если Юстин хотел, чтобы рассказ Трога кренился в ту или иную сторону, то есть либо в пользу божественного вмешательства, либо в противоположность ему, он не преуспел в своем стремлении, ибо есть примеры, которые показывают суждения как в пользу, так и в противоположность их вмешательству. Единственное логическое решение этой проблемы состоит в том, что Трог рассматривал каждый пример по существу, как он его видел, во многом так же, как он описывал и комплиментарные, и нелестные вещи о Риме.
Для нашего исследования мысли Помпея Трога важно то, что он, очевидно, действительно верил в богов и в их воздействие. Неоднократные утверждения о влиянии богов, встречающиеся в эпитоме Historiae Philippicae, ясно показывают, что Трог изображал греко–римских богов как непосредственно вмешивающихся в историю и в жизнь отдельных людей, иногда для помощи людям и народам, а иногда для наказания преступлений и святотатств.

9. Оракулы

В Historiae Philippicae дельфийский оракул является предметом особого почитания и даже в эпитоме ему дается пространное и подробное описание.
«Храм Аполлона в Дельфах расположен на горе Парнас, на отвесной со всех сторон скале. Наплыв людей, которые, собравшись со всех окрестных мест для почитания величия бога, поселились на скале, создал там город. Храм и город защищены не стенами, а пропастями: природа одна, без рук человеческих, окружила их укреплениями, и можно усомниться, величие ли бога, или сила этих крепостных стен удивляет больше всего. Центральная часть скалы раскинулась в форме амфитеатра; и, следовательно, если когда–либо раздаются крики или если к ним примешивается шум труб, то звук, отдаваясь эхом от скал и перекликаясь сам с собой, слышится многократно повторяемым и более громким, чем вначале. Это явление наполняет изумлением и религиозным ужасом тех, кто не знает о его причине. В изгибе скалы, примерно на полпути вверх по склону, есть небольшая равнина, а в ней глубокая расщелина в земле, открытая для высказываний оракулов; ибо холодный пар, направленный вверх какой–то силой, словно ветром, вызывает в умах жриц некое безумие и заставляет их, вдохновленных богом, давать ответы тем, кто советуется с ними. Поэтому там можно увидеть много богатых приношений царей и народов, которые своим великолепием свидетельствуют о благодарности тех, кто исполнил свои обеты, и об их вере в оракулы, данные божеством» (XXIV 6. 6-10).
В сознании Трога оракулы, предсказания и другие события, которые не могли быть объяснены естественными причинами, играли важную роль в определении хода истории, как это покажут следующие примеры.
Как записано во второй книге, дорийцам было сказано, что они победят афинян в войне, если только они не убьют царя афинян. Когда афинский царь Кодр узнал об оракуле, он переоделся в лохмотья и вошел в лагерь дорийцев. Здесь его убил солдат, которого он нарочно ранил садовым ножом. Когда дорийцы узнали убитого царя, они ушли без боя.
«Между афинянами и дорийцами были старые споры: желая отомстить за них оружием, дорийцы советовались с оракулами об исходе войны. Им ответили, что они одержат победу при условии, что не убьют царя афинян. Поскольку дело дошло до конфликта, солдатам рекомендуется прежде всего щадить царя. У афинян царем тогда был Кодр, который, зная и об оракуле бога, и о рекомендациях насчет него, сменив свое царское одеяние на рубище, входит в стан врагов с вязанкой на плече. Там, в толпе, скопившейся на его пути, он был убит солдатом, которого он глубоко ранил садовым серпом. Узнав труп царя, дорийцы уходят без боя. И так афиняне избавлены от войны благодаря мужеству вождя, который пошел на смерть ради спасения своей родины» (II 6. 16-21)
Здесь вера в оракула заставляла людей вести себя так, чтобы он исполнился.
В той же книге рассказывается, что при нашествии Ксеркса Фемистокл убеждал народ истолковывать «деревянные стены», в которых оракул обещал им защиту, как борта кораблей, и он внушил им, что это было мнение Аполлона.
«При приближении Ксеркса дельфийский оракул приказал им искать спасения в деревянных стенах. Убежденный в том, что оракул имелв виду корабли, Фемистокл говорит народу, что «родина не в стенах, а в людях, что город составляют граждане, а не дома, что они найдут убежище в своих кораблях надежнее, чем в своем городе, и что, наконец, даже бог советует это» (II 12. 13-15).
Фалант, изгнанный вождь парфениев, хитростью обманул бывших жителей Тарента с «помощью» дельфийского оракула:
«Умирая, он уговаривал их сжечь его останки и прах тайно развеять на форуме Тарента. Дельфийский оракул, прибавил он, предсказал, что это путь вернуть себе родину. Те, думая, что он открыл судьбу своих соотечественников, чтобы отомстить за себя, повиновались его указаниям; но намерение оракула было совершенно обратным, ибо он обещал спартанцам, после исполнения того, что он сказал, не утрату, а вечное владение городом. Так, благодаря хитрости их изгнанного военачальника и посредничеству их врагов владение Тарентом было навеки закреплено за парфениями» (III 4. 13-18).
Именно дельфийский оракул посоветовал лакедемонянам искать вождя для победы в борьбе с мессенцами среди афинян. Тиртей, хромой поэт, был послан из Афин в насмешку над спартанцам, но он так вдохновил солдат на битву, что спартанцы победили (III 5. 4-15).
Позднее лакедемоняне колебались, назначать ли Агесилая командующим, потому что оракул предупредил их, что наступит конец их господству, когда царская власть охромеет, а Агесилай хромал. И действительно после того, как спартанцы назначили Агесилая своим вождем, дело обернулось для спартанцев плохо (VI 2-3).
Каран, говорится в эпитоме, поселился в Эдессе под влиянием оракула.
«Наконец Каран, призванный в Македонию оракулом, пришел в Эмафию во главе многочисленной греческой колонии: он захватил Эдессу благодаря обильному дождю и густому туману, который скрыл его приближение от жителей, и ворвался туда, следуя за стадом коз, которых гнало в город ненастье. Поэтому, вспоминая предсказание оракула, который приказал ему «взять коз в качестве проводников, когда он отправлялся за царством», он сделал этот город своей столицей, а затем благочестиво заботился, куда бы он ни повел свои войска, ставить перед своими знаменами тех же самых коз, желая иметь в качестве вождей в своих предприятиях тех, кого он имел проводниками к месту своего правления» (VII 1. 7-9).
Александр подкупил жрецов Юпитера Аммона, чтобы они приветствовали его как сына бога и обещали ему победу во всех войнах и даже мировое господство.
«Поэтому Александр, желая приобрести божественное происхождение одновременно с освобождением своей матери от позора, через послов заставляет жрецов говорить то, что он хотел, чтобы ему ответили. Когда он вошел в храм, жрецы тотчас приветствовали его как сына Аммона. Радуясь этому усыновлению, он приказывает считать его отпрыском этого отца. Затем он спрашивает, все ли убийцы его отца наказаны: ему отвечают, что его отец не может умереть, но что маны Филиппа достаточно отомщены. Наконец оракул, отвечая на вопрос об успехе его оружия, обещает ему вечные победы и вселенскую империю: он приказывает своим придворным почитать в нем уже не царя, а бога. С этого момента его гордыня не знала границ, и неслыханное высокомерие сменило в его душе ту приветливость, которой он был обязан греческим наукам и македонскому воспитанию» (XI 11. 6-11).
Одна из причин, по которой Александр, царь Эпира, вступил в войну против бруттиев на стороне тарентинцев, состояла в том, чтобы избежать опасностей, предсказанных ему оракулом Дельф. Но он встретил свою судьбу недалеко от города Пандосии и реки Ахерона в Италии.
«К этому добавлялось, что как дельфийский оракул предостерегал Александра Македонского от вероломства в Македонии, так и Юпитер в Додоне увещевал другого Александра «остерегаться города Пандосии и реки Ахерона … Именно тогда царь был убит близ города Пандосии и реки Ахерон: он только в последние мгновения услышал название этого рокового места и узнал, что покинул родину, спасаясь от опасностей, поджидавших его вдали от нее» (XII 2. 3, 14).
Философ Анаксарх убедил Александра Македонского не обращать внимания на предсказания магов о том, что Вавилон был для него роковым городом. Александр пренебрег предупреждением и был отравлен (XII 13. 8-10).
Провидцы предупредили Пигмалиона, чтобы он не вмешивался в планы своей сестры Элиссы:
«Однако Пигмалион, узнав о бегстве своей сестры, готовился преследовать ее и нести против нее свое нечестивое оружие: он позволил себя успокоить, наконец, молитвами матери и угрозами богов: прорицатели заявили ему, что он не помешает безнаказанно основанию города, который благоволение богов уже отличает от остального мира: беглый отряд обязан был спасением этим оракулам» (XVIII 5. 6-7).
Метапонтцы, сибариты и кротонцы захватили город Сирис и убили пятьдесят молодых людей, которые обнимали статую Минервы вместе со жрецом богини. В результате их святотатства они стали страдать от чумы и внутренних раздоров. Через оракула кротонианцы и метапонттцы находят решение своей проблемы.
«Страдая по этой причине от чумы и междоусобиц, кротонцы прежде всего обратились к дельфийскому оракулу, и им был дан ответ, что их бедам придет конец, если они успокоят оскорбленное божество Минервы и маны убитых. После того как они начали, соответственно, делать статуи подходящего размера для юношей, и особенно для Минервы, метапонтцы, узнав об оракуле и решив, что будет целесообразно предвосхитить их в умиротворении манов богини, воздвигли юношам меньшие каменные изображения, и умилостивил богиню хлебными приношениями. Так окончилась язва в обоих местах: один народ показал свое усердие своим великолепием, а другой — своей быстротой» (XX 2. 5-8).
Локрийцы получили информацию о данном кротонцам оракуле, и, сделав его исполнение кротонцами невозможным, они добились победы, зависящей от исполнения оракула.
«Узнав об этом деле, кротонцы сами же направили послов к дельфийскому оракулу, прося пути к победе и благополучному окончанию войны. Был дан ответ, что враги должны быть побеждены клятвами, прежде чем их можно будет одолеть оружием. Поэтому они поклялись отдать Аполлону десятую часть добычи, но локрийцы, узнав об этой клятве и об ответе бога, поклялись отдать девятую часть, хотя и держали это в тайне, чтобы их не превзошли в клятвах» (XX 3. 1-3).
Тектосаги, вернувшиеся на свою старую родину в окрестностях Толозы с добычей, взятой из храма в Дельфах, и страдая от чумы, были предупреждены прорицателями избавиться от своих трофеев.
«Тектосаги, возвратившись в свои старые поселения около Толозы, были поражены чумой и не оправились от нее до тех пор, пока, будучи предупреждены увещеваниями своих прорицателей, они не бросили золото и серебро, добытое ими войной и святотатством, в Толозское озеро; все это сокровище, сто десять тысяч фунтов серебра и полторы тысячи фунтов золота, римский консул Цапий, долгое время спустя унес с собой» (XXXII 3. 9-10).
В тридцать шестой книге вкратце говорится, что египтяне были предупреждены изгнать Моисея и евреев из Египта.
«Но когда египтяне стали страдать от чесотки и проказы, они изгнали его с территории Египта вместе с больными, по ответу оракула, чтобы беда не распространилась на большее число людей» (XXXVI 2. 12).
Вся история о том, как Гордий стал царем фригийцев, в значительной степени зависела от оракулов.
«Когда Гордий пахал в этих краях с нанятыми волами, вокруг него начали летать птицы всех видов. Собираясь посоветоваться о случившемся с авгурами соседнего города, он встретил у ворот девушку удивительной красоты и спросил ее, с кем из авгуров ему лучше посоветоваться. Когда же она, услышав причину и зная кое–что об этом искусстве из наставлений своих родителей, ответила, что ему предначертано царство, и предложила стать его женой и соучастницей его надежд. Гордий смотрит на столь прекрасное предложение как на счастливую прелюдию своего царствования. После его женитьбы среди фригийцев началась гражданская война; и когда они посоветовались с оракулами, как прекратить их раздоры, оракулы ответили, что для разрешения их споров требуется царь. В ответ на повторный вопрос о личности царя, им было велено считать своим царем того, кого они увидят, когда возвратятся, едущим в храм Юпитера на телеге. Человеком, представившимся им, был Гордий, и они тотчас же приветствовали его именем царя (XI 7. 5 -13).
Оракулы иногда участвуют в основании городов. Так, Аристей, или Батт. основал Кирену под руководством оракула, чтобы правильно пользоваться своим языком.
«Его отец Грин, царь острова Тера, отправившись к дельфийскому оракулу, чтобы умолять бога исцелить его сына, который вырос, но не мог говорить, получил ответ, в котором его сыну Батту было приказано отправиться в Африку и основать город Кирену, где он обретет речь … Услышав этот рассказ, Батт построил город, повинуясь оракулу, и назвав его Киреной по имени девушки (XIII 7. 2, 11).
Точно так же по указанию оракула беотийцы основали Гераклею:
«Ибо когда беотийцы страдали от чумы, дельфийский оракул сказал им, что они должны основать колонию в стране Понт, посвященную Гераклу. Но так как из–за страха перед долгим и опасным путешествием все люди предпочитали смерть в своей собственной стране, то это дело было оставлено без внимания, фокейцы объявили им войну, и после того, как беотийцы ее проиграли, они обратились к оракулу во второй раз. Ответ, который они получили, был «то, что было средством от чумы, будет также лекарством и от войны».
По мнению Трога, люди могли бы обойти предсказания оракулов, дав им интерпретацию, отличную от ожидаемой, как показывают следующие примеры.
Хорошо известна история о том, как Александр исказил смысл оракула относительно Гордиева узла.
«Александр, взяв город и отправившись в храм Юпитера, попросил показать ему ярмо повозки Гордия, и когда ему показали его, то, не найдя концов веревок, которые скрывались в узлах, он по–своему истолковал оракул и перерезал веревки своим мечом и так обнаружил спрятанные в них концы» (XI 7. 15).
Кроме того, апулийцы предоставили еще один пример обхода оракула. Когда этолийские жители Брундизия были изгнаны из своего города апулийцами, они обратились к оракулу. В ответ они заявили, что будут вечно владеть тем местом, которое отвоевали. Имея это в виду, они потребовали от апулийцев возвращения своего города под угрозой войны. Но когда оракул стал известен апулийцам, они убили этолийских послов и похоронили их в городе, чтобы они имели там вечную обитель. Тем самым, дав оракулу неожиданное исполнение, апулийцы долго удерживали город во владении (XII 2. 7-10).