Пиррова или Тарентинская война, первая схватка между развивающимся римским государством и державами эллинистического мира, привлекла в древности большое внимание. Современные ученые долгое время с опаской относились к рассказам о том, как начался этот конфликт, и не без оснований, поскольку вина за развязывание военных действий возлагалась непосредственно на греков, что является результатом веры римлян в «справедливую» войну. Хотя наши источники предлагают различные версии событий и с течением времени появляются новые подробности, важно рассмотреть, насколько они историчны для понимания построения римской истории в повествованиях.
Первое дошедшее до нас свидетельство о событиях в Таренте в 282/1 г. происходит из Полибия (1.6.5: «Тарентинцы из–за оскорбления римских послов и из–за страха из–за своих действий призвали Пирра»). Нет ни морского сражения, ни имен, ни подробностей, только упоминание о бесчинстве или распущенности в обращении с римскими послами и последующем страхе, который побудил тарентинцев призвать Пирра. В столь же расплывчатом отрывке (8.24) говорится, что «тарентинцы пригласили эпирота Пирра из–за эвдемонии, вызванной их процветанием». Оба отрывка сходятся во мнении, что тарентинцы вели себя недостойно и что именно это послужило причиной обращения к Пирру. Вопрос в том, в какой мере они представляют собой «ядро», взятое из более ранних авторов и служившее ядром для преемников Полибия. Крайне важно спросить, насколько больше информации было доступно Полибию. Конечно, он мог не проявлять особого интереса к этим событиям. Его повествование минимально вплоть до начала Второй Пунической войны. Тем не менее, если подробные описания Дионисия, Аппиана, Диона и других представляют собой предвзятую выдумку римских анналистов, важно попытаться установить, были ли выходки Филохарида, Филонида и Метона и даже существование этих персонажей также известны ему.
Для рассматриваемого периода, то есть для начала третьего века до н. э. Полибий имел доступ к трудам первого поколения римских историков, Кв. Фабия Пиктора и Л. Цинция Алимента, которые начали писать по–гречески около 200 г. до н. э., и им много лет спустя следовали Г. Ацилий, А. Постумий Альбин и М. Порций Катон, первый автор, написавший историю римского мира вплоть до своей собственной жизни, на латыни. К сожалению, ни один из них не приводит нам никаких прямых свидетельств о Тарентинской войне. Однако, если взять то, что известно о работе Катона, в качестве приблизительного руководства, мы не можем ожидать, чтобы он или другие дали Полибию много подробных сведений о начале Bellum Tarentinum. Цицерон (de Orat. 2. 52) упоминает минимализм катоновых Origines. Первые три книги Катона охватывали более 800 лет римской и италийской истории, вплоть до начала Первой Пунической войны. Вероятность того, что имена трех наших тарентинцев могли там появиться, весьма мала. Более того, краткость рассказов ранних римских историков кое–что говорит об интересах греческих авторов, с которыми они, как и Полибий, консультировались, по крайней мере в том, что касалось народа Тарента.
Конечно, в начале пирровой войны был жив ряд выдающихся историографов. Тимей (ум. в 255 г.), Гиероним из Кардии (ум. ок. 250 г.), Дурис из Самоса (ум. ок. 260 г.) и Проксен (ум.?) предложили Полибию, Фабию и другим римлянам множество произведений на выбор при написании собственных историй. Впрочем, Дурис, вероятно, мало что писал, во всяком случае, о Тарентинской войне, в то время как Тимей и Проксен не сочиняли повествований о конфликте в целом; они писали о нем постольку, поскольку это касалось жизни Пирра. [1] Другими словами, рассказы этого периода, включая рассказ Гиеронима, главного источника «Жизни» Плутарха, демонстрируют пирроцентризм, на который намекают два отрывка из Полибия выше. Это была фигура, вызывавшая огромное восхищение как у историков, так и у поэтов. Прибытие Пирра в мае 280 года превратило Bellum Tarentinum в Bellum Pyrrhicum; его присутствие превратило еще один процветающий греческий город в место, достойное внимания, пусть и неодобряемое. Само название «Пиррова война» иллюстрирует принцип, согласно которому серьезная историография сосредоточила свой интерес на «великих людях», что не является уникальным для античности. В четвертом веке и позже Тарент привлекал к себе внимание благодаря своей связи с выдающимися личностями, сначала философом Архитом, а затем с различными кондотьерами, которые приходили ему на помощь. В случае с Пирром этот единственный неотразимый индивидуум оказывал длительное влияние на написание истории в самом широком смысле, заметное также в работе приблизительного современника Полибия, Энния. Как еще один потенциальный источник для более поздних авторов, его работа также заслуживает краткого исследования.
Родившись в 239 г. в Рудиях, очень недалеко от современного города Лечче, и, вероятно, обучившись в Таренте, Энний включил десятилетний конфликт в свои эпические Анналы, хотя немногие сохранившиеся фрагменты, по–видимому, гораздо больше связаны с Bellum Pyrrhicum, чем с Bellum Tarentinum. Прибытие Пирра послужило отправной точкой для шестой книги, которую Энний посвятил кампаниям кондотьера и окончательной победе Рима. Один фрагмент (1.167) предсказал Пирру неоднозначную судьбу. Aio te Aeacida Romanos vincere posse («Знай, Эакид, Рим победить сможет»), в то время как другой (1. 197) сообщает о «туповатом роде Эака», stolidum genus Aeacidarum. Пирр утверждал, что Ахилл был его прямым предком, и, как и он, не начал войну, в которой он сражался, но являлся ведущим игроком, а также главным центром внимания. Энний воспользовался этим, рассказывая о том, что было поистине эпической встречей, потомком греческих героев, сражавшихся с наследниками Энея, и не был он одинок в этом. Ликофрон сделал аналогичное сравнение. Еще одна строка Анналов (198: Bellipotentes sunt magis quam sapientipotentes, «Они сильнее на войне, чем в мудрости»), ясно дает понять, почему этот Эакид, «могущественный на войне», и союзные войска, которые он возглавлял, проиграли. Ахилл не мог предвидеть всех последствий своих решений. Точно так же Пирр и греки не обладали мудростью своих противников. В конце концов, наследники Энея в конечном счете оказались sapientipotentiores и bellipotentiores, и победителям досталась добыча. Вдобавок к тому, что они подчинили себе Великую Грецию, их имена были увековечены.
Наиболее заметными в этом отношении были два римлянина, Гай Фабриций Лусцин и маний Курий Дентат. Более поздние авторы будут помнить их как воплощение римских идеалов, а также за их деяния (например, Cic. Brut. 55 and Sen. 15-6; V. Max. 4.3.5a: Plin. Nat. 18.18: Plut. Cat. Mai. 2). Часто упоминаемый наряду с этими двумя, Аппий Клавдий Цек также сыграл важную роль в войне. Его речь, убеждавшая римлян сопротивляться Пирру, все еще часто читалась во времена Цицерона и считалась самым древним документом этого рода, сохранившимся в римских архивах. Энний усилил достижение римской победы, предоставив достойного и благородного противника для этих magni viri.
Хотя Пирр, возможно, не был столь мудр, как римляне, и происходил из stolidum genus, его портрет не был полностью негативным. Один фрагмент (183-90) сообщает о его словах в знаменитой встрече с Фабрицием:
«Злата не требую я, и выкупа мне не давайте:
Мы не торгуем, войну мы ведем, и жребий о жизни
Нам подобает железом решать, а не златом презренным».
Фабриций прибыл сюда, чтобы выкупить римских пленников после битвы при Гераклее. Здесь Пирр отверг это предложение в манере, достойной добродетельного римлянина республики. Факт, что он не искал золота, не просил выкупа и не судил о жизни человека с точки зрения богатства, иллюстрировал его кажущиеся frugalitas, simplicitas и severitas, в то время как его интерес к войне показывал человека, озабоченного virtus и gravitas. Энний, должно быть, характеризовал Аппия Клавдия, М. Курия и Г. Фабриция в столь же положительных моральных выражениях. Здесь, по–видимому, мало места для тарентинского демагога, пьяницы или любителя выпить, да и в истории Полибия его не было.
Это свидетельствует о том, что Bellum Pyrrhicum, первое столкновение между римским и эллинистическим мирами, была войной великих людей, которые предоставили примеры для своих современников и потомков. Мы не знаем, что сказал Энний о тарентинцах, но структура работы и фокус сохранившихся фрагментов говорят не так уж много. Если судить по тексту Полибия, то Энний тоже нарисовал их широкой кистью как народ, отличающийся коллективным высокомерием, вытекающим из их материального достатка). Он, а возможно, и Полибий, знал о Таренте и репутации его обитателей из личного опыта и наблюдений. Многие римляне сражались в тарентинской области против Ганнибала как раз в то время, когда началась их собственная историография. Однако, Полибий полагал, что причиной прихода Пирра в 280 году была эвдемония тарентинцев, вызванная их процветанием. Чтобы узнать об этом, Полибий имел доступ к множеству источников, из которых он мог бы составить общее впечатление о южноиталийских греках, о которых сложилось несколько стереотипов.
Вполне вероятно, что в этом отношении авторы пятого века не обязательно были очень полезны. Геродот и Фукидид упоминали тарентинцев лишь вскользь, изображая в их лице народ, сопротивляющийся персидской тирании и враждебный афинянам, как и следовало ожидать от города–дочери Спарты. [2] Геродот (7.170) зафиксировал тяжелое поражение от япигов в 473 году до н. э., худшее из когда–либо понесенных греками до этого времени. Катастрофа привела к смене правления на демократическое (Arist. Pol. 5.2.8. 1303a), господствовавшее в Таренте вплоть до войны с Римом. Аристотель восхвалял его более чем через сто лет после его создания, что свидетельствует о стабильности. Фактически Стагирит рекомендовал тарентинцев в качестве образца для подражания (Pol. 6.3.5 1320b):
«Не худо также подражать тому, что делают тарентинцы: установив общность имущества для пользования неимущих, они располагают к себе тем самым народную массу; все должности у них двоякого рода: одни замещаются путем выбора, другие — по жребию; по жребию — с той целью, чтобы народ имел к ним доступ, а путем выбора — для того, чтобы государство управлялось лучше».
Не подтверждая напрямую репутацию Полибия, можно сделать вывод, что стабильная политическая система принесла много пользы. Тем не менее не все разделяли позитивный взгляд Аристотеля.
Платон (Leg. 1.637b) рассказал разговор, в котором спартанец Мегилл жаловался: «В Таренте, среди наших колонистов, я видел весь город пьяным во время Дионисий». [3] Столь бурное поведение происходило гораздо чаще, чем во время одного фестиваля, если верить Феопомпу Хиосскому (FGrH 115 F 233):
«В городе тарентинцев почти каждый месяц приносят в жертву волов и устраивают общественные пиры. Множество людей всегда на вечеринках и пирушках. Тарентинцы говорят, что пока другие посредством трудолюбия готовятся жить и заняты работой, они сами уже живут вечеринками и радостями жизни».
Частота публичных жертвоприношений и симпосиев шокировала его, как и отношение тарентинцев к работе и удовольствиям. В этом отношении отрывок перекликается со словами Полибия об эвдемонии и процветании в Таренте. Более того, в этой банальной фразе об излишествах толпы Феопомп решительно критиковал демократию. Чтобы быть справедливым, он отмечает (FGrH 115 F 100), что они тратились только на пиры и симпосии:
«Он (афинский демагог Эвбул) превосходит тарентинцев как в расточительности, так и в жадности, поскольку, если те не проявляли сдержанности лишь в публичных пирах, он продолжал тратить доходы афинян на наемников».
Если бы он жил после 320 года, то, возможно, осудил бы тарентинцев, как Эвбула, за то, что они брали на службу наемных генералов в пяти отдельных случаях. Из всех этих свидетельств начинает складываться довольно последовательный образ демократических тарентинцев. Они наслаждались легкой жизнью, тратили государственные деньги на массу празднеств и слишком много пили. Возможно, именно этим можно объяснить их поражение от япигов в 473 году. Клеарх из Сол, ученик Аристотеля, рассказывал, как по крайней мере однажды, еще до войны с римлянами, процветание привело южноиталийских греков к беде.
Как сообщал спустя столетия Афиней (12.522 d-f), город стал сильным и могущественным, что привело к моральному упадку:
«Клеарх в четвертой книге «Жизней» говорит, что после того как тарентинцы приобрели силу и мощь, они впали в роскошь настолько, что выщипывали себе тела до совершенной гладкости и ввели эту практику у всех других народов».
Депиляция не кажется верхом роскоши и нравственного разврата, но она предполагает наличие людей с большим количеством свободного времени, которые не использовали свой досуг для продуктивных целей, как уже отмечал Феопомп. [4] Согласно тому же отрывку из Клеарха у Афинея, позднее, впав под влиянием разлагающего влияния роскоши в надменность, чисто выбритые тарентинцы напали на япигов в Карбине. Боги наказали их за совершенные ими бесчинства, но что более интересно для нас, так это то, как слова Полибия об эвдемонии, вызванной процветанием, перекликаются с Клеархом и раскрывают закономерность. Моральный упадок привел к актам надменности и возмездию. Тарентинцы попали в беду в Карбине из–за эвдемонии вследствие процветания, и это произойдет снова с приходом римлян и решением призвать Пирра.
Самое раннее имеющееся у нас свидетельство о начале Bellum Tarentinum показывает ограниченную, но сложную природу этого явления, доступную более поздним авторам. Современные греческие историки проявляли интерес к Пирру и вряд ли сохранили много подробностей о людях, с которыми мы встретимся в Таренте, или их действиях, что мы видим в тексте Полибия. Что касается тарентинцев, то можно было бы обратиться к ряду свидетельств IV века, которые характеризовали их как любящих роскошь пьяниц, страдающих от морального упадка, вызванного процветанием, и это, несомненно, повторили, если не приукрасили, авторы III века, вроде Тимея и Гиеронима, возможно, Дурис и Филарх. В первой половине II века поэты вроде Энния и Ликофрона внесли свой эпический вклад в конфликт между Пирром и римлянами, а также склонность писать в дидактическом ключе. Мы видим портрет демократических граждан полиса в целом, а не отдельных личностей. [5] Это делает повествование нашего следующего автора весьма примечательным.
[1] Под этим я не подразумеваю, что кто–либо из этих авторов ничего не говорил о том, как началась война, или что их рассказы были лишены отступлений или другой информации, которую авторы считали уместной. Также были доступны трактаты о тактике Пирра (FGirH 229) и труды его ближайшего сподвижника Кинея. Пирр, возможно, написал мемуары (D. H. 20.11.2). По мнению Кебрика, Дурис вряд ли отклонялся от своей македонской истории, чтобы следить за делами Пирра. Филарх, другой историк III века, начал свой рассказ со смерти Пирра в 272 году.
[2] Геродот (3.136-38) рассказывал о Демокеде, кротонском враче, и Гилле, изгнаннике из Тарента. Тарентский царь Аристофилид помог Демокеду уйти от персидского эскорта. Гилл помог эскорту и в качестве награды просил Дария посодействовать ему вернуться в родной город. Но тарентинцы отказали. Фукидид (6.34.4-6) передал речь сиракузянина Гермократа, который настаивал на использовании Тарента в качестве военно–морской базы против афинян, в то время как в другом отрывке (8.91.2) упоминалось о включении тарентинских кораблей в состав пелопоннесского флота. Тарентинцы отказали афинскому флоту бросить якорь, когда тот плыл на Сицилию (Th. 6.44.2; D. S. 13.3.4), и приветствовали Гилиппа в двух разных случаях в 414 году (Th. 6.104.2).
[3] Цицерон ссылается (Leg. 1. 15) на диалог между Мегиллом и Клинием. В седьмом письме Платон жаловался на переедание, чрезмерное употребление алкоголя и сексуальные потворства италийских и сицилийских греков.
[4] Еще одним симптомом этого неудачного впадения в роскошь были мужские одежды с каймой, которые в день Афины носили только женщины. По вопросу депиляции Афиней (12.518a-b) приводит свидетельство Феопомпа, что западные варвары использовали бритвы и пластыри для удаления волос на теле и что италийские греки переняли этот обычай у самнитов и мессапиев.
[5] Единственными названными тарентинцами в сохранившемся тексте Полибия являются Филемен, Никон и Трагиск (8.24-34), три аристократа, участвовавшие в заговоре с целью предать город Ганнибалу во время Второй Пунической войны, и Гераклид (13.4.4 7), продажный и коррумпированный советник Филиппа V. Полибий (8.25.6) действительно осуждал Филемена за чрезмерную преданность охоте и подразумевал (8.27), что командир римского гарнизона Ливий был испорчен жизнью в Таренте; его пиры и пьянки начинались с раннего утра.
Хронологически, уцелевшие фрагменты Дионисия первыми знакомят нас с тремя тарентинцами: Филонидом, Метоном и еще одним безымянным. Проблема, откуда Дионисий взял эти сведения, при отсутствии каких–либо прямых свидетельств греческих источников и римской анналистической традиции нуждается в исследовании. Будет ли он подробно описывать истории, обнаруженные им в этих более ранних источниках, или просто переупаковывать то, что он нашел в них, — это по–прежнему важные вопросы, но с определенными ограничениями. Даже если последующие авторы, по–видимому, перекликались с материалом, который мы находим на страницах Дионисия, это не является убедительным свидетельством того, что он создал контент. Можно было бы обратиться к греческому историку III века. Например, Тимей или Гиероним Кардийский предложили очень полное сообщение, из которого их преемники выбрали только части. С другой стороны, в этом мог быть повинен более ранний римский анналист, практически все они так или иначе подпадали под эллинское влияние, начиная с первоначальной истории Фабия Пиктора, написанной на греческом языке, и заканчивая первым приукрашенным повествованием Л. Целия Антипатра менее чем через сто лет (De Orat. 2.54, где Цицерон заметил, что Антипатр не был грамотным). Тем не менее, размышления о том, кто мог быть источником Дионисия, не имеют смысла без предварительного изучения его текста.
Мы начнем с относительно краткого отрывка из его предпоследней книги (19.4.2). Хотя не сразу видно, какую роль безымянная фигура играла в повествовании, наше внимание привлекает уровень детализации в рассказе Дионисия, далеко превосходящий то, что мы видели у Полибия:[1]
«Некий тарентинец, бесстыдный и распутный во всех удовольствиях, был прозван Фаидой за свою распущенность и за то что он подло торговал своей красотой среди мальчиков».
Столь одностороннее изображение само по себе должно было бы заставить нас заподозрить намеренное преувеличение. Конечно, некоторое влияние со стороны Полибия, Феопомпа и Клеарха можно обнаружить в упоминаниях об удовольствиях и разврате. Поскольку Дионисий не приводил здесь источники, нам придется мыслить подобно античной аудитории, выискивая ссылки на работы других авторов, чтобы понять, как он построил этот рассказ. Особый интерес будет представлять выяснение того, почему этот человек был включен в повествование и получил столь негативный портрет.
Если упоминания о бесстыдстве, беспутной погоне за удовольствиями и распущенности недостаточно, то включение имени «Фаида» не оставляет места для дальнейших сомнений в характере этого человека. Из–за поведения «некоего тарентинца» Дионисий или его источник прозвал его в честь афинской гетеры, которая, как говорят, подговорила Александра Македонского сжечь царский дворец в Персеполе. [2] По мнению некоторых, именно она сделала мстительное предложение на симпосии, и Диодор Сицилийский (17.72) осудил ее за манипулирование пьяной молодежью, за ее нечестие, даже за то, что она устроила пожар. [3] Эта ссылка могла бы тогда означать, что ее тезка–тарентинец был точно так же виновен в приглашении других к какому–то позорному действию. То, что эти двое, очевидно, разделяют, — это их активное участие в разврате.
Что касается знаменитых проституток, то можно вспомнить Ларенцию, которую Дионисий (1.84.4) описал как «некогда торговавшую красотой своего тела». Но тарентинец в отличие от Ларенции был испорчен абсолютно. [4] Дионисий (1.87.4) рассказывал, что Ларенция отказалась от своего прежнего позорного образа жизни и воспитала Ромула и Рема, как родная мать («взяв детей в свои объятия, она воспитывала их и радовалась им не меньше, чем их мать»). После того как Рем был убит, она утешила Ромула, которого убедила основать Рим, тем самым подтвердив свой добрый характер. Эта часть истории нигде не упоминается и заставляет задаться вопросом, является ли она собственным вкладом Дионисия.[5]
Дионисий предпослал прозвищу «Фаида» прилагательное «бесстыдный». Ахилл использовал его, чтобы оскорбить Агамемнона (II. 1.158). Сходно описываются также женихи в Итаке (например, Od. 1. 254), с которыми распутное стремление тарентинцев к удовольствиям имеет гораздо больше общего. Мы уже видели неодобрение Феопомпа обычаев и привычек тарентинцев. Якобы тарентинцы проводили большую часть своего времени в возбуждении и удовлетворении своих желаний. У Гомера Эвримах и Антиной наслаждались схожим отдыхом только в течение трех лет, до возвращения Одиссея. Эта параллель весьма поучительна. Досуг позволял вести себя бесстыдно и высокомерно, что в конечном итоге приводило к деградации личности. Это также указывает на то, что в представлении Энния о пирровой войне с ее благородными римлянами и их столь же благородным и царственным противником чего–то не хватает. Гомер населил свой мир отрицательными примерами, второстепенными персонажами вроде Терсита, Меланфия и Арнея/Ира, а также аристократами вроде женихов. Предполагая, что тарентинцы ведут себя так же, как Антиной и другие, Дионисий сделал конфликт одновременно более эпичным, реалистичным и сложным.
Отметив его бесстыдство, Дионисий указал, что «Фаида» распутствовал во всех удовольствиях. Любой, кто интересовался Тарентом и был знаком с Феопомпом и Клеархом, имел бы некоторое представление о том, что означало «во всех удовольствиях». Фаида четвертого века ненадолго сыграла свою роль, пригласив других к безнравственным действиям в Персеполе с губительными последствиями. Возможно, ее тарентинский двойник принуждал к атаке на римлян. «Распутство» поддерживает эту интерпретацию. Феопомп (FGrH 115 F 62) использовал этот тег, чтобы осудить демократию византийцев за то, что они проводили слишком много времени на агоре, вокруг гавани, в выпивке и сексе в тавернах. Читатели Геродота (3.81), Еврипида (Hec. 607), или Ксенофонта (An. 2. 6. 10) возможно, помнят, что распутны неуправляемые толпы, демос, охлос и армия соответственно. Из этих троих особенно уместны ощущения в отрывке Еврипида. Гекуба боялась греческой толпы потому что хотела защитить труп Поликсены от их прикосновений:
«В несметном полчище армии -
распущенная толпа и анархия моряков,
более зажигательная, чем огонь.
Плох тот, кто не делает ничего плохого».
Этот язык не оставляет сомнений в антидемократических настроениях Гекубы. Толпа не обладала достаточным разумом и самоконтролем, чтобы эффективно управлять страной. Между тем военный контекст, развращенная толпа, матросы, никому и ничему не обязанные, подталкивающие друг друга к низменным поступкам, — все это с аналогичным успехом могло быть применено к нападению тарентинцев на римские корабли. Конечно, нет никакого способа доказать, что Дионисий намеренно пытался вызвать этот отрывок в сознании своих читателей, но то, что мы уже видели, наводит на мысль, что он действительно выбирал лексику для своей грамотной аудитории. Тщательно продуманная конструкция фрагмента, выбор лексики и включение прозвища, которое мог привести только тот, кто знаком с историей Александра Македонского, говорят о том, что сам Дионисий, возможно, подорвал историчность подробностей. Между тем Фаида был не единственным тарентинцем, виновным в распущенном поведении. Тогда как Полибий лишь смутно упомянул о необузданности против римских послов, Дионисий представил полностью развернутую и возмутительную сцену.
Текст (D. H. 19. 5) начинается с отправки к тарентинцам посла Постумия, которому было поручено добиваться возмещения ущерба за нападение на римские корабли. Хотя Дионисий не дал послу ни преномена, ни когномена, вполне естественно связать его с Луцием Постумием Мегеллом, трижды консулом (305 г., 294 г., 291 г.), который появлялся в более ранних фрагментах (17-18.4-5) и приобрел известность в римской истории как фигура, вызывающая некоторые споры. К 281 году ему должно было быть уже за шестьдесят, как и Кв. Фабию Максиму, когда он захватил Тарент у Ганнибала в 209 году. Прибыв к месту назначения, он обнаружил, что тарентинцев больше интересуют несовершенства его греческого языка, чем предъявляемые им требования:
«Пока он произносил свою речь, тарентинцы не обращали внимания на ее суть и не оценивали ситуацию адекватно, как поступают благоразумные люди, когда их город в опасности, но внимательно следя за его произношением, они смеялись, если он говорил что–то невпопад с точным стилем греческого языка».
Энний считал, что римляне были более sapientipotentes, чем Пирр. У Дионисия тарентинцы не стали мудрее, не осознали опасности для своего города. Примечательная подробность — потомки спартанских колонистов смеялись над варваром, говорящим по–гречески.
Хотя достаточно легко представить себе, что римский посол мог бы произнести что–то не так, говоря на неродном языке, упоминание, что собравшиеся граждане Тарента будут хихикать во время речи или требовать от него самого высокого уровня лингвистической компетентности, весьма подозрительно. Между тем римские переговоры с греками едва ли были чем–то необычным. Можно было бы также задаться вопросом, почему в деле столь серьезной важности не был использован переводчик. Даже если Постумий не говорил по–гречески безупречно, он, конечно, не испытывал никаких проблем с тем, чтобы эффективно донести свое послание, поскольку «греки разгневались на его угрозы и назвали римлян варварами».
Дионисий не уточнил, было ли посольство выслушано до конца, что весьма досадно, поскольку составлением речи Постумия у него была прекрасная возможность продемонстрировать свои риторические таланты. Мы знаем только, что тарентинцы рассердились на то, что сказал Постумий, и в конце концов начали вышвыривать его из театра, конкретное упоминание которого не случайно. Театральность этого эпизода весьма ощутима и проявляется, например, в том, что публика веселилась. Включение пристально наблюдающей толпы и другие подобные подсказки предполагают некое представление, а затем придают правдоподобность повествованию, подразумевая, что были свидетели, подтверждающие то, что произошло. Между тем использование Дионисием несовершенного времени дает нам понять, что пока греки смеялись, сцена только начиналась.
В то время как римляне уходили (D. H. 19.5), они столкнулись с Филонидом, одним из тарентинцев, стоявших у проходов. Наконец–то у нас есть имя и какой–то персонаж. Этот тарентинец был совершенно неприличным человеком и описан как пустомеля. Мы узнаем, что он «провел свою жизнь в пьянстве» и в результате получил прозвище Котила, которое могло означать «питьевая чаша», «ковш» или «полпинты». Здесь Дионисий явно воспользовался стереотипами о тарентинском пьянстве, заимствованными у Платона и Феопомпа. но более конкретно у первого. Спартанец Мегилл жаловались на чрезмерное пьянство в Таренте во время фестиваля Дионисий, на котором, по–видимому, в качестве центрального места также фигурировал театр.
Поскольку в дошедшем до нас труде Полибия ничего подобного не сообщается, мы можем только гадать, где еще, в конце первого века до нашей эры, спустя долгое время после предполагаемого оскорбления, в римских или греческих текстах Дионисий обнаружил бы не только Фаиду, но и второе прозвище. Одна хорошая возможность состоит в том, что ни один анналист или автор третьего века не сохранил или не придумал Котилу. Скорее всего, Дионисий приложил свои собственные таланты к работе. Учитывая склонности, приписываемые Филониду, это прозвище было бы очевидно само по себе. Котила была мерой емкости около 8 унций. Если это то количество, которое Дионисий имел в виду, подразумевается, что наш тарентинец быстро опьянел и не справился с алкоголем. Литературная традиция дает и другие объяснения.
Одиннадцатая книга Афинея изобилует упоминаниями о чашах и напитках. Свидетельство грамматика Диодора (11.478 b) определило котилу, глубокую чашу для питья, как обычную среди сицилийцев и тарентинцев.
«О котиле Диодор в своем ответе Ликофрону говорит, что эта чаша для питья распространена среди сицилийцев и тарентинцев. Она похожа на глубокий умывальник. Иногда у него тоже есть ручка».
Далее Диодор продолжает (Ath. 11.478e):
«Диодор утверждает, что Поэт (Гомер) называет «котилой» то, что у других авторов обозначается как «котил»: «хлеб из пшеницы с котилой»; здесь явно не килик, поскольку без двух ручек, но глубиной как умывальник, хотя и разновидность чаши».
Что же касается женской формы «котила», избранной для Филонида, то это подразумевает его женственность и неспособность демонстрировать virtus или arete. Фрагмент утраченной комедии Аристофана «Кокал» (Афин. 11.478 d) упоминает группу пожилых женщин, которые без всяких церемоний хлещут фасосское вино из больших чаш. Опасность алкоголя в женских руках была хорошо известным стереотипом в древнем мире, и действия Филонида вряд ли завоевали бы ему место в обществе «настоящих» мужчин. В конечном счете, дело в том, что Дионисий объединил ряд ранее существовавших традиций, касающихся тарентинцев и греков в целом, чтобы построить эти элементы своего повествования. Другие фрагменты его девятнадцатой книги, которые касаются основания Тарента (19.1.2-4) и поселения спартанцев в Каллиполисе (19.3), показывают, что он провел широкое чтение в рамках подготовки к событиям Пирровой войны.
Теперь, когда мы познакомились с Филонидом и историей его прозвища, мы можем обратиться к его состоянию и действиям, короче говоря, к разработке необузданности у Полибия. Менее чем тонкая характеристика Дионисия сообщает читателю, что Котила еще не протрезвел с предыдущего дня, что является важной подробностью, учитывая то, что должно было произойти дальше. Он подошел к римлянину только для того, чтобы приподнять свою одежду, пристроиться самым постыдным образом и осквернить священную тогу посла нечистым веществом, о котором нельзя было и сказать. Учитывая это описание, мы должны спросить себя, какова вероятность того, что городской пьяница просто случайно оказался поблизости от театра во время публичного собрания. Затем, еще «непросохнув от вчерашнего», он успешно сумел осуществить оскорбление римского посла.
Затем Дионисий обратился к реакции греческих зрителей:
«Когда весь театр разразился смехом, а надменные тарентинцы зааплодировали, Постумий, взглянув на Филонида, сказал: «Мы принимаем знамение, болтун ты этакий, потому что и ты даешь нам то, чего мы не ищем».
Действия Филонида были встречены смехом и аплодисментами. Толпа отреагировала так, словно присутствовала на юмористическом спектакле, а не слушала важное государственное дело. Причастие «взглянув», между тем, побуждает читателя оценить это действие с точки зрения Постумия, когда он услышал аплодисменты надменных греков и посмотрел на Филонида, чтобы произнести свой упрек. Постыдные и отвратительные действия пьяницы вызвали заметную реакцию у его жертвы, включая выговор наглецу. Эта умная реплика приравнивает преступника к птице, по которой гадали, используя прилагательное «спермологос», буквально «собирающий семя», но метафорически оно расширено, чтобы означать «болтун» или «сплетник», что немного странно, поскольку Филонид ничего не сказал. Аристотель (HA 592b) использовал это слово для обозначения грача, европейского ворона. Ранее в этом пассаже тарентинцы были теми, кто пристально наблюдал за лингвистическими огрехами посла, но Постумий доказал свое превосходство в предсказании, так как он заметил знамение. Язык легата метафорически трансформировал птицу для ауспиций в ворона, чье карканье, без сомнения, было бы желанным улучшением в глазах римлян по сравнению с более физическими и грубыми средствами выражения, выбранными тарентинцами. Сам Постумий превратился из того, над которым насмехались из–за его греческого языка, в человека, способного не лезть за словом в карман, что является еще одним свидетельством использования Дионисием выдумки на протяжении всего эпизода. Мегелл также продемонстрировал знание греческой литературы, которого нельзя было ожидать от римлянина до того, как тарентинец Ливий Андроник, сам доставленный в Рим по окончании войны в 272 году, перевел «Одиссею» на латынь.
В пьесе Аристофана «Птицы» Писфетер и Эвельпид, как и Котила, отражают поведение своих персонажей. Писфетер («тот, кто убеждает товарищей») был хорош в убеждении других. Филонид/Котила слишком хорошо играл роль пьяницы. Сходен также и тот факт, что Писфетер и Эвельпид покинули Афины, чтобы спастись от своих долгов. Можно было бы сказать, что тарентинцы пытались сделать почти то же самое при появлении римского посольства.
После того как оскорбление было нанесено, Постумий повернулся к толпе, что само по себе было сомнительной подробностью, так как он, как говорили, выходил из театра, и показал ей испачканную одежду, описанную как «оскверненную». В ответ он встретил еще больше насмешек, «когда узнал, что еще больше смеха поднялось от всех, и он услышал голоса некоторых людей, ликующих и восхваляющих это безобразие». Постумий позволяет нам не только видеть, но и слышать голоса тарентинцев, а также узнать, какого рода люди на самом деле нужны этим грекам. Некоторые из них были настолько морально испорчены, что восхваляли hybris. Ирония заключается в том, что смех тарентинцев в конечном счете приведет к их слезам.
Сцена завершается заключительными словами Постумия, который предупреждал: «Смейтесь, пока можете, люди Тарента, смейтесь. Ибо впоследствии вы будете много плакать». Некоторые из тарентинцев были недовольны новой угрозой; зная об этом, Постумий добавил еще одну: «Чтобы вы разозлились еще больше, я говорю вам, что вы смоете эту грязь морем крови». Все это было неплохо для человека, чей греческий язык был предметом насмешек в начале отрывка. Речь была также не слишком риторически сложна, как можно было бы ожидать от римлянина в этот период. Конечно, соединительных слов больше, чем хотелось бы, и синтаксис может быть слишком гипотетическим. Появляются три придаточных предложения. Можно было бы также возразить против двух примеров гипербатона, но, помимо того, что они часто встречаются в речах Дионисия, можно было бы утверждать, что они предназначены для подчеркивания, подобно повторению команды смеяться. Создается также впечатление, что Постумий собирался с мыслями.
Дионисий никогда не описывал настроения или поведения посла, да в этом и не было особой необходимости. В противовес явному и необдуманному проступку Филонида сенатский посол оставался совершенно спокоен и упрекал своего обидчика без личных оскорблений. Постумий действовал именно так, как и подобает идеальному римлянину; он был образцом gravitas, dignitas и severitas, который выполнял свою дипломатическую миссию с серьезностью цели и сосредоточенностью на более крупных вопросах, с риторическим апломбом и присутствием духа, которое мало кто проявил бы в схожих обстоятельствах.
Рассказывая историю Тарпеи (2.38-40), Дионисий представил альтернативные версии, которые расходились во мнениях относительно мотивов молодой женщины для переговоров с сабинами. Кв. Фабий Пиктор и Л. Цинций Алимент обвинили ее в предательстве города из–за желания получить золотые украшения, которые носили враги римлян. Писон не согласился (2.40.3) и утверждал, что она хотела обмануть сабинов, заставив их отдать свои щиты, а не драгоценности. Этот аргумент показался Дионисию более верным на основании того, что случилось с молодой женщиной позже. Обе версии сходятся в том, что ее забили до смерти дубинами и погребли под щитами сабины. Писон сказал, что она была удостоена гробницы на самом священном холме города и что римляне предлагали ей возлияния. Прежде чем Дионисий рассказал о рассуждениях Писона, он предупредил свою аудиторию, что он повторяет то, что написал анналист: «Я говорю то, что повторяет Писон». Имя «Писон» по–гречески соответствует по форме будущему активному причастию глагола «убеждать». По общему признанию, не так сложно построить целый эпизод вокруг каламбура. Тем не менее эти два примера иллюстрируют различные способы, которыми Дионисий использовал этот риторический инструмент для достижения своей заявленной цели (1.8.3) разнообразить повествования.
Аристофан включил Филонида в свой «Плутос» (179, 303: «неуклюжий болван с голосом, похожим на рев осла. Но, будучи богат, он стал любовником куртизанки Лаиды»). Конечно, два Филонида не были параллельны во всех отношениях, да и не должны были быть. Но оба наслаждались некой эвдемонией, при которой тарентинец благодаря своему гражданству имел роскошь посвятить свои усилия добыванию вина и оскорблению римского посла. Создание характера Филонида на основе свидетельств Полибия и Платона не могут не привести к выводу, что он разделял еще одно качество со своим аристофановым тезкой: оба они были вымышленными фигурами.
«Оскорбленные тарентинцами как представители государства, так и в личном плане, римские послы, как только они произнесли эти пророчества, отплыли из города».
Дионисий вышил все повествование в манере, которая отсылала к массиву греческой литературы, характеризующей не только тарентинцев, но и негативные греческие стереотипы в целом. Моральный тон не был присущ только римской анналистической традиции, да и не обязательно был результатом проримских предубеждений. Дионисий, критикуя неугодное поведение, следовал давней греческой традиции. Тогда мы не должны удивляться, что он сделал почти то же самое со следующим эпизодом, поставленным в Таренте.
После рассказа о спорах в Риме, которые привели к решению начать войну (19.6), Дионисий рассказал почти то же самое о Таренте. Как и следовало ожидать, между этими процессами в каждом городе существует контраст. Римская дискуссия продолжалась в течение многих дней от рассвета до заката под наблюдением консула Эмилия Барбулы. Дионисий не стал вдаваться в подробности. Этой минимальной картины было достаточно, чтобы изобразить преданность римлян государственной службе и добродетели, особенно когда речь шла об обращении с Постумием и споре тарентинцев о вызове Пирра и его наемной армии. Между тем в Таренте (D. H. 19.8.1-3) демос собрался, чтобы обсудить курс действий. Тарентинцы, которые хотели вызвать Пирра из Эпира на войну против Рима, изгнали своих оппонентов из театра, что наводило на мысль о расколе в обществе Тарента. Некоторые воображают, что антивоенная партия, лишенная возможности выразить свою точку зрения, состояла из более богатых, более аристократичных граждан Тарента, но то, что следует далее, должно заставить нас усомниться в реальности подобных выводов.
Внезапно появился Метон, полный решимости привлечь внимание толпы:
«Некий Метон, сам тарентинец, чтобы привлечь к себе внимание и поведать им, как много зла войдет в свободный и роскошный город после присутствия там царя …»
Метон взял на себя роль предупредить остальных, что будет означать для их города помощь эпирского кондотьера. Присутствие Пирра стало бы концом свободы и их роскошной жизни и злом для всех, что звучит несколько иронично, поскольку эпирот впоследствии приобрел репутацию мягкотелого человека (V. Max. 5.1 ext. 3a; Plut. Pyrrh. 8.4-5; Quint. Inst. 6.3.10). Аргумент Метона показывает, что он, или скорее Дионисий, знал некоторые эллинистические политические теории, в частности работу Полибия (8.24), который использовал пример тарентинцев, чтобы проиллюстрировать принцип кругообращения. Процветание привело к чрезмерной свободе, а затем к поиску хозяина, здесь Пирра, для наведения порядка. Иными словами, власть привела к роскоши, а затем к гибрис. Потомок Ахилла стал последним из пяти наемных генералов, нанятых за семидесятилетний период для защиты интересов Тарента. Метон — типичный тарентинец, желающий сохранить легкомысленную жизнь и не обладающий мудростью, чтобы заметить обстоятельства спора.
Никакой другой Метон из Тарента не известен. Был, однако, Метон из Афин, астроном, который позже был известен Диодору Сицилийскому (12.36). В «Птицах» (998). Метон отождествил себя, заявив, что его слава была настлько широка, что «его знала Греция и Колон». Аристофан (Ar. 992-1020) представлял его как применяющего методы городского планирования и землеустройства к астрономии». В жизнеописаниях Никия (13.5) и Алкивиада (17.4-5) аттикиец Метон заслужил себе место, приняв участие в конкретном происшествии. Он притворился сумасшедшим и сжег свой дом, чтобы помешать сицилийской экспедиции, а точнее, отъезду его сына. Тарентинец Метон также симулировал помутненное состояние ума, пытаясь помешать своим согражданам принять то, что он считал плохим решением. Теперь мы знаем, почему Дионисий снабдил имя Метона фразой «некий тарентинец». Он хотел быть уверенным, что мы не спутаем тарентинца со знаменитым афинянином. Возможно, Дионисий выбрал это имя и по другой причине. «Метон» немного созвучно с metuens, причастием глагола «бояться». Интерморфемой met- Дионисий обеспечил каламбур для аудитории, знающей латынь. Еще два примера иллюстрируют это явление.
Во время обсуждения вопроса о происхождении первых жителей Италии Дионисий сообщает (1.10.1-2), что некоторые писатели называли аборигенов аберригинами, потому что они прибыли в этот район как бездомные «странники». Неустановленные авторы изменили название, чтобы более точно отразить судьбу аборигенов. Только те, кто знал латынь, могли установить связь между aberr-, aberrare, и точно так же, сообщив своей аудитории (1.18.2), что Италия когда–то называлась Сатурнией и обсудив, как она оказалась населенной различными группами, Дионисий начал отступление о плодородии страны (1.36-38.1), которой правил Кронос/Сатурн. Римляне узнали бы обыгрывание satur и связанные с ней слова, которые передают идею изобилия. Дионисий заключил:
«Неудивительно, что древние считали эту землю священной для Кроноса, думая, что этот бог был даятелем и исполнителем всего благоденствия для людей, независимо от того, следует ли называть его Кроносом, как греки, или Сатурном, как римляне …»
Дионисий объяснил, что когда–то эти земли были заселены энотрами, которых привел из Пелопоннеса в Италию их царь Энотр, чье имя очень напоминало дорийское слово, обозначающее кол для поддержки растущих виноградных лоз. Катон и Г. Семпроний Тудитан (D. H. 1.11) без дальнейших уточнений лишь сказали, что Италия была заселена греками. Чтобы получить сведения об Энотре и энотрах, которые в конечном итоге стали сикелами, моргетами и италийцами (1.12.3), Дионисий обратился к Антиоху (1.12.3) и Ферекиду Афинскому (1.13.1), Невольно задаешься вопросом, не делал ли он почти то же самое со своими рассказами о событиях в Таренте.
Если эта параллель верна, то Дионисий не нашел Метона ни у одного предшествующего римского анналиста, и он заимствовал его из греческой комедии и историографии, как и энотров. Та же самая аудитория, которая уловила игру слов с аберригинами и Сатурнией, поймут ее и между Метоном и metuere, «бояться». Метон боялся многих вещей: решения, которое должна была принять демократия, прихода Пирра, угроз, которые представлял эпирот, потери свободы и роскошного образа жизни тарентинцев. Если он и боялся римлян, то никогда этого не говорил, и он никогда не думал о том, что с ними делать. Трагикомедия продолжалась.
В соответствии с разворачивающейся драмой, как только зрители заняли свои места, Метон прибыл в театр в костюме с гирляндой, как будто пришел с симпосия, и привел рабыню–флейтистку, которая исполняла комические мелодии. Читатели Платона и Феопомпа оценили бы этот наряд по достоинству. Этот грандиозный вход вызвал желанный отклик у собравшихся зрителей. Приход Метона, как и приход Филонида, рассеял всю серьезность этого события, и одни просили его спеть, а другие хотели, чтобы он сплясал. Вместо этого подобно Постумию, он оглядел толпу и поднял руку, чтобы установить тишину, словно пародируя римского посла.
Заглушив шум, Метон произнес свое предостережение: «Сограждане, то, что вы видите сейчас, вы не увидите, если позволите царю и гарнизону войти в город». Примечательно то, как эта речь перекликается с языком Постумия, который предупреждал тарентинцев смеяться, пока они могут. Постумий, однако, уже собирался уходить, Метон только что вышел на сцену, вызвав свою собственную порцию смеха, в то время как его первоначальное предупреждение успело привлечь внимание значительной части зрителей:
«Когда он увидел, что многие обращали на него внимание и просили говорить, все еще сохраняя видимость опьянения. он перечислил все беды, которые вот–вот обрушатся на них»
Можно только представить себе, какие угрозы своему полису почувствует пьяница и как он их сформулирует. Дионисий действительно избавляет нас и свою воображаемую аудиторию от невнятной речи, просто замечая, что Метон, все еще оставаясь в образе, перечисляет грядущие беды. То, что многие из тарентинцев прислушались к нему, а не к требованиям римского консула, продолжает подчеркивать мысль об их недостаточной мудрости, которая проявлялась в нескольких видах неуместного приоритета.
В то время как некоторые граждане разделяли тревогу Метона, те, кто по глупости провоцировал войну с Римом, только боялись его речи и реагировали соответственно. Очевидно, ему не дали закончить перечень его страхов до того, как антиримская фракция прогнала его со сцены. Притворный гуляка все еще говорил, когда те, кто несет ответственность за зло, постигшее их город, схватили его и вышвырнули из театра головой вперед. Эти заключительные пародийные элементы несколько контрастируют с судьбой Постумия. Римский посол сохранил свое dignitas, сказав свое слово прежде, чем уйти из театра по собственной воле. Более того, его речь была не только достойна внимания, но и пророческой, по крайней мере в тексте Дионисия. Метон же, напротив, превратил то, что должно было быть серьезным обсуждением, в комическую сцену, от прибытия до его изгнания, своего рода нелепую расплату, подобающую этого рода фигуре. То, что казалось серьезным посланием, в конце концов не соответствовало ни греческим, ни римским стандартам. Симпосии лишь хотели увековечить беззаботную жизнь партий и демократическую праздность. Иными словами, его цель состояла в том, чтобы поддерживать полис, в котором подобные Филониду могли бы внести свой вклад в непочтительное «веселье», которым наслаждались все в театре. По этой причине, а также благодаря другим текстуальным указаниям Дионисия, мы можем заключить, что этот человек не был настоящим тарентинцем.
К настоящему времени совпадения в эпизодах с Филонидом и Метоном, их перформансы в театре, пьянство, повторение определенных слов и фраз, каламбуры ставят все подробности под сомнение. Более запутанный вопрос касается того, кто отвечает за них, Дионисий или его источники. Отсюда Дионисий, Ливий и их преемники воспринимаются скорее как составители, чем как историки, стремящиеся создать свою собственную репутацию в соответствии со вкусами своих современников. Здесь следует отметить, что Тарентинская или Пиррова война была частью «Римских древностей», которые заканчивались Первой Пунической войной. Это само по себе вызывает вопросы относительно объема информации, доступной более поздним историографам, особенно в конце первого века до н. э.
Чтобы построить эпизоды с Филонидом и Метоном в том виде, в каком они представлены Дионисием, требовалось хорошее знакомство с Аристофаном, Платоном, Теофрастом, знание тарентинских обычаев и особенностей, доступных через Диодора Грамматика. Дионисий (Lys. 7-8) очень восхищался способностью Лисия передать живость и представить характеристики. Естественно, Гиероним и Тимей, несомненно, предоставили некоторую информацию о том, как началась Пиррова война, но детализация в тексте Дионисия мало помогает нам представить себе то, что они говорили. Эллинистическую историографию часто критиковали за ее склонность к трагическому, но никогда-к трагикомическому.
Римляне, как анналисты, так и неанналисты, писавшие до эпохи Цицерона, также вряд ли построили те эпизоды, которые мы видели. Где–то после 121 года до нашей эры Л. Целий Антипатр (Cic. de Orat. 2.54) первым из римлян создал риторически приукрашенный рассказ. Цицерон критиковал (Leg. 1. 6) Лициния Макра за то, что он не пользовался греческими источниками и упрекал (Leg. 1.7) Сизенну за подражание исключительно одному автору, Клитарху. Ранние римские историки вроде Катона, Ацилия и Семпрония Тудитана интересовались греческими поселениями в Италии, но сам Дионисий указывал, насколько неадекватны их работы. Анналистов обвиняют в том, что они вставляют речи и сцены, прославляющие их собственных предков и увеличивающие объем их истории, но они вряд ли вводили в свои повествования тарентинских пьяниц, а тем более намеренно создавали вокруг них эпизоды, да еще снабжали их именами.
Естественно, нет никаких свидетельств того, что кто–то вроде Валерия Антиата или Кв. Элия Туберона, или даже Фабия Пиктора, не упоминал Филонида и Метона. Однако сам масштаб их работ делает это маловероятным. Мы уже видели один пример того, как Дионисий использовал греческих авторов для дополнения ранней истории Италии. Несколько других примеров заставляют задаться вопросом, являются ли некоторые подробности его авторством или их придумали его источники.
Предзнаменование свиноматки и ее поросят, увиденное Энеем в «Римских древностях», приобретает вид, отличный от картины Фабия Пиктора и особенно от сцены, столь прекрасно изображенной Вергилием (Аen. 8.81-5), у которого троянцы видят белую вспышку сквозь деревья вдоль берегов Тибра. Фабий, как сообщает Диодор Сицилийский (7.4-5), сказал, что свинья вырвалась из рук Энея во время жертвоприношения и убежала на холм, где она родила, исполнив тем самым предсказание о том, что четвероногое животное приведет его туда, где он должен был основать город. В то время как Ливий опустил это предзнаменование, Дионисий (1.56) снял с троянского героя всякую ответственность за побег свиньи: виноваты были жрецы.
Узнав знамение оракула, Эней, чтобы не спугнуть свинью с «божественного пути», следовал за ней на безопасном расстоянии двадцать четыре стадия или почти три мили вглубь страны, пока она не упала от усталости и не родила на следующий день. Дионисий действительно сказал (1.56.5), что другие упоминали рождение на второй день, но это оставляет новые элементы его повествования без определенного источника или даты. Утверждение, что Диодор не знал никаких других версий, кроме версии Фабия Пиктора, здесь не помогает. Зато может помочь обращение к Вергилию. Найдя белую свинью и поросят, лежащих под вечнозелеными дубами, Эней (Aen. 8.84-85) без особых усилий принес свинью в жертву Юноне, одарившей его dignitas, отсутствующим в версии Фабия. Благочестие героя, столь подчеркиваемое на протяжении всей Энеиды, проявилась на страницах Дионисия, который изобразил Энея, преданно следующего за божественным проводником на почтительном расстоянии, как топовый пример его долга и преданности делу основания Рима. Так, Дионисий объединил древнейшую традицию Фабия и интерес в эпоху Августа к Энею как образцу римской добродетели, что нашло отражение в решении Ливия оставить эту историю без внимания, несомненно, на том основании, что она больше подходит поэтам, чем историкам (praef. 6).
Другие примеры подробностей, обнаруженных у Дионисия без известного предшественника, включают совет Ларенции Ромулу (1.87.4), обман основателя Рима в борьбе с его братом Ремом, чтобы определить божественную благосклонность через предсказание (1.86.3), и копье, которое ударило Горация Коклеса в ягодицы (5.24.3). Эти разработки относительно немногочисленны и в действительности не меняют сути содержания историй. По преданию, жена Фаустула была матерью близнецов, Рем видел птиц, летевших перед Ромулом, а Гораций подвергался ударам этрусков (Livy 2.10.11 и V. Max. 3.2. «Я сказал, что он вышел из Тибра невредимым»). В то же время эти изменения можно рассматривать как часть стратегии по исправлению, выделению или укреплению рассказов предшественников.
Все эти факты свидетельствуют о том, что анналисты были заняты пересмотром хорошо известных историй, связанных с известными инцидентами и знаменитыми людьми из римской истории, а не фабрикацией повествований о двух тарентинцах низкого статуса и их предосудительного поведения. Если я прав и Дионисий создал демагогов, Филонида и Метона, то моя цель — не дискредитировать его как историка, совсем наоборот. Вместо того чтобы впадать в уныние из–за отсутствия свидетельств, доступных августову автору по этим темам, мы должны чувствовать себя ободренными тем, как далеко он зашел, чтобы представить похвальное повествование, не разработанное ex nihilo или даже из современного опыта. Перед Дионисием стояла непростая задача, учитывая объем информации, полученной из исторических источников, сообщавших об участии Пирра в войне. Мы уже видели, как выдумка позволила ему дополнить свидетельства, представленные Полибием и другими, и тем самым дать более развернутое повествование о периоде до прибытия эпирота. Пока он не проводил исследований в нашем современном понимании этого слова. Дионисий действительно опирался на греческую литературу и впечатляющее знание эрудированных «общих мест» о тарентинцах, чтобы создать правдоподобные exornatio. Часто плотные и многогранные ссылки создают более богатый и, как это ни парадоксально, более убедительный исторический опыт для тех, кто может их уловить, и именно его работа, а не работа Ливия, повлияла на последующие рассказы об этих событиях. Чтобы проверить эту гипотезу, нам придется обратиться к работам более поздних историографов. Первостепенное значение будет иметь поиск несоответствий. Я буду действовать исходя из предпосылки, что чем больше число, тем больше вероятность того, что мы сталкиваемся с выдумкой. Как недавно заметил А. Б. Босворт, древний историк мог бы смело отвергать предметы, найденные им в работах предшественника, «поскольку они не имеют непосредственного авторитета и используются для приукрашивания повествования».
[1] Чтение текста после «некий тарентинец» оспаривается. Единственная рукопись пятнадцатого века Ambrosianus Q 13 sup. содержит личное имя Ainesias или, возможно, Ainesios. Якоби для своего издания 1905 года предпочел первое. Однако в начале девятнадцатого века Анжело Маи предложил «нечестивый». Пост, с другой стороны, предложил «бесстыдный», и Кэри включил это чтение в свое издание 1950 г. «Человек» с личным именем встречается крайне редко и часто стоит перед прилагательным, например, «человек приличный, по имени Метон» (Plut. Pyrrh. 13.3) и «Филонид, человек шутовской и любитель посмеяться» (App. Samn. 7.2). Из 151 употребления «человек» в «Римских древностях» Дионисий привел его с личным именем только три раза (1.79.9; 9.37.2; 15.1.1), последние два в придаточных предложениях в конце предложения. Аналогичная картина наблюдается и у Аппиана (один из 58 примеров: B. C. 1.25), и у Плутарха. Неполный обзор «Параллельных жизнеописаний» последнего дал один пример (Thes. 13.2 в конце предложения) из 159 случаев, и ни одного (из семи появлений) в «Пирре».
[2] Арриан (3.19) говорит, что Александр по собственной воле решил сжечь дворец в отместку за персидское вторжение в Грецию. Плутарх (Alex. 38) и Курций Руф (5.7) следуют Диодору, говоря, что Таис сделала это предложение на симпозиуме. Афиней (13.576 d-e) цитирует Клитарха, ровесника Александра и вероятный источник этой истории.
[3] Диодор (17.72.6) также говорит, что она была первой, кто поджег дворец, не так, как у Плутарха (Алекс. 38) и Квинта Курция Руфа (5.7).
[4] Полибий (13.4.5) в некотором роде привел пример с тарентинцем Гераклидом, который открыто проституировал собой в юности, но, по–видимому, отказался от этого ради более активных способов развращения других, в частности Филиппа V Македонского (D. S. 28.9). В своих нападках на Тимея Полибий (12.15.2) упоминает, как тот клеветал на Агафокла, тирана Сиракуз, в сходных выражениях: «он говорит, что Агафокл провел свою раннюю юность как обычный любодей, готовый на все, что угодно, он был галкой, канюком, для всех тех, кто хотел его». В этом обвинении в проституции в юности мы находим стереотип греческой политической клеветы; см. Пирсон, который заметил: «обвинения этого рода были достаточно распространены в греческих государствах, и Полибий, по–видимому, удивляется, что любой историк должен принимать их всерьез».
[5] Ливий (1.4.7) кратко описывает Ларенцию, жену Фаустула, *которой были отданы на воспитание мальчики». Он продолжает: «есть люди, которые думают, что пастухи называли Ларентию лупой за предложение ею своих услуг». Дионисий использовал греческий эквивалент предложения услуг, и оба они с Ливием упоминают ее прозвище Лупа, но Ливий не включает историю о том, как она утешала и давала советы Ромулу, что, по–видимому, было выдумкой Дионисия. Уайзмен наблюдает, как Дионисий утверждал, что Ромул схитрил в борьбе близнецов за божественное одобрение, наряду с осторожным замечанием, что эта история была также известна Плутарху, который приписывал ее другим» (Rom. 9.5). Плутарх не стал повторять историю с советом Ларенции.
Плутарх иногда говорил о тарентинцах как о массе в «Пирре». [1] Например, они были недовольны тем, что наемники разместились в их полисе, как только началась война против Рима (Pyrrh. 22.3). В своих исследованиях Плутарх имел доступ, в частности, к историям Гиеронима Кардийского и Дионисия, которые он цитировал для сражений при Гераклее (17.4) и Аускуле (21.9). Примечательно, что Дионисий удваивал число погибших в каждой битве. [2] Схватка при Аускуле, по его словам, длилась всего один день, в то время как Плутарх жаловался, что в действительности она заняла два (21.9). Поэтому склонность Дионисия изменять факты была хорошо известна Плутарху. Это могло бы лучше объяснить, почему его рассказ отражает некоторые идеи Полибия поначалу в той мере, в какой он касался обсуждаемых событий.
Как и Полибий, Плутарх не рассказывал, как на самом деле началась Bellum Tarentinum. Вместо этого он заявил (Pyrrh. 13.2), что римляне и тарентинцы уже были в состоянии войны, но быстро выясняется, что это едва ли была грандиозная борьба:
«Римляне воевали с тарентинцами. Последние не могли ни вести войну, ни заключить мир из–за опрометчивости и развращенности демагогов. Они решили сделать Пирра своим вождем и призвать его на войну, так как в то время он был самым свободным царем и внушал благоговейный трепет».
Полибий сказал, по крайней мере, в одном случае, что тарентинцы вообще высокомерны и распущенны. Плутарх тоже изображал южноиталийских греков нелестно, но с большей детализацией и подтекстом. Сразу же мы видим, что тарентинцы страдали от бездействия или неспособности действовать. В каком–то смысле демос оставался статичным, бессильным, попав в ловушку между собственной слабостью и негативным влиянием демагогов. Фигурами реального действия были римляне и Пирр. Они будут вести войну и сражаться в известных битвах. [3] Хотя Плутарх заметил, что Пирр пребывал в праздности, это было лишь временное состояние. Как и его предполагаемый предок Ахилл, царь эпиротов не мог вынести бездействия, необходимости причинять страдания или страдать самому (13.1). Тарентинцы явно нуждались в руководстве и хотели сделать его своим вождем, а не просто призвать его на помощь в войне, как у Дионисия. Несколькими главами позже Пирр (16.2) подтвердил анализ Плутарха, когда увидел, что толпа без сильного принуждения не способна ни спасти себя, ни выручить других. Все, чего хотели тарентинцы, — это оставаться дома и наслаждаться своими банями и симпосиями, что привело Пирра к решению закрыть гимназии и положить конец их разгулу.
Дионисий был не единственным автором, увековечившим негативные стереотипы о тарентинцах. Страбон (6.3.4) со слов Феопомпа. сообщает, что «их роскошь позже возросла благодаря процветанию, так что тарентинцы имели больше общегородских праздников, чем дней в году. Плутарх (Pyrrh. 16.2) должно быть, следовал Страбону, который, как и Полибий (8.24), прокомментировал эвдемонию южногреческого полиса, позволявшая его жителям нанимать наемников. Из–за этого процветания, предполагал Плутарх, они приобрели вялость и лень, которые в конечном итоге способствовали гибели города. Роскошная жизнь — вот что хотел сохранить у Дионисия Метон, не обращая внимания на более серьезные последствия. Возможно, из–за этого более поздняя версия не была той же.
Когда мы встречаем Метона у Плутарха (Pyrrh. 13.3-5), антивоенная группа конкретизировалась. Старшие и более здравомыслящие граждане, отсутствующие у Дионисия, выступали против плана вызвать Пирра, но неудачно. Некоторые из них, сопротивлявшиеся найму вождя, были с шумом и насилием вытеснены провоенной партией. Остальные, заметив это запугивание, покинули собрание, видя, что их дело проиграно. Остался только один человек. Метон — не просто «некий тарентинец», как у Дионисия, но теперь уже выдающийся индивид и потому достойный включения в исторический труд. Дионисий служил главным источником, но это вовсе не означало, что Плутарх верил каждому прочитанному слову или смотрел галикарнасцу в рот.
Зрители снова заняли свои места, когда появился Метон, по–видимому, со вчерашнего симпосия, щеголяя изношенным венком и неся факел, словно он был пьян. Его сопровождала девушка–флейтистка. Мы не узнаем, каково было положение флейтистки и играла ли она какую–нибудь мелодию, как у Дионисия. У Плутарха Метон выглядел гулякой и не привел с собой рабыню. Акцент был сделан на комической роли этого человека, а не на его прибытии, как в более ранней версии. Однако мы должны помнить, что этот Метон был честен.
Контраст между нашим добропорядочным гражданином и остальными демократами Тарента проясняется в следующем моменте: «что бы ни увидели некоторые, они аплодировали, так как в толпе демократия не имеет порядка. Другие смеялись. Никто его не остановил». Антидемократический тон Плутарха достигает здесь кульминации, выражая свое отвращение к обстоятельству, что никто не пытался помешать пьяному войти в собрание, независимо от того, насколько неуместны его внешний вид и поведение. Некоторые из беспорядочной толпы захлопали, увидев его, так как демократические массы не знали приличного поведения. Другие смеялись. Еще хуже было то, что они требовали, чтобы флейтистка играла мелодию, а Метон пел, хотя и не плясал. Прямо перед всеми, включая читателей Плутарха, Метон выступил вперед и, казалось, вот–вот разразится песней. Мы видим, почему Плутарх намеренно опустил слово «театр». Он стремился вызвать негодование своей аудитории, устранив двусмысленность места и подчеркнув несообразность происходящего. Театр служил целому ряду целей для греческого полиса. Собрание, однако, было местом только для серьезного обсуждения, совершенно нереального для тарентинцев, легко отвлекаемых возможностью развлечься. Так как они были совершенно очевидно испорчены, ожидание песни привело к тишине и Метон получил возможность передать свое сообщение. Речь, однако, напоминает не только историю Метона у Дионисия, но и эпизод с Филонидом, так же как антидемократические настроения отражают все три отрывка из Дионисия.
Первые слова Метона у Плутарха, «люди Тарента», произнес и Постумий у Дионисия, тогда Метон у Дионисия обращается к «гражданам». Более двусмысленным в этом отношении является призыв позволить людям как можно дольше развлекаться и праздновать. Слова «как хорошо, что вы шутите и веселитесь, пока можно», однако, показывают, что он не хотел, чтобы все проводили свое время на вечеринках. Его послание состояло не в том, чтобы веселиться как можно дольше, а скорее в том, чтобы не завидовать любителям симпосиев. Этот Метон действительно был честен в своем воздержании, но его терпимость означала, что он не обладал достаточным авторитетом, чтобы дать образец, которому будут подражать другие, что предвещало его окончательный провал. Он сказал тарентинцам, что если бы они были мудры, они наслаждались бы своей свободой, пока она у них есть. В начале своего рассказа о Филониде Дионисий указал на недостаток мудрости у тарентинцев, что подразумевалось плутарховым Метоном, когда он предупреждал своих сограждан о потере свободы. Вместо того чтобы предположить, что мы видим свидетельства другого источника, я бы сказал, что Плутарх переработал то, что он нашел в отрывке из «Римских древностей». Мудрые тарентинцы должны были бы понять, что с приходом Пирра их судьба изменится, и они будут жить по–другому. Роскошь стала просто образом жизни.
Слова Метона оказались очень убедительными, тем более что у Дионисия они привлекли сердца многих тарентинцев и были одобрены собранием. Точно так же другие тарентинцы, казалось, были готовы последовать его рекомендациям, а это не совсем признак их благоразумия, но вмешались демагоги, которых могли выдать римлянам. Дионисий изобразил полис, который решил призвать помощь из–за своих трудных обстоятельств. Здесь одна группа действительно боялась Рима и последствий мира — поразительный контраст. Эти антиримские тарентинцы не были похожи на Ахилла–Пирра, который жаждал действия. Они также изменили своему спартанскому происхождению, поскольку не были готовы к войне. Иони не могли оценить выгод pax Romana [4] Тарентинцы, боявшиеся римлян, решили сопротивляться, но сами не стали этого делать. Они быстро решили позвать на помощь эпирота (Pyrrh. 13.12). А пока им предстояло разобраться с Метоном. Интересно, что антиримская фракция внезапно осудила присутствие Метона только потому, что оно отвечало их скрытым мотивам. В соответствии с антидемократическим тоном, заданным Плутархом в этом отрывке ранее, они упрекали демос за коллективную вседозволенность в том, что он терпит визит какого–то распутного пьяницы, и именно этой реакции ожидал и не встретил у Дионисия Постумий. Более того, они выразили это словами, которые больше подходили Филониду, нежели Метону или членам собрания, ни один из которых на самом деле не был пьян.
Последняя отсылка к эпизоду с Филонидом происходит в выборе главного глагола для изгнания Метона. Аорист («изгнали») дает нам знать, что толпа завершила действие. С другой стороны, Дионисий использовал конативный имперфект («изгоняли») для Постумия, в то время как его Метон был фактически выброшен головой вперед. Без речи посла не было никакой необходимости в комической пародии. У Дионисия виновные во всех бедах, которые постигнут Тарент, схватили своего несчастного согражданина, а затем вышвырнули его вон. Тарентинцы собирались скрутить одного человека, которого они воспринимали как пьяницу, а не большую угрозу. Плутарх намекнул, что у них мало надежды, если они когда–нибудь столкнутся с противником вроде римского легиона, что было неминуемо, учитывая преобладающее мнение в собрании.
Мы видели у Плутарха слова и фразы, которые напоминают Аристотеля, Полибия, Феопомпа, Платона, Клеарха из Сол и Страбона в увековечивании стереотипов о тарентинцах. Этих авторов Плутарх не называет, но он цитирует Дионисия, Гиеронима, Филарха (27.8) и Еврипида (14.2). Кроме того, он цитирует Гомера, в чем не было необходимости (13.2). Однако к концу первого века нашей эры Плутарх имел доступ к ряду латинских и греческих источников, с которыми он мог бы ознакомиться. Если мы хотим показать, что новшества в текстах Дионисия и Плутарха были действительно их собственными, а не чьими–то чужими влияниями, мы должны исследовать, что же говорили другие авторы, например Ливий.
[1] Имена отдельных людей не так часто встречаются в «Пирре» и, как правило, люди это заметные. Например, Киней (14.15; 18.3 и т. д.), сын Пирра Птолемей (6.1; 28.1 и т. д.), Леоннат Македонский (16.8), Оплак, вождь френтанов (16.10. Дионисий, 19.12; Флор Epit. 1.13.7 дает ему имя Обсидий); Мегакл, один из сподвижников Пирра, убитый Дексием (17.1-2), два важных сиракузянина Тенон и Сосистрат (23.4), Аминий, генерал фокейцев (29.6), два ведущих человека Аргоса, Аристей и Аристипп (30.1), спартанцы Акротат (28.2-3), его подруга Хилонида (28.3), Филлий (28.4), царь Арей (29.6; 30.2) и Эвлей (30); римляне Валерий Левин (16,3; 18,1), Гай Фабриций Лусцин (18.1; 20.2-4; 21), Аппий Клавдий Цек (18.3; 19.5). Квинт Эмилий (21) и Маний Курий Дентат (25) находят прямое упоминание в тексте. Многие из них происходят из боевых контекстов. Некоторые лица, например аргивянка, которая действительно убила Пирра черепицей, защищая своего сына (34), не названы по именам.
[2] Левек считает, что Дионисий передает римского анналиста, который хотел сделать поражение римлян менее унизительным, увеличив число убитых противников. Однако. эти цифры более или менее удваиваются для обеих сторон, а не только для сил Пирра.
[3] Что касается битвы при Гераклее, то Плутарх (17.5) говорит, что Пирр был доволен тем, что победил римлян только со своими войсками и тарентинцами. В деле при Аускуле (21.5-10) они не упоминаются вообще, как и при Беневенте (25). В любом случае, тарентинцам отводится второстепенная роль во всех трех битвах.
[4] Это хорошо согласуется с более поздним замечанием Пирра (16.5), что римляне не были обычными варварами («Мегакл», сказал он, «построение у этих варваров не варварское, а каковы они в деле, увидим»).
Поскольку книги второй декады Ливия не сохранились, ученые прошлого часто обращались к трудам Валерия Максима, Флора, Аппиана, Евтропия и Орозия, слишком часто предполагая, что Ливий был главным и единственным источником для Тарентинской войны. Важно помнить, что текст Дионисия также был доступен и что по крайней мере Аппиан и Кассий Дион широко его использовали. Рассматривая отрывки всех вышеупомянутых авторов, мы можем получить представление о том, что можно было бы найти у Ливия. По общему признанию, при этом не уделялось достаточного внимания Дионисию или фантазиям, которые выдумывали сами авторы. В этой главе, после предварительного рассмотрения свидетельств в пользу версии Ливия, мы обратимся к Валерию Максиму и Флору, чтобы оценить вероятное влияние патавийца и Дионисия на их рассказы.
Краткие описания 142 книг Ливия не позволяют провести детальную реконструкцию содержания ни одной из них. Известно также, что периохи обнаруживают влияние других авторов и относятся к позднему времени, к четвертому веку н. э. Тем не менее то, что они говорят, проливает некоторый свет на развитие повествования Ливия о Тарентинской/Пирровой войне и заслуживают некоторого исследования. Его рассказ о конфликте начался в книге двенадцатой и закончился сдачей Тарента в начале пятнадцатой. Тринадцатая и четырнадцатая книги, в частности, посвящены повествованию о ходе войны. Имя Пирра повторялось довольно часто. Книга двенадцатая — совсем другое дело.
На его страницах можно было бы найти объявление войны галлам–сенонам, которые убили римских послов. В последующем сражении был убит претор Л. Цецилий. [1] Затем в 282 году произошло морское сражение, за которым последовало прибытие сенатского посольства. Тарентинцам была объявлена война, в то время как римляне также имели проблемы с самнитами, луканами, бруттиями и этрусками, которых они победили под руководством многих полководцев. [2] Это сообщение особенно проливает свет на повествование Плутарха. Поскольку римляне сражались с массой противников к северу и западу от Тарента, тарентинцы, по–видимому, выжидали, пока легионы разгромят своих врагов. Когда римляне добились успеха, что, возможно, было неожиданностью, учитывая их численность, только тогда они, как показывает периоха, обратились за помощью к Пирру. Книга завершилась прибытием кампанского легиона под командованием Деция Юбеллия в Регий и уничтожением его жителей. Другими словами, тарентинцы едва ли были главным объектом внимания.
Что же касается событий в Таренте, то в кратком изложении двенадцатой книги сохранилось следующее:
«Когда римский флот был разграблен тарентинцами и командовавший им дуумвир был убит, послы, отправленные сенатом к тарентинцам с жалобами на ущерб, были прогнаны. Из–за этого им была объявлена война».
Ливий описал нападение на римскую эскадру, хотя где это произошло, при каких обстоятельствах и в каких подробностях, не говорится. Смерть командующего дуумвира почти не оставляет сомнений в том, что исход морского сражения вряд ли был благоприятен для римлян. Как мы знаем, их посольство прибыло впоследствии, чтобы пожаловаться на повреждения, причиненные их крошечному флоту. Однако тарентинцы, по–видимому, не были заинтересованы в том, чтобы выслушивать жалобы, и вышвырнули легатов из города. Эта часть информации привлекает наш интерес в свете того, что мы видим в текстах Полибия и Дионисия. Здесь римляне жаловались только на смерть дуумвира и на то, что случилось с их кораблями и людьми, не говоря уже об обращении с их послами.
Возможно, что периоха совершенно не передает того живого рассказа на страницах Ливия, который представил бы нам наших троих тарентинцев, как у Дионисия и в меньшей степени у Плутарха. В синопсисе также не может быть упоминания о скатологическом оскорблении по моральным соображениям. Когда имеешь дело с резюме, нужно быть осторожным, основывая аргументы на столь минимальном тексте. Однако, подобно нападению на эскадру и смерти ее командира, изгнание римских послов само по себе является своеволием. [3] Тарентинцы были настолько самонадеянны, что даже не удосужились услышать, какое послание доставили им легаты из Рима, и выгнали их из города. В каком–то смысле обе версии представляют собой оскорбление; вопрос тогда в том, как это произошло. Мой собственный ответ будет состоять в том, что в периохе мы нашли набросок того, что сохранила римская анналистическая традиция: более или менее минимальное сообщение о морском сражении, посольство, которое подверглось оскорблению в виде изгнания, и ничего о Метоне.[4]
Для сравнения, в сочинении другого августова автора, Помпея Трога, эпитомизированном спустя столетия Юстином (17.3.22-18.1), ничего не говорится об этих событиях, а только о вызове Пирра. [5] Юстин (22.1.2-5), однако, сохранил тимееву клеветническую характеристику Агафокла, еще раз предположив, что внимание истории было сосредоточено на великих людях. Очень поздний источник, византийский автор Зонара (8.2) сохранил не Фаиду, Филонида или Метона, а имя Агиса, избранного автократором непосредственно перед прибытием Пирра. Этот человек явно обладал высоким статусом, особенно «благожелательно относился к римлянам», и, вероятно, Пирр или один из его биографов упоминали его как политика, свергнутого по прибытии наемных войск. В книгах 5-10 Ливий не часто упоминал людей, связанных с врагами римлян, и не проявлял особого интереса к внутренним делам враждебных городов. [6] В своем рассказе о Второй Пунической войне он выделил только тарентинских аристократов, четырех поименно: Филея, Филемена, Никона и Демократа (24.13. 25.7-11. 26.39, 27.16), вождей сопротивления Риму. [7]Высокий статус тех, кого он упомянул, делает появление Фаиды, Филонида и Метона крайне маловероятным, не говоря уже об их сомнительной историчности, учитывая то, что мы видели у Дионисия и Плутарха. Тем не менее, Ливий считался главным источником для последующих авторов, особенно для тех, кто писал на латыни.
В случае с Валерием Максимом подобное предположение тут же вызывает споры. Его источники были предметом дискуссий. Во время правления Тиберия Валерий писал о нравственных примерах, которые, естественно, представляли большой интерес для Ливия, но также и для Дионисия. Нельзя забывать, как последний рассказывал о визите Постумия в Тарент как о контрасте между римским gravitas и греческим levitas. Но Валерий не включил ни морскую битву, ни спор о вызове Пирра. Его целью не было сочинение рассказа о войне.
Валерий (2.2.5) обратился к визиту римского посольства в 281 году после обсуждения Кв. Фабия Максима, который служил потомкам ярким примером mos maiorum. Он не назвал город, который римляне называли Тарент, но переход был вполне естественным. В этой истории также фигурировали gravitas и severitas, присущие Фабию, и у него были сильные ассоциации с этим местом: именно он освободил римский гарнизон, осаждаемый Ганнибалом в течение трех лет. Любопытно, что мы не знаем имен римских послов, чья «удивительная стойкость» заслуживала упоминания. Из предыдущего чтения мы уже должны были бы знать о причастности, по крайней мере, Л. Постумия Мегелла. Однако причины молчания Валерия заслуживают дальнейшего размышления. Существует вероятность, что никаких записей не существовало. Плутарх не сообщил об этом посольстве. Включение имен также можно было бы считать излишним, отвлекающим от акцента на нравственности и замечательном поведении послов.
Поскольку повествование продолжается, мы сразу узнаем причины отправки посольства, qui legati a senatu Tarentum ad res repetendas missi, cum gravissimas ibi injuries acceptissent («легаты были посланы в Тарент сенатом, чтобы потребовать возмещения ущерба, когда они получили там серьезные оскорбления»). Валерий опустил все упоминания о том, что римляне говорили по–гречески, возможно, намекая, что только Дионисий говорил это раньше. Как и в случае с именами легатов, Валерий не описал природу или размеры injurias, заявив лишь, что они были gravissimas. Вероятно, мы должны были бы знать, что они явились результатом морского сражения, или где искать информацию. И Ливий, и Дионисий были бы очевидным выбором. Фраза legati a senatu совпадает с legati ad eos a senate в периохе и предполагает использование Валерием Ливия или общего источника.
Что еще более важно, ad res repetendas позволяет идентифицировать дипломатическую миссию, которую выполняли легаты, и почему они безымянны. Rerum repetitio, или требование возмещения ущерба, было частью фециальной процедуры. [8] К началу III века процесс этот становился громоздким и неосуществимым, тем более что расстояние между Тарентом и Римом более 500 километров. [9] Делегация фециалов включала в себя двух из двадцати членов коллегии, а объявление войны требовало многократных поездок на вражескую территорию. При количестве людей, потенциально вовлеченных в столь трудоемкий процесс, мы не должны удивляться тому, что в исторических сообщениях имена обычно опускались, особенно когда целью было устранить противоречия и настроить римлян на правильный путь, по крайней мере в том, что касалось богов. Ирония здесь заключается в том, что у Дионисия, а не у Ливия содержится лучшее введение о фециалах, и мы не располагаем достаточным количеством его текста, чтобы определить, как он относился к обстоятельствам, приведшим к прибытию посольства. Мы знаем, что его слова об обращении с ними в Таренте и слова Валерия более или менее совпадают.
Когда по греческому обычаю послы были введены (introducti) в театр, одного из наших безымянных римлян постигла та же участь, что и Постумия, только его облили мочой. Хотя Валерий мог бы, намеренно или нет, избавить легатов от дальнейшего унижения, не упоминая их имен, отсутствие Филонида можно объяснить рядом правдоподобных аргументов. Столь низменная фигура не заслуживает никакого внимания, особенно когда мы интересуемся блестящими примерами, показанными римлянами. Последняя точка зрения состоит в том, что Валерий признал, что Филонид был не реальным человеком, а творением Дионисия, не найденным в тексте Ливия или других римских авторов.
Прежде чем увидеть introducti, у читателя складывается впечатление, что не только тарентинцы, но и греческая стандартная процедура состояла в том, чтобы забрызгать иностранцев мочой в театре. Только причастие позволяет сделать вывод о том, что обычный протокол состоял в том, чтобы привести посольство в театр, где они могли обратиться к собравшимся гражданам. Тарентинцы у Дионисия высмеивали римлян. Валерий взял инициативу на себя и поменял роли для своей аудитории.
Что касается послания посольства, то, как и в его послании у Дионисия мы не знаем его конкретного содержания. Скорее повествование указывает на «удивительную стойкость» людей, которые доставили «требования» римлян:
«Они раскрыли предмет своего посольства в выражениях, которые им были предписаны, без добавления каких–либо жалоб на оскорбления, которые они только что перенесли, из страха нарушить свои инструкции. Острое негодование, вызванное гневом, не могло заставить их забыть запечатленные в их сердцах древние максимы».
Однако, они ничего не сказали о том, что им пришлось пережить — не только из–за страха, что они могут отступить от своего священного долга. Валерий, по–видимому, частично смоделировал эту сцену на знаменитом римском посольстве в Карфаген в начале Второй Пунийской войны, как оно изображено Ливием (21.18.1-14).
Посланная в пунийскую столицу в 218 году римская делегация состояла из людей, отобранных по возрасту и опыту: М. Ливия, Л. Эмилия, Г. Лициния, Г. Бебия и старшего члена, Кв. Фабия. После получения аудиенции в сенате. Фабий задал карфагенянам (21.18.3) только один вопрос, причем языком, очень похожим на тот, который использовал Валерий. В дополнение к подчеркиванию чувства долга, испытываемого столь замечательными личностями, как Фабий, посольство к тарентинцам предоставило Валерию возможность противопоставить характер римлянина, грека и карфагенянина.
Вторая Пуническая война началась формально через дипломатию, которая работала так, как и должна была работать. Послы прибыли в Карфаген, осведомились о намерениях карфагенян и услышали ответ. Затем Фабий сделал складку на своей тоге, которая, по его словам, содержала войну и мир. Карфагеняне должны были выбрать, что из них он вытряхнет, и они не менее яростно закричали, что выбор должен сделать Фабий. Когда он объявил войну, все они ответили, что согласны и будут вести войну с той же решимостью, с которой приняли ее. Тарентинцы же не стали обращаться с легатами должным образом и не проявили никаких признаков того духа, который можно было бы ожидать от достойного противника. Вместо этого Постумий и другие фециалы, подобно Фабию, изложили только свои инструкции и ничего больше. И все же, хотя они пережили нечто, что могло бы заставить даже посла в Карфагене произнести какой–нибудь упрек, они держали свои эмоции под контролем. Упоминание о глубоко ощущаемой боли подчеркивало римскую твердость, единство и единомыслие: mos maiorum был слишком глубоко укоренен в них, слишком уважаем и являлся частью их натуры, чтобы позволить кому–либо из них ответить так, как Дионисий предоставил Постумию. Настоящий римлянин, по мнению Валерия, не стал бы жаловаться.
Имея это в виду, Валерий «исправил» рассказ Дионисия, передав упрек тарентинцам не через фециала, а скорее сам как рассказчик:
«Ты, конечно, стремился положить конец наслаждению богатством, которого у тебя было так много, что все завидовали тебе, о Тарент. Ибо в то время как ты, надутый превосходством сопутствующей тебе удачи, презрительно оценивал оплот неудержимой храбрости, ты слепо и безрассудно бросился на могучий клинок нашей империи».
Сочиняя этот упрек, Валерий, несомненно, полагался на общую репутацию тарентинцев, которую они приобрели и которую, как мы видели, использовали и приукрашивали Дионисий и Страбон в эпоху Августа. В то же время он избегал стереотипа пьянства и использовал несколько собственных риторических приемов.
Интересно, что Валерий не уточнил, чем именно они наслаждались. Он ожидал, что читатель или слушатель это поймет. Тут же на ум приходят вино и пиры.
Полис тарентинцев, устремленный к удовольствиям, был слеп, так что сопротивление Риму окажется тщетным. Они недооценивали силу virtus, доблести. Ослепленные блеском фортуны, которая сопровождала их процветание, тарентинцы не могли или отказывались признать свое положение, что делало их безмозглыми, amens. Они бросились или, может быть, скорее, наткнулись на меч империи. Тем временем римляне будут вынуждены противостоять тарентинцам и Пирру при подталкивании со стороны слепого старика Аппия Клавдия Цека, воплощения республиканских добродетелей.
Столь тщательная риторическая конструкция, с ее каламбурами и ссылками, несомненно, должна быть работой Валерия, а не просто перефразированием того, что можно было бы найти на страницах Ливия или кого–либо еще. В нескольких случаях текст прямо отвечает на вопрос Дионисия, объясняя «слишком грязное вещество, чтобы упоминать его» и исправляя реакцию делегатов. То, что Валерий пропустил мимо ушей речь Постумия на греческом языке, имена легатов, раны, нанесенные римлянам, упоминание Филонида, роскошь тарентинцев, — все это читатель Дионисия должен был бы знать, за исключением личностей фециалов, которые, по–видимому, обычно не включались. Этот последний момент имеет интересное значение для эпизода с Филонидом.
Если верить Дионисию, Постумий имел честь быть первым сенатским легатом, который издал rerum repetitio, отправившись на вражескую территорию, причем в преклонном возрасте. Я бы предпочел не думать, что он был включен в список из–за ссылки на А. Постумия Альбина и возможности того, что он все еще был жив в 281 году. Значение этого события указывает на то, что оно достойно внимания, которое обычно не уделяется фециальной процедуре. У тарентинцев не было собственной коллегии, подобной этой, и можно только гадать, как они справились с прибытием римского представителя, требующего репараций за морское сражение. Изгнание Постумия достаточно легко понять, как и словесные оскорбления, но нет никаких оснований полагать, что Филонид действительно совершил оскорбление, подобное тому, которое мы видели у Дионисия.
Многое из того, что рассказывает Валерий, по–видимому, связано с его новизной для латиноязычной аудитории, например, греческий обычай вводить иностранные делегации в свои театры или поведение римской делегации в Таренте, которая благодаря полученному обращению более стойко придерживалась mos maiorum, чем послы в Карфагене. Когда один из них обнаружил, что он забрызган мочой, существует вполне реальная возможность, что только Дионисий рассказывал эту версию раньше, но на греческом языке. Оба сообщения служат практическим оправданием для поиска альтернатив отправке фециалов за границу. Для Валерия же ключевым мотивом было предоставление убедительного сообщения и чего–то стоящего, потому что иначе аудитория, скорее всего, не услышала бы его. Это не обязательно означает открытие новых фактов или информации посредством исследований. Аналогичная практика наблюдается и в работе другого автора, который действительно широко использовал Ливия.
Возможно, современник Плутарха Флор составил более полное резюме начала конфликта, чем Валерий Максим. Он включил первое дошедшее до нас сообщение об обстоятельствах морского сражения, но не упомянул ни личных имен, ни эпизода с Метоном. После главы о войнах с самнитами, этрусками и галлами (Epit. 1.12) следует Bellum Tarentinum, где, вопреки ожиданиям, преуменьшается роль Тарента на протяжении всего конфликта. Хотя название войны говорит о том, что римляне должны были бороться только с тарентинцами, в действительности они столкнулись с массой противников, и одержали множество побед. Мы узнаем, что вся Италия — кампанцы, апулийцы и луканы — сражалась на стороне греков вместе с прославленным царем Эпира Пирром.
Там, где Валерий свел к минимуму роль тарентинцев, сделав римлян предметом каждой фразы, пока он не обратился непосредственно к их civitas, Флор достиг того же эффекта несколькими способами. Тарентинцы были одним из многих римских противников, один из которых, кампанцы, не упоминался другими авторами. Флор признал, что конфликт спровоцировали тарентинцы, но виновная сторона не была очарована «действительно знаменитым» Пирром. Но даже в этом случае война вовлекла их всех в общую гибель, в результате чего были предопределены римские победы за морем, начиная с завоеваний Пунических войн. На самом деле война шла не столько из–за тарентинцев или Пирра, сколько за будущую Римскую империю. Затем Флор взялся за описание Тарента.
Мы узнаем, что в свое время он был гегемоном Калабрии, Апулии и Лукании. Это изображение, по–видимому, предназначено для представления тарентинцев как обладателей империи, которую свергли римляне, что не соответствовало исторической реальности. На протяжении всего IV века вождь италийской лиги сражался с луканами, апулийцами и мессапиями, но никогда нельзя было сказать, что он руководил этими народами, тем более кампанцами. Мы должны задаться вопросом, повторил ли Флор то, что он читал у Ливия, Дионисия, одного из их общих источников, или же он пришел к этому выводу из своего собственного чтения. Он описал топографию Тарента в манере, подходящей для столицы антиримской империи. Он был внушителен как своими размерами, так и портами и стенами, и удивителен по своему местоположению, так как его гавани посылали корабли повсюду, в Истрию, Иллирию, Эпир, Ахайю, Африку и Сицилию. До этого момента Флор показывает знание города, полученное от авторов вроде Полибия (10.1) и Страбона (6.3.1). Упомянув порт, он заметил, что из городского театра открывается вид на море. Не довольствуясь топографическим описанием, он добавил, что театр и был причиной всех бед города, — естественный вывод для любого, кто знаком с Филонидом и Метоном или с версией событий Валерия Максима. То, что происходит дальше, вероятно, представляет собой собственную инновацию Флора, а не заимствование из Ливия или какого–то другого источника. Он определил театр не только как место оскорбления послов, но и как место, откуда действительно началась война.
Тарентинцы отмечали праздник, и это не случайно, если верить утверждению Страбона, что эти «торжества» превышали число дней в году. Как только греки увидели из театра гребущие к берегу римские флотилии, и сделали вылазку, решив, что они враги, они не разобравшись освистали их. Интересно, сколько этой информации было в тексте Ливия. Флор предоставил место для встречи. Мы не видим дуумвира и смотрим на прибытие римлян с точки зрения Тарента. Когда греки увидели, что флотилии гребут к берегу, что само по себе было явным преувеличением, они поспешили сделать вывод, что римляне были врагами. Без всякой попытки определить, верно ли это предположение, они причинили оскорбление. В сочетании с «не разобравшись», «оскорбили» может применяться для обращения с Постумием у Дионисия. Флор подчеркивал иррациональность тарентинцев, обвиняя их в начале войны.
Насмешка греков проявилась в qui enim aut unde Romani? («кто были эти римляне и откуда они взялись?»). В последний раз встречающиеся в тексте Дионисия упоминания этого рода также не чужды Ливию. Последний (1.1.5 -11) предлагал две версии (duplex fama) прибытия Энея в Италию. В одной троянцы сражались с враждебными жителями. В другой (1.1.8) Латин приветствовал Энея вопросом: «Кто же ты? Откуда ты родом и почему покинул свой дом? Что ты ищешь, прибыв на поля Лаврентия?». Эти вопросы напоминают примеры в «Одиссее» и полностью соответствует характеру одного из главных конфликтов между греками и троянцами/римлянами. Однако, Гомер не рассматривал прибытие Энея в Италию, и вопросы Латина у Ливия более сложны, чем простая формулировка Флора. Вполне возможно, что речь идет о другом знаменитом авторе.
Вергилий привел несколько хорошо известных встреч между троянцами и греками. Первый из них — пленение Синона троянцами — был не самым подходящим поводом для подобных вопросов. Грек обманул дарданцев, оплакивая свою судьбу и вслух размышляя, где бы ему найти пристанище. Хотя он находился в положении незнакомца или гостя, он нарушил условия приветствий, задав вопросы первым (Aen. 2.69-72). Во втором случае, во встрече Палласа и Энея, мы находим заметное сходство с формулировкой Флора. Когда троянские корабли плыли вверх по Тибру, приближаясь к Паллантею, Паллант заметил их и окликнул (8.112): «Кто вы? Откуда ваш род?» Ситуация аналогична прибытию римлян в Тарент, за одним примечательным исключением. Паллант не забыл спросить о намерениях незнакомцев, которых он встретил: «Нам войну или мир принесли вы?», для чего тарентинцы явно были слишком невоспитанны. Флор выразил свое негодование по поводу их самонадеянности через сильное, но краткое осуждение действий Тарента, nec satis («и этого было недостаточно»). Лаконичная формулировка соответствует риторическим условиям республиканского ораторского искусства, но также намекает на то, что римляне, как и Постумий у Дионисия, имели больше общего со спартанцами, чем их бывшие колонисты. Некоторые утверждали, что, подобно тарентинцам, они тоже произошли от лакедемонян. Однако спартанцы имели репутацию людей нерешительных, особенно в своих внешних делах. В этом никогда нельзя было обвинить римлян.[10]
Их «представители без промедления прибыли в Тарент с жалобой». Сейчас мы имеем ясную связь с периохой двенадцатой книги, Ливием, Валерием Максимом и Дионисием. В то же время Флор никого не переписывал дословно. Он называет послов существительным единственного рода, legatio. Он опустил требование о возмещении за ущерб и увечья в результате морского сражения, в отличие от легатов у Валерия Максима. Акцент делается на оскорблении, которое тарентинцы совершили против поспешно отправленной римской делегации, «допустив бесчестие (contumelia), о котором стыдно сказать». Флор предпочел опустить точность Валерия, который назвал оскорбительную субстанцию (фекалии) в акте, который последний также назвал contumelia. Этот термин вполне мог быть использован Ливием — вполне естественное предположение, поскольку здесь очевидный перевод полибиева «непристойный», что перекликается с «нечистотой, не годной для произнесения» у Дионисия. Аналогично как «непристойный», так и «грязный» наводит на мысль о двухчастном описании, которое сначала заставило Филонида выставить себя напоказ и занять «постыдную для глаз» позу, прежде чем сневежничать на одежду посла. Оставляет гораздо больше места воображению читателя, чем Дионисий, Флор сформулировал оскорбление, которое сумело намекнуть на суть эпизода с Филонидом, не будучи простым переводом или попыткой еще больше приукрасить сцену.
Как мы уже видели в текстах Плутарха и Валерия, Флор не был заинтересован в том, чтобы слово в слово копировать труды своих предшественников, да и объем его повествования не позволял этого сделать. Война последовала мгновенно, без споров ни в Риме, ни в Таренте. В периохе двенадцатой книги упоминается официальное заявление римлян, но ничего не говорится о дискуссии среди тарентинцев. Если последняя была элементом анналистической традиции, которую Флор просто опустил, мы ожидаем найти некоторые свидетельства у другого автора. Именно этим историографом был Аппиан, чей рассказ оказался наиболее полным из дошедших до нас. Он также сообщает больше подробностей, чем Дионисий, Валерий или Флор. Поэтому его история была той, на которую больше всего полагалась современная наука для описания этих инцидентов, но без попытки оценить, насколько повествование является результатом собственной выдумки Аппиана.
[1] Эта хронология чрезвычайно проблематична в связи с концом периохи одиннадцатой книги. После упоминания о политической деятельности и смерти «диктатора» Кв. Гортензия, который умер при исполнении этой магистратуре, где–то до 285 года до н. э., последнее предложение, по–видимому, относится к событиям по меньшей мере трех–пяти лет спустя и гласит, что одиннадцатая книга «содержит дополнительные кампании против Вольсиний, а также против луканов, против которых было решено оказать помощь народу Фурий». Однако, Маний Курий Дентат праздновал овацию над луканами в 289 году, но никакой связи с Фуриями нет. Кампании Г. Фабриция Лусцина против луканов, бруттиев и самнитов, окончившиеся триумфом, датируются 282 годом, через несколько лет после того, как Цецилий, консул, а не претор, был убит в Арретии сенонами. Приписывание Цецилию преторства, а не консульства, по–видимому, вытекает из ошибочного принятия «стратега» (скажем) у Полибия или Фабия Пиктора за «претора». Полибий действительно называл консула стратегом. Римские триумфы над Вольсиниями записаны для консульства Тиб. Корункания в 280 году до нашей эры, а предыдущее сообщение о Вольсиниях было сделано четырнадцатью годами раньше — это сообщение о М. Атилии Регуле. Другие затруднения здесь включают смерть Цецилия до того, как легаты отправились к сенонам, и неспособность зафиксировать победу римлян на Вадимонском озере. В свете текстуальной искаженности и путаницы, вносимых этим исправлением в порядок событий, предпочтительнее будет, на мой взгляд, как можно больше следовать свидетельству Полибия.
[2] Дионисий (19.6.2) упомянул о беспокойстве по поводу этих противников со стороны Эмилия Барбулы, консула 281 года. Здесь, по–видимому, свалены в одну кучу кампании, которые велись с 284 года до прибытия Пирра.
[3] Аппий Клавдий Цек у Плутарха (Pyrrh. 19.3) указывая на поражение римлян при Гераклее, говорит, что Пирр нанес им оскорбление.
[4] Зловещей параллелью битве 282 года является морское сражение между римлянами и тарентинцами в 210 году, во время которого римский командир был убит, а его корабль захвачен, другие были потоплены, но остальным удалось спастись (Livy 26.39).
[5] Естественно, что те же самые предостережения относительно использования резюме в качестве свидетельства применимы и к другим фактам. Юстин представил только пятую часть или около того первоначального содержания Помпея Трога. Как заметил Брант: «Юстин обещал в предисловии к своей эпитоме Трога выделить то, что наиболее ценно знать, и опустить то, что не доставит никакого удовольствия или не послужит полезным примером».
[6] Измена Палеополиса/Неаполя Риму было организовано двумя людьми, Харилаем и Нимфием (8.25-26), но Ливий утверждает (8.25.9), что они были вождями государства (principes civitatis), несмотря на их очевидные проримские наклонности. Для времени Самнитских войн Ливий назвал Папия Брутула (8.39.12-14), Гавия Понтия (9.1.2. 5. 1. 10.8, 11. 1. 12.3, 15. 4. 15. 8) и его отца Геренния (9.1.2. 3. 4. 3. 13. 12. 2. 15. 4. 15.8). В периохе одиннадцатой книги рассказывается о том, как римляне обезглавили Гавия Понтия после того как провели его в триумфе. В противном случае ссылки обычно делаются на этнические группы и на гражданские органы различных городов. Ср. рассуждения Ливия (8.22) о неаполитах, народе более энергичном в речах, чем в действиях, и к которым были посланы фециалы с требованием репараций.
[7] Ливий опускает рассказ о пиршестве, о котором рассказывал Полибий (8.27-8) и на котором присутствовал Никон. Трагиск и тарентинцы напоили командующего римским гарнизоном Ливия, чтобы впустить Ганнибала в город.
[8] За первым посольством следовал тридцатидневный период ожидания, причем просьбы о проведении обсуждения удовлетворялись каждые десять дней, по крайней мере теоретически (D. H. 2.72.8). Если удовлетворение не было получено, то фециалы молились богам об успехе в войне, что было известно как testatio, и на тридцать третий день на вражескую территорию бросалось копье, чем объявлялась война. Что касается фактических требований, см. Гаррис: «хотя rerum repetitio имело формальные сходства с юридическими процедурами, оно было очень похоже на шантаж. Так бывает, по крайней мере, когда известны достоверные подробности. Rerum repeticiones были в точном смысле не подлежащими обсуждению требованиями, и они обычно устанавливались на неприемлемом уровне. В самом деле обычно следовало ожидать, что эти требования будут отклонены».
[9] Гаррис утверждает, что в это время сенатские легаты стали использоваться вместо фециалов, потому что три путешествия, которые фециалы должны были совершить, чтобы объявить войну, стали слишком обременительными. Еще одно соображение — свидетельство Дионисия о том, что Постумий уплыл, а это значит, что он тоже прибыл в Тарент на корабле. Обычно фециалы прибывали по суше. Часть ритуала (D. H. 2.72.6-7) включала остановку перед вступлением на вражескую территорию, чтобы призвать в свидетели богов, а затем первого встречного. В связи с этим возникает вопрос о том, мог ли этот ритуал на самом деле быть осуществлен им при приближении по морю.
[10] Согласно Дионисию (15.10.1), самниты, возможно, ошибались, думая, что римляне будут медлить с началом военных действий. Примечательно, что после того, как фециалы вернулись в Рим и сообщили об ответе самнитов, было проведено голосование по объявлению войны, и консулы вторглись на вражескую территорию, тем самым начав Вторую Самнитскую войну.
Написанный во втором веке нашей эры, первый соответствующий фрагмент Аппиана (Samn. 3.7.1) сообщает о морском сражении и предлагает подробности, более напоминающие Дионисия, чем Флора. В то же время этот отрывок, скорее всего, отражает информацию, сохранившуюся в анналистической традиции, хотя насколько именно, остается открытым вопросом:
«Корнелий осматривал Великую Грецию с десятью боевыми кораблями. Был в Таренте некий демагог, Филохарид, который жил постыдно и потому назывался Фаидой. Он напомнил тарентинцам о древнем соглашении, согласно которому римляне не должны были плавать дальше Лакинийского мыса. Он убедил их напасть на Корнелия, подстрекнув их к этому. Тарентинцы потопили четыре римских корабля и захватили один из них вместе с командой».
Мы узнаем имя римского полководца Корнелия, а затем количество и класс кораблей, на которых плавали римляне. В эскадре было десять судов, в отличие от флотилий, о которых сообщал Флор, и это были катафракты или палубные, другими словами, военные корабли. Аппиан предоставил предлог для присутствия римской эскадры в Великой Греции: они находились в инспекционном рейсе, хотя он и не сообщил точного места их назначения. [1] Главный глагол «осматривал», еще один штрих локализации, служит для того, чтобы подчеркнуть, что Корнелий и его люди были невинными жертвами греческого предательства, простыми туристами и никем больше. Является ли это экзегетическим замечанием, сделанным Аппианом, определить невозможно, поскольку у нас нет ни Ливия, ни Дионисия для сравнения. Более четкие примеры его собственной разработки появляются на протяжении всего повествования. Оно начинается с быстрой смены сцен. Зрители переносятся в Тарент, где Филохарид призвал своих сограждан напасть на римлян. Рассказ Флора наводит нас на мысль, что тарентинцы находились в своем театре и смотрели представление, когда римляне приблизились к их берегам. Тогда Филохарид поднялся бы при появлении эскадры и призвал бы дать отпор незваным гостям. Однако, у Аппиана римляне только вели наблюдение и точно так же говорится, где демагог поднялся, чтобы обратиться к тарентинцам.
Хотя поначалу это и не очевидно, но вскоре станет ясно, что мы уже встречались с Филохаридом раньше. Дионисий описал человека по имени Фаида, который был совершенно лишен морали («Некий тарентинец, бесстыдный и распутный во всех удовольствиях, был прозван Фаидой за свою распущенность и за то что он подло торговал своей красотой среди мальчиков»). Аппиан знакомит нас с фигурой столь же испорченной, неким демагогом у Тарента, Филохаридом, который жил постыдным образом и из–за этого был прозван Фаидой. Он благоразумно избегал попыток дополнить и без того сложную характеристику Дионисия, но очевидные параллели и общее прозвище не могут быть совпадением. Мы только хотим, чтобы сохранилось больше текста Дионисия, чтобы можно было подробно проанализировать разницу между двумя повествованиями. Однако краткость рассказа Аппиана наводит на мысль, что мы упустили не так уж много.
Аппиан не привел ни намека на склонности этого Фаиды, ни объяснения, почему этот человек заслужил свое прозвище. Слово «демагог» заменяет «проститутку». Если действовать в мире моральных примеров, как это было у Ливия, Дионисия и Валерия Максима, то обвинение в подстрекательстве толпы вызывает ряд потенциальных стереотипов о положении дел в Таренте. Мы видели, как хорошо Плутарх использовал их, особенно потому, что нет никаких оснований сомневаться в присутствии там народных агитаторов. Заметным отличием между Аппианом и его источниками, однако, является включение имени демагога. Аппиан называет «некоего тарентинца» Филохаридом.
Этот демагог был принят как реальная фигура, побудившая тарентинцев начать десятилетнюю войну с Римом. Вполне возможно, что он действительно существовал и что это имя сохранил Дионисий, Ливий или какой–то более ранний источник, на который опирались оба эти автора. Однако в свете того, что мы видели до сих пор, аргумент должен казаться слабым. Это первый случай появления Филохарида, примерно через 500 лет после описываемых событий. Хотя, конечно, возможно, что Дионисий назвал его так, мы хотим рассмотреть возможные возражения против этого вывода.
Дионисий создал два «тарентинских» эпизода с Филонидом и Метоном. С гражданами вроде них поражение греков было очевидным исходом войны. Обоих интересовало лишь вино и спокойная жизнь. Аппиан проиллюстрировал эти самые идеи своим выбором имени Филохарида, которое можно интерпретировать как «любитель выгоды» или «любитель роскоши». Последняя интерпретация, конечно, соответствует Фаиде, которого мы видели в тексте Дионисия, в то время как первая подходит демагогу. Только если Филонид был обычным именем в греческом мире, да и Метон засвидетельствован неплохо, то в четырех томах «Лексикона греческих личных имен» перечислены только два Филохарида: родосец и наш тарентинец. Реальная энциклопедия Паули–Виссова содержит запись только о тарентинце. Ни в одной известной комедии не фигурировал персонаж по имени Филохарид. Возможно, Аппиан выбрал это имя из–за его редкости и новизны для читателей.[2]
Потенциальная параллель проистекает из рассказа Аппиана о событиях в Испании, предшествовавших Второй Пунической войне. Ганнибал послал в Карфаген жалобу на то, что сагунтинцы обижают народы, верные Карфагену, но если он и знал их названия, то Полибий (3.15.8) не назвал обиженных. У Ливия обижали турдетанов (21.6.1, 12.5; 28.39.11) и турдулов (28.39.8). Только Аппиан (Iber. 10) сообщал о сговоре Ганнибала с торболетами, которые должны были подать жалобу своему союзнику, что их соседи сагунтинцы «нападают на них и совершают много других несправедливостей». Торболеты в остальном неизвестны, и можно понять, почему. Учитывая их роль в возбуждении беспорядков, чтобы помочь Ганнибалу начать войну, Аппиан взял название от латинского turbulentus, которое точно описывает поведение испанцев и не кажется неуместным среди турдулов и турдетанов. Ливий (21.6.1-2) вовлек последних в сговор с Ганнибалом, и вполне возможно, что Аппиан был осведомлен о географических трудностях, которые отсюда возникали. Птолемей (2.4.9) и Страбон (3.1.6, 2.15), прояснили расстояние между турдетанами и Сагунтом. Эдетаны действительно жили достаточно близко, чтобы играть желаемую роль. Однако торболеты, вымышленные только по названию, отражали роль, приписываемую испанцам исторической традицией, и устранили то, что казалось ошибкой. С точки зрения Аппиана, названия кельтских племен теряли свое значение в Испании, которая при его жизни доставила двух императоров, обоих из Италики на территории турдетанов. Аппиан мог бы подумать, что он «снимает» некоторую неловкость по поводу отношений между Ганнибалом и иберийцами будущей Испании Дальней. Конечно, названия настоящих испанских племен, а также историю сговора все еще можно было найти у географов и Ливия.
Неудивительно, что роль Филохарида заключалась в подстрекательстве тарентинцев к нападению на десять римских кораблей. Можно себе представить, что он не принял бы участия в настоящем сражении, которое он разжег, напомнив всем о древнем договоре, запрещавшем римлянам проплывать мимо Лакинийского мыса. Четыре фактора делают это предполагаемое соглашение особенно подозрительным. Аппиан — наш единственный источник, еще раз поднимающий вопрос, откуда он взял эту информацию. В этом случае мы остро ощущаем потерю Дионисия, но не Ливия. В восьмой, девятой и десятой книгах последнего содержатся ссылки на тарентинцев, но нет никакого явного договора между ними и римлянами, особенно с оговоренными Филохаридом условиями. Во–вторых, описание демагогом договора как «древнего» заставляет задаться вопросом, когда именно происходили переговоры. Оценки варьировались от 348 и до 303/2 года до н. э., вокруг которого сложилось наиболее полное научное единодушие. В-третьих, в договоре присутствует знакомый, но странный язык, в частности, его беспрецедентное использование «дальше». Наконец, и самое проблематичное, Филохарид доставляет тарентинцам законную причину для нападения на римлян. В результате, этот захватывающий лакомый кусочек может вписаться в римскую анналистическую традицию только как преднамеренная фальсификация в попытке выставить тарентинцев в негативном свете и возложить на них ответственность за войну. Следует бороться с искушением рассматривать его как законный признак объективности Аппиана и сохранения греческого источника. Тем не менее это соглашение было признано подлинным, и до настоящего времени его усилия были сосредоточены на конфликтах, о которых сообщалось в наших источниках. Римляне действительно заключали договоры с побежденными, но поиск соглашения, возникшего в результате военных действий, служит для того, чтобы подчеркнуть ограниченность имеющихся свидетельств для этого периода.
Из пяти кондотьеров, нанятых тарентинцами для борьбы за них, именно второй из них, Александр Молосский, как сообщают, впервые вступил в контакт с римлянами. Ливий (8.17.10) рассказывал, что однажды в Италии по приказу тарентинцев (334-330 гг.) он заключил мир с римлянами после победы над самнитами и луканами в битве. Существует достаточно свидетельств, чтобы поставить показания Ливия о соглашении под серьезное сомнение, если не отвергнуть их прямо. Согласно Юстину (12.2.12), Александр заключил договоры с метапонтцами, педикулами, апулийским народом, иначе называемым певкетами (Strab. 6.3.1) и римлянами, но не упоминал ни о самнитах, ни о битве при Посейдонии. Очевидно, что в первом веке до нашей эры существовала традиция, согласно которой Александр добивался или заключал одно или несколько соглашений с различными городами и народами Италии, включая римлян. Однако, даже если бы он действительно связался с римлянами, трудно представить, почему он заключил договор, запрещавший им плыть на восток от Лакинийского мыса. Точно так же как гегемона италийской Лиги интересы Тарента в 331 г. касались греческих городов от Тарента до Неаполя, и решение провести границу в этом месте остается загадочным.
Ливий (8.17.9) поставил под сомнение верность Александра договорам, и надо спросить, чьи интересы молоссец больше представлял — свои собственные или тарентинцев. Напротив, рассказ Ливия о подвигах Александра (8.24.4-18) противопоставлял кондотьера главным образом бруттиям, луканам, мессапиям и апулийцам, традиционным противникам тарентинцев в южной Италии. Он погиб в битве при Пандосии (Strab. 6.1.5), только к северо–западу от Гераклеи, вдали от римской территории. Назвав (Strab. 6.3.4) его противниками мессапиев и луканов. Страбон рассказал о распрях между тарентинцами и Александром, которые способствовал его смерти, а также проблематизирует понятие наемного генерала, ведущего переговоры от имени своего работодателя. Действительно, Юстин (12.2.12), эпитоматор Помпея Трога, утверждал, что молоссы стремились править Италией, Сицилией и Африкой, что было преувеличенной попыткой сделать Александра, который был дядей Александра Великого, соперником его племянника. Более того, если он стремился к правлению Италией, запрет римлянам плавать мимо Кротона, а не где–то вдоль Тирренского побережья, имеет мало смысла. Авл Геллий (17.21.33) утверждал, что кондотьер намеревался вести войну против Рима, поскольку римляне славились своей доблестью и везением, но умер прежде, чем у него появилась возможность. Италийские успехи Александра Молосского, своего рода заместителя Александра Македонского, должно быть, сделали его предметом спекуляций об исходе войны, если бы он действительно выступил против римлян. Наемный генерал и римляне никогда не вступали в соприкосновение, поскольку наши источники сходятся во мнении, что Александр не двинулся к северу от луканской Посейдонии в то время, когда римская интервенция в Кампании еще не достигла юга от Кум или Неаполя, последнего все еще независимого греческого города и мы должны остерегаться всяких анахроничных сценариев.
Следующая возможность для заключения договора между Римом и тарентинцами представилась, когда последние, как говорят (Livy 9.14), вмешались в попытку предотвратить войну между самнитами и римлянами в Луцерии (около 320 г.), и эту историю следует отбросить как выдумку анналистов. Луцерия (недалеко от современной Фоджи) находится на расстоянии более 223 километров от Тарента. Трудно представить себе, как группа тарентинцев, послов, а не войско, могла быть вовремя отправлена для участия в битве между римлянами и самнитами так далеко на север, за Аускул, или что они могли бы надеяться сделать, если бы действительно присутствовали там.
Последнее свидетельство о тарентинско–римском конфликте до 282 года содержится в загадочном фрагменте Диодора (20.104) и Ливия (10.2). Согласно первому, римляне, луканы и тарентинцы воевали в 303 году. Вполне естественно было бы заключить, что военные действия привели к какому–то договору, если бы не тот факт, что остальная часть сообщения (20.104-5) касается только греков и луканов. Тем временем Ливий представил две во многом непримиримые версии случившегося. Первая (10.2.1-2) утверждала, что консул Эмилий победил Клеонима в одном сражении и загнал его обратно на его корабли из места под названием Thurias in Sallentinis, которое до сих пор не поддается попыткам найти его. Если имелся в виду Фурии, то они находились не на территории саллентинцев, так как эта группа жила в той части южной Апулии, куда римские войска еще не добрались в 303 году. Во втором случае (10.2.3-15) диктатор Юний Бубульк был послан разобраться с Клеонимом, который отступил из Италии еще до начала сражения. Длина этого рассказа почти не оставляет сомнений в том, какую версию предпочитал Ливий, возможно, потому, что спартанский царь совершил набег на окрестности Патавии, где он потерпел поражение, вдали от Фурий, саллентинцев или Тарента. Самое главное, что это противоречивое свидетельство не дает никаких определенных поводов для переговоров между тарентинцами и римлянами. Давайте теперь рассмотрим источник нашей информации об условиях предполагаемого договора, и под этим я подразумеваю не Аппиана, а скорее человека в его повествовании.
Характер Фаиды последователен как у Дионисия, так и у Аппиана. Оба автора ясно дают понять, что этот человек не пользовался доверием и был лишен морали. Почему же тогда мы должны верить всему, что он говорит? Официально выглядящий запрет (не заплывать дальше Лакинийского мыса) дурачит нас благодаря исторической правдоподобности. Полибий сообщал о договорах между Римом и Карфагеном, первый из которых (3.22.5) запрещал римлянам новоиспеченной республики и их союзникам выходить за пределы «Прекрасного мыса», но это соглашение и его ограничения не были результатом войны, как и последующие договоры с Карфагеном (Polyb. 3.22-5; Liv. 7.27.2, 38.2: 9.43.6: ср. D. S. 16. 69. 1) до первой Пунической войны. Следовательно, попытки датировать филохаридов «древний» договор периодом, когда наши источники упоминают римлян и тарентинцев в тесном контексте, то есть, возможно, воюющих друг с другом, вполне могли быть тщетными. Историческая традиция никогда не говорит о греках из Тарента, посещавших Рим, что привело бы к заключению договоров. Между тем поразительное сходство в языке Аппиана и Полибия должно было бы вызвать у нас подозрение, что вместо легитимного пункта из договора мы имеем дело с намеренной имитацией текста.
Две клаузулы свидетельствуют о схожем синтаксисе, а также о некоторых ключевых различиях в терминологии. Обе начинаются с одних и тех же слов («не заплывать римлянам»), хотя запрет Аппиана не относится ни к каким союзникам. Возникает вопрос, не подразумевается ли здесь архаическое римское государство, менее могущественное, чем видимое нами у Полибия, у которого первые два договора относились к римлянам и их союзникам (3.22.4-5, 24.3). Фразы, указывающие на предел, за который римлянам не разрешалось заплывать, следуют той же конструкции, диспозиции и топонимии. На самом деле, Лакинийский мыс уникален для Аппиана и появляется у него еще раз по случаю, когда Секст Помпей ограбил там храм Геры (BC 5.133). Аппиан, по–видимому, смоделировал свой Лакинийский мыс с Прекрасного мыса у Полибия в знаменитом первом договоре между Римом и Карфагеном. Зато он заменил содержащееся как в первом, так и во втором соглашениях между Римом и Карфагеном «за пределами» на более сложное «далеко от» или «далеко вглубь». В самом деле Полибий избегал «дальше», как и Фукидид, хотя его можно найти в качестве предлога у Геродота, Ксенофонта и Дионисия Галикарнасского. Ни один из этих примеров не дает необходимого смысла, как и пять других примеров у Аппиана. Если он работал по памяти, то вполне возможно, что он не совсем правильно запомнил текст Полибия. Вероятно, Филохарид хотел сказать, что римляне не должны были плавать дальше Лакинийского мыса. Похоже, что Филохарид действительно напомнил своим согражданам о соглашении, согласно которому римляне не должны заходить дальше Лакинийского мыса. Это может быть ироническая шутка о римском самомнении как о нации земледельцев, греческое высокомерие и намек на превосходство тарентинцев на море. В конце концов, Полибий (1.20.12) утверждал, что до Первой Пунической войны римляне не имели флота, в то время как тарентинцы, как говорят, имели самый сильный флот в этой части Италии (Str. 6.3.4) и стали socii navales по окончании Пирровой войны. Тот факт, что Ливий (9.30.4) и Диодор (23.2.1) ссылаются на римский флот, созданный до 264 года, делает маловероятным то, что Аппиан или, возможно, Дионисий, если он является источником, поверили утверждению мегалопольца.
Подражая языку Полибия, Аппиан не столкнулся бы ни с какими трудностями. Кроме того, это не единственный случай, когда он сообщил об условиях договора, не найденного ни в одном другом источнике. Полибий (3.2.8) рассказал о соглашении, упомянутом также Ливием (31.14.5) и Юстином (30.2.8), между Филиппом V и Антиохом III о разделе Египетской империи, которое стало возможным благодаря смерти Птолемея IV Филопатора и молодости его преемника Птолемея V Эпифана. Юстин и его источник Помпей Трог говорили, что александрийцы отправили послов в Рим с жалобой на этот договор. Только Аппиан (Mac. 4) привел слух, что родосская делегация донесла римлянам о соглашении и сообщила его подробности. В отличие от Полибия, который указывал, что Антиох будет помогать Филиппу в продвижении его интересов в Эгейском море, Карии и Самосе, а Филипп будет помогать своему союзнику Селевкиду в Сирии и Финикии, родосцы у Аппиана утверждали, что Антиох был заинтересован в Египте и Кипре, в то время как Филипп, как говорили, строил планы на Кирену, Киклады и Ионию. Родосцы (Liv. 31.2.1-2) действительно отправил делегацию в Рим вместе с Атталом из Пергама осенью 201 года в надежде получить помощь против агрессии Филиппа, который захватил Фасос, Кий, Милет и Самос и напал на Пергам. Приписывание Аппианом родосцам подробностей договора между Филиппом и Антиохом улучшает положение александрийского посольства у Юстина, которое не находит отдельного подтверждения. В самом деле, эта «попытка нарастить плотью скелет Полибия» могла быть чем–то большим, чем просто «схематическое изображение восточно–средиземноморских земель кем–то, у кого была карта, но не было реальных политических знаний». Это следует рассматривать как преднамеренную попытку риторической болтовни, которая сама по себе не может много рассказать нам об осведомленности Аппиана о делах в Восточном Средиземноморье ок. 201 г. до н. э.
Аппиан представил своей аудитории слух, который очень хорошо подходил к этому случаю, но который был обнаружен как выдумка благодаря тому, что он появился только в его работе. Как и все убедительные слухи, он содержал достаточно правды, чтобы звучать правдоподобно. Родосцы, стремясь заручиться помощью римлян, несомненно, преувеличили бы угрозу, которую представляли Филипп и Антиох для равновесия сил в Средиземноморье. В то же время слухи, как знает каждый, кто играл в «телефон», часто искажают факты. Следовательно, утверждение, что Филипп был заинтересован в Кирене и Ионии, а Антиох в завоевании Египта и Кипра, может быть истолковано по–разному. Если кто–то не примет это сообщение на том основании, что два царя вступили в конфликт из–за Ионии, то можно предположить, что послы намеренно преувеличили условия пакта, или что родосцы, независимо от дипломатического послания, были источником этой истории, или что слух, переданный каким–то другим источником, неверно истолковал сообщение о фактическом посольстве родосцев в Рим. Аппиан весьма ловко воспользовался риторической уловкой, представив так условия пакта. Изменение содержания Полибия также не должно плохо отразиться на историчных родосцах, которые столкнулись с весьма реальной угрозой в лице Филиппа и Антиоха, как это, несомненно, знал Аппиан. Нельзя сказать того же о том, как мы должны смотреть на вымышленного Филохарида, тарентинского демагога.
Если родосцы стремились наладить отношения с Римом, то Фаида был активно враждебен, или, скорее, именно так решил изобразить его Аппиан. Фигура этого рода была необходима для разжигания возникшего конфликта. Однако. как и в случае с подробностями от родосского посольства, некоторые подсказки в тексте предупреждают нас о фальсификации внутри. Аппиан описывал Филохарида/Фаиду как человека с дурной репутацией и низкой моралью, который «жил постыдно». Затем демагог «напомнил» своим согражданам о «древнем договоре», который можно было истолковать как означающий, что римлянам запрещено плавать дальше Лакинийского мыса. Упоминание Филохаридом некоего древнего договора уже рассматривалось как демагогическая попытка манипулировать несведущим населением. Тот факт, что римские историки зафиксировали множество соглашений и договоров, заключенных с различными народами до Первой Пунической войны, придавал правдоподобие существованию этого пакта, даже несмотря на очевидность нового договора. Юстин и Ливий запрокотолировали мир, истинный или нет, заключенный между Александром Молосским и римлянами. Однако ни одно из этих действий не было вызвано личностью, отмеченной как неблагонадежная, пытающейся мотивировать столь же позорное большинство к низкому и неспровоцированному нападению. В этом случае мы должны противостоять тенденции, проистекающей из желания и даже необходимости верить в то, что наши источники не лгут, чтобы рассматривать условия этого договора как «истину». В то же время на основе этих свидетельств Аппиан не должен быть осужден или отвергнут как некомпетентный эксперт или лжец. То, что мы видим в этом и в посольстве родосцев, является примером различия между древней и современной историографией, использования риторической характеристики, пропагандируемой подобными Цицерону (de Orat. 2. 115) и Дионисию Галикарнасскому (Lys. 8). Очевидно, что в некоторых случаях дело не ограничивалось составлением речей в прямом дискурсе. Правдивое изображение демагога парадоксальным образом требовало вложить в его уста ложь.
Под надуманным предлогом Филохариду удалось убедить своих сограждан отплыть и напасть на флотилию Корнелия. Несведущая толпа действительно поверила его измышлениям. Они не знали своей собственной истории внешних сношений и не знали, как обращаться с чужаками, приближающимися к их берегам. Скрытая критика демократии Аппианом напоминает о контрастах между греками и римлянами у Дионисия и Плутарха. Однако язык не просто вызывает на память этих двух историографов. Использование «побудил» и «убедил» в близком контексте похоже на известный пассаж Фукидида (1.84). В самом начале Пелопоннесской войны Архидам напомнил своим спартанским товарищам: «если кто–то нас обвиняет, пусть нас больше не уговаривают». Подстрекательство как риторический прием вполне могло бы войти в арсенал искусного демагога. В противоположность спартиатам тарентинцам потребовалось лишь необоснованное утверждение Филохарида, чтобы побудить их к действию.
Они сели на свои корабли и направились навстречу римской эскадре, хотя где именно — в гавани Тарента или еще дальше, в заливе Тарента, — остается неясным. Четыре катафракта Корнелия были потоплены, а один захвачен вместе с экипажем. Затем Тарентинцы направились в Фурии, где изгнали видных горожан, захватили город и удалили римский гарнизон, жалуясь, что жители Фурий, хотя и были греками, обратились к римлянам вместо них и что они больше всех виноваты в том, что римляне переступили их границы. Появление здесь «за пределами» вместо «дальше» напоминает нам текст Полибия, в то время как «переступать» представляет вариант для «заплывать» и одновременно подразумевает правонарушение с точки зрения Тарента.
Имея множество веских причин требовать репараций, римские послы прибыли в Тарент с требованием возмещения ущерба, и Аппиан сообщил все подробности. Легаты настаивали на возвращении своих пленников, говоря, что тарентинцы захватили не воинов, а простых туристов. Другие требования включали разрешение фурийцам вернуться домой и восстановление собственности, если тарентинцы хотели дружбы с римлянами. Благодаря Аппиану мы знаем «угрозы», которые так разозлили греков у Дионисия. Мы также признаем фециальную процедуру, впервые открыто присутствующую у Валерия Максима. Некоторые из этих сведений могут быть делом рук Аппиана, однако без рассказа Ливия могут существовать только предположения.
У Дионисия тарентинцы вообще не желали слушать послов, у Аппиана они с трудом допустили их на собрание, когда же наконец ввели, то вошедшие подверглись насмешкам за то, что плохо говорили по–гречески. Подобно тому, что он сделал с описанием Фаиды у Дионисия, Аппиан высказался сжато и более простым языком с некоторыми изменениями в синтаксисе и лексике. У Дионисия тарентинцы смотрели и смеялись над Постумием за нарушение правил греческого языка, тогда как зрители у Аппиана насмехались над худым произношением римлян, и у него по–гречески говорили все римляне, а не только Постумий. Исчезновение глагола «смотреть» также привело к некоторым заметным отличиям от версии Дионисия в этой истории.
У Аппиана Постумий не стал бы называть Филонида болтуном и у него не было необходимости говорить, что греки пристально следили за Постумием. У Дионисия тарентинцы пытались следить за лингвистическими ошибками вместо того, чтобы слушать, Аппиан находил визуальные мишени для их веселья. Их шутки касались римских одежд, и они смеялись над клавусом, или широкой пурпурной полосой тоги. Одна эта шутка могла бы дать Постумию достаточно оснований для предупреждения, что их кровь запятнает одежду, над которой они насмехались, и еще более ироничным будет утверждение Клеарха из Сол о том, что сами греки носили одежду с каймой, вполне возможно, пурпурного цвета. Далее мы видим, как Филонид приближается к представителю римлян и оскорбляет его, как это было у Дионисия:
«Филонид подошел к Постумию, руководителю посольства, повернулся задом и, наклонившись вперед, поднял платье и замарал одежду посла».
Эта формулировка короче и более расплывчата, чем у Дионисия, за исключением того, что Аппиан объяснил, что имел в виду его предшественник выражением «пристроившись самым постыдным для глаз образом», то есть Филонид повернулся задом и наклонился вперед, прежде чем поднял платье. Аристофан использовал оба слова в контексте подготовки к анальному проникновению. Дионисий сказал, что Постумий собирался выставить напоказ обгаженное одеяние и сделать выговор Филониду. У Аппиана легат никогда не оборачивался, чтобы выразить свое негодование, и тем самым избегались какие–либо намеки на мотивы римлянина, хотя они никогда не подвергались сомнению. Идея заставить Филонида принять эту позу вполне могла происходить из описания Дионисием Фаиды, который проституировал своей красотой среди мальчиков. Для самого оскорбления Аппиан выбрал глагол «замарал», гораздо более расплывчатый, чем «забрызгал» у Дионисия и urina respersus у Валерия Максима. Это привело, по крайней мере, одного современного ученого к заключению, что Филонид «подошел к Постумию, повернулся спиной к римлянину, наклонился, поднял свое платье сзади и нагадил (sic) на тогу Постумия». Это не только кажется анатомически неправдоподобным, но и является излишним напряжением воображения.
Хотя Аппиан описал физическую позу более наглядно, нет никаких оснований полагать, что он радикально отклонился от предыдущих описаний. Учитывая довольно заметные фаллосы на костюмах греческой комедии, и контекст отрывка, мы можем представить себе, что поза Филонида вызывала действительно смешной образ, очень похожий на комический персонаж на сцене. Мы могли бы также задаться вопросом, видел ли Аппиан такие костюмы либо в театре, либо, что гораздо менее вероятно, на вазах с флиаками, но визуальные свидетельства этого рода не были необходимы, поскольку существует множество письменных источников, касающихся комедий Аристофана и других авторов, и литературные свидетельства были бы главным инструментом историка в реконструкции прошлого.
После того как Филонид замарал тогу римского посла, тарентинцы, забавляясь увиденным, продолжали шутить, как будто видели комедию или смешного персонажа. Затем у Постумия был свой драматический момент, когда он протянул грязное одеяние, прежде чем произнести короткий упрек. И снова мы обнаруживаем, что то, что было непонятно у Дионисия, проясняется у Аппиана. Вместо того, чтобы просто «показать обгаженный предмет» зрителям в театре, Постумий теперь держал его так, чтобы все могли видеть пятно. Когда он упрекнул тарентинцев («вы смоете его», — сказал он, — «морем вашей крови, вы, кто так наслаждается смехом»), Аппиан изменил речь, которая, намеренно или нет, более точно отражает идеализированную прозу честного человека средней Республики.[3]
Мы не предполагаем, что историки будут дословно повторять речи, сочиненные их предшественниками, даже самые запоминающиеся. Аппиан как всегда упростил язык Дионисия, здесь до истинного художественного эффекта. Постумий заговорил только один раз, а не три. Люди республики были немногословны. Он не обращался непосредственно к Филониду. Не было ни приказа смеяться как можно дольше, ни угрозы, что тарентинцы еще долго будут плакать. Постумию не нужно было времени, чтобы собраться с мыслями или придумать последнюю угрозу, чтобы досадить грекам.
Этот эпизод закончился возвращением в Рим. У Дионисия посольство отплыло, предсказав кровавую войну и много слез для южноиталийских греков. По прибытии в Рим они показали (D. H. 19. 6) одеяние Постумия как свидетельство того, что они говорили правду. Аппиан опустил многое из того, что сказал Дионисий об обстоятельствах, последовавших за докладом Постумия, о публичных дебатах в Риме по поводу правильного курса действий и о потенциальных противниках, с которыми им предстояло столкнуться. В его версии мы находим консула Эмилия, сражающегося с самнитами сразу после того, как Постумий показал римлянам свою немытую одежду. Неудивительно, что народ был возмущен обращением, которому подверглись его представители (3.7.3), и язык Аппиана напоминает здесь реакцию populus у Дионисия (19.6: «поднялось всеобщее сильное негодование»). Дионисий успел рассказать, что римляне проголосовали за войну, а затем его текст обрывается. После трех фрагментов повествование возобновилось дебатами в Таренте. Затем появился Метон, чтобы передать свое предупреждение. Никто не мешал принятию решений у Аппиана.
После того как римляне увидели тогу Постумия, они приказали Эмилию вторгнуться на территорию тарентинцев и повторить условия Постумия. Если бы тарентинцы не согласились, он должен был атаковать, но нельзя не заметить, что римляне продолжали проявлять сдержанность, как образцы gravitas, severitas и справедливого поведения. Это превышало требования фециальной процедуры для bellum iustum, поскольку тридцатидневный период ожидания, несомненно, истек прежде, чем инструкции римского народа достигли консула. Теперь генерал, а не сенатский легат что–то предъявлял тарентинцам, и на этот раз они не смеялись, потому что видели его войско, а не бывшего консула, демонстрирующего грязное пятно. Аппиан сразу же перешел к обсуждению греков о том, как бороться с весьма реальной угрозой, а не просто с требованиями.
Тарентинцы разделились поровну во мнениях относительно того, что им следует делать, но эта расплывчатая формулировка напоминает описание начала войны у Плутарха. Некоторые были в растерянности, не зная, что делать, в то время как у других были определенные мысли, пока с ними не заговорил неназванный человек. Аппиан избегал идентифицировать эти две группы более конкретно, хотя есть соблазн предположить, что первая соответствует демосу, а вторая — демагогам. С другой стороны, отсутствие конкретики среди споривших поддерживает мнение о замешательстве и нерешительности. В разгар этого хаоса некто посоветовал призвать союзников и Пирра, чтобы он возглавил военные действия. Его точка зрения возобладала без возражений, что было далеко от дебатов, наблюдавшихся у Дионисия и Плутарха.
При составлении своего повествования об этих событиях Аппиан не опирался на все те же стереотипы, что и Полибий, Дионисий, Валерий Максим, Плутарх и Флор. Ему нужно было, чтобы его работа находила отклик с работами его предшественников, но не копировала их. Хотя Валерий Максим и Флор, несомненно, обладали чутьем на драматический и эпический характер происходящих событий, они и периохи не строили никаких повествований вокруг отдельных тарентинцев, и насмешки или смех не находили себе места. Они происходили от Дионисия, и прежде всего его работу Аппиан суммировал, дополнял, исправлял и объяснял. Именно он послужил ключевым источником для этих эпизодов, а не Ливий, который не включил Филохарида, скорее всего выдуманного Аппианом, и от которого мы не ожидали бы упоминания о Филониде или Метоне. В самом деле Филохарид и Филонид больше не появятся ни у одного из более поздних авторов, хотя то же самое не относится и к Метону.
[1] Тиль называет это объяснение «дерзкой выдумкой анналистов, которые хотели оправдать римлян и представить их невинными и простодушными жертвами тарентинской агрессии». Затем он представил три часто повторяемых объяснения присутствия римского флота: 1) он был на пути к недавно созданным колониям на Адриатике, 2) он намеревался захватить Тарент врасплох в сотрудничестве с консервативными аристократами города и 3) он был там для связи с римскими гарнизонами в Регии, Локрах и Фуриях. Именно последнее объяснение показалось Тилю наиболее приемлемым.
[2] Аппиан вводил новые имена и в других случаях. В его рассказе о Второй Пунической войне (Hann. 7.6.32) изображен тарентинец по имени Конней, которого Полибий (8.24-34) и Ливий (25.8-11) называли Филеменом. В своем рассказе об иллирийской войне он предложил другое имя — Клеемпор, не подтвержденное Полибием, которое многие ученые считают подлинным из–за его появления в надписи. Аппиан представил сообщение, сильно отличающееся от рассказа Полибия и заслужившее значительную благосклонность. Что же касается отношения этих аргументов и свидетельств к Филохариду, то Иллирийская война произошла примерно через пятьдесят лет после начала Тарентинской войны — периода, когда в Риме начали писать литературу. Первые римские историки действительно пережили Иллирийскую войну, что было решающей разницей, в то время как Клеемпор, будучи послом к римлянам, был важной и, по–видимому, уважаемой личностью, в отличие от Филохарида у Аппиана.
[3] Поскольку риторическое обучение подчеркивало важность характеристики (например, Quint. Inst. 10.1.101; Lucian Hist. conscr. 58), нет ничего неразумного в том, чтобы утверждать, что Аппиан подошел к этой задаче намеренно и с необходимыми инструментами. Конечно, речи деятелей вроде Аппия Клавдия Цека (Samn. 3.10.2) и Фабриция (Samn. 3.10.4) по сравнению с речами у Плутарха и Дионисия написаны более простым, более прямым языком. Речь Аппия занимает примерно половину того места, которое она занимает у Плутарха (Pyrrh. 19.1-3), в то время как речь Фабриция сводится к одной короткой цитате и предложению в косвенном дискурсе по сравнению с четырьмя длинными главами Дионисия Галликарнасского (19.15-19.8). Плутарх (Pyrrh. 20.3-4) дал Фабрицию три коротких высказывания. В то же время Аппиан «любил воспроизводить обрывки разговоров или краткие замечания, которые вряд ли можно назвать полноценными речами».
Примерно в начале III века нашей эры Кассий Дион приступил к работе над своей историей римского мира. Подобно Аппиану и другим, он пытался сказать о начале Тарентинской войны что–то новое, что явствует из первых двух сохранившихся отрывков. Римляне (9.39.1-2) знали, что тарентинцы и кто–то еще готовились к войне против них. В следующем фрагменте (9.39.3) мы находим, что «тарентинцы, хотя они сами вызвали войну, тем не менее были свободны от страха». Очевидно, по мнению Диона, греки по глупости спровоцировали войну с Римом. Полезно заметить, что фразу «свободны от страха» Дион позаимствовал у Геродота (1.143).
Милетяне были богатым народом, «свободным от страха» перед Киром и персами. Они заключили договор с Киром, однако, в 499 году милетяне Гистией и Аристагор спровоцировали восстание ионийцев. Пять лет спустя персы прибыли в Милет, разграбили город и обратили его жителей в рабство, что стало сюжетом для суперудачной трагедии Фриниха (Hdt. 6.18-21). Параллели с Тарентом очевидны.
Тарентинцы были богаты, и мы помним, что в развязывании войны с Римом Полибий обвинял возникшую из–за их процветания эвдемонию. Авторы от Дионисия до Аппиана, по–видимому, с большей конкретикой возлагали вину на их демагогов, которые были не лучше и не везучее милетских тиранов. В обоих случаях вожди одного города–государства организовали сопротивление империи, но оно в конечном счете оказалось безуспешным. Сам Тарент был далеко от Рима, как и Милет от Суз. Между тем римляне, как и персы, не были моряками. Немного позже в рассказе Диона они покажут, что против тарентинцев им было лучше на суше. Что же касается того, заключили ли греки какой–нибудь договор перед лицом римской агрессии, то об этом свидетельствует Филохарид у Аппиана, хотя слова демагога вызывают недоверие. Римляне взяли Тарент, но через десять лет, а не через пять. Лучше всего запомнилось разграбление римлянами города в 209 году, когда помимо произведений искусства и, предположительно, 83 000 фунтов золота было уведено 30 000 рабов. Тем не менее Флор (Epit. 1.13.27) описал богатую добычу, увезенную римлянами для триумфа в 272 г.: «золото, пурпур, статуи, картины и таретинскую роскошь». Следуя примеру Аппиана, Кассий Дион в рассказе о начале войны больше склонялся к комедии. Эффекта «правдивости» он достиг тем же образом, как Дионисий и другие, показав широту своих познаний.
Читатели, уловившие связь с Геродотом, могли поразмышлять о параллелях между тарентинцами и милетянами и о том, почему греки без колебаний начали военные действия:
«Тарентинцы, хотя и сами начали войну, тем не менее были свободны от страха. Ибо римляне, понимавшие, что они делают, из–за своих временных затруднений притворялись, что не знают этого. После этого тарентинцы, думая, что они либо отделаются безнаказанно, либо останутся совершенно незамеченными, так как на них никто не жаловался, повели себя еще более нагло и даже против своей воли вынудили римлян вступить с ними в войну. Здесь подтверждается высказывание, что даже успех, когда он приходит к людям в неоправданной мере, оказывается источником несчастья для них; ибо он ведет их к безумию — так как умеренность не уживается с тщеславием — и причиняет им самые серьезные бедствия. Точно так же тарентинцы, наслаждаясь исключительным процветанием, в свою очередь столкнулись с несчастьем, которое было равноценной расплатой за их дерзость».
Дион начал с более практического анализа. Естественно, римляне знали о подготовке греков к конфликту, хотя как она протекала и как они могли об этом узнать, мы сказать не можем. Вполне вероятно, что Дион построил свое повествование на обвинении тарентинцев в нападении до того, как они действительно это сделали. Как и его предшественники, он также, как мы увидим, проводил контраст между моральной прямотой неагрессора и предосудительным высокомерием греков, которое способствовало началу войны. Его утверждение, что римляне знали о заговоре тарентинцев, изображало растущую имперскую власть как нечто всесведующее или, по крайней мере, удивительно терпеливое, что предполагало скорее неизбежный исход, чем точно отражало неясность исторической ситуации. Небольшое преувеличение римской мощи и влияния вполне понятно для человека, впервые прибывшего в Рим около 180/1 года н. э. и вплоть до своей смерти около 231 г. н. э. наблюдавшего выпавшие империи многочисленные испытания.
Без полной информации мы не можем быть убеждены, что Дион когда–либо рассказывал реальные дела, которые, как были уверены тарентинцы, не имели бы для них негативных последствий. Отчасти греки «были свободны от страха» из–за бездействия римлян вследствие сопутствующих затруднений. [1] К сожалению, его аудитория тогда была в гораздо лучшем положении, чтобы оценить, какие препятствия стояли перед римлянами около 282 года до н. э. Для нас остается только один фрагмент, который служит причиной большего количества проблем, чем сам проясняет. Дион (9.39.1-2) объяснил, что римляне столкнулись с восстаниями и неприятностями от этрусков, умбров и галлов еще до начала Пирровой войны:
«Когда римляне узнали, что тарентинцы и другие народы готовятся к войне против них, они послали Фабриция в союзные города, чтобы те не восстали. Они же арестовали его и, отправив послов к этрускам, умбрам и галлам, заставили многих из них тоже восстать, одних сразу, а других вскоре после этого».
Потеря промежуточного повествования между этим первым фрагментом девятой книги и вторым, оставляет много необъясненного и вызывает хронологические проблемы. Посольство Фабриция в союзные города и его арест засвидетельствованы только здесь. Следовательно, к ним следует относиться с некоторым подозрением. [2] Из–за противоречивых свидетельств за этот период его миссия по–разному датировалась от 285 до 283 гг. Особый интерес представляет идентификация как союзников, захвативших римского представителя, так и тех, кто призвал к восстанию этрусков, умбров и галлов. По крайней мере один ученый предположил, что арестовали тарентинцы, хотя трудно оправдать этот аргумент на том основании, что едва ли можно было назвать гегемона Италийской лиги римским союзником до завершения пирровой войны. Кроме того, римлянам нужно было победить тарентинцев, чтобы те восстали. Между тем многое из того, что рассказал здесь Дион, лучше соответствует обстоятельствам галльских войн, начавшихся за два года до Bellum Tarentinum.
Ливий (Per. 12) и Аппиан (Samn. 3. 6) согласны с тем, что римляне сражались с сенонами еще до морского столкновения с тарентинцами. Последний из этих двух авторов также имеет интересное сходство с приведенным выше отрывком Диона. Согласно Аппиану, галлы приняли римских послов, которых казнили. Неизвестные легаты должны были жаловаться на нарушение условий договора; сеноны служили наемниками против римлян. В отместку за смерть представителей консул Корнелий (П. Корнелий Долабелла) опустошил их территорию, в то время как его коллега Домиций (Гн. Домиций Кальвин Максим) разгромил коалицию галлов и этрусков. Фабриций в этом процессе не играл никакой роли, но у нас есть римский посол, и даже не один, посланный к тем, кого можно было бы истолковать как восставших союзников. Беда в том, что галлы убили этих людей и едва ли могли заставить себя восстать. К счастью, некоторую помощь в разрешении этих трудностей оказывает Полибий.
Согласно его хронологии, сеноны разбили римлян при Арретии, где был убит римский военачальник Л. Цецилий Метелл Дентер (2.19.8). Чтобы выкупить своих пленников (2.19.9), римляне отправили послов, которых галлы убили, нарушив тем самым договор. Дион использует επαναιρεω в значении «выбирать» (45.34.5), «брать» (46.7.1, 56.6.6) и «забирать» (72.4.6), и последнее не обязательно означает «убивать», хотя слово имеет это значение у Полибия и у других авторов вроде Аппиана (например, BC 4.15). Возможно, хотя и маловероятно, что Дион или, возможно, один из его латинских источников решил истолковать επανειλοντο как означающее, что галлы нарушили договор, «забрав римлян», другими словами, арестовали их, а не убили.
Другая трудность, заключавшаяся в том, что галлы не могли заставить себя восстать, могла возникнуть из–за неясности, с какой группой сражались римляне. В то время как Аппиан и Ливий говорят только о cенонах, Полибий также ссылается на бойев. По его версии, это произошло после смерти Цецилия. Маний Курий Дентат был назначен сражаться с сенонами. После успешного завершения этой кампании бойи опасались, что их постигнет та же участь, и призвали на помощь этрусков (2.20.1-3). Эти две армии были разбиты римлянами, возможно, под предводительством консула П. Корнелия Долабеллы, который победил сенонов, согласно Ливию и Аппиану. Дион столкнулся с двумя противоречивыми традициями, включавшими две различные группы галлов, одна из которых прямо призвала на помощь соседних этрусков и каждая из которых восстала в разное время, — бойи восстали, как только они увидели судьбу противников Дентата. Его фраза «союзные города» позволяет ему избежать противоречий с Ливием и Аппианом относительно путаницы в идентичности галлов, следуя схеме хронологии Полибия, которая сохранила восстание двух групп, одних сразу, а других позже. Что касается умбров, о которых упоминал Дион, то их включение не представляет особых проблем, учитывая их близость как к этрускам, так и к галлам, с которыми они были в союзе прежде, особенно в войне, кульминацией которой стал Сентин в 295 году (Liv. 10.21, 27, 31.13). Тарентинцы, между тем, не были вовлечены, и никакие другие источники не производят впечатления, что были вовлечены. Это не объясняет появления в повествовании Фабриция, но делает его римским представителем к сенонам, которые, очевидно, хлебнули лиха из–за его ареста. Дион мог следовать альтернативной традиции или подключить человека, впоследствии прославившегося своей дипломатией и посольствами.[3]
По–видимому, Дион продолжал рассказывать о победах Фабриция над самнитами, бруттиями и луканами в 282 году, над теми же самыми противниками, которых он победил в 279/8 году (Liv. Per. 13), в то время как его коллега Г. Эмилий Папп продолжал операции в Этрурии, вполне возможно, против этрусков и бойев. Это вполне может быть та же самая кампания, что и в периохе двенадцатой книги Ливия, где римляне побеждали самнитов, бруттиев, луканов и этрусков после морского сражения с тарентинцами. Отсутствие галлов можно объяснить тем, что против них была объявлена война, хотя о завершении военных действий ничего не говорится. В добавление к потенциальной путанице, в 281 г. Л. Эмилий Барбула (D. H. 19. 6) был занят самнитами, луканами, бруттиями и этрусками, а его коллега Г. Марций Филипп праздновал триумф над этрусками. Другими словами, осмыслить сообщения о стольких войнах против одних и тех же врагов примерно в то же время, когда начались военные действия с тарентинцами, будет непросто. Все эти свидетельства показывают, что при этих обстоятельствах занятость консулов покорением негреков была еще одной причиной, по которой тарентинцы были «свободны от страха».
Греки также не боялись, потому что римляне не жаловались на их подготовку к войне, и эта ситуация кардинально изменилась, когда тарентинцы, больше не удовлетворенные планированием, «будут действовать еще более высокомерно» и нападут на не желающих этого римлян. По–видимому. сама идея сохранения независимости от Рима была возмутительной с точки зрения Диона. Прежде чем перейти к последующим событиям, он, по–видимому, не был удовлетворен этими причинами отсутствия страха и предложил более широкую теорию относительно происхождения вида hybris, который повлиял на весь полис.
Поскольку тарентинцы не продвинулись дальше стадии заговора, в аргументе высказывается мнение о том, что процветание, когда оно превышает разумную меру, порождает причины для несчастья. Из разных источников мы уже слышали о тарентинском богатстве. Именно это процветание привело людей к бесцельности, в первую очередь из–за негативного влияния успеха на поведение, как индивидуальное, так и коллективное. Они стали высокомерными, а мудрость не любит общаться с тщеславием. Упоминание о мудрости напоминает нам Энния, Дионисия и Плутарха, которые приписывали недостаток мудрости Пирру и тарентинцам. Без этого существенного качества успех приводил к низвержению даже самых великих. Успех тарентинцев вызвал цепную реакцию. Их высокомерие вылилось в распущенность, которая встретила то же несчастье. Другими словами, мы столкнулись с кругообращением, наблюдаемым у Полибия (8.24), Страбона (6.3.4) и Плутарха (Pyrrh. 13.2; 16.2). Для конкретного несчастья/злодеяния, удивительно двусмысленного слова, Дион имел в своем распоряжении более широкий спектр доступных авторов, которые рассказывали о злодеяниях тарентинцев, а также о падении их города. Все началось с прибытия римского флота в 282 году.
Дион очень быстро оставляет ученого читателя в некотором замешательстве. Ибо римским командующим флотом он назвал (9.39.4) Луция Валерия, а не Корнелия, как Аппиан. Без свидетельских показаний более ранних, чем Аппиан или Дион, авторов, невозможно определить, почему последний изменил имя наварха или он просто ошибся. [4] Как бы ни звали полководца, Корнелием или Валерием, римляне приказали (9.39.5) отправить своего дуумвира в Тарент, чего не заявляли ни Флор, ни Аппиан, хотя Дионисий для командировки Л. Постумия использовал тот же язык. Эту путаницу можно приписать византийским эксцерпторам как Дионисия, так и Диона, которые столкнулись с двумя Луциями, Луцием Постумием и Луцием Валерием. Что касается приказа посетить Тарент, то Дион мог бы возразить против описания Аппианом римской эскадры как занятой просто осмотром достопримечательностей.
По его словам, римские корабли подошли во время Дионисий, и остается только удивляться, как Дион смог быть настолько точным. Аппиан ничего не сказал ни об обстоятельствах прибытия римлян, ни о месте их нахождения, только то, что Филохарид призывал своих сограждан к нападению. По словам Флора, тарентинцы отмечали в театре какой–то праздник, но он не уточнил, какой именно. Только Дион сообщил точные обстоятельства. Его утверждение, что однажды днем горожане сидели в театре, позволяет нам отнестись к замечанию о Дионисиях с долей сарказма. Видя, что римляне приближаются к их полису, тарентинцы у Диона заподозрили, что римляне плывут против них, по–видимому, как пираты, и немедленно атаковали из гнева, а также под влиянием опьянения.
Дион не предоставил информации об опьянении, потому что он обратился к источнику, который сообщил дату или фактические обстоятельства битвы. Он знал отрывок из «Законов» Платона, в котором спартиат Мегилл жаловался на чрезмерное пьянство тарентинцев во время Дионисий. Несомненно, он сохранил этот стереотип, как и его предшественники. Иначе трудно себе представить, как греки, «насыщенные вином» и движимые иррациональным гневом и алкоголем, сумели занять свои триремы и отплыть, не говоря уже о том, чтобы напасть на римский флот. Это буквально то, что Дион приказал тарентинцам сделать, или, скорее, они напали (προσπεσόντες) на Валерия. Помимо «напасть», προσπεσόντες может означать падать ниц к ногам дуумвира, но опьяненные греки не были просителями. К сожалению, Валерий не мог этого знать.
Утверждение Аппиана, что римляне были всего лишь «туристами», отправившимися в инспекционное путешествие, представляло людей республики праздно проводящими время. Дион исправил этот образ, развивая идею их невинности. Когда двуличные тарентинцы «набросились на него», Валерий не поднял руки и даже не заподозрил враждебности — язык, который напоминает Фукидида (3.32). Во время Пелопоннесской войны самосцы сказали спартанцу Алкиду, что он не освободит Грецию должным образом, если убьет людей, которые не нападали и не были врагами. В то время как Алкид прислушивался к тому, что он считал хорошим советом, тарентинцы, естественно, не обращали внимания на это упоминание, и им не удалось сохранить себя или Великую Грецию независимыми от римского правления. Портрет Диона вряд ли представлял их в благоприятном свете, но и римлянам он не слишком льстил, если не считать контраста в поведении распутных участников празднества и трезвой преданности Валерия своему долгу. Возможно, нам следует вообразить, что бесхитростный дуумвир и его эскадра были подавлены превосходящими силами противника, обманутые мыслью, что тарентинцы настроены дружелюбно, пока не стало слишком поздно. Это не меняет факта, что они проиграли морскую битву кучке пьяниц. Все повествование очень остроумно, и Дион продолжал добавлять приукрашивания. Вместо того чтобы указать точное число потерь римлян, как это сделал Аппиан, он сообщил, что тарентинцы потопили Валерия и многих других. Неясность легко поддается более преувеличенному представлению о деле и количестве кораблей, отправленных на дно.
Неудивительно, что римляне (9.39.6) тяжело восприняли известие о поражении, как и следовало ожидать от автора. Они решили не посылать армию против греков немедленно, предпочтя посольство. Очевидно, фециальная процедура была не так хорошо знакома зрителям III века н. э. [5] Дион ранее говорил, что тарентинцы думали, что бездействие или молчание римлян означало, что им сойдет с рук их безобразие. Следующая фраза ясно дала понять собравшимся, что беспокоиться не о чем. Римляне послали посольство, чтобы избежать видимости умолчания о своих потерях и не дать грекам стать чрезмерно сдержанными. Странно, но судьбы военнопленных не рассматривались так, как это было у Аппиана. Где этот автор любил уточнять неясное в прочитанном, Дион все время приводил объяснения, укрепляя уверенность в целях и способностях римлян.
Когда их делегация прибыла в Тарент, они не были хорошо приняты, и греки не отослали их с соответствующим ответом. Не успели римляне вымолвить и слова, как тарентинцы тут же выставили на посмешище «и все остальное, и их одежду». Дионисий и Аппиан заставляли тарентинцев высмеивать попытки Постумия говорить по–гречески. Легаты не имели возможности открыть рты, — настолько неприветливой была атмосфера в театре. Или, скорее, этим грекам не хватало искушенности, чтобы оценить многое, кроме простейшего юмора. Одного появления римлян было достаточно, чтобы рассмеяться при виде их одежды:
«Это была городская одежда, в которой мы ходим на форуме. Они носили ее то ли из чувства собственного достоинства, то ли из благоговения, чтобы греки уважали их хотя бы за это».
Одеждой послов была тога, складки которой прославились при знаменитом объявлении войны в Карфагене (Polyb. 3.33; Liv. 21.18.13-14). В отличие от греков, карфагенские сенаторы не смеялись ни над тогой, ни над словами Фабия, что он несет мир и войну. По своему нелегкому опыту они знали, что предвещает появление этого одеяния, но не тарентинцы. Слишком глупые, чтобы понять, что они видели не комедию, а настоящих послов с серьезной миссией, они не смогли оценить «величественный» или «внушающий благоговейный трепет» характер тоги. Собравшись в толпы гуляк, тарентинцы глумились над римлянами. Разумеется, легаты прибыли во время очередного праздника. Дион, кажется, воспринял Страбона буквально, хотя на этот раз он не назвал повода, а также не указал места празднования. Мы знаем только, что тарентинцы, верные себе, все еще не проявляли никакой мудрости и предпочитали hybris правильному поведению. Дион повторил старый стереотип вместе со своими прежними обвинениями, которые вот–вот должны были найти подтверждение.
Наконец какой–то человек подошел к Постумию, наклонился, облегчился и осквернил одежду римлянина. Был ли этот напавший пьяницей или шутником, повествование не говорит. Дион опустил угрозы тарентинцев у Дионисия и res repetitas у Аппиана. В самом деле римляне никогда не заявляют своих требований. Эти греки были настолько бесстыдны, что само присутствие варваров провоцировало их на распущенность. Тарентинец у Диона не повернулся и не поднял одежду, как у Дионисия и у Аппиана. Краткость и некоторые слова (некто, наклонившись, одежда) напоминают Аппиана, особенно о наклонившемся нападавшем. Дионисий и Плутарх использовали εκβαλλω для изгнания римлян и Метона из театра. Дион рефлексивно употребил глагол «облегчился». Когда безымянный грек осквернил одежду посла, Диону удалось найти новый глагол, хотя выражение это столь же расплывчато, как и «замарал» у Аппиана.
Оскорбление (9.39.8) вызвало не столько смех у Дионисия или шутки у Аппиана, сколько негодование всех присутствующих. Толпа восхваляла преступника, как будто он совершил нечто чудесное, что заимствовано у Дионисия, который заставил более высокомерных тарентинцев аплодировать сразу после оскорбления, а затем снова смеяться, когда Постумий воззвал к их чувству справедливости, показав оскверненное платье. Некоторые зрители разделяли их одобрение и хвалили hybris Филонида, которую Дион смягчил тем, что тарентинцы хвалили его, а не сам акт высокомерия. Однако, не желая отставать, он рассказал, что толпа распевала в адрес римлян непочтительные анапесты, хлопая в ладоши и подпрыгивая в такт. Именно этого поведения можно было бы ожидать от римских солдат во время триумфального шествия (D. H. 7.72.11). Тарентинцы могли бы и не выкрикивать фесценнинские стихи. Тем не менее они невольно относились к римлянам как к триумфаторам. Через это ироническое предзнаменование окончательной победы римлян Дион подчеркивал отсутствие мудрости у тарентинцев. Театр, однако, не был подходящим местом для триумфа.
Мы видим, почему Дион не упомянул, где произошло оскорбление. Постумий, к которому относились как к триумфатору, не показывал и не протягивал свою грязную тогу, зато прервал молчание, которое римляне хранили до сих пор. Среди шума и смеха он сделал выговор тарентинцам, используя почти тот же язык, что и Постумий у Дионисия («смейтесь», сказал он, «смейтесь, пока можете. Долго вы будете плакать, когда отмоете эту одежду своей кровью»). Именно это замечание сделал Постумий, и если бы тарентинцы были мудрее или нравственнее, оно положило бы конец их непочтительному празднованию. Дион также черпал вдохновение у своего более близкого предшественника, Аппиана. Он также сократил первоначальные три высказывания Постумия до одного, и фециал не обращался к «людям» Тарента. Однако Аппиан начал с предсказания и закончил упоминанием о смехе. Дион сначала повторил команду «смейтесь», а затем слегка изменил «смоете» у Дионисия и у Аппиана на «отстираете» у себя.
Мы видели, что оскорбленные делегаты покидали Тарент при несколько иных обстоятельствах, в зависимости от того, кого читать. Римляне у Дионисия, обиженные публично и приватно, отплыли (19.5.5) после предсказания своей победы. Аппиан (Samn. 3.7.1) сообщил, что посольство уехало, так и не получив ответа от тарентинцев. Когда Постумий произнес свой последний упрек, тарентинцы, как только услышали его, перестали шутить (9.39.9). Легату удалось изменить настроение, но не прекратить праздник. Собравшиеся греки не сделали ничего, чтобы извиниться за свою гибрис. Они были настолько самонадеянны, что полагали, будто, отослав римлян в целости и сохранности, совершили доброе дело. Именно такого рода экзегетические комментарии отличают повествование Диона от его источников. К сожалению, именно в этом месте текст обрывается.
Когда он возобновляется, Метон предпринимает новые усилия (9.39.10). К сожалению, византийская эпитома не указывает, представлял ли Дион Метона как честного гражданина или просто как еще одного тарентинца. Когда ему не удалось убедить тарентинцев не воевать с Римом, он покинул собрание. Политическая ситуация показывает, что Дион читал версию Плутарха, хотя и не был согласен со всеми подробностями. Плутарх сказал, что тарентинцы созвали собрание, чтобы обсудить, приглашать или нет Пирра, и многие из них решили сделать его своим гегемоном. Проблема заключалась в том, что он не объяснил, как Метон раздобыл снаряжение для симпосия, как только началась дискуссия. У Плутарха он случайно нашел флейтистку, тогда как у Диона Метон вернулся с гирляндами в сопровождении девушки–флейтистки и нескольких товарищей. Вернувшись в театр, он пел и танцевал кордакс. Дионисий между тем рассказывал, что некоторые из тарентинцев заставляли Метона петь, а другие звали его сплясать. В обеих предыдущих версиях, как только Метон привлек внимание толпы, он успокоил ее и начал говорить. У Диона его выступление не вызывало тишины. Дионов Метон был настолько интересным исполнителем, что очаровал толпу. Он наслаждался тем, что был пьян, и веселился, Он также сделал самое короткое предупреждение из всех других авторов. А именно, если тарентинцы выполнят то, что они задумали, они станут рабами или Пирра или римлян и лишатся своих привычных удовольствий. На самом деле поражение было не так уж страшно. Тарент оставался независимым полисом до тех пор, пока его не взяли под прямой контроль в результате поддержки им Ганнибала во Второй Пунической войне. Послание Метона послужило еще одним примером отсутствия мудрости у тарентинцев, о чем Диону, римскому сенатору, легко писать столетия спустя. Тарентинцам недоставало мудрости, они любили выпить и легкую жизнь. Дион явно выполнил свою работу, но многое из этого не касалось Ливия или более ранних авторов анналистической традиции.
[1] Флор (Epit. 1.12) до своего повествования о Bellum Tarentinum рассказывал о войнах, которые вели римляне против этрусков, самнитов и галлов. Плутарх (Pyrrh. 13. 2) просто говорит, что римляне и тарентинцы были в состоянии войны. В периохе двенадцатой книги говорится о неприятностях с сенонами, самнитами, луканами, бруттиями и этрусками (упоминаются Дионисием, 19.6.2). Фрагменты Аппиана (Samn. 2) упоминают только сенонов и этрусков.
[2] Фабриций был известен своей победой над бруттиями и луканами при Фуриях (D. H. 19.13, 20.4: V. Max. 1.8.6) и освобождением Регия от жестокого кампанского гарнизона (D. H. 20.5,4-5; App. Sam, 3.9.3), своим посольством к Пирру (Cic. Brut. 55 и Sen. 43; Liv. Per. 13: D. H. 19.13-18.8: Luc. 3.160: Plui. Pyrrh. 20-1; D. C. 9.40.29-38), предупреждением эпироту о намерении отравить его (Cic. Off. 1.40, 3.86; Liv. Per. 13; Sen. Ep. 120. 6. Front. Str. 4.4.2: Gel. 3.8), победой над Пирром (Verg. Aen. 6.844: Col. 1. pr. 14), изгнанием Корнелия Руфина из сената за обладание слишком большим количеством серебряной посуды (Ciс. de Orat. 2.268: Liv. Per. 14; D. H. 20.13; V. Max. 2.9.4; Juv. 9.142: Gell. 4. 8. 17.21), а также своей бедностью и отказом принимать деньги (Cic. Parad. 12-13, 48 и Tusc. 3,56; Sen. Con. 2.1.8: Sen. Dial. 1.3.4 и Fi. 98. 13. 120. 6. 19: Plin. Nat. 33,153: Luc. 10.152: Front. Str. 4.3.2: Quint. Inst. 7.2.38: Mart. 11.5.8: Apul. Apol.18: Gell. 1.14).
[3] Фабриций появляется в отрывках из De Virtutibus et Vitiis (V. 21. p. 580) и De Sententiis (M. 78 и 79 p. 166), которые считаются фрагментами восьмой книги Диона fr. 40.1 и fr. 36. 33. Оба касаются Фабриция и Руфина, того самого Руфина, которого Фабриций, как цензор, изгнал из сената в 275 г. Кроме того, упоминание о войне и деньгах лучше подходит для посольства Фабриция к Пирру с целью выкупа римских пленных после битвы при Гераклее.
[4] Вюльюмье думает, что Дион спутал этого человека с погибшим при Гераклее генералом. Тиль утверждает, что ни Корнелий, ни Валерий не подходят, и он воображает, что Валерия пристроил Валерий Антиат, что вряд ли. Римские летописи, вероятно, зафиксировали смерть человека, достаточно выдающегося, чтобы занимать эту должность, особенно если он погиб в битве, которая положила начало столь долгой и трудной войне. Мало что известно о П. Деции Мусе, консуле 279 года, но Цицерон (fin. 2.61, Tusc. 1.89) говорит, что он умер в Аускуле, но этому рассказу не верят, в частности, из–за Диона (10.43). Конечно, возможно, что Дион читал здесь Валерия Антиата, но столь же вероятно, что Дион либо, основываясь на информации из другого места, исправил Корнелия на Валерия, либо чувствовал себя вправе внести изменение.
[5] Дион слышал историю о том, как Марк Аврелий объявил войну, бросив окровавленное копье, находившееся в храме Беллоны, на вражескую территорию.
Места, где на работу Диона оказывали влияние различные писатели, гораздо труднее обнаружить в случае с нашими следующими двумя историками, оба из которых в значительной степени опирались на Ливия и/или на эпитому его работы. В частности, нам интересно узнать, что они говорят о содержании труда знаменитого и влиятельного предшественника. Кроме того, как и в предыдущих рассмотренных нами рассказах, речь пойдет о различии между собственными риторическими приукрашиваниями автора и контентом, почерпнутым из его источников.
В разительном контрасте с более развитыми повествованиями, которые мы видели до сих пор, Евтропий суммировал начало войны в двух предложениях, что было необходимо из–за огромного объема его работы. Он создал историю римского мира от Ромула до правления Иовиана, изложив период более 1000 лет всего в десяти книгах, главным источником для которых была эпитома Ливия. Несмотря на свою краткость, его рассказ находит некоторую ценность в том, как он отражает различные предшествующие ему экзорнации. Естественно, мы не можем ожидать многого о начале Bellum Tarentinum, но то, что Евтропий решил рассказать, оказывается очень интересным в свете того, что сказали другие авторы:
«В то же время была объявлена война тарентинцам, живущим теперь в самой отдаленной части Италии, потому что они оскорбили римских легатов. Этот народ попросил о помощи против римлян Пирра, царя Эпира. Он прослеживал свою родословную до Ахиллеса».
В отличие от Флора, Аппиана и периохи, Евтропий не упоминает о морском сражении, начиная повествование словами «в то же время» (2.11), то есть в консульство Л. Эмилия Барбулы и Г. Марция Филиппа, или в 281 году.
Тарентинцы причинили вред римским легатам, хотя неясно, кто они и зачем были посланы. Расхождение с текстом периохи поднимает вопрос о том, видим ли мы здесь проблеск содержания двенадцатой книги Ливия или влияние авторов вроде Аппиана или Флора. В периохе легаты жаловались на гибель дуумвира и потерю кораблей и живой силы. Валерий Максим, однако, рассказал только о «серьезнейших оскорблениях», нанесенных безымянным послам, в то время как Флор сказал, что тарентинцы «оскорбили» римское посольство, которое прибыло без промедления, чтобы пожаловаться на преступления греков. Если мы действительно видим здесь свидетельство текста Ливия, то это говорит о том, что патавиец лишь слегка изменил то, что он читал у Полибия. Дионисий по–прежнему был бы автором разработанных эпизодов. С другой стороны, Евтропий мог создать этот отрывок под влиянием Флора или Аппиана, последний из которых, несомненно, тесно работал с текстом Дионисия. К сожалению, мы не можем быть уверены в точности текстов, с которыми консультировался Евтропий, и нам лучше обратиться к риторике в его предложениях.
Одно из различий между его версией событий и версией его предшественников состоит в том, что римляне у Валерия Максима, Флора и периохи жаловались на нанесенные им оскорбления. В некотором смысле его первое предложение помогает нам в реконструкции текста Ливия. Второе показывает, что Пирр, реальная историческая фигура, представлял гораздо больший интерес, чем несколько вымышленных тарентинцев. Если бы Евтропий знал о спорах по поводу приглашения эпирота, он в отличие от Флора и периохи или даже минимального описания Аппиана не привел никаких указаний. Южноиталийские греки просто «призвали царя Эпира, который был потомком Ахиллеса, чтобы он помог им против римлян».
В целом оба предложения напоминают Полибия, хотя Полибий, вероятно, не чувствовал необходимости комментировать происхождение Пирра мимолетным упоминанием героя «Илиады». С другой стороны, мегалополец жил менее чем через столетие после описываемых событий. Для Евтропия Пиррова война была почти так же далека во времени, как Троянская война для Пирра. Связь между эпосом и кондотьером восходит к Эннию и Ликофрону, но без морского сражения или зрелищ в театре и в собрании. Евтропий может помочь лишь в том, что касается содержания Ливия. Гораздо больше обещает сказать следующий автор.
Орозий составил свое повествование (4.1.1-2) в начале V века н. э., опираясь на источники, включавшие Ливия, Флора, Евтропия и некоторых греческих авторов. В свете того, что мы видели, несколько беглый взгляд на его текст обнаруживает то, что можно было бы рассматривать как ошибки и драматические преувеличения:
«Через 464 года после основания Рима тарентинцы напали на римскую эскадру, которая как назло проплывала мимо и была замечена из театра во время представления. Только пять кораблей чудом спаслись бегством. Остальные были отведены в гавань и уничтожены. Префекты, отвечавшие за корабли, были убиты, все боеспособные люди убиты, остальные проданы. Римляне тотчас же отправили послов в Тарент, чтобы пожаловаться на нанесенные им оскорбления, но те, прогнанные оттуда же, сообщили о новых бесчинствах. Из–за этих причин возникла большая война».
Орозий ошибся в дате (464=290 до н. э.) и сказал, что римские военачальники, называемые префектами, а не дуумвирами, умерли. Он ошибся в количестве и терминологии и утверждал (и кроме него никто), что все беспособные были убиты, а остальные проданы. Его заявление, что римский флот только случайно проплывал мимо, когда стал жертвой предательства греков, наталкивается на формулировку, которая звучит более невинно, чем гребля к берегу у Флора и инспекционное путешествие у Диона или у Аппиана. Как и все его подробности, они были разработаны, чтобы вызвать чувство негодования и оправдать десятилетнюю войну, которая должна была последовать. Неудивительно, что столь короткий и чересчур драматизированный рассказ вызвал так мало интереса.
Выбор называть командиров эскадры praefecti вместо duumviri ничего не говорит нам о том, знал ли он правильный термин или нет. В некотором смысле замена на praefecti очень хорошо работает в пользу Орозия. Сказать, что оба дуумвира были убиты, означало бы, что римский флот был крошечным. Однако его целью было подчеркнуть масштабы потерь римлян. В соответствии с этой стратегией Орозий, в отличие от Аппиана, никогда не указывал, сколько кораблей прибыло к Таренту, подразумевая, что римляне действительно имели флот, а не только эскадру. Подсчеты двух авторов работают одинаково. Пять кораблей не спаслись. Однако Орозий изменил размеры ущерба: первоначально четыре корабля были потоплены, а один захвачен. Наименование командующих префектами, следовательно, составляло лишь часть его выдумки. Конечно, некоторые могли бы понять его буквально, но ученый читатель распознал новшество, знал, где проверить факты, и понимал преувеличение в драматических целях, возможно, даже соглашаясь с приемами. Тот же самый человек мог владеть и теми самыми книгами, которые использовал Орозий для составления своего рассказа — Евтропия, Валерия Максима, Плутарха или Флора, хотя Орозий ни одну из них не цитировал дословно. Поскольку Дионисий более или менее удвоил потери, о которых сообщал Гиероним для обеих сторон во время пирровой войны, можно предположить, что он был виновен в преувеличении и здесь. Однако при отсутствии его текста и текста более ранних анналистов мы не можем быть уверены. Нам важно помнить, что в этом отношении мы находимся в решительно невыгодном положении.
Вместо небрежной истории, внимательное изучение текста видит искусно построенное повествование. Порядок слов приглашает нас, подобно тарентинцам в театре, посмотреть на проходящий случайно перед нашими глазами римский флот. У них у самих шло какое–то представление, хотя нам не говорят, чья пьеса (Ринфона? Аристофана? Еврипида?). У Флора они праздновали игры и у Кассия Диона — Дионисии.
Тарентинцы явно были страстные, неразумные люди, рабски преданные своим собственным удовольствиям, и Орозий рассчитывал, что мы поймем это. Наблюдая за сценой и реакцией публики в театре, мы должны были бы почувствовать шок, ужас и негодование от того, что произошло с римской флотилией.
То ли под воздействием алкоголя, то ли нет, тарентинцы неожиданно атаковали эскадру в соответствии со стереотипом поведения греков, знакомым каждому, кто помнил вергилиево изображение Синона во второй книге «Энеиды»: их бесстыдство не знало границ. Когда римляне собрались уйти, тарентинцы набросились на них, и буквально затащили обратно в гавань. Ливий и Орозий изображают римлян как добычу подобных пиратам греков. Между тем выдумка Орозия не ограничивалась постоянными напоминаниями о невиновности римлян. Корабли не были военными трофеями; все они были уничтожены. Люди на борту, достаточно сильные, чтобы сражаться за свою жизнь, не нашли пощады. Раненых продали, хотя непонятно, кто мог купить нетрудоспособных. Возможно, мы должны представить себе, что проданные оправятся от своих ран и продолжат вести жизнь, плодотворную для своих хозяев. Однако Аппиан заявил, что тарентинцы захватили пленных, возвращения которых требовали римские послы. Альтернативное решение, следовательно, состоит в том, что Орозий своими неумелыми рабами дал намек на свое новшество, которое явно должно было выставить тарентинцев в худшем свете, чем предыдущая традиция. Римские делегаты, которые впоследствии прибыли жаловаться на неспровоцированное нападение, чувствовали себя немногим лучше.
Хотя Орозий не сказал, что случилось с этим посольством, мы знаем, что они испытали какое–то новое оскорбление от рук тарентинцев, и именно из–за этого началась война. В последних двух предложениях мы находим наиболее близкие параллели с языком Валерия, периохи, и, предположительно, Ливия. Флор сказал, что фециалы прибыли в Тарент «без промедления», что могло бы объяснить «тотчас же» у Орозия. Остальная часть первого параграфа имеет ряд общих черт с Валерием и периохой двенадцатой книги. Первый упоминал легатов, посланных сенатом в Тарент. Орозий изменил порядок слов, заменил слово «сенат» на «римляне» и сохранил в качестве пункта назначения валериев «Тарент», а не расплывчатую фразу периохи. Этого рода вариации делают практически невозможным определить, как выглядел бы оригинальный текст Ливия.
Основной синтаксис остается прежним. За жалобами римлян, последовала высылка легатов, и короткая фраза об объявлении войны. Орозий заменил несколько слов эквивалентами и сделал несколько дополнений. Война стала «большой». Нужно спросить, являются ли они ливиевыми элементами, которые опущены периохой или изобретением Орозия под влиянием этих двух других авторов. В свете очевидных случаев преувеличения (два префекта, судьба экипажей, число потопленных кораблей, «большая» война), тщательного построения отрывка и расхождений между этим текстом и текстом Флора и периохи, изменения в последних двух предложениях должны быть делом рук Орозия, который стремился отличить свое повествование от повествования своих предшественников. Он делал это привычным способом: иногда создавая четкие словесные отголоски с более ранними текстами, сокращая то, что было более сложным в работе других (зрелище в театре, неизвестные размеры римского флота и само оскорбление) и вводя в повествование новые элементы. Наряду с периохами Ливия и Флором, Орозий не сказал нам, что из–за этих инцидентов тарентинцы обсуждали приглашение Пирра возглавить их военные действия.
Примерно через семь столетий после Орозия, секретарь византийского императора Алексея I Комнина и командир телохранителей Иоанн Зонара удалился на Афон, вероятно, из–за участия в неудавшемся заговоре с целью сделать Анну Комнину императрицей в 1118 году. Находясь там, он написал историю мира (Ἐπιτομὴ ἱστοριῶν) в восемнадцати книгах. Три из них, седьмая, восьмая и девятая, повествовали о римской истории от прибытия Энея до 146 года до н. э. Учитывая объем материала, который необходимо было вместить в столь небольшое пространство, можно прийти к выводу, что, как и в случае с Евтропием, эпитома мало что дает о Bellum Tarentinum. Однако эта работа содержит некоторые ценные свидетельства, не найденные в других местах. Как следует из названия работы, Зонара написал сборник, в значительной степени опираясь на Кассия Диона и дополняя его данными других авторов, включая Плутарха, Аппиана и Геродота. В то же время начало его повествования (8.2) о начале войны наводит на мысль, что он был не просто переписчиком:
«Эти войны начали тарентинцы. Они соединились с этрусками, галлами, самнитами и многими другими народами. Римляне побеждали других, встречаясь с ними в различных битвах под предводительством различных консулов и в разное время. Тарентинцы, хотя и сами готовились к войне, тем не менее не вступали в открытый бой».
Формулировка, обвиняющая тарентинцев в начале многочисленных военных действий, является более тупой и преувеличенной, чем у любого автора, которого мы видели до сих пор. Согласно Плутарху, римляне и тарентинцы просто воевали, без каких–либо попыток определить несущую ответственность сторону. С другой стороны, Плутарх не упоминал ни о морском сражении, ни о визите Постумия в Тарент, не говоря уже о римских кампаниях против самнитов, этрусков и галлов. Только Дион прямо заявил, что тарентинцы готовились к войне, и его влияние здесь заметно, как и следовало ожидать, особенно в третьем предложении.
Зонара многое позаимствовал у Диона, однако, вместо того, чтобы утверждать, что тарентинцы были свободны от страха, или объяснять, почему это так, он предпочел прокомментировать их трусость в том, что они не встретились с римлянами в битве. Последние, в частности, уже доказали свою доблесть, победив этрусков, галлов и самнитов под предводительством ряда вождей в разное время и в разных местах, и Дион, насколько позволяет нам установить сохранившийся текст, не обвинял южноиталийских греков в подстрекательстве римлян к войнам с этими тремя другими народами. Зонара, приписывая это подстрекательство и организаторские способности тарентинцам, демонстрирует знакомство с репутацией города, обладающего богатством и властью. В то же время это представление не согласуется с концепцией кругообращения, наблюдаемой как у Плутарха, так и у Диона. Тарент, город, чье влияние и власть пришли в упадок с началом Пирровой войны, смог организовать коалицию, готовую сражаться под началом Пирра, но многие из ее членов явно реагировали на своего нового лидера, а не на его нанимателя. [1] Если тарентинцы в конечном счете были виновны в римских победах над этрусками, галлами и самнитами до морского сражения, то можно было бы спросить, какие войны планировал Зонара.
Дион говорил, что тарентинцы замышляли заговор, в то время как римляне были заняты галлами, предположительно бойями и сенонами, умбрами и этрусками. Несомненно, Зонара имел в виду отчасти галльские войны, а также кампании в Этрурии, некоторые из которых произошли, когда тарентинцы начали войну с Римом. В то же время появление этрусков, галлов и самнитов в этом порядке имеет сходство с кратким изложением у Полибия (1.6.4) конфликтов, приведших к пирровой войне. Фраза, предшествовавшая сообщению о том, что тарентинцы призвали Пирра из страха за свое высокомерное обращение с римскими послами, повествовала о том, как «римляне вели войну с этрусками, затем с галлами, а затем с самнитами, людьми, жившими как к востоку, так и к северу от границ Лация». Это расплывчатое сообщение может относиться к периоду от Сентина до прибытия Пирра. [2] Текст Зонары (8.2) добавляет немного точности, так как до его утверждения, что тарентинцы начали войны, он рассказывал о неприятностях в Риме с долгами, обычно датируемых 287 годом до н. э. Сообщение о войнах с этрусками, галлами и самнитами, следовательно, предназначено заполнить многолетний разрыв между этими внутренними делами и началом Bellum Tarentinum в 282 году, если не до прибытия Пирра два года спустя. Зонара сказал, что тарентинцы не выступали против римлян в открытом бою, и в этом не было необходимости, пока римляне были заняты в других местах.
Ситуация изменилась, когда греки взяли инициативу в свои руки и атаковали римскую эскадру, что еще раз доказывало отсутствие у них «аретэ», поскольку никто не сомневался в их численном превосходстве на море. Контраст усиливался подчеркиванием римской невиновности, которая все чаще обнаруживалась в рассказах Флора, Аппиана, Диона и Орозия. Еще раз Зонара предлагает новые варианты того, что мы видели ранее:
«Луций Валерий, командующий флотом, хотел поставить свои корабли на якорь около Тарента, так как он отправился туда, куда его послали вместе с ними, полагая, что страна дружелюбна. Тарентинцы заподозрили, что Валерий выступил против них, увидев его со своих мест. Они напали с гневом и атаковали того, кто не ожидал враждебных действий. Они отправили его на дно и многих других. Кого–то из пленных они посадили в тюрьму, кого–то убили».
В константиновских эксцерптах различия между Зонарой и эпитомой Диона часто неуловимы. Оба сходятся во мнении, что наварха Валерия намеренно послали в Тарент, хотя здесь командующий флотом хотел стать на якорь, а не причаливать к берегу, как сообщали Дион и Флор, и римляне не проплывали мимо, как у Орозия. Аппиан определил военные корабли как «палубные» и уточнил, сколько из них «инспектировали» Великую Грецию. Дион, который опустил число, предоставил зрителям свободу воображения, чтобы представить себе большой флот, прибывающий в гавань, каким бы анахронизмом это ни было. Зонара тоже пропустил эту подробность мимо ушей, чтобы дать характеристику officium Валерия, который послушно вел свои корабли туда, куда его послали. Он не знал, почему тарентинцы хотели напасть на него, и в самом деле думая, что земля принадлежит дружественной державе, что подчеркивало, что римляне в конечном итоге будут вести неспровоцированную и чисто оборонительную войну. Влияние на это можно найти там, где Дион заявил, что Валерий на самом деле не ожидал никаких враждебных действий.
Зонара повторил мысль о том, что именно греки заметили новоприбывших римлян со своих мест и восприняли их как угрозу, значительно упростив клаузулу Диона о насыщенных вином людях, которые в один прекрасный день сидели в театре. Он не назвал ни повода, ни времени, ни места, и не стал оправдывать тарентинцев слишком большим количеством алкоголя. Они атаковали лишь в гневе, обрушившись на Валерия, который, не ожидал никаких враждебных актов. Большую часть словарного запаса Зонара извлек прямо из Диона, когда он сделал следующее предложение о тарентинцах, отправляющих римского командира и многих других на дно. В константиновских эксцерптах, однако, не упоминалась судьба экипажей, попавших в плен. В связи с этим возникает интересный вопрос о том, откуда Зонара взял информацию о тюремном заключении одних и казни других.
Единственное подобное, но более преувеличенное сообщение, которое мы видели, — это утверждение Орозия, что тарентинцы убили всех здоровых мужчин, а остальных продали в рабство. Когда мы сравниваем это с военнопленными, которых требовали римские легаты, и довольно гуманным обращением с римским гарнизоном, изгнанным из Фурий, как сообщает Аппиан, представление, что некоторые из пленных были убиты, особенно в свете того факта, что были задействованы только экипажи четырех затонувших и одного захваченного корабля, может быть только преднамеренной выдумкой. Гораздо более проблематично установить виновную сторону. Вполне возможно, что виновником мог быть какой–то источник, более ранний, чем Ливий и Дионисий, или, возможно, последний со своей склонностью к преувеличениям. Вместо абсолютной уверенности разумно предположить, что Зонара сообщает здесь о субстанции Диона, отсутствующей в константиновском отрывке, и что здесь не пример его собственных творческих сил в действии. То же самое, без сомнения, верно и для большей части следующего отрывка.
Подобно Диону, после рассказа о морском сражении Зонара обратился к римской реакции на беспредел и отправке легатов с требованием репараций:
«Когда римляне узнали об этом, они были раздосадованы, но все же отправили послов, выдвигая против них обвинения и добиваясь справедливости. Тарентинцы, однако, не только не дали им достойного ответа, но и насмехались над ними и даже замарали одежду главы посольства, Луция Постумия. Когда поднялся шум и тарентинцы громко смеялись, Постумий сказал: «Смейтесь, смейтесь, пока можете. Долго потом будете вы плакать, отмывая эту одежду своей кровью».
Что римляне рассердились, но все же отправили послов, еще дословно совпадает с византийскими выдержками из Диона. Зонара же предложил нечто новое. [3] По его мнению, римляне были настолько справедливым народом, что они не отомстили сразу же, отправив войско, но послали представителей, чтобы потребовать, чтобы обиды, причиненные им, были исправлены. По–видимому, византийскому историографу были незнакомы технические тонкости фециальной процедуры, иначе он мог бы подумать, что тарентинцы отказались от условий rerum repetitio. Мы знаем, что Аппиан предоставил список требуемых репараций, о которых Зонара мог прочитать. Существует также возможность, что он предлагает важный фрагмент Диона, опущенный в константиновском эксцерпте. Однако ни один из них, кроме Зонары, не дает того же портрета римской сдержанности. В самом деле, византийская эпитома Диона объясняла, что решение отправить послов должно было показать, что римляне не были пассивными и не позволяли грекам заноситься. Оказавшись в Таренте, легаты продемонстрировали свое самообладание, сохраняя молчание до тех пор, пока тарентинцы невольно не приветствовали их как триумфаторов–победителей. Зонара, с другой стороны, сразу же подразумевал сдержанность, потому что римлянам было позволено говорить.
Сходство между двумя византийскими источниками для Диона продолжается и в остальной части отрывка. Заметные отголоски включают греков, не дающих римлянам подходящего ответа, их насмешки над послами и загрязнение тоги Постумия. Однако, есть два исключения. В первом, возможно, с кивком в сторону Плутарха, который изображал Метона как последнего достойного человека в театре, тарентинцы у Зонары вовсе не заслуживали уважения. Второе происходит в связи с совершением оскорбления. Слово, используемое для обозначения статуса Постумия как главы делегации, буквально означает нечто выставленное вперед или возглавляемое. При первом чтении отрывка создается впечатление, что тарентинцы испачкали одежду, выставленную Постумием. Только потом читатель понимает, что на самом деле греки испачкали тогу человека, возглавлявшего делегацию. Хотя это вряд ли убедительное доказательство, оно предполагает, что Зонара знал текст Аппиана, который использовал менее двусмысленный синоним «протянул», чтобы добиться большого эффекта. Есть также сходство с высказыванием Дионисия в тот момент, когда послы, вернувшиеся в Рим, показали народу тогу Постумия в свидетельство того, что они сказали. Последние несколько строк опять параллельны отрывку из константиновских эксцерптов.
Для следующего раздела текста Зонары эксцерпт отсутствует, но нет никаких оснований полагать, что мы видим что–либо, кроме вариаций на тему текста Диона, хотя у Зонара, возможно, были и другие источники под рукой:
«Когда их послы вернулись, римляне, узнав о том, что произошло, были огорчены и проголосовали за то, чтобы консул Луций Эмилий объявил войну тарентинцам. Приблизившись к Таренту, он послал им соответствующее послание, рассчитывая, что они выберут мир на умеренных условиях».
Дионисий (19.6.1-3) сообщает о продолжительных дебатах, которые продолжались в Риме несколько дней и завершились голосованием, разрешившим консулу Луцию Эмилию вести войну с тарентинцами. Аппиан (Samn. 3.7.3), с другой стороны, сказал, что Эмилий уже вел кампанию против самнитов, когда делегация во главе с Постумием вернулась в Рим. Народ приказал ему вторгнуться в земли тарентинцев и в последний раз предъявить им требования римлян, превысив установленный законом срок ожидания перед нападением. Оба отрывка сходятся в представлении о римлянах, которые были воплощением справедливого поведения и оценили серьезность ситуации. Однако из этого отрывка невозможно определить, следовал ли Дион одному из них более внимательно. Мы не знаем, где находится консул.
Мнение Эмилия о том, что тарентинцы предпочли бы мир, содержит редкую фразу («на умеренных условиях»), которая заставляет внимательного читателя задуматься над аналогией с Фукидидом (4.22.3), которым Дион восхищался и которому подражал. Афинский историк использовал это выражение только один раз, когда рассказывал о визите спартанских представителей в Афины после того, как их гоплиты оказались в ловушке на Сфактерии. Их предложение мира в попытке договориться о возвращении своих граждан было отвергнуто во многом благодаря демагогу Клеону. Он призвал афинян потребовать сначала сдачи спартанцев, которые должны были быть доставлены в Афины, а затем возвращения территорий, завоеванных афинянами, но оставленных ими. Когда спартанцы (4.22.1-2) попросили о встрече с уполномоченными для обсуждения условий, Клеон обвинил их в нечестных намерениях. Спартанцы впоследствии отступили, полагая, что афиняне «не выполнят в разумных пределах того, что они предлагали». Афиняне чувствовали, что они одержали верх, не понимая, что впереди их ждут двадцать лет войны, которая обойдется им в огромную цену и оставит их полис побежденным и оккупированным спартанцами. Эмилий, ожидая, что тарентинцы, подобно афинянам, выберут мир «на умеренных условиях», проявил невиновность человека, неспособного признать, что кто–либо не может следовать моральному и справедливому образу действий. Концепция демократии со всем ее потенциалом непокорности была чужда патрицию, который всегда знал политическую систему, управляемую аристократами, — по крайней мере, так это представление заставило бы нас думать. Как и спартанцы, Эмилий ушел, так и не достигнув своей цели. Однако римляне разгромили бы тарентинцев и их союзников за меньшее время и меньшими затратами, чем потребовалось бы спартанцам для победы над Афинами, и это благодаря молодым и бедным гражданам полиса.
В его представлении о политических разногласиях внутри тарентинского общества, Зонара может отражать некоторое влияние Плутарха и некоторых других известных авторов.:
«Они противопоставляли друг другу свои мнения. В то время как старики и богатые призывали к миру, молодежь и те, у кого почти ничего не было, предпочитали войну. Молодые одержали верх. Тем не менее они все еще боялись и решили призвать в альянс эпирота Пирра. Они отправили к нему и послов, и подарки».
Биограф I века сообщает о расколе в тарентинском собрании, где пожилые люди и здравомыслящие граждане выступали против тех, кто поддерживал войну и делал Пирра гегемоном. Однако это произошло во время спора о том, призывать Пирра или нет. Зонара и Дион заставили эти две группы обсудить свой ответ на условия Эмилия. Замена благоразумных богатыми отражает старую аристократическую предубежденность, вполне соответствующую их собственному статусу богатого члена сенаторского класса. Возможную ссылку на Полибия можно найти в позиции и решении партии, чья точка зрения победила в тот день. Задолго до того, как Дион взялся за перо, Полибий сказал, что тарентинцы призвали Пирра из страха перед тем, что они натворили. Мысль о том, что тарентинцы боялись последствий своего высокомерия, дает им некоторую долю здравого смысла. По словам Зонары, или, что более вероятно, Диона, решение проголосовать за войну не устранило их трепета. Все еще боясь, тарентинцы хотели призвать в союзники Пирра. Они даже дошли до того, что прислали послов и подарки, словно Пирр был Ахиллесом, сидящим в стороне от битвы в девятой книге «Илиады». Плутарх сказал, что царь был тогда праздным и внушающим благоговейный трепет полководцем, что было точно в отношении Ахиллеса. Дион представлял его так, как будто он сидел рядом со своими кораблями, играя на лире, только на этот раз предложенные дары были убедительны, и вопрос о лидерстве не разделял греческую армию.
После этого быстрого решения призвать Пирра у Зонары не сохранилось ничего из эпизода с Метоном. Тем не менее его работа дает нам еще другие подробности о событиях в Таренте, не сохранившиеся ни в одном другом источнике. Только в его эпитоме (8.2) рассказывается о деятельности Эмилия в Таренте и его окрестностях, опустошении римлянами сельской местности и захвате пленных. Сопротивление тарентинцев захватчикам, как и следовало ожидать, не принесло облегчения. Неудивительно также, что Эмилий был добр к своим греческим пленникам, и это вызвало избрание проримского стратега Агиса, который искал примирения с консулом. Однако здравый смысл не мог возобладать в подобном полисе. Прибытие части войск Пирра привело к низложению Агиса. Сам Пирр подружился с другим тарентинским аристократом, Аристархом, который, однако. подозревая, что Пирр манипулирует им в политических целях, перешел на сторону Рима.
[1] Свидетельством этого было решение города набрать наемников для защиты от мессапиев, луканов и бруттиев во второй половине IV века и, наконец, нанять Пирра для борьбы с римлянами. Еще более убедительным свидетельством ослабления власти тарентинцев и расширения римских интересов стал ввод римских гарнизонов в Фурии (App. Samn. 3. 7), Локры (Just. 18.1.9), Регий (D. H. 20.4) и Кротон (Zonar. 8.6), — все они были членами Италийской Лиги. Плутарх сообщает, что разные народы посылали к Пирру по отдельности, а самниты решили не воевать с ним (Pyrrh. 22. 23.5. 25).
[2] Флор предложил схожий конспект, предшествующий его повествованию о Bellum Tarentinum. Упоминание Зонары о римских победах также напоминает периоху двенадцатой книги Ливия, хотя здесь, помимо самнитов и этрусков, встречаются не галлы, а луканы и бруттии. Я не предполагаю, что Зонара знал латынь или консультировался с латинскими источниками, но скорее его свидетельство могло быть результатом обращения к эпитомам или сокращенным историям.
[3] Описывая реакцию Рима на возвращение Постумия, Дионисий употребил глагол «негодовать», так как Постумий решил еще больше разозлить тарентинцев, сказав им, что они обмоют его тогу своей кровью. Заманчиво утверждать, что Зонара знал этот пассаж и ввел здесь «негодовать», чтобы Постумий поменялся местами с тарентинцами. Однако нет достаточных свидетельств того, что Зонара консультировался с Дионисием, особенно если Аппиан, ссылаясь на реакцию населения при виде тоги Постумия, тоже использовал этот глагол.
Работая с имеющимися свидетельствами, можно восстановить основное повествование о том, как началась Тарентская война. Греки и римляне вступили в морское сражение, исход которого привел к изгнанию римского гарнизона из Фурий. Затем в Тарент были посланы сенатские легаты, чтобы пожаловаться на нанесенные им оскорбления и потребовать возвращения всех пленных. Когда их тоже прогнали, римляне объявили войну, а тарентинцы послали за помощью к Пирру. Однако, античная историография интересовалась не только фактами (Cic. de orat. 2.52-3). История, написанная греками или римлянами, была сложным процессом, который требовал анализа причин и следствий.
Любой анализ того, что ускорило первое враждебное действие, наталкивается на ряд препятствий. Мы даже не можем точно определить, сколько авторов описали навмахию или в каких подробностях некоторые известные писатели об этом написали. Не меньшее значение имеет влияние идеологии на историографию. Что бы ни заставляло римлян так часто вступать в войну на протяжении всей своей истории, историки древности неизменно представляли ее причины как справедливые. Фециальная процедура гарантировала, что римляне были безупречны, по крайней мере с того времени, когда жрецы или сенатские легаты совершили первое путешествие на вражескую территорию. Тарентинцев постоянно изображали как неспровоцированных агрессоров, побуждаемых страстью к tryphe, римляне же изображались как образцы праведного поведения.
Тем не менее каждая история имеет две стороны, и римляне, несомненно, были не единственными, кто был убежден, что в то время они поступали правильно. Если мы хотим понять, почему началась Bellum Tarentinum, необходимо попытаться проникнуть в риторику «справедливой» войны. О том, какие обиды могли быть у тарентинцев, свидетельствуют сохранившиеся данные, хотя повествование о событиях, о которых идет речь, не всегда делает эти обиды очевидными.
Примечательно, что наш самый ранний дошедший до нас источник, по–видимому, вообще не сообщал о морском столкновении. Полибий (1.6.5, 8.24) упрекал тарентинцев в процветании и, как следствие, в высокомерии или распущенности, что привело к плохому обращению с римскими представителями и страху. Это более глубокие объяснения истоков конфликта, которые направлены на понимание закономерностей человеческого поведения. В каком–то смысле Полибий почти превозносит греков за то, что они сделали с помощью концепции кругообращения. В конкурентном мире древнего Средиземноморья их падение было неизбежным и послужило предостережением для римлян, которые, с его точки зрения, еще не были избалованы успехом. Тот факт, что Полибий лишь однажды упомянул о жестоком обращении с послами, позволяет предположить, что происшедшее было настолько печально, настолько вопиюще, что больше ничего не требовалось говорить. Напротив. если тарентинцы отказались слушать легатов и изгнали их из своего города, то это событие становится памятным, потому что римляне пытались дать грекам возможность загладить свою вину, а те отказались действовать честно. Теперь вина была ясно установлена, и не было необходимости в оскорблении, подобном тому, что видели на страницах Дионисия. В то же время Полибий намекал, что тарентинцы также виновны в чем–то, что требовало отправки посольства.
Сохранившиеся свидетельства Флора, Аппиана, Кассия Диона, периохи Ливия, Орозия и Зонары говорят нам, что было, хотя большая часть этих свидетельств о том, почему тарентинцы атаковали, окрашена выдумкой. Мы видели, как каждый автор изображал мирную римскую эскадру, которая стала жертвой греческого гнева, предательства, даже пьянства и понесла большие потери. Орозий увеличил число убитых военачальников и утверждал, что более нетрудоспособные были проданы в рабство. Мотивы присутствия римских кораблей в Южной Италии варьировались от инспекционного рейса у Аппиана до неустановленной миссии в Тарент у Диона и Зонары. Флор так и не объяснил, почему римская эскадра гребла к берегу, а Орозий сказал, что корабли просто плыли в неизвестном направлении. Другими словами, ни один из этих авторов, по–видимому, в самом деле не знал, зачем римляне там были. Скорее, они намеревались возложить вину за войну непосредственно на греков. До сих пор большинство ученых следует свидетельству Аппиана, что нападение тарентинцев было вызвано нарушением договора, согласно которому римляне не могли заплывать дальше Лакинийского мыса. Если мои доводы до сих пор верны, то и демагог Филохарид, и предполагаемый договор были вымышлены и должны быть отвергнуты как примеры риторической трескотни. Аппиан ловко использовал сообщения (Just. 12.2.12; Liv. 8.17.9) о договоре Александра Молосского с римлянами, и присочинил пункт, который демагог, вероятно, использовал для манипулирования массами. Однако он приводит более обнадеживающие свидетельства, которые намекают на то, почему греки охотно пошли бы на войну.
Аппиан — единственный источник, упоминающий о присутствии римского гарнизона в Фуриях, который тарентинцы изгнали после битвы на море. Можно легко представить себе, какую угрозу гарнизон представлял бы для гегемона Италийской Лиги, — Тарент видел вступление Неаполя в союз с римлянами в 327/6 году, и, должно быть, опасался неумолимого вторжения римлян в Великую Грецию. Одна из оценок датирует прибытие римлян в Фурии ок. 285 г. на том основании, что Ливий упоминал о походе против луканов в помощь грекам, прежде чем перейти к рассказу о войне с сенонами и морском сражении (Per. 12). Однако в дошедших до нас рукописях речь скорее идет об этрусках (tyrrhenis), а не о фурийцах (Thurinis). Более серьезная проблема возникает, если римляне действительно помогли народу Фурий в 285 году и оставили там часть своих сил. Тарентинцы терпели бы вторжение римской власти в то, что они считали своей сферой влияния, по меньшей мере три года без каких–либо жалоб. Однако, столь вялая реакция не согласуется с сохранившимися свидетельствами, которые изображали их предпринимающими решительные действия. На самом деле, говорят, что они действовали поспешно, страстно и не задумываясь о последствиях. Прибытие римских послов в Тарент в 281 году и Пирра в 280 году придает достоверности этому аспекту повествования. Лидер италийской лиги принял решительные меры, когда почувствовал угрозу.
Вместо того чтобы выбрать 285‑й как год, в котором римляне водворили новый гарнизон в Южной Италии, я бы предложил 282‑й. Фабриций Лусцин завершил свои успешные кампании против самнитов, бруттиев и луканов в пользу Фурий. До настоящего времени это единственное достоверное свидетельство о римской военной интервенции на юге. Фурийцы посвятили Фабрицию статую (Plin. Nat. 34.32)[1]
В целом, римские источники не уточняют, когда различные полисы искали римских защитников, как это ясно видно из нескольких других примеров. Согласно Полибию (1.7.6-7), регийцы попросили к себе римские войска в то время, когда Пирр должен был прибыть в Италию, около 280 г., боясь как и того, что тот может сделать, так и нападения карфагенян с моря. Ливий (Per. 12: 28.2.8.2: 31.31.6) и Диодор (22.1.2—3) согласились с ним в том, когда это произошло. Дионисий (21.1.4.1—2) предложил альтернативное объяснение, которое многие приняли за свидетельство существования гарнизона в 282 году: Регий, как и Фурии, искал защиты у луканов и бруттиев и питал подозрения относительно мотивов тарентинцев. Однако в рассказе галикарнасца есть некоторые хронологические несоответствия.
Согласно Дионисию (20.4.2-3) Фабриций оставил в Регии 1200 сидицинов и кампанцев под командованием некоего Деция. Поскольку Фабриций был консулом в 282 году и участвовал в кампании в современной Калабрии, только тогда Деций и его люди могли там обосноваться. Правильно ли выбрано время — это другой вопрос, и ни один другой дошедший до нас источник не связывает Фабриция с Регием в этот момент, а Дионисий не указывает, читал ли он об этом у другого историка или сделал свой собственный вывод. В его рассказе говорилось, что видные регийцы продемонстрировали свое гостеприимство, пригласив командира гарнизона отобедать с ними. Сначала гость поздравлял их с благополучием, потом завидовал им, как недостойным процветания, и, наконец, замыслил заговор против них, как будто они были врагами. Деций созвал совет из своих солдат и объявил им, что ему стало известно, что некоторые знатные люди Регия прослышали о переходе Пирра в Италию и планируют перебить гарнизон и предать ему город. Прибытие эпирота датирует эти события поздней весной 280 года, в этом случае кампанцы и сидицины присутствовали в Регии уже два года. Можно также заметить, что по этой хронологии Деций очень медленно менял свое отношение к людям, которых нужно было защищать, и это не единственное затруднение. Во время собрания (20.4.5) прибыл гонец с письмом, в котором сообщалось, что Пирр послал отряд своих солдат занять Регий. Согласно одной традиции Деций сам подделал письмо. Другие неназванные источники (20.4.6) утверждают, что отправителем был не кто иной, как консул Фабриций Лусцин. Это важнейшее свидетельство датирует заговор Деция 278 годом (единственная возможность, поскольку Пирра не было в Италии до 281 года), а Фабриций был консулом в 282 году. Если он в качестве консула оставил Деция командовать гарнизоном, то его подчиненному потребовалось четыре года, чтобы составить заговор против регийцев, тогда как горожане, которые, как предполагалось, только что узнали о переходе Пирра, обвинялись в заговоре с целью убийства сидицинов и кампанцев, размещенных в их городе после сражений при Гераклее и Аускуле. Ввиду проблем, с которыми сталкивается текст Дионисия, дату 282 г. следует отвергнуть, так как большинство свидетельств в его собственном повествовании подтверждают наличие гарнизона в Регии после 280 года, а не раньше. Включение луканов и бруттиев (D. H. 20.1) в коалицию, возглавляемую Пирром, дало регийцам достаточно оснований опасаться сил кондотьера и не доверять тарентинцам, как показал опыт Фурий.
По всей вероятности. эта прежняя афинская колония впервые приняла «римские» войска, которые Фабриций в свое консульство 282 г. расквартировал там. Как скоро после этого Локри и Кротон обзавелись собственными гарнизонами, остается загадкой. Аппиан сообщает нам, что тарентинцы немедленно отреагировали на присутствие римлян в Фуриях. Это и стало причиной нападения на римскую эскадру. Это также поднимает интересную возможность о месте схватки. Флор, Дион, Орозий и Зонара поместили навмахию у Тарента, но мы уже видели, что стояло за тем, что следует рассматривать как их выбор места действия. Все они изображали тарентинцев сидящими в своем театре, когда они увидели приближающихся или даже просто проплывающих мимо римлян. Эти подробности не имели ничего общего с пунктом назначения римской эскадры, а больше касались эффективного использования заимствованных у Платона и Феопоипа стереотипов в попытке передать римскую невиновность. Историки должны были принимать во внимание то, что говорили их предшественники, но растущее приукрашивание в рассказах предполагает, что очень мало было написано в течение большей части двух столетий после того, как римский дуумвир был убит. Периоха двенадцатой книги Ливия сообщает, что произошло сражение и что римляне понесли потери, но не приводит места, а тем более причины для того, чтобы римляне были в Южной Италии или чтобы тарентинцы атаковали. Только сохранившийся текст Аппиана дает объяснение, почему греки начали военные действия, и его работа, возможно, поможет нам определить пункт назначения дуумвира, когда он и его эскадра были перехвачены.
Как и периоха, Аппиан не указал точного места. Римские корабли мониторили Великую Грецию, что могло привести их практически в любую точку Тарентинского залива. Некоторые предполагали, что они направлялись в недавно основанные римские колонии на Адриатике или даже планировали поддержать попытку свергнуть демократию в Таренте. Более заманчивое предложение — связать дуумвира и его десять кораблей с консулом. Следовательно, эскадра уже действовала в окрестностях или плыла в направлении Фурий для поддержки Фабриция. Тем временем в Таренте Филохарид подстрекал своих сограждан к нападению, хотя Аппиан не сказал, вызвало ли эту реакцию появление приближающихся римских кораблей. Точно так же нам не говорят, прервал ли демагог спектакль в театре или выступил на агоре или где–то еще. Филохарид просто напомнил своим согражданам, что римляне не должны были проплывать мимо Лакинийского мыса, который они должны были пройти по пути в Фурии на другой стороне Тарентинского залива. Затем он успешно побудил тарентинцев направить войска в Фурии по суше и по морю. Морское сражение вылилось, может быть, даже неожиданно, в изгнание римского гарнизона и первых лиц города. Бывшая афинская колония была разграблена. Это обращение вполне могло побудить проримские элементы в Локрах, Кротоне и Регии искать защиты от насильственной угрозы, которую теперь представляли тарентинцы, в дополнение к их традиционным врагам — луканам и бруттиям. Судьба Фурий убедила бы тех, кто был настроен менее благосклонно, стать попутчиками, особенно когда тарентинцы не ответили на вторжение консула Эмилия Барбулы в 281 году, ожидая прибытия Пирра.
Эта хронология имеет смысл, если Аппиан окажется надежным в отношении этих событий, что, возможно, сомнительно, учитывая степень приукрашивания, обнаруживаемую в его повествовании. Тем не менее один важный фактор подтверждает достоверность его показаний. Неточность Аппиана относительно того, где произошло морское сражение или при каких обстоятельствах тарентинцы решили напасть, типична для писателей, работающих в анналистической традиции, которые «редко дают подробные описания предварительных этапов ранних войн Рима». Там, где эти источники не молчали, упоминались обиды, нанесенные римлянам, хотя не все оскорбления получали одинаковое внимание. Многочисленные авторы сообщали о морском сражении, о потерях римлян в бою и о жестоком обращении с сенатскими легатами. Более разрозненной и нечастой была информация о гарнизонах. Среди дошедших до нас сообщений Юстин (18.1.9) или Помпей Трог зафиксировал предательство локрийцами своих римских защитников при переходе на сторону Пирра. Точно так же Зонара (8.6) и, следовательно, весьма вероятно, Кассий Дион, упоминали об этом мимоходом и сохранили те же сведения о Кротоне.
Хотя римляне должны были знать, что расквартирование солдат в одном или нескольких греческих городах вполне могло быть воспринято как проявление стремления поставить под свой контроль все полисы Великой Греции, сами по себе гарнизоны были не более, чем обычной охраной, несшей караульную службу. Значение приобретали они, например, при восстаниях, которые выводили греческие города из сферы римского влияния, пусть и временно. Что касается Регия, то его гарнизон заслуживал особого внимания из–за жестокого обращения кампанцев и сидицинов, возглавляемых Децием, с его гражданами. Однако, преступники не остались безнаказанными, о чем свидетельствуют некоторые данные. Диодор, Дионисий и Аппиан (D. S. 22.1.2-3; D. H. 20.5; App. Samn. 3.9.2-3) согласны с тем. что Деций был ослеплен врачом.
Далее Дионисий и Аппиан рассказывают, что Фабриций восстановил порядок и приказал доставить заговорщиков в Рим, где они были казнены, а Деций покончил с собой. Итак, вместо того, чтобы служить примером того, как римляне пострадали не по делу, Регий продемонстрировал заботу Рима о добросовестном и справедливом обращении с союзниками. Кроме того, поведение Деция предлагало сюжет, пригодный для драматического повествования, привлекая интерес историков, поскольку гарнизоны Фурий, Локр и Кротона, по–видимому, так не зверствовали.
В конце концов, наши источники действительно делают реконструкцию того, как и почему Bellum Tarentinum стала возможной, включая определение вероятной причины морское сражение. Сообщение Аппиана, что тарентинцы были разгневаны, когда народ Фурий обратился к Риму за помощью против бруттиев и луканов, а не к ним, наводит на мысль о реальной причине войны, даже если один из его источников или он сам высказал это мнение. Гегемон италийской лиги пытался противостоять ослаблению ее власти и краху самой организации. Фурии, несомненно успокоенные успехами римлян на севере против галлов, этрусков, самнитов и луканов, хотел и получил защиту, которая сохранялась до тех пор, пока присутствовала консульская армия. Что касается мотивов римлян, то большинство сохранившихся свидетельств довольствуются понятием «справедливой» войны. Обиженные в двух разных случаях, римляне с течением времени все более и более изображались невинными жертвами, чьи многочисленные и терпеливые попытки добиться возмещения были отвергнуты.
Отчасти эти изображения должны отражать скудость свидетельств того периода, усугубляемую вдобавок фактом, что история часто пишется победителем. Кроме того, действовало убеждение, что Рим вступал в войны справедливо, и это мнение подкреплялось свидетельством Полибия, который упрекал тарентинцев в распущенности, особенно в связи с его упоминанием об обращении с римскими послами. Более поздние историки предпочли приукрасить морское сражение и мытарства Л. Постумия Мегелла. Чего они не делали, вопреки интересу историка к анализу причин, так это не уточняли, какую выгоду получит Рим от конфликта с Тарентом и его союзниками. Напротив, они подчеркивали римские добродетели, которые, в свою очередь, поддерживали идеологию «справедливой» войны. Для современной аналогии можно было бы взглянуть на риторику администрации Буша по поводу войны в Ираке. Резолюция 1441 звучала снова и снова, прежде чем коалиционные силы вошли в страну. Когда же оружие массового уничтожения не обнаружили, благо в виде уничтожения тирана, стало новым оправданием вторжения. Возможно, в римском мире потенциальные выгоды войны были настолько очевидны, что не заслуживали комментариев, особенно для историков, живших после огромных успехов римлян в третьем и втором веках до нашей эры. Любой, кто знаком с «Илиадой», знал, что Ахиллес отправился под Трою для защиты чести Атридов (1.149—60), или, по крайней мере, так он сказал в гневе, но также знают о фантастическом богатстве, которое он и другие греческие герои собирались забрать домой. Поэтому мы должны с подозрением относиться к молчанию относительно преимуществ ведения войны. Однако историки не умалчивали о том, что римляне выиграли, когда Тарент потерпел поражение в 272 году. Государство щедро нажилось, как показывает самый богатый триумф на тогдашний день (Flor. Epit. 1.13.27-8), тогда как почти десятью годами прежде Постумий прославился своей стоической преданностью долгу и не получил наград.
[1] Плиний (Nat. 34.32) утверждал, что первая статуя, посвященная иностранцами в Риме, была от народа Фурий, который благодарил плебейского трибуна Г. Элия за закон против луканов или, точнее, против их вождя. Остается неясным, что должен был исполнить этот закон, хотя Салмон считал, что его следует отнести к консулу 286 года, а не к трибуну 285 года. Единственным свидетельством, связывающим Элия, о котором больше ничего не известно, с трибунатом этого конкретного года, является периоха одиннадцатой книги Ливия с упоминанием о римских кампаниях против луканов до войн с сенонами, описываемых в двенадцатой книге. Гаррис утверждал, что Элий вполне мог вести войну против луканов. Однако он отметил несоответствия в свидетельствах, и ничто, кроме искаженного текста периохи, не поддерживает тезиса о реальных военных кампаний в районе Фурий до консульства Фабриция. Закон Элия мог бы привести к кампании Фабриция, и в этом случае нападения луканов на Фурии, вероятно, произошли в 283 году, в год трибуната, о котором идет речь. Некоторая путаница также существует вокруг личности луканского лидера. Плиний назвал Стенния Сталлия, который дважды атаковал Фурии, прежде чем Фабриций пришел на помощь городу позже. Валерий Максим (1.8.6) отождествил Статия Статилия с луканским военачальником, которого Фабриций захватил в плен в 282 году. Мюнцер датировал Сталлия 285 годом, но отметил, что он вполне мог быть тем же человеком, что и Статилий.