Попытка установить источники исторических знаний Цицерона с самого начала подчиняется строгим ограничениям, поскольку Цицерон по большей части игнорирует ссылки на свои источники в своих исторических данных, и в этих случаях обычно сталкиваешься с непреодолимыми препятствиями. С другой стороны, римская историография сохранилась настолько плохо, что возможные источники исторической информации Цицерона, которая в подавляющем большинстве происходит из римской истории, как правило, более недоступны. Кроме того, попытки исследования источников в сочинениях Цицерона значительно усложняются тем фактом, что это не исторические писания, и поэтому историческая информация появляется в них лишь изредка. Из исторического примера, который Цицерон выдергивает из его контекста и вставляет в своей книге, вряд ли можно сделать вывод о соответствующих источниках Цицерона. Попытки определить в отдельных случаях, помимо упоминаний Цицерона, к каким историкам он прибегал в каждом случае, действительно предпринимались, но обычно без надежных результатов. По этой причине в основном рассматриваются места, где Цицерон сам называет свои источники.
На вопрос о развитии его исторических знаний также вряд ли можно дать удовлетворительный ответ. Например, если бы было установлено, что в рассказах Цицерона о греческих историках в De oratore Полибий не называется, но, возможно, в чуть более раннем De re publica он упоминается, тем не менее, заключение о том, что Цицерон узнал о его труде только при работе над De re publica, было бы недопустимо, так как из молчания Цицерона о Полибии в De oratore не следует, что автор и его работа были бы ему неизвестны. Соображения по развитию цицероновского знания истории, однако, всегда основаны на столь же мало жизнеспособных аргументах e silentio и, следовательно, могут привести только к весьма сомнительным результатам; ибо в основном из упоминаний в писаниях Цицерона можно определить только, когда Цицерон самое позднее узнал о конкретном авторе, но всегда невозможно исключить, что он уже был известен ему раньше.
Также на несостоятельных аргументах e silentio основаны утверждения о том, что Цицерон вообще не знал некоторых историков. Некоторые авторы вроде Цинция Алимента или Кассия Гемины, которые никогда им не упоминаются, могли быть ему вполне известны, потому что Цицерон вовсе не считал себя обязанным хотя бы раз упомянуть каждого известного ему историка в любом из его сохранившихся писаний. Полная степень знания Цицероном исторических источников, и особенно историков, никогда не будет полностью подтверждена его литературным наследием; скорее его ссылки на источники дают лишь представление о том, что он, по крайней мере, о них знал; его фактические знания могли значительно превышать этот минимум.
Уже в своем первом философском сочинении De oratore (56–55 гг.) Цицерон рассматривает вопросы историографии. Он предоставляет М. Антонию, консулу 99 г., дать обзор римской и греческой историографии.
Эти объяснения Цицерона в De oratore являются его наиболее подробным последовательным изложением на тему греческой историографии. Из греческих историков М. Антоний сначала упомянул Геродота как «принцепса» историописания, затем прокомментировал Фукидида, сицилийского историка Филиста, исократовых учеников Феопомпа и Эфора, Ксенофонта и Каллисфена и завершил свой синопсис замечаниями о Тимее, младшем из этих восьми авторов.
Хотя М. Антоний у Цицерона намекает, что в дополнение к работам этих авторов есть и другие читаемые сочинения греческих историков, но имена их, однако, в De oratore не упоминаются, даже Полибий, которого Цицерон позднее упоминал для разработки De re publica и который несколько раз упоминался иным образом, хотя этот автор, без сомнения, был ему хорошо известен, когда он писал De oratore. Антоний также не называет греческих историков Клитарха, Стратокла, Дуриса Самосского или философа Феофраста, которого Цицерон иногда будет цитировать по историческим вопросам. Некоторые из них, наряду с Полибием, возможно, были рассмотрены в De oratore в комментарии о других, достойных прочтения греческих историков.
Уже этот первый обзор показывает, что Цицерон знал самое позднее в середине пятидесятых годов, когда он составлял свои первые философские сочинения, De oratore и De re publica, важных греческих историков, которые описывали историю Греции от начала до персидских войн, Пелопоннесскую войну и четвертое столетие до эпохи Александра Великого. Наряду с этим известен ему уже в это время и Тимей, тоже грекоязычный автор, который писал историю греческого запада.
Два аналогичных обзора греческих историков у Квинтилиана и Дионисия Галикарнасского сильно напоминает изложение Цицерона в De oratore. Так, Квинтилиан почти через 150 лет после Цицерона в своем Institutio oratoria рекомендовал список чтения, который идентичен по существу с цицероновским списком, только вместо Каллисфена и Тимея Квинтилиан упоминает Клитарха и Тимагена, который пришел в Рим только в 55 г. и поэтому не мог упомянут Цицероном в De oratore, зато он перечисляет тех же шестерых авторов (Геродот, Фукидид, Филист, Ксенофонт, Эфор и Феопомп), как и Цицерон.
Вскоре после смерти Цицерона Дионисий Галикарнасский включил в свое письмо Гн. Помпею Гемину трактат об идеальном историке, который рассматривает Геродота, Фукидида, Ксенофона, Филиста и Феопомпа, и все они также упоминаются Цицероном в De oratore. Дионисий, однако, ограничился этими пятью авторами и не прокомментировал Каллисфена, Эфора и Тимея.
Все три автора, Цицерон, Дионисий и Квинтилиан, следовательно, совпадают в упоминании Геродота, Фукидида, Филиста, Ксенофонта и Феопомпа, которые, очевидно, формировали канон авторитетных греческих историков. Все трое, что поразительно, не называют Полибия, который, выходит, не был причислен к числу авторов, замечательных с литературной точки зрения.
Насколько точно Цицерон знал работы греческих историков и как он оценивал их научное качество и их важность, можно понять только из его замечаний в De oratore в соответствии с литературно–научным характером этой работы.
Необходимо изучить отдельные отрывки, в которых Цицерон использовал произведения этих и других греческих историков.
Цицерон считает Геродота одним из основателей историографии. Уже в De oratore (2.55) он называет его «princeps, qui hoc genus (т. е. historiam) ornavit», и в De legibus (1.5)он назовет его «pater historiae», не скрывая, что работа Геродота также содержит бесчисленные невероятные рассказы. В том же смысле Цицерон позже цитирует в «Ораторе» (Orator 39) суждение Феофраста о том, что Геродот вместе с Фукидидом начал писать историю в литературно привлекательной форме.
Знание подробностей из истории Геродота можно найти в нескольких местах у Цицерона, большинство из которых относятся к истории лидийского царя Креза.
Так, указание в первой книге De divinatione об оракуле Аполлона, который предсказал Крезу уничтожение великой империи, если он нападет на персов, происходит из историй Геродота, как отмечает Цицерон при обсуждении изречения этого оракула во второй книге De divinatione (1. 37: Ibid. 2. 115f.; Herodot 1. 53 и 1. 91. 4, ср. 1. 75. 2).
Однако по двум подробностям изображение Цицерона отличается от изображения Геродота. Цицерон воспроизводит оракул в виде латинского гекзаметра: «Croesus Halyn penetrans magnam pervertet opum vim». Геродот, с другой стороны, не цитировал оракул как стих (не говоря уже что на латыни) и говорил не о переходе через Галис, но о нападении на персов как о причине разрушения великой империи; Геродот не упомянул в этот момент, что граница Персидской империи, которая должна была быть пересечена при нападении, была на Галисе. Эти различия между Цицероном и Геродотом привели к предположению, что Цицерон не видел здесь работу Геродота прямо, а использовал ее косвенно через промежуточный источник.
Что касается упомянутой формальной разницы между прозой Геродота и стихом Цицерона, то Цицерон, который сам составил несколько эпосов, потерянных для нас за исключением фрагментов, и умел за одну ночь сочинить пятьсот стихов, несомненно, смог самостоятельно преобразовать формулировку Геродота в более подходящий для изречения оракула гекзаметр. С другой стороны, следует отметить, что Цицерон, в отличие от Геродота, упоминает в качестве границы в изречении оракула Галис, и каждому читателю первой книги Геродота должно быть ясно, что граница между персами и лидийцами проходила по Галису, и что нападение Лидии на персидское царство, следовательно, подразумевало пересечение Галиса. Следовательно, оба упомянутых отклонения Цицерона от Геродота являются внешними, и они не позволяют сделать вывод, что Цицерон использовал в De divinatione другой источник (кроме цитируемого им Геродота), из которого он заимствовал бы гекзаметр с упоминанием Галиса, при этом он должен был либо изъять указание на Геродота в качестве источника для изречения оракула, либо добавить кое–что из своего собственного знания о содержании истории Геродота. Скорее, все, что написано у Цицерона об оракуле Аполлона для Креза, было взято из данных Геродота без использования других источников. Это, конечно, не означает, что Цицерон искал эти сведения у Геродота; вполне вероятно, что он мог черпать из своего знания содержание геродотовского произведения и знал, что там было упомянуто это изречение, которое он затем свободно воспроизвел в своей собственной формулировке как латинский гекзаметр. Во всяком случае, не следует думать об использовании промежуточного источника.
Также в первой книге De divinatione Цицерон использует историю Геродота как источник для знамения, касающегося сына Креза, который внезапно заговорил, хотя ранее он был немым (De divinat. 1.121; Herodot 1. 85; ср. 1. 34. 2). Более длинные замечания Геродота об этом чудесном знамении Цицерон сводит, опуская все ненужные подробности, в одном предложении к важному для контекста в De divinatione. Здесь также возможно, что он мог сослаться по памяти на утверждение Геродота и что ему не нужно было его искать.
Геродот также подробно описал визит Солона к Крезу, как и предполагаемые разговоры по философским вопросам, якобы имевшие место по этому поводу. Эти отрывки из Геродота были известны Цицерону, и в De finibus он перефразирует переданное Геродотом из этих разговоров известное утверждение Солона о блаженной жизни, согласно которому нельзя назвать кого–либо счастливым, пока он не умер (De finib. 2.87; 3.76; Herodot 1.30 -33). Конечно, Цицерону не нужно было консультироваться с Геродотом по поводу этого хорошо известного изречения Солона, чтобы иметь возможность ссылаться на него в De finibus; он тоже должен был знать его наизусть.
В дополнение к этой относящейся к Крезу информации Цицерон знал легендарный рассказ Геродота о происхождении мидийской монархии, а во второй книге De officiis обратился к нему в поддержку своего аргумента о том, что цари когда–то назначались для правосудия и отстаивали справедливость (De offic. 2.41; Herodot 1.96-101).
Для использования в философских трудах Цицерона были пригодны другие innumerabiles fabulae (неисчислимые россказни), которые Геродот воспроизвел в своей работе согласно Цицерону (De legib. 1.5). Обсуждая в первой книге Тускуланских бесед вопрос о том, является ли смерть злом, Цицерон отмечает, что многие философы ссылаются в этой связи на Геродота. После этого, опираясь на Геродота, он рассказывает соответствующую легенду о Клеобисе и Битоне, которым боги дали неожиданную преждевременную смерть в качестве награды за их необычайное благочестие (Tusc. 1.113; Herodot 1.31). Кстати, эта легенда прямо оценена Цицероном как fabula; кроме того, он приводит ее в разделе, который он предварительно объявил «эпилогом на риторический лад», который, по его мнению, для его темы совершенно не нужен, и от которого он прямо дистанцируется, указав, что он содержит высказывания, выдвинутые другими при обсуждении вопроса о том, является ли смерть злом; сам Цицерон, похоже, не считает эти истории особенно актуальными. Также в своих письмах Цицерон иногда говорит о Геродоте. Так, в своем знаменитом письме Лукцею он упоминает рассказ Геродота о деяниях и судьбе Фемистокла в качестве образца для работы о консульстве Цицерона в 63 году и уничтожении заговора Катилины, которая будет написана Лукцеем (Ad familiar. 5.12.7).
О знакомстве Цицерона с историями Геродота до сих пор говорит намек в письме к Аттику об оракуле, переданном Геродотом (Ad Attic. 10.5.2; Herodot 1.66). Аттик, видимо, попросил Цицерона оказать ему невыполнимую услугу, и Цицерон отвечает на эту просьбу словом Αρκαδίην, указывая на высказывание дельфийского оракула, которым тот отклонил просьбу спартанцев о господстве над Аркадией как на слишком большое желание и которое в версии Геродота начинается со слова Άρκαδίην.
Вопрос о надежности pater historiae Цицерон поставил в связь с упомянутым обманчивым оракулом для Креза во второй книге De divinatione, и он пришел к выводу, что Геродот не обязательно заслуживает доверия, как и поэт Энний, который, очевидно, сочинил оракул для Пирра (De divinat. 2.116).
Хотя в этот момент критика Цицерона в отношении достоверности Геродота ограничивается одним конкретным случаем и на него еще больше повлиял контекст второй книги De divinatione, в которой все оракулы считаются невероятными, его замечание во введении к De legibus, согласно которому Геродот приводит innumerabiles fabulae (1.5), касается всей работы отца истории, и показывает, что отношение Цицерона к Геродоту при всей его высокой оценке не было наивным или некритическим.
Кстати, Цицерон только что процитировал и использовал те рассказы Геродота, которые должны рассматриваться как fabulae: к этой категории также относятся приведенные им эпизоды про Креза, история Клеобиса и Битона, которую он сам называет fabula, как и рассказ Геродота о происхождении мидийской монархии. Лишь однажды Цицерон ссылается на рассказы Геродота, которые в более узком смысле могут рассматриваться как историчные, когда в своем письме к Лукцею он ссылается на представление Геродота о Фемистокле. Это преобладание fabulae могло легко привести к ложному заключению, что Цицерон интересовался главным образом легендами этого рода, а не чисто историческими данными, или что он вообще не отделял миф от истории.
Действительно, преобладание легендарного у Цицерона в использовании Геродота объясняется темами произведений, в которых Цицерон ссылается на Геродота. Например, концепция De divinatione требовала сначала собрать соответствующие предполагаемые свидетельства надежности искусства гадания, чтобы впоследствии опровергнуть их. Возможным источником этих свидетельств были произведения историков, и именно Истории Геродота оказались настоящей сокровищницей этого рода. Кроме того, остается отметить, что именно в De divinatione Цицерон, хотя и ссылается на легендарные рассказы Геродота, однако, не принимает их, но отвергает как неубедительные и бездоказательные в научном смысле. Ссылки Цицерона на fabulae Геродота показывают, что различение мифического от исторического для него было само собой разумеющимся, даже в творчестве одного и того же писателя и даже если он был отцом историописания.
В целом дифференцированное суждение Цицерона о Геродоте показывает, что он не верил у pater historiae всему, но и, несмотря на innumerabiles fabulae, чью невероятность он хорошо сознавал, не спешил отвергать все, о чем тот сообщал. Ранг Геродота как основателя историографии так или иначе критикой Цицерона не затронут.
Цицерон считает Фукидида вторым основателем историографии наряду с Геродотом. Поэтому Цицерон соглашается с Феофрастом, который заявил, что эти два историка дали толчок историописанию, которое больше отвечала литературным требованиям, нежели работы более ранних авторов (Orator 39).
Особый интерес Цицерона вызывает не столько историк, сколько стилист Фукидид, а главным образом потому, что римские аттицисты, чье мнение об ораторском мастерстве Цицерон решительно не принимал, часто называли Фукидида своим образцом. Следовательно, большинство упоминаний о Фукидиде у Цицерона связано со спором с аттицизмом, в котором Цицерон отвергает стиль Фукидида как непригодный для судебных выступлений, в частности из–за многочисленных непонятных мест во вплетенных в его работу речах. Поскольку Фукидид, по его мнению, как оратор ничего из себя не представлял, Цицерон заходит настолько далеко, что утверждает, что даже имя Фукидида было бы забыто, если бы он не оставил свою историю. В качестве модели для оратора, по мнению Цицерона, Фукидид ни в коем случае не заслуживает того, чтобы его выбрали (Orator 30-32; Brut. 287f.; De optimo genere orat. 15f.)
С другой стороны, Фукидид полностью отвечал требованиям Цицерона как историк, и в то же время он критиковал стиль Фукидида (De orat. 2. 56; Orator 30-32; Brut. 287). Цицерон одобряет преобладающую оценку Фукидида как rerum explicator prudens, severus, gravis (Orator 31). Среди прочего, Цицерон настолько знаком с характеристикой Фемистокла в работе Фукидида, что в письме к Аттику он мог отчасти свободно цитировать ее наизусть, и частично перефразировать на латыни (Ad Attic. 10. 8. 7 из Thukydides 1.138. 3f.; ср. Nepos, Them. 1. 4; Ad Attic. 7. 1. 6; Thukydides 1. 97. 2). В «Бруте» Цицерон несколько раз ссылается на высказывания Фукидида. Прежде всего, он упоминает, что сочинения Фукидида пригодны для передачи впечатления о стиле ораторов того времени, например, Алкивиада, Крития и Ферамена (Brut. 29).
Чуть позже Цицерон цитирует Фукидида в качестве источника своего комментария к Антифонту из Рамна, чья защитительная речь была самой лучшей из когда–либо произнесенных (Brut. 47; Thukydides 8. 68. 1f.). В связи с этим Фукидид восхваляется Цицероном как locuples auctor; он ценит не только стиль писателя Фукидида, но и достоверность его работы (Brut. 47).
Самый интересный комментарий Цицерона к Фукидиду также находится в «Бруте», где в общих чертах греческого красноречия размышляется о судьбе Фемистокла, его изгнании и смерти. Цицерон объясняет, что Фемистокл жил в то время, когда Греция уже была в полном расцвете, в то время как Рим недавно освободился от царей и вел войну против вольсков под предводительством Кориолана. Упомянутая здесь приблизительная одновременность персидских войн и борьбы Рима против вольсков дает теперь Цицерону возможность подчеркнуть сходство судеб двух главных героев, Фемистокла и Кориолана: оба оказали выдающуюся услугу своему государству, оба были изгнаны неблагодарными гражданами, и оба покончили жизнь самоубийством.
Затем Цицерон признается, что в Liber annalis Аттика приводится другое описание, и он позволяет своему собеседнику Аттику указать, что Фукидид, живший вскоре после Фемистокла, сообщает, что Фемистокл умер естественной смертью и о самоубийстве были только слухи (Brut. 41-44; Thukydides 1. 138. 4; Ad Attic. 10. 8. 7); напротив, Клитарх и Стратокл сочинили причудливую версию самоубийства Фемистокла, которая больше соответствовала их представлениям о риторической и трагической историографии.
Затем устами Аттика Цицерон отверг версию самоубийства Фемистокла, которую он сам сперва рассказал, сославшись на авторство Фукидида, и последнему без дальнейшего обсуждения отдается приоритет над Клитархом и Стратоклом. Скептические замечания насчет достоверности Фукидида, которые можно сопоставить с упоминанием о «неисчислимом количестве россказней» Геродота, у Цицерона полностью отсутствуют. Фукидид наряду с Полибием является греческим историком, наиболее ценимым Цицероном.
В то время как Цицерон использовал истории Геродота в основном в своих строго философских трудах вроде «De divinatione», «De finibus», «Tusculans» и «De officiis», и взял из них значительную часть неисторических данных, свидетельство использования Цицероном Фукидида встречается кроме писем исключительно в «Бруте», одном из наиболее исторически ориентированных сочинений Цицерона. Поскольку Фукидид не предлагал материала в духе «неисчислимых россказней» Геродота, которые Цицерон мог опровергнуть в De divinatione или мог бы высказать в «эпилоге на риторический лад» в Тускуланских беседах, фукидидова работа не используется во многих цицероновых писаниях. Это объясняет, почему Цицерон цитировал работу Фукидида, историка, которого он очень уважал, реже, чем Геродота (Herodot: De divinat. 1. 37, 2. 115f.; 1. 121; De finib. 2. 87; Tusc. 1. 113; De offic. 2. 41; Ad familiar. 5. 12. 7; Ad Attic. 10. 5. 2. Thukydides: Ad Attic. 7. 1. 6, 10. 8. 7; Brut. 41-44; 47).
Ксенофонт описан Цицероном как первый историк, получивший преимущественно философское воспитание (De orat. 2. 58), что приближает его к идеалу Цицерона о единстве философа и писателя (De orat. 3. 142).
Известно, что некоторые из работ Ксенофонта очень хорошо известны Цицерону. Так, в молодости он перевел «Домострой» Ксенофонта (De offic. 2. 87) и неоднократно занимался с Киропедией, которую также младший Сципион Африканский никогда не выпускал из рук (Ad familiar. 9. 25. 1; Ad Quint, frat. 1. 1. 23,1. 2. 7; Brut. 112. Ср. Ad Attic. 2. 3. 2. Ad Quint, frat. 1. 1. 23).
Точно так же Цицерон знал «Энкомий Агесилаю» Ксенофонта (Ad familiar. 5. 12. 7; Ad Quint, frat. 1. 2. 7; De orat. 2. 341) и, конечно же, «Меморабилии» (De offic. 1. 118 и Ad familiar. 5. 12. 3, ср. Xenophon Memor. 2. 1; De natura deor. 1. 31, 2. 18, 3. 27, ср. Memor. 1. 4, 4. 3, также De offic. 2. 43, ср. Memor. 2. 6. 9; De amicit. 55, ср. Memor. 2. 4), в то время как знание им Анабасиса открывается только из замечаний в De divinatione, где Цицерон в связи с участием Ксенофонта в походе младшего Кира упоминает, что Ксенофонт записал свои сновидения и спросил Сократа, должен ли он вообще участвовать в кампании против великого царя (De divinat. 1. 52; Anabasis 3. 1. 4). И вопрос Ксенофонта Сократу, и сны Ксенофонта встречаются в Анабасисе, знание которого Цицероном вполне можно принять.
Однако какое сочинение Ксенфонта Цицерон имел в виду, когда он заметил «scripsit historiam», нельзя решить, потому что термин historia применим как к Элленике, так и к Анабасису, но также может относиться к обеим работам в совокупности. Однако прямое заимствование из Элленики Ксенофонта в работе Цицерона не может быть доказано. Напротив, Цицерон иногда сильно отклоняется от рассказа Ксенофонта в Элленике, например, когда он рассказывает анекдот о смерти Эпаминонда, о которой Ксенофонт не имеет ни малейшего понятия (Ad familiar. 5. 12. 5, ср. Xenophon Hell. 7. 5. 25), и при обсуждении юридических вопросов в связи с истечением срока действия верховного командования Эпаминонда, что также не рассматривается Ксенофонтом (De invent. 1. 55). Изложение Цицероном смерти Эпаминонда также отличается от Корнелия Непота (Epam. 9. 3f.), а также Плутарха (Agesil. 35), который предлагает две версии, одну из которых приписывают Диоскориду, согласно которому Эпаминонд был убит копьем (как сообщают Непот и Цицерон), а другую — что он был убит мечом. У Ксенофонта этих подробностей не найдешь.
Конечно, из этих отклонений Цицерона от рассказа Ксенофонта в «Элленике» не следует, что Цицерон вообще не знал эту работу, но он не обязательно брал оттуда в качестве основы для своего изложения и конечно, знал и использовал другие источники для времени, описанного Ксенофонтом.
В первой книге De divinatione Цицерон, в частности, сообщает о чудесных знамениях, которые произошли в Фивах до битвы при Левктрах (De divinat. 1. 74-76; ср. 2. 54-57), и ссылается на Каллисфена, но не на Ксенофонта, у которого хотя изображение чудесных знаков в Фивах в одном моменте совпадает с данными Цицерона (De divinat. 1. 74; Xenophon Hell. 6. 4. 7), а в другой подробности напоминает данные Цицерона, большая часть знаков, упомянутых у Цицерона, не упоминается вообще, в то время как, с другой стороны, оракул, о котором сообщает Ксенофонт, говоря о памятнике изнасилованным спартанцами фиванским девушкам, у Цицерона отсутствует.
Скептическое заключение Ксенофонта, что некоторые считали знамения в Фивах махинациями тамошних жрецов, Цицерон не использует, хотя во второй книге De divinatione оно точно соответствовало бы его собственным рассуждениям против веры в эти знаки. Поэтому использование ксенофонтовой Элленики для разработки соответствующих мест De divinatione практически исключено.
Опять же, не исключено, что Цицерон вообще не знал Элленику, но опять же оказывается, что он не клал ее в основу своего собственного изложения везде, где это было бы возможно.
Об исторической достоверности Ксенофонта Цицерон судит довольно дифференцированно. Он, конечно, сознает, что Киропедия не собирается создавать образ исторического Кира, а должна представлять портрет идеального правителя (Ad Quint, frat. 1. 1. 23).
Энкомий Агесилаю Ксенофонта, по мнению Цицерона, имеет общую с Киропедией тенденцию к идеализации, так что он может на одном дыхании назвать Агесилая и Кира у Ксенофонта идеальными правителями (Ad Quint, frat. 1. 2. 7).
Хотя Цицерон иногда выражает определенные сомнения в достоверности Геродота, указывая на innumerabiles fabulae в его работе и отрицая одну из историй Геродота в De divinatione, он никогда не подвергает аналогичной критике Ксенофонта, хотя во второй книге De divinatione существует широкая возможность отвергнуть истории сновидений из Анабасиса, ранее упомянутых в первой книге.
Цицерон ограничился, впрочем, тем, что высказал принципиальные сомнения в предсказании будущего из сновидений, не нападая на автора напрямую или на его изложение как на вымысел (De divinat. 2. 54-57).
Сицилийский историк Филист, современник и сотрудник Дионисия I Сиракузского (De orat. 2. 57; Ad Quint, frat. 2. 12. 4), считается Цицероном «почти маленьким Фукидидом» за его попытки подражать фукидидовскому стилю (ibidem). Вот почему Филист также упоминается Цицероном вместе с Фукидидом в других местах (Brut. 66, 294). Хотя в высказываниях о подражании Филиста Фукидиду Цицерон в первую очередь задумывается над его стилем, они уже указывают, учитывая высокое мнение Цицерона о Фукидиде как об историке, что его мнение о Филисте также может быть благоприятным.
Использование работы Филиста Цицероном прямо подтверждено в De divinatione, где Цицерон приводит сон матери Дионисия I, ссылаясь на Филиста (De divinat. 1. 39, ср. 2. 136), а также на толкование этого сна сицилийскими толкователями сновидений по словам Филиста (ibidem).
Также с прямой ссылкой на Филиста в De divinatione сообщается о предзнаменовании, которое должно было указать Дионисию на его предстоящий захват власти (De divinat. 1. 73, ср. 2. 67).
Из письма Цицерона к его брату Квинту от февраля 54 г. (Ad Quint, frat. 2. 12. 4) видно, что Цицерон знал два произведения Филиста, а именно корпус De Dionysio и другой корпус, название которого он в письме не упоминает, но который должен быть историей Сицилии до 406/5 г.
Цицерон однозначно предпочитает работу De Dionysio этой другой работе Филиста, отчасти потому, что Филист, как современник и доверенное лицо Дионисия, на что неоднократно указывал Цицерон, казался ему лучшим авторитетом для истории тирана.
Особый авторитет Филиста как современника не только подтверждается Цицероном в этом письме Квинту, но и прямо подчеркивается в De divinatione, где Цицерон позволяет своему брату сказать, что Филист был грамотен, вдумчив и являлся современником событий, о которых он сообщал (De divinat. 1. 39). Хотя признается, что Цицерон помещает это явно положительное суждение в уста своего брата Квинта, который, собираясь написать историю, сам занимался с работой Филиста, он также не возражает против его благоприятного суждения, хотя во второй книге De divinatione, где Цицерон говорит от себя, это было бы нетрудно. Цицерон, похоже, не считает высокую оценку Квинтом Филиста полностью необоснованной или даже разделяет ее.
Даже больше, чем в использовании Цицероном историй Геродота, его использование Филиста характеризуется тематической направленностью. Цицерон цитирует Филиста — подтверждая свое пристрастие к сочинению De Dionysio (Ad Quint, frat. 2. 12. 4) — исключительно для информации о Дионисии I, а Филист также является единственным автором, которого Цицерон цитирует для истории сиракузского тирана. Однако, никаких следов использования Цицероном филистовой сицилийской истории до 406/5 г. не найдено.
Эфор и Феопомп неоднократно упоминаются Цицероном как ученики Исократа, который также призвал их посвятить себя историописанию (De orat. 2. 57).
Иногда в этой связи Цицерон цитирует об этих двух историках известное утверждение Исократа, согласно которому Эфору надо была необходима шпора, а Феопомпу узда (De orat. 3. 36; Ad Attic. 6. 1. 12; Brut. 204; Quintilian, Instit. orat. 2. 8. 11 и 10. 1. 74). Хотя нет никаких свидетельств того, что Цицерон использовал историческую работу Эфора, писания Феопомпа были ему вполне знакомы.
В 59 г. он планировал написать ανέκδοτα о заговоре Катилины «в духе Феопомпа или в еще более острой форме» (Ad Attic. 2. 6. 2), а в 45 г. по примеру совещательного письма Феопомпа Александру Македонскому он хотел написать аналогичное послание Цезарю, однако, проект потерпел неудачу, поскольку различия между юным Александром и зрелым Цезарем оказались слишком велики (Ad Attic. 12. 40. 2; 13. 28. 2).
В качестве примера своего тезиса о том, что среди грабителей также соблюдались определенные законы и правила, Цицерон во второй книге De officiis называет иллирийского вождя грабителей Бардилиса и указывает, что о нем говорил Феопомп (De offic. 2. 40). Поскольку Бардилис боролся против предшественника Филиппа II Македонского, царя Пердикки III, эта цитата Цицерона будет относиться к «Истории Филиппа». Использование Цицероном феопомповой Элленики, с другой стороны, не может быть доказано, хотя Цицерон, очевидно, знал ее и считал ее стиль причиной того, что слава Феопомпа затмила славу Филиста и даже Фукидида (Brut. 66).
Цицерон, однако, сомневается в надежности и достоверности Феопомпа, когда отмечает, что у Феопомпа, как и у Геродота, есть «неисчислимые россказни» (De legib. 1. 5).
В обзоре греческих историков во второй книге De oratore Цицерон после Эфора и Феопомпа, учеников ритора Исократа, упоминает Ксенофонта и Каллисфена, учеников известных философов (De orat. 2. 58). Каллисфен, ученик Аристотеля и спутник Александра Македонского, написал историю rhetorico paene more. Тот факт, что Цицерон подчеркивает, что Каллисфен был comes Alexandri, предполагает, что в этом замечании он главным образом подразумевал его Πράξεις Άλεξάνδρου, откуда, однако, он очевидно никогда не черпал. Кроме того, Цицерон знает Элленику Каллисфена и его монографию о Фокейской войне, которую Каллисфен, как отмечал Цицерон, рассматривал отдельно от perpetuae historiae (Ad familiar. 5. 12. 2).
Когда его брат Квинт читает произведения Каллисфена и Филиста, Цицерон пишет ему, что многие греки заявляли, что работа Каллисфена была vulgare et notum negotium, и затем в самых высоких тонах хвалит работу Филиста (Ad Quint. frat. 2.12. 4).
Следовательно, хотя Цицерон прямо не оценивает работу Каллисфена, по сравнению с последующей похвалой Филиста комментарий о Каллисфене в лучшем случае кажется нейтральным. Использование Элленики Каллисфена можно обнаружить в первой книге De divinatione, где Цицерон сообщает своему брату Квинту (De divinat. 2. 54-56), который сам был знаком с трудами Каллисфена (Ad Quint, frat. 2. 12. 4), о знамениях, которые должны были произойти в Фивах и других местах перед битвой при Левктрах, ссылаясь на Каллисфена (а не на Ксенофонта, который, как известно, также, хотя и менее подробно, рассматривал эту тему).
Во второй книге De divinatione Цицерон затем указывает на бессмысленность этих знамений, которые провозглашают неизбежное и, следовательно, бесполезны для людей. Однако достоверность доклада Каллисфена вызывает сомнение у Цицерона так же, как и упомянутые в De divinatione высказывания Ксенофонта и Филиста.
Цицерон не слишком ценил работу Клитарха, который вообще не встречается в De oratore, и дважды упоминается в других местах в явно отрицательном контексте. Например, в De legibus Цицерон, обозревая римскую историографию, критикует латинского историка Л. Корнелия Сизенну за ребяческое подражание Клитарху (De legib. 1. 7).
Также явно отрицательным является замечание о Клитархе, которое Цицерон при обсуждении судьбы Фемистокла в «Бруте» вкладывает в уста Аттика (Brut. 42f.). Он указывает, что Клитарх и Стратокл изобрели версию, отклоняющуюся от Фукидида, и поэтому дали представление, которое не подтверждалось фактами (ср. Quintilians Instit. orat. 10.1. 75). Наконец, во время своего губернаторства в Киликии Цицерон напоминает своему корреспонденту М. Целию про сообщение Клитарха о битве при Иссе, о котором Целий часто упоминал ему ранее (Ad familiar. 2. 10. 3). Использования Клитарха Цицероном здесь не увидишь, но есть указание на его использование М. Целием. Следовательно, этот отрывок не позволяет сделать выводы о мнении Цицерона о Клитархе; нет и речи о том, что Цицерон опирался на авторитет Клитарха и узнал о месте битвы при Иссе из его работ.
Следовательно, в целом остается отрицательное суждение Цицерона о сочинении Клитарха, которого он использовал в своих собственных работах только один раз (Brut. 42f.), и то лишь для того, чтобы отвергнуть представление Клитарха как ложное. Итак, его авторитет, как правило, ставится под сомнение, тем более что Клитарх обвиняется не только в ошибке, но и в преднамеренной фальсификации приведенных Фукидидом правдивых фактов.
Тимей — самый младший греческий историк, которого Цицерон называет в обзоре греческой историографии во второй книге De oratore. Он, по словам М. Антония, значительно превосходил прежних историков грамотностью, обладал богатейшими знаниями и вполне удовлетворял литературным вкусам (De orat. 2. 58).
Уничтожающий вердикт Полибия, что Тимей как историк является совершенно некомпетентным, Цицероном, по–видимому, не разделяется, в то время как его замечание о том, что Тимей не имел опыта в качестве оратора (De orat. 2. 58), вполне соответствует упреку Полибия, что знания Тимея о войне, политике и риторике взяты им из книг и ему явно не хватает практики (Polyb. 12. 25 d, e, f, g, h, i; 27, 28, 28a). Помимо perpetuae historiae Tимея Цицерону известна его монография о войне с Пирром (Ad familiar. 5. 12. 2), которая также упоминается Полибием.
По–видимому, в рамках perpetuae historiae Тимей нарисовал очень благоприятный портрет Тимолеонта (Ad familiar. 5. 12. 7), который Цицерон, в дополнение к замечаниям Геродота о Фемистокле, приводит в качестве ориентира для Л. Лукцея, у которого он просит написать историю своего консульства.
В частности, Цицерон упоминает в письме к Аттику из 50 г. о неприятии Тимеем распространенного мнения о существовании локрийского законодателя Залевка. Затем Цицерон утверждает, что резкая критика ошибок в исторических вопросах особенно неуместна, если эти ошибки широко распространены. Он прямо упрекает и без того критикуемую Полибием тенденцию Тимея к острой полемике.
Возражения, выдвинутые Тимеем против существования Залевка, Цицерона никак не убеждают, так что он предполагает его существование и в De legibus (1. 57), отвечая на отрицание Тимея словами, что Феофраст и локрийцы были другого мнения; более того, согласно общему мнению, у Феофраста больше авторитета, нежели у Тимея; в конце концов, существование Залевка было принято традицией (De legib. 2. 14).
Следовательно, в De legibus Цицерон еще яснее, чем в письме к Аттику 50 г., предпочитает publica opinio, отстаиваемое также Феофрастом и Полибием, девиантному мнению Тимея (Ad Attic. 6. 1. 18, De legib. 2. 14f., 1. 57). Цицерон также отвергает попытку Тимея объявить известного аттического оратора Лисия сиракузянином, хотя, несомненно, он происходил из Афин, жил там и пользовался гражданскими правами (Brut. 63).
Однако Цицерон не отрицает оригинальность и эрудицию Тимея. По его словам, Тимей намекал на мифологическое отождествление богини Дианы с повитухой Люциной, чтобы объяснить одновременность рождения Александра Македонского и храмового пожара в Эфесе (De natura deor. 2. 69), и это только один из его многочисленных замечательных комментариев. Тем не менее, однако, скептицизм Цицерона по отношению к Тимею преобладает, как ясно показывает неприятие им тимеевых мнений о Залевке и Лисии.
Как уже упоминалось, обзор Цицерона греческой историографии в De oratore заканчивается Тимеем (De orat. 2. 55-58). Полибий, позже широко используемый и высоко ценимый Цицероном, там больше не упоминается. Это тем более удивительно, что Цицерон, несомненно, знал работу Полибия, когда писал «Оратора» в 56–55 годах, как мы знаем из знаменитого письма Л. Лукцею в 55 году (Ad familiar. 5. 12).
Там Цицерон упоминает, что Полибий рассматривал Нумантинскую войну в монографии отдельно от его perpetuae Historiae (Ad familiar. 5. 12. 2). Однако в следующей философской работе Цицерона, De re publica, Полибий упоминается несколько раз, и его работа широко используется Цицероном при составлении трактата (De re pub. 1. 34, 2. 27, 4. 3). Во–первых, Цицерон в своей первой книге De re publica устами Г. Лелия восхваляет Полибия: он и Панетий — два грека, которые наиболее разбирались в политических вопросах (De re pub. 1. 34).
В частности, однако, необходимо проявлять осторожность и сдержанность в предположениях, которые касаются влияния на Цицерона полибиевой доктрины «смены правлений» (ανακύκλωσυς). Сохранившаяся лишь фрагментарно трактовка Цицероном ανακύκλωσυς в первой книге De re publica оказывается гораздо более дифференцированной, чем упрощенная модель Полибия, которая знает только цикл политий, в котором монархия, тирания, аристократия, олигархия, демократия и охлократия и снова монархия следуют друг за другом. Цицерон также принимает во внимание другие формы цикличности, например, прямой переход тирании в олигархию (De re pub. 1. 68), который Полибий даже не рассматривает. Это толкование цикличности, более ориентированное на исторический опыт и более реалистичное, дал Аристотель в своей «Политике» до Цицерона, но не Полибий. Его влияние на сообщение Цицерона было значительным, но он, конечно, был не единственным источником Цицерона для доктрины смены правлений.
Наряду с общим акцентом на особую компетентность Полибия в первой книге De re publica, во второй книге работы можно найти свидетельство использования Полибия в мелочах. Именно там Цицерон указывает на то, что в спорном вопросе о том, как долго правил римский царь Нума Помпилий, он придерживается мнения Полибия, потому что никто не был более скрупулезен в хронологических проблемах (De re pub. 2. 27).
В другом важном вопросе римской хронологии Цицерон также соглашается с Полибием, полагая, что его дата основания Рима является гипотезой (De re pub. 2. 18). Тем не менее в качестве источника для этой даты Цицерон цитирует здесь не Полибия, а Annales Graecorum, так что использование Полибия в этом месте нельзя определить.
В четвертой книге De re publica Цицерон приводит еще одну подробность из работы Полибия, который упрекнул римлян в том, что они не приняли закон о воспитании молодежи. Это, добавляет Цицерон, было единственной критикой, высказанной Полибием в отношении римской политии (De re pub. 4. 3).
Еще одно свидетельство прямого использования Полибия Цицероном можно найти в одном из его писем Аттику в 45 году (Ad Attic. 13. 30. 2). Там Цицерон спрашивает Аттика, может ли он назвать ему легатов, посланных в Коринф в 146 году к Л. Муммию. В подтверждение своей просьбы он добавляет, что легаты не названы Полибием. Цицерон, очевидно, имел под рукой работу Полибия и считал его авторитетом для обсуждаемого вопроса.
Свое высокое мнение о Полибии Цицерон еще раз высказывает в общей форме в De officiis (3. 113), где он называется bonus auctor in primis; это означает, что он хвалит его наравне с Фукидидом, который locuples auctor и rerum explicator prudens, severus, gravis.
Впоследствии он привел подробное сообщение о другом эпизоде, из Второй Пунической войны, который был написан по–разному разными авторами, и следовал Полибию, а затем кратко коснулся изображения С. Ацилия (De offic. 3. 115), чья работа Цицерону хорошо известна, но он явно предпочитает рассказ Полибия.
Для Цицерона Полибий, похоже, на звание выдающегося стилиста не претендовал, по крайней мере — в отличие от Ксенофонта, Феопомпа, Эфора и особенно Фукидида — стиль Полибия Цицероном, а также Дионисием Галикарнасским и Квинтилианом никогда не ценился и даже не обсуждается.
Приведенные места ясно показывают, насколько высоко Цицерон ценил надежность, научное качество и достоверность Полибия. В двух спорных вопросах он придерживался мнения Полибия, неоднократно использовал его работу и особенно хвалил достоинства автора.
В дополнение к этим историкам от Геродота до Полибия, чьи работы Цицерон прямо цитировал, ему известны и другие греческие историки, но он лишь очень редко называет их.
Предтечами греческой историографии, как утверждал Геродот, Цицерон называет Ферекида, Гелланика и Акусилая (De orat. 2. 51, 53). Их сочинения описаны как литературно непритязательные и бедные по содержанию; насколько мы видим, Цицерон никогда не использовал их в своих работах.
Цицерон отмечает, что было еще много греческих писателей, но не называет их в отдельности (De orat. 2. 53). Работы этих предшественников Геродота Цицерон ставят в один ряд с убогими произведениями первых римских историков Катона Цензора, Фабия Пиктора и Кальпурния Пизона (De orat. 2. 51, 53).
Из четвертого века Цицерон знал работу племянника Демосфена, Демохара, который был для него главным образом оратором (Brut. 286). Демохар написал историю Афин своего времени, которая, однако, не совсем соответствовала представлению Цицерона об историографии. В том единственном месте, где он упоминает историю Демохара, Цицерон придирается, что он писал скорее как оратор, чем как историк (Brut. 286). Лишь один раз Цицерон приводит имя неизвестного нам историка Стратокла и называет его изобретателем недостоверного рассказа о смерти Фемистокла (Brut. 42f.).
Также только один раз Цицерон упоминает имя Дуриса Самосского, основателя так называемой трагической историографии. Когда он пишет Аттику о распространенных исторических ошибках, он приводит в качестве примера, что Дурис Самосский, как показал Эратосфен, ошибся в дате смерти поэта Эвполида, хотя он был homo in historia diligens (Ad Attic. 6. 1. 18).
Хотя diligentia, несомненно, является весьма желательной чертой у историков, которых Цицерон, восхваляет, например, у Филиста и Аттика (De divinat. 1. 39; Brut. 13f.), замечание Цицерона не может считаться похвалой Дурису, тем более что Дурис — единственный историк, названный в этом письме, чья точка зрения, несомненно, опровергается, в то время как в двух других обсуждаемых там вопросах (датировка эдила Гн. Флавия и существование местного законодателя Залевка) Цицерон просто сопоставляет противоречивые мнения, не решая, какое из них является верным. Тот факт, что один только Цицерон отвергает изложение Дуриса как явно ошибочное, доказывает, что он просто не хочет его хвалить, но считает его менее надежным историком.
Для одного вопроса о персидской истории Цицерон в первой книге De divinatione сослался на libri Persici Динона, который привел толкование сновидения персидскими магами относительно продолжительности правления старшего Кира (De divinat. 1. 46). Однако достоверность схожих традиций обычно ставится под сомнение во второй книге De divinatione (2. 136).
Вместе с этим у Цицерона также было сообщение о сновидениях карфагенских генералов Гамилькара и Ганнибала, которое привел, со ссылкой на Силена и Агафокла, его брат Квинт (De divinat. 1. 49; 1.50). В то время как Агафокл упоминался там как источник без дополнительных уточнений, о Силене Квинт сказал, что он подробно описал жизнь Ганнибала и что его работа послужила образцом для Целия Антипатра.
Однако вопрос о достоверности Силена и Агафокла не затрагивается, поэтому мы не можем определить мнение Цицерона о них, как и о Диноне. О Ферекиде, Акусилае и Гелланике Цицерон высказался сдержанно, но с довольно негативным уклоном. С другой стороны, Стратокл и Дурис из Самоса явно не являются авторитетами, на которых Цицерон может положиться: им предпочитаются Фукидид и Эратосфен.
Четкое разделение между историками и философами, как уже показал пример Ксенофонта, невозможно. Ксенофонт, помимо своих чисто исторических сочинений, Анабасиса и Элленики, также написал ряд философских произведений, в том числе Меморабилии, Домострой и Киропедию.
Другие авторы также затронули исторические темы в философских трудах и иногда рассматривали их подробно. Поскольку Цицерон, помимо риторики всегда интересовался философией и сам написал множество философских сочинений, более или менее тесно опираясь на произведения греческих философов, исторические данные в трудах последних были для него потенциальным источником.
Уже из работы ученика Платона Гераклида Понтийского Цицерон взял рассказ о сновидении матери тирана Фалариса Акрагантского (De divinat. 1. 46) и сообщение о визите Пифагора во Флиунт (Tusc. 5. 8). Последнее сообщение вряд ли следует рассматривать как историческое в строгом смысле в отличие от сведений, которые Цицерон находит у Феофраста, которого он использовал против Тимея в качестве источника для истории локров (Ad Attic. 6. 1.18; De legib. 2. 15, 3.13), так же как и Полибий.
Из работы Феофраста Цицерон также извлекает информацию о гостеприимстве Кимона (De offic. 2. 64), с помощью которой Феофраст проиллюстрировал свои замечания о пользе гостеприимства.
Цицерон также позаимствовал у Феофраста уже приведенное утверждение, что историография была поднята Геродотом и Фукидидом на значительно более высокий литературный уровень (Orat. 39).
Авторитет Феофраста в исторических вопросах сам Цицерон оценивает как минимум столь же высоко, сколь и авторитет Тимея, и он считает широко распространенным мнение, что Феофраст даже предпочтительнее Тимея (De legib. 3. 13).
Цицерон считает также перипатетика Дикеарха заслуживающим доверия и надежным ученым (Ad Attic. 6. 2. 3), но как историка Цицерон никогда его не упоминал, и использование Цицероном работ Дикеарха для исторических вопросов недоказуемо.
То же относится и к Панетию, которого Цицерон использовал в De officiis в качестве образца для первых двух книг (De offic. 3. 7 и passim). Во второй книге Цицерон упоминает, что Панетий без нужды приводит Фемистокла, Перикла, Кира Младшего, Агесилая и Александра Македонского в качестве примеров очевидного тезиса о том, что никто не может совершить великие дела в одиночку (De offic. 2. 16). Однако из комментария Цицерона неясно, добавил ли Панетий какие–либо исторические подробности о деяниях этих людей; во всяком случае, в этот момент Цицерон не брал у Панетия никакой исторической информации.
В De re publica Цицерон указал на компетентность Панетия в политико–политических и философских вопросах, но и там нет никаких свидетельств того, что Цицерон использовал работу Панетия для исторических вопросов (De re pub. 1. 34). Использование работ стоика Хрисиппа (Tusc. 1. 108) и эрудита Посидония, который также написал историю и знал Цицерона лично (Ad Attic. 2. 1. 2; 16. 11. 4), для исторических вопросов, у Цицерона не может быть доказано.