Корнелий Непот в своей работе De Historicis Latinis высказал нелестное суждение о состоянии римской историографии в конце республики и связал этот приговор с посмертным комплиментом Цицерону: с его смертью этот литературный жанр оставался сырым и незавершенным; римляне не могли достичь уровня греков в этой области, потому что Цицерон, который усовершенствовал латинскую риторику и переводил греческую философию на латинский язык, был единственным, кто мог написать историю в соответствующей форме, да и должен был написать.
Корнелий Непот был не единственным, кто хотел бы, чтобы Цицерон стал историком, и верил, что он преуспел бы в этой области: сам Цицерон во вступлении к De legibus говорит своему другу Аттику, что литературно развитой латинской историографии еще не существует; поэтому Цицерона попросили написать историческую работу, чтобы восполнить этот пробел. Цицерон лично отвечает, что, поскольку историку нужно много досуга и свободного времени и поскольку ему не хватает того и другого, ему приходится откладывать серьезное занятие историописанием до тех пор, пока эти условия не будут выполнены (De legib. 1. 5-8).
В самом деле, в последние годы своей жизни, когда условия, сформулированные в De legibus реализовались в силу внешних обстоятельств, Цицерон обратился не к истории, а к философии, так что вопрос о том, чем он занимался как историк и какого качества была историческая работа, стал предметом предположений: написал бы Цицерон римскую историю ab urbe condita по примеру Ливия или, как он сам выразился в «De legibus», «от Рема и Ромула», или ограничился бы историей своего времени и просто изложил бы ea, quibus ipse interfuit («то, в чем он принимал участие сам»)? Смог бы он действительно затмить своих предшественников, или он стал бы просто еще одним анналистом, чью работу вскоре вытеснил бы Ливий? Были ли Ливий или Саллюстий идеальными историками в смысле Цицерона?
Хотя Цицерон больше не писал исторических произведений, его обширная работа, тем не менее, стала одним из наиболее важных источников для истории Рима, особенно поздней республики и особенно цицеронова периода. Также для большого поклонника Цицерона Корнелия Непота было ясно, что читатель писем Цицерона Аттику едва ли пропустил бы связную историю со времени консульства Цицерона до его смерти (Cornelius Nepos, Attic. 16. 3).
Из–за огромной важности всей работы Цицерона как исторического источника, также для времени консульства Цицерона и всей римской истории, многочисленные аспекты вопроса об озабоченности Цицерона историей всегда получали значительное внимание.
Снова и снова возникают вопросы об источниках цицероновского знания истории, и особенно о его знании римской анналистики, а также о точных масштабах его исторических знаний и известных ему фактах, а также основополагающем мнении Цицерона о значении знания истории и ее связи с риторикой, и ответы были самыми разными.
Хотя у нас нет исторической работы Цицерона и следовательно, эти и многие другие вопросы, возникающие в связи с этим, не разъясняются или только разъясняются частично, но из литературного наследия Цицерона можно многое понять об условиях и основах, чтобы написать историю. Эти требования помимо лингвистических и стилистических навыков, которыми Цицерон обладал не только по собственному мнению, но и по убеждению Корнелия Непота, включают в себя особенно его оценку важности занятий историей и связанных с ней претензий к качеству исторических работ, а также его знание историографической литературы и других исторических источников, и, наконец, его способность применять эти знания для решения отдельных исторических вопросов.
Цицерон неоднократно высказывался о важности знания истории и содержательных требований к историческим произведениям. Его более длинные высказывания по этому вопросу в De oratore и De legibus будут собраны в первой части и дополнены разрозненными замечаниями из других сочинений Цицерона.
Цицерон также комментировал греческих и римских историков в De Oratore и De Legibus. В полной мере его знания греческой и римской историографии, а также других исторических источников могут быть выведены только из других бесчисленных замечаний, разбросанных по всему его творчеству, которые будут рассмотрены во второй части.
Что касается применения его знаний и его методического подхода к решению исторических проблем, то трудно, если вообще возможно, получить информацию из бесконечного количества исторических сведений в речах и философских трудах Цицерона, потому что путь, которым Цицерон шел к определенному пониманию или формулировке, по большей части больше не распознаваем, и потому что история в этих работах всегда должна служить аргументам адвоката, политика или философа Цицерона и поэтому на их изображение, как правило, существенно влияют другие исторические аспекты: попытка сделать выводы о качествах автора как историка из использования истории в рассуждениях в неисторических работах станет методологической авантюрой и будет обречена на неудачу с самого начала. Однако письма Цицерона дают некоторое представление о его подходе к решению исторических вопросов, что убедительно иллюстрируется двумя примерами из его переписки с Аттиком.
Когда в возрасте около двадцати лет Цицерон написал свою первую сохранившуюся книгу De inventione («О нахождении <материала>»), то, оправдывая написание этого пособия по риторике, он начал с размышлений о полезности и вреде ораторского искусства для народов и государств.
Чтобы доказать преимущество красноречия, Цицерон использует историю. Хотя он признает, что очень красноречивые люди стали причиной многих катастроф, произошедших в римской республике и ранее в самых могущественных государствах, с другой стороны, изучение им источников для более отдаленных эпох показывает, что красноречие сыграло важную роль в создании государств и заключении мирных договоров, а также в налаживании союзнических и дружеских отношений.
Уже в своей первой работе Цицерон ссылается на свое собственное занятие историей и использует исторические события в качестве доказательства своих тезисов, даже если обращение к истории его собственного государства и зарубежных стран остается очень общим. Цицерон воздержался от упоминания определенного примера создания государства или заключения мира, в которых красноречие, очевидно, сыграло значительную роль.
В последующих замечаниях Цицерона во введении к De inventione, в которых он объясняет формирование государств и постепенное устранение красноречия из их основ в области знаний и обучения, не содержится никаких ссылок на реальные события прошлого. Это изложение остается сугубо теоретическим и объясняет развитие искусства риторики, оторванной от познаний без использования исторических примеров.
Исторически понятна только обновленная комбинация eloquentia и sapientia, риторики и знания вещей, в которую Цицерон ведет Катона Старшего, Лелия Мудрого, Сципиона Эмилиана и Гракхов в качестве главных героев этого развития. Помимо некоторого исторического примера и определения истории как запечатляющей gesta res ab aetatis nostrae memoria remota («деяния, находящиеся за пределами нашего времени»), в De inventione нет ничего, кроме введения, что могло бы предоставить дополнительную информацию о взгляде Цицерона на важность исторических знаний. Однако начало занятий историей видно уже в самых ранних работах Цицерона.
Вопрос о полезности риторики Цицерон вновь рассматривает в своем первом большом философском (и в то же время риторическом) труде, De oratore, появившемся в 56–55 годах до нашей эры, примерно через тридцать лет после De inventione. Выдвинутая в De inventione мысль, что формированию государств способствовало красноречие, неоднократно и более внимательно изучается в De oratore. В противовес утверждению Л. Лициния Красса, консула 95 г. до н. э., о полезности красноречия Цицерон во вступительной беседе в первой книге De oratore приводит устами его тестя К. Муция Сцеволу, консула 117 г. до н. э., некоторые исторические примеры: ни у Ромула, ни у Нумы Помпилия, ни у Сервия Туллия не наблюдается и следа красноречия, и даже основатель республики Л. Брут изгнал Тарквиния Суперба не словами, а делами. Все эти люди служили государству, не обладая красноречием.
Факт, что красноречие часто наносило ущерб государствам, подтверждается историческим примером и в De inventione (1.38): Тиберий и Гай Гракхи своими значительными ораторскими дарованиями подвергли государство опасности, а их отец–цензор, не обладая особым красноречием, служил на благо республики.
Тем самым тезис о пользе риторики со ссылкой на исторические факты если не опровергнут, то в значительной степени релятивизирован. Цицерон не допускает никаких дальнейших возражений Красса против этой версии Сцеволы, который опроверг тезис о полезности красноречия; следовательно, спор решается путем исторического рассмотрения, по крайней мере, на данный момент.
Однако в De oratore Цицерон не ограничивается разъяснением важных отдельных аспектов своей темы исторической аргументацией, но в своем исследовании природы риторики он также задает вопросы о ее связи с другими областями знаний. Наряду с философией и юриспруденцией неоднократно обсуждалась важность знания истории для оратора и связь между исторической наукой и риторикой.
В обширном введении к первой книге De oratore Цицерон особенно подчеркивает, насколько трудно полностью овладеть риторикой. Причиной этой трудности он видит в том, что риторика требует множества знаний и навыков в самых разных областях (1.17). В дополнение к умелому обращению со словами и с чувствами слушателей, совершенная речь требует знания всей истории и исторических примеров; кроме того, непревзойденный оратор не должен пренебрегать знанием законов и гражданского права (1.18).
Принимая во внимание, что риторика в Риме практиковалась в основном в суде (2.55), очевидно, почему, по мнению Цицерона, юриспруденция занимала центральное место для оратора. Что касается знания истории, то ее непосредственная польза для оратора гораздо менее очевидна. Тем более примечательно, что Цицерон уравнивает ее с юриспруденцией.
Важность истории в дополнение к юриспруденции в ораторском искусстве неоднократно подчеркивалась в первой книге De oratore, даже за пределами введения, в котором Красс, объясняя идею введения, объясняет, что знание гражданского права необходимо для ведения гражданского судопроизводства, в то время как знание истории оказывается необходимым и полезным главным образом в судопроизводстве и в политической жизни (1.201).
Во второй книге De oratore Цицерон возвращается к историографии и ее связи с риторикой, показывая, что нет области, в которой ораторское искусство бесполезно. Сказав о его полезности в практической политике и трактовке философских вопросов Цицерон упоминает, насколько мастерство риторики способствует представлению истории (2.36). История может быть увековечена только оратором.
Итак, в дополнение к освоению истории, требуемого в первой книге De oratore, оратор также требует от историка владения риторикой. Эти два требования, взятые вместе, приводят к тезису Цицерона о единстве риторики и истории: каждая из двух дисциплин зависит от другой, и ни одна из них не может существовать без другой.
Идеал Цицерона о единстве риторики и историописания настолько контрастировал с фактически низким литературным уровнем римской историографии, что Цицерон в дальнейшем ходе диалога De oratore устами М. Антония, консула 99 г. до н. э., дает обзор греческой историографии (2.51-58), из которого видно, что греки в любом случае осознавали необходимое единство истории и риторики и, следовательно, ничто не препятствовало соответствующему дальнейшему развитию римского историописания.
Чтобы не забывать о требовании единства истории и риторики, Цицерон, следуя обзору греческой историографии М. Антония, составил некоторые правила историописания (2.62-64). При этом он далеко выходит за рамки того, что необходимо для его темы — вопроса о полезности ораторского искусства — и допускает определенную независимость своих замечаний по истории.
Прежде всего, правдивость и беспристрастность историка называют основой любого исследования истории (2.62). Ему не разрешалось умалчивать о лжи, скрывать правду, ни позволять себе руководствоваться политическими симпатиями или антипатиями.
Антоний у Цицерона описывает эти основы как хорошо известные, а затем подробно описывает здание, которое будет построено на этих фундаментах (2.63 сл.). Тем самым сформулированы фактические и стилистические требования. В то время как стилистические правила рассматриваются очень кратко в одном предложении, Цицерон более подробно описывает требования к материалу.
Во–первых, историк обязан знать хронологию и географию. К этому прилагается требование, при котором должно быть разработано планирование и намерение, осуществление и завершение, а также результат и последствия. Кроме того, автор должен изложить свое мнение о намерениях и планах действующих лиц, подробно изложить ход событий и изучить причины успехов и неудач (2.63). И, наконец, следует как можно более точно описать действующих лиц, принимая во внимание их поступки, жизнь и характер (2.63).
Эти высказывания в De oratore дают четкое представление о том, какое значение Цицерон придает историографии. В частности, отступление во второй книге De oratore о римских и греческих историках и о правилах историографии не было бы необходимым для исчерпывающего рассмотрения самой темы сочинения, то есть сущности совершенного ораторского искусства. Сам Цицерон указывает на то, что правила историописания обычно не рассматриваются учителями риторики. То, что он сам все же обсуждал их столь основательно, говорит само за себя.
Помимо экскурса о шутке, который занимает особое место по теме и объему, у Цицерона в De oratore есть экскурсы как об историописании, так и посвященные знанию гражданского права (2.166-200) и философии (3.120-147), что еще раз свидетельствует о равенстве этих трех наук в его мышлении.
Прямо–таки гимнически Цицерон прославляет историю во второй книге De oratore как свидетельницу прошлого, свет истины, живую память, учительницу жизни и возвестительницу древнего времени (2.36). С этой оценкой истории Цицероном, вероятно, можно сравнить только знаменитый гимн философии в пятой книге Тускуланских бесед.
Триада философии, права и истории, которую Цицерон предлагает в De oratore, упоминается еще не раз в двух более поздних риторических трудах Brutus и Orator, датированных 46 годом до нашей эры.
Так, Цицерон в «Бруте» в конце обсуждения ораторов Л. Лициния Красса и М. Антония (Brut. 138-161) пришел к выводу, что они уже почти довели латинское ораторское искусство до совершенства, и только один оратор, который философски, юридически и исторически был подкован лучше, чем они, мог превзойти их продуктивность (Brut. 161); если кто–то действительно добился этого с тех пор, Цицерон явно оставляет это открытым (Brut. 162). Кто, возможно, достиг этой цели, он предлагает рассмотреть в конце «Брута», где он объясняет, почему он превзошел современных ораторов еще до своего консульства: им не хватало других навыков обучения, и никто из них не владел философией, правом и римской историей (Brut. 322). Косвенно, но безошибочно сказано, что только Цицерон сам обладал необходимыми навыками для идеального оратора. Итак, он сам является оратором, чьи произведения оставляют в тени достижения М. Антония и Л. Лициния Красса.
Опять же в «Ораторе» Цицерон требует обширных знаний философии, права и истории (Orat. 118-120), делая упор на философию и историю. Оратор должен знать историю Рима и других могущественных государств, поскольку он навсегда останется ребенком, если не будет знать, что произошло до его рождения.
Эта формулировка присваивает истории функцию не только обучать оратора, но и, кроме того, формировать каждого человека. Высказывания Цицерона в «Бруте» и в «Ораторе» последовательно совпадает с концепцией, разработанной несколькими годами ранее в De oratore, всеобъемлющего обучения оратора, который должен владеть всеми областями знаний, философией, правом и историей в первую очередь.
В своих трудах по теории государства Цицерон дает понять, какую важность он придает занятию историей. Несмотря на то, что в сохранившихся лишь фрагментарно шести книгах De re publica Цицерон в основном не учитывает важность знания истории, уцелевшая часть введения к первой книге De re publica начинается с длинного списка личностей римской истории до старшего Катона (De re pub. 1.1), который должен проиллюстрировать тезис Цицерона о необходимости политической деятельности. Кроме того, Цицерон обсуждает в этом введении примеры греков и римлян, которые, несмотря на свои заслуги перед государством, были изгнаны неблагодарными согражданами (De re pub. 1.4-6).
Весьма исторически ориентирована прежде других вторая книга De re publica, в которой Цицерон, следуя мысли старшего Катона, развивает историю римского государственного устройства ab urbe condita (De re pub. 2. 1-63), чтобы показать, что римское государство особенно превосходит другие потому, что его государственное устройство росло веками, а не было создано в один момент отдельным законодателем (De re pub. 2.1).
Какую роль Цицерон отводил истории в своей программе подготовки государственного деятеля в De re publica, можно только догадываться из–за почти полной потери соответствующей пятой книги. Но поскольку в сохранившихся фрагментах этой книги Цицерон требует от государственного деятеля красноречия и знания права, история, неразрывно связанная с этими двумя дисциплинами в De oratore, а затем и в «Бруте» и «Ораторе», не могла отсутствовать в De re publica.
В книге De legibus, которая тематически тесно связана с De re publica, Цицерон еще раз устанавливает связь между юриспруденцией и историей, рассматривая в предисловии вопросы исторической достоверности некоторых подробностей в своем эпосе «Марий», и вместе высказываясь о состоянии римского историописания (De legib. 1. 1-5 и 1. 5-7). Цицерон отвергает идею о том, что эпос должен подчиняться тому же абсолютному притязанию на истину, что и произведения историков. Скорее, задача поэта состоит прежде всего в том, чтобы развлекать своих читателей, и, следовательно, ему позволены выдумки, в то время как историк должен строго придерживаться истины. Цицерон настаивает на утверждении о полной правдивости историка, хотя сам отмечает, что в работах историков вроде Геродота и Феопомпа также имеются бесчисленные неправдоподобные истории.
Размышления Цицерона о написании работы по истории Рима, а также по истории его собственного времени и о трудностях, связанных с этим проектом, также рассматриваются в предисловии к первой книге De legibus (1.7-10). В этом контексте Цицерон заявляет, что ему все еще не хватает отдыха и досуга, необходимых для исторической работы, поэтому в последующие годы он гораздо более склонен быть юрисконсультом, чем историком (1.9 сл.).
Основная часть De legibus — как и De re publica — сильно обогащена как индивидуальной исторической информацией, так и историческими отступлениями.
Несмотря на то, что Цицерон уже в государственно–теоретических и риторических трудах всесторонне рассмотрел основные вопросы о роли истории для формирования человека, о состоянии историографии и о правилах для историка, в более поздних философских трудах он возвращается к этим темам изредка.
Следовательно, в утраченном протрептике «Гортензий» он еще раз высказался по принципиальным вопросам историописания. Л. Лициний Лукулл, который сам занимался историей, а также был историком, выступал в этом письме как адвокат историописания, но фрагменты сочинения позволяют сделать о содержании его замечаний лишь несколько выводов. Во всяком случае, в «Гортензии» Цицерон отдает предпочтение истории и риторике, и за «Гортензием» последовал целый ряд философских очерков.
Однако Цицерон проявляет интерес к истории и в этих философских трудах. Так в предисловии к пятой книге De finibus он рассматривает то явление, что посетители исторических мест гораздо лучше осведомлены об исторических личностях, чем те, кто просто слышит или читает о прошлом. По завершении этих обсуждений цицеронов М. Пупий Пизон проводит различие между историей и чистым любопытством и тем, что фокусируется на изучении истории (5.6).
В более поздних философских трудах интерес Цицерона к истории и его занятие ею остаются ощутимыми, например, в исторических пластах в De senectute и De amicitia и, наконец, в многочисленных исторических сведениях в De officiis.
Кроме того, в письмах от 46 и 45 гг. до н. э. Цицерон несколько раз занимался историческими вопросами, возникшими при составлении его философских сочинений.
Несмотря на то, что этот обзор сочинений Цицерона показывает интерес к истории и высокие требования, предъявляемые к историографическим произведениям, иногда относительно представления Цицерона об истории возникает недопонимание в том смысле, что Цицерон часто, хотя и не всегда, обсуждает историю в контексте риторики и что он часто, хотя и не исключительно, оценивает работы историков по стилистическим и риторическим критериям. Отсюда делается вывод, что Цицерон интересуется историописанием лишь как частью риторики, то есть литературной дисциплиной; кроме того, история, по его мнению, имеет только функцию предоставления оратору необходимых примеров для украшения его речей. Эти мнения, как показало изложенное выше высказывание Цицерона по этому вопросу, основаны на очень односторонних отдельных замечаниях Цицерона, которые по–прежнему недопустимо обобщаются и интерпретируются без учета их более тесного и дальнейшего контекста.
С одной стороны, несомненно, что Цицерон рассматривал историографию как род прекрасной литературы, что, впрочем, было вовсе не чьим–то мнением, а господствовавшим в древности учением. Но литературные критерии в его высказываниях об историографии имеют большой вес, потому что эти высказывания в основном относятся к риторике. Поэтому не столь примечательно, что в риторических трудах Цицерон высказывался по риторическим аспектам историописания, но скорее в этих риторических трудах он также рассматривает вопросы, которые выходят далеко за чисто риторические рамки.
Не вызывает сомнений и то, что Цицерон считал, что оратор должен освоить использование исторических примеров и что для этого ему необходимы исторические знания. Однако Цицерон ни в коем случае не видел единственную или даже самую важную задачу истории в том, чтобы предоставить оратору необходимый пример. В этом случае он не мог бы назвать историю одним из трех приоритетов в формировании оратора, но должен был бы считать ее вспомогательной дисциплиной; оратору не нужно было овладеть этой дисциплиной самостоятельно, но он мог бы обратиться к специалисту для получения необходимой информации, если бы было необходимо. Это то, что предлагает в De oratore М. Антоний, но только для того, чтобы это предложение было отвергнуто Л. Лицинием Крассом (De orat. 1.256).
Однако упомянутое недопонимание цицероновых концепций, как мы уже говорили, по крайней мере очевидно основано на собственных высказываниях Цицерона. Здесь мы сначала упоминаем формулировку в De legibus, согласно которой Цицерон рассматривал историю как «opus … unum hoc oratorium maxime» (1.5). Но он не мог иметь в виду, что история была не более, чем чистой риторикой без какого–либо притязания или только с ограниченным притязанием на истину, хотя раньше он отличал историю из–за ее абсолютного притязания на истину от поэзии, которая в свою очередь больше ориентирована на развлечения читателя. Следовательно, этот более узкий контекст также показывает, что утверждение Цицерона об истинности «opus… unum hoc oratorium maxime» ни в коем случае не понимается как ограниченное или относительное.
Кроме того, более широкий контекст цицероновых концепций оратора как прекрасно обученного оратора, разработанный в De oratore, никоим образом не допускает понимания «opus … unum hoc oratorium maxime» как преимущественно риторического упражнения без особого учета фактов; скорее определение истории в De legibus как «opus … unum hoc oratorium maxime» объявляет историю задачей этого совершенного оратора, в результате чего претензия на истину, уже сделанная в De oratore для историографии и повторенная в De legibus, не ограничена, но опять же подтверждается.
Претензии Цицерона к историографии также отражены в его предложениях в знаменитом письме к Лукцею, чтобы он своей работе о деяниях Цицерона пренебрег законами историописания и оценил поступки Цицерона больше, чем он сам может быть считает целесообразным, чтобы воздать дань своей дружбе с Цицероном чуть больше, чем позволяет истина, не опровергая ее (Fam. 5.12.2 сл.).
Цицерон даже не ожидает, что Лукцей должен писать неправду ad maiorem Ciceronis laudem (по большей части в похвалу Цицерона), но просит только написать выпрашиваемую работу о Цицероне по дружбе, даже если он считает его действия менее эпохальными, чем сам Цицерон. Пренебрежение законами историописания, которое здесь предлагает Цицерон Лукцею, состоит в том, что вряд ли Лукцей будет движим gratia и amor, то есть своей дружбой с Цицероном, составлять эту работу вообще, хотя и gratia не должно иметь никакого влияния на историков. Если Цицерон делает вид, что в его просьбах к Лукцею лежит неслыханное навязывание и бесстыдство, то это, конечно, не совсем серьезно, но звучит как комплимент его беспристрастности и непреклонной объективности.
В дополнение к формулировке истории в De legibus как opus … unum hoc oratorium maxime и призыву в письме к Лукцею пренебрегать правилами историописания, одно замечание в «Бруте», в частности, запутало взгляд Цицерона на историографию там, где Аттик вставляет его в уста самому Цицерону, замечание о том, что в истории разрешается лгать риторам (Brut. 42).
Помимо того, что это замечание следует понимать с иронией, поскольку Аттик читает его ridens (смеясь), а также оно вряд ли относится к Цицерону, поскольку он никогда серьезно не воспринимал себя как «ритора», Цицерон не принимает эту очевидную уступку Аттика в дальнейшем, но, наоборот, подтверждает, что в будущем он должен быть гораздо более осторожным, когда он говорит об истории в его присутствии.
Следовательно, из очевидной уступки Аттика, что риторы могут лгать в истории, ни в коем случае не следует, что требование истины в историографии Цицероном будет отброшено; скорее всего, собственные замечания Цицерона, последовавшие за этой иронической уступкой Аттика, вновь подтвердили абсолютное требование истины в историописании.
Попытка установить источники исторических знаний Цицерона с самого начала подчиняется строгим ограничениям, поскольку Цицерон по большей части игнорирует ссылки на свои источники в своих исторических данных, и в этих случаях обычно сталкиваешься с непреодолимыми препятствиями. С другой стороны, римская историография сохранилась настолько плохо, что возможные источники исторической информации Цицерона, которая в подавляющем большинстве происходит из римской истории, как правило, более недоступны. Кроме того, попытки исследования источников в сочинениях Цицерона значительно усложняются тем фактом, что это не исторические писания, и поэтому историческая информация появляется в них лишь изредка. Из исторического примера, который Цицерон выдергивает из его контекста и вставляет в своей книге, вряд ли можно сделать вывод о соответствующих источниках Цицерона. Попытки определить в отдельных случаях, помимо упоминаний Цицерона, к каким историкам он прибегал в каждом случае, действительно предпринимались, но обычно без надежных результатов. По этой причине в основном рассматриваются места, где Цицерон сам называет свои источники.
На вопрос о развитии его исторических знаний также вряд ли можно дать удовлетворительный ответ. Например, если бы было установлено, что в рассказах Цицерона о греческих историках в De oratore Полибий не называется, но, возможно, в чуть более раннем De re publica он упоминается, тем не менее, заключение о том, что Цицерон узнал о его труде только при работе над De re publica, было бы недопустимо, так как из молчания Цицерона о Полибии в De oratore не следует, что автор и его работа были бы ему неизвестны. Соображения по развитию цицероновского знания истории, однако, всегда основаны на столь же мало жизнеспособных аргументах e silentio и, следовательно, могут привести только к весьма сомнительным результатам; ибо в основном из упоминаний в писаниях Цицерона можно определить только, когда Цицерон самое позднее узнал о конкретном авторе, но всегда невозможно исключить, что он уже был известен ему раньше.
Также на несостоятельных аргументах e silentio основаны утверждения о том, что Цицерон вообще не знал некоторых историков. Некоторые авторы вроде Цинция Алимента или Кассия Гемины, которые никогда им не упоминаются, могли быть ему вполне известны, потому что Цицерон вовсе не считал себя обязанным хотя бы раз упомянуть каждого известного ему историка в любом из его сохранившихся писаний. Полная степень знания Цицероном исторических источников, и особенно историков, никогда не будет полностью подтверждена его литературным наследием; скорее его ссылки на источники дают лишь представление о том, что он, по крайней мере, о них знал; его фактические знания могли значительно превышать этот минимум.
Уже в своем первом философском сочинении De oratore (56–55 гг.) Цицерон рассматривает вопросы историографии. Он предоставляет М. Антонию, консулу 99 г., дать обзор римской и греческой историографии.
Эти объяснения Цицерона в De oratore являются его наиболее подробным последовательным изложением на тему греческой историографии. Из греческих историков М. Антоний сначала упомянул Геродота как «принцепса» историописания, затем прокомментировал Фукидида, сицилийского историка Филиста, исократовых учеников Феопомпа и Эфора, Ксенофонта и Каллисфена и завершил свой синопсис замечаниями о Тимее, младшем из этих восьми авторов.
Хотя М. Антоний у Цицерона намекает, что в дополнение к работам этих авторов есть и другие читаемые сочинения греческих историков, но имена их, однако, в De oratore не упоминаются, даже Полибий, которого Цицерон позднее упоминал для разработки De re publica и который несколько раз упоминался иным образом, хотя этот автор, без сомнения, был ему хорошо известен, когда он писал De oratore. Антоний также не называет греческих историков Клитарха, Стратокла, Дуриса Самосского или философа Феофраста, которого Цицерон иногда будет цитировать по историческим вопросам. Некоторые из них, наряду с Полибием, возможно, были рассмотрены в De oratore в комментарии о других, достойных прочтения греческих историков.
Уже этот первый обзор показывает, что Цицерон знал самое позднее в середине пятидесятых годов, когда он составлял свои первые философские сочинения, De oratore и De re publica, важных греческих историков, которые описывали историю Греции от начала до персидских войн, Пелопоннесскую войну и четвертое столетие до эпохи Александра Великого. Наряду с этим известен ему уже в это время и Тимей, тоже грекоязычный автор, который писал историю греческого запада.
Два аналогичных обзора греческих историков у Квинтилиана и Дионисия Галикарнасского сильно напоминает изложение Цицерона в De oratore. Так, Квинтилиан почти через 150 лет после Цицерона в своем Institutio oratoria рекомендовал список чтения, который идентичен по существу с цицероновским списком, только вместо Каллисфена и Тимея Квинтилиан упоминает Клитарха и Тимагена, который пришел в Рим только в 55 г. и поэтому не мог упомянут Цицероном в De oratore, зато он перечисляет тех же шестерых авторов (Геродот, Фукидид, Филист, Ксенофонт, Эфор и Феопомп), как и Цицерон.
Вскоре после смерти Цицерона Дионисий Галикарнасский включил в свое письмо Гн. Помпею Гемину трактат об идеальном историке, который рассматривает Геродота, Фукидида, Ксенофона, Филиста и Феопомпа, и все они также упоминаются Цицероном в De oratore. Дионисий, однако, ограничился этими пятью авторами и не прокомментировал Каллисфена, Эфора и Тимея.
Все три автора, Цицерон, Дионисий и Квинтилиан, следовательно, совпадают в упоминании Геродота, Фукидида, Филиста, Ксенофонта и Феопомпа, которые, очевидно, формировали канон авторитетных греческих историков. Все трое, что поразительно, не называют Полибия, который, выходит, не был причислен к числу авторов, замечательных с литературной точки зрения.
Насколько точно Цицерон знал работы греческих историков и как он оценивал их научное качество и их важность, можно понять только из его замечаний в De oratore в соответствии с литературно–научным характером этой работы.
Необходимо изучить отдельные отрывки, в которых Цицерон использовал произведения этих и других греческих историков.
Цицерон считает Геродота одним из основателей историографии. Уже в De oratore (2.55) он называет его «princeps, qui hoc genus (т. е. historiam) ornavit», и в De legibus (1.5)он назовет его «pater historiae», не скрывая, что работа Геродота также содержит бесчисленные невероятные рассказы. В том же смысле Цицерон позже цитирует в «Ораторе» (Orator 39) суждение Феофраста о том, что Геродот вместе с Фукидидом начал писать историю в литературно привлекательной форме.
Знание подробностей из истории Геродота можно найти в нескольких местах у Цицерона, большинство из которых относятся к истории лидийского царя Креза.
Так, указание в первой книге De divinatione об оракуле Аполлона, который предсказал Крезу уничтожение великой империи, если он нападет на персов, происходит из историй Геродота, как отмечает Цицерон при обсуждении изречения этого оракула во второй книге De divinatione (1. 37: Ibid. 2. 115f.; Herodot 1. 53 и 1. 91. 4, ср. 1. 75. 2).
Однако по двум подробностям изображение Цицерона отличается от изображения Геродота. Цицерон воспроизводит оракул в виде латинского гекзаметра: «Croesus Halyn penetrans magnam pervertet opum vim». Геродот, с другой стороны, не цитировал оракул как стих (не говоря уже что на латыни) и говорил не о переходе через Галис, но о нападении на персов как о причине разрушения великой империи; Геродот не упомянул в этот момент, что граница Персидской империи, которая должна была быть пересечена при нападении, была на Галисе. Эти различия между Цицероном и Геродотом привели к предположению, что Цицерон не видел здесь работу Геродота прямо, а использовал ее косвенно через промежуточный источник.
Что касается упомянутой формальной разницы между прозой Геродота и стихом Цицерона, то Цицерон, который сам составил несколько эпосов, потерянных для нас за исключением фрагментов, и умел за одну ночь сочинить пятьсот стихов, несомненно, смог самостоятельно преобразовать формулировку Геродота в более подходящий для изречения оракула гекзаметр. С другой стороны, следует отметить, что Цицерон, в отличие от Геродота, упоминает в качестве границы в изречении оракула Галис, и каждому читателю первой книги Геродота должно быть ясно, что граница между персами и лидийцами проходила по Галису, и что нападение Лидии на персидское царство, следовательно, подразумевало пересечение Галиса. Следовательно, оба упомянутых отклонения Цицерона от Геродота являются внешними, и они не позволяют сделать вывод, что Цицерон использовал в De divinatione другой источник (кроме цитируемого им Геродота), из которого он заимствовал бы гекзаметр с упоминанием Галиса, при этом он должен был либо изъять указание на Геродота в качестве источника для изречения оракула, либо добавить кое–что из своего собственного знания о содержании истории Геродота. Скорее, все, что написано у Цицерона об оракуле Аполлона для Креза, было взято из данных Геродота без использования других источников. Это, конечно, не означает, что Цицерон искал эти сведения у Геродота; вполне вероятно, что он мог черпать из своего знания содержание геродотовского произведения и знал, что там было упомянуто это изречение, которое он затем свободно воспроизвел в своей собственной формулировке как латинский гекзаметр. Во всяком случае, не следует думать об использовании промежуточного источника.
Также в первой книге De divinatione Цицерон использует историю Геродота как источник для знамения, касающегося сына Креза, который внезапно заговорил, хотя ранее он был немым (De divinat. 1.121; Herodot 1. 85; ср. 1. 34. 2). Более длинные замечания Геродота об этом чудесном знамении Цицерон сводит, опуская все ненужные подробности, в одном предложении к важному для контекста в De divinatione. Здесь также возможно, что он мог сослаться по памяти на утверждение Геродота и что ему не нужно было его искать.
Геродот также подробно описал визит Солона к Крезу, как и предполагаемые разговоры по философским вопросам, якобы имевшие место по этому поводу. Эти отрывки из Геродота были известны Цицерону, и в De finibus он перефразирует переданное Геродотом из этих разговоров известное утверждение Солона о блаженной жизни, согласно которому нельзя назвать кого–либо счастливым, пока он не умер (De finib. 2.87; 3.76; Herodot 1.30 -33). Конечно, Цицерону не нужно было консультироваться с Геродотом по поводу этого хорошо известного изречения Солона, чтобы иметь возможность ссылаться на него в De finibus; он тоже должен был знать его наизусть.
В дополнение к этой относящейся к Крезу информации Цицерон знал легендарный рассказ Геродота о происхождении мидийской монархии, а во второй книге De officiis обратился к нему в поддержку своего аргумента о том, что цари когда–то назначались для правосудия и отстаивали справедливость (De offic. 2.41; Herodot 1.96-101).
Для использования в философских трудах Цицерона были пригодны другие innumerabiles fabulae (неисчислимые россказни), которые Геродот воспроизвел в своей работе согласно Цицерону (De legib. 1.5). Обсуждая в первой книге Тускуланских бесед вопрос о том, является ли смерть злом, Цицерон отмечает, что многие философы ссылаются в этой связи на Геродота. После этого, опираясь на Геродота, он рассказывает соответствующую легенду о Клеобисе и Битоне, которым боги дали неожиданную преждевременную смерть в качестве награды за их необычайное благочестие (Tusc. 1.113; Herodot 1.31). Кстати, эта легенда прямо оценена Цицероном как fabula; кроме того, он приводит ее в разделе, который он предварительно объявил «эпилогом на риторический лад», который, по его мнению, для его темы совершенно не нужен, и от которого он прямо дистанцируется, указав, что он содержит высказывания, выдвинутые другими при обсуждении вопроса о том, является ли смерть злом; сам Цицерон, похоже, не считает эти истории особенно актуальными. Также в своих письмах Цицерон иногда говорит о Геродоте. Так, в своем знаменитом письме Лукцею он упоминает рассказ Геродота о деяниях и судьбе Фемистокла в качестве образца для работы о консульстве Цицерона в 63 году и уничтожении заговора Катилины, которая будет написана Лукцеем (Ad familiar. 5.12.7).
О знакомстве Цицерона с историями Геродота до сих пор говорит намек в письме к Аттику об оракуле, переданном Геродотом (Ad Attic. 10.5.2; Herodot 1.66). Аттик, видимо, попросил Цицерона оказать ему невыполнимую услугу, и Цицерон отвечает на эту просьбу словом Αρκαδίην, указывая на высказывание дельфийского оракула, которым тот отклонил просьбу спартанцев о господстве над Аркадией как на слишком большое желание и которое в версии Геродота начинается со слова Άρκαδίην.
Вопрос о надежности pater historiae Цицерон поставил в связь с упомянутым обманчивым оракулом для Креза во второй книге De divinatione, и он пришел к выводу, что Геродот не обязательно заслуживает доверия, как и поэт Энний, который, очевидно, сочинил оракул для Пирра (De divinat. 2.116).
Хотя в этот момент критика Цицерона в отношении достоверности Геродота ограничивается одним конкретным случаем и на него еще больше повлиял контекст второй книги De divinatione, в которой все оракулы считаются невероятными, его замечание во введении к De legibus, согласно которому Геродот приводит innumerabiles fabulae (1.5), касается всей работы отца истории, и показывает, что отношение Цицерона к Геродоту при всей его высокой оценке не было наивным или некритическим.
Кстати, Цицерон только что процитировал и использовал те рассказы Геродота, которые должны рассматриваться как fabulae: к этой категории также относятся приведенные им эпизоды про Креза, история Клеобиса и Битона, которую он сам называет fabula, как и рассказ Геродота о происхождении мидийской монархии. Лишь однажды Цицерон ссылается на рассказы Геродота, которые в более узком смысле могут рассматриваться как историчные, когда в своем письме к Лукцею он ссылается на представление Геродота о Фемистокле. Это преобладание fabulae могло легко привести к ложному заключению, что Цицерон интересовался главным образом легендами этого рода, а не чисто историческими данными, или что он вообще не отделял миф от истории.
Действительно, преобладание легендарного у Цицерона в использовании Геродота объясняется темами произведений, в которых Цицерон ссылается на Геродота. Например, концепция De divinatione требовала сначала собрать соответствующие предполагаемые свидетельства надежности искусства гадания, чтобы впоследствии опровергнуть их. Возможным источником этих свидетельств были произведения историков, и именно Истории Геродота оказались настоящей сокровищницей этого рода. Кроме того, остается отметить, что именно в De divinatione Цицерон, хотя и ссылается на легендарные рассказы Геродота, однако, не принимает их, но отвергает как неубедительные и бездоказательные в научном смысле. Ссылки Цицерона на fabulae Геродота показывают, что различение мифического от исторического для него было само собой разумеющимся, даже в творчестве одного и того же писателя и даже если он был отцом историописания.
В целом дифференцированное суждение Цицерона о Геродоте показывает, что он не верил у pater historiae всему, но и, несмотря на innumerabiles fabulae, чью невероятность он хорошо сознавал, не спешил отвергать все, о чем тот сообщал. Ранг Геродота как основателя историографии так или иначе критикой Цицерона не затронут.
Цицерон считает Фукидида вторым основателем историографии наряду с Геродотом. Поэтому Цицерон соглашается с Феофрастом, который заявил, что эти два историка дали толчок историописанию, которое больше отвечала литературным требованиям, нежели работы более ранних авторов (Orator 39).
Особый интерес Цицерона вызывает не столько историк, сколько стилист Фукидид, а главным образом потому, что римские аттицисты, чье мнение об ораторском мастерстве Цицерон решительно не принимал, часто называли Фукидида своим образцом. Следовательно, большинство упоминаний о Фукидиде у Цицерона связано со спором с аттицизмом, в котором Цицерон отвергает стиль Фукидида как непригодный для судебных выступлений, в частности из–за многочисленных непонятных мест во вплетенных в его работу речах. Поскольку Фукидид, по его мнению, как оратор ничего из себя не представлял, Цицерон заходит настолько далеко, что утверждает, что даже имя Фукидида было бы забыто, если бы он не оставил свою историю. В качестве модели для оратора, по мнению Цицерона, Фукидид ни в коем случае не заслуживает того, чтобы его выбрали (Orator 30-32; Brut. 287f.; De optimo genere orat. 15f.)
С другой стороны, Фукидид полностью отвечал требованиям Цицерона как историк, и в то же время он критиковал стиль Фукидида (De orat. 2. 56; Orator 30-32; Brut. 287). Цицерон одобряет преобладающую оценку Фукидида как rerum explicator prudens, severus, gravis (Orator 31). Среди прочего, Цицерон настолько знаком с характеристикой Фемистокла в работе Фукидида, что в письме к Аттику он мог отчасти свободно цитировать ее наизусть, и частично перефразировать на латыни (Ad Attic. 10. 8. 7 из Thukydides 1.138. 3f.; ср. Nepos, Them. 1. 4; Ad Attic. 7. 1. 6; Thukydides 1. 97. 2). В «Бруте» Цицерон несколько раз ссылается на высказывания Фукидида. Прежде всего, он упоминает, что сочинения Фукидида пригодны для передачи впечатления о стиле ораторов того времени, например, Алкивиада, Крития и Ферамена (Brut. 29).
Чуть позже Цицерон цитирует Фукидида в качестве источника своего комментария к Антифонту из Рамна, чья защитительная речь была самой лучшей из когда–либо произнесенных (Brut. 47; Thukydides 8. 68. 1f.). В связи с этим Фукидид восхваляется Цицероном как locuples auctor; он ценит не только стиль писателя Фукидида, но и достоверность его работы (Brut. 47).
Самый интересный комментарий Цицерона к Фукидиду также находится в «Бруте», где в общих чертах греческого красноречия размышляется о судьбе Фемистокла, его изгнании и смерти. Цицерон объясняет, что Фемистокл жил в то время, когда Греция уже была в полном расцвете, в то время как Рим недавно освободился от царей и вел войну против вольсков под предводительством Кориолана. Упомянутая здесь приблизительная одновременность персидских войн и борьбы Рима против вольсков дает теперь Цицерону возможность подчеркнуть сходство судеб двух главных героев, Фемистокла и Кориолана: оба оказали выдающуюся услугу своему государству, оба были изгнаны неблагодарными гражданами, и оба покончили жизнь самоубийством.
Затем Цицерон признается, что в Liber annalis Аттика приводится другое описание, и он позволяет своему собеседнику Аттику указать, что Фукидид, живший вскоре после Фемистокла, сообщает, что Фемистокл умер естественной смертью и о самоубийстве были только слухи (Brut. 41-44; Thukydides 1. 138. 4; Ad Attic. 10. 8. 7); напротив, Клитарх и Стратокл сочинили причудливую версию самоубийства Фемистокла, которая больше соответствовала их представлениям о риторической и трагической историографии.
Затем устами Аттика Цицерон отверг версию самоубийства Фемистокла, которую он сам сперва рассказал, сославшись на авторство Фукидида, и последнему без дальнейшего обсуждения отдается приоритет над Клитархом и Стратоклом. Скептические замечания насчет достоверности Фукидида, которые можно сопоставить с упоминанием о «неисчислимом количестве россказней» Геродота, у Цицерона полностью отсутствуют. Фукидид наряду с Полибием является греческим историком, наиболее ценимым Цицероном.
В то время как Цицерон использовал истории Геродота в основном в своих строго философских трудах вроде «De divinatione», «De finibus», «Tusculans» и «De officiis», и взял из них значительную часть неисторических данных, свидетельство использования Цицероном Фукидида встречается кроме писем исключительно в «Бруте», одном из наиболее исторически ориентированных сочинений Цицерона. Поскольку Фукидид не предлагал материала в духе «неисчислимых россказней» Геродота, которые Цицерон мог опровергнуть в De divinatione или мог бы высказать в «эпилоге на риторический лад» в Тускуланских беседах, фукидидова работа не используется во многих цицероновых писаниях. Это объясняет, почему Цицерон цитировал работу Фукидида, историка, которого он очень уважал, реже, чем Геродота (Herodot: De divinat. 1. 37, 2. 115f.; 1. 121; De finib. 2. 87; Tusc. 1. 113; De offic. 2. 41; Ad familiar. 5. 12. 7; Ad Attic. 10. 5. 2. Thukydides: Ad Attic. 7. 1. 6, 10. 8. 7; Brut. 41-44; 47).
Ксенофонт описан Цицероном как первый историк, получивший преимущественно философское воспитание (De orat. 2. 58), что приближает его к идеалу Цицерона о единстве философа и писателя (De orat. 3. 142).
Известно, что некоторые из работ Ксенофонта очень хорошо известны Цицерону. Так, в молодости он перевел «Домострой» Ксенофонта (De offic. 2. 87) и неоднократно занимался с Киропедией, которую также младший Сципион Африканский никогда не выпускал из рук (Ad familiar. 9. 25. 1; Ad Quint, frat. 1. 1. 23,1. 2. 7; Brut. 112. Ср. Ad Attic. 2. 3. 2. Ad Quint, frat. 1. 1. 23).
Точно так же Цицерон знал «Энкомий Агесилаю» Ксенофонта (Ad familiar. 5. 12. 7; Ad Quint, frat. 1. 2. 7; De orat. 2. 341) и, конечно же, «Меморабилии» (De offic. 1. 118 и Ad familiar. 5. 12. 3, ср. Xenophon Memor. 2. 1; De natura deor. 1. 31, 2. 18, 3. 27, ср. Memor. 1. 4, 4. 3, также De offic. 2. 43, ср. Memor. 2. 6. 9; De amicit. 55, ср. Memor. 2. 4), в то время как знание им Анабасиса открывается только из замечаний в De divinatione, где Цицерон в связи с участием Ксенофонта в походе младшего Кира упоминает, что Ксенофонт записал свои сновидения и спросил Сократа, должен ли он вообще участвовать в кампании против великого царя (De divinat. 1. 52; Anabasis 3. 1. 4). И вопрос Ксенофонта Сократу, и сны Ксенофонта встречаются в Анабасисе, знание которого Цицероном вполне можно принять.
Однако какое сочинение Ксенфонта Цицерон имел в виду, когда он заметил «scripsit historiam», нельзя решить, потому что термин historia применим как к Элленике, так и к Анабасису, но также может относиться к обеим работам в совокупности. Однако прямое заимствование из Элленики Ксенофонта в работе Цицерона не может быть доказано. Напротив, Цицерон иногда сильно отклоняется от рассказа Ксенофонта в Элленике, например, когда он рассказывает анекдот о смерти Эпаминонда, о которой Ксенофонт не имеет ни малейшего понятия (Ad familiar. 5. 12. 5, ср. Xenophon Hell. 7. 5. 25), и при обсуждении юридических вопросов в связи с истечением срока действия верховного командования Эпаминонда, что также не рассматривается Ксенофонтом (De invent. 1. 55). Изложение Цицероном смерти Эпаминонда также отличается от Корнелия Непота (Epam. 9. 3f.), а также Плутарха (Agesil. 35), который предлагает две версии, одну из которых приписывают Диоскориду, согласно которому Эпаминонд был убит копьем (как сообщают Непот и Цицерон), а другую — что он был убит мечом. У Ксенофонта этих подробностей не найдешь.
Конечно, из этих отклонений Цицерона от рассказа Ксенофонта в «Элленике» не следует, что Цицерон вообще не знал эту работу, но он не обязательно брал оттуда в качестве основы для своего изложения и конечно, знал и использовал другие источники для времени, описанного Ксенофонтом.
В первой книге De divinatione Цицерон, в частности, сообщает о чудесных знамениях, которые произошли в Фивах до битвы при Левктрах (De divinat. 1. 74-76; ср. 2. 54-57), и ссылается на Каллисфена, но не на Ксенофонта, у которого хотя изображение чудесных знаков в Фивах в одном моменте совпадает с данными Цицерона (De divinat. 1. 74; Xenophon Hell. 6. 4. 7), а в другой подробности напоминает данные Цицерона, большая часть знаков, упомянутых у Цицерона, не упоминается вообще, в то время как, с другой стороны, оракул, о котором сообщает Ксенофонт, говоря о памятнике изнасилованным спартанцами фиванским девушкам, у Цицерона отсутствует.
Скептическое заключение Ксенофонта, что некоторые считали знамения в Фивах махинациями тамошних жрецов, Цицерон не использует, хотя во второй книге De divinatione оно точно соответствовало бы его собственным рассуждениям против веры в эти знаки. Поэтому использование ксенофонтовой Элленики для разработки соответствующих мест De divinatione практически исключено.
Опять же, не исключено, что Цицерон вообще не знал Элленику, но опять же оказывается, что он не клал ее в основу своего собственного изложения везде, где это было бы возможно.
Об исторической достоверности Ксенофонта Цицерон судит довольно дифференцированно. Он, конечно, сознает, что Киропедия не собирается создавать образ исторического Кира, а должна представлять портрет идеального правителя (Ad Quint, frat. 1. 1. 23).
Энкомий Агесилаю Ксенофонта, по мнению Цицерона, имеет общую с Киропедией тенденцию к идеализации, так что он может на одном дыхании назвать Агесилая и Кира у Ксенофонта идеальными правителями (Ad Quint, frat. 1. 2. 7).
Хотя Цицерон иногда выражает определенные сомнения в достоверности Геродота, указывая на innumerabiles fabulae в его работе и отрицая одну из историй Геродота в De divinatione, он никогда не подвергает аналогичной критике Ксенофонта, хотя во второй книге De divinatione существует широкая возможность отвергнуть истории сновидений из Анабасиса, ранее упомянутых в первой книге.
Цицерон ограничился, впрочем, тем, что высказал принципиальные сомнения в предсказании будущего из сновидений, не нападая на автора напрямую или на его изложение как на вымысел (De divinat. 2. 54-57).
Сицилийский историк Филист, современник и сотрудник Дионисия I Сиракузского (De orat. 2. 57; Ad Quint, frat. 2. 12. 4), считается Цицероном «почти маленьким Фукидидом» за его попытки подражать фукидидовскому стилю (ibidem). Вот почему Филист также упоминается Цицероном вместе с Фукидидом в других местах (Brut. 66, 294). Хотя в высказываниях о подражании Филиста Фукидиду Цицерон в первую очередь задумывается над его стилем, они уже указывают, учитывая высокое мнение Цицерона о Фукидиде как об историке, что его мнение о Филисте также может быть благоприятным.
Использование работы Филиста Цицероном прямо подтверждено в De divinatione, где Цицерон приводит сон матери Дионисия I, ссылаясь на Филиста (De divinat. 1. 39, ср. 2. 136), а также на толкование этого сна сицилийскими толкователями сновидений по словам Филиста (ibidem).
Также с прямой ссылкой на Филиста в De divinatione сообщается о предзнаменовании, которое должно было указать Дионисию на его предстоящий захват власти (De divinat. 1. 73, ср. 2. 67).
Из письма Цицерона к его брату Квинту от февраля 54 г. (Ad Quint, frat. 2. 12. 4) видно, что Цицерон знал два произведения Филиста, а именно корпус De Dionysio и другой корпус, название которого он в письме не упоминает, но который должен быть историей Сицилии до 406/5 г.
Цицерон однозначно предпочитает работу De Dionysio этой другой работе Филиста, отчасти потому, что Филист, как современник и доверенное лицо Дионисия, на что неоднократно указывал Цицерон, казался ему лучшим авторитетом для истории тирана.
Особый авторитет Филиста как современника не только подтверждается Цицероном в этом письме Квинту, но и прямо подчеркивается в De divinatione, где Цицерон позволяет своему брату сказать, что Филист был грамотен, вдумчив и являлся современником событий, о которых он сообщал (De divinat. 1. 39). Хотя признается, что Цицерон помещает это явно положительное суждение в уста своего брата Квинта, который, собираясь написать историю, сам занимался с работой Филиста, он также не возражает против его благоприятного суждения, хотя во второй книге De divinatione, где Цицерон говорит от себя, это было бы нетрудно. Цицерон, похоже, не считает высокую оценку Квинтом Филиста полностью необоснованной или даже разделяет ее.
Даже больше, чем в использовании Цицероном историй Геродота, его использование Филиста характеризуется тематической направленностью. Цицерон цитирует Филиста — подтверждая свое пристрастие к сочинению De Dionysio (Ad Quint, frat. 2. 12. 4) — исключительно для информации о Дионисии I, а Филист также является единственным автором, которого Цицерон цитирует для истории сиракузского тирана. Однако, никаких следов использования Цицероном филистовой сицилийской истории до 406/5 г. не найдено.
Эфор и Феопомп неоднократно упоминаются Цицероном как ученики Исократа, который также призвал их посвятить себя историописанию (De orat. 2. 57).
Иногда в этой связи Цицерон цитирует об этих двух историках известное утверждение Исократа, согласно которому Эфору надо была необходима шпора, а Феопомпу узда (De orat. 3. 36; Ad Attic. 6. 1. 12; Brut. 204; Quintilian, Instit. orat. 2. 8. 11 и 10. 1. 74). Хотя нет никаких свидетельств того, что Цицерон использовал историческую работу Эфора, писания Феопомпа были ему вполне знакомы.
В 59 г. он планировал написать ανέκδοτα о заговоре Катилины «в духе Феопомпа или в еще более острой форме» (Ad Attic. 2. 6. 2), а в 45 г. по примеру совещательного письма Феопомпа Александру Македонскому он хотел написать аналогичное послание Цезарю, однако, проект потерпел неудачу, поскольку различия между юным Александром и зрелым Цезарем оказались слишком велики (Ad Attic. 12. 40. 2; 13. 28. 2).
В качестве примера своего тезиса о том, что среди грабителей также соблюдались определенные законы и правила, Цицерон во второй книге De officiis называет иллирийского вождя грабителей Бардилиса и указывает, что о нем говорил Феопомп (De offic. 2. 40). Поскольку Бардилис боролся против предшественника Филиппа II Македонского, царя Пердикки III, эта цитата Цицерона будет относиться к «Истории Филиппа». Использование Цицероном феопомповой Элленики, с другой стороны, не может быть доказано, хотя Цицерон, очевидно, знал ее и считал ее стиль причиной того, что слава Феопомпа затмила славу Филиста и даже Фукидида (Brut. 66).
Цицерон, однако, сомневается в надежности и достоверности Феопомпа, когда отмечает, что у Феопомпа, как и у Геродота, есть «неисчислимые россказни» (De legib. 1. 5).
В обзоре греческих историков во второй книге De oratore Цицерон после Эфора и Феопомпа, учеников ритора Исократа, упоминает Ксенофонта и Каллисфена, учеников известных философов (De orat. 2. 58). Каллисфен, ученик Аристотеля и спутник Александра Македонского, написал историю rhetorico paene more. Тот факт, что Цицерон подчеркивает, что Каллисфен был comes Alexandri, предполагает, что в этом замечании он главным образом подразумевал его Πράξεις Άλεξάνδρου, откуда, однако, он очевидно никогда не черпал. Кроме того, Цицерон знает Элленику Каллисфена и его монографию о Фокейской войне, которую Каллисфен, как отмечал Цицерон, рассматривал отдельно от perpetuae historiae (Ad familiar. 5. 12. 2).
Когда его брат Квинт читает произведения Каллисфена и Филиста, Цицерон пишет ему, что многие греки заявляли, что работа Каллисфена была vulgare et notum negotium, и затем в самых высоких тонах хвалит работу Филиста (Ad Quint. frat. 2.12. 4).
Следовательно, хотя Цицерон прямо не оценивает работу Каллисфена, по сравнению с последующей похвалой Филиста комментарий о Каллисфене в лучшем случае кажется нейтральным. Использование Элленики Каллисфена можно обнаружить в первой книге De divinatione, где Цицерон сообщает своему брату Квинту (De divinat. 2. 54-56), который сам был знаком с трудами Каллисфена (Ad Quint, frat. 2. 12. 4), о знамениях, которые должны были произойти в Фивах и других местах перед битвой при Левктрах, ссылаясь на Каллисфена (а не на Ксенофонта, который, как известно, также, хотя и менее подробно, рассматривал эту тему).
Во второй книге De divinatione Цицерон затем указывает на бессмысленность этих знамений, которые провозглашают неизбежное и, следовательно, бесполезны для людей. Однако достоверность доклада Каллисфена вызывает сомнение у Цицерона так же, как и упомянутые в De divinatione высказывания Ксенофонта и Филиста.
Цицерон не слишком ценил работу Клитарха, который вообще не встречается в De oratore, и дважды упоминается в других местах в явно отрицательном контексте. Например, в De legibus Цицерон, обозревая римскую историографию, критикует латинского историка Л. Корнелия Сизенну за ребяческое подражание Клитарху (De legib. 1. 7).
Также явно отрицательным является замечание о Клитархе, которое Цицерон при обсуждении судьбы Фемистокла в «Бруте» вкладывает в уста Аттика (Brut. 42f.). Он указывает, что Клитарх и Стратокл изобрели версию, отклоняющуюся от Фукидида, и поэтому дали представление, которое не подтверждалось фактами (ср. Quintilians Instit. orat. 10.1. 75). Наконец, во время своего губернаторства в Киликии Цицерон напоминает своему корреспонденту М. Целию про сообщение Клитарха о битве при Иссе, о котором Целий часто упоминал ему ранее (Ad familiar. 2. 10. 3). Использования Клитарха Цицероном здесь не увидишь, но есть указание на его использование М. Целием. Следовательно, этот отрывок не позволяет сделать выводы о мнении Цицерона о Клитархе; нет и речи о том, что Цицерон опирался на авторитет Клитарха и узнал о месте битвы при Иссе из его работ.
Следовательно, в целом остается отрицательное суждение Цицерона о сочинении Клитарха, которого он использовал в своих собственных работах только один раз (Brut. 42f.), и то лишь для того, чтобы отвергнуть представление Клитарха как ложное. Итак, его авторитет, как правило, ставится под сомнение, тем более что Клитарх обвиняется не только в ошибке, но и в преднамеренной фальсификации приведенных Фукидидом правдивых фактов.
Тимей — самый младший греческий историк, которого Цицерон называет в обзоре греческой историографии во второй книге De oratore. Он, по словам М. Антония, значительно превосходил прежних историков грамотностью, обладал богатейшими знаниями и вполне удовлетворял литературным вкусам (De orat. 2. 58).
Уничтожающий вердикт Полибия, что Тимей как историк является совершенно некомпетентным, Цицероном, по–видимому, не разделяется, в то время как его замечание о том, что Тимей не имел опыта в качестве оратора (De orat. 2. 58), вполне соответствует упреку Полибия, что знания Тимея о войне, политике и риторике взяты им из книг и ему явно не хватает практики (Polyb. 12. 25 d, e, f, g, h, i; 27, 28, 28a). Помимо perpetuae historiae Tимея Цицерону известна его монография о войне с Пирром (Ad familiar. 5. 12. 2), которая также упоминается Полибием.
По–видимому, в рамках perpetuae historiae Тимей нарисовал очень благоприятный портрет Тимолеонта (Ad familiar. 5. 12. 7), который Цицерон, в дополнение к замечаниям Геродота о Фемистокле, приводит в качестве ориентира для Л. Лукцея, у которого он просит написать историю своего консульства.
В частности, Цицерон упоминает в письме к Аттику из 50 г. о неприятии Тимеем распространенного мнения о существовании локрийского законодателя Залевка. Затем Цицерон утверждает, что резкая критика ошибок в исторических вопросах особенно неуместна, если эти ошибки широко распространены. Он прямо упрекает и без того критикуемую Полибием тенденцию Тимея к острой полемике.
Возражения, выдвинутые Тимеем против существования Залевка, Цицерона никак не убеждают, так что он предполагает его существование и в De legibus (1. 57), отвечая на отрицание Тимея словами, что Феофраст и локрийцы были другого мнения; более того, согласно общему мнению, у Феофраста больше авторитета, нежели у Тимея; в конце концов, существование Залевка было принято традицией (De legib. 2. 14).
Следовательно, в De legibus Цицерон еще яснее, чем в письме к Аттику 50 г., предпочитает publica opinio, отстаиваемое также Феофрастом и Полибием, девиантному мнению Тимея (Ad Attic. 6. 1. 18, De legib. 2. 14f., 1. 57). Цицерон также отвергает попытку Тимея объявить известного аттического оратора Лисия сиракузянином, хотя, несомненно, он происходил из Афин, жил там и пользовался гражданскими правами (Brut. 63).
Однако Цицерон не отрицает оригинальность и эрудицию Тимея. По его словам, Тимей намекал на мифологическое отождествление богини Дианы с повитухой Люциной, чтобы объяснить одновременность рождения Александра Македонского и храмового пожара в Эфесе (De natura deor. 2. 69), и это только один из его многочисленных замечательных комментариев. Тем не менее, однако, скептицизм Цицерона по отношению к Тимею преобладает, как ясно показывает неприятие им тимеевых мнений о Залевке и Лисии.
Как уже упоминалось, обзор Цицерона греческой историографии в De oratore заканчивается Тимеем (De orat. 2. 55-58). Полибий, позже широко используемый и высоко ценимый Цицероном, там больше не упоминается. Это тем более удивительно, что Цицерон, несомненно, знал работу Полибия, когда писал «Оратора» в 56–55 годах, как мы знаем из знаменитого письма Л. Лукцею в 55 году (Ad familiar. 5. 12).
Там Цицерон упоминает, что Полибий рассматривал Нумантинскую войну в монографии отдельно от его perpetuae Historiae (Ad familiar. 5. 12. 2). Однако в следующей философской работе Цицерона, De re publica, Полибий упоминается несколько раз, и его работа широко используется Цицероном при составлении трактата (De re pub. 1. 34, 2. 27, 4. 3). Во–первых, Цицерон в своей первой книге De re publica устами Г. Лелия восхваляет Полибия: он и Панетий — два грека, которые наиболее разбирались в политических вопросах (De re pub. 1. 34).
В частности, однако, необходимо проявлять осторожность и сдержанность в предположениях, которые касаются влияния на Цицерона полибиевой доктрины «смены правлений» (ανακύκλωσυς). Сохранившаяся лишь фрагментарно трактовка Цицероном ανακύκλωσυς в первой книге De re publica оказывается гораздо более дифференцированной, чем упрощенная модель Полибия, которая знает только цикл политий, в котором монархия, тирания, аристократия, олигархия, демократия и охлократия и снова монархия следуют друг за другом. Цицерон также принимает во внимание другие формы цикличности, например, прямой переход тирании в олигархию (De re pub. 1. 68), который Полибий даже не рассматривает. Это толкование цикличности, более ориентированное на исторический опыт и более реалистичное, дал Аристотель в своей «Политике» до Цицерона, но не Полибий. Его влияние на сообщение Цицерона было значительным, но он, конечно, был не единственным источником Цицерона для доктрины смены правлений.
Наряду с общим акцентом на особую компетентность Полибия в первой книге De re publica, во второй книге работы можно найти свидетельство использования Полибия в мелочах. Именно там Цицерон указывает на то, что в спорном вопросе о том, как долго правил римский царь Нума Помпилий, он придерживается мнения Полибия, потому что никто не был более скрупулезен в хронологических проблемах (De re pub. 2. 27).
В другом важном вопросе римской хронологии Цицерон также соглашается с Полибием, полагая, что его дата основания Рима является гипотезой (De re pub. 2. 18). Тем не менее в качестве источника для этой даты Цицерон цитирует здесь не Полибия, а Annales Graecorum, так что использование Полибия в этом месте нельзя определить.
В четвертой книге De re publica Цицерон приводит еще одну подробность из работы Полибия, который упрекнул римлян в том, что они не приняли закон о воспитании молодежи. Это, добавляет Цицерон, было единственной критикой, высказанной Полибием в отношении римской политии (De re pub. 4. 3).
Еще одно свидетельство прямого использования Полибия Цицероном можно найти в одном из его писем Аттику в 45 году (Ad Attic. 13. 30. 2). Там Цицерон спрашивает Аттика, может ли он назвать ему легатов, посланных в Коринф в 146 году к Л. Муммию. В подтверждение своей просьбы он добавляет, что легаты не названы Полибием. Цицерон, очевидно, имел под рукой работу Полибия и считал его авторитетом для обсуждаемого вопроса.
Свое высокое мнение о Полибии Цицерон еще раз высказывает в общей форме в De officiis (3. 113), где он называется bonus auctor in primis; это означает, что он хвалит его наравне с Фукидидом, который locuples auctor и rerum explicator prudens, severus, gravis.
Впоследствии он привел подробное сообщение о другом эпизоде, из Второй Пунической войны, который был написан по–разному разными авторами, и следовал Полибию, а затем кратко коснулся изображения С. Ацилия (De offic. 3. 115), чья работа Цицерону хорошо известна, но он явно предпочитает рассказ Полибия.
Для Цицерона Полибий, похоже, на звание выдающегося стилиста не претендовал, по крайней мере — в отличие от Ксенофонта, Феопомпа, Эфора и особенно Фукидида — стиль Полибия Цицероном, а также Дионисием Галикарнасским и Квинтилианом никогда не ценился и даже не обсуждается.
Приведенные места ясно показывают, насколько высоко Цицерон ценил надежность, научное качество и достоверность Полибия. В двух спорных вопросах он придерживался мнения Полибия, неоднократно использовал его работу и особенно хвалил достоинства автора.
В дополнение к этим историкам от Геродота до Полибия, чьи работы Цицерон прямо цитировал, ему известны и другие греческие историки, но он лишь очень редко называет их.
Предтечами греческой историографии, как утверждал Геродот, Цицерон называет Ферекида, Гелланика и Акусилая (De orat. 2. 51, 53). Их сочинения описаны как литературно непритязательные и бедные по содержанию; насколько мы видим, Цицерон никогда не использовал их в своих работах.
Цицерон отмечает, что было еще много греческих писателей, но не называет их в отдельности (De orat. 2. 53). Работы этих предшественников Геродота Цицерон ставят в один ряд с убогими произведениями первых римских историков Катона Цензора, Фабия Пиктора и Кальпурния Пизона (De orat. 2. 51, 53).
Из четвертого века Цицерон знал работу племянника Демосфена, Демохара, который был для него главным образом оратором (Brut. 286). Демохар написал историю Афин своего времени, которая, однако, не совсем соответствовала представлению Цицерона об историографии. В том единственном месте, где он упоминает историю Демохара, Цицерон придирается, что он писал скорее как оратор, чем как историк (Brut. 286). Лишь один раз Цицерон приводит имя неизвестного нам историка Стратокла и называет его изобретателем недостоверного рассказа о смерти Фемистокла (Brut. 42f.).
Также только один раз Цицерон упоминает имя Дуриса Самосского, основателя так называемой трагической историографии. Когда он пишет Аттику о распространенных исторических ошибках, он приводит в качестве примера, что Дурис Самосский, как показал Эратосфен, ошибся в дате смерти поэта Эвполида, хотя он был homo in historia diligens (Ad Attic. 6. 1. 18).
Хотя diligentia, несомненно, является весьма желательной чертой у историков, которых Цицерон, восхваляет, например, у Филиста и Аттика (De divinat. 1. 39; Brut. 13f.), замечание Цицерона не может считаться похвалой Дурису, тем более что Дурис — единственный историк, названный в этом письме, чья точка зрения, несомненно, опровергается, в то время как в двух других обсуждаемых там вопросах (датировка эдила Гн. Флавия и существование местного законодателя Залевка) Цицерон просто сопоставляет противоречивые мнения, не решая, какое из них является верным. Тот факт, что один только Цицерон отвергает изложение Дуриса как явно ошибочное, доказывает, что он просто не хочет его хвалить, но считает его менее надежным историком.
Для одного вопроса о персидской истории Цицерон в первой книге De divinatione сослался на libri Persici Динона, который привел толкование сновидения персидскими магами относительно продолжительности правления старшего Кира (De divinat. 1. 46). Однако достоверность схожих традиций обычно ставится под сомнение во второй книге De divinatione (2. 136).
Вместе с этим у Цицерона также было сообщение о сновидениях карфагенских генералов Гамилькара и Ганнибала, которое привел, со ссылкой на Силена и Агафокла, его брат Квинт (De divinat. 1. 49; 1.50). В то время как Агафокл упоминался там как источник без дополнительных уточнений, о Силене Квинт сказал, что он подробно описал жизнь Ганнибала и что его работа послужила образцом для Целия Антипатра.
Однако вопрос о достоверности Силена и Агафокла не затрагивается, поэтому мы не можем определить мнение Цицерона о них, как и о Диноне. О Ферекиде, Акусилае и Гелланике Цицерон высказался сдержанно, но с довольно негативным уклоном. С другой стороны, Стратокл и Дурис из Самоса явно не являются авторитетами, на которых Цицерон может положиться: им предпочитаются Фукидид и Эратосфен.
Четкое разделение между историками и философами, как уже показал пример Ксенофонта, невозможно. Ксенофонт, помимо своих чисто исторических сочинений, Анабасиса и Элленики, также написал ряд философских произведений, в том числе Меморабилии, Домострой и Киропедию.
Другие авторы также затронули исторические темы в философских трудах и иногда рассматривали их подробно. Поскольку Цицерон, помимо риторики всегда интересовался философией и сам написал множество философских сочинений, более или менее тесно опираясь на произведения греческих философов, исторические данные в трудах последних были для него потенциальным источником.
Уже из работы ученика Платона Гераклида Понтийского Цицерон взял рассказ о сновидении матери тирана Фалариса Акрагантского (De divinat. 1. 46) и сообщение о визите Пифагора во Флиунт (Tusc. 5. 8). Последнее сообщение вряд ли следует рассматривать как историческое в строгом смысле в отличие от сведений, которые Цицерон находит у Феофраста, которого он использовал против Тимея в качестве источника для истории локров (Ad Attic. 6. 1.18; De legib. 2. 15, 3.13), так же как и Полибий.
Из работы Феофраста Цицерон также извлекает информацию о гостеприимстве Кимона (De offic. 2. 64), с помощью которой Феофраст проиллюстрировал свои замечания о пользе гостеприимства.
Цицерон также позаимствовал у Феофраста уже приведенное утверждение, что историография была поднята Геродотом и Фукидидом на значительно более высокий литературный уровень (Orat. 39).
Авторитет Феофраста в исторических вопросах сам Цицерон оценивает как минимум столь же высоко, сколь и авторитет Тимея, и он считает широко распространенным мнение, что Феофраст даже предпочтительнее Тимея (De legib. 3. 13).
Цицерон считает также перипатетика Дикеарха заслуживающим доверия и надежным ученым (Ad Attic. 6. 2. 3), но как историка Цицерон никогда его не упоминал, и использование Цицероном работ Дикеарха для исторических вопросов недоказуемо.
То же относится и к Панетию, которого Цицерон использовал в De officiis в качестве образца для первых двух книг (De offic. 3. 7 и passim). Во второй книге Цицерон упоминает, что Панетий без нужды приводит Фемистокла, Перикла, Кира Младшего, Агесилая и Александра Македонского в качестве примеров очевидного тезиса о том, что никто не может совершить великие дела в одиночку (De offic. 2. 16). Однако из комментария Цицерона неясно, добавил ли Панетий какие–либо исторические подробности о деяниях этих людей; во всяком случае, в этот момент Цицерон не брал у Панетия никакой исторической информации.
В De re publica Цицерон указал на компетентность Панетия в политико–политических и философских вопросах, но и там нет никаких свидетельств того, что Цицерон использовал работу Панетия для исторических вопросов (De re pub. 1. 34). Использование работ стоика Хрисиппа (Tusc. 1. 108) и эрудита Посидония, который также написал историю и знал Цицерона лично (Ad Attic. 2. 1. 2; 16. 11. 4), для исторических вопросов, у Цицерона не может быть доказано.
Говоря об историописании в De oratore, Цицерон предварил обзор греческих историков (2.55-58) перечнем римских (2.51-54). Последний, однако, по сравнению с последующими замечаниями о греческих историках чрезвычайно краток, и помимо Annales maximi упоминает только Кв. Фабия Пиктора, М. Порция Катона Цензора, Л. Кальпурния Пиcона, чьи слишком сжатые повествования подвергаются критике, и еще Л. Целия Антипатра, который был немного получше своих предшественников.
Подробный обзор римской историографии, начиная с Annales maximi и включая Фабия Пиктора, Катона, Писона, Г. Фанния сына Марка, Веннония, Целия Антипатра, некоего Клодия, Семпрония Азеллиона и Л. Корнелия Сизенну вплоть до Г. Лициния Макра приводит Цицерон спустя несколько лет в первой книге De legibus (1.6f.).
Кроме того, в более поздних философских трудах он упоминает некоторых ранних римских историков, писавших свои произведения на греческом языке, вроде Фабия Пиктора и анналиста Геллия.
Наконец, в письмах к Аттику и его брату Квинту Цицерон упоминает двух современных историков, Элия Туберона и Процилия, и также, вероятно, жившего при нем Скрибония Либона.
Как и греческий эрудит и историк Посидоний, Цицерон был лично знаком с несколькими римскими историками и интересующимися историей неспецилиастами, в частности с Т. Помпонием Аттиком, М. Теренцием, Корнелием Непотом, Л. Лукцеем и оратором Кв. Гортензием Горталом.
Ввиду большого числа римских историков, упомянутых Цицероном, также примечательно то, что ранние анналисты Л. Цинций Алимент и Л. Кассий Гемина и поздние анналисты Кв. Клавдий Квадригарий и Валерий Антиат в его работах не засветились. Далее будут обсуждаться комментарии Цицерона об отдельных римских историках и его знание их произведений.
У истоков римской историографии стоят написанные на латыни великими понтификами и доведенные до времени великого понтифика и консула 133 г. П. Муция Сцеволы Annales maximi.
Цицерон уже упоминал их в De oratore, подчеркивая, что они содержали одни имена, даты, места, факты и ничего больше (2.52). В замечаниях Цицерона о римской историографии в De legibus и в De oratore Великие анналы открывают список. Цицерон, вероятно, опять сетовал на их скудость, но не вдавался в подробности. Лишь однажды Цицерон сослался на Annales maximi в качестве источника — для подтверждения времени зафиксированного Эннием солнечного затмения, о котором упоминает Сципион Эмилиан (De re pub. 1.25). Напротив, когда Цицерон в 57 году в своей речи De domo sua перед коллегией понтификов указывал на annales popuIi Romani et monumenta vetustatis (De domo 86), то под этим очень общим выражением он едва ли имел в виду Annales maximi, но скорее историческую традицию вообще.
Несомненно, Annales maximi не удовлетворяли требованиям, предъявляемым Цицероном к литературным произведениям (De orat. 2. 63f.), поскольку они были не только лингвистически неприхотливы, но и воздерживались от каких–либо объяснений, толкований и оценок приводимых ими фактов, записывая только времена и места событий, а также имена участников и их действия (De orat. 2.53). Хотя Цицерон не сомневался в достоверности того, о чем сообщали Annales maximi, он, возможно, ставил их ценность как исторического источника ниже плинтуса и соответственно, кажется, не использовал их. Тем не менее работа Цицерона с Annales maximi даже более интенсивна, чем в среднем у римских историков. В отличие от большинства писателей, он даже упомянул эту самую раннюю работу римской историографии и, что еще более необычно, даже процитировал ее, доставив нам один из трех фрагментов Annales maximi; Ливий, с другой стороны, в сохранившейся части его работы не процитировал Annales maximi и, похоже, воздержался от их использования. Ссылка Цицерона на Annales maximi является, следовательно, примером его знания о мало используемых и отдаленных источниках.
Из комментариев Цицерона к первому римскому историку Кв. Фабию Пиктору видно, что он знал его написанные по–гречески анналы (De divinat. 1. 43); однако в работах Цицерона нет никаких свидетельств о латинской версии этой работы, которая предположительно существовала, или о другом, но писавшем на латыни историке по имени Фабий Пиктор, которого предположительно не было.
Поскольку Плиний Старший и Авл Геллий также называют работу Пиктора «анналами», определение Пиктора как «анналиста», которое уже использовал Моммзен, безусловно, столь же оправдано, как и определение его как «историка».
Упоминание о Пикторе вместе с Катоном и Писоном в De orat. 2. 51 и 53 не означает, что Цицерон думал о работе Пиктора как о латинской.
Из очередности «Катон — Пиктор — Писон», в которой Цицерон называет в De orat. 2, 51 и 53 трех авторов, не следует, что Цицерон здесь имел в виду Фабия Пиктора, который был моложе Катона и, следовательно, не мог быть идентичен «греческому» Фабию Пиктору. На данном этапе Цицерон не обязательно подразумевает хронологию. У Цицерона, должно быть, не было определенной причины называть Катона, Пиктора и Писона именно в этом порядке; Флах предлагает особенно своеобразное объяснение, согласно которому Цицерон, как говорят, перечислил их «в алфавитном порядке их когноменов» (Cato - Pictor - Piso).
Хотя Цицерон упоминает историка Фабия Пиктора несколько раз (De orat. 2.51-53. De legib. 1.6. De divinat. 1.43 и 55), он скорее ставит его на один уровень с Annales maximi (De orat. 2.51-53; ср. De legib. 1.6), о которых он не был высокого мнения.
Тимпе решительно подчеркивает важность Фабия Пиктора как основателя римской историографии. Петер, ссылаясь на Ливия и Дионисия Галикарнасского, называет Пиктора quasi parentem historiae Romanae. Моммзен продвигает Фабия Пиктора до титула «римского Геродота» уже после Нибура, который, основываясь на формулировке Цицерона в De legib. 1.5 о Геродоте, говорил о Пикторе как об «отце римской историографии». Ни одна из этих оценок не соответствует суждению Цицерона. Античные авторы были в целом более сдержанны: Ливий (1.44.2 scriptorum antiquissimus, 2.40.10 longe antiquissimus auctor) и Дионисий Галикарнасский (Arch. 1. 6. 2,7. 71.1) дают ему только звание древнейшего римского историка, которое у Дионисия (Arch. 1.6.2) он еще должен разделять с Цинцием Алиментом. Также Цицерон считает, что не стоит называть Пиктора древнейшим. Возможно, Петер справедливо связывает это с тем фактом, что Пиктор писал по–гречески, ибо, как будет показано, Цицерон считал поворотным моментом в римской историографии только работу старшего Катона, который первым написал историю на латыни.
Использование Цицероном анналов Фабия Пиктора, а также annales maximi не выходило за узкие пределы. Это обнаруживается только в De divinatione. Там, в первой книге, упоминается сон Энея, в котором ему предсказывается его будущее и который изображен Фабием Пиктором в его Graeci annales (De divinat. 1. 43). Но этот рассказ Фабия Пиктора с самого начала ставился в один ряд с рассказами поэтов, которые, подобно Эннию и Акцию (De divinat. 1.40-42 и 1.43-45) включили в свои произведения сны и их интерпретации, и которые, по мнению Цицерона, в отличие от историков не особенно придерживались истины (De legib. 1.5, также De orat. 2.62; ср. ibid. 2.51). Поэтому в первой книге De divinatione — и, следовательно, даже до ожидаемого опровержения, которое последовало во второй книге — Цицерон относит доклад Фабия Пиктора к категории исторически сомнительных и принципиально неприемлемых свидетельств.
Во второй книге De divinatione, где Цицерон переходит к критическому анализу приведенных историками в первой книге снов и перечисляет цитируемые там сообщения, рассказ Фабия Пиктора о сне Энея и фразы из поэтов полностью игнорируются. Очевидно, Цицерон воспринимал изображение Фабия Пиктора столь же всерьез, как и представления поэтов, поэтому, по его мнению, в опровержении не было необходимости. Также в De divinatione упоминается, что Фабий Пиктор — как и все другие историки, в том числе Гн. Геллий и, в конце концов, Л. Целий Антипатр — изложил события, которые в войну против латинян привели к двукратному повторению ludi votivi (De divinat. 1.55).
Источником, однако, откуда Цицерон берет свое последующее описание этих событий, похоже, был не Фабий Пиктор, а Целий Антипатр, которого Цицерон оценивал высоко.
Фабий Пиктор и Гн. Геллий, по–видимому, цитируются Цицероном лишь как представители ранней анналистики с целью чтобы на примерах прояснить, что об этом событии сообщали все историки; они не являются действительными источниками Цицерона.
Хотя нам могло показаться очевидным называть здесь Фабия Пиктора древнейшим римским историком, и хотя Цицерон знал и даже упоминал, что Фабий Пиктор писал об этом событии, он предпочел полагаться на младшего автора Целия Антипатра. Тем не менее в современности или, по крайней мере, во временной близости автора к историческим событиям, о которых тот сообщал, он видел критерий его авторитета, как показывают его комментарии к Фукидиду и Филисту. Случай Фабия Пиктора, с другой стороны, показывает, что в глазах Цицерона авторитет историка отнюдь не зависел исключительно от его древности (ср. Brut. 43 о Фукидиде).
Наряду с упомянутым отнесением рассказа Фабия Пиктора о сне Энея к разделу «поэзия», это пренебрежение его показаниями в пользу свидетельства Целия Антипатра создает впечатление, что Цицерон не видел в первом римском анналисте какого–либо выдающегося автора. Да и стилистически Фабий Пиктор для него далеко не был «отцом римской истории» или «римским Геродотом».
В то время как Цицерон дал обзор греческим историкам в De oratore (2.55-58) и писавшим на латыни римским историкам в De Legibus (1. 6f.), его нет для тех римских историков, которые как Кв. Фабий Пиктор писали по–гречески. Знание Цицероном их работ и его занятия ими улавливаются только из очень рассеянных замечаний, разбросанных в его работах. Дионисий из Галикарнаса несколько раз называет анналиста Л. Цинция Алимента (Arch. 1.6.2 как современника Кв. Фабия Пиктора; 1.74.1 его дату основания Рима; 1.79 как историка; 2.38.3 вместе с Кв. Фабием Пиктором в качестве историка; 12.4.2 его высказывания о Сп. Мелии).
Ливий также цитирует его историческую работу, но только для того, чтобы объяснить, почему он не хочет следовать заявлению Цинция Алимента о мощи войск Ганнибала (21.38.2-5).
Цицерон, с другой стороны, никогда не упоминал и не использовал произведение Л. Цинция Алимента. В частности, нет ни малейшей связи между утверждением Цицерона в первой книге De re publica, что Ромул царствовал за шестьсот лет до 129 г. (De re pub. 1.58; ср. 2.17 о смерти Ромула minus his sescentis annis), и основанием Рима у Цинция Алимента в 729 г. (Frag. 4 Peter = Dionys. Halik., Arch. 1.74.1). Ибо Цицерон не говорит, что правление Ромула началось за шестьсот лет до времени, когда проходил диалог (129 г.), но лишь упоминает, что Ромул правил в то время (то есть около 729 года).
Это утверждение также может быть легко согласовано с принятым Цицероном мнением об основании Рима в 751 г. (De re publica 2.18), ибо если Ромул правил с момента основания Рима тридцать семь лет (2.17), то его правление продолжалось с 751 по 714 год, и 729 год, несомненно, попадает в этот период.
Впрочем, в соответствующей главе первой книги De Re publica годовые числа всегда щедро округляются до полных сотен (1.58), поскольку для изложенных там рассуждений важен только порядок величин, но не точные годовые числа. Поэтому основание республики фиксируется примерно за четыреста лет до 129 г. и не подразумевая, что цари были изгнаны именно в 529 году. Отклонение от традиционной даты, вызванное округлением, составляет здесь 20 лет.
Поскольку в соответствующих местах имеются округленные цифры и Цицерон говорит не о начале царствования Ромула, а о каком–то времени его правления, и, следовательно, его заявление никоим образом не соответствует дате основания Рима, которую он предполагал в De re publica, а именно 751 г., то предположение, что Цицерон согласно Л. Цинцию Алименту думал здесь о дате основания в 729 г., не имеет никаких оснований.
С другой стороны, ввиду случайности и редкости наших свидетельств о знании Цицероном работ римских историков, пишущих на греческом языке после Фабия Пиктора, нельзя сказать, что Цицерон не знал сочинения Л. Цинция Алимента. Если Цицерон когда–либо упоминал работы этих авторов, то только один или два раза; вполне возможно, что он знал некоторых из этих историков вроде Л. Цинция Алимента, но у него никогда не было возможности или случая упомянуть их в своих собственных трудах. Если предположить, что Цицерон на самом деле не знал работы Л. Цинция Алимента, то это был бы единственный пишущий по–гречески римский историк, неизвестный Цицерону.
Цинглер полагает, что Цицерон не знал Алимента, поскольку он был scriptor et nomine et scriptis mediocris. Однако Цицерон хорошо знал и упоминал многих авторов, про которых также могли бы сказать, что они nomine et scriptis mediocres, например, остальных греческих римских историков. Поэтому предполагаемой «бездарностью» Л. Цинция Алимента факт, что он не упоминается у Цицерона, безусловно, объяснить невозможно.
Также и Полибий не упомянул Цинция Алимента — по крайней мере, в сохранившейся части его работы. К числу упоминаемых Цицероном только один раз в качестве историков авторов принадлежит сын Африкана, П. Корнелий Сципион, у которого Цицерон знает историческое произведение на греческом языке, написанное, по его мнению, в лингвистически приятной форме (Brut. 77). Никакой подробной информации о содержании или качестве этой истории сына Африкана у Цицерона не найдено; даже использование им его работы не обнаружено.
То же относится и к истории А. Постумия Альбина. Как и сына Африкана, Цицерон (Brut. 77, De senect. 35, De offic. 1. 121) несколько раз упоминал о нем — и дважды отмечал, что Альбин написал историю на греческом языке, что доказывает, что он был ученым человеком. Цицерон не принимает насмешливую критику старшего Катона и Полибия просьбы Альбина, чтобы читатели простили его, если его греческий не совершенен, хотя у него было вполне определенное чувство юмора по поводу недостатков других авторов, и хотя он считал свой собственный греческий язык безупречным (Gellius 11.8.3; 11.8.4). В качестве источника своих сведений по этому вопросу Геллий ссылается на тринадцатую книгу De illustribus viris Корнелия Непота. Полибий (40.6) комментирует Альбина в том же духе, что и Катон. Макробий (Saturn. praef. 13-15) почти дословно повторяет высказывания Геллия. О насмешках Катона над Альбином упоминает и Плутарх (Cato 12). Сравните насмешки Цицерона над Л. Целием Антипатром в Orat. 229f.
Единственный писавший по–гречески последователь Г. Фабия Пиктора, из работы которого Цицерон обсуждает один отрывок, — это Г. Ацилий. В третьей книге De officiis Цицерон рассказывает о поведении некоторых римлян, которые попали в плен к Ганнибалу и пытались уклониться от данной ими клятвы, что в случае провала миссии, с которой Ганнибал отправил их в сенат, они должны были вернуться обратно (De offic. 3.113-115. Ср. De offic. 1.40)
Цицерон отмечает, что этот эпизод был по–разному описан различными историками (de quibus non omnes uno modo, De offic. 3.113), затем описывает его в видении Полибия (Ibid. Ср. De offic. 3.114) и в заключение объясняет, в каких подробностях Г. Ацилий отклоняется от Полибия (De offic. 3.115).
Цицерон дал преимущество описанию Полибия, который ранее оценивается им как bonus auctor in primis. Гай Ацилий, без дальнейшего обсуждения его авторства, упоминается только в качестве примера описаний, отклоняющихся от Полибия (De offic. 3.113).
Ввиду редких и случайных свидетельств едва ли возможно узнать мнение Цицерона о самых ранних преемниках Кв. Фабия Пиктора. То, что уже было сказано для самого Пиктора, применимо и к другим ранним римским писателям, писавшим на греческом языке: хотя они были одними из древнейших источников для римской истории, Цицерон редко использовал их в своих сохранившихся произведениях, и в случае сомнений он предпочитал их другим авторитетам вроде Полибия. Конечно, он знал почти всех этих авторов, за возможным исключением Л. Цинция Алимента.
Цицерон считал своим назначением довести латинский язык до уровня, сравнимого с греческим. Поэтому у Цицерона всегда были интерес и симпатии именно к тем латинским авторам, которые уже предприняли усилия этого рода и в какой–то мере подготовили работу на пути к этой великой цели. В частности, Катон Старший имел заслуги в этой области, опубликовав многочисленные речи и впервые после Великих анналов написав историю на латинском языке. И хотя Катон не справился с задачей создания чего–то подобного греческому (De orat. 2.51, 53), он сделал первый, многообещающий шаг.
Конечно, Цицерону были знакомы речи Катона, и они представляли для него первостепенный интерес (Brut. 63-68; Tusc. 1.3). Сам Катон установил связь между речами и историографией, включив собственные речи в свою историческую работу «Origines» (De senect. 38), что, в дополнение к факту, что Катон был первым историком, писавшим на латыни со времен Annales maximi, способствовало тому, что его Origines упоминались Цицероном чаще всего.
На первых порах засвидетельствована только одновременность занятия Катона Origines и разработкой его речей; также в Brut. 66 Цицерон связывает Origines с речами Катона. В прямой форме говорится, что Катон включил свою речь против Гальбы в 149 году в седьмую книгу Origines (Brut. 89; Gellius 13. 25. 15; ср. De orat. 1. 227). Кроме того, Катон воспроизвел свою речь за родосцев (167 г.), которая также была опубликована отдельно, в пятой книге Origines (Gellius 6.3.7).
В отличие от его предшественников, которые писали по–гречески по примеру Фабия Пиктора, Катон упоминается как в замечаниях Цицерона об историографии в De oratore (2.51 и 53), так и в обзоре римской историографии в De legibus (1.6).
Цицерону известно, что у оратора Катона было около ста пятидесяти речей, из–за этого он сравнивает их с корпусом речей Лисия (Brut. 63, 65). Об Origines же мы узнаем от Цицерона, что Катон работал над ними незадолго до своей смерти и что в последние месяцы или дни своей жизни он поместил речь против Сервия Сульпиция Гальбы в конец седьмой книги (Brut. 49; De senect. 38).
Цицерон берет из Origines серию катоновских изречений, которые, в частности, касаются взаимосвязи политической деятельности и досуга государственного деятеля. Катон прокомментировал эту тему во введении к Origines (Pro Plancio 66. Ср. De re pub. 1.1, De re pub.1.27 и 2.1-3) и передал замечание старшего Сципиона, которое приводит Цицерон в De re publica (1.27) и De officiis (3.1-4).
Кроме того, Цицерон несколько раз цитирует мнение Катона о том, что древние римляне пели песни о славных деяниях знаменитых мужей (Brut. 75; Tusc. 1.3, 4.3).
Чтобы доказать храбрость и презрение к смерти у римлян, Цицерон ссылается на утверждение Катона, что римские войска часто сражались, не рассчитывая уцелеть в битве (Tusc. 1.101; De senect. 75).
Цицерон в De re publica также описывает особенности римской политии в связи с мыслью Катона о том, что, в отличие от греческих государств, у римлян был не один, но бесчисленное множество законодателей, что значительно улучшило римскую политию (De re pub. 2.2).
В конце Origines Катон воспроизвел речь, которую он произнес в 149 году с целью осудить Сервия Сульпиция Гальбу за его поведение в качестве губернатора провинции дальней Испании (Brut. 89f.).
После того, как Гальбе удалось избежать суда из–за его способности вызывать симпатию у толпы демонстрацией несовершеннолетних детей, Катон, в дополнение к своей речи против Гальбы, изложил свой приговор ему в Origines (De orat. 1.227f. Quintilian, Instit. orat. 2. 15. 8). Отрывок из работы Катона, очевидно, особенно впечатлил Цицерона, который сам был мастером в эксплуатировании эмоций своих слушателей (Brut. 190; Orat. 130; Pro Sestio 3) и который также любил выставлять малышей в суде (Pro Flacco 106; Pro Sestio 144, 146), так что он упоминал их уже в De oratore, затем дважды в «Бруте» и, наконец, опять в De Senectute (De orat. 1. 227f. Brut. 80, 89. De senect. 38).
Важность, которую Цицерон придает работе Катона, уже подтверждается тем фактом, что он упоминал и использовал ее чаще, чем любого другого римского историка (Pro Plane. 66. De orat. 1.227f., 2.51,53. De re pub. 1.27, 2.1-3. De legib. 1.6. Tusc. 1.3, 101, 4. 3. De senect. 38. De amicit. 101. De divinat. 1.28). В De re publica работа Катона является единственным историческим источником римской истории, процитированным Цицероном, наряду с Полибием.
Цицерон никогда не критиковал комментарии Катона и не отверг ни одно из его заявлений как ложное, невероятное или даже сомнительное. Напротив, старший Катон оценивается Цицероном как gravissimus auctor (Tusc. 4.3) и ставится им в один ряд с Фукидидом (а он locuples auctor и rerum explicator prudens, severus, gravis) и Полибием.
Латинская анналистика после Катона в значительной степени находится в его тени. Об авторах и их работах доступно лишь небольшое количество информации. У Цицерона о трех рассматриваемых здесь авторов, как будет видно, вообще нет никаких следов.
Первый латинский анналист после Катона, его гораздо более младший современник Л. Кассий Гемина (Pliny, Natur. hist. 13.84 и 29.12, даже называет Гемину vetustissimus auctor), никогда не упоминается Цицероном. Аналогично обстоит и с Л. Цинцием Алиментом, древнейшим историком, еще писавшим по–гречески после Кв. Фабия Пиктора. Не доказано и вряд ли вероятно, что Цицерон когда–либо использовал произведение Л. Кассия Гемины.
В общем, использование анналов Кассия Гемины другими авторами обнаруживается лишь очень поздно. Первый уцелевший автор, который процитировал Кассия Гемину, — Плиний Старший (Natur. hist. 18.7 (= frag. 12 Peter), 32.20 (= frag. 13 Peter), 29.12 (= frag. 26 Peter), 13.84 (= frag. 37 Peter); ни Ливий, ни Дионисий Галикарнасский в сохранившихся частях своих сочинений даже не упомянули его работы. Факт, что Цицерон никогда не упоминал ни произведение, ни автора, хорошо вписывается в эту картину.
Цитаты из Плиния Старшего убедительно свидетельствуют, что Гемина написал историческое произведение. Это не относится в равной степени к Кв. Фабию Максиму Сервилиану и «латинскому Фабию», которые зафиксированы примерно в то же время, что и Гемина. Свидетельства об их деятельности в качестве историков, в случае латинского Фабия, даже те, что существуют, в лучшем случае расплывчаты. С Кв. Фабием Максимом Сервилианом, консулом 142 г., обычно идентифицируют некоего Фабия Максима, чья непонятная работа под названием «Анналы» содержит единственный наполовину надежный фрагмент в очень позднем источнике.
Servius Auct. Verg. Aen. 1. 3 (= frag. 1 Peter) приводит цитату из первой книги анналов некоего «Фабия Максима» — но без когномена «Сервилиан» — и тем самым предоставляет единственный достаточно надежный фрагмент, который может быть приписан историческому произведению Фабия Максима, возможно, Сервилиана, поскольку оставшиеся фрагменты из работы Фабия Максима, на которые ссылается Петер, не обязательно должны быть историческими.
Schol. Veron. Verg. Georg. 3. 7 (= frag. 2 Peter) сохранил слова «… Servilianus historiarum scriptor …»; этот Сервилиан может быть только Кв. Фабием Максимом Сервилианом единственно из–за когномена. Но поскольку непосредственно предшествующие и следующие за ним слова теряются, неясно, действительно ли здесь упоминается Сервилиан в качестве историка: если после Servilianus ставится точка, то имя «писателя истории» было бы названо только после этих слов и поэтому потеряно. В этом случае место не докажет деятельность Сервилиана как историка. Если в Schol. Veron. Verg. Georg. 3.7 Сервилиан писатель истории, его отождествление с сервиевым анналистом Фабием Максимом возможно, но не обязательно.
Кв. Фабий Максим Сервилиан, консул 142 г., упоминается у Макробия (Saturn. 1.16.25) как автор работы по понтификальному праву, но не как историк. Петер видит в нем анналиста Фабия Максима, упомянутого Сервием (Verg. Aen. 1.3).
Цицерон никогда не упоминает ни Кв. Фабия Максима Сервилиана, ни любого другого Фабия Максима в качестве историка; не доказано, что труд этого автора использовался историками, так что его отсутствие у Цицерона не вызывает удивления.
Мысль о том, что, говоря в De divinat. 1. 55 о «Фабиях» во множественном числе, Цицерон наряду с Кв. Фабием Пиктором подразумевал Кв. Фабия Максима Сервилиана, уже отверг как диковинную Петер.
Дионисий Галикарнасский (Arch. 1.7.3) упоминает Фабия Максима в списке использованных им источников, но никогда не использовал и даже не цитировал Сервилиана; список у Дионисия также внушает недоумение тем фактом, что Кв. Фабий Пиктор, часто используемый Дионисием, там не упоминается, зато упоминается Фабий Максим, использование которого Дионисием не может быть доказано. Там может быть лингвистическая ошибка, а именно написание «Фабий Максим» вместо «Фабий Пиктор».
Вероятно, самой темной фигурой среди ранних латинских анналистов является, однако, не Л. Кассий Гемина, чья работа по–прежнему достаточно представлена многочисленными, хотя и относительно поздними фрагментами, и не Кв. Фабий Максим Сервилиан, чьи анналы цитируются по крайней мере один раз, хотя его личность не совсем установлена, но предполагаемый писавший на латыни историк по имени Фабий Пиктор, тезка автора упомянутых Цицероном Graeci annales.
Предположение о существовании этого «латинского Фабия» основано на факте, что есть цитаты грамматиков из работы Пиктора, но, цитируемые на латыни, они не могут быть отнесены к Graeci annales Кв. Фабия Пиктора. Речь идет о фрагментах 3, 4 и 6 у Петера. Фрагменты 1 и 2 явно не относятся к латинскому произведению и, следовательно, могут быть взяты из Graeci annales Фабия Пиктора; то же самое относится и к фрагменту 5 (= De divinat, 1. 55, pp. 390), который, скорее всего, принадлежит Целию Антипатру. Двумя возможными объяснениями этих латинских фрагментов Пиктора являются предположение о переводе Graeci annales Кв. Фабия Пиктора на латынь и предположение о существовании латинского историка по имени Фабий Пиктор, латинского Фабия.
Чтобы показать, что существование латинского Фабия не пустая догадка, были использованы некоторые места Цицерона. Теперь ни применение множественного числа Fabii не доказывает, однако, в формулировке omnes hoc historici, Fabii, Gellii, sed proxume Coelius у Цицерона в De divinatione (1.55), что он знал несколько историков с этим именем, как ни наименование произведения Кв. Фабия Пиктора Graeci annales в De divinatione (1.43) не объясняет, что Цицерон хотел отличить их от возможных Latini annales другого историка по имени Фабий Пиктор. Также в De offic. 3. 115, где говорится «C. Acilius, qui Graece annales scripsit», не следует делать различия между писавшим по–гречески и возможным латинским анналистом Г. Ацилием; кстати, никто и не подозревает о существовании латинского Ацилия. И в De divinat. 1. 49 Цицерон не собирается отличать Graeca historia Силена от любой латинской истории того же автора или тезки. Прежде всего, из порядка, в котором историки Катон, Пиктор и Писон упоминаются дважды в De oratore (2. 51 и 53), не стоит выводить, что Цицерон подразумевает автора младше Катона и поэтому он не может быть идентичен с автором Graeci annales, который, несомненно, старше Катона. Хронология не соблюдается, поскольку в списке историков в De legib. 1.7 Цицерон называет сперва анналиста Г. Лициния Макра, претора 67 г., а затем более старшего Л. Корнелия Сизенну, претора 78 г. Список греческих историков в De oratore не является строго хронологическим. Участие Кв. Фабия Пиктора в войне против галлов в 225 г. фиксируют Орозий (4.13.5) и Евтропий (3.5). В то время Катону было девять лет; его рождение в 234 г. засвидетельствовано Цицероном (De senect. 14). Но поскольку предположение, которое является необходимым для этого вывода, а именно, что Цицерон назвал трех историков в двух соответствующих отрывках в строго хронологическом порядке, является совершенно произвольным, и допущение о существовании латинского Фабия не может быть основано на этих отрывках.
Следовательно, ни одна из этих формулировок Цицерона не говорит в пользу существования латинского Фабия. Однако теперь утверждение о его существовании вопреки предположению о латинском переводе Graeci annales основывается главным образом на неверных толкованиях замечаний Цицерона. С осознанием того, что Цицерон на самом деле не знал латинского Фабия, несущая опора для предположения о его существовании рушится; поэтому латинский Фабий должен быть удален из списка римских анналистов как призрак.
В целом цицероновская картина посткатоновской латинской анналистики вполне типична для нашего общего представления об историографии той эпохи из фрагментов произведений и немногих сведений об авторах. Личности авторов не всегда достоверно установлены, информация об их жизни зачастую туманна, сомнительна или вообще отсутствует; отчасти не определишь, происходят ли эти фрагменты вообще из историографических произведений, отчасти же эти произведения были неизвестны и стали осязаемы для нас лишь спустя столетия после их появления.
Только со времен Гракхов наша картина римской историографии вновь проясняется; соответственно, увеличиваются и ее следы в сочинениях Цицерона.
Первым историком гракханского периода является консул эпохального 133 года Л. Кальпурний Писон Фруги, которого Цицерон вместе с Кв. Фабием Пиктором, М. Порцием Катоном Цензорином и Л. Целием Антипатром называет представителем ранних римских историков (De orat. 2.51-54).
Л. Кальпурний Писон написал латинские анналы, exilitas которых Цицерон подчеркивает в De oratore (2.2), в обзоре римской историографии в De Legibus (1.6) и спустя годы опять в «Бруте», где он обсуждает качества Писона как оратора (Brut. 106).
Хотя знание Цицероном творчества Писона хорошо подтверждается этими замечаниями, есть только одно свидетельство использования его анналов Цицероном. Именно в недатированном письме к Пэту Цицерон обсуждает вопрос о том, почему некоторые выражения в определенное время воспринимались как непристойные, а в другое — нет. В качестве примера он приводит непристойное выражение из анналов Писона, обличавшее нравственный упадок молодежи (Ad familiar. 9. 22.2)
В «Тускуланах» Цицерон сообщает анекдот о стычке Писона с Гаем Гракхом из–за его lex frumentaria 123 или 122 г. (Tusc. 3.48). Писон требовал себе зерна по субсидируемой государством цене, хотя он еще недавно энергично выступал против гракхова закона. Несмотря на соответствующий упрек со стороны Гая Гракха, Писон настаивал на своем праве получить как и все остальные граждане свою долю. Однако, почерпнул ли Цицерон этот эпизод из анналов Писона, выяснить не удалось.
В качестве чистой спекуляции можно рассматривать предположение, что изложение Цицероном истории римской политии во второй книге De re publica восходит к анналам Писона или существенно зависит от них. Между заявлениями Цицерона и соответствующими фрагментами Писона нет никакого «поразительного сходства», как ошибочно утверждалось; скорее, Цицерон не совпадает ни в одном пункте с характерными для Писона подробностями.
Это становится особенно заметно в докладе Писона о добыче, якобы захваченной в Суессе Пометии последним римским царем Тарквинием Супербом. Писон утверждает, что стоимость этой добычи составляла 40000 фунтов серебра, что Ливий, которому мы обязаны этим писоновым фрагментом, считает невероятным преувеличением и отвергает, ссылаясь на показавшееся ему более правдоподобным утверждение Кв. Фабия Пиктора, что добычи было на 40 талантов серебра (Piso frag. 16 = Livius 1.55.9).
Цицерон также упоминает добычу Тарквиния Суперба из Суессы Пометии. Он указывает на значительное количество добычи, говоря, что она была настолько велика, что новое богатство позволило Тарквинию Супербу выполнить обет своего отца и построить Капитолийский храм (De re pub. 2.44). Но поскольку Цицерон не упоминает точных размеров этой добычи и не приводит характерной для Пизона гигантской цифры, то в этом месте нельзя диагностировать «поразительное сходство», которое могло бы предполагать зависимость Цицерона от Писона.
Зато в докладе Цицерона о добыче из Суессы Пометии есть поразительное отклонение от представления Писона. Цицерон упоминает, что строительство профинансированного из добычи Капитолийского храма уже высоко оценил царь Тарквиний Приск, и он называет его отцом Тарквиния Суперба. Однако, согласно мнению Писона, расходящегося с communis opinio, Тарквиний Приск был дедом Суперба. Особое мнение Писона, согласно которому Тарквиний Суперб должен был быть не сыном, а внуком Тарквиния Приска, засвидетельствовано Дионисием Галикарнасским (Arch. 4.7 = Piso frag. 15 Peter).
Другие якобы поразительные сходства между заявлениями Цицерона в De re publica и фрагментами Писона имеют аналогичное или худшее качество, и также не дают оснований для использования им анналов Писона.
Piso frag. 3 похож на Cicero, De re pub. 2. 4. Так как, однако, отрывок Дионисия, Arch. 1. 79.4, приведенный Петером как фрагмент 3 Писона, на самом деле является фрагментом Кв. Фабия Пиктора, которому следовал не только Писон, но и согласно Дионисию большинство других авторов, совпадение — если оно действительно существовало — между Цицероном и фрагментом Писона или Пиктора ничего не доказывает для зависимости Цицерона от Писона; Цицерон мог использовать Фабия Пиктора или одного из других авторов, которые следовали ему по Дионисию.
Piso frag. 9 о храме Януса близок к Цицерону, De re pub. 2. 27, однако, там нет упоминания о храме Януса. Поэтому не возникает никакой зависимости Цицерона от Писона.
Piso frag. 19 об изгнании Л. Тарквиния Коллатина похож на Cicero, De re pub. 2. 46 и 2. 53. Формулировка Писона «Л. Тарквиния, своего коллегу, так как по имени тот был Тарквиний, он боялся и попросил его добровольно покинуть Рим» (причем в начале надо добавить: «Л. Брут сказал, что …») у Цицерона не находит никакого эквивалента. Поэтому его зависимость от Писона маловероятна.
Piso frag. 22 сообщил о сецессии плебеев в 494 г. то же самое, что и Цицерон, De re pub. 2. 57. В самом деле Цицерон говорит, что плебс переместился сначала на Священную гору, а затем на Авентин, в то время как Писон, согласно Ливию 2.32, 3, лишь сообщил, что плебеи переехали на Авентин. Даже Зольтау может установить здесь только сходство, утверждая, что Писон не только сообщил то, за что его цитирует Ливий, но и, как Цицерон, он назвал Священную гору первой целью сецессии. Как он приходит к этому постулату, о котором ничего не говорит, остается, однако, полным мраком.
Piso frag. 23 похож на Cicero De re pub. 2.59. Согласно Livy 2.58.1, Писон сообщает, что были назначены два, а затем три других народных трибуна, в то время как Цицерон знает о duo tribuni plebis per seditionem creati, но ничего не говорит о трех дополнительных трибунах. Сообща Цицерон и Писон обладают только той подробностью, что изначально назначали не пять, а двух трибунов. Ливий 2, 33, 3, однако, в своей формулировке «Sunt, qui duos tantum … creatos tribunos dicant» не предполагает, что только один автор, Писон, сообщил об этом. Однако, если несколько авторов изначально писали только о двух трибунах, то Цицерон может следовать и одному из них, и даже для этой подробности необязательно зависеть от Писона.
Чтобы доказать особую склонность Цицерона к анналам Писона, была предпринята попытка заменить имя историка Либона в двух письмах к Аттику (13.30.2, 13.32.3) на Писона; однако это следует отвергнуть как произвольное вмешательство в текст. Так что в качестве верного свидетельства использования Цицероном анналов Писона остается только вышеупомянутое место из его письма к Пэту, которое все–таки говорит о некотором знакомстве Цицерона с этим произведением истории. Хотя нельзя отрицать, что Цицерон чаще консультировался с сочинением Писона, тем более что Писон уже упоминается в De oratore и De legibus как представитель латинской историографии (De orat. 2. 51-53; De legib. 1. 6; Brut. 106), фрагменты Писона не позволяют обнаружить между ним и Цицероном каких–либо других совпадений, которые с некоторой определенностью были бы связаны с использованием его сочинения Цицероном. Положительное суждение Цицерона о научном качестве анналов Писона не улавливается. Цицерон вполне ценил и хвалил политика Писона; он называет его vir gravis et sapiens из–за его выступления против Г. Гракха (Tusc. 3.48) и говорит о его бережливом обращении с государственными деньгами (Verr. 2.3.195), но это, конечно, ничего не говорит об историке Писоне.
Итак, хотя есть лишь заметный след их использования Цицероном (Ad familiar. 9.22.2), анналы Писона занимают особое место в длинном ряду римских исторических произведений, которые были известны Цицерону. Именно после старшего Катона Писон является первым латинским историком, которого Цицерон знал и цитировал, а с Писона начинается почти полный ряд римских историков от Гракхов до сулланских времен, чьи труды упоминаются Цицероном в его дошедших до нас сочинениях. За одним примечательным исключением исторической работы П. Рутилия Руфа все римские истории, которые были засвидетельствованы со времен Л. Кальпурния Пизона до Г. Лициния Макра, также названы Цицероном.
Следующим значимым анналистом гракханского периода после Л. Кальпурния Писона Фруги, в свою очередь, является один из тогдашних ведущих политиков, а именно Г. Фанний сын Марка, зять Г. Лелия Мудрого.
В отличие от Писона, Цицерон не упоминает этого анналиста в своей главе об историографии в De oratore (2.51-53), хотя в 91 году, в котором Цицерон поместил действие диалога De oratore, произведение Фанния уже существовало. Однако только в обширном отступлении об остроумии в той же книге Цицерон ссылается на анналы Г. Фанния и может привести цитату Г. Юлия Цезаря Страбона о том, что младший Сципион имел склонность к иронии (De orat. 2.270). То же утверждение из анналов Фанния Цицерон позже цитирует еще дважды в Academici priores (2. 15) и в «Бруте» (299).
Аналогично из одного из сочинений Фанния — и, вероятно, из анналов — Цицерон заимствовал описание смерти П. Рупилия, консула 132 г., который умер от горя из–за провала попытки его брата Луция стать консулом (Tusc. 4.40, ср. De amicit. 73). Для этого Цицерон не ссылается на анналы Г. Фанния как на свой источник напрямую, так что это сообщение может восходить к речи Г. Фанния сына Марка, возможно, все еще сохранявшейся во времена Цицерона. У Г. Фанния сына Гая — согласно Цицерону, консула 122 г. — была только одна опубликованная речь, а именно знаменитая речь против федерального закона Г. Гракха (Brut. 99); оставил ли историк Г. Фанний сын Марка какие–либо речи, неясно из замечаний в Brut. 101, где Цицерон однако обсуждает стиль оратора Г. Фанния не на основе сохранившихся речей, а на фундаменте его анналов, что говорит скорее против существования этих речей.
У Плиния (Nature Hist. 7.122) имя П. Рупилия связано с именем (гораздо более известного) П. Рутилия: P. Rutilius morbo levi impeditus nuntiata fratris repulsa in consulatus petitione ilico exspiravit. Эта формулировка гораздо менее имеет в виду самоубийство, чем a vita recedere у Цицерона в Tusc. 4.40; но выражение Цицерона не обязательно означает «покончить с собой», если сравнить с De re pub. 2.27, где говорится о Нуме Помпилии, который вне всяких сомнений умер естественной смертью, что cum undequadraginta annos regnavisset … excessit e vita.
Цицерону также было известно, что в анналах Фанния была воспроизведена речь консула 143 г. Г. Цецилия Метелла Македонского против Тиб. Гракха, народного трибуна 133 г. (Brut. 81). Как и у многих других исторических трудов, была также краткая версия анналов Г. Фанния, так называемая эпитома, составленная позже убийцей Цезаря М. Брутом (Attic. 12.5b). Цицерон консультировался с этой эпитомой, чтобы прояснить просопографические вопросы, касающиеся самого историка Г. Фанния. И благодаря информации в эпитоме и работе самого Фанния Цицерон подтвердил свою точку зрения в «Бруте» об историке Г. Фаннии как о зяте консула 140 г. Лелия Мудрого, что Аттик, по–видимому, ранее оспаривал.
Использование анналов Г. Фанния Цицероном предполагалось и в других местах. Тем не менее нельзя доказать, что Цицерон использовал его работу для составления De re publica, даже если это предположение имеет определенную вероятность, и вряд ли замечания Цицерона в «Бруте» в значительной степени опирались на анналы Г. Фанния сына Марка.
Роусон считает, что Цицерон не знал работы Фанния, когда писал De oratore (что как доказано неверно); но так как он упомянул о ней в De legibus, он, должно быть, прочитал ее в промежуточное время, и, следовательно, для составления De re publica. Впрочем, этот вывод не будет приемлемым, даже при условии, что Цицерон не упомянул работу Фанния в De oratore.
Осведомленность Цицерона об эпитоме Фанния, составленной М. Брутом, определенно не означает, что Цицерон знал скорее ее, чем работу самого Фанния.
Шёнбергер ошибочно говорит, что Цицерон «возможно, скорее знал … эпитому Брута, чем анналы самого Фанния», поскольку «анналы конкретно не упоминаются», что, однако, неверно (см. De Orat. 2. 270: Fannius in annalibus suis; Brut. 81; там же 101. Ошибка Шёнбергера, вероятно, связана с тем, что в этом замечании он имел в виду только письмо Цицерона (Attic. 12.5b), в котором анналы Г. Фанния и в самом деле прямо не упоминаются, но, возможно, под формулировкой Brutus et Fannius подразумевается либо эпитома истории Фанния, составленная Брутом, либо «эпитома Брута и работа самого Фанния».
Напротив, совершенно неясно, было ли, например, включено в эпитому приводимое Цицероном в De Oratore замечание Фанния об иронии Сципиона Эмилиана; кроме того, совершенно неизвестно, опубликовал ли Брут уже свою краткую версию «Анналов» Г. Фанния сына Марка, когда Цицерон работал над De Oratore, поскольку первое упоминание об этой эпитоме относится только к 45 году, примерно через десять лет после публикации De oratore. Скорее всего, суждение Цицерона о стиле Г. Фанния сына Марка в «Бруте», не будет основано на эпитоме работы, написанной не самим Фаннием; напротив, что касается замечания об иронии Сципиона, необходимо предполагать прямое знание Цицероном анналов Фанния (Brut. 101).
В De oratore Цицерон не называет Г. Фанния вместе с Катоном Цензором, Кв. Фабием Пиктором и Л. Кальпурнием Писоном Фруги как выразителя exilitas и brevitas, хотя он не только знал его работу, когда писал De oratore, но и цитировал ее в этом сочинении (2.270). Но из этого нельзя сделать вывод, что Цицерон оценивал анналы Г. Фанния сына Марка гораздо выше трудов его предшественников, и поэтому исключил их из своей критики; ибо в работе De legibus, написанной всего через несколько лет после De oratore, Г. Фанний вместе с Кв. Фабием Пиктором, Катоном, Л. Кальпурнием Писоном Фруги и малоизвестным Веннонием назван представителем отсталой латинской историографии (1.6); переломом в развитии римской историографии после старшего Катона, по словам Цицерона De Oratore и De Legibus, является работа Л. Целия Антипатра.
Раскритиковав устами М. Антония римских историков за то, что они не могли превзойти достижение Великих анналов (De orat. 51-53), он упоминает Л. Целия Антипатра как первого римского историка, который — хотя и без оглушительного успеха — стремился в корне улучшить лингвистическую форму латинской историографии; однако, поскольку он не был ни особым грамотеем, ни одаренным оратором, результат его усилий все же оставлял желать лучшего (De orat. 2.54).
Это мнение о том, что Целий Антипатр стремился к новому подходу в латинской историографии и, несмотря на языковые огрехи в своей работе, отчасти добился этой цели, Цицерон повторяет, когда высказывается в первой книге De legibus о состоянии латинской историографии (1.5-7), а Целия Антипатра, как и в De oratore, сравнивает в его пользу с предшественниками, не скрывая, впрочем, его слабостей в способе выражения (De legib. 1.6).
Позднее в «Бруте» (102) Цицерон в конце концов удостоверяет, что он был большим знатоком права, что в некотором роде смягчает его ранее высказанную в De oratore критику отсутствия учености у Целия Антипатра.
Критически о литературных способностях Целия Антипатра Цицерон высказывается преимущественно в De oratore (2.54), написанном вскоре после «Брута». Именно в Prooemium к своей Bellum Punicum (Orat. 230) Целий Антипатр сформулировал намерение использовать гипербатон для создания ритмических фраз только тогда, когда применение этого средства искусства неизбежно (Orat. 229f.).
Цицерон оценивает это откровение Целия Антипатра как признак его наивности, а трудности с прозой — как результат его литературной неотесанности. Более того, по строгому суждению Цицерона, Целий не достиг действительно удовлетворительной ритмизации своей прозы даже путем использования гипербатона (Orat. 230, ср. De orat. 2. 54).
Из слов в «Ораторе» L. Coelius Antipater in prooemio belli Punici не обязательно следует, что работа Целия Антипатра называлась просто «Bellum Punicum» без уточнения, какая из трех пунических войн имеется в виду; Петер предполагает название работы как «Belli Punici alterius libri septem ad L. Aelium». Добавление alter придется принять, так как в противном случае была бы неизбежна путаница с первой или третьей Пунической войнами.
Кроме упомянутого замечания из предисловия к «Bellum Punicum» об использовании гипербатона, Цицерону были известны из сочинения Целия Антипатра и другие места.
Так, в первой книге De divinatione он несколько раз использует произведение Целия как источник приведенных там предзнаменований и зловещих снов, которые затем проверяются во второй книге De divinatione с неизменно отрицательным результатом на предмет их значимости (1.48, 49, 78. 2.119-147, особенно 2.136 против 1.48 и 49).
Три из этих эпизодов, взятых Цицероном из произведения Целия Антипатра, относятся ко Второй Пунической войне, и из них, в свою очередь, два касаются снов Ганнибала, (De divinat. 1.48, ibid. 49), а третий относится к битве на Тразименском озере, в ходе которого, по словам Целия, на большей части Италии произошло сильное землетрясение (De divinat. 1.78).
Может быть, и непосредственно шествующий перед De divinat. 1.77 пассаж о предзнаменованиях перед битвой на берегу Тразименского озера восходит к Целию Антипатру. Это подтверждается тесной фактической связью De divinat. 1.77 с местом De divinat. 1.78, которое, безусловно, восходит к Целию, как и фраза «quod addidit coelius» в начале De divinat. 1.78, что говорит о том, что непосредственно предшествующее в De divinat. 1.77 происходит от того же автора. Кроме того, формулировка Цицерона в De natura deor. 2.8, где цитируется Целий, является, можно сказать, краткой версией De divinat. 1.77. Поскольку De natura deor. 2.8 явно восходит к Целию, это также может быть верно для De divinat. 1.77. Поэтому Петер сводит De Divinat. 1.77 и 1.78 вместе как фрагмент 20 Целия Антипатра.
Также ко Второй Пунической войне и тоже в связи с битвой на Тразименском озере относится цитата из Целия Антипатра во второй книге De natura deorum (2.8). Там представитель стоической теологии ссылается на высказывание Целия Антипатра, согласно которому Г. Фламиний за его пренебрежение религиозными правилами пал на берегу Тразименского озера.
Относительно источников Целия Антипатра для второй Пунической войны Цицерон в одном месте в De divinatione отмечает, что Целий следовал написанному на греческом языке историческому труду Силена (1.49), который участвовал во Второй Пунической войне в свите Ганнибала.
Cornelius Nepos, Hann. 13.3: Huius belli (i. e. Punici alterius) gesta multi memoriae prodiderunt, sed ex his duo, qui cum eo (i. e. Hannibale) in castris fuerunt simulque vixerunt, quamdiu fortuna passa est, Silenus et Sosylus Lacedaemonius. Atque hoc Sosylo Hannibal litterarum Graecarum usus est doctore.
Объяснения, приведенные в скобках, неоспоримы, но не совсем беспроблемны; в частности, huius belli относится не к войне Манлия Вульсона в Малой Азии, как оставляет ожидать указательное местоимение huius, но, очевидно, ко Второй Пунической войне, окончание которой у Непота в 7.1 упомянуто задолго до 13.3. Однако необходимость отнести huius belli ко Второй Пунической войне виднa из следующего текста; ибо если Ганнибал учил греческий язык у Сосила, то он и Силен должны были находиться в его войске, а не в армии Вульсона. Даже оговорка «quamdiu fortuna passa est» понятна только при этой гипотезе. Между прочим, использование указательного местоимения hic, haec, hoc для героя этой Жизни не редкость у Непота.
Помимо упомянутых сведений о Второй Пунической войне, Цицерон в первой книге De divinatione заимствует из сочинения Целия Антипатра описание эпизода, произошедшего во время войны римлян против латинян. В свое время пришлось дважды повторить ludi maximi, после того как они были прерваны войной. Сразу же после первого повторения игр через большой цирк был проведен на казнь раб. В результате этого инцидента игры были снова осквернены, и Юпитер выразил свое недовольство по этому поводу одному римскому гражданину во сне; после этого игры повторили еще раз (De divinat. 1.55).
Также не из Второй Пунической войны происходит повествование Целия Антипатра о сне Гая Гракха, которое Цицерон приводит сразу после сообщения Целия Антипатра о двукратном повторении ludi maximi в De divinatione. В этом сне к Г. Гракху явился его брат Тиберий, чтобы предсказать, что тот умрет, как и он сам, насильственной смертью (1.56).
Должно быть, работа Целия Антипатра, подобно историям Геродота, была очень богата схожими сообщениями о снах, предзнаменованиях и прочих чудесных событиях. Многочисленные, несколько сомнительные истории, приведенные Целием, как и соответствующие сообщения Геродота, были особенно уместны для темы De divinatione и поэтому цитировались там не из–за особого предпочтения Цицерона чудесам.
Как и соответствующие сообщения Геродота, свидетельства Целия Антипатра во второй книге De divinatione исследованы Цицероном лично и признаны непригодными для подтверждения достоверности искусства пророчества.
Цицерон в своем опровержении настолько исчерпывающе оценивает нелепость сновидений, приведенных в первой книге De divinatione, в частности, из Целия Антипатра, что неизбежно создается впечатление, что он испытывает определенные сомнения в задатках авторов, которые, подобно Целию Антипатру, всерьез внесли их в историческое произведение. Однако Цицерон не зашел настолько далеко, чтобы предположить, что Целий сам выдумал сны и чудесные знамения — чтобы тем самым выставить его лжецом.
М. Брут также составил эпитому работы Целия Антипатра, которую Цицерон послал Аттику вместе с книгой Панетия об искусстве пророчества в июне 45 г., за несколько месяцев до того, как он сам начал работу над De divinatione.
Как и эпитому анналов Г. Фанния сына Марка, составленную также М. Брутом, Цицерон вряд ли использовал эпитому работы Целия Антипатра, но вместо этого использовал его в качестве указателя для ориентирования в крупной работе. Если просьбы Цицерона к Аттику прислать ему эпитому сочинения Целия Антипатра и сочинения Панетия не были случайными, и Цицерон хотел использовать для De divinatione эпитому и панетиеву Περι προνοίας , то, когда он просил эпитому, он, должно быть, уже знал, насколько полезным будет произведение Целия Антипатра для его нового сочинения, и он, должно быть, имел очень точное представление о ее содержании еще до прочтения этой эпитомы.
Вывод о том, что Цицерон не использовал сочинение Целия напрямую, так как знал эпитому Брута, во всяком случае, неоправдан: тем не менее Лоран отмечает: «Понятно, что для поиска исторических примеров он предпочел использовать реферат». Из этого, однако, нельзя заключить, что Цицерон не воспользовался бы самим произведением, ибо эпитома вряд ли была бы достаточно подробна, чтобы освободить от поиска в оригинале.
Примечательно, что использование Цицероном произведения Целия Антипатра прежде всего сосредоточено на одном произведении, а именно на De divinatione; выбор Цицероном Целия определяется не предпочтениями Цицерона к сказочному или к толкованию сновидений, а темой его трактата. Из сравнительно большого числа мест, заимствованных Цицероном из Целия, нельзя далее заключить, что Цицерон особенно ценил этого автора, так как те места о сновидениях и предзнаменованиях отвергаются как чистая бессмыслица. По существу, не отказывая автору в достоверности, Цицерон не считал силу его суждений весьма развитой и, как и о Геродоте, он мог бы сказать и о нем: «Apud Coelium Antipatrum sunt innumerabiles fabulae».
Меньше следов, чем от Л. Кальпурния Писона, Г. Фанния сына Марка и Л. Целия Антипатра осталось в сохранившихся работах Цицерона от прочих историков со времен Гракхов. Их имена редко упоминаются, и использование их произведений едва улавливается. Только о современниках Цицерона, которые являются историками, можно получить из писаний Цицерона более ясную картину.
Моложе Г. Фанния был историк Венноний, чье имя Цицерон называет в De legibus (1.6) и в письме к Аттику, где он сожалеет о том, что не имел под рукой работы Веннония (Attic. 12.3.1). Однако о содержании произведения или о личности Веннония мы ничего не узнаем у Цицерона. Но так как от произведения Веннония вообще существует лишь один достоверный фрагмент (Dionys. Halik. Arch. 4.15.1) и неизвестно даже полное имя автора, то заслуживает внимания уже тот факт, что Цицерон знал его и, по–видимому, тоже намеревался использовать его произведение. Это можно считать свидетельством того, что Цицерон был знаком даже с довольно экзотическими представителями историографии того времени хотя бы настолько, что их произведения были ему понятны.
Как и Венноний, скорее призраком остается у Цицерона Гн. Геллий, хотя от него, в отличие от Веннония, сохранилось около тридцати фрагментов. Однако Цицерон упоминает его лишь однажды, в первой книге De divinatione (1.55), где мы узнаем, что он подобно Кв. Фабию Пиктору и Л. Целию Антипатру описал зловещий случай из войны против латинян, который брат Квинт у Цицерона воспроизводит не по Гн. Геллию, а по Целию Антипатру.
Хотя здесь, в De Divinatione, Гн. Геллий больше не упоминается, для его датировки этот отрывок имеет решающее значение, так как Цицерон упоминает во введении, что все историки, Fabii, Gellii, sed proxume Coelius, описали этот эпизод. Цицерон недвусмысленно высказал мнение, что Гн. Геллий старше Л. Целия Антипатра.
Эта хронология исключает гипотезу, которая намеревается использовать имя Геллия в — почти наверняка испорченном — отрывке из De legibus в обзоре римской историографии Цицерона. Однако, это вмешательство привело бы к появлению текста, который хронологически поместил бы Геллия после Целия Антипатра вопреки явному свидетельству Цицерона в De divinatione, что, следовательно, невозможно.
Ввиду этого, более вероятно, что Цицерон фактически не упоминал Гн. Геллия в De legibus, хотя он упоминает там других не менее темных историков, вроде уже упомянутого Веннония и Клодия, которого еще предстоит обсудить. Помимо упоминания Гн. Геллия в De divinatione, которое показывает, что Цицерон во всяком случае знал об эпизоде, имевшем место у этого историка, следы использования его работы Цицероном не могут быть доказаны.
Против выступает Петер с его замечанием к фрагментам 12-15 Гн. Геллия, согласно которому в представлении De re pub. 2.13 о примирении римлян и сабинов после похищения сабинянок были следы использования Гн. Геллия. Однако убедительных аргументов для этого нет.
Также только один раз Цицерон называет историка Семпрония Азеллиона и критикует его за то, что он отстал от стандартов, установленных Целием Антипатром. Не доказано, что работа Азеллиона не была использована Цицероном, и Цицерон не обсуждал и даже не упоминал изложенных Азеллионом — очевидно, вслед за Полибием — постулатов «прагматической историографии». Это тем более поразительно, что по его собственным словам в De oratore Цицерон вполне одобрял требования Семпрония Азеллиона, что историк должен не только сообщать, что произошло, но и как и с каким намерением это произошло.
Sempronius Asellio frag. 1 Peter (= Gellius 5.18.8): «Я считаю, что нам недостаточно только рассказать о том, что было сделано, но [необходимо] также показать, по какому замыслу и расчету это было совершено».
Sempronius Asellio frag. 2 Peter (= Gellius 5.18.9): «Выписывать же, при каком консуле война началась и при каком закончилась, и кто вошел с триумфом, из одной книги, что совершалось на войне <из другой>, не упоминая при этом ни о том, что тем временем постановил сенат, ни о том, какой закон или законопроект был внесен, и не указывая, по каким причинам это было сделано, — значит рассказывать мальчикам басни, а не писать историю».
Следовательно, пропущена основная мысль фрагмента, которая, во всяком случае, как и у фрагмента 1, предполагает, что Азеллион отделял историографию, которая ограничивалась простым сопоставлением данных и фактов, от той, которая стремилась подробно изложить происходящее и определить его подоплеку. Эту основную мысль фрагмента 1 Азеллион продолжил в фрагменте 2, применяя ее к изображению военных и мирных времен и требуя, чтобы для военного времени перечислялись не только имена и даты, а для мирного указывались не только сенатские постановления и законодательные акты, но и чтобы было подробно изложено течение войн и чтобы для периода мира изучались причины отдельных политических действий.
Но, конечно, для Цицерона авторитетным теоретиком истории был не Семпроний Азеллион, который лишь повторял требования, уже выдвинутые в греческой теории истории, а сами греческие авторы.
Насколько, кстати, Семпроний Азеллион соответствовал своим самодельным меркам, уже невозможно определить из–за скудных фрагментов его сочинения. Во всяком случае, Цицерон упомянул Семпрония Азеллиона лишь один раз, конкретно в De legibus, и это свидетельствует о слабом резонансе, который его работа обычно находила в древние времена: после упоминания Цицерона она, кажется, почти полностью ушла в небытие, пока ее не перечитал и не процитировал антиквар Авл Геллий.
Иногда высказывалось предположение, что консул 129 года Г. Семпроний Тудитан вместе со своей Liber magistratuum написал историческую работу. Тем не менее, Цицерон не называет его историком ни в списке римских историков в De legibus, ни в «Бруте», хотя Г. Семпроний Тудитан, как оратор, котируется довольно высоко, и поэтому также была причина упомянуть, возможно, существующее историческое произведение автора.
Его имя отсутствует в De legibus 1.6. Смотрите Brut. 95 (где Тудитан — оратор), De divinat. 1.36 (где речь идет не о Тудитане, а о Тиб. Семпронии Гракхе, отце двух знаменитых трибунов) и Attic. 13.32.2 и 33.3 (где говорится о Тудитане, который был послан в Коринф в качестве легата к Л. Муммию в 146 году и который, безусловно, не идентичен с консулом 129 г.).
Даже когда Цицерон переписывается с Аттиком по вопросам карьеры Тудитана (Attic. 13.32.3, 33.3), написанное им историческое сочинение не всплывает, хотя оно могло бы способствовать выяснению рассматриваемых подробностей, если бы оно, как и большинство исторических произведений того времени, вело рассказ до современности его автора.
Если Цицерон не называет историческое сочинение Г. Семпрония Тудитана, хотя он мог бы сделать это по крайней мере дважды, есть предположение, что он вообще не знал этого произведения, и, скорее всего, потому, что его вообще не существовало. А именно, поскольку фрагменты, переданные под именем Тудитана, из которых только и было установлено существование исторического произведения, могут быть легко присвоены точно засвидетельствованной Liber magistratuum (Macrob. Saturn. 1.13.21 = Tuditanus frag. 7 Peter), или Commentarius (Gellius 13.15.4 = Tuditanus frag. 8 Peter) Тудитана, то нет необходимости в принятии другого, исторического произведения того же автора.
В противовес мнению Петера, что Тудитан написал историческое произведение, Цихорий утверждает:
1. Фрагменты 1-4 Тудитана по своему содержанию хорошо вписываются в Liber magistratuum, книгу о полномочиях магистратов.
2. Когда Геллий 7.4.1 (= Tuditanus frag. 5 Peter) пишет: legimus in Tuditani libris, он может иметь в виду ту же работу, которую он упоминает в 13.15.4, а именно Комментарии, вероятно, идентичные Liber magistratuum Г. Семпрония Тудитана, а не другую историческую работу.
3. Plutarch, Τ. Flaminin. 14 (=Tuditanus frag. 6 Peter) не является фрагментом Тудитана, поскольку имя, полностью искаженное Плутархом, не «Тудитан», но, вероятно, «(Валерий) Антиат».
В отличие от Тудитана, некий Клодий, очевидно, действительно был историком. Цицерон называет его в своем списке историков в De legibus вместе с Семпронием Азеллионом как одного из наименее одаренных преемников Целия Антипатра. Этот Клодий может быть идентичен упомянутому Аппианом Павлу Клодию, но о котором, однако, почти ничего не известно: сохранились два целых фрагмента, один из которых может быть отнесен не к этому Павлу Клодию, а к позднему анналисту Кв. Клавдию Квадригарию.
Если упоминание Клодия у Цицерона, которое в De legibus непосредственно следует за вероятным испорченным в тексте местом и, следовательно, само по себе не может быть вне всякого сомнения, вообще достоверно, то оно, как и двукратное упоминание Веннония и, в некотором смысле, Семпрония Азеллиона, было бы еще одним свидетельством знакомства Цицерона даже с довольно отдаленными историческими произведениями последней трети 2‑го века.
К этому же периоду относится и историк Гн. Ауфидий, который еще в детские годы старшего современника Цицерона М. Пупия Писона выступал как бывший претор в сенате (Tusc. 5.112). Гн. Ауфидий ослеп в старости, и поэтому Цицерон в Тускуланах называет его примером того, что человек не должен быть полностью сломлен столь тяжелым ударом судьбы (De finib. 5.54). В этом месте Цицерон упоминает, кстати, что Гн. Ауфидий написал исторический труд на греческом языке, о котором он, однако, не говорит ни здесь, ни в других местах, и о котором мы не узнаем ничего из других источников.
Кроме Клодия и Веннония, Гн. Ауфидий третий едва ощутимый для нас историк конца 2‑го века, известный Цицерону. В целом знание Цицероном историографии той эпохи оказывается удивительно полным. Почти любой, кто, как было доказано, работал как историк в это время, также упоминается Цицероном.
О хорошем знании Цицероном историографии этой эпохи говорят его многочисленные упоминания из римской истории после 133 года, которые встречаются гораздо чаще, чем соответствующие ссылки на более ранние периоды. Также ссылки Цицерона на первоисточники, в том числе на речи, мемуары и письма конца 2‑го века, встречаются гораздо чаще, чем замечания о свидетельствах более ранних времен. Его обширные знания в области историографии, следовательно, оказываются одним из аспектов его общей картины истории, политики и литературы того времени.
Завершая свой обзор римских историков в первой книге De legibus, Цицерон упоминает двух историков сулланского периода, Л. Корнелия Сизенну, претора 78 г., и его младшего современника, Г. Лициния Макра, претора 67 г. Оба уже считаются современниками Цицерона, хотя Сизенна умер в 67 году (Dio 36.9.1), а Макр в 66 году(Plut. Cicero 9; Val. Max. 9.12.7. Attic. 1.4.2).
Сизенна, как указывает Аттик у Цицерона в De legibus (1.7), превзошел всех ранних римских историков; тем не менее, он поставил слишком простую, даже детскую, цель, подражать Клитарху, и даже ее он не смог достигнуть. Учитывая плохое мнение Цицерона о Клитархе, которое он раскроет через несколько лет после De legibus в «Бруте» (42f.), где Клитарх представлен как лжец, замечание о неудачной попытке Сизенны подражать Клитарху получает дополнительный негативный нюанс.
Уже во введении к своим замечаниям о состоянии римской историографии в De legibus Цицерон устами Аттика вынес решение, что римская историография еще не являлась литературного жанра, и он позволил Аттику сказать, что это как его, так и мнение Цицерона (1.5).
Благодаря этим предварительным замечаниям суждение, что Сизенна превзошел своих предшественников, становится еще более относительным. Цицерон считал, что многочисленные слабости Сизенны не позволяют назвать его образцовым историком; задачу написания истории в литературно привлекательной форме он не решил удовлетворительно. Историческое произведение Сизенны также упоминается в «Бруте» и оценивается аналогично в De Legibus: хотя Сизенна превзошел всех своих предшественников, довести до совершенства жанр латинской историографии ему не удалось (Brut. 228).
Как и многие другие римские и греческие историки, Сизенна цитируется в первой книге De divinatione. Его работа является там источником приведенных Квинтом Цицероном сновидений и ряда чудесных знамений. Они относятся к периоду, непосредственно предшествовавшему Союзнической войне, которую Сизенна обсуждал в начале своей истории.
Цецилии Метелле, дочери Метелла Балеарика, приснилось, что Юнона Соспита потребовала восстановления ее храма римлянами. Сизенна воспроизвел этот сон в своей работе, хотя он полагал, что сны не должны рассматриваться как посланные богами, и поэтому они бессмысленны (De divinat. 1.99). Однако менее критичным было отношение Сизенны к вере в приметы другого рода. В его работе их была целая серия, и они, по его словам, объявили о катастрофе Союзнической войны.
Как и все предзнаменования и сны, приведенные в первой книге De divinatione, во второй книге заявления Сизенны отвергаются; сообщения о снах, с одной стороны, не поддаются проверке, и даже если бы они были, сны не могли оказаться знаками от богов; их толкование, с другой стороны, в конечном итоге произвольно, и поэтому не важно.
Отсюда, хотя Цицерон не разделяет веры Сизенны в предзнаменования, он не предполагает, что тот сочинил эти предзнаменования. В этом отношении авторитет Сизенны остается не затронутым критикой Цицерона, но суждения Сизенны, возможно, не очень высоко оцениваются Цицероном, как и заявления Целия Антипатра, который также неоднократно цитируется в De divinatione.
Конечно, не из исторической работы Сизенны происходит и воспроизведенный Цицероном в «Бруте» анекдот о процессе, в котором Сизенна выступал в качестве защитника и в ходе которого он назвал обвинения против своего клиента sputatilica crimina. Прилагательное sputatilicus, означающее «ничтожественный», по–видимому, полностью вышло из моды, и его использование дало противнику Сизенны, Г. Рузию, возможность высмеять сизеннов стиль (Brut. 259f.). Вряд ли можно предположить, что сам Сизенна распространил анекдот, который не особенно помогает его репутации оратора; поэтому источником изображения Цицерона в «Бруте», конечно же, была не «История» Сизенны. Анекдот никоим образом не восходит к Сизенне, но, скорее всего, происходит из речи Г. Рузия. Это подтверждается, во–первых, фактом, что анекдот у Цицерона был связан с вопросом Брута, кто был Г. Рузий, и, кроме того, обстоятельством, что он, очевидно, мог цитировать его слова дословно.
В целом бросается в глаза, что Цицерон цитирует Сизенну довольно редко и уделяет ему мало внимания, хотя, по суждению Цицерона, он превзошел всех своих предшественников. Цицерон был не одинок в этом относительно благоприятном мнении о Сизенне, как указывают замечания Саллюстия, который называет Сизенну лучшим и самым тщательным исследователем сулланского периода, хотя, по мнению Саллюстия, он не высказывался до конца откровенно (Sallust, Jugurtha 95.2).
О Г. Лицинии Макре Цицерон судил гораздо негативнее, чем о Сизенне. Весьма искаженный текст замечаний Цицерона о нем в De Legibus неточен, но, во всяком случае, содержит обвинения в болтливости и бесстыдстве (1.7, где находится единственное упоминание о его исторической работе). Поэтому не следует ожидать большого влияния этого историка на Цицерона: действительно, у него не обнаруживается ни одной цитаты из сочинения Макра.
Попытки обнаружить следы использования анналов Макра в археологии во второй книге De re publica или в высказываниях Цицерона об ораторах ранней римской республики в «Бруте» также считаются безуспешными; более чем смутные свидетельства без всякой доказательной силы не могут быть приведены для подобных догадок.
Отсюда, если Цицерон никогда не использовал произведение Лициния Макра, хотя и знал его, то причину этого, вероятно, следует искать в его дурном суждении об авторе. Иначе дело обстоит с Сизенной. Отображаемый Сизенной период с 91 года Цицерон в значительной степени видел сам (De divinat. 1.72) и отчасти принимал непосредственное участие в происходящем. Кроме того, он был лично знаком со многими ведущими деятелями того времени, так что для получения сведений об этой эпохе ему не обязательно было ссылаться на исторический труд, но он мог опираться на собственные знания и пережитое им самим или на устные сведения других, желательно старших современников.
Насколько огромны были возможности Цицерона для информирования начиная с 91 года, становится особенно ясно, если учесть, что Цицерон был лично знаком почти со всеми авторами, которые опубликовали сочинения об этом периоде, например, с Л. Лицинием Лукуллом, консулом 74 г., который написал историю Союзнической войны на греческом языке, с оратором Кв. Гортензием Горталом, консулом 69 г., который, как и Лукулл, принимал участие в Союзнической войне и написал латинский эпос о событиях, с Л. Лукцеем, претором 67 г., который также написал историческую работу о Союзнической войне в 50‑х годах и намеревался довести рассказ до своего времени, а также с двумя историками, Л. Корнелием Сизенной, который в процессе Верреса был на стороне защиты (Verr. 2.2.110) и был знакомым Аттика (Brut. 260), и с Г. Лицинием Макром, который умер сразу после судебного разбирательства, которое Цицерон проводил как претор 66 года. Его собственный опыт, знакомство с авторами и их произведениями, вероятно, дали Цицерону настолько отчетливую картину времени с 91 года, что для получения соответствующих исторических сведений ему не пришлось прибегать к конкретному произведению, но он мог черпать из своих обширных знаний. Следовательно, он почти не полагался на работу Сизенны, за исключением зловещих снов и неясных предзнаменований, в которые он сам не верил, и в первой книге De divinatione ему казалось целесообразным цитировать Сизенну, чтобы придать этим сведениям хотя бы видимость достоверности, пока он не смог опровергнуть их во второй книге.
Поскольку список римских историков в De legibus заканчивается Л. Корнелием Сизенной и Г. Лицинием Макром, в него входят только историки, которых к тому времени не было в живых уже более десяти лет. О современных историках, которые еще здравствовали после 66 г., мы не получаем от Цицерона никакой информации ни в De legibus, ни в De oratore (в котором действие происходит в 91 г.).
Принципа обсуждать только умерших авторов Цицерон явно придерживается в «Бруте» (231, 248, 251), допуская, однако, некоторые видные исключения, а именно самого себя (Brut. 305-324), Цезаря и М. Марцелла, консула 51 г. (Brut. 248-262), а также другого консула 51 г., Сер. Сульпиция Руфа (Brut. 150). В De legibus этот принцип обсуждения только умерших хотя и не сформулирован, но соблюдается де–факто строже, чем в «Бруте».
Тем не менее сочинения Цицерона содержат много, хотя и очень рассеянных, отсылок к его знаниям современников, которые работали как историки.
Среди них, вне всяких сомнений, на первом месте стоит ближайший друг Цицерона, Т. Помпоний Аттик, который не только написал историческую работу, Liber annalis, но и обменивался с Цицероном письменной и устной информацией на исторические темы. После публикации шести книг Цицерона De re publica в 51 г. и до публикации Цицероном «Брута» в 46 г., Аттик опубликовал свою Liber annalis, в которой, как в справочнике, собраны наиболее важные имена, даты и события за семьсот лет римской истории.
Вероятно, Аттик включал туда неримскую историю лишь в той мере, в какой она имела непосредственное отношение к римской. Полное преобладание римской истории в Liber annalis подтверждается как формулировкой Цицерона в Orat. 120 (annorum septingentorum memoriam), так и его оценкой Аттика как «самого добросовестного писателя римских дел» (Brut. 44 в конце раздела, в котором рассказывается о греческой истории). Сравните характеристику Liber annalis у Корнелия Непота в Atticus 18.2: Nulla enim lex neque pax neque res illustris est populi Romani, quae non in eo (sc. libro) suo tempore sit notata.
С другой стороны, утверждение Мюнцера, что Аттик, в частности, включил историю своего второго отечества, Афин, которой Мюнцер намерен приписать высказывания Цицерона об афинских ораторах в Brut. 26-52, не может иметь никакого основания. Вообще, использование Цицероном Liber annalis для вопросов греческой истории нигде не доказано.
Цицерон высоко оценивает это произведение или, скорее, его автора, называя его rerum Romanarum auctorem religiosissimum, но он также знает объем Liber annalis: рассказ в пределах лишь одной книги приводит к предположению об очень скудном наборе событий. Отсюда существенное преимущество Liber annalis Аттика заключалось не в том, что он дал бы подробное и направленное на полноту изложение римской истории, к чему обычно стремились анналисты, но в том, что сокращение объема до одной книги и концентрация на указании дат существенно облегчали изучение хронологических вопросов.
Возможно, Аттик иногда указывал на противоречия в предании, насколько они касались хронологии, но в отношении источников и изложения собственных рассуждений он ограничивался малым объемом произведения. Поэтому едва ли вся дискуссия о смерти Кориолана и Фемистокла в Brut. 42-44 может восходить к Liber annalis Аттика. Цицерон рассматривал и использовал Liber annalis Аттика лишь как вспомогательное средство для собственных дальнейших исследований. Авторитетным историческим произведением для Цицерона он никогда не мог стать при всей признательности, которую Цицерон оказывал автору.
Некоторые примеры использования Liber annalis Цицероном были засвидетельствованы вне всякого сомнения, в основном в «Бруте», вскоре после публикации Liber annalis. Они касаются, в соответствии с характером этого произведения, как правило, фиксации данных.
Так, Цицерон указал год рождения Энния и спорную дату первого исполнения драмы Ливия Андроника (Brut. 72f.) согласно Аттику и в обоих случаях не только датировал событие по консулам, но и указывал год, начиная ab urbe condita по Аттику.
Аттик также зафиксировал дату отправления афинских философов в Рим. Цицерон просмотрел текст и обнаружил, что хотя была указана дата, но вероятно, не цель посольства. Затем он обратился к Аттику с письмом, чтобы узнать, верно ли его собственное предположение, что посольство прибыло в Рим для переговоров о городе Ороп (Attic. 12.23.2). Поэтому Liber annalis сама по себе не годилась для уточнения даты и, возможно, состава (который, впрочем, был давно известен Цицерону) посольства.
Цицерон называет всех трех послов, Карнеада, Критолая и Диогена Вавилонского, еще за несколько лет до письма к Аттику, в De orat. 2.155, после чего в 2.157-160 он приводит дополнительные замечания об этих трех философах. В письме Attic. 12.23 Цицерон говорит далее об еа legatio как о чем–то известном.
Также дата основания Рима у Аттика в Liber annalis принята Цицероном в «Бруте» (72) тогда как в De re publica он еще предполагал полибиеву дату (De re pub. 2.18, cp. 2.27).
Также в Liber annalis Аттик высказался о смерти Кориолана и отверг традицию о его самоубийстве (Brut. 42). Когда Цицерон изложил противоположную версию в «Бруте», он опровергает ее словами Аттика как вымысел, чтобы, наконец, дистанцироваться от нее самой и присоединиться к мнению Аттика (42).
Другие места в «Бруте» нельзя, без сомнения, отнести к Liber annalis Аттика. В частности, сведения Цицерона о греческих ораторах эпохи Фемистокла и последующих времен (Brut. 28) происходят не из ex Attici monumentis (то есть из Liber annalis Аттика), как ошибочно предают большинство кодексов, а из ex Atticis monumentis, то есть из аттического предания. Во–первых, если не все, что еще передано нам о содержании Liber annalis, может ввести в заблуждение, обсуждение греческой истории не занимало там никакого или занимало минимум пространства.
Аттик, поэтому, едва ли был источником толкований об афинских ораторах. Решающим против предания «Ex Attici monumentis» является, однако, другая точка зрения; ибо выражение «Аttici monumenta» для обозначения Liber annalis не только странно, тем более что для него нет ни одной параллели, но оно становится совершенно невозможным благодаря тому, что Цицерон в данном месте в «Бруте» обращается к самому Аттику и поэтому его произведение должно было бы называться monumenta tua (формулировка, кстати, для которой у Цицерона есть удачные параллели).
Следовательно, ни в коем случае нельзя думать о том, чтобы снова вставить в текст давно признанное ложным выражение «еx Atticis monumentis», которое не только лишено всякой параллели и ведет к противоречиям с остальными нашими знаниями о содержании Liber annalis, но и совершенно невозможно в данном месте лингвистически.
Кроме того, попытка заключить об использовании Цицероном Liber annalis, из наличия хронологических сведений в «Бруте» и в более поздних сочинениях Цицерона, которые не являются абсолютно необходимыми для понимания соответствующих отрывков, рассматривается как провал. На хронологические подробности, которые не обязательно требовались в контексте его аргументации, Цицерон обратил внимание еще задолго до того, как появилась Liber annalis. Уже в его экскурсе о последних днях жизни Л. Лициния Красса, консула 95 г., в третьей книге De oratore (3.1-3,6) или в замечаниях в De re publica о Нуме Помпилии и Пифагоре, а также о датах основания Рима и Карфагена (De re pub. 2.28f.; 2.18 и 42), Цицерон в стремлении к хронологической точности выходит далеко за рамки необходимой меры.
Большее значение, чем использование Liber annalis, имела для Цицерона его переписка с Аттиком по историческим вопросам, которые вставали перед ним при составлении его многочисленных философских сочинений.
Эта переписка с Аттиком по истории, хотя и относится в основном к сороковым годам, начинается уже в пятидесятых, когда Цицерон работает над De re publica и сначала просит Аттика разрешить использовать его библиотеку для просмотра произведений Варрона (Ad Attic 4.14.1).
После публикации De re publica в 51 году Цицерон уехал наместником в Киликию, куда Аттик несколько месяцев спустя написал ему письмо, в котором, хотя он и хвалит работу Цицерона, но озадачен одним историческим указанием и спрашивает Цицерона, почему он поместил эдилитет Гн. Флавия после 450 г. (Attic. 6.1.8).
Цицерон отвечает из Лаодикеи длинным письмом (Attic. 6.1), в котором он, в частности, обращается к различным историческим вопросам (Attic. 6.1.8,17,18). О Гн. Флавии он повторяет свое изложенное в De re publica мнение, что его политическая деятельность должна начаться после 450 года, так как об этом свидетельствует его курульный эдилитет, а эта должность была введена задолго до 450 года (Attic. 6.1.8).
На возражение Аттика, что после 450 года, то есть после публикации законов двенадцати таблиц, было бы мало смысла публиковать фасты (их обнародование традиция приписывает Гн. Флавию), так как они содержались в двенадцати таблицах, Цицерон отвечает широко распространенным мнением, согласно которому двенадцать таблиц с фастами утаивались от общественности, так что публикация их Гн. Флавием все же имела смысл. Цицерон заключает замечанием, что ни он, ни Сципион, выступающий в De re publica, не выдумали сообщение о Гн. Флавии (что Аттик тоже вряд ли предполагал), но именно так передавали многочисленные авторы.
Позже Цицерон в том же письме снова возвращается к Гн. Флавию (Attic. 6.118), высмеивая пробелы в знании истории у Метелла Сципиона, консула 52 г. (Attic. 6.1.17, повторно 6.1.18). Ему неизвестны даже официальные карьеры его знаменитых предков, что совершенно непростительно, тогда как его собственные высказывания о Флавии в De re publica хотя, возможно, и ошибочны, но все же находятся в согласии с publica opinio. Аттик, во всяком случае, не мог выступить против господствующего мнения, разделяемого также Цицероном, и признать неразрешимость проблемы.
К другому комплексу относятся сразу три письма Цицерона от марта 45 года, когда Цицерон после смерти дочери Туллии работал над Consolatio ad se ipsum. В этих письмах (Attic. 12. 20, 22, 24) Цицерон спрашивал у Аттика о людях, которых он хотел упомянуть в Consolatio в качестве примеров для утешения; для этого он должен был знать, испытали ли пострадавшие, как он сам, потерю ребенка, или они умерли раньше своих детей. В связи с этим Цицерон сперва допытывался у Аттика о Сервилии Цепионе, консуле 141 или 140 г. (Attic. 12.20.2), и о Рутилии, матери Г. Аврелия Котты, консула 75 г. (Attic. 12.20.2), затем снова о Рутилии (Attic. 12.22.2), и в дополнение о Клодии, матери Д. Брута, консула 77 г. (Attic. 12.22) и, наконец, о П. Лицинии Крассе, консуле 97 г. (Attic. 12.24.2) и некоем Лепиде, возможно, консуле 77 г. (Attic. 12.24.2). Из Сенеки (Consolatio ad Helviam 16. 7) следует, что Котта действительно умер раньше своей матери Рутилии; поэтому Цицерон, вероятно, упомянул случай в Consolatio.
Из этих личностей Цицерон тогда определенно упомянул П. Лициния Красса и скорее всего Рутилию в Consolatio, в то время как в других случаях результат исследований Аттика неизвестен; возможно, те, кого это касается, умерли прежде своих детей и поэтому в Consolatio не упоминаются.
Иероним, Epist. 60. 5, очевидно, называл только римских полководцев, мужественно переносивших траур. Он не претендует на перечисление всех примеров, приведенных Цицероном в Consolatio. В частности, женщины, о которых упоминал Цицерон, у Иеронима отсутствуют. Так как Иероним, как он сам говорит, упоминает только людей, отличившихся на войне, то возможно, что у Цицерона также приводились примеры лиц, которые не подпадали под рубрику «duces» и которых Иероним поэтому опустил, отсюда из отсутствия имен в списке Иеронима нельзя сделать вывод об отсутствии этих лиц у Цицерона в Consolatio.
Также в марте 45 года Цицерон просил у Аттика подробностей о посольстве афинских философов 155 года. Несмотря на то, что дата посольства была записана в Liber annalis Аттика, Цицерон знал имена трех послов и, кроме того, знал, что переговоры в Риме касались города Оропа, но его интересовал точный предмет споров вокруг этого города, а также имена ведущих афинских политиков и наиболее известных эпикурейцев того времени (Attic. 12.23.2). О том, что Цицерон узнал от Аттика на свою просьбу, не сообщается.
О том, что он получал исторические сведения от Аттика, Цицерон указывает и в одном из своих сочинений, в отличие от писем изначально предназначенных для публикации. Во второй книге De finibus он полемизирует против учения эпикурейцев, что все человеческие действия обусловлены стремлением к собственной выгоде, он объявляет, что Аттик предоставит ему e thesauris suis информацию об исторических личностях, чья бескорыстная приверженность общему благу опровергает эпикурейский тезис (2.67).
Под этими thesauri Аттика Цицерон, возможно, не имел в виду Liber annalis, которая не годилась для передачи необходимых подробностей. Цицерон, вероятно, подразумевал здесь изложенные в его произведениях знания Аттика о фамилиях Юниев, Марцеллов, Фабиев и Эмилиев (Cornelius Nepos, Atticus 18. 3f.).
Из переписки Цицерона с Аттиком об исторических вопросах сохранились шесть писем (Attic. 13. 30. 2, 32. 3, 33. 3, 5. 1, 6. 4 и 4. 1), относящихся к периоду с конца мая по начало июня 45 года и посвященных сенатским послам, которые в 146 году были отправлены к Муммию в Коринф и которых Цицерон хотел сделать участниками политико–философского диалога (Attic. 13.30.2). Хотя удалось установить имена десяти легатов и выяснить их личности (Attic. 13.4.1), Цицерон, по неизвестным причинам, вероятно, так и не составил первоначально задуманного диалога.
Примерно к тому же времени, что и переписка о десяти легатах 146 года, принадлежит письмо Цицерона к Аттику, в котором он просит информацию о великом понтифике и консуле 133 г. П. Муции Сцеволе, который обвинял коррумпированного претора 142 г. Л. Гостилия Тубула, и о Л. Скрибонии Либоне, который выступал против тогдашнего наместника Испании Дальней Сер. Сульпиция Гальбы (Attic. 12.5b)
Что касается Сцеволы, то Цицерон вместе со своей просьбой сообщает Аттику предположение, что тот был народным трибуном в годы после претуры Тубула. Помимо подтверждения этого предположения, он просит Аттика выяснить, в силу какой уголовной статьи Тубул был привлечен к ответственности Сцеволой. О трибунате Либона Цицерон уже имел довольно точное представление, когда писал Аттику. Он точно спрашивает, был ли Либон народным трибуном в 150 или 149 г.
В заключение в том же письме Цицерон высказывается еще об одном историческом вопросе, а именно о проблеме тождества двух Гаев Фанниев, сыновей Марка и Гая, по поводу существовавших между ним и Аттиком разногласий, по–видимому, из–за противоречивых, но, во всяком случае, неясных сведений в источниках (Attic. 12.5b).
Вопреки Аттику Цицерон считал согласно эпитоме работы Фанния, составленной Брутом, что историк Фанний был идентичен зятю Г. Лелия, и надеялся, что Аттик, наконец, прояснит проблему. Это желание Цицерона до сих пор не исполнено: поскольку результаты расследований Аттика — как это часто бывает — утрачены, все еще существует определенная двусмысленность по поводу двух Гаев Фанниев и их идентичности.
Разумеется, письма Цицерона не могут передать авторитетного и тем более полного впечатления от его расспросов у Аттика; поскольку, когда Цицерон и Аттик находились в одном месте и поэтому не было необходимости в обмене письмами, общение между ними происходило в устной форме, не оставив следа в нашем литературном предании (Attic. 16.13a.2).
Значение для занятий Цицерона Liber annalis, использование которой, кроме отрывка из письма, можно обнаружить только в «Бруте», не соответствует важности устного и письменного обмена мыслями между Цицероном и Аттиком.
У Цицерона есть устная информация по историческим вопросам не только от Аттика, но и от известного оратора Кв. Гортензия Гортала, консула 69 г., с которым он был связан годами совместной деятельности в качестве оратора и совместного членства в коллегии авгуров (Brut. 1-3).
Гортензий умер в 50 г. (Ad familiar. 8.13.2, Attic. 6.6.2, Brut. 1). Через пять лет после его смерти Цицерон, переписываясь с Аттиком о сенатском посольстве в 146 году к Л. Муммию в Коринф и об идентичности двух Гаев Фанниев, сыновей Гая и Марка, неоднократно ссылался на заявления Гортензия, которому он придает большое значение в этом контексте (Attic. 12.5b).
К Гортензию восходит информация Цицерона, что в сенатской делегации 146 г. участвовал Г. Семпроний Тудитан; эта информация была подтверждена в ходе переписки Цицерона с Аттиком (Attic. 13.6.4, 4.1).
Также мнение Гортензия, что историк Г. Фанний был идентичен зятю Г. Лелия, Г. Фаннию, Цицерон изначально считал, несмотря на возражения Аттика, неопровержимым (Attic. 12.5b). Однако конечный результат исследований Цицерона и Аттика по этому вопросу уже не сохранился, и его трудно обнаружить.
От предполагаемой историографической работе Гортензия, существование которой время от времени раскрывалось из этой исторической информации Цицерона о Гортензии в сочетании с изолированным высказыванием Веллея Патеркула об «Анналах» Гортензия (12.16.3), у Цицерона не осталось никаких следов.
Вероятно, упомянутые Веллеем «Анналы» Гортензия вовсе не историческая работа, а — как показывает замечание Плутарха в Жизни Лукулла — исторический эпос на латыни о Союзнической войне.
Итак, Кв. Гортензий Гортал, хотя и не входит в число римских историков, по устным сведениям также был одним из источников Цицерона по римской истории.
Бесспорно, что современник Цицерона Корнелий Непот работал как историк. Он написал ряд биографий, некоторые из которых сохранились, и хронографическое произведение под названием «Хроника», из которой сохранились только фрагменты. В то время как биографии Непота, возможно, относятся ко времени после смерти Цицерона в 43 г., «Хроника», возможно, появилась примерно до 54 года и, следовательно, могла быть использована Цицероном.
Хотя Цицерон никогда не упоминает о творчестве Корнелия Непота, все же существует целый ряд совпадений между хронологическими данными у Цицерона и у Корнелия Непота. Так, Цицерон во второй книге De re publica сообщает, что время жизни Гомера датируется хронографами не позднее 914 г. (2.18). Это указание вполне согласуется с привязкой в первой книге Хроники Корнелия Непота, согласно которой Гомер жил примерно за 160 лет до основания Рима (Corn. Nepos, Chronica frag. 2 Peter = Gellius 17.21.3).
Цицерон, однако, отличается от Корнелия Непота тем, что он знает другие сведения о времени жизни Гомера; ибо он отмечает, что датировка около 914 года — это привязка тех, кто датировал Гомера особенно поздно (De re pub. 2.18); от Корнелия Непота мы знаем только то, что он указал именно эту позднюю дату. Альтернативных датировок у него в сохранившемся фрагменте, во всяком случае, нет (Gellius 17.21.3).
Знания Цицерона не основаны на том, что подтверждается хроникой Корнелия Непота, и Цицерон на самом деле называет источником датировки Гомера не Непота (что в De re publica было бы вопиющим анахронизмом), а Graecorum annales.
Наряду с этими данными источника факт, что Цицерон знал также датировки времени жизни Гомера, о которых нет свидетельств, что они были указаны и у Корнелия Непота, делает зависимость Цицерона от Хроники Непота в этом вопросе маловероятной.
Кроме того, приведенная Цицероном во второй книге De re publica датировка прибытия Пифагора в Италию не совпадает с непотовой, но все же совпадает с указанием Авла Геллия, которое, в свою очередь, может восходить к Хронике Корнелия Непота. Авл Геллий указывает, что Пифагор прибыл в Италию в правление Тарквиния Суперба, не называя, однако, здесь своего источника (17.21.6). Цицерон, как и во второй книге De re publica, датировал приход Пифагора временем Суперба (2.28), но, как и при датировке времени жизни Гомера, сведения Цицерона выходят за рамки сведений у Корнелия Непота (при условии, что он был источником Авла Геллия), между тем как Цицерон уточняет, что Пифагор прибыл в Италию в четвертый год правления Тарквиния Суперба, и, кроме того, датирует начало правления Суперба и прибытие Пифагора шестьдесят второй Олимпиадой, о чем у Авла Геллия нет ни слова.
Причиной для предположения, что данные Геллия происходят из Непота, является факт, что Геллий как незадолго до (17.21.3), так и вскоре после (17.21.8) своего замечания о Пифагоре (17.21.6) цитирует «Хронику» Непота для греко–римских синхронизмов, которые очень похожи на те, что были в 17.21.6. Тем не менее в 17.21 Геллий цитирует не только Непота, но и libri, qui chronici appellantur (17.21.1 без ссылки на конкретного автора), Кассия Гемину (17.21.3), традицию в целом (memoriae traditum est: 17.21.9; memoriae mandatum est: 17.21.25; accepimus: 17.21.4 и 33), Варрона (17.21.24 для отклоняющегося от Непота описания смерти М. Манлия, 17.21. 43 и 45 работа Варрона о поэтах), а также высказывание Демосфена (17.21.31) и два стиха Порция Лицина (17.21.45), так что Непот как источник Геллия в 17.21.6 возможен, но не наверняка. Непот упоминается в главе 17.21 за исключением 17.21.3 и 6 еще в 17.21.24, но не для греко–римского синхронизма. Непот также считается источником синхронизма Фемистокл — Кориолан в 17.21
Было ли то же самое в источнике Авла Геллия, невозможно определить; зависимость Цицерона от Хроники Корнелия Непота не может быть доказана даже при датировании прибытия Пифагора в Италию, хотя соответствующее утверждение Авла Геллия было фактически приписано Корнелию Непоту. Свое мнение о хронологии Пифагора Цицерон повторил в сокращенном виде в первой книге Тускуланских бесед. Там он только заявляет, что Пифагор прибыл в Италию в правление Тарквиния Суперба, без точного указания года (Tusc. 1.38, ср. 4.3). Это утверждение, конечно, не восходит теперь к Хронике Корнелия Непота, но здесь Цицерон вновь использовал свои собственные, уже ранее изложенные в De re publica выводы, с которыми вполне совместимо изложенное в Тускуланах.
Наконец, Цицерон не зависит от Хроники Корнелия Непота, когда во второй книге De re publica он датирует основание Рима 751/0 годом согласно собственному недвусмысленному указанию на Graecorum annales (2.18).
Поскольку Цицерон в той же книге хвалит надежность Полибия в хронологических вопросах в целом (De re pub. 2.27) и в частности принимает его временную привязку к периоду правления Нумы Помпилия, он, вероятно, и дату основания Рима 751/0 г. почерпнул из Полибия, а не из Хроники Корнелия Непота.
Источниками, приведенными Цицероном для хронологии в De re publica, являются Полибий и Graecorum annales (2.18 и 2.27), и так как работа Полибия была Цицерону бесспорно известна, косвенное использование его информации через Корнелия Непота у Цицерона неприемлемо.
Еще одно совпадение с указанием Авла Геллия, которое в свою очередь, вероятно, восходит к Хронике Корнелия Непота, можно найти в «Бруте» (17.21).
По Мюнцеру, в этом месте рассуждения Геллия «вне всякого сомнения» восходят к Непоту. Это по крайней мере возможно, так как в 17.21 у Геллия Непот неоднократно называется как источник. Цицерон упоминает синхронность Кориолана–Фемистокла в «Бруте» (41). Он объясняет, что Кориолана и Фемистокла постигла примерно в одно и то же время сравнимая участь. О том, что оба они были почти современниками, известно и Авлу Геллию, но о разработанном Цицероном параллелизме судеб Кориолана и Фемистокла он не говорит ни слова; об их смерти у него тоже речи нет.
Даже если Хроника Корнелия Непота была здесь источником Авла Геллия, все еще остается сомнение, рассматривалось ли в Хронике сходство судеб Кориолана и Фемистокла; во всяком случае, Геллий не дает никаких указаний. Что касается контентного аспекта высказываний Цицерона, то, следовательно, нельзя утверждать его зависимость от Корнелия Непота. Однако вряд ли утверждение о приблизительной одновременности обеих смертей восходит к Хронике Корнелия Непота, и не следует предполагать, что Цицерон использовал для хронологических и для фактических аспектов одной и той же темы два разных источника.
Предположение о зависимости Цицерона от Хроники Корнелия Непота по этому вопросу на основании этих соображений было бы достаточно маловероятным; это становится еще более маловероятным из–за комментариев Цицерона о Кориолане и Фемистокле в «Бруте». Там Цицерон ссылается на источник своих объяснений, и этот источник — не Корнелий Непот, а Liber Annalis Аттика, сообщение которого о смерти Кориолана Цицерон упоминает и которому в конечном итоге следует (Brut. 42). Желающему назвать источник хронологического аспекта изложения Цицерона о Кориолане и Фемистокле, следует подумать об Аттике, а не о Корнелии Непоте.
Из факта, что Цицерон не использовал в упомянутых местах Хронику Корнелия Непота, было бы опрометчиво заключить, что он на самом деле никогда не пользовался его произведением или вообще не знал его.
Так как Цицерон и Корнелий Непот были хорошо знакомы друг с другом, хотя и не так хорошо, как считает Авл Геллий, который назвал Непота M. Ciceronis ut qui maxime amicus familiaris (15.28.1), и поскольку они вели между собой обширную переписку, от которой хотя и мало что сохранилось, но которая существовала в древности, по крайней мере, в двух томах (Macrob. Saturn. 2.1.14), то крайне маловероятно, чтобы Цицерон не знал столь значимого исторического сочинения Непота, как «Хроника». Тем не менее факт остается фактом: в сохранившихся сочинениях Цицерона Хроника никогда не упоминается и ее использование в творчестве Цицерона нигде не обнаруживается.
Остальные исторические сочинения Корнелия Непота Цицерон никогда не упоминал и как доказано никогда не использовал. Однако первоначально шестнадцать книг De viris illustribus Корнелия Непота — в отличие от хроники — появились, возможно, только после смерти Цицерона. Поэтому, особенно учитывая высокое мнение Непота о Цицероне (Nepos frag. 58 Marshall), возможно, что его сочинения оказали определенное влияние на биографии Непота, но влияние биографий Непота на Цицерона нельзя предположить с самого начала, хотя это и не совсем исключено.
Итак, поразительная параллель между переводом Фукидида в Жизни Фемистокла Непота (Nepos, Themist. 1.4; Thuk. 1.138.3) и цитатой Фукидида в письме Цицерона Аттику (10.8.7) может быть объяснена тем фактом, что Жизнь Фемистокла Непота появилась только после смерти Цицерона, и Непот, который был знатоком переписки Цицерона с Аттиком (Nepos, Attic. 16. 3f.), вспомнил эту воспроизведенную Цицероном фукидидову характеристику Фемистокла, когда он писал свою собственную «Жизнь Фемистокла». Но и эта конструкция, конечно, не нужна, и, скорее всего, следует предположить, что Непот, как и Цицерон, читал Фукидида, чем и объясняется сходство их высказываний.
В этом конкретном случае, кстати, можно прямо исключить обратную зависимость комментария Цицерона о Фемистокле от Vita Themistoclis Корнелия Непота, поскольку Цицерон делает соответствующее замечание Фукидида на греческом языке более подробно, чем Непот в своей сокращенной латинской версии. Латинская краткая версия Непота, конечно, не может быть источником Цицерона для более подробной греческой цитаты Фукидида.
В другом пункте касаются друг друга упоминаемое письмо Цицерона к Аттику и Vita Themistoclis Корнелия Непота. Цицерон замечает, что Фемистокл при всем своем благоразумии все же совершил ошибку, дав несостоятельные обещания персидскому великому царю, и эта формулировка, восходящая к Фукидиду, встречается — опять же в переводе на латынь — также в заключительном замечании Vita Themistoclis Корнелия Непота (Nepos, Themist. 10f.). Но поскольку в этом месте Непот предлагает по содержанию больше, чем короткий намек Цицерона на это место в своем письме к Аттику, то здесь Непот ни в коем случае не зависит от Цицерона.
Наконец, рассмотрение этого письма Цицерона показывает, что касательно информации о Фемистокле ни Непот не зависел от Цицерона — письма которого, конечно, не могли быть источником биографии Фемистокла даже для столь большого знатока, как Непот, — ни Цицерон от Непота. Совпадения двух авторов вполне естественно объясняются тем, что оба они прямо использовали Фукидида, которого Цицерон, как показывает его письмо к Аттику, мог даже цитировать по памяти и которого Корнелий Непот, должно быть, использовал для своего сочинения о Фемистокле.
Наконец, относительно использования Цицероном произведений Корнелия Непота остается мало что осязаемого. Использование биографий Непота, возможно, было невозможно уже по хронологическим причинам, и контентные связи между Vita Themistoclis Непота и упомянутым письмом Цицерона к Аттику нельзя отнести ни к зависимости Цицерона от Непота, ни, наоборот, к зависимости Непота от Цицерона, поскольку — независимо от даты публикации биографий Непота — различия в контенте между обоими авторами исключают всякую зависимость.
С другой стороны, использование Хроники Непота Цицероном, однако, ни в одном случае не оказалось подтвержденным или весьма вероятным, хотя знание Цицероном этого произведения Корнелия Непота вполне вероятно уже из–за его знакомства с автором.
Ученый–универсал М. Теренций Варрон рассматривал исторические вопросы в ряде своих работ (Antiquitates, De familiis Troianis, De gente populi Romani, Annales, Legationes, De Pompeio, De sua vita и De poetis). Личное знакомство Цицерона с Варроном хорошо засвидетельствовано (Ad familiar. 9.1-8). Оба писателя переписывались друг с другом, и Цицерон несколько раз упоминал Варрона в своей переписке с Аттиком.
Более того, это знакомство нашло отражение в литературных наследиях обоих мужей. Так, Варрон посвятил Цицерону, по крайней мере, часть своей работы De lingua Latina, в то время как Цицерон посвятил Варрону Academici posteriores (1.1-12). Во введении к этому трактату, посвященному Варрону, Цицерон также охарактеризовал все его творчество и признал его достижения: именно Варрон, благодаря своим занятиям прошлым, дал понять природу римского государства (Acad. post. 1.9).
В «Бруте» Цицерон использовал заявление Варрона о дате смерти поэта Невия (Brut. 60). Варрон явно отклонился от преобладающего мнения, что Невий жил после 204 года, тогда как Цицерон, ссылаясь на «veteres commentarii», считал, что Невий умер в 204 году. Цицерон, однако, не отвергает инакомыслия Варрона в полемической или уничижительной форме, как он поступает в нескольких параграфах позже в отношении ошибочного по его мнению заявления Акция; напротив, Варрон, сразу после того, как Цицерон отверг его датировку смерти Наевия, восхваляется им как особенно тщательный исследователь римской древности (Brut. 60).
В то время как в «Бруте» Цицерон прямо называет Варрона одним из своих источников, ссылки на него отсутствуют в De re publica, написанном несколькими годами ранее, хотя и установлено, что Цицерон уже использовал для этого сочинения Варрона. В 54 году, работая над De re publica, он просил Аттика разрешить ему пользоваться его библиотекой даже в его отсутствие, собираясь просмотреть там, среди прочего, произведения Варрона, из которых ему нужны были некоторые сведения для его собственного сочинения (Attic. 4.14.1). Вполне вероятно, что Цицерон в частности думал проконсультироваться с варроновыми Antiquitates, которые могли бы служить ему источником для изложения древних нравов и обычаев в четвертой книге De re publica (Attic. 4.16.2).
Кроме того, по предложению Аттика Цицерон задумал упомянуть Варрона в De re publica (Attic. 4.16.2). Эта мысль возникла уже потому, что Цицерон использовал произведение Варрона для De re publica; но реализация столкнулась с трудностями, так как вымышленный диалог в De re publica происходит в 129 году, и Цицерон мог лишь за пределами этого диалога упомянуть имя одного из своих собственных современников, не совершая анахронизма. Поэтому Цицерон мог упомянуть Варрона только в одном из проэмиев (предисловий) в De re publica. Однако эти проэмии не сохранились полностью, так что уже невозможно доказать, последовал ли Цицерон предложению Аттика и действительно ли Варрон упоминался в De re publica или нет. Но факт, что он, видимо, серьезно обдумал это предложение и сообщил Аттику свои соображения на этот счет, вероятно, говорит за то, что он назвал Варрона в одном из проэмиев в потерянном для нас месте.
Упоминание о Варроне, возможно, дало бы более подробное представление об использовании Цицероном сочинений Варрона для De re publica. Их отсутствие или, возможно, утрата значительно затрудняют точную оценку влияния Варрона на это произведение Цицерона. В конце концов, о влиянии Варрона на сочинения Цицерона можно сказать больше, чем о сочинениях Корнелия Непота: знание Цицероном произведений Варрона не только вероятно, но однозначно засвидетельствовано, и Цицерон, во всяком случае, имел намерение использовать их и наверняка его осуществил.
Одним из многочисленных историков цицероновского периода, труды которых оставили лишь очень слабые следы, является Л. Лукцей, претор 67 г., о чьей деятельности как историка мы знаем только через Цицерона. Подобно Аттику, Корнелию Непоту и Варрону, Л. Лукцей также был лично знаком с Цицероном. Только благодаря этому знакомству Лукцей вошел в историю, ибо, вероятно, в 55 году он получил знаменитое письмо Цицерона с просьбой как можно скорее изложить в историческом произведении заговор Катилины и особенно выдающуюся роль тогдашнего консула Туллия Цицерона в его подавлении. Для этой задачи Лукцей был призван не только в силу своей деятельности историка и знакомства с Цицероном, но и потому, что и сам он в свое время вмешался в спор с Катилиной и при этом встал на сторону Цицерона (Ascon., In toga Candida 91 Clark). Итак, Лукцей был не только современником событий, которые он должен был изобразить по желанию Цицерона, но и как непосредственный участник также лично знал о происходящем в то время.
Письмо Цицерона к Лукцею содержит некоторые сведения о его деятельности как историка, и Цицерон знает об этом. В частности, в 55 году Лукцей работал над историческим произведением, которое, вероятно, продолжалось от начала Союзнической войны в 91 году до современных ему дней (Ad familiar. 5.12.2). К тому времени, когда до него дошло письмо Цицерона, Лукцей уже почти закончил Союзническую войну и последовавшую за ней гражданскую войну между Марием и Суллой, и поэтому тот предлагает ему перейти к 63 году, чтобы тотчас же начать монографию о заговоре катилинариев. Первоначально, хотя Лукцей, по–видимому, согласился работать на Цицерона и занялся этой темой (Attic. 4.6.4), но насколько далеко он продвинулся в этом деле и завершил ли он когда–либо это произведение, совершенно неизвестно.
Фрагменты этой книги Лукцея или свидетельства о ее существовании не сохранились, но из этого не следует, что она не была написана или никогда не публиковалась, потому что даже из работы Лукцея о Союзнической войне — кроме комментариев Цицерона — нет ни отрывков, ни свидетельских показаний, хотя из замечаний Цицерона ясно, что Лукцей хотя бы частично закончил эту работу в 55 году (Ad familiar. 5.12.2).
В своем списке римских историков в первой книге De legibus, написанной через несколько лет после письма Л. Лукцею, Цицерон не упомянул Лукцея. Так как этот список охватывает только умерших историков, то Лукцея, очевидно, не хватает потому, что он был тогда еще жив, а не потому, что он не прославил или недостаточно прославил Цицерона в заказанном им сочинении о катилининском заговоре.
В дополнение к Л. Корнелию Сизенне, К. Лицинию Макру, Т. Помпонию Аттику, Корнелию Непоту, М. Теренцию Варрону и Л. Лукцею, а также некоторым личностям, которые написали мемуары или творили на историческую тему, Цицерон знал других современников, которые работали как историки и о которых нам почти ничего не известно.
К этим историкам часто причисляют писателя Процилия, которого Цицерон знал лично и против которого он собирался выступить свидетелем на судебном процессе в 54 г. (Attic. 4.16.5). Хотя показания Цицерона против Процилия не сохранилось, эпизод тем не менее показывает, что Цицерон не был хорошего мнения о личности Процилия.
Также отрицательно Цицерон прокомментировал сочинения Процилия в 60 г., когда он не в его пользу сравнил их с работами Дикеарха. Это сравнение сочинений Процилия с писаниями эллинского философа не предполагает, что Цицерон имел в виду исторический труд Процилия; скорее речь шла о философском эссе.
Не упоминается Процилий и в списке римских историков в De legibus. Однако это не доказывает, что Процилий не был историком или что он был неизвестен Цицерону как историк, ибо и Лукцей, который был историком и которого Цицерон знал также как историка, когда писал De legibus, в этом списке не упоминается. Вероятно, Процилий отсутствует в списке в De legibus потому, что он вообще не был историком или потому, что, подобно Лукцею, он еще жил в конце пятидесятых годов, когда Цицерон писал De legibus.
В том же 60 г., в котором Цицерон сравнивает работы Процилия и Дикеарха (Attic. 2.2.2), он высказывается в знаменитом первом письме своему брату Квинту, новоиспеченному наместнику Азии, по поводу его легатов, и упоминает Л. Элия Туберона как выделяющегося возрастом и достоинством мужа.
Цицерон добавляет, что Туберону ex suis annalibus известны многие примеры образцового поведения в управлении провинцией, поскольку он сам работает над историческим трудом (Quint, frat. 1.1.10; Pro Planс. 100).
Хотя из этого замечания Цицерона мало что можно понять о содержании и характере исторической работы Л. Элия Туберона, оно указывает на то, что Цицерон знал не только об уже опубликованных сочинениях, но и об исторических работах, которые были только что написаны, тем более, что автор, как и Л. Элий Туберон, давно был лично знаком с Цицероном: с юности Л. Туберон и Цицерон были связаны общей военной службой, совместными исследованиями и последующим adfinitas (Pro Ligario 21, Pro Plancio 100). О родстве Цицерона с Л. Тубероном мы ничего не знаем. Штангл заявлял, что брак Л. Туберона с неизвестной сестрой Цицерона является, очевидно выдумкой схолиаста (Schol. Gronov. 415, 417).
В своих высказываниях о работе Л. Туберона Цицерон называет ее и annales, и historia. Поэтому, исходя из предположения, что термины annales и historia следует четко различать, совершенно неясно, писал ли Л. Элий Туберон ab urbe condita или отображал современную ему эпоху.
Как историк работал и сын Л. Элия Туберона, Кв. Элий Туберон (Светоний, Цезарь 83.1 и, возможно, Ливий 4.23.1, если читать «et Q. Tubero», а не «atque Tubero»). В большинстве случаев неясно, следует ли отнести фрагменты с маркировкой «Туберон» к отцу Л. Туберону или к сыну Кв. Туберону; Туберона–сына цитирует только Светоний (Caesar. 83.1).
Использовал ли Цицерон когда–либо работу Л. Элия Туберона и как он, возможно, оценивал ее, не может быть установлено ввиду редкости показаний. Поскольку, когда Цицерон писал De legibus, Л. Элий Туберон был еще жив, он также отсутствует в тамошнем списке римских историков. Он еще жил в 46 году, когда Цицерон выступил с речью в защиту Лигария.
Только из Цицерона мы знаем о Liber annalis Л. Скрибония Либона. Эта работа использовалась Цицероном в 45 г., когда он переписывался с Аттиком о сенатском посольстве к Л. Муммию в 146 г. Заявление Либона в Liber annalis, что Г. Семпроний Тудитан, консул 129 г., был претором в 132 году, исключает, по мнению Цицерона, возможность того, что тот же Тудитан был членом делегации сената в 146 г., но это, по–видимому, следовало из других источников (Attic. 13.30.2). Цицерон уже указывает на это противоречие в первом из шести писем Аттику о делегации 146 г., и он повторяет это указание, вновь ссылаясь на Liber Annalis Либона в своем следующем письме на ту же тему (Attic. 13.32.3).
Как с Процилием и Л. Элием Тубероном, Цицерон был также лично знаком с историком Л. Скрибонием Либоном, если он идентичен Либону, который упоминается в письме Цицерона от 46 г. М. Марию (Ad familiar. 7.4.1), в написанных в следующем году Academici posteriores (1.3) и в письме Цицерона Д. Бруту от 44 г. (Ad familiar. 11.7.1). Возможно, что замечание Цицерона в письме к Аттику от 45 г., что он имеет при себе «Либона», относится к составителю Liber annalis или его сочинению (Attic. 13.44.3).
Цицерон не упоминал Клавдия Квадригария или Валерия Антиата. Это обстоятельство, наряду с неясностью в отношении времени жизни двух авторов, вызвало споры по вопросу о том, можно ли обнаружить влияние их произведений на Цицерона и возможно ли оно вообще.
Предположение, что Цицерон использовал работы Валерия Антиата, также восходит к античности. Кв. Асконий Педиан предположил в своем комментарии к первой «Корнелиане», что Цицерон следовал в этой речи Валерию Антиату, когда он утверждал, что старший Сципион впоследствии пожалел, что допустил, чтобы в его второе консульство в 194 году сенаторам на ludi Romani были предоставлены отдельные места.
Откуда Асконий открыл, однако, что Цицерон следовал здесь Валерию Антиату, остается в тумане. Простое совпадение Цицерона с его изложением еще не доказало бы его зависимость от него, так как оба автора могли бы независимо друг от друга взять свое изложение из третьего источника.
Асконий также не предполагает, что Валерий Антиат был единственным автором, который изобразил этот эпизод так же, как Цицерон в первой Корнелиане, что делает его зависимость от Валерия Антиата более вероятной.
Предположение Аскония, что Цицерон в этом моменте следует Валерию Антиату, совершенно неуместно в свете того, что последний — как можно заключить из приводимого самим Асконием отрывка из его изложения, вообще не высказывается о центральной точке зрения Цицерона, а именно о роли Сципиона в назначении отдельных мест сенаторам. Валерий Антиат, по словам Аскония, изобразил событие именно так, что цензоры 195/4 г. дали эдилам соответствующее указание, и не вдается в подробности, случилось ли это patiente Scipione или Scipione auctore. Формулировка Цицерона, что Сципион «допустил» эту схему, во всяком случае, не находит аналога у Валерия Антиата.
Отсюда предположение Аскония, что Цицерон следует в первой Корнелиане Валерию Антиату, ошибочно, поскольку именно в решающей подробности между двумя авторами нет ни малейшего совпадения. Асконий попробовал себя в этом месте в качестве исследователя источника, потому что он отметил, что в речи De haruspicum responso от 56 г. Цицерон изобразил эпизод с распределением мест сенаторам и особенно роль Сципиона при этом иначе, чем в первой «Корнелиане». В отличие от своего предыдущего изложения в «Корнелиане», Сципион только «допустил» назначение мест, а в De haruspicum responso говорится, что Сципион сам осуществил или все же подсказал эту меру.
Однако, вопреки предположению Аскония, для этих двух противоположных, по крайней мере не тождественных представлений об одном и том же событии у Цицерона отнюдь не должны быть постулированы два разных источника. Скорее, для объяснения различий достаточно предположить, что Цицерон в разных ситуациях интерпретировал одно и то же событие так, как оно служило его делу и как оно, по–видимому, предназначалось для его аудитории. По этой причине, выступая в защиту бывшего народного трибуна Г. Корнелия перед судом присяжных, он, возможно, счел целесообразным представить роль Сципиона в предоставлении отдельных мест для сенаторов по–другому, чем в толковании доклада гаруспиков перед сенатом.
Асконий также совершенно не понимал этой причины различий между двумя изложениями Цицерона, о чем ясно свидетельствуют его высказывания в «Корнелиане». Тем более удивляет не только отсутствие у него согласия между Цицероном и Валерием Антиатом, но и совершенно излишнее предположение о зависимости Цицерона от Валерия Антиата.
Если Асконий, конечно, ошибается в своем предположении о зависимости Цицерона от Валерия Антиата, то он, должно быть, предполагал, что Цицерон мог использовать произведение Валерия Антиата, тем самым негласно подразумевая, что это произведение (или, по крайней мере, книга, в которой Валерий Антиат описывает события 194 г.), уже существовало в 65 г., когда Цицерон выступил с обеими речами Pro Cornelio.
Прав ли Асконий в этом отношении, в отличие от других его замечаний, сомнительно, если не невозможно, учитывая его вопиющее неверное толкование вопроса о зависимости.
В случае Кв. Клавдия Квадригария дело обстоит аналогично: хотя Цицерон никогда не упоминал о нем, влияние его работы на Цицерона было заподозрено тем не менее уже в древности. В качестве доказательств этого влияния рассматриваются некоторые места в третьей книге De officiis, которые, однако, имеют столь же специфическое сходство с соответствующими фрагментами Клавдия Квадригария, как и замечания Цицерона в первой «Корнелиане» и заявления Валерия Антиата об особых местах для сенаторов. Поэтому и здесь ничего не говорит за то, чтобы отнести высказывания обоих авторов к общему третьему источнику или рассматривать их как совершенно независимые друг от друга.
Для доказательства зависимости Цицерона от Клавдия Квадригария Зольтау привлекает следующие места:
L. Claudius Quadrigarius frag. 40 Peter (из книги 3) = Gellius 3. 8: «Когда царь Пирр был в италийской земле и одержал победу в нескольких сражениях, поставив римлян в затруднительное положение, и большая часть Италии перешла на сторону царя, тогда некий амбракиец Тимохар, друг царя Пирра, тайно пришел к консулу Гаю Фабрицию и попросил награду, пообещав, если он договорится о вознаграждении, умертвить царя Пирра ядом, причем сказал, что это легко будет сделать, поскольку чаши на пиру подают царю его сыновья. Фабриций написал об этом сенату. Сенат отправил к царю послов и поручил ничего не сообщать о Тимохаре, но убедить, чтобы царь вел себя более осмотрительно и позаботился о спасении от козней приближенных. Этот рассказ приведен, так, как мы сказали, в «Истории» Валерия Анциата. Квадригарий же в третьей книге написал, что к консулу пришел не Тимохар, а Никий, и что послы были отправлены не сенатом, а консулами, и что <Пирр> прислал письмо с похвалами и благодарностями римскому народу и всех пленных, которые тогда были [у него], нарядил и возвратил обратно» (Тыжов).
Затем у Геллия следует фиктивное письмо, которое Пирр, по словам Клавдия Квадригария, получил от консулов.
На эту же тему см. Cicero De offic. 3.86: «Когда царь Пирр начал войну с римским народом … в лагерь Фабриция пришел перебежчик и обещал ему, если ему посулят награду, так же тайно как и прибыл, возвратиться в лагерь Пирра и отравить царя. Фабриций же приказал выдать перебежчика Пирру и сенат за это воздал ему хвалу».
Ни один из элементов доклада Клавдия (имя перебежчика, легаты к Пирру от консулов, письмо консулов Пирру) не встречается у Цицерона; утверждение Цицерона, что Фабриций вернул перебежчика Пирру, совместимо как с рассказом Валерия Антиата у Геллия, так и с рассказом Клавдия Квадригария, и поэтому не говорит о зависимости Цицерона от Клавдия Квадригария. Тем не менее Рамбо имеет в виду Клавдия Квадригария подключаясь к Зольтау: «В эпизоде Фабриция … Цицерон использует его, потому что именно этот историк сообщал, что консул обратился к Пирру напрямую». О том, что Фабриций обратился к Пирру напрямую, у Цицерона (De offic. 3.86) нет даже речи.
2) L. Claudius Quadrigarius frag. 18 Peter = Livius 9.5.1 и Cicero De offic. 3.109f. Поскольку изображение Клавдия Квадригария по Ливию соответствовало communis opinio («ut vulgo credunt»), то даже если бы между этими двумя местами существовало сходство, нельзя было бы заключить о зависимости Цицерона от Клавдия Квадригария; скорее, можно было бы предположить, что это сообщение воспроизвели оба автора.
3) Claudius Quadrigarius frag. 10 a/b Peter = Livius 6. 42.3/Gellius 9.13.7-19 и Cicero De offic. 3.112 (подлинность, однако, сомнительна). Хотя между краткими резюме Цицерона и Ливия есть, правда, незначительное, согласие, потому что оба автора используют слово provocatus, это не доказывает, что Цицерон зависит от Клавдия Квадригария, тем более что тот не использовал provocatus, как мы знаем из подробной цитаты Клавдия у Геллия.
4) Фрагменты 73-76 Клавдия Квадригария у Петера настолько скудны, что не позволяют сделать никаких выводов.
С вопросом об использовании произведения Кв. Клавдия Квадригария и Валерия Антиата Цицероном тесно связана хронологическая проблема: о времени жизни двух поздних анналистов и публикации их произведений мы знаем мало или ничего, кроме terminus ante quem и terminus post quem. Тerminus ante quem является одним и тем же для обоих авторов и вытекает из того, что Ливий использовал их сочинения, так что они были доступны ему приблизительно в 27 г.; termini post quos различны, поскольку Квадригарий упоминает о событиях 82 г. (битву при Сакрипорте в frag. 84), а Валерий Антиат о событиях 91 г. (смерть Л. Красса в frag. 64). Поэтому эти termini ante quem и post quos сами по себе не подходят ни для того, чтобы доказать появление произведений Кв. Клавдия Квадригария и Валерия Антиата до смерти Цицерона, ни для того, чтобы исключить это.
Помимо Аскония, предполагавшего, что Валерий Антиат опубликовался до смерти Цицерона, единственным источником, обещающим дополнительную информацию о датировке Кв. Клавдия Квадригария и Валерия Антиата, является работа Веллея Патеркула. Веллей в своей второй книге дает обзор хронологии римских историков поздней республики и в этой связи высказывает мнение, что Клавдий Квадригарий и Валерий Антиат были «современниками» историка Л. Корнелия Сизенны, который занимал пост претора в 78 г. и умер в 67 г. (Vellerns Paterculus 2.9.6).
Вместе с упомянутыми termini post quos 91 или 82 г. это утверждение Веллея Патеркула, кажется, предполагает датирование Клавдия Квадригария и Валерия Антиата в период с восьмидесятых по шестидесятые годы последнего века до христианской эры.
Однако, значимость указания Веллея Патеркула в решающей степени зависит от того, что именно Веллей понимает под «современником» и насколько достоверны его другие, проверяемые дальнейшими источниками сведения о хронологии римских историков на данный момент.
О том, как широко Веллей Патеркул трактовал понятие «современник», он показывает точно в том месте, где он высказывается о Клавдии Квадригарии и Валерии Антиате, говоря также о П. Рутилии Руфе, консуле 105 г., как о «современнике» Сизенны, хотя Рутилий Руф стал претором не позднее 118 года, то есть за сорок лет до Сизенны, и, следовательно, он, вероятно, был на поколение старше своего предполагаемого «современника» Сизенны. Аналогичную разницу в возрасте между Сизенной и его «современниками» Клавдием Квадригарием и Валерием Антиатом поэтому нельзя исключить; скорее, можно доверить Веллею, что он назвал бы их «современниками» Сизенны, даже если бы они были — как Рутилий Руф — на сорок лет старше или на сорок лет моложе Сизенны.
Уже это неточное обращение Веллея Патеркула с понятием «современники» ограничивает достоверность его замечаний о жизни Кв. Клавдия Квадригария и Валерия Антиата. Кроме того, его комментарии о хронологии этого периода в целом обесценены тем, что Веллей, по–видимому, совершенно не был осведомлен о возрасте упомянутых им авторов поздней республики, о чем свидетельствуют его ошибочные сведения о Л. Целии Антипатре и П. Рутилии Руфе. Веллей Патеркул справедливо считает историка Целия Антипатра старше Сизенны, но ссылается на отца Рутилия Руфа, который был примерно того же возраста, что и Целий Антипатр, как на современника Сизенны, который был на сорок лет моложе. Если бы Веллей знал хронологию историков, о которых он упоминает, ему пришлось бы назначить Л. Целия Антипатра и П. Рутилия Руфа современниками и отнести их обоих к более старшему поколению, чем Сизенну; Однако классифицировать Л. Целия Антипатра и П. Рутилия Руфа хронологически по–разному, как это делает Веллей, в любом случае неверно и обесценивает его высказывания о «современниках» Сизенны, а значит, и о Кв. Клавдии Квадригарии и Валерии Антиате, даже больше, чем это делают его немалые вольности в обращении со словом «современники».
Как неточность Веллея Патеркула, говорящего о «современниках», так и его очевидное незнание хронологии римских историков поздней республики препятствует, основываясь на его замечаниях, классифицировать Кв. Клавдия Квадригария и Валерия Антиата хронологически точнее, чем между упомянутыми termini ante quem и post quos, не говоря уже о том, чтобы датировать их примерно восьмидесятыми или семидесятыми годами последнего дохристианского века.
Больше, чем 27 г. до н. э. как terminus ante quem и вытекающих из содержания их фрагментов termini post quos о Кв. Клавдии Квадригарии и Валерии Антиате даже с помощью сведений Веллея Патеркула вряд ли что можно выяснить. Даже об относительной хронологии Клавдия Квадригария и Валерия Антиата, то есть о том, кто из обоих авторов старше и кто младше, нельзя сказать ничего достоверного.
Что касается теперь Цицерона, то наши хронологические данные о Кв. Клавдии Квадригарии и Валерии Антиате не позволяют в силу своей неточности решить центральный вопрос о том, были ли произведения этих авторов представлены еще до смерти Цицерона или нет. Отсюда с помощью хронологических аргументов мало что можно сделать для выяснения вопроса об их возможном влиянии на Цицерона. Поэтому факт, что Цицерон никогда не упоминал ни Клавдия Квадригария, ни Валерия Антиата, нельзя объяснить просто тем, что их произведения появились бы только в очень позднее время, то есть незадолго до или даже после смерти Цицерона, ибо столь поздняя дата появления не представляется возможной. С другой стороны, отсутствие этих авторов у Цицерона тоже нельзя назвать особенно предосудительным, ибо точно не известно, появились ли их сочинения столь рано, чтобы они могли быть известны Цицерону.
Поэтому для правдоподобного объяснения отсутствия этих авторов у Цицерона, знавшего так много современных историков и упоминавшего о них в своих сочинениях, искали иные, нежели хронологические, причины. Вероятно, именно социальные причины заставили Цицерона игнорировать двух историков, происходящих из несенаторских семей, или, как полагают, низкое качество их работ заставило Цицерона отказаться от них.
Оба объяснения могут с трудом убедить, потому что, с одной стороны, Цицерон также называет историков Веннония, Л. Целия Антипатра и Павла Клодия, которые, возможно, также едва ли имели сенаторское происхождение. Если бы Цицерон действительно выбирал упомянутых им историков по социальным критериям, то вряд ли он упомянул бы не только Клавдия Квадригария и Валерия Антиата, но и этих трех авторов.
Что же касается якобы низкопробности произведений Кв. Клавдия Квадригария и Валерия Антиата, то и это не может объяснить, почему Цицерон никогда не называл этих двух авторов, особенно в своем обзоре римской историографии в De legibus. Напротив, рассуждения Цицерона обогатились бы особенно неудачными продуктами поздней анналистики, так как они подкрепляли бы его тезис, что римская историография еще не достигла удовлетворительного уровня. Если бы Цицерон знал труды Кв. Клавдия Квадригария и Валерия Антиата и считал их ничтожествами, это было бы для него поводом назвать их в De legibus и упрекнуть, но не игнорировать их. Также Клодий и Семпроний Азеллион, inscitia которых порицается Цицероном, и Г. Лициний Макр, чью loquacitas он упоминает как его наиболее характерную черту, не игнорируются из–за этих слабостей, но, тем не менее — или по этой самой причине — упоминаются и подвергаются критике.
Вообще подобные попытки объяснить отсутствие Клавдия Квадригария и Валерия Антиата в De legibus оставляют без внимания то, что все упомянутые там авторы уже умерли, когда Цицерон написал De legibus. Поскольку Кв. Клавдий Квадригарий и Валерий Антиат, возможно, были еще живы в то время, можно предположить, что Цицерон пропустил их именно поэтому, а не по социальным причинам или из–за своего суждения о качестве их писаний. Не исключено, кстати, что Кв. Клавдий Квадригарий и Валерий Антиат скрываются за историками, упомянутыми Цицероном в De legibus, о которых судить ему невозможно, так как они еще не опубликовали своих произведений.
Добавление, что об этом можно судить только по опубликованным работам, будет довольно тривиальным, если только оно не предназначено для определенных авторов, чьи произведения, как известно, находились в процессе, но еще не появились. Конечно, речь идет не только о Клавдии Квадригарии и Валерии Антиате, но, возможно, о Л. Тубероне, Л. Лукцее и других современных авторах, о которых мы больше ничего не знаем.
Как я уже сказал, Цицерон никогда не упоминал ни Кв. Клавдия Квадригария, ни Валерия Антиата. Что же касается Клавдия Квадригария, то иногда можно было предположить, что он скрывается за историком Клодием, упомянутым в De legibus. Из построения рассматриваемой главы в De legibus, это можно исключить: Цицерон не мог бы назвать Клавдия Квадригария, который писал не ранее сулланского периода, вместе с преемником Целия Антипатра Семпронием Азеллионом, не нарушив хронологический порядок.
Была предпринята попытка в испорченном тексте De legib. 1. 6: Successere huic (i. e. Coelio Antipatro) + belli + Clodius, Asellio вместо «belli» читать «Valeri», усматривая здесь Валерия Антиата. Однако по тем же причинам это совершенно необоснованно, так же как и отождествление Клодия с Клавдием Квадригарием, упомянутым там же: результатом этой догадки была бы полная хронологическая путаница в изложении Цицерона.
Итак, следует отметить, что, как доказано, Цицерон никогда не называл и не использовал поздних анналистов Кв. Клавдия Квадригария и Валерия Антиата. Учитывая, что хронологические вопросы еще не закрыты, предположения о причинах этого бесполезны, ибо, с одной стороны, нельзя исключить, что оба историка были еще живы, когда Цицерон писал De legibus, так что они не упоминались там как живые авторы, но, с другой, нельзя исключить и того, что оба анналиста опубликовались настолько поздно, что Цицерон не мог их знать.
Помимо работ греческих и римских историков, Цицерон знал целый ряд других источников, из которых он мог почерпнуть сведения о прошлом и на которые он иногда ссылается в своих произведениях.
Ближе всего к историографическим произведениям, которые касались времени жизни их авторов, стоят мемуары выдающихся римских политиков.
Их речи также часто публиковались в исторических произведениях или в воспоминаниях. Кстати, знания Цицерона об этих источниках были особенно подробны не только в силу его профессионального интереса как оратора, но и потому, что он интенсивно прорабатывал материал для «Брута», своей монографии по истории римского ораторского искусства. Благодаря «Бруту» знания Цицерона о римских ораторах и их произведениях для нас также вполне осязаемы.
Для составления «Брута» Цицерон, помимо речей и других источников по красноречию, привлек и литературно–историческую специализированную литературу.
Особое значение для оратора, по мнению Цицерона, наряду с познанием истории имело знание философии и права. Поэтому в качестве исторических источников им рассматривались труды греческих философов и римские источники права, а также юридическая литература. Цицерон, разумеется, знал законы двенадцати таблиц, множество отдельных законов, правила управления провинциями и собрания постановлений сената. Эти источники давали ему не только необходимые юридические знания для успешных выступлений в суде, но и представление о мире предков.
Даже надписи и связанные с их интерпретацией проблемы не ускользнули от Цицерона. Помимо всего прочего, во время своего пребывания в Сицилии он вновь открыл забытую гробницу Архимеда в Сиракузах, поскольку ему было известно, как она выглядела и какую имела эпитафию.
Наконец, Цицерон иногда оценивал произведения поэтов по историческим вопросам, не упуская, однако, из виду грань между историографией и поэзией.
Уже Гай Гракх, народный трибун 123 и 122 до н. э., создал произведение, которое, возможно, имело характер мемуаров (Cicero, De divinat. 1.36 = 2.62 и Plutarch, Ti. Gracchus 8). Цицерон упоминает, что оно было посвящено другу Г. Гракха, M. Помпонию (2.62), и что Г. Гракх упомянул в нем весьма диковинный вердикт гаруспиков, касавшееся смерти его родителя. Полная неясность гракхова рассказа побуждает Цицерона отвергнуть его как не имеющее свидетельств и немного высмеять, хотя оно и восходит, казалось бы, к современному свидетелю.
У знаменитого первоприсутствующего в сенате и консула 115 г. M. Эмилия Скавра Цицерон знал мемуарный труд в объеме трех книг, посвященный некоему Л. Фуфидию (Brut. 112); Цицерон явно сожалеет, что это произведение почти не читают, хотя оно чрезвычайно полезно. В дополнение он позволяет своему собеседнику М. Бруту высказать, что ему мемуары Скавра также совершенно неизвестны.
Аналогично предана забвению и книга о своем консульстве и деяниях консула 102 г. Кв. Лутация Катула, посвященная поэту А. Фурию. Тем не менее и это произведение было известно Цицерону, но не М. Бруту (Brut. 132f.).
В «Бруте» Цицерон, однако, не упомянул мемуаров консула 105 г. П. Рутилия Руфа, современника М. Эмилия Скавра и Кв. Лутация Катула, и хотя Цицерон подробно обсуждает речи П. Рутилия Руфа и подчеркивает его ученость, он не проронил ни слова о его сочинении De vita sua. Даже если этот опус забыли еще скорее, чем мемуары Эмилия Скавра и Кв. Лутация Катула, трудно поверить, что знаток Рутилия Цицерон ничего о нем не знал. Почему он не назвал мемуаров Рутилия Руфа в «Бруте», неизвестно.
С другой стороны, у Цицерона не было причин упоминать мемуары диктатора Л. Суллы, поскольку Сулла не был великим оратором и поэтому не имел места в этой истории римского красноречия. Сулла вообще не обсуждается в «Бруте» как оратор, хотя упоминается неоднократно (Brut. 179, 227, 306, 312, 328).
Однако Цицерон знал мемуары Суллы, о чем свидетельствует замечание в De divinatione (1.72). Там указывается, что Сулла в своих мемуарах упомянул о некоем победоносном знамении. Однако, поскольку сам Цицерон присутствовал при появлении этого знамения, источником его указания в De divinatione является не произведение Суллы, а его собственное переживание. Как и труды современных историков, Цицерон знал эти мемуары, но не ссылался на них, поскольку ему самому были известны описанные там события, и поэтому обращение к другому авторитету было ненужным.
Л. Лициний Лукулл в отличие от Суллы хотя бы кратко назван оратором. Однако его риторика согласно вердикту Цицерона была слабовата, чтобы атаковать в суде (Brut. 222). Однако история Союзнической войны на греческом языке, которую Лукулл написал, побившись об заклад с Г. Гортензием Горталом и Л. Корнелием Сизенной (Plutarch, Lucullus 1.5) в этом контексте Цицерон не упоминает.
В то время как в длинных замечаниях Цицерона о П. Рутилии Руфе отсутствует упоминание о его мемуарах, замечание о Л. Лукулле, который не был особой величиной как оратор, настолько мимолетно, что, наоборот, упоминание о его мемуарах на данный момент было бы достойно внимания. Цицерон воздерживается даже от упоминаний отдельных известных ему речей Лукулла, которых в «Бруте» могло быть гораздо больше, чем упоминаний о каком–либо мемуарном произведении.
Хотя Цицерон не упомянул мемуары Л. Лукулла в «Бруте», не подлежит сомнению, что он знал их за годы до того, как написал «Брута». Уже в 60 г. он упоминает о них в письме к Аттику, вместе с которым посылает ему свой грекоязычный комментарий о своем консульском годе. При этом Цицерон дистанцируется от замечания Лукулла, который сказал Аттику, что он включил в свое произведение некоторые варваризмы, чтобы читатели тоже поверили, что оно написано римлянином (Attic. 1.19.10). Цицерон, очевидно, вполне доверял своему греческому.
Ни одно из упомянутых мемуарных произведений не названо Цицероном в обзоре римской историографии в De legibus. Причина того, что там не упоминается ни один из этих авторов, а также те, о которых говорится, что Цицерон знал их мемуары, заключается в том, что он не причислял мемуары к роду историографии, возможно, потому, что не верил, что писатель, описывая свои великие деяния, будет строго соблюдать заповедь, сформулированную в De oratore для историков, которые не должны руководствоваться политическими симпатиями и антипатиями.
1. Греческие речи
Из ранних времен греческого красноречия Цицерон не имел подлинных речей (Brut. 26f.). Поэтому для своего изложения этого раннего периода он мог делать выводы только из общего исторического предания. Из него ему было известно, что за пределами Афин значительные ораторы встречаются редко и что в самих Афинах до эпохи Солона и Писистрата ни один оратор не был засвидетельствован по имени, хотя ораторское искусство уже тогда ценилось в Греции. О Солоне и Писистрате, а также о Клисфене, по словам Цицерона, сложилось мнение, что они выступали с речами (Brut. 27). Из афинского предания известно также, что Фемистокл, Перикл и Клеон были ораторами (Brut. 28), а из сочинения Фукидида можно сделать вывод о красноречии во времена Алкивиада, Крития и Терамена (Brut. 29). По–видимому, у Цицерона не было никаких речей этих авторов, на которых он мог бы сослаться, чтобы объяснить их стиль и обосновать свои замечания. В De oratore Цицерон также высказывался о существовании речей Алкивиада (2.93); в «Бруте» он, однако, не повторил этого мнения, вероятно, потому, что отказался от него (Brut. 29).
После недостоверных случаев Перикла и Алкивиада положение дел проясняется только с Исократом, о котором в «Бруте» впервые говорится: scripsit multa praeclare (Brut. 32); отсюда Исократ является первым автором из области риторики, о котором Цицерон упоминает, что он имел перед собой написанное. Глагол scribere полностью доминирует над следующим разделом Брута: Lysias называется «subtilis scriptor» (Brut. 32), Демосфен писал свои речи (ibidem), в то время как от Демада не сохранились scripta (Brut. 36), что, по–видимому, отличает его от ранее упомянутых Гиперида, Эсхина, Ликурга и Динарха. Работы этих ораторов, о которых Цицерон знает и упоминает, что они были опубликованы в письменной форме, должны были лежать перед ним.
Цицерон, вероятно, наиболее интенсивно занимался речами Эсхина против Ктесифона и Демосфена за Ктесифона, которые он перевел и которым предпослал введение с некоторыми сведениями об исторической классификации речей, которое сохранилась под названием «De optimo genere oratorum».
Главным представителем ораторского искусства в эпоху после Демосфена Цицерон считает оратора, политика и философа Деметрия Фалерского, с произведениями которого он, разумеется, был знаком, и к которому он, очевидно, из–за некоторых параллелей с его собственной биографией испытывал определенную симпатию (Brut. 37)
Цицерон цитирует Деметрия Фалерского в своих рассказах об афинских погребальных обычаях, которые, вероятно, в целом восходят к Деметрию (De legib. 2.64). Прямо как афинский Цицерон Деметрий Фалерский появляется в Prooemium первой книги De officiis, где он признан греком, который ближе всего подошел к требуемому Цицероном единству оратора и философа (De offic. 1.3).
Итак, в целом Цицерон обладал знанием греческого ораторского искусства с момента его начала при Солоне до Деметрия Фалерского на исходе четвертого века. Для самого раннего периода его знания опирались на communis opinio и логические выводы, для периода от Фемистокла до Клеона — на аттическое предание, наконец, начиная с Исократа, он имел перед собой опубликованные произведения греческих ораторов. Параллельно с этим упрочением источниковой основы становятся более точными и сведения Цицерона об отдельных ораторах: можно отметить, что ораторское искусство ценилось еще до Солона; сам Солон — первый известный человек, который, как полагают, выступал в роли оратора; о стиле Алкивиада, Крития и Терамена можно догадываться на основании речей в работе Фукидида; и только речи, опубликованные со времен Исократа, возможно, служили Цицерону историческими источниками. В предшествующий период сами греческие речи были скорее предметом исторического исследования, чем могли бы со своей стороны дать представление об историческом событии.
2. Римские речи
Как и в своих рассуждениях о греческом красноречии, в изложениях о римском красноречии Цицерон мог опираться на сохранившиеся речи лишь сравнительно позднего периода. Поэтому его высказывания о более ранних стадиях развития основываются сначала на его собственных выводах, затем на communis opinio и литературных свидетельствах, пока, наконец, не сохранились оригинальные речи.
Поскольку из раннего периода римского красноречия не было никаких речей и не было соответствующих свидетельств в предании, Цицерон во временных рамках от консула 509 г. Л. Брута до народного трибуна 232 г. Г. Фламиния полагается на догадки, кто мог действовать в качестве оратора. Цицерон сам указывает на отсутствие четких свидетельств на эту тему в предании и неоднократно подчеркивает вызванный этим гипотетический характер своих высказываний об этом раннем периоде.
Очевидно, что некоторые личности со времен Второй Пунической войны — в отличие от ораторов более ранних времен — имели communis opinio, на которое Цицерон мог ссылаться, когда он заявил, что Г. Фламинии «слыл» оратором и что Кв. Фабий Максим Кунктатор и Кв. Meтелл «считались ораторами» (Brut. 57).
Однако литературными источниками, по данным Цицерона, засвидетельствована в качестве оратора лишь деятельность консула 204 г. М. Корнелия Цетега, а именно некоторыми замечаниями в анналах Энния, которые Цицерон оценивает как достоверные свидетельства лишь после краткого изучения их исторической значимости и поэтому принимает как источник (Brut. 57)
В период до старшего Катона, первого автора, чьи речи были ему известны в значительном количестве, существовало помимо риторически мало удовлетворительной речи Аппия Клавдия Цека против мира с Пирром лишь несколько mortuorum laudationes (Brut. 61). Эти погребальные речи подвергаются в «Бруте» сокрушительной критике, и не из–за их стилистических слабостей, которые, по мнению Цицерона, безусловно, были существенными, а из–за их исторической ненадежности (Brut. 62).
В этих mortuorum laudationes многое высосано из пальца, от выдуманных триумфов и вымышленных консульств до сочиненных переходов в плебеи. Цицерон объявляет многие из этих выдумок столь же абсурдными, как если бы сам он прослеживал свое происхождение к Манию Туллию, консулу 500 г.
По его мнению, вся историческая традиция находилась под влиянием mortuorum laudationes и искажалась их фальсификациями; поэтому, как полезные исторические источники для истории римской республики mortuorum laudationes, конечно, исключены для Цицерона.
С другой стороны, речи старшего Катона, которые были древнейшими сохранившимися римскими речами после не обсуждаемой Цицероном речи Аппия Клавдия Цека, находят высочайшую похвалу со стороны Цицерона. Он сам отыскал и прочитал более ста пятидесяти речей Катона (Brut. 65).
После часто необоснованных разговоров о mortuorum laudationes и случайной речи Аппия Клавдия Цека, которая не заслуживала внимания, речи, оставленные Катоном, сформировали фактическое начало этого жанра источника в Риме. Со времен Катона — Цицерон в Бруте может в непрерывном порядке вести ораторов вплоть до своего собственного времени, произведения которого ему еще доступны. Эти речи, разумеется, представляли для оратора Цицерона совершенно исключительный, в некоторой степени профессиональный интерес; кроме того, они также были пригодны для расширения его знаний об эпохе со времен Катона, поскольку они давали информацию об отдельных процессах, спорных политических вопросах и всей общественной жизни своего времени.
Знание Цицероном римских ораторов и их произведений оказывается удивительно исчерпывающим; чтобы перечислить их всех, пришлось бы пересказывать «Брута». Достаточно, пожалуй, указать, что нет ни одного достаточно значительного римского оратора, о котором Цицерон не упомянул бы в «Бруте».
Этому основательному знанию Цицерона римского красноречия со времен старшего Катона соответствует глубина его знаний об истории этого периода в целом. Если Цицерон так замечательно знал время после Катона, то это знание должно происходить не только из многочисленных историографических работ, известных ему в то время, но и из работ бесчисленных римских ораторов, упомянутых в «Бруте».
Письма в отличие от речей были предназначены не для публикации, то есть для распространения в другой аудитории, а для отдельного адресата. Они, по большей части, тоже не оформляются по определенным правилам, как риторика, и потому не считаются литературными произведениями искусства. Поэтому письма Цицерона никогда не рассматривались в монографической форме, как речи Брута; в то время как историографические произведения или мемуары в «Бруте» иногда упоминаются как свидетельства лингвистических способностей их авторов, письма рассматриваются только в исключительных случаях.
В частности, письма знаменитой Корнелии, дочери старшего Сципиона Африканского и матери Гракхов, сохранялись и читались во времена Цицерона. Корнелий Непот (frag. 59 Marshall) приводит два более длинных отрывка из своих писем, подлинность которых иногда оспаривалась без достаточных оснований; Цицерон, во всяком случае, приводил письма Корнелии, которые считал подлинными; можем ли мы сегодня судить о подлинности лучше, чем Цицерон, представляется сомнительным. Непот, вероятно, цитировал из тех же писем, которые знал и Цицерон.
Они дали Цицерону показательное свидетельство того, насколько сильно на сыновей может повлиять язык их матерей (Brut. 211, ср. 104).
Древнейшие письма, упоминаемые у Цицерона, — это письма двух македонских правителей к своим сыновьям и более поздним преемникам. В частности, речь идет о письмах царя Филиппа II к Александру Македонскому и Антипатра к Кассандру; далее в том же месте упоминается письмо Антигона к его сыну Филиппу. В своих замечаниях о различных способах завоевания престижа, Цицерон цитирует эти письма как авторитеты, полагая, что правитель должен проявлять дружелюбный тон по отношению к своим подданным в целом и к армии в частности, чтобы обеспечить их доброжелательность (De offic. 2.48).
Помимо дружеского обхождения, благотворительность считалась пробным средством привлечения друзей. Из письма Филиппа Александру Македонскому Цицерон переводит отрывок, в котором предупреждает не путать эту благотворительность с раздачей денежных подарков (De offic. 2.53).
В связи с в более узком историческом смысле постановки вопроса Цицерон использует письма — насколько мы знаем — только один раз, а именно когда он исследует в 45 г., кто состоял в делегации сената в 146 году Л. Муммию в Коринф (Attic. 13.30.2, 32.3, 33.3, 5.1, 6.4, 4.1).
Поскольку ему были известны письма, написанные Сп. Муммием, братом Л. Муммия, из Коринфа, то можно предположить, что Сп. Муммий был там в 146 г. в качестве сенатского посланника.786 Но когда выяснилось, что Сп. Муммий не принадлежал к рассматриваемому посольству, эти письма Цицерона все же послужили свидетельством того, что Сп. Муммий, должно быть, находился в какой–то другой должности в армии своего брата у Коринфа (Attic. 13.5.1). Кстати, письма Сп. Муммия, видимо, не были опубликованы. В любом случае, они стали известны Цицерону через потомка их автора (Attic. 13.6.4). Он также имел доступ к источникам, которые были недоступны широкой публике и которые, следовательно, не всякий историк мог бы использовать.
В основном для своих литературно–исторических высказываний в «Бруте» Цицерон, помимо историографической литературы, опирался на другую специализированную литературу для выяснения отдельных исторических вопросов, в том числе и хронологии.
С этой целью Цицерон использовал для «Брута» среди прочих сочинения, которые он называет «veteres commentarii» или «antiqui commentarii» (Brut. 60, 72). Характер этих commentarii не определишь точно, так как Цицерон может обозначать термином «commentarii» совершенно разные писания, в том числе неопубликованные бумаги Цезаря (Attic. 14.13.6; Phil. 1.2; 2.35, 43; 5. 11f.; Fam. 12.2.2), его работы «De bello Gallico» и, возможно, также «De Bello Civili» (Brut. 262), так называемые «Commentarii Regum» (Pro Rab. perd. 15), собственные записи о своем консульстве (Attic. 1.19.10; ср. Fam. 5.12.10), небольшая работа М. Антония, консула 99 г., о красноречии (De orat. 1.208) и юридическую работу Секста Элия Ката, консула 198 г. (De orat. 1.240): да почти каждый письменный документ может скрываться за названными Брутом «veteres» или «antiqui commentarii», кроме, вероятно, commentarii pontificum и Annales maximi; почти наверняка они не являются «комментариями» к литературным произведениям в нашем понимании.
Из этих древних записей Цицерон извлек дату смерти поэта Невия (Brut. 60) и дату первого исполнения драмы Ливия Андроника в Риме (Brut. 72). В обоих случаях Цицерон предпочитает, чтобы дата смерти Невия была определена иначе, чем в commentarii veteres, а у Акция для первого исполнения Ливия Андроника была другая дата, чем в commentarii antiques.
Если Цицерон указывает на Варрона, которого он хвалит в данном месте как особо основательного исследователя прошлого, а свидетельство Акция, на которое он ссылается в другом месте (Brut. 107, 229), он отвергает на основании противоположных свидетельств commentarii, то он, должно быть, видел в них очень надежный источник. Это благоприятное суждение, по–видимому, разделял и Аттик, который в своей Liber annalis, видимо, как и Цицерон позже в «Бруте», следовал сведениям Commentarii о Ливии Андронике, а не отступникам Accius (Brut. 72).
Хотя характер commentarii veteres и antiqui остается несколько неясным, упомянутые произведения Акция и Варрона, используемые Цицероном, безусловно, входят в рубрику литературно–исторической специальной литературы. Хотя Цицерон не приводит названий этих сочинений, в силу рассматриваемой тематики можно считать вероятным, что здесь он использовал сочинения Варрона De poetis и «Дидаскалии» Акция.
Как и с Варроном, Цицерон был лично знаком с Акцием, который был старше его примерно на шестьдесят лет. Свои замечания о консулах 138 г. Д. Бруте сыне Марка и П. Корнелии Сципионе Назике, убившем Тиберия Гракха, а также о Фабии Максиме Аллоброгике, консуле 121 г., внуке Л. Эмилия Павла, Цицерон приводит в «Бруте» (107).
Далее Цицерон упоминает там замечание Акция, согласно которому он сам и Плавт в один и тот же год ставили спектакль, хотя их разделяла разница в возрасте в пятьдесят лет (Brut. 229). Ссылался ли Цицерон, цитируя эту информацию Акция в «Бруте», на его Дидаскалии, или же его источником были устные высказывания Акция, определить невозможно.
На Цицерона без сомнения воздействовало и произвело впечатление творчество Л. Элия Стилона, основоположника филологии в Риме (Sueton, De grammaticis 2f.). Правда, он не цитировал Стилона для исторических сведений, но сам — как, кстати, и Варрон — был учеником Стилона (Brut. 207) и высоко ставил его ученость, особенно знание им прошлого, в «Бруте», а в De legibus (3.59) он привел разъяснение Стилона к законам двенадцати таблиц, которое он сам вполне мог бы оценить как исторический источник.
Правоведение, по мнению Цицерона, после философии и наряду с историей было одним из трех столпов ораторского искусства. Поэтому знание источников права и соответствующей литературы казалось ему незаменимым для оратора. Для Цицерона изучение права означало не просто предварительное условие для совершенного ораторского искусства; поскольку право также могло передавать знания истории, то в De oratore (1.193) Цицерон описывает гражданское право, понтификальное право и законы двенадцати таблиц Л. Лициния Красса как выдающееся отражение прошлого, откуда историки и антиквары могут получить представление о древнем латинском языке и жизни предков в целом (De orat. 1.193). Хотя источники права и юридическая литература у Цицерона, разумеется, чаще всего упоминаются в юридических, а не в исторических контекстах, то они и рассматриваются им как исторические источники.
Уже в De re publica Цицерон использовал двенадцать таблиц как источник для своей истории римской политии и подробно упомянул заложенное в них право провокации, запрет браков между патрициями и плебеями и положение о том, что «si quis occentavisset», того должно карать смертной казнью (De re pub. 2.54, 61-63; 4.12).
Вновь Цицерон использует законы двенадцати таблиц в качестве исторического источника, когда он излагает историю римских погребений (De legib. 2.55-68). При этом упоминаются несколько соответствующих статей двенадцати таблиц, например, правило, что никто не должен быть похоронен в городе (De legib. 2.58), также ограничения на расходы на погребение (De legib. 2.59f.) и положения о погребальных сооружениях (De legib. 2.61).
О том, насколько хорошо Цицерон был знаком с законами двенадцати таблиц, свидетельствует замечание, согласно которому он еще в юности заучивал их текст, но теперь к его сожалению не заучивают (De legib. 2.59).
Древние тексты законов о погребениях уже в начале второго дохристианского века не были доступны для понимания и нуждались в объяснениях. Комментарии юриста Секста Элия Ката, консула 198 г., и Л. Ацилия, другого современника старшего Катона, — Цицерон приводит в De legibus и замечает, что они не могут объяснить значение слова «lessum» в двенадцати таблицах удовлетворительно; сам он понимает его с Л. Элием Стилоном как «плач» (De legib. 2.59).
Очевидно, что, например, по вопросам государственного права он прибегал к юридическим трудам, как это было в речах в защиту Корнелия (Cornel. 1 frag. 25 = Asconius 76 Clark), но обращался ли он к Libri magistratuum Г. Семпрония Тудитвнв или к труду De potestatibus М. Юния Конга Гракхана, или к обоим трудам, или ни к одному из них, а к другим, не известным нам писаниям, вряд ли можно определить.
М. Юний Конг Гракхан во всяком случае, упоминается Цицероном как ученый в De oratore, De re publica и De legibus, а в речи Pro Plancio Цицерон намекает на него, как на знатока римской старины (De orat. 1.256. De re pub. 1. 1 c = Plinius, Natur. hist. praef. 7). Это говорит о том, что он использовал его произведения, которые, по–видимому, были понятны другой публике, о чем свидетельствует упоминание в речи Pro Plancio, и которые он сам знал не только по названию, как видно из его замечания по этому поводу в De legibus, хотя и нельзя точно определить, по каким вопросам.
С другой стороны, Liber magistratuum (или Commentarius) Г. Семпрония Тудитана Цицерон не упомянул так же, как предполагаемое, но предположительно несуществующее, историческое произведение этого автора; поэтому предположения об использовании Цицероном юридического сочинения Тудитана лишены всякого надежного основания.
Помимо двенадцати законов и правил из области государственного права Цицерон использовал также сборники сенатских постановлений для выяснения исторических вопросов, когда хотел определить, кто участвовал в сенатском посольстве Муммия в Коринф в 146 г. Обнаружив, что вопрос этот не может быть решен только с помощью истории Полибия, Цицерон попросил своего друга Аттика, чтобы тот просмотрел или велел просмотреть liber, in quo sunt senatus consulta Cn. Cornelio L. Mummio consulibus; там наверняка будет информация о составе сенатской делегации (Attic. 13.33.3).
Цицерон также прибегал к сборникам сенатских постановлений для своих весьма подробных изложений о последних днях L Лициния Красса, консула 95 года, в Prooemium третьей книги De oratore, упоминая, что Красс упоминается в них как свидетель их записи (De orat. 3.5). Также часть точных хронологических данных в этом разделе, вероятно, восходит к тому же источнику
Для очень подробного сообщения о последних днях жизни консула 95 г. Л. Лициния Красса в Prooemium третьей книги De oratore Цицерон привлек сборники сенатских указов и упомянул, что Красс упоминается в них как свидетель их записи. Часть точной хронологической информации в этом разделе также может быть основана на том же источнике.
Старший Катон говорит у Цицерона в De senectute (21), что при чтении надгробных надписей он не боится, как считают некоторые, потерять память. Скорее, читая эти надписи, он вспоминает об усопших (De finib. 2.116f.).
В De finibus Цицерон приводит надгробную надпись консула 258 и 254 годов А. Атилия Калатина, где говорится, что он был признан многими выдающимся человеком.
Однако в этих двух случаях Цицерон трактовал надписи не с исторической, а скорее с философской точки зрения.
С другой стороны из письма к Аттику мы знаем, что Цицерон исследовал одну надпись на предмет исторической достоверности. Эта надпись относилась к П. Корнелию Сципиону Назике, консулу 138 года, которому его потомок Кв. Метелл Сципион поставил конное изображение с надписью, в которой Сципион Назика был назван цензором, хотя, как знал Цицерон, он никогда не был цензором (Attic. 6.1.17f.). Ошибочность этой надписи, вероятно, послужила также предостережением Цицерону легкомысленно принимать сведения в надписях за чистую монету, если их нельзя проверить. В данном случае также выяснилось, что напортачил не каменщик, а сам заказчик плохо изучил карьеру своего предка и попал мимо с маркировкой. Эта ошибка Метелла Сципиона побуждает Цицерона к краткой инвективе против исторического невежества вообще («Ο άνιστορησίαν turpem!») и против лживых надписей в частности («Odi falsas inscriptiones!»). Подчеркнутое отвращение Цицерона к «ложным надписям» можно понять, пожалуй, только при условии, что ошибки в надписях были не очень редки и Цицерон сам уже не раз замечал подобные промахи.
В De legibus у Цицерона поэзия и историография были строго отделены друг от друга в соответствии с их различными претензиями на правдивость (De legib. 1.5). Однако понимание того, что поэты не умели писать чистую правду, не побуждало Цицерона считать их произведения, особенно если они, как и анналы Энния, касались исторических событий, чистыми продуктами фантазии.
Поэтому для истории римского красноречия в «Бруте» он мог привести указание Энния, который назвал консула 204 года М. Корнелия Цетега «suadae medulla», то есть особо убедительным оратором (Brut. 59) Прежде чем цитировать высказывания поэта о М. Цетеге, Цицерон оправдывает свое мнение, что Энний был в этом деле достоверным свидетелем, хотя, по мнению самого Цицерона, сформулированного в De legibus, он не обязательно придерживался истины. Авторитет Энния Цицерон, тем не менее, считает надежным, поскольку он, как современник М. Корнелия Цетега, мог судить о его способностях оратора и не имел видимых причин льстить Цетегу после его смерти (Brut. 57). В заключение Цицерон подчеркивает, что если бы не свидетельство Энния, то вообще ничего не было бы известно о М. Цетеге как ораторе (Brut. 59), чем, хотя и негласно, еще раз оправдывается использование Энния в качестве исторического источника в данном конкретном случае.
В то время как принципиальное разделение Цицероном притязания на истинность между поэзией и историографией в предисловии к первой книге De legibus свидетельствует о том, что произведения некоторых поэтов оказали большое влияние на представление Цицерона о римской истории, его критические соображения относительно анналов Энния в «Бруте» показывают, что он, не понимая неизбежных проблем, мог и поэтические произведения оценивать как исторические свидетельства.
Впользу того, насколько разнородным было суждение Цицерона в этих вопросах, говорит и то, что хотя он и принимает свидетельство Энния о Цетеге с подробным обоснованием как достоверное, но в другом месте он отвергает указание того же Энния об оракуле Аполлона для Пирра как неверное. В случае с поэтом Эннием Цицерон был так же далек от поспешного обобщения подобной критики, как и в случае с Геродотом, отцом историографии: нельзя ни верить этим авторам, ни сомневаться во всем, что они сообщали, так как их свидетельства не заслуживали доверия.
В дополнение ко многим изолированным историческим заявлениям, работы Цицерона также содержат некоторые связные исторические изложения, вроде истории римской политии во второй книге De re publica (2.4-64) или изображение последних дней Л. Лициния Красса, консула 95 г., в третьей книге De oratore (3.1-8). Разработка этих глав требует соответствующих исторических исследований, но они уже не могут быть подробно реконструированы из–за редкого упоминания противоречий в историографической литературе или источниках, используемых Цицероном для подготавливаемых к публикации сочинений вроде De oratore и De re publica.
Цицерон, например, в истории политии в De re publica ссылался на Катона и Полибия, но насколько далеко простирается их влияние на его изложение, из–за отсутствия более точных указаний остается в тумане. В третьей книге De oratore в качестве источника последних дней Л. Лициния Красса упоминается лишь одно senatus auctoritas, которое, однако, вряд ли может быть единственным свидетельством, использованным здесь Цицероном (De orat. 3.5).
Поскольку в философских трудах Цицерон обычно представляет только его результаты, но не способ решения исторических проблем, эти работы, не говоря уже о выступлениях, на самом деле не обнаруживают его подход к прояснению подобных проблем. С другой стороны, письма к Аттику позволяют заглянуть в деятельность Цицерона–исследователя, поскольку в них он упоминает некоторые из исторических проблем, с которыми ему приходилось сталкиваться при составлении или подготовке собственных произведений.
Особого внимания заслуживает переписка Цицерона с Аттиком о десяти послах, отправленных сенатом в Коринф в 146 году к Л. Муммию, и письмо Цицерона об идентичности двух Гаев Фанниев, сыновей Марка и Гая. В обоих случаях, в отличие от большинства других, источники, используемые Цицероном, и трудности, возникшие в ходе расследования, и их решение, могут быть определены, по крайней мере частично, с некоторой надежностью.
Совершенно уникальное представление о работе Цицерона над историческими вопросами дает нам его переписка с Аттиком, относящаяся к периоду с конца мая по начало июня. В то время Цицерон планировал создать диалог по примеру Дикеарха, в котором члены сенатской комиссии, посланной в Коринф к Муммию в 146 году, должны были обсудить политико–философскую тему, возможно, в связи с завоеванием и разрушением Коринфа (Attic. 13.30.2).
С этой целью Цицерон сначала должен был идентифицировать членов этой комиссии. Он сам знал о трех из десяти посланников, но так как он находился в Тускуле, где условия для детального исторического расследования были довольно неблагоприятными, он обратился к Аттику с просьбой узнать имена других послов.
Сам Цицерон уже консультировался с сочинением Полибия, которое, по–видимому, он имел в Тускуле в наличии, но должно быть заметил, что тот не назвал имен «десяти легатов».
Из других источников Цицерону было известно, что консуляр Постумий Альбин и Сп. Муммий, брат Л. Муммия, завоевателя Коринфа, входили в число десяти легатов, и он подразумевал, что слышал от умершего в 50 году Гортензия, что в посольстве участвовал некий Г. Семпроний Тудитан.
Из десяти членов сенатского посольства 146 г. до н. э. Цицерон в начале переписки с Аттиком, как полагают, знал только троих, а именно консуляра Постумия Альбина, Сп. Муммия и Г. Семпрония Тудитана.
Помимо семи имен, которых ему еще не хватало, Цицерон хотел, чтобы Аттик проверил свои уже имеющиеся сведения и, в частности, получил информацию по вопросу, который стоял перед ним с тех пор, как он обнаружил в Liber annalis Скрибония Либона, что Г. Семпроний Тудитан, консул 129 до н. э., был в 132 г. претором. Предполагая, что Тудитан достиг претуры в установленном законом минимальном возрасте в сорок лет, он, как сразу увидел Цицерон, в 146 г., когда ему еще не было тридцати, был слишком молод, чтобы быть даже членом сената, но это было обязательным условием для участия в сенатском посольстве.
С другой стороны, Цицерон отмечает, что маловероятно, что Тудитан. который, согласно своим утверждениям, не испытывал в своей карьере неудач и в соответствии с установленном правилами возрасте легко достиг всех курульных магистратур, после квесторства не позднее, чем в 147 году (в качестве условия для участия в делегации сената в следующем году) достигнет претуры только через пятнадцать лет, хотя по закону это было бы возможно и раньше (Attic. 13.32.3).
Аттик смог передать Цицерону первую дополнительную информацию. Он вспоминал, что видел статую Авла Постумия Альбина на Истме у Коринфа. Поэтому ему и Цицерону было ясно, что консул 151 г. и историк должен был быть консуляром Постумием Альбином; Цицерон знал с самого начала о его участии в сенатском посольстве 146 г. и был рад дать этому грамотному человеку выступить в запланированном им сочинении.
После того, как личность Постумия Альбина, которого Цицерон с самого начала считал одним из десяти легатов, была теперь выяснена, оставалось решить вопрос о семи недостающих легатах и проверить информацию Цицерона о Сп. Муммии и Г. Семпронии Тудитане.
Но поскольку Аттик, по–видимому, решил ограничиться информацией об А. Постумии Альбине, да и то кроме его отождествления с консулом 151 г. Цицерону больше ничего не сообщил, тот в другом письме повторил свой вопрос о Г. Семпронии Тудитане (Attic. 13.32.3), и когда он, видимо, не сразу получает нужную информацию в ответ на этот вопрос, он посылает Аттику третье письмо, в котором он указывает, что будет уместно прояснить весь вопрос о десяти сенатских послах 146 г., просмотрев сборник резолюций сената соответствующего года (Attic. 13.33.3); это собрание должно было также включать в себя senatus consultum, которым они были назначены.
В том же письме Цицерон называет правдоподобным высказанное Аттиком предположение, что Г. Семпроний Тудитан, консул 129 г., значился в 146 г. не как сенатский посол — для чего, как сразу же признал Цицерон, он был, вероятно, слишком молод, — но как квестор или военный трибун Л. Муммия в войске у Коринфа. Но он просит Аттика внимательно изучить этот вопрос и определить, в какие годы Г. Семпроний Тудитан, консул 129 г., на самом деле был квестором или военным трибуном; в случае же, если в 146 г. он не занимал ни одной из этих должностей, следует рассмотреть, участвовал ли он в походе против Коринфа как praefectus или contubernalis Л. Муммия. На основании сведений Гортензия о том, что один Семпроний Тудитан был в числе десяти легатов, Цицерон, во всяком случае, считает, что консул 129 года, должно быть, пребывал в 146 г. перед Коринфом, хотя, возможно, и не был сенатским послом.
Что касается Сп. Муммия, то Цицерон, сообщив Аттику, что тот не входил в число десяти сенатских посланников, сделал вывод, что он был легатом в войске своего брата, и кратко и без дальнейших объяснений сообщил Аттику об этом прозрении (Attic. 13.5.1). В другом письме он поясняет (Attic. 13.6.4), что не может быть сомнений, что Сп. Муммий был у Коринфа, ибо есть еще письма, которые Сп. Муммий посылал из Коринфа своим знакомым и о которых он сам знал через недавно умершего потомка Сп. Муммия. Но так как исключено, что Сп. Муммий был одним из десяти сенатских посланников, тем более что сенат в свое время принципиально не включал в подобные посольства родственников соответствующих полководцев, скорее всего, он находился в качестве легата в войске своего брата перед Коринфом. После быстрой идентификации А. Постумия Альбина в качестве одного из легатов, функции Сп. Муммия в 146 г. для Цицерона были окончательно уточнены.
Даже неясности с Г. Семпронием Тудитаном, о котором Цицерон знал через Гортензия, что он был в числе десяти сенатских посланников, были устранены Аттиком (Attic. 13.6.4). Он подтвердил предположение Цицерона, что претор 132 г. и консул 129 г. не совпадают с сенатским посланником 146 г. Скорее всего, это был отец этого Г. Семпрония Тудитана, которого сенат в 146 г. отправил в Коринф к Л. Муммию, и это к нему, по–видимому, относятся сведения Гортензия.
Поэтому правдоподобное в глазах Цицерона предположение Аттика, который считал, Что Г. Семпроний Тудитан, консул 129 года, был в 146 г. под Коринфом, но не как сенатский посланник, а как quaestor или tribunus militum, было сделано посредством инициированнй Цицероном проверки.
С отождествлением сенатского посланника 146 г. с отцом консула 129 г. Цицерон прямо соглашается в шестом и последнем письме этой переписки (Attic. 13.4.1). Претор 132 г., добавляет он, стал квестором только в 145 г., то есть только через год после консульства Л. Муммия 146 г., и поэтому он окончательно выпадает из десятки послов.
Более того, Аттик составил список наиболее важных просопографических сведений о десятке 146 г. и направил Цицерону, так что теперь тому были известны и послы, о которых он неделей ранее, при начале переписки с Аттиком, еще ничего не знал.
В этой переписке о сенатских послах 146 г. примечательна прежде всего дотошность, с которой Цицерон стремится установить просопографические сведения о лицах, которых он не рассматривает в историческом произведении, а хочет, чтобы они выступали в качестве участников беседы в философском диалоге. Тем не менее Цицерон не хотел бы полагаться на непроверенные догадки и на свою память.
По этой причине он выступил с очень последовательной критикой своих источников. Его первоначальное представление об участии Г. Семпрония Тудитана, консула 129 г., и Сп. Муммия в посольстве основывалось на информации, полученной им от потомков этих двух лиц, а именно от Гортензия, происходившего по материнской линии от Семпрониев Тудитанов, и от недавно умершего Сп. Муммия.
Поскольку и Гортензий, и Сп. Муммий к моменту его переписки с Аттиком уже умерли, Цицерон для проверки и дополнения их сведений привлек авторитетное историческое произведение, а именно Историю Полибия (Attic. 13.30.2).
Однако, поскольку Полибий не назвал легатов, Цицерон заглянул в Liber annalis Либона, который, по всей видимости, поместил претуру Семпрония Тудитана в 132 г., что уже почти исключило его участие в сенатском посольстве 146 г.; однако, поскольку Liber annalis Либона описывала карьеру Тудитана лишь начиная с эдилитета и вполне очевидно ничего не содержала о сенатских послах 146 г., Цицерон не мог с помощью одного только этого произведения окончательно прояснить возникшие вопросы.
Соответствующая второстепенная литература не подтверждала устных сведений Цицерона; информация в Liber annalis Либона о карьере Г. Семпрония Тудитана также говорила против их достоверности. Указание Гортензия, что Семпроний Тудитан участвовал в сенатском посольстве 146 г., все же показалось Цицерону настолько весомым, что, несмотря на пробужденные Liber annalis Либона сомнения, он не хотел просто отвергать его (Attic. 13.33.3).
Внимательно изучив ход деятельности Тудитана, Цицерон счел единственно возможное объяснение, посредством которого, возможно, были бы согласованы противоречивые на первый взгляд сведения Гортензия и Либона, настолько маловероятным, что он попросил Аттика прояснить проблему с помощью официальных документов и с этой целью ознакомиться с собранием сенатских постановлений за 146 год.
Кроме того, по мнению Цицерона, необходимо было полностью изучить ход жизни консула 129 г. Семпрония Тудитана и определить, был ли он quaestor или tribunus militum в 146 г.; если же нет, то следовало проверить, был ли он в то время praefectus или contubernalis Л. Муммия.
Во всех этих случаях относимое Цицероном к консулу 129 г. заявление Гортензия, что Г. Семпроний Тудитан пребывал у Коринфа, могло согласоваться с фактом, что он еще не мог быть сенатором.
Инициированная Цицероном проверка в конце концов показала, что не консул 129 г., а его одноименный отец был сенатским посланником 146 года (Attic. 13.6.4).
Также из senatus consultum 146 г. Аттик определил, что и Сп. Муммий не входил в десятку посланников (Attic. 13.5.1).
Цицерон же, зная наверняка, что Сп. Муммий участвовал в походе против Коринфа и, по–видимому, не сомневаясь в его роли легата (Attic. 13.6.4), согласовал свои знания и результаты исследования первоисточников единственно возможным способом, заключив, что Сп. Муммий был не легатом сената, а легатом своего брата. Эта переписка с конца мая по июнь 45 года в одном отдельном случае показывает, насколько серьезно относился сам Цицерон к своему принципиальному требованию познания истории и к утверждению истины, связанному с этим требованием. Кроме того, она свидетельствует о том, что Цицерон был вполне способен раскрыть исторические подробности, которые не могли быть выяснены простым путем консультирования с одним или несколькими соответствующими историографическими работами. Но с одними работами Полибия и Либона возникшие вопросы не могли быть решены. Кроме того, необходимо было устранить неясности относительно функций Сп. Муммия и идентичности Г. Семпрония Тудитана. В целом, его исследования о сенатском посольстве 146 г. позволяют сделать вывод, что как при составлении дошедших до нас произведений, так и при подготовке запланированного, но неосуществленного диалога о десятке Цицерон не игнорировал и понимал исторические проблемы и достоверные факты.
Еще один пример взаимодействия Цицерона с историческими вопросами — его комментарии о двух современниках Гракхов, двух Гаев Фанниев, сынвей Гая и Марка. Впервые Цицерон прокомментировал обоих в 46 г. (Brut. 99-101). Только к Г. Фаннию сыну Марка после этого он возвращается несколько раз, сначала в следующем 45 году в ответ на просьбу Аттика (Attic. 12.5b), и снова в 44 г. в своем сочинении De amicitia (3) и в другом письме к Аттику (16.13a.2).
Когда в 46 г. Цицерон обсуждает в «Бруте», двух Гаев Фанниев, он указывает, что Г. Фанний сын Гая был консулом в 122 году и оставил знаменитую речь «De sociis et nomine Latino» против федерального закона Гая Гракха; этот Г. Фанний сын Гая выступал еще как народный трибун и представлял на этом посту политику Сципиона Эмилиана.
Его тезка Г. Фанний, однако, не оставил никаких речей, зато написал историческое произведение, и он был одним из двух зятьев Г. Лелия (Brut. 99). Короче говоря, тезис Цицерона в «Бруте» гласит: Г. Фанний сын Гая был консулом 122 г. и ранее народным трибуном; Г. Фанний сын Марка был историком и зятем Г. Лелия.
Очень скоро изложение Цицерона стало оспариваться, поскольку, как видно из письма Цицерона к Аттику в следующем 45 году, незадолго до этого Аттик отрицал часть этого тезиса, а именно утверждаемую Цицероном идентичность историка Г. Фанния с зятем Г. Лелия.
Цицерон ответил ему, что он находит свое мнение в «Бруте» подтвержденным в составленной М. Брутом эпитоме Истории именно этого Фанния, и кроме того, он может вспомнить высказывание Гортензия, которое также говорит в пользу его мнения о том, что историк с Фанний был зятем Г. Лелия.
Но поскольку Аттик, видимо, несмотря на данные в Эпитоме М. Брута и замечание Гортензия, видел повод усомниться в изображении в «Бруте», то в своем упомянутом письме 45 года он попросил его разрешить противоречия и прояснить вопросы, связанные с тождеством двух Гаев Фанниев (Attic. 12.5b).
Поскольку же ответных писем Аттика до нас не дошло и поскольку Цицерон — в отличие от случая сенатского посольства к Л. Муммию в 146 г. — в дальнейших письмах не возвращается к вопросу о двух Фанниях, то результат исследований Аттика нам неизвестен.
Однако Цицерон в своем позднейшем сочинении De amicitia, датированном 44 годом, вновь обращается к Г. Фаннию сыну Марка и называет его там, как и за два года до этого в «Бруте», зятем Г. Лелия. Совершенно очевидно, что исследования 45 года подтвердили это указание из «Брута».
Истинность этой части тезиса Цицерона из «Брута» отсюда может считаться надежной: Г. Фанний сын Марка был зятем Г. Лелия.
Его утверждение из «Брута», что этот Г. Фанний сын Марка был идентичен автору исторического произведения, циркулировавшего под именем Г. Фанния, не повторяется в De amicitia, но не отменяется. Почему он не вернулся к этому моменту в De amicitia, не совсем понятно. Возможно, инициированные им исследования Аттика между тем показали, что — в отличие от того, что он утверждал в «Бруте», и со ссылкой на Эпитому труда Фанния, на самый труд Фанния и на Гортензия повторил в письме к Аттику — историком был не Г. Фанний сын Марка, а его тезка Г. Фанний сын Гая. Но, похоже, Цицерон в контексте своей работы De amicitia, не указывал на это хобби зятя Лелия; действительно, из прямого заявления Цицерона, повторенного в De amicitia, можно определенно сделать вывод, что Фанний сын Марка был зятем Лелия, однако из его молчания о его деятельности как историка, разумеется, отнюдь не следует, что вопреки тому, что он сказал в «Бруте», историком был не Г. Фанний сын Марка, а его тезка Г. Фанний сын Гая, консул 122 г.
В «Бруте» Цицерон упомянул, что консул 122 года Г. Фанний сын Гая исполнял трибунат вместе со Сципионом Эмилианом. О каком–либо Г. Фаннии сыне Марка, облеченном магистратурой, он, напротив, не проронил ни слова. Только в ноябре 44 года он осведомляется у Аттика, при каких консулах Г. Фанний сын Марка был народным трибуном, добавив, что по его мнению Г. Фанний сын Марка исполнял эту должность в цензорство Сципиона Эмилиана (Attic. 16.13 a.2).
Ввиду того что в «Бруте» Цицерон связал трибунат будущего консула Г. Фанния сына Гая со Сципионом Эмилианом (Brut. 100), этот запрос Цицерона о трибунском годе Г. Фанния сына Марка и датирование этого трибуната с цензорством Сципиона Эмилиана привели к закавыке, что Цицерон теперь, в ноябре 44 г., считает народным трибуном не Г. Фанния сына Гая, как в «Бруте», а его тезку Г. Фанния сына Марка, который исполнял должность совместно со Сципионом Эмилианом.
Однако, трудно понять, насколько высказанное в ноябре 44 года предположение Цицерона, что Г. Фанний сын Марка был народным трибуном в цензорство Сципиона Эмилиана, может опровергнуть или даже поставить под сомнение его изображение в «Бруте», согласно которому его тезка, Г. Фанний сын Гая, будущий консул, исполнял трибунат вместе со Сципионом Эмилианом. Замечание Цицерона от ноября 44 г. никоим образом не противоречит его более ранним высказываниям в «Бруте», но добавляет нам сведений о том, что не только Г. Фанний сын Гая занимал пост трибуна в неизвестном году до смерти Сципиона Эмилиана в 129 г., но и Фанний сын Марка был народным трибуном вероятно в 142/141 г. в цензорство Сципиона Эмилиана.
Описание Цицерона в «Бруте», что было два Гая Фанния, сын Марка и сын Гая, примерно одинакового возраста, и что Г. Фанний сын Гая был консулом в 122 году, в то время как Г. Фанний сын Марка был зятем Лелия и историком, следовательно, не поколеблено его заявлениями в других местах, а отчество «сын Марка» для зятя Лелия даже подтверждается.
Эту удивительно недвусмысленную ситуацию смущает только не поддающаяся датировке посвятительная надпись, в которой — в прямом контрасте с заявлением Цицерона в «Бруте», что Г. Фанний сын Гая был консулом в 122 году — консулом называется Г. Фанний сын Марка: C(aius) Fanni(us) M(arci) f(ilius) co(n)s(ul) de sena(tus) sen(tentia) dedit (CIL I2 658). Поскольку коллега Г. Фанния сына Марка в надписи не упоминается, в ней отсутствует точное указание на ее идентификацию и датировку. Так как кроме консула 122 года известен только один Г. Фанний, достигший консульства (а именно в 161 году), который, однако, засвидетельствован в фастах как Г. Фанний сын Гая, то надпись консула Г. Фанния сына Марка можно отнести к консулу 122 года, чье отчество не передано в письменном виде.
Однако это решение назначить надпись консула Г. Фанния сына Марка консулу 122 г. оказалось сомнительным, учитывая, что оно прямо противоречит часто упоминаемому свидетельству Цицерона в «Бруте», согласно которому консул 122 года не Г. Фанний сын Марка, а Г. Фанний сын Гая.
Итак, сформулирована центральная проблема «вопроса Фанния»: если отнести надпись консула Г. Фанния сына Марка к одному из двух засвидетельствованных консулов по имени Г. Фанний, то расхождение с другими источниками неизбежно: либо эта надпись противоречит другому эпиграфическому свидетельству, если ее отнести к консулу 161 года, который был засвидетельствован в фастах как Г. Фанний сын Гая, либо она конфликтует с прямым свидетельством Цицерона, если ее отнести к консулу 122 года, также известному как Г. Фанний сын Гая.
Что касается этой проблемной надписи консула Г. Фанния сына Марка, то мы не знаем, современна ли она, была ли она установлена при жизни названного Г. Фанния сына Марка, или нет. Ненадежность надписей, установленных впоследствии, общеизвестна: действительно, возможно, что столь выдающаяся личность, как консул 138 г. Сципион Назика, убивший Тиберия Гракха, в надписи, установленной ему еще одним из его собственных потомков, назван цензором, хотя, как доказано, он никогда не занимал эту должность. Отсюда предположение, что надпись консула Г. Фанния сына Марка опровергает утверждение Цицерона о консуле 122 года как о «сыне Гая», по этой причине не допускается, хотя и широко распространено.
Более важным, чем принципиальное возражение против достоверности надписей в целом и отсутствие положительных указаний в надписи консула Г. Фанния для датировки его консульства 122 годом, является в данном случае другая точка зрения Разве Аттик в 45 году, сообщая Цицерону свои возражения против изложения в «Бруте» о Г. Фаннии сыне Марка, историке и зяте Лелия, не указал бы ему, что именно он — а не Г. Фанний сын Гая, как писал Цицерон в том же месте у Брута, — был консулом 122 года? Однако в ответном письме Цицерона на критику Аттика нет и следа от указания, какого можно было бы ожидать от составителя Liber annalis. Аттик, по–видимому, не обратил никакого внимания на указание Цицерона о консуле 122 г. как о «сыне Марка».
Наконец, в «Бруте» Цицерон не только хвалит Liber annalis Аттика, но и прямо использует их для этого своего сочинения. Так как в Liber annalis с большой долей вероятности содержались отчества консулов, то Цицерону было легко извлечь из этого произведения точное отчество Г. Фанния, консула 122 г., когда он в «Бруте» обсуждал обоих Гаев Фанниев. Коллегу Г. Фанния сына Гая, консула 122 г., кстати, Цицерон указывает правильно; если бы он не знал его имени наизусть и не отыскал его — например, как это видно в «Бруте», в Liber annalis Аттика, — то в том же месте у него было бы и верное отчество Г. Фанния, консула 122 г.
Учитывая, что априори ничего не говорит о том, что указание надписи предпочтительнее литературного свидетельства, что, кроме того, Аттик, похоже, не возражал против указания Цицерона на отчество «сын Гая» для консула 122 года, что Цицерон без труда смог определить верное отчество этого консула и что он, наконец, никогда не считал консула 122 года «сыном Марка», следует вместе с Цицероном в держаться отчества «сын Гая» для Фанния, консула 122 г.
Во всяком случае, надпись консула Г. Фанния сына Марка не может быть отнесена к консулу 122 г. Она либо ошибочна — из–за промаха каменщика или по незнанию заказчика — либо Г. Фанний сын Марка действительно был консулом, как указывает надпись, но, конечно, не в 122 году, о чем свидетельствует нам для Г. Фанния сына Гая Цицерон, а в год вроде 118 или 111, когда один из консулов скончался, так что Г. Фанний сын Марка был бы хорошим кандидатом на должность консула–суффекта (Gellius 13.20.9f.; Brut. 128).