§ 29. «Политика». Общее учение о государстве. В «Политике» Аристотеля мы находим уже совершенно законченное учение о государстве с точки зрения античного либерализма. Прежде всего мы имеем здесь общее учение о самом государстве в смысле определения его понятия и основных, образующих его частей. На первом плане здесь стоит обоснование государства как естественного и необходимого вида общения. Оно представляет собой с этой стороны абсолютную потребность для человека. «Государство есть продукт естественного развития, и человек по природе своей существо политическое; кто живет в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств, вне государства, тот или сверхчеловек или существо недоразвитое»… Это или «зверь» или «бог». Такой человек по своей природе «только и жаждет войны и сравнить его можно с выбитой из ряда пешкой на игральной доске». Такая политическая природа человека доказывается далее путем сравнения его с существами, живущими стадами, из которых лишь он один «одарен речью». Это же свойство человека ведет его к тесному общению и созданию семьи и государства. Государство поэтому есть безусловно «продукт естественного возникновения», оно является «конечной целью предшествующих форм общественной жизни» как «совершеннейшая форма общежития». Так, государство и общение политическое «стремится к высшему из всех благ», оно «обнимает собой все остальные виды общения». Исходя из этих положений, Аристотель устанавливает связь и различие между государством и такими формами общения, как семья и селение. Но для государства и то и другое является лишь своего рода предпосылками и средствами, которые существуют для осуществления его целей как высшего блага. Отсюда государство как высшая форма существует до них и прежде них: «Государство существует прежде, чем семья и каждый из нас в отдельности, потому что целое необходимо прежде своей части». Отсюда оно не есть организация для каких–нибудь отдельных, частных целей, «не для совместной войны его членов против несправедливых притеснений… не для торговых операций и взаимных выгод». Но, «происходя просто по нужде жизни», государство «совершенно довлеет себе», «довлеет себе для удовлетворения всем потребностям своей жизни», а посему и является «средой счастливой жизни», той «совершеннейшей формой общежития, в которой общественная жизнь во всех отношениях достигает высшей степени благосостояния». Или, иначе говоря, «государство есть такая форма общежития, которая существует с целью вполне счастливой жизни как для семейства, так и для целых поколений, жизни совершенной и вполне себе довлеющей». (Аристотель, Политика, кн. I, гл.1; кн. II. гл.1; кн. III, гл.1, 5; кн. IV, гл.7; цитирую по переводу Н. Скворцова, Москва, 1893 г. Новейший перевод Жебелева (Москва, 1911 г.) слишком модернизирован, и я пользуюсь им лишь в исключительных случаях.)
В таком определении государства имеется несколько очень важных моментов. И прежде всего разрешается вопрос о вечности государства и необходимости его существования во все время бытия человеческого общества. Человек — существо политическое, а следовательно, он неизбежно и необходимо в своих формах общения стремится к государству как наиболее полной и совершенной, а вместе с тем и самодовлеющей организации. Отсюда вывод — где человек, там и государство, без последнего он или падает до скотского уровня, или же, наоборот, переходит на линию какого–то божественного сверхчеловечества. И так как, по воззрению Аристотеля, не каузальная причинность, а телеологическая или целевая составляют основу всякого движения и естественного развития, то и человек не может отделаться от прирожденной цели, которая единственно находит свое разрешение в государстве. Отсюда вывод о вечности государства и необходимость этой формы как высшего и совершенного завершения человеческого общения. Но в этой постановке вопроса есть и другая сторона. И здесь предательским является телеологический подход нашего философа. Перед нами все же здесь два явления: с одной стороны, человек, предназначенный для осуществления своей разумной деятельности, а с другой — различные формы общения и в том числе государства. Однако, в отличие от Платона, государство Аристотеля не имеет своего вечного образца в мире идей, но само оказывается целевой установкой. Вместе с тем в духе истинного либерализма Аристотель, считая политическое общение совершеннейшим, в то же время указывает основы этого совершенства именно в удовлетворении целей не государства, как такового, чего–то сверхчеловеческого и сверхъестественного, но в целях самого человека, находящего в государстве наибольшее удовлетворение своих нужд и получающего в этом самодовлеющем общении свое высшее блаженство и счастье. Отсюда же получается, что уже не человек живет для государства и подчиняется его целям, но само государство служит целям человека. Цели человеческой жизни становятся выше целей государства, а следовательно, последнее становится лишь его средством. Если же дело обстоит так, то совершенно ясно, что человек, пользуясь государством как средством, может в случае надобности заменить его другим, еще лучшим. Вывод из сказанного ясен. Государство не может быть признано ни вечным, ни необходимо присущим человеку. И если что–нибудь другое даст ему как политическому животному еще более высокую степень обеспечения счастья, то, естественно, человек упразднит государство и заменит его такой высшей формой общения. Почем знать! При этом он, может быть, и превратится, с точки зрения древних, не то в сверхчеловека, не то в полубога.
Приведенное определение Аристотеля, во всяком случае, является социологическим и отчасти экономическим объяснением природы государства. Однако же оно будет неполным, если мы не обратим внимания еще на одну сторону. А именно: наш философ несколько раз подчеркивает, «что государство по своей природе — множество». Это множество в свою очередь определяется с двух сторон: с одной — это множество «не только состоит из многих людей, но и из различных, а из одинаковых не образуется государство»; с другой стороны, это множество является соединением людей, которые, с одной стороны, взаимно нуждаются друг в друге, так что одни принадлежат к подчиненным, а другие к господствующим, но в то же время, с другой, принадлежат одинаково к категории «равных и свободных». Нельзя не видеть здесь необходимого различия населения с точки зрения социальной и политической. В первом отношении «государство слагается из неподобных». Даже более того: это требование безусловно. И если бы государство стало «единством более, чем сколько нужно, из государства оно уже делается семьей, а из семьи — одним человеком». Подобно тому как нельзя создать из одного звука симфонии, нельзя из одинаковых людей создать и государство; «оно не должно переступать пределов должного единства». Но в то же время эта социальная неодинаковость нисколько не препятствует тому, что все граждане пользуются одинаковыми правами в области свободы и равенства, ибо государство, состоя из людей неподобных, в то же время «есть общество людей равных, соединившихся между собой с целью возможно наилучшей жизни». (Аристотель, Политика, кн. I, гл.2; кн. II, гл.1, 2; кн. III, гл.1, 2; кн. IV, гл.7.) Таким путем мы уже у Аристотеля находим основные черты государства классового типа, как оно сохранилось до настоящего времени. И так как здесь речь идет о государствах республиканских и в данном случае демократических, то его предпосылкой оказывается социальное неравенство, «неподобие», заключенное в рамки формального юридического равенства. Отсюда остается только один шаг к признанию государства образованием классовым.
Сказанным, однако, не ограничивается аристотелевское определение. Он отмечает еще момент государственной власти, который связывается в «Политике» с понятием государственного устройства. И «если государство есть форма общежития граждан, пользующихся известным политическим устройсвом». то последнее «выражает собой тот основной мотив, по которому организуются в государстве как все прочие институты власти, так особенно институт верховной власти, ибо верховная власть есть тот пункт, к которому тяготеет вся политическая жизнь государства; таким образом, политическое устройство государства и есть не что иное, как политическая его жизнь». Именно в этой форме путем образования «верховной власти» и устанавливается основная связь «властвующего и подчиненного» «в интересах их собственного благосостояния». Этим путем необходимо устанавливается связь между государством и правом, ибо «государственная власть есть власть, опирающаяся на свободных и равных». Отсюда «справедливость имеет место только в политической жизни, потому что весь строй политического общежития держится на праве». Именно принадлежность «общих прав» всем жителям государства и участие граждан в осуществлении «власти совещательной и судебной», отправление должности «в суде и управлении» отличают людей, причастных к государству, от вне государства стоящих, «самых нечестивых и самых диких существ». Сам же закон охватывает «те основания, по которым властвующие должны властвовать и защищать данную форму государственного быта против тех, которые ее нарушают». Поэтому «законы должны быть приноровлены к политическому устройству», а следовательно, к тому порядку, который лежит «в основании распределения государственных властей и определяет собой как верховную власть в государстве, так и норму всякого в нем общежития». (Аристотель, Политика, кн. I, гл.1; кн. III, гл.1, 4; кн. VI, гл.1.)
Теперь государство перед нами выступает со всех сторон своего социологического, экономического, политического и правового положения. Социологически оно коренится в самой природе человека как общественного животного, и с этой стороны, следовательно, оно естественно в такой же мере, как и всякие другие общественные формы, как семья и т. п. Экономически, по учению Аристотеля, государство есть величайшее и наиболее могущественное объединение, так как оно, обладая свойством самодовлеющей организации, дает удовлетворение всем и в том числе высшим человеческим потребностям, обеспечивает своим сочленам «счастливую жизнь». Со стороны политической мы имеем известное «неподобие» и разнородность частей, сводящиеся к противоположности между господствующими и подчиненными. На первый план здесь выдвигается верховная власть и связанное с ней государственное устройство. И наконец, со стороны правовой мы находим формальное равенство сограждан как людей свободных и равных, и наличность законов, следующих по своему значению и содержанию за государственным устройством и определенно защищающих его формы. Нельзя отказать аристотелевскому определению государства ни в полноте, ни в диалектическом характере построения. С точки зрения науки классового буржуазного общества,, это определение может быть признано совершенным. Оно безмерно выше попытки свести государство к сочетанию территории, населения и верховной власти. Особую ценность определение Аристотеля имеет с точки зрения либерализма. Ибо здесь не только «неподобию» противопоставлено множество свободных и равных, но и сама верховная власть выступает в сочетании с законом и притом в виде основного момента государственного устройства или общей конституции. Уже в определение государства здесь внесены признаки, делающие его специальным воплощением либеральных идеалов. Можно сказать, что законная, некоторым образом «конституционная», государственность именно у Аристотеля впервые находит свое классическое выражение. И если позднейший либерализм не может согласиться с экономическим пониманием государства в качестве самодовлеющей единицы, так как впоследствии от государства отделилось так называемое общество с его чисто экономическими интересами, то учение о «вечности» государства стало достоянием всех последующих либеральных государствоведов[1].
§ 30. Элементы государства. Экономика. Как мы видели выше, самое понятие государства у Аристотеля связано с определенными экономическими предпосылками. И прежде всего он придает большое значение естественным условиям существования. Он обращает большое внимание на количество граждан и объем территории. Для благополучия государства нужны также известные природные свойства почвы. Необходима известная пропорция между объемом территории и числом населения, которое должно кормиться с нее. Само государство не должно быть слишком мало или слишком велико: «если предмет слишком мал или чрезмерно велик, то он не сохранит в себе своей силы, но или вовсе не останется верным своей природе или будет дурен». При недостаточном числе граждан государство «не довлеет себе», при слишком большом числе в нем «почти уже и не может быть политического устройства». А это потому, что «граждане необходимо должны знать друг друга». Аристотель — сторонник удобного стратегического расположения границ и прибрежного положения города, так как «такое положение способствует привозу в него разных плодов земли, лесного материала и других продуктов». «Страна, лежащая близ моря, удобнее может получить недостающие в ней необходимые продукты и сбывать другие, которыми сама изобилует». Однако очень вредно сильное развитие морской торговли и появление с ней массы «людей, составляющих морской экипаж». Природа влияет и на «свойства граждан»: «Народы, живущие в холодном климате, даже в Европе, хотя исполнены отваги, но бедны умственными и художественными способностями. Азиатские же народы, напротив, хотя и одарены умственными силами и способны к искусствам, но лишены смелого духа». Выдающееся место поэтому занимают эллины, так как, находясь топографически в середине между европейцами и азиатами, они «и храбры, и умственно высоко развиты». И если бы эллины представляли собой «одно политическое целое, то были бы в состоянии властвовать над всей вселенной». (Аристотель, Политика, кн. IV, гл.4, 5, 6.)
Но не одни естественные свойства создают государство и его элементы. И если мы хотим подробнее ознакомиться с составными частями государства, то должны обратиться ближайшим образом к экономике, которая и характеризует самый состав населения и его организацию. В своей «Политике» Аристотель отводит достаточное количество страниц экономике. «Без пищи жить нельзя; различие в пище определяет собой различный образ жизни самих живущих». На этом основании наш мыслитель рисует различные виды существования как животных, так и людей: «Одни ведут ленивую жизнь номадов; все продовольствие, получаемое ими от домашних животных, достается им без труда». Они следуют за своими стадами при переменах места пастбища, «таким образом, они возделывают как бы живое поле». Другие живут охотой, морским разбоем, рыболовством. «Большая же часть людей живет земледелием, питаясь плодами растительности». У них деятельность направлена непосредственно на предметы самой природы. Таковы земледельцы. Различные виды промыслов очень часто соединяются вместе. Это наиболее выгодно. От такого производства и потребления, которое и есть «экономическая деятельность», состоящая в «приобретении имущества» и его «употреблении», отличается обмен. Аристотель относится очень сочувственно к «меновой торговле», которая необходима потому, «что обыкновенно некоторых предметов бывает у людей больше, а некоторых меньше, чем сколько нужно для удовлетворения потребностей». Она служит, следовательно, доставлению недостающих предметов взамен тех, которые имеются в излишке. Орудием для обмена служат деньги, которые «сами по себе имеют лишь значение условное». Но от этих способов естественной экономической деятельности резко отличаются крупная барышническая торговля, коммерческая спекуляция и ростовщичество. Здесь все направлено на безмерное накопление денег, а при их помощи и богатства. Одним из важнейших орудий такой спекуляции является захват торговой монополии. «Ростовщичество же по всей справедливости заслуживает презрения, так как… деньги употребляются не на то, для чего они изобретены… посредством роста этих денег рождаются те же деньги». Из различных видов торговли такому же осуждению подлежит и та, которая «основана не на естественной потребности, а на взаимном барыше меняющихся». (Аристотель, Политика, кн. I, гл.3, 4. Ср. H. Cunow, Die Marxsche Geshichts–Gesellschafts–und Staatstheorie», B. I,. Berlin, 1920, стр.32, 33.)
В этом очерке экономической деятельности, которая различает экономические способы приобретения от барышничества или хрематистической деятельности, уже дана расценка и различных групп государственного населения, выросших на той или иной хозяйственной почве. Уже здесь ясно, что Аристотель не сторонник крупного капиталистического развития и еще меньше крупной морской торговли. Правда, он в достаточной степени сторонник городских классов современной ему культуры, чтобы признать и денежный оборот, и необходимость меновой торговли, и даже, как мы увидим ниже, пользу морских торговых сношений. Но в то же время он защитник той эллинской ограниченности, которая была величайшим препятствием для мировой политики даже такого города, как Афины. Центр его внимания находится все же в семье и деревенском селении или слободе. Именно здесь он видит истинные составные элементы государства. Семья выступает у него прежде всего как экономическая единица. Он здесь сочувственно цитирует Гесиода, который сказал: «Прежде всего дом, потом жена и рабочий вол». «Потому что у бедных, — говорит Аристотель, — вол заменяет раба». Таким образом, цельная семья состоит из рабов и свободных, рабочей силы и хозяев, а среди последних различаются муж и жена, отец и дети. И прежде всего занимается наш философ семейным имуществом, орудиями производства и экономической деятельностью. На этой почве уже создается господская власть, и прежде всего экономически обосновывается рабство. «Общение, состоящее из нескольких семей и имеющее целью обслуживание не кратковременных только потребностей, — селение. Вполне естественно, что селение можно рассматривать как колонию семьи. Подобно семье и здесь связь организуется на родовой основе. «Членов одного селения некоторые называют одномолочниками». И подобно семье и здесь раньше управляли цари в виде «старейших в роде». (Аристотель, Политика, кн. I, гл.1. Cp. L. Gumplowicz, Geschichte der Staatstheorien, Innsbruck, 1926, стр.42-43.)
Экономическая роль семьи уже потому приобретает у Аристотеля особое значение, что он в своей «Политике» является определенным сторонником торжествующей в его время частной собственности; уже «одна мысль о собственности доставляет несказанное удовольствие. Не напрасно… каждый имеет любовь к самому себе, напротив, чувство это в нас естественно». «Землевладение только частью должно быть общинным, а вообще оно должно быть частным. В таком случае раздельные интересы граждан не будут служить поводом к неудовольствиям их друг на друга, напротив, они будут побуждать всех заботиться об общем благе, как будто бы каждый действует ввиду лишь своих собственных интересов». «Правильная организация собственности есть наиважнейшее дело в политическом устройстве, потому что все беспорядки происходят в государстве из–за собственности». Это не значит, что имущество должно быть у всех равным. Аристотель является даже врагом такого равенства в правах собственности. Он полагает, что равенство в лучшем случае «гарантирует граждан только со стороны малых преступлений в отношении их друг к другу». «Желание человека естественно беспредельно, а многие и живут лишь только для исполнения своих желаний». «Алчность людей ненасытима». В доказательство наш мыслитель ссылается здесь на афинских бедняков, которые были так безмерно жадны, что были недовольны даже двумя оболами вознаграждения за отправление ими обязанностей судей и членов совета! Поэтому Аристотель предлагает парализовать недостатки собственности тем, чтобы «людей порядочных по своей природе настроить так, дабы они сами не желали избытка, а дурных поставить так, чтоб они не могли его желать». (Аристотель, Политика, кн. II, гл.2, 4, 6.) Вредно лишь, когда вся собственность сосредоточивается в немногих руках, как это было в Спарте. (Ошибочно М. Ковалевский приписывает Аристотелю стремление к равенству земельных участков. См. «От прямого народоправства», т. I, Москва, 1906, стр.74.)
§ 31. Рабство. С экономикой тесно связано и расслоение античного общества. И на первых же страницах своей «Политики» Аристотель ставит и основной вопрос социального расслоения античного общества, а именно — проблем у научного понимания рабства. Совершенно очевидно, что именно на этой основе покоилась вся самодостаточность или самодовление эллинского полиса, и счастье наиболее счастливых было в нем результатом эксплоатации весьма многочисленных рабов. По учению Аристотеля, рабы не входят в состав государства. Они целиком относятся к составу семьи, ибо последняя «состоит из рабов и свободных». Раб есть не что иное, как «одушевленное имущество» и с этой стороны «лучшее средство для разных потребностей в жизни». «Раб есть слуга во всем том, что относится к действию, и как имущество он имеет то же самое значение, какое вообще имеет часть: как часть не только есть часть другого, но и всецело принадлежит другому, так равно и имущество. На этом основании господин есть только господин раба, но не принадлежит ему, а раб не только раб господина, но и всецело принадлежит ему». Поэтому рабами и являются «все те люди, занятие которых состоит только в телесном труде». Раб применяется лишь в качестве «орудия и служебной силы». Такое определение рабов, подлежащих не политической, а исключительно «господской власти» своего собственника и хозяина, как будто ставит сразу вопрос об этих одушевленных инструментах на строго экономическую почву, причем именно физический труд оказывается исчерпывающим признаком для этих членов семьи. Однако Аристотель стоит здесь лицом к лицу с такой трудной проблемой, что, несмотря на всю свою логику, он сразу оказывается перед большим затруднением. Физический труд, как известно, в древности отнюдь не был исключительным достоянием рабской массы. Напротив, в тех же Афинах мы имеем многочисленное население всевозможных ремесленников и других работников, которые со своим мастерством и работой сочетали и полное пользование политическими правами. И сам Аристотель здесь должен сделать оговорку. Он отмечает, что лишь «один вид рабов составляют рабы — херниты, которые, как самое имя их показывает, живут трудами рук своих». С другой же стороны, хотя в некоторых местах «рабочие люди не были допускаемы ни к одной правительственной должности», но в других, в особенности в демократиях, «ремесленники и те необходимо граждане». То же надо отметить и относительно некоторых олигархий, где «многие из ремесленников» считаются гражданами. Так получается невозможность характеризовать всех людей физического труда в качестве рабов, ибо, как говорит сам Аристотель, «в государстве собственно нет ни господина ни раба». (Аристотель, Политика, кн. I, гл.1, 2, 5; кн. III, гл.2, 3.)
Из этого затруднения Аристотель пробует выйти указанием на самое происхождение рабства. И так как рабами были по преимуществу люди, не принадлежащие к общей народности эллинов, то наш политик и пробует утверждать, что «варвар и раб по природе своей одно и то же». Это он подтверждает и тем соображением, что будто бы само «общество их состоит из рабынь и рабов». И действительно, как показывает знакомство с другими государствами, везде на положении рабов или крепостных имеются завоеванные эллинами первоначальные туземцы. Таковы фессалийские пенесты и лакедемонские илоты. Однако эти рабы не составляли части семейной собственности, но были государственными рабами и вместе с тем обнаруживали далеко не одни свойства слепой и покорной физической силы. Как замечает сам Аристотель, они неоднократно подымали восстания, так что большие трудности представлял способ «обращения с этими людьми». Попытка Аристотеля свести институт рабства исключительно к власти лучшей расы «эллинов» над «варварами» уже потому не могла быть удачной, что на самом деле в Элладе сплошь и рядом войны между отдельными государствами вели к захвату в плен, а вместе с тем и обращению в рабство тысяч и тысяч людей. Поэтому война вообще, а не только война с варварами, является источником рабства, и, следовательно, «если некоторые рабы по закону, закон же в этом случае имеет смысл договора, по силе которого побежденные на войне признаются собственностью победителя». Аристотель пробует подвести моральное обоснование кулачного права под такого рода положение, которое уже в его время встречало сильные возражения, так как «многие юристы осуждают это право победителей, говоря, что оно, как какой–нибудь ритор, отстаивает противозаконность». Так на это смотрят многие «умные люди», полагающие, что сила не может здесь служить основанием права. На это возражает наш мыслитель совершенно неожиданно. Он предполагает, что «на стороне одолевающего всегда есть преимущество какого–либо нравственного качества, так что внешняя сила, по–видимому, тесно связана с внутренним достоинством победителя». Это чисто феодальное соображение, чуждое, несомненно, всякому либерализму. В результате здесь соглашение, закон и сила как–то сливаются вместе. Способами приобретения рабов становятся война и охота. Особое значение получает охота на людей, которая, «будучи частью воинского дела, имеет целью приобретение тех людей, которые по природе своей, будучи назначены к подчинению, противятся своему назначению». (Аристотель, Политика, кн. I, гл.2, 3.)
Последние слова Аристотеля уже показывают нам, что сам он не считал достаточно твердой свою позицию и пробовал выдвинуть новый аргумент, а именно — свое учение о рабстве «по природе». Не надо забывать, что в его время уже велась очень серьезная борьба против рабства. Мы имеем здесь не только уже упомянутого нами софиста Алкидама, но поэта Ферекрата, философа Митродора и т. п. Сам Аристотель, по преданию, был очень дружен с рабом Гермиасом, который управлял городом по поручению тирана Эфбула. Это, однако, нисколько не помешало нашему философу провозгласить, что имеются «рабы по своей природе», что «некоторые люди настолько разнятся от других, насколько тело разнится от души, животное от человека», а следовательно, они — «рабы по самой природе», причем таковыми Аристотель считает людей, занятых «в телесном труде». Впрочем, имеется и другое определение рабства по природе: «По природе раб тот, кто может принадлежать другому, и тот, кто настолько лишь причастен разуму, чтобы понимать разумное, а не настолько, чтобы самому обладать разумом». Таким образом, оказывается, что одни «по природе свободны, а другие по природе рабы», и, как мы уже видели выше, если вторые уклоняются от своего призвания, то на это существует такое учреждение, как вполне закономерная и моральная «охота за людьми». Однако Аристотель не чувствует себя здесь достаточно твердым и все возвращается к этому вопросу. Может ли раб «иметь рассудительность, мужество, справедливость»? Ведь рабы все же «люди и пользуются разумом». Выходом здесь является утверждение, что все же «раб вовсе не имеет способности обдумывать», и если ему доступна добродетель, то иного достоинства и свойства, нежели человеку свободному. С него достаточно весьма малой добродетели, сообразно с его положением. Довольно, если он не будет «ни необузданным ни вялым». Остальная добродетель и разум излишни для раба, поскольку она не «измеряется отношением его к господину». «Инициативой рабской добродетели должен быть господин». Учение Аристотеля здесь совершенно очевидно противоречит истине, и он не был бы истинным либералом, если бы не попробовал свое оправдание существующих порядков подкрепить парой совершенно нелепых и бесплодных утверждений. Так, по его теории, выходит, с одной стороны, что раб даже по своему телу отличается от свободного, ибо «тела рабов сильны», «согбенны» и способны на физические работы, тела же свободных построены совершенно иначе. А так как бывают случаи, когда даже «люди хорошего рода, если попадут в плен и будут проданы, то оказываются рабами, а дети их — детьми рабов», то на это наш либерал возражает, что, дескать, «кто выше рабства», того, «вероятно, никто никогда не назовет рабом». Это положение, конечно, ничего не говорит и ничего не разрешает, а между тем сам учитель Аристотеля Платон, как мы знаем, был одно гремя захвачен, продан в рабство и выкуплен лишь благодаря своим друзьям. (Аристотель, Политика, кн. I, гл.2,5.)
Учение о рабстве необычайно характерно для Аристотеля. Это был для его времени такой же институт закабаления труда, как в наше время свободная его продажа на рынке. Следовательно, он должен был во что бы то ни стало защищать рабство. Тем более, что, как показывает дальнейшее изложение, он стремился изо всех сил обеспечить безбедное существование среднему городскому классу, который вел свое сельское хозяйство почти исключительно рабскими руками. Рабство должно было, с его точки зрения, поэтому стать и естественным, и целесообразным, и нравственным. Как один из видов общения, где всегда в основе лежит общая польза, и отношения раба с господином должны были получить подобный же ореол. И действительно, в конце концов экономически Аристотель оправдывает рабство именно тем, что «отношения между господином и рабом обоюдно полезны как для того, так и для другого». Польза для господ весьма очевидна. И если бы еще удалось подобрать рабов, которые «не все принадлежали бы к одной семье и не были бы людьми, увлекающимися страстями, то при этих условиях они были бы и полезны для работы и не опасны относительно возмущения». С точки зрения Аристотеля, понятно его желание, чтобы земледельцами вообще «были рабы». Но трудно видеть здесь особенную выгоду для рабов, хотя Аристотель и советует оставлять им всегда надежду на свободу как награду за их труды». (Аристотель, Политика, кн. I, гл.1, кн. IV, гл.10. Cp. Franz Oppenheimer, System der Soziologie, B. II, Der Staat, Jena, 1926, стр.90.)
§ 32. Общественные классы. При своем делении свободного населения Аристотель как бы колеблется между двумя отдельными системами. С одной стороны, он придерживается общего разделения свободного населения на профессиональные группы. С этим мы в достаточной степени познакомились и у Платона. С другой же стороны, социальная борьба и уклад политических партий необходимо приводят его к разделению групп по их имущественному положению. Обе эти классификации не всегда совпадают друг с другом, иногда же резко расходятся. Остановимся на этих двух системах. В первом смысле Аристотель намечает землепашцев, ремесленников, воинов, зажиточный класс, жрецов и судей, как лиц, занятия которых непосредственно вытекают из служебных функций государства. Класс воинов должен быть непременно отделен от землепашцев или земледельцев. В другом месте Аристотель намечает земледельцев, торговцев, ремесленников и людей вообще высшего класса, которых группирует здесь по богатству, величине поземельной собственности, происхождению и личным достоинствам. Уже здесь вводится деление на богатых и бедных. В других делениях к этим группам присоединяется еще разряд тетов, малоимущих, граждан, «людей Совета, значение которых для государства заключается в их политическом уме», и тех, которые несут особые службы и повинности для государства (литургии), это — «сословия людей богатых». Наконец, приводятся и общие основания для деления в виде «свободы рождения, богатства и личного достоинства». (Аристотель, Политика, кн. IV, гл.7, 8, 9; кн. VI, гл.3, 4, 6.) Как очевидно, Аристотель, несмотря на свою ссылку на древнеегипетское деление и желание дать принципиальную классификацию отдельных групп, совершенно не справился с этой задачей. И характерно, что здесь уже чувствуется то разделение, которое диктуется отнюдь не началами свободы, достоинства и профессии, но принципом имущественного разделения. И действительно, при обсуждении важнейших вопросов своей политики Аристотель совершенно игнорирует деление по профессиям и заменяет его распределением по имущественным классам.
Такое обращение к имущественному цензу вполне понятно, так как Аристотель, как мы уже видели выше, стоит на точке зрения современною ему хозяйства и является сторонником частной собственности. Он слишком хорошо знает, что «бедность производит беспорядки и злодеяния». Ненадежны и слишком богатые люди. «Кто в избытке пользуется красотой или силой, или кто высоко стоит по благородству рождения, или, наконец, кто владеет огромным богатством, или, наоборот, кто очень беден, очень немощен и лишен всякой почести, — всякий такой человек едва ли может быть достаточно рассудителен. Напротив, первые бывают горды и наклонны к большим злодействам, а вторые коварны и очень хитры во всех мелочах… К тому же люди, с избытком пользующиеся счастьем, силой, богатством, друзьями и прочими подобными выгодами, обыкновенно не хотят и не умеют быть в подчинении. Те, напротив, которые терпят большую нужду во всем, бывают часто очень низкими людьми. Они не умеют сами властвовать, а подчиняться умеют лишь по–рабски, а те, не признавая над собой никакой власти, сами умеют властвовать лишь только по–господски». «Массе противоположны люди образованные, богатым — бедные». «Должно зорко смотреть за развитием богатства в том или другом состоянии граждан». Единственный выход для примирения богатых и бедных состоит в том, чтобы «или стараться смешать богатых с массой бедных или увеличить средний класс, потому что средний класс парализует всякое возмущение, происходящее из–за неравенства». (Аристотель, Политика, кн. VI, гл.9 и 10; кн. VII, гл.2; кн. VIII, гл.2, 3, 7.)
Так мы подходим к проблеме среднего сословия, которое в «Политике» Аристотеля играет совершенно исключительную роль. Это понятно уже потому, что для него «умеренное и среднее есть самое лучшее». Подобным же образом и «собственность средней величины лучше всех других, потому что владетель такой собственности бывает обыкновенно очень рассудительный». Именно «люди среднего состояния» «более равны и подобны друг другу», чем члены других классов», они «преимущественно перед всеми другими оказываются наиболее безопасными членами государства», ведь они «не желают себе богатства, ни другие не ищут имущества их». С другой же стороны, там, где «среднее сословие относительно велико и гораздо сильнее остальных двух, оно действует влиятельно на остальные сословия и препятствует перевесу одной стороны над другой». Именно «умеренная собственность», достаточная для удовлетворения нужд у граждан, приводит и к обоснованию умеренной демократии: «только средний класс не подвержен волнениям… большие государства менее подвержены возмущениям именно потому, что средний класс здесь достаточно велик». Долговечность демократии именно объясняется наличностью более многочисленного «среднего сословия». Из его рядов вышли и лучшие законодатели подобно Солону и другим. И Аристотеля нисколько здесь не останавливает тот факт, что, согласно его собственному признанию, «нигде почти мы не видим политического устройства, основанного в интересах среднего сословия, или видим это очень редко». На стороне среднего сословия стоят соображения и другого принципиального характера. (Аристотель, Политика, кн. VI, гл.9.)[2].
Средний класс рисуется Аристотелем и с другой, идеальной стороны. Именно это «среднее сословие», обладающее достаточными средствами, способно вести ту практическую жизнь, которая больше всего нужна государству. «Равенство и сходство» этих людей обусловливает их «равное участие во всем… среди равных». Именно они выделяют своего рода «архитекторов практических дел в области мышления». Ведь «граждане не должны заниматься ни ремеслами, ни промыслами, потому что такая жизнь неблагородна и противна интересам добродетели». Средства должны дать им необходимый «философский досуг». И если V они владеют поземельной собственностью — ибо «граждане необходимо должны владеть землей, — то эти–то люди собственно и суть граждане». Но, само собой, они сами ее не обрабатывают, но, как мы уже видели выше, пользуются рабским трудом. Именно среди среднего сословия мы найдем граждан, которые хотя и должны быть «способны и на труд и на войну, но более они должны быть способны к мирной и схолической жизни». Именно для таких «схолических» целей государства гражданину и следует быть «благоразумным, мужественным и сильным». «Мужество и твердость необходимы, собственно, для трудовой жизни, а философия — для схолической; благоразумие же и справедливость хотя необходимы как там, так и здесь, но более, конечно, нужны для людей мирной и схолической жизни». Так, имущественное положение среднего класса дает ему, с одной стороны, надлежащий досуг, или «мусу» для политической деятельности и развития интеллектуальной схолической жизни, а с другой — лишает его рабских наклонностей бедняка, так же, как ненасытной жадности и стремления к власти, свойственных богачам. (Аристотель, Политика, кн. IV, гл.3, 7, 8, 12, 13.)
В этом пункте мы подходим бесспорно к той утопичности аристотелевской теории, которая вообще свойственна умеренному либерализму. Желание во что бы то ни стало сохранить среднее сословие в окружающих его обстоятельствах было, конечно, проявлением совершенно неосуществимой мечты. Про Аристотеля рассказывают, что он изучил более полутораста отдельных конституций современных ему государств. Из его собственных слов мы не раз могли убедиться в том, что ему слишком хорошо известны и процесс накопления античного капитала, и расслоение средних классов, и нарастание нищеты. И уж потому он не мог рассчитывать на возможность какой–то остановки этого экономического развития, что как раз на его глазах его собственный воспитанник, Александр Македонский, руководимый интересами торгового капитала, а следовательно, «хрематистического», или спекулянтского общества, вывел эллинизм на широкие пути мировой торговли. Вспоминать о Солоне и солоновском обществе зажиточного сельского хозяйства и среднего землевладения в эпоху Александра Македонского значило в непостижимой слепоте смотреть назад, а не вперед. Аристотель, правда, не идет здесь так далеко, как Платон. Он остается при демократии. Но, думаем, его либерализм отдает весьма мещанской узостью, и вряд ли его люди среднего достатка, обрабатывающие свои участки при помощи рабов, политически выше и ценнее, чем откровенный крепостнический рай его учителя. Ведь были же и в тогдашней Элладе люди, подобные Исократу, умевшие оценить новые формы союзного, или федеративного, объединения. Наш философ, учитель македонца, проломившего двери на Восток, остался слеп к запросам своего времени. Прав поэтому Р. Шмидт, когда он говорит по поводу политических учений величайших мыслителей, что «подобные доктрины, даже наиболее знаменитые, по общему правилу содержат в себе в высшей степени субъективные программы партий, часто даже меньшинств и появляются в такое время, когда по существу они больше совсем не подходят к действительному положению государства, не отражают его политической формы, так же, как его правового положения». Так «Аристотель рисует свои идеальные образы мелкодержавной и конституционной республики в то время, когда она уже совершенно выродилась и погибла, и настоятельной необходимостью стала великодержавная монархия абсолютизма». (R. Schmidt, Allgemeine, Staatslehre, B. II, F. 2, стр.825 и сл.)
§ 33. Справедливость и объединенные классы. Но в одном отношении теория Аристотеля была бессмертна. Она стала классическим выражением идеологии среднедостаточных кругов классового общества, своего рода катехизисом античного либерализма. И в таком виде она не только послужила идейным запасом для городских теорий средневековья, но и во многом предупредила конституционные времена новой эпохи. И в этом отношении особенно ценно применение его принципа равенства и связанной с ним справедливости в учении о государстве. Мы уже видели, какое значение имеет для Аристотеля понятие справедливости, законов и государственного строя, а по–нашему — конституции. В «Политике» он развивает это учение в связи со своей теорией о взаимоотношении отдельных общественных классов. Прежде всего, как уже мы знаем, государство состоит из неподобных и неравных частей. В основе этого неравенства лежит прежде всего имущественное различие, с которым Аристотель связывает и разный культурный уровень и различные социальные интересы. Бедные стремятся к тому, чтобы разделить «между собой имущество богатых», богатые стремятся грабить большинство и отнимать у него имущество, масса стремится к свободе, состоятельные — к почестям, одним словом, «равные между собой только в чем–нибудь думают, что они просто равны друг другу (именно, будучи равны по отношению к свободе, они думают, что во всем равны между собой»). Другие, «неравные друг другу только в одном чем–нибудь, считают себя неравными вообще («будучи неравны с другими только по имуществу, они считают себя просто неравными им). Поэтому одни, опираясь на равенство, считают себя в праве во всем иметь равное участие, а другие, в силу своего неравенства, во всем требуют себе большей доли, потому что большее есть неравное». Это место Аристотеля чрезвычайно важно. Социальное неравенство и возникающий на этой почве классовый конфликт переводится им с экономической точки зрения на юридическую, ибо вопрос о равенстве и пропорциональном неравенстве есть вопрос уже не социальный или экономический, но чисто правовой, а при такой его постановке обеспечиваются очень важные возможности. Прежде всего вопрос теряет свою крайнюю остроту и напряженность, и получается видимость, будто его можно разрешить при помощи «справедливости». Затем открывается не меньшая возможность нахождения такой все примиряющей справедливости для обоснования междуклассового компромисса. И наконец, превращение политического соотношения сил в юридически оформленное сочетание интересов дает возможность закрепить подобное решение в форме закона и законности с их твердой 'обязательной силой и сравнительной неподвижностью. Так рождается основа конституционного государства. (Аристотель, Политика, кн. III, гл.6, 7; кн. VIII, гл.1.)
Мы уже познакомились выше в «Этике Никомаха» с учением о справедливости. Здесь мы встречаемся с ее применением специально к политической области. В таком смысле может идти речь не о справедливости разделяющей, но лишь о распределяющей или воздающей. Более того — она здесь еще более обнаруживает свой характер относительности. «Не должно упускать из виду того, относительно чего равенство и относительно чего неравенство». В силу этого в качестве критерия здесь устанавливается понятие «общего блага», то есть «справедливое есть то, что полезно как для целого государства, так и вообще для всех его граждан». Прежде всего может представиться случай, что родится человек, который был бы «как бы бог между людьми». Для таких людей «нет закона, потому что они сами закон, и попытка подчинить их какому–либо закону была бы, конечно, смешна». Но это случай невозможный.' Обыкновенно идет речь о людях неравных лишь в каком–либо одном отношении. Оспаривают первенство «благородные, свободные и богатые». Все это элементы, необходимые для государства. Выход здесь в том, чтобы неравные в одном отношении не были неравными во всем, и то же надо заметить о равных. Поэтому нужно, чтобы каждый и подчинялся и участвовал в отправлении власти, чтобы «равные по очереди уступали друг другу власть над собой». Что же касается меньшинства и большинства, то одним следует поручить одни должности, а другим другие. Вообще же «большинство имеет преимущество пред меньшинством, потому что многие, взятые вместе сравнительно с меньшинством, оказываются и богаче, и сильнее, и лучше». На этом основании «большинство имеет, кажется, на своей стороне более справедливые основания». Так, «пир в складчину лучше пира, на который употреблены только издержки одного человека… масса во многих случаях судит лучше, чем один человек, каков бы он ни был. К тому же большинство более свободно от повреждения. Как большая масса воды, так и большинство людей сравнительно с меньшинством менее доступно порче». Но при этом само собой разумеется, что дело идет о большинстве «людей свободных и настолько развитых, что они ничего не делают против закона, исключая тех случаев, когда необходимость заставляет их уклониться от него». В пользу большинства говорит и то, что «было бы странно, если бы кто–нибудь один посредством двух своих глаз, двух ушей, двух ног видел, слышал и действовал лучше, чем многие, которые вместе владеют наибольшим количеством этих органов». (Аристотель, Политика, кн. I, гл.1; кн. II, гл.1; кн. III, гл.5, 6, 7, 8, 10, 11; кн. IV, гл.2, 3, 12; кн. VI, гл.3; кн. VIII, гл.1.)
Так, с точки зрения справедливости вполне оправдался политический идеал Аристотеля о предоставлении власти большинству достаточных людей, составляющий основу той формы правления, которую в отличие от господства неимущих он называет «политией». Впрочем, и демократия смешанного типа оказывается также подходящей к тому, чтобы воплотить в себе «справедливое», а это и есть «среднее», и последнее становится законом. Ему и должна быть присвоена формальная власть бесстрастной нормы, решающей в конце концов социальные противоречия на основе сочетания равных и неравных. Это как раз те соображения, которые неоднократно мы встретим в последующей конституционной практике, стремящейся не к экономическому и социальному разрешению конфликта, а к определенному юридическому компромиссу. Теперь для нас станет понятно и учение Аристотеля о государственных формах, которые различаются главным образом на основе преобладания тех или иных общественных классов. Исторически Аристотель рисует нам здесь следующий процесс: «Царство есть древнейшая форма политического устройства», царями ставили людей исключительных по своим личным достоинствам «за их благотворную деятельность». Когда оказалось несколько людей одинаковых по высокому их достоинству, то основали республику, или политейю. «Но лучшие люди, сделавшись худшими, стали обогащаться за счет общества». Так образовалась олигархия, где царило богатство. На смену олигархии пришла тирания, а ее в свою очередь сменила демократия, а затем «всякая другая форма политического устройства, кроме демократии, стала уже неудобной». (Аристотель, Политика, кн. III, гл.10.)
§ 34. Государственные формы. Монархия и тирания. При классификации государственных форм Аристотель не придерживается какого–нибудь одного начала. Напротив, он пользуется сразу несколькими принципами, а посему у него и получается многократное деление. Основное место занимает у него социальный момент, а 'именно факт пре обладай и я· богатства и бедно с т и, что отвечало историческим условиям. В этом отношении он уходит довольно далеко от приведенной схемы развития государственных форм. Так, оказывается, что демократия имеется везде там, где властвуют люди недостаточные, олигархи я — там, где царит богатое меньшинство в противоположность бедному большинству. Собственно, эти две формы — власть демоса, «когда верховная власть принадлежит свободным», и олигархия, когда она находится в руках «богатых и благородных», — и являются основными. Собственно, только эти две формы и существуют. Противоположность богатых и бедных находит у Аристотеля и другое выражение, когда он прямо говорит о большинстве и меньшинстве. С этой точки зрения, входит в разряд государственных форм и монархия. Таким образом, получаются три типичных формы, где властвует «или один человек, или меньшинство, или большинство». Это разделение встречается у Аристотеля несколько раз, но оно сводится к первому, ибо «различие между большинством и меньшинством» по существу «не служит основанием различия между демократией и олигархией; различие между ними состоит, собственно, в бедности и богатстве». Наконец третий принцип классификации устанавливает деление по основной цели государства. Так получаются формы правильные и неправильные. Те, которые преследуют общее благо, являются правильными, а те, в коих «все внимание верховной власти обращено на собственный интерес — -одного или меньшинства или даже хоть 'большинства, то в этом случае политическое устройство представляет уклонение от правильного». С этой стороны мы получаем монархию, аристократию и политик), или республику, как формы правильные, поскольку они действуют в интересах общей пользы, и в противность им — тиранию, олигархию и демократию, в которых первая имеет в виду только «выгоду одного монарха», вторая — «интересы только людей зажиточных», а третья — «выгоды людей недостаточных». И здесь, таким образом, все сводится к противоположности богатых и бедных, причем лишь различается направление их интереса и деятельности — либо в сторону одного своего класса, либо в сторону и некоторого классового компромисса — формы смешанной. (Аристотель, Политика, кн. II, гл.3; кн. III, гл.4, 5, 6, 10, 11; кн. IV, гл.8; кн. VI, гл.2, 3; кн. VIII, гл.1, 2, 7.)
Так получается деление, которое дает нам явные очертания идеальной формы правления с точки зрения Аристотеля. По социальному составу эта форма правления смешанная или такая, где преобладание находится в руках достаточного среднего класса, людей обеспеченных настолько, что они могут пользоваться схолическим досугом, посвящать себя политике, практической и дианоэтической добродетели. Эти люди пользуются рабским трудом, но среди свободных придерживаются либеральных начал. Отношения между классами на основе известной умеренности и взаимных уступок регулируются справедливостью, выраженной в конце концов в форме закона — этого «бесстрастного разума». Такая форма правления, направленная к общему благу, оказывается правильной в отличие от других, неправильных, и стоит как бы посреди — золотая середина — между олигархией и демократией. По существу она проникнута аристократическим принципом, но он смягчен при помощи власти большинства, и таким способом у нас получается республика, или политая. Государство это имеет своим образцом не Спарту или Крит, но старые землевладельческие Афины времен Солона и его цензового разделения. Момент консерватизма безусловно преобладает здесь по сравнению с прогрессивными стремлениями новой эллинской эпохи. И когда затем Аристотель переходит к рассмотрению отдельных государственных форм, он все время не только изучает, но и оценивает, примеряет факты на шаблон старой классовой и цензовой демократии.
Обратимся к этим отдельным формам в порядке укзанной выше классификации и начнем с Монархии.
Аристотель прежде всего отмечает, что «есть люди, которые по природе своей склонны к подчинению и деспотической власти, другие же могут подчиняться лишь царской власти». Таким образом, для разных людей различная форма правления «справедлива и полезна». Справедливой является такая форма и по другому основанию, а именно — если бы «целый род или один человек так отличался от прочих своим личным достоинством, что в этом отношении превосходил бы всех остальных лиц государства». Именно такой случай находит Аристотель, по словам историка и географа Скилакса, в Индии, где и существует такая разница между людьми, и цари там стоят на уровне «богов» и «героев». В Элладе таких условий больше не существует. Социальное содержание царства определяется Аристотелем весьма правильно: «царство существует для защиты высших классов против народа». «Царь ставит себе задачей быть защитником собственности». Поэтому царство «примыкает к аристократии». От царства отличается тирания, примеры которой были весьма многочисленны в Греции. Это, с нашей точки зрения, скорее диктатура, так как «тиран выступает обыкновенно из массы народа для защиты его против знатных». «Большинство тиранов были сперва демагогами». Так, Панетий в Леонтинах, Кипсель в Коринфе, Пизистрат в Афинах, Дионисий в Сиракузах вышли из демагогов. «Связь тирании с демократией проявляется во вражде ее к знатным, в том, что она губит их тайно и явно и изгоняет их из страны как своих противников.
Рассматривая теперь разные виды царского единодержавия, Аристотель различает прежде всего древнее или героическое царство, когда царь был в одно время стратегом, судьей и верховным жрецом. Такая монархия опиралась на добровольное подчинение подданных, на наследственность и на закон. Второй вид царства — это царство варварское, опять–таки наследственное и основанное на законе. Оно держится потому, что «варварские народы и вообще племена, населяющие Азию, по природе своей суть люди более рабского характера, чем эллины и народы, живущие в Европе». Третий вид царства представляет собой царство лакедемонское, где власть царя ограничивается пожизненной, родовой стратегией, причем царь не обладает даже властью жизни и смерти, за исключением военного времени. В Элладе царской властью обладали особые айсимнеты, или эсимниты, причем этот вид правления представляет собой избирательную тиранию. Как показывает самое слово, такая власть предоставлялась в особенно критические времена для целей радикального законодательства. В своей оценке царской власти Аристотель довольно сдержан и указывает лишь на необходимость подчинения законам и избрания соправителей, которые должны быть очами, ушами и вообще органами царя. Что же касается возмущения и переворотов в монархиях, то главной причиной здесь является месть за отнятие собственности и личные оскорбления. При вырождении законное царство легко разрушается, «потому что коль скоро подданные не хотят царя, то царь уже не царь». (Аристотель, Падштика, ки. III, гл.8, 9, 10, 11, 13; кн. VIII, гл.8.)
Как мы уже знаем, тиран и я, по учению Аристотеля, становится деспотией в истинном смысле слова в том случае, когда она незаконна. Наш философ вообще колеблется относительно положительной оценки даже той тирании, которая им зачислена в разряд царства и выражается в единоличном правлении на началах демократической диктатуры. Поэтому, собственно говоря, он признает только два нормальных вида царства — лакедемонское и варварское. Все же остальные представляются ему несколько подозрительными по своей близости к царству незаконному, или деспотии. Специально же тираническим самодержавием Аристотель считает такое, «где правитель безотчетно властвует над равными и даже над лучшими, притом в своих собственных интересах, а не ввиду пользы своих «подданных». Всякая монархия точно так же становилась тиранией, «где правитель властвовал деспотически, по своему усмотрению». К нашему удивлению, айсимнеты древней Эллады наравне с некоторыми варварскими государями, занявшими престол по избранию, попадают также в разряд тирании, хотя мы эти формы уже видели среди монархических. Колебания Аристотеля в этом пункте объясняются двумя моментами. Во–первых, действительно весьма трудно отделить так называемую законную монархию от ее самодержавной деспотической формы, во–вторых, не надо забывать, что Аристотель, подобно большинству тогдашнего образованного и состоятельного общества, относился весьма отрицательно к тем тиранам, которые были выдвинуты народными массами в их борьбе против гнета богатых, и таким образом вели ожесточенную борьбу против эксплуатации и гнета богатых. Эта борьба, конечно, велась лишь до известных пределов, но все же Аристотель не может им простить стремлений «возбудить народ против знати и поселить раздор между богатыми». Поэтому в конце концов все тиранические формы, без различия их цели и происхождения, смешиваются в одно, и мы находим в «Политике» Аристотеля красноречивейшие страницы, посвященные характеристике тирании и жестокому ее разоблачению. (Аристотель, Политика, кн. VI, гл.8; кн. VIII, гл.9.)
Пожалуй, одной из заслуг Аристотеля и вообще либерализма является страстное восстание во имя свободы против деспотии, и в частности царского единодержавия. Сохраняется власть исключительно при помощи «угнетения людей, возвышающихся над общим уровнем, вытеснения людей мыслящих, запрещения всяких сисситий, всяких ассоциаций, подавления образования» и т. п. Здесь на помощь приходит «строгий надзор за всем, что возбуждает в гражданах предприимчивость и взаимное доверие», «запрещение жить и пользоваться досугом, запрещение всех обществ, в которых может быть обмен мыслей». «Разобщение граждан» есть цель тирана. Всеобщая слежка, шпионаж и рабское положение отучают граждан от «самоуверенности». Особенно процветают доносчики, соглядатаи и шпионы. Среди граждан тиран сеет раздоры и поселяет вражду. Чтобы граждане не имели времени для заговоров, тиран их обременяет жестокой работой. Он стремится сверх того привести их в состояние бедности. Выдаются при тиранах только льстецы и лизоблюды. «Обессиление» людей и превращение их в «маломыслящих — лучшее средство тирана. Все эти нарисованные Аристотелем черты, несомненно, скорее относятся к самодержцам восточного типа, и он дополняет эти «способы» еще другими, которые, несомненно, поражают таких народных диктаторов, как Пизистрат, Перикл и т. п. Таких тиранов наш либерал упрекает в лицемерии и обмане, они притворно действуют, «как цари», они будто бы «заботятся об общественных интересах», «кажутся народу в виде хозяев». Они собирают с богатых особые налоги (литургии), будто бы в виде «защитников и хранителей общественных выгод». Они, таким образом, придают себе «светлый» вид, добиваются не страха, но уважения, стремятся «обстраивать и украшать город», соблюдать благочестие, оказывать милости и т. п., оберегать добро подданных и вообще казаться добродетельными. Но и это не спасает тиранов от падения. Тирания принадлежит к «самым недолговечным формам политического устройства». Страх и ненависть, которые возбуждает она, в конце концов низвергают и низлагают тиранов. (Аристотель, Политика, кн. VIII, гл.9.)
§ 35. Олигархия и демократия. Следующим сопоставлением правильных и неправильных форм является, с одной стороны, аристократня, а с другой — олигархия. Однако, нужно заметить, что аристократии Аристотель посвятил весьма мало места. К тому же определение ее обще и туманно, и можно думать, что она представляла собой скорее идеальный образ, нежели реальное явление античного мира. Весьма мало говорит нам, когда аристократию определяют как такое политическое устройство, «где правительственная власть находится в руках просто наилучших людей». Так же мало говорит и определение аристократии как формы, где «избрание на государственные должности совершается не только на основании богатства, но и на основании личного достоинства». Вообще же оказывается, что характер аристократии придает другим формам — олигархической и демократической — то обстоятельство, что здесь играет известную роль «добродетель», которая и смешивается в одном случае с богатством, а в другом — с демосом. Гораздо более жизненными и выпуклыми чертами отличается характеристика противоположной аристократии неправильной формы, т. е. олигархии. Тут мы видим, во–первых, олигархию, где благодаря небольшому цензу средние классы обладают возможностью участвовать в управлении государством. Это наиболее умеренная форма олигархии, число таких имущих бывает велико, верховная власть в государстве принадлежит закону, и мы находим приближение олигархии к политии, или республике. Собственно олигархией нужно считать второй ее тип, где установлен очень крупный ценз, дающий немногим право на отправление государственной власти, властвует незначительное меньшинство, остальные же граждане вовсе исключены из состава полноправных. Должности здесь замещаются по назначению немногих богачей, но не будучи еще столь могущественными, чтобы управлять государством без закона, самый закон они постановляют такой, который был бы благоприятен для них». Дальнейший рост олигархии приводит к еще большему сосредоточению имуществ в руках немногих, и эти последние устанавливают уже наследственность должностей. Такая олигархия приближается к монархии. Усиление власти наконец делает излишним какие бы то ни было законные ограничения. (Аристотель, Политика, кн. VI, гл.5, 11.)
Мы здесь не будем специально останавливаться на различных учреждениях, специально свойственных олигархии, на ее выборной системе, устройстве законодательства, судов и администрации. Все эти специально олигархические меры имеют одну определенную цель: привлечь как можно ближе состоятельных людей к государственным делам и должностям и, наоборот, ослабить и устранить участие средне — и в особенности малосостоятельных кругов населения. Таков, например, штраф за неучастие в народных собраниях богатых, непременная обязанность их носить оружие, устранение выборов по жребию и т. п. Гораздо важнее те меры, которые Аристотель указывает для сохранения олигархии со стороны грозящих ей опасностей и особенно восстаний со стороны массы. Здесь Аристотель становится на сторону известной умеренной политики. Только путем расширения числа граждан, привлеченных к государственной деятельности, можно предупредить перевороты в олигархии. Иначе сами олигархи становятся демагогами, подымают чернь и ниспровергают господство меньшинства. Содействует сохранению олигархии также строгая законность, не допускающая никаких отступлений. Необходимо и принятие таких мер, которые бы оградили богатых от возможности объединения бедноты и тем содействовали бы сплоченности и единству богатых олигархов. Что касается падения этих форм правления, то Аристотель достаточно их видел перед глазами. Это — восстание бедных, для которых становится совершенно нестерпимым гнет богачей, и последующая тирания народного вождя в виде демагога. Таков результат свойства олигархов, которые «только и думают, как бы стеснить других и как бы расшириться самим». А между тем лишь «то политическое устройство прочно, которое обеспечивает каждому право, соответствующее его достоинству, и безопасность его собственности». (Аристотель, Политика, кн. VI, гл.10, 11, 12, 13; кн. VII, гл.1, 4; кн. VIII, гл.5, 7, 10.)
Соотношение между политией, или республикой, и демократией подобно тому, которое мы уже видели между аристократией и олигархией. По существу здесь идет дело об одном — об олигархии или демократии, причем аристократия в одном случае, а полития в другом — являются лишь совершенной формой олигархии или демократии. Можно даже, как это делает сам Аристотель, объединить известным образом аристократию и политик), или республику, таким путем, что и та и другая представляют собой смешанную форму, которая то ближе подходит к олигархии и тогда получает характер аристократии, то более склоняется к демократии и тогда получает наименование республики, или пол и тип. Нужно лишь некоторое смешение «свободы рождения, богатства и личного достоинства». Благородство не играет особой роли, ибо оно есть не что иное, как «древнее богатство и древнее личное достоинство». Важно смешение богатых и бедных, и уже такая смешанная форма склоняется то на одну, то на другую сторону. И подобно тому как Аристотель ограничивается в характеристике аристократии лишь немногими замечаниями, он так же краток и относительно республики. Все дело здесь в том, чтобы взять нечто «среднее», назначить «среднюю величину ценза», одних лиц назначать по олигархической системе выборов, других — по демократической — жребию, установить по лакедемонскому образцу избрание одних народом, других богатыми, суд с правом смерти дать немногим, а в народное собрание привлечь всех и т. п. В конце концов никакой специальной формы правления не получается именно потому, что здесь отсутствует определенная классовая база, а власть находится в состоянии некоторого неустойчивого равновесия. (Аристотель, Политика, кн. VI, гл.6, 7, 10.)
Демократия привлекла наибольшее внимание Аристотеля. Практически именно на ней рассчитывал этот идеолог либерализма построить свою умеренную республику. Демократические элементы, конечно', находил Аристотель и в спартанском строе и у карфагенян, однако наиболее убедительными были здесь примеры Афин. Как мы уже видели, в основе демократии лежат равенство и своб од а. Равенство здесь понимается отчасти в духе и некоторого личного, так же, как бытового, и Аристотель не прочь одобрить такую решительную меру, как остракизм (изгнание по всенародному голосованию), удаляющую все слишком выдающееся из общей массы граждан: «так живописец не позволил бы себе, чтобы у изображаемой им фигуры нога вышла больше, чем сколько позволяет симметрия». В этом же роде поступит «строитель корабля» или «управитель хора». «Принцип остракизма, применяемый в тех случаях неравенства, относительно которых согласны все, имеет за собой некоторое политическое право», но, конечно, лучше так организовать государство, чтобы подобные меры были не нужны. Разбирая виды демократии, Аристотель усматривает их несколько. Первым видом является та ее форма, где «бедные и богатые имеют равное право на власть», так что «ни одна сторона не господствует над другой, но обе равны между собой». Это нечто вроде известной нам смешанной формы. Умеренную же форму представляет собой такая, где установлен небольшой ценз. Отвечает такому идеалу и демократия, где «властелином бывает один закон» или даже «властвует собственно только один закон». Наконец последний вид — тот, где «при всеобщем участии граждан в делах государства верховная власть находится в руках толпы, а не закона». Здесь последний заменяется народным голосованием — «псефизмой», которая «обыкновенно бывает произведением демагогов». В последнем случае «демократия соответствует тирании». (Аристотель, Политика, кн. II, гл.6, 7, 8; кн. III, гл.4, 8; кн. VI, гл.4.)
В приведенной классификации не сразу ясна социальная основа этого деления, особенно же загадочной представляется та форма демократии, где, по словам нашего мыслителя, царствует «закон». Однако загадка разъясняется очень скоро. Здесь уже идет речь о различении отдельных составных частей народа в виде землевладельцев, ремесленников, торговцев, приморских жителей, специально матросов и деятелей флота, промышленников, перевозчиков, рыболовов и т. д. Относительно этих категорий мы узнаем, что многие из них, «будучи заняты работой, хотя и имеют средства вообще хорошо жить, но не могут пользоваться большим досугом». Поэтому они могут собираться лишь редко, как это бывает для принятия закона: «они собираются только в самых необходимых случаях». Отсюда твердость закона и необходимость его исполнения. Так и в демократии, несмотря на формальное право всех «быть выбранными на государственные должности», действительное участие в них принимают лишь состоятельные люди, которые могут «вести схолическую жизнь». Отсюда и власть «закона». Масса же бедных тогда только получает возможность действительно принимать участие в государственном управлении, когда «государства делаются… обширнее… и. посредством торговли приобретают большие дохода»: тогда «благодаря избытку средств все не только получают доступ к общественным делам, но вследствие возможности досуга действительно участвуют в них». Напротив, люди «достаточно богатые» до такой степени отдаются «вечной заботе» о своих хозяйственных интересах, что «отказываются от участия и в Народном собрании и в суде. Таким путем власть закона переходит к «массе людей бедных». (Аристотель, Политика, кн. VI, гл.4, 5.) В последнем случае мы имеем аналогию между демократией и тиранией, так как здесь «власть деспотически относится к лучшим людям государства». Место придворных льстецов занимают «демагоги у народа», ибо «они управляют мнением народа, и толпа обыкновенно верит им». Народ охотно принимает в свои руки суд над представителями власти, «вследствие чего все власти рушатся», а закон прекращает свое существование. (Аристотель, Политика, кн. VI, гл.4.)
Демократию характеризуют различные специальные институты, смысл которых исчерпывается опять–таки классовым характером этого правления. Основное содержание их исчерпывается ее целью, ибо «цель всякой демократии есть свобода», и соответственными средствами «граждане поочередно и подчиняются власти и сами властвуют». Верховная власть принадлежит «большинству», ибо каждый гражданин здесь должен иметь равное право. Отсюда «верховная власть принадлежит бедным, а не богатым». «Другое выражение этой свободы состоит в возможности жить каждому так, как ему хочется». «Все правительственные лица избираются из всех, все властвуют над каждым и каждый в свою очередь — над всеми». Господствует ценз, краткость полномочий, подымается значение народного суда, выдается вознаграждение за присутствие в народном собрании и суде, так же, как за отправление административных должностей. Дают преобладание «незнатность рода, бедность, недостаток образования». Так выясняется общее правило: «равенства и справедливости ищут всегда люди слабые, а сильные нимало не заботятся об этом». Сохранение демократии и защита ее от разных опасностей, по мнению Аристотеля, коренится в ее умеренности. Только таким путем возможно сохранить эту форму правления на более долгое время. Нужно устранить соблазн конфискации имущества богатых путем обращения его на религиозные дела, нужно сократить время судебных сессий, где бедные судят богатых, не следует раздавать народу остатки государственных доходов, ибо «оказывать такую помощь бедным — то же, что лить воду в бочку с дырой». Конечно, «истинный друг народа должен обращать внимание на то, чтобы масса была не очень бедна, потому что бедность массы есть причина погибели демократии». Но необходимо это делать таким образом, чтобы бедняки приобрели себе участки земли, какую–либо торговлю и собственность. Необходимо использовать практику эмиграции и образования колоний (клерухий), нужно разделить между собою бедных и, снабжая их нужными средствами, побуждать к работе». Надо знать, что «наилучшее народонаселение есть земледельческое, где масса населения живет земледелием и скотоводством. Не имея большой собственности, такой народ не пользуется большим досугом, потому и не может собираться часто; нуждаясь в необходимом, он проводит свое время в трудах и не вмешивается в интересы, чуждые его текущей жизни; напротив, он гораздо более желает себе работы, чем политической деятельности, особенно, если нет от нее большой прибыли. Потому что масса всегда больше стремится к прибыли». Земледельческая масса есть лучшая опора демократии. (Аристотель, Политика, кн. VI, гл.5, 10, 11, 12, 13; кн. 7, гл.1, 2.)
§ 36. Оценка государственной теории Аристотеля. Аристотель кроме черт идеального государства, разбросанных во всем его произведении, занялся еще специально этим вопросом и попробовал представить в более или менее целостной форме идеальное государство, которое, быть может, он предполагал противопоставить идеальному государству Платона. Однако полной картины такого совершенного строя он нам не оставил, и в «Политике» мы находим лишь основные черты воспитания, которое должно быть положено в основу такого желательного порядка. Специально на этих педагогических мерах мы останавливаться не будем. Здесь идет речь и о воспитании детей и о воспитании юношества. Важно только отметить, что Аристотель придает ему чрезвычайное значение, причем и воспитание и «жизнь граждан в каждом государстве должны соответствовать его политическому устройству». «Воспитание всех граждан должно быть одно; следовательно, оно должно быть делом общественным». «Никто из граждан не должен считать себя принадлежащим себе самому, но все, напротив, должны считать себя принадлежащими государству». Предметы воспитания, сообразно воззрению Аристотеля на задачи умеренной демократии, должны отвечать запросам схолической жизни; эти предметы должны быть «прекрасными и достойными людей свободных». В состав воспитания входят, сообразно воззрению древних, и гимнастика, и музыка, и всяческая грамота, а завершением является политика, изучающая различные виды политического устройства и «то, какое политическое устройство могло бы быть наиболее желательным в известном случае, какое свойственно тому или другому государству, какая форма соответствует известной предположенной цели». Замечания Аристотеля о воспитании для нас ценны лишь потому, что впоследствии мы не раз встретим либеральные теории, которые пробуют парализовать при помощи воспитания влияние материального фактора и таким образом создать в конце концов умеренное сочетание богатых и бедных, власти и свободы. (Аристотель, Политика, ки. VI, гл.15; кн. V, гл.1, 7; кн. VI, гл.1.)
Останавливаясь теперь на оценке «Политики» Аристотеля, мы должны прежде всего отметить, что и до настоящего времени это замечательное произведение не получило надлежащего признания. Мы здесь не говорим о разных эпитетах, которыми оно награждается. И когда Чичерин утверждает, что «Политика» — единственное». сочинение, «которое соединяет в себе высшие философские взгляды с глубоким и многосторонним пониманием действительности», которое есть вместе с тем произведение «философское, юридическое и политическое», то это по существу ровно ничего не говорит. Таких характеристик мы имеем очень много. И едва ли не один М. Ковалевский отметил ту сторону политического учения Аристотеля, которая содержит действительно социологическое понимание государства. Ковалевский идет слишком далеко, когда он утверждает, что «Аристотель является до некоторой степени предшественником тех, кто в наши дни объясняют причину, по которой тот или другой народ дает предпочтение той или иной форме политического устройства, господствующими у этого народа порядками производства и распределения». Считать, согласно этому утверждению, Аристотеля предшественником исторического материализма есть, во всяком случае, большое преувеличение. Как мы могли видеть выше, экономика Аристотеля не выходит из пределов обычных в древности воззрений, и если он объясняет рабство тем фактом, что «челноки сами не ткут, а плектры сами не играют на кифаре», то это еще не значит быть предшественником марксизма. Ведь разделение на классы по имущественному признаку еще далеко не совпадает с производственным пониманием классового расслоения, а следовательно, и объяснять государственные формы и происходящие в них перемены имущественным неравенством менее всего значит становиться на точку зрения Маркса и Энгельса. (Чичерин, История политических учений, ч. 1‑я, Москва, 1869 г., стр.57. М. Ковалевский, От прямого народоправства к народному представительству, т. I, стр.51.)
Но, конечно, мы должны отдать Аристотелю справедливость в одном отношении. Несмотря на путанность и неясность в классовом разделении общества, несмотря на полное смешение общества и государства, он все же поставил свое учение на положительную социальную основу и — хотя бы в рамках противоположения имущих и неимущих, господ и рабов, бедняков, среднего класса и богачей — сумел проследить виды социальной борьбы, как они велись в современном ему обществе. К сожалению, его кругозор оказался чрезвычайно узким, его взгляд обращен не вперед, а назад, он сам прикован в качестве идеолога к тем группам городского населения и к тем политическим партиям, которые стремились не к морской и торговой экспансии на Восток, а к замкнутому хозяйству «самодостаточного полиса», пустившего свои корни в земледельческие средние массы. Кунов прав, когда он изображает аристотелевское государство в качестве «замкнутого хозяйственного круга, до национальных размеров расширенного домашнего хозяйства». Все это как раз связано со «скотоводством, земледелием, морским грабежом, рыболовством и охотой, которые доставляют государству средства продовольствия… с переработкой сырья промышленностью, мелкой и крупной торговлей и наконец с денежным оборотом». И если Аристотель не вышел из тесных рамок такого полиса, то вовсе не потому, что он не видел совершавшихся вокруг него событий или не имел достаточно материала в тех 158 конституциях, которые ему были доставлены. Но всему виной его узкая партийность, заставившая его променять научный интерес и теоретическое предвидение на проповедь умеренной демократии старинною типа. Правильно поэтому указывает Бузескул, что и в таком объективном повествовании, как «Афинская полития» («Государственное устройство Афин»), Аристотель пользуется враждебными радикальной демократии источниками, так что «почти все сообщаемые здесь факты, за немногими исключениями, кладут тень на блестящую пору афинской демократии и на ее представителей. (Cunow, Die Marxsche Geshichts–Gesellschafts- und Staatstheorie, стр.33. Бузескул, Афинская полития Аристотеля, Харьков, 1895 г., стр.248.)
Недооцененным осталось и правовое учение Аристотеля. В государственной литературе современности эта его теория зачисляется в разряд «естественных учений» о праве и государстве. Уже Еллинек в свое время отметил, что античное учение и эллинская литература почитают государство «продуктом естественных человеческих задатков, но не произведением права». Господствующим здесь почитается «порядок природы». И никакого следа мы будто бы не находим так называемого «государствообразующего значения правовых фактов». К этому мнению в новейшей литературе присоединяется и Оппенгеймер. Для нас понятно подобное расхождение в оценке права между античным либерализмом и современным либеральным учением о государстве^ В настоящее время с чрезвычайным обострением классовой борьбы естественно возросла и юридическая установка в государственной науке, достигшая в конституционной теории своего апогея. Новейшие либералы даже радикального оттенка стремятся подойти к государству исключительно с правовой точки зрения, согласно которой, «для государственной власти все классы формально равны, и каждый из них может требовать защиты своих классовых интересов», причем, само собой разумеется, что «на деле государство далеко не то, чем оно является по праву». Однако «в науке права идет речь о государстве, каким оно само себя считает обязанным быть». Аристотель так далеко не идет[3]. Но бесспорно именно ему принадлежит заслуга обоснования конституционализма, он правильно определил содержание права с точки зрения общественного равенства и неравенства, он выдвинул принцип «законности», построенной на предпосылках классового компромисса и умеренного народовластия. (O. Jellinek, Allgemeine Staatslehre, Berlin, 1905, стр.269. Oppenheimer, System der Soziologie. Der Staat, стр.50. Магазинер. Общее учение о государстве, Петербург, 1922, стр.7 и сл.).
Но в одном отношении заслуга Аристотеля громадна. И это в области построения практической политики как теории политического искусства. Некоторые критики называют в этом пункте Аристотеля «оппортунистом». Но такова природа всякого либерализма. Мы считаем необходимым отметить его учение о государстве как определенной политической форме, которая может быть оценена с точки зрения известных целей и ведущих к ним средств. Ведь уже «природа» Аристотеля не есть та естественная причинно развивающаяся природа, которую знает современное нам естествознание. Благодаря телеологическому воззрению природа у Аристотеля есть тоже своего рода строитель и техник. По ее образцу Аристотель строит и свое государство. В этом смысле он обосновал политическое искусство. Здесь он был подлинным архитектором общественных форм. И его архитектоника лежит в основе всякой политики. Ибо всякая политика ставит необходимо цели и организует нужные для их достижения средства. Политическая архитектоника Аристотеля вместе с тем не есть сплошная утопия. Его ' цели даны реальной жизнью и столь же реальными интересами определенных общественных групп. А свои цели берет он не из мира «идей», но из живой социальной реальности. В этом смысле его «политика» отличается громадной практической ценностью, которая должна быть особенно признана в наш век возрождения реальной политики. Не вина Аристотеля,· что в его время для познания общественной жизни отсутствовал такой метод, как метод исторического материализма. Он не имел еще понятия о социальных законах, рожденных условиями производства и определяющих собой классовую борьбу и ее разрешение. Но поскольку перед Аристотелем были данные современной ему социологии, он был безупречен. Свою идеологию либерализма он обосновывал в рамках действительности, а политику остальных государственных форм — на данных соотношения классов и партий.