§ 1. Древняя Эллада и морская торговля. Из крупных произведений политической мысли древней Эллады до нас дошли лишь творения Платона и Аристотеля. Все остальные создания политической мысли исчезли бесследно, и мы лишь обходным путем можем восстановить положения других мыслителей, вроде Гипподама Милетского, или даже целых течений, как, например, право — и государствоведение софистов. Но для понимания трудов Платона и Аристотеля совершенно недостаточно ограничиваться их произведениями. Во–первых, они связаны со всей исторической, а в частности с экономической обстановкой своего века, а во–вторых, спи сильно проникнут непартийным и полемическим духом и, следовательно, совершенно непонятны без ознакомления с другими течениями эллинской политической мысли.
Для уяснения реальной обстановки и времени, когда были созданы творения двух указанных выше государствоведов, нужно восстановить в памяти прежде всего исторические условия их появления. Для этого мы вспомним прежде всего ту обстановку, которая сделала возможной в Афинах деятельность крупных политических мыслителей. Как известно, оба они выступили в тот период, когда Эллада была потрясена чрезвычайными событиями. Рушилась мощная Афинская держава под ударами стоящей во главе Пелопоннеса Спарты, и закладывались первые пути грядущего расцвета эллинской культуры как в Азии, так и в Африке. Этот грандиозный исторический перелом, приведший к завоеванию 11ерсидского царства армией Александра и созданию новых великолепных очагов эллинизма, явился в свою очередь результатом очень долгого развития. Ему предшествовала вековая история развития эллинского хозяйства, торговли и культуры собственно на территории Греции; и развитие это было доведено до конца под гегемонией Афин, давших нам редкий расцвет как высокого художества, так и философской, а равно и общественной мысли. Эллада словно самой судьбой была предназначена к тому, чтобы сыграть крупную роль в эпоху так называемой Средиземной культуры. Балканский полуостров с его удивительно изрезанной береговой линией, пересекающими местность высокими хребтами, сравнительно весьма скудной почвой и благоприятным для мореходства климатом как бы специально был приготовлен к тому, чтобы дать центр торгового развития, пришедшего на смену финикийской и отчасти этрусской торговле. Вместе с тем берега Средиземного моря были найдены древними греками при их переселении вовсе не на положении пустыни. Кругом были расположены богатые страны с высоко развитой культурой, так что удобное положение полуострова сразу могло быть использовано новыми поселенцами. И действительно, мы имеем бесспорные сведения об очень раннем расцвете древнеэллинской торговли. Уже очень рано она входила в ту международную политическую и культурную систему, которая создалась из стран, прилегающих к Леванту, Египту, Сирин, Малой Азии и Месопотамии. Уже первое крупное произведение народного эллинского эпоса «Илиада» и следующая за ней «Одиссея» дают нам яркое представление не только о первобытном родовом строе, патриархальной царской власти, но также и о сильно развитых международных сношениях. Господствующая в это время аристократия не только эксплоатирует подвластный ей народ пастухов и земледельцев, но и питается торговлей, основанной на прямом пиратстве, разбоях, грабительских набегах и войне.
Уже герои гомеровских Илиады· и «Одиссеи», по словам современного историка литературы, «бьются не только для славы, но и для богатства». В блестящем наряде грозного воина часто нетрудно узнать купца. При дележе добычи герои злобно набрасываются друг на друга. Жадность к добыче проникла во все стороны жизни. Драгоценные металлы или скот являются мерилом и дружбы, и благочестия, и любви, и покорности богам. Что касается героя «Одиссеи», самого хитроумного Одиссея» то он представляет собой настоящий тип прожженного дельца, не признающего ничего, кроме своей выгоды и успеха.
По словам самой богини Афины, даже богу было бы трудно спорить с этим «кознодеем, на коварные выдумки дерзким», который не может «даже и в землю свою возвратясь, оторваться от темной лжи и от слов двоесмысленных, смолоду к ним приучившись». Этот социальный тип не является преувеличением. Надо помнить, что уже Фукидид говорил о пиратстве, как начале эллинской торговли. И если, по его словам, «жители грабили друг друга и на суше» и долго затем сохранялось «старинное занятие их разбоем», то и во главе пиратов «становились лица, наиболее могущественные, которые поддерживали пиратство ради собственной корысти». И действительно, как подтверждает Э. Мейер, «начиная с VIII столетия морская торговля Греции быстро развивается. Это — эпоха колонизации, когда эллины заселяют все побережья Средиземного моря от Кавказа и Крыма до Сицилии и Кампаньи. В это время развиваются оживленные торговые сношения с местными племенами, со скифами южной России, с фракийцами, туземцами Малой Азии, с ливийцами, италийскими племенами, особенно латинами и этрусками… Сношения с Востоком также становятся все более тесными; около 650 года Египет открывается для греческих наемников и вместе с тем для греческих купцов… Греческий купец проникает даже в древние центры восточной торговли и успешно конкурирует с финикиянами и сирийцами в их собственном отечестве… К концу VII века фокейцы распространяют свои торговые операции до южной Испании и открывают устья По и Роны». (П. Коган, Очерки по истории древних литератур, т. I Греческая Литература», Москва, 1923 г., стр.37, 59. Э. Мейер, Экономическое развитие древнего мира, Москва, 1910 год, стр.27-28. Фукидид, История, I, 5, 6, 7, 8; пер.Мищенко, ред. Жебелева.)
Влияние раннего торгового оборота на Элладу было чрезвычайно велико. Конечно, она не превратилась сразу в исключительно торговую или промышленную страну. Она веками сохраняла свой земледельческий характер, и еще законодательство Клисфена (508-506 гг.) застало в Афинах обширное и крепкое сельское население. Но вместе с тем широко шла колонизация прибрежных стран Средиземного моря, а ведение торговых сношен и й и связанная с ним денежная система необходимо произвели переворот и в отношениях между господами–землевладельцами и подвластной им крестьянской массой. Как и везде, денежный оборот отразился очень тяжело на наложении крестьян, и уже очень рано, еще в гомеровском эпосе, мы находим не всегда достаточно сознанную классовую противоположность господ и крестьян. В этом отношении характерны те стихи «Илиады», которые рисуют нам, с одной стороны, чрезвычайное богатство живущих грабежом господ, а с другой — положение и крестьян и наемных ремесленников. Здесь выступают перед нами в блеске богатства и роскоши не только «царственнейший Агамемнон» и другие «цари», но и такие герои, как Ахилл, «благами жизни богатый», Вафиклей, блистающий «счастьем и богатством», или крупный торговец и в то же время феодал Язонион, который прислал в подарок ахейским мужам тысячу мер вина, причем остальной груз вина со многих кораблей он уступил отнюдь не даром. «Прочие мужи ахейские меной вино покупали: те за звенящую медь, за седое железо меняли, те за воловые кожи или за волов круторогих, те за своих полоненных…» («Илиада», VII, 470-475.)
§ 2. Древнее крестьянство. В той же «Илиаде» рисуется и положение трудового люда. Образцом тут являются похождения самих богов, которые в наказание были обращены в рабочих и трудились в качестве наемников за условленную плату у Лаомедона. Как оказывается из жалобы богов, хозяин использовал их без всякой пощады. Они занимались у него и сооружением стен, и пастьбой скота, и всякой тяжелой работой. Когда же пришел срок уплаты, то Лаомедон «насильно присвоил должную плату», грозил выслать их из пределов, «грозил оковать и руки, и ноги и продать как раба на остров чужой и далекий… похвалялся отсечь в поругание уши». Такое отношение лишь в редких случаях вызывало протест со стороны таких далеких предшественников будущих восстаний, как гомеровский Терсит, изображенный в аристократической «Илиаде» каким–то жалким и презренным уродом. И, однако же, только этот Терсит один говорит правду. В лицо бросает он царю Агамемнону: «Кущи твои преисполнены медью, и множество пленниц в кущах твоих, которых тебе аргивяне из бранных первому в рати даем, когда города разоряем». В жадности, в безмерной алчности и сластолюбии упрекает царя Терсит и предлагает воспользоваться счастливым случаем, чтобы учинить своего рода забастовку и сорвать военные действия. И только при помощи Одиссея удалось смирить Терсита, причем Одиссей, который в жизни никогда не говорил правду, здесь должен был прибегнуть уже не к своему лживому языку, а к палке (скипетру). Обычно же и поденщики и крепостные послушно и покорно работали на пропитание и одежду как в поле, так и при доме. («Илиада», XXI, 445-455, II, 225-237.)
Покорность и подчинение трудящихся масс, особенно крестьянства, жестоко страдавшего при переходе к денежному хозяйству, имели свой предел. И в противоположность мифическому Гомеру с его безмерным восхвалением разбойников–господ выступает другой поэт, личность которого установлена исторически, и дает нам не только картину тяжелых лишений, труда и угнетения, но и воспевает впервые в истории трудящихся и труд. По словам Гесиода, в его время «железное племя царит». Оно сменило собой ушедший вдаль золотой век, где «жизнью богов наслаждалися люди, с душой беззаботной и от трудов и от горя свободной». В железном веке правду заменило насилие, всюду кровавые раздоры, потеряна честь, царит «гнусноликая зависть, козноречивая», после этого остаются лишь «бедствия злые смертным на все времена, и не будет от мук избавленья». В это время блаженствуют лишь «цари–дароядцы», живущие грабежом и насилием, подобные «куцохвостым трутням», «в праздности вечной», тунеядцы, пожирающие неустанную работу пчел трудовых. Положение бедняка нарисовано особенно ярко Гесиодом в его известной басне, которая заслуживает того, чтобы привести ее целиком.
Вот что однажды сказал соловью пестрошейному ястреб.
Под облаками высоко неся, обхвативши когтями.
Он же, кривыми пронзенный когтями, о жалости плакал.
Тот ему молвил надменно в ответ тогда слово такое:
«Что ты, чудак, там вещаешь? Ведь держит тебя много лучший.
Там тебе быть, куда я поведу, хоть певец ты отличный.
Съем тебя, коль пожелаю, а может, пущу и на волю.
Нет, тот безумен, с сильнейшим кто захотел бы тягаться;
Не достигает победы, но срам и страдания терпит». —
Так быстролетный тот ястреб сказал, длиннокрылая птица.
В противоположность хищным господам Гесиод воспевает не кровожадные подвиги или блеск и славу царей, но творчески и труд и земледельческую работу. И если предоставлено «рыбам с зверями и птицам крылатым друг друга чтобы ели», то для людей установлены правда и труд. «Труд никакой не позорен, позорна одна только праздность». И труд имеет свою награду. Он наполнит и «житницы вызревшим хлебом», даст «и скот и богатство». Впрочем, не осталась без влияния на Гесиода картина развивающейся морской торговли. Это — единственный способ в крайнем случае «уйти от долгов, отогнать изнурительный голод». В лучшем случае путем «неустанно шумящего моря» можно получить удачу и даже прибыль. Так и отец поэта ь свое время ушел в море не ради завоевания какой–нибудь Трои, «не от достатка бежал, не от роскоши или богатства, нет — от жестокой нужды, что на смертного Зевс посылает». (Гесиод, Работы и Дни, стихи 178-200, 204-251, 278, 303-307, 630-650, пер.Ф. Зелинского. Стихи 202-212 — по сборнику «Древний мир в памятниках его письменности», ч. 2‑я, «Греция», Москва, 1921 г.)
Идеология трудящихся, нашедшая свое выражение в поэзии Гесиода, была вполне оправдана объективными условиями времени. По этому поводу мы имеем очень интересную повесть у Аристотеля в его известном «Государстве афинян». Несомненно, он в своем описании старого быта, предшествующего реформам Солона, несколько преувеличивает. В этом отношении совершенно прав Р. Виппер, когда он полагает, что здесь Аристотель смотрел на события VII — VI веков через очки IV — III веков. Древний историк, несомненно, переносил некоторые картины своей современности на далекое прошлое. Но со всем тем его рассказ в высшей степени ценен, так как все же наличность солоновых реформ оправдывает предположение, что им предшествовала очень острая и напряженная социальная борьба. И если, по словам Фукидида, еще во времена Троянской войны «слабые находились в рабстве у более сильных, тогда как более могущественные, опираясь на свои богатства, подчиняли себе меньшие города», то Аристотель о позднейшем времени говорит следующим образом: в Афинах «земля вся находилась в руках немногих, и если бедные не платили исправно аренды, то попадали в кабалу, как сами, так и дети их, и заимодавцы распоряжались их личностью как собственностью… На государственные должности выбирали из знатных и богатых». Из тех же «знатных и богатых» избирались и высшие сановники государства, из которых состоял ареопаг — это высшее учреждение страны. Таким образом, «государственное устройство тогда было олигархическим как во всем другом, так в особенности в том отношении, что бедные люди находились в порабощении у богачей не только сами, но и дети их и жены. Назывались они пелатами и гектеморами (шести–дольщиками), так как на таких арендных условиях обрабатывали поля богачей». В результате «возник разлад между знатными и простым народом, продолжавшийся долгое время». «Вследствие такого устройства государства и порабощения большинства населения немногими («олигархами»), народ восстал против знатных». И выбранный для примирения классов и успокоения восстания Солон сам говорил, что он боится «корыстолюбия и высокомерия» богатых, «усматривая в них причину вражды». (Фукидид, История, пер.Мищенко, 1, 8. Аристотель, Афинское государственное устройство, пер.Шубина, 2, 3, 4, 5.)
Борьба широких кругов крестьянства — диакриев — оказалась лишь потому успешной, что на их сторону против крупного аристократического землевладения — педиев — встали новые представители уже городского ремесла и торговли, или паралии. И если первоначально город, бывший в руках «знатных и богатых», стал опорой для немногих олигархов, то последующее развитие Афин привело именно к образованию новых, чисто городских групп. Возникновение такого торгового центра, как Афины, в сравнительно скудной дарами природы Аттике необходимо повело за собой и развитие городских промыслов. Уже во времена Гомера мы находим появление своеобразного разряда демиургов, или ремесленников, этой подвижной перехожей братии, включающей в свой состав плотников, столяров, горшечников, кузнецов, кожевников, и кораблестроителей, но в такой же мере «врачей, иль искусников зодчих, или певцов, утешающих душу божественным словом». После того как колонизация и напряженный рост приморских городов предъявили спрос на расширение ремесла и промышленности, мы находим в Афинах не только военный флот, но и обширный вывоз. В этом отношении Афины не были одиноки. Вино, масло, пурпур, серебро, золото, железо вывозились и из других местностей Эллады. В Милете выделывали шерстяные ткани, пурпурную одежду и ковры. Металлическими изделиями, оружием, сосудами и предметами украшения славятся Коринф, Халкида и Аргос. Из них Халкида и Коринф снабжали Италию и Сицилию глиняными сосудами. Афины очень скоро не только участвуют в импорте восточных товаров с берегов Понта, Фракии, Малой Азии и Сирии, но и сосредоточивают у себя ввоз хлеба из Италии и Сицилии, с побережья Черного моря и особенно из Крыма. И само собой разумеется, что наряду с товарами неодушевленными постепенно все большее значение приобретает товар одушевленный, живая рабочая сила многочисленных рабов. На этой почве ширится и растет новое сословие «городских промышленников — торговцев, купцов, матросов и вообще тех свободных работников, которые заняты в новых отраслях производства». (Э. Мейер, Экономическое развитие древнего мира, стр.28-31, 32-36. Р. Виппер, Лекции по истории Греции, ч. 1‑я, Москва, 1905 г. стр.45, 59, 63-64. Пельман, Очерк греческой истории и источниковедения, СПБ, 1910 г., стр.83-85.)
§ 3. Реформы Солона и Клисфена. Как известно, восстание крестьян в союзе с новым городским населением Афин привело к весьма значительным результатам. Под предводительством умеренных слоев худородного капитала было сломлено безраздельное господство знати, и аристократия должна была уступить место новым людям. Само собой разумеется, что на первый план выдвинулись отнюдь не бедняки и не трудовые массы. Во главе реформ шли наиболее состоятельные круги незнатного происхождения, и не в их интересах было ставить на первое место бедноту. Р е ф о р м а связана с именем пресловутого Солона, и он сам в своих стихотворениях дает точную характеристику своего дела. Правда, он не может удержаться от некоторого самовосхваления. Свое дело он называет «сисахтией», т. е. освобождением от бремени. Так называет он отмену долгов и связанное с ней уничтожение кабального рабства. С гордостью говорит он про себя, что он освободил «мать–черную землю, с которой снял столбов стоящих много долговых», благодаря этому земля — «рабыня прежде вольная теперь». И далее говорит он про себя:
Я возвратил в свой город богозданный
В Афины, многих, проданных в рабство —
Кто кривдой, кто за дело, а других,
Из–за нужды безвыходной бежавших,
Забывших уж аттическую речь.
По свету всюду странствовать готовых;
Иных же, здесь в позорном рабстве бывших.
Дрожавших перед нравами господ,
Освободил я. Это сделал в силу
Закона, силу с правдой· сочетав;
И так исполнил, как я обещал,
Законы я равно простому с знатным.
Для каждого прямую правду дав,
Так написал.
Судя по самому содержанию реформы, Солон далеко не пошел навстречу сельской бедноте. Он сам признается, что держался в этом отношении золотой середины. Он умело лавировал между двух лагерей. Менее всего в его расчетах было прибегнуть к «силе тирании», «чтоб в земле родной, богатой и худым и благородным, доля равная была». Он дал народу «почестей столько, чтобы было ему вдоволь, прав у него не отнял, не дал и лишних зато». Одним словом, «никому побеждать не дал неправо других». Жестоко ошиблись те, которые хотели поделить землю: «кто пришел за тем, чтоб грабить, полон был надежд богатых, и все ждали, что богатство там великое найдет». Солон сумел держать народ в узде, простер «могучий свой щит» одинаково над бедным и богатым — «кто силу имел и в народе богатством был славен», но обуздал и тех, и других. Поэтому и пришлось ему в конце концов очутиться между двумя враждебными лагерями, «вертеться подобно волку среди стаи псов» или «стать на меже подобно столбу на спорном поле». (Аристотель, Афинское государственное устройство, 5-8, 11-12, стихотворный перевод по сборнику «Древний мир».)
Реформы Солона носили и действительно умеренный характер. Они дали кассирование долгов, уничтожение кабалы и привели к освобождению крестьян. Все старое долговое право этим самым было упразднено. В политическом отношении он распределил несение повинностей и пользование правами сообразно участию в обороне страны и принадлежности к тому или иному разряду наивысше обложенных (владельцев пятисот медимнов зерна), всадников, тяжело вооруженных гоплитов и т. п. Эти реформы, однако, настолько не удовлетворили массу, что последующая реформа Клисфена должна была сделать еще шаг вперед и установить демократию, основанную на территориальном делении (вместо прежнего родового), на местном самоуправлении и значительном понижении ценза в избирательном праве. Со времени Солона наряду со старым, потерявшим значение Ареопагом выдвигается на первый план Народное собрание, или экклесиа, а рядом с ним становится выборный Совет четырехсот. Впоследствии в качестве вождя народных масс выдвинулся Пизистрат, а потом его сыновья, которые и закрепили положение масс при помощи ряда принудительных мер и обуздания побежденной аристократии. В качестве народных диктаторов, или народных комиссаров, им было присвоено наименование айсимнетов, или тиранов. В последующем предании Пизистрат выступил как завершитель социального переворота, опора и покровитель, мелкого землевладения, представитель погибшего было царства Кроноса, или золотого века.
Сильное крестьянство очень долго было опорой Афин. Именно ему обязан этот полис (город) своими первоначальными победами в персидских войнах. И естественным завершением демократических реформ было провозглашение государством уже не одного города — полиса, но и всей страны Аттики, так что последующие демократические реформы, казалось, воплотили целиком крестьянские требования, и афинская демократия носила в значительной степени отпечаток власти не только городской бедноты, но и крестьянства. И если мы хотим точно формулировать политические требования крестьян, то они именно нашли свое воплощение в реформах Солона, а затем Клисфена и даже в конце концов Эфиальта, окончательно уничтожившего владычество Ареопага и выдвинувшего на первый план экклесию (Народное собрание) и организацию народных судов (гелиастов). Однако в этом пункте крестьянские интересы и построенная на этом основании идеология совпадают отчасти с идеологией вообще городского торгово–промышленного населения, в противоположность аристократии, и в особенности с требованиями широких городских масс, моряков, ремесленников, мелких торговцев и вообще всего того люда, который был тесно связан с промышленностью, торговлей и мореплаванием. Ничего специфического и особенно характерного мы здесь не находим, кроме разве неосуществленного требования раздела всех земель и более или менее воплощенного в действительность запрета кабальных сделок, уничтожения старых долгов, предоставления права каждому гражданину выступать обвинителем в суде и, наконец, передачи судебного дела непосредственно в руки народных масс. И если мы хотим искать специфических форм крестьянской идеологии в Афинах, то для этого нам надо обратиться к утопическому коммунизму и в частности к знаменитому преданию о золотом веке.
Само собой разумеется, что этот миф и мессианская идея, в одинаковой степени присущая крестьянству всех времен и народов, оживала в Афинах лишь во времена падения крестьянского хозяйства. Так было в VIII — VII веках, вплоть до торжества афинской демократии, так стало, наконец, в эпоху исключительного развития морской гегемонии Афин и перенесении центра тяжести на море и его обслуживающую промышленность и торговлю. Время деятельности Фемистокла с переходом населения за «деревянные стены» судов, последующее сосредоточение всей обороны за каменными стенами Пирея и безжалостное предоставление на разграбление врагов всей сельскохозяйственной области с ее крестьянством, переходящим порой в разряд мелкопоместных собственников, — все это привело к расхождению между городом и деревней и объединило в одном лагере старинных врагов — крупного землевладельца–барина из плодородных равнин и мелкого самостоятельного крестьянина, который держался на предгорьях и на горах. Непрерывные войны, которые приводили к полному опустошению земледельческой области, тем более чувствительно должны были ложиться на сельское хозяйство, что, с развитием хлебной торговли и переходом самого города на привозный хлеб, земледельческие культуры перешли к таким отраслям производства, как виноградарство, взращивание оливковых деревьев, улучшенное овцеводство и т. п. В V веке «перевес был уже не на стороне деревни». «Лишь постоянно жившие в городе члены демов (территориальных самоуправляющихся округов) одни были в состоянии регулярно принимать участие в народных собраниях, в которых поэтому при наличности соответствующих условий «морская чернь» имела случай проявлять свое, известное из политики демократии, влияние», что со своей стороны нисколько не препятствовало преобладанию имущих и в Совете, и на должностях стратегов (полководцев), и в финансовом управлении. Такое умаление политического влияния было естественным результатом того факта, что, по словам другого исследователя, «со времен Пелопонесской войны самостоятельное землевладение, в особенности мелкое, утратило значительную долю своего значения вследствие разрушительных кризисов в сельском хозяйстве, вторжения городского капитала в земельную собственность и эксплуатации земледельческого класса денежными спекулянтами». Завоевательные планы и агрессивный образ действий торгового капитала, увлекшего за собой городские массы, связанные с торговлей, естественно, заставил объединиться против него и землевладельческое и крестьянское население Аттики. К ним в образовании консервативной партии, несомненно, примыкают мелкие продавцы и ремесленники, которых стесняла, как говорит русский исследователь, «успешная конкуренция крупных предпринимателей, больших купцов и фабрикантов, имевших возможность вложить свой капитал в приобретение массы дешевых рабочих рук, то есть рабов». (Макс Вебер, Аграрная история древнего мира, Москва, стр.195-196. Псльман, Очерк греческой истории и источниковедения, стр.233. Виппер, Лекции по истории Греции, стр.155.)
§ 4. Сказание о золотом веке. Крестьянство, угнетенное старым барином, — вот среда, где могла возникнуть специально крестьянская политическая идеология и присущая ей идея золотого века. Эти фантастические построения в Афинах пережили совершенно особую судьбу. Они не остались в рядах создавшего их класса. И по мере того как крестьянство старые коммунистические мечты заменяло консервативным идеалом солоновых реформ и пизистратова счастливого царства, золотой век становился формулой уже не сельской, а городской бедноты. Крестьянство переходило на мелкособственническую почву и жаждало умеренного правления и гармонического разделения земли. Напротив, рабочие, моряки, мелкие ремесленники и обездоленная городская масса становились под знамя потребительного коммунизма и вливали в старую крестьянскую идеологию совершенно новые требования. Вот почему идея золотого века получила громадную популярность уже в городских Афинах, и как раз консерваторы и реакционеры не только выступили против нее с необычайной злобой и ожесточением, но и противопоставили ей, с одной стороны, чисто крепостнические идеалы, а с другой, — любезную крестьянской массе мелкую собственность или мелкое землевладение в устойчивых формах неизменного и нерушимого порядка. Таким образом идея золотого века стала одной из излюбленных форм идеологического построения и приобрела в афинской философии и литературе совершенно особое место.
Прежде всего мы, конечно, отметим это учение в его первоначальной, чисто крестьянской форме. Для этого мы воспользуемся характеристикой золотого века по Гесиоду:
Первым меж смертных людей сотворили Олимпа владыки
Век золотой, когда Крон был еще повелителем неба.
Жизнью богов наслаждались те люди с душой беззаботной,
И от трудов и от горя свободные. Жалкая старость
Их не давила: и рук сохраняя и ног своих свежесть,
В вечных пирах они радость вкушали, не ведая бедствий;
А умирали, что сном покоренные. Всякого блага
Вдоволь имелось у них: от себя хлебородная почва
Им в изобильи дарила плоды; по желанию всякий
Мирным трудам отдавался среди неизменного счастья.
Многих вледелец овец, небожителей милостью взыскан.
В этой картине мы имеем буквально все элементы социальной программы крестьян, в каких бы странах мы ни находили мечту о золотом веке. Крестьянин эллинский, так же как древнееврейский, как индийский или китайский, одинаково стремится не к техническому усовершенствованию производства, не к научной постановке сельского хозяйства, но к чисто магическим средствам и райскому видению. И в этом видении мы находим все черты возможного сокращения труда и безмерного увеличения щедрости благодатной природы. Сама собой хлебородная почва дает все необходимое для жизни; сами собой упраздняются старость, смерть и болезнь; сами собой даются и великолепный урожай плодов, и изобилие стад, и все, что нужно для блаженной и покойной жизни. Политическим дополнением этой картины является полный анархизм, упразднение всякой власти, прекращение войн и ничем не ограниченная свобода безмерно счастливых людей. Однако райским видением нельзя ограничиваться. У Гесиода находим мы в тексте: «Время пришло, поглотила земля поколение это». Подобную же повесть о гибели первоначального золотого века находим мы и во всех мессианских ожиданиях — одинаково в Азии и в Европе — на протяжение многих веков. И как бы ни совершилось грехопадение, во всяком случае золотой век исчезает, сменяется веком погибели и греха, рай испаряется и улетает, как облако, а на место его водворяется страшная действительность. Природа отказывается дарить свои блага, торжествуют болезнь и смерть, человек живет «среди неустанного горя, гонимый собственной кривдой», богиня Пандора приносит свой пагубный ящик на землю, а из него растекаются но всему миру зависть, злоба, жадность, ненависть и убийство. Так приходит железный век, под гнетом которого стонет земледельческий люд. (Ф. Ф. Зелинский, Древнегреческая литература эпохи независимости, Петроград, 1920 г., ч. 2‑я, стр.51 и сл.)
Миф о золотом веке как будто на этом и кончается. Нельзя не видеть в нем самой элементарной и прозаической мысли о необходимости хлеба насущного и желательности безбедного существования для крестьянина, живущего среди его полей и стад. Однако мы очень бы ошиблись, если бы полагали, что крестьянская идеология этим ограничилась. Поскольку она развивалась самостоятельно и вне непосредственной связи с воззрениями города, она имела еще один очень важный пункт, который впоследствии вышел далеко за пределы крестьянской мысли. И здесь мы должны отметить чисто религиозный момент, достойно завершающий социально–политические воззрения крестьянского несчастья. Это — вера в особого, чудесного искупителя и избавителя, который должен некогда прийти на землю и при помощи особой таинственной силы не только победить неправду на земле, но и вернуть крестьянину потерянный золотой век. Здесь лишнее останавливаться на образе мессианского спасителя, как он является во все времена и во всех странах в моменты крушения мелкого крестьянского хозяйства и замены его голодной жизнью и барской кабалой. В самых разных формах мы находим бесчисленное количество таких мессий, начиная с древнееврейского сына божия и царя правды и кончая китайским Буддой — Амитабой. Как правильно говорит по этому поводу Пельман, «золотое блаженное время может вернуться, мир и гармония заменят борьбу и страдания. Эта точка зрения выражается в различных формах в индийском учении о мировых эпохах, в иранском мифе о Джиме в «Зенд–Авесте», в потерянном рае семитов, в золотом веке греков, в золотом веке богов, в «Эдде» и в аналогичных представлениях других народов; но всюду она возникла под влиянием одних и тех же побудительных мотивов». (Пельман, Общая история европейской культуры, история античного коммунизма и социализма, Спб., 1910 г., стр.290. Ср. Рейснер, Идеологии Востока, М., 1927 г., стр.112 и сл., 163 и сл., 283 и сл.) И если мы хотим точно установить содержание именно крестьянской социально–политической идеологии досолоновской Греции, то нельзя игнорировать и древнегреческого мессию. Он является перед нами в двух видах: сначала — героического Геракла, ведущего победоносную борьбу с разными чудовищами, а после его гибели — в качестве бога–спасителя устанавливается Аполлон. Как говорит Ф. Ф. Зелинский: «В неопределимое точнее время, в эпоху возникновения древнейших гомеровских поэм, культ светлой божественной четы Аполлона и Артемиды (Дианы) стал распространяться по Греции… Где погиб Геракл, там торжествовал Аполлон». Он водворился на горе Парнасе, где находится самое древнее святилище земли. «Его–то и занял Аполлон, являясь во всех смыслах обещанным религией Зевса мессией; здесь он убил змея, взлелеянного Землей, исторг у ней знание, которое она скрывала, и основал свой древнейший Дельфийский храм». Аполлон и является тем богом–искупителем, который в конце концов должен привести к возрождению некогда погибшего рая. А для этого еще до наступления окончательного спасения именно Аполлон очищает от грехов, спасает души от наказания, совершает дело примирения материи и духа, Земли и Зевса, и становится уже здесь, на земле, царем людей и богов. Недаром в гомеровском гимне говорится по адресу матери Аполлона Латоны: «Властолюбив будет сын Аполлон твой, Латона, первым он быть пожелает богов среди сонма бессмертных, первым средь смертных людей». (Ф. Ф. Зелинский, Из жизни идей, Петроград, 1916 г., стр.9-12.)
Такие религиозные надежды менее всего заставляют нас признать крестьян какими–то прирожденными мистиками. Изучение «Трудов и дней» Гесиода совершенно правильно приводит П. Когана к заключению, что в основе житейской мудрости пророка крестьянской бедноты лежит вовсе не мистика. Напротив, здесь сочетаются религия и собственный интерес земледельца. Именно первая должна обеспечить помощь богов. Только религиозность приводит к материальному благополучию. В общем же главная цель повиновения богам — «приобресть чужое поле и не потерять своего». Честность и альтруизм только потому хороши, что они оправдываются расчетом. «Зови на пир того, кто любит тебя, в особенности зови того, кто живет близко». «Кто дает, тому тоже дают, ничего не дающим никто также не даст». И вместе с тем говорится с тем же основанием: «Не давай тому, кто тебе не давал». Бережливость, осторожность, недоверчивость, терпение, расчетливость и молчаливость — только они могут спасти человека. И среди этих добродетелей находит свое место трудолюбие. «Никогда не наполнит своей житницы ленивый или небрежный; только заботливость умножает плоды работы. Человек, уклоняющийся от дела, всегда борется с бедствиями». (Коган, Очерки по истории древней литературы, т. I — «Греческая литература», Москва, 1923 г., стр.76-78.) Религия для эллинского крестьянина есть, таким образом, дело не мистики, а чисто утилитарных соображений. За отсутствием научных и технических знаний древний крестьянин обращается в нужде к богам, так как он считает их живыми существами, обладающими особой, ему неизвестной силой. И для того, чтобы спастись от отчаяния, земледелец обращается так же к богине Земле и богу Аполлону, как мы обращаемся к электрификации или искусственному удобрению. Но, конечно, в городе, где торжествует хотя бы древняя техника, пусть слабая промышленность и морская торговля, там мессианские идеалы могли получить осуществление лишь при исключительных условиях и весьма частично. В Афинах эти условия нашлись только потому, что, как мы видели выше, крестьянские стремления были поддержаны группой худородных богатеев, стремившихся лишить старую аристократию ее господствующего положения.
И в самом деле, Мессия пришел отнюдь не в лице Аполлона или впоследствии сменивших его богов Орфея и Диониса, а в лице класса богатых выходцев из рядов гостей–чужестранцев, вольноотпущенников, удачливых торговцев из крестьян, поднявшихся из среды мелкой буржуазии предпринимателей, владельцев кораблей и т. п. слоев населения, призванных к деятельности широким развитием морской торговли. Именно эти группы выделили и Солона, и Клисфена, и Пизистрата, и Перикла, воплотивших в своей тирании мессианские чаяния крестьян, надевших тяжелое вооружение, ставших гоплитами и нашедших союзников в среде городского капитала. Именно причастность к делу капиталистических кругов предотвратила превращение этих народных вождей и диктаторов в царей и единодержцев, так что в конце концов тирания в это время оказалась лишь временной, переходной формой правления, приведшей к торжеству демократии. Но некоторые требования крестьянской массы тираны выполнили. Специально в Афинах именно Пизистрат, по свидетельству Аристотеля, давал «бедным заблаговременно деньги взаймы на полевые работы, так что они без перерыва могли обрабатывать землю». «Он учредил земских судей и сам часто делал поездки по стране с целью надзора и для улаживания споров, для того… чтобы народ не оставлял бы поля в пренебрежении. Ни в чем он не притеснял народ своей властью, но все всегда решал мирно и правил в спокойствии, почему и вошло в поговорку, что жилось во время тирании Пизистрата, как при Кроносе». (Аристотель, Афинское государственное устройство, гл.XVI.) Это сравнение Пизистрата с божеством золотого века особенно характерно. Нечего говорить, что, поскольку крестьянство было удовлетворено в своих важнейших запросах, оно больше не обращалось к мечтам о грядущем рае и старалось использовать те материальные и политические выгоды, которые принесла им реальная демократия.
§ 5. Золотой век городской бедноты. И вот здесь мы должны отметить интересную идеологическую диалектику. Идея золотого века воспринимается в полисе и городскими классами, но в очень существенной переработке. Легенду голодных и несчастных усваивает себе уже городская беднота. Это — весьма мало состоятельное, а часто и весьма нуждающееся гражданство, которое образует ядро афинского формально «властвующего» класса. Они образуют живую силу, двигающую афинские корабли. Они продают свой труд аттическим предпринимателям, арматорам, собственникам маленьких фабрик (эргастерий), хозяевам торговых предприятий, собственникам каменоломен и рудников. Они образуют массу людей, существующих на два или три обола в день, уплачиваемых за отправление обязанностей судьи или члена совета. Именно этой массе идут на пользу крохи от тех громадных прибылей, какие получает афинская держава в эпоху своей гегемонии над всей Грецией кроме Пелопонеса и от своей громадной по тому времени морской торговли. Эти голодные, естественно, мечтают о сытости, а может быть, о комфорте и роскоши по примеру своих богачей. Связанные заботой о дневном пропитании, они жаждут свободы сколько–нибудь обеспеченного человека. И естественно, что демократия в то же время доказывает им, что они сделаны из того же материала, как имущие классы, ничем не порочнее, не хуже и не глупее их.
Все эти стремления ввиду отсутствия фабричного производства необходимо принимают характер не производственный, а потребительский. И так как античный капитал весьма откровенно обнаруживает свои корни в грабеже, ростовщичестве и рабовладении, то и беднота не столько думает о воспроизведении ценностей при помощи несуществующих фабрик и машин, сколько о более или менее справедливом дележе между теми, кто имеет слишком много, и теми, кто не имеет ничего. Для таких воззрений, несмотря на их весьма материальную основу, очень характерным является их фантастический, мечтательный характер, неизбежная склонность к фантастике и утопизму. Здесь и встречаются старые мечты крестьянского золотого века и стремления городской бедноты к потребительному уравнению, к возможно широкому использованию того золотого потока, который оплодотворял не столько казну полиса, сколько карманы уже лишенных политической власти богачей и капиталистов. Но, само собой разумеется, между крестьянским золотым раем и утопиями городской бедноты в одном отношении лежит пропасть. И не только потому, что крестьянство, удовлетворенное реформами Солона — Клисфена — Эфиальта, на некоторое время перестало мечтать, а принялось за использование реальных благ демократии и растущего вывоза вина, шерсти и оливкового масла, но и потому, что городская беднота менее всего была склонна обращаться к божественным силам и тем более откладывать возвращение золотого века до явления чудотворца — мессии. В своей утопии «морская чернь» желала осуществить свои стремления, здесь, на земле, и притом отнюдь не в виде сельского благополучия с барашками, золотой жатвой и блаженством под зелеными кущами. Горожанам нужен был и приличный стол, и хорошая одежда, и приличная квартира, и театр, и другие культурные развлечения. Золотой век крестьянина принял формы чисто городского рая, предъявленного в виде счета богатому полису и его фактическим господам — «лучшим людям», наиболее «прекрасным», а следовательно, наиболее «жирным», «толстым» и богатым.
В таком виде и отвечает на идею золотого века один из талантливейших сторонников афинской реакции в эпоху крушения великой демократии. В ряде своих замечательных комедий Аристофан жестоко издевается над афинским демосом и его утопическими идеями. Прежде всего, с высоты своего аристократического мировоззрения Аристофан не только вскрывает материальное содержание всех стремлений демоса, или народа, но и придает его классовым интересам грубо животный и, так сказать, желудочный характер. Пародируя древнекрестьянского бога Кроноса, Аристофан так изображает блаженство, которое будто бы он даровал людям в эпоху золотого века:
Вы послушайте, люди, про радость житья,
искони мною данную смертным.
Там покоем дышала природа кругом,
постоянной он был ей стихией.
Там не страх, не болезни рождала Земля,
добровольно давала, что нужно.
Там в канавах златое струилось вино,
с калачами там сайки дралися,
Умоляя тебя: «Что ж ты губы надул?
знай, бери из нас ту, что белее».
Захотелось — и рыба валила к вам в дом
и поджарив друг дружку румяно,
К вам взбирались на стол: «Хлеб да соль, господа,
вот, покушайте нас на здоровье».
А близ стульев потоки похлебки неслись,
с ними глыбы вареного мяса.
Тут же с труб водосточных подливка текла:
спрыснешь кус свой — и вдвое вкуснее…
А с нагорных дерев листопада порой
сами колбасы козьи валились,
Да стерлядушки жирные — любо глядеть —
Да поджаренных дроздиков кучи.
Совершенно в таком же духе изображает вожделения масс и Ферекрат в своих «Персах»:
К чему нам вся твоя наука
о запряжке волов и о пахании,
Об изготовлении серпов и о кузнечном ремесле,
о посеве, кошении и огораживании?
Ведь ты уже слышал, что сами собой
по улицам будут стремиться бурные потоки
Испускающей пары похлебки и доставлять нам
сало и ахилловские клецки
Из тех дальних мест, где расположены источники богатства;
кто хочет, может наполнять свое блюдо.
И Зевс ниспошлет нам искрометное ароматное вино,
которое, как дождь, будет падать с крыши
И рыльца кровельных карнизов
будут источать сочный виноград,
Медовые пряники и чечевичную размазню,
рожки, кренделя и булочки.
И на всех деревьях в горах будут расти не листья,
А лоснящиеся колбасы, треска
и нежные жареные дрозды.
Подобным же образом в «Комедии зверей» Кратеса и «Золотом веке» Эвполида рисуется блаженное состояние, когда в теплую ванну для каждого наливается вода из моря через покоящийся на колоннах акведук, «сами собой являются губка, бутылочка и сандалии», там блаженство доступно «даже всякому уроду, как бы ни был он безобразен». Именно в таком виде аристофановской карикатуре на коммунистический порядок господствующие там женщины объявляют «общим достоянием» не только землю, деньги и всевозможное имущество, в частности «хлеб, пироги, овощи, мясо, рыбу, одежду, вино, венки, изюм и миндаль». Только таким путем можно насытить жадную утробу Демоса, который представлен у Аристофана в качестве грязного тунеядца, думающего лишь об одном — чтобы получить возможно более жирную подачку из казенного сундука. «Мне самому нравится бражничать так изо дня в день», — говорит этот Демос, воплощенный в комической фигуре ленивого бездельника, расположения которого добиваются демагоги путем соблазнительных подарков и унизительной лести. Но тот же самый Аристофан показывает нам, какую важную статью дохода в бюджете бедняка составляли три обола, которые он получал как вознаграждение за свою судебную деятельность. Богиня Афина «простирает над тобою горшок с похлебкой», — говорит поэт народу. А в другой пьесе героиня социалистического государства, рисуя будущее, бросает один упрек в лицо своим согражданам: «Вы нуждаетесь в казенных деньгах для получения жалованья, всегда помышляя о том, что принесет вам личная выгода». «Ведь каждый хочет каким бы то ни было образом попользоваться на счет общей стряпни». Таким образом, как оказывается, у народа нет никаких общих целей, он совершенно не способен понять даже свой классовый интерес. Его заменяют исключительно личные грубо–желудочные вожделения, и если он мечтает о будущем, то вовсе не о торжестве какого–нибудь социалистического или коммунистического строя, но лишь о личном насыщении и обогащении за счет общей казны, которую он сосет в качестве развращенного нищего и наглого тунеядца. (Пельман, История античного коммунизма и социализма, СПБ., 1910 г., стр.424-426, 296-297. Зелинский, Древнегреческая литература, ч. II, стр.188. Зелинский, Из жизни идей, стр.459 и сл. Коган, Очерки по истории древней литературы, т. I — Греческая литература, стр.238-241. Макс Беер, Всеобщая история социализма и социальной борьбы, М., 1927, стр.56 и сл. G. Adler, Geschichte des Sozialismus und Kommunismus, L., 1923, стр.21-23.)
Нет никакого сомнения, что афинский демос эпохи расцвета морской державы Афин в значительной степени был оторван от производительного труда и вовлечен в машину демократического управления. Никто не станет отрицать вместе с тем, что городская беднота мелкобуржуазного типа отнюдь не отличается чертами фабричного пролетариата нового времени. И многочисленные источники подтверждают нам, что афинская народная масса не была ни святой ни лишенной обычных пороков полуголодного мещанства. Но, конечно, издевательства и нападки, которым она подверглась со стороны своих классовых врагов, являются сплошным извращением и злобной клеветой. Для того, кто знаком с историей падения Афин и проследит хотя бы по Фукидиду историю Пелопонесской войны, не будет никакого сомнения в героическом характере тех же народных масс. История их страданий, лишений и в конце концов самоотвержения и подвигов вызывает чувство глубочайшего преклонения. И не надо забывать, что вождей эта масса по существу не имела. Пресловутые демагоги по большей части принадлежали к той группе богатых капиталистов, в интересах коих был и подкуп и развращение трудящихся и превращение народного правления в продажную и послушную их интересам силу. К этому присоединяется и общее неумение многочисленных собраний сразу ориентироваться в вопросах внешней политики.
Утопические идеалы сначала угнетенного крестьянства, а затем широкой массы торгового полиса сыграли, однако, свою роль в истории. Впервые для Европы они перевели центры классовой борьбы из политической в чисто социальную область и явились источником античного социализма и коммунизма. Коммунистического характера идеологии афинской бедноты не отрицают даже ее отчаянные враги, вроде того же Аристофана. И здесь необходимо продолжает он традицию еще от гесиодовских времен. Уже там мы находим порядок, при котором царил полный мир, не было ни богатых, ни бедных, а все принадлежало всем. В преобразованном золотом веке городской бедноты черты коммунизма достигают совершенной выпуклости. В царстве будущего более нет «ни нагих, ни несчастных, ни борьбы партий, пи заключения за неуплаченный долг». Как мы уже видели раньше, земля предполагается «общей» — «общая доля всех одинакова». С исчезновением неравенства между людьми, «когда все обладают всем», никто не стремится к приобретению золота, не прибегает к грабежу и обману, не продает себя ради нужды. «Если кто–нибудь пожелает плащ другого, то последний добровольно отдаст ему, ибо для чего ему сопротивляться? Он получит лучший из центрального магазина. Важнейшим взысканием станет народное порицание и отказ ослушнику, предателю или трусу в праве пользоваться общими благами, доступными всем. И впоследствии, в эпоху эллинизма, поэт Арат Солийский в своей поэме «Феномен» нарисовал идеальный образ прошедшего, а вместе и грядущего царства Кроноса, когда «пагубные усобицы и бранные схватки были неведомы… а все нужное в достаточном количестве доставляли волы, плуги и сама правосудная Дике (правда–справедливость)». (Пельман, История античного коммунизма и социализма, стр.296-302.)
§ 6. Утопии Эвгемера и Ямбула. Неудивительно, что в эпоху крушения афинской морской державы и перехода эллинов на новые пути объединения всего тогдашнего мира под общим знаменем эллинизма, появившийся социальный роман воплощает в себе с чрезвычайной силой идеологию, которая выросла в полуголодных массах афинского демоса. Метод построения утопии, конечно, не остался присущим одним лишь социалистическим и коммунистическим настроениям. Мы увидим впоследствии, что этот самый прием построения идеальной жизни и совершенного государства был вполне усвоен и эллинскими либералами, вроде Аристотеля, и представителями реакции, как Платон. Но нельзя не отметить, что наиболее гармонично сочетались форма и содержание в тех фантастических повестях, где изображались черты античного коммунизма. Из дошедших до нас материалов мы упомянем лишь о двух таких романах. В одном из них изображается фантастическая страна Панхея. Автором является Эвгемер Мессанский, который будто бы посетил эту страну во время одного из своих путешествий. В этой стране, где–то вблизи Индии, существуют три класса: жрецов, воинов и земледельцев. Наравне с воинами поставлены пастухи и вообще трудящиеся, а к жрецам приравнены представители искусств и ремесл. Государство, руководимое жрецами, здесь является «общественно–экономическим учреждением, заведующим обменом и распределением в интересах наибольшей продуктивности всего производства, наилучшего снабжения благами и их наилучшего распределения, связующим различные отрасли хозяйства в единое целое на основе коллективного государственного владения землей». (Пельман). И земледельцы, и скотоводы, и ремесленники все сдают в распоряжение государства, которое распределяет все продукты и доходы по справедливости между всеми, на основах равенства заработка и одинаковости условий жизни. Наилучшим работникам выдаются почетные призы. В частной собственности остаются лишь дома и сады. И жизнь в такой Панхее отнюдь не отличается скудостью. Там имеются богатые рудники, полные золота и серебра, олова и меди, возделываются виноградники и воздвигаются великолепные технические и архитектурные сооружения. Подобным же образом рисует и Ямбул свое «солнечное государство», где перед нами изображено широкое коммунистическое товарищество, основанное на всеобщей трудовой повинности, отбываемой поочередно в различных промыслах и занятиях. Здесь солнечное государство регулирует всю жизнь граждан и путем специального отбора создает прекрасное и здоровое население. Всем заведует здесь особый центральный орган, во главе коего стоит в качестве «гегемона» старший из членов товарищества. И так как здесь люди свободны от избытка и вынужденного труда, то они имеют полную возможность духовного усовершенствования и свободного развития разума. И если еще у Аристофана выведенные им сторонники коммунизма рассчитывают на применение в пользу общества рабского труда, то уже ни у Эвгемера ни у Ямбула мы не находим ничего подобного. (Пельман, История античного коммунизма и социализма, стр.313-326.)
Когда Пельман рисует нам приведенную картину, он делает вид, будто в коммунистических фантазиях древнего мира мы находим полный прообраз будущих построений марксизма. Для всякого сколько–нибудь объективного исследователя такое утверждение представляется в высшей степени странным. Уже то обстоятельство, что в этих идеальных государствах установлено строгое разделение отдельных профессий или сословий, говорит нам вовсе не о родстве этих утопий с современным социализмом, , но о дальнейшей переработке коммунистического идеала Эллады в духе восточных стран и восточных культур, открытых для Греции завоеванием Александра Македонского. Какой–нибудь древний Египет может действительно создать иллюзию общепланового государственного хозяйства, а кастовая Индия — разделения труда в общественных целях. Жрецы в подобных восточных странах легко дают впечатление царства интеллигенции, где властвующие группы думают лишь об одном — о всеобщем довольстве, счастьи и торжестве справедливости. Именно восточные общества отличаются законченной идеологией такого типа, что они скрывают под профессиональным делением и разделением труда классовую борьбу и классовую эксплуатацию. Если можно поэтому говорить о коммунистическом или социалистическом содержании указанных государственных романов, то лишь в духе мечтаний бедноты какого–нибудь античного полиса, перенесенных в среду эллинистических империй. Именно там мы находим усиленное городское строительство, сооружение крупных центров городской промышленности и торговли и по наследству от старого восточного уклада — государственное регулирование важнейших экономических отношений. Это — «коммунизм» и «социализм», столь же относительные и условные, как царивший в античном полисе государственный порядок регулирования общественного потребления, монополии па рудники и шахты, организации торговли с колониями и чуждыми странами и т. п. Нельзя смешивать даже государственного капитализма с социалистическим и коммунистическим порядком, и тем более античный коммунизм и социализм отличается от современного. Но с этими оговорками мы должны признать определенный факт: политическая и социальная идеология угнетенных классов Эллады дала жизнь тем начаткам социалистических и коммунистических воззрений, которые явились отдаленными и слабыми предшественниками нового развитии я.