Сократ во всяком деле и всеми способами являл себя столь полезным для своих слушателей, что каждый, даже с посредственными познаниями, рассматривая это не может не заметить, что всего полезнее было учиться у Сократа и беседовать с ним, где бы ни было, и при каком бы ни было случае; и в отсутствии его воспоминать о нем было очень интересно для тех, кто уже привык обращаться с ним и кто понимал его беседы; даже в шуточных разговорах он был назидателен для своих учеников, и ни чем ни меньше, как и в серьезных; часто говаривал он, что влюблен в кого нибудь, а в самом деле этими словами давал знать, что он особенно расположен не к телесным красотам, а к тем людям, чьи души как бы рождены для одной добродетели.
Признаками счастливых природ он почитал то, когда кто скоро понимает преподаваемые уроки, твердо удерживает в памяти выученное и кто предан всем тем наукам, при помощи коих можно с пользою и похвалою устроить свое хозяйство, с пользою служить отечеству и совершенно удовлетворительно заниматься всем тем, что нужно человеку и что касается до всех обстоятельств его жизни. Таковых людей он называл образованными и приготовленными не только для того, чтоб самим быть счастливыми и хорошо править своим домом, по чтоб в состоянии быть доставлять счастие и другим и своему отечеству.
Впрочем он не одним и тем же способом обращался со всеми, и почитавших себя счастливыми природами, а между тем презиравших образование, учил, что эти счастливые природы больше всего и нуждаются в образовании; это доказывал тем, что лошади отличнейших пород, будучи горячи и быстры, если в молодых летах обучат их, бывают весьма полезны и выходят с отличными свойствами, а если останутся невыезженными, бывают самыми необузданными и самыми негодными. И собаки лучших пород по племени, и неутомимые и способные к охоте, если будут хорошо выдрессированы, бывают отлично хороших свойств и весьма полезными для охоты, а невыдрессированные остаются бесполезными, бешеными и самыми непослушливыми.
Подобным образом и люди с самыми счастливыми способностями, с самыми мощными душами, сильные в выполнении своих предприятий, быв образованы и изучив то, что должно делать, бывают отличными и полезнейшими мужами и совершают весьма многие и славные дела; а оставшись необразованными и неучеными, бывают людьми самыми дурными и самыми вредными. Ибо они, не умея обсудить, что должно делать, часто предпринимают дела не по силам и не похвальные, а к тому ж, иногда имея высокое значение и силу в обществе, с большим трудом могут быть удерживаемы и отклоняемы от своих намерений, от чего и делают весьма много зла.
Много надеющихся на богатство и полагающих, что им вовсе не нужно образование, и тех, кои воображают, что для выполнения их желании и для того, чтоб быть у людей в чести, достаточно будет их богатств, Сократ вразумлял сими словами: глупо было бы, если бы кто стал воображать себе, что не учась можно различать полезные вещи от вредных; также глупо было бы, если бы кто, не различая добра от зла, и, при помощи богатства, приобретая все, чего захочет, стал думать, что он в состоянии делать и полезное; а вовсе безумен был бы тот, кто, не могши делать ничего полезного, стал бы думать, что он хорошо действует и может приготовлять себе для жизни и приличное и потребное; но крайне уже безумен тот, кто, не зная ничего, думает, что за свое богатство будет казаться добрым, или, не имея никаких отличий, заслужит хорошие о себе отзывы.
Теперь объясню, как Сократ обращался с теми, кто почитал себя отлично образованным и высоко думал о своих познаниях.
Сократ, узнав, что известный красавец Евфидим, накупив много сочинении отличных стихотворцев и философов, по одному этому считал себя выше своих современников, и надеялся силою слова и деятельностью в гражданстве превзойти всех, равно замечая и то, что Евфидим, по молодости своей, еще не мог ходить в народные собрания, а когда хотелось ему сколько нибудь поучаствовать в гражданских делах, садился недалеко от близкой к месту народных собрании одной шорной лавки, пришел туда с некоторыми из своих учеников.
N. Каким образом Фемистокл, учившись ли у какого нибудь мудреца, или только при пособии естественных своих дарований, столько отличился между гражданами, что когда для государства настояла нужда в человеке серьезном, основательном, Афиняне обращали свои взоры главно на него?
Сократ, желая задеть Евфидима, сказал: Довольно глупо было бы думать, что и прилежный человек без способных учителей не может научиться простым искусствам; а править государством, этому одному из важнейших дел, могут ли люди научиться сами собою?
С другой раз подойдя к Евфидиму и заметив, что он уклоняется из собрания для того, чтоб не подумали, что он остановился тут подивиться Сократовой мудрости, сказал
Сократ: Господа! Вот этот Евфидим, достигши совершеннолетия, когда в каком нибудь народном собрании предложено будет на рассуждение какое либо дело, не откажется подать совет, что видно уже из его приготовлений. Мне кажется, что он уже приготовил и прекрасный приступ к своей речи; в этом приступе он предостережет слушателей, чтоб никто не думал, что он когда нибудь у кого нибудь учился чему нибудь. Для этого он начнет свой приступ таким образом: »Господа Афиняне! Я никогда ни у кого не учился ни чему, и слыша, что есть люди опытные и сильные в слове и в делах гражданских, я никогда не встречался с ними и никогда не добивался, чтоб кто нибудь из людей ученых сказался моим учителем. Но я поступал совершенно напротив. Я постоянно избегал не только того, чтоб у кого нибудь учиться чему нибудь, но избегал даже тех случаев, по коим могли бы подумать это. Тем не меньше я предложу вам в виде советов то, что самослучайно придет мне в голову.»
Таковый же приступ прилично употребить и желающему в нашем городе занять должность лекаря. Ему прилично было бы начать свою речь, вот с чего: «Господа Афиняне! Никогда ни у кого не учился я врачебному искусству и не старался, чтоб кто нибудь из врачей был моим учителем в этом деле; ибо я всегда избегал не только того, чтоб научиться чему нибудь от лекарей, но избегал даже тех случаев, по коим другие могли бы подумать, что я кончил курс медицинских наук. Не смотря на это, прошу поручить мне должность лекаря в вашем городе; и я, делая опыты над вами, постараюсь узнать эту науку». Все присутствовавшие при этом случае саркастически улыбнулись таковому приступу.
Когда Евфидим приметным уже образом стал внимать словам Сократа, а сам еще боялся вступаться в разговоры, таким молчанием думая заслужить похвалу своей скромности, тогда Сократ, желая вывести его из этого положения, сказал: Как удивительно! желающие хорошо играть на цитре или на флейте, или ездить верхом, или быть способными к чему нибудь другому, стараются беспрестанно заниматься тем, в чем хотят быть сильными, и не только сами по себе, но учатся этому и у лучших учителей, исполняют все их приказания и ничего не делают без их согласия, как будто бы не имеют уже возможности другим путем идти к славе; спрашивается, на каком же основании некоторые из желающих сделаться сильными в слове, или в занятии делами гражданскими, без предварительного приготовления и без прилежания, надеются самоучкой, вдруг явиться сильными в этом? Науки труднее искусств, и тем важнее искусств, что очень мало выходит дельцов по наукам, не смотря на то, что очень многие хотя из любознательности, и поэтому кое–как, проходят курсы их. Из этого видно, что посвящающие себя наукам должны иметь и природных дарований и прилежания больше, чем занимающиеся искусствами.
Таковыми словами Сократ вразумлял Евфидима, а заметив, что он охотнее стал слушать его, один пришел в шорную лавку, сел подле него и сказал
Сократ: Евфидим! Скажи мне, в самом ли деле, как я слышу, накупил ты себе множество сочинений так называемых мужей мудрых?
Евфидим: Действительно так; и продолжу собирать их, пока приобрету, сколько возможно больше.
Сократ: Вот это похвально, что ты заботится о приобретении серебра и золота меньше, чем о приобретении мудрости; видно, думаешь, что серебро и золото ни сколько не делают людей лучшими, на против того мысли людей мудрых обогащают своих обладателей уроками добродетели.
Евфидим, слушая это, радовался, думая, что Сократ признает законным тот путь, которым Евфидим идет к мудрости.
Заметив, что Евфидим восхищается такою похвалою, спросил
Сократ: Евфидим! Собирая сочинения мудрых мужей в чем же ты хочешь быть отличным?
А поелику Евфидим молчал, не зная, что отвечать на этот вопрос, то продолжал
Сократ: Не лекарем ли хочешь быть? Ибо много и медицинских сочинений.
Евфидим: Никак.
Сократ: Не думаешь ли быть архитектором? Ибо и это дело требует не малого ума.
Евфидим: Не хочу быть и этим.
Сократ: Не хочешь ли быть отличным геометром, подобно Феодору?
Евфидим: Ни даже геометром.
Сократ: По кранней мере не угодно ли тебе быть астрологом?
Евфидим: Нет.
Сократ: Ну, не угодно ли быть распевателем рапсодий? Говорят, ты приобрел и все эпосы Гомера.
Евфидим: Нет; ибо я знаю, что рапсодисты умеют отлично распевать стихи, между тем сами очень глупые люди.
Сократ: Евфидим! Верно, ты стремится в той доблести, для которой пригодны люди и искусные в политике, и деятельные домохозяева, и способные к начальническим должностям, и приносящие пользу и другим людям и себе самим?
Евфидим: И очень, почтенный Сократ! к этому–то я и стремлюсь.
Сократ: Точно; ты желает прекрасной доблести и самой высокой науки. Она свойственна и царям, и по этому называется царскою. Но подумал ли ты, вот о чем: возможно ли быть отличным исполнителем сказанных сейчас требований, не бывши наперед справедливым?
Евфидим: Невозможно; действительно без справедливости нельзя быть добрым гражданином.
Сократ: И так что же? Старался ли ты сделаться таким?
Евфидим: Мне кажется, я никому не уступлю в справедливости.
Сократ: Верно, и у справедливых также есть свои дела, как и у плотников?
Евфидим: Конечно, есть.
Сократ: Как плотники могут указать на свои работы: так, верно, и справедливые люди могут рассказать все, что они сделали?
Евфидим: Разве я не в состоянии рассказать о делах справедливости и о делах несправедливости, так как в каждый день можно и слышать и видеть их в достатке.
Сократ: Изволь, напишем на одной половнике страницы С (справедливость, по греч. Δ. — Δικαιοσὺνη), а на другой Н (несправедливость, по греч. Α. — Ἀδικιά). Что нам покажется делом справедливости, то будем писать под С, а что окажется делом несправедливости, поставим под Н.
Евфидим: Поступим так, если ты считает это нужным.
Сократ (написав так, как сказал) спросил: Есть ли между людьми ложь?
Евфидим: Есть.
Сократ: Под которую же букву подпишем ее?
Евфидим: Известно, что под Н.
Сократ: Бывают ли между людьми обманы?
Евфидим: И часто.
Сократ: Их куда подпишем?
Евфидим: Тоже под Н.
Сократа: А бывают ли злодейства?
Евфидим: Бывают.
Сократ: А куда подпишем продажу в неволю?
Евфидим: Также под Н.
Сократ: Следовательно из этих действий ни одного нельзя подписать под C.
Евфидим: Странно было бы, если бы мы сделали это.
Сократ: Что ж? Если избранный в полководцы поработит вероломный и неприязненный народ, скажем ли, что это несправедливо?
Евфидим: Никак.
Сократ: Следовательно скажем, что он справедливо поступил?
Евфидим: И очень.
Сократ: Что ж? Если он, воюя против неприятелей, обманет их?
Евфидим: И это справедливое дело.
Сократ: А если он окрадет и ограбит их; несправедливо поступит?
Евфидим: Да.
Сократ: Сначала думал я, что ты спрашивает меня об этом только в отношении к друзьям. По этому все то, что подписали под Н, можно поставить и под С.
Евфидим: Кажется так.
Сократ: Пожалуй, предположив это, снова разграничим, что действовать таким образом в отношении к врагам справедливо, а в отношении к друзьям несправедливо; в отношениях к последним должно быть, как можно, больше искренности и откровенности.
Евфидим: И очень.
Сократ: Что ж? Если военачальник, замечая, что войско его ослабевает в духе, солжет и скажет, что подходят на помощь союзники, и тем придаст храбрость воинам; куда отнесем это?
Евфидим: Мне кажется, к справедливости.
Сократ: Если бы кто больному своему сыну, имеющему нужду в лекарстве, но не принимающему лекарств, обманом дал лекарство вместо пищи, и, воспользовавшись этим обманом, возвратил бы ему здоровье; этом обман куда поместить?
Евфидим: По моему мнению, и это под С.
Сократ: Чтож? Если кто во время отчаянии своего друга, опасаясь, чтоб он сам не наложил на себя рук, тайно возьмешь у него или даже силою отнимешь у него или нож, или какое нибудь другое орудие, куда отнесем этот поступок?
Евфидим: И это к справедливости.
Сократ; По твоим словам и с друзьями не во всяком случае должно обращаться чистосердечно.
Евфидим: Подлинно не во всяком случае; и если можно, я назад беру мое слово.
Сократ: И лучше дозволить это, чем неосновательно утверждать что нибудь.
Затем продолжал
Сократ: Из тех, кто обманывает своих друзей к их вреду (не оставим и этого нерассмотренным), кто не справедливее, делающий ли это по своей доброй воле, или по неволе?
Евфидим: Сократ! Теперь уже я начинаю не верить тому, что отвечаю тебе. Ибо, кажется мне, все сказанное мною прежде, ныне представляется мне совершенно в другом виде, нежели как я думал. Впрочем наудачу скажу: обманывающий по своей воле не справедливее того, кто делает это против воли.
Сократ: Думаешь ли ты, что и справедливость можно изучать и узнавать также, как грамоту?
Евфидим: Может быть.
Сократ: Кого же ты считаешь более сведущим в грамоте, того ли, кто по доброй воле неправильно пишет и читает, или того, кто делает это по неволе?
Евфидим: Того, кто делает это по доброй воле: потому что он, если бы захотел, мог бы и правильно сделать это.
Сократ: По этому по доброй воле неправильно пишущий будет грамотен, а делающий это против воли не грамотен?
Евфидим: Почему ж не так?
Сократ: кто же знает справедливость, тот ли, кто по доброй воле лжет и обманывает, или тот, кто действует так против воли?
Евфидим: Очевидно тот, кто делает это по доброй воле.
Сократ: Ведь, ты говорил, что знающий грамоту грамотней незнающего?
Евфидим: Да.
Сократ: По этому и знающий справедливость справедливее не знающего ее?
Евфидим: Кажется так. Да мне кажется, что я и сам уже не понимаю того, что говорю.
Сократ: Что же, если бы кто, желая говорить истину, никогда не стал говорить одного и того же об одних и тех же предметах; так, говоря об одной и той же дороге, в один раз сказал бы, что она идет на восток, а в другой, что она идет на запад, или, представляя разным лицам счет об одних и тех же предметах, одному выказал бы больше, а другому меньше; каков тебе покажется этот человек?
Евфидим: Этим обнаружит он о себе, что он не знает того, что казалось ему совершенно известным.
Сократ: Знаешь ли, что некоторые люди называются чернорабочими?
Евфидим: Знаю.
Сократ: За что же так называют их, за образованный ум, или за невежество?
Евфидим: Очевидно, что за невежество.
Сократ: Верно, так называют их за то, что они невежи напр. в кузнечном мастерстве?
Евфидим: Вовсе не за то.
Сократ: Верно, за то, что они не знают плотничного ремесла?
Евфидим: И не за это.
Сократ: Разве за то, что они неискусны в кожевенном деле?
Евфидим: Нет; ни одна из этих причин нейдет сюда; а наоборот. Ибо большая часть этих людей и знают главно эти дела; они–то и составляют класс чернорабочих.
Сократ: Следовательно это название темь и принадлежит, кто не знает ни честного, ни доброго, ни справедливого?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: По этому должно всеми способами и всеми силами убегать того, чтоб и нам не попасть в класс чернорабочих.
Евфидим: Сократ! клянусь богами; доселе я решительно думал, что уже я занимаюсь тою самою Философиею, при руководстве которой я надеялся лучше всего научиться обязанностям, приличным человеку, стремящемуся к истинному, доброму и прекрасному; а теперь как я упал духом, увидев, что при помощи прежних моих занятий я не в состоянии отвечать на вопросы даже касательно таких предметов, кои давным давно должны быть мне известны, и что для меня нет уже другого пути, идя по коему, мог бы я сделати. ся лучшим?
Сократ: Евфидим! Скажи мне: бывал ли ты когда нибудь в Дельфах?
Евфидим: Был, даже два раза.
Сократ: Видел ли там на храме надпись: познай себя самого (γνῶθι σαυτόν).
Евфидим: Видел.
Сократ: Почел ли ты эту надпись ничего не стоящею для тебя, или обратил на нее внимание и озаботился посмотреть на себя, каков ты?
Евфидим: Я вовсе не рассматривал себя самого, а думал, что я давно уже знаю это; потому что едва ли я мог бы знать что нибудь, если бы не знал самого себя.
Сократ: Или ты думаешь, что тот уже знает себя самого, кто знает одно свое имя? или кто не знает, что покупщики лошадей не прежде могут сказать о себе, что они узнали покупаемую лошадь, как испытав, повадлива ли она, или неповадлива, сильна или малосильна, рьяна или ленива, и какие еще имеет добрые и худые свойства? Таким образом и тот, кто знает, о себе самом, каков он для житейских нужд, узнал ли все свои способности?
Евфидим: Так кажется и мне. Незнающий своих способностей еще не знает самого себя.
Сократ: Неизвестно ли и то, что люди от познания себя самих получают весьма многие выгоды, а те, кои ложно понимают себя самих, терпят большие неудачи? Ибо знающие себя самих знают и то, чти им нужно, и видят то, чти возможно и что невозможно для них; а занимаясь тем, что знают, они снискивают потребное для жизни и живут счастливо; а не принимаясь за то, чего не знают, они не впадают в ошибки и избегают неприятностей по жизни. А по этому, умея сортировать и других людей, из соотношений с ними извлекают свои выгоды и предостерегают себя от различных неудач. Напротив незнающие себя самих и обольщающиеся своими способностями также не знают и других людей и прочих обстоятельств человеческой жизни, но этому они не знают ни того, что для них нужно, ни того, что делают, ни того, с кем должны обращаться, и, во всем этом ошибаясь, как бы отталкивают от себя все доброе и впадают в беды.
Сверх того знающие то, что делают, достигают исполнения своих намерений и выходят людьми славными и почтенными; подобные им охотно обращаются с ними, неудачно ведущие свои дела просят у них советов в своих предприятиях, подчиняются им, полагают на них свои добрые надежды и за это любят их больше всего. А незнающие того, что делают, и, к несчастью, еще выбранные в какую нибудь должность, после, не успевая в своих предприятиях, не только терпят в них ущерб и этим как бы наказываются за свою глупость, но за все это еще заслуживают дурные о себе отзывы других, делаются смешными и проводят жизнь в презрении и бесславии. Ты видишь это и на государствах, которые, не понимая своих сил, ведут войны с сильнейшими себя; одни из них в конец разоряются, а другие даже лишаются свободы.
Евфидим: Почтенный Сократ! Прошу знать, что, и по моему коротенькому разумению, изречение: познай самого себя, должно ценить дорого. С чего же мне начать познавать себя самого? И в этом случае обращаюсь к тебе с покорнейшею просьбою объяснить мне этот важный предмет.
Сократ: Верно ты уже знаешь, что хорошо и что худо?
Евфидим: Да, знаю. Если бы я не знал даже этого, то был бы хуже чернорабочих.
Сократ: Изъясни же мне это.
Евфидим: Это нетрудно сделать. Во первых, я думаю, надобно почитать добром самое здоровье, а болезнь злом. Потом и причины и того и другого, т. е, и питье, и пищу, и занятия, споспешествующие здоровью, следует считать добром, а все, располагающее к болезни, злом.
Сократ: По этому и здоровье и болезнь, когда они бывают причиною чего нибудь доброго, будут добром, а если бывают причиною чего нибудь худого, будут злом?
Евфидим: Когда же здоровье может быть причиною зло, а болезнь причиною добра?
Сократ: Тогда, когда некоторые, надеясь на крепость своих телесных сил, участвуют в несчастной войне, или в соединенной не редко с неизбежными опасностями морской экспедиции, или в каких нибудь других подобных обстоятельствах; а другие, за слабостью здоровья, не бывши в тех делах, остаются дома невредимы.
Евфидим: Правду говоришь. Но знаешь и то, что некоторые, обладая крепостью сил, участвуют и в выгодах, происходящих от успеха в трудных предприятиях, а другие, по слабости сил сидевшие дома, не имеют этого.
Сократ: По этому одни и те же вещи иногда доставляют пользу, а иногда причиняют вред; и потому бывают и хороши и худы.
Евфидим: Из сказанных обстоятельств это еще не совсем явствует. Но мудрость, вот это уже несомненное добро. Не всякое ли дело мудрый сделает лучше необразованного?
Сократ: Почему же? Разве ты не слыхал, Что Дэдал, за Мудрость быв взят в плен Миносом, принужден был служить ему, с чем вместе лишился и отечества и свободы; за намерение убежать от него с сыном потерял и сына, и сам не мог спастись; быв занесен к варварам, и там был в рабстве.
Евфидим: Действительно; об этом есть сказание.
Сократ: Разве ты не слыхал еще о бедствиях Пеламида? Все прославляют его за то, что он, сделавшись предметом зависти Одиссеевой, погиб за свою мудрость.
Евфидим: Да; и об этом есть предание.
Сократ: А знаешь ли, сколько человек за мудрость насильно увезено к Персидскому царю и у него находятся в неволе?
Евфидим: Сократ! Покрайней мере счастье представляется мне самым несомненным добром?
Сократ: Евфидим! только под тем условием, если кто составит себе счастие из благ несомненных.
Евфидим: Что же может быть сомнительного между теми предметами, кои могут составить наше счастие?
Сократ: Ничего, если только не поместим в число предметов счастия красоты, телесных сил, богатства, славы, или чего нибудь подобного.
Евфидим: Нет; эти предметы надобно поместить в число предметов счастия; ибо без них что же будет и за счастие?
Евфидим: Пусть будет по твоему; только прибавим в этому, что помянутые предметы бывают причиною и многих несчастий для человека. Ибо многие за красоту развращаются прельщающимися ею; многие, надеясь на свои силы, предпринимают очень трудные дела, и вместо удачи впадают в большие несчастья; многие, от обилия в богатствах предаваясь роскоши и неге, гибнут по злоухищрениям других; многие за личную свою славу и силу в государстве испытали великие беды.
Евфидим По этому если и восхваляемое мною счастье не есть истинное добро; то, признаюсь, не знаю, чего уже просить у богов.
Сократ: Но, может быть, ты, лишка понадеявшись на свои познания, и не порассудил об этом. Ты, приготовляясь в правители демократического государства, вероятно, знаешь, в чем состоит демократия,
Евфидим: Конечно.
Сократ: По твоему мнению возможно ли, не знавши, что такое народ, знать демократию?
Евфидим: Не возможно.
Сократ: Что же такое народ?
Евфидим: Бедные граждане.
Сократ: А ты знаешь бедных?
Евфидим: Как не знать.
Сократ: Следовательно знаешь и богатых?
Евфидим: Знаю также, как и бедных.
Сократ: Кого же ты называешь бедными и кого богатыми?
Евфидим: Я называю бедными тех, у кого не достает денег на необходимые расходы, а богатыми тех, у кого остается лишнее сверх удовлетворения всем необходимым потребностям.
Сократ: Замечал ли ты когда нибудь, что некоторые не только довольствуются малым своим состоянием, но и из этого малого извлекают еще выгоды, а для некоторых не достает и больших богатств?
Евфидим: Действительно так; ты справедливо напоминаешь мне это; я знаю даже некоторых властителей, которые, по причине недостаточности, подобно беднейшим людям, принуждены бывают действовать с обидою других.
Сократ: Если это так, то таковых властителей можем отнести к классу бедняков, а имеющих небольшое состояние, но очень опытных в хозяйстве, причислим к богатым?
Евфидим: Мое скудоумие заставляет меня согласиться и на это; я уже подумываю о том, получше ли мне вовсе молчать; боюсь уже, чтоб мне не показаться совершенным невежею.
И с унынием в душе оставил Сократа; стал не высоко думать о себе самом и готов был поместить себя в число чернорабочих (в число невольников). И многие, удостоенные Сократом такового же приема, уже больше не приходили к нему; Сократ почитал их очень глупыми; но Евфидим, при всем этом, понимал, что он может сделаться значительным человеком только через самое частое собеседование с Сократом. По этому и не отставал от него, кроме необходимых случаев; старался даже подражать ему во многом. Сократ, заметив таковое к себе расположение Евфидима, никогда уже не возмущал души его, но самым простым и понятным способом объяснял ему то, что нужно было знать и чем больше всего надлежало ему заниматься.
Сократ не спешил делать учеников своих искусными к слове, оборотливыми в делах и способными к изобретательности, но прежде всего считал необходимо нужным внушать им правила скромности. Ибо они, владея теми познаниями и не зная правил скромности, могут быть большими обидчиками и расположенными вообще к дурным делам. По этому первее всего старался внушать своим ученикам здравый образ мыслей о богах. Другие, присутствовавшие при его беседах, учение его об этом предмете изложили в своих сочинениях, а мне случилось слышать его, когда он разговаривал об этом с Евфидимом таким образом:
Сократ: Скажи мне, Евфидим! случалось ли тебе рассуждать самому с собой, как боги попечительно устроили все, что нужно для человека?
Евфидим: Нет.
Сократ: Ты, верно, знаешь, что первее всего мы имеем нужду в свете, который дают нам боги?
Евфидим: Да; понимаю. Если бы мы не имели света, то и с глазами нашими были бы подобны слепым.
Сократ: Мы имеем нужду в отдыхе; и боги дали нам ночь, это удобнейшее для отдохновения время.
Евфидим: Точно; и за это должно благодарить их.
Сократ: Без сомнения, ты знаешь, что солнце светло светит во время дня, и освещает для нас вещественные предметы, а ночь темнотою своею скрывает от нас все; для этого боги велели ночью являться звездам, кои светят в часы ночи, и мы, при их свете, можем заниматься многими нужными делами.
Евфидим: Конечно так.
Сократ: А луна не только светит ночью, но и показывает нам свои смены и дни месяцов.
Евфидим: Да.
Сократ: Мы имеем нужду в пище, и боги из земли производят ее для нас; для этого дают нам благовременные перемены времен года, которые изготовляют для нас не только очень многое и все нужное, но даже и предметы, доставляющие нам радости и удовольствия. Верно, знаешь эго?
Евфидим: И в этом видна особенная любовь божия к человекам.
Сократ: Я думаю, знаешь, что боги даруют нам и воду, это многоценное вещество. Она вместе с землею в известные времена года произращает и умножает для нас все полезное, питает нас самих, и, будучи в потребном количестве примешиваема к питательным веществам, споспешествует тому, чтоб пища приготовлялась легче и доставляла нам больше пользы и приятности; и поелику вода нужна для нас в большом количестве, то боги и дают ее нам в чрезвычайном изобилии.
Евфидим: И это дело промысла божия.
Сократ: Что еще скажет об огне, который дали нам боги? Он защищает нас от холода, прогоняет темноту, помогает всем искусствам и ремеслам и вообще всему, чем люди занимаются для своих нужд и выгод, словом, без огня люди не приготовляют ничего значительного, ни нужного, ни полезного для жизни.
Евфидим: Действительно, и в этом видна особенная любовь божия к человекам.
Сократ: Знаешь ли, что значит для нас солнце? Оно, после зимнего поворота, возвращается к нам, и из растений одним помогает созревать, а другие засушает, это те, время коих уже прошло; и сделав это, ближе не подходит к нам, опять делает поворот, и идет от нас, как бы остерегаясь, чтоб, действуя на нас своею теплотою сверх меры, не причинить нам вреда; а если бы, идя от нас, ушло очень далеко, далее обыкновенного, мы все от стужи превратились бы в лед; по этому опять делает поворот и идет до той части неба, откуда лучше всего может иметь на нас благодетельное влияние.
Евфидим: Конечно, и это все бывает для пользы человека.
Сократ: А еще известно и то, что мы не вынесли бы ни жару, ни стужи, если бы они наступали нечаянно вдруг; по этому солнце мало–помалу и подходит к нам, и отходит от нас также мало–помалу, так что мы не чувствительным для нас образом являемся уже готовыми к встрече и жаров и стужи.
Евфидим: Я уже не знаю, есть ли у богов другое дело кроме того, чтоб помогать только людям. Допустить это мешает мне одно то, что в божием провидении равно участвуют и прочие животные.
Сократ: Или ты не знаешь, что и прочие животные родятся и живут для человека? Ибо какое другое животное столько получает выгод от коз, свиней, лошадей, коров, быков, ослов и других животных, сколько человек? Мне кажется многим больше, чем от растений; ибо большая часть людей не употребляют растений и в пищу, а питаются молоком, сыром и мясом животных. Сверх того укрощая и усмиряя более полезных из животных, употребляют их для войны и в других потребных случаях.
Евфидим: Я и в этом согласен с тобою. Вижу, что многие животные, сильнейшие человека, бывают совершенно послушны ему, и он может употреблять их на все, на что угодно.
Сократ: На свете множество предметов и приятных и полезных; все они отличны один от другого; для этого боги дали людям чувства, способные к восприниманию каждого предмета; при помощи этих чувств мы наслаждаемся всеми видимыми благами. Боги вложили в нас разум; при помощи его мы рассуждаем о всех понимаемых чувствами предметах, представления о них напечатлеваем в памяти, нужные стараемся удерживать; изобретая многое, стремимся к тому, что полезно нам, отвращаемся того, что вредно.
Боги дали нам слово, посредством которого мы сообщаем друг другу все полезные мысли, посредством которого цари издают законы и правят государствами.
Евфидим: Я совершенно уверен, что боги имеют чрезвычайное попечение о людях.
Сократ: Но поелику мы сможем предвидеть, что вперед будет нам полезно; то они, когда мы вопрошаем их о будущем, помогают нам предвещаниями и научают нас, как что лучше сделать.
Евфидим: Видно, боги благоприятствуют тебе, больше, чем другим, и без твоих вопросов открывают тебе, что должно делать и чего не должно.
Сократ: Что я говорю истину, ты сам узнает, если, не дожидаясь того времени, когда возможешь увидеть богов в лицо, а довольствуясь тем, что видишь дела их, будет поклоняться им и чтить их. Сверх того боги открывают себя нам таким образом: многие боги делают нам добро не для того, чтоб тем выказать себя, особливо тот из богов, который создал и держит сей мир, в котором все, что ни есть, прекрасно и совершенно; и мир, несмотря на всегдашнее потребление его многоразличными способами, не чувствует никакого умаления, но всегда цел и не ветшает; этот мир держится волею высочайшего Бога и повинуется ему так исправно, что человеческий разум не может понять этого; этот высочайший Бог, видимый в своих великих творениях, и промышляя о мире, видимо не является вам.
Возьми в соображение и то, что солнце, освещая всех, не позволяет людям пристально смотреть на себя, и тот, кто с напряжением смотрит прямо ему в лицо, портит зрение. Мы также не видим предметов, употребляемых богами в орудия для выполнения своей воли. Ибо известно, что громовая стрела летит сверху вниз, на что ни попадет, все разбивает, но нельзя видеть ее, когда она летит вниз, когда разбивает и когда исчезает. Не можем видеть и ветров, хотя видим действия их и ощущаем появление их. И человеческая душа, которая от богов заимствовала больше всего, очевидным образом царствует в нас, но не бывает видима нами. Принимая в соображение и это, ты не должен презирать тех предметов, которые не видимы, но из действий усматривая силу божию, ты должен почитать и богов.
Евфидим: Теперь я совершенно уверен в себе, что никогда не пренебрегу богопочтением; только жалею о том, что, как мне кажется, никто из смертных не в состоянии достойно возблагодарить богов за их благодеяния.
Сократ: Но печалься об этом, Евфидим! Ты знает, что Дельфийский бог, быв вопрошен, каким образом можно благоугождать богам, отвечал: следуя узаконениям своего государства. А узаконения везде таковы: всякий по силам своим должен умилостивлять богов жертвами. Итак кто лучше и благоговейнее может почитать богов, как не тот, кто в этом случай поступает по их велению?
При всем том, не должно пренебрегать ни чем, что можно делать в честь их. Пренебрегающий этим явно презирает богов. А ничем не пренебрегающий в богопочтении смело может ожидать от них величайших благ. Ибо здравомыслящий может ли надеяться получить большие блага от кого нибудь другого, кроме того, кто имеет силу благодетельствовать больше всех, а этого достигнуть нельзя иначе, как благоугождая имеющему таковую силу; благоугождать же богам можем только чрез выполнение их повелений.
Сократ, говоря и сам выполняя это, делал и своих учеников очень набожными и очень скромными.
Сократ не скрывал своего образа мыслей и о правосудии и являл его на самом деле, и в частных и общественных сношениях обращаясь со всеми по законам и с соблюдением польз каждого; дома и в военных походах повиновался начальникам, как повелевают законы, и заметным образом отличался пред всеми особенною любовью к порядку. Быв председателем в народных собраниях, не позволял народу произносить приговоры вопреки законов, и, под защитою законов, противился тому народному стремлению, которого, кажется мне, никто другой не остановил бы. Когда сами тридцать олигархов повелевали ему что нибудь вопреки законов, не повиновался и им. Когда запрещали ему беседовать с молодыми людьми и приказали ему именно и некоторым из граждан отправить одного человека на смерть, один Сократ воспротивился таковому повелению потому собственно, что это поколение несогласно было с законами.
Когда Сократ, вследствие доноса Мелитова, был признал виновным, в это время он мог бы поступить подобно другим подсудимым, кои обыкновенно разными объяснениями в судах стараются склонить судей на милость, льстят им и требуют противозаконного, за что многие и были освобождаемы из под суда; но Сократ не захотел воспользоваться этим обыкновением; и хотя легко мог освободиться от суда, если бы употребил даже малейшее из сказанных средств; но он за лучшее почел, оставаясь верным закону, умереть, чем жить законопреступником.
Часто он так рассуждал и с другими. Особенно помню следующий его разговор о правосудии с Иппием Илийским. Иппий, после продолжительной отлучки, возвратившись в Афины, однажды нашел на Сократа, когда этот, разговаривая с некоторыми лицами, выражал в словах свое удивление тому, что намеревающийся обучать своего человека сапожному, или кузнечному мастерству, или верховой езде, не затрудняется в том, куда посылать его учиться (а некоторые говорят, что приучающих к работам лошадей или волов можно находить на каждом перекрестке), напротив того желающий или сам учиться правосудию (правоведению), или выучить этому сына, или слугу, не знает, куда отправиться, чтоб найти способного учителя для этого предмета.
Иппий, услышав это, как бы в насмешку над Сократом сказал: Сократ! Ты говоришь все тоже, что я давно уже слышал от тебя.
Сократ: Но, что еще важнее, не только всегда говорю одно и тоже, но и об одних и тех же предметах, А ты, по своей многоучености, верно, никогда не говоришь одного и того же об одних и тех же предметах?
Иппий: Да; я всегда стараюсь сказать что нибудь новенькое.
Сократ: Или и о том, что тебе совершенно известно, напр. о буквах, если бы кто спросил тебя, сколько их и какие в слове Сократ, станешь говорить в один раз то, а в другой другое, или спрашивающим о числах: что? дважды пять десять? не должен ли ты отвечать как в один раз, так и в другой всегда одно и тоже?
Иппий: Сократ! Об этом и я, подобно тебе, всегда говорю одно и тоже, а о провосудии, кажется мне, я могу ныне сказать что нибудь новенькое, такое, против чего ни ты, никто другой не в состоянии будете возразить что нибудь.
Сократ: Верно, ты сделал великое открытие. С этих пор судьи перестанут разногласить в решениях, граждане не станут спорить в делах очевидных, не станут заводить между собою тяжеб и возбуждать мятежи, государства перестанут ссориться и вести между собою войны за права свои. И не знаю, каким бы образом ускользнуть мне от тебя, чтоб не услышать, какое изобрел ты величайшее благо, и после не отвечать?
Иппий: Но ты ничего не услышишь от меня об этом прежде, чем сам объяснишь, что ты разумеешь под справедливостью (Δικαιοσὺνη). Довольно с тебя и того, что ты сам смеешься над другими, спрашиваешь и отвергает ответы всех, между тем сам не хочешь ни кому отдавать отчета в своих мыслях и не хочешь обнаруживать твоего решительного мнения о каком либо предмете.
Сократ: Иппий! Разве ты не знаешь, что я все, что кажется мне справедливым, не скрываю от других?
Иппий: Какого же рода речь твоя?
Сократ: Если не словами, то самым делом доказываю это. Или ты думаешь, что дело доказывает хуже слова?
Иппий: И очень. Многие в словах выказывают правду, а на деле поступают не так, а из тех, кто справедливо поступает, не оказывается ни одного несправедливого.
Сократ: Замечал ли ты когда нибудь, что я или свидетельствую на лже, или ябедничаю, или смущаю друзей и мое отечество, или делаю что нибудь другое несправедливое?
Иппий: Я никогда не замечал этого.
Сократ: Воздерживаться же от несправедливых дел не значит ли тоже, что справедливость?
Иппий: Сократ! Видно, ты и ныне не хочешь объявить, что ты понимаешь под справедливостью. Ибо ты не о том говоришь, что делают справедливые, а о том, чего они не делают.
Сократ: Но, я думаю, не хотеть делать ничего несправедливого, служит уже достаточным убеждением в справедливости. Если ты не так думаешь об этом, то рассуди сам, и будь тем доволен. Ибо все согласное с законами я называю справедливым.
Иппий: Сократ! Следовательно ты почитаешь за одно и тоже и законное и справедливое?
Сократ: Да!
Иппий: Но я не понимаю тебя; не понимаю, что ты называет согласным с законами и что справедливым.
Сократ: Ты знает, что такое гражданские законы?
Иппий: Знаю.
Сократа: Какие ж эти законы?
Иппий: Это установления касательно того, что должно делать и чего не должно.
Сократ: Следовательно поступающий согласно этим установлениям поступает законно, а преступающий их поступает противозаконно?
Иппий: Конечно так.
Сократ: Следовательно повинующийся им поступает справедливо, а не повинующийся несправедливо?
Иппий: Да.
Сократ: И так тот, кто выполняет требования справедливости, справедлив; а тот, кто не выполняет их, несправедлив?
Иппий: И как же иначе?
Сократ: Следовательно поступающий согласно законам справедлив, а действующий вопреки законов несправедлив?
Иппий: Сократ! Как же можно почитать законы и исполнение их делом непреложным, когда часто самые законоположники, признавая одни из них неприменительными, на место их вводят другие.
Сократ: Не часто ли воюющие между собою государства после опять заключают мир?
Иппий: Очень часто.
Сократ: Охуждать повинующихся законам за то, что законы те, от обстоятельств времени, могут измениться, не тоже ли значит, как и упрекать неприятелей, отличающихся строгою тактикою, за то, что и с ними когда нибудь будет мир? Или ты можешь ругать тех из иностранцев, кои во время войны со всем усердием помогают своему отечеству?
Иппий: Никак.
Сократ: Без сомнения, ты знаешь, что Ликург Лакедэмонский ни чем бы не возвысил Спарту над прочими государствами, если бы не заставил граждан строжайше повиноваться законам? Или ты не знаешь, что из начальников в государствах те самые лучшие, кои умеют внушать гражданам, чтоб они больше всего повиновались законам? И государства, в коих граждане больше всего повинуются законам, во время мира наслаждаются счастием, а в войне бывают непобедимы.
А еще и согласие служит величайшим благом для государств; во все времена и сенат и вельможи старались убеждать граждан иметь согласие между собою; во всей Греции даже есть закон обязывать граждан клятвою, что они будут иметь и сохранять между собою согласие, и повсюду присягали на это. Впрочем, по моему мнению, это согласие не в том состоит, чтоб граждане толковали об одних и тех же хорах, хвалили одних и тех же флейтистов, отдавали преимущества одним и тем же стихотворцам, или находили удовольствие в одном и том же, но чтоб все единодушно повиновались законам. Когда граждане будут постоянно преданы законам, тогда и государства будут сильны и будут наслаждаться отличным счастием. А без согласия государство не может благоденствовать и в гражданском отношении; без согласия даже частный дом не может быть хорошо управляем.
И в частной жизни кто может меньше опасаться неприятностей от сограждан, и кто может надеяться заслужить больше почестей? Не тот ли, кто повинуется законам? Таковый позволит ли в суде одержать над собою победу? Не скорее ли сам останется победителем? Кому охотнее вверяют на охранение или деньги, или сыновей, или дочерей? Целый город кого охотнее удостоит своего доверия? Конечно повинующегося законам. В ком могут найти справедливость и родители и родственники, и слуги и друзья, и граждане и чужестранцы? Без сомнения в том, кто свято чтит законы. Самые неприятели кому охотнее или доверят заключать перемирие, или вести переговоры, или составлять условия о мире? И кого лучше захотят иметь союзником? Не того ли, кто искренно исполняет законы? И союзные державы кому охотнее вверять или должность главнокомандующего, или начальство над внутренней стражей, даже самые города? Или благодетельствующий кому нибудь в ком скорее может предполагать чувства благодарности, как не в чтителе законов? И кому скорее согласится благодетельствовать? Не тому ли, от кого может надеяться получить за это благодарность? И с кем скорее захотят быть другом, или с кем менее захотят быть в неприязненных отношениях, если не с чтителем законов? И с кем скорее не захотят вести войну? Не с тем ли, с кем больше всего хотят жить дружно и избегать всяких неприятностей; не с тем ли, кому весьма многие желают быть и друзьями и союзниками, и очень не многие хотят быть неприязненными и врагами? Итак, видишь, Иппий, по моим объяснениям одно и тоже и законное и справедливое. Если же ты иначе понимаешь это, научи и нас.
Иппий: Нет, Сократ! И я не могу ничего сказать вопреки твоим рассуждениям о справедливости.
Сократ: Иппий! Знаешь ли ты какие нибудь неписанные законы?
Иппий·. Это те, которые во всякой стране имеют одинаковую силу.
Сократ: Можешь ли сказать, что люди издали их?
Иппий: Как же это возможно? Ибо все люди не могли собраться в одно место и все люди говорят не одним языком.
Сократ: Кто же, по твоему мнению, издал эти законы?
Иппий: Я думаю, боги дали людям таковые законы. Так: у всех людей почитается первою обязанностью почитать богов.
Сократ: А почитать родителей также не повсюдный ли закон?
Иппий: Да, и этот закон также повсюдный.
Сократ: Не будет ли таковым же и этот закон: чтоб родители с детьми, а дети с родителями не имели сожития?
Иппий: Не думаю, чтоб этот закон был от богов,
Сократ: Да почему же?
Иппий: Потому что я знаю некоторых, кои преступают его.
Сократ: И во многих других случаях поступают противозаконно. Но преступающие законы, положенные богами, подвергаются наказанию, которого человек никаким способом не может избежать, подобно тому, как некоторые, преступая законы, изданные людьми, избегают следующего за то наказания; иные скрываются куда нибудь, а другие употребляют в этом случае силу.
Иппий: Сократ! Какого же наказания помогут избегать имеющие сожитие родители с детьми, а дети с родителями?
Сократ: Чрезвычайно тяжелого. Для родящих детей какое несчастье может быть больше того, как родить детей худых, нездоровых?
Иппий: Почему ж они рождают худых детей, когда ничто не препятствует, чтоб от хороших родителей родились и хорошие дети?
Сократ: Потому что рождающиеся дети должны быть не только хороши, но и здоровы и телом. Или ты думает, что у цветущих здоровьем семена одинаковы с семенами еще нерасцветших, или увядших уже в здоровье.
Иппий: Не должны быть одинаковы.
Сократ: Которых же семена лучше?
Иппий: Очевидно, семена цветущих здоровьем.
Сократ·. По этому семена лиц нецветущих здоровьем нехороши?
Иппий: Не иначе.
Сократ: Следовательно лицам не цветущего здоровья не следует и родить детей?
Иппий: Конечно не следует.
Сократ: По этому таковые лица, рождая детей, рождают их незаконно?
Иппий: И мне кажется так.
Сократ: Кроме допускающих несоразмерность в летах кто же другой может рождать нездоровых детей?
Иппий: Я согласен с тобой и в этом.
Сократ: За добро делать добро, и это не повсюдный ли закон?
Иппий: Должен быть повсюдный, но преступают и его.
Сократ: Но поступающие и против этого закона подвергаются наказанию своего рода. За неблагодарность оставленные добрыми друзьями бывают принуждены искать приязни уже у тех, кто ненавидит их. Не друзья ли то добрые, которые благодетельствуют требующим их помощи? А не воздающие за добро добром за свою неблагодарность по закону заслуживают ненависть своих благодетелей, но за то, что их действия могут приносить им и много пользы, снискивают и их приязнь.
Иппий: Почтенный Сократ! Все эти законы, кажется, внушены богами. Чтобы самые законы содержали в себе и наказания за преступление их, это дело не человеческое, а высшего законодателя.
Сократ: Любезный Иппий! По твоему мнению боги справедливое ли только предписывают в законах, или что нибудь и не согласное с справедливостью?
Иппий: Несправедливого ли чего. Едва ли кто другой кроме Бога может дать столь справедливые законы.
Сократ: Иппий! Следовательно и для богов одно и тоже и справедливость и сообразность с законами.
Сократ, преподавая это на словах и выполняя на самом деле, внушал и приближенным своим особенную любовь к справедливости.
Теперь скажу, каким образом Сократ старался внушить своим слушателям особенную расположенность к доброй деятельности. Быв уверен, что воздержание есть первая потребность для желающего отличаться доброю нравственностью, прежде всего представлял своим ученикам в образец таковой нравственности самого себя, потом и в беседах больше всего наклонял их к воздержанию. И сам, всегда помня то, что способствует этой добродетели, напоминал об этом и всем своим слушателям. Помню, однажды он разговаривал о воздержании с Евфидимом следующих образом:
Сократ: Скажи мне, Евфидим, почитаешь ли ты свободу имением выгодным и нужным для частного человека и для государства?
Евфидим: И очень.
Сократ: А обладаемый чувственными удовольствиями, и по этому не могущий делать ничего хорошего может ли назваться свободным?
Евфидим: Никак.
Сократ: Может быть, самый лучший образ деятельности ты почитаешь свободою; по этому иметь в себе что нибудь, препятствующее продаваться таковой деятельности, значит быть несвободным?
Евфидим: Конечно так.
Сократ: Следовательно, невоздержные кажутся тебе не пользующимися свободою?
Евфидим: Действительно; и по достоинству.
Сократ: По твоему мнению, невоздержным жизнь их препятствует ли только доброй деятельности, или даже еще помогает предаваться постыдным делам?
Евфидим: Мне кажется и то и другое.
Сократ: А какими ты считает тех господ, которые не только препятствуют заниматься доброю деятельностью, но еще и понуждают к самым дурным делам?
Евфидим: Самыми худыми.
Сократ: Какой же род рабства считает ты самым несносным.
Евфидим: Быть в рабстве у дурных господ.
Сократ: Следовательно невоздержные находятся в самом тяжком рабстве?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: Не правда ли и то, что невоздержание лишает человека мудрости — этого величайшего блага, и повергает в совершенно противное состояние? Или не видишь, что невоздержание препятствует заниматься полезным, изучать это, и влечет нас к удовольствиям чувственным; часто, обезумливая даже умеющих различать добро от зла, заставляет их избирать худшее вместо лучшего.
Евфидим: Да, это бывает.
Сократ: И целомудрие менее всего свойственно невоздержному. Ибо дела целомудрия и дела невоздержания вовсе противоположны одни другим.
Евфидим: И в этом я совершенно согласен с тобой.
Сократ: И что кроме невоздержания может более препятствовать прилежному исполнению наших обязанностей?
Евфидим: Ничто.
Сократ: И есть ли что хуже для человека того порока, который заставляет предпочитать вредное полезному, об этом не радеть, а о том заботиться, и который принуждает делать все противное правилам целомудрия?
Евфидим: Нет ни чего хуже.
Сократ: А следовательно все противное невоздержанию может споспешествовать воздержанию?
Евфидим: Конечно.
Сократ: По этому причиною противного невоздержанию по справедливости должно быть самое лучшее?
Евфидим: Не иначе.
Сократ: Следовательно воздержание для человека есть самая лучшая вещь?
Евфидим: Совершенно справедливо.
Сократ: Рассуждал ли ты об этом когда нибудь сам с собою?
Евфидим: О чем?
Сократ: О том, что невоздержание, которое, по видимому, ведет нас к приятностям, не может привести ни к одной из них, и что напротив того воздержание больше всего доставляет нам приятностей?
Евфидим: Каким же образом возможно это?
Сократ: Ибо невоздержание не позволяет нам переносить ни голоду, ни жажды, ни уклоняться, сколько следует, от удовлетворения любострастию, ни бодрствовать, тогда как при воздержании мы с приятностью и едим и пьем и наслаждаемся делами законной любви, и с приятностью спим и отдыхаем, каковую приятность мы чувствуем от того, что дожидаем всего этого и не прикасаемся до тех пор, пока все эти вещи представятся нам необходимейшими и самыми интереснейшими, по этому невоздержание препятствует нам законно вкушать удовольствия от предметов необходимейших и постоянно повторяющихся в жизни; одно воздержание приучает нас так терпеливо дожидаться времени наслаждения помянутыми предметами; оно одно дает нам чувствовать удивительное удовольствие в наслаждении ими.
Евфидим: Совершенная правда!
Сократ: Одни воздержные наслаждаются плодами общеполезных наук и тех занятий, кои помогают нам, в порядке содержать свое тело, благоразумно управлять своим домом, приносить пользу друзьям и государству и побеждать врагов, от чего бывают не только выгоды, но и чрезвычайное удовольствие. Невоздержные же не имеют части в этом. В самом деле, кому эти выгоды и наслаждения меньше всего приличествуют? Конечно тому, кто меньше всего занят ими, и кто постоянно хлопочет о приискании средств скорейшими путями достигать чувственных наслаждений.
Евфидим: Сократ! По твоим словам, мне кажется, человек, побеждаемый телесными удовольствиями, уже вовсе не способен ни к какой добродетели.
Сократ: Да; послушай же Евфидим! Невоздержный человек чем отличается от неразумного зверя? Ибо тот, кто не уважает самых высоких и достойных человека предметов и всеми способами старается удовлетворять своим чувственным желаниям, чем может отличаться от бессмысленнейших скотов? Одни только воздержные могут уважать дела высокие, достойные человека, и, занимаясь ими и в разговорах и выполняя по приличию на опыте, могут предпочтительно избирать доброе и отвращаться дурного. Чрез это некоторые сделались людьми прекраснейшими, счастливейшими и сверх того весьма способными к рассуждениям о всех предметах. И слово διαλέγεσθαι взято от совещательных собраний, в коих рассуждали о предметах по их родам и отношениям. И так каждый должен всячески приготовлять себя к таковым рассуждениям и больше всего заниматься ими. Ибо из этой–то школы и выходят прекрасные люди, самые способные к начальническим должностям и весьма искусные в суждениях о предметах вообще.
Постараюсь объяснить и то, каким способом Сократ учил своих слушателей, как можно основательнее рассуждать о подлежащих предметах. Он думал, что знающие свойства каждого предмета порознь могут объяснять их и другим, и по этому не считал удивительным, что незнающие тех свойств и сами ошибочно судят о предметах и других вводят в такие же ошибки. Почему, рассуждая со своими слушателями о сущности вещей, никогда не оставлял рассуждение неоконченным. Но объяснить, как Сократ определял каждую вещь, это дело особого труда; теперь скажу столько, сколько нужно для того, чтоб видеть, какой способ употреблял он в своих рассуждениях и в составлении определений.
Прежде всего о том, как он рассуждал о благочестии.
Сократ: Скажи мне, любезный Евфидим: что ты разумеешь под благочестием?
Евфидим: Самое лучшее.
Сократ: Кто же называется благочестивым?
Евфидим: Мне кажется тот, кто почитает богов.
Сократ: Позволено ли почитать богов таким способом, каким бы кто сам вздумал?
Евфидим: Ни как; а есть законы, согласно коим и должно почитать их.
Сократ: Следовательно знающий эти законы может знать и то, как должно почитать богов.
Евфидим: Конечно так.
Сократ: И так умеющий почитать богов, верно, сочтет себя обязанным делать это так, как знает.
Евфидим: Без сомнения не иначе.
Сократ: Из почитающих богов есть ли кто такой, который стал бы почитать их иначе, нежели как считает должным?
Евфидим: Подумаю.
Сократ: И так знающий установления и порядки религии может законно почитать и богов?
Евфидим: Конечно.
Сократ: А почитающий их по закону конечно почитает их, как должно?
Евфидим: И можно ли иначе?
Сократ: А почитающий богов, как должно, благочестив?
Евфидим: Без сомнения.
Сократ: Следовательно знающий и исполняющий законы касательно чествования богов есть человек благочестивый. Вот и определение благочестивого.
Евфидим. И мне кажется так.
Сократ: Можно ли обходиться с людьми так, как хочется?
Евфидим: Нет.
Сократ: Но знающий и исполняющий касающиеся людей законы, коими определяется, как должно обращаться друг с другом, может быть почтен действующим согласно законам? Следовательно обращающиеся друг с другом согласно тем законам, обращаются между собою так, как должно?
Евфидим: И можно ли иначе?
Сократ: А обращающиеся с людьми так, как должно, хорошо поступают с ними?
Евфидим: Конечно.
Сократ: Следовательно хорошо обращающиеся с людьми хорошо исправляют и взаимные обязанности?
Евфидим: Должно быть так.
Сократ: По этому повинующиеся законам справедливо поступают?
Евфидим: Конечно так.
Сократ: Верно ты знаешь, что называется справедливым?
Евфидим: Справедливым называется то, что повелевают законы.
Сократ: Следовательно поступающие так, как повелевают законы, поступают справедливо, по этому поступают так, как должно?
Евфидим: И не иначе.
Сократ: По сему справедливо поступающие справедливы?
Евфидим: Я думаю.
Сократа: Можешь ли предполагать, что некоторые повинуются законам, а между тем сами познают того, что повелевают законы·?
Евфидим: Не думаю.
Сократ: Из тех, кои знают, что должно делать, есть ли, но твоему мнению, такие, кои тут же думают, что они не обязаны делать того?
Евфидим: Не думаю.
Сократ: Знаешь ли, что некоторые делают другое, нежели что должно делать, даже по их мнению?
Евфидим: Не знаю.
Сократ: Следовательно знающие и исполняющие законы в отношении к другим людям справедливо поступают?
Евфидим: Конечно так.
Сократ: Следовательно справедливо поступающие справедливы?
Евфидим: Как же их и назвать иначе?
Сократ: Следовательно справедливо определим справедливого таким образом: справедливым называется тот, кто знает и исполняет законы, относящиеся до человека?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: Что мы назовем мудростью? Скажи мне, те ли называются мудрецами, кои выказывают свою мудрость в истых, окончательных познаниях о вещах, или те, кои не имеют таковых познаний?
Евфидим: Конечно первые; ибо кто может назваться мудрым в отношении к тем предметам, коих он не знает ясно?
Сократ: Следовательно мудрые называются сим именем за их истые, законченные познания о вещах.
Евфидим: В чем же другом и будет состоять их мудрость, если не в таковых познаниях?
Сократ: Или думаешь, что мудрость есть что нибудь другое, а не то, чрез что люди бывают и мудрыми?
Евфидим: Не думаю.
Сократ: Следовательно мудрость есть истое, последнее познание о вещах?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: По этому человек может знать все существа?
Евфидим: Мне кажется, он не может знать даже малейшей части их.
Сократ: По этому человек не может быть мудрым по отношению ко всем предметам?
Евфидим: Конечно, не может.
Сократ: Следовательно всякий, кто имеет последнее о чем нибудь познание, в отношении к тому и может быть назвал мудрым?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: Не так ли надобно рассматривать и сущность добра?
Евфидим: Как?
Сократ: Думаешь ли ты, что одно и тоже полезно для всех?
Евфидим: Нет.
Сократ: Как же? Полезное одному не может ли быть, по твоему мнению, иногда вредно другому?
Евфидим: И очень.
Сократ: Но можешь ли ты назвать добром что нибудь кроме полезного?
Евфидим: Не могу.
Сократ: Следовательно полезное может почитаться добром для того, для кого полезно?
Евфидим: Кажется так.
Сократ: Как еще определим прекрасное, красивое, пригожее? Мы говорим: красивая наружность, прекрасный сосуд, что нибудь пригожее, словом под этим разумеем все, что к чему пригодно.
Евфидим: Я не совсем согласен на это.
Сократ: Следовательно что для чего полезно, тем и можно пользоваться.
Евфидим: Конечно.
Сократ: Но всякая ли вещь может назваться пригодною и для всего другого, или только для того, что можно употребить с пользою?
Евфидим: Нет.
Сократ: Следовательно и полезное прекрасно там, где оно полезно?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: Евфидим! А храбрость считает ли чем нибудь хорошим?
Евфидим: Это прекрасная вещь.
Сократ: Не думаешь ли, что она полезна для самых пустых вещей?
Евфидим: Нет; она полезна для самых важных дел.
Сократ: В страшных и опасных случаях можно ли по сознавать этого?
Евфидим: Никак.
Сократ: Следовательно не боящиеся таковых случаев потому, что они не сознают свойства их, не имеют и храбрости?
Евфидим: Конечно; иначе многих сумасшедших и трусов мы стали бы считать храбрыми.
Сократ: Что же будут те, кои боятся вовсе нестрашных предметов?
Евфидим: Те еще менее могут считаться храбрыми.
Сократ: Следовательно только отважных в страшных и соединенных с опасностями случаях ты считаешь храбрыми, а не отваживающихся на это считает трусами?
Евфидим: Конечно так.
Сократ: Думаешь ли ты, что могут быть отважными в таковых случаях и другие, кроме умеющих хорошо действовать при них?
Евфидим: Никак; но только этих самых и считаю я храбрыми.
Сократ: По этому не умеющих хорошо действовать в тех случаях ты считает трусами?
Евфидим: Как же иначе?
Сократ: Но всякий ли поступает так, как сам считает должным?
Евфидим: Как же иначе?
Сократ: Немогущие хорошо действовать в тех случаях знают ли, как должно действовать?
Евфидим: Никак.
Сократ: Следовательно знающие, как должно действовать в тех случаях, и сами в состоянии действовать так?
Евфидим: Да; они только и могут так действовать.
Сократ: Что же? Неошибающиеся в своих действиях при таковых случаях худо действуют?
Евфидим:· Не думаю.
Сократ: А дурно действующие ошибаются?
Евфидим: Естественно.
Сократ: Следовательно определяем: храбрыми называются те, кои умеют хорошо действовать в страшных и соединенных с опасностями случаях, а ошибочно действующие трусы?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: Царский образ правления и тиранния, оба правления, но очень различны между собою. В первом люди охотно повинуются своему владыке, и, кроме его воли, управляются законами; а в последнем — самовластный правитель управляет гражданами против их воли и не по законам; воля его закон.
Где власть поручается многим лицам, действующим по законам, там бывает: аристократия, составляющаяся из аристов; плутократия, состоящая из богачей, и демократия, составляющаяся из разных отделов граждан.
Если бы некто (N.) вздумал противоречить ему, и, выражаясь не ясно и недоказательно, стал бы утверждать, что такой–то или умнее, или способнее к гражданскими делам, или более отличается храбростью, или чем нибудь другим; тогда Сократ возводил речь свою к первым началам и доходил до рассматриваемого предмета таким образом:
Сократ: Ты говоришь, что выхваляемый тобою гражданин лучше одобряемого мною.
N. Да.
Сократ: Что же? Для дознания этого не нужно ли нам наперед рассмотреть, какие обязанности доброго гражданина?
N. Хорошо, сделаем это.
Сократ: Из распоряжающихся общественными доходами не тот ли лучший гражданин, который старается еще более обогатить свое отечество?
N. Конечно тот.
Сократ: А во время войны не тот ли, который всячески помогает отечеству одержать победу над врагами?
N. Как же иначе?
Сократ: Находясь в посольстве не тот ли, который из врагов делает друзей?
N. Естественно.
Сократ: А в собраниях народных не тот ли лучший гражданин, кто главно заботится о прекращении беспокойств и о водворении согласия?
N. И мне кажется так.
После таковых в речи наведений и для самых противников истина становилась очевидною.
Разговаривая о спорных предметах Сократ всегда начинал и подкреплял речь свою общеизвестными истинами, что и делало ее несомненною. Таким образом рассуждая о чем нибудь, он скорее других известных мыслителей получал полное согласие слушателей на свои слова. Он говаривал, что и Гомер называл Одиссея осторожным оратором за то, что он умел подтверждать свои слова понятными для всех доказательствами.
Мне кажется, из сказанного видно, как просто Сократ выражал свои мысли и в беседах с своими слушателями. Теперь еще объясню, как он приучал своих слушателей приобретать только в достаточной мере сведения, нужные для частной каждого жизни. Ибо из известных мне лиц он больше всех заботился дознавать, кто из учеников его преимущественно к каким познаниям способен. Он с особенным удовольствием учил всему тому, что считал приличным знать каждому честному и доброму человеку и что сам хорошо знал, а для узнания того, в чем сам был не очень сведущ, посылал своих слушателей к другим.
По этому он учил и тому, в какой мере благовоспитанный человек должен быть сведущ по каждому предмету. Напр. геометрии надобно учиться до тех пор, как в случае нужды, будет уметь, по правилам этой науки, или принять землю, или передать, или разделить ее, или произвести какую нибудь работу по геометрическим измерениям; и этому так легко научиться, что внимательно занимающийся измерениями, вместе с этим узнает, сколь велика земля и, узнав способ измерения, может и оставить эту науку. При изучении геометрии он не советовал доходить до решения трудных задач, потому что не видел, какую пользу они могут доставлять человеку, хотя сам не был несведущ и в этом; таковые занятия, говорил он, могут потребить всю нашу жизнь и отвлечь нас от занятия многими другими, более полезными науками.
Советовал знакомиться и с астрономией, впрочем столько, сколько нужно для того, чтоб уметь узнавать, который час ночи, чтоб уметь узнавать времена месяцев и годов, как для путешествии, так и для плавания по морям и для держания караулов, и чтоб знать то, что делается к какую ночь, в какой месяц и год, и еще чтоб уметь замечать известные приметы случающихся перемен времени. Впрочем этому легко научиться и от охотящихся ночью за зверями, и от кормчих, и от других, кто занимается сими предметами по обязанности, А изучать астрономию столько, чтоб узнать и небесные тела, имеющие не одинаковое с землею круговращение, и планеты и блудящие звезды, их расстояние от земли, их периодические круговращения и терять время на исследование причин этого, крепко отсоветывал. Ибо, говорил он, и в этом не видит никакой пользы для человека, хотя сам был довольно знаком и с астрономиею; при чем повторял, что эти занятия могут потребить жизнь нашу и отвлечь от других полезнейших наук.
И вообще Сократ не советовал излишне любопытствовать о небесных предметах, и о том, каким образом Бог создал каждый предмет. Он думал, что человек не может дойти до этого, и что богам неприятно, когда люди делают исследования о том, что неугодно было и богам открыть людям. С излишнею заботливостью исследывающий сии предметы бывает в опасности даже дойти до такого же безумия, в какое впал Анаксагор, который чрезвычайно гордился тем, когда высказывал свои мысли об образе сотворения мира. Он, предполагая, что огонь и солнце одно и тоже, забыл, что люди спокойно могут смотреть на огонь, а в лицо солнцу глядеть не могут, что находящиеся на солнечном зное делаются черными, чего от огня не бывает; что земные произрастения без солнечной теплоты не могут ни расти, ни созревать, тогда как они, подвергшись действию огня, вовсе пропадают; называя солнце огненным камнем, забыл, что камень в огне не светит и не может противиться ему чрез долгое время, между тем солнце светит во всякое время светлее всего и всегда остается в одинаковом положении.
Сократ советовал изучать и науку счетоводства, но и в ней, как и в других науках, советовал воздерживаться от излишней пытливости; сам занимался этой наукой столько, сколько считал нужным для своих целей; столько же проходил ее и с своими учениками.
В особенности же, убеждал своих учеников заботиться о своем здоровье; нужное для этого узнавать от людей опытных, во всю свою жизнь наблюдать за собою в отношении к здоровью и обращать особенное внимание на то, какая пища, какое питье или какие труды могут быть полезны каждому из них, и каким образом, умеренно употребляя пищу и питье, могут во всю жизнь наслаждаться отличным здоровьем. Ибо, говорил он, кто будет так наблюдать за самим собою, тому не нужно будет приискивать для себя врача, который лучше бы его самого мог знать, что полезно для его здоровья.
А кто хотел обладать сверхъестественными познаниями, тому советовал заниматься оракульским искусством, Ибо знающий, какими знамениями боги открывают людям будущее, и в своих обстоятельствах не лишится их советов.
Сократ уверял, что дух известными знаками открывает ему, что должно делать и чего избегать, и за это между прочим он осужден на смерть! Если кто хотел обличать его в том, что он лгал на своего духа, тот первее всего должен был принимать в соображение то, что Сократ тогда был уже в преклонных летах, так что если не тогда же, то в скором времени должен был окончить жизнь, и еще советовал принимать в соображении и то, что он оставляет позади себя самый незавидный отдел жизни, в котором все уменьшаются даже в уме. Зато он доказал силу своей души, приобрел от всех славу, объяснив пред судьями свое дело истее, свободнее и справедливее всех, и осуждение на смерть выслушал спокойно и равнодушно. И все согласны в том, что никто из известных нам людей не умер славнее Сократа.
Со времени осуждения он принужден был жить еще тридцать дней до смерти, потому что в наступивший тогда месяц совершались Делоские празднества, а закон не позволял предавать публичной смерти даже кого нибудь прежде возвращения священного посольства из Делоса. Во все это время всем близким к нему известно было, что он ни сколько не изменил прежнего своего образа жизни. И он заслужил большее удивление, чем все жившие прежде него за то, что остальное время жизни провел совершенно покойно, даже в веселом расположении духа, И кто мог умереть честнее его? Или чья смерть могла быть лучше самой лучшей смерти других? И какая смерть может быть счастливее смерти честной, или какая смерть угоднее богам счастливейшей смерти Сократа?
Еще расскажу, что я слышал о Сократе от Гермогена, сына Гиппоникова. Сократ, когда уже был обвинен Мелитом, с удовольствием разговаривал о всем, кроме своего дела.
Гермоген: Сократ! Время подумать о том, как бы оправдаться тебе пред судьями.
Сократ: Или тебе кажется малым для моего оправдания то, когда размышляю, что я уже прожил свою жизнь, как следует?
Гермоген: Каким же это образом?
Сократ: Таким, что я во всю мою жизнь делал только дела справедливости и удалялся от всего несправедливого. Этот образ жизни может служить для меня наилучшим оправданием.
Гермоген: Почтенный Сократ! Или ты не знаешь, что Афинские судьи, быв оскорблены какими нибудь ничтожными словами, осудили на смерть многих, вовсе невинных, и самовольно освободили из под суда многих преступников?
Сократ: Ах, Гермоген! И я хотел было позаботиться об оправдании себя пред судьями, но боги не соизволили на это.
Гермоген: Ты говорит чудные вещи.
Сократ: Ты удивляется тому, что боги сочли за лучшее, чтоб я ныне окончил жизнь мою? Верно, ты не знаешь, что до сего времени я не слыхал ни об одном человеке, который жил бы лучше и веселее меня? И по моему мнению, прекрасно живут те, которые больше всего стараются сделаться добродетельными, а те, которые чувствуют, что они уже сделались таковыми, проводят жизнь самую приятнейшую. До настоящего времени я замечал все это и за самим собою. Встречаясь с другими людьми н сравнивая себя с ними, я всегда мог так заключать о себе самом. Не только я сам, но и друзья мои постоянно имели обо мне таковые мысли, и не потому, что они любит меня (так как любящие других обыкновенно бывают так расположены к друзьям своим), но потому, что и сами, слушая меня, делались добродетельнее. Но если поживу подольше, может быть, по необходимости испытаю неприятности, буду слабее и видеть, и слышать, и мыслить, буду малопонятнее и забывчивее, и в чем был прежде очень хорош, в том буду очень дурен. Если же бы я оказался нечувствительным ко всем этим неприятностям; тогда и жизнь моя не стала бы походить на жизнь; а чувствуя это, по необходимости буду вести жизнь очень незавидную и очень неприятную.
Пусть я невинно буду предан смерти; за то покроются стыдом незаконно умертвившие меня. Если небольшая обида уже постыдное дело; то не стыдно ли делать что нибудь несправедливое? А мне будет ли стыдно за то, что другие не хотели иметь верных о мне сведении и не хотели справедливо поступить со мной? Я вижу, что и жившие в прежние времена лица, причинившие обиды и невинно потерпевшие наказание, составили о себе у потомков неодинаковые отзывы. Знаю, что, когда ныне казнят меня, народ окажет ко мне большую любовь, чем к моим убийцам; я уверен, что о мне всегда будут свидетельствовать, что я никогда не обижал и не развращал никого и что всегда старался сделать учеников моих добродетельнейшими.
Так он беседовал с Гермогеном и другими.
Любители добродетели, знавшие Сократа, каков он был, и теперь еще все расположены к нему отличною любовью за то, что он лучше всех умел приучать к добродетели. А что касается до меня, он действительно был таков, каковым я представил его, именно: столько благочестив, что без воли богов не делал ничего, столько справедлив, что никому не причинил ни малейшего вреда, а напротив обращавшимся с ним старался только приносить пользу; столько воздержен, что никогда не предпочитал приятного доброму, столько рассудителен, что никогда не погрешал в различении добра от зла и не нуждался для этого в пособии других, но сам удовлетворительно судил об этом, особенно способен был на словах выражать свои мысли и определять предметы, умел испытывать других, обличать заблуждающихся и направлять к добродетели и вообще ко всему прекрасному и доброму. Таков был Сократ, этот отличнейший по всем отношениям и счастливейший из смертных. Кто не согласен с этим отзывом; тот пусть сравнит его с другими личностями, и потом произносит суд о нем.