Книга Первая

Глава Первая

До сих пор не надивлюсь, какими доводами сделавшие донос на Сократа наконец убедили Афинян в том, что он достоин смерти. Взведенное на него обвинение состояло в следующем: Сократ виноват в том, что, не признавая почитаемых нами богов, вводит новые божества, и еще в том, что учением своим развращает молодых людей.
И во–первых, чем они доказали, что он не признает чествуемых отечеством богов? — Он открыто и часто приносил жертвы и дома, и на общественных алтарях, не пренебрегал и оракулами. Впрочем в народе давно носилась молва, будто Сократ поговаривал о себе, что какой–то дух открывает ему то и то. По этому, кажется, особенно и обвиняли его в том, что он вводит новые божества.
Между тем Сократ не вводил ничего нового в религии; подобно другим допуская искусство предсказания, заключал о будущем по полету птиц, по произнесенным на удачу словам предсказателей, по необыкновенным знамениям в природе и по жертвам. Но допуская это, как он, так и другие понимают, что ни птицы, ни случайно встретившиеся лица не знают, что нужно и что может быть полезно для обращающихся к оракулам, но что чрез эти предметы сами боги открывают будущее, как думал и Сократ.
Но простои народ думает, что собственно полет птиц, случайные встречи и т. п. могли и убедить и разубедить в успехе того, или другого дела или предприятия, а Сократ еще как сознавал, так и говорил, т, е., что дух его открывает ему будущее, и многим из своих учеников, по внушению этого духа, предсказывал, что должно делать, и чего не делать. Веровавшие ему получали и пользу, а не веровавшие после и раскаивались в своем неверии.
И кто не согласится, что Сократ не хотел явиться пред своими учениками ни глупым, ни гордым? И то и другое разом открылось бы, если бы он, выдавая что нибудь за божественное откровение, явился лжецом. Из этого видно, что он не стал бы предсказывать, если бы наперед сам не был уверен, что он будет говорить правду. А касательно будущего кто же согласится верить кому нибудь другому кроме божества? Верующий же богам как уже может сомневаться в их бытии?
Так он поступал и с друзьями своими. Нужное советовал им самим делать без вопрошения богов, наперед впрочем обдумав, что предприятие их может быть выполнено ими самими, как нельзя лучше, а о том, чего исход был неизвестен Сократу, посылал вопрошать оракулов, должно ли то делать; например тому, кто намерен построить отлично–красивый дом, или город, по мнению Сократа, надлежало наперед советоваться с оракулами. Ибо быть простым плотником, кузнецом, земледельцем, старшиною, приказчиком, счетоводом, домохозяином, даже военачальником в каком нибудь городу, всего этого, по мнению его, можно достигнуть при пособии обыкновенных наук, и все это зависит от нашего произвола, высшие же сведения касательно этих же предметов, говорил он, боги предоставили себе самим, и из этих сведений ни одно не прирождено человеку.
Земледелец, с отличным старанием, засеявший свое поле, не знает, кто соберет плоды с него; построившему прекрасный дом не открыто, кто будет жить в нем; военачальник не знает вперед, будет ли успех в его походе; государственный муж не предвидит, полезны ли будут для государства его распоряжения; женившемуся на прекрасной девице, чтоб разделять с нею одни радости, неизвестно, не будет ли жена его причиною каких либо для него огорчений, и имеющий в отечестве сильных родственников не предвидит, не лишится ли из за них своего отечества.
И тех, которые думают, что помянутые вещи зависят не от богов, а от человеческой предусмотрительности, Сократ называл сумасшедшими. Каковыми называл и обращавшихся к оракулам в таких случаях, кои боги дали знать человеку и по собственному его разуму. Так, если бы кто стал вопрошать богов, лучше ли посадить на козлы умеющего править лошадьми, или не умеющего; или лучше ли поручить корабль опытному кормчему, или не знающему этого дела. По его мнению также незаконно поступают люди, когда вопрошают богов о том, что можно узнать или по счету, или по мере, или по весу. По этому он говаривал, что надобно учиться у людей тому, к чему боги дали нам способности, а о том, что не открыто людям, пытаться вопрошать богов чрез оракулов. Ибо боги открывают будущее тем, кто заслуживает их милости.
Сократ всегда бывал и в обществе. Утром ходил на прогулки и в гимназии; когда площадь наполнялась народом, и он являлся там; остальное же время дня проводил там, где было больше народу; говорил очень много и желающим дозволялось слушать его.
Ни кто не видал, чтоб Сократ делал что нибудь противное религии и приличиям, и никто не слыхал, чтоб он говорил что нибудь такое. Он, не как другие, никогда не разговаривал о природе всех вещей и не допытывался, каким способом произошел оглашаемый велеречиями софистов этот мир, и по каким необходимым причинам происходят все небесные явления; даже тех, кто любил предаваться размышлениям об этом, клеймил именами глупцов. Для этого он во первых принимал в соображение, узнали ли они наперед достаточно человека, и тогда ли уже приступают к исследованиям о боге, или, оставив без внимания все, относящееся до человека, и занимаясь созерцанием предметов божественных, думают, что они хорошо поступают.
Сократ удивлялся тому, как они не видят, что человеку не возможно постичь предметов божественных; ибо и те, кои чрез меру гордятся своими о них рассуждениями, не согласуются в мнениях между собою и обходятся друг с другом подобно сумасшедшим. — Ибо из сумасшедших: одни не боятся и страшного, а другие страшатся пустого, одни не считают за стыд говорить, или делать что нибудь не приличное и пред народом; другие думают, что ненадобно даже выходить и на улицу; одни не почитают ни храмов, ли жертвенников и ни чего священного, а другие благоговеют пред камнями, перед каким нибудь куском дерева, или перед зверями. — Тоже бывает и с излишне пытливыми мыслителями о природе всех вещей; некоторым из лих все существующее представляется одним существом, а другие допускают бесчисленное множество существ; по мнению одних все находится в беспрестанном движении, а, по мнению других, ни что никогда не движется; одни говорят, что все рождается и умирает, а другие, что ничто никогда не родилось, и ничто никогда не уничтожится.
Сократ о них так еще рассуждал: изучившие человека, конечно, думают, что их о нем познания доставят пользу им самим или другим, кому захотят сообщить их; так, и исследующие небесные предметы думают ли, что узнав, но каким необходимым причинам бывают все небесные явления, в состоянии будут, когда вздумают, и сами производить и ветры, и дождь, и перемены времен, и еще что–нибудь нужное другое, или, не надеясь сделать этого, достаточным для себя сочтут знать только то, для чего все это бывает?
Так Сократ говорил о излишне любознательных; а сам, при разговорах своих, рассуждал главно о благочестии и нечестии, о честном и постыдном, о справедливости и несправедливости, о скромности и неистовстве, о храбрости и трусливости, о государстве и мужах государственных, о властях и о склонных властвовать над людьми, и о многом другом, относящемся до человека; знающих это почитал честными и добрыми, а не знающих настоящими невольниками.
И не удивительно, что судьи не справедливо осудили Сократа за то, о чем, как думал он, сами ни сколько не знали; но как не удивляться тому, что они не взяли себе в голову того, что давно было известно всем? Сделавшись сенатором он дал присягу, судить по законам, и после, председательствуя в народном собрании, когда народ, вопреки законам, хотел одним приговором осудить на смерть девять полковых командиров, бывших в походе вместе с Эрасиллом и Эрасинидом, он один не согласился на это; и когда народ сердился на него, и когда многие даже значительные люди грозили ему, он дороже счел святость присяги, чем противозаконное угождение народу и опасение угроз.
О том, как боги промышляют о людях, Сократ думал иначе, нежели как простой народ, который воображает, что боги одно знают, а другого не знают. Напротив того Сократ допускал, что боги[1] знают все, даже слова и дела, даже тайные намерения, что они везде присутствуют и открывают людям касающееся человеческих обстоятельств. По этому, в самом деле не могу надивиться, чем именно убедились Афиняне в том, что Сократ нездраво судит о богах, тогда как он ни сказал, ни сделал ничего противорелигиозного, а говорил и делал то, за что другого назвали бы самым богобоязливым человеком.

Глава Вторая

Для меня не менее удивительно и то, что некоторые поверили, будто Сократ развращает молодых людей, тот Сократ, который кроме сказанного выше к его чести, более всех воздерживался и от удовлетворения любострастию и объедению, который был терпеливее всех в перенесении и холода и зноя и всяких трудов, который так приучил себя к умеренности, что, при весьма ограниченном состоянии, совершенно безропотно довольствовался тем, что имел. Каким же образом он, сам будучи такового поведения, мог сделать других или безбожниками, или нарушителями законов, или роскошными, или не воздержными в делах любострастия, или изнеженными и ленивыми? Между тем он еще отучил очень многих от этих пороков и заставил любить одну добродетель, утешая своих слушателей тою надеждою, что они, если понаблюдут за самими собою, сделаются мужами честными и добрыми. Он никогда не хотел нарочито учить этому, а своим открытым поведением заставлял своих слушателей надеяться, что и они, если будут подражать ему, сделаются таковыми же, как и он.
Сократ не оставлял без внимания и тела; не хвалил тех, кто не радел о своем теле. Он не одобрял того, кто, чрез меру покушав, стал бы трудиться чрез силу, и считал достаточным трудиться столько, сколько можно трудиться с приятностью. Ибо это и хорошо для здоровья и не препятствует душе внимать себе самой. Он не любил роскоши и не любил хвастать ни одеждою, ни обувью, или чем нибудь другим из житейского быта. И учеников своих не приучал к деньгам и богатству, потому что он отучал их вообще от всех прихотей и сам не брал с них платы за ученье. И других поступавших таким же образом называл истинно свободными, а получавших плату за ученье, называл добровольными невольниками; потому что они сами обязываются безотменно давать уроки тем, с кого получили плату. Для него чудным казалось, когда вызывавшийся преподавать уроки доброй нравственности, требовал за это денег, а не считал для себя величайшею наградою того, что он своими уроками приобретает себе доброго друга, и не был уверен, что ученик его, сделавшись честным и добрым человеком, преподававшему ему уроки добродетели отплатит возможно — высшею благодарностью.
Напротив того Сократ никогда никому не предлагал своих уроков на таковых условиях; он был уверен, что ученики его, радушно предавшись тому, что он одобрял, во всю жизнь будут верными друзьями и ему и между собою. Каким же образом таковый муж мог развращать молодых людей? Разве преподавание уроков добродетели назовем развращением?
Клянусь Дием, говорил один из доносчиков: Сократ учил своих слушателей презирать существующие законы, говоря, что глупым только свойственно выбирать бобами в правители государства, и что так не поступают и при выбор кормчих, плотников, музыкантов, или при определении людей к другим подобным делам, кои, и при значительных своих недостатках, многим меньше могут причинить вреда, чем избранные бобами в правители государства люди не достойные.
Таковые мысли, продолжал обвинитель, Сократ, внушая молодым людям, научал их презирать настоящий образ правления и по этому позволял им разные глупости. Напротив этого я думаю, что рассудительные люди и считающие себя способными учить сограждан чему нибудь полезному, никогда не бывают склонными ни к дерзостям, ни к насилиям, так как они знают, что с этим соединены и неприязни, и опасности, и что посредством убеждений можно спокойно и дружелюбно достигнуть цели своих наставлений. — Ибо насильно принужденные к чему нибудь, как бы лишившись чего–то, ненавидят то, к чему бывают принуждены; а убедившиеся, в чем нибудь сами, как бы облагодетельствованные, любят то, в чем сами убедились. По этому поступающим по правилам благоразумия не свойственно употреблять насилия, а таким образом действовать свойственно людям, употребляющим силу без разума. Сверх того осмеливающийся действовать насильно и дерзко будет иметь нужду в подобных себе помощниках, и при том в немалом количестве; а могущий достигать своих целей чрез убеждение не будет нуждаться в помощниках; ибо он один надеется убедить. Таковым людям не свойственно думать и о убийстве других. Ибо кто захочет убить кого нибудь такого, на кого может действовать убеждениями, и от кого может получить выгоды, когда он останется в живых?
Но, продолжал обвинитель, слушавшие уроки Сократа Критий и Алкивиад наделали государству чрезвычайно много зла. Ибо Критий из всех олигархов был жаднее всех к деньгам и склоннее всех к насилиям, а Алкивиад во время демократии был самый невоздержный человек, был чрезвычайно дерзок и большой обидчик.
Я не буду извинять их, если они сделали какое нибудь зло государству, впрочем расскажу об отношении их к Сократу. Эти мужи от природы были честолюбивее всех Афинян, хотели сделать все сами собою, чтоб со временем сделаться знатнее всех, между тем знали, что Сократ, при самом малом достатке, совершению доволен был своею жизнью, что больше всех воздерживался от чувственных удовольствий, и что тех, с кем беседовал, мог легко наклонять к тому, к чему бы ни захотел. Видя это и имея помянутые естественные наклонности, могли ли они быть учениками Сократа собственно с тем, чтоб подражать ему в образе жизни и в скромности? Не лучше ли допустить то, что они и слушали Сократа главно для того, чтобы, поучившись у него, сделаться отличными народными ораторами и мужами государственными? Я думаю, что они, если бы боги дали на их волю или прожить всю жизнь, как жил Сократ, или умереть, охотнее избрали бы последнее.
Впоследствии они обнаружили это своими поступками. Ибо они, как только заметили, что лучше своих товарищей, тотчас же ускользнули от Сократа и предались делам государственным, для чего собственно они и слушали Сократа.
Может быть кто нибудь скажет против этого: Сократ должен был первее всего учить своих слушателей скромности, а не делам государственным. Я не противоречу этому; но знаю и то, что все благонамеренные учители ученикам своим поставляют себя самих в образец того, как они сами на деле выполняют свое учение, и в тоже время дают им словесные уроки для их деятельности. Также верно знаю, что и Сократ всегда являл себя перед своими учениками и честным и добрым, и вместе с тем лучше всех преподавал им уроки о добродетели и прочих предметах жизни человеческой. Еще знаю и то, что Критий и Алкивиад, бывши учениками Сократа, вели себя скромно не из страха выговоров, или наказаний, но почитая это в то время своей жизни самым приличным поведением.
Может быть многие из выдающих себя за философов скажут, что справедливый человек не может сделаться несправедливым, скромный дерзким и обидчиком, или не может сделаться невежею в науках тот, кто прежде знал их основательно. Но я не так думаю об этом. Ибо я вижу на опыте, что не упражняющие своего тела не могут исправно работать; так и не упражняющие душевных сил своих не способны к умственным занятиям. Они не в состоянии делать того, что должно делать и воздерживаться от того, от чего надобно воздерживаться. По этому и отцы удерживают своих сыновей от знакомства с людьми дурного поведения, хотя дети их и скромны, потому что обращение с добрыми людьми приучает к добродетели, а знакомство с худыми отучает от добродетели. Об этом свидетельствует один стихотворец так:

Ἐσθλῶν μὲν γὰρ απ᾿ ἐσθλὰ διδάξεαι ἢν δὲ κακᾶσι
Συμμισγῆς, ἀπολεῖς καὶ τὸν ἔοντα νόον
От добрых научится добру; а если поведется с дурными, потеряет и последний ум.

и еще:

Αὒταρ ἀνὴρ ἀγαθὸς τότε κακὸς ἄλλοτε δ᾿ ἐσθλο1ς
И добрый иногда падает, но после восстает.

И я подтверждаю тоже. Ибо известно, что как умевшие хорошо читать стихи по размерам, без повторения, забывают их: так забывают и учительские уроки прежде хорошо знавшие, а после оставившие их без внимания. Кто забывает самые убедительные уроки доброй нравственности, тот наперед забывает те образы, кои заставляли душу его любить напр. скромность; а кто не видит их пред собою, тому уже естественно забыть и самую скромность.
Известно еще, что и преданные пьянству и погрязшие в любострастных делах не могут прилежно заниматься тем, чем должно, и не могут воздерживаться от того, чего не должно делать. Многие до распутства бывают бережливы на деньги, а предавшись любострастным делам, уже не могут быть таковыми, и истратив свои деньги, не отказываются и от взяток, которых прежде не принимали, считая это за низкое дело.
После этого как же не допустить, что прежде бывший благонравным после не мог сделаться злонравным? И могший поступать справедливо после не мог делать этого? И мне кажется, что и честность и добродетель приобретаются и развиваются упражнением в них; следовательно и скромность. Ибо укоренившиеся в душе нашей страсти, действуя в том же теле, в коем и душа, заставляют ее уже не скромничать, а, как можно скорее, услуживать им и телу.
И Критий и Алкивиад, пока учились у Сократа, под его руководством, могли побеждать нечистые пожелания; распростившись же с ним, Критий бежал в Фессалию, там подружился с людьми, отличавшимися не честностью, а пороками; а Алкивиад, как редкий красавец, на перехват увлекаемый многими даже знаменитыми женщинами, как имевший силу в государстве и между сверстниками, избалованный ласкательством многих, даже знаменитостей, и как отменнолюбимый простым народом, достиг игемонии. Но как борцы, легко одержавшие победу на гимнастических играх, не заботятся уже о упражнении своего тела; так и Алкивиад с этого времени перестал заботиться о себе самом и о своем поведении.
Когда это случилось с ними, когда Критий и Алкивиад, гордясь своим родопроисхождением, при помощи богатств, возвысились над прочими, по своей великой значимости в государстве, вообще сделались надменны, и, отуманенные низкими льстецами, наконец вовсе развратились, а между тем с Сократом давно, давно уже расстались: то что удивительного, если они сделались неподступными гордецами? И за всем этим, если они и еще делали что нибудь дурное, причиною и этого доносчик считал Сократа, а что в молодости (в которое время особенно мы бываем упрямыми и невоздержными) Сократ учил держать их в пределах скромности, это предоставляется доносчику не стоящим никакой похвалы.
Но так не судят о делах других. Напр. виноват ли будет учитель, достаточно обучивший своих учеников игре на флейте, или на арфе, или на каком либо другом инструменте, когда они, перешед к другому учителю, со временем сделаются негодными? Или какой отец, если бы сын его, живя, у одного учителя, был бы скромным, после перешед к другому, развратился, какой отец стал бы обвинять в этом первого его учителя? Тем не больше ли он должен хвалить первого, чем хуже стал сын его у последнего? И отцы, живя с своими сыновьями, невиноваты за их детские глупости, если сами отцы живут скромно. Так надлежало рассуждать и о Сократе. Если он сам делал что нибудь дурное, то, естественно, и другие видели бы в нем это; если же он постоянно вел себя целомудренно; то как же можно будет законно называть его причиною того порока, которого не было в нем?
Можно бы упрекать Сократа в чем нибудь дурном, если бы он сам, проводя жизнь не укоризненную, стал похваливать Крития и Алкивиада за их глупости. Но он, однажды заметив, что Критий любит непозволенною любовью Евфидима, и, подобно другим, старался достигнуть цели любви своей, всячески отклонял его от этого, говоря, что не благородно и не прилично мужу честному и доброму у предмета своей страсти, которого он многим выше, добиваться чего нибудь по нищенски, безотвязно, и притом добиваться скверности. Когда Критий не послушался его и не хотел отстать от своего влечения; тогда, говорят, Сократ, в присутствии многих, даже при самом Евфидиме, сказал, что Критий похож на поросенка, хочет почесаться, как поросята чешутся о камни.
За это Критий так стал ненавидеть Сократа, что из числа тридцати олигархов он вместе с Хариклом сделавшись законодателем, припомнил Сократу последнее вышепомянутое его замечание, и между прочим олигархи, по наущению его, узаконили, чтоб в Афинах не учили красноречию, охуждая это собственно в Сократе; но, не имея случая, именно чем нибудь упрекнуть его, Критий приписывал Сократу все ненавистное вообще в философах и клеветал на него пред народом. Но ни я, ни он не учились у Сократа ни чему такому и не слыхали об этом ни от кого другого. Один только Критий показывает это.
Когда тридцать тиранов стали убивать многих граждан и при том знаменитых, и когда своим фаворитам позволяли бесчинствовать и обижать других, в это время, может быть, Сократ и сказал, что если удивительно то, когда какой нибудь коровий пастух, замечая, что коровы стада его худеют и убывают, собственно по его нерадению, не признает себя плохим пастухом; то еще удивительнее то, когда кто нибудь, сделавшись правителем государства и замечая, что, по его милости, граждане убывают и обстоятельства их становятся хуже и хуже, не будет краснеть от этого и не будет считать себя плохим начальником. Когда это передано было тиранам, Критий и Харикл, призвав Сократа, объявили ему вышепомянутый закон и запретили беседовать с молодыми людьми.
Вследствие этого Сократ просил их пояснить то, чего он не поймет в их предписаниях, на что и согласились они.
Сократ: Я готов повиноваться законам, но чтоб мне по неведению, не преступить чего нибудь в них, хочу ясно знать от вас: что вы разумеете под наукою красноречия, повелевая отстать от неё'? Или одно и тоже, когда мы говорим правильно, или когда мы говорим неправильно? Если первое, то, верно, не надобно говорить правильно; а если последнее, то по–крайней мере надобно стараться говорить иначе, т. е. правильно.
Харикл (с гневом): Сократ! поелику ты отзывается непониманием законов; то повелеваем тебе более понятное, т. е. повелеваем тебе вовсе не разговаривать с молодыми людьми.
Сократ: Чтоб мне не сомневаться, что я поступаю не иначе, как повелевают законы, определите мне, до которых лет почитать граждан молодыми людьми?
Харикл: До тех пор, пока нельзя им поступать в сенаторы, как не утвердившимся еще в рассудке; а вообще ты не смей разговаривать с теми, кто моложе тридцати лет.
Сократ: Следовательно, если мне нужно будет купить что нибудь у такого человека, коему еще нет тридцати годов; могу ли спросить его, что он просит за какую нибудь вещь?
Харикл: Нет; это дозволяется. Но ты, Сократ, имеешь привычку спрашивать о таких предметах, о каких сам знаешь больше всех, не спрашивая других, — об этом не спрашивай.
Сократ: Следовательно я не должен отвечать и тогда, когда кто нибудь спросил бы меня: где живет Харикл, или где находится Критий?
Харикл: Нет, и это дозволяется.
Критий: Сократ! ты особенно не разговаривай с сапожниками, плотниками и кузнецами; я думаю, уже ты надоел им своею болтовней.
Сократ: Следовательно я должен отстать от них и не брать с них примеров правдивости, набожности и других добродетелей?
Харикл: Да; ты должен оставить в покое и пастухов. Если ж иначе; то, смотри, чтоб и тебе не попасть в число убылых коров.
Из этого видно, что Критий и Харикл, когда передано было им вышеприведенное рассуждение о коровах, стали еще больше сердиться на Сократа.
И так теперь видите, как обращался Критий с Сократом, и какое отношение имели они друг к другу. А я могу сказать, что ни чему не научишься от того, кого мы не любим. Критий и Алкивиад хотя и учились у Сократа, но он не нравился им во все время, сколько они занимались у него; они уже с самого начала к тому только и стремились, как бы сделаться выше прочих в государстве. По этому они, еще учась у Сократа, ни с кем другим столько не любили разговаривать, как с мужами, преимущественно занимавшимися государственными делами.
Говорят, что Алкивиад, еще не достигши двадцати лет, с Периклом, своим опекуном и правителем государства, имел следующий разговор о законах:
Алкивиад: Почтенный Перикл! Скажи мне, можешь ли объяснить мне, что такое закон?
Перикл: Без сомнения.
Алкивиад: Объясните; умоляю тебя богами; ибо я часто слышу, как хвалят некоторых за то, что они исполняют законы. По этому думаю, что незаконно удостаивают таковой похвалы того, кто не знает, что такое закон.
Перикл: Любезный Алкивиад! ты, желая знать, что такое закон, требуешь от меня не трудной вещи. Закон есть то, что по здравом обсуждении в Земской думе, будет написано, и будет утверждено главою государства и затем объявится, что должно делать, и чего не должно делать.
Алкивиад: Что же законы повелевают делать, доброе, или худое?
Перикл: Эх, молодой человек! без сомнения доброе, а не худое.
Алкивиад: А если и не народ, а не многие (как это бывает в олигархии) в общем собрании напишут, что должно делать; это как назвать?
Перикл: Все, что державная власть в государстве, с совета старейшин, напишет и объявит, что должно делать, называется также законом.
Алкивиад: А если тиранн, самовластно управляющий государством, предпишет что нибудь гражданам; и это закон?
Перикл; Да; и это закон.
Алкивиад: Почтенный Перикл! Что же называется насилием и извращением законов? Не то ли, когда сильный принуждает слабого делать то, что угодно самому сильному?
Перикл: И мне кажется так.
Алкивиад: Следовательно тиран, без предварительного убеждения граждан, насильно принуждающий их делать что нибудь, незаконно поступает?
Перикл: И это мне кажется так. Я не согласен называть законом то, что предпишет тиранн без соглашения на это граждан.
Алкивиад: А то, что не многие, но властвующие в государстве, без народного согласия, предпишут к исполнению, можем ли назвать насилием, или нет?
Перикл: Мне кажется все, к чему кто нибудь не убеждает, а принуждает другого или письменно, или иначе, не закон, а насилие.
Алкивиад: По сему и то, что простой народ, имея перевес над богатыми, постановит без их согласия, насилие будет, или закон?
Перикл: Без сомнения, насилие. Любезный Алкивиад! И мы, бывши в твои лета, также были остры на такие вопросы; и мы занимались этими предметами; и мы острили также.
Алкивиад: Почтенный Перикл! О, если бы я имел счастие поговорить с тобою тогда, когда ты в этих делах превосходил самого себя!
Критий и Алкивиад, заметив, что они умнее других, стоявших выше их в государстве, тотчас же перестали ходить к Сократу (впрочем уже он и не нравился им: и если бы пришли к нему, то принуждены были бы с неприятностью выслушивать его обличения за свои грехи) и стали заниматься государственными делами, для чего они и ходили к Сократу. Напротив того Критон, Хэрефон, Хэрекрат, Гермократ, Симмий, Кебис, Фэдон и другие также были собеседниками Сократа и слушали его не для того, чтоб быть народными ораторами или стряпчими, но чтоб, сделавшись честными и добрыми, уметь хорошо заниматься хозяйством, благоразумно обращаться со слугами, домашними и друзьями, и таким же образом действовать и в государстве и между согражданами. Из них никто ни в молодости, ни в старости не сделал ничего худого, даже не подал повода к обвинению себя в чем нибудь.
Сверх того, продолжал доносчик, Сократ учил не почитать родителей, уверяя своих учеников, что он сделает их умнее отцов. Сократ будто говорил даже, что законом позволено связать и отца сумасшедшего на том основании, что более умный может связать того, кто будет очень дурачиться, или вообще невежу. Напротив Сократ считал законным, чтоб того, кто связал другого за невежество, самого связали другие, знающие то, чего не знает связавший невежу; по этому Сократ часто рассуждал о том, чем различается невежество от сумасшествия, что связывать сумасшедших полезно и для них самих и для их друзей, а не знающих нужного обязаны учить знающие то.
Донощик продолжал: Сократ делал то, что ученики его не только не уважали своих родителей, но и других родственников, говоря, что родственники не помогают нам ни в болезнях, ни на суде, а помогают нам в первом случае лекари, в последнем опытные стряпчие. Еще и о друзьях говорил, что нет нужды в добром их расположении, если они не приносят нам пользы; достойны уважения только те, кто знает нужное для нас и может объяснить нам это. Таким образом уверив молодых людей, что он умнее всех и способнее всех сделать и других умными, так привлек к себе всех учеников, что все прочие в сравнении с Сократом в глазах их ничего не значили.
Я помню, что Сократ говаривал это и об отцах и других родственниках и о друзьях; и сверх того: как только душа — это жилище ума выйдет из тела, тотчас выносят и хоронят тело самого ближайшего родственника, и что живые, каждый от своего тела, этого единственного своего любимца, или сами отнимают все ненужное и бесполезное, или поручают делать это другим. Сами обрезывают себе ногти, волосы и мозоли, а иногда поручают лекарям и с неприятностью и с болью обрезывать или прижигать их, и за это считают себя обязанными еще платить им. Слюну выплевывают, как можно дальше, потому, что она, оставаясь во рту, не только не приносит им пользы, но еще причиняет большой вред.
Но Сократ говорил это не в том смысле, чтоб зарывать в землю живого отца, или как нибудь уродовать себя, но чтоб показать, что глупости вообще непохвальны; причем он убеждал стараться быть, как можно, умнее и интереснее для других, чтоб заслужить уважение от отца, или от брата, или от кого нибудь другого, убеждал избегать лености; и тому, кто имеет знатных родственников, не советовал надеяться на них, советовал стараться доставлять пользу тем, от кого хочет заслужить почёт.
Еще доносчик говорил: Сократ выбирает из знаменитых стихотворцев соблазнительные стихи, и приводя их в свидетельство, учил и своих слушателей делаться злодеями и тираннами; наприм, из Гезиода.

Ἔργον δ᾿ οὐδὲν ὄνειδος ἀερηέιη δέ τ᾿ ὄνειδος
Никакая работа непостыдна; не деятельность же постыдна!

Доносчик продолжал: Сократ толкует, что стихотворец здесь не советует воздерживаться ни от какого дела, ни от неправедного, ни от постыдного, а для прибыли можно делать все.
Напротив Сократ понимал здесь то, что полезно и хорошо для человека быть деятельным, а вредно и дурно предаваться недеятельности; по этому деятельность доброе дело, а недеятельность худое; под людьми деятельными разумел тех, кто делает добро, и это добрые деятели; а играющих в кости (в карты), или делающих что нибудь другое–дурное и вредное Сократ называл бездельниками. В этом смысле и справедливо сказано:
.
Ἔργον δ᾿ οὐδὲν ὄνειδος ἀερηέιη δέ τ᾿ ὄνειδος

Доносчик еще приводил слова из Гомера, кои часто говаривал Сократ в лице Одиссея:

Ὅντινα μὲν βασιλῆα καὶ ἐξοχον ἄνδρα κιχείη,
Τόν δ᾿ ἀγανοῖς ἐπεέσσιν ἐρητύσασκε παρασιάς.
Δαιμόνι, οὔ σε ἔοικε κακὸν ὣς δειδίσσεσθαι,
Ἄλλ᾿ αὐτός τε κάθησο, καὶ ἄλλους ἳδρυε λαούς.
Ὅν δ᾿ ἇυ δήμου τ᾿ ἄνδρα ἴδοι βοῶντα τ᾿ ἐρεύποι,
Τὸν σκήπτρῳ ἐλασασκεν, ὁμοκλήσασκε τεμύθῳ.
Δαιμόνἰ, ἀτρέμας ἧσο, καὶ ἄλλων μῦθον ἅκουε,
Οἵ σέο φέρτεροι εἴσι σύ δἰ ἀπτόλεμος καὶ ἄναλκος,
Οὔτε ποτ᾿ ἐν πολένῳ ἐναριθμιος, οὔτ ἒνι βουλῇ.

Встретив царя или вельможу, успокаивал приятными словами: счастливец! ты не зол, тебе нечего бояться. Сядь сам, посади и старейшин. И кого из народа заметит храбрецом и крикуном, того бей жезлом и приветствуй уже не мягкими словами: Негодяй! сиди смирно, слушай тех, кто лучше тебя; а ты не способен к войне, ты малосилен, не можешь ни носить оружия, ни присутствовать в совете.

Сократ будто бы объяснял эти стихи так: стихотворец учит побоями угощать простолюдинов и бедняков. Но Сократ не так понимал эти стихи (иначе он осудил бы и себя самого на одинаковую участь с бедняками); он говорил, что не приносящих пользы ни словом, ни делом и неспособных, в случае нужды, помогать ни войску, ни городу, ни самому народу, особенно если они будут еще дерзки, надобно всеми силами обуздывать, хотя бы они были и большие богачи.
Напротив того, как всем было известно, Сократ был и общителен и человеколюбив. Ибо он, принимая к себе желающих беседовать с ним и из граждан и из иностранцев, никогда не требовал с них платы за свои уроки, но всем и щедролюбно сообщал все, что сам знал. Некоторые же, задаром поучившись у Сократа кое–чему, дорогою ценою продавали это другим, и не были, как он, столько общительны. Они не хотели давать уроков тем, у кого не было денег для платы за ученье.
Сократ и у других народов считался большим украшением для своего отечества, чем Лихас для Лакедэмонян, хвалившихся им. Этот Лихас отличался только тем, что во время гимнопэдий роскошно угощал иностранцев, бывших на этот случаи в Лакедэмоне; а Сократ, во всю свою жизнь щедро уделяя всем от своей сокровищницы, доставлял величайшую пользу тем, кто только приходил к нему; ибо приходивших к нему исправлял и делал возможно лучшими, и потом уже отпускал от себя.
По моему мнению Сократ, имея таковые достоинства, заслуживал у государства великие почести, а не смерть. Это согласно было бы и с местными законами. Ибо, по законам, наказывается смертью тот, кто будет уличен в воровстве, грабительстве, мошенничестве, в подкапывании стен, продавании свободных в неволю, в святотатстве и т. п., а Сократ умел воздерживаться от всего этого лучше всех. Он для своего государства никогда не был причиною ни неудачной войны, ни мятежей, ни измены, ни каких либо других несчастий. И в частной жизни он никогда не лишал никого имения и не подверг никого никаким неприятностям; даже никогда не подавал повода подозревать себя в каком либо из вышесказанных пороков.
И так каким же образом подпал осуждению на смерть тот, который вместо того, чтобы отвергать богов (как написано было в доносе) открыто пред всеми чествовал их, и при том усерднее, чем другие, который вместо того, чтоб развращать молодых людей (в чем так же обвинял его доносчик) тех из своих учеников, кои увлекались дурными пожеланиями, отучал от этого и заставлял любить одну достолюбезнейшую и приличнейшую для человека добродетель, от которой зависит благоденствие и государств и семейств. Поступавший таким образом почему же государством не удостоен великих почестей?

Глава Третья

Теперь, сколько припомню, намерен я объяснить, каким образом Сократ доставлял пользу своим ученикам, то на самом деле представляя им в пример самого себя, то в разговорах преподавая им свои уроки. В отношении к богам он поступал и говорил так, как отвечает Пифия вопрошающим о том, каким образом поступать при жертвоприношениях, при поминовении предков и в других подобных случаях. Ибо Пифия вопрошающим об этом обыкновенно отвечает: тот благочестиво поступает, кто чтит богов по установлениям своего отечества: Сократ так и поступал сам и прочим внушал тоже; совершающих же служение богам иначе называл суеверами и пустосвятами. Он молил богов просто даровать ему блага, так как боги лучше нас знают, что для нас полезно, а просивших у богов или золота, или серебра, или высочайшей власти, или чего нибудь подобного, уподоблял тем, которые молят богов, чтоб посчастливилось им к игре в кости или карты, или в начинании войны, или в других предприятиях, коих исход вовсе неизвестен.
Сократ, принося малые жертвы от малого своего достатка, не думал, что он за это хуже тех, кто от многих и великих достатков приносит большие и дорогие жертвы. Он говорил: не согласно будет со свойствами богов, если для них большие жертвы будут приятнее малых; ибо они стали бы чествоваться чаще жертвами нечестивых, чем благочестивых; не стоило бы и жить на этом свете, если бы для богов жертвы порочных были приятнее жертв, приносимых добрыми людьми; но Сократ думал, что боги более благоволят в жертвам людей благочестивых; по этому он и хвалил следующий стих:

Καδ᾿ δύναμιν δ᾿ ἓρδειν ἵεῤ άθανατοῖσι θεοισι
По силам приноси жертвы бессмертным богам.

И говорил, что этот совет приносить жертвы по силам, идет и для друзей, и для иностранцев и для всякого другого звания. Если же он удостаивался какого либо откровения от богов; то убедить его поступить вопреки данному откровению было бы также не возможно, как не возможно было согласить, в провожатые на неизвестной дороге, вместо
зрячего, знающего ее, взять слепого и не знающего дороги. По этому он и охуждал безумие тех, кто, опасаясь людских пересудов, поступает вопреки данным от богов откровениям и ни во что ставит все человеческие суждения в сравнении их с советами богов.
В отношении к душе и телу он так вел себя, что и другие, подражая ему, при благополучных обстоятельствах, могли спокойно и безопасно проводить жизнь и не чувствовать недостатков в содержании себя. Сократ был столь умерен в содержании себя, что, верно, самый дешевый поденщик мог бы заработать в день столько денег, сколько требовалось в день для содержания Сократа. Он столько употреблял пищи, сколько мог есть с приятностью, и к столу приступал тогда, когда аппетит служил для него лучшею приправою кушаний. Всякое питье было для него приятно, потому что он, не чувствуя жажды, никогда не пил.
Если когда нибудь, по приглашению, ходил он в гости; то, что для большей части людей очень трудно, всегда остерегался пресыщения, а не могшим делать этого, советовал остерегаться лакомых кушаний, когда не чувствуют голода, и уклоняться от приманчивых питий, когда не томятся жаждою. Ибо невоздержание в пище и питье гибельно и для желудка, и для головы, и для души. — В шутку рассказывал он, как Цирцея, задавая пиры троянским героям, превращала людей в свиней; только Одиссей, предостереженный Эрмесом и строго внимавший самому себе, не своевременно даже не прикасался до пищи; и от этого не сделался свиньей. Впрочем Сократ рассказывал это между серьезными рассуждениями.
Рассуждая о непозволенной любви, он убеждал всячески остерегаться красивеньких. Ибо, говорил он, не легко сохранить целомудрие тому, кто прикоснется их. Однажды узнав, что Критовул, сын Критонов, поцеловал красавца — сына Алкивиадова, в присутствии Критовула спросил меня:
Сократ: Скажи мне, Ксенофон, не почитал ли и ты Критовула более скромным, нежели дерзким, более предусмотрительным, чем безрассудным и кидающимся на опасности?
Ксенофон: Действительно так; а теперь он до чрезвычайности распален своею страстью и готов решиться на все; он готов броситься на нож и прыгнуть в огонь. Что же заметил ты, что переменяешь о нем свое мнение?
Сократ: Да не он ли осмелился целовать Алкивиадова сына, этого пригоженького на лицо и вообще редкого красавца?
Ксенофон: Если это значит кидаться на опасность; то и я могу подвергнуться тому же.
Сократ: Несчастный! что, думаешь, может произойти от этих поцелуев? Не сделается ли тотчас же из свободного рабом? Не будешь ли тратиться на эти гибельные удовольствия? Не будет ли это мешать тебе заниматься чем нибудь честным и добрым? И не заставит ли беспрестанно помышлять о том, на что не решился бы и сумасшедший?
Ксенофон: Да; ты приписываешь поцелуям ужасную силу.
Сократ: Ты удивляется этому? Разве не знаешь, что пауки величиною с пол–овода, прикоснувшись только к губам, поражают человека несносною болью, даже повергают в сумасшествие?
Ксенофон: Подлинно так; пауки только укусят, и тут же пускают яд.
Сократ: Глупый! Разве ты не думаешь, что и эти красавцы жалят целующих их чем–то таким, чего ты не видишь? Верно, ты не знаешь, что то животное, которое называем и красивым и милым, тем опаснее пауков, что пауки, прикасаясь, а это не прикасаясь, одним взглядом жалит даже из далека и доводит до сумасшествия? Может быть и эроты изображаются со стрелами по той причине, что красивенькие пускают свои стрелы и ранят издалека. По этому советую тебе, Ксенофон, увидев красавчика, без оглядки бежать от него; а тебе, Критовул, советую отправиться в чужие края на год; в это время едва, едва заживет твоя рана.
Тем, кто никак не мог удержаться от любострастных дел, снисходил это, впрочем так, чтоб душа не чествовала никакого к тому расположения, особенно когда и тело не будет безотвязно требовать этого, а если же случится последнее; то чтоб это ни сколько не причиняло хлопот духу нашему; сам же в отношении к этому предмету так вел себя, что для него легче было воздержаться от самых красивых предметов, чем другим от самых мерзких и отвратительных лиц. Так вел себя Сократ в отношении и к пище, и к питью и к делам любострастным, и сознавал, что и в образе его жизни удовольствий не меньше, как и у тех, которые чрез меру даже хлопочут о помянутых предметах, и что он по жизни почти никогда не чувствовал никаких неприятностей.

Глава Четвертая

Кто думал, что Сократ (как некоторые и пишут и говорят о нем) лучше всех убеждал людей к добродетели, а между тем будто не сумел сделать некоторых добрыми; тот пусть примет в соображение не только то, как он в наказание всезнаек, обличал их своими вопросами, но и то, что он говорил, рассуждая иногда целый день с своими учениками; и тогда пусть заключают, способен ли он был сделать учеников своих лучшими.
Во первых скажу то, что однажды слышал я от него, когда он разговаривал о Боге с Аристодимом, по прозванию, малым. Узнав, что он не приносит жертв богам (хотя и не восстает против них), не вопрошает их, даже смеется над теми, кто делает ото, спросил:
Сократ: Скажи мне, Аристодим; есть ли между людьми такие, мудрости коих ты удивляется?
Аристодим: Есть.
Сократ: Скажи же, кто именно?
Аристодим: В сочинении эпоса больше всего удивляюсь Гомеру, Меланипиду за дифирамбы, Софоклу за трагедии, Поликлиту в ваянии, Зевксису в живописи.
Сократ: Какие, по твоему мнению, художники заслуживают больше удивления, те ли, кои делают бездушных и не могущих двигаться идолов, или те, кои изображают одушевленных и могущих действовать животных?
Аристодим: Больше те, кои изображают животных, если только это делается не по какому нибудь беспричинному случаю, а с намерением.
Сократ: Из тех произведении, о которых неизвестно, для чего они сделаны, и о которых известно, что они сделаны для пользы, которые дело случая и которые определенного намерения?
Аристодим: Произведения, сделанные для пользы, следует приписать известному намерению.
Сократ: Как тебе кажется, сотворивший из начала человека не для пользы ли его дал ему органы чувств, — глаза, чтоб видеть предметы видимые, уши, чтоб слышать слышимое? Какая бы нам была польза в благовониях, если бы не дано было ноздрей? Как бы стали чувствовать и сладость и пряность и вообще все приятное, входящее в уста, если бы не дан был нам язык, распознаватель этого? Сверх того, не есть ли дело промысла то, что Бог, зная слабость глаз наших, оградил их, как дверьми, веками, которые, когда нужно смотреть, отворяются, а во время сна опять сжимаются; чтоб ветер не вредил глазам, Бог вырастил ресницы, сквозь кои, как сквозь решето, пробиваются глаза наши, а верх глаз покрыл бровями, как карнизом, чтоб могущий идти с головы пот не причинил вреда самым глазам; он сделал, чтоб уши принимали все звуки, и сами никогда не наполнялись; передние зубы дал всем животным, чтоб раздроблять пищу, а задние для пережовывания того, что примут от передних; рот, которым животные принимают пищу и питье, поместил близ глаз и ноздрей, а исходы неприятного для глаз и для обоняния удалил и поместил от этих чувств, как можно, дальше. Можешь ли сомневаться, что все это, так прозорливо сделанное, есть дело слепого случая, а не ума?
Аристодим: Никак; рассматривая это должным образом, я совершенно убеждаюсь в том, что все это дело мудрого и животолюбивого творца.
Сократ: Человеку врождено расположение к деторождению, в особенности матерям расположенность к воспитанию детей, взрослым чрезвычайная любовь к жизни и ужасное нехотение умирать. Откуда это?
Аристодим: Конечно и все это произведено искусством создавшего всех животных, по предварительному плану, как бы по предварительному совещанию с кем–то.
Сократ: Думаешь ли ты, что и в тебе есть ум? Спрашивай меня; я буду отвечать. А в других предметах разве нет ни где следов ума, особенно если обратить внимание на то, что от огромной массы земли и в твоем теле есть ее частичка и от обширных водных пространств в твоем теле есть часть влаги и от прочих великих стихий не большая часть взята для составления твоего тела? А ум, который ни где не является в виде неделимого (individuum), каким образом удалось тебе как бы словить? Думаешь ли, что это огромные творения, и от множества своего беспредельные, какою нибудь личною глупостью так отлично сгармонированы?
Аристодим: Да; потому, что не вижу творцов их, как виновников вещей из обыкновенного быта.
Сократ: Ты не видишь своей души, которая управляет твоим телом; по этому можно сказать тебе, что ты делает все по случаю, а не по предварительному рассуждению ума.
Аристодим: Почтенный Сократ! И я не презираю богов, но, кажется, для них очень низко нуждаться в моем чествовании.
Сократ: Чем большее имеют боги попечение о тебе, тем большего достойны чествования.
Аристодим: Будь уверен, что я, если боги в самом деле так заботятся о людях, никогда не забуду чествовать их.
Сократ: Разве ты думаешь, что они поимеют попечения о человеке, когда они из всех животных одного человека сотворили в прямом положении, которое положение дает нам способность и дальние видеть, и лучше рассматривать высокие предметы и избегать многих злоключений, (когда снабдили голову глазами, ушами и ртом;) когда прочим животным, как бы уже пресмыкающимся, дали только ноги, чтоб могли ходить на них, а человека одарили и руками, коими люди делают весьма многое, чем человек так же счастливее их; когда человеку дали и язык с лучшими свойствами, чем прочим животным; язык наш, имея способность поворачиваться во рту так или иначе и прикасаться рта в том или другом месте, произносит членораздельные звуки, коими мы сообщаем друг другу то, что мыслим и чего хотим? не должен ли ты считать особенным божиим промыслом и того, что боги обнаружение склонности к деторождению у прочих животных ограничили известным временем года, т. е. весною, а человеку предоставили это на всякое время до самой старости? Богу недостаточным показалось позаботиться об одном нашем теле, но (что важнее всего) он одарил человека и могучею душою. Ибо какого другого животного душа больше всего сознает бытие богов, сотворивших столь великие и прекрасные предметы? Какое другое племя чествует богов так, как человек? Чья душа способнее человеческой предотвращать или голод, или жажду, или холод, или зной, или помогать больным, или учить упражнять телесные силы, или приобретать и обрабатывать что нибудь при указании науки и сохранять в памяти то, что слышим, или видим, или изучаем? Не видишь ли ты, что люди между прочими животными живут как боги, по природе своей превосходя их и телом и душою? Ибо имеющий тело воловье, а душу человеческую не может сделать того, что захотел бы: так и животные, и имея руки, но не имея человеческой души, не могли бы приобретать ничего другого, кроме приличного своей природе. А ты, получив душу и тело несравненно высшего достоинства, разве не сознаешь, что боги промышляют и о тебе? Или нужно, чтоб они сотворили для тебя еще что нибудь другое, чтоб уверить тебя, что они заботятся и о тебе?
Аристодим: Я желал бы еще, чтоб боги посылали ко мне, как и к тебе, советников касательно того, что должно делать, и чего не должно.
Сократ: Когда боги чрез оракулов дают ответы Афинянам на их вопросы, разве ты не думаешь, что они вместе с Афинянами говорят и тебе? Когда боги, посылая чудные знамения Грекам и всем людям, предвещают что нибудь; разве ты думаешь, что они исключили тебя из их числа и забыли о тебе? Допускаешь ли, что боги внушили людям мысль, что они могут делать счастливыми или несчастными, а в самом деле будто не могут сделать этого, и будто люди, обольщенные ими, до сих пор не могли дознать этого? Не знаешь ли, что древнейшие и носящие на себе печать величайшей мудрости государства и народы были и самые благочестивые, и что люди в летах зрелого рассудка бывают особенно набожны? Знай, любезный Аристодим, что и твой ум, обитая в твоем теле, управляет им, как хочет. Надобно думать, что и ум, живущий во вселенной, располагает всем, как ему угодно. Если твой глаз может видеть на много стадий; то очи Божии не могут ли видеть всего в одно и тоже время? Если твоя душа в одно и тоже время может мыслить о том, что, совершается и здесь и в Эгинте и в Сицилии; то божественный ум уже ли не сможет в одно и тоже время промышлять о всем?
Если ты, услуживая людям, видишь, что и они готовы отплатить тебе таковою же услугою; сам ты за твои милости хочешь пользоваться милостями других, и, подавая советы, замечаешь тех, кто умно пользуется ими: так, и служа богам, на опыте узнаешь, хотят ли они подать и тебе совет касательно вещей, сокрытых от человека, и тогда сознаешь, что божество и столь велико и таких высоких свойств, что в один момент видит все и также слышит все, и, везде присутствуя, в один и тот же момент промышляет обо всем.
По этому, кажется мне, Сократ учил и своих слушателей воздерживаться от дел нечестивых, неправедных и постыдных не только при людях, но и в уединении и в пустыне; потому–то и слушатели его должны были уже думать, что все, что бы они не стали делать, никогда не укроется от богов.

Глава Пятая

Сократ говаривал, что воздержание служит для человека честным и вполне достойным его прибытком. Послушаем хорошо ли Сократ говорит о нем в следующем рассуждении.
Господа! Когда во время воины нужно бывает избрать такого человека, который бы защитил нас и победил неприятеля, изберем ли для этого такового человека, о коем знаем, что он служит или чреву, или вину, или плотоугодник и не расположен к трудам и бдительности? Даже можем ли подумать, что таковой человек в состоянии защитить нас, и одолеть врагов?
Или находясь при конце жизни, если захотим поручить кому нибудь или воспитание сыновей, или охранение девства дочерей наших, или сбережение наших богатств, и в этом случае признаем ли достойным нашего доверия человека невоздержного? Согласимся ли поручить невоздержному, даже собственному нашему человеку, или кладовые, или распоряжение полевыми работами? решимся ли даже даром принять к себе невоздержного человека в камердинеры или дворецкие? Возможно ли это? По этому если нежелаем принять невоздержного человека в услужение себе; то не более ли мы должны беречься того, чтоб самим не сделаться невоздержными.
С невоздержным не так бывает, как со скупым. Скупые, вытягивая деньги у других, по–видимому обогащаются, а невоздержный, причиняя вред другим, не проносит пользы и себе самому; он делает зло другим, а себе еще больше; ибо уже самое злодейское дело не только разорять свой дом, но и погублять и тело и душу.
В общежитии кому приятно будет обращаться с таким, за кем будешь замечать, что ему милее лакомства и вино, чем друзья, и что он любит непотребных женщин более, чем своих товарищей? По этому всякий человек, приняв в уважение то, что воздержание есть основание прочих добродетелей, не должен ли первее всего заготовлять эту добродетель в душе своей? Ибо без этой добродетели может ли кто нибудь научиться чему нибудь доброму, или с похвалою заниматься чем либо? Преданный чувственным удовольствиям не будет ли по скотски вести себя и по телу и по душе? Ей, ей! благородному человеку надобно желать, чтоб никогда не иметь такового раба, а человеку из несвободного состояния, но преданному чувственным удовольствиям, надобно молить богов, чтоб они дали ему добрых господ; ибо тут только его и спасение.
Рассуждая таким образом о воздержании Сократ выказывал эту добродетель в себе самом делами еще больше, чем словами. Ибо он воздерживался не только от плотских удовольствий, но и от страсти к богатству, принимая здесь в соображение то, что незаконно получающий от кого нибудь деньги поставляет того господином над самим собою и отдаст себя в такое рабство, которое хуже рабства в буквальном смысле этого слова.

Глава Шестая

Стоит упомянуть и о том, как Сократ разговаривал с Софистом Антифоном, который, желая отклонить от Сократа учеников его, однажды пришел к нему, и в присутствии самых учеников говорил.
Антифон: Сократ! я думаю, философствующие должны быть очень счастливые люди, а ты, кажется мне, находит противное удовольствие в философии. Ты живешь так, как не захотел бы жить и последний раб, состоя под властью строгого господина; пищу и питье ты употребляешь самые дешевые, одеваешься не только в дешевую одежду, но в одну и туже и летом и зимой и ходишь без обуви и без исподнего платья. Ты не принимаешь и денег, кои так радуют любостяжателей! Они доставляют способы и жить деликатнее и наслаждаться большими удовольствиями. И если ты, подобно учителям других наук, заставляешь своих учеников подражать тебе; то, право, ты учишь не добру.
Сократ: Вижу, Антифон; ты представляешь мою жизнь крайне бедственною; я уверен, что ты лучше решился бы умереть, чем жить так, как я живу. Пожалуй, рассмотрим, что ты находишь неприятного в моей жизни? То ли, что принимающие деньги обязаны делать то, за что получили плату, тогда как я, не взяв денег за ученье, не обязан даже говорить с тем, с кем не захочу? Или не нравится тебе образ моей жизни, как будто я ем пищу менее здоровую, чем ты, и такую, которая не имеет в себе достаточной питательности? Или будто труднее достать мою пищу, чем твою по тому только, что твоя и реже и дороже? Или твоя пища имеет больше приятности для тебя, а моя пища не имеет для меня такой приятности? Или не знаешь, что тот, кто ест с большим аппетитом, не потребует дорогих приправ, и кто пьет для утоления томящей его жажды, хоть не захочет питьев, коих не случится у него? Ты, верно, знаешь также, что переменяющие одежды переменяют их по причине холода, или жару и обуваются для того, чтоб не повредить чем нибудь ног и свободнее ходить; но замечал ли ты когда нибудь, чтоб я по причине холода сидел дома, или во время зноя спорил с кем нибудь о тени, или по болезни ног не ходил, куда мне вздумается? Или не знаешь, что по природе имеющие самое слабое сложение тела чрез постоянное его упражнение делаются сильнее самых здоровенных, но не упражняющих своего тела, и легче этих переносят всякие труды? Следовательно не должен ли ты думать, что и я, постоянно упражняя мое тело, чем только случится, переношу все легче, чем ты, оставляющий тело без упражнения? А что я не служу ни чреву, ни сну, ни любострастным делам, думаешь ли, что этому есть какая либо другая уважительнейшая причина кроме того, что у меня есть другие лучшие наслаждения, которые не только радуют меня в нужде и при лишениях, но и подают надежду, что они навсегда пригодятся мне? Далее, ты знаешь, что не надеющиеся успеть в чем нибудь бывают не веселы, а надеющиеся иметь счастливый успех или в земледелии, или в судопромышленности, или в чем либо другом, как хлопочут об этом и как радуются этому! можешь ли ты подумать, что какое от всего этого можно получать удовольствие, такое же чувствует и тот, кто становится лучшим по жизни и приобретает очень хороших людей в друзья себе? Этого я не могу не сказать и о себе самом.
Если бы нужно было помочь друзьям, или государству, кому бы досужнее было сделать это? Тому ли, кто живет так, как я, или тому, кто живет так, как ты проповедуешь? Кому легче быть в военной службе, тому ли, коего содержание будет стоить больших издержек, или тому, кто может довольствоваться тем, что есть? При осаде города кто может защищать себя долее, требующий ли того, что весьма трудно достать, или довольствующийся тем, что приобрести весьма легко?
Антифон! ты, кажется, полагает счастие в роскоши и в дорогих яствах, а я думаю, что не нуждаться ни в чем свойственно только богам, а иметь потребность в самом малом, и это близко к божественным свойствам; но божество всемогуще; по этому ближайшее к свойствам божиим всего ближе к всемогуществу.
Антифон: Сократ! я считаю тебя человеком правдивым, но мудрым никогда, в чем, я думаю, и сам ты сознается. Ты ни с кого не требуешь денег за ученье. Но известно, что и платье, или дом, или что нибудь из имения, стоящее денег, мы не отдаем никому даром, даже не уступаем из той цены, которой что стоит; по этому и ты если считает свои уроки стоящими чего нибудь, должен бы брать за них достойную плату. Следовательно ты может назваться правдивым, потому что для многостяжания не обманываешь никого; но мудрым никогда, потому, что признаешь свое учение не стоящим ни гроша.
Сократ: Антифон! мы знаем, что и красоту и мудрость можно употребить и на добро и на худо. Кто за деньги продает свою красоту всякому желающему, того называют любодеем, а того, о ком узнаем, что он любит честное и хорошее, избираем себе в друзья и называем умным. По этому и продающих свою мудрость за деньги называют софистами, как бы любодеями в нравственно–умственном отношении; а кто того, в ком заметит хорошие дарования, научит добру и сделает себе другом, о том говорим, что он делает приличное честному и доброму гражданину.
Антифон! Другие получают удовольствие от хороших лошадей, или собак, или птиц, а я больше чувствую удовольствие от добрых друзей; учу их добру, сколько сам знаю, и указываю им путь к тому, что, по моему усмотрению, может руководить их к добродетели. Даже сокровищницы древних мудрецов, оставленные нам в их сочинениях, читаю и разбираю вместе с моими друзьями: что находим в них хорошего, выбираем, и за великое считаем счастие, если, сделавшись друзьями между собою, подружимся и с их учением.

Слушая таковые рассуждения, я считал блаженными и самого Сократа и его слушателей, коих он руководил, только к честному и доброму.
Антифон еще однажды спрашивал Сократа: как он, сам не занимавшись политикой, хотя мог иметь сведения и в ней, надеется сделать других государственными людьми?
Сократ: Антифон! Лучше ли буду знать государственные дела, если буду заниматься ими сам один, или если постараюсь сделать, как можно больше, и других способными к этому?

Глава Седьмая

Далее, рассмотрим, как Сократ отклонял своих учеников от хвастовства и всячески заставлял любить одну добродетель. Он часто говаривал: нет лучше дороги к славе кроме той, когда кто будет добрым человеком, а не будет только казаться таковым. Истину этого увидим из следующего.
Если бы кто, не умев играть на флейте, захотел прослыть знатоком в этом искусстве; то что бы надлежало ему делать? Не должен ли он подражать хорошим флейтистам даже в том, что не совсем необходимо для их искусства? Во первых он должен иметь хорошие инструменты и своих учеников. Далее многие хвалят умеющих играть на флейте; следовательно и ему надобно заслужить таковую же похвалу, и ни под каким видом не должен оставлять своего искусства, разве будет осмеян и признан не только дурным игроком на флейте, но и самохвалом. И что же? Истратив много денег, и за свое неумение не получив никакой пользы от своего предприятия, сверх того прослыв дурным человеком, не должен ли он будет провождать жизнь бедственную и бесполезную и не будет ли для других предметом посмеяния?
Также, если бы кто захотел выдать себя за хорошего военачальника, или кормчего, сам не быв искусен в этом деле; посмотри, что выйдет из этого? Не будет ли тут неприятностей для него самого, если он, желая казаться способным к этим должностям, не в состоянии будет убедить других в этом? А если и удастся ему убедить их, то еще хуже будет для него. Ибо известно, что избранный в кормчие или в военачальники, не имея познаний, нужных для этих должностей нехотя погубит других, и сам с пятном и со стыдом отстанет от принятых на себя должностей.
Также, казаться или богачом, или храбрым, или силачом Сократ считал бесполезным делом для того, кто на самом деле не таков. Ибо таковым людям могут делать поручения выше их сил; и не смотря на то, что они выдавали себя способными к этому, не могши выполнить сделанных им поручений, будут неизвинительны пред начальством.
Сократ почитал непоследним обманщиком и того, кто, выманив у какого нибудь простачка деньги, или ценную вещь, затратит их; и величайшим обманщиком называл того, кто, не имея никаких личных достоинств, обольстит других, что он способен заниматься даже государственными делами. Мне кажется, что Сократ, рассуждая таким образом, убедительно отклонял своих учеников от хвастовства.


[1] Здесь, и вообще во всех тех местах, где говорится об общих свойствах и действиях Божиих, Сократ под богами понимал единого Бога, как существо высочайшее, премирное. — Перев.