Глава 4: Язык и форма

Состав, объем и название произведения

Если кто–то хочет определить экономию и продолжительность работ республиканских анналистов, тот увидит, что перед ним стоят различные проблемы: с одной стороны, это связано с фрагментарным состоянием традиции. Анналистика до Ливия дошла до нас лишь в мелких фрагментах, которые не дают информации о содержании работ. Более поздние авторы, цитирующие республиканских анналистов, часто не указывают номер книги, особенно Ливий, Дионисий Галикарнасский и Плутарх, которые являются одними из главных свидетелей многих из своих предшественников. Напротив, в цитатах грамматиков часто встречаются ссылки на номера книг, но сами фрагменты нельзя классифицировать исторически, потому что грамматики обычно воспроизводят только отдельные предложения, вырванные из контекста. Только в антикварных произведениях Плиния, Авла Геллия, Цензорина, Макробия и Origo gentis Romanae иногда упоминаются ссылки на датируемые фрагменты. Следовательно, мы обладаем некоторыми скудными подсказками по планировке этих работ, но не систематическим описанием.
Доримская история, по–видимому, играла значительную роль у древних анналистов: у нас есть четыре фрагмента Пиктора (fr. 1 Chassignet; frr. 1.3.3A.4 Ρ = 2.3.4.5 Chassignet), четыре из работы Цинция Алимента (fr. 1.2 Ρ = 1.2 Chassignet, OGR 17,3, 18,1) и восемь из труда Кассия Гемины. Мы знаем также, что у Кассия Гемины Ромул и Рем появились только во второй книге (fr. 11 P). Наконец, нам также известно, что Постумий Альбин написал отдельную книгу «De adventu Aeneae» (fr. 3 Ρ = 2 Chassignet, OGR 15.4). Следовательно, обширные описания времени ante urbem conditam были не редкостью.
Однако предположение, что Фабий Пиктор посвятил свою книгу этому периоду, должно оставаться гипотезой. Ссылки на книги его работы очень скудны: Origo gentis Romanae цитирует Фабия из первой книги касательно истории основания города (OGR 20,1). Для царских времен, однако, не хватает дальнейших данных. Только у Авла Геллия (Noct. Att. 5,4,3) есть еще один номер книги работы Фабия. Речь идет о первом плебейском консуле (367 г.) из четвертой книги. Однако из анекдота Геллия видно, что он говорит о латинском тексте, в то время как Фабий Пиктор, как известно, составил греческую работу. Поэтому возникает вопрос, кому именно нужно приписать эту цитату. Петер, Мюнцер, Фриер и Форсайт приписывают ее анналам, написанным на латыни Фабием Пиктором, который писал во втором веке до нашей эры. То, что латинские анналы существовали, видно у Цицерона (De divin. 1,43), чье выражение in Fabii Pictoris Graecis annalibus имеют смысл только в том случае, если были и латинские летописи, а также другие фрагменты, приведенные у Фабия, которые, очевидно, должны были происходить из латинской работы. Этот Фабий обычно отождествляется с Фабием Пиктором, упомянуым Цицероном (Brutus, 81), который был одним из молодых ораторов при жизни Катона, и был et iuris et litterarum et antiquitatis bene peritus. Напротив, Фриер и Форсайт идентифицируют этого Фабия Пиктора с внуком древнейшего римского историка Н. Фабия Пиктора. В дополнение к исторической работе он также написал Commentarii Juris Pontificii. О характере этой исторической работы мнения различаются: была ли это собственная работа или перевод греческого Фабия? Петер считает возможным, чтобы младший Фабий перевел старшего, и его поддерживают Момильяно и Ганелл, тогда как Фриер и Форсайт выступают за самостоятельную работу. Наконец, можно представить себе, что другой автор, который нам неизвестен, мог сделать перевод, и он продолжал распространяться под именем Пиктора.
Прояснению этой проблемы здесь не место. Разумеется, в этот момент многое можно сказать о переводе работы старшего Фабия Пиктора, поскольку книга, вероятно, была произведением известного автора, если Геллий посвятил ей свой собственный анекдот. Но это больше относится к древнейшему анналисту, чем к неясному Пиктору из 2‑го века до нашей эры. Если это предположение верно, мы имеем еще один ключ к содержанию работы Фабия. 367 год войдет в четвертую книгу.
Обратимся теперь к Origines Катона: краткое описание содержания его работы происходит из биографии Корнелия Непота. Работа Катона состояла из семи книг и продолжалась со времени царей до собственного времени Катона. В первой книге обсуждались цари, во второй и третьей происхождение италийских народов и городов, в четвертой первая пуническая война, в пятой война с Ганнибалом и в шестой и седьмой последующее время до претуры Сервия Гальбы в 149 г. Однако при сравнении с показаниями самих фрагментов это описание Непота вызывает проблемы. Первая книга Катона включала в себя не только время царей, но и период ante urbem conditam (frr. 4-14 Ρ = frr. 1.4-12.14.15 Chassignet) и, по–видимому, раннюю республику, по крайней мере, до 458 г. (fr. 25 Ρ = fr. 1.26 Chassignet). Четвертая книга была не только о первой пунической войне, но и о начале второй (Fr. 84 P = Fr. 4,9 Chassignet) и даже о событиях после Канн (Fr. 86. 87 Ρ = Fr. 13.14 Chassignet). Пятая книга включала не только оставшуюся часть Второй Пунической войны, но и, согласно цитате Геллия, приводящего родосскую речь Катона, она доходила 167 г. (fr. 95 Ρ = fr. 5.3 Chassignet). Наконец, комментарии Непота к второй и третьей книгам послужили поводом для дискуссий. В буквальном смысле это означает, что Катон опустил всю предыдущую республиканскую историю Рима примерно с 449 г. до 264 г. в пользу страноведческого описания италийских народов.
Кирдорф же считает, что Катон также обсуждал раннюю республику. На основе fr. 36 Ρ (= Fr. 2.5 Chassignet) и Liv. 34,5,7ff. он приходит к выводу, что во второй книге была подробно представлена ​​галльская катастрофа, что является важным событием в истории Рима. Fr. 71 Ρ (= Fr. 3.4 Chassignet), который происходит из третьей книги, также следует понимать в связи с Пирровой войной, так как город Регий в обсуждаемом здесь Бруттии был тогда в руках римлян. Кирдорф приходит к выводу, что этнографические описания Катона были просто экскурсами в историческом докладе. Книги вторая и третья не были географически разделены на отдельные народы, но имели непрерывное историческое изложение, которое было дополнено региональными исследованиями. Здесь можно добавить, что fr. 69 Ρ (= Fr 3,1 Chassignet) указывает, что Катон сообщал историю Капуи в связи с событиями в римской истории: «Но насколько по–другому у М. Катона! Он признает, что Капуя была основана от тех же этрусков и сразу после Нолы; однако [он говорит, что] Капуя стояла, прежде чем была захвачена римлянами, около 260 лет». это тоже указывает на то, что Катон не полностью настаивает на представлении История раннеримской республики отказалась. Поэтому вместе с Кирдорфом следует предполагать, что работа Катона не разрывалась на совершенно разные части и принципиально не отличалась от работ его писавших по–гречески предшественников и «Анналов» Энния. Тем не менее с территориальными экскурсами в его работе он поставил новые акценты и приоритеты.
Подведем итоги с Фабием Пиктором и Катоном. Обе работы начались задолго до основания города и дошли до настоящего времени. Это также относится к Цинцию Алименту. Катон взял себе эту схему у своих предшественников, как и стремление представить прожитое им время более подробно, чем далекое прошлое. Длину двух работ можно определить только у Катона. Его Origines состоят из семи книг. Вероятно, Пиктор в четвертой книге достиг 367 г. Это может указывать на то, что его работа в целом содержала не более шести или семи книг. Если предположить, что в четвертой или, возможно, в пятой книге он достиг 264 года до нашей эры, то до описания Пунических войн осталось еще две–три книги. Это кажется реалистичной гипотезой, как и согласуется с утверждением Дионисия о том, что Фабий более подробно рассматривал современную историю. Для последних 50-60 лет у него было бы столько же книг, сколько для предыдущих 200-250 лет [1]. Последние две книги у Катона очевидно также были посвящены современной истории. Тем не менее, Катон изобразил римские ранние дни немного глубже, чем Фабий. Первую Пуническую войну он описывал уже в четвертой книге [2]. Его две книги, относящиеся к римской республике, охватывали значительно меньше времени, чем первая книга. Следовательно, изложение не стало более сжатым. То же самое относится и к Фабию, если мы примем вышеуказанную организацию к его произведению. Поэтому кажется разумным предположить, что отдельные книги у обоих авторов содержали все меньше и меньше времени.
Следующая работа, которую следует рассмотреть с точки зрения ее структуры и сравнит с Фабием Пиктором и Катоном — это «Анналы» Энния. Энний написал эпическое произведение, но его характер во многом можно сравнить с историческими произведениями. Как и историки, Энний подробно рассказывал римскую историю с доисторических времен до наших дней. Структура эпоса довольно понятна. Работа включает в общей сложности 18 книг и имеет следующую схему.
Книги 1-3: Царское время: Эней до изгнания Тарквиния.
Книги 4-6: Начало республики до пирровых войн: 250 лет
Книги 7-9: Пунические войны: 60 лет
Книги 10-12: Войны в Греции: 20 лет
Книги 13-15: Сирийские войны
Книги 16-18: Недавние войны
Работа Энния разделялась на триады. Здесь также наблюдается тенденция, при которой ранние книги рассматривали гораздо более длительные периоды времени, чем поздние. Кроме того, загруженность каждой части не имеет принципиальных отличий от Фабия и Катона: первые три триады представляют царское время, раннюю республику и Пунические войны, занимая равное пространство.
На очереди работы историков Г. Кассия Гемины и Л. Кальпурния Писона. Работа Гемины включала как минимум четыре книги. В первой книге он рассматривал события ante Romam conditam (fr. 8 P; OGR 6.7) [3], во второй царское время (fr. 11 P) и раннюю республику как минимум до 281 г. (frr. 16.20.21 P). Четвертая книга называлась Bellum Punicum posterior [sic!] (Fr. 31 P) и продолжалась с 218 до 181 гг. (fr. 37 P). Следовательно, и Гемина охватывал всю римскую историю. Следует также предположить, что ему понадобилось еще две или три книги для отображения своего времени. Из fr. 39 Ρ мы знаем, что его работа доходила как минимум до 146 г. Как и в случае с Фабием Пиктором и Катоном, мы приходим к числу шести–семи книг. Вторая книга охватывает удивительно длительный период почти в 500 лет (около 750-264 гг.). Третья книга, возможно, была посвящена первой Пунической войне. Мы видим, что история Гемины в сжатом виде простиралась до Пирровых войн, а для Пунических войн было столько же места, сколько у Катона. Следовательно, эпоха перед Пуническими войнами занимала по крайней мере четыре книги у Фабия Пиктора, три у Катона и две у Гемины.
Работа Писона имеет аналогичную продолжительность: она включала как минимум семь книг (fr. 36 Ρ = 46 Forsythe). В первой книге рассматриваются Ромул, Нума, Тулл Гостилий и Сервий Туллий (frr. 8,10,13,14 Ρ = 13,17.20.21 Forsythe), во второй был рассказ о событии из 509 года (fr. 19 Ρ = 26 Forsythe). Гн. Флавий (эдил 304 г.) появился в третьей книге (fr. 27 Ρ = 37 Forsythe), а в седьмой Писон достиг 158 г. (fr. 36 Ρ = 46 Forsythe). Однако в более позднем периоде можно найти и датируемый фрагмент: fr. 39 Ρ относится к 146 г. Следовательно, Форсайт подозревает, что Писон написал и восьмую книгу. Он все еще держался в рамках своих предшественников. Что касается структуры работы, то как и у Катона, первая книга Писона охватывала древнюю италийскую историю (frr. 1.2 Ρ = 2,3 Forsythe) и весь царский период. Вторая и третья книги продолжались от начала республики и как минимум до 304 г., возможно, даже до первой Пунической войны. Если мы назначим Пуническим войнам четвертую и пятую книги, то шестая достигала второго века. Следовательно, Писон в изложении периода до и после Пунических войн снова несколько более подробен, чем Гемина, и наполнил им примерно столько же книг, что и Катон, который, вероятно, в конце третьей книги также достиг 264 года. Это опровергает тезис Форсайта о том, что Писон более подробно представил раннюю республику, чем ее предшественники. Разделение Писона до 264 г., по–видимому, в значительной степени соответствует катонову. Возможно, он следовал за Катоном также и для других книг: Катон был в седьмой книге в 149 году, Писон в 158. Если Писон, как и его предшественники, добавил еще две книги, у нас было бы в общей сложности девять книг. В результате работа Писона по–прежнему будет очень похожа на работу его предшественников.
Хотя работы всех римских историков от Фабия Пиктора до Кальпурния Писона имели примерно одинаковые продолжительность и структуру, у Гн. Геллия мы встречаем совершенно другую схему: из работы Геллия цитируются 15‑я (fr. 25 P), 33‑я (fr. 26 P) и 97‑я книги (fr. 29 P). В любом случае размеры его сочинения значительно превосходили всех его предшественников. Геллий пришел к похищению сабинских женщин в третьей книге (fr. 15 P), описал в 15‑й книге события из 389 г. (fr. 25 p), а в 33‑й из 216 года (fr.26 P). Последний датируемый фрагмент (fr. 28 P) относится к 146 г.
Объем работы Геллия лучше всего сравнить с Antiquitates Romanae Дионисия. Дионисий написал римскую историю в 20 книгах до начала Первой Пунической войны. Он посвятил четыре книги временам царей, добравшись до децемвирата в десятой книге и к галльской катастрофы в тринадцатой. Событие 389 г., приведенное Макробием в 15‑й книге Геллия, было бы у Дионисия в тринадцатой или в начале четырнадцатой книги. Геллий в своей работе расширил все периоды римской истории: доримский период, вероятно, включал две книги, все царское время, вероятно, около пяти книг (то есть, возможно, на одну больше, чем у Дионисия, так как у Геллия похищение сабинских женщин происходит в третьей, у Дионисия во второй книге), раннюю республику занимало около 17 книг (десять книг до 389 года, который был в 15‑й книге, еще семь до 264 г., который достигнут в 22‑й книге [Дионисию также потребовалось семь книг]), Пунические войны занимали не менее 11 книг (216 год достигнут в 33‑й книге) и события 2‑го века изложены в неизвестном количестве книг. Это, однако, чистые гипотезы; более точные разделения невозможны.
Преемники Геллия ему не ровня [4]. Они часто отвергали традиционные формы римской историографии и пошли новыми путями. Целий Антипатр ограничился периодом Второй Пунической войной, Семпроний Азеллион продолжил работу Полибия и написал современную историю, и Клавдий Квадригарий начал свою работу только с галльской катастрофы. Все трое, однако, держатся в традициях Геллия, поскольку им требовалось как можно больше книг для более коротких периодов, чем их предшественникам для всей римской истории: Целий написал по меньшей мере семь книг, Азеллион, по крайней мере, четырнадцать, а Квадригарий — по меньшей мере двадцать две.
Последние датируемые фрагменты Клавдия Квадригария относятся к 87-82 гг. (frr. 81-84 P). Следовательно, мы дошли до жизни Макра, который, возможно, был современником Клавдия [5]. Содержание труда Макра очень плохо документировано. Как показывает обзор предыдущей римской историографии, у него были различные способы писать римскую историю. Он мог составить относительно краткий очерк всей римской истории как Пиктор, Катон, Гемина и Писон. Он мог сделать то же самое в большем масштабе, как и Геллий. Или, подобно Целию Антипатру, Азеллиону и Квадригарию, он мог выбрать раздел истории и описать его относительно подробно. Какой вариант выбрал Макр, остается только подозревать. Он отошел от своих непосредственных предшественников, возвращаясь к временам царей, о которых он говорил в первой книге (fr. 1.2 [= fr. 1 P]). Но продолжил ли он свою работу до настоящего времени, неясно. Ливий использует его в первой декаде (последний раз за 299 г.), но не в третьей. Так может быть его работа продолжалась до первой Пунической войны? В двух ссылках на работу Макра из Присциана также возникают некоторые проблемы (fr. 11 [= Fr. 22 P] и 29 [= fr. 20 P]). Согласно Присциану, уже во второй книге Макр обсуждал Пирра, но также написал 16‑ю книгу. В результате работа Макра, несомненно, охватила бы современную историю. Но почему Ливий перестает ссылаться на него с третьей декады? Более того, если бы Макр уже занимался Пирром во второй книге, его рассказ о ранней республике был бы необычно глубоким и сравнимым только с работой Кассия Гемины. Противное, однако, говорит о том, что Макр довольно широко сообщал о времени царей (по крайней мере, о легенде об основании). Frr. 1-7 показывают, что изложение Макра было обширнее, чем у Ливия, и что ему, вероятно, потребовалось более одной книги для времени царей. О ранней республике Макр также писал, очевидно, ежегодные доклады. Однако, доклады с 509 до 299 гг. вряд ли могли уместиться в книге или части книги.
Поэтому многие исследователи прибегают к решению об исключении одного или обоих указаний на книгу как поврежденных в тексте. Мюнцер считает оба утверждения непригодными для использования, а объем работы неизвестным. Огилви, Бэдиан и Фриер, по крайней мере, скептически относятся к заявлению Присциана по второй книге. Фактически по причинам, указанным выше, это количество книг, вероятно, не может быть устойчивым и не должно использоваться для определения содержимого работы.
Тем не менее, Фриер пытается объяснить, почему Макр больше не цитируется Ливием в третьей декаде. Он подозревает, что его работа была недоступна для того периода, потому что она включала только время до lex Hortensia 287 года и последующего подчинения Италии. Макр, как и Целий Антипатр, Семпроний Азеллион и Клавдий Квадригарий обсуждали только часть римской истории, в его случае — предысторию и раннюю республику. Фриер видит более тесную связь с работой Клавдия Квадригария: Квадригарий начал свою работу лишь с галльской катастрофы. Фриер же отождествляет с Клавдием Квадригарием процитированного Плутархом (Num. 1,2) Клодия, который сетовал на неполную и часто фальшивую традицию для времени до 390 года. Вот откуда сам Квадригарий начал только с 390 года. Работа Макра теперь понимается как реакция на критику и изложение Квадригария. Своей работой он хотел отразить нападки Квадригария на плебейские имена в фастах до 390 года и тем самым внести свой вклад в реаилитацию своих предков. Наконец, опровержение аргументов Квадригария служило обращению Макра к неиспользуемым ранее архаичным документам вроде foedus ardeatinum и libri lintei. Он хотел доказать, следовательно, достоверность анналистической традиции и для времени до галльской катастрофы. По словам Фриера, Макр намеренно выбрал именно тот период, который Клавдий Квадригарий пропустил.
Гипотеза Фриера очень привлекательна, но ее нельзя доказать. Следует также ожидать, что внезапная смерть Макра в 66 г. также могла означать преждевременный конец его труда. Следовательно, он, возможно, остался незавершенным. Запланированная конечная остановка нам неизвестна. Мы можем только догадываться из вышеизложенного, что работа включала по меньшей мере 16 книг и достигла как минимум 299 г., но, вероятно, не доходила до 218 г., поскольку в противном случае Ливий использовал бы ее в последующих декадах. Поэтому сообщение Макра было бы значительно более обширным для ранней истории Рима, чем у древних историков от Фабия Пиктора до Кальпурния Писона. Оно было бы больше похоже на работу Геллия, в 33‑й книге которой рассматривался 216 год. Это также подтверждается тем фактом, что Макр предположительно служил посредником между обширными работами Геллия и Дионисия, что свидетельствует о том, что его сочинение имело тот же объем.
Что касается названия работы Макра, то у всех она значится как annales, и только у Макробия стоит historiae (Sat. 1,10,17 (fr. 6 [= 4 P]). Однако термины annales или historiae являются произвольно взаимозаменяемыми среди авторов цитат. Более того, маловероятно, чтобы римские республиканские историки называли свои работы исключительно анналами. Вербругге заключает: «Отсюда ясно, что annalea, используемые в качестве ссылки на работу историка о Риме, означают не что иное, как историю, а не ссылку на название». Следовательно, название произведения нам больше не известно.

Анналистическая форма

Если Макр называется анналистом, это также подразумевает утверждение об официальном характере его работы. Современные термины «анналист», или «анналистика» создают впечатление независимого литературного жанра, который имеет конкретные характеристики. Анналистика формально ассоциируется с летописями, или ежегодными докладами и со стереотипными элементами, вроде выборов магистратов, чудесных явлений и т. д.
Эта типология основана на двух предпосылках: во–первых, предполагается, что римская анналистика это прочно утвердившийся литературный жанр, который происходит от Annales Maximi. Во–вторых, также предполагается, что анналистический стиль, каким мы его знаем из Ливия, также является репрезентативным для республиканской историографии.
Эти гипотезы будут критически рассмотрены в следующей главе. Однако расследование осложняется тем фактом, что римская анналистика до Ливия дошла до нас только в виде фрагментов, что очень мешает определению формальных элементов. Поэтому нужно быть очень осторожным в переносе анналистических элементов Ливия на его предшественников. Вербругге указывает, насколько мало мы знаем о римской анналистике как о литературном жанре. Тем не менее возникает вопрос: стоит ли нам останавливаться на этом отрицательном итоге, или мы попытаемся добиться позитивных результатов путем тщательного обследования фрагментов и свидетельств?
Чтобы сделать это, мы должны сначала пойти немного дальше, чтобы объяснить современные теории анналистики и изучить их содержание. В первом разделе будет исследовано влияние Annales Maximi на римскую историографию. При этом будет озвучена роль Фабия Пиктора, первого римского историка. Во втором разделе будет рассмотрено, можно ли объяснить анналистические элементы иначе, чем исходя из понтификальной хроники.
Рассмотрение анналистики как независимого литературного жанра основано прежде всего на следующей предпосылке: считалось, что в понтификальной хронике мы находим примитивный архетип литературного летописания, который сформировал его форму и содержание. Эта интерпретация в значительной степени основана на двух древних источниках:

Cicero De orat. 2,51-52: «когда–то и греки писывали так же, как наш Катон, Пиктор и Писон. Ведь история была не чем иным, как летописным сводом, который сохранял для общества память о событиях; и для того–то от начала Рима вплоть до понтифика Публия Муция великий понтифик вел запись всех событий по годам, заносил ее на белую скрижаль (tabula) и выставлял в своем доме для ознакомления с ней народа; эти записи и поныне называются Великой Летописью».

Servius In Aen. 1,373: «А анналы создавались вот как. Великий Понтифик каждый год получал набеленную доску, на которой, указав имена консулов и других магистратов, он записывал по дням достопамятные деяния, совершенные в мирное и в военное время, на море и на суше. Эти ежегодные комментарии древние (veteres) собрали в восемьдесят книг и назвали их Великими анналами из–за того, что они писались Великими Понтификами».

Согласно Цицерону, историография Катона, Пиктора и Писона была всего лишь производством летописей. Эти ежегодники стали возможными благодаря записям великого понтифика, которые он выставлял на доске. Совокупность этих записей, которые состояли из подробных заметок, восходящих к основанию Рима, называется теперь Annales Maximi, по словам Цицерона.
Сервий, который, как указал Фриер, основывается на Веррии Флакке, утверждает, что анналы восходили к tabulae великого понтифика. Подробнее, чем Цицерон, Сервий утверждает, что важные события регистрировались на табуле каждый день. Кроме того, он добавляет, что veteres опубликовали сборник комментариев в восьмидесяти книгах под названием Annales Maximi. У Цицерона этот переход от табул к Annales Maximi остается неясным.
Цицерон и Сервий теперь интерпретируются так, что литературные анналы Пиктора и его преемников основаны на табулах великого понтифика. Считалось, что отсюда была связь между римской историографией и официальными записями коллегии понтификов. Хотя эти табулы упоминаются в древней литературе очень разбросанно, они получили значительную известность в современных исследованиях.
Интерес к записям понтификов (начиная с девятнадцатого века) объясняется тем, что они были «кардинальным вопросом» для критики древнеримской истории. Следовательно республиканская летопись и ее развитие были интересны не как литературный жанр, но рассматривались лишь с точки зрения ее ценности как источника для римской истории.
Поскольку из Цицерона и Сервия было заключено, что табулы снабжали Пиктора и его преемникв историческим материалом, считалось, что они нашли архетип римской исторической традиции. Теперь нужно было узнать содержание и древность понтификальных записей, чтобы иметь возможность судить о ценности всей традиции.
Для этой теории, как это часто бывает, решающими и новаторскими оказались соображения Моммзена. Моммзен убежден, что римская историография основана на списках коллегии понтификов, и он видел в ней свидетельство того, что историческая традиция Рима держалась на прочной основе. Его модель представляет собой расширение и дополнение кратких набросков Цицерона и Сервия. С самого начала республики списки магистратов хранились у понтифика и в храме Капитолийского Юпитера. Однако фасты понтификов были уничтожены во время галльского пожара. Но с помощью капитолийского списка они были восстановлены. Со временем к именам консулов в фастах были бы добавлены заметки об исторических событиях. Отсюда позже вышла хроника (liber annalis), которую также вели понтифики. Моммзен заключает из Цицерона (De rep. 1, 25), что в 403 году до нашей эры впервые в этой хронике было зафиксировано солнечное затмение, из которого он установил terminus post quem для возникновения liber annalis. «Хроника», долитературный рассказ о римской истории, появилась между 350 и 300 годами до нашей эры. В течение этого периода, по словам Моммзена, в liber annalis было включено и царское время, поскольку литературная традиция со времен Фабия Пиктора настолько окрепла, что она должна была быть создана в долитературный период.
Поэтому Фабий Пиктор в глазах Моммзена полностью рассказал о римской истории. В своей интерпретации Моммзен фиксирует замечания Цицерона и Сервия в хронологическом порядке и помещает генезис исторической традиции в хронологические рамки (когда впервые были сделаны записи? когда пришло время царей?). Он также пытается согласовать два древних свидетельства с современной исторической критикой, которая считала записи с царского периода маловероятными и предполагали уничтожение многих документов в галльском огне. Кроме того, из комбинации мест Цицерона и Сервия Моммзен пришел к выводу, что П. Муций Сцевола самостоятельно опубликовал Annales Maximi, хотя источники прямо не заявляют об этом. Эта интерпретация также в значительной степени развилась в opinio communis.
В результате тезисы Моммзена были рассмотрены и распространены различными исследователями. Однако Зеек интерпретирует tabula apud pontificem прежде всего как календарную таблицу, а не как список магистратов. Но он ставит себя в традицию Моммзена, поскольку он не оспаривает источниковый характер понтификальных анналов для римской историографии. Он говорит о сборе и объединении всех известий до галльского пожара неким понтификом начала IV века до нашей эры. Позже было несколько других редакций. Цихориус в значительной степени согласен с интерпретацией табул Зееком как календарей и их функций как исторического источника. Хотя он также видит в календарях самый важный источник анналистов, он отвергает отредактированную хронику перед публикацией Сцеволы. Annales Maximi стали первым изданием табул и представляли собой их точную копию. Однако эта хроника (liber annalis) является важной опорой тезисов Моммзена, поскольку только так можно объяснить долитературное предисловие всей римской истории ab urbe condita.
Поэтому Зольтау возвращается к интерпретации, которая ближе к Моммзену. В отличие от Цихориуса, он решает, что Annales Maximi редактировали табулы, отфильтровывая исторически значимые и добавляемые дополнения. Сами табулы, начиная с 300 г. до н. э. и несмотря на то, что у них не было явно историографического характера, отвечали за типичные элементы понтификальной латинской анналистики вроде комиций, триумфов, игр, посольств и т. д. Параллельно с табулами с 249 года до нашей эры еще хранился ежегодник, который систематически собирал содержимое tabulae.
В своей более поздней книге «Истоки римской историографии» Зольтау снова говорит о генезисе долитературной традиции. Он интерпретирует табулы как повод постулировать против Паиса историческое ядро традиции анналистов также для ранней республики. Поскольку табулы вызывала в Риме исторический интерес, понтифики уже рано начали добавлять свои заметки в обратном порядке. В качестве основы послужили списки консулов и семейные архивы. Следовательно, первые римские историки имели краткое достоверное сообщение о более древней республиканской истории.
Энманн также возвращается к тезису Моммзена. Его реконструкция понтификальных анналов в значительной степени основана на нем: начало одновременных записей примерно с 400 г. до н. э., последующая реконструкция и объединение материала в период до Фабия Пиктора. Но Энманн идет еще дальше, полагая, что он может представить автора этого первого издания в лице Тиберия Корункания, консула 280 г. до н. э. Корнеманн также выступает в качестве верного сторонника этой ранней редакции. Важность хронологического вопроса для древних историков, даже в этот период, проявляется в следующем замечании: «В настоящее время невозможно писать римскую историю, не решив прежде проблему источника происхождения возникновения древнейших Анналов»
У Корнеманна можно проследить, как цель доказать, что понтификальные анналы должны стоять в начале римской летописи, направляет расследование. Источники интерпретируются очень свободно (табула у Катона [fr. 77 Ρ = 4,1 Chassignet] считается отличной от табулы у Цицерона, поскольку она обозначает не доску, а хронику [De orat. 2, 52]). И противоречию, что в якобы твердой традиции времен царей и особенно в отношении даты основания Рима нет единого мнения среди старших анналистов и у Энния, Корнеманн пытается противостоять словами, что этот хронологический ракурс в liber annalis все еще отсутствует. В результате модель Моммзена все более и более совершенствовалась и расширялась и стала представлять собой компактное теоретическое здание. Тем не менее вскоре возникла и фундаментальная критика. Гельцер сначала задает вопрос о зависимости Фабия Пиктора от понтификальной хроники. Он воздерживается от мнения, что Пиктор писал скудным, чисто хроникальным стилем анналов. Фабий Пиктор не был анналистом, и его сообщение не предварялось в понтификальной хронике. Для Гельцера анналистика определяется ее зависимостью от Annales Maximi. Хотя Гельцер не отрицает существования всеобъемлющей летописи еще до Сцеволы, он не придает табулам никакого политического характера. Анналы, возможно, были источником, но они не могли повлиять на мнение Пиктора о римском государстве и его политии. Гельцер впервые постиг, что Фабий Пиктор — независимый историк, чья работа — не просто копия liber annalis, а отдельная историческая интерпретация. Он также признает, что за разработанной Цицероном (в De oratore) схемой развития латинской историографии, которая на самом деле составляет основу модели Моммзена, стоит теоретическая конструкция, которую он приписывает греческим источникам. Следовательно, он первым подвергает сомнению источниковую ценность древней традиции о деятельности понтификов и их влиянии на историографию. Хотя относительно короткая статья Гельцера лишь намекает на многие вещи и не всегда убеждает в отдельных интерпретациях, он в новаторском ключе ставит под сомнение opinio communis о начале римской летописи. Действительно ли Пиктору был нужен шаблон для его изображения, или его политическая и светская работа была не его собственными исполнением, а лишь слегка испытала влияние от сакральных табул? Так Фабий Пиктор попадает в новый свет и удаляется из тени понтификов. Однако Гельцер не совсем исключает идею литературной анналистики, основанной на записях понтификов. Он делает исключение лишь для ранних римских историков и устанавливает начало фактической анналистики во 2-ом столетии до н. э. Она возникла после публикации табул Сцеволой.
Не отвергаемый полностью Гельцером моммзенов тезис о liber annalis столкнулся с критикой в дальнейших исследованиях. Крейк собрал основные свидетельства для анналов понтификов и вошел в конфронтацию с более ранними исследованиями. Он приходит к заключению, что в источниках упоминаются только две вещи: tabula apud pontificem и Annales Maximi. Понтификальная хроника нигде не упоминается и поэтому может быть легко разоблачена как фантом. Тем не менее, Крейк не сходит с традиционных путей в своей собственной реконструкции, поскольку он принципиально не отклоняет источниковую функцию табул примерно с 400 г. до н. э. Основываясь на одновременных записях, табулы сохранились до времени понтификата Сцеволы и доставили «непрерывную и неповрежденную запись». Тем самым Крейк в значительной степени согласен с Цихориусом.
Гельцер и Крейк были предшественниками ряда исследователей, которые отвергли теорию liber annalis и искали альтернативные объяснительные модели для работы Пиктора. В своей фундаментальной работе по аттидографии Якоби также говорит о римской анналистике. Он также отвергает римскую понтификальную хронику в качестве основного источника историографии в Риме. Надо признать, что были первые римские историки, Фабий Пиктор и Цинций Алимент, которые создали римскую традицию. Табулы понтификов были календарями, записи в которых касались только жреческой коллегии и не были сделаны ради исторического интереса. Замечания понтификов, возможно, были источником, но одним из многих. Легенду об основании, например, Фабий Пиктор взял у греческого автора Диокла из Пепарефа (см. Plut. Rom. 3,1). Первые римские историки, следовательно, в большей степени зависели от традиции «местных греческих историй» и в основном не черпали из родной хроники. Это также относится к форме и содержанию работы Пиктора.
Также Момильяно не видит анналы понтификов в качестве основного источника Пиктора. Он, правда, положил бы в основу Annales как костяк, но тогда удалился бы от них далеко. Пиктор миновал мелкие, религиозно ориентированные записи понтификов, и его работа была более сопоставима с работами греческих историков. Перл отвергает «здание литературной и исторической деятельности понтификов» и пытается дедуцировать Пиктора не из фантома, а из известных литературных моделей, на которых первый римский историк мог опереться. Он видит этот шаблон в греческих аттидографах: «Форма римской анналистики происходит от греческой местной истории на ее эллинистическом уровне развития».
Кроме того, Тимпе видит в табулах в лучшем случае бесплодную основу для ранней Республики, описанной Фабием Пиктором лишь κεφαλαιωδος (вкратце). Тимпе отвергает теорию о том, что Пиктор предоставил своего рода литературную редакцию анналов понтификов, и подчеркивает разнородность фабиевой работы, которая отражается в разных формах изложения. По его мнению, Фабий Пиктор не был зависим от видной модели для подражания, но сам по себе влиял на преодоление разрыва между основанием Рима и современной историей. Эта комбинация стала составляющей для римской историографии, особенно со 2‑го века до нашей эры. Непоследовательность Пиктора также является свидетельством для Тимпе, что не было первичного принципа римской истории в форме городской хроники. Тимпе рисует очень убедительную картину роли Пиктора. Однако работа Пиктора была не совсем образцовой. Фабий делает Рим полисом по греческой модели.
Фриер посвящает латинской понтификальной хронике целую монографию с целью тщательного анализа связанных с ней вопросов Заслуга его книги, прежде всего, в изучении древних свидетельств об Annales Maximi на предмет их важности и надежности. В центре его анализа стоят«драгоценные свидетельства» Сервия (In Aen. 1, 373), которые он прослеживает к Веррию Флакку и Цицерону (De orat. 2, 51-52). Фриер убедительно доказывает, что оба автора (Цицерон и Сервий) отражают теорию. Картина Цицерона создала впечатление римской историографии, формально развивающейся из табул через Annales Maximi к Фабию Пиктору, Катону и Писону. Как Цицерон, так и Веррий Флакк, по словам Фриера, уже не знали первоначальных табул, поскольку они велись лишь до второй половины второго века до нашей эры. Хотя начало римской традиции также оставалось для них в темноте, они предполагали, что римские анналы Пиктора, Катона, Писона и т. д. были основаны на римском источнике. Поэтому, по словам Фриера, древняя концепция функции Annales Maximi — всего лишь рационализаторское усилие, связанное с фиксированным древним взглядом на летописную традицию раннего Рима. Оспаривание Фриером этих древних концепций представляет собой самый большой плюс его книги [6]. Гельцер, однако, уже указал на искусственность этой теории. Он приписывает ее подобным греческим теориям, перенесенным на римское развитие. Эта концепция становится осязаемой в письме Дионисия о Фукидиде (Thuc. 5). Дионисий упоминает в качестве предвестников Геродота и Фукидида ряд историков, которые писали «местные хроники». Следовательно, представлена модель развития греческой историографии, которую Якоби приписывает сочинению περι Ιστορίας Теофраста. Цицерон также называет трех греческих авторов, которые он размещает параллельно с Фабием Пиктором, Катоном и Писоном: Ферекида, Гелланника и Акусилая (De orat. 2.53).
Последние двое также встречаются у Дионисия Галикарнасского, поэтому Цицерон адаптировал греческую схему, которая предполагала, что греческая историография началась с «местных историй». Гельцер продолжает говорить, что Annales Maximi, обозначенные Цицероном в качестве долитературной модели латинской историографии, соответствуют упоминаемым Дионисием писаниям, хранящихся в священных и светских местах (Thuc. 5). Соответственно, появление латинской теории можно объяснить так, что римские ученые в поисках первичного источника римской историографии в параллель греческим идеям, переосмысливали в своих целях скупые и прежде всего сакральные табулы понтификов и интегрировали их в свою концепцию. Согласно Гельцеру речь идет как для Греции, так и для Рима об ученых теориях без стоимости источников. На первый взгляд, два отрывка из Дионисия Галикарнасского, похоже, отражают идею о том, что в табулах понтификов содержатся материалы ab urbe condita:
Ant. Rom. 1,73,1: «Хотя можно привести мнения многих других эллинских писателей, которые по–разному именуют основателей города, дабы не показаться многоречивым, я перейду к писателям римским. Так вот, у римлян нет ни одного старинного писателя или логографа. Однако сохранились древние писания на священных таблицах, и каждый потом в своих сочинениях что–либо заимствовал из них».
Ant. Rom. 1,74,3: «К тому же я не счел оправданным, как Полибий (ώς Πολύβιος), ограничиться только заявлением, что убежден, будто Рим основан на втором году седьмой Олимпиады, и оставить без внимания доказательство, содержащееся в одной–единственной таблице, хранящейся у жрецов (τοις άρχιερεΰσι). Но я решил в центр внимания поставить свои обоснования, которые окажутся полезными для желающих разобраться в данном вопросе».
«Священные таблицы» (Dion. Hal. Ant. Rom. 1,73,1) или «таблица, хранящаяся у жрецов» (Dion. Hal. Ant. Rom. 1,74,3) по–видимому, содержали в глазах Дионисия легенду об основании Рима и дату основания. Как и Цицерон, Дионисий предполагает, что табулы велись ab urbe condita и включали изначальную версию римской истории. И можно предположить, что Дионисий, как Цицерон и Сервий (= Веррий Флакк), открыл это не из своего собственного изучения табул, но следовал теории, согласно которой опубликованные Annales Maximi были копией табул. Дионисий говорил о табулах, но на самом деле они означали бы Annales Maximi, которые в свое время, по–видимому, ходили в Риме.
Однако эта интерпретация имеет крючок. Относительно второго отрывка Дионисия (1,74,3) возникает вопрос, следует ли связывать ώς Πολύβιος с обоими утверждениями в предложении. Если связать с обоими, то нужно понимать отрывок так, что Дионисий, в отличие от Полибия, не хочет ссылаться на табулу. Тогда бы Полибий привел табулу в качестве ссылки на дату основания. Это понимание объясняется тем фактом, что в другом месте Полибий использует άρχιερεύς для обозначения pontifex (32,6,5,1), тогда как у Дионисия pontifex может переводиться как гиерофант. «Таблицу, хранящуюся у жрецов» у Полибия нужно было бы тогда приравнять к tabula apud pontificem у Катона, что значило бы, что доска с датой основания существовала, и записи понтификов были бы дополнены еще до публикации Annales Maximi. Однако, доску с логосами и датой основания, синхронизированной с датой греческого подсчета, трудно себе представить. Кроме того, Дионисий, по–видимому, отличает свой методологический подход от двух разных негативных примеров. Полибий просто заявил второй год седьмой олимпиады как дату основания, в то время как другие назвали табулу в качестве источника. Оба они неадекватны в глазах Дионисия, так как он хочет обосновать свою дату подробными расчетами. Более того, параллельное место в одном только Полибии еще не доказывает, что Дионисий использовал его здесь в качестве источника, даже если он иначе использовал другой перевод, потому что мы не можем сказать из–за отсутствия возможности сравнить (у грекопишущих римских историков), что άρχιερεύς — типичный полибиев термин для обозначения понтифика. Эти соображения приводят к выводу, что ώς Πολύβιος относится только к первому утверждению и что утверждения Дионисия о табулах также следует рассматривать как поздние теории.
Подведем итоги: В то время как более старые исследования предположили, что римская историография имела существенную и формальную структуру в хронологических записях pontifex maximus и тем самым определяла концепцию «анналистики», недавние исследования показали, что Фабий Пиктор создал на римской земле нечто новое, которое не было запечатлено в понтификальной хронике, но в большинстве случаев использовалось в формальном смысле во многих греческих моделях.
Реалистичная оценка роли жреческих таблиц для римской историографии лучше всего опирается на Катона, замечание которого имеет то преимущество, что оно основано на личном знании табулы: «Не хочется писать о том, что имеется в записях великого понтифика, — сколько раз дорожал хлеб, сколько раз тьма или нечто иное затмевали свет луны или солнца» (Cato fr. 77 Ρ = 4,1 Chassignet). Следовательно, не было ни необходимым, ни полезным ссылаться на таблицы, как историки.
Однако в древнем мире, очевидно, уже были теории, которые возводили работы Пиктора, Катона или Писона к Annales Maximi. Цицерон, Сервий и Дионис Галикарнасский отражают эти конструкции. Однако их следует рассматривать с большим скептицизмом, поскольку они представляют собой просто попытки интерпретации, основанные на греческих теориях. Латинская летопись не может быть понята как производная от понтификальных заметок.
Предыдущие высказывания показали, что Фабий Пиктор не просто принял наследие Annales Maximi. Но если римская «летопись» не определяется зависимостью от понтификальной хроники, возникает вопрос о том, следует ли отменить этот термин или его можно переопределить. Поскольку внешний мотив Annales Maximi опускается в качестве источника, в настоящее время необходимо учитывать особенности внутренней характеристики.
Что касается содержания, то, вероятно, все больше и больше следует думать о словесных способах передачи. Многочисленные рассказы о ранней республике, возможно, передавались в коллективной памяти или в кругу отдельных римских семей. Работа Пиктора не была копией понтификальных табул. Также сомнительно, что его «презентация» разделялась на ежегодные доклады. Фабий Пиктор описал ранний римский период только κεφαλαιωδώς, вкратце.
Однако излоение «в общих чертах» вряд ли может согласоваться с идеей строгой ежендной схемы. Типичные элементы представления анналистов, найденные у Ливия, также не подтверждены фрагментами Пиктора. Это также относится к более современным частям его работы. Даже относительно Катона возникает вопрос о том, имели ли его «Начала» ежегодные доклады. По словам Корнелия Непота, Катон рассматривал первые две пунические войны лишь capitulatim. Годовое изображение, однако, было типичной особенностью преемников Катона, о чем мы сейчас хотим рассказать.
Историки второй половины II века до нашей эры во многом находились под влиянием Фабия Пиктора. Вслед за ним они написали историю Рима ab urbe condita. Однако, как и Катон, они использовали латинский язык и тем самым освобождались в некотором отношении от Фабия Пиктора и его греческих моделей. Это, очевидно, также сочеталось со взглядом, в центре которого стоял Рим. С помощью постоянных ежегодных докладов было реформировано изображение римской республики. Тимпе и Петцольд более внимательно изучили эту «летописную ревизию» римской истории.
Тимпе понимает под этим заполнение краткого фабиева очерка о ранней республике постоянными ежегодными докладами. Однако фрагменты историков после Катона часто содержат имена консулов (эпонимные датировки можно найти впервые в фрагментах историков второго века до нашей эры вроде Кассия Гемины [fr. 25.26.37.39 P], Кальпурния Писона [fr. 26. 38.36.37.39 Ρ = 36.38.49.46.47 Forsythe] и Гн. Геллия [fr. 25.28 P]) [7], но это не доказывает никакой организации материала в ежегодных докладах. По крайней мере, произведения Гемины и Писона были слишком коротки для непрерывных ежегодных докладов. У Гемины все царское время и ранняя республика умещались во второй книге, у Писона книги вторая и третья содержали раннюю республику до 264 года до нашей эры. Только для обширной работы Геллия мыслима эта организация, которая затем, очевидно, была перенята следующими историками вроде Фанния, Лициния Макра, Клавдия Квадригария, Валерия Антиата и Элия Туберона.
Эти историки следовательно развили свои истории в летописном виде. Датирование по ежегодным должностным лицам было сознательным решением, поскольку Фабий Пиктор как первый римский историк, по крайней мере, для ранней республики, не писал постоянных ежегодных докладов. Соответственно, ежегодная схема не обязательно вытекала из зависимости этих историков от жреческой летописи, но представляла собой новшество. Факт, что табулы понтификов велись по консулам, кроме того, подтверждаются только Сервием, который, как уже упоминалось, вероятно, уже не видел табул сам. Однако, если мы примем, что некоторые историки sua sponte выбрали анналистическую форму изложения, мы можем затем спросить, какую функцию она имела для их работы. Каково было значение сегментации потока рассказов через устойчивую серию ежегодников?
Возможно, антикварные интересы многих историков II века до нашей эры являются ответом на это. Было бы не удивительно, если бы эти антиквары все чаще обращались к документам вроде записей понтификов, чтобы основывать на них свои исторические работы. Со взятия под контроль ежегодных докладов их сообщение носило формальный характер, поскольку оно опиралось на официальный год, который начинался с вступления в должность консулов. Сильный интерес к институтам Рима подтверждают нам различные историки того времени, будь то фрагменты их исторических работ или специальных трактатов о римском государстве. Благодаря сознательному выбору римского года в качестве основы исторического представления историки выражают особую привязанность к «государственному устройству» Рима. Тем самым анналистическая форма может быть понята как важный признак: она представляет собой функционирование res publica libera.
Вербругге также приходит к выводу, что ежегодные доклады имеют свои корни в природе римской политики, а не в сакральных таблицах. Однако он не рассуждает далее о важности этого наблюдения для римской историографии 2‑го века до нашей эры. Фриер также считает, что ежегодная структура не обязательно является результатом происхождения римской исторической традиции из понтификальной хроники. Он, однако, не приводит эту схему в связи с антикварно заинтересованными летописцами 2‑го в. до н. э, а считает Фабия Пиктора создателем этой формы. Схематическое распределение исторического изображения в ежегодном перечислении вступлений в должность, выборов, распределение провинции, чудесных явлений составляли бы его произведение. Фриер исходит из типичных ливиевых ежегодниках в книгах 21-45 и переносит их на Фабия Пиктора. Интересно, действительно ли римская историография с самого начала имела ту же прочную структуру и не претерпела каких–либо изменений. Как мы видели, сомнительно, что уже Фабий Пиктор использовал ежегодную схему. Однако, соображения Фриера и предложенная здесь интерпретация указывают прежде всего также на трудность из коротких и скудных фрагментов республиканской историографии делать заключения о формальных структурах. Мы в значительной степени зависим здесь от предположений.
Фриер приписывает Пиктору не только ежегодную схему, но и элементы, типичные для ежегодного доклада Ливия. Он переносит на первого римского историка не только сырую структуру, но и тонкую классификацию. Ежегодные доклады Ливия в третьей и четвертой декадах обнаруживают прочную структуру. Материал упорядочен хронологически и распределен по трем блокам. Каждый ежегодный доклад содержит типичные начальные и конечные главы. Между ними регулярно описываются военные походы. В начале года упоминаются вступления в должность консулов, распределение провинций и войск, чудеса и прием посольств. Конечные главы посвящены выборам на будущий год, играм, посвящениям и извещениям о смерти понтификов.
Филлипс предполагает, что Ливий сознательно выбрал эту форму изложения, так как она очень сильно дополняла политическую систему res publica libera. Она показывает посредством триумфальных заметок, что Ливий с его единообразными описаниями триумфов и предшествующих дебатов в сенате хотел выражать «регулярное повторение конституционных процессов». Формальные ежегодные доклады Ливия могут пониматься как историческая интерпретация, поскольку они вызывают образ хорошо организованного и функционирующего общества вызывается ими. Эта интерпретация основывается не в последнюю очередь на предположении, что Ливий осознанно выбирал эту форму, так как она традиционно была связана с республиканской анналистикой. Следовательно, Ливий не изобрел «анналистический стиль», а унаследовал от своих предшественников. Исследования стиля Ливия в большинстве случаев исходятиз того, что стереотипные ежегодные доклады сводятся в конечном счете к Annales Maximi.
Убедительно предположение, что Ливий воспринял анналистическую схему его предшественников, чтобы передавать вместе с тем своему произведению определенную ностальгическую окраску. Теперь возникает вопрос, когда этот типичный годовой ежегодный доклад развился. Здесь нужно избегать схематического представления стилистической зависимости от понтификальной хроники. Табулы понтификов не обязательно создавали анналистический стиль. В какой–то момент его создали предшественники Ливия. Также сомнительно, предлагал ли ежегодные доклады Фабий Пиктор. Похоже, что типичная анналистическая форма развивалась не спеша.
Вместе с тем становится очевидным, что этот стиль представлял сознательное решение. Создатели формы выбрали стиль хроники, хотя греческая историография предложила бы им и другие формы. Однако, и теперь было недостаточно воспроизводить заметки от понтификов. Ежегодный анналистический отчет с его подразделением на внутренние и внешние дела не был заложен в досках.
Стереотипные перечни и сакральный, официальный или юридический словарь могли снова служить антикварным интересам некоторых историков II века до нашей эры. По мере того как изложению передается официальный характер, оно приобретает значение и уважение. Следовательно, величие Рима, основанное на его стабильном состоянии, можно было проиллюстрировать формальными средствами. И Макр, очевидно, был в этой традиции, что также подтверждается антикварным характером многих других его фрагментов. В связи с анналистами 2‑го века до нашей эры, наконец, Семпроний Азеллион, который, как представляется, обсуждает в своем praefatio характеристики анналистической историографии, должен получить слово:
«Однако, основное различие между теми, кто хотел оставить анналы, — говорит он, — и теми, кто пытался описать деяния (res gestae), совершенные римлянами, состоит в следующем. Книги анналов излагали только то, какое деяние и в каком году было совершено, то есть подобно тем, кто пишет дневник, который греки называют ε̉φημερίς. Я считаю, что нам недостаточно только рассказать о том, что было сделано, но [необходимо] также показать, по какому замыслу и расчету это было совершено». Немного дальше Азеллион в этой же книге говорит: «Ведь книги анналов никак не могут побудить ни более ревностных к защите государства, ни более вялых к совершению неверного поступка. Выписывать же, при каком консуле война началась и при каком закончилась, и кто вошел с триумфом, из одной книги, что совершалось на войне <из другой>, не упоминая при этом ни о том, что тем временем постановил сенат, ни о том, какой закон или законопроект был внесен, и не указывая, по каким причинам это было сделано, — значит рассказывать мальчикам басни, а не писать историю» (frr. 1.2 Ρ = Gellius Noct. Att. 518,8f.).
Гельцер предполагает, что Азеллион использует annales (libri) как четко очерченное жанровое понятие и полемизирует против современной «анналистической» историографи. Следовательно, анналистика будет хроникальным ежегодным докладом с сухими перечнями войн и триумфов, которые не имели какой–либо исторической интерпретации. Тимпе и Петцольд присоединяются к этой характеристике. Тимпе критикует высокомерие летописцев, которые обращаются к «антикварным псевдо–проблемам.
Петцольд видит появление фактической анналистики в публикации Annales Maximi Сцеволой. То, что они были гораздо более подробными, чем настящие табулы, подтверждаются по мнению Петцольда комментариями у Цицерона и Сервия. Сцевола связал табулы со временем самих царей и пополнил записи табул своей собственной эрудицией. В результате возникла анналистическая схема с выборами, играми, прокурациями, военными призывами и т. д.
Будет проблематично после замечаний Фриера снова ввести Сцеволу в качестве редактора Annales Maximi и приписывать ему столь далеко идущие нововведения. Действия Сцеволы в связи с табулами слишком сложны для понимания, так что тезис Петцольда должен быть отвергнут как слишком гипотетический. Кроме того, влияние могло быть оказано и в обратном направлении: редакторы Annales Maximi, возможно, также взяли материал из литературных Анналов, чтобы тем самым отполировать свое произведение.
На основании новой интерпретации отрывка Азеллиона Гельцер приходит к выводу, что в Риме нельзя отделить анналистическую и прагматическую историографию и что современный термин «летописный» также должен включать прагматическую историографию в древнем смысле. В общем римском использовании ‘Annales’ не означало ничего, что отличалось бы от прагматической историографии Полибия. Если в древности анналы не понимались как литературный жанр, возникает вопрос, оправдана ли эта классификация с сегодняшней точки зрения. Это возвращает нас к тезису Вербругге, приведенному в начале главы, и термин «анналист» следует понимать просто как «историк».
Мы, конечно, можем согласиться с Вербругге, что жанровое понятие «анналистика» недостаточно описывает республиканскую историографию. Он подразумевает схематическое представление о том, что римская историография эволюционировала из понтификальных анналов и поэтому логически представляет ежегодные доклады, подобные летописям. Однако исследования Фабия Пиктора показали, что на это влияют различные стороны, и его работа представляет собой самостоятельное достижение. Преемники Пиктора стояли в основном в его традиции.
Тем не менее, существовала «анналистическая форма», которую ряд историков основывал на своем изображении республики, и которую Ливий взял себе. Хотя фрагменты мало что дают, кажется очевидным происхождение этой формы уже при республике, возможно, во II веке до нашей эры. Эта схема теперь должна восприниматься не как бремя, наложенное понтификальной хроникой, которое римские историки не могли отбросить, а как средство усвоения прошлого. Если историки того времени также использовали табулы понтификов, это не было пассивным актом, а предназначалось для того, чтобы дать своим работам «официальную» основу. Ежегодный анналистический доклад придавал представлению республики конкретное значение: непрерывность политической системы, которая истолковывалась как позитивная, была выражена описанием ежегодных вступлений в должность консулов и их деяний.
Кроме того, развитие республиканской историографии в большей степени свидетельствует о том, что анналистическое проникновение в римскую историю продолжает прогрессировать. В то время как Фабий Пиктор лишь кратко рассмотрел раннюю республику, она была расширена в дальнейшем и стала связана с современной историей. Более старые исследования видели древних историков прежде всего в качестве носителей информации и впоследствии были в первую очередь заинтересованы в том, чтобы оценить эту информацию и определить ее происхождение. Термин «анналистика» означал прежде всего коэффициент зависимости. Однако, если вы хотите понять римскую историографию как литературу, которая очень сложна из–за ее фрагментарного состояния сохранности, можно придавать большее значение ее анналистическому аспекту и тем самым лучше понять то, что предполагали древние историки.


[1] Это основано на столь же гипотетическом предположении, что Фабий для периода до конца царского времени или децемвирата заполнил две книги. Вербругге предполагает для Фабия следующую схему:
Книга 1: Доримский период до и после основания.
Книги 2-4: От основания до Пирровых войн.
Книги 5-7: Первая пуническая война до конца.
[2] Следующее содержание работы Катона кажется очевидным:
Книга 1: Римская предыстория до децемвирата.
Книга 2: 450 - 390 гг.
Книга 3: 390-261 гг.
Книга 4: 261-216 гг.
Книга 5: 216-167 гг.
Книги 6 и 7: 167 - 149 гг.
[3] Иначе Форсайт, который в первой книге Гемины помещает различные италийские основания и frr. 5-7 Ρ об Энее назначает во вторую книгу. Напротив свидетельствуют Origo gentis Romanae (6. 7), где речь идет о Геркулесе и fr. 8 P, где встречается альбанская царская династия.
[4] Лишь Валерий Антиат и Г. Элий Туберон снова написали римскую историю от первобытных времен до настоящего времени, Антиат, по крайней мере, в 75 книгах, Туберо, по крайней мере, в 14.
[5] Согласно Веллею Патеркулу (2,9,6), к тому же времени принадлежит и Валерий Антиат, что не бесспорно, и возможно, Антиат, а также Кв. Элий Туберон жили позже Макра. Работа Антиата традиционно охватывала всю римскую историю с самого начала города до его времени (fr. 64 P относится к 91 году). Она занимала, как и летописи Геллия, значительный объем (fr. 61 и 62 Ρ взяты из книг 74 и 75), предвосхитив тем самым работу Ливия. Охват сочинения Туберона не определишь так точно: последняя датируемая цитата относится к 250 г. (fr. 9 P), последняя переданная книга — 14‑я (fr. 10 P).
[6] Напротив, тезис Фриера о том, что Annales Maximi были опубликованы не Сцеволой, а при Августе, не убеждает в значительной степени. Он пытается доказать несовместимость Цицерона и Сервия (= Веррия Флакка) и опирается на тезис о том, что Цицерон и Веррий Флакк говорят не о тех же Annales Maximi. По его словам, Цицерон исходит из раннего переноса табул в хронику, Сервий — из книги, изданной в период Августа. Эта теория, однако, ставит больше проблем, чем решает. Действительно, публикация Сцеволы — это конструкция Моммзена, основанная на сочетании заявлений Цицерона и Сервия. Но дата публикации до Цицерона, тем не менее, должна поддерживаться по разным причинам. Фриер рассматривает, в первую очередь, фундаментальные различия между Цицероном и Сервием (= Веррием Флакком), с одной стороны, и замечанием Катона, с другой (Cato fr. 77 Ρ = 4,1 Chassignet: «Не хочется писать о том, что имеется в записях великого понтифика, — сколько раз дорожал хлеб, сколько раз тьма или нечто иное затмевали свет луны или солнца»): Описание Annales Maximi у Цицерона и Сервия имеет больше общего, чем различий. Оба говорят о табулах понтификов, которые послужили основой для Annales Maximi. У обоих эти записи охватывают царское время и раннюю республику и по содержанию гораздо шире, чем чудеса и рост цен, упомянутые Катоном. Термины annales conficiebantur (Сервий) или annalium confectio (Цицерон) может даже указывать на общий источник. Заявления Цицерона согласно Фриеру, должны были бы совпадать скорее с замечанием Катона, чего как раз, однако, не случается. Катон отвергает табулы, которые Цицерон также постулирует для него как образец формы и как источник, что указывает на то, что Цицерон, как и Веррий Флакк, следует теории, которая позиционирует Annales Maximi как архетип латинской историографии без учета конкретных связей с источниками. Во–вторых, если мы отбросим Сцеволу в качестве редактора Annales Maximi, то аргумент Фриера о том, что «древние» у Сервия не могли наначить Сцеволу, является излишним. В-третьих, опираясь на предположение, что Цицерон исходил из долитературного переложения табул, через лазейку у Фриера снова закрадывается идея ранней редакции liber annalis. Очень плодотворный анализ Фриером фрагментов книжной версии, сохранившихся в книге Авла Геллия (4.5) и в «Origo gentis Romanae» (17.3.5, 18.3), также хорошо уместился в контексте II века до нашей эры. Фриер показывает в них антикварные интересы, которые он справедливо приводит в качестве аргумента для их относительно небольшой древности. Если мы отсылаем молодую дату происхождения не к периоду Августа, как Фриер, а ко второму столетию нашей эры, Annales Maximi прекрасно вписываются в рамки антикварски находящейся под влиянием историографии с Кассия Гемины, Семпрония Тудитана и других. По этим причинам представляется очевидным объяснить различия между Катоном, с одной стороны, и Цицероном/Сервием, с другой, когда Катон говорит об изначальных табулах, а Цицерон и Сервий, напротив, об опубликованной книжной версии в конце II века до нашей эры. Строго говоря, комментарий Катона к табулам не позволяет делать каких–либо выводов о взаимосвязи между латинской историографией и записями понтифика. Катон говорит лишь, что он не хочет писать что–либо так, как это написано на досках. Он может просто ссылаться на табулы, которые только что были опубликованы, и отказаться от содержания своей работы. Но ничего не говорится о том, могут ли табулы быть источником, были ли они собраны и использовались ли ранее историками.
[7] Фрагмент Писона 26 Ρ (= 36 Forsythe) под 305 г. до н. э. предполагает, кроме того, что его работа имела непрерывную серию ежегодных докладов, так как Ливий цитирует из Писона две следующие друг за другом пары консулов. Это побуждает Форсайта увидеть в Писоне первого римского историка, который составил летопись ранней и средней республики. Опять же, следует возразить, что Гемина, вероятно, уже для 389 г. до нашей эры (fr. 2 P), но, безусловно, для 219 -181 гг. до н. э. (Fr. 26.37 P) регистрировал эпонимных консулов. У Геллия также предпринимаются попытки впервые включить время царей в подробные хронологические рамки (fr. 11 P: время похищения сабинянок, fr. 18 P: дата прибытия Тарквиния Приска в Рим).