Слово δυσωπια не имеет точного эквивалента в латыни и в новых европейских языках. На русский язык, согласно словарю Дворецкого оно переводится как «застенчивость, робость, ложная стыдливость». Оно означает смущение, заставляющее нас соглашаться с несправедливыми требованиями. В биографии Брута (VI,9, 986e) оно описывается как «уступка настояниям бесстыдно–настойчивых льстецов, что иные называют совестливостью» (ср. Moralia, 528f). Слово в этом выразительном (но неклассическом) смысле было порицаемо аттикистами (Phrynichus, p. 190 ed Lobeck и H. Erbse, Untersuchungen zu den attizistichen Lexica // Abh. d. Deutschen Ak. d. Wiss. zu Berlin, Phil. — hist. Kl. (1949), p. 116), как Плутарх хорошо знал (ср. выражения «что иные называют δυσωπειςθαι» — Brut, loc. Cit; «которое называют δυσωπια» — Moralia, 528d). Плутарх приравнивает δυσωπια к аристотелеву излишку стыда (528е). Использование им перипатетического источника подтверждается двумя местами из «Никомаховой этики». Первое из них (II, 7,14, 1108 a 30-35) следующее: «Обладание серединой возможно и в проявлениях страстей, и в том, что связано со страстями; так стыд (aidos) — не добродетель, но стыдливый (aidemon) заслуживает похвалы и в известных вещах держится середины; а у другого — излишек стыда, например у робкого (kataplex), который высего стыдится. Если же человеку не хватает стыда, или его нет вовсе, он беззастенчив (anaiskhyntos), в то время как держащийся середины — стыдливый». Так же и у Плутарха: δυσωπια — это страсть (528d) и одна из крайностей, между которыми находится желаемый характер (529а). Ни среднее никогда не именуется им добродетелью. ни крайности пороком (Плутарх отличается от Аристотеля в употреблении термина «беззастенчивость» в отношении того, кто грубо отказывает другому в просьбе (529а). В том же самом месте он говорит о крайностях в выражениях. Которые Аристотель не употребляет в отношении страстей (asthenos econtes и diathesis). Само слово «страсть» (pathos) имеет у Плутарха другую коннотацию). А теперь перейдём ко второму месту Аристотеля (IV,9, 1-3, 1128b 10-21): «О стыде не приличествует говорить, как о некоей добродетели, потому что он больше напоминает страсть, нежели склад души. Во всяком случае, его определяют как своего рода страх дурной славы, и он доходит почти до такой силы как страх перед ужасным; от стыда краснеют, а от страха смерти бледнеют. Значит, и то и другое в каком–то смысле явления телесные, а это считается свойственным, скорее, страсти, нежели душевному складу. Эта страсть [т. е переживание] подобает не всякому возрасту, но только молодому. Мы полагаем, что в определённом возрасте следует быть стыдливыми, потому что, живя по страсти, молодые совершают много проступков, а стыдливость препятствует им. И мы хвалим стыдливых среди молодёжи, но человека более взрослого никто, пожалуй, не похвалит за стеснительность (aischyntelos). Мы ведь уверены, что он не должен совершать поступки, которых стесняются» (критика Платона – Laws, V, 729b 5-7). Подобно Аристотелю и Платону (Ibid., I, 647a) Плутарх рассматривает aidos и aischyne как фактические (кажущиеся? мнимые?) синонимы (529d) (здесь слова και δυσωπεισθαι являются собственным добавлением Плутарха: сравни пояснение, добавленное к замечанию Зенона в Moralia, 603d). Он полагает, что стыд — это страх дурной репутации (529а и 532d) (cp. Plato, Laws, I, 646f-657a; Euthyphro, 12b-c; von Arnim, SVF, III, 416 ; у Плутарха страх дурной репутации это в действительности страх упрёка или возмущения); и его упоминание Катона (528f) несомненно вызвано желанием найти какую–то параллель замечаниям Аристотеля о телесных проявлениях стыда и страха (см. также Aristotle, fr. 243 ed. Rose et von Arnim, SVF, III, 410, p. 99, 15-18). Катон, конечно и не думал о подобных тонкостях; он просто выражал своё предпочтение определённому типу молодого человека. Со взглядами Аристотеля о стыдливости и молодости мы можем сравнить упоминания Плутарха о молодёжи (528f; 529b; 529c; 530a). После краткого описания δυσωπια (528с-529d) Плутарх переходит к двум основным темам своего сочинения: доказательству того, что ложная стыдливость — дефект разума, что он вреден и методам его лечения (ср. Moralia, 510 c-d). Лечение состоит в выполнении особых упражнений (530e – 532d) и в полезных размышлениях. Упражнения представлены в 532 в-с, полезные размышления (предваряемые рассуждением о том, как пользоваться молчанием и примерами ответов на домогательства) представлены в 533 d-f. Далее следуют советы по обращению с просителями: с бесцеремонными просителями не церемониться (533f-534b), с просителями незнатными, тёмного происхождения пользоваться остроумием (534в-с), с людьми же известными и влиятельными апеллировать к их чувству изящного, к их гордости, к желанию слыть достойным и порядочным (534с-535в), с просителями более низменного нрава пользоваться их пороками (535b-d). Трактат завершается увещанием противостоять приманке похвал и угрозам порицания и наконец предложением процедуры, полезной против всех страстей: держать свежими в памяти бесчестье и ущерб, понесённые прежде от страстей. Трактат не может быть датирован по упоминанию какого–либо современного события. Тема его (вероятно оригинальная), естественно должна была возникнуть у Плутарха в его зрелые годы, когда его влияние и репутация были уже установившимися и когда он имел друзей очень знатных и богатых. Первое издание этого трактата осуществлено было в Базеле Эразмом Ротердамским в 1526 году. В каталоге Ламприя трактат носит номер 96.
I Хоть иные растения сами по себе дики и бесплодны и когда им позволяют разрастись, становятся вредными для посевов, виноградников и плодовых деревьев, но однако ж земледельцы почитают их за признаки почвы не бесплодной, но плодородной и богатой. Точно так же некоторые чувства не хорошие сами по себе, всё же служат первыми ростками и обещаниями нрава по природе доброго и способны на большие улучшения в случае возделывания. В их число я ставлю ложную стыдливость, по иному же застенчивость — предмет нашего теперешнего обсуждения, чувство само по себе и неплохое, но являющееся подчас причиной великих затруднений. Ведь тот кто испытывает стыд часто совершает те же самые проступки, что и самый бесстыдный, с той лишь только разницей, что первый чувствует раскаяние за свои проступки, а второй — удовольствие и удовлетворение. Бесстыдный от своей низости не испытывает никакого огорчения, а стыдливый мучается всякий раз. как совершает что–либо подобное. Ведь застенчивость — только лишь переизбыток стыда и она довольно верно именуется δυσωπια — «состояние смущения, отражающееся на лице», ведь лицо бывает смущено и удручено одновременно с умом [1]. Ибо как горе, заставляющее потуплять очи долу называется унынием, так и тот род умеренности, когда кто–либо не в состоянии смотреть в глаза другому именуется ложной стыдливостью или же застенчивостью. И как по слову оратора [2] тот, кто беседует с бесстыдным чувствует, что тот носит в своих глазах шлюху, а не девственницу [3], так и глуповато–застенчивый не менее выдаёт своим взглядом изнеженность и вялость своего духа, порождающие нерешительность, побуждающую его оправдывать свою капитуляцию перед наглым бесстыдством благовидным именем умеренности. Катон [4] имел обыкновение говорить о молодых людях, что предпочитает тех у которых свежий, а не бледный цвет лица, верно подготавливая и обучая нас более опасаться порицания, чем труда и осуждения, больше. чем опасности. И однако ж нам так же следует избавиться и от избытка робости и опасения порицания, ибо многие люди становились трусами и откладывали благородные поступки не менее из–за страха перед клеветой и злословием, чем из–за опасности или трудности таких поступков.
II Потому–то мы не должны ни оставлять без внимания тех, кто страдает столь великим слабоволием, ни содействовать или поощрять великое бесстыдство других, таких как Аристарх, о котором говорят, что «бесстыдная отвага, дерзкая и неистовая проявлялась у него, куда бы он не устремлялся» [5]; мы скорей должны стараться оттискать гармоничное сочетание обоих качеств отвергая как безжалостность крайней суровости, так и слабоволие излишней любезности. Но это дело весьма трудное и обуздывать такого рода крайности далеко не безопасно. Ведь как садовник прерывая рост диких и бесполезных растений, грубо действует своей киркой, безо всяких церемоний подрубая корни, применяет к сорнякам огонь и выжигает их, но когда подступает к виноградной лозе, чтоб её обрезать или что–либо делает с яблонями или же оливами, он приступает к этому всему осторожно, опасаясь ненароком повредить дереву или же лозе, так и философ, прерывая в душе молодого человека рост зависти. бесплодной и непоправимой или пресекая буйный рост алчности [6] или же самоуверенности, пускает кровь и при этом действует решительно делая разрез достаточно глубоким, не боясь оставить шрам, но когда он применяет нож воспитательной беседы к мягкой и тонкой части души (речь идёт о той её части, что страдает от излишней уступчивости и застенчивости), он проявляет осторожность, чтоб не ампутировать вовсе с этими пороками нечаянно так же и умеренность. Ведь и няньки, если моют младенцев слишком часто, могут иногда поранить плоть и причинить им боль. Из этого следует, что мы не должны слишком рьяно искоренять в молодых всякую застенчивость и таким образом делать их опрометчивыми и упорными в своих проступках, но как те, кто снося постройки, примыкающие к храму, позволяют соединённым и соседним с ним их частям оставаться и подпирать его, точно также и мы, имея дело с чрезмерной уступчивостью, должны заботиться о том. чтоб не удалять вместе с ней примыкающие к ней части уважительности, учтивости и мягкости, где они сокрыты и содержатся, хоть они и позволяют наделять человека чересчур уступчивого и покладистого льстивыми эпитетами «дружелюбный», «вежливый», «внимательный к другим», а не «жёсткий» или «грубый». Потому–то стоики [7] с самого начала различают эти самые слова, отделяя «стыдливость» и чрезмерную уступчивость от «совестливости» с тем, чтобы избежать беспорядка не столько даже от двусмысленности выражений, сколько от возможности причинять вред. Но, однако, с их позволения мы не станем спорить о таких различиях, но скорее последуем Гомеру, который говорит:
Стыд, от которого людям так много вреда, но и пользы.[8]
И он поступает мудро, ставя вред на первое место. Ведь стыд становится полезен лишь когда разум устраняет все крайности и оставляет нас с верной серединой.
III Потому–то застенчивого прежде всего следует убедить и удостоверить в том, что этот дефект его разума вреден для него и что он не может быть приемлемым; и он должен или предпочесть тем обманчивым выражениям одобрения, что выражаются эпитетами «любезный» и «воспитанный», выражения «суровый», «сильный», «справедливый» или уподобившись еврипидову Пегасу, который
Уступая и покорствуя желаньям всадника[9]
(а всадником этим был Беллерофонт) уступать просителям из страха отзыва «он воистину суровый и холодный человек». Говорят, что египтянину Бокохорису, человеку воистину жестокому, Изида послала ядовитую змею, которая обвилась вкруг его головы и наблюдая с высоты за ним, заставляла его соблюдать справедливость в своих решениях; ложная же любезность, проявляемая теми, кто лишён мужества и слабохарактерен, кто неспособен отказать или отвергнуть, отвращает их от справедливости в своих решениях, заставляет их молчать в совете, вынуждает говорить и делать многое против собственной их воли. Самые неблагоразумные личности всегда господствуют над подобными людьми и контролируют их, подчиняя наглостью их застенчивость себе. И как низменная и отлогая местность, слишком уж податливый нрав, будучи не в состоянии отмахнуться или отказать в любой просьбе, склоняется к наихудшим мыслям и делам. Ведь он жалкий страж своего отрочества (так Брут полагал, что люди неспособные на отказ, должно быть дурно вели себя в молодости) [10] и такой же жалкий страж брачного ложа и женской половины и та раскаивающаяся женщина у Софокла, говорит любовнику, который совратил её:
Ты льстиво убеждал меня.[11]
Таким образом порок этот, сталкиваясь с характером предрасположенным к разврату, готовит и открывает путь, оставляя всё лёгким и доступным для тех, кто готов осуществить свои злые и безнравственные замыслы. Подарки и удовольствия — неотразимая приманка для обычных жадных и расчетливых натур; но назойливость и постоянные приставания при поддержке ложной стыдливости иногда губят и скромнейших женщин. Я не говорю уже о денежных убытках, которые причиняет ложная стыдливость, когда дают взаймы людям, которым доверять не следует и поручаются за таких людей против собственной своей воли и хотя и одобряют пословицу «за ручательством — расплата» [12], всё же неспособны ей следовать на практике.
IV Скольких погубила ложная стыдливость, счесть будет право нелегко. Так когда Креонт сказал Медее:
Пусть лучше ненавистен
Медее я, чем каяться потом
В мягкосердечии[13]
то дал этим правило поведения для других, но сам поддался её давлению и удовлетворив её просьбу лишь на несколько дней её оставить, этим погубил свой дом. Даже те, кто подозревали в отношении себя заговор с целью убийства или отравление, всё равно пренебрегали мерами своей безопасности. Так Дион не мог не знать о вероломстве Каллиппа, но поскольку ему стыдно было принимать предосторожности против собственного гостя и друга, то он и погиб [14]. Так же когда Антипатр, сын Кассандра, после того как пригласил Деметрия на ужин, будучи приглашён им на следующий день, постеснялся заподозрить того, кто прежде доверился ему, пошёл и был убит после пирушки [15]. Полиперхонт договорился с Кассандром за 100 талантов убить Геракла, сына Александра от Барсины и пригласил его на ужин. Когда же юноша, что–то заподозрив и испугавшись приглашения, сослался на недомогание, Полиперхонт призвал его к себе и сказал: «Юноша, первое качество твоего отца, которому ты должен подражать — это его готовность обязывать и привязанность к своим друзьям, если ты в самом деле не боишься меня как заговорщика». Юноша устыдился и пришёл, тот задал в его честь пирушку и задушил его. Потому–то, вовсе не является, как полагают некоторые, абсурдным или неразумным, но напротив мудрым, совет Гесиода:
Друга зови на пирушку, врага обходи приглашеньем.[16]
Не позволяй твоему врагу смутить тебя, не угождай ему, когда он пытается войти к тебе в доверие. Ведь после того как ты пригласишь его, он пригласит тебя, после того как он отужинает у тебя, тебе придётся у него отужинать [17], попустив, чтобы недоверие, бывшее для тебя защитой, под влиянием ложной стыдливости лишилось своего остро отточенного лезвия.
V И поскольку болезнь эта есть причина многих зол, мы должны постараться от неё избавиться с помощью особых упражнений, начав (что для новичков обычно) с самого банального и не слишком сложного. Так на пирушке некто желает выпить с вами после того, как вам уже достаточно. Не уступайте и не принуждайте себя соглашаться и отставьте кубок. Не стыдись и не пугайся, когда над тобой насмехаются, но держись подобно Ксенофану [18]: когда Лас из Гермионы обозвал его трусом за то, что тот не захотел играть с ним в кости, Ксенофан признал, что он очень даже труслив и нерешителен на безобразные дела. Далее: ты встретил болтуна, который пристаёт к тебе и отвлекает от дел. Не тушуйся: оборви разговор и поспеши закончить то, что собирался сделать. Ведь такие избавления и отпор, на которых мы тренируем твёрдость в делах менее важных и вызывающих меньшее неудовольствие, подготавливают нас к много более трудным ситуациям. В связи с этим хорошо держать в уме слова Демосфена. Когда однажды афиняне вынуждены были прийти на помощь Гарпалу и вступить в войну с Александром, случилось так, что Филоксен, адмирал Александра, неожиданно подступил к их побережью. И когда народ в собрании онемел от ужаса, Демосфен спросил: «Как же сможет вынести солнце тот, кто не в состоянии смотреть на лампу»? И как ты поведёшь дела важные, в присутствии царя или при собравшемся народе, если ты не в силах отодвинуть кубок, поданный тебе другом или избежать объятий болтуна и позволить пустомеле завладеть тобой потому, что не имеешь твёрдости сказать: «Свидимся как–нибудь в другое время; нынче я уж очень занят».
VI Кроме всего этого, такое упражнение в твёрдости имеет большое применение в том, что касается похвал другим. Так на дружеской пирушке плохо поёт кифаред или комический актёр, нанятый за большую цену губит своим исполнением Менандра, а присутствующие аплодируют и восхищаются. В этом случае, я думаю, не трудно и не тяжело слушать в молчании и воздерживаться от неискренних и необузданных аплодисментов. Ведь если вы и здесь не будете себе хозяевами, что ж вы станете делать когда ваш друг примется читать никуда не годное стихотворение или декламировать глупую и нелепую речь? Ну конечно примитесь хвалить его и вместе со льстецами аплодировать. Но как же вы его тогда сможете поправить, если он сделает ошибку в жизненных делах? Как вы станете увещевать его, если он что–то сделает неправильно на какой–либо должности, в браке или в государственных делах? Потому, со своей стороны, я не могу одобрить то, что Перикл ответил другу, попросившему его дать ложные показания под присягой: «Что до алтаря, я твой друг». [19] Полагаю, он зашёл слишком далеко. Тот, кто держится на расстоянии, взяв за правило никогда неискренно не хвалить речь или же не аплодировать песне или не смеяться над бессмысленной шуткой, никогда не позволит дойти до того, чтобы кто–либо дерзнул попросить его: «дай в мою пользу ложные показания под присягой» или «вынеси несправедливое решение».
VII Тем же самым надо руководствоваться, чтобы противостоять требованию денег. Мы должны сначала поупражняться в ситуациях не столь большой важности и там, где отказать нетрудно. Так у Архелая, царя македонян, кто–то из его свиты, человек считавший, что нет ничего столь почётного, как что–то получить, попросил золотой кубок. Царь тут же приказал рабу отдать его Еврипиду, говоря просившему: «Тебе пристало просить, а Еврипиду — получать без просьбы». Столь мудро высказал он своё суждение и не робкая застенчивость руководила им в предпочтениях кому и что дарить; мы же, со своей стороны часто, обходя людей достойных, родичей и тех, кто находится в нужде, даруем тем, кто в своих просьбах постоянен и настойчив, и не потому, чтоб нам хотелось бы дарить, но потому, что слишком слабы, чтобы отказать. Так, замученный просьбами Бианта, Антигон старший сказал: «Выдайте Насилию (Βιαντος) и Принуждению один талант». Но в других случаях он был столь же хорошо осведомлен как вести себя с подобными просителями, как любой другой правитель и отваживал их превосходными ответами. Так однажды, когда какой–то киник попросил у него драхму, он ответил: «Этот дар недостоин царя», а когда тот возразил: «Тогда дай мне талант», отвечал: «Получать столько недостойно киника» [20]. Раз Диоген отправился в Керамик просить подаяния у статуй и сказал изумлённым зрителям, что так он приучает себя к отказам; нам, однако стоит для начала попрактиковаться на простом и в делах обыденных приучить себя отказывать тем, кто предъявляет неподобающие требования, чтобы мы могли располагать средствами помочь тем, кто в нашей щедрости действительно нуждается. Ведь прав был Демосфен [21], сказав что сомневается возможно ли сейчас для кого–нибудь на свете, когда он израсходует наличные средства без надобности, потом из несуществующего добыть средства на необходимое. И позор наш [22] многократно возрастает, когда нам не хватает средств для достойных целей, потому что мы были слишком щедрыми в расходах, которые вовсе и не требовались.
VIII Далее, ложный стыд — не только расточительный и неблагоразумный управляющий имением, но и тот, кто и в более тяжких заботах лишает нас плодов разума — например, когда при болезни мы не вызываем знатока её, боясь оскорбить нашего семейного врача или когда для воспитания детей наших выбираем не того, кто в этом сведущ, но того, кто просит дать ему работу [23], или когда судясь с кем–нибудь, чем мы часто занимаемся. мы поручаем наше дело не тому, кто по своему знанию судов мог бы нам помочь, но чтоб угодить сыну друга или родственника, позволяем ему за наш счёт поупражняться в декламации. Наконец, вы можете встретить тех, кто носит имя философов, кто именует себя стоиками или же эпикурейцами не по собственному выбору или не по убеждению, но единственно чтобы угодить друзьям или знакомым, которые пользуются их застенчивостью. Так как, таким образом, дело в нас, мы должны готовиться и упражняться на вещах с которыми мы сталкиваемся ежедневно, приучая себя не покровительствовать цирюльнику или сукновалу из страха нанести обиду или не ходить в плохой трактир, когда есть лучший, потому только, что хозяин его часто нас приветствует. И пускай всё это ради того только, чтобы отказаться от подобных глупостей, все же мы должны пользоваться лучшим, хоть бы разница и была бы незначительной, как пифагорейцы строго следят, чтобы левое колено не класть на правое или не пользоваться чётными числами вместо нечётных, хоть всё остальное им и безразлично. У нас так же должно войти в привычку когда мы совершаем жертвоприношение, празднуем свадьбу или же даём какое–либо развлечение для народа избегать тех, кто приветствует нас громкими возгласами или подбегает к нам, чтобы поприветствовать, предпочтя друзей и людей почтенных. Тот кто сформирует себе подобные привычки и натренирует волю, в более важных делах не станет лёгкой добычей иль скорее станет совершенно недоступен нападению.
IX Но об упражнениях достаточно. Перейдём к полезным размышлениям. Первое из них то, которое учит и напоминает нам, что все страсти и душевные расстройства сопровождаются теми самыми бедствиями, которых с их помощью мы надеемся избежать [24]: так честолюбие ведёт к бесславию, жажда наслаждений — к боли и страданиям, леность и праздность — к тяжёлому труду, тяга к состязаниям — к замешательству, расстройству планов, поражению. Но нигде это так не очевидно, как в случае с ложной стыдливостью, которая стремясь избежать огня порицания бросается в самое полымя [25]. Ведь те, кому недостаёт твёрдости противостоять тем, кто чрезмерно докучает им, чувствуют потом стыд перед теми, кто их справедливо обвиняет и убоявшись лёгкого порицания частного лица переносят потом большое публичное бесчестие. Так, не решаясь отказать другу, что является одалживать денег, вскоре сами доходят до той же самой крайности. Другие, обещав помочь друзьям в суде, так приведены бывают в замешательство противной стороной, что опускают головы и поспешно удаляются. Многие, будучи так необоснованно слабы в этом отношении, что принимают невыгодные предложения о замужестве дочери или же сестры, вынуждены бывают, по зрелом размышлении, спасаться явной ложью.
X Далее, тот кто сказал, что всё население Азии — рабы одного человека, потому что не могут произнести один слог «нет», был не серьёзным человеком, но скорее шутником. Но однако ж с теми, кто вас домогается, вовсе и не нужно говорить: только лишь подняв брови или опустив глаза можно избежать предоставления нежелательных и необоснованных услуг. Еврипид [26] утверждает, что молчание — ответ мудрецу, но у нас похоже для него гораздо больше поводов в отношениях с людьми глупыми и неразумными, ведь разумный человек открыт для убеждения. Впрочем, надо так же иметь про запас и высказывания знаменитых и преисполненных добродетели мужей, чтобы приводить их чересчур назойливым, например ответ Фокиона [27] Антипатру [28]: «Я не могу быть тебе и другом и льстивым угодником одновременно» [29] и его же ответ афинянам, собиравшим взносы на какое–то жертвоприношение. Ведь в ответ на неоднократные призывы сделать пожертвование, он сказал: «Мне стыдно дать вам хотя бы медяк. Не рассчитавшись сперва вот с ним» — и указал на своего заимодавца Калликла [30]. Так же и Фукидид [31] сказал: «Признание в бедности у нас ни для кого не является позором, но больший позор мы видим в том, что человек сам не стремится избавиться от неё трудом». Но тот, кто в своей жалкой бесхребетности слишком бесхарактерен, чтоб сказать просителю:
О гость, в моих пещерах не блистает серебро[32]
уступает, дав своё обещание, как залог
Скован цепями чести, что выковал не человек [33].
Персей [34], ссужая деньги одному из своих друзей, отчитал их на рынке, в присутствии менялы, очевидно помня Гесиода:
С братом и с тем, как бы в шутку, дела при свидетелях делай [35].
А когда его друг удивился и спросил: «Почему так официально и по закону»? — «Потому», — ответил он — «что хочу получить свои деньги вновь как друг, не прибегая к закону, чтобы их вернуть». Ведь многие из тех, кто страдает ложной скромностью, не озаботившись сразу себя обезопасить, вынуждены были потом порывать с друзьями и прибегать к помощи закона, чтоб вернуть своё. (XI) Опять же, передавая с Геликоном из Кизика письмо Дионисию, Платон похвалил и положительно оценил его, но в заключение добавил: «Я пишу это тебе о смертном человеке, существе по природе переменчивом». А вот Ксенократ, несмотря на всю суровость своего характера, поддался давлению и написал однажды Полиперхонту рекомендательное письмо за человека, как показали события, никчёмного. Ведь когда македонянин приветствовал его и спросил не нуждается ли он в чём–либо, тот попросил дать ему талант. Полиперхонт дал, но написал Ксенократу, чтобы тот в будущем лучше присматривался к тем, кого рекомендует. Ксенократ поступил так по неведению; мы однако, превосходно зная, что такой–то — негодяй, всё ж снабжаем его письмами и деньгами, нанося себе ущерб, даже и без удовольствия, получаемого теми, кто потворствует куртизанкам и льстецам, но питая отвращение и возмущение к наглой беззастенчивости, одолевающей наш разум и над ним господствующей. Ведь ни о ком ином более уместно, чем от тех, кто назойливо от нас вымогает разные уступки можем мы сказать:
На что дерзаю, вижу —[36]
на лжесвидетельство, на то, чтоб выносить несправедливые решения, на то, чтоб голосовать за бесполезные законы, на то, чтоб ссужать деньги тому, кто никогда их не вернёт.
XII Нет ведь никакого иного душевного расстройства, кроме ложной стыдливости, при котором бы раскаяние не следовало бы за ним, но проявлялось непосредственно при совершении деяния: деньги мы даём с сожалением, показания в суде — со стыдом, когда поручаемся за другого — чувствуем себя обесчещенными, когда терпим неудачу — всеми осуждаемыми. Будучи слишком слабохарактерны, чтобы отказать, мы обещаем навязчивым просителям много всего, чего исполнить мы не в силах, как то обещание представить ко двору или же ввести в дом наместника, вместо того, чтоб иметь волю и твёрдость заявить: «Я не знаком с царём; тебе следует обратиться к кому–либо еще». Так Лисандр, после того как был уже в немилости при дворе Агесилая [37], но из–за прежних великих своих заслуг всё еще рассчитывал сохранить что–либо от прежнего благоволения царя, не колеблясь заявлял просителям, чтоб они направлялись к тем, кто имеет больше влияния на царя. Не позорно ведь быть не в состоянии исполнять все желания; но делать вид и обещать то, чего не можешь сделать — это не только позорно, но и крайне оскорбительно.
XIII Есть еще одна точка зрения. Если речь идёт об услуге пристойной и разумной, мы должны охотно оказать её просящему и не из беспомощного подчинения, а потому что сами так решили. Но когда услуга пагубна и несправедлива следует всегда иметь в виду слова Зенона [38]. Встретив одного знакомого юношу, который понуро брёл вдоль городской стены, и узнав, что он скрывается от своего друга, который ждёт от него лжесвидетельства в свою пользу, Зенон сказал: «Что ты говоришь, глупец? Ведь он, поступая нечестно и несправедливо, не побоялся и не постыдился тебя, а ты не осмеливаешься противостоять ему ради справедливости?». Ведь тот, кто сказал: «По отношению к подлому подлость — не бесполезное оружие» [39] вообще рекомендует нам плохой способ противостоять пороку, прибегая к собственной его помощи; но однако тех, кто уповает на нашу умеренность и скромность отражать их же собственным оружием и не потакать их безрассудной наглости своей уступчивостью — это хорошо и справедливо и это долг всякого разумного.
XIV Далее, когда просители люди незнатные, тёмного происхождения и не великого достоинства, не является большой проблемой противостоять им; некоторые и в самом деле заставляют их отказаться от своих намерений с помощью забавной шутки. Так когда у Феокрита [40] в бане двое, один ему незнакомый, а другой — знакомый вор, хотели позаимствовать скребок, он избавился от них благодаря шутке: «Тебя я знаю недостаточно, а тебя — слишком хорошо». И Лисимаха, жрица Афины Паллады в Афинах, когда погонщики мулов, что привезли провизию для праздника, попросили её дать им выпить, ответила: «Нет, боюсь как бы это не вошло в обычай». И Антигон [41], когда какой–то юноша, отец которого был заслуженным лохагом, но самому ему недоставало решительности и мужества попросил о повышении, отвечал: «При моём дворе, мальчик, солдаты ценятся за доблесть, а не за родство» [42].
XV Но когда проситель — человек известный и могущественный и потому ему труднее отказать и от него избавиться, когда он просит о судебном приговоре или назначении, то конечно то, как вёл себя Катон, в то время ещё молодой человек, по отношению к Катулу не является ни простым, ни необходимым. Катул, самый уважаемый из всех римлян, отправлял тогда обязанности цензора. Он направился к Катону, который тогда заведовал эрарием, чтобы заступиться за одного человека, которого тот оштрафовал и просил его весьма настойчиво. Наконец у Катона лопнуло терпение и он сказал: «До чего ж Катул позорно будет, тебя, цензора, влечь моим ликторам, нежелающего удаляться». Катул был пристыжен и в гневе удалился. Много более сдержанными и спокойными были ответы Агесилая и Фемистокла. Говорят, что своему отцу, просившему его вынести противозаконное решение по какому–то там делу, Агесилай сказал: «Ты, отец, с детства учил меня повиноваться законам и я таким образом, повинуюсь тебе не совершая ничего противозаконного». А когда Симонид [43] обратился к Фемистоклу как к стратегу с ходатайством о чём–то чрезмерном, тот заметил ему: «Ни ты не мог бы считаться хорошим поэтом погрешая против мелодии, ни я править в городе, противозаконно угождая гражданам» [44].
XVI И хотя, как сказал Платон [45], не от того, что нога бьёт такт не под лиру, несоразмерно и негармонично относятся и брат к брату, и города к городам, не от того возмущаются они и, враждуя одни с другими, как в действиях, так и в страданиях доходят до крайностей, но от грубых ошибок и просчётов в отношении законов и правосудия, тем не менее некоторые из людей искусства, сами сохраняя пристойность в музыке, словах и метрах, ожидают от других, тех что занимают должности, выносят приговоры и занимаются общественными делами, чтоб они игнорировало то, что правильно. И вот как мы, главным образом, им должны противодействовать. Судебный оратор обращается к вам, когда вы слушаете дело или демагог докучает вам, когда вы заседаете в совете; дайте ему ваше согласие, если он допустит солецизм в своем стихотворении или варваризм в своей речи. Этого он ни за что не сделает, потому что в его глазах это неприлично: ведь иные из них не могут вынести в речи даже столкновения одного гласного с другим. Далее, когда какой–нибудь муж видный и известный примется настойчиво от тебя требовать чего–то непристойного или же несправедливого, ты потребуй от него станцевать на агоре [46] или скорчить там же рожу. Если он откажется, то спроси его тогда не считает ли он много более отвратительным проступком, чем допускать в речи солецизмы или корчить рожи, нарушать закон, ложно клясться иль за счёт порядочных мирволить негодяям? И как аргивянин Никострат, когда Архидам предложил ему много денег и лакедемонянку из любого рода в жёны, если он сдаст ему крепость Кроммион, заявил, что тот вовсе не потомок Геракла, ибо тот всё дурное в мире истреблял, а этот сеет его среди хороших[47], точно так же и мы должны прямо заявить тому, кто требует от нас совершить что–либо бесчестное или жаждет применить к кому–то силу, но при этом хочет слыть достойным и порядочным, что его поведение недостойно и не подобает ему ни по рождению, ни по положению в обществе.
XVII Если ж это будет человек преисполненный пороков и страстей, вы должны, если он корыстолюбец, попросить, чтоб он ссудил вам крупную сумму безо всякой долговой расписки, только лишь под ваше слово, если он гордец — чтобы поспособствовал вам занять место более высокое, чем сам, если ж он амбициозный политик — чтоб не выставлял свою кандидатуру, когда есть все надежды победить. Ведь воистину постыдно, чтобы эти люди оставались бы в своих порочных склонностях твёрдыми, решительными и непоколебимыми, в то время как мы, исповедующие себя приверженцами справедливости и честности, настолько не владели собой, чтобы сдаться и позорно изменить делу добродетели. В самом деле, если те кто пользуются нашей скромностью делают это из желания славы или власти, то почему мы должны соглашаться с собственным позором и бесславием, возвышая власть или украшая репутацию других, уподобившись тем, кто несправедливо раздаёт награды на публичных играх или при избрании магистратов подаёт голоса кому–либо в угоду, доставляя другим венки, почести и славу, поплатившись за это собственной своей репутацией и уважением к себе; если ж цель просителя — деньги, то нельзя не заметить, что весьма странная сделка — расточить нашу собственную репутацию и положение для того, чтобы сделать чей–то кошелёк более тяжёлым. И такие мысли посещают большинство людей и они прекрасно сознают, что делают ошибку; как те кому бросили вызов и вынудили взять слишком уж большой кубок долго колеблются и делают множество гримас перед тем как выпить.
XVIII Эту слабость ума можно сравнить с таким устройством тела, которое не выносит ни жара ни холода. Ведь стоит лишь позволить им начать восхвалять себя теми, кто бесстыдно подстрекает их и они сразу размягчаются, сломленные лестью; а когда их порицают или же всего только подозревают те же люди, после того как просьба их была отклонена, то они от горя и страха готовы умереть. Потому мы должны себя укрепить и подготовить против обеих этих крайностей, не позволяя себя ни запугать ни опутать лестью. Фукидид [48] и в самом деле полагал, что власть неизбежно связана с ненавистью, говоря, что «если нас теперь ненавидят, то это — общая участь всех, стремящихся господствовать над другими»; нам же видящим, что хотя ненависти трудно избежать, всё же надо помнить, что совершенно невозможно избежать порицания или поношения со стороны тех, у кого будет справедливая причина жаловаться, если мы причинили им несправедливость, побуждённые другими. Кроме того, похвалы полученные от просителей — это фальшивая монета; мы должны их тщательно остерегаться и не уподобляться свиньям, потому что наше желание, чтобы нас чесали и скребли позволяет просителям обращаться с нами как хотят и делать нас своим орудием. Ведь тот, кто слушает льстецов ничуть не лучшее того, кто добровольно позволяет переломать себе голени или даже это более позорно. Некоторые, за то что избавляют правонарушителей от вражды и кары именуются льстецами милосердными, человечными и сострадательными; других, напротив, подстрекают втягиваться в ссоры и судебные тяжбы, вовсе не обязательные и рискованные, превознося их как единственных достойных имени людей и единственных неспособных к раболепству, именуя их единственными обладающими устами и голосами. Потому–то Бион называл людей такого рода амфорами: каждый может взять их за ручки и куда угодно поворачивать[49]. Так софист Алексин резко порицал на прогулке Стильпона Мегарского, когда один из слушавших его вдруг сказал: «А он на днях хвалил тебя». — «Да воистину, он один из самых честнейших и чистосердечнейших из всех». Менедем же напротив, услыхав, что его часто хвалит Алексин, заявил: «Я, со своей стороны, не скажу о нём ничего хорошего; ведь подлец тот, кто либо хвалит подлеца либо порицается честным человеком». И он был так непоколебим и стоек против этого и так строго следовал совету, что Геракл у Антисфена дал своим сыновьям: «не благодарить за похвалу того, кто пришёл ради похвалы» [50] и тем самым не позволять хвалителям брать над собою верх и не льстить им в ответ. И в заключение, я думаю, достаточно ответа Пиндара. Сказавшему, что хвалит его повсюду и пред всеми, он ответил: «Я тебя отблагодарю; позабочусь, чтоб слова твои были бы не лживы».
XIX Заключить же надо, полагаю правилом общим для лечения всех страстей и душевных болезней, но особенно пригодным для избавления от такого душевного расстройства как застенчивость или ложная стыдливость. И оно таково: всякий раз, когда они готовы уступить этой слабости, пусть храня такие прежние случаи в своей памяти, извлекают из неё глубокие и живые впечатления о своём раскаянии и сожалении, проводя много времени в размышлении о них и держа их свежими. Ведь как путники, совершившие опасное падение с камня [51] или моряки, потерпевшие кораблекрушение у определённого мыса, сохраняя постоянно пред собой образ их несчастья, носят в душе страх и опасение не только пред этими самыми опасностями, но и всеми им подобными, так и те, кто помнят о позорных и пагубных последствиях застенчивости будут сдерживать себя в подобных случаях и не так легко поскользнутся снова на любом из них.