Глава Первая (316–311 гг)

Союз против Антигона. - Переговоры - Вооружение Антигона. - Его морские силы. - Начало войны в Малой Азии. - Первые движения союзников. - Отделение Александра от Антигона. - Конец первого года войны. - Второй год войны, 314. - Антигон завоевывает Тир. - Третий год войны, 313. - Лизисах против Каллатиса. - Капитуляция Асандра. - Война в Греции. - Война за Эвбею. - Восстание Кирены и Кипра. - Четвертый год войны, 312. - Война за Эпир. - Война на Пелопоннесе. - Война в Сирии. - Битва при Газе. - Отступление Деметрия. - Птолемей занимает Сирию. - Возвращение Селевка в Вавилон. - Победа над Никанором. - Победа Деметрия при Миунте. - Отступление Птолемея из Сирии. - Поход против набатейцев. - Поход Деметрия против Вавилона. - Мир 311 года. - Обзор

В конце лета 316 года Селевк прибыл в Египет к Птолемею и встретил здесь самый дружественный и почетный прием. Весьма замечательно объяснение, данное им, по словам нашего сведущего источника, правителю Египта и заключавшее в себе "полное горечи обвинение Антигона": он, говорил Селевк, задался очевидным намерением вытеснить из сатрапий всех сколько-нибудь значительных людей, особенно же старых боевых товарищей Александра; так, он умертвил сатрапа Мидии Пифона, отнял у сатрапа Персии Певкесты его сатрапию и начал ссоры с ним самим, чтобы иметь возможность найти причину устранить и его с дороги; все они ничем не провинились против него, но всячески и со всею преданностью поддерживали его в борьбе против Эвмена; такова теперь их награда; его большая армия, неисчерпаемые сокровища, которые он награбил в Азии, его изумительные успехи исполнили его такой гордыни, что он считает себя возможным достигнуть верховной власти и стремится к этому; очевидно, что его намерение заключается ни более ни менее, как в обладании всем государством; если ему не будет своевременно оказано сопротивление, то власти сатрапов наступит конец: на востоке большая часть последних уже находится в зависимости от него. Селевку легко удалось убедить Птолемея в угрожающей опасности и склонить его на сторону войны, казавшейся неизбежной при настоящих обстоятельствах. В то же самое время Селевк послал доверенных людей к Кассандру и Лисимаху, чтобы обратить их внимание на чрезмерное усиление могущества Антигона и склонить их к вступлению в вооруженный союз между собою и Египтом, так как только таким образом они могут надеяться оказать успешное сопротивление громадным боевым силам противника. Эти переговоры велись еще до начала 315 года, и окончательный союз был подготовлен. [1]

Во время этих переговоров Антигон двинулся из Вавилона в Киликию и расположился там на зимние квартиры; он мог предвидеть, что Селевк приложил все свои старания, чтобы возбудить против него представителей власти на западе, но надеялся, что если, несмотря на свое необыкновенное могущество и на приобретенное им решительно господствующее положение, он выкажет себя предупредительным относительно их и откажется от честолюбивых намерений, в которых обвинял его Селевк, то остальные сатрапы по крайней мере не вступят между собою в союз и дадут ему время тем вернее привести в исполнение свои планы против каждого из них в отдельности. Он послал к Птолемею, Кассандру и Лисимаху послов, которые должны были сообщить об его успешных действиях против общего врага в Азии, и предложил им и впредь поддерживать с ним те узы дружбы, благодаря которым ему удалось доставить торжество их общих интересов.
По окончании зимы он покинул зимние квартиры и повел свою армию в верхнюю Сирию, [2] чтобы в случае неудачного исхода переговоров немедленно броситься на Птолемея, в котором он вполне справедливо видел опаснейшего из своих противников, завладеть Сирией, и особенно ее берегами и гаванями, и отнять у противника прежде, чем его союзники успеют явиться к нему на помощь, те земли, присоединением которых Лагид усилил свое могущество далеко за пределы договора 321 года. Мог ли Антигон действовать против него, опираясь на свое право стратега? Он получил его для борьбы против приверженцев Пердикки, и после падения Эвмена эта миссия не имела более цели; но именно то могущество, которое он приобрел благодаря этой победе и ее результатам, и было его законным правом, а это могущество было достаточно велико для того, чтобы заставить признать его прерогативы. Быть может, острожный Лагид не решится испытать свое счастье в открытом бою против того, под чьими ударами пал Эвмен?
В это время на главную квартиру Антигона прибыли послы Птолемея и его союзников; приведенные в синедрион, они заявили, что их повелители весьма желают остаться в лучших отношениях с Антигоном; они вели с ними заодно войну против Полисперхонта и Эвмена, и поэтому справедливо, чтобы и они могли теперь воспользоваться выгодами победы; они требуют, чтобы вся Сирия с включением Финикии была присоединена к Египту, Фригия на Геллеспонте была передана Лисимаху, Ликия и Каппадокия была соединена с Карией под властью Асандра, Вавилония возвращена Селевку, а за Кассандрой утверждено обладание его европейскими землями и тем положением, которое занимал Полисперхонт; [3] они, со своей стороны, признают тогда Антигона стратегом верхних сатрапий и будут готовы оказывать ему всякие законные услуги и содействия; [4] если Антигон не желает принять эти условия, то союзники соединенными силами сумеют заставить уважать свои справедливые требования. Антигон отвечал на эти предложения с нескрываемой резкостью, что у него все готово для войны против Птолемея. Послы покинули лагерь, и вскоре после этого между названными властителями был заключен вооруженный союз. [5]

Во многих отношениях преимущество было на стороне Антигона, а не на стороне коалиции; тогда как союзники должны были действовать по периферии, он имел центральное положение в Киликии и мог, таким образом, пользоваться выгодами концентрических операций, для руководства которыми по всей подвластной ему Азии было устроено несколько рядов сигнальных огней и сторожевых постов; как стратег, все или существенные средства которого заключались в армии, он не был стеснен в своих действиях различными соображениями относительно подвластных ему земель, подобно его противникам; к этому присоединялось еще и то обстоятельство, что он имел в своем распоряжении многочисленную, вполне готовую к бою армию и громадные денежные средства. Но, с другой стороны, и могущество его противником было далеко не ничтожно; особенно Птолемей, ближайший и значительнейший из его неприятелей, и главная держава коалиции, руководство которой тоже главным образом находилось в его руках, имел перед ним то преимущество, что у него был готовый флот; а таковым для него был флот финикийский; господствуя над морем, Птолемей имел возможность поддерживать постоянную связь с союзниками и иметь всегда Геллеспонт свободным от неприятелей для того, чтобы перевести для войны в Малой Азии из Европы войска своих союзников и напасть с ними и войсками Асандра на противника с севера, между тем как египетское войско могло бы подступить с юга.
Антигон должен был прежде всего принять меры, которые заранее сделали бы такой план невозможным; он должен был так занять европейские державы, чтобы они не могли принять никакого участия в войне в Азии, и точно таким же образом изолировать своего противника в Малой Азии; в таком случае, сохраняя свой тыл свободным, он с подавляющими силами мог бы обратиться против Птолемея и уничтожить его отдельно. Одних сухопутных сил для этого было недостаточно; он должен был нанести удар Птолемею с моря; но в настоящую минуту он не имел в своем распоряжении ни одного корабля. Необходимо было немедленно завладеть берегом Финикии и Сирии и затем, так как Птолемей увел оттуда все корабли, с возможной скоростью и какой бы то ни было ценою выстроить и оснастить на финикийских верфях новые корабли; так как Финикия не могла оказать никакого сопротивления против энергичного нападения со стороны суши, то здесь цель могла быть быстро достигнута.
В то же время Антигон послал Агесилая на Кипр, а Потомения и Мосхиона на Родос с поручением склонить на его сторону оба эти острова, которые были не только важнейшими морскими станциями, но и обладали значительным количеством кораблей, и затем приказать строить на их верфях новые корабли. В Малую Азию должен был двинуться с многочисленным корпусов его племянник Птолемей, быстро вытеснить из Каппадокии войска Асандра, восстановить непосредственное сообщение с тираном Гераклеи [6] и затем обратиться к Геллеспонту, чтобы, прекратив всякую возможность переправы из Европы, в одно и то же время угрожать здесь с фланга сатрапу Карий и завязать по возможности сношения с греческими, покоренными Лисимахом, городами Понта и вызвать в них мятеж. На Пелопоннес был послан верный милетянин Аристодим с 3 000 талантов, причем ему было поручено навербовать как можно более войск на Тенаре, завязать переговоры с Полисперхонтом и его сыном Александром и назначить первого от имени Антигона стратегом Пелопоннеса, а второго пригласить в Сирию для дальнейших переговоров; план Антигона заключался в том, чтобы напасть на Кассандра со стороны Пелопоннеса и таким образом удержать его от дальнейших движений.
Весною 315 года Антигон вторгся в Сирию, без большого труда изгнал из ее городов египетские гарнизоны [7] и форсированным маршем двинулся к Тиру. Этот город со времени Александра был лучшим укрепленным пунктом финикийского берега и теперь защищался сильным египетским гарнизоном; расположенный на острове, он мог быть взят только при помощи нападения с моря, так как пример Александра показал полную бесполезность постройки плотины. Антигон расположился лагерем в старом городе напротив острова и пригласил сюда царей финикийских городов и гиппархов областей Сирии; царям он сказал, что сердечно расположен к ним и не нарушит неприкосновенности их владений; они невинны в том, что Птолемей взял с собою все корабли их земли; в кораблях и он нуждается и поэтому предлагает им соединиться с ним и как можно скорее приступить к постройке новых кораблей; гиппархам он поручил в возможно короткие сроки доставить ему такое количество хлеба и провианта, которого бы ему достало на год. Затем было отряжено 8 000 человек, чтобы рубить на Ливане лес для постройки кораблей, им было дано 1 000 голов вьючного скота, который должен был перевозить этот лес на верфи; тысячи плотников, кузнецов, парусных мастеров и всевозможных ремесленников работали на верфях, которых в Финикии было устроено три: в Сидоне, Библе и Триполе; на четвертой верфи в Киликии работы производились из строевого леса Тавра, кроме того, строевой лес был доставлен на верфи Родоса, где тоже шла самая деятельная работа. Египетский флот из 100 кораблей, вполне готовый к бою, крейсировал у | финикийских берегов под предводительством Селевка; это! было как бы насмешкой над производившимися на верфях работами; население этих городов высказывало опасение, что берег подвергнется нападению со стороны моря и что они не будут в состоянии защититься; Антигон старался успокоить их, говоря, что они увидят, как он еще этим летом вышлет в море против неприятеля 500 кораблей. [8] Около этого времени Агесилай возвратился назад с Кипра: из царей этого острова ему удалось склонить к союзу только царей Кития, Амафунта, Мария, Лапифа и Керинии; остальные, особенно царь Саламина Никокреонт, стали на сторону Птолемея; обстоятельство, которое по крайней мере в настоящую минуту не позволяло рассчитывать на поддержку кипрского флота/ [9]

Когда переговоры с финикийскими царями были окончены и началась постройка флота, Антигон поспешил овладеть остальным берегом Сирии; под стенами Тира был оставлен осадный корпус в 3 000 человек под командой Андроника. При своем поспешном движении к югу он встретил сопротивление только под стенами Топпы и Газы, он взял штурмом оба эти города и оставил в них сильные гарнизоны, чтобы, как прямо говорят наши историки, "держать жителей в повиновении", так как они тяготели к египетскому господству. Затем Антигон возвратился в Старый Тир руководить дальнейшим ходом осады.
В это время в его лагерь прибыл с Пелопоннеса сын Полисперхонта Александр, следуя приглашению, посланному ему и его отцу через Аристодема, который сообщил, что Аристодем высадился на берегу в Лаконии, получил от спартанцев разрешение вербовать войска и набрал уже 8 000 человек. Александр имел от отца полномочие условится со стратегом насчет этих дальнейших действий. Было созвано общее собрание, [10] в котором Антигон выступил обвинителем против Кассандра. "Кассандр, сын Антипатра, - говорил он, - умертвил царицу Олимпиаду, поступил самым недостойным образом с юным царем Александром и его матерью Роксаной, которых он держит теперь в заключении, и принудил княжну Фессалонику вступить с ним в брак; он, очевидно, питает преступное намерение отнять престол у дома Филиппа и Александра и украсить себя самого диадемой; кроме того, в новом городе, который он назвал своим именем, он поселил олинфян, злейших врагов Македонии, и восстановил разрушенные македонянами Фивы, показывая этим свое желание забыть и уничтожить все то, что было сделано царями Филиппом и Александром". [11] Это обвинение было встречено собранием войска так, как этого ожидал Антигон, громкими и резкими выражениями неудовольствия. Тогда Антигон предложил считать Кассандра врагом государства, если он не согласится выпустить из заключения и передать в руки македонян юного царя Александра вместе с царственной вдовой Роксаной, оказывать во всех других отношениях должное повиновение законному стратегу Антигону, облеченному званием регента, и разрушить снова эти оба города; кроме того, он должен вывести из греческих городов свои гарнизоны и предоставить им полную свободу и независимость. [12] Собрание войска приняло это постановление, которое немедленно через гонцов было разослано во все стороны.
Смысл заключавшейся в этом декрете политических комбинаций ясен. Было очевидно, что Кассандр не покорится; Антигон мог быть вполне уверенным в том, что провозглашением свободы он вызовет в Греции сильное движение и что вместе с введением автономии и уничтожением всех гарнизонов падет вся олигархическая система, привязывавшая Грецию к Кассандру. Выступая в качестве регента, в качестве защитника царского дома, наследника Александра, он придавал своему делу характер законности, снискавшей ему симпатии македонян и придававшей неприглядный вид борьбе противников против него, который только что снова приобрел молодому царю верхнюю Азию и теперь готовился предпринять новую войну единственно с намерением освободить его из кровавых рук Кассандра, видя измены царю и государству. Антигон мог надеяться, что сатрапы востока, видя, что он не стремится сам к царской власти, но сохраняет ее для законного наследника, примкнуть к нему с тем большей преданностью. [13]

Обе борющиеся партии занимали друг относительно друга почти то же самое положение, как во время первой и второй войны, только с тем значительным различием, что при первой войне Пердикка, как бы эгоистичны ни были его планы, старался поддержать авторитет и единство еще могущественного тогда государства против мятежных сатрапов; при второй Эвмен старался защитить угрожаемый царский дом и его права против властителей, между тем как теперь Антигон, располагавший властью, приобретенной им в борьбе против царского дома, пользовался именем царственного мальчика только как знаменем против тех, в союзе с кем он приобрел эту власть, хотя и знал очень хорошо, что молодой царь находится далеко не в безопасности в руках человека, который видел в нем, с одной стороны, сына ненавистного Александра, а с другой - единственное препятствие к тому, чтобы самому завладеть короной Македонии.
Наконец прибыли первые корабли с Родоса и с других верфей; началась формальная блокада города Тир, который благодаря своим превосходным укреплениям успешно отражал все нападения, так что Антигон был принужден прибегнуть к помощи голода. Поэтому он сам остался под стенами Тира, а его племянник Птолемей, назначенный стратигом земель по Геллеспонту, двинулся в Малую Азию и с отличным успехом начал там военные действия. Он бросился сперва на Каппадокию, где полководец Асандра Асклепиодор осаждал Амис на берегах Понта, поспешил на помощь этому городу, принудил Асклепиодора сдаться на капитуляцию, причем гарантировал ему беспрепятственное отступление, и вступил во владение этой сатрапией именем Антигона. С Дионисием Гераклейским он заключил согласно с желаниями Антигона союз, просуществовавший долгое время и бывший во многих отношениях выгодным для обеих сторон. [14] Затем он обратился к западу, чтобы воспрепятствовать могущим быть предпринятым из Европы операциям и чтобы, обеспечив за собою обладание приморскими греческими городами, преградить доступ к этим берегам более многочисленным морским силам противников. Во время своего движения через Вифинию он нашел вифинского князя Зинета ведущим войну с Астаком и Калхедоном и осаждающим оба этих города; он принудил его снять осаду и заключил с этими городами, которые, следовательно, были признаны независимыми государствами, и с Зинетом союз, взяв от последнего заложников в обеспечение того, что тот отныне не будет более тревожить эти города. [15] Здесь стратег получил письмо от своего дяди, в котором тот извещал его, что неприятельский флот направился к берегам Ионии и что необходимо употребить все усилия, чтобы опередить его при захвате тамошних городов. Птолемей немедленно оставил Геллеспонт и поспешил через Лидию к морскому берегу; узнав, что Селевк со своим флотом уже стоит под стенами Эрифр и уже обложил этот город, он прибыл туда быстрыми переходами и принудил неприятельские войска отступить на корабли своего флота, который и двинулся далее в море.
Во время этих происходивших в Малой Азии событий противники далеко не оставались бездеятельными: Птолемей Египетский, которому угрожала наибольшая опасность, но который из всех союзников располагал и наиболее значительными силами, действовал весьма энергично, чтобы предупредить или встретить неприятеля на всех пунктах. Еще при самом начале неприязненных действий он, как мы уже упомянули, двинул в море флот из 100 кораблей, главная задача которых, по-видимому, заключалась в том, чтобы поставить неприятеля в невозможность сосредоточить свой флот; он склонил на сторону дела союзников наиболее могущественных из царей Кипра и послал им 3 000 человек вспомогательных войск для борьбы против царей, бывших в союзе с Антигоном; он обратился к греческим государствам с прокламацией, в которой точно так же, как и Антигон, гарантировал их свободу, [16] - мера, которая хотя и противоречила интересам Кассандра, но должна была представляться необходимой для того, чтобы превзойти произведенное декретом Антигона впечатление. Более странным может показаться то, что Птолемей допустил беспрепятственно отнять у себя Сирию и Финикию; но он поступил так ввиду того соображения, что защита этих областей потребовала бы бесконечных затрат людьми и деньгами, что, отказываясь от плана выступить навстречу неприятелю, он принуждал последнего искать его для решительного сражения у границы Египта, что представляло для него большие выгоды, так как одержанная победа возвратила бы ему также и Сирию, но в случае потери сражения для него все-таки осталось открытым отступление к труднодоступным, благодаря почвенным условиям, берегам Нила. Большую опасность представляла безуспешность первых операций египетского флота; вероятно, Птолемей и Селевк не ожидали того, что Антигон с такой изумительной быстротой создаст новый флот и что их 100 кораблей будет недостаточно для того, чтобы помешать быстро начатым работам неприятеля, совершавшимся под прикрытием его сухопутных войск. Птолемей должен был спешить выслать в море значительно большие морские силы, чем это казалось необходимым сначала; поэтому в конце лета Селевк возвратился из-под Эрифр на Кипр, где собирался второй, более многочисленный флот. Птолемей послал туда 100 новых кораблей под предводительством адмирала Поликлета с 10 000 человек пехоты под предводительством афинянина Мирмидона; главное начальство над ними обоими он поручил своему брату Менелаю, которому было наказано условиться с Селевком относительно необходимых дальнейших движений. Когда обе эскадры соединились, было решено, что Поликлет с 53 кораблями поспешит в Пелопоннес и будет действовать против Полисперхонта и Аристодема, а Мирмидон со значительной частью войска двинется в Карию на помощь Асандру, которому как раз теперь угрожало нападение стратега Птолемея. Сами Селевк и Менелай сперва остались на Кипре; соединившись с Никокреонтом и другими бывшими в союзе с ними царями, они напали на друзей Антигона, взяли Ланеф и Керению, склонили царя города Мериона перейти на их сторону, взяли заложников от династа Амафунта и, наконец., со всеми своими силами обратились против Китиона, царь которого отказался перейти на их сторону, и осадили город; это было осенью 315 года; взятие города сделало бы их повелителями всего острова, а вместе с тем и обладателями наиболее важной позиции для морской войны. [17]

Между тем и на стороне неприятеля, осаждавшего Тир, собрался значительный флот; еще несколько месяцев тому назад наварх Фемисонт привел 40 кораблей с Родоса и из Геллеспонта; вскоре после этого оттуда же прибыл Диоскорид [18] c 80 кораблями; кроме того, на финикийских верфях было уже готово 120 кораблей; так что все морские силы Антигона равнялись 240 военным кораблям, в числе которых было 90 судов с четырьмя рядами весел, 10 - с пятью рядами, 3 - с девятью рядами, 10 - с десятью рядами и 30 неприкрытых кораблей. [19] Часть этих кораблей была назначена для дальнейшей осады Тира, другая часть под предводительством Диоскорида была послана крейсировать в море, защищать союзников и занимать острова; наконец, 50 кораблей должны были отправиться к Пелопоннесу и поддерживать происходившее там движение.
Борьба на Пелопоннесе была уже в полном разгаре; то обстоятельство, что освободительный манифест Антигона не имел в Греции ожидаемого успеха и не вызывал всеобщего энтузиазма, отчасти объясняется таким же манифестом Птолемея, отчасти господствовавшей там партией Кассандра; Афины, руководимые Деметрием, по-видимому, немедленно и открыто стали на сторону Кассандра; [20] только на Пелопоннесе, где стояли твердой ногой Полисперхонт и его сын Александр и где навербованные Аристодемом и возвратившимся из Сирии с 1 000 талантов Александром значительные войска давали перевес деду Антигона, обнаруживалось некоторое движение против Македонии. Когда Аполлонид, военачальник Кассандра в Аргосе, двинулся против Стимфала в Аркадию и занял этот город, враждебная ему партия в Аргосе произвела восстание, провозгласила свободу и пригласила Александра прибыть и занять город, но так как Александр медлил, то Аполлониду удалось быстро овладеть городом; прибыв на рыночную площадь, он приказал зажечь пританей, в котором собралось 500 человек противной партии, составлявших совет; эти 500 человек сгорели, многие другие были казнены, но большинству все-таки удалось бежать.
Между тем Кассандр при вести о производимых Аристодемом на Пелопоннесе вербовках и о находившихся в распоряжении неприятеля значительных силах и после тщетной попытки склонить Полисперхонта к отделению от Антигона, собрал войско, быстро спустился через Фессалию в Беотию, помог фивянам, чтобы иметь в их городе лишний укрепленный пункт, окончить постройку стен и башен, и затем двинулся на Истм. Отсюда он взял Кенхреи, гавань Коринфа на Сардоническом заливе, прошел, грабя и опустошая, по принадлежавшей городу области, и принудил сдаться на капитуляцию два укрепления, в которых находились гарнизоны Александра; самый Коринф остался в руках неприятеля. Затем он бросился в Аркадию против Орхомена, куда призвала его одна партия города, и предоставил этой партии наказать по своему усмотрению бежавших в храм Артемиды приверженцев Александра; они были оторваны от алтарей и умерщвлены. Затем он вторгся в Мисению; но нашел город Мессену занятым Полисперхонтом с такими значительными силами, что принужден был отказаться от намерения взять его штурмом; он возвратился в Аркадию, оставил там Дамиса в звании стратега этой области и двинулся далее в Аргос; отпраздновав Немейские игры, он повел свое войско в Македонию. [21] Ни он не сделал решительных успехов, ни противники не решились выступить против него в открытом поле.
Лишь только он удалился, как они выступили на сцену, двинулись в занятые македонскими войсками области, изгоняя своих противников из одного города за другим и повсюду провозглашая свободу; скоро большая часть Пелопоннеса была в их руках. Неудавшуюся с Полисперхонтом попытку Кассандр повторил с его сыном. Через секретное посольство он предложил ему покинуть дело Антигона и сделаться его союзником, обещая ему за это стратегию на Пелопоннесе, предводительство над многочисленным войском и затем все заслуженные им почести. Сын не поступил так же, как отец; ему предлагалось именно то, к чему он стремился и осуществлению чего, пока он оставался за Антигона, препятствовала близость Аристодема и еще более Полисперхонта; его мало тревожила мысль, что отныне он сделается таким образом врагом своего отца; он перешел со значительной частью навербованных им и Аристодемом войск на сторону неприятеля и начал действовать в северных провинциях Пелопоннеса, а именно в Сикионе и Коринфе, в качестве стратега Кассандра.
Как раз в это время Поликлет прибыл в Кенхрей с 50 кораблями, данными ему Селевком; но так как здесь после перехода Александра на сторону неприятеля ему почти нечего было делать, то он поспешил со своим флотом обратно в восточные воды. Пристав к берегу Киликии у Афродисия, он узнал, что наварх Антигона Теодот идет вдоль берега Ликии с родосскими кораблями, экипаж которых был навербован в Карии, и что Перилай с войском следует для прикрытия этой эскадры за нею вдоль берега. Он бросился навстречу им обоим; приказав своим войскам сойти с кораблей на берег и расположив в превосходной позиции в том месте, где должна была пройти колонна неприятеля, сам он со всем своим флотом стал на якорь позади мыса, который скрывал его от глаз приближавшегося врага. Ничего не подозревавший Перилай вступил в эту занятую неприятелем местность; завязалось сражение; Перилай со многими из своих людей был взят в плен, еще большее количество палов бою; экипаж флота высадился на берег, чтобы подать помощь своим. Тогда выступил из засады Поликлит со своим флотом и напал на оставшиеся почти совсем без защитников корабли; тщетно Теодот с бывшими при нем немногочисленными воинами старался оказать ему сопротивление; смертельно раненный, он был взят в плен, а все корабли попали в руки неприятеля. С этой богатой добычей Поликлит через Кипр возвратился в Египет и пристал к берегу у Пелусия.
После отделения Александра на Пелопоннесе и потери Кипра это был третий тяжелый удар, который поражал Антигона. Его стратег Птолемей, ввиду полученных Асандром от Мирмидона значительных подкреплений, тоже не решался напасть на Карию; он сам уже восемь месяцев осаждал Тир, не достигнув никаких результатов. Переговоры относительно выдачи Перилая и других пленных подали повод к сближению между Птолемеем и Антигоном, результатом которого было свидание между ними обоими на границе Сирии и Египта у низовьев Сирбонского озера. Требования Птолемея были не такого рода, чтобы Антигон мог согласиться на них; они расстались, и переговоры не имели никакого другого последствия, кроме еще более ожесточенного продолжения войны. [22]

Наступила весна 314 года, второго года войны. Между тем как сам Антигон с величайшим рвением продолжал осаду Тира, его верный полководец Аристодем деятельно старался возместить причиненные отделением Александра на Пелопоннесе потери. Он двинулся в Этолию и потребовал в общем собрании, чтобы этоляне объявили себя за Антигона и против их общего врага Кассандра и оказали бы деятельную помощь в войне с последним. Когда это ему было обещано, Аристодем, навербовав в Этолии солдат и со значительно усилившейся армией, переправился на Пелопоннес; здесь он освободил от осады Киллены, которую жестоко теснили Александр и союзные с ним элейцы; оставив здесь значительный гарнизон, он двинулся в Ахею; гарнизон Кассандра был изгнан из Патр, а город объявлен свободным; Эгион был тоже взят и тоже должен был быть объявлен свободным, но это предупредили этолийские наемники, которые разграбили и сожгли его, причем погибла большая часть жителей. Димейцы тоже последовали призыву к свободе, причем они отделили город стеной от засевшего в акрополе гарнизона и изготовились приступить к его осаде; тут подошел Александр, напал на город и взял его, множество димейцев было казнено, другие были изгнаны или посажены в заключение; оставшиеся в городе немедленно по выступлении Александра послали в Эгион просить у Аристодема помощи, получив которую, они снова напали на гарнизон, победили его, перебили большую часть его вместе с гражданами, державшими сторону Александра, и провозгласили свободу. Таким образом, междоусобная война свирепствовала в горах Пелопоннеса, и имя "свободы" служило только покровом кровопролитных раздоров.
Александр снова выступил из Сикиона, чтобы поработить города, державшие сторону Антигона, но был убит дорогой некоторыми находившимися в его свите сикионянами, которые надеялись приобрести таким образом свободу своему городу. Но супруга Александра, прекрасная и отважная Кратесиполида, поспешила заручиться содействием его армии; она могла положиться на преданность войск, симпатии которых она приобрела своей добротой, уходом за больными и раздачей милостыни вдовам и сиротам; она была вполне посвящена в дела своего мужа и по обычаю того времени умела владеть оружием. Когда при вести об убийстве Александра сикионяне собрались с оружием в руках, чтобы защитить какою бы то ни было ценою новоприобретенную свободу, она стала во главе своих войск, двинулась против граждан, победила их, приказала распять на кресте тринадцать зачинщиков и принудила город признать ее своей повелительницей. [23]

В это время акарнанцы, по-видимому, по наущению Кассандра начали войну со своими соседями этолянами; Кассандр немедленно заключил союз с акарнанцами, поспешил туда из Македонии со значительным войском и стал лагерем на севере Этолийской области на берегах реки Кимпила. Пригласив сюда акарнанцев на общее собрание, он напомнил им, что они с незапамятных времен ведут с этолянами пограничные войны, но что изолированность и незначительное положение укрепленных пунктов их страны только раздробляет их силы, не представляя для них надежной защиты; ввиду этого он советует им соединиться в несколько больших городов, что даст им возможность сопротивляться в случае неожиданного нападения - возможность, которой они лишены теперь благодаря разбросанности своих поселений, - и принудить неприятеля прекратить свои дерзкие нападения на соединившихся в многолюдные поселения жителей. Акарнанцы последовали его совету: одни направились в укрепленный город Страт на берегах Ахелоя, другие - в Эниады у устья этой реки, а третьи - в Сабрию и Агринион, лежавший против Страта. [24] Затем, поручив стратегу Эпира Ликиску оказывать поддержку акарнанцам, Кассандр двинулся против города Декады, который сдался ему добровольно. Отсюда он бросился через землю эпиротов к северу, напал на Аполлонию и, взяв ее, двинулся против царя тавлантинцев Главкия, под охранной которого находился сын изгнанного эпирского царя, и после окончившегося победой сражения [25] принудил его дать обязательство не предпринимать ничего для восстановления эпирского царства и вообще не оказывать помощи противникам Кассандра. Затем он пошел против Эпидамна; приблизившись к городу на расстояние дня пути, он двинул часть своего войска в глубину страны против иллирийских городов горных местностей и приказал предать пламени находившиеся там на горах деревни; эпидамняне, ожидавшие нападения на их город, спокойно снова отправились на поля, полагая, что опасность миновала; тогда Кассандр приказал войскам, которые он удержал при себе, напасть на их людей; около 2 000 было взято в плен, ворота в город были найдены открытыми, город был взят и снабжен гарнизоном. [26]

После этого Кассандр возвратился в Македонию; он завладел двумя наиболее важными пунктами на берегу Ионического моря, при помощи которых мог обеспечить себе обладание Эпиром и держать в покорности иллирийские народы; хотя этоляне вскоре после его ухода и принудили к сдаче укрепленный город Агринион и, несмотря на заключенный договор, перебили поселившихся там акарнанцев, но все-таки его дело в Европе приобрело теперь такой решительный перевес, что он мог готовиться выступить навстречу своим врагам в Малую Азию, надеясь тем временем помешать этим всякому значительному предприятию Антигона в Европе.
В Малой Азии с осени 315 года, когда стратег Птолемей вторгся в Лидию и угрожал Карии, по-видимому, не произошло ничего важного; по крайней мере историки сообщают только то, что он угрожал городам Карии. Его планам, вероятно, помешал перевес сил Асандра, с которым соединился Мирмидон во главе значительного войска. Кассандру удалось двинуть в Азию войско под предводительством Пропелая, которое соединилось с Асандром; в то же время он послал Деметрию и Дионисию в Афины приказ немедленно отправить двадцать афинских кораблей против острова Лемноса, [27] который объявил себя за Антигона. Аристотель вышел в море с двадцатью афинскими кораблями и примкнул к флоту Селевка, который как раз теперь крейсировал в этих водах; флот остановился под стенами Лемноса и потребовал сдачи города, и когда в этом было отказано, то было приступлено к осаде, к опустошению окрестностей города и сооружению вала вокруг, после чего Селевк, поручив продолжение осады Аристотелю, поплыв далее к острову Кос. При вести об его отплытии Диоскорнд со своей эскадрой поспешил на помощь верному городу, вытеснил афинян с острова и взял в плен двадцать их кораблей со всем экипажем. [28]

О происходивших в Карии событиях мы тоже не узнаем никаких подробностей; сюда в южном направлении должен был отступить стратег Антигона ввиду численного перевеса сил противника, так как нам известно, что он расположился в этой области на зимние квартиры, хотя вскоре после этого Асандр является все-таки обладателем Лидии и называется повелителем Азии. Эта гипотеза, по-видимому, подтверждается также и тем обстоятельством, что наварх Антигона Теодот имел возможность навербовать в Карий экипаж для своих родосских кораблей. Когда стратег Птолемей уже расположился на зимние квартиры и был занят торжественным погребением своего отца, противники послали 8 000 человек под предводительством Эвполема в карийский город Каприму, [29] приказав ему попытаться произвести отсюда нападение врасплох на рассеянные по зимним квартирам египетские войска. Узнав через перебежчиков о намерениях неприятелей, Птолемей быстро возвратился к своим войскам, вызвал из зимних квартир 8 300 человек пехоты и 600 всадников, неожиданно напал глубокой ночью на плохо окопавшихся и небрежно оберегаемых часовыми неприятелей и одержал над ними такую полную победу, что Эвполем был взят в плен, а другие принуждены сдаться. После этого блестящего успеха он возвратился назад на зимние квартиры; ему все-таки удалось одержать победу, несмотря на численный перевес противника, а дела в Сирии начали принимать такой оборот, что он мог надеяться получить оттуда вскоре значительное подкрепление.
Летом этого года Антигон принудил наконец сдаться на капитуляцию после пятнадцатимесячной осады расположенный на острове Тир, где нужда достигла крайней степени и, когда оставшиеся еще там немногочисленные войска египетского гарнизона удалились, занял его достаточным количеством войска. [30] Почему Птолемей, имея к этому полную возможность благодаря своему флоту, не употребил всех усилий, чтобы удержать за собою этот важный пункт? Казался ли ему архипелаг важнее царицы финикийского побережья? Или он полагал, что теряет в этом городе менее, чем Антигон приобретает в нем? Теперь Антигон становился не только равным великому Александру в одном из его славнейших дел, но, обладая Тиром, он мог считать завоевание Сирии законченным; а это завоевание было для него тем важнее, что его флот, хотя и не уступал флоту противников по числу кораблей, но все-таки еще не мог померяться с ним, будучи создан только недавно и нуждаясь еще в опытности и в новом экипаже, который лучше всего можно было навербовать на финикийском берегу.
Антигон еще избегал переносить центр тяжести войны на море; как раз теперь власть Асандра в Малой Азии приобрела такие значительные размеры и его боевые си ты так значительно увеличились с прибытием Мирмидона и Препелая, что храбрый стратег Птолемей едва мог держаться против них. Поэтому после падения Тира Антигон поспешил двинуться в Малую Азию; но так как в то же время приходилось ожидать нападения на Сирию со стороны Египта, то для прикрытия Сирии было оставлено значительное войско, состоявшее из 2 000 македонян. 10 000 чужеземных наемников, 500 ликийцев и памфилян, 400 персидских пращников, 5 000 всадников и более чем из 40 слонов; главное начальство Антигон поручил своему двадцатидвухлетнему сыну Деметрию, [31] который уже успел проявить себя прекрасным военачальником; рядом с ним был поставлен военный совет, состоявший из четырех старых опытных генералов; то были Неарх, олинфянин Андроник, Филипп и Пифон, сын Агенора, который для этой цели был вызван из своей сатрапии, Вавилона. Со всеми остальными войсками Антигон выступил в поход поздней осенью 314 года, пересек Киликию, прошел с большим трудом через наполненные уже снегом проходы Тавра и двинулся отсюда далее во Фригию, где и расположился на зимние квартиры в окрестностях Келен. В то же время занятый до сих пор осадой Тира флот уже успел выступить в море под командой Мидия, захватить в плен состоявшую из 36 кораблей эскадру Пидны и теперь уже крейсировал в эгейских водах. [32]

Наступил 312 год, третий год войны. До сих пор Лисимах, хотя и принадлежал к числу союзников, не принимал участия в войне; по-видимому, часть рассказываемых нами ниже событий относится еще к 314 году, и они-то и воспрепятствовали ему предпринять что-либо в Азии; возможно также и то, что для воспрепятствования ему в этом Антигон напомнил греческим городам западного берега Понта, что во времена Филиппа и Александра они были независимыми городами в государстве, и обещал им в силу своего звания регента защитить их автономию. Как бы то ни было, но граждане Каллатиды прогнали оставленный в их цитадели Лисимахом гарнизон и провозгласили свою независимость; с их помощью жители Истра, Одесса и других греческих городов этого побережья сделали то же самое; заключили между собою союз для взаимной защиты своей свободы, затем вступили в сношения с соседними фракийцами (гетами) и скифами и образовали таким образом силу, которая, конечно, могла оказать достаточное сопротивление сатрапу Фракии. При вести об этом Лисимах быстро двинулся через землю одрисов, перебрался через Гем и неожиданно явился под стенами Одесса; город быт оцеплен со всех сторон, началась осада, и он скоро принужден был сдаться. Отсюда Лисимах двинулся против Истра и, покорив и этот город без большого труда, выступил в Каллатиду. На пути туда его встретили скифы и фракийцы; он немедленно бросился на них; фракийцы, испуганные таким энергичным нападением, охотно приняли предложенные им условия и покинули сторону своих союзников, но скифы довели дело до битвы; он разбил их в открытом бою и преследовал до самых границ их владений. Затем он возвратился к Каллатиде, стал лагерем под ее стенами, подверг город полной блокаде и грозил смертью гражданам, которые начали общее восстание. Тут пришло известие, что посланное Антигоном подкрепление уже приближается, что на Понте находится флот под предводительством Ликона и что Павсаний с многочисленными войсками уже достиг храма в устье Босфора. Лизисах немедленно поспешил с большею частью своего войска навстречу приближавшемуся неприятелю; подойдя к проходам Гема, он нашел их занятыми фракийцами; то был князь одрисов Севф, который в надежде отвоевать себе свою прежнюю независимость объявил себя за Антигона и собрал войско, которого было вполне достаточно, чтобы отрезать Лисимаха от его сатрапии. Началось продолжительное, жаркое, сопровождавшееся большим кровопролитием с обеих сторон сражение, выигрышем которого сатрап открыл себе дорогу через Гем. Он поспешно двинулся против Павсания, который при приближении превосходившего его численностью противника отступил на защищенного позицию; скоро его позиция была взята штурмом; сам Павсаний был убит, большинство его солдат было взято в плен и затем отпущено за выкуп или включено в состав победоносного войска. Лизисах вернулся, чтобы продолжать осаду Каллатиды, которая благодаря поддержке флота Антигона и князей Киммерийского Босфора продержалась довольно долго. [33]

Уже из этой, хотя и неудачной, экспедиции Павсания можно заключить, что в течение 313 года власть Антигона в Малой Азии приобрела решительный перевес. Источники не сообщают нам, как и где здесь снова началась война; по-видимому, Антигон отрезал Асандра от войск его союзников и оттеснил последних за пределы Лидии; с достоверностью мы знаем только то, что наконец жестоко теснимый сатрап Карий Асандр согласился на капитуляцию, по которой он должен был выдать всех своих солдат Антигону, возвратить Греческим городам свободу, сохраняя в виде дара Антигона обладание Карией в тех пределах, в каких он владел ею ранее, обязываясь быть ему верным и преданным союзником, и, наконец, дать ему в заложники своего брата Агафона. Уже через несколько дней сатрап раскаялся в том, что принял такие условия; ему удалось скрыть в безопасное место своего брата, который уже находился в руках Антигона; и он отправил послов к Птолемею, Селевку и Кассандру, снова прося у них помощи. С величайшим неудовольствием Антигон узнал об этом вероломстве Асандра и немедленно вторгся с разных концов в Карию; для освобождения греческих городов были посланы стратег Доким [34] и наварх Мидий, которые соединились под стенами Милета, призывая город к свободе, вынудили к сдаче гарнизон крепости и провозгласили автономию города; против Иасоса был послан стратег Птолемей, который принудил город объявить себя за Антигона; сам Антигон двинулся по ведшей через Траллы дороге, взял этот город, прошел по южным округам сатрапии, подступил к Кавну, куда на поддержку ему явился флот, и взял этот город, за исключением цитадели, которая была блокирована и осаждена. [35] В истории сатрап Асандр более не упоминается.
Во время этих событий в Азии дело Антигона на Пелопоннесе, по-видимому, подверглось весьма значительным переменам; он послал туда новую экспедицию под предводительством Телесфора, состоявшую из 50 кораблей и значительного числа войск, с поручением освобождать греческие города, надеясь постоянным повторением попыток такого рода убедить греков, что он искренно желает возвратить им свободу. Телесфор высаживается на Пелопоннесе, об Аристодеме и его войске далее не упоминается ни слова. Полисперхонт, как кажется, соединился с вдовой своего сына, чтобы основать независимое государство в Пелопоннесе, так как Телесфор ведет войну против нескольких занятых войсками Александра городов и освобождает их, за исключением Сикиона и Коринфа, в которых держится Полисперхонт с многочисленными войсками.
В это время Кассандр послал против этолян новое войско под предводительством своего брата Филиппа, который, соединившись с акарнанцами, начал предпринимать через Ахелой опустошительные набеги в область этолян. Тут пришло известие, что Эакид, изгнанный эпиротами три года тому назад, возвратился на родину и снова принят своими подданными, которые, вероятно, были утомлены господством Македонии; они обратились даже к Кассандру с просьбой разрешить им восстановить прежний порядок вещей, так как их недоразумения со своим царем улажены. Конечно, в этом им было отказано, и Филипп получил приказ немедленно выступить против Эакида и уничтожить его окончательно, не давая ему времени соединиться с этолянами. Филипп бросился туда и немедленно начал сражение, хотя и имел против себя многочисленное прекрасно организованное войско; сражение решилось в его пользу, множество врагов было перебито, множество взято в плен, и в том числе около пятидесяти человек из той партии, которой Эакид был обязан своим возвращением на родину; они были отправлены в Македонию в оковах. Между тем царь с остатками эпиротского войска бежал на юг к этолянам; Филипп победил во второй раз; в числе множества павших находился и сам Эакид, а испуганные этими быстрыми и блестящими успехами Филиппа этоляне бежали с женами и детьми из своих открытых поселений в высокие горы. [36]

В таком положении находилось дело Кассандра в конце лета 313 года; снова покорить Эпир было, по-видимому, легким делом; этоляне находились не в блестящем положении, Телесфор был задержан на Пелопоннесе Полисперхонтом, Греция была покорна. Но его справедливо тревожили успехи Антигона в Малой Азии; там этот энергичный стратег уже не имел более против себя никакой силы, Лисимах был занят на берегах Понта, флот союзников потерял свой перевес, в греческих водах Антигон находился недалеко от Геллеспонта, и переправы ему долее преградить было нельзя. Кроме того, в самой Греции начали обнаруживаться результаты прокламации Антигона; беотяне, среди которых были восстановлены ненавистные Фивы, послали к Антигону посольство и были объявлены им его союзниками; этоляне тоже послали к нему и возобновили с ним самим союз, который они заключили с его полководцами; большинство городов Эвбеи провозгласило свою независимость, только в Халкиде еще держался македонский гарнизон; даже из Афин была тайно отправлена к Антигону просьба восстановить свободу города. По-видимому, от дальнейшего хода войны Кассандру приходилось ожидать самых дурных последствий; теперь положение вещей еще было таково, что он мог заключить сепаратный мир на выгодных условиях. На Геллеспонте он имел свидание с Антигоном для переговоров относительно заключения мира; но Кассандр безусловно не нашел возможным принять поставленные Антигоном условия - свобода греческих государств была, несомненно, поставлена на первое место, - и оба расстались, не придя ни к какому соглашению.
Кассандр мог ожидать, что Антигон пошлет свои эскадры в Грецию и нападет на него там в его наиболее слабом пункте; в Афинах и в их гаванях он был уверен, но более всего приходилось опасаться того, что Антигон высадится на Эвбее и оттуда переправится в Беотию. Поэтому Кассандр поспешил приступить к попытке овладеть островом. С 30 кораблями он двинулся в Орей на северном берегу острова на Артемизийском побережье, откуда было легко преградить доступ в пролив. Ему только что удалось взять гавань Орея и начать теснить город самым жестоким образом - как вдруг на помощь оритам прибыл из Пелопоннеса Телесфор с 20 кораблями, а из Азии Мидий со 100 кораблями. Корабли Кассандра находились в гавани города; противникам удалось обстрелять их; четыре корабля сгорело совсем, а всем другим угрожала серьезная опасность. Между тем прибыл флот из Афин, и так как противники не соблюдали большой осторожности, то Кассандр произвел вылазку, причем потопил у неприятеля один корабль, а три взял в плен со всем экипажем. [37]

Тогда Антигон послал в Европу под командой своего племянника Птолемея [38] флот из 150 кораблей, на котором находилось 5 000 человек пехоты и 500 всадников; задача его заключалась в том, чтобы довершить освобождение греческих государств; родосцы, которые заключили с ним теперь вооруженный союз, тоже приняли участие в этой экспедиции с десятью прекрасно вооруженными кораблями. Птолемей высадился на берег в Авлиде в так называемой глубокой гавани; здесь с ним соединились от имени беотийского союза 2 200 человек пехоты и 800 всадников; стоявшие еще под стенами Орея корабли были тоже вызваны сюда; он укрепил Салганей, лежавший на самом морском берегу, и сделал этот пункт центром своих движений. Между Авлидой и Салганеем по другую сторону моста через Эврип, который в этом месте очень узок, лежала Халкида, единственный город Эвбеи, находившийся в руках Кассандра; [39] Птолемей надеялся скоро овладеть ею. Лишь только Кассандр узнал об этих намерениях неприятеля, как он снял осаду с Орея и поспешил в Халкиду, чтобы удержать за собою эту наиболее важную позицию. Между тем Мидий со всем своим флотом поспешно возвратился в Азию к Антигону, который немедленно, сопровождаемый плывшим вдоль берега флотом, двинулся со своими войсками по направлению к Геллеспонту, чтобы переправиться в Европу и затем напасть на беззащитную Македонию; если Кассандр останется в Халкиде или если он поспешит домой, чтобы спасти Македонию, уничтожить его господство в Греции. Для македонской державы представилась самая трудная альтернатива; не обладая господством ни над морем, ни над Грецией, она была принуждена перейти в оборонительное положение, успешно держаться которого можно было только при господстве или над морем, или над Грецией. Кассандр владел еще Халкидой [40] и Аттикой, в Аттике было вполне преданное ему правительство, что обеспечивало ему помощь афинского флота, а в гаванях Афин он имел пункт, открывавший ему доступ в море Циклад; пока Аттика оставалась в его руках, Греция и море еще не совсем были потеряны. Он передал начальство в Халкиде своему брату Плистарху, поспешно переправился со своим войском к Оропу, лежавшему на границе Аттики, взял этот город штурмом, принудил беотийский союз заключить с ним перемирие, двинулся вверх по Асопу в Фивы и, назначив Эвполема своим стратегом в Греции, быстро возвратился в Македонию. Это было приблизительно в конце 313 года. Между тем Антигон достиг Пропонтиды, послал в Византию и велел предложить этому городу заключить с ним вооруженный союз; но находившиеся там послы Лисимаха посоветовали византийцам не предпринимать никаких неприязненных действий против него и Кассандра, а более всего бояться ближайших властителей; и византийцы, выгода которых заключалась в том, чтобы среди всеобщей войны спокойно заниматься своею доходной торговлей и сохранить хорошие отношения с обеими партиями, ответили, что они по-прежнему останутся нейтральными. Это обстоятельство, возвращение Кассандра, близость Лисимаха с войском, зимнее время года, а более всего осложнения в Сирии побудили Антигона отложить пока свою переправу в Европу и разместить свои войска по городам Малой Фригии на зимние квартиры. [41]

В течение этого года Птолемей Египетский не имел возможности оказать непосредственную помощь своим союзникам. Мы имеем несомненное право приписать проискам Антигона единовременное возмущение Кирены против Птолемея и отделение от него недавно покоренных кипрских царей. Киренейцы, как кажется, провозгласив свою независимость, немедленно обратились против цитадели города и осадили ее; когда прибывшие из Александрии послы потребовали от них прекращения неприязненных действий, они умертвили их и с еще большим рвением продолжили осаду. Тогда Птолемей послал против них большое войско под командой Агиса и флот под командой наварха Эпинета. Агис быстро и энергично напал на мятежников, разбил их, взял город и послал зачинщиков скованными в Александрию; [42] приказав гражданам города выдать ему свое оружие, он снова организовал городское управление согласно полученным им от своего повелителя распоряжениям, передал Офеле стратегию над провинцией и возвратился в Александрию. Тогда Птолемей со всеми своими силами обратился против Кипра. Царь Китиона Пигмалион за то, что все вступил в переговоры с Антигоном, был низложен, Праксипп из Лапефа, Стасиойк из Мариона и династ Кирении, которые тоже были уличены в отделении, были взяты под стражу и лишены своего звания, которое было отдано царю Саламина Никокреонту, получившему в то же время и стратегию над островом. Затем Птолемей переправился на кораблях в Сирию, неожиданно появился под стенами Посидиона в устье Оронта, взял этот город штурмом и разграбил его, [43] отплыл отсюда в Киликию, продал взятых им здесь в плен в рабство, опустошил окрестную страну и с богатой добычей возвратился назад на Кипр.
При вести об этих успехах Птолемея Антигон послал из Фригии своему сыну Деметрию, который все еще стоял в Келесирии, готовый встретить нападение из Египта, приказ как можно скорее поспешить в угрожаемые неприятелем местности, чтобы оказать им помощь и воспрепятствовать Птолемею формально занять их. Деметрий немедленно выступил со своей конницей и легкой пехотой, оставив слонов и тяжеловооруженных воинов под начальством Пифона, и быстрыми переходами двинулся в Киликию. [44] Он прибыл слишком поздно и, опасаясь нападения со стороны Египта во время их отсутствия, с неменьшей быстротой возвратился назад; благодаря громадному напряжению сил при этих передвижениях большинство лошадей сделалось негодными к службе и погибло много людей. Он распределил свои войска в южной части Сирии по зимним квартирам. Так закончился 313 год,
Взаимное положение воюющих держав окончательно выяснилось, и решение вопроса, кто победит в Греции и кто в Сирии, было значительно упрощено. Новый год, четвертый год войны, должен был принести это решение. Немедленно после отступления Кассандра стратег Птолемей бросился на Халкиду, прогнал ее гарнизон и провозгласил город свободным, решив, несмотря на его важность в военном отношении, не обременять его гарнизоном; затем он напал на Оронт, взял в плен расположенный там гарнизон и возвратил этот город беотянам. Овладев затем еще Эретрией и Каристом на Эвбее, он двинулся в область Аттики. Еще раньше завязавшая тайные сношения с Антигоном [45] антимакедонская партия теперь, когда Птолемей уже был слишком близко, принудила правителя города Деметрия заключить с ним перемирие и послать к Антигону послов для переговоров о формальном союзе. Не останавливаясь здесь долее, стратег обратился против Беотии, взял Кадмею, изгнал из нее гарнизон Кассандра и освободил Фивы. Затем он двинулся в Фокиду, таким же образом изгоняя там гарнизоны из акрополей и возвращая городам свободу, а оттуда прошел в Локриду, где обложил город Опунт, верно державший сторону Кассандра, и довел его до крайне стесненного положения.
Между тем как дело Антигона в средней Греции, покровительствуемое призывом к свободе и растущим народным движением, делало такие блестящие успехи, борьба против Македонии на западе тоже шла не менее успешно. Государство коркирейцев, видевшее в захвате Кассандром Левкады и в его неоднократных победах над эпиротами опасность для самого себя, оказало действенную поддержку восставшим аполлониатам и эпидаминянам, изгнало гарнизоны из обоих этих городов, провозгласило независимость Аполлонии и передало Эпидамн князю тавталантинов Главкии, с вероятною целью побудить этого государя к восстанию, несмотря на заключенный им с Кассандром договор. В Эпире после смерти царя Эакида престол перешел к его старшему брату Алкету, которого, благодаря его вспыльчивому и дикому характеру, отец лишил права престолонаследия и послал в изгнание; теперь при разделяемой им всеобщей ненависти против Кассандра он был принят с тем большею охотой, что его права на престол были несомненны, а сын Эакида Пирр был еще ребенком. Стратег Акарнании Ликиск, который был ранее стратегом Эпира, двинулся из Акарнании в Эпир в надежде без труда низложить новое правительство, которое не могло еще успеть упрочиться. Он двинулся к северу и стал лагерем в окрестностях Кассопии. Между тем Алкета послал в окрестные города своих сыновей Александра и Тевкра с поручением призвать к оружию как можно большее количество людей, а сам с имевшимися у него войсками выступил навстречу неприятелю и расположился против него лагерем, ожидая прибытия своих сыновей. Численный перевес был на стороне Ликиска, который поставил Алкета в такое стесненное положение, что эпироты потеряли всякую надежду на успех и сдались, Алкет бежал в эпиротский город Эвримены; [46] Ликиск последовал за ним и осадил здесь, но в это время поспел сын царя Александра со значительным войском, напал на македонян и разбил их в кровопролитном сражении. После этого и Ликиск тоже получил помощь; во втором сражении эпироты были побеждены, Александр и Тевкр бежали со своей матерью в одно укрепленное место, Эвримены были взяты штурмом, разграблены и сравнены с землей.
Немедленно по получении известия о первом сражении при Эврименах Кассандр двинулся в Эпир, где он нашел борьбу уже успешно оконченной; так как для него всего важнее было обладание Аполлонией, а Главкия, союзник керкирян и аполлонитов, был в то же время и противником Алкеты, чьего племянника Пирра он держал при себе, то он заключил с Алкетой мир и уступил ему Эпир. Затем он двинулся против Аполлонии, граждане которой приготовились к этому нападению и призвали к себе на помощь войска своих союзников; вполне готовые к борьбе, они ожидали неприятеля под стенами своего города и, благодаря своему численному превосходству, разбили македонян. Такие значительные потери и близость зимы [47] принудили Кассандра возвратиться обратно. Ободренные понесенным им поражением и его отступлением, левкадяне, поддерживаемые керкирянами, возмутились, прогнали македонский гарнизон и провозгласили свою независимость.
В какой степени эти движения против македонян были поддерживаемы стратегом Птолемеем, мы не знаем; во всяком случае, если бы он имел полную свободу движений, он оказал бы им такую энергичную поддержку, что македонские войска были бы принуждены совершенно отступить из Греции. В надежде на это Антигон и даровал ему неограниченные полномочия и верховную власть над Грецией; но именно этим было создано такое положение, которое препятствовало всем дальнейшим движениям стратига. Наварх Телесфор, стоявший около Коринфа, считал себя отодвинутым на второй план этой миссией Птолемея, покинул свой флот и предоставил своим наемникам на выбор или оставить службу у Антигона и идти, куда они хотят, или поступить на службу к нему, так как он намеревается вести войну на Пелопоннесе на собственный риск и в своих собственных интересах. С такими намерениями он двинулся против города Элиды, остававшегося верным делу Антигона, занял его акрополь, В завладел самим городом и разграбил олимпийский храм, В собрал около 50 талантов серебра и начал усердно вербовать наемников. Антигону грозила полная потеря Пелопоннеса, поэтому Птолемей поспешил оставить осаду Опунта и двинулся в Пелопоннес; по своему прибытию в Элиды он скоро взял акрополь и возвратил элейцам свободу, а храму его сокровища; вскоре после этого ему удалось принудить Телесфора также и к сдаче Киллены, где он еще держался; этот город был тоже отдан элейцам. [48]

Во время этих событий борьба на востоке разрешилась совершенно неожиданным образом. В прошлом году Птолемей после своих успехов в Кирене и на Кипре ограничился беглой диверсией против берегов Киликии и Сирии, которая настолько отвлекла Деметрия, что безопасность границы Египта была обеспечена. Но теперь в начале 312 года могущество Антигона приобрело такой перевес в Малой Азии и приняло такой угрожающий характер на греческом море и в Греции, что Египту было необходимо начать, не теряя времени, решительные действия против Сирии. Особенно Селевк советовал сатрапу Египта предпринять поход, при котором он не только мог разбить Деметрия, но и снова овладеть Сирией и угрожать Малой Азии с юга. Весною 312 года обширные вооружения Птолемея и вербовка войск были окончены; с 18 000 человек пехоты и 000 всадников, состоявших частью из македонян, частью из наемников, и кроме того, с многочисленными полчища - и египтян, которые или участвовали в походе, будучи вооружены по македонскому образцу, или служили в качестве носильщиков или прислуги при обозе и метательных машинах, Птолемей выступил из Александрии через Пелусий и через пустыню, отделяющую Египет от Сирии, и расположился лагерем под стенами Газы. [49]

При вести о приготовлениях Птолемея Деметрий тоже собрал свои войска из зимних квартир и двинулся с ними к I азе; юный полководец - он был в том же самом возрасте, в котором Александр начал свой великий поход на восток. - горел желанием померяться силами с неприятелем, которого он тщетно ранее искал в Киликии, тщетно так долго ожидал на границах Сирии. Старые генералы серьезно советовали ему отказаться от борьбы со значительно превосходившим его силами войском под предводительством такого испытанного полководца, говоря, что лучше держаться оборонительного положения, чем ускорять решение кризиса, которое, по всей вероятности, будет в пользу противника. Тем не менее Деметрий настаивал на своем желании; он знает, на какое идет важное дело, предпринимая эту страшную борьбу без отца; хотя он и молод, но он решится на нее; он надеется, что успех послужит для него оправданием. Он пригласил войско на собрание; воины явились в полном вооружении; когда с: затем вступил на возвышение по середине и некоторое время в смущении стоял молча, войска крикнули ему, что бы он ободрился и говорил! Еще раньше, чем глашатай пригласил к молчанию, кругом воцарилась тишина; тогда Деметрий обратился к народу со свойственным ему огнем и смелостью, с увлекательными чарами молодости, которая думает, что первый серьезный успех дает ей право всего ожидать от будущего; он не скрывал того, что решается на важный шаг, но он все-таки отдает в их руки возможность стяжать для него первые трофеи; чем значительнее силы неприятеля, тем прекраснее будет слава одержать над ним победу; чем знаменитее предводители неприятельского войска, оба испытанные полководца Александра, тем прекраснее для него, юноши, будет слава одержать над ними победу; он ничего не желает, кроме славы, добыч будет принадлежать войскам; чтобы она была равна их храбрости, он увеличит ее крупными подарками. Войска отвечали на речь своего молодого полководца громким л криками ликования; они были исполнены энтузиазма перед своим героем, в котором, по-видимому, перед ними снова восстала фигура Александра и его смелость и величие; он был их любимцем, никто не мог пожаловаться на него, во всем дурном обвиняли его отца, а от него ожидали всего лучшего; кроме того, Антигон был стариком, всякий знал, что он стремится к диадеме; в таком случае Деметрий был наследником престола, от его милости зависело все будущее счастье; и кому же можно было скорее его пожелать, как ему? Ахилл по красоте, в полном цвете молодости, царственном вооружении, со словами привета и ободрения для каждого, с лицом, горящим воинственностью надеждой, со смело обращенным на неприятеля взором, так выступал он во главе своих войск на поле битвы.
Здесь он построил свое войско по плану, в основе которого лежала крайне смелая и простая мысль. Необходимо было быстрой и неожиданной инициативой парализовать численный перевес неприятеля, военную задачу которого составляло нападение; необходимо было принудить его к бою на таком месте, где египтянин менее всего желал этого; необходимо было нанести удар таким образом, чтобы его удача имела последствием верную гибель неприятеля. Деметрий имел на своем правом фланге море; он назначил свое левое крыло для атаки, которая должна была в случае удачи отбросить неприятеля к морю. Он расположил на своем левом крыле состоявший из "друзей" отборный отряд в 200 всадников, в числе которых находился стратег Пифон: а слева от них - три илы, т. е. 150 всадников; такое же количество, предназначенное для прикрытия фланга, составляло край крыла, далее которого шли в бой разделенные на три ила 100 человек тарентийцев, так что в целом около Деметрия находилось 600 всадников. За ними справа шли гетайры, 800 всадников; а за последними еще другие 1 500 всадников. Перед этим крылом было поставлено 30 слонов, в промежутках между которыми расположены необходимые легковооруженные войска, 1 500 человек, и между ними 500 персидских пращников. Центр боевой линии составляли 11 000 человек тяжеловооруженных, в числе которых было 2 000 македонян, 1 000 ликийцев и памфилян и 8 000 наемников; перед линией фаланг, вперемешку с легкой пехотой были выстроены 13 слонов. Правое крыло состояло из 1 500 всадников под предводительством олинфянина Андроника, которому было поручено в косвенном направлении следовать за фалангами, избегая всякого решительного сражения, и ожидать исхода атаки левого крыла.
Тем временем войско неприятеля тоже выстроилось в боевой порядок; Птолемей и Селевк стянули свои главные силы на левое крыло в полной уверенности, что Деметрий произведет на него нападение согласно обычному боевому приему; увидав расположение неприятельской линии, они быстро переменили свои диспозиции; на правом крыле, где они лично желали сражаться против Деметрия, они поставили 3 000 отборных всадников; для защиты от нападения слонов было послано вперед несколько отрядов с балками, снабженными железными наконечниками и связанными между собою цепями; позади этой "свиной щетины" следовала легкая пехота, которой было приказано пускать стрелы и дротики в слонов, лишь только те приблизятся, и по мере возможности убивать их вожаков и находящуюся при них прислугу. К расположенному таким образом правому крылу примыкала фаланга, а к последней, состоявшей из 100 всадников, боевое крыло; последнее было на целую треть слабее выстроенного против него неприятельского крыла.
Из дошедших до нас сведений не видно, почему Деметрий не мог воспользоваться моментом слабости, в котором должна была находиться неприятельская боевая линия благодаря перемене своего построения; может быть, вызванное предстоявшим ему первым решительным сражением смущение заставило его пропустить эту драгоценную минуту. Сражение началось только тогда, когда неприятель уже выстроился в линию; выдвинутые вперед эскадроны Деметрия открыли его с жаром и наилучшим успехом, опрокинули некоторые отряды неприятеля и занялись их преследованием. Между тем крайние илы египетской линии, выступавшей за крыло неприятеля, оказались в его фаланге; [50] с копьем в руке ринулись они на неприятеля, причем оружие большинства воинов разлетелось на куски и с обоих сторон пало много раненых, но эскадроны Деметрия не уступали. Неприятели собрались для вторичной атаки и ринулись друг на друга с обнаженными мечами, начался страшный бой, грудь с грудью, ни один не отступал, полководцы здесь и там находились среди схватки, их слово, их примеры творили чудеса храбрости. По-видимому, желая дать решительный поворот еще склонявшемуся то на ту, то на другую сторону конному сражению, Дмитрий отдал приказ двинуть в атаку слонов, род оружия, которым он превосходил своего противника; то было ужасное зрелище, когда эти исполинские животные бросились вперед, потрясая землю. Они приблизились к заграждениям, где на них, их вожаков и прислугу посыпался град стрел, дротиков и камней; слоны понеслись вперед тем быстрее, но внезапно начали останавливаться один за другим с криками боли и ярости, наступая мягкой ступней на железные наконечники балок; под новым градом стрел и камней многие из вожаков попадали на землю, не управляемые никем раненные животные яростно носились повсюду, усиливая беспорядок в опасной степени; скоро страшная линия слонов была совершенно рассеяна, большинство их было поймано неприятелем и главная масса линии всадников была открыта для нападения победоносных египтян. Уже отдельные эскадроны начали обращаться в бегство; тщетно Деметрий с теми, которые еще держались вокруг него, старался восстановить сражение. Источники не сообщают нам, что делала в этот решительный момент фаланга пехоты, какие приказания получила она и не пыталась ли она прикрывать отступление, приступить к которому Деметрий видел себя вынужденным. При отступлении он собрал своих всадников; в полном порядке, стройными рядами эскадроны отступили через открытую равнину к Газе; к ним присоединились те из тяжеловооруженных, которые предпочли побросать оружие, лишь бы не сдаться в плен. Поле битвы, мертвые и раненные были предоставлены на произвол неприятеля; остатки разбитого войска подошли к стенам Газы и на солнечном закате двинулись далее вдоль стен этого города, удержать который за собою было более невозможно. Отряд конницы бросился в город, чтобы спасти багаж войска при всеобщем отступлении; множество скота и телег, носильщиков и рабов, с шумом и в беспорядке теснившихся к выходу из ворот, доставили неприятелю возможность внезапно, прежде чем успели закрыть ворота или загородить улицу, ворваться и овладеть городом и почти всем обозом.
Деметрий бежал далее не останавливаясь и сделал привал только около полуночи в Асоте, почти в семи милях от поля битвы. [51] Потери его были громадны, его войско было совершенно уничтожено; около 8 000 человек, более чем две трети его пехоты сдались в плен, остальные побросали свое оружие и потеряли обоз; около 5 000 человек пало, и в том числе ядро конницы, большинство "друзей", а также и стратег Пифон. Из Асота Деметрий послал просить у победителей перемирия и погребения своих павших. Птолемей приказал ответить ему, что он может похоронить своих убитых и что он возвращает ему также его пленных друзей, его прислугу, его придворный штат и его обоз, так как он ведет борьбу с Антигоном не из-за того, но потому что последний не только разделил согласно договору со своими союзниками сделанных им в веденной ими сообща войне против Пердикки и Эвмена приобретений, но даже, несмотря на возобновление союза, отнял затем власть у сатрапа Вавилона Селевка; в этой войне он не преследует никакой другой цели, кроме того, чтобы силою оружия заставить выполнить эти справедливые требования, которых Антигон не пожелал принять во внимание; затем он поздравил молодого полководца с той храбростью, с которой тот бился, и выразил свое особое удовольствие тем, что исход сражений дал ему возможность доказать ему свое уважение возвращением его имущества и наиболее дорогих ему пленных. На это посольство, вполне согласовавшееся с приемами военной вежливости того времени, Деметрий отвечал в том же духе, что он надеется недолго остаться должником благородного Лагида и просит богов доставить ему скоро случай воздать ему равным за равное. [52]

Похоронив своих убитых, Деметрий поспешил покинуть округа южной Сирии, в которых он не имел возможности удержаться с остатками своих боевых сил. Послав гонцов сообщить отцу о понесенным им при Газе поражении и просить у него новых войск, он сам двинулся вдоль берега Финикии, послал олинфянина Андроника в Тир с приказом удержать за собою этот город во что бы то ни стало, и затем поспешил с войском в Триполь, куда он начал стягивать из укрепленных мест Киликии и верхней Сирии те войска, без которых только можно было там обойтись, и где он начал вербовать как можно больше наемников, запасаясь оружием и провиантом, и упражнять новобранцев с величайшим старанием. Это первое поражение нисколько не лишило его присутствия духа; оно, по-видимому, было для него только уроком и внезапно превратило его безумную отвагу юности в серьезную обдуманность и мужественную энергию.
Птолемей, со своей стороны, после битвы при Газе послал военнопленных в Египет с приказанием расселить их по номархиям этой страны. [53] Сирия была для него открыта, отступление противника отдавало в его руки Палестину и большую часть Финикии. Не теряя времени, он двинулся вперед со своим победоносным войском; большинство городов добровольно открыло ему ворота, другие он принудил к сдаче, даже Сидон сдался; только укрепленный и расположенный на острове город Тир находился еще в руках неприятеля. Птолемей стал лагерем против города и предложил его коменданту, олинфянину Андронику, сдаться, обещая ему крупную награду и величайшие почести на службе у него; Андроник отвечал, что он ни за какие деньги на свете не изменит делу Деметрия и Антигона и что недостойно делать ему такие предложения; только тот, кто сам, подобно Птолемею, так постыдно нарушил свое слово, может ожидать того же от других. Весть о понесенном при Газе поражении, о полном уничтожении войска и об успехах Птолемея в Сирии и Финикии лишила гарнизон Тира присутствия духа; когда распространился слух, что город не будет сдан ни в каком случае, то вспыхнуло настоящее восстание; с большим трудом Андронику удалось бежать на берег, египетские форпосты схватили его и привели к Птолемею. После сделанного в таких оскорбительных выражениях отказа в сдаче пленник мог ожидать немедленного наказания смертью; Птолемей был настолько великодушен или политичен, что ни одним словом не упомянул об этих событиях и сказал только, что он рад, что его счастливая звезда привела к нему такого знаменитого полководца и что он постарается путем почестей и отличий заставить его забыть несчастье, лишившее его занимаемого им с такой верностью и осмотрительностью до сих пор положения. [54] При помощи такой же доброты он сумел приобрести себе расположение народонаселения сирийских земель, с особенной любовью к нему отнеслись чада Израиля, из которых многие даже переселились в Египет; в опытном и пользовавшемся высоким уважением первосвященнике Езекии он приобрел себе верного приверженца. [55]

После падения Тира Птолемей, как кажется, двинулся дальше вверх вдоль финикийского берега, между тем как Деметрий отступил в верхнюю Сирию и даже в самую Киликию; [56] внутри страны египтянам не оказывали никакого сопротивления; путь в Вавилон был свободен. Селевк знал, как глубоко ему были преданы вавилоняне и с какой антипатией они относились к делу Антигона; назначенный Антигоном сатрап пал в сражении при Газе, область была занята только небольшим количеством войск, вблизи не было никого, кто мог бы оказать им помощь, так как в верхних провинциях симпатии были далеко не на стороне Антигона. Нормальным результатом этой важной победы, по-видимому, должно было быть возвращение Селевка в его сатрапию, причем он мог надеяться, что она подымится на его защиту, если он даже придет с незначительным войском; поэтому он попросил у Птолемея небольшой отряд, чтобы переворот мог там произойти быстрее и вернее. Птолемей дал ему только 800 человек пехоты и около 200 всадников, чтобы отправкой более значительной экспедиции не ослабить себя на случай нападения, которого он должен был ожидать со стороны Антигона; если настроение в Вавилоне было действительно таково, как надеялся Селевк, то этого войска было совершенно достаточно; если бы его предприятие не удалось, то эта потеря была бы еще не слишком чувствительна. [57]

Селевк со своим маленьким отрядом двинулся через Сирию и через Евфрат в Месопотамию; по мере того как приближалось наступление решительного момента, начали расти и опасения среди его приверженцев; их число, деньги и боевые запасы так незначительны, думали они, а те, с которыми им предстоит сражаться, располагают во много раз более значительными боевыми силами, запасами оружия и магазинами и числом союзников вблизи и вдали. Селевк ободрил их, и слова, приписываемые ему в ведущем свое происхождение от Иеронима предании, характеристичны более чем в одном отношении: старым солдатам, боевым ветеранам Александра, сказал он, не подобает основывать свои надежды только на многочисленности войска и на денежных средствах; опытность и ум имеют более высокую цену, пусть сам Александр им послужит примером того, как с помощью немногого можно достигнуть величайших результатов; он полон бодрости и не только верит в свое правое дело и в свое, хотя по числу и не большое, войско, но и знает, что воля богов уже не раз указывала ему на то, что принесет ему судьба; Аполлон Милетский приветствовал его царем, Александр приблизился к нему во сне и предсказал ему его будущее могущество; не лишен значения также и тот факт, что, когда порыв ветра на озере у царских гробниц сорвал с головы царя диадему, он достал ее вплавь и обернул ее кругом своей головы; конечно, им предстоит впереди много трудов и опасностей, но ведь великие результаты никогда не достигаются без труда; он так же уверен в полном успехе, как и в преданности своих приверженцев. [58] Еще большее действие, чем подобные речи, оказывала веселость и приветливость Селевка; он сумел приобрести безграничную любовь и преданность своих людей, и каждый из его спутников был готов победить с ним или умереть.
Уже в Каррах, в нескольких днях пути по ту сторону Евфрата, ему удалось склонить на свою сторону расположенный там македонский гарнизон; другие посты он принудил сдаться и последовать за ним открытой силой; лишь только он вступил в пределы Вавилона, как ему навстречу вышли многие из богатых местных жителей, примкнули к нему и предложили ему помощь, какую только он от них потребует; наплыв новых лиц увеличивался с каждым днем, народ встречал его кликами ликования, как освободителей, со всех сторон сыпались на него доказательства величайшей преданности и многочисленные вспомогательные средства; принадлежавший к числу должностных лиц провинции Полиарх перешел на его сторону с более чем тысячью наемников. Приверженцы Антигона в городе уже более не могли бороться с общим течением и бежали в цитадель, находившуюся под начальством Дифила. Селевк взял ее штурмом, освободил своих друзей и детей различных вельмож, которых Антигон держал здесь в качестве заложников верности страны, и возвратил их родителям. С падением цитадели партия Антигона была уничтожена; Селевк поспешно принялся вербовать войска, покупать лошадей и распределять их на различную службу; вавилоняне поддерживали его с величайшим рвением, точно дело шло о защите прав и притязаний полъзующегося всеобщей любовью государя. [59]

Между тем стратег верхних сатрапий Никанор [60] при вести о вторжении Селевка собрал в Мидии, Персии и других смежных с ними областях войско, состоявшее более чем из 1 000 человек пехоты и 7 000 всадников, и поспешил с ним через горы, чтобы спасти Вавилон для партии Антигона. Селевк имел при себе не более 3 000 человек пехоты и около 400 всадников, но все-таки переправился через Тигр и бросился с ними навстречу неприятелю; узнав, что Никанор находился от него на расстоянии только нескольких дневных переходов, он скрыл свои войска в тянувшихся вдоль берега реки болотах в надежде, что отсюда ему удастся неожиданно напасть на неприятеля. Никанор подошел к Тигру, расположился здесь лагерем вблизи одного царского замка и, не находя нигде следов неприятеля, о переправе которого через реку он, однако, получил известие, был убежден, что неприятель отступил ввиду его численного перевеса. Ночью внезапно появился Селевк; он нашел неприятельский лагерь плохо охраняемым и напал на него; сатрап Персии Эвагр и другие предводители пали, [61] войска Никанора сражались без всякого порядка, скоро армия Никанора была рассеяна и толпами начала переходить на сторону Селевка; всем ненавистный, постоянно тревожимый страхом быть выданным, сопровождаемый только несколькими преданными людьми Никанор искал спасения в бегстве. Верхние провинции открылись победителю; ненависть против гнетущего господства Антигона и его приверженцев, которое Мидия, Персия и Сузиана переносили в течение четырех лет, облегчала его дальнейшие успехи; сатрапы с радостью становились на сторону властителя, чьи доброта и справедливость были известны повсюду; они, [62] как и он сам, чувствовали, что ему недостает только имени, чтобы быть настоящим царем. [63]

Во время этих событий на востоке, которые должны были занять собою приблизительно зиму 312/311 года, война возобновилась также и в сирийских землях. После сражения при Газе Деметрий отступил из Сирии и путем величайших усилий создал себе в Киликии новое войско; лишь только он счел себя достаточно сильным, как и двинулся в поход против верхней Сирии. При вести о его наступлении Птолемей послал к Оронту значительное войско под предводительством одного из своих друзей, македонянина Килла, в надежде, что этого движения будет достаточно, чтобы заставить отступить из Сирии недавно разбитого противника или чтобы, если он не очистит Сирии немедленно, отрезать его таким образом, что его вторично можно будет вполне уничтожить. Килл выступил и уже находился недалеко от Деметрия, когда последний узнал через лазутчиков, что египетское войско остановилось на отдых около Миунта, [64] что его лагерь дурно охраняется и что неожиданное нападение может увенчаться полным успехом. Оставив позади себя весь обоз и слишком тяжело вооруженных, Деметрий немедленно двинулся вперед во главе остальных войск. После быстрого и продолжавшегося всю ночь перехода он с рассветом стоял вблизи неприятельского лагеря; немногочисленные часовые были без труда перебиты, лагерь, прежде чем неприятель успел проснуться, был взят приступом и занят, а Килл без дальнейшего боя был принужден сдаться в плен со всем своим войском; 7 000 человек и очень богатая добыча попали, таким образом, в руки Деметрия, что было только немного менее того, сколько он сам потерял при Газе; он самым почетным образом исправил понесенное им тогда поражение. Более, чем потери неприятеля и слава этого смелого и удачного предприятия, радовало его то обстоятельство, что он имел теперь возможность воздать той же ценой Лагиду за его посольство и дары после битвы при Газе. С согласия отца, который предоставил ему полную свободу поступить с приобретенной им добычей как он желает, Деметрий послал Килла и других друзей, находившихся в числе пленных, вместе с богатыми дарами к Птолемею, прося его принять это как благодарность и знак его уважения. Опасаясь того, что Птолемей немедленно двинется против него сам со всем своим войском, он расположил всю свою армию в защищенной болотами и прудами позиции и послал к отцу гонцов с вестью о победе, прося его как можно скорее прислать войско в Сирию, а еще лучше прийти самому со всей своей армией, так как теперь представляется возможность возвратить себе то, что было потеряно в Сирии. [65]

Антигон стоял со своим войском во Фригии; от задуманной им прошлой зимой переправы в Европу он должен был отказаться ввиду начавшейся в Сирии войны; по получении известия о битве при Газе он даже имел одно время намерение двинуться в Сирию и показать сатрапу Египта, "что вести борьбу против мужей совсем другое дело, чем одерживать победы над мальчиками"; просьба сына оставить ему начальство склонила его пока остаться. Теперь он получил в Келенах известие о победе сына; его радость была безгранична; "Этот мальчик достоин царского престола", - говорил он своим друзьям; войска были быстро стянуты, выступили и через несколько дней находились уже за Тавром; скоро отец был в лагере сына; оба войска соединились и составили весьма значительную армию.
По получении известия об этих событиях Птолемей созвал военачальников и друзей на военный совет: неприятель, сказал он, вступил в Сирию со значительно превосходящими их численностью силами; спрашивается, лучше: ли ожидать его и обеспечить за собою обладание Сирией, дав решительное сражение в самой этой провинции, или, возвратиться в Египет и ожидать неприятеля на берегах Нила, как ранее войско Пердикки. Общее мнение было таково, что вести борьбу с более многочисленным войском и с пользующимся неизменным счастьем Антигоном в только что завоеванной стране было бы слишком рискованно и что лучше отступить в Египет и там ожидать нападения неприятеля, имея на своей стороне благоприятные условия местности, сосредоточенные на родине обширные запасы провианта и начинающийся как раз теперь разлив Нила. Был отдан приказ отступить из Сирии, гарнизоны были выведаны, наиболее важные крепости, как Ака, Иоппа, Газа срыты, затем было собрано возможно большее количество денег и вещей, и еще осенью Сирия была очищена египетскими войсками. [66]

Антигон шел за ними и без труда овладел потерянными им недавно областями. Он, конечно, рассчитывал напасть и на Птолемея в Египте; но печальный исход похода Пердикки мог показать ему, с какой осмотрительностью он должен действовать против этой изумительно защищенной природой страны; уже путь через пустыню, отделяющую Сирию от Египта, представляет бесчисленные трудности и, особенно благодаря недостатку в воде для питья, может быть совершен только после специальных приготовлений; и даже если войску удастся благополучно совершить этот путь, то перерезываемая множеством речек и могущая весьма легко быть затопленной местность Нижнего Египта представляет новые значительные трудности для военных передвижений. По-видимому, для своего нападения на Египет Антигон намеревался или избрать совершенно иной путь, который позволил бы ему, насколько это возможно, избежать малодоступной дельты Нила, или на случай похода через пустыню обеспечить за собою все преимущества, которые могло доставить ему покорение кочевавших по соседству арабских племен.
Эти арабские племена, называемые древними писателями набатеями, обитали в представляющих собою полную пустыню землях между Мертвым морем и Аравийским заливом; они вели кочевой образ жизни, не имея оседлых поселений, и то занимались скотоводством, то вторгались в пределы Сирии для грабежа и разбоя, то привозили на своих верблюдах на рынки Сирии, Аравии и Египта благовонные товары, пряности, индийские произведения и асфальт, который они собирали в мертвом море; их страна была почти совершенно безводна, так что воду для себя и своего скота они принуждены были брать из цистерн; они были зажиточны благодаря торговле и своим разбойничьим набегам, храбры, независимы и патриархальны, как еще теперь сыны пустыни. Антигон решил напасть на них; если бы даже и не имел никакого непосредственного успеха, это все-таки послужило бы тому, чтобы обеспечить в будущем границы снова приобретенной Сирии, которая так часто страдала от их набегов; хорошо выполненное нападение обещало также богатую добычу; при благоприятных обстоятельствах могла бы представиться даже возможность завладеть землями до южной окраины Красного моря и захватить знаменитые старинные гавани Элеон, Гебер и Айлат, главные пункты торговли юга с Сирией; в лучшем случае из этих земель мог бы открыться более удобный путь для нападения на Египет, и во всяком случае обыкновенный путь мог быть снабжен водой и провиантом. Нападение на эти племена бедуинов ни в каком случае не было бесполезной потерей, так как против Египта в настоящую минуту - это было время разлива Нила - нельзя было ничего предпринимать. Поэтому Антигон приказал одному из своих друзей, Афинею, выступить против набатейцев с 4 000 человек легкой пехоты и 600 всадниками. Теперь как раз у арабов было время большого праздника, на который, как на большую ярмарку, стекались отовсюду племена бедуинов с товарами и за товарами; большинство нобатейцев - во всем племени насчитываюсь только 10 000 мужчин - тоже отправилось сюда, оставив свои пожитки, стариков, жен и детей в скалистой земле Петры, которая и без других укреплений, по-видимому, была достаточно защищена самой природой и своим уединенным положением, находясь в двух днях пути от крайних поселений оседлых соседей; это была та скалистая местность, та Петра, где впоследствии был основан город того же имени, столица Каменистой Аравии. [67] Сюда-то и спешил Афиней, употребив на переход сюда из земли гедумеев три дня и три ночи; [68] он подступил к Петре в полночь, завладел этим скалистым местом, забрал в плен, или перебил, или оставил лежать раненными найденных им здесь людей, завладел запасами благовонных товаров и мирры, взял также около 500 талантов серебра и через несколько часов, не дожидаясь возвращения арабов, поспешил обратно и расположился лагерем в пяти милях далее.
Между тем находившиеся в отсутствии набатейцы, получив известие об этом нападении, поспешно покинули ярмарку, возвратились в свои горы, узнав от раненных, что случилось, поспешно бросились преследовать Афинея; им скоро попали навстречу некоторые из своих, которые и рассказали, что они были взяты в плен, бежали из лагеря, что там все спит глубоким сном и что греки, считая себя в безопасности, почти совершенно не позаботились поставить часовых. Около третьей стражи ночи набатейцы в количестве приблизительно 8 000 человек достигли лагеря, без труда проникли в него, перебили много воинов еще в палатках и скоро справились с остальными, которые, наскоро вооружившись, пытались оказать им сопротивление; арабы резали с мстительной безжалостностью, спаслось, как говорят, только 50 всадников, да и то по большей части раненые; набатейцы же со своим имуществом, родными и богатой добычей возвратились в Петру. Отсюда они послали письмо к Антигону такого содержания, что они не виновны в случившемся, что на них предательски напал отряд войска и разграбил их имущество, что они только возвратили себе свое, и что смерть стольких отцов, братьев и детей принудила их исполнить свой долг кровной мести. Антигон отвечал им, что они поступили совершенно правильно, что Афиней предпринял этот разбойничий набег своевольно и без всякого приказания с его стороны и что он желал бы видеть восстановленными и сохраненными прежние добрые отношения, в которых он находился с ними. Такими уверениями он надеялся усыпить тревогу арабов, чтобы тем легче справится с ними, но они, недоверчивые и осторожные, как все эти племена, при всем своем видимом полном доверии все-таки не пренебрегли никакой мерой предосторожности на случай нового нападения. [69]

Дав пройти такому промежутку времени, в котором арабы по его расчету должны были совершенно успокоиться, Антигон отобрал из своего войска 4 000 человек легкой и приученной к быстрым передвижениям пехоты и несколько большее количество всадников, велел им запастись на несколько дней таким провиантом, для дальнейшего приготовления которого не нужно огня, и поручил начальство над этой экспедицией своему сыну Деметрию с приказанием наказать арабов с примерной строгостью. Три дня Деметрий шел через пустыню, надеясь, что его приближение скроется от варваров; но арабы выставили на высотах в пустыне сторожевые посты, которые, лишь только увидели приближение неприятеля, немедленно сообщили об этом своим племенам с помощью сигнальных огней. Набатейцы, полагая, что враг скоро будет здесь со значительно превосходящими их по численности силами, поспешили собрать свое имущество и пожитки в Петре, где одно, почти со всех сторон недоступное и открывавшееся только через искусственно сделанный и защищенный достаточным количеством людей проход, место на скале представляло собою достаточно безопасное убежище; остальные, разделив между собою свою последнюю добычу, состоявшую из людей, лошадей и вещей, рассеялись в разные стороны по пустыне. Деметрий подступил к Петре и тотчас же сделал попытку взять эту скалу приступом, но арабы наверху защищали ее с величайшим мужеством, и обрывистые бока скалы делали невозможными все повторявшиеся до позднего вечера попытки подняться наверх. Когда на следующий день штурм возобновился, находившиеся на скале арабы предложили вступить в переговоры, говоря, что они желают только свободно и беспрепятственно жить в пустыне и готовы дать богатые дары, если неприязненные действия будут прекращены. Действительно, после этого Деметрий отступил из Петры и для переговоров с ним отправились некоторые арабские старейшины; за 700 верблюдов, которых можно было считать в некотором роде данью, Деметрий даровал им мир [70] с условием уступить ему отныне добычу асфальта на Мертвом море, который Египет мог получать только отсюда для приготовления мумий; затем, взяв от них заложников, он в один переход, равнявшийся почти восьми милям, достиг Мертвого моря, а оттуда двинулся назад на соединение с главной армией.
Антигон был недоволен заключенным его сыном миром, полагая, что варвары, отделавшись так легко, явятся еще более дерзкими и объяснят кротость победителя его слабостью, но вполне одобрил соглашение относительно эксплуатации Мертвого моря, похвалил сына за доставленные им таким образом государству новые доходы и приказал кардийцу Иерониму взять на себя заведование добычей там асфальта и принять необходимые для эксплуатации озера меры. Но это предприятие кончилось печально: лишь только на озере показались первые лодки для добычи асфальта, как сбежались бедуины в количестве 6 000 человек и перебили работников. Антигон весьма охотно наказал бы их за нарушение мира, но новые и более важные дела поглощали все его внимание. Главная цель похода против набатейцев не была достигнута. [71]

Вероятно, около конца 312 года из верхней Азии от стратега Никанора пришло известие, что Селевк с некоторыми войсками прибыл в Вавилон, что народонаселение города и страны объявило себя за него, что он без большого труда вытеснил оставленных там Антигоном должностных лиц и гарнизоны, что он делает поразительно быстрые успехи, что и в верхних землях настроение умов тоже неблагоприятно для Антигона и что его власти на Востоке грозит опасность; впрочем, сообщил он, он уже собрал войско и как раз теперь готовится выступить к Тигру; если бы было возможно напасть на Селевка также и с запада, то он не сомневается, что Вавилон может быть снова взят. Опасность была действительно велика; четыре года Антигон вел борьбу с властителями запада, не достигнув никаких значительных результатов, и теперь у него в тылу появляется энергичный враг, который, если он его немедленно не задавит вполне и не направит положение дел на востоке в прежнее русло, мог сделаться для него опаснее, чем Кассандр, Лисимах и Птолемей, взятые вместе. Антигон отдал своему сыну Деметрию приказ немедленно выступить в Вавилон с 5 000 македонян, 10 000 наемников и 4 000 всадников, как можно скорее принудить к повиновению страну и город, пока Никанор будет отвлекать Селевка на востоке, принять все необходимые меры, чтобы обеспечить за собою обладание этой важной областью и затем к назначенному времени возвратиться обратно на берег. Деметрий немедленно выступил из Дамаска в поход.
Между тем, как мы упомянули, Селевк уже напал на Никанора и разбил его наголову и затем, поручив управление Вавилоном Патроклу, со своим постоянно увеличивающимся войском выступил в верхние провинции, завладев Сузианой, Мидией и Персией, и был готов двинуться в еще более отдаленные сатрапии, чтобы покорить также и их. Тем быстрее и с тем большею уверенностью в скором успехе Деметрий поспешил переправится через Евфрат. Узнав о его приближении, Патрокл, ввиду того, что его боевые силы были слишком незначительны для успешного сопротивления неприятелю, приказал всем тем, которые держали сторону Селевка, покинуть город и бежать или за Евфрат в пустыни Аравии, или за Тигр в Сузиану и к Персидскому морю, а сам с теми войсками, которые у него были, укрепился в перерезанном рвами, каналами и речными рукавами центре сатрапии, надеясь иметь отсюда возможность беспокоить неприятеля неожиданными нападениями и дожидаться здесь помощи от Селевка, к которому он с этой целью поспешно послал гонцов в Мидию. Деметрий прибыл, но нашел город Вавилон покинутым жителями, и только обе цитадели города занятыми войсками Селевка. Ему удалось тотчас же взять одну из них приступом, и он отдал ее своим войскам на разграбление, но другая успешно отражала повторяемый им несколько раз штурм; более у него не было свободного времени; оставив одному из своих друзей, Архелаю, 5 000 человек пехоты и 1 000 всадников, чтобы занять взятую цитадель и продолжать осаждать другую, сам он с остальными войсками, грабя и опустошая, прошел по стране и затем форсированным маршем возвратился в Сирию. [72]

В дошедших до нас сведениях о дальнейших событиях встречаются значительные пробелы. Только Диодор дает нам несколько весьма скудных сведений; он говорит: "В следующем году (311) Кассандр, Птолемей и Лисимах заключили мир с Антигоном; в договоре стояло, что Кассандр должен быть стратегом над Европой, пока сын Роксаны Александр не достигнет совершеннолетия, Лисимах - повелителем Фракии, Птолемей - Египта и пограничных с НИМ городов Ливии и Аравии, Антигон получает господство надо всею Азией, а греческие города должны получить автономию". [73] В этих немногих словах заключаются все дошедшие до нас сведения об окончании этих важных и серьезных осложнений; каким образом обстоятельства привели к заключению мира, как были установлены и определены отдельные детали, в каком взаимном отношении находились к концу войны силы и утомление воюющих сторон, эти и многие другие вопросы остаются без ответа; только некоторые частности мы можем еще восстановить с помощью гипотез.
Прежде всего спрашивается, кто просил этого мира и кто согласился на него? И Антигон, и союзники более потеряли, чем приобрели в течение этой многолетней войны; Птолемей потерял Сирию, Кассандр лишился значительной доли своего влияния в Греции и окончательно потерял Эпир, Пелопоннес и города Ионического моря, Лисимах, по-видимому, еще не восстановил своего господства над берегами Понта, а Селевк, появление которого в Вавилоне сопровождалось таким быстрым и полным успехом, благодаря смелому вторжению Деметрия видел себя внезапно вытесненным в сатрапии дальнего Востока. Еще значительнее были понесенные Антигоном потери; он начал войну, будучи повелителем всего Востока, опираясь на силы которого, он надеялся приобрести также и запад колоссального государства Александра; чего же он достиг теперь, после многолетней борьбы, траты громадных средств и величайших усилий? Даже для того, чтобы сохранить за собою обладание Малой Азией в прежних размерах, ему пришлось возобновить борьбу несколько раз, в Греции у него почти ничего не оставалось, кроме сомнительного влияния, он владел еще Сирийскими землями и флотом, который все еще уступал египетскому; восток был или потерян окончательно, или же, чтобы приобрести его снова, необходимо было во всяком случае начать новую войну. Если, как это кажется, Антигон должен был желать мира на западе, чтобы, опираясь на только что возвращенный им себе Вавилон, был в состоянии снова покорить дальнейшие сатрапии верхних земель, то каким образом теперь, когда положение вещей на востоке, по-видимому, представляло наиболее благоприятные условия для продолжения войны, противники, особенно Птолемей, могли согласиться заключить мир на таких далеко не выгодных условиях? Боевая сила Египта почти не пострадала. Селевк, которого нанесенное им Никанору поражение сделало неограниченным повелителем верхних земель, мог со значительными боевыми силами спуститься к Тигру; тут уже было легко прогнать оставленный Деметрием гарнизон, тем более, что Деметрий своим опустошением Вавилона только усилил всеобщую ненависть к себе и к своему отцу и как бы дал доказательство того, что он желает предоставить эту страну неприятелю и оставить ее ему в возможно жалком состоянии; [74] если бы тогда Антигон одновременно подвергся нападению из Египта и со стороны Евфрата, или же если бы эти движения только в некоторой степени были поддержаны египетским флотом, Кассандром в Греции и Лисимахом на Геллеспонте, то все вероятия были за то, что успех наконец склонился бы на сторону союзников и что они могли бы тогда заставить Антигона заключить мир, который принес бы тогда им более выгод, чем теперь. Причины того, что теперь случилось как раз противоположное, что властители запада поторопились заключить мир, по которому они отказывались от значительных преимуществ и притязаний и, кроме того, отдавали вполне в жертву неприятелю своего смелого союзника Селевка, причины этого, имея в виду упорную настойчивость Кассандра и спокойную расчетливость и благоразумие Птолемея, мы должны искать в каком-нибудь важном обстоятельстве или неожиданном событии.
О таком событии до нас не дошло никаких упоминаний; а решаться на гипотезы, единственное основание которых заключается в их правдоподобности, было бы слишком рискованно. Быть может, одно указание в наших источниках заключает в себе более, чем это кажется на первый взгляд: [75] Деметрий при своем выступлении в Вавилон получил приказ по возможности поторопиться к морскому берегу; и он действительно возвратился к назначенному сроку с большею частью войска. Почему Антигон не оставил сына с возможно многочисленным войском в Вавилоне, откуда всего легче можно было уничтожить возродившееся могущество Селевка и возвратить себе Восток? Если он отозвал отсюда свое войско, то это он сделал не для того, чтобы изнурять свои войска бесполезными передвижениями, и не для того, чтобы снова отдать Вавилон в руки неприятеля; Антигон должен был иметь намерение при помощи энергичной демонстрации против Египта принудить его заключить с ним сепаратный мир, который дал бы ему возможность еще энергичнее возобновить борьбу на востоке. Какого рода была эта демонстрация, грозил ли Антигон бросится со всею своею армией на Египет, приблизился ли он к неприятельским пределам, и если да, то насколько - об этом наши источники не говорят. Один, хотя и сообщаемый мимоходом, факт позволяет нам заключить, что в этом году, вероятно, по инициативе Антигона, наместник Кирены Офела восстал против египетского господства; а что он вместе с Киренаикой располагал достаточными силами для значительных предприятий, это должны были показать следующие годы. [76] Если бы Птолемей продолжал войну, он был бы в то же время угрожаем и со стороны Кирены; судя по полученным им последним сведениям из Вавилона, он мог только думать, что Селевк окончательно уничтожен и Вавилон и Восток находятся снова в руках Антигона; обладание Сирией было, по-видимому, безвозвратно потеряно, со стороны Антигона следовало ожидать вскоре нападения на Египет с превосходными боевыми силами, одновременное нападение со стороны Кирены было бы тогда почти несомненным фактом; оба его союзника в Европе до сих пор оказали ему мало помощи; он должен был видеть невозможность нести долее одному нести тяжесть всей войны. Поэтому он и заключил мир, по которому жертвовал столь важною для него областью Сирией, [77] отказался от своего союзника, которого он считал уничтоженным, и признал молодого царя, именем которого Антигон, как он это утверждал, действовал с самого начала, не приобретая взамен этого для себя ничего, кроме того, что сохранял за собою свое положение наряду со страшным и подавляющим могуществом Антигона и таким образом все-таки видел своего противника не достигшим истинной цели войны, которую тот начал с такими гордыми надеждами. Предоставляется весьма сомнительным, чтобы господство Офелы над Киреной было санкционировано этим договором; вероятно, Кентаполь был тоже объявлен автономным, как все другие греческие государства, и затем предоставлен самому себе. Конечно, Лнзимах и Кассандр без дальнейших колебаний согласились на этот мир, так как от продолжительной войны, которая уже стоила им столь значительных потерь, они не могли ожидать более никаких выгод.
Таким образом, был заключен мир, который только усиливал, а не уничтожал противоречие между враждебными друг другу интересами и который делал только еще более очевидным тот факт, что подтверждаемый им теперь снова порядок вещей в глубоко потрясенном государстве предоставлял собою чистую фикцию.
Антигон достиг своего могущественного положения именем коалиции, которая образовалась против регента Пердикки, и ценою тяжелой борьбы против Эвмена, который встал на защиту единства государства и памяти его великого основателя от имени и даже по поручению царского дома; перед началом последней войны он был повелителем востока, звание стратига в его руках представляло собою действительное господство над сатрапиями, во главе которых он повсюду, куда простирались пределы его непосредственной власти, помещал своих приверженцев; обладая таким громадным могуществом, он мог приступить к тому, чтобы таким образом заставить склониться перед своим авторитетом тех немногих представителей власти, которые наряду с ним еще сохранили свою независимость, и фактически объединить снова монархию Александра, которая теперь существовала только по имени. Имя царственного мальчика давало ему предлог, а устранение отдел Полисперхонта, назначенного регентом - законное право выступить во имя единого государства против тех, которые рассчитывали создать свое личное могущество на его распадении. Тем, что он начал борьбу против них судом над Кассандрой и что он приказал македонянам своего войска произвести приговор над палачом царского дома, он показал всему миру, что он желает, чтобы на него смотрели, как на представителя государства, а на его войско, как на государственное ополчение. Но эта война не привела его к цели; мирным договором, которым он ее окончил, он признавал территориальную независимость властителей Египта, Фракии и Македонии, которых он желал заставить подчиниться себе, и оставлял звание стратига европейских земель в руках человека, которого торжественный суд царской армии объявил вне закона; тот факт, что он оставлял в его обагренных кровью руках царственного мальчика, досказывал остальное. Ниже мы будем говорить о том, что могло склонить и заставить его заключить мир; во всяком случае в этом мирном договоре ему удалась одна важная уступка: добившись вторичного признания юного Александра царем, он спасал принцип государственного единства и приобрел таким образом законное право противодействовать дальнейшему развитию территориальной независимости не в силу своего звания стратига Азии, но потому, что перешедшие к нему со времени устранения Полисперхонта права регента продолжали оставаться в его руках и без формального подтверждения их в мирном договоре о таком подтверждении мы ничего не знаем до тех пор, пока в признанном по этому миру праве царственного мальчика на престол продолжал еще существовать принцип государственного единства.
Трое остальных заключивших с ним мир властителей находились, если только можно употребить это выражение, в не менее парадоксальном положении. Они положили все свои силы на эту борьбу, которая должна была уничтожить принцип, в защиту которого выступал Антигон, и прерогативы, на которые он объявил притязания в силу этого принципа, но не был в состоянии сломить его могущества; заключая этот мир, который, как кажется, был первоначально сепаратным миром Птолемея с их общим врагом, они жертвовали своею лучшею силою, взаимной поддержкой в своей коалиции, предоставляя Селевка самому себе. Кроме того, Птолемей, теряя берег Сирии, лишился значительной доли своего морского могущества, Кассандр, признавая автономию греческих государств, терял хотя и опасные владения, чтобы приобрести вместо этого еще более опасное соседство, а Лисимах не мог спокойно владеть своими северными областями, для которых начинающаяся война послужила сигналом к отпадению; все трое, считавшие себя уже близкими к достижению полной независимости своих владений, были принуждены снова призвать царскую власть, требование беспрекословного уважения к которой могло бы послужить всегда превосходившему их силами Антигону отличным предлогом для новой войны.
Заключавшиеся в этом мирном договоре элементы новой борьбы были очевидны. Мало того, одна из сторон даже заключила этот мир только ради новой войны; и вспыхнув снова в одном пункте, воина должна была немедленно, как пожар, разлиться далее и сделаться такой же всеобщей, какой была только что оконченная война. Этот мир, по-видимому, только снова ставил все на карту.
Но, кроме этих элементов дальнейшего развития, в этом мире можно было усмотреть результат, представлявший собою, по-видимому, прочное приобретение. Воюющие стороны приучились каждая чувствовать себя самостоятельными державами; естественные особенности различных территориальных единиц обнаружились в важных результатах; это были первые стадии развития тех главных государств, в какие должны были превратиться завоевания Александра, которые, будучи еще теперь связаны с этими выдающимися личностями, начали уже приспособляться к этнографическим и географическим условиям и сообразовать с ними свою политику.
Всего яснее обрисовалось уже египетское царство, могущество которого зависело от обладания Сирией, Кипром и Киреной и которое в достигшей изумительного расцвета Александрии имело центр, распространявший далеко свое влияние. Македония начала возвращаться к своему естественному положению господствующей европейской державы, отвратившись от востока, где уже начали выступать первые ясные очертания переднеазиатской монархии. Между ними образовалась посредствующая держава на Геллеспонте, центр которой впоследствии перешел из Фракии в Пергам. Наряду с ними продолжали существовать греческие государства по обеим сторонам Архипелага, теперь впервые радикальным образом объявленные автономными, несчастная и нейтральная область, которой отныне суждено было служить ареной всех самых сильных столкновений и главным местом борьбы и вербовки для различных держав. Только на востоке народные массы представляют еще собою беспорядочную смесь; там долго еще не образуется определенных и прочных особенностей; там вопрос заключается еще даже в том, с какой личностью будет связано развитие новых исторических условий.

[1] Diod., XIX, 56. К Асандру, хотя про него не упоминают ни Диодор, ни Павсаний (I, 6, 5), тоже должно было быть послано, так как он принят во внимание в тех условиях, которые вскоре после этого союзники предъявили Антигону. Время заключения этого союза можно определить из Диодора, который упоминает о нем непосредственно перед рассказом о зимних квартирах Антигона, правда, при архонте Праксибуле, год которого начинается только летом 315, т. е. спустя приблизительно семь месяцев после этого расположения на зимних квартирах. Истинная хронология видна из связи событий.
[2] Диодор (XIX, 57) говорит: προάγοντος είς την άνω Συρίαν, что не может, конечно, означать того, нто он вторгся в верхнюю Сирию в то время, когда к нему прибыли послы, так как это было уже открытием неприязненных действий против Птолемея, который занимал Сирию. Арриан (Syr.,53) тоже говорит об изгнании египетских гарнизонов из Сирии только после окончившихся неудачей переговоров.
[3] У Диодора (XIX, 57, 1) сказано, что для Кассандра была потребована Ликия и Каппадокия, и Dindorf ни здесь, ни ниже (XIX, 57, 4 и 60, 2) не изменяет его имени в Άσάνδρου, как это необходимо, так как для Кассандра эти провинции не могли быть потребованы. Взамен этого Диодор совершенно пропустил Кассандра; из позднейших событий мы можем вывести заключение, что для него было потребовано звание стратега Европы. Какая часть Малой Азии была потребована для Асандра, остается неясным, во всяком случае в его руках находилась также и Ликия; принадлежала ли ему Фригия, где находилась супруга Антигона, я не знаю; точно так же вопрос не может быть решен относительно Писидии; но заслуживает внимания то обстоятельство, что Антигон не может получить кораблей ни из Писидии (Памфилии), ни из Ликии.
[4] Хотя Диодор и об этом обстоятельстве ничего не говорит, но оно понятно само собою. Аппиан (53) говорит, что был потребован раздел завоеванных земель и сокровищ с союзниками и другими македонянами, которые были лишены своих сатрапий; быть может, кроме Селевка это требование касается также еще и Певкеста.
[5] (Diod., XIX, 57); Appian., 53; Iustin., XV, 1.
[6] Memnon ар. Phot, p. 229, 6, 1 (IV, 7); Fr. Hist Graec, III, c. 530.
[7] Из Аппиана (Syr., 53) видно, что, собственно говоря, вся Сирия находилась сначала во власти Птолемея, но что Антигон, без сомнения, в тот момент, когда двигался обратно к Киликии, завладел частью этой области (6 δέ άντιπαρεσκευάξετο καΐ έξέβαλε τάς φρουδας b'oai έτι fjaav έν τη Συρία Πτολεμαίου).
[8] έν ταύτη τή θερεία (Diod., XIX, 58, 6). О постройке этого флота сообщает некоторые подробности Плиний (XIII, 11).
[9] В объяснение приведенных нами сведений необходимо сказать следующее. Еще в эту эпоху, как и в последние времена персидского владычества (Diod., XIV, 42, 2), девять наиболее значительных городов этого острова, к областям которых принадлежали более мелкие города, имели каждый своего особого царя. Пять городов, которые были склонены на сторону Антигона («династ» Амафунта называется по имени у Диодора (XIX, 62, 6)), суть, очевидно, менее могущественные города: 1) Лапеф под властью царя Праксиппа (Diod., XIX, 79, 4); 2) Китий, вероятно, под властью царя Пигмалиона (Ibid.), если только там не был царем Πύματος δ Κιτιεύς, который, по словам Дурида (fr. 13), купил корону у ленивого кутилы Пасикипра: вопрос, принадлежал ли этот Пигмалион, или Пасикипр, или они оба к роду известного из монет и кипрских надписей Мелекиафона, царя Кития и Идалия (Brandis в Monatsber. der. Berl. Akad., 1873, с. 653), мы должны оставить нерешенным; 3) город Кериния, о «династе» которого упоминает Диодор (XIX, 79), не называя его по имени; 4) Амафунт, в котором Диодор тоже называет только династа, между тем как у Арриана (II, 22, 2) Андрокл, несомненно, является царем; наконец, 5) Марион под властью Стасиойка (Diod., XIX, 70: 6 τών Μαριέων); то обстоятельство, что в рукописях стоит τον του Μαλιέως, не имеет значения; впрочем, подлинное имя города, называемого в изданных Waddington'oM (Mil., с. 56) монетах ΜΑΡΛ или ΜΑΡΛΟ, было грецизировано (ср.: Brandis, Munzwesen, с. 502). Затем следуют города, стоящие на стороне Птолемея: 6) Солы, по словам Плутарха (Alex., 29), в 331 году находились под властью Пасикрата, которого он называет 6 Σόλιος; Арриан (Ind., 18) называет в числе триерархов флота на Инде Νικοκλιέης Πασικράτεος Σόλιος; Στασάνωρ 6 Σόλιος, сатрап Дрангианы и Арии, был, вероятно, его братом; так как Афиней (XIII, 576) говорит, что Птолемей выдал свою дочь замуж за Эвноста, который был δ Σόλων τών έν Κύπρω βασιλεύς, то мы должны предположить, что последний в это время был царем и был сыном Пасикрата; 7) Соломин, со времени царствования Эвагора первого крайне интересный также и в нумизматическом отношении. В то время, когда Александр осаждал Тир, царем города Саламина был Пнитагор; по–видимому, он вскоре после этого умер, во всяком случае в следующем году царем Саламина уже называется (Plut., Alex., 29; Diog. Laert., IV, 58) Никокреонт, наверное, его сын; его другой сын участвовал в походе Александра в Индию: в числе триерархов флота на Инде называется Νιθάφων(?) Πυνταγόρεω Σαλαμίνιος. Sallet (Numism. Zeitrichr., И, c. 130 слл.) доказал, что монеты, обыкновенно приписываемые Никоклу Саламинскому, «принадлежат этому Никокреонту; 8) Паф мы без колебаний должны поместить в том же разряде, хотя на это не существует никаких указаний; по стоящему совершенно особняком сообщению Псевдо–Плутарха (De fort. Alex., II, 8) Александр устранил в Пафе развращенный род Кинирадов, τού βασιλεύοντος αδίκου και πονηρού, φανέντος εκβολών τοντον, и заместил его из дальних родственников Алиномом, что представляет собой другую версию истории Авдолонима Сидонского; серебряная монета, изображенная у Mionnet (Suppl. VII, с. 310) и которую Imhof видел также в Уфициях во Флоренции, с надписью ВА и ΝΙΚΟΚΛΕ–ΟΥΣ ΠΑΦΙΩΝ, принадлежит по весу (21,09 г) к вавилонской монетной системе, подобно монете Пнитагора (от 7,01 до 6,5 г. и куски); упоминаемый Плинием XI (37 [167р Timarchus Nicoclis filius Paphii с двумя рядами зубов, вероятно, был сыном этого царя, так как показание Поллукса (II, 95) со слов Аристотеля (Arist., fr. 484) менее точно (там стоит только του Κυπρίον) и искажено прибавкой Исократа; Никокл 6 Παφίων βασιλεύς, смерть которого рассказана у Диодора (XX, 21), есть, несомненно, Никокл монеты; 9) Engel (Kypros, I, с. 363) приводит как девятый город Хитры под властью царя Гордия, основываясь на словах Стефана Византийского (s. ν. Χύτροι; Alex. Polyh., fr. 94), где, впрочем, стоит τήν Γορδίαν и отсутствует всякое хронологическое указание. Может быть, как девятый город следует назвать Курион; Арриан (II, 22, 2) при описании осады Тира в 322 году рядом с царем Саламина Пнитагором называет Андрокла Ама–фунтского и Πασικράτης δ θουριεύς, вместо чего следует писать δ Κουριεύς; единовременное существование одного и того же царского имени в Курионе и Солах не представляет собой особенной важности.
[10] Словами τών τε στρατιωτών και τών παρεπιδημούντων Диодор (XIX, 61, 1), по–видимому, обозначает находившихся в лагере должностных лиц и знатнейших вельмож государства, македонян, греков, а может быть, и азиатов, – следовательно, нечто вроде государственного совета.
[11] Странно, что в этом обвинении (Diod., XIX, 65) ничего не упоминается об его отношениях к Полисперхонту, что, впрочем, может быть просто пропуском в. извлечении Диодора.
[12] έγραψε δόγμα, καθ δ τον Κάσσανδρον έψηφίσατο πολέμιον είναυ, εάν μή τας τε πόλεις καθέλη και τον βασιλέα καί τήν μητέρα τήν Ρωξάνην προαγαγών έκ της φυλακής αποδφ τοις Μακεοοσι, καί τό σύνολον, έάν μή πειθαρχή τω καθεσταμένω στρατηγώ καί της βασιλείας παρείληφότι τήν έπιμέλεταν 'Αντιγόνω είναι δέ καί τούς «Ελληνας άπαντος ελευθέρους, αφρουρήτους, αυτόνομους (Diod., XIX, 61). Выражение πανειληφότι заставляет заключить, что Полисперхонт, законным образом облеченный званием επιμελητής αυτοκράτωρ, в договоре с Антигоном предлагал ему это звание, как раньше передал его ему Антипатр. Так как этот декрет направлен против Кассандра, то упоминаемые в нем греческие города должны быть только те, которые находятся в пределах Фермопил, а не все греческие города в других местах Греции.
[13] Таково буквальное, хотя несколько странное выражение Диодора (XIX, 61).
[14] К этому времени, несомненно, относится брак Птолемея с дочерью Дионисия от первого брака (οπότε Αντίγονος τήν Κύπρον – читай τήν Τύρον – έπολιόρκει, Memnon, ap. Phot, p. 224, v. 4, 7). Дионисий унаследовал после своего отца Клеарха важное княжество Гераклею; когда изгнанные гераклеоты просили царя Александра о восстановлении демократии, он не исполнил их просьбы из–за посредничества Клеопатры, которая впоследствии имела свою резиденцию в Сардах; те же самые просьбы изгнанники возобновили перед Пердиккой, а Дионисий примкнул к его противникам, и так как он был вдовцом, Кратер выдал за него замуж свою прежнюю супругу Амастриду, что представляло для тирана крайне значительные выгоды, особенно в денежном отношении, и дало ему возможность купить все царственное убранство Дионисия Сиракузского (?).
[15] Зипет был преемником Баса в вифинской династии; упоминаемая Плутархом в его «Греческих розысканиях» война Зипета с Калхедоном относится к позднейшему времени.
[16] Диодор (XIX, 62) говорит, что после изданного Антигоном декрета о свободе Птолемей обнародовал подобный же указ: έγραψε καί αυτός τά παραπλήσια βουλόμενος είδέναι τούς 'Ελληνας, δτι φροντίζει της αυτονομίας αυτών ούχ' ήττον Αντιγόνου. Из этого мы должны заключить, что и этот египетский указ касался только греческих городов внутри Фермопил. Издание подобного указа, конечно, было превышением прав со стороны египетского сатрапа, так как на это имел право только регент всего царства.
[17] Diod., XIX, 62.
[18] Диоскорид был двоюродным братом Антигона, если выражение άδελφιδούν у Диодора (loc. cit) точно. Wesseling упоминает, что один Фемисонт был кипрским царем и ему был посвящен προτρεπτικός Аристотеля (Teles, ар. Stob., Serm., XCIV, 116); я не знаю, какого города он мог быть царем; при дворе Антиоха II мы снова встречаем одного знатного уроженца Кипра, носящего это имя (Aelian., Var. Hist, II, 41; Athen., VII, 289; Χ, 438). Упомянутый в тексте Фемисонт есть, наверное, тот самый самосец, о котором упоминает Диодор (XX, 50).
[19] Остальные корабли были, конечно, триеры. Весьма вероятно, что постройкой кораблей руководил Неарх, который держал сторону Антигона.
[20] В почетном постановлении в честь Федра (С. I. Attic., И, п° 331) об его отце Тимохарете говорится: καί επί Πραξιβούλου άρχοντος (01. 116, 2–315/314) Γλαυκέτου κατειλήφότος ΚύΟνον καί καταγονόντος εντεύθεν τά πλοία τήν,τε πόλιν έλαβεν καί αυτόν Γλαυκέτην καί τά πλοία τά μετ' αύτου καί παρεσκεύασεν άσφάλειαν τοΐς πλέουσι τήν Μλλατταν. Но остается сомнительным, был ли предпринят этот поход еще летом 315 года или только весною 314 года. Главкет не был простым пиратом, но состоял на службе у Антигона; если он захватывал аттические корабли, то афиняне должны были считаться врагами Антигона.
[21] παρελθών δε είς τήν 'Αργείαν καί Οείς τον τών Νεμέων άγωνα τήν είς Μάκεδονίαν έπάνοδον έποιήσατο (Diod., XIX, 64, 1). По Unger'y (Philologus, 1878, с. 543) эти немей праздновались летом 315 года; мне, кажется, удалось доказать (Hermes, XIV, р. 16), что с теми материалами, которыми мы располагаем, мы не имеем возможности установить годов и месяцев празднования Немейских игр, так что мы не можем пользоваться упоминаниями о немейских празднествах для установления хронологии событий, упоминаемых в связи с ними. Игры, о которых идет речь выше, судя по связи событий, по–видимому, праздновались осенью 315 года.
[22] Diod., XIX, 64.
[23] έδυνάστευν τών Σικυωνίων (Diod., XIX, 67).
[24] Географическое положение Агриниона видно из описанного Полибием (V, 7) маршрута; он лежит на правом берегу Ахелоя, как Страт на левом, выше области озер и болот.
[25] Диодор говорит: «Когда он перешел через реку Гебр». Из других источников мы не знаем реки такого имени в Иллирии, но все–таки я бы не стал исправлять ее с Wesseling'oM в Апс или в Дрин с Palmier, так как Гебр легко может быть одним из маленьких притоков Апса.
[26] Iustin., XV, 2; Polyaen., IV, 11, 4.
[27] Таким образом, Афины и теперь имеют флот как прежде, а следовательно, и верфи в Мунихии и Пирее. Из этого предписания правителю Афин, по–видимому, вытекает тот вывод, что этот остров, бывший общиной аттических клерухов, остался в руках Афин даже после Ламийской войны и успехов Кассандра в 318 году. Имброс, а вероятно, также и Скирос, судя по словам Страбона (IX, 437), отобрал у афинян еще царь Филипп. Другого мнения держится Kohler (Mittneilungen, I, p. 261).
[28] Сюда, по–видимому, относится надпись (С. I. Attic., И, п° 234) конца февраля года архонта Никодора (313), в которой афинский демос постановляет изъявить свою благодарность Асандр, сыну Агафона (брата сатрапа Карий), за то, что он приветливо отнесся περι τούς Αθηναίους τους άφικνουμένους είς την χώραν την εαυτού… και παραγενόμενος είς την πόλιν τάς τε ναύς τάς ίδιας και τούς στρατιώτας παρέσχετο τοις Άσηναίοις είς τά χ[ρείας… Асандр должен был прибыть с кораблями и войсками в Афины осенью 314 года, может быть, для прикрытия города, потерявшего у Лемноса свои корабли, от нечаянного нападения, которого можно было ожидать от Диоскорида. Невозможно определить, был ли Лемнос тогда приобретен обратно; так как сын Антигона Деметрий обещает в 307 году возвратить афинам Имброс, а не Лемнос вместе с ним, то можно думать, что Лемнос уже снова находился в руках афинян.
[29] Diod., XIX, 68. Каприма не упоминается ни у одного другого греческого писателя; может быть, это имя испорчено.
[30] Diod., XIX, 61.
[31] ην γάρ Δημήτριος έτι νέος την ήλικίαν ώς δν γεγονώς έτη δύο προς τοις είκοσι (Diod., XIX, 69). То же самое говорят Плутарх (Demetr., 5) и Арриан (Syr., 54) на основании того же самого источника. Следовательно, Деметрий родился около 337 года.
[32] Diod., XIX, 69.
[33] Diod., XIX; 73; XX, 25.
[34] Этот Доким (Diod., XIX, 75), по–видимому, был тем приверженцем Пердикки, который долго боролся против Антигона; с 315 года Антигон защищает дело той партии, против которой он ранее так энергично боролся.
[35] Diod., XIX, 75.
[36] Diod., XIX, 74; Paus., I, 11.
[37] Diod., XIX» 75. Это та самая экспедиция, о которой упоминает одна аттическая надпись (С. I. Attic, II, п» 331), где о Тимохарете говорится следующее: Κασσάνδρου δε πολιορκοΰντος Ώρεον αποσταλείς στρατηγός έπι τών νεών τών τής πόλεως τούς πολίτας τούς πλέοντος έν ταίς ναυσιν παρειτήσοτο ώστε τών συμμάχων μόνους Αθηναίους αλειτούργητους είναι τών έργων τών προς την πολιορκίαν.
[38] Diod., XIX, 77, 2; в издании Dindorfa вместо испорченного чтения Ποιέμών правильно напечатано Πτολεμαίος.
[39] Разумеется, обладание Халкидой отдавало в руки Кассандра мост и мыс на материке, который служил головой моста и был, несомненно, укреплен; Диодор не касается этой подробности.
[40] επίκαιρος γάρ ή πόλις έστι τοις βουλομένοις έχειν όρμητήριον διαπολεμειν περι τών βλων (Diod., XIX, 78, 2). Слово έστι доказывает, что Диодор дословно цитирует свой источник; это значение Халкида имела для времени Иеронима, но не для времени Диодора.
[41] Диодор (XIX, 77) приводит эти факты после указания на наступление нового года, которое было бы на своем настоящем месте только в главе 81. Из хода событий видно, что бросился к Орею не Асандр, как полагают Wesseling (прим. к Diod., XIX, 75) и Bockh (С. I. Graec., п° 105), а Кассандр.
[42] Павсаний (I, 6) говорит, что Антигон был до тех пор έν παρασκευή πολέμου, пока не узнал, что Птолемей вследствие отпадения киренейцев двинулся в Ливию, и что тогда он немедленно произвел нападение на Финикию и Сирию и отправил Деметрия на Геллеспонт и т. д. Павсаний или пользовался дурным источником, или смешал события и времена благодаря крайней сжатости своего изложения.
[43] Диодор (XIX, 79) говорит: Ποσίδειον και ποταμούς Κορών; последнее место, как кажется, не упоминается ни у одного другого автора.
[44] Диодор (XIX, 80) говорит об этом маршруте следующее: διέτεχνε £ξ ήμέραις άπο Μαλλού σταθμούς είκοσι και τέτταρες. Само собой разумеется, что он выступил не из Малла, но в Малл; принимая σταθμός каждого дня только в 2 мили, мы должны предположить, что они шесть дней подряд проходили по 8 миль ежедневно, что почти невозможно. Расстояние от Малла заставляет нас предположить, что войска, с которыми выступил Деметрий, квартировали в окрестностях Эмеса и Лаодикеи в собственной Келесирии.
[45] Может быть, на это вступление Птолемея в Эретрию намекают Диоген Лаэртский (II, 140) и одна греческая надпись (С. I. Graec, I, п° 2144); Diod., XIX, 78. Мы можем предположить наверняка, что в этой партии главным лицом был Демохарет.
[46] Diod., XIX, 88. Wesseling отличает это место от фессалийской Евримены; из других авторов оно совсем неизвестно.
[47] τήν δέ χειμερινήν ωραν θεωρών (Diod., XIX, 89, 3).
[48] Diod., XIX, 87. Вот почему элейцы постановили сделать обратное приношение (Paus., VI, 16, 3).
[49] Diod., XIX, 80. В. Stark (Gaza, с. 352) с полным основанием указывает на то, что эта Газа есть тот же самый город, который был завоеван Александром, уничтожившим его общинное устройство и заселившим его новыми жителями, и что находящаяся в полумиле от нее Новая Газа была основана только Помпеем. Когда Диодор заставляет теперь египтян двинуться είς τήν Πάλαιαν Γάζαν, то он, вопреки своему всегдашнему обыкновению, прибавляет из своего собственного запаса сведений нечто такое, чего он не мог найти в своем источнике. Из Диодора слово Παλαίγαζαν перешло в хронографы (Porphyr., fr. 4, 4 ν Mullerr'a, SyncelL, 226; Euseb., Arm.). л
[50] όρθαις ταις ΐλαις (Diod., XIX, 83, 4), т. е. «эскадронными колоннами», как переводят
Kochly и Rustow.
[51] Время сражения более точно не указано. Мы знаем, что вследствие его Селевк поспешил в Вавилон и снова завладел своей сатрапией; так называемая эра Селевкидов начинается 1 октября 312 года (Ideler, Handbuch der Chronologie, I, 451). Но этим вовсе не сказано, что началом этой эры был день битвы при Газе. В первом издании этого труда я сделал попытку воспользоваться для определения времени этого сражения указаниями Диодора, по которым Деметрий при своем бегстве в день сражения достиг стен Газы περι ηλίου δυσιν, а при дальнейшем бегстве достиг Асота περί μεσας νύκτας, находящегося, по Диодору, в 270 стадиях, а по Itin. Ant. (с. 150), в 28 милях от Газы; длина этого пути могла бы навести нас на мысль, что это сражение должно было прийтись на время более длинных ночей, а разница между самым длинным и самым коротким днем для широты Газы, по любезному сообщению Auwers'a, равняется 14 часам 13 минутам и 10 часам 4 минутам. Но надежной точки опоры для нашей цеди этот факт не дает. Почти столь же мало можно извлечь из заметки одного современника, конечно, это Гекатей из Абдеры (fr. 22 у Ioseph. et. Αρ., I, 22), – что это сражение произошло ένδεκάτω έτει της Αλεξάνδρου τελευτης; одиннадцатый год после смерти Александра оканчивался в начале июня 312 года, несколько ранее конца 01. 116, 4. Кастор (ар. Ioseph., loc. cit), относящий это сражение к Олимпиаде 117, следует схеме позднейших хронографов или заключает о времени сражения из начала эры Селевкидов.
[52] Diod., XIX, 86; Plut., Demetr., 4. Юстин (XV, 1) называет место этого сражения Гамалой; хотя в Палестине существуют места с этим именем, но в данном месте это имя представляет собой ошибку.
[53] Слова в тексте Диодора (XIX, 85, 4): έπί τάς ναυαρχίας – Wesseling вполне основательно переменил в νομαρχίας. Они, несомненно, сделались там κάτοικοι ξένοι.
[54] Diod., XIX, 86.
[55] Гекатей из Абдеры, fr. 14.
[56] Это следует заключить из того, что впоследствии Деметрий выступает в поход против верхней Сирии из Киликии. Сообщение Аппиана (Syr., 54), что Деметрий после битвы при Газе отправился к своему отцу, если оно верно, может относиться только к приезду в гости, но представляется весьма маловероятным ввиду слов Плутарха (Demetr., 6).
[57] Аппиан в том же месте говорит, что Селевк прибыл в Вавилон с 1000 пехотинцев и 300 всадниками; эти два известия можно согласовать между собой, если предположить, что число слуг и приближенных Селевка равнялось приблизительно 300 человек.
[58] Diod., XIX, 91. Аппиан (Syr., 56) приводит еще и другие предзнаменования, а именно сон о кольце с якорем. Действительно, на печати Селевка был изображен якорь, и это же изображение часто встречается на монетах его преемников. Тип сидящего Аполлона является господствующим на монетах Селевкидов.
[59] Так называемая эра Селевкидов начинается 1 октября 312 года (Ideler, I, 445 слл.); то, что со времени Александра во всем его государстве, за исключением автономных городов, летосчисление велось по годам царя Филиппа, а потом царя Александра, доказано, между прочим, и для Египта (Rosellini, Mon. I. Mon. stor., t. 2, p. 293, 510; t. 4, p. 259). Так как против Антигона велась война как против заместителя царя Александра, то было очевидно, что Селевк считал свое возвращение в Вавилон концом этого царства и приказал ввести новое летосчисление, чтобы удовлетворить настоятельно ощущаемую потребность в этом. Это объяснение, по–видимому, проще «хронологических соображений», в которых A. Mommsen (Enter Beitrag zur Zeitrechnung, S. 16) видит причину возникновения новой эры. Кажется весьма вероятным, что новый стиль начинался ближайшим македонским годом, и притом, подобно эре Филиппа в Египте, ближайшим годом перед вступлением Селевка в Вавилон, так что он должен был прибыть в Вавилон после 1 октября 312 года. Когда позднее наряду с этой новой эрой в Вавилоне вошла в употребление эра халдеев, начатая осенью 311 года (мы не знаем, была ли она начата 1 Дия или 1 Гиперберетея: Ideler, I, 224), то халдеи продолжали свое летосчисление по системе, применявшейся ими до ноября месяца 311 года, т. е. тот год, в который умирал царь, они относили к его преемнику; а молодой Александр был умерщвлен осенью 311 года (01. 117, 2). Конечно, все это мы высказываем только в виде предположения.
[60] Прежний сатрап Каппадокии Никанор называется у Диодора 6 περι Μηοίαν στρατηγός (XIX. 92, 1) и του στρατηγού της τε Μηδίας και τών &λλων σατραπειών (XIX, 100, 3).
[61] Сатрапом Персии, назначенным Антигоном в 316 году, был Асклепиодор; источники не говорят ничего ни о том, как кончилось его правление, ни о том, когда Эвагр занял его место.
[62] φιλανθρωπως πασι προσφερόμενος (Diod., XIX, 92, 5).
[63] Диодор (XIX, 92, 5) сообщает весьма характерный факт: Селевк написал о своих распоряжениях (περι τών διώκημένων) Птолемею и другим своим друзья, начав свое письмо словами: έχων τ>δη βασιλικόν ανάστημα καί δόξαν άξίαν ηγεμονίας. Иероним должен был видеть такого рода рескрипты и заимствовать из них свое указание на царскую власть; введение нового стиля тоже, показывает, что Селевк действовал в таком смысле.
[64] Diod., XIX, 93. Относительно географического положения сирийского Миунта, если только это имя верно, мы не имеем никаких дальнейших сведений. Плутарх (Demetr., 6) упоминает об этом походе, но ничего не говорит о городе.
[65] Совершенно иначе представляется это нападение в рассказе Павсания (I, 6, 5): και τινας τών Αίγυπτίων λοχήσας διέφΟειρεν ού πολλούς. 'К сожалению, Юстин ничего не говорит об этом сражении; в противном случае, может быть, мы имели бы возможность узнать, что Павсаний имел здесь перед собою Дурида, ненависть которого к Антигон идам повсюду ясно выступает на вид.
[66] Diod., XIX, 93; Paus., I, 6, 5.
[67] Обо всех этих вопросах ср.: Ritter, Beitrage zur Geschichte der petraischen Araber (Abh. der Berlin. Akad., 1824) и Sumann, De rebus gestis Arabum ante Christum natum (Berolini, 1835).
[68] Диодор прибавляет: «пройдя 2200 стадий»; нам кажется крайне неправдоподобным, чтобы Идумея простиралась так далеко к северу от Петры; кроме того, данного времени было бы недостаточно для такого далекого пути.
[69] Diod., XIX, 96.
[70] По–видимому, Плутарх (Demetr., 7) говорит о несколько менее мирном исходе этого дела; он упоминает о крупной добыче, захваченной Деметрием.
[71] Diod., XIX, 100. Тотчас же после этого эксплуатация Мертвого моря была снова оставлена.
[72] Plut., Demetr., 7: αυτός δε του χρόνου συντρέχοντος, εν ω συντεταγμενον ην αύτώ την άφοδον ποιησασθαι,… κατάβασιν έποιειτο (Diod., XIX, 100, 7). Это последнее событие того года войны (01. П7, 1), приводимое Диодором. На путь из Дамаска в Вавилон должно было, по меньшей мере, потребоваться два месяца и столько же времени на обратный путь; принимая во внимание, что битва при Газе произошла весною 312 года и что затем в Киликии было сформировано новое войско, которое только после целого ряда новых битв могло подвинуться вперед от Оронта до Петры, мы почти не можем сомневаться, что возвращение Деметрия в Сирию не могло последовать ранее весны 311 года.
[73] ot περι Κάσσανδρον και Πτολεμαιον και Δυσίμαχον διαλύσεις έποιήσαντο πρός Άντιγονον και συνύήκας έγραψαν' έν δε ταύταις ζν, Κάσσανδρον μεν είναι στρατηγόν της Ευρώπης, μέχρι δν δ Αλέξανδρος ο έκ Ροξάνης είς ήλικίαν έλθιι, και Λυσίμαχον μεν της θρ£κη£ κυριευειν, Πτολεμαιον δε της Αίγύπτου και τών συνοριζούσών ταύτη πόλεων κατά τε τψ Λιβυην καί την 'Αραβίαν, Άντίγονον δε άφηγεισΰαι της Ασίας πάσης, τους δ' Έλληνας αυτόνομους είναι (Diod., XIX. 105).
[74] έξίστασΟαι γάρ έδόκει τ<ρ κακούν, ώς μηκέτι προσήκουσαν αύτοΤς (Plut., Demetr., 7).
[75] Καί την σατραπείαν άνακτησάμενος καταβαίνει ν συντόμως έπί Οάλατταν (Diod., XIX, 100). Ср.: Plut., Demetr., 7.
[76] Μάγας… έτει πεμπτω μετά την άπόστασιν εΐλε Κυρήνην (Paus., I, 6, 8). Это произошло в 308 году. В связь с этими событиями мы должны поставить иероглифический декрет жрецов Пе и Тепа, о котором ниже нам придется еще раз говорить подробнее, обнародованный «в месяце Тоте одиннадцатого года», т. е. в ноябре 311 года. В нем воздаются хвалы «сатрапу Птолемею» за одержанную им при Газе победу и за его дальнейшие военные операции, «когда он вступил в область Мер–мер–ти (Мармарику)»; декрет сообщает, что и обитателей сказанной области он тоже разбил наголову. Таким образом, мы должны предположить, что жившие между Египтом и Киренаикой племена тоже отложились, но были снова усмирены.
[77] Из слов Диодора (XIX, 105, 1): Πτολεμαιον δε της Αίγύπτου και τών συνοριζούσών τάυτη πόλεων κατά τε την Λιβυην καί την 'Αραβίαν, приходится заключить, что восточная граница Птолемея была отодвинута назад до Остракины.

Глава Вторая (311-308 гг)

Заточение молодого Александра по распоряжению Кассандра. - Его умерщвление. - Предполагаемая война между Антигоном и Селевком. - Птолемей как освободитель греков. - Отпадение стратега Птолемея - Переселение автариатов. - Геракл как претендент на престол. - Месть Птолемея Никоклу Кипрскому. - Птолемей на берегах Малой Азии. - Умерщвление Геракла. - Смерть стратега Птолемея. - Основание Лисимахии. - Птолемей в Греции. - Агафокл Сиракузский. - Офела в Кирене. - Смерть Офелы под Карфагеном. - Покорение Кирены Магом. - Смерть Клеопатры
До нас дошел один интересный памятник конца 311 года, иероглифическая надпись, [1] в которой жрецы Пе и Теп рассказывают, как его Святейшество наместник Египта Птолемей снова подарил их храмам округ Потанут на ливийской стороне Дельты, который был принесен в дар богам одним египетским царем во время Дария и Ксеркса. Надпись рассказывает, как это произошло: сатрап, который всегда выказывал себя героем и уже сделал много хорошего для храмов Египта, вступил в землю сирийцев, которые вели с ним войну; "он двинулся на них полный мужества, как коршун среди птиц; захватив их всех сразу, он отвез их князей, коней, флоты и все их памятники искусства в Египет". В этом нетрудно узнать битву при Газе и ее ближайшие последствия; дальнейшие последствия надпись обходит молчанием. Затем далее говорится: "Потом, когда он пошел походом в землю Мер-мер-ти, он захватил их всех сразу и увел их людей, мужчин и женщин, вместе с их конями в возмездие за то, что они сделали с Египтом". В названном народе и, вероятно, справедливо ученые думали узнать мармаридов, которые жили к югу от Киренаики до самых пределов Египта. Следовательно, они - вероятно, в связи с отделением Офелы в Кирене и во время трудной войны Египта с Антигоном, - позволили себе преступные предприятия против Египта, за которые их необходимо было покарать. В какой связи с этими событиями - нападениями и грабежами Мер-мер-ти - стоит сделанный храмам Пе и Теп дар, этого из надписи не видно. Самый дар изображен на камне в виде картины: направо - царь, украшенный диадемой, приносит свой дар богу Гору в Пе, а налево - тот же царь приносит дар богине Буто в Теп; на обеих сторонах царь изображен с так называемыми царскими щитами, которые, однако, не имеют надписей. Надпись начинается следующими словами: "В седьмом году, в месяце Тот, в царствование царя Александра, вечно живого" и т. д.
Почему на царских щитах не стоит имя царя, между тем как оно упомянуто при обозначении даты монумента? Ответ на это мы получим, сопоставив между собою единовременные с этим события.
По мирному договору 311 года достигший теперь двенадцатилетнего возраста Александр положительно признавался царем и, кроме того, было установлено, что заботиться о нем до совершеннолетия должен Кассандр, как стратег Европы. С 316 года мальчик и его мать Роксана находились в руках Кассандра; он держал их в Амфиполе в заключении и, когда во время войны его противник объявил, что он защищает интересы царственного мальчика, то это, конечно, не особенно должно было способствовать улучшению положения последнего. Вероятно, в мирном договоре было точно определено, что Александр должен быть освобожден из недостойного заключения, получать царское содержание и воспитываться соответственно своему назначению. И исполнение этого было поручено Кассандру! Он ничего не выиграл, делая это, и должен был предвидеть, что все враждебные ему элементы соберутся в партию около царственного мальчика и что, между тем как другие властители вдали от царя сохранят в своих руках свою почти неограниченную власть, все его влияние в Македонии будет поставлено на карту и даже его личная безопасность не будет обеспечена, так как он всегда презирал и преследовал имя и род Александра. А как мог он предотвратить эту опасность? Приверженность народа к памяти великого царя была слишком велика, чтобы он мог устоять в борьбе с его сыном, и если бы он пожелал призвать помощь извне против этого мальчика, то партия последнего обратилась бы к всемогущему Антигону и нашла бы в нем опору и поддержку. Ненависть, властолюбие и забота о собственной безопасности не позволяли ему привести в исполнение условия мирного договора; он оставил царственного мальчика в заключении.
За эти четыре года имя молодого царя не могло совсем забыться в Македонии, но его избегали произносить; правление Кассандра было полно деспотизма и насилий; он не мог не позаботиться о том, чтобы нигде не было слышно никаких выражений участия к несчастному мальчику, чтобы его народ видел его и слышал о нем так же мало, как он сам рос в заключении, среди горя, не видя ничьего участия и ничего не зная о свете, о своем царстве и о своем народе. Теперь мир возвращал македонянам его имя, теперь каждый имел право называть его единым и законным царем. Даже не имея никаких положительных указаний на этот счет, мы можем себе представить, какое живое участие обнаружилось теперь к нему; он был наследником, сыном великого и славного царя; невинный ребенок, он перенес бесконечные несчастья, а между тем все великое и славное в македонском имени составляло его наследие; теперь страшная война подтверждала его права как единственную гарантию мира и спокойствия, теперь, наконец, можно было бы называть его единственной твердой точкой опоры для взоров народа и надеждой государства, можно было рассказывать друг другу о нем, о его красоте, о проявлениях его многообещающего ума, можно было вспомнить о детстве его великого отца и узнать образ его в сыне, можно было славить его и встречать в нем криками ликования того, чью голову скоро украсит диадема Азии и Европы и в ком возобновится слава македонского имени - казалось, что из этого мрачного и бушующего моря кровавой борьбы, длившейся со времени смерти его отца, в лице его поднимается утро мирного и прекрасного дня.
В дошедших до нас бесцветных источниках говорится, что начались разговоры о том, что следует выпустить царственного мальчика из заключения и передать ему отцовский престол. [2] Кассандр медлил сделать это; тем громче, вероятно, поднимались такие голоса, которые, конечно, скоро приняли угрожающий характер; по-видимому, как это позволяет заключить одно указание наших источников, общественное мнение было направлено в эту сторону определенными и влиятельными личностями; неудовлетворение этого требования могло повлечь за собою самые печальные последствия. Но это еще более утверждало Кассандра в том убеждении, что ему не следует уступать; он слишком долго медлил, чтобы теперь согласиться на уступки, а с другой стороны, дело зашло настолько далеко, что нельзя было долее отказывать в исполнении этого требования; ему не оставалось ничего другого, как прибегнуть к самому ужасному средству. Он послал Главкию, правителю Амфиполя, следующий приказ: "Умертви тайно мальчика и его мать; зарой их тела; не говори никому о происшедшем". Кровавое дело было исполнено, и кинжал положил конец жизни мальчика Александра и его красавицы матери. [3]
Источники не сообщают нам, каким образом отнеслись македоняне к этому преступлению. Быстрое и точное известие о нем, может быть, вызвало бы внезапную реакцию; но случившееся держалось теперь в тайне, огласилось только постепенно и встретило или сомнения, или веру и бесплодные сожаления. Как отнеслись к этому злодеянию другие властители? Сомнительно, чтобы оно было одобрено ими, а еще сомнительнее, чтобы Кассандр совершил его с их согласия и даже на основании тайного пункта мирного договора, хотя оно, несомненно, было в интересах Птолемея, Селевка и Лисимаха, так как со смертью последнего законного наследника Александра Антигон имел на империю в ее целом такие же права, как каждый из членов составившейся против него коалиции на свою долю в ней; под каким предлогом мог он теперь требовать от них повиновения, если не был до сих пор в состоянии принудить их к этому силой? Но каким образом мог Антигон оставить молодую жизнь, сохранение которой представляло для него такое большое значение, в руках того, о ком он должен был знать достаточно, чтобы иметь полное право не доверять ему? Бьпъ может, он поступил так для того, чтобы в этом залоге, который он оставляет в его руках, иметь новое средство держать его в пределах повиновения. Если торжественная статья мирного договора снова, так сказать, подтвердила права царственного мальчика на престол, то вокруг него должна была образоваться партия, которая, будучи направлена главным образом против Кассандра, обеспечивала значительное увеличение влияния регента, в котором она должна была искать себе опору; такова была несомненная причина агитации выдающихся лиц в пользу царственного мальчика, послужившей только к тому, чтобы ускорить его смерть. Его убиение разрушало существенные основания мира 311 года; теперь регент имел бы полное право не только сам потребовать отчета от того, кому был вверен царственный мальчик, но и пригласить к общей борьбе против виновного тех, с кем он заключил этот мир.
Ни Антигон, ни другие властители, насколько мы знаем, не сделали по поводу этого убиения никаких шагов такого рода и воздержались от всяких дипломатических переговоров по этому вопросу. Неужели же Антигон был тоже доволен, что это так случилось? А если он не был и не мог быть доволен, то почему же он не взял на себя инициативы общего возмездия? Почему он не воспользовался совершившимся преступлением, чтобы выступить против его виновника? Почему он немедленно не двинулся в Македонию, где он как раз теперь мог надеяться найти наибольшее число приверженцев? Или он действительно сделал это, и только наши источники о том умалчивают?
Последнее менее всего вероятно. Принимая в расчет то положение, которое Антигон по заключении мира занимал относительно Селевка, мы принуждены будем сделать другую догадку. Писатель, служащий нам главным источником для истории этого времени, нигде не упоминает, каким образом разрешился этот вопрос; а между тем у Диодора, когда он снова упоминает о Селевке, [4] последний является повелителем Вавилона и верхних провинций; все другие писатели тоже молчат о войне за Вавилон, а между тем зимою 312 года эта область была снова завоевана Деметрием, оставившим для ее защиты значительный оккупационный отряд; да и сам Антигон, как мы должны предположить, заключил мир, главным образом, с целью вести войну против Селевка, который завладел верхними провинциями. Эта война, по-видимому, заняла собою 311 год и даже часть следующего за ним года и воспрепятствовала Антигону принять более непосредственное участие в делах запада. По получении известия о падении Вавилона Селевк, по-видимому, тотчас же возвратился из верхних сатрапий, и ненавидевшие правление Антигона, сын которого так бесчеловечно хозяйничал в их стране, вавилоняне, конечно, немедленно стали на сторону своего прежнего повелителя. Между тем как и на западе был заключен мир, за Вавилон должна была происходить война, к которой мы можем только отнести два отрывочных указания, которые, в противном случае, стояли бы вне всякой силы. Арриан [5] говорит: "Посланные Селевку Никатору Лагидом Птолемеем в Вавилон люди, перейдя в восемь дней через перешеек, двинулись с величайшей поспешностью на верблюдах через безводную и пустынную местность, везя с собою воду на верблюдах и путешествуя ночью". Правда, что Птолемей в мирном договоре отказался от дела Селевка, которого он считал погибшим; но теперь, видя его возвратившимся со значительными силами, он, естественно, должен был послать ему помощь, так как вместе с ним видел в Антигоне своего наиболее опасного противника. На Селевка выступил тогда, как кажется, сам Антигон; Полиен [6] рассказывает: "Селевк выстроил свое войско против Антигона, и началось сражение; оно еще не было закончено, когда наступил вечер; на следующее утро битва должна была возобновиться; Антигон приказал своему войску стать лагерем, чтобы отдохнуть после утомительного дня; Селевк же приказал своим войскам остаться в боевом порядке и отдохнуть, не снимая оружия; на следующее утро он был готов к битве и напал на неприятеля, когда последний только еще готовился к сражению, и без труда одержал над ним победу". Как ни странна эта стратагема, но она все-таки показывает, что произошла битва, в которой Селевк остался победителем. [7] За этим, вероятно, последовало заключение мира, по которому Селевку были уступлены Вавилон и верхние сатрапии; заключение его нельзя отнести ранее 310 года.
Отказываясь по формальному мирному договору от всего востока, Антигон поступил таким образом только ввиду самой настоятельной необходимости, так как дела на западе приняли крайне опасный для него оборот.
При заключении мира 311 года он потребовал провозглашения независимости греческих городов и добился этого, так как в этом именно он видел прежде всего средство обеспечить себе и сохранение мира против происков Кассандра; если бы последний не пожелал держаться в пределах этого постановления, то Антигон, как регент, имел законное право поразить могущество Кассандра в его самом чувствительном месте, между тем как сам он, возбуждая в греках надежды на возвращение свободы, обеспечивал за собою громадное влияние на общественное мнение Греции. Несомненно, его противники не без тревоги смотрели на его предприятие против Селевка, так как в случае его победы над последним и присоединения к его значительным владениям сатрапий востока трое западных властителей имели все основания тревожиться за свою будущность. Умный Лагид понял эту опасность и нашел лучшее средство предупредить ее.
Каково бы ни было значение посланной им прямо в Вавилон помощи, но бесконечно большее значение имела сделанная им диверсия в тылу Антигона, которую он мог произвести, не нарушая заключенного с ним мира. Мирный договор признавал свободу и автономию греческих государств, хотя наши источники не говорят, в каких размерах. Но разве Антигон не послал в 314 году войска и корабли на помощь городам Понта, когда они встали на защиту своей свободы против сатрапа Фракии? Разве не имели все греческие города такого же права требовать признания своей свободы? Разве не противоречил Антигон самому себе, оставляя свои гарнизоны в городах побережья Малой Азии и на островах Архипелага до самой Греции и позволяя своему стратегу Птолемею занимать наиболее важные позиции в Греции? Чтобы поразить в сердце могущество Антигона, не было лучшего средства и более популярного предлога, как придать этому пункту договора 311 года значение общего принципа, открыто провозгласить право всех греческих государств на свободу и выступить на его защиту; Египет ничего не терял при этой мере, так как города Киренаики отделись под предводительством Офелы и по миру 311 года, как кажется, были признаны автономными.
Это и была крупная политическая диверсия, предпринятая Лагидом. Он послал городам, находившимся в сфере влияния Кассандра и Лисимаха, предложение выступить с ним на защиту дела свободы: Антигон, писал он, не исполнил этого лучшего условия мира и не удалил своих гарнизонов из свободных государств; он еще менее согласится исполнить это, когда успешно окончит борьбу на востоке и сделается вдвое могущественнее; теперь еще есть время добиться свободы фактически. В тоже время его полководец Леонид отплыл в суровую Киликию и завладел там теми городами, которые находились в руках Антигона, так как они, во всяком случае, могли считаться греческими. [8]
В то же время делу Антигона в Греции был нанесен второй тяжелый удар. Его племянник Птолемей, бывший стратегом на Геллеспонте и в течение последнего года войны боровшийся в Греции с полным успехом, не считал себя достаточно награжденным своим дядей; он, по-видимому, рассчитывал на получение звания стратега Греции, которое осталось в руках старого Полисперхонта, и ему было приказано возвратиться в свою сатрапию на Геллеспонте. Обладая значительными боевыми силами и будучи господином большей части Греции, он полагал, что достигнет более высокого положения, если изменит делу своего дяди и перейдет на сторону Кассандра, и поэтому послал Фениксу, которому он передал начальство на Геллеспонте на время своего отсутствия, войска и приказание заботливо охранять города и крепости вверенной ему страны, так как Антигон теперь уже более не его повелитель.
Как кажется, в то же время Лисимаху удалось довести до крайности полной блокадой Каллатиду, которая долго защищалась до такой степени, что 1 000 граждан, чтобы не умереть с голоду, бежали из города к боспорскому царю Эвмелу; [9] но о том, что он взял город, источники не упоминают. Этот фракийский Пентаполь, опираясь на скифское царство Эвмела, всегда, по-видимому, успешно защищал свою независимость против Лисимаха. [10]
Кассандр тоже боролся успешно; когда князь пеонов Авдолеонт, теснимый выселившимися из своих земель автариатами, [11] обратился к нему с просьбой о помощи, он выступил против них, победил их и посети все это племя в количестве 2 000 человек в Орбеле. Союз со стратегом Птолемеем значительно увеличил его могущество, так что внутри Македонии партия, вставшая на защиту интересов молодого Александра, не решалась более поднять голову, а Птолемей Египетский, несмотря на его борьбу за свободу греческих городов, которая могла повредить тоже и Кассандру, оставался все-таки его естественным союзником.
Таков был оборот, принятый делами на западе в то время, когда Антигон еще был занят войной на востоке. Он немедленно послал своего младшего сына Филиппа к берегам Геллеспонта против Феникса, а старшего Деметрия в Киликию, чтобы возможно скорее снова завладеть занятыми Леонидом приморскими городами; последний поход был удачен, и египетские войска принуждены были очистить Киликию. Еще больший успех обещал союз, заключенный Антигоном с Кипрским царем Никоклом. Всего важнее было то, что, быть может, не без ведома и согласия Антигона произошло в Греции. Там внезапно выступил Полисперхонт с требованием престола для Геракла, сына Александра и Барсины. Он пригласил его прибыть к себе в Грецию из Пергама, где тот жил со своей матерью, обратился ко всем тем, которые, как он знал, были преданы царскому дому и враждебны Кассандру, с предложением соединиться с ним, чтобы спасти царский престол для последнего от крови Александра, и просил союз этолян помочь ему войсками, обещая им множество наград, когда Геракл завладеет своим царством. Этоляне явились охотно со значительными боевыми силами, так как их манила добыча и крупная награда, со всех сторон собирались приверженцы царского дома и враги Кассандра; скоро образовалось войско, состоявшее из 2 000 человек пехоты и приблизительно 1 000 всадников, а для дальнейших вооружений имелись наготове деньги, оружие и различные боевые запасы; из Македонии тоже получались известия, позволявшие надеяться на счастливый исход.
Между тем Птолемей Египетский получил известие о тайных переговорах царя Пафа [12] Никокла с Антигоном, и, опасаясь потерять свою власть над этим островом, так как другие цари, как он знал, тоже были готовы отделиться, а те, которые уже раньше выступили против него, собирались на собрание, он поспешил уничтожить опасность в самом зародыше. Он послал в Кипр своих друзей Аргея [13] и Калликрата с приказанием устранить царя Никокла. Оба они отправились на остров, получили там войска от стратега Менелая, неожиданно окружили с ними царский дворец, проникли во внутренние покои и объявили царю, что все открыто и Птолемей приказывает ему немедленно лишить себя жизни. Царь попытался оправдываться, но когда ничто не помогло, он повесился, а братья его, потеряв всякую надежду на спасение, тоже лишили себя жизни. Супруга царя Аксиофея, услыхав об этом, бросилась с кинжалом в покой своих дочерей и заколола их, чтобы их девственные тела не достались на позор врагам; затем она пригласила во дворец своих зятьев: теперь, сказала она, более жить не стоит, кровожадная жестокость египетского царя обещает им всем смерть, и поэтому лучше предать себя ей добровольно. Они заперли двери женских покоев и все бросились на кровлю дома, перед которым внизу собрался народ, когда распространилась ужасная весть; перед глазами народа они задушили своих детей своими собственными руками, подложили огня под стропила, и, когда начался пожар, одни бросились в пламя, другие закололи себя кинжалами, а сама Аксиофея нанесла себе смертельную рану и уже умирающая бросилась в пламя. Таков был конец царского рода Пафа, [14]
Если к этим событиям 310 года мы присоединим еще заключенный, вероятно, между Антигоном и Селевком мир, то мы увидим, что теперь во всем царстве Александра господствовал номинально мир, так как предприятие Полисперхонта в пользу Геракла вряд ли было официально признано Антигоном, экспедиция его сына Филиппа к берегам Геллеспонта была направлена против мятежников, а усилия Лагида добиться фактического освобождения греческих городов имели свое оправдание в мирном договоре 311 года; и прогоняя гарнизоны, помещенные сатрапом Египта в городах суровой Киликии, Деметрий действовал во имя высшей государственной власти, которой одной только принадлежала компетенция защищать свободу греческих городов государства.
Этот странный итог вполне соответствовал запутанному и неустойчивому положению дел.
В следующем году мир продолжал еще существовать на тех же условиях, чтобы заменить потерю Киликии, Лагид повел свой флот к Фаселиде, взял этот город штурмом, двинулся в Ликию и завоевал также Ксанф, где находился гарнизон Антигона; двинувшись далее, он напал на Кавн, взял одну из цитаделей города штурмом, а другую заставил сдаться на капитуляцию, совершая все это во имя освобождения греческих городов. Отсюда он отплыл на остров Кос, чтобы оттуда попытаться напасть на Галикарнасс.
Тем временем возникший на западе конфликт нашел свое разрешение. Полисперхонт, как кажется, выступил в начале года во главе значительной армии, чтобы водворить молодого Геракла на царском престоле Македонии; Кассандр выступил против него, расположился лагерем в Тимфейской области, недалеко от лагеря неприятеля. [15] Среди македонян войска Кассандра ясно обнаруживались симпатии к сыну Александра; казалось опасным вступать с ним в борьбу, исход которой делало сомнительным не одно только значительное число войск у неприятеля. Кассандр попытался вступить на путь переговоров и послал спросить Полисперхонта, какую пользу принесет ему, если он одержит победу для Геракла? Тогда он будет принужден делать то, что ему будет приказано другими, между тем как он, Кассандр, готов быть для него более полезным другом; им обоим, как и всем другим, незаконный сын Александра стоит поперек дороги; в случае, если бы его удалось каким-нибудь образом устранить, они оба будут обладать всею властью в Европе и разделят ее между собою; Полисперхонт получит обратно свои владения в Македонии, [16] и в его распоряжение будет отдано войско, достаточное для того, чтобы выступить с ним в звании стратега Пелопоннеса; тогда никто не решится вступить в борьбу с их соединенными силами. Эти предложения Кассандр сопровождал богатыми дарами и обещал еще более богатые: за 100 талантов Полисперхонт был куплен и заключил тайный договор. Он пригласил молодого государя на пир; Геракл чуял недоброе и отказался под предлогом нездоровья; тогда Полисперхонт отправился к нему и упрекнул его в том, что он ему не доверяет и избегает его. Геракл отправился пир; после пира он был задушен, последний мужской потомок царского дома Македонии. [17] Затем оба полководца соединили свои войска; Полисперхонт получил обратно свои македонские владения и определенные по договору 4 000 человек македонской пехоты и 500 фессалийских всадников; завербовав потом всех, которые желали следовать за ним, он выступил с этой армией и двинулся через Беотию на Пелопоннес, но, так как беотяне отказывались пропустить его, то он был принужден двинуться в область локров и провести там остаток зимы.
Источники не сообщают нам, что после заключения договора между Полисперхонтом и Кассандрой предпринял стратег Птолемей, изменивший делу своего дяди и принявший сторону Кассандра; во всяком случае шансов на получение владетельного княжества в Греции у него было весьма мало; мы можем еще предположить, что пелопоннесцы и беотяне отказались пропустить войско Полисперхонта, опираясь на его поддержку, но мы лишены всякой возможности определить то, оставил ли он Грецию по совету Кассандра или по собственной инициативе, чтобы искать счастья в другом месте. Он сел со своими войсками на корабли в Халкиде и отплыл в Кос к Лагиду, который принял его с особенными почестями. Но скоро Лагиду не понравились крайне приветливое отношение стратега к войскам, делаемые им подарки предводителям и его видимые старания приобрести себе народное расположение, и, находя нужным предупредить возможность более опасных интриг, он приказал взять стратега под стражу и принудил его выпить кубок с ядом; его войска были успокоены подарками и раскассированы между египетскими войсками. Мы можем предположить, что Лагид действовал так с полного согласия Кассандра, так как им обоим племянник Антигона уже принес достаточную пользу, изменив делу своего дяди, между тем как в будущем он мог им служить только помехой. [18]
Увеличив свою армию войсками стратега Птолемея, сатрап Египта приступил к осаде Галикарнасса, где находился Антигонов гарнизон; осада началась, вероятно, в конце 309 года. Деметрий поспешил на помощь Галикарнассу, и Птолемей скоро увидел себя вынужденным отступить к Минду. [19]
Если в Европе благодаря измене Птолемея и Полисперхонта Антигон и понес крайне значительные потери, то в Азии его сыновья Деметрий и Филипп действовали с наилучшим успехом: один - противодействуя освободительным попыткам египетского сатрапа, а другой - приобретая снова земли по Геллеспонту, где возмутился Феникс. Номинально мир еще продолжал существовать, но буря грозила разразиться каждую минуту. Можно было ожидать, что Антигон приведет в исполнение свой прежний план переправиться в Европу; в таком случае Лисимаху прежде всего грозила крайне серьезная опасность; переправа через Геллеспонт не представляла никаких затруднений, из Херсонеса дорога во Фракию была открыта, так как укрепления Кардии были устроены только для прикрытия этого богатого полуострова против фракийцев; с этой стороны нечего было более опасаться, так как фракийские племена были покорены. Лисимах решил основать город на перешейке, соединяющий полуостров с материком, и поместил его посредине между Кардией и Пактией, чтобы он преграждал также ведущую от Геллеспонта во внутренность страны дорогу; большая часть жителей Кардии была переселена в новый город Лисимахию. [20]
Наступил 308 год. Лишь только позволило время года, Птолемей оставил со своим флотом стоянку у Минда, проплыл мимо Кикладских островов, [21] освободил Андрос от неприятельского гарнизона, который еще там держался, и пристал к берегу у Коринфского перешейка. Коринф и Сикион находились еще в руках Кратесиполиды, вдовы Александра; Птолемей предложил ей сдаться ему, но ее наемники объявили, что она должна защищать эти крепости. Находясь в это время в Коринфе, она одобрила прекрасный образ мыслей своих воинов, в котором она уже и прежде имела случай убедиться, и объявила, что не уступит ни за что, но, чтобы еще более усилить себя, вызовет подкрепления из Сикиона. Она тайно послала гонцов к Птолемею: ночью перед воротами Акрокоринфа появились вооруженные люди; их впустили, полагая, что это войска Сикиона, но это были призванные Кратесиполидой египетские войска. Таким образом, Коринф и Сикион перешли в руки Птолемея. Здесь Птолемей заявил, что он прибыл, чтобы освободить греческие города, и предложил им поддержать его предприятие; он потребовал от пелопоннесцев провианта и денег, надеясь, что заманчивое слово "свобода" немедленно привлечет греков на его сторону. Но последние уже слишком часто бывали обмануты, а потому не поедали ни провианта, ни субсидий. Раздраженный этим, как говорят, Птолемей оставил дело освобождения, заключил с Кассандрой мир, по которому каждый сохранил за собою свои настоящие владения, оставил в Сикионе и Коринфе сильный гарнизон пой начальством Клеонида и возвратился в Египет. [22] Эти мотивы никак не могут быть истинными, даже если Птолемей выразился так в прокламации к грекам. Если бы была какая-нибудь возможность распространить свою власть также и на Грецию, Птолемей, конечно, не принял бы во внимание интересов своего союзника; но так как Кассандр как раз теперь номинально уступил Пелопоннес Полисперхонту, то Птолемей, может быть, действовал в согласии с Кассандром, лишая старого Полисперхонта владений, которые могли бы ему снова доставить некоторое влияние; если бы он имел в виду непосредственные владения Кассандра, то он обратился бы в Афины и встретил бы там, наверное, больше симпатии, чем на Пелопоннесе. Ни в коем случае его неудовольствие на равнодушное отношение пелопоннесцев не было причиной того, что он не делал никаких дальнейших попыток завладеть полуостровом. Заключить договор с Кассандрой и поспешно возвратиться в Египет заставило его происшедшее в афинских землях событие, которое для него, действительно, составляло предмет крайней важности. Это был верный случай, когда преемники Александра вступили в сношения с дальним западом.
На Сицилии образовалась греческая держава, носившая совершенно своеобразный характер. Уже сто лет на острове и в Великой Греции тянулась борьба между тиранией, олигархией и охлократией, ведшаяся с большим ожесточением, чем в какой-либо другой стране с греческим населением; каждая из партий нуждалась в наемниках, которые, не зная родины и привязанностей, привлекаемые только добычею и барышом, занимались войной, как ремеслом, и давали случай каждому искателю приключений попытать свой талант и свое счастье. Одним из таковых был Агафокл, сын Каркина, горшечник по ремеслу, способный на самые смелые и изумительные предприятия и одаренный блестящим военным талантом и той силой воли, той упорной последовательностью в своих действиях, которые всегда достигают своей цели; в это столь богатое значительными и оригинальными характерами и странными, так сказать, эксцентричными событиями, время мы почти не встречаем более значительного характера, более смелой узурпации, более дерзкого завоевания, чем у Агафокла. Любовь одного сиракузянина, выбранного в стратеги в войне против Акраганта, принесла ему звание начальника, а смерть этого стратега и рука его вдовы доставили, ему значительное состояние и влияние в городе. В Сиракузах еще продолжала существовать введенная Тимолеонтом демократия, но на лоне ее господствовала олигархическая партия Гераклида и Сострата; новая война, в которой Агафокл участвовал в качестве военачальника, показалась ему удобным случаем для попытки восстать против господства олигархов; его предприятие не удалось, и он был изгнан. Он скитался повсюду с отрядом солдат, ища новой службы; кротониаты и тарентинцы прогнали его со службы; тогда он попробовал заняться военным ремеслом на свой собственный риск. Сострат осаждал Регий; Агафокл немедленно обратился с воззванием ко всем тем, которые были выгнаны олигархами, приглашая их соединиться с ними для защиты свободы; он заставил Сострата снять осаду с Регия и подступил к стенам Сиракуз; там происходили ужасные смуты, и борьба между партиями достигла крайнего ожесточения, наконец, народ настоял на том, чтобы Агафокл был возвращен и назначен стратегом и стражем мира. Жестоки были средства, с помощью которых он утвердил свою власть; все, что держало сторону прежнего правительства, а это были самые знатные и состоятельные граждане, были сотнями казнены или изгнаны; это было господство полного террора. Наемники и народ грабили и расточали достояние богатых; Агафокла, перед которым они благоговели, они назначили полководцем с неограниченной властью; опираясь на них и на народ маленьких городов, он начал отныне неутомимо и с выдающимся благоразумием заботиться о благе своих подданных и об утверждении своего господства.
Ему скоро предстояло подвергнуться тяжелому испытанию. Изгнанные из Сиракуз олигархи нашли благосклонный прием в Акраганте, и им удалось склонить народ к войне против Агафокла; тогда последний приступил к серьезным приготовлениям, начал искать себе союзников,. убедил одного спартанского царя принять на себя звание военачальника, а тарентинцы прислали ему 20 кораблей, чтобы помочь ему, как говорилось тогда, освободить Сицилию. Но начальственный образ действий спартанца и несогласия между союзниками парализовали успех этого предприятия, и карфагенянин Гамилькар явился посредником при заключении мирного договора между Акрагантом и Агафоклом, по которому Карфаген приобрел Гимеру, Селинунт и Гераклею, а Сиракузы сохранили за собою гегемонию над остальными городами острова; это было в 313 году. Господствовавшая в Карфагене олигархия не согласилась на условие этого заключенного полководцем мира, который давал опасную власть в руки ее смелого и уже достигшего большого могущества на Сицилии соперника; она начала готовиться к войне, и он точно так же; нападение Агафокла на Мессину в 312 году послужило сигналом к войне; в следующем году карфагеняне послали большое войско на Сицилию; сначала в борьбе счастье благоприятствовало Агафоклу, но затем он был разбит, оставлен всеми своими союзниками и принужден отступить в Сиракузы; вся Сицилия, за исключением одного только этого укрепленного города, находилась в руках карфагенян. Тогда Агафокл составил смелый план переправиться в Африку и напасть на карфагенян в их собственной стране, между тем как достаточный гарнизон под начальством его брата Антандра должен был защищать Сиракузы. Он собрал сколько мог денег; сокровища храмов, имущество сирот, кассы купцов, избытки богатых - все было конфисковано, всякий ропот наказывался с беспощадной строгостью; отовсюду были собраны корабли и запасы; были взяты самые отборные наемники, и всадники получили приказ явиться за оружием, доспехами и лошадьми; летом 310 года эта дерзкая экспедиция вышла в море на 60 кораблях, и ей удалось благополучно избежать встречи с карфагенским флотом. Она пристала к берегу у так называемых Каменоломен на берегу Ливии, была принесена жертва богиням Сицилии, Деметре и Персефоне, и в честь их флот был сожжен. Теперь необходимо было победить. Все благоприятствовало тому, чтобы облегчить смелому завоевателю его задачу и возбудить в его войске наемников жажду добычи; вся местность, покрытая роскошными загородными домами пунийских купцов, напоминала собой сад; здесь были виноградники, рощи масличных деревьев, разбитые парки с искусственно проведенным орошением, прекрасные луга, покрытые густою травою, пастбища со стадами рогатого скота редкой красоты, хлебные поля, содержащиеся в отличном порядке, леса и высившиеся на заднем плане горы; вся усыпанная городами окрестность представляла собою радостную картину безмятежного мира. Скоро ближайшие пункты были завоеваны; Агафокл выступил в открытое поле, чтобы ожидать карфагенян для битвы; государство, управляемое строгою аристократией, постоянно разделяемое на партии взаимной завистью небольшого числа обладавших царственными богатствами фамилий, управляемое с величайшей осмотрительностью и недоверчивой суровостью учреждениями, напоминавшими государственную инквизицию, как она образовалась при тождественных условиях в Венеции, выслало войско под начальством двух полководцев из враждебных друг другу фамилий; один генерал должен был наблюдать за другим. Ганнон пал, а Гамилькар бежал, чтобы, возвратившись в Карфаген, тем вернее добиться для себя верховного начальства. Победа доставила сиракузянину колоссальную добычу и новые завоевания; он двинулся для осады Туниса в 309 году. В Карфагене господствовала величайшая тревога; золотые украшения из храмов [23] были посланы в метрополию Тир; народ полагал, что боги разгневаны на то, что долгое время вместо наиболее любимых собственных детей для них откармливались и приносились им в жертву дети чужеземцев; должностные лица выбрали двести детей из знатнейших фамилий и бросили их в раскаленные руки пунийского Молоха; около трехсот других было добросовестно принесено в жертву родителями.
Агафокл уже завладел равниной, занял окружавшие Карфаген горы, и более 200 городов на морском берегу покорились ему. Он еще не решался напасть на густо населенную и сильно укрепленную столицу, а двинулся в верхние области, чтобы покорить также и их. Из Сицилии получались самые лучшие известия; Сиракузы не только выдержали осаду, но осаждающие были отбиты, а их полководец взят в плен, казнен и его голова послана Агафоклу. Последний со всех сторон обложил город; карфагеняне, попытавшиеся произвести вылазку, были отбиты со страшными потерями. Вторая победа Агафокла в следующем году, при которой пала 1 000 греков, составлявших главное ядро карфагенского войска, по-видимому, наконец, так истощила силы противника, что Агафокл нашел возможным думать о штурме самого Карфагена. Количество его войска, вероятно, уже было недостаточно для этой последней и наиболее трудной борьбы; ему было необходимо значительное число новых наемников; откуда достать их в такое короткое время? На море еще господствовал карфагенский флот; так что он не мог надеятся перевезти сюда людей ни из Сицилии и Великой Греции, ни из Пелопоннеса, а вербовать себе солдат из африканских племен он находил бесцельным, так как им недоставало главного - военной опытности. [24] Агафокл нашел отличное средство.
В 312 году, как мы уже упоминали, Офел, [25] наместник Лагида Птолемея в Кирене, пользуясь неоднократно выражавшейся ненавистью киренейцев против египетского господства, возмутился против своего повелителя; война между Птолемеем и Антигоном дала ему возможность удержаться в занятом им положении; мирным договором 31! года, вероятно, была признана автономия Пентаполя, как и всех греческих государств, что во всяком случае не исключало того, что Офела оставался повелителем этой области. [26] В течение следующих лет Птолемей не имел времени думать о вторичном присоединении Киренаики; для него было вернее склонить на свою сторону в качестве освободителя сначала греческие государства в Малой Азии и Греции. Между тем могущество Офелы усиливалось, он уже распространил свое господство до алтаря филенян и до пунийской границы в юго-восточном углу большого Сирта; на его службе находилось значительное войско наемников, и он уже помышлял о том, чтобы еще далее распространить пределы своего господства. В это время в Кирену прибыл послом сиракузянин Орфон, чтобы предложить ему от имени своего повелителя принять участие в войне против варваров. Агафокл, говорит он, готов уступить ему за это всю Ливию, ему достаточно Сицилии, и он начал войну в Африке только для того, чтобы пунийцы впредь не мешали ему беспрепятственно владеть этим прекрасным островом; если бы он питал более честолюбивые намерения, то он скорее стремился бы распространить свое господство на Италию; Ливия же отделена от Сицилии большим и полным опасностей морем, и он далек от намерения желать сохранить то, что разъединила сама природа, между тем как Кирена естественным образом призвана к господству над Ливией. Выслушав с большою радостью эти и тому подобные речи посла, Офела тоже отправил послов к Агафоклу, которые должны были заключить с ним союз, и деятельно приступил к вооружениям, послав даже в Афины предложение заключить с ним союз, так как его супруга Эвридика была афинянкой из рода Мильтиада, [27] и город был, кроме того, расположен к нему за многочисленные знаки внимания, которые он ему оказывал. Много афинян, равно как и других греков, последовало за его вербовщиками; они сулили себе крупную добычу в земле богатых пунийцев, надеялись получить клерухии в самой благословенной области Ливии и горели страстным желанием эмигрировать и навеки покинуть несчастную родину, которая, по-видимому, не могла им более дать ни покоя, ни свободы, ни надежды.
Когда приготовления были окончены, Офел со своей армией двинулся на запад; за ним следовало более 10 000 человек пехоты, 600 всадников, 100 боевых колесниц более чем с 300 возницами и воинами на них, а кроме этих строевых войск, у него было еще внестроевых, как их называли, около десяти тысяч; многие имели с собою жен, детей и имущество, так что армию можно было принять за многочисленную колонию переселенцев. Через восемнадцать дней армия достигла Автомалы, последнего города Киренейской области. Затем путь вел через скалистую долину так называемой пещеры Ламии в глубине пустыни Сирта. Недостаток воды, съестных припасов, палящий солнечный зной, хищные звери следовавшие за армией и растерзывавшие отстающих, ядовитые змеи, которые, будучи одного цвета с песком пустыни, скрывались от глаз, чтобы жалить тем вернее, появившаяся скоро смертельная лихорадка, истощение войск, значительная смертность и общий упадок духа - таковы были страдания, среди которых после более чем двухмесячного похода Офела привел свое войско к Агафоклу. Оба войска расположились лагерем друг против друга. Агафокл послал в изобилии съестных припасов, чтобы дать оправиться союзному войску, и послал к Офелу, как будто в виде заложника, своего сына Гераклида, юношу большой красоты, зная, что Офел предавался противоестественной любви к мальчикам; он велел своему сыну быть приветливее и в то же время недоступным для Офелы и не соглашаться оказать этому государю последний знак своего расположения до того дня, который он ему назначил. Когда большинство киренейского войска рассеялось по окрестностям для сбора травы и съестных припасов, Агафокл созвал свое войско на собрание и заявил, что Офел изменник, что он злоупотребляет вверенным ему мальчиком и что он желает сражаться не для общего блага, а для своей личной выгоды; после таких и подобных обвинений он призвал свои войска к оружию и повел их против лагеря киренейцев; Офела, тщетно пытавшийся защититься, пал в бою. [28] Лишившись своего полководца, киренейские войска были принуждены сдаться и перешли на службу к Агафоклу Тех из них, которые были непригодны для войны, он посла: в Сиракузы; буря рассеяла корабли, так что многие потонули, другие были оттеснены к Питекусским островам, и только немногим удалось достигнуть Сицилии. [29]
В нашу задачу не входит следить за дальнейшим ходом войны под стенами Карфагена; [30] отныне все предприятия Агафокла были неудачны; в следующем году он увидел себя вынужденным отправиться в Селинунт для подавления вспыхнувшего на Сицилии восстания, а по своему возвращению в Африку понес тяжелое поражение, за которым последовал мятеж среди его войск; он поспешил незаметно скрыться, оставив своих двух сыновей; киренейские войска возмутились против него; в годовщину смерти Офелы оба юноши умертвили себя.
Смерть Офела лишила Киренаику ее господина и предводителя, а в значительной степени также и ее могущества. Весть об этом, вероятно, заставила Лагида возвратиться из Пелопоннеса; его договор с Кассандром, по которому они оба признавали друг за другом те греческие государства, которыми владели, показывал с достаточной ясностью, что он желал перестать вести борьбу за греческую свободу, Кирена естественным образом была ближайшим предметом его забот и желаний; момент был в высшей степени благоприятен для ее присоединения. Он послал своего приемного сына Мага [31] с войском, приказав ему снова занять эту область; она была покорена снова без значительной борьбы; ему, по-видимому, покорилась вся страна до Катабатма, границы Египта. По восстановлении в ней порядка эта богатая страна скоро снова достигла цветущего состояния.
Это, несомненно, было для Птолемея важным приобретением. Но почти не менее важно было второе преимущество, которое доставил ему его двухлетний морской поход; конечно, столь гордо возвышенная им автономия, наполнившая, вероятно, греческий мир величайшими ожиданиями, принесла мало пользы делу свободы; но мирным договором, который он заключил с Кассандрой, и взаимной гарантией неприкосновенности их приобретений в Греции Египет и Македония в Греции подавали друг другу руку и вместе с Лисимахом, который, несомненно, не колеблясь присоединился к этому союзу, с его сильной позицией на Геллеспонте, с египетским флотом, который мог опереться на Андрос и Кос, они составляли такой оборонительный союз, который, по-видимому, навсегда ограждал положение вещей в Европе от притязательного вмешательства Антигона.
Главная руководящая роль в политике заметно все более и более переходила в руки Лагида. Одно относящееся к этому году (308) письменное предание говорит нам, что последние остатки царского дома склонны были ввериться ему. Кроме Фессалоники, супруги Кассандра, из потомков царя Филиппа была В живых еще только его дочь Клеопатра, вдова царя Александра Эпирского; уже пятнадцать лет она имела свою резиденцию в Сардах. Ранее она стремилась приобрести влияние на дела государства при помощи брачного союза с Леоннатом и Пердиккой, но они оба умерли до свадьбы; затем за нее сватался Кассандр, но она ненавидела в нем врага своего дома; Лисимах тоже был отвергнут ею; Антигон и Птолемей тоже сватались за нее; после гибели мужского потомства царского дома ее рука, по-видимому, могла давать право на диадему. Старый Антигон был ей противен, а между тем в Сардах она была в его руках. Теперь она обещала свою руку Лагиду, верному боевому Товарищу ее брата, сказав, что она убежит из Сард, прибудет к нему и вступит с ним в брак. Но Антигон уже дал нужные инструкции военачальнику на Сардах; она была удержана, когда намеревалась бежать, и скоро была найдена убитой, причем все говорили, что ее умертвили некоторые из ее рабынь. Антигон приказал схватить их и казнить, как виновниц убийства, а тело царицы похоронить со всеми почестями. Но тем не менее никто не сомневался, что инициатива этого злодеяния принадлежала ему. [32]
Его положение было далеко не блестяще; за эти годы мира ловкая политика его противников все более и более оттесняла его на задний алан; и каждый дальнейший год неповиновения только увеличивал силу и притязания тех, кого он желал принудить к повиновению в силу своего звания регента; еще один дальнейший шаг назад - и его игра была бы проиграна. Как раз тот принцип, на который он опирался, был всегда оспариваем ими, а теперь с двойным правом, так как более не существовало законного главы государства, прав и величества которого он был бы представителем, и законного наследника царского венца, именем которого он мог бы управлять государством. Принцип единства государства, добиться признания которого в мирном договоре 311 года ему еще удалось, его противники считали устраненным с тех пор, как законное потомство царского дома перестало существовать; что же оставалось теперь, кроме территориальной системы?
Таким образом, эти обе тенденции находились в самом полном противоречии друг с другом. Речь шла не об одном только вопросе титула; с решением этого вопроса были связаны существеннейшие практические интересы, все законное понимание важных политических условий царства Александра и будущность земель и народов, которые оно соединяло в себе; и та, и другая сторона должны были понимать, что здесь вопрос поставлен о том, существовать или нет; а для решения этого вопроса не было налицо никакой инстанции, никакой формы, никакого признанного правила.
Невозможно предположить, чтобы по этим вопросам не происходило никаких дипломатических переговоров между представителями власти. Они могли повести только к тому, чтобы еще более усилить это противоречие. Предполагая, что одной стороной был предложен конгресс, чтобы решить это дело третейским судом или прийти к тому соглашению, к какому пришли между собою немедленно по смерти Александра знатнейшие офицеры, то другая сторона, несомненно, должна отклонить как компетенцию третейского суда, так и целесообразность конгресса, для которого не существовало ни установленных форм, ни общепризнанных оснований. И если бы было вполне естественно указать на странную прерогативу македонян подтверждать своим одобрением права того, который наследовал царский венец, и, следуя этой аналогии, признать теперь, когда никакого наследника не существовало, за вооруженным собранием македонян право избрания главы государства, то в этом акте очевидно заключалось petitio principii единства государства, которое, по мнению его противников, перестало существовать вместе с царским домом. И за какими македонянами должно было быть признано это право? Уже не за так ли называемым государственным ополчением, во главе которого стоял Антигон? Положим, что в свое время македоняне Антигона обвинили и осудили Кассандра; но ни Кассандр, ни его друзья не признали этого приговора, и сам Антигон должен был фактически отречься от него при заключении мира 311 года - или должны были быть призваны все носящие оружие македоняне? Каждый из властителей имел в своем войске и в своих землях от катарактов Нила до пограничных крепостей на берегах Инда и Яксарта македонян; каким образом могли они позволить своим македонянам соединиться в качестве принадлежавших непосредственно к единому государству лиц, чтобы составить из себя высшую авторитетную инстанцию, на которую никто не имел более законных прав и права и полномочия которой перешли на отдельные части.
Существовал еще один путь избежать очевидно предстоявшего страшного столкновения. Мы можем быть уверены, что Лагид не преминул порекомендовать этот исход. Антигон при тех владениях, которые он имел в своих руках, увидел перед собою трудную задачу заставить признать свое господство тех, на кого он должен был смотреть как на узурпаторов, между тем как они, занимая просто оборонительное положение относительно него, могли быть вполне готовы признать за ним те же права над входившими в состав его владений территориями, каких они требовали для себя. Насколько вероятно, что регенту были сделаны предложения в таком смысле, настолько же достоверно то, что он отверг их.
Как ни сильно было в нем желание надеть на свою голову диадему Александра, он имел достаточно ума и самообладания, чтобы или отказаться от шага, который немедленно подал бы повод и законное право его соперникам к подобному же провозглашению себя царями, или же пока отложить его. Что исчисление продолжало вестись по годам умерщвленного молодого Александра и что продолжали чеканиться его монеты, является доказательством существования правовой фикции, при которой Антигон ничего не приобретал, а его соперники ничего не теряли, и при которой только теоретический вопрос оставался еще пока нерешенным.
Его уже более не было возможно решить на основании правовых доказательств или с помощью дипломатических средств; он сделался простым вопросом силы и должен был решиться при помощи оружия.
Антигон позволил своим противникам значительно опередить себя. Селевк имел в своих руках весь восток, для которого Вавилон служил могущественным центральным пунктом, а па западе владел землями до линии Евфрата. Лагид, господствовавший на Кипре, в Кирене и даже в Эгейском море, да обладавший притом значительным флотом, который уже дал почувствовать себя южному и западному берегу Малой Азии, был гораздо более опасным противником с тех пор, как уладил свои несогласия с Кассандром. Последний имел, кроме Македонии, Фессалию; Эпир под властью Алкеты был почти в его полном распоряжении, на Эвбее, в Фивах, в Афинах, в Мегаре находились его фрурархи. Занятие Птолемеем Андроса, Акрокоринфа и Сикиона и данные им и Кассандром обоюдные гарантии неприкосновенности их владений в Греции служили соединяющим звеном между ними и отдавали в их распоряжение денежные средства греческих государств и возможность вербовки в них наемников. Лисимах, державший их сторону и прикрывавший в Лисимахии Геллеспонт, да и пользовавшийся решающим влиянием в Византии, довершал политическую изолированность Антигона.
Один факт показывает нам, что он не оставлял этого без внимания, а принимал против того умные и решительные меры. Вскоре мы находим его занятым постройкой своего нового города Антигонии на берегах Оронта; тот факт, что он переносил сюда центр своей силы, занимая одинаково нападающее положение против долин Евфрата и Нила, показывает нам, каким образом он понимал задачу своей политики. Как кажется, он основал еще и вторую Антигонию в то время (313), когда имел намерение переправиться в Европу; последний город он заложил на том месте Троянского берега, где залив Бесика, находящийся недалеко от входа в Геллеспонт, представляет надежное убежище от его сильных течений. Отсюда ему было нетрудно держать в страхе Фракию, несмотря на Лисимахию; чтобы господствовать над пропонтийским берегом Малой Азии, Фракия должна была бы находиться в одних руках с Македонией, как во время Филиппа и Александра; опасной она могла быть теперь потому, что Лисимаха его союзники Кассандр и Птолемей могли также поддерживать и со стороны моря. То обстоятельство, что Македония и Египет в Греции шли рука об руку, было для Антигона самым опасным моментом. Здесь он не должен был дозволять окрепнуть такому положению вещей; попытка разорвать здесь ту цепь, которой его окружали, должна была составить первую задачу его наступательной политики. Он мог обратиться сюда, не нарушая мира 311 года; и выступая борцом за признанную этим миром свободу греков, он действовал вполне в духе верховной власти и в силу своего высшего авторитета.

[1] Эта надпись была сообщена Brugsch'eм в «Zeitschr. fur agyptische Sprache» Lepsius'a (1871, IX, с. 1 слл.) и комментирована Wachsmuth'OM (Rhein. Mus., Neue Folge., XXVI, c. 464). Дата этой надписи, помеченной «месяцем Тотом седьмого года царствования Александра», очевидно, относится к предмету переговоров относительно этого дара, когда сатрап «с радостью в сердце» возвратился из Ливии «и торжественно праздновал свое возвращение». Приготовление камня для надписи должно было потребовать затем довольно продолжительного времени. Следует еще заметить, что Птолемей в этой надписи несколько раз называется «сер Египта», т. е. наместник, вельможа, но в одном месте, где приводятся слова Птолемея, употреблено выражение: «Я сатрап Птолемей», изображенное фонетически, как мне любезно сообщил Lepsius, в формуле pechschtron, к которой прибавлено для пояснения слова «властитель».
[2] και κατά τήν Μακεδονίαν λόγους ύπο τίνων διαδιδομένους, βτι καΟηκει προ άγειν έκ της φυλακής τον παΐδα και τήν πατρωαν βασιλείαν παραδιδόναι (Diod., XIX, 105, 2).
[3] Так рассказывают Диодор (XIX, 105) и Юстин (XV, 3); по словам Павсания (XI, 7, 2), смерть их обоих последовала от яда. Мы не имеем возможности определить время этого убиения, если не решимся сделать из вышеприведенной эры халдеев того заключения, что оно произошло ранее осени 311 года.
[4] Diod., XX, 106. Недостающий здесь рассказ должен был бы по обычному порядку распределения Диодором своего материала стоять в XIX, 105; но чтобы перейти скорее к событиям в Сицилии, он крайне поверхностно излагает 31L год в этой одной главе.
[5] Arrian., Ind., 43, 4. Л
[6] Polyaen., IV, 9, 1.
[7] Аппиан (Syr., 57) перечисляет основанные Селевком города: καί έπί ταΐς αυτού νίκαις έστί Νικηφόριόν τε έν τή Μεσοποταμία καί Νικόπολις εν Αρμενία τη άγχοτάτω μάλιστα Καππαδοκίας. Если последнее место, как это весьма вероятно, обозначает место одержанной им в 302 году над Деметрием победы, то Никифорий на Евфрате мог бы обозначать место его победы над Антигоном.
[8] Diod., XX, 19. Это ясно доказывает, что Антигон со своей армией находился в отсутствии. Лапеф считался греческим городом, так как его называют Λακώνωον κτίσμα (Strab., XIV, 682). Солы были Αργείων άποικοι καθάπερ καί Τόδιοι (Polyb., XXI, 24, 10). Монеты Нагида и Келендерида имеют уже во время персидского господства надпись на греческом языке.
[9] Эвмел вступил на престол именно в этом 310 году (Diod., XX, 25).
[10] L. Muller (Die Munzen des Lysimachos, c. 62) приходит к тому выводу, что ни в понтийских городах, ни в Византии не существовало монет Лисимаха и что чеканившиеся там с именем Лисимаха монеты относятся к позднейшему времени и представляют собой только излюбленную в понтийских землях монету. События, давшие Евмелу возможность достигнуть такого большого могущества на северном берегу Понта, рассказаны Диодором (XX, 22 sqq.) и объяснены Bockh'oM (С. I. Graec, II, п» 102 sqq.).
[11] Автариаты были принуждены к переселению постигшим их страну громадным бедствием – падавшими с неба лягушками (Heraclides Lembus, fr. 3, ар. Athen., VIII, p. 333; Diod., Ill, 30; App., Illyr., 4; Iustin., XV, 2, 1). Аппиан помещает это событие слишком поздно, а Юстин на четыре года раньше, так как принятая Диодором (XX, 19) хронологическая группировка событий заслуживает, несомненно, большей веры. Интересно, как Аппиан мотивирует это постигшее автариатов бедствие: они хотели с Μολιστόμω καί Κελτοις τοις Κίμβροις λεγομένοις предпринять поход против Дельфов, чтобы разграбить храм, но Бог наслал на них дождь и бурю и, наконец, эту казнь и т. д…. Мы не имеем из других источников никаких сведений о походе на Дельфы до похода 278 года; тем менее известно нам о предводителе кельтов Молистоме, и то, что кельтологи говорят об упоминаемых в этом рассказе кимврах, мне представляется более чем сомнительным.
[12] Wesseling (ad Diod., XX, 21) вместе с другими старыми учеными держится того мнения, что этот Никокл из Пафа есть не кто иной, как Никокреонт, которому Птолемей отдал управление Кипром. Того же мнения держится и Engel (Kypros, I, 368 и 496). Это предположение вполне соответствовало бы обстоятельствам, но оно не выдерживает критики, так как, по словам Плутарха (Alex., 29), Никокреонт был царем Саламина и был, вероятно, сыном Пнитагора (Arrian., Ind., 18, где, вероятно, следует исправить текст следующим образом: ΝιΟαφών δ Προταγόρου Σαλαμίνιος).
[13] По своим годам это не может быть сын Птолемея (Paus., I, 7); в противном случае мы должны были бы предположить, что он родился от первого брака Птолемея в 324 году. Что же касается до Калликрата, то мы почти наверное можем утверждать, что это был самосец Калликрат, сын Баска, которого мы встречаем в изданных Homolie надписях с острова Делоса (Bull, de corresp. hellen., IV, с. 320 слл.). Более точные подробности об этих двух лицах я сообщил в моем исследовании Zum Finanzwesen der Ptolemaer (Sitzungsber. der Berl. Akad., 2 февр. 1882 г.).
[14] Diod., XX, 21; Polyaen., VIII, 48.
[15] Об этом событии говорит Феофраст в главе περί Λογοποιίας, где автор новостей рассказывает, что он получил из самого верного источника известия, что Полисперхонт и царь разбили Кассандра наголову и взяли в плен его самого; это можно, говорит он затем», прочесть даже на лицах городских властей (τά πρόρωπα τών έν τοις πράγμασι), и затем прибавляет: «Бедный Кассандр, как он несчастен, как изменило ему счастье!». Этим царем может быть только Геракл, но не Арридей, так как только в это время Афины вполне держали сторону Кассандра.
[16] παραχρήμα μεν άπολήψεται τάς προγεγενημένας κατά Μακεδονίαν δωρεάς… τας τ' έν τή Μακεδονία δωρεάς έκομίσατο (Diod., XX, 28, 2–3). Не знаю, правильно ли я понял выражение δωρεάς; слова схолиаста Аристофана (έστι δέ δωρα μέν τά έπι δωροδοκία δεδομένα, δωρεά δέ έπι τιμής: Αν., 510) дают нам право понимать под ними пожалования землями, и слова Диодора (XV, 91, 1; XVI, 3, 4; XIX, 86; 1) точно так же можно вполне свободно истолковать в таком смысле, хотя эти места вовсе не исключают намерения действовать с помощью подкупа. Совершенно подобные этим δωρεάις были предложенные Эвмену δωρεαι, о которых мы уже упоминали выше и о которых Диодор (XVIII, 50) говорит: λαβείν δωρεάς πολλαπλασίους ων πρότερον ην έσχηκώς και σατραπείαν μείζονα κτλ. Военные отличия, которые Эвмен имеет право раздавать, καυσίας άλουργεις καί χλαμύδας, Плутарх (Еит., 8) называет тоже δωρεαί.
[17] Diod., XX, 28; Paus., IX, 7; Plut., De falso pudore, 530. Это злодеяние было совершено (έν θοίνασιν) около Трампии (Sycophron. Alex., v. 800; cf. Tzitzes ad L. I.). Изложение Юстина (XV, 2) неточно, но он замечает, что вместе с Гераклом была задушена его мать Барсина. Слова Диона Хрисостома (XLIV, 559) отличаются крайней запутанностью: «Геракл, сын Александра, не сделался царем, но непогребенный был принесен к Олимпиаде, и когда она его оплакала, она сама умерла».
[18] Diod., XX, 27.
[19] Диодор вовсе не упоминает об этой осаде Галикарнаса, а Плутарх (Demetr., 7) помещает ее непосредственно после возвращения Деметрия из Вавилона в 312 году; так как в следующем году Птолемей выступает из Минда в море, то борьба за Галикарнас должна быть отнесена к концу этого года.
[20] Diod., XX, 29; Paus., I, 9, 10. Значение этого города выясняют нам указы и распоряжения Антиоха III, приводимые Аппианом (Syr., 2) и Диодором (XXIX, 5, ed. Dind.).
[21] Весьма возможно, что в это время был основан κοινον των νησιωτών, о существовании которого мы узнали только недавно благодаря удачным разысканиям французских ученых. Во всяком случае принесенная им в дар золотая ваза весом в 4331/2 драхмы с надписью Πτολεμαίος Λάγου Μακεδώς ведет нас к тому времени, когда Птолемей еще не принял титул царя. Это указание находится в инвентаре сокровищницы Делосского храма, одном из наиболее интересных документов, который Homolle издал и снабдил прекрасными комментариями в Bull, de la corresp. Hell. (VI, с. 1 слл., 1882 г.).
[22] Diod., XX, 37; Polyaen., VIII, 58. Он взял также и Мегару и предложил жившему там философу Стильпону сопровождать его в Египет (Diog. Laert., И, 115); но город опять перешел в руки Кассандра.
[23] τούς έκ τών Ιερών χρυσούς νάους (Diod., XX, 14). Мы не можем сказать, были ли это действительно модели храмов.
[24] Главные сведения об этих событиях мы находим только у Диодора и Юстина, которые здесь оба следовали Дуриду.
[25] За исключением уже сообщенных нами выше в тексте сведений, об этом Офеле мы не знаем почти ничего. Что он был родом из Пеллы и был сыном Силена, что затем он в 325 году принимал участие в триерархиях флота на Инде, это мы видим из Арриана (Ind., 18). Следовательно, упоминаемый Псевдо–Аристотелем (Oecon., II, 36) как уроженец Олинфа Офел не может быть одним и тем же лицом с уроженцем Пеллы.
[26] Юстин (XXII, 7) и Орозий (IV, 1, 6) называют Офела regem Cyrenes, что не может быть ошибкой. Диодод) (XX, 40) говорит κυριεύων τών περί Κυρήνην πόλεων, а Плутарх (Demetr., 14) называет его Κυρηνην άρξαντα. Естественной должна была представляться мысль восстановить древнее царство Баттиадов, которое хотя и перестало существовать 150 лет тому назад, на во время которого их страна была могущественна и счастлива.
[27] ή Μιλτίαδου μεν άπάγον δς του παλαιού (Plut., Demetr., 14); это, может быть, была дочь того Мильтиада, который был οίκιστής отплывшей в Адриатическое море афинской колонии (Bockh, Securk., n° XXa. 3, с. 222 и 245).
[28] Diod., XX, 40, 42; Theophrast, Hist, pi, IV, 3; Polyaen., V, 3. Юстин (XXII, 7) говорит: itaque cum ad belli societatem cum ingenti exercitu ipse venisset, Agathocles blando adloquio et humili adulatione, cum saepius simul coenassent adoptatusque filius ejus ab Ophelia esset, incautum interficit.
[29] Diod., XX, 44.
[30] Я укажу на прекрасное сочинение Holm'a «Geschichte Siciliens» (II, 287 sqq.) и замечу только, что совпавшее с началом экспедиции в Африку солнечное затмение у Диодора (XX, 5, 5), по вычислениям Zech'a (Astron. Butersuch., 1853, S. 34 и 47), происходило 15 августа 310 года и что после четырехлетней войны Агафокл возвратился на родину в ноябре месяце 306 года (έτος τέταρτον πολεμούμενος… έλαΟεν έκπλεύσας κατά την δύσιν της Πλειάδος χείμωνος δ'ντος: Diod., XX, 69, 5). ^ £
[31] έ'τει πεμπτω μετά την άπόστασιν (в 312 году) είλε Κυρήνην (Paus., I, 6, 8). Хотя у Павсания этот факт сообщается после битвы при Ипсе, но, как справедливо замечает Thrige (Res. Eyren., p. 217), он относится сюда. Маг был сыном Филиппа, который, может быть, был сыном Аминты и был командиром фаланги в 334 году (Arrian., I, 14, 2); его мать Береника, отличавшаяся умом и прекрасными качествами души, прибыла в Египет вместе с дочерью Антипатра Евридикой, посланной Антипатром для вступления в брак с Лагидом: она была внучатой племянницей Антипатра, внучкой его брата Кассандра и дочерью Антигора (Schol. Theocrit., XVII, 61). Тот же самый схолиаст в своей схолии к стиху 34 называет ее отцом Лага, так что она должна была быть сестрой Птолемея. Чтобы вступить с ней в брак, Птолемей, впрочем, не развелся с сестрой Кассандра Евридикой; Береника сопровождала его в качестве супруги уже в морской экспедиции 309 года, родила ему на острове Косе Птолемея Филадельфа и уже в 306 году родила ему дочь. Из слов Агафархида (Athen., XII, р. 550) Μάγαν βασιλεύσαντα Κυρήνης ετη πεντήκοντα (приблизительно до 260 года) можно было бы заключить, что Маг уже теперь титуловался царем; само по себе это не представляет ничего невероятного (таково мнение Thrige, 223), так как под властью Птолемея находились и другие цари (cf. Philemon., fr. inc., 50).
[32] Diod…, XX, 37. Но каким образом Птолемей, уже женившийся на любимой им Беренике, мог желать вступить в брак с Клеопатрой? Со времени Филиппа и Александра не было редкостью иметь сразу несколько жен, и брак с Клеопатрой мог тем более считаться только формой, браком из государственных видов, ибо ей было около пятидесяти лет.

Глава Третья (308-306 гг)

Государства Греции. - Этолийский, Беотийский и Аркадский союзы. - Пелопоннес. - Афины под властью Деметрия Фалерского. - План Антигона освободить Грецию. - Характер Деметрия - Его экспедиция в Грецию. - Его высадка. - Осада Мегары и Мунихия. - Восстановление свободы в Афинах. - Деметрий в Афинах. - Разрыв между Антигоном и Птолемеем. - Начало Кипрской войны. - Осада Саламины. - Морское сражение. - Победа Деметрия - Антигон - царь.

Что понимал мир 311 года под свободой греческих государств, это мы видим с достаточной ясностью из того, что произошло после него, и главным образом в самой Греции. Но старинное магическое слово, должно быть, еще не перестало смущать умы и воспламенять сердца, так как оно, казалось, соединяло в себе все, чего теперь Греция была лишена и чем она прежде обладала.
Конечно, до известной степени эти городские республики могли еще быть свободны или сделаться таковыми, но достигнуть полной самостоятельности было для них невозможно. Их окружали значительно превосходившие их силами государства, и хотя эти маленькие политические единицы были наполнены испытанными воинами и наемниками, но они были слишком бедны для того, чтобы содержать значительные войска, слишком завистливы и враждебны друг другу, чтобы соединиться между собою честно и открыто, и состав граждан был в них слишком испорчен для того, чтобы можно было надеяться на радикальное улучшение положения вещей. Пора их миновала; чтобы сдерживать эту слишком подвижную разрушающую саму себя жизнь, необходимы были прочные монархические формы; но все предпринимаемые в этом смысле попытки не могли пустить корней в Греции с ее партикуляристическим строем. Те же самые качества, которые в такой высокой степени делали греков способными вызвать среди народов Азии брожение, долженствовавшее преобразить и двинуть вперед последних, делали их не способными следовать за развитием новых форм государственной жизни там, где они составляли самостоятельные политические общины; традиционные типы их государственного устройства, шедшие в разрез с теориями политических мыслителей, с тенденциями, с желаниями и намерениями отдельных лиц и с потребностями и средствами самих этих мелких государств, сделались пустой и тягостной формой, парализованной и парализующей, основанной на внутренней лжи и вызывавшей всеобщее презрение.
Многочисленные доказательства господствовавшего в это время в Греции хаоса и беспорядка мы находим в дошедших до нас преданиях. Каждая партия большой политической сцены имеет здесь своих приверженцев, каждая возникающая там борьба партий повторяется здесь; здесь и там быстро сменяются победа, поражение, новая победа, кровавая месть, безжалостное возмездие. Чужие полководцы появляются, грабят и уходят, а за ними следуют другие, чтобы карать, снова грабить и предоставлять партии их злобе друг против друга. Тираны с этим именем или без него; искатели приключений, ищущие добычи, власти и наслаждений, полчища наемников, ожидающих найма; чужие гарнизоны, не уважающие ни обычаев, ни законов, ни собственности, ни святости домашнего очага; изгнанники, водворенные снова дома при помощи вооруженной силы и поставленные ею во главе государства; осыпанные богатствами изменники; обедневшая, безнравственная масса, равнодушная к богам и к отечеству; одичавшее на наемной службе молодое поколение, растратившее свои силы на груди продажных женщин, развращенное модными философскими теориями; состояние полного разложения, беспорядочной агитации и лихорадочного возбуждения, сменяющегося тупым равнодушием - такова печальная картина Греции того времени.
Счастливы греческие города Малой Азии и Фракии, островов Понта, свобода которых свелась уже к одной общинной автономии [1] и которые во всех других отношениях стоят в полной зависимости от Антигона, Лисимаха и туземных "династов" или тиранов; счастливы Родос, Кизик, Византия, которым их своеобразное положение торговых государств и их осторожная и умеренная политика обеспечивают почетный нейтралитет; счастлива Сицилия, где великий искатель приключений Агафокл еще раз гальванизировал нерв политической энергии своими победами в Африке; счастлива даже Великая Греция, где богатый Тарент со своим умным и сдержанным правительством вызывает даже и в маленьких городах сознание того, что у них еще есть точка опоры. Но в Греции, в Пелопоннесе почти все подверглось полному разложению; в больших и малых городах обнаруживался упадок благосостояния, политическая расшатанность и отсутствие всяких надежд в будущем; тысячи граждан двинулись отсюда к Офелу, чтобы в далекой Ливии искать себе мира и покоя и забыть в новой части света свою родину.
Только в одном месте это не совсем так - в земле этолян. Грубые, храбрые, жадные до добычи, свободные и неуловимые в своих горах, они оказывают постоянное сопротивление угрожающей им могущественной Македонии; в этой борьбе их старинный союз крепнет и развивает формы, которые скоро оказываются дающими единственную возможность охранить свое самостоятельное существование от покушения могущественных монархических держав; они сохраняют свою самостоятельность и, несмотря на свое простое и несовершенное общественное устройство, являются единственным свободным народом в Греции. Исстари живя во вражде со своими западными соседями, акарнанцами, они почти всегда были нападающей и вторгающейся стороною, причем уже раз победили их и вынудили присоединиться к своему союзу; теперь отнятая у них снова македонянами Акарнания сделалась вооруженным лагерем и передовым оплотом македонян против Этолии. Более продолжительное время, как кажется, находились с этолянами в союзе локры, главным образом из Амфиссы, которые стыдились своего имени озолян и называли себя охотнее этолянами. [2]

В Беотии тоже исстари существовало федеративное устройство, в котором сначала принимали участие четырнадцать, а потом одиннадцать городов; господство Фив изгладило память об этом устройстве, но самая форма его сохранилась. После падения этого города в 335 году и разрушения его страдавшими долго под его гнетом городами союза, он снова приобрел политическое значение и держал с тех пор сторону Македонии, но когда в 316 году Кассандр снова восстановил Фивы, старая вражда вспыхнула опять, союз перешел на сторону противников и, когда Полисперхонт по соглашению с Кассандром собирался броситься на Пелопоннес, союз выступил даже против него с вооруженными силами. Он состоял из восьми городов, которым были подчинены на началах метекии небольшие местечки; как этоляне в своем стратеге, так и беотяне в архонте Беотийского союза имели своего главу. Географическое положение самой области и ее вражда с Фивами, которые, стоя под охраной македонского гарнизона, держали сторону Кассандра, не позволяли этому союзу окрепнуть. Смежные с Беотией земли фокейцев, северных локров и фессалийцев находились вполне в руках македонян. [3]

Еще менее был, по-видимому, прочен Аркадский союз; союзный город Мегалополь, глубоко преданный македонскому престолу, держал сторону Кассандра и в 318 году отбил штурм Полисперхонта, тогда как другие аркадские города, а именно Тегея, Стимфал и Орхомен, стали в 314 году на сторону противной Кассандру партии; мы не знаем наверное, находились ли здесь [4] македонские гарнизоны, и, если да, то в каких городах; во всяком случае воззвание Птолемея в 308 голу, приглашавшее оказать ему поддержку при освобождении греческих городов, было обращено также и к аркадянам, хотя и без заметных последствий.
Жестокие смуты войны 316-311 годов коснулись особенно приморских областей Аргоса, Ахайи и Элиды, перешедших, наконец, в 308 году в руки Кассандра или Полисперхонта, который, заключив с ним союз, прибыл на Пелопоннес и занял город Ахайи. Мегара была уступлена Птолемеем Кассандру и, как Аргос, получила македонский гарнизон; Мессения и преданная тогда Деметрию Элида тоже, несомненно, были заняты такими же гарнизонами; только в Коринфе и в Сикионе стояли еще египетские войска. Уже много раз была близка к осуществлению мысль составить из Пелопоннеса одно государство, так как для него было гораздо пагубнее то, что различные государства, разъединенные между собой мнимой свободой, попадали то в одни, то в другие руки.
Странное положение занимала в это время Спарта; здесь продолжали еще существовать древние законы и формы Ликурга, но древний дух исчез без следа, здесь господствовала самая постыдная безнравственность, число граждан дошло до нескольких сотен, закон Ликурга, соблюдаемый по внешности, сделался ложью; чем ограниченнее был цикл идей которые они себе усвоили, тем грубее был их образ мыслей; литература и наука, служившие другим грекам утешением и надеждой, были еще и теперь изгнаны из Спарты. В истории того времени все значение Спарты заключается в том, что на ее территории, на мысе Тенар, находится общий пункт вербовки для всех партий и что знатные спартанцы с полной готовностью отправляются на чужбину в качестве кондотьеров; даже сын престарелого царя Клеомена II Акротат ведет в 315 году войско наемников в Тарент и Сицилию и возмущает тех, на чьей службе он ведет войну, своею кровавой дикостью и своими | противоестественными страстями. Покрытый позором он возвращается в Спарту и умирает, не успев наследовать своему отцу на престоле, а по его смерти (309) Клеоним, достойный Акротата по дикости и надменности, требует для себя царского престола; герусия высказывается в пользу юного сына Акротата Арея, и спустя несколько лет Клеоним отправляется с наемниками на службу Тарента, чтобы позорить там спартанское имя еще худшими поступками, чем его брат. С тех пор как спартанское государство умерло для войны, власть царей на родине равняется почти нулю; эфорат господствует на началах олигархии, а эта олигархия, прикрываясь мертвыми законами Ликурга, стремится только к покою и наслаждению; она бесконечно далека от мысли возвратить себе свою прежнюю гегемонию, хотя бы только на Пелопоннесе, которую могли бы теперь оправдать смутное положение вещей в Греции и вспыхнувшая снова борьба партий.
Наиболее ясное представление об этом печальном времени дают нам Афины. Сколько раз со времени битвы при Херонее менялась господствующая партия и политика города! Наконец осенью 318 года, после победы Кассандра, государству дана форма правления, которая была чем угодно, но только не демократией. Выбранным народом и утвержденным Кассандрой правителем государства сделался Деметрий Фалерский, сын Фанострата, выросший в доме Тимофея и получивший под руководством Теофраста подготовку к научной и государственной деятельности; это был человек, одинаково одаренный талантом и суетностью, столь же разносторонний в литературном отношении, как и бесхарактерный в политике, словом, бонвиван, который умел найти себе место. Возможно, что в свои молодые годы он жил философом и что на его столе скромно появлялись "только маслины в уксусе и сыр с островов". [5] Даже тогда, когда он сделался повелителем города, он, как говорят одни, выказал себя снисходительным, осмотрительным и превосходным государственным деятелем, между тем как другие упрекают его в том, что из доходов города, которые вместе с египетскими и македонскими субсидиями он довел до суммы в 1 200 талантов, Деметрий только весьма немногие тратил на управление и боевую готовность города, [6] а остальные расходовал частью на общественные праздники и внешнюю пышность, частью на свои пиршества и разгулы. Он, который согласно своим принципам желал быть исправителем афинских нравов, испортил эти нравы своим более чем сомнительным примером. [7] Каждый день он устраивал роскошные обеды, каждый раз приглашал множество гостей и превосходя в издержках на эти пиршества даже самих македонян, а их роскошью - киприотов и финикийцев; зала окроплялась нардом и миррою, пол был усыпан цветами, дорогие ковры, живопись украшали комнаты; его стол был так богат и расточителен, что его повар-раб, которому доставались остатки, на вырученные за их продажу деньги мог купить себе через два года три поместья. Деметрий любил вступать в тайную связь с женщинами и посещать по ночам красивых мальчиков; он насиловал свободных мальчиков и соблазнял жен даже самых знатных граждан; все юноши завидовали Феогниду, служившему предметом его противоестественной любви; отдаться ему казалось такой завидной участью, что каждый день, когда он после обеда выходил гулять после обеда на улицу треножников, там собирались самые красивые мальчики, чтобы быть замеченными им [8]. Он одевался весьма изыскано, красил свои волосы белой краской и натирал свое тело драгоценными маслами; он всегда улыбался и желал нравиться каждому.
Оба эти качества: кокетливое и распушенное легкомыслие, светское и остроумное образование, получившие впоследствии отличительное имя аттицизма, являются характеристическими чертами афинской жизни того времени. Хороший тон требует посещать школы философов; молодым философом является Теофраст, наиболее ловкий из учеников Аристотеля, который сумел сделать популярным глубокое учение своего великого учителя и собирал вокруг себя до тысячи и двух тысяч учеников, возбуждая большее изумление и имея больший успех, чем его учитель. Его и многих других учителей философии в Афинах тотчас же по своему прибытию в Афины затмил Стильпон Мегарский, наиболее искусный диалектик того времени; ремесленники выбегали из своих домов, чтобы посмотреть на него, когда он проходил мимо; всякий, кто мог, спешил слушать его, гетеры стекались на его лекции, чтобы у него видеть других и показать себя и чтобы научиться у него тому пикантному остроумию, которым они очаровывали не менее, чем своими соблазнительными туалетами и приберегаемыми ими до благоприятного момента знаками своего расположения. В связь с этими куртизанками нередко вступали афинские художники, живописцы, скульпторы, музыканты и поэты; оба наиболее знаменитые комические поэты того времени, Филемон и Менандр, открыто добивались в своих комедиях расположения и предпочтения Гликеры и, когда она нашла себе более богатых друзей, забыли ее с другими продажными женщинами. О домашнем очаге, нравственности в Афинах тогда было уже не много разговора или, вернее, был только один разговор; все содержание жизни свелось к фразам и остротам, к выставлению себя на показ и к бездеятельности под маской деловитости; Афины расточали властителям свои хвалы и свои остроумные отзывы и принимали от них взамен того дары и пожертвования; чем сильнее господствовала у них олигархия, тем низкопоклоннее становились они: как государство относительно царей и других представителей власти, они играли роль паразита, льстивого дармоеда, и не стыдились ценою собственного позора покупать себе хвалы и развлечения. Афиняне боялись только скуки и смешного, а между тем оба эти элемента наполняли всю их жизнь. Религия исчезла и вместе с индифферентным рационализмом вошли в моду суеверие, колдовство, вызывание духов и гадание по звездам; нравственное содержание жизни, изгнанное резонерством из обычаев, нравов и законов, обсуждалось теоретически в школах философов и сделалось предметом диспутов и литературной полемики; обе основные философские системы следующих столетии, стоицизм и эпикуреизм, развились в Афинах в это время. [9]

Может быть, для Афин не было ничего пагубнее этого десятилетия мира, которым они наслаждались под господством Деметрия; когда была подавлена борьба партий, исчезло также последнее нервное возбуждение, какое могло бы дать умам еще некоторый достойный их интерес, и сменилось состоянием отвратительного и порочного застоя; любовь к независимости окончательно исчезла, и еще раз возродившаяся свобода должна была превратиться в карикатуру у потомков марафонских бойцов. Впрочем, как говорилось в похвалу, это господство Деметрия способствовало развитию материального благосостояния государства; это признавал даже его противник Демохарит, [10] соглашавшийся с тем, что Деметрий отлично умеет заботиться о расширении и прибыльности торговли города и о самом полном удовлетворении житейских потребностей, но замечавший, что он не стыдится того, что лишил свое отечество последней славы и действует по приказам Кассандра. По-видимому, особенно большие доходы Афины имели тогда благодаря необыкновенно большому числу чужеземцев, которых привлекали к себе изо всех частей света образованность, гетеры, науки, искусство и торговля. Художественные мастерские в Афинах, вероятно, имели тоже богатые заказы; одному Деметрию, как рассказывают, было, по народному постановлению, в течение тридцати дней воздвигнуто 360 статуй, [11] и, кроме того, афинские художники работали для дворов властителей и для основываемых последними новых городов. Самая торговля в Афинах в это время, вероятно, была оживленнее, чем когда-либо, и соперничала с торговлей Родоса, Византии и Александрии. По произведенной, вероятно, в годы Архонта Деметрия (309) переписи, народонаселение Аттики достигало 21 000 граждан, 10 000 чужеземцев и 400 000 рабов, [12] что для области, размеры которой только немного превышали 40 квадратных миль, было в самом деле значительной цифрой.
Если мы будем ценить заслуги правительства по материальному благосостоянию народа, тогда, конечно, хвалы, которые Деметрий сам воздавал себе в своих мемуарах, и права, которые признают за ним многие писатели древности, [13] мы найдем вполне справедливыми. Но политическому значению афинского государства наступил конец; Деметрий управлял по указаниям Кассандра, причем по внешности демократические формы управления оставались неизменными и даже старательно поддерживалась фикция, что его поместило на его пост доверие его сограждан и оно же сохраняет его на нем. Его антидемократический режим коснулся самых последних мелочей частной жизни; он учредил институт гинайкономов, или женских надсмотрщиков, которые вместе с ареопагитами наблюдали за сборщиками в домах при свадьбах и других празднествах, определил число гостей, которые имели право собираться, и сделал поваров шпионами при исполнении законов роскоши; в номофилаках он создал особых чиновников, которые должны были наблюдать за тем, чтобы законы исполнялись должностными лицами, что в лучшие времена было достаточно обеспечено участием народа в общественной жизни. [14] Возможно, что эти и подобные им меры соответствовали политическим теориям, которые он изложил в своих сочинениях, и они, несомненно, имели свое оправдание, если афиняне удовлетворялись ими.
Но уже в 312 году, когда племянник Антигона Птолемей высадился на берег в Беотии и приблизился к границам Аттики, антимакедонская партия пришла в движение, и Деметрий был вынужден отправить в Азию послов для формальных переговоров с Антигоном о мире. Наконец был заключен мир 311 года, провозглашавший свободу греческих государств; но Кассандр этим нисколько не смущался, и его гарнизон продолжал оставаться в Мунихии; обещания Птолемея тоже не имели никаких дальнейших результатов, и по заключении конвенции между этими двумя властителями господствовавший в Афинах порядок вещей был снова подтвержден и, как должно было казаться, обеспечен в будущем.
В Афинах, вероятно, никто не подозревал, что Антигон всего менее был расположен дозволить установиться в Афинах такому порядку вещей; но первым условием удачи его плана было то, чтобы план оставался в тайне. Его предприятие было внушено ему нежеланием освободить Афины и другие греческие государства, но оно удалось ему тем вернее и повлекло за собою тем более важные результаты, что он действительно выполнил свое обещание даровать им свободу, так часто повторявшееся другими, и выполнил в духе тех, кому оно было дано. Как бы с этой единственной целью он решил послать в Грецию флот, величина которого обеспечивала его полный успех; когда в военном совете было предложение занять Афины гарнизоном, так как они представляют собою лучший оплот против Греции, он сказал, что лучший и самый неприступный оплот есть любовь и что из Афин, этой высокой твердыни, на которую обращены взоры всего света, лучи его славы распространяются по всей вселенной. [15] Во главе этой экспедиции, которая должна была выйти в море весною 307 го Антигон поставил своего сына Деметрия. Он не мог сделать более удачного выбора.
Из диадохов и их сыновей, эпигонов, ни один не является таким полным воплощением своего времени, как этот Деметрий; элементы македонской, восточной и греческой жизни как бы соединились в нем в один образ. Суровая энергия и строгость солдата, чарующая и остроумная гибкость аттического ума и глубокая, доходящая до самозабвения чувственность азиатских султанов - все это живет в нем, и мы не знаем, чему в нем более удивляться-, силе ли характера, или его гению и легкомыслию. Он любит все необычное, будь то безумная отвага, жажда приключении, разгул или чудовищные планы и предприятия; пронестись по свету, как метеор, сверкая и вызывая всеобщее изумление, или мчаться на палубе своего корабля по морю в жестокую бурю, смотря в беспредельную даль, - таково его наслаждение; только покой для него невыносим; среди наслаждений его обуревают новые желания, и неистощимая сила его тела и ума постоянно требуют новой работы, новых предприятий и новых опасностей, где все ставится на карту. Он относится к своему отцу с детским обожанием, - это единственное прочное чувство в его сердце, все остальное для него представляет только эффект минуты и, в общем, совершенно безразлично. Жить значит для него наслаждаться, он не знает, как Александр, прекрасного и глубокого чувства дружбы; быстро и прихотливо меняются его привязанности, его надежды и его судьба. Его жизнью не руководит наполняющая и единая великая идея, он не имеет, как Александр, сознания своего призвания и своих сил для исполнения той или другой задачи, которое сделало бы его способным покорить всю вселенную; он рискует, борется и господствует, чтобы наслаждаться своими силами, все равно в каком направлении, в полном вакхическом экстазе. Все то, что он завоевывает, основывает и призывает к жизни, является как бы делом случая, центр же и цель составляет его личное "я"; он представляет собой скорее биографический, чем исторический характер. [16]

Только одна излюбленная идея не оставляет его; народ афинян, славному прошлому которых он изумлялся еще будучи мальчиком, чье остроумие и изящество, чьи художники и философы его восхищали, которых единогласно восхваляют образованные люди всего света, этот порабощенный и опозоренный народ он бы снова желал видеть свободным, он бы желал снискать себе высшую на свете славу освободить Афины и быть приветствованным афинянами как освободитель. Постоянно возникает перед его тором эта картина, и он живо представляет себя там, он жаждет увидеть Афины, так для него все там дорого, восхитительно, исполнено блестящего величия! Какая слава для него, если он придет к ним и возвестит им слово свободы! Когда он появится на рынке этого славного города, в его храмах и портиках, как будет народ прославлять его красоту, как будет рукоплескать чарам его речи, как будет называть его имя вместе и именем Алкивиада и Аристогитона, венчать его венком и ликовать вокруг него! С какой радостью он променяет все лавры своих побед на востоке на венок, которым наградят его свободные афиняне.
И вот повеление отца зовет его туда, в экспедицию для освобождения Афин; что ему за дело до того, что предписывает политика, до ее велений и запретов; ликуя, встречает он приказ отца, дающий ему случай исполнить заветную мечту своей жизни. Достойным и могущественным желает он явиться перед афинянами; с ним находится флот из 250 кораблей, в его распоряжении 5 000 талантов серебра, многочисленное войско, осадные машины, оружие и изобилие различных запасов; так он выходит в море из Эфеса. [17]

Он беспрепятственно достигает Суния; оставив там на якоре под прикрытием мыса большую часть флота, он с двадцатью отборными кораблями идет вдоль берега, как бы направляясь в Саламину. [18] С афинской цитадели видна эта стройная эскадра; все думают, что это корабли Птолемея, идущие, вероятно, в Коринф; затем они поворачивают и направляются к Пирею; принимаются меры, чтобы впустить их во внутреннюю гавань. Только теперь обнаруживается ошибка; все спешат вооружиться и приготовиться к сопротивлению; но Деметрий уже проник в лишенный заграждений вход в гавань; он предстает перед взорами вооруженного народа на борту своего- адмиральского корабля в полном блеске своего вооружения и дает знак молчать и слушать его; он приказывает возвестить через герольда, что, к счастью, его отец Антигон посылает его освободить Афины, прогнать македонский гарнизон и возвратить афинянам учреждения и законы их предков. [19] Тогда афиняне бросают свои щиты и одобрительно рукоплещут, раздаются непрерывные крики ликования, они называют его своим спасителем и благодетелем и приглашают сойти на берег и исполнить свое обещание.
Между тем Деметрий Фалерский и фрурарх Мунихия Дионисий заняли войсками стены и башни Пирея; первые нападения они отразили, но затем высадившимся на берег удалось пробиться вперед, с каждым шагом увеличивалось число тех, которые переходили на их сторону; Пирей был в руках Деметрия. Дионисий бежал в Мунихию, Деметрий Фалерский поспешно отступил в город. Там должно было господствовать крайнее возбуждение, было ясно как день, что из существовавшего до сих пор порядка вещей не уцелеет ничего; прежний властитель города начал опасаться за свою личность, полагая, что ему следует бояться граждан более, чем победителя. Он послал сказать стратегу Деметрию, что он готов сдать город и просить для себя защиты. Это посольство было принято крайне милостиво; стратег отвечал, что его уважение к личному характеру и к прекрасному образованию прежнего правителя Афин слишком велико, чтобы он мог иметь хотя бы самое отдаленное намерение видеть его находящимся в опасности. Вместе с этим посольством он послал в город одного из своих друзей, милетянина Аристодема, которому было дано поручение принять меры для обеспечения личной безопасности принужденного дойти до такого унижения правителя и пригласить его и некоторых других граждан явиться к Деметрию, чтобы условиться с ними относительно дальнейших распоряжений. На следующий день в Пирей явились Деметрий Фалерский и некоторые другие граждане, назначенные для этой цели народом, чтобы подписать акт, которым восстановлялась афинская свобода; он сам просил у стратега разрешения покинуть под надежным прикрытием Аттику и отправиться в Фивы; это разрешение ему было дано без затруднений, и он покинул город, повелителем которого был более десяти лет. [20]

Афинскому народу стратег Деметрий приказал сказать, что как он ни жаждет этого, но вступит в город Афины не прежде, чем довершит дело их освобождения победой над гарнизоном Мунихия. Он вызвал стоявший у Суния флот, приказал окружить укрепления гавани Мунихия окопами, поставить машины и сделать все приготовления к штурму этой сильной крепости. В этот промежуток времени он решил двинуться в Мегару, где также находился гарнизон Кассандра. [21] Пока здесь производились осадные работы, сам Деметрий поспешил на одно любовное свидание в Ахейю; здесь в Патрах жила Кратесиполида, прекрасная и смелая вдова Александра Тимфейского, которая дала знать ему, что готова принять его. Его сопровождал только небольшой отряд легковооруженных воинов; приблизившись к городу, он приказал им остановиться и разбил свой шатер в отдалении от них, чтобы без помехи провести час в качестве пастушка прекрасной вдовы. Тут появились враги, напали на шатер, и Деметрий едва имел время накинуть на себя платье; только с трудом ему удалось скрыться, а его шатер со всем роскошным убранством, вероятно, выбранным специально для этого галантного посещения, попал в руки неприятелей. [22] Возвратившись в Мегару, он начал спешить с осадой: скоро город был взят, и солдаты уже готовились приступить к грабежу, [23] но по ходатайству афинян граждане были пощажены и мегаряне были провозглашены свободными. [24]

После этого Деметрий возвратился в Мунихий: борьба здесь продолжалась с величайшим ожесточением. Войска Дионисия защищались настолько же храбро, насколько им благоприятствовали условия местности и сильные крепостные окопы. Благодаря численному перевесу войска и множеству осадных машин, Деметрию наконец удалось после того как он штурмовал крепость два дня подряд с постоянно свежими войсками, взять Мунихий; македонские войска побросали оружие и сдались, а Дионисий был взят в плен. После этого Деметрий приказал разрушив крепостные окопы и возвестить окончательное освобождение Афин и свою дружбу и союз с афинским народом Это, вероятно, произошло в августе или сентябре 307 год;]
Теперь, наконец, Деметрий, после неоднократных просьб граждан, совершил при бесконечном ликовании народа свой въезд в Афины; он созвал народ на собрание и экклесию и вступил на ораторскую трибуну: город свободен, сказал он; он постарается восстановить также и его прежнее могущество; прежде всего Афины должны снова сделаться морской державой; поэтому он испросит у своего отца разрешения выдать им лесу для постройки ста триер и возвратить им остров Имброс; но для этой цели они должны отправить послов к Антигону; они получат также в подарок 150 000 мер хлеба; он предлагает им прежде всего позаботиться о преследовании судебным порядком тех, кто оказывал свое содействие при ниспровержении демократии. [25]

Вся деятельность новой демократии теперь обратилась частью на процессы против приверженцев олигархии, частью на постановления в честь Деметрия и его отца Антигона. Были внесены исангелии против Деметрия Фалерского, его друзей Динарха Коринфского и комического поэта Менандра и против множества других приверженцев прежнего строя, большинство которых заблаговременно бежало из города; они были приговорены к смерти, статуи Деметрия были опрокинуты и расплавлены; Менандр и некоторые другие, оставшиеся в Афинах, были оправданы. [26] Затем предстояла задача отблагодарить освободителя города за его благодеяния; почести, постановленные свободным афинским народом, достигли полной бессмыслицы, вызывающей только омерзение; демагоги превосходили самих себя в неутомимой изобретательности новых почестей, которыми они надеялись обратить на себя внимание молодого властителя и добиться его благосклонности. Особенно отличался на этом поприще старый Стратокл, чье влияние с этого времени сделалось в Афинах преобладающим. По его предложению народ постановил воздвигнуть рядом со статуями Гармония и Аристогитона золотые колесницы в четверку с изображениями "Спасителей" Деметрия и Антигона, принести им обоим в дар золотые венки стоимостью в 200 талантов, воздвигнуть им под именем спасителей алтарь, ежегодно избирать жреца для сужения им, [27] увеличить число фил двумя, которые были названы по их имени Антигонидой и Деметриадой, [28] учредить в честь их ежегодные игры с шествиями и жертвоприношениями и выткать их изображения на пеплосе, священном одеянии Афины; посольство же к Антигону и Деметрию должны были отправляться под именем и с полным церемониалом феорий. Другие предложили воздвигнуть Деметрию алтарь на том месте, где он впервые, сойдя с колесницы, коснулся ногою земли Афин, под именем "Нисходящего", которое обыкновенно давалось только Зевсу, и принимать Деметрия, когда он будет приезжать в Афины, с такой же торжественностью, как Диониса или Деметру, а тому, кто отличиться при таком приеме роскошью и изобретательством, выдавать деньги из государственной казны, чтобы он мог выставить обетный дар; месяц Мунихий был назван теперь Деметрионом, каждый последний день месяца - Деметриадой, а праздник Дионисий - Деметриями. [29] И когда вскоре предстояло отправлять щиты в дар Дельфийскому храму, Драмоклит Сфеттий внес в народное собрание следующее предложение: "В добрый час; народ постановляет выбрать одного мужа из числа афинян, который должен отправиться к спасителю и по получении благоприятных предзнаменований вопросить его, как всего благочестивее, прекраснее и скорее народ может устроить эту отправку обетных даров; и пусть народ поступит так, как ему будет возвещено". [30] Наконец, народ не только приветствовал Деметрия как бога, но называл его и его отца высшим именем, какое только можно было найти, именем царя. [31] Это было то слово, которое совмещало в себе всю сумму достигнутых в политике значительных результатов и которого ни Антигон, ни его противники, несмотря на все их горячее желание, не решались произнести; когда афинский народ позволил себе выразить таким образом свою благодарность, то этому можно было придавать большое или малое значение, в зависимости от желания видеть в этом акт добровольного сервилизма или голос центра греческой образованности и выражения общественного мнения.
В Афинах, среди остроумного и столь изобретательного в искусстве лести народа, среди веселых пиров и прекрасных блудниц, Деметрий, по-видимому, забыл про дальнейшее освобождение греческих государств; целые месяцы он, как кажется, бездеятельно оставался в Афинах; его появление, его речи н поступки, носившие на себе печать изящества и доброты, не переставали возбуждать энтузиазм в афинянах; а когда он даже вступил в брак с прекрасной Эвридикой, вдовой Офелы Киренского, которая возвратилась в Афины, тогда восторженному ликованию не было конца, тогда брак героя с дочерью геройского рода Мильтиада, представлявший собою как бы символическое, сочетание славного прошлого Афин с высшей земной властью настоящего, казался избытком милости, чести и блаженства. [32]

Может быть, он рассчитывал продолжать весною освобождение Греции, и его видимая бездеятельность в Афинах была наполнена приготовлениями к этому и различными сношениями и переговорами. Во всяком случае мы можем заметить его влияние в одном пункте, представлявшем особую важность. Для Кассандра было делом первой важности удержать за собою Эпирскую землю, над которой его рука тяготела с 317 года. Движение, вспыхнувшее там в 313 году, когда войско Антигона, по-видимому, с успехом открыло свои действия в Греции и когда царь Эакид возвратился на родину, показало, какая опасность грозила отсюда Македонии; оставляя царем эпиротов его старшего брата, сурового и деспотичного Алкета, Кассандр желал только тем вернее упрочить свою власть над этой страной. Очень скоро эпироты почувствовали весь гнет этого сурового режима под македонским влиянием, гнет тем более тягостный, что успех Кассандра в Греции и заключенные им с Египтом договоры лишали их, по-видимому, всякой надежды на перемену существующего порядка. Быстрее, чем можно было ожидать, произвел эту перемену поход Деметрия в Грецию и освобождение им Афин; конечно, общее недовольство в Эпире немедленно нашло пути и средства к желанному перевороту; в одну и ту же ночь были умерщвлены царь Алкет с его детьми, [33] и иллирийский князь Главкий поспешил водворить в его наследие сына Эакида Пирра, которому теперь исполнилось двенадцать лет. [34] Эта революция делала эпиротов и иллирийцев Плавкий естественными союзниками Деметрия, а положение Деметрия, угрожавшего Македонии из Греции и с моря, лишало Кассандра всякой возможности открыто выступить против происшедших на его западной границе перемен.
Конечно, успехи эпиротов побудили восстать и всех тех, которые должны были покориться в 312 году в месте с Эпиром, как Аполлония, или держались только с большим трудом, как Левкады и Керкира. На них, и главным образом на исконную ненависть этолян в Македонии, Деметрий мог смело рассчитывать при своем будущем походе против Кассандра; усилив ими свою сухопутную армию и располагая превосходным флотом, он мог считать успех предстоящего похода обеспеченным.
В это время возвратилось посланное к Антигону посольство и привезло Деметрию приказание немедленно покинуть Грецию, чтобы вести войну с Птолемеем, которая как раз теперь началась в восточных водах; он приказывал ему созвать синедрион союзных греческих государств и передать ему руководство общественными делами, а самому как можно скорее появиться в кипрских водах. Привыкнув беспрекословно повиноваться приказаниям отца, Деметрий увидал себя внезапно исторгнутым из этой прекрасной и опьяняюще-сладкой жизни в Афинах раньше, чем успел совершить что-либо соответственное его крупным боевым силам; со снова вспыхнувшей в нем жаждой героических подвигов он поспешил на восток, где новая борьба и новые опасности давали более достойное занятие его беспокойному и страстному темпераменту. Освобождены были только Афины и Мегара; теперь Деметрий охотно предпринял бы наскоро некоторые экспедиции, но время не ждало; он послал гонцов к Клеониду, египетскому страти-гу в Коринфе и Сикионе, и обещал ему множество денег, если он оставит эти города и дарует им свободу. Его предложения были отвергнуты, и Деметрий - это было приблизительно в начале 307 года [35] - поспешил оставить Афины и Грецию и отплыть на восток, сопровождаемый тридцатью афинскими триерами под предводительством Мидия. [36]

Из наших источников совершенно не видно, что побудило Антигона к этому внезапному решению, которое не только прерывало начатое освобождение Греции, но и полагало конец соблюдавшейся до сих пор фикции мира, продолжавшего существовать на основании договоров 311 года. Мы увидим, что около этого времени Селевк предпринял свой большой поход на Индию; таким образом, сильнейший из союзников Египта не мог теперь помешать быстрому и смелому предприятию. Или Антигон видел угрозу войной в том, что Лагид сосредоточивал на Кипре сильную армию и флот и что, как говорилось, весною сюда должен был прибыть весь египетский флот? Или недавняя участь царя Пафа подала повод к протесту, который мог легко прекратиться в casus belli? Несомненно, Антигон имел полное основание искать теперь быстрой развязки; это была не ошибка, но смелое и верное решение, когда он в настоящую минуту прервал дело освобождения Греции, чтобы предупредить вторжение Лагида в Малую Азию; если бы удар против него удался, как удался удар против Кассандра в Афинах, то игра коалиции была бы проиграна.
Согласно приказанию отца Деметрий со своим флотом прежде всего двинулся в Карию и пригласил родосцев соединиться с ним для борьбы против Египта, но они отказались от этого, изъявив желание жить со всеми в мире, оставаться нейтральными и заниматься своими частными делами. Деметрий не имел времени предпринять теперь же что-либо против них, но надеялся скоро найти случай привлечь к ответственности это гордое торговое государство за такой отказ. Он пошел вдоль берега в Киликию и там увеличил свои боевые силы новыми кораблями и экипажем. Со значительно усиленным флотом, [37] на борту которого находилось около 15 000 человек пехоты и 400 всадников, и с достаточным для продолжительного похода числом транспортных судов с запасами Деметрий, вероятно, в феврале месяце снова вышел в море и направился к Кипру, не встретив нигде египетского флота, который бы мог помешать ему в этом; Деметрий высадился на северо-восточном берегу острова, на берегу Карпасия; корабли были вытащены на берег, были сооружены вал и рвы значительной глубины и из этого укрепленного лагеря были предприняты набеги на ближайшие окрестности, причем были взяты два ближайших города, Карпасия и Урания. [38] Затем Деметрий приступил к осаде Саламина, ближайшего и в то же время самого важного города на южном берегу острова. Часть кораблей была спущена на море, чтобы защищать берега, а сам он со всем своим сухопутным войском двинулся через горы к Саламину. Здесь находился стратег острова Менелай, брат Птолемея, который уже стянул к себе все гарнизоны кипрских городов и все те войска, которые можно было навербовать, он дозволил неприятелю приблизиться на расстояние одной мили и ожидал его здесь с 12 000 человек пехоты и 800 всадников. Произошло сражение; египетские войска были опрокинуты, бежали к городу; преследующий их неприятель настиг их, около трех тысяч человек было взято в плен, тысяча пала, и самому городу едва удалось спастись; Деметрий одержал самую решительную победу. Он желал усилить свои войска военнопленными; но эти бедные люди, оставившие все свое имущество дома в Египте, дезертировали при первой возможности, так что Деметрий увидел себя вынужденным отправить остальных на кораблях в Сирию к Антигону.
Между тем Менелай приготовлялся самым энергичным образом встретить штурм города, которого он должен был ожидать; бойницы и башни стен были снабжены машинами и метательными орудиями, заняты сильными отрядами и воинская служба вообще была заботливо организована, как этого требовала близость неприятеля; в Александрию были посланы гонцы просить помощи как можно скорее, в гавани города находилось 60 кораблей, делавших для неприятеля доступ и нападение со стороны моря невозможным. Деметрий со своей стороны убедился, что город должен быть взят раньше, чем прибудет подкрепление из Египта, но что взять его нелегко, так как он обладает достаточным числом защитников, превосходными укреплениями и оборонительными машинами; он не мог ни решиться на продолжительную блокаду, ни надеяться взять город силой оружия, ни привлекать к себе на помощь новые и значительные средства. В первый раз имел молодой полководец случай проявить изумительный талант в изобретении и устройстве страшных осадных машин и свое искусство в приемах осады, доставившее ему имя завоевателя городов Полиоркета, под которым история знает его с этого времени; новое, поразительное, грандиозное характеризует его натуру также и в этих созданиях. Он поспешил выписать из Малой Азии ремесленников, металлы, строевой лес и другие необходимые для подобных работ материалы; были сооружены всевозможные машины необыкновенной величины, черепахи, катапульты и метательные машины дальнего боя. Все другое превосходила так называемая гелеполида (Бери город), исполинское сооружение, сосредоточившее на возможно малом пространстве для достижения наибольшего разрушительного действия силу многих батарей; достигая 75 футов ширины с каждой стороны и 150 футов вышины, это, напоминавшее собою башню, здание, стояло на четырех массивных колесах или катках, почти 14 футов в диаметре; вся башня была разделена на девять этажей; в нижних этажах были помещены различные метательные машины, из которых, самые значительные метали камни в полтора центнера весом, в средних самые большие катапульты, горизонтально-мечущие машины, в верхних множество мелких метательных орудий и катапульт. К ней было приставлено более 200 человек прислуги; наконец, с этой батарейной башней было соединено два громадных тарана, воздвигнутых под соответственными навесами по обе стороны башни и предназначенных действовать обще с нею. Эти машины были придвинуты к стенам и открыли свои действия; скоро град стрел и камней очистил бойницы на стенах от защитников, а тараны расшатали толстые стены. Осажденные со своей стороны, тоже воздвигли внутри различные машины и работали с неменьшим усердием и успехом. Так прошло несколько дней; с обеих сторон при этой тяжелой работе было ранено и убито множество людей. Наконен осаждающим удалось пробить своими таранами брешь; они попытались ворваться через нее силой, завязалась страшная борьба на развалинах стен, осажденные бились с величайшим мужеством, пока поступившая ночь на вынудила Деметрия отдать приказ к отступлению. Менелай, отлично понимая, что главная опасность заключается в том, что в случае возобновления борьбы на следующее утро ему не удержать города в своих руках, и не располагая достаточным временем, чтобы заполнить брешь или воздвигнуть позади нее новые укрепления, надеялся спасти город при помощи составленного им смелого плана. По его приказанию под покровом ночи были собраны большие массы сухого дерева, которые в полночь были подброшены под неприятельские машины, между тем как со стены полетели густым градом пылающие стрелы и горящие факелы; огонь немедленно начал производить свое опустошительное действие и охватил самые крупные машины; тщетно осаждающие бросились тушить огонь; уже пламя проникло вверх башни, спасение было невозможно, все сгорело, и множество людей, находившихся в этой башне и в других машинах, поплатились жизнью; неимоверные труды по сооружению этих машин были напрасны. [39]

С тем большим рвением продолжал Деметрий осаду города; он вполне обложил его с суши и с моря и надеялся, что боевых сил будет достаточно для того, чтобы встретить и отразить египтян, если бы даже сам Птолемей поспешил на помощь. Действительно, немедленно по получении вести о битве при Саламине Птолемей выступил в поход с большими сухопутными и морскими силами, пристал к берегу у Пафа на юго-западной стороне острова и двинулся к Китиону, лежавшему а пяти милях на юго-западе от Саламина; его флот состоял из 140 кораблей, частью тетрер, частью пентер, [40] за которыми следовало более 200 транспортных судов со 10 000 человек пехоты. Располагая такими значительными боевыми силами вблизи неприятеля, которому в то же время угрожали с тыла гарнизоны Саламина, он считал свою победу обеспеченной и послал сказать Деметрию, чтобы тот поспешил удалиться, пока он не нападет на него со всеми своими боевыми силами и не уничтожит его несомненно. Деметрий отвечал, что он и на этот раз еще дозволит ему беспрепятственно удалиться, если Птолемей немедленно обязуется удалить свой гарнизон из Сикиона и Коринфа; эти заявления отлично характеризуют тон воюющих сторон того времени. Тогда Птолемей послал тайных гонцов к своему брату Менелаю в Саламин с приказанием, если это возможно, поскорее прислать к нему те 60 кораблей, которые находились в гавани города; соединившись с ними и значительно превосходя неприятеля числом кораблей, он мог считать свою победу несомненной, одним ударом он рассчитывал освободить Саламин, возвратить себе Кипр и положить конец войне.
Деметрий прежде всего поспешил воспрепятствовать соединению неприятельского флота. Оставив часть своего сухопутного войска для осады Саламина, он посадил на корабли своих остальных воинов, храбрейших и сильнейших из своего войска, чтобы по мере возможности усилить их экипаж, и приказал перенести на палубу каждого корабля достаточное количество снарядов, метательных машин и небольших катапульт и сделать все другие необходимые для морского боя приготовления. Его флот состоял из 118 кораблей, считая те, которые он снабдил экипажем в уже завоеванных им городах Кипра; [41] самыми крупными кораблями были гептеры, большинство же состояло из пентер. С этим флотом он прошел мимо города, стал на якорь перед входом в гавань, несколько далее выстрела, и провел здесь всю ночь, желая воспрепятствовать выходу из Саламина 60 кораблей и дождаться прибытия Птолемея, будучи вполне готовым к морскому сражению.
На следующее утро на юго-западе показался флот Птолемея, казавшийся издали еще грознее, гак как за ним следовали также и грузовые корабли; флот Птолемея все еще считался самым испытанным и лучшим, и до сих пор еще никто не решался встретиться с ним в открытом бою; поэтому флот Деметрия ожидал исхода этого рискованного предприятия без особых надежд. Тем радостнее Деметрий ожидал сражения. Прежде всего необходимо было воспрепятствовать находившимся в гавани 60 кораблям угрожать его тылу; чтобы отвлекать от сражения как можно менее сил, он приказал своему наварху Антисфену стать с десятью пентерами в узком проходе в гавань, удержать во что бы то ни стало за собою эту позицию и совершенно преградить выход из гавани. В то же время он приказал все своей коннице выстроиться вдоль берега на юго-западной стороне города, чтобы, если во время сражения корабли будут подогнаны к берегу и их экипаж будет принужден искать спасения вплавь, спасать своих и уничтожать неприятеля в случае подобной же попытки с его стороны. Затем он сам в боевом порядке двинулся навстречу неприятелю; на левом крыле находилось семь финикийских семипалубных кораблей и тридцать афинских тетрер под командой Мидия; к ним примыкали десять шестипалубных и десять пятипалубных кораблей; центр линии составляли менее крупные корабли, находившиеся под начальством самосца Фемизонта и пеллейца Марсия; [42] на правом крыле, со стороны берега, стояли остальные корабли под начальством Гегесиппа Галикарнасского и Плейстия Косского, главного штурмана флота. В таком порядке флот Деметрия, в составе 108 кораблей, двинулся навстречу неприятелю.
Птолемей, выступивший еще в ночной темноте, чтобы достигнуть входа в гавань ранее, чем неприятель успеет воспрепятствовать этому, тоже поспешил теперь выстроить свой флот в боевой порядок, видя при свете утреннего солнца неприятельский флот уже выстроенным и готовым к бою; транспортные суда были оставлены на значительном расстоянии позади боевой линии, а военные корабли, которых он имел 140 против 108 кораблей неприятеля, но между которыми не было семи- и шестипалубных кораблей, как у Деметрия, были выстроены в боевую линию таким образом, что на левом крыле, со стороны берега, где командовал сам Птолемей, были сосредоточены самые крупные суда; здесь он намеревался пробить неприятельскую линию, чтобы отрезать ее от берега и тем легче достигнуть гавани Саламина, между тем как Деметрий рассчитывал произвести главное нападение на неприятельскую линию на ее более слабом правом крыле и совершенно отбросить неприятеля к берегу, где, когда победа на море будет решена, вытесненный на берег неприятель должен будет попасть в руки всадников.
Когда оба флота были выстроены таким образом, боцман на каждом корабле произнес обычную молитву, которую за ним громким голосом повторила команда; затем весла с обеих сторон пришли в движение, полководцы, стоя на палубе, с тревогой ожидали начала боя, один немало озабоченный более многочисленной армадой противника, а другой - исполинскими размерами неприятельских кораблей; здесь была поставлена на карту не только честь дня, но и обладание Кипром, Сирией и дальнейшие судьбы царства Александра. Приблизившись на тысячу шагов к правому крылу неприятеля, Деметрий поднимает золотой щит, служащий сигналом к битве; то же самое происходит на другой стороне в египетском флоте; корабли быстро пролетают короткое пространство, разделяющее обе линии. На всех палубах звучат трубы, войска издают боевой клик, шумит и пениться море около быстро несущихся кораблей, стальные носы которых скоро должны врезаться в неприятельские корабли; уже начинает падать дождь стрел и камней, уже с обеих сторон летит несметное множество метко пущенных дротиков, нанося опасные раны. Наконец корабли приближаются друг к другу для абордажа, воины стоят на коленях вдоль борта с выдвинутыми вперед копьями, громче насвистывает боцман такт для весел, гребцы работают из всех сил. Наконец со страшной силой корабль сталкивается с кораблем, ряд весел разбивается вдребезги, корабельный остов не может уже более служить ни для бегства, ни для нападения, команда защищается, как может, на этом мертвом теле. Там направляемые с одинаковой ловкостью суда налетают друг на друга носом, железные носы впиваются в неприятельский корабль, гребцы изо всех сил гребут назад, чтобы освободиться для нового удара, между тем как воины поражают находящегося лицом к лицу с ним неприятеля быстрыми и верными ударами дротиков. Другим удается подойти к неприятелю сбоку, с треском впивается нос в остов неприятельского корабля, который тщетно пытается освободиться, воины стараются протиснуть на борт неприятельского корабля, со своего маленького они карабкаются на более высокий неприятельский, а дротики эпибатов ранят и повергают карабкающихся в море; с одинаково высокой палубу воины перепрыгивают на палубу неприятеля; падает тот, кто решится на слишком смелый прыжок; идет ожесточенная борьба на тесном пространстве, падет тот, кто не победит в бою. Яростный бой заглушает шум волн; победу доставляет не храбрость, а беззаветная отвага и случай; близость смерти удваивает ожесточение, предстоит или победить, или умереть; разъяренное море поглощает бесчисленное множество людей. Всех мужественнее сражается юный герой Деметрий: он стоит на корме своей гептеры, которая во все время битвы находится впереди, постоянно нападая на новые корабли, неутомимо меча дротик и сталкивая лезущих наверх; несметное множество стрел и камней направляют против него, но он подхватывает их щитом или уклоняется от них ловким движением корпуса; три оруженосца, сражающиеся около него, уже пали; со смелостью победителя он, а за ним и другие корабли, опрокидывает неприятельский флот правого крыла. Наконец это крыло уничтожено, тогда он бросается на центр флота, где скоро все приходит в полное расстройство и обращается в беспорядочное бегство.
Между тем Птолемей с неменьшим успехом сражается против правого крыла Деметрия, со своими большими и защищаемыми сильным экипажем кораблями он опрокинул противника и захватил и потопил много кораблей; тогда он бросается уничтожить также и остальной флот Деметрия, но видит, что правое крыло и центр его собственной линии совершенно разбиты, рассеяны и обращены в бегство и что все потеряно. Тогда и он спешит спасать, что еще можно спасти; только с большим трудом удается ему пробиться и с восемью кораблями достигнуть Китиона. Деметрий отдает Неону и Буриху приказ преследовать неприятеля и спасать тех, которые еще держаться на поверхности моря; а сам со своим флотом, убранным украшениями неприятельских кораблей и ведущим на буксире за собою захваченные в плен корабли, с триумфом возвращается на место своей стоянки около лагеря.
Во время битвы правитель Саламина Менелай велел выступить в море своим прекрасно вооруженным 60 кораблям под предводительством наварха Менойтия; они вступили в борьбу с десятью кораблями перед устьем гавани и, победив их после упорного сопротивления и принудив их отступить к лагерю, направились на юго-запад, чтобы своим прибытием решить победу. Но они явились слишком поздно, когда уже все было потеряно, и поэтому поспешили снова достигнуть гавани. [43]

Деметрий одержал важную и знаменательную победу; она стоила ему около 20 кораблей, но зато неприятельский флот был уничтожен; 40 боевых кораблей было взято в плен со всем экипажем; [44] более 80 было потоплено и затем было приведено людьми Деметрия с наполненным морской водою корпусом; было захвачено более 100 транспортных судов и на них взято в плен почти 8 000 человек солдат; кроме того, в его руки досталась громадная добыча женщинами и рабами, деньгами, оружием, доспехами и всевозможными запасами, а главное, также и прекрасная флейтистка Ламия, царившая отныне в сердце молодого героя.
Немедленно после этой победы сдался также и Менелай со своим флотом и весьма значительным сухопутным войском; остальные города острова тоже сдались победителю, так как Птолемей из Китиона немедленно бежал в Египет. Деметрий сам не преминул почтить свою счастливую звезду великодушием и добротой; он позаботился о почетном погребении павших врагов, отослал назад к Птолемею без выкупа и с богатыми дарами многих наиболее знатных пленников, в том числе Менелая и Леонтиска, сына Птолемея, [45] принял к себе на службу большинство военнопленных из прежних гарнизонов кипрских городов в количестве 16 000 человек пехоты и 600 всадников, а своим дорогим афинянам, корабли которых в этом сражении сослужили ему хорошую службу, послал в подарок тысячу двести полных вооружений. Своему отцу он отправил весть об этой победе через Аристодема Милетского, одного из своих верных приближенных.
Аристодем поспешно отплыл к устью Оронта, которое находилось недалеко на противоположном берегу, чтобы принести первую весть об этом большом морском сражении; здесь в нескольких милях от берега стоял лагерем Антигон, занятый постройкой своей новой резиденции Антигонии. [46] Аристодем, как рассказывают, велел своему кораблю не приставать к суше, но стать на якоре около берега и приказал экипажу не покидать его впредь до дальнейших распоряжений, а сам сел один в лодку и отправился на берег. Антигон находился уже в сильной тревоге, не получая так долго известий от своего сына; узнав, что прибыл корабль с Кипра, он начал посылать гонца за гонцом. Они встретили Аристодема, спрашивали его, заклинали его положить конец заботам престарелого отца и не скрывать долее, будь это даже самое ужасное, но он медленно, с серьезным видом и глубоко задумавшись продолжал продвигаться дальше. По дороге ко дворцу собрались граждане и солдаты, македоняне, греки, азиаты и несметная толпа народа, с тревожным напряжением ожидала известия, которого они начали уже бояться. Сам Антигон не мог выдержать более, он вышел на улицу и поспешил навстречу приближавшемуся Аристодему, чтобы спросить его о своем сыне и флоте. Видя приближающегося стратега, Аристодем протянул к нему руки и громким голосом воскликнул: "Радуйся, царь Антигон! Птолемей побежден, Кипр наш, 16 800 человек взято в плен". И среда бесконечных кликов ликования толпа повторяла: "Радуйся, царь! Слава тебе, царь! Слава царю Деметрию!", а друзья подошли к нему, обвязали голову стратега царской диадемой [47] и среди неумолчного ликования народа повели его во дворец. Аристодему он сказал: "Ты мне поплатишься, Аристодем, за то, что так долго терзал нас; ты поздно получишь себе награду за эту весть!" Затем он послал своему победителю-сыну благодарственное письмо, приложил к нему диадему и сделал на письме надпись "Царю Деметрию" [48].
Таков рассказ Плутарха; [49] трудно поверить его уверениям, что это богатое последствиями обращение Аристодема было только придуманной им лестью. Аристодем был одним из самых высокопоставленных генералов Антигона, а не одним из многих жалких льстецов, которые окружали властителей, как это утверждает Плутарх и за ним новейшие писатели; [50] он был хорошо знаком с планами своего повелителя и посвящен в его политику и был им неоднократно посылаем не только для важных переговоров, но и в важные экспедиции с самостоятельной властью. Затем, если мы примем во внимание, что целью Кипрской войны была диадема и царский престол, что только соперничество побежденного теперь Птолемея препятствовало до сих пор занять освободившийся престол другим лицом, что общественное мнение только и интересовалось вопросом, будет ли Антигон царем или нет, - если мы присоединимся к этому, то впечатление, какое должна была произвести на него, на македонское войско в Кипре и на всех, кто принадлежал к партии Антигона, эта славная победа при Саламине, то мы должны будем признать тот способ, каким Аристодем в первый раз произнес имя царя, только наиболее торжественной формой, в которой он, вероятно, по поручению Деметрия, а может быть, и с ведома Антигона, приветствовал своего сатрапа и повелителя, чтобы произвести на народ тем большее впечатление, - одной из тех официальных сцен, которые высказывают то, что только должно быть высказано, чтобы получить законную силу. Она вполне достигла своей цели, всеобщее подтверждение этого звания присутствующими прямо послужило санкцией для этого нового царства, которое не пренебрегало желанием придать себе вид законности, основанной ни общем желании македонян. Как бы ни были неясны в частностях сведения о поведении Аристодема и Антигона, но ясно то, что новая династия была провозглашена именно вследствие победы на Кипре. [51]

Антигон достиг, наконец, своей цели, ему уже было более семидесяти пяти лет, и старческая слабость начала уже оказывать на него свое влияние. Не может подлежать никакому сомнению, что он намеревался быть царем вполне в том же самом смысле и со всеми теми же правами, которыми обладал Александр. Сатрап Египта был так окончательно разбит при Кипре, что, по-видимому, не мог долее противиться признанию верховной власти победителя и его диадемы; Кассандр был почти совершенно парализован освобождением Афин, возрастающим в Греции движением и восстановлением независимости Эпира; он и Лизимах должны были подчиниться так же, как подчинялся Птолемей; Селевк находился на дальнем востоке, и прежде чем он мог возвратиться оттуда на запад Азии, Антигон мог, наверное, рассчитывать успеть покончить со своими трудностями. Он, который в течение всей своей долгой жизни всегда осторожно рассчитывал, всегда обдуманно и последовательно действовал, теперь, когда он достиг диадемы, по-видимому, сам уверовал в таинство власти, в магическом влиянии которой он желал видеть лучшую гарантию ее продолжительности; было заметно, что он был не так спокоен и молчалив, как прежде, и более самоуверенно полагался на свое счастье, что он рисковал вместо того, чтобы рассчитывать. Молодость, когда ей удается достигнуть предела своих желаний, легко теряет голову и твердо верит в свое счастье, которое уже в ближайший момент начинает колебаться, но она может всегда приучить себя к новым и новым переменам, будь то выгода или потеря, ей необходим риск и перемены, она не может быть без будущего; упрямое упорство старости позади такой достигнутой цели не имеет ничего, кроме воспоминаний, и достигнутые результаты, имеющие силу и прочность только как первое звено новой деятельности, умирают сами собой, так как старость видит в них только конец и результат того, только итог прошлого, которое уже навсегда умерло. Неизбежным и гибельным фатумом Антигона должно было, наконец, послужить то, что он мог думать, что восстановил царство Александра, повторяя имя и символ этого старого создания без всякой новой идеи.

[1] Доказательства в пользу этого мнения представляют нам приказ царя Филиппа Арридея гражданам города Эреса (Conze, Reise der Insel Lesbos, с. 35) относительно осужденных народным собранием лиц и почетное постановление в честь Малусия (G. Hirschfeld. Archaal. Zeit., с. 153), по словам которого синедрион городов, имеющих своим центром Ил ион, отправлял несколько раз посольства к Антигону, когда он еще не был царем, и, когда он уже сделался царем, точно так же отправляют послов ύ[περ] της ελευθερίας καί αύτονομίυς τώυ πάλεων τών καινονυσών του Ιερού. Оба эти документа помещены в приложении к Истории Александра.
[2] Paus., X, 38, 2. Schorn (Gesch. griechenlands, с. 28) вполне основательно указывает на то, что этоляне старались расширить свое могущество не только при помощи симполитии, но и при помощи симмахии и что их отношение к элейцам было главным образом такого рода.
[3] Bockh, Corp. I user., p. 726 sqq.
[4] Некоторые факты, которые мы сообщим при рассказе о походе Деметрия, делают это весьма вероятным.
[5] Таким представляют его дошедшие до нас о нем сведения. Следует заметить, что чем большей точностью и живописностью они отличаются, тем более они возбуждают наше недоверие. Все то, что в эту и в следующую за ней эпоху рассказывается в Афинах и об Афинах, или что ведет свое происхождение из Афин, несмотря на все остроумие этих анекдотов, представляет собой только политические или литературные измышления.
[6] Из изданной W. Vischer'oM надписи (Kleine Schriften, II, с. 87) мы узнаем, что он был пять раз стратегом и один раз гиппархом. Ср.: Polyaen., IV, 6, 7.
[7] Дурид (Athen., XII, р. 542) выражается во fr. 27 следующим образом: 6 τοις άλλοις τιθέμενος θεσμούς Δημήτριος καί τούς βίους τάττων, άνομοΟέτητον έαυτώ τον βίον κατεσκεύαζεν. То же самое говорит Диоген Лаэртский (V, 75): το έπί της αρχής αυτού έπέχραφαν άναμίας. Что бывший в Олимпиаду 117 архонтом Деметрий был Деметрий Фалерский, это мы знаем из Диодора (XX, 27), и из того же самого отрывка Дурида и приведенного в этом отрывке стиха какого–то восторженного поэта Павсаний (I, 25, 6) называет его афинским тираном.
[8] Федр (VI, 1) очень изящно описывает это:
Demetrius
Athenas ocupavit imperio improbo
Ut mos est vulgi passim et certatim ruunt:
Feliciter subclamant. Ipsi principis
Illam osculantur, qua sunt oppressi, manum;
Quin etiam resides et sequentes otium,
Ne defuisse noceat, repunt ultimi.
In quis Menander
Unguento delibutus, vestitu adfluens
Veniebat gressu languido et delicato etc.
[9] Наиболее меткие черты для характеристики Афин этого времени дают нам отрывки комических поэтов, особенно отрывки комедий Менандра.
[10] Polyb., XII, 13, 12. Цицерон (De rep., II, 1) тоже говорит: postremo exsanguem jam et
jacentem rem doctus vir Phalereus sustentasset.
[11] Diog. Laert., V, 75. Ср.: Wachsmuth, Die Stadt Athen., I, c. 611, где цитируются также надписи на найденных в Элевсине и Эксоне подобных статуях Деметрия.
[12] Относительно этой народной переписи см. у Bockh'a Staatshanshalt. der Athener, 12, с. 52. Приводимые Афинеем (VI, 272) со слов Ктесикла цифры считали преувеличенными; из 12 000 человек, лишенных после Ламийской войны Антипатром права гражданства и переселенных во Фракию, большинство было впоследствии употреблено для заселения Антигонии в Азии, откуда же могло взяться это новое множество граждан? Несомненно, право гражданства было даровано весьма многим, на граждан с сомнительными правами смотрели сквозь пальцы, быть гражданином высокообразованных Афин все еще считалось большим преимуществом. Вместе с правильностью переписи считали также преувеличенной и цифру городских доходов в 1200 талантов (заимствованную из Дурида), и, конечно, она была бы непонятна при полном отсутствии платящих дань союзных государств, если бы мы не знали о получаемых городом субсидиях.
[13] Страбон (IX, 398) основывает свое мнение, ός ού μόνον ού κατέλυσε την δημοκρατίαν, άλλα και έπηνώρθωσε, на сочинении Деметрия υπομνήματα, α συνέγραψε έπι της πολιτείας. Элиан (Var. Hist., Ill, 17) говорит: 'ΑΟήνησιν επιφανέστατα έπολιτευσεν (см.: Diod., XVIII, 74; Cic. de leg., II, 25; III, 6 etc.; Diog. Laert, V, 75; παλλά δέ καί κάλλιστα τη πατρίδι έπολιτεύσατρ etc., etc.); однако заслуживает упоминания и свидетельство комика Тимокла (Athen., VI, 245): следует открывать двери, чтобы гости находились при полном освещении, когда придет гинеконом, чтобы пересчитывать на основании нового закона гостей; впрочем, он сделал бы лучше, если бы посещал дома тех, кому совсем нечего есть.
[14] Bockh, Ueber den Plan der Atthis des Philochoros (Ablandl. der Berl. Akad., 1832, c. 27).
[15] Plut., Demetr., 8.
[16] Диодор (XX, 92) характеризует его следующим образом: «Он обладал ростом и красотой героя, так что приезжавшие к нему чужеземцы, видя выделявшегося из всех своими физическими качествами человека, украшенного царским саном и роскошью, приходили в изумление и теснились везде по дороге, чтобы посмотреть на него. Кроме того, он отличался величественным, гордым и возвышенным характером и с презрением смотрел не только на обыкновенных смертных, но и на других государей. Во время мира он особенно любил проводить время в пирах и попойках с танцовщицами, подражая знаменитым в мифологии временем Вакха и их обычаям, но во время войны он был трезв и деятелен, так что лично присутствовал повсюду, где что–либо должно было быть сделано, и сам делал различные указания».
[17] Diod., XX, 45.
[18] πέμπτη φθίνοντος θαργηλίώνος (Plut., Demetr., 8), в год архонта Харина (01. 118, 1). По таблице Ideler'a (Handbuch der Chronologie, I, 387). Этому дню в юлианском календаре должно было бы соответствовать 12 июня 307 года; но вычисления Ideler'a основываются на предположении, что после времени Метона в Афинах был в употреблении вставной цикл этого астронома. Но Usener (Rhein Mus., XXXIV [1879], 388 sqq.) доказал, что цикл Метона был введен в употребление только в Олимпиаду 116, третий и четвертый ее годы, которые, по свидетельству надписей (С. I. Attic, II, п° 234 и 236), были оба вставными; кроме того, потом должна была явиться необходимость вставить несколько дней, чтобы избежать противоречия с движением Луны. В настоящее время мы не имеем возможности точно определить по юлианскому стилю день прибытия Деметрия в Афины.
[19] Так говорит Плутарх (Demetr., 8); Полиен же (IV, 7, 6) считает, что вместе с этими двадцатью кораблями подступил от Суния и весь флот.
[20] Diod., XX, 45; Plut., Demetr., 8. Оба эти автора, несмотря на маленькую разницу в деталях, в известной степени дополняют друг друга. Деметрий Фалерский отправился в Македонию, а оттуда после смерти Кассандра переселился в Египет (Diog. Laert., V, 78; Strab., IX, 398).
[21] Филохор (fr. 144 ар. Dionys. Hal., De Din., 3) говорит: του γάρ Άναξιτράτους άρχοντος ευθυαέν ή τών Μεγαρέων πολις έαλω, следовательно, летом 307 года.
[22] Эта приводимая Плутархом галантная история вполне свободно могла быть заимствована, им у Дурида и принадлежит к числу злостных сплетен того времени; но она заслуживает быть истинной, так вполне она подходит к характеру своего героя.
[23] Так рассказывает Плутарх (loc. cit.). Тот же автор (De lib. educ, p. 5), очевидно, преувеличивает, говоря, что Деметрий сравнял город с землей; но что там творились ужасные вещи, доказывают анекдоты со Стильпоном (Seneca, De const, sap., 5; Plut., Demetr., 9). Деметрий спросил его, не было ли у него что–либо взято из его имущества. Ничего, отвечал философ, так как я не видал никого, кто мог бы взять у меня мою науку. А в другой раз, когда Деметрий простился с ним словами: «Я оставляю вам вполне свободный город», Стильпон отвечал: «Да, конечно, ты не оставил нам почти ни одного раба» (τών θεραπόντων σχεδόν απάντων κακλαπέντον).
[24] Диодор (XX, 46) рассказывает о походе против Мегары после взятия Мунихия, а Плутарх перед ним; что последнее верно, видно из слов заслуживающего доверия Филохора (fr. 144).
[25] Plut., Demetr., 10; Diod., XX, 46. Если Kohler (Hermes, V, с. 350; С. I. Attic., II, n° 238 и 239) прав, отделяя друг от друга эти два фрагмента надписи, которые соединяет Рангаве (434 и 435), то п° 239 должен был содержать в себе постановление об отправке Аристодема Милетского к Антигону, а п° 238 – указ, изданный по его возвращении, и утверждение всех привезенных им с собой предложений; п° 238 относится к пятой притании, т. е. приблизительно к декабрю 307 года; а к шестой притании относится внесенное Стратоклом постановление касательно потомства оратора Ликурга, который всегда заботился о восстановленной теперь свободе и величии Афин. Она дошла до нас целиком в Плутархе (Vit. X Orat.) и в отрывках в С. I. Attic, II, п° 240. К осаде Мунихия относится одна крайне поврежденная надпись, но зато дошедшая до нас в двух экземплярах: С. I. Attic, II, п 252; Kohler, Mittheil des arch. Inst., V, с 281), где идет речь о вспомоществованиях и о субсидиях к расходам. Из этой надписи видно, что взносы были произведены еще έπι Άνα]ξικράτους άρζουτος и что, следовательно, Мунихий был взят только в 307/306 году. Употребленная в надписи формула β[ασιλέως Δ]ημητριου показывает что она была вырезана годом позже.
[26] Dionys Hal., De Dinarchy 3 (по Филохору); Diog. Laert., V, 79; Plut., Vit X Orat., Dinarch. Если Цицерон (De fin., V, 19) говорит: Demetrius cum paum pulsus esset injuria, и если Страбон (XI, 398) и Элиан (Var. Hist., Ill, 27) выражаются в таком же духе, то в основании этого лежит симпатия к Деметрию, обусловленная более литературными, чем политическими заслугами последнего; во всяком случае формальное право не было нарушено этим приговором.
[27] Плутарх (Demetr., 10) категорически утверждает, что этот год был назван по этим жрецам, как ранее по именам архонтов. Так как Дионисий Галикарнасский (De Din., 9) в своем каталоге архонтов не называет эпонимов следующих лет жрецам Сотера, то я (сомневаясь в достоверности сообщенного Плутархом известия) сделал попытку (Rhein. Mus., 1843) найти такой выход, который позволял бы нам сохранить категорическое свидетельство Плутарха. Найденные с тех пор многочисленные надписи следующих лет доказывают, что свидетельство Плутарха не может быть принято. Плутарх, несомненно., заимствовал его не из старого источника, так как даже Дурид, которому он в данном месте Следует, не мог сказать подобной бессмыслицы. Kirchhoff (Hermes., II, с. 161), по–видимому, угадывает истину, предполагая, что Плутарх, следуя своей обычной небрежной манере, принял эпонимов обеих новых фил за так называемых архонтов эпонимов.
[28] Поэтому их статуи стояли в числе статуй эпонимов в Дельфах (Paus., X, 10, 1). Число членов совета было увеличено с 500 на 600: обе филы получили свое место во главе списка (С. I. Graec, I, 152). Само собою разумеется, что в год архонта Анаксикрата (01. 118, 2) новые филы еще не принимались в расчет, как это видно и из дошедшей до нас надписи (С. I. Attic, II, п° 238). Во всяком случае до крайне неудобной до сих пор официальной системы летосчисления в Афинах было большим преимуществом то обстоятельство, что отныне в обыкновенный год день месяца и день притании почти всегда совпадали, а во вставных годах, по крайней мере, все притании имели равное число – 32 дня.
[29] Plut., Demetr., 13. Странно, что имя Деметриады было дано именно месяцу Мунихиону, как будто бы он имел свое имя от разрушенной Деметрием крепости.
[30] Plut., Demetr., 10, и цитированные Grauerf ом (с. 297) следующие места: Plut., De fort. Alex., 348a; Schol. Pind. Nem., Ill, 2; Phot Lex. v. πάραλος. О переименовании этого дня в Деметриаду упоминает Полемон в своем сочинении об эпонимах фил (fr. 3). Harpocrat. s. v. ενη και νέα; ср.: Schol. Aristoph. Nub., 115.
[31] Grauert говорит: спрашивается, не произошло ли это после битвы при Кипре. Плутарх категорически помещает это событие перед нею. «Затем ни одного потомка Александра уже не было более в живых, македонский престол был свободен, и они предпочитали называть царем Деметрия, а не Кассандра; своим царем они его не называли, так как они были свободны». Уже в сделанном в декабре 307 года постановлении о посылке Аристодема (С. I. Attic, И, п° 238) встречается выражение βασι]λέα Άντίγο[νον.
[32] Plut., Demetr., 14. Брак Деметрия с Филой, несмотря на это, остался нерасторгаутым.
[33] Paus., I, 11, 5.
[34] Plut., Pyrrh., 3. Время этого события мы можем определить из того; что Пирру было тогда двенадцать лет.
[35] Таково было ранее только мое предположение; теперь относящееся к пятой притании (декабрю) почетное постановление (С. I. Attic, II, п° 238) отчасти подтверждает его, так как оно устанавливает факт возвращения отправленного к Антигону посольства.
[36] Диодор (XX, 50) называет Мидия навархом вместо стратега.
[37] Диодор (XX, 47) говорит, что он имел ПО военных кораблей (ταχυναυτούσας τριήρεις, под которыми следует понимать также и более крупные корабли) и 53 транспортных корабля для войск (τών βαρύτερων στρατιωτίδον); если этому противоречат указания при позднейших событиях, то это вовсе еще не служит доказательством ошибочности этих цифр.
[38] Это единственное место, где упоминается город Урания, но Engel (Kypros, I, 87) обращает наше внимание на найденные недалеко от Карпасии, хотя и по другую сторону косы, развалины, положение которых вполне подходит к описанию Диодора (XX, 47, 2).
[39] В этом сделанном со слов Диодора (XX, 48) описании многое представляется крайне странным. Каким образом могло случиться, что осажденные незаметно и беспрепятственно подложили под машины свои сухие дрова? И если это было возможно, почему оно не было сделано раньше? Не вышли ли они через брешь? Неужели при машинах не находилось никакого караула? Конечно, если бы мы имели более точные сведения, мы не были бы принуждены считать Деметрия столь неосторожным, каким он является в нашем изложении. Не менее трудно представить себе такое разрушительное действие башни, которое соответствовало бы громадной затрате денег. и времени, потребовавшейся для ее сооружения; если я не ошибаюсь, ее назначение действительно было то, которое указано: она должна была действовать в качестве батарей против расположенных на стенах войск и против внутренней части города; впрочем, Менелай, по–видимому, главным образом только теперь, когда была пробита брешь, начал бояться выстрелов из башни, может быть, потому, что опустошительное действие метательных снарядов бесконечно затрудняло защиту бреши, и он не был в состоянии удержаться на своей позиции под выстрелами неприятельских машин.
[40] Плутарх (Demetr., 16) говорит о 150 кораблях.
[41] Это показание Диодора противоречит Плутарху и Полиену (IV, 7, 7), у которых Деметрий имеет 180 кораблей. Тем не менее эта цифра правильна, так как источники прямо сообщают нам, что состоявшее из 57 кораблей левое крыло Деметрия было особенно сильно; при 180 кораблях на всей линии это крыло должно было заключать в себе даже менее трети всего числа кораблей.
[42] Это историк Марсий, сын Периандра и единоутробный брат Антигона (Suidas, s. v.).
[43] Diod., XX, 50, 51; Plut., Demetr., 16. Co значительными уклонениями рассказывает ход этого сражения Полиен (IV, 7, 7); у него Деметрий подкарауливает неприятеля, спрятавшись за мысом, и таким образом нападает на него. Диодор рассказывает об этом сражении под годом архонта Анаксикрата, что у него обозначает 307 год; но это, несомненно, неверно: по словам Аттида Филохора (кн. VIII), освобождение Афин Деметрием происходит вскоре после начала года архонта Анаксикрата, т. е. во второй половине 307 года, так что война на Кипре никак не могла начаться ранее 306 года; вместе с тем осенью 306 года Антигон уже выступил в поход против Египта. Показания хронографов о времени, когда Птолемей был сатрапом и когда был царем (см. ниже), не дают нам никакой надежной точки опоры. Связь событий указывает нам время кипрской войны от начала 306 года до весны, а может быть, и до лета того же года. Можно было бы думать, что Афиней (V, 209) упоминает место этого сражения там, где он говорит о священной триере Антигона, η ένικησε τους Πτολεμαίου στρατηγούς περί Λεύκολλαν της Κώας (? της Κύπρου, так как гавань Левколла находится на нем между Саламином и мысом Педалионом (Strab., XIV, 682), но так как при сражении 306 года присутствовал не Антигон, а Птолемей, то упоминаемая Афинеем триера должна была быть другая.
[44] Плутарх называет 70 кораблей.
[45] Леонтиска родила Птолемею Фаида – афинская гетера, имя которой упоминается при пожаре Персеполя и на которой он женился (?) тотчас же после смерти Александра (Athen., XIII, 576). Следовательно, Леонтиску могло быть около 17 лет.
[46] Diod., XX, 17 со ссылками Wesseling'a на Ливания и Малалу; ср.: О Muller (Gott. Gel. Anz… 1834, с. 1081 слл.).,
[47] Άντίγονον μεν οδν εύΰύς άνέδησαν οί φίλοι (Plut., Demetr., 18). Мы не будем вдаваться в рассмотрение вопроса, не следует ли видеть в этом традиционную церемонию, подобно энтронизму в царстве Лагидов.
[48] В связи с этой победой ученые приводят великолепные тетрадрахмы с изображением сражающегося Посейдона и с надписью ΔΗΜΗΤΡΙΟΥ ΒΑΣΙΛΕΩΣ, на лицевой стороне которых изображен нос идущей в море триеры со стоящей на нем Никой, которая, держа в руке трофей в виде жезла и трубя в трубу, стремится в бой. Оригинал этого изображения богини Победы был потом узнан в найденной на острове Самофракии статуе Ники.
[49] Plut., Demetr., 17. Дальнейшие подробности находятся у Аппиана (Syr., 54), Диодора (XX. 53), Юстина (XV, 2) и др.
[50] Gillies (с. 419) говорит:… the flattering buffoon Aristodemus, who conreyed the news in a manner suitable to the vile servility of his character.
[51] Аппиан (Syr., 54) говорит о победе при Кипре: έφ' οτω λαμπροτάτω γενομένω δ στρατός άνεΐπεν αμφω βασιλέας Άντιγονόν τέ καί Δημήτριον. Мы не должны делать из этого вывод о том, что Аппиан пользовался источником, переносившим эти события на Кипр. Тот факт, что голос войска служил как бы санкцией принятия царского венца, соответствует исконному македонскому обычаю и повторялся, между прочим, в Египте во все время господства Лагидов.

Глава Четвертая (306-302 гг)

Год царей. - Положение Антигона. - Приготовление к походу против Египта. - Поход войска и флота. - Попытки высадки. - Отступление Антигона. - Государство родосцев. - Раздоры между Антигоном и родосцами. - Вооружения Родоса. - Высадка Деметрия. - Осада Родоса. - Мир с родосцами. - Пирр - царь в Эпире. - Восстановленная афинская демократия. - Закон Софокла. - Нападение Кассандра на Афины. - Высадка Деметрия в Авлиде. - Его зимнее пребывание в Афинах. - Его поход в Пелопоннес и на Керкиру. - Деметрий в Афинах

Теперь Антигон носил царскую диадему; но, несмотря на это, далеко еще не все царство было соединено в его руках. Он надеялся, что Птолемей после полного уничтожения своих морских сил откажется от всякого дальнейшего сопротивления, признает его и возобновленную им в государстве царскую династию и подчиниться ему. Но Птолемей, будучи господином богатой, прекрасно управляемой и преданной ему страны, еще далеко не чувствовал себя уничтоженным. Он никогда не стремился к тому, чтобы сделаться повелителем всего: но быть и остаться господином той части, которая выпала на его долю, господином в том смысле и объеме, каким для целого мог быть только Александр, - за это он был готов биться до последней капли крови. Когда в Египте получили весть о том, что Антигон был провозглашен царем своим войском, войска Лагида, как сообщают источники, не поколебались с таким же правом приветствовать своего повелителя царем [1] в знак того, что они, несмотря на понесенное при Кипре поражение, не пали духом, не непоколебимо и верно были преданы своему господину и были готовы защищать его права на власть против нисколько не лучше обоснованных прав Антигона. И с этого времени Птолемей был и называл себя царем. [2]

Если это сделали Антигон и Птолемей, то почему должны были отставать от них другие представители власти? Еще ранее Селевк был назначен варварами царем и приветствуем ими по восточному обычаю; отныне он носил диадему также и тогда, когда давал аудиенцию грекам или македонянам; [3] годы своего царствования он считал с того времени, когда он по своему возвращению из Египта снова завладел Вавилоном. Лисимах Фракийский тоже приказал при письменных и устных сношениях именовать себя царем, хотя сам избегал подписываться этим титулом. [4] Весьма замечательно то, что, за исключением пяти названных лиц, ни один из крайне большого числа других сатрапов и стратегов царства Александра не принял высшего звания, верный знак того, что они уже не были более равны первым и не могли уже подобно им видеть в себе неограниченных повелителей частей государства, но подчинялись новым властителям, как их высшие должностные лица. Но вне непосредственных пределов государства царский титул, как кажется, встретил быстрое распространение; Митридат III Понтийский, Атропат Мидийский, а, быть может, также и властители Армении и Каппадокии, вероятно, теперь приняли диадему; Агафокл Сиракузский [5] и Дионисий Гераклейский, которого называли Кротким, тоже приняли царский титул. [6] Царская, или, вернее, неограниченная власть является движущей идеей этого времени и служит формой для создания из развалин разрушенного старого порядка вещей новых государственных организмов; во всех других политических формах потребность государственного самосохранения вызывает подобную же концепцию, и их руководящим образцом делаются эти военно-политические державы распавшегося царства Александра, законным правом которых является завоевание, а типом - армия, и политическая работа которых состоит в стремлении удержаться и упрочить свое существование в постоянной борьбе с соседями и в постоянно возобновляемых попытках создать на основании международных договоров и их дальнейшего правового развития систему государств, ищущую себе нормы и опоры в равновесии сил. Ни одно из этих государств не имеет других законных прав на существование, кроме самого факта этого существования, и единственная высшая санкция, которую эти властители могут придать своей власти, заключается в том, что они заставляют поклониться себе наравне с богами, - порядок вещей, дальнейшее развитие которого еще предстоит в будущем.
В истории основанного Александром государства этот год царей знаменует собою полный перелом. Конечно, последовавшее за его смертью время неутомимо работало над разрушением этого исполинского государственного организма и над эмансипацией смягченным влиянием эллинистической культуры на их особенности сплоченных на короткое время в одно целое народов; замечательно, что как раз в ту самую минуту, когда остается ступить только последний шаг для полного восстановления прежнего единства, когда могучая рука готовится сплотить все снова и держать с новой силой, что как раз в этот миг все бесповоротно распадается, как раз теперь появляется титул царя, из которого, как из полного жизни зародыша, разделившиеся теперь территориальные единицы разовьются в новые "государственные индивидуальности". Теперь фактически наступает конец основанному Александром единому государству. Если в самом существе эллинизма, который он хотел положить в его основание, в соединении с целью ассимиляции и взаимного брожения греческой и варварской культуры, лежало свойство дифференцироваться сообразно с элементами смещения и с особенностями азиатских стихий, то этот эллинизм в своем дальнейшем развитии никак не мог продолжать своего существования в виде единого политического организма, а должен был распасться на новообразовавшиеся политические типы, различия между которыми определялись варварскими субстратами смеси. Установление отдельных царств было первым решительным шагом на пути этого развития, и недавно начатое дело восстановления свободы греческих государств служит доказательством того, что оно действовало с полной силой также и в обратном направлении.
Очевидно, что царский титул был для этих властителей не только пустым звуком или средством для придания себе большей внешней торжественности; источники сообщают, "что они отныне начали держать себя со своими подданными более гордо и деспотично, сообразуясь с достигнутым ими, наконец, саном, подобно тому, как актеры на сцене с переменой костюма меняют походку, голос и манеры". [7] Во всяком случае вместе с ними изменились также и другие действующие лица на политической сцене, и с того времени берет свое начало эта новая, смешанная из азиатских и европейских элементов форма царской власти, о которой мечтал Александр Великий и которой ему не удалось ввести в своей монархии в единообразном и живучем виде.
Но теперь возвратимся к событиям, которыми открывается эта новая фаза развития; представим себе положение Антигона; как он, наконец, простирая руку к диадеме государства, хватает, так сказать, пустоту и как он, считающий себя в своем гордом заблуждении единым царем и повелителем, внезапно видит справа и слева двойников своего величия. Он рассчитывал скоро видеть у подножия своего трона побежденного сатрапа Египта, а Птолемей вместо этого тоже принимает диадему, как будто диадема "империи" не была единственно законной и возможной; те, кого Антигон считал уничтоженными падением Птолемея, внезапно поднимают голову, чтобы в союзе с этим царем вступить с Антигоном в борьбу как самостоятельные цари; а Селевк, которого он вскоре надеялся раздавить всей мощью царского авторитета, провозглашенный царем востока, со всеми войсками сатрапов до Инда и Яксарта готовился теперь защищать свое господство и оказать помощь царям, представляющим его естественных союзников. Престарелый Антигон внезапно видит себя запутавшимся в громадные затруднения, для разрешения которых он не имеет никаких других средств и законных прав, кроме силы оружия, успехи которого при значительном численном перевесе сил противников в случае их соединения более чем сомнительны. Неужели он должен отказаться от единого государства и узаконить узурпацию этих других царей? Это он мог бы сделать десять лет тому назад с одинаковой для себя пользой и меньшей опасностью; теперь такой поступок был бы не только опасным признанием своей слабости, но и отречением от принципов, в силу которых он поднялся над другими и которым уже принес более дорогие жертвы, чем сокровища, войска и годы. Разве в существе этих появившихся повсюду царей, этих местных царьков и областных самодержцев не стояло все в противоречии с царской властью государства, служение и покорность которому составляли их единственный долг? Какая дерзость была с их стороны называть себя преемниками Александра, его диадохами, и делить между собою обрывки его диадемы? И где же была их сила? Разве Птолемей не был уничтожен на Кипре? Разве Селевк не стоял так далеко на востоке, что был не в состоянии подать скорую помощь? Разве Кассандр и Лизисах не были отделены от Египта землями и морями, над которыми господствовал Деметрий с его государственным флотом? Враги должны были быть уничтожены как узурпаторы царского имени, и это необходимо было сделать скоро, прежде чем они успеют соединиться, прежде всего необходимо было напасть на Птолемея и уничтожить уже затравленного льва в его логовище, прежде чем из Индии придут его спасать слоны Селевка; когда Птолемей будет разбит наголову, что будут тогда в состоянии сделать Фракия и Македония? Они падут, несмотря на диадемы своих царей, и Антигон будет свободен и достаточно могущественен для того, чтобы уготовить подобную же участь последнему из узурпаторов. Все зависело от того, чтобы напасть на Птолемея в его собственной стране и быстро и окончательно сломить его.
Антигон находился в своей новой резиденции на острове Оронте, где приготовления к походу должны были начаться немедленно; как раз в это время у него умер его второй сын Филипп; [8] у престарелого царя остался только высокодаровитый и испытанный Деметрий; на него и на его тринадцатилетнего сына [9] он перенес всю любовь, значительная доля которой до сих пор принадлежала Филиппу; он похоронил тело сына с царственной пышностью. Он вызвал Деметрия с Кипра, чтобы обсудить с ним план похода: он начинает чувствовать свои восемьдесят лет, писан он, в его членах и мыслях нет уже прежней бодрости; его сыну выпали на долю блестящие успехи, пусть он приедет помочь ему своим советом и силами. Деметрий, опьяненный объятиями прекрасной Ламии [10] и радостными пиршествами по случаю получения им диадемы, почти забыл на своем блаженном острове о внешнем мире и грозящих опасностях; получив письмо отца, он немедленно опомнился от своего горячечного опьянения, поспешил в Антигонию к отцу, с которым столь долго был в разлуке, и когда он горячо целовал его при встрече, отец сказал: "Ты ведь не воображаешь же, сын мой, что целуешь Ламию!" На берегах Оронта уже стояло лагерем много войска, каждый день прибывали новые войска; дни проходили среди приготовлений к походу и за обучением солдат; ночи Деметрий проводил за вином или среди опьянения тайных нег; часто усталый еще утром, он не являлся к отцу или оправдывался нездоровьем. Таким образом, раз утром отец пришел посетить сына; там мимо него проскользнула хорошенькая девушка; войдя, он сел на постель сына и взял его за руку; лихорадки не было больше никаких следов; она только что оставила его, сказал Деметрий; а отец отвечал ему: "Да, я только что видел, как она пробежала мимо меня прочь!" [11]

Приготовления были окончены, и в конце лета войско и флот, на который возвратился Деметрий, выступили в поход; это была громадная армия, состоявшая из 80 000 пехотинцев, 8 000 всадников, 83 боевых слонов, 150 военных кораблей, 100 транспортных судов, на которых находилось большое количество орудий и снарядов. Между тем как войско шло через Келесирию, флот под предводительством Деметрия должен был идти вдоль берега, затем они должны были встретиться в Газе и отсюда одновременно напасть на Египет с суши и с моря. Газа была достигнута в первых днях ноября. Чтобы тем скорее и неожиданнее быть в Египте, Антигон приказал своим войскам запастись съестными припасами на десять дней, так как дорога вела через пустыню вдоль берега моря, приказал набрать у арабских племен как можно больше верблюдов и нагрузить их 130 000 медимнами хлеба; остальной вьючный скот был употреблен для транспорта фуража, орудий, снарядов и различных машин, которые были нагружены на телеги. Таким образом, сухопутное войско начало свой трудный и опасный путь по пустыне. Флот тоже снялся с якоря; тщетно штурманы указывали на то, что через восемь дней наступит закат Плеяд, [12] что тогда море бурно и недоступно для кораблей и что во всяком случае следует еще восемь дней оставаться в безопасной гавани. Деметрий разбранил их за то, что они боятся моря и воздуха. "Истый морях, - сказал он, - не боится ни ветра, ни волн". Он не имел права медлить, так как операции войска были рассчитаны на его содействие с морской стороны; в полночь его эскадры покинули гавань Газы. Первые дни море было спокойно; имея на буксире тяжелые транспортные суда, они со свежим ветром продвигались на запад и уже достигли высоты Сирбонитского озера, когда наступил день плеяд. Поднялась сильная буря с севера; она свирепствовала ужасно, и скоро эскадры были рассеяны; многие из тяжело нагруженных орудиями и людьми транспортных судов пошли ко дну и только немногим удалось спастись обратно в гавань Газы; даже военные корабли не могли устоять против бушующих волн, тетреры, которым удалось спастись, были отнесены в Рафию, где мелкая и открытая для северного ветра гавань представляла для них плохую защиту. Самым лучшим и самым большим кораблям удалось пробиться к западу до высоты Касийских дюн; лишенный гаваней берег и плохая погода принудили их бросить якорь; в двух стадиях от берега они были отданы на произвол дикой силе бушующих волн; северный ветер гнал их к берегу с прибоем, несмотря на якори; грозила опасность, что корабли разобьются и пойдут ко дну со всем экипажем до последнего человека; если они потерпят крушение у берегов и если экипаж будет пытаться спастись на берег, то он очутится на неприятельской земле и его погибель будет несомненна, Они работали день и ночь из всех сил, лишь бы удержать корабли в открытом море; уже три тетреры пошли ко дну перед их глазами; начал чувствоваться также недостаток в пресной воде; измученные и упавшие духом, они видели перед собою верную погибель и не выдержали бы долее ни одного дня от жажды, холода и утомления. Но тут буря улеглась, небо прояснилось, и они увидели, что на берегу приближается и располагается лагерь своих войск. Тогда они поспешили на берег и подкрепили свои силы пищей и питьем; поспешно начали также собираться рассеянные корабли; после короткой остановки флот, хотя и очень ослабленный значительными потерями, снова вышел в море, а сухопутное войско прошло три последних дневных перехода по пустыне к восточному рукаву Нила, в двух стадиях от которого оно и расположилось лагерем. [13]

Между тем Птолемей, узнав о приближении неприятельского войска, стянул свои войска в дельте Нила; в его намерения не входило выступать навстречу противнику для битвы в открытом поле; он занял главные пункты морского берега и восточного рукава Нила сильными прикрытиями, готовый отразить всякую попытку высадиться на берег или переправиться через реку. Увидав по ту сторону Пелусийского рукава Нила стоявшее лагерем войско Антигона, он послал в лодках некоторых из своих приближенных, которые должны были плавать вдоль другого берега и объявлять, что Птолемей обещает каждому, кто перейдет к нему, 200 драхм, а каждому офицеру - 1 000 драхм. Это воззвание оказало особенное действие на наемные войска Антигона, дезертирство приняло громадные размеры, даже многие из офицеров, которым не нравился режим Антигона, перешли на сторону Птолемея; Антигон увидел себя вынужденным расставить вдоль берега пращников, стрелков из лука и метательные машины, чтобы отгонять подъезжавшие лодки; многие из перебежчиков были пойманы и подвергнуты самым суровым пыткам, чтобы отбить у других всякую охоту к дальнейшим попыткам такого рода.
Операции Антигона, как прежде операция Пердикки, должны были быть прежде всего обращены на то, чтобы занять противоположный берег, где он мог принудить неприятеля сразиться; чтобы избежать необходимости переправляться вброд через реку на глазах у неприятеля, что некогда послужило причиной гибели войска Пердикки, он стянул к себе собравшиеся из гаваней Газы и Рафии корабли и отправил их со значительным числом войска под предводительством Деметрия к так называемому Ложному устью [14]. Там они должны были высадиться на сушу и зайти в тыл войскам неприятеля, между тем как сам он, пока Птолемей будет занят таким образом, хотел перейти через реку с остальным войском и произвести нападение. Десантные войска поплыли к Ложному устью, но когда пожелали пристать к берегу, то нашли пост у устья занятым такими значительными силами и были так энергично встречены дротиками, камнями и стрелами орудий и защитников, что принуждены были отступить под кровом ночи. После этого Деметрий приказал кораблям идти следом за адмиральским кораблем, на котором был выставлен светильник; он направился к северо-западу и к рассвету достиг Фагнетского устья; [15] но другие корабли не все могли следовать за ним с достаточной скоростью, так что их пришлось ожидать и посылать разыскивать их быстроходные корабли; так прошло самое удобное время. Это движение флота не ускользнуло от внимания неприятеля; пост на Фагнетском устье был поспешно усилен, а вдоль берега, где возможно было ожидать высадки, выстроена линия войска. Когда Деметрий собрал свой флот, было уже слишком поздно и берег был слишком занят для того, чтобы он мог рискнуть высадиться; далее же, как он узнал, он так защищен отмелями, болотами и трясинами, что флот там не может пристать к берегу. Поэтому Деметрий повернул обратно, чтобы возвратиться в лагерь отца; но тут поднялся сильный северный ветер, море сильно разбушевалось, с несказанным. трудом корабли боролись против него, три военных корабля и много транспортных судов было выброшено на берег и попало в руки неприятеля, остальные спаслись и благополучно достигли своей прежней стоянки только благодаря усиленной работке их экипажа.
Таким образом, попытки Деметрия высадиться на берег потерпели неудачу; завладеть входом в Пелусийский рукав было совершенно невозможно, так как он был занят Птолемеем и защищался множеством речных барок, в изобилии снабженных войсками и метательными машинами, вверх по течению не только внутренние берега были прикрыты окопами и сильными постами, но там крейсировали и многочисленные барки, [16] занятые частью вооруженными людьми, частью различными орудиями, которые препятствовали не только всякой попытке переправиться через реку, но и всяким дальнейшим движениям на правом берегу. Таким образом, флот и войско Антигона стояли в бездействии; день проходил за днем без того, чтобы было предпринято что-нибудь, провиант для людей и животных уже начал истощаться; в войсках возникло недовольство, даже самые храбрые не видели никакого конца этому. Антигон не мог скрывать от себя, что участь похода решена; не существовало такой мыслимой операции, которая могла бы привести к благоприятному для него результату; если бы даже ему удалось прорваться через один рукав Нила, то он не достиг бы ничего, так как те же самые трудности еще с большей опасностью повторялись бы при каждом из многочисленных рукавов реки; он не был в состоянии ничего делать, пока Птолемей упорно держался оборонительного положения; но даже в этом случае, если бы ему удалось выманить его на открытый бой, он не был бы более в состоянии одержать теперь над ним верх со своим ослабленным и павшим духом войском. Настроение последнего, недостаток съестных припасов и позднее время года заставили его подумать о поспешном отступлении. Он созвал войско и офицеров на большое собрание и предложил им на обсуждение вопрос, благоразумно ли при настоящих обстоятельствах продолжать войну или лучше возвратиться в Сирию, чтобы потом, сделав более соответственные особенностям ведения здесь войны приготовления, возобновить борьбу в такое время года, когда вода в Ниле всего ниже. Собрание громко и единогласно высказалось за возвращение на родину; немедленно отдан был приказ к выступлению, и войско и флот поспешно возвратились домой. [17]

Чем обширнее были вооружены и чем горделивее были надежды, с которыми Антигон начал эту войну, тем позорнее был этот исход; он, который во всеуслышание обещал восстановить царство Александра во всем его единстве и величии, должен был, побежденный без боя, отступить перед неприятелем, которого он считал потерянным. Птолемей с полным правом приносил благодарственные жертвы и устраивал радостные игры, как будто он одержал победу, и послал гонцов к Кассандру, Лисимаху и Селевку, чтобы сообщить им о постигшем Антигона унижении. Победа в открытом бою для него не могла быть выгоднее этого, там Антигон пал бы "сила против силы", теперь он пал по своей собственной вине, а Птолемей сохранил свои силы, чтобы в случае нужды нанести ему последний удар.
Странно, что предприятие Антигона имело такой исход; не бури, рассеявшие его флот, и не невозможность пробиться через реку были причиной этой неудачи, равно как даже и не дезертирство наемников; но последнее показывает, что в Антигоне не жил более тот старый твердый дух, который некогда победил Эвмена и который со строгой и твердой силой приковывал к себе тысячи; он сохранил в себе только рутину прежнего времени, но уже не ту железную силу воли, которая прежде позволяла ему встречать лицом к лицу всякую опасность и не падать духом даже после поражения; его рутина сделалась обстоятельною медлительностью, а его твердая воля - капризом. Только смелость могла доставить успех этому рискованному нападению на Египет; почему Антигон потерял у Пелусия драгоценные дни, стараясь завладеть противоположным берегом прежде. чем приступить к дальнейшим операциям? Почему он, несмотря на свое численное превосходство, не напал на обе столицы страны, на Мемфис с боковым корпусом, а на Александрию со своим все еще мощным флотом, между тем как главные силы удерживали бы стоящего лагерем у Пелусийского рукава Нила неприятеля? Почему, если все это было слишком рискованно, он не оперировал на правом берегу Пелусийского рукава Нила? Здесь он мог бы так же упорно, как Птолемей на другом берегу, стоять за окопами и частыми набегами вверх по правому берегу Нила принудить его, наконец, к какому-нибудь наступательному движению, которое должно было быть для него роковым; здесь он мог бы, между тем как его господствовавший над морем флот подвозил бы съестные припасы, дождаться весны и более низкого уровня воды в реке и снова начать войну с присланными ему новыми войсками и с большим успехом из различных укрепленных пунктов, которые он до тех пор, успел бы занять. Величайшей бессмыслицей, какую можно было сделать, было то, что он даже не удержал в своих руках позиции Пелусия, а бросил все и, как совершенно побежденный, поспешно отошел назад в Сирию; это стоило ему не только его лучших надежд, так как, вызывая неприятеля на бой, он отдал в его руки перевес общественного мнения, а теперь потерял честь своего собственного имени и до сих пор никем не превзойденную славу своего оружия.
Крайняя отрывочность дошедших до нас сведений оставляет связь дальнейших событий в темноте; наверное, Птолемей после этого отступления Антигона предпринял что-нибудь и, пользуясь благоприятным оборотом дел, если и не решился еще теперь ворваться с войском в Сирию, то, во всяком случае, старался добиться при помощи переговоров признания своей диадемы; в источниках мы не находим обо всем этом ни малейшего следа; известия снова начинаются только при новой экспедиции, при походе Деметрия против Родоса.
Родосское государство, [18] благоприятствуемое своим крайне счастливым географическим положением, достигло значительного расцвета уже при жизни Александра и еще более во время борьбы между диадохами; на этом острове сосредоточивалась почти вся торговля между Европой и Азией; родосцы были отличными моряками, ценившимися за свою надежность и ловкость; их постоянство и повиновение закону, их знание дел, их прекрасные морские и торговые законы делали Родос настоящим образцом в торговом мире Средиземного моря; благодаря своей постоянной удачной борьбе с пиратами, которые тогда часто и большими отрядами нарушали безопасность открытого моря, [19] Родос сделался главной защитой и оплотом морской торговли в восточных водах. В годы царствования Александра в городе, по-видимому, находился македонских гарнизон; во всяком случае источники сообщают нам, что родосцы прогнали его при вести о смерти царя; [20] с этого времени они оставались свободными; их значительный флот, постоянное соперничество и борьба македонских властителей, спокойное и стройное управление городской аристократии доставили им возможность развить систему политического нейтралитета, в равной степени увеличивающую их благосостояние и их влияние. Многие чужеземные купцы и капиталисты жили в этом городе; многие желавшие спокойно жить на доходы своего состояния или будучи изгнанными из родины, искавшие возможно более приятного места изгнания, отправились на Родос. Каждый из властителей старался склонить родосцев на свою сторону и всячески дарил их и покровительствовал им; находясь с каждым из них в самых дружественных сношениях, они отклоняли от себя всякое подобие союзного договора, который мог бы вовлечь их в войну, и только в 312 году, когда Антигон послал флот для освобождения Греции, они выставили десять кораблей. Если несколько лет тому назад, когда Антигон хотел завоевать Тир, он приказал строить на Родосе корабли и снабдить их карийскими матросами, то это было только частным делом родосских арматоров, заработку которых государство не ставило препятствий. [21] Из одной случайной заметки узнаем, что Родос еще в 306 году заключил также и с Римом торговый договор в то время, когда Карфаген был ослаблен вторжением Агафокла в Африку, а Тарент распространил завоевания Рима также и на Кампанию. [22] Торговля с богатым хлебом Египтом тоже всегда представляла для Родоса особенную важность; еще важнее она должна была сделаться для них благодаря товарам Аравии и Индии, для которых с тех пор, как Селевк и Антигон вели войну друг с другом, путь к Сирийскому берегу не был более открыт; отныне они получали их через Александрию для дальнейшей продажи их в Греции и на западе, и пошлина с египетской стороны торговли составляла самый крупный доход государства.
Когда Антигон искал разрыва с Лагидом или предвидел его, он предложил родосцам соединиться с ним для борьбы против Египта и не простил им того, что они отвечали, что желают остаться нейтральными. Если раньше все его внимание было поглощено кипрской войной, а затем экспедицией в Египет, то теперь после неудачного исхода последней, по-видимому, необходимо было предупредить то, чтобы египтянин, под видом крайне необходимой и справедливой обороны, не привлек на свою сторону тех, которые находили нужным обеспечить свою независимость от притязаний нового царя. Нейтралитет Родоса был почти началом союза с Египтом, окончательное заключение которого могло подвергнуть серьезной опасности перевес Антигона на море. Неудача его экспедиции против Египта вовсе не заставила его отказаться от мысли повторить ее более энергично; так как это могло быть сделано успешно только со стороны моря, то Кипр и Родос были ближайшими этапами для такого нападения; Кипром он уже владел; теперь необходимо было также сделаться господином Родоса и в то же время обеспечить себе содействие морских боевых сил этого острова для задуманного единственно законной царской властью решительного удара. [23] Предлогом послужило то, что родосцы во время государственной войны с непокоренным сатрапом продолжали торговлю с его гаванями, как будто это было правом их нейтрального флага.
Был послан стратег с эскадрой, чтобы воспретить родосцам всякие дальнейшие сношения с Египтом, захватить их предназначенные к отправке в Александрию корабли и завладеть их грузом. Родосцы прибегли к силе против силы; они энергично протестовали против того, что начинаются неприязненные на них действия без всякого повода с их стороны. Им ответили, что, если они не подчинятся немедленно, с ними обойдутся строго. Немало встревоженные родосцы старались смягчить гнев царей; они постановили воздвигнуть им статуи и оказать различные почести, но просили не принуждать их к вражде с Египтом вопреки договорам, так как ни для кого не может быть полезным, если их торговля и благосостояние будут уничтожены. Это посольство было отвергнуто с еще более суровыми угрозами; в то же время Деметрий вышел в море со всем своим флотом, громадными машинами и многочисленным войском, чтобы произвести нападение, которым пригрозили. Скоро в отделяющем Родос от материка канале собралось 200 военных кораблей разной величины, более 170 транспортных судов и около 1 000 пиратских и торговых кораблей и других легких судов; все море было покрыто судами, направлявшимися к гавани Лоримы, лежавшей на материке против острова. Родосцы, конечно, должны были пасть духом; они изъявили готовность подчиниться желаниям Деметрия и даже оказать ему со всеми своими силами помощь в войне против Птолемея. Но когда Деметрий потребовал, чтобы в доказательство этого было дано в заложники сто знатнейших граждан и чтобы гавани города были открыты его флоту, то они предположили, что он поставил себе целью их полное подчинение и что лучше защищаться до последней крайности и отстаивать свою свободу до смерти, чем подчиняться столь постыдным условиям. Они решились сопротивляться и с величайшим самоотвержением начали готовиться к борьбе с превосходящим их силами Деметрия. [24]

Город Родос лежал на северо-восточном углу острова того же имени; он был выстроен в форме полуострова, вершину которого составляли скалы акрополя, господствовавшего над городом; на этой горе находился театр, из которого открывался вид на весь город с его гаванями и на море. Самый город, выстроенный во времена Пелопоннесской войны, был красивее и правильнее большинства старых греческих городов. [25] Особенно отличным устройством отличалась главная гавань город; в залив, вокруг которого он был расположен, вдавались два мола, обнимавшие бассейн почти в 600 шагов в диаметре; позади большой гавани находилась гавань поменьше с более узким входом, исключительно предназначенная для родосского военного флота. Вдоль мола и кругом города тянулась крепкая, снабженная множеством башен, стена, вне которой к северу и к югу находились значительные предместья. Последними приходилось пожертвовать; защита гавани и города требовала уже всех средств государства. Чтобы увеличить число защитников, живших постоянно или находившихся теперь в городе, чужеземцам было предложено тоже взяться за оружие на защиту города; весь бесполезный и праздный люд, которого должно было находиться немало в этом деятельном приморском городе, был удален, чтобы он не ложился бременем на общественные запасы провианта или не воспользовался стеснением, которого предстояло ожидать, для беспорядков и измены. После этого была произведена перепись, и налицо оказалось 6 000 способных носить оружие граждан и 1 000 взявшихся за оружие чужеземцев, все эти люди были вооружены. Далее было решено, что рабы, которые дадут доказательства своей храбрости, будут выкуплены государством на свободу и сделаются родосскими гражданами, а те, которые падут при защите, будут преданы почетному погребению, их родители и дети будут содержаться за счет государства, их дочери будут снабжены приданым, а их сыновья, когда вырастут, получат в праздник Диониса полное вооружение. Богатые добровольно жертвовали деньги" ремесленники готовили оружие и снаряды, другие работали на стенах и башнях, третьи на машинах и кораблях, даже женщины помогали носить камни или отдавали свои длинные волосы, чтобы вить из них лучные тетивы. [26]

Деметрий уже подступил из Лоримы со своими эскадрами в полном боевом порядке; его силы были так громадны, что родосское государство, по-видимому, должно было быть подавлено ими; впереди шли 200 военных кораблей внушительной величины, снабженные каждый на носу легкими метательными машинами; за ними следовало 170 транспортных судов, буксируемые гребными лодками, на которых находилось не менее 40 000 воинов, считая в том числе и немалое количество конницы; наконец, следовали каперские суда и суда с провиантом и багажом; приближающаяся армада скоро покрыла непрерывной цепью весь пролив, ширина которого равнялась двум милям. В городе дневной караул дал знать об их приближении; немедленно все там зашевелилось: мужчины с оружием а руках поспешили на башни и стены, женщины и старики поднялись на крыши домов, чтобы смотреть с боязливым любопытством на приближение кораблей с их металлическими украшениями и цветными парусами и с ярко сверкавшим под лучами солнца вооружением находящихся на них воинов.
Тем временем Деметрий пристал к берегу со своим флотом к югу от города, [27] высадил там свои войска и приказал им подойти к стенам на расстояние более выстрела и разбить лагерь; затем он послал морем каперские корабли, а сухим путем легкую пехоту опустошить берега и внутренность острова. Чтобы достать лес и камни для укрепления лагеря, были опустошены рощи, сады и дворы вблизи города, и приобретенный таким образом материал послужил для снабжения палисадами и препятствиями тройного рва, которым был окружен лагерь; в течение следующих дней весь экипаж флота и все войска были заняты тем, что выравнивали пространство между городом и местом высадки и превращали в гавань бухту, где они высадились.
Еще раз отправились послы родосцев к Деметрию, чтобы просить пощадить их город; когда им было отказано, они спешно послали к Птолемею, Кассандру и Лисимаху гонцов с просьбой прислать помощь городу, который из-за них подвергается величайшей опасности, и тоже открыли неприязненные действия, выслав три быстроходных парусных корабля против неприятеля и неприятельских транспортных судов; при этом неожиданном нападении им удалось частью потопить, частью сжечь много судов, приставших к берегу для фуражировки и грабежа, и захватить много пленных, которые по взаимному договору с Деметрием должны были быть выкуплены с уплатою по 1 000 драхм за каждого свободного человека и по 500 за каждого раба.
Между тем Деметрий начал осадные работы; его прибытию предшествовала молва, что ему не может сопротивляться никакая крепость, как бы она ни была сильна; неистощимый в постоянно новых изобретениях, исполинский в своих проектах, которые, несмотря на свою кажущуюся невозможность, приводились в исполнение быстро, точно и целесообразно, в изобилии снабженный Строителями и архитекторами, инструментами и материалами, он начал ряд осадных работ, которые в течение всей древности остались образцом военно-инженерного искусства. Его целью было прежде всего овладеть гаванью Родоса, отчасти для того, чтобы прервать сообщение города с морем, отчасти потому, что крепкие стены, по-видимому, всего легче было взять штурмом со стороны гавани. Сперва были устроены две черепахи, помещавшиеся каждая на двух скрепленных между собою плотах. Одна для защиты от горизонтальных выстрелов катапульт, другая для защиты от навесных выстрелов метательных машин; затем были воздвигнуты две четырехэтажные башни, превосходившие вышиной стены гавани, тоже на двух плотах, скрепленных между собою цепями и выстроенных так прочно, что они выдерживали эти высокие сооружения, сохраняя полное равновесие; плавучий частокол из палисадов в четыре фута длиной, двигавшийся на некотором расстоянии перед машинами, должен был служить для того, чтобы защищать от нападения неприятеля буксирующие их лодки. Когда эти работы были почти окончены, было собрано большое количество морских лодок, снабженных навесами и люками по бокам; на них помещены легкие катапульты, стрелявшие на тысячу шагов, [28] с состоявшею на ней прислугой, и критские стрелки из лука, а затем они были двинуты против молов. Катапульты начали действовать с наилучшим успехом против родосцев, занимавшихся возвышением стены гавани, которой грозила опасность попасть в руки Деметрия; родосцы поспешно вывезли на дамбу гавани две машины, а три другие вместе со множеством катапульт и метательных машин поместили на транспортных судах при входе в малую гавань, чтобы предупредить всякую возможность высадиться на молы или ворваться в гавань; в то же время на различных кораблях в гавани были устроены платформы для орудий, [29] чтобы иметь возможность стрелять и метать снаряды также и с них. Таким образом, орудия действовали с обеих сторон друг против друга; сильное волнение помешало Деметрию двинуть свои большие машины; когда наконец волнение улеглось, он незаметно ночью высадился на конце внешней дамбы гавани, быстро воздвиг там укрепленную позицию, защищенную обломками камней и бревнами, и поместил в ней 400 человек гарнизона с большим запасом всевозможных снарядов; таким образом, в 250 шагах от стены он имел укрепление, дававшее ему в то же время возможность открыть себе доступ в гавань. На следующее утро большие машины, окруженные своими плавучими заграждениями, при звуках труб беспрепятственно проникали в гавань, имея впереди морские лодки, которые своими легкими катапультами наносили жестокий урон работавшим на стенах гавани, между тем как большие метательные орудия на башнях с наилучшим успехом направили свои выстрелы против неприятельских машин и замыкавшей дамбы гавани стены, которая была низка и слаба. Родосцы сопротивлялись с неменьшей энергией; день прошел в самой ожесточенной перестрелке с обеих сторон, наконец, с наступлением ночи, Деметрий приказал отвести свои машины назад и поставить их вне выстрелов, Но родосцы последовали за ним со множеством лодок, из которых были устроены брандеры, и зажгли их, когда считали себя находившимися уже в достаточно близком расстоянии от машин; но плавучий частокол прикрывал их, а град выстрелов принудил родосцев к отступлению; огонь начал распространяться очень сильно, большинство лодок сгорело, и только немногим удалось благополучно возвратиться в малую гавань; матросам едва удалось спастись вплавь.
В последующие дни Деметрий продолжал свои нападения; чтобы заставить осажденных напрячь все свои силы до полного истощения, он приказал одновременно с этим штурмовать город со стороны суши. Наконец, на тринадцатый день, с помощью направленных против стен гавани метательных машин наибольшего калибра - они метали камни до двух пудов весом, [30] - удалось проломить башни и соединявшую их стену; к берегу поспешно пристало несколько лодок с войсками, чтобы штурмовать эту брешь. Здесь завязалась яростная битва, родосцы бросаются со всех сторон защищать пролом; при своем настоящем численном перевесе им удается частью перебить, частью отбросить штурмующих, множество нагроможденных перед стенами каменных глыб удваивает для неприятеля трудность и опасность дела; [31] осажденные снова овладев брешью, преследуют неприятеля вниз на берег, завладевают лодками высадившихся, срывают с них украшения и зажигают их. Пока они занимаются этим, со всех сторон идут к укреплениям гавани новые лодки осаждающих и высаживаются новые, более многочисленные войска, так что родосцы едва имеют время отступить. Неприятель быстро следует за ними; к бреши, к стенам приставляются штурмовые лестницы, а в то же время войска штурмуют стены со стороны суши. С обеих сторон завязывается продолжительная и ожесточенная борьба; имея за собой все преимущества оборонительного положения, родосцы принуждают наконец осаждающих отступить после больших потерь убитыми, даже среди высших военных чинов. Первый страшный штурм отбит; корабли и машины Деметрия, сильно пострадавшие от выстрелов неприятеля, требуют починки и отводятся в новую южную гавань. Родосцы приносят в дар богам захваченную на кораблях добычу и восстанавливают свои поврежденные стены.
Через семь дней корабли и машины Деметрия готовы для нового нападения; оно снова направлено против гавани. Деметрий подходит в большой гавани на расстоянии выстрела от малой гавани, в которой стоят родосские корабли и начинает метать пылающие горячие снаряды на эти корабли, между тем как его метательные машины действуют против стен, а катапульты очищают от защитников башни, бастионы и другие укрепления; все это делается быстро, с величайшей энергией и с большим успехом. Скоро часть родосских кораблей уже охвачена пламенем, команды бросаются тушить их, уже приближаются неприятельские машины для штурма внутренней гавани; тогда пританы возвещают, что гавань находится в величайшей опасности и что могут добровольно вызваться те, которые желают рискнуть своей жизнью, чтобы сделать отчаянную попытку спасти город. Наперерыв вызываются многие из самых лучших воинов; они садятся на три лучших корабля, на которых они должны произвести отчаянную вылазку и пустить ко дну неприятельские корабли с машинами. Под градом стрел и камней они начинают грести с такой силой, что прерывают цепь плавучего частокола; затем быстро, подвергая себя самой сильной опасности, врезаются стальными носами своих кораблей в корпуса неприятельских судов, на которых находятся машины; последние начинают наполняться водой и тонуть; две машины погружаются на дно, а третью удается отбуксировать назад. Ободренные этим успехом, родосцы неосторожно заходят слишком далеко вперед; окруженные массой больших кораблей, они оказываются не в состоянии выдержать мощную атаку неприятелей, которые приводят в совершенно негодное состояние их передовой корабль; раненый наварх Эксекест и многие другие вместе с пробитым кораблем попадают в руки неприятеля; двум другим кораблям удается спастись. [32] Второй мощный штурм благополучно отбит; несколькими днями покоя родосцы пользуются для исправления своих укреплений, кораблей и машин.
Деметрий готовиться к третьему штурму; взамен потопленных машин он приказывает соорудить новую, втрое большего размера; когда ее выводят в море, чтобы перевести в большую гавань, поднимается буря; буксирующие ее суда наполняются водой и тонут. Родосцы пользуются этим благоприятным моментом, когда корабли Деметрия должны спешить укрыться от бури, и производят из ворот вылазку против воздвигнутых на моле окопов; здесь завязывается ожесточенный бой, Деметрий не в состоянии прийти на помощь своим, и они наконец принуждены сдаться в количестве почти 400 человек. Таким образом, Деметрий теряет занятую им с трудом позицию на дамбе гавани, и вместе с нею и вход в большую гавань и возможность атаковать город с этой стороны. В то же самое время к родосцам прибывают подкрепления, 150 воинов из Кносса и около 500 человек от Птолемея, в том числе много родосцев, служивших до этого в египетском войске.
Более чем потеря окопов и серьезная опасность штурма со стороны моря, побудила Деметрия прекратить свои нападения с этой стороны начавшаяся зима; он решился продолжать осаду со стороны суши. Совершенные им теперь работы были еще более грозных и исполинских размеров; он собрал около 30 000 рабочих и надсмотрщиков за работам; так как таким образом все начинаемые работы заканчивались скорее, чем это можно было себе представить, то Деметрий внушал родосцам большой страх; их пугали не только величина машин и множество собранных рабочих, но и главным образом предприимчивый дух молодого царя и его блестящие дарования в науке осады крепостей; он сам отличался большим талантом в изобретении новых машин и часто делал поправки и новые изобретения в моделях своих военных инженеров. [33] Для дальнейшей осады города главным образом предназначалась новая гелеполида, выстроенная наподобие той, которая была употреблена под стенами Саламина, но только еще больших размеров. Это имевшее вид башни и достигавшее 100 локтей вышины сооружение возвышалось на квадратном основании, каждая стороны которого была длинною в 50 локтей; для защиты от огня она была с трех сторон обита толстыми листами железа, передняя сторона была снабжена отверстиями для различного рода метательных орудий, прикрытыми кожаными подбитыми шерстью занавесями для отражения неприятельских снарядов; девять этажей этой башни соединялись между собою двумя широкими лестницами, из которых одна вела наверх, а другая вниз; все это сооружение покоилось на восьми колесах, обода которых были в два локтя толщины и обиты толстыми полосами железа; оно было устроено таким образом, что могло двигаться по всем направлениям; для приведения его в движение было набрано 3 400 наиболее сильных людей, которые были помещены частью внутри ее, а частью позади. Кроме гелеполиды, были выстроены крытые галереи и черепахи, одни для помещения в них таранов, а другие для прикрытия земляных работ; экипаж флота сравнял землю для этих машин на пространстве 1 200 шагов, так что главную атаку можно было направить против семи башен и соединявших их между собою стен. [34]

Родосцы с ужасом видели, как росли эти исполинские сооружения, и на тот случай, если их стены не будут в состоянии выдержать действия этих исполинов, приступили к постройке второй стены позади первой, причем для получения необходимого материала был разрушен театр, прилегавшие к стене здания и даже некоторые храмы. Они послали крейсировать девять кораблей, которые должны были захватывать корабли, подвозившие неприятелю материалы, провиант и рабочих. Из числа этих кораблей три так называемых дозорных, под командой Демофила, двинулись к югу к острову Карпафу, где захватили несколько неприятельских кораблей и Потопили или сожгли их и привезли с собою множество пленных и предназначавшихся для Деметрия съестных припасов. Три других корабля, под командой Менедема, двинулись в Патару в Ликии, напали на стоявший там на якоре неприятельский корабль и сожгли его, захватили несколько других кораблей с припасами для лагеря Деметрия и одну тетреру из Киликии, везшую Деметрия от его супруги Филы царский пурпур, драгоценную утварь и письма; она была послана в подарок Птолемею, [35] а ее экипаж и экипаж других кораблей были проданы в рабство. Остальные три родосских корабля под командой Аминты крейсировали в водах островов и захватили множество кораблей, предназначавшихся доставить в неприятельский лагерь строительные материалы, оружие и техников для постройки машин. Родосцы снова поддержали свою древнюю славу отважных и искусных моряков. В своей политике они были столь же благоразумны и умеренны: когда в народном собрании было сделано предложение разрушить статуи Антигона и Деметрия, они отвергли его, хорошо зная, что даже в случае благополучного исхода осады им придется сделать некоторые уступки неприятелю, а в случае неудачи было вдвойне необходимо не раздражать царей ненужными оскорблениями. [36]

К наступлению весны осадные работы Деметрия приблизились к концу; между тем как родосцы считали его занятым тем, что они видели, он приказал вырыть подземную галерею, которая почти уже достигла стены; родосцам открыл это один перебежчик. Они вырыли прошв той части стены, которую должна была разрушить неприятельская мина, глубокий ров, а из него - минную галерею навстречу осаждающим; мины встретились друг с другом, обе стороны остановились и выставили сильные караулы для наблюдения друг за другом. Осаждающие сделали попытку склонить значительными денежными суммами к измене начальника неприятельского караула Афинагора Милетского, под начальством которого прибыли египетские вспомогательные войска; он изъявил свою полную готовность; были назначены день и час, когда Деметрий должен послать в галерею одного из своих генералов, которого Афинагор введет ночью в город и укажет ему место, где он может спрятать отряд солдат. Обрадованный возможностью проникнуть в город так легко, Деметрий к назначенному часу послал в мину македонянина Александра, одного из своих друзей; когда тот поднимался из нее, он был схвачен и посажен в тюрьму родосцами, которым Афинагор открыл о своем соглашении; он был увенчан за то венком и получил в дар пять талантов. После этой неудачной попытки неприятеля обмануть их родосцы с удвоенным мужеством ожидали дальнейших опасностей, которым суждено было стать гораздо грознее, чем они ожидали.
Постройка больших машин и расчистка местности были окончены; среди расчищенного поля высилась башня гелеполиды, имея с обеих сторон по четыре черепахи, [37] к которым примыкало такое же количество крытых галерей, обеспечивавших сообщение между машинами и лагерем; затем было воздвигнуто две колоссальные, обитые железом и имевшие форму корабельных носов, стенобитные машины по 125 локтей длины, из которых каждую раскачивала тысяча человек, и навесы, с которыми стояли на колесах и довольно легко приводились в движение. Машины были готовы, во всех этажах гелеполиды были поставлены катапульты и метательные машины, тысячи рабочих стояли у канатов, готовые привести в движение эти исполинские сооружения; одновременно с тем назначенные для нападения на гавань корабли вышли в море, а полчища войск окружили город, готовые идти на штурм везде, где это допускали условия местности. По данному сигналу на море, на машинах и по другую сторону города зазвучали трубы и войска издали военный клик. Машины, не пошатнувшись, придвинулись к стене и принялись за страшную работу, причем штурм начался одновременно со всех сторон; части стены уже начали падать под ударами стенобитных машин. В то время к Деметрию явились послы книдосцев, заклинавшие его остановиться и принимавшие на себя задачу уговорить родосцев по возможности подчиниться приказаниям царя. Деметрий велел повсюду приостановить штурм; послы забегали взад и вперед, чтобы достигнуть соглашения, но соглашения не последовало. Штурм и работа метательных и стенобитных машин немедленно возобновилась опять, наконец самая крепкая башня, выстроенная из громадных каменных глыб, рухнула, прилегавшая к ней стена рухнула тоже и образовалась громадная брешь, - но позади ее уже стояла новая стена, доступ к которой преграждали нагроможденные перед ней развалины бреши; Деметрий должен был отказаться от дальнейшего штурма.
В эти дни показался в море флот египетских грузовых кораблей, предназначенный для доставления на Родос запасов хлеба; он прямо держал курс на гавань. Деметрий немедленно выслал против него военные корабли, двинувшиеся наперерез ему, но египтяне опередили их и под всеми парусами вошли в гавань. Такие же большие транспорты хлеба пришли от Лисимаха и Кассандра, и им тоже удалось проникнуть в гавань; [38] родосцы, у которых уже начал чувствоваться недостаток съестных припасов, снова были обеспечены на долгое время, если бы им удалось защититься от машин неприятеля. Они решили произвести на них нападение с помощью огня, приготовили массу горючих стрел и сосредоточили в башнях большое количество катапульт и метательных машин. Наступили безлунная и темная ночь, в лагере царила глубокая тишина, у машин стояли ничего не ожидавшие часовые; вдруг, около второй стражи ночи, на них посыпался жестокий град метательных снарядов и горящих стрел, освещавших поле и стоявшие на нем машины. Быстро поднялась тревога; стоявшие на карауле войска бросились спасать машины; с башни и с крыш уже начали падать куски свинца, горящие стрелы падали все гуще и гуще; камни камнеметательных машин производили тем большие опустошения, что их полета нельзя было предвидеть; всякое сопротивление становилось невозможным; горящие стрелы уже начали впиваться в обнаженное дерево машин, замелькали языки пламени, и башни и машины подверглись опасности погибнуть окончательно. Наконец подоспел Деметрий с войсками, которые с величайшей энергией начали работать против огня; при помощи находившихся в машинах запасов воды распространение огня наконец удалось остановить, между тем как новые горящие стрелы все время возобновляли опасность и затрудняли работу; трубными сигналами были вызваны на свой пост предназначенные для приведения машин в действие люди; к утру машины находились вне пределов выстрела и были спасены. Чтобы составить себе представление о значительности находившихся в руках осаждаемых средств обороны, Деметрий приказал пересчитать выпущенные ими метательные снаряды; было найдено 1 500 камней из катапульт и 800 горючих стрел, не считая других снарядов; размеры поистине громадные для одного города.
Пока он был занят поправкой увезенных машин и погребением павших в эту ночь воинов, родосцы, очень хорошо знавшие, что штурм скоро будет возобновлен, воздвигли на той стороне города, против которой были построены машины, третью стену, а перед брешью вырыли глубокий ров, чтобы по мере возможности затруднить здесь доступ осаждающим. В то же время они послали самые быстроходные корабли под командой Аминты к лежавшему напротив берегу Азии; три лучших во всем флоте Деметрия каперских корабля были захвачены в плен; они захватили также несколько кораблей с хлебом, предназначавшихся для неприятельского лагеря, и другие каперские корабли под командой архипирата Тимокла и ввели их ночью в гавань, благополучно миновав дозорные корабли неприятеля. Между тем машины Деметрия были поправлены и снова придвинуты к стенам; [39] была сделана попытка произвести новый штурм; метательные орудия очистили башни от защитников, против стен начали работать стенобитные машины, и скоро стены по обе стороны одной башни рухнули; но последняя, защищаемая с величайшею энергией, продолжала держаться одна, так что от штурма пришлось теперь отказаться. Родосцы понесли значительные потери, пал не только стратег. Аминий, но и множество воинов, количества которых теперь едва лишь доставало для надлежащей защиты укреплении против возобновляющихся каждый раз с удвоенной силой попыток молодого царя. Поэтому им было тем более приятно, что Птолемей, помимо новой массы съестных припасов и различных снарядов, прислал им вспомогательный корпус в I 500 человек под предводительством македонянина Антигона. Послы греческих городов, которых в царском лагере находилось более пятидесяти человек, приступили к новым попыткам склонить воюющие стороны к заключению мира; начался длинный ряд переговоров с родосцами и с Деметрием, но все эти старания окончились полной неудачей. [40]

Тогда Деметрий решился произвести новый и, как он надеялся, на этот раз успешный окончательный штурм, путь для которого ему должна была проложить сделанная при последнем штурме брешь; было отобрано 1 500 человек самых сильных и испытанных тяжело и легко вооруженных воинов, которым было приказано под предводительством Мантия и исполинского Алкима Эпирского по возможности неслышно приблизиться около второй стражи ночи к пробитой в стене бреши, перебить сторожевые посты и броситься в город; в то же время все остальные войска были распределены по различным пунктам с приказом быть готовыми к штурму; флот тоже приготовился маневрировать против гавани. Была глубокая ночь, отряженные к бреши 1 500 воинов напали на находившиеся около рвов посты, перебили их и через несколько мгновений миновали брешь и проникли в город, где они двинулись в сторону, к театру, который благодаря своему высокому положению и толстой каменной ограде мог служить им прекрасным оборонительным пунктом. Но их вторжение было уже замечено; в первые моменты страха едва не случилось то, чего, вероятно, желал Деметрий, то есть войска со стен и из гавани едва не бросились к театру, чтобы уничтожить ворвавшийся неприятельский отряд; в таком случае он при штурме нашел бы укрепления незанятыми и без труда взял бы их. Но именно этого больше всего боялись и старались не допустить родосцы; был отдан приказ, чтобы никто из находящихся на стенах и башнях или в гавани не покидал своего поста, но защищал бы его на жизнь или на смерть; против ворвавшихся был отряжен только отряд отборных воинов и недавно прибывшие египтяне. При первых лучах света снаружи со всех сторон раздавались звуки труб и боевые кличи; начался штурм гавани, башен и стен; с гордым мужеством начали засевшие в театре храбрецы свои нападения: только с большим трудом и потерями - при этом пал притан Родоса - удалось отряженным против них войскам отбросить их назад; в городе царила величайшая тревога, женщины и дети, рыдая и ломая руки, бегали по улицам, все представлялось уже потерянным и город уже находившимся в руках неприятеля. Между тем отряд бившихся против театра родосцев все увеличивался; всякий, кто только был в состоянии, спешил к битве, от которой зависела их свобода и жизнь. Без твердости и спокойствия властей города в издаваемых ими распоряжениях все было б потеряно; но никто не покинул своего поста, штурмовавшим извне города войскам не удалось нигде подвинуты вперед ни на пядь, между тем как находившийся в театре отряд, теснимый все более и теснее и наконец утомленный борьбой, уже едва был в состоянии защищаться; Алким пал, Мантий и много других храбрецов были взяты в плен и, только незначительной части удалось пробиться и спастись бегством в царский лагерь. Таким образом, и этот штурм окончился неудачей, хотя город был уже почти взят. [41]

Если верно то, что при целесообразной и предпринимаемой с достаточными средствами осаде никакой город не в состоянии долго продержаться, то во всяком случае горoд Родос совершил все, что только возможно, и защищался с беспримерным мужеством и энергией и с редким искусством. Несомненно, он в конце концов должен был бы пасть перед численным перевесом и постоянно возобновляющимися попытками Деметрия, хотя последние и предпринимались без большого порядка и без всякого твердого и последовательного плана; но все-таки их оборонительные средства и их мужество еще далеко не подходили к концу, между тем как Деметрий, при всей несоразмерной с обстоятельствами и поистине изумительной затрате сил, в сущности, еще ничего не достиг. Он начал готовиться к новым нападениям, но в это время получил приказ от своего отца заключить мир с родосцами, если он может достигнуть этого на возможных условиях, так как положение вещей в Греции требует его присутствия. Послы Этолийского союза и афиняне тоже заявили, что Кассандр уже сделал такие успехи в Греции, что без скорой помощи они не будут в состоянии держаться против него. Сами родосцы не менее желали мира; благодаря застою в торговле, осаде и постоянным битвам они понесли невероятные потери; незадолго перед этим Птолемей обещал прислать им новые запасы хлеба и вспомогательное войско в 30 000 человек, но в последующих письмах посоветовал им согласиться на мир, если им будут предложены возможные условия. Таким образом, при посредничестве этолийцев, был заключен мир на следующих условиях: родосцы сохраняют свою свободу и самостоятельность, не получают гарнизона, сохраняют все свои доходы, [42] делаются союзниками царя Антигона и Деметрия против всех, кроме Птолемея, и в обеспечение этого выдают 100 заложников, которых Деметрий изберет из числа граждан, за исключением должностных лиц. Этот договор был заключен приблизительно летом 304 года. [43] Договаривающиеся стороны обменялись поздравлениями согласно военному этикету того времени; Деметрий оставил родосцам гелеполиду на вечную память о его грандиозных работах и об их необыкновенном мужестве. [44]

С чувством справедливой гордости родосцы могли впоследствии вспомнить об этой борьбе против величайшей державы и против величайшего героя того времени; выказанная ими в ней стойкость и избыток внутренних сил сделали их предметом всеобщего изумления. Они не только быстро достигли своего прежнего цветущего состояния и далеко превзошли его, восстановив красивее прежнего свой город, свой театр и свои стены, но с этого времени они занимали место в ряду великих держав, которое они сумели удержать за собою благодаря своей умной и сдержанной политике. Всем сердцем радуясь заключению мира, они осыпали дарами и почестями тех, которые оказали им услуги во время войны; взявшимся за оружие для защиты города была дарована обещанная им свобода; граждане, отличившиеся на службе отечеству, были награждены дарами и почетными правами; царям Кассандру и Лисимаху и другим, оказавшим услуги городу, были воздвигнуты статуи. Для царя Египта, благодетеля города, они постарались найти выражение своей глубочайшей благодарности: к оракулу Аммона были посланы теоры с вопросом, можно ли им поклоняться царю Птолемею, как богу; ответ пришел утвердительный, и родосцы дали ему одно из названий Зевса, титул Спасителя (Сотера), [45] пели его имени пеаны [46] и посвятили ему священную рощу, четыре стороны которой были окружены колоннадами в 300 шагов длиной. [47]

Для дела Антигона этот исход предпринятой против Родоса экспедиции был неменьшим поражением, чем два года тому назад отступление из Египта; во второй раз обнаружилось, что престарелый царь, добивавшийся неограниченного господства над всем царством Александра, не в состоянии достигнуть осуществления своих желаний; Египет сломил его могущество на суше, Родос стоил ему надежд на неограниченное господство над морем; теперь угрожала даже опасность, что и Греция будет вырвана из его рук; Афины были осаждены Кассандром.
В этом месте нам необходимо вернуться на несколько лет назад, чтобы рассказать о том, что происходило в Европе во время войны с Кипром, Египтом и Родосом.
Когда Деметрий в начале 306 года покинул Афины, чтобы плыть на Кипр, не только была уже вполне восстановлена демократия Афин и было начато дело возрождения афинского флота, но и повсюду происходили выступления против Кассандра, а эпироты возвратили себе свою прежнюю независимость, призвав из чужбины и провозгласив царем молодого Пирра; таким образом, антимакедонское движение от Левкады и Этолии до Аполлонии по другую сторону Акрокеравнских гор и к северу в глубь материка до иллирийцев Главкия приобретало себе центральную точку опоры. Кассандр попал бы в крайне стесненное положение, если бы, как он этого должен был ожидать, весною 306 года Деметрий двинулся против него. Вместо этого последний отплыл со своим флотом на восток, предоставляя самому себе начавшееся в Элладе движение.
Восстановленная в Афинах демократия, освободившись наконец от своего могущественного покровителя, начала приводить в действие свои собственные ферменты. Там существовали люди, считавшие возможным еще раз поднять свой глубоко павший народ, призвать снова к жизни политику и могущество лучших времен и пробрести для своего, хотя бы и маленького независимого государства значение и уважение наряду с царствами севера и востока. Во главе этой партии стоял Демохарет, сын сестры Демосфена, человек твердого характера, одаренный значительным талантом и воодушевленный горячей любовью к отечеству; [48] во время правления фалернца он пренебрегал всяким общественным положением; как тогда он решительно высказался против олигархии, так же ясно и открыто он не одобрил отношение новой демократии к царю Деметрию; необходимо, утверждал он, защищать свою независимость против всякой внешней державы, и честолюбивый либерализм молодого царя не менее опасен, чем олигархические тенденции македонской партии. Против него стояла не руководящаяся противоположными принципами партия, но отдельные, более или менее талантливые лица, для которых политика Афин была только средством выказать свою преданность царственным покровителям Афин, чтобы приобрести от них милости, награды, дары и усиленное влияние на дела; [49] их, если хотите, можно назвать представителями сервилизма. Самым выдающимся из них был Стратокл, сын Эвтидема, более сорока лет уже занимавшийся общественными делами, [50] но все-таки до сих пор еще не сумевший добиться особого значения и влияния; он выдвинулся вперед только на одно мгновение, во время процесса против Гарпала; его выходившие за пределы всякой возможности выдумки в честь Деметрия сделали его при последнем органом народа; несомненно, его характер не отличался особенной порядочностью, и он не обладал такими значительными дарованиями, как в прежние годы Эсхин или Демада; и если то, что мы знаем о его привычках-, соответствовало его политике, то он был обычным типом афинянина того времени, корыстолюбивым, кичащимся своим влиянием, легкомысленным и любящим громкие слова. [51]

Для того положения, которое заняли Антигон и Деметрий относительно памяти Александра, характеристично то обстоятельство, что Стратокл вскоре по восстановлении афинской свободы предложил обнародовать народное почетное постановление в честь ораторов Ликурга, в котором прямо восхвалялось оказанное им Александру сопротивление; [52] этому предложению, несомненно, демократическая партия Демохарета не отказала в своем согласии. Еще больший интерес представляет собою второе постановление, предложенное около того же самого времени [53] Софоклом, сыном Антиклида, и гласившее, что никто не имеет права открывать без разрешения совета и народа философскую школу и что нарушение этого запрещения наказывается смертью. [54] Как ни странен кажется этот закон с первого взгляда, но он касался весьма существенного пункта. Почти все эти учащиеся философы были родом не из Афин; наиболее выдающиеся между ними не только выказывали себя противниками демократии в своем учении и в своих привычках, но и находились в близких отношениях с изгнанным Деметрием Фалерским и Кассандром. Теофраст, самый решительный приверженец Кассандра, имел до 2 000 учеников, политические взгляды которых, конечно, слагались по образцу воззрений учителя; из платоновской школы вышло значительное число людей, сделавшихся тиранами или добивавшихся этого; [55] прямой обязанностью всякого философа считалось видеть в демократии устаревшую форму и признавать монархию истинно современным, принципом. Тем более интересы современной демократии должны были требовать того, чтобы воспрепятствовать свободе этих учений и дальнейшему распространению идей, которое уже начинало грозить опасностью формальному праву "большинства". По-видимому, общее мнение было таково, что это ограничение свободы учений было сделано в духе царя Деметрия; [56] это предположение, несомненно, было поддержано Демохаретом, а вероятно, и Стратоклом и его приверженцами и принято народом; Теофраст должен был оставить Афины, и, конечно, многие другие философы тоже. Но этот закон просуществовал не более года; перипатетик Филон [57] обвинил Софокла "в противозаконном предложении". Говорил ли он в интересах школы, к которой принадлежал, или другие убедились в том, что Димигрий и Антигон весьма мало интересовались тем, какие воззрения преподаются в гимназиях и портиках Афин, - но Демохарету не удалось выйти победителем из своей защиты закона: [58] Софокл был присужден к пяти талантам штрафа, а самый закон отменен.
Еще более в пользу необходимости закона Софокла и его защитника Демохарета говорит то обстоятельство, что во время его издания Афины находились в открытой войне с Кассандром. Дошедшие до нас об этой войне известия крайне отрывочны; [59] одно афинское постановление в честь каристянина Тимосфена позволяет нам заключить, что Кассандр вел войну с Афинами уже в 306 году и Карпет на Эвбее оказал помощь афинянам; [60] может быть, это дает нам право заключить, что афинский флот тоже участвовал в военных действиях и оперировал в море против македонского флота. [61] Во всяком случае на материке Кассандр вел войну с успехом; обе крепости, господствовавшие над проходами с севера в области Аттики, Панактон и Фила, находились уже в его руках, он угрожал самим Афинам; Демохарет работал с величайшей энергией над укреплением города, восстановлением стен и приобретением машин, оружия и всевозможных запасов. [62] Кассандр вступил на равнину и появился под стенами города, Афины были обложены и началась осада. [63]

Странно, что Антигон и Деметрий до сих пор ничего не предприняли для защиты Афин; [64] 1 200 комплектов вооружения, посланные Деметрием в Афины после одержанной им летом 306 года блестящей победы при Саламине, [65] были единственной и последней поддержкой, которую он оказал им. Конечно, в течение 306 года все боевые силы царей были поглощены войной с Египтом, а в следующем году войной с Родосом, и цари, вероятно, надеялись, что, победив Птолемея, они без труда будут в состоянии прогнать назад и уничтожить Кассандра; но когда поход против Египта окончился неудачей, когда осада Родоса начала затягиваться все дальше и дальше в 304 год, когда, наконец, получили известие, что Кассандр грозит уже самим Афинам, то стало ясно, что немедленная помощь необходима. Послы афинян и этолян появились в лагере Деметрия на Родосе; источники упоминают также и о посольствах многих других городов; это были, конечно, главным образом беотяне, с 310 года снова находившиеся под властью Кассандра, и, кроме того, послы городов Пелопоннеса, так как источники [66] положительно говорят нам, что Кассандр и Полисперхонт, находившийся в Пелопоннесе, опустошили много городов. Эти-то посольства на Родосе и прилагали особые старания склонить воюющие стороны к заключению мира, и когда он был заключен, Деметрий поспешил в Элладу.
Приблизительно к концу осени 304 года Деметрий с состоящим из 330 кораблей флотом и значительной армией пристал к берегу в Авлиде и возвестил, что он прибыл завершить освобождение Греции. Вся область Беотии и остров Эвбея находились в руках войск Кассандра, имевшего свою главную квартиру в Халкиде; [67] в этом городе находился беотийский гарнизон, не столько для его защиты, сколько для того, чтобы быть в руках Кассандра вместо заложников; очевидно, только временная необходимость могла побудить беотийский союз к соединению с Кассандром, обусловливавшему снова их зависимость от Фив. [68] Деметрий немедленно двинулся со всеми своими боевыми силами против Халкиды, господствовавшей над Эврипом и над сообщением между Эвбеей и материком; город сдался сразу и был провозглашен свободным. Эти быстрые и удачные движения в тылу Кассандра, занятого осадой Афин, должны были вызвать в нем опасения за свою собственную сохранность и за беспрепятственное сообщение с Македонией, тем более, что на Беотию он далеко не мог положиться. Он поспешил покинуть Аттику; [69] в Филе и Панактоне были оставлены гарнизоны, а сам он с главной армией двинулся через Фивы к Фермопилам. Деметрий бросился вслед за ним, и хотя самому Кассандру уже удалось ускользнуть от него, но все-таки на его сторону добровольно перешло около 6 000 македонян и ему покорилась расположенная при выходе из Фермопил Гераклея. Он победоносно возвратился назад, провозглашая повсюду свободу, заключил для дальнейшей борьбы с Кассандрой наступательный союз с этолянами и мир и союз с беотянами; затем из рук неприятельского гарнизона были вырваны и возвращены афинянам крепости Панактон и Фила и был изгнан македонский гарнизон из Кенхрей, восточной гавани Коринфа.
К концу 304 года войска Кассандра были изгнаны из собственной Греции и по внутреннюю сторону Фермопил была восстановлена свобода; чем тягостнее было вторичное господство Кассандра, тем восторженнее все должны были прославлять победу молодого, приносящего с собою свободу царя, тем нетерпеливее всего греческие государства должны были ожидать его прибытия и осуществления возвещенной им свободы. Но Деметрий решил провести зиму в своих любимых Афинах. Если мы вспомним, в какой серьезной опасности находился этот город, то нам будет понятно, что он встретил своего освободителя с величайшими почестями, которым характер афинян того времени придал невероятные размеры. Для его помещения они отвели онисфодом Парфенона; девственная богиня, говорили они, желает сама принять у себя освободителя ее города и приглашает его поселиться в ее храме. И здесь в святилище чистой богини, "своей старшей сестры", как он ее называл, он повел свой обычный разгульный образ жизни, осушая до дна кубок чувственных наслаждений; ни один мальчик, ни одна девушка, ни одна женщина не были в безопасности от его необузданного сластолюбия, и Плутарх f говорит, что чувство стыда не позволяет ему рассказывать обо всех святотатственных поступках, совершавшихся в этом храме Девы Афины. [70] Он приводил несколько рассказов, заимствованных им, несомненно, из Дурида, которые могут служить если не для характеристики Полиоркета, то для характеристики любящего сплетни аттического и греческого общества и того направления, в каком впоследствии тиран Самоса писал для него свою историю. У него мы читаем: Демокл, которого называли Красивым, главным образом возбуждал страсть царя, но мальчик не поддавался ни на подарки, ни на угрозы; он начал избегать палестр, не показывался в публичных местах, купался в домах частных лиц, чтобы ускользнуть от внимания царя; так, он купался однажды, когда вошел Деметрий; не видя себе ниоткуда помощи и никакого выхода для бегства, мальчик сорвал крышку с котла с горячей водой, прыгнул в кипящую воду и спас таким образом свою честь, чистоту своей жизни. Другим мальчиком был Клеенет, сын Клеомеда; он потребовал в награду, чтобы Деметрий простил его отцу денежный штраф в 50 талантов, который тот был должен государству; и Деметрий передал Клеомену письмо к афинскому народу, в котором просил о прощении ему этого штрафа. Народ услышал это с крайним изумлением; было решено на этот раз согласиться, но на будущее время ни один афинский гражданин не имел более права представлять рекомендательных писем от Деметрия. Деметрий был так раздражен этим постановлением, что афиняне не только поспешили взять его назад, но и частью казнили, а частью послали в изгнание тех, которые сделали это предложение или защищали его; по предложению Стратокла был даже издан новый указ следующего содержания: все, что повелел царь Деметрий, должно считаться священным в глазах богов и правым в глазах людей. Как говорят, кто-то при этом сказал: "Стратокл, должно быть, сошел с ума, если он делает подобные предложения"; на это Демохарет отвечал: "Не говори, он как помешанный, он, наверное, был бы сумасшедшим". Говорят, что это выражение послужило поводом к процессу против Демохарета, в результате которого он должен был отправиться в изгнание. [71] Царю не могло не быть приятным удаление человека, вся жизнь и все дела которого были для афинян постоянным упреком, а для него постоянной критикой.
Наступила весна 303 года. Деметрий поспешил завершить начатое им дело освобождения Греции; прежде всего необходимо было сломить силы неприятеля в Пелопоннесе, призвать государства к свободе и, заручившись симпатиями общественного мнения, броситься на Македонию для нанесения ей решительного удара. В Пелопоннесе не стояло никакой сосредоточенной в одном месте неприятельской армии, но в важнейших городах и областях, за исключением Спарты, находились значительные гарнизоны; Сикион все еще находился в руках египетских войск; в Коринфе стоял Препелай с главными силами македонян; этот город (источники не сообщают нам, когда и почему) был уступлен Египтом Кассандру, более значительные посты были разбросаны по всей Арголиде и Аркадии; западные округа Пелопоннеса находились в руках Полисперхонта, и ахейский город Эгион был защищен особенно сильным гарнизоном подкомандой Стромбиха. Сначала Деметрий миновал эти главные посты, которые не в состоянии были ни мешать, ни вредить ему, и обратился против Аргоса; гарнизон сдался, а город встретил его с величайшим ликованием. Его примеру последовали Эпидавр и Трезена; как раз теперь подошло время праздника Геры, торжествовавшего в Аргосе каждые пять лет, на который обыкновенно собирались греки с близких мест и издалека; [72] Деметрий принял на себя устройство игр и угощение чужеземцев. Этот праздник был в то же время свадебным празднеством царя; он вступал в брак с Деидамией, сестрой молодого царя Пирра, которая была ранее обручена с сыном Роксаны; интересы Деметрия и эпирского царства, по-видимому, были одинаковы, обоим им приходилось вести войну против Кассандра, и этот брак должен был только скрепить их союз; он, по-видимому, еще надежнее обеспечивал Пирру обладание его землями.
Из Аргоса Деметрий двинулся в Аркадию, и вся эта область передалась ему, за исключением Мантинеи. После этого предполагалось сделать нападение на Сикион, где стоял Филипп с египетским гарнизоном; чтобы усыпить в нем всякое подозрение, Деметрий отправился в Кенхреи и начал там устраивать всевозможные празднества и увеселения, между тем как его флот отбил Пелопоннес и, как кажется, занимал главные пункты Мессении и Элиды. Когда он миновал Рион, Деметрий неожиданно двинул всех своих наемников под командой Диодора на штурм западных Пеленнских ворот Сикиона, между тем как его флот одновременно с этим бросился на гавань, а сам Деметрий с остальной пехотою подступил к городу с западной стороны. Город был взят без всякого труда, и египетский гарнизон едва успел броситься в цитадель и затвориться там. [73] Нижний город лежал на некотором расстоянии от цитадели, так что Деметрий имел достаточно места расположиться лагерем в промежутке и осадить цитадель. Он уже начал воздвигать большие машины и готовиться к штурму, когда Филипп предложил сдать ему цитадель под условием беспрепятственного пропуска. Это предложение было принято, и войска Птолемея, пробывшие на Пелопоннесе пять лет, возвратились в Египет. Так как географическое положение города было неблагоприятно во многих отношениях и особенно потому, что его нельзя было защищать из акрополя, то Деметрий предложил сикионянам покинуть равнину и поселиться в акрополе; до сих пор, прибавил он, они жили около города, теперь они могут жить внутри его. Конечно, его желание было исполнено, и действительно, для города ничего не могло быть более выгодным. Лежавшая вблизи гавани укрепленная часть Сикиона была сравнена с землею, и была предпринята соединенными усилиями горожан и войск постройка нового города на широком плоскогорье прежнего акрополя, крутая южная сторона которого была обращена теперь в цитадель; [74] скоро работа быта окончена; множество художников, пользовавшихся тогда высокой репутацией сикионской школы, работало над укреплением нового города, которому Деметрий даровал полную свободу. Граждане поспешили оказать своему великому благодетелю всякого рода почести; они назвали новый город по его имени Деметриадой и, как герою-основателю, [75] воздвигли ему храм и учредили в честь его празднества и ежегодные торжественные игры.
Македонский гарнизон в Коринфе был совершенно окружен предшествовавшими движениями Деметрия; в Коринфе, как и везде, существовала партия, горячо желавшая положить конец македонскому государству; они вступила в тайное соглашение с Деметрием и обещала открыть указанные ему ворота. [76] Чтобы тем временем обмануть неприятеля, Деметрий приказал ночью произвести нападение на гавань Лехей; когда оттуда послышались крики штурмующих, все жители бросились защищать гавань, между тем как изменники открыли дверь с нагорной стороны и впустили неприятеля. Все улицы были быстро заняты, македоняне бежали частью на Акрокоринф, а частью на Сизифейон; к утру город и гавань находились в руках Деметрия. Немедленно приступили к осаде обоих этих укрепленных пунктов, которая немало была затруднена прекрасно руководимой Препелаем энергичною защитой. Наконец Сизифейон был взят штурмом, а его гарнизон укрылся в более крепкую цитадель Акрокоринфа; с удвоенной энергией было приступили к ее осаде, были воздвигнуты машины, возведены громадные сооружение, причем все это было произведено с достойными славы завоевателя городов искусством и целесообразностью. Препелай, очень хорошо понимая, что он не может ни ожидать помощи от Кассандра, ни продержаться долгое время, сделал, как кажется, тщетную попытку сдаться на капитуляцию и затем искал спасения в бегстве. [77] Акрокоринф был взят, и город провозглашен свободным; но в цитадели все-таки был оставлен гарнизон, так как коринфяне сами просили об этом, пока не будет окончена война с Кассандром.
Затем Деметрий поспешил завладеть остальными областями Пелопоннеса; он двинулся на запад в Ахейю; город Бура был взят с бою и провозглашен свободным; затем Деметрий подступил к Скиросу [78] и через несколько дней взял также и этот город. После этого он обратился назад против других городов Ахейи; в Эгионе стоял Стромбих со значительным войском Полисперхонта; Деметрий предложил ему сдаться; Стромбих отвечал ему на это со стен насмешками и бранью, тогда царь приказал придвинуть к стенам машины и начать штурм, и вскоре крепость была взята; Стромбих и 80 других лиц были распяты на кресте перед воротами города, а остальной, состоявший из 2 000 человек, гарнизон получил недополученное им жалованье и был принят на службу в войско царя. Теперь, когда пал также и Эгион, расположенные в окрестностях небольшие отряды увидели полную невозможность держаться против Деметрия; помощи из Египта или Македонии они также не могли ожидать и поэтому поспешили сдаться царю на милость.
Среди этих событий должна была пройти большая часть 303 года. Деметрий был господином Эллады и Пелопоннеса; государствам возвращена свобода, и преданность Деметрию сделалась условием их существования. Он созвал синедрион в Коринфе; несметное множество народа собралось на Истме; почти все города по эту сторону Фермопил прислали своих представителей. Мы не имеем подробных сведений о происходивших там переговорах; но кажется несомненным, что прекратив свое существование со времени Ламийской войны и господства Кассандра над Грецией, федерация греческих государств была возобновлена опять, вероятно, в существенных чертах на тех же основаниях, на каких был учрежден Филиппом Коринфский союз городов, но, несомненно, с большей автономией отдельных государств. Источники сообщают нам, что Деметрий приказал избрать себя гегемоном Греции; конечно, эта гегемония была направлена только против притязаний Македонии и других узурпаторов царского титула; таковыми Деметрий назвал на собрании в Коринфе "наварха" Птолемея, "элефантарха" Селевка, "казначея" Лисимаха, "несиарха" Агафокла, [79] восхвалял в противоположность им своего отца как истинного царя всего государства [80] и заявил, что восстановление и обеспечение свободы греков - его прекраснейшее призвание царской власти. Принятое Деметрием относительно узурпаторов положение и его личный характер делают весьма вероятным, что в то же время он назвал себя представителем демократии против олигархии, что он указал как на право и преимущество единой монархии на обязанность обеспечить греческим государствам свободу и демократию, между тем как эти самозваные правители по самой природе вещей должны были стремиться подавить гордое стремление эллинов к свободе. О дальнейшей организации нового союза и о сфере деятельности и компетентности нового синедриона мы не имеем больше никаких известий. Достоверным кажется то, что одновременно с назначением Деметрия главным полководцем союза было также решено, что союзные государства пришлют ему свои контингенты для назначенного им на будущий год похода против Кассандра.
Между тем на лежавшем против берега Эпира острове Керкире, освободившемся в 312 году от македонского владычества, произошло событие, грозившее внести немалую смуту в греческие города. Богатая республика Тарент не принимала участия в дальнейшей войне между Римом и самнитами и ограничилась тем, что продолжала свою маленькую войну с луканами, союзниками Рима; когда самниты были принуждены наконец просить у Рома мира (в 305 году), луканы решили продолжать войну против Та-рента с удвоенной энергией. Единственной возможностью для города найти себе помощь было нанять, по примеру прежнего времени, на службу свою князя с войсками. Он обратился к своей метрополии, Спарте. Там жил тогда Клеоним, сын царя Клеомена, который, с тех пор как царем сделался сын его старшего брата Акротата Арей не переставал строить против последнего козни, как будто право на царский престол принадлежало ему. Чтобы избавиться от него, эфоры с радостью позволили ему навербовать себе войско, чтобы вести его на помощь тарентинцам. Наконец прибыли тарентинские корабли, которые должны были перевезти его в Италию вместе с навербованными им на Тенаре 5 000 наемников. Усилив свое войско милицией Тарента и дальнейшей вербовкой наемников до 20 000 человек, он принудил луканов заключит мир с Тарентом и побудил их вторгнуться в область метапонтинцев, не присоединившихся к этому миру, а затем бросился сам на этот греческий город и совершил там целый ряд самых возмутительных вымогательств и насилий; вместо того, чтобы продолжать далее воевать против других союзников Рима и против самих римлян, он начал составлять самые сумасбродные проекты и, кажется, замыслил даже освобождение Сицилии. Затем он неожиданно бросился на Керкиру, положение которой в Адриатическом море было одинаково благоприятно против Греции и против Италии; он без труда взял этот беззащитный остров, наложил на него контрибуцию и поместил в его важнейших пунктах свои гарнизоны. Это должно было произойти в 304 году. И Деметрий и Кассандр прислали к нему послов, предлагая ему заключить с ними союз, но он отказал обоим. Тут он узнал, что Тарент "отделился от него"; таким образом он понимал договор, который этот город заключил с Римом и в котором римляне обязывались не дозволять своим кораблям заходить далее Лацинийского мыса; возвращение необузданного и воинственного искателя приключений, несомненно, представлялось обеим сторонам настолько опасным, что они постарались предупредить будущие раздоры. Кпеоним явился из Керкиры со своим войском, бросился на Гирию в земле салентинцев, но был оттуда прогнан римлянами; затем он, как рассказывают, предпринял поход против богатых земель у устья Бренты, но потерпел здесь полную неудачу, потеряв большую часть своих кораблей и войска. [81]

Как кажется, Деметрий воспользовался его отсутствием для морской экспедиции против этого острова, результатом которой, по-видимому, было по освобождение и изгнание Клеонима. При этой экспедиции была освобождена также и Левкада, лежавшая напротив земли акарнанцев и, как кажется, до сих пор еще находившаяся в руках Кассандра. [82]

По своем возвращении Деметрий послал в Афины сказать, что он будет в их городе в месяце Мунихионе (приблизительно в апреле) и что вскоре за тем он выступит в поход против Македонии; но перед этим он желает еще быть посвященным в Элевсинские таинства и пройти различные степени без больших проволочек. Желание царя шло вразрез со всеми религиозными установлениями, по которым всякий посвящался сначала в Малые Таинства, праздновавшиеся в Анфестерионе (феврале), и только на второй год после этого допускался к Великому посвящению в Боэдромионе месяце (октябрь). [83] Только один из присутствующих, дадух Пифодор, решился протестовать против этого; но Стратокл выступил с предложением прежде всего переименовать месяц Мунихион в Анфестерион и отпраздновать малые Элевсинии; затем вторично переменить его имя и назвать его Боэдромионом, отнеся уже к следующему году, и праздновать Великие Мистерии, в которые и посвятить царя. Все это было одобрено народом и приведено в исполнение. Когда Деметрий прибыл, афиняне приняли его самым торжественным образом, делая возлияния, воскуряя фимиам и посвящая венки, устроили всевозможные торжественные шествия с пением хоровых песен или окружали его танцующими итифаллическими хорами, которые пели, что он есть единый истинный бог, сын Посейдона и Афродиты, прекрасный ликом и смеющийся; они воссылали к нему мольбы с воздетыми руками и поклонялись ему. [84] Сам же он снова поселился в храме Парфенона и предался там разнузданному сладострастию со своей флейтисткой Ламией, с Лееной и с другими распутными женщинами и с окружавшей его армией льстецов; афиняне же воздвигли Ламии-Афродите храм, а любовницам царя - алтари и героические жертвы и приношения. [85] Ему самому это было противно; он понял всю глубину ничтожества этих людей, добиться одобрения которых было для него ранее предметом высших стремлений, и он смеялся над их унижением. "Деметрий, - говорит прямодушный Демохарет, - с неудовольствием смотрел на то, что для него делалось, и это казалось ему верхом низости и позора; они заходили гораздо дальше, чем он того желал сам; он был поражен тем, что увидел и сказал: "Ни один афинянин не имеет больше величия и благородства духа". Город должен был собрать для него двести пятьдесят талантов; когда они были ему доставлены, он в присутствии депутатов отдал их своей Л амии со словами: " Купи себе на это румян". [86] Эта женщина, которая была уже немолода, но умна и привлекательна, умела если не приковать его исключительно к себе, то постоянно снова казаться ему обольстительной и необходимой; она вымогала и растрачивала под собственную ответственность колоссальные суммы, а отсутствие в ней ревнивых наклонностей делало ее еще более милой царю. [87] Законные супруги, благородная Фила, афинянка Эвридика, прекрасная Деидамия, были почти совершенно забыты. Не одни Афины унижались, добиваясь милости царя; Фивы, которые могли боятся его гнева вследствие своей приверженности к Кассандру, не уступали им; и там тоже был воздвигнут храм Ламии-Афродите. Остальные города, конечно, по мере возможности, делали то же самое и старались казаться одушевленными таким же энтузиазмом.
Наконец летом 302 года Деметрий начал провозглашенный им на союзном собрании в Коринфе поход против Македонии. Это был сигнал для всеобщей войны македонских властителей.

[1] Диодор (XX, 53), Плутарх (Demetr., 18), Юстин (XV, 2) и Аппиан (Syr., 54) единогласно утверждают, что, несмотря на понесенное им при Кипре поражение, Птолемей принял царский титул (άνέγραψεν εαυτόν βασιλέα), следовательно, это, несомненно, произошло ранее осени 306 года, так как тогда, после рассказываемой нами ниже неудачной экспедиции Антигона против Египта, в этом уже не было бы более ничего удивительного. По принятому в Каноне царей правилу царствование Птолемея должно было бы начинаться непосредственно перед началом египетского годае т. е. 1 тотом 18 года Филиппа (8 ноября 307 года); вместо этого оно начинается двумя годами позже – 7 ноября 305 года. Так, что это летосчисление было официальным, доказывается надписью жреца An–em–hi, который умер 8 июня 217 года, прожил 72 года 1 месяц и 23 дня, а родился 4 мая 289 года, «в 16–й год царствования Сотера», т. е. царствование Птолемея Сотера официально начинается 1 тота (7 ноября) 305 года (см.: Pinder und Friedlander, Beitrage zur alteren Munzkunde, c. 11). Разницу между календарем и писателями крайне трудно устранить, если мы только не решимся предположить, что принятие царского титула в Александрии последовало после 7 ноября 306 года и что начавшийся новый год сохранил до конца в календаре свое прежнее обозначение, как 19 год, после царствования Александра.
[2] Необыкновенные трудности представляет установление хронологии приписываемых Птолемею монет; мнения нумизматов до такой степени расходятся в этом вопросе между собой, что историография с этой стороны не получает никаких точных результатов. Достаточно будет указать на исследования Pinder'a (Die Аега des Philippos auf Munzen, см.: Pinder und Friedlander, Beitrage, 1851 и Fr. Lenormant, Essai sur la classification des Lagides, 1855). Даже введение Лагидом финикийской валюты вместо повсюду проведенной Александром аттической, по–видимому, не дает нам твердой точки опоры для хронологии.
[3] Plut, Demetr., 18.
[4] άχτπερ πρότερον είώΟει τάς έπιστολάς (Plut., Demetr., 18). Монеты с именем царя Кассандра попадаются довольно часто.
[5] Так сообщает Диодор (XX, 54), который прямо говорит, что толчок к этому был дан принятием Антигоном, Кассандром и Лисимахом царского титула.
[6] Memnon, ар. Phot., р. 224в, 25; IV, 7; впрочем, он не дает точного указания на время.
[7] Plut., Demetr., 19. Для полной оценки обширности и энергии действий царской власти наиболее поучительным документом является изданная Le Bas–Waddington'oM (III, n° 86) большая надпись, заключающая в себе два постановления ««царя» Антигона касательно синойкизма Лебедоса и Теоса. Это один из первых примеров, показывающих в главных чертах умиротворяющую роль нового монархического режима; просвещенный деспотизм своим рациональным и безапелляционным вмешательством полагает конец исконному соперничеству, повлекшему за собой упадок этих двух городов.
[8] Из слов Диодора (XX, 73, 1) τού νεωτέρου των υίών Φοίνικος видно, что у Антигона было двое сыновей, а выше (XX, 19) тот же автор упоминает τον νεώτερον Φίλιππον, который был послан против Финикса, возмутившегося стратега Геллеспонта; Плутарх тоже знает только двух сыновей Антигона – Филиппа и Деметрия. В первом приведенном нами отрывке Диодора мы должны предположить не пропуск (Φιλίππον τού νικήσαντος τον Φοίνικα), но ошибку. Впрочем, это тот самый Филипп, к которому были обращены упоминаемые Цицероном (De of fie, II, 14) письма Антигона и в которых он поучал сына, как последний должен держать себя относительно солдат, чтобы добиться их привязанности.
[9] Это Антигон, носящий в истории имя Гоната, сын прекрасной филы, родившийся в 318 году; Стратоника тоже родилась уже несколько лет тому назад, может быть, в 315 году.
[10] Plut., Demetr., 19; Athen., XIII, 577; III, 101 etc.
[11] Этот и тому подобные рассказы находятся у Плутарха.
[12] Это важное для установления хронологического хода событий сведение стоит у Диодора (XX, 73, 3): των δέ κυβερνητών οίομένων δεΐν άπιδεΐν τήν της Πλειάδων δύσιν δοκούσαν έσεσθαι μεΰ' ημέρας οκτώ κτλ… Это есть время утреннего заката Плеяд, quod tempus in III idus Nov. incedere consu erit (Plin., II, 47, § 125).
[13] Diod., XX, 73, 74; короче: Plut., Demetr., 19. Последний рассказывает также и знаменательный сон, виденный Мидием, одним из друзей: он видел Антигона со всем его войском состязающимися в беге на двойной арене; сначала они бежали очень быстро и горячо, но скоро запыхались, выбились из сил и никогда более не могли оправиться.
[14] Ложными устьями (Ψευδόστομον) называются многие каналы, выходящие из береговых болот; так как флот в одну ночь (ноябрьская ночь в 14 часов) достиг из обозначенного здесь места устья Дамиетты, для чего необходимо обогнуть довольно большой угол к северу, то мы имеем право предположить, что упоминаемое здесь ложное устье было восточным каналом озера Мензалех.
[15] Это теперешнее устье Дамиетты.
[16] Диодор (XX, 76) говорит: σκαφών ποταμίων; это не были триеры, как уверяет Павсаний (I, 6, 6), так как военные морские суда в настоящее время были обыкновенно тетрерами или судами еще больших размеров.
[17] Diod., XX, 75, 76; Paus., I, 6; Plut., Demetr., 19.
[18] Мы теперь не в состоянии определить, владел ли в это время Родос близлежащими островами и Переей, «книдосским и родосским Херсонесом», и если да, то до какого пункта. Следует заметить, что в περίπλους так называемого Скилакса, написанном около 350 года, также и лежащая на ликийском берегу Мегиста упоминается как принадлежащая родосцам.
[19] Вскоре после этого Деметрий принял к себе на службу пиратов для войны против Родоса (Diod., XX, 83); два года спустя он нанимает их 8000 человек для похода против Македонии (XX, 110); в 287 году капитан пиратов Андрон участвует во взятии Эфеса (Polyaen., V, 19), и т. д.
[20] Эти сведения заимствованы из Диодора (XVIII, 8 и XX, 81), где, между прочим, сказано, что Александр оставил свое завещание в Родосе на сохранение. В первом издании этого сочинения (Приложение 3) я сделал попытку доказать неверность этого известия и сделал из него и из других не более точных известий тот вывод, что Диодор не мог следовать в этой главе (XVIII, 8) Иерониму.
[21] συγχωρήσαντος τού δήμου κατασκευάζειν ναύς άπό της ύλης της εισκομιζομένης (Diod., XIX 58, 5).
[22] Это вытекает из классического для характеристики политики Родоса места Полибия (XXX, 5, 6 sqq.), где говорится: ούτως γαρ ην πραγματικόν τό παλίτειμα τών Τοδίων ώς σχεδόν έτη τετταράκοντα προς τοις εκατόν κεκοινωνηκώς δ δήμος Τωμαίοις κτλ. Полибий касается этих вопросов в своем рассказе о втором родосском посольстве 587 года (167 года до P. X.), которое прибыло в Рим θερεία^ άρχομήνης.
[23] δρμητηρίω κρήσεσϋαι προς τούς Αιγυπτίους έλπίζων (Paus., I, 6). Плутарх (Demetr., 21) говорит неточно: έπολέμησε Τοδίοις Πτολεμαίου συμμαχοις οδσι.
[24] Полиен (IV, 6, 16) сообщает, что Антигон обещал родосским купцам и мореходам в Сирии, Финикии, Памфилии и т. д. полную свободу мореплавания под тем условием, чтобы они не плавали на Родос.
[25] Читатели найдут теперь в «Neuer Atlas von Hellas Η. Kiepert'a (с. VIII изд. 1872 г.) лучший план Родоса, чем тот, который я мог дать на этом месте в первом издании этого труда.
[26] Diod., XX, 84.
[27] Может быть, мы имеем право заключить из одного места Феофраста (De plant, V, 5, 1), что самым крупным его кораблем был корабль с одиннадцатью рядами весел, выстроенный из дерева ливанских кедров; между тем в битве при Саламине его корабли не имели еще более семи рядов весел. Из того обстоятельства, что Деметрий мог превратить в гавань бухту, в которой он высадился, по–видимому, можно сделать вывод, что он высадился не на мысе, лежащем на северной стороне города; только оттуда можно было с удобством предпринимать экскурсии вовнутрь острова.
[28] Это те самые τρισπίθαμα όξυβέλη, о которых Афиней (De mack., 3) говорит: δ τρισπίΟαμος καταπέλτης έβαλλε τρία στάδια καί Ημιστάδιον.
[29] Диодор (XX, 85) называет их βελοστάσεις, a Kochly и Ruston (с. 421) объясняют их, по Филону (De tel constr., 82), таким же образом, как указано в нашем тексте.
[30] τοις ταλαντιαίοις πετροβόλοις (Diod., XX, 87); а Филон (p. 85) замечает по поводу этого: в έστι σφοδρότατος.
[31] Афиней (De mach., 3) упоминает о громадных глыбах камня, которые были навалены на мель при помощи машин Аполлония; более точно соответствуют упоминаемым в нашем тексте глыбам скал προσβληταί κατά το τείχος у Филона (p. 99), да и вообще все сочинение Филона полно указаниями на осаду Родоса и в значительной степени основано на ней.
[32] Diod., XX, 88.
[33] Diod., XX, 92.
[34] Всего точнее описывает эти выстроенные Эпимахом машины Диодор (XX, 91); я сомневаюсь в том, что он заимствовал свои сведения из сочинения абдерита Диоклида (Athen., V, 206), как это полагает Wesseling. Поверхностные сведения находятся у Плутарха (Demetr., 21), Афинея (De mach., p. 7), Витрувия (Χ, 22) и Аммиана Марцеллина (XXIII, 5); приводимые этими авторами цифры более или менее отклоняются от цифр Диодора.
[35] Diod., XX, 91; Plut., Demetr., 22.
[36] Иллюстрацией этого рассказа может служить поведение Деметрия относительно художника Протогена, о котором Плиний (Hist. Nat., XXXV, 10, § 104), Плутарх (Demetr., 22; Apophth. s. v. Δημήτριος) и другие рассказывают следующее. В предместье города находилась превосходная картина Протогена, изображавшая Иалиса с собакой. Родосцы отправили послов к Деметрию и просили его пощадить картину, на что он отвечал, что он скорее готов уничтожить статуи своего отца, чем картину. Чтобы пощадить картину, Деметрий оставил свое намерение выжечь это предместье города, что доставило бы ему большие преимущества, так как штурм должен был производиться с этой стороны. Протоген жил тогда в своем саду в предместье города, среди самого лагеря, и Деметрий призвал его к себе и спросил его, каким образом он решается оставаться вне стен города. Художник отвечал ему, что он знает, что Деметрий ведет войну с городом, а не с искусством. После этого царь часто посещал его в его мастерской, в которой как раз в это время, среди шума оружия, создавался знаменитый спящий Сатир (ср.: Cic, Ver., И, 4, 60; Gell., Ν. А.; XV, 37, 3).
[37] Диодор (XX, 95, 1) называет их χωστρίδας χελώνας, следовательно, они главным образом предназначались для прикрытия шанцевых и других работ.
[38] Трудно понять, почему Деметрий при помощи своего все еще могущественного флота не преградил вполне всякое сообщение морем; этого настолько требовали его интересы, что мы должны предположить только настоятельную необходимость, которая заставила его отказаться от этого.
[39] Из дальнейшего хода рассказа видно, что это происходило не на том месте, где была воздвигнута тройная стена; следовательно, должно было быть расчищено другое место, выше прежнего, куда затем и были привезены машины.
[40] Ясно, что эти переговоры, – подобно прежним, были начаты тогда, когда была пробита брешь, и это позволяло ожидать в близком будущем взятия города; на этом основании посольства должны были предполагать встретить в родосцах готовность к заключению договора; египетские вспомогательные войска придали им новое мужество.
[41] Вышеупомянутый исполинский Алким носил вооружение в центнер весом (διταλάντω πανοπλία), следовательно, вдвое тяжелее обыкновенных доспехов. Его и Деметрия железный панцирь, оба по 36 фунтов весом, были подарком кипрского оружейника Зоила и были такой прекрасной работы, что выдерживали на расстоянии двадцати шагов стрелы катапульты (Plut., Demetr., 21). В том виде, как ее представляют наши источники (Diod., XX, 98), эта операция Деметрия во всяком случае представляется странной; несомненно, было бы достигнуто большее и даже все, если бы вся сила штурма была сосредоточена в области бреши и была бы поддержана ранее проникшим в город отрядом; но я полагаю, что сообщаемые нам Диодором сведения недостаточно ясны для того, чтобы позволить нам произнести свое суждение.
[42] Употребленное Диодором (XX, 99, 4) выражение έχειν τάς Ιδίας προσόδους может, несомненно, обозначать лишь то, что они сохраняют не только право получать доходы с имений и пошлин своего города, но и право получать впредь доходы с составлявших ранее их собственность городов и земель.
[43] Diod., XX, 99; Plut., Demetr., 22. Диодор говорит, что осада города продолжалась ένιάσιον χρόνον; осада началась весной или летом 305 года, а конец ее Диодор рассказывает под годом архонта Ферекла (304/303 г.), которым он по своей системе обозначает 304 год.
[44] Plut., Apophth. Demetr., 1; из металла этой машины, как рассказывают, Харет из Линда соорудил впоследствии знаменитого колосса Родосского; относительно дальнейших подробностей я укажу на исследование Cayius'a (Mem. de Г Acad, des Inser., XXIV, 360 и слл.
[45] Paus., I, 8. Некоторые писатели (Arrian., VI, 11, 15) производили это имя оттого, что
Птолемей при штурме города маллов защитил царя Александра своим щитом, но Птолемей вовсе не участвовал в этом штурме. Λ
[46] Athen., XV, 696 sqq.
[47] Diod., XX, 100; Meursius, Rhodus, I, 12.
[48] Особенный интерес представляет изданное по предложению его сына Лахета почетное постановление в честь него (Plut., Vit. X Orat), стиль которого, впрочем, представляет странную аналогию со стилем постановления Демохарета в честь Демосфена (Plut., Ibid.), и защита его у Полибия против нападок Тимея (Polyb., XV, 43); то, что приводится из его написанного поп tam historico quam oratorio genere исторического труда, подтверждает высказанное нами выше мнение относительно его политики. Рассказываемые о нем анекдоты показывают по крайней мере, каким представляло себе его характер аттическое предание.
[49] Вождь этой партии с полным правом называл свое ремесло золотой жатвой, τό χρυσούν θέρος (Plut., Reip. ger. prace., 2).
[50] Уже Демосфен в своей речи против Пантенета (§ 48) характеризует его словами τφ πνθανωτάτω πάντων ανθρώπων καί πονηροτάτω. Полиен (IV, 2, 2) рассказывает, что в битве при Херонее, где он был стратегом, он отличался своей храбростью и фанфаронством.
[51] Grauert, Anal., 331. Он вел развратный образ жизни, гетера Филакиона жила в его доме; когда однажды она принесла домой с рынка «мозги и шеи», он сказал: «Э, да ты купила такие вещи, которыми мы, люди политики, играем как мячами» (Plut., Demetr., 12).
[52] Plut., Vit. X Orat., 852.
[53] Kruger (в своем примечании к Clint., Fast. Att, 181) относит этот закон к 316 году; против этого (Grauert, Anal, 335) возражает следующее: «Деметрий Фалерский, во время правления которого пришелся бы в таком случае этот закон, друг Феофраста и всех философов, несомненно не согласился бы на их изгнание; да и Демохарет в период олигархии держался совершенно в стороне от всяких государственных дел. Но так как закон относится ко времени Деметрия, то это должен быть сын Антигона, и так как Демохарет был изгнан в 302 году, то этот закон должен был быть издан между 307 и 302 годами, вскоре после освобождения».
[54] Diog. Laert., V, 38; Athen., XIII, p. 610; Pollux., IX, 42.
[55] Демохарет (ap. Athen., XI, 509) называет некоторых из них и в числе их Тимея Кизикского, который после неудачного нападения сатрапа Арридея на их город и с его помощью попытался сделаться в нем тираном, но затем был предан суду и осужден.
[56] Алексис (ар. Athen., XIII, р. 610) говорит: πολλ' αγαθά δοιεν of θεοί Δημήτριψω καί τοις νομοΰέταις, διότι τους τάς τών λόγων, ώς φασι, δυνάμεις παραδίδοντας τοις νέοις ές κόρακας έ$5ίφασιν εκ της Αττικής. Вообще комические поэты того времени принимали в событиях и партийных вопросах дня большее участие, чем это обыкновенно думают, хотя, конечно, совершенно иным образом, чем комедия Аристофана; так, Филиппид принадлежал к партии Демохарета, а Архедик – к числу приверженцев Стратокла.
[57] Athen., loc. cit. другие авторы называют обвинителя Филионом или Филлионом.
[58] Athen., V, р. 187, 215; XI, р. 508; XIII, р. 610; Euseb., Praep. ev., XV, 2; Diog. Laert., V, 38.
[59] В постановлении в честь Демохарета (ар. Plut., Vit. X Orat.) упоминается какая–то четырехлетняя война, под которой прежние ученые и в последнее время Schubert (Hermes, X, p. 110 sqq.) подразумевали войну 307–303 года. После вторичного рассмотрения этого вопроса я нахожу более правдоподобным отнести ее к более позднему времени, как это я уже пытался доказать (Zeitschr. fur Alterth., 1836, n° 20), главным образом потому, что настоящая война ни для афинян, ни для Деметрия и Антигона не была четырехлетней войной. При помощи находящихся в настоящее время в нашем распоряжении материалов этот вопрос не может быть решен окончательно.
[60] С. I. Attic, II, n° 249 (надпись года архонта Кореба, 306/305 г.). Восстановленное Коhleг'ом чтение καν έπιστρατεύ [σαντος Κασσάνδρου εις τ[ήν Άττικήν έβοήθησεν подтверждается числом недостающих букв. Почетное постановление в честь…ότιμος (С. I. Attic, II, п° 266), относящееся, несомненно, к году архонта Эвксениппа (305/304 г.), заключает в себе следующие восстановленные Rangabis'oM (пО 438) слова: καί νυν έπιστρατεύσαντ[ος έπι τον] δημον τόν Αθηναίων Κασσάνδρ[ου έπι δουλεία τ]ης πόλεων.
[61] Grauert (Anal., 337) полагает, что морское сражение при Аморге относится к этой войне: это невозможно, так как Клит пал в 318 году.
[62] Это подтверждается отрывком одной надписи (С. I. Attic, II, п° 250). Kohler указывает на другую надпись, относящую эти вооружения к году архонта Кореба. Сохраненное Плутархом (Vit. X Orat, 850) почетное постановление Лахета в честь его отца Демохарета подтверждает это сведение и называет Демохарета руководящим государственным деятелем этого времени, если мы предположим с Westermann'oM пробел в следующем тексте: πρεσβεύοντι καί γράφοντι καί πολιτευόμενα) [καί καλώς καί καΰαρως, καί κατηργασα μένω] οίκαδομήν τειχών καί παρασκεύην οπλών καί βέλων καί μηχανημάτων καί οχυρωσαμένω την πόλιν έπι του τετραετούς πολέμου κτλ… В таком случае это последнее καί прибавляло бы события, относящиеся на несколько лет позже.
[63] Plut., Demetr., 23.
[64] Мы теперь знаем из изданной КоЫег'ом (Mitt. d. d. arch. Instit., 1880, p. 268) надписи, что в десятую пританию третьего года 118 Олимпиады, т. е. приблизительно весною 305 года, Антигон послал афинянам сумму, составлявшую около 140 талантов.
[65] Как сильно афиняне кичились своим участием в морской победе при Кипре, доказывает следующий тост в Фармакополах Алексиса (Athen., VI, 254): Αντιγόνου του βασιλέως νίκης καλής καί του νεανίσκου Δημητρίου и Φίλης Αφροδίτης: в этой комедии Каллимедонт был беспощадно осмеян.
[66] Diod., XX, 100.
[67] Динарх по своем изгнании из Афин в 307 году бежал в Халкиду (Plut., Vit. X Orat, 850); в каком положении находился этот город после отпадения стратега Птолемея, племянника Антигона, и до прибытия Деметрия в Афины, мы до некоторой степени можем видеть из почетного постановления в честь Стратокла (С. I. Attic, II, п° 266).
[68] Деметрий Фалерский бежал в Фивы; отношения этого выстроенного снова города к союзу составляют только простую догадку.
[69] Плутарх (Demetr., 23) выражается почти в таком тоне, как будто произошло даже сражение; но это совершенно неправдоподобно.
[70] Plut., Demetr., 24.
[71] Plut., Demetr., 24. Нам кажется невозможным отнести к этому событию слова почетного постановления в честь Демохарета: έξέπεσεν ύπό των καταλυσάντων τόν δημον. Действительно, следующее поколение имело полное право упрекать Полиоркета в злоупотреблении демократией и в ее постыдном поведении, но не в совершении того, что в техническом и официальном смысле обозначалось выражением κατάλυσις του δήμου. Вообще в 303 году, вероятно, речь шла более о том, чтобы добиться добровольного удаления Демохарета из города, так как трудно ясно понять, каким образом это выражение могло послужить поводом для процесса.
[72] Мне не удалось найти никаких дальнейших указаний на время празднования этих Герей или Гекатомбей, кроме тех, которые вытекают из этого места; из него видно, что они праздновались весной первого года каждой олимпиады; их имя было заимствовано, конечно, от названия спартанского месяца Гекатомбея.
[73] Gompf., Sicyonica, 68; Polyaen., IV, 7, 3. Это та самая осада, о которой упоминает Плавт (Curcui, III, 25).
[74] Ученый Полемон описал ποικίλη στοα в Сикионе (Athen., VI, 253), которая была основана Ламией (Athen., XIII, 577).
[75] τιμάξ ώς κτίστη, (Diod., XX, 102, 3); Paus., II, 7.
[76] τάς μετά κορυφην πύλας (Polyaen., IV, 7, 8).
[77] αίσχρως έκπεσών (Diod., XX, 103).
[78] Diod., XX, 103, 3. Скирос совершенно неизвестен. Wesseling полагает, что здесь подразумевается аркадский город (Steph. Byz., s. v.); скорее следовало бы ожидать более северного города, как, например, Олена.
[79] То, что Деметрий называл их этими титулами, мы узнаем из Плутарха (Demetr., 25); вряд ли это, как было высказано предположение, названия официальные, под которыми названные лица были главными военачальниками империи. Эти сведения должны были быть заимствованы из Дурида; Диодор ничего не упоминает об этих происшедших в Коринфе событиях.
[80] J. P. Six (Annuaire de Numismatique, 1882, p. 31 sqq.) замечает, что, между тем как Антигон продолжал без всякого изменения чеканить тетрадрахмы Александра, Деметрий в виде исключения в 303 году приказал выбить в Пелопоннесе тетрадрахмы с надписью ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΑΝΤΙΓΟΝΟΥ.
[81] Хронология предприятий Клеонима крайне мало установлена. Диодор (XX, 104) рассказывает их под годом архонта Леострата, соответствующим в его системе 303 году юлианского календаря, к которому, несомненно, относится только последнее приводимое им предприятие, но только не называет Гирии, а упомянутый им Триониона совершенно неизвестен. У Ливия (X, 2) он берет Thurias urbem in Salientinis и затем прогоняется оттуда консулом Эмилием, тем консулом, которого Диодор (XX, 106) относит к 302 году; потом Ливии сообщает (in quibusdam annalibus invenio: IX, 2), что он был разбит диктатором Бубулком, и затем рассказывает об экспедиции Клеонима к берегам По. Что Деметрий завладел Керкирой, стоит не у Диодора, который, напротив, заканчивает свою главу о Клеониме сообщением, что он после понесенных от сделавшейся бури (χειμών περιγενόμενος) значительных потерь возвратился на Керкиру, но вытекает из слов Демохарета (fr. 4, ар. Athen., VI, 253): έπανελθόντα δε τον Δημήτριον άπο της Λευκάδος και Κερκύρας είς τάς Αθήνας – и из происшедших после битвы при Ипсе событий. Возвращение Деметрия в Афины последовало, наверное, в конце 303 года или в начале 302.
[82] Athen., VI, 253. Обычное поведение Деметрия в других случаях позволяет нам наверное заключить, что он провозгласил на Левкаде и Керкире свободу. Принадлежали ли еще в это время акарнанцы к числу сторонников Кассандра? В источниках мы ничего не находим об этом.
[83] Kruger (у Clinton'a, р. 188) полагает, что это происходило весной 301 года. Приводимые Плутархом и другими сведения заимствованы не из Аттиды — Филохора, как я предполагал ранее, который более подробно описал это посвящение в десятой книге (см.: Нагросг., s. v. ανεπόπτευτος), но, вероятно, из Дуриды, как это предполагает Nitsche (Uber des Konigs Philipp Brief, p. 31).
[84] Демохарет у Афинея (VI, 253). Самосец Дурид сохранил в двадцать третьей книге своих историй певшийся при этом случае стих. Филохор упоминает, что в числе многих сочиненных для этого случая кантат преимущество было отдано сочинению Гермиппа Кизикского (Athen., XV, 697). Вот ее текст:
ώς οι μέγιστοι των θεών και φίλτατοι
τη πόλει πάρεισιν» ενταύθα [γαρ Δήμητρα καί] Λημήτριον
αμα παρήγ' ό καιρός, χή μεν τά σεμνά της Κόρης μυστήρια
έρχεθ ινα ποιήση, δ δ' Ιλαρός, ώσπερ τον θεόν δει, καί καλός
καί γελών πάρεστι. σεμνόν δθι φαίνει οί φίλοι πάντες κύκλω,
έν μέσοισι δ' αυτός, όμοιος ωοττερ οί φίλοι μεν αστέρες,
ήλοις δ' εκείνος, δ τού κρατίστου παί Ποσειδώνος θεού,
χαΐρε, κάφροδίτης. δίλλοι μεν ή μακράν γαρ άπέχουσιν θεοί
ή ουκ έχονσιν ώτα f ουκ είσίν ή ού προσέχουσιν ήμΤν ούδε εν,
σε δε παρόνθ δρωμεν ού ξύλινον ουδέ λίθινον, άλλ' άληθινόν.
ευχόμεσθα δή σοι» πρώτον μεν είρήνην ποίησον, φίλτατε'
κύριος γαρ εΤ συ. τήν δ' ουχί Θηβών, άλλ' ο*λης της 'Ελλάδος
Σφίγγα περικρατούσαν, Αΐτωλός όστις έπί πέτρας καθήμενος
ωσπερ ή παλαιά, τά σώμαθ' ημών παντ' άναρπάσας φέρει,
κούκ έχω μάχεσθαι' Αΐτωλικόν γάρ άρπάσαι τά τών πέλας,
νυν δε καί τά πό$>ω* μάλιστα μεν δή κόλασον αυτός» εί δε μή,
Οίδίπουν τιν' εύρε, τήν Σφίγγα ταύτην όστις ή κατακρημναεί
ή σπινόν ποιήσει.
В этих стихах странно сказанное об этолийском сфинксе; этоляне, конечно, были разбойничьим народом, но ведь они находились в союзе с Деметрием, а следовательно, и с Афинами. Вероятно, в этих словах заключается намек на «этолянина» Полисперхонта.
[85] Plut, Demetr., 27; Demochares, loc cit. Clem. Alex., Protrept, 4, § 54.
[86] Plut., Demetr., 27; другие, прибавляет он, говорят, что это произошло в Фессалии.
[87] Плутарх, Афиней и Алкифрон переполнены рассказами об этой Ламии; она была родом из Афин (Athen., XIII, 577); когда Деметрий спросил другую гетеру Демо: «Как ты находишь Ламию?», та сказала: «Похожей на старуху»; когда она однажды прислала ему на десерт печенье и он сказал Демо: «Посмотри, какие прекрасные вещи прислала мне моя Ламия!», она отвечала: «Моя мать прислала бы тебе еще лучшие вещи, если бы ты пожелал спать с ней!». Однажды к Лисимаху прибыли послы Деметрия и во время разговора о прошлых временах царь показал им шрамы на руках и ногах, полученные им, когда он был заперт вместе со львом по приказанию Александра; послы отвечали ему: «И наш царь тоже имеет шрамы хищного зверя даже на шее, там укусила его Ламия». Деметрий сказал, что двор Лисимаха походит на комическую сцену, так как там выступают только двусложные имена (он подразумевал любимцев царя, Бифиса и Париса), у него же величественные: Певкест, Менелай, Оксифемид (до нас дошло относящееся к этому времени почетное постановление в честь Оксифемида; см.: С. I. Attic., II, п° 243). Лисимах со своей стороны полагал, что он еще никогда не видел, чтобы на трагической сцене выступали публичные женщины, на что Деметрий отвечал, что его публичные женщины целомудреннее, чем Пенелопа Лисимаха (Athen., XIV, 645). Таково было остроумие того времени.

Глава Пятая (302-301 гг)

Приготовление Деметрия к походу против Кассандра. - Коалиция против Антигона. - Боевые силы Селевка. - План союзников. - Лисимах в Малой Азии. - Начало неприязненных действий. - Зимние квартиры. - Птолемей в Финикии. - Деметрий против Македонии. - Его поход в Малую Азию. - Селевк в Малой Азии. - Изгнание Пирра. - Поход Полисперхонта в Малую Азию. - Битва при Ипсе. - Бегство Деметрия - Отделение Афин. - Раздел царства. - Туземные государства Малой Азии. - Взгляд назад

Когда в 306 году после одержанной им морской победы при Саламине Антигон принял титул царя, его могущество находилось на такой высоте, что остальные властители государства, по-видимому, никоим образом не могли устоять против него. Если бы ему удалось победить сатрапа Египта, то он мог бы еще раз соединить под одним скипетром громадное царство Александра; но неудачный поход конца 306 года только упрочил могущество Лагида и оградил царя Селевка на востоке от нападения. Господство Антигона на суше понесло крайне чувствительный удар; с тем большей энергией он и Деметрий обратили все Свои усилия на то, чтобы приобрести господство над морем, которое позволило бы им возобновить нападение на Египет с лучшим успехом. Все зависело от благоприятного хода войны с Родосом; но угрожающие успехи Кассандру Европе принудили Деметрия заключить с Родосом мир, лишавший его лучшей части этих надежд. Теперь успехи Деметрия в Греции придали всему положению вещей но и, можно сказать, многообещающий оборот: трудностъ положения Антигона заключалась до сих пор в том, что он не мог напасть на самого могущественного из своих противников, на правителя Египта, что он не мог обратиться ни на восток, ни на север, если не желал иметь его в тылу и пожертвовать ему самыми лучшими своими провинциями, провинциями Сирии; он мог через Деметрия производить нападение из Греции на наименее могущественного из своих противников, оставаясь сам для защиты своих владений с востока и юга; с его флотом он мог преградить путь всякой посланной из Египта в Европу помощи и приказать ему покорить Македонию и Фракию, причем ни Птолемей, ни Селевк не имели возможности энергично воспрепятствовать этому, а победив сначала властителей севера, он развязывал себе руки для одновременного нападения с суши и с моря на Египет.
С этой целью Деметрий предпринял поход 302 года; с войском, состоявшим из 1 500 всадников, 8 000 македонян, 15 000 наемников и 2$ 000 человек союзных греческих войск и весьма значительным флотом, к которому присоединилось около 8 000 человек легкой пехоты и морских разбойников, [1] он хотел броситься на Македонию и раздавить Кассандра, далеко уступавшего ему боевыми силами.
Кассандр ожидал этой войны не без всяких серьезных опасений: его силы были уже ослаблены потерей всех греческих государств и находившихся там его гарнизонов; за пределами собственной Македонии он владел только Фессалией; в самих македонянах он далеко не был уверен, а греки были теперь для него, несомненно, тем злейшими врагами, чем деспотичнее он сам ранее действовал в Греции; он не мог скрывать от себя, что со своими собственными силами он не в состоянии оказать сопротивления неприятелю, что помощь извне будет слишком поздно и что его положение отчаянное. Он послал к Антигону послов с предложением заключить мир; Антигон отвечал, что понимает только такой мир, когда Кассандр вполне покорится ему. [2] В этом безвыходном положении Кассандр обратился к Лисимаху Фракийскому, так как и при других случаях он обыкновенно действовал в согласии с ним и охотно руководился советами этого храброго и опытного воина. [3] А так как при ожидавшемся нападении на Македонию подвергался опасности и Лисимах, то он пригласил его на свидание и они обсудили, что им делать и как встретить опасность. Затем они сообща отправили послов к Птолемею и Селевку, которые должны были передать им, что Кассандр предлагал Антигону заключить с ним мир и получил крайнее оскорбительный ответ и что Антигон уже не скрывает своего намерения захватить в свои руки верховную царскую власть над всей империей; теперь война грозит Македонии; если она не получит скорой помощи, то поражение Кассандра будет только вступлением к борьбе с той же целью против Птолемея и Селевка; интерес всех требует преградить путь надменному царю; необходимо сплотиться, чтобы в одно и то же время и с объединенными силами начать борьбу против Антигона.
Если оба царя только теперь, в самый последний момент, делали шаги к возобновлению прежнего союза против Антигона, то это потому, что ввиду их прежнего поведения во время всеобщей войны они не могли ожидать от Птолемея и Селевка особенно сильной готовности помочь им; возможно также, что они знали, чего потребует Лагид, и только крайняя необходимость принудила их решиться изъявить ему согласие на такие условия, которые в самом благоприятном случае, если бы могущество Антигона было сломлено, создали бы на месте его не менее опасное положение вещей. Отправка ими посольства к Птолемею позволяет заключить, что им не оставалось никакого другого исхода. При таких условиях Птолемей должен был охотно согласиться на их предложение; если ему и удалось удержать до сих пор в своих руках Египет и Кирену в полной неприкосновенности, то все-таки его влияние в Греции, обладание островом Кипром и, главным образом, Сирия и Финикия были потеряны, и он не мог надеяться отвоевать их назад, пока они находились во власти Антигона; до сих пор еще приходилось вести войну с Антигоном если не одному, то по крайней мере больше всех; и хотя, благодаря счастливому положению его земли, сил его и было достаточно для успешной обороны, но о полной победе над Антигоном нечего было и помышлять, до тех пор, пока в общей борьбе не принимали участие Лисимах, Селевк и Кассандр со всеми своими силами: как они готовы были на это теперь. Он обещал свое содействие. [4]

Селевк со своей стороны почти целых десять лет не принимал непосредственного участия в борьбе запада. Оставшись непризнанным по миру 311 года, он все-таки удержал за собою мирное обладание верхними областями; и хотя Антигон, по-видимому, заключил этот мир главным образом с целью снова завладеть богатым востоком, но, после сделанной им, вероятно, в 310 году неудачной попытки напасть на Селевка, он был слишком занят постоянно возобновлявшимися войнами на западе, чтобы иметь возможность серьезно думать о войне с Селевком. Этим временем Селевк воспользовался с большим успехом для упрочения своей власти; ему повиновались сатрапы верхних земель до Окса и Яксарта, а в 306 году и он тоже принял титул царя, как его давно уже называли азиаты. О дальнейших событиях его истории в это время наши источники молчат; только одно странное событие рассказывается более подробно, да и оно окутано глубоким мраком.
Установленная Александром организация управления Индией продержалась лишь несколько лет после его смети; уже в 318 году царь Пенджаба Пор был умерщвлен Эдемом, а сам Эвдем прибыл в Персию для борьбы за царский дом; после победы Антигона в 316 году он попал в его руки и был казнен, причем на место его в Индию не было послано никакого другого сатрапа. Именно тогда, вероятно, и произошли в отсутствие македонских войск те разнообразные перемены, благодаря которым Индия навсегда отделилась от империи.
Уже Александр слышал о существовании большого царства на реке Ганге; там над землею празиев царил в своей столице Палибофре могучий царь Нанда, происходивший по отцу от божественного рода Кришны, но родившийся от матери низшего сословия. [5] Услышав о наступлении Александра, он послал с посольством своего сына Чандрагипту, как говорит одно предание, или одного из своих военачальников, как говорит другое, в македонский лагерь на берегу Гифазиса; там юноша увидел героя запада и его мощное войско; он отлично понимал, что решение Александра повернуть назад послужило бы единственным спасением для земли празиев: войскам запада, как он выразился позднее, было нетрудно завоевать страну Ганга, так как царь был ненавидим народом за свою бездарность и за свое нечистое происхождение. [6] По смерти Нанды начался, за престол его государства, целый ряд войн, в которых наконец с помощью индийских и "яванийских", то есть македонских войск, отцовское царство завоевал вышеупомянутый Чандрагипта, или Сандракотт, как называют его греки. [7] Вероятно, смерь Пора в Пенджабе и отсутствие Эвдема дали ему возможность распространить свое господство на другой берег Гезунда и до самого Инда; в то время, когда Селевк основал свое царство в Вавилоне, он уже победил оставленных в землях Инда македонян. [8] Новые войны индийских государей против Сандракотта подали царю Селевку повод предпринять поход против Индии, которым он, вероятно, надеялся снова приобрести завоеванные Александром земли; по некоторым известиям, он проник до Палибофры, и, действительно, индийские источники упоминают яванов, бившихся под стенами этого города; [9] но все-таки отдельные подробности этого похода остаются совершенно неясными. Последствием его был мир между Селевком и Сандракоттом, по которому первый не только подтверждал за индийским царем обладание Пенджабом, но и уступал ему восточные области Гедрозии и Арахозии и страну паропамисадов, которой еще в 316 году владел Оксиарт; [10] взамен этого он получал от него 500 боевых слонов, заключил с ним дружбу и сделался его зятем. [11] И впоследствии оба царя продолжали жить в добром согласии, Сандракотт несколько раз посылал подарки в Вавилон, [12] и Мегасфен, живший при дворе сатрапа Арахозин Сивиртия, часто бывал при дворе индийского царя в качестве посла Селевка. [13]

Мы принуждены оставить открытым вопрос, когда Селевк предпринял этот поход и не заключил ли он этого мира на таких далеко неблагоприятных условиях только ввиду принятого делами на западе оборота. Когда теперь, в 302 году, к нему прибыло посольство Кассандра и Лисимаха, он ни минуты не мог сомневаться в необходимости оказать ему помощь всеми своими средствами и силами; быстрый поход Деметрия в 312 году показал ему, как легко произвести из Сирии нападение на Вавилон, и он не мог предвидеть, что, в случае перехода Македонии и Фракии во власть Антигона и Деметрия, если не следующий, то во всяком случае последний удар будет направлен против него.
Таким образом, был заключен союз четырех царей, единственной целью которого было скрепить свою независимость ниспровержением желавшей подчинить их себе именем государства власти, разделить между собою оставленные Антигону по миру 311 года земли [14] и окончательно уничтожить единое царство Александра. Союзники сговорились назначить сборным пунктом своих войск Малую Азию [15] и там, обеспечив за собою численный перевес, попытаться дать генеральное сражение; они предполагали, что, когда их мощный противник увидит себя угрожаемым в самом сердце своих владений, Деметрий откажется от своего похода против Македонии и поспешит в Малую Азию.
Следуя смелому и прекрасно рассчитанному плану, Кассандр, хотя скоро должен был сам ожидать нападения Деметрия со стороны Греции, передал часть своего войска над начальством Препелая Лизимаху, чтобы дать возможность последнему немедленно переправиться с превосходящими неприятеля численностью силами в Малую Азию, а сам со своим остальным войском, состоявшим из 29 000 человек пехоты и 2 000 всадников, бросился в Фессалию, чтобы преградить неприятелю путь в Фермопилы. [16]

Приблизительно летом 302 года Лисимах со значительным войском выступил из своего нового города Лизимахии и переправился через Геллеспонт; города Лампсак и Парион быстро и охотно покорились ему и были объявлены свободными; Сигей, где находился сильный отряд неприятельских войск, был взят с бою. Отсюда он послал Препелая с 5 000 человек пехоты и 1 000 всадников для покорения Эолиды и Ионии, а сам обратился против господствовавшего над Геллеспонтом города Абидоса, Осада приближалась уже к концу, когда прибывшая из Европы помощь, посланная Деметрием, принудила Лисимаха оставить осаду города. Тогда он направился к юго-востоку; следуя вдоль пересекающей Малую Азию большой военной дороги, он прошел по Малой Фригии и подчинил ее, а затем бросился на Великую Фригию, находившуюся почти без перерыва уже тридцать лет во власти Антигона. Один из главных пунктов в северной части это страны, город Синнаду, [17] занимал стратег Антигона Доким со значительным гарнизоном; Лисимах поспешил приступить к его осаде; ему удалось подкупить этого военачальника; город со всеми хранившимися в нем царскими сокровищами и запасами оружия был сдан ему. Тотчас же после этого пали находившиеся в окрестностях укрепленные царские замки; горные племена Ликаонии восстали, большая часть верхней Фригии объявила себя за Лисимаха, а из Ликии и Памфилии начали прибывать к нему вспомогательные войска. Не менее блестящим успехом увенчался поход Препелая вдоль морского берега; Адрамиттий, лежавший напротив Лесбоса, был взят мимоходом; дальнейшей целью похода был Эфес, самый богатый и важный город Ионии, в стенах которого были заключены сто родосцев, взятых Деметрием в заложники. [18] Здесь, как и везде, нападающим крайне помогало то обстоятельство, что все были совершенно не готовы к такому неожиданному нападению; начавшаяся осада города очень скоро принудила осажденных сдаться. Препелай отправил сто родосцев на их родину, жителям Эфеса он оставил все их имущество и приказал только ввиду превосходства морских сил неприятеля и неизвестности исхода войны сжечь находившиеся в гавани корабли, чтобы не видеть их в руках неприятеля. Завладев таким образом двумя наиболее важными позициями в Эолиде и Ионии, Препелай поспешил приступить к покорению лежавших между ними земель; большинство городов, как кажется, немедленно сдалось; относительно Теоса и Колофона мы имеем на этот счет прямые указания; когда он подступил к Эрифрам и Клазоменам, то оба эти города получили со стороны моря такую сильную помощь, что он принужден был ограничиться опустошением их территории. Затем он обратился в глубину края против Лидийской сатрапии; там был стратег Финик, тот самый, который в 309 году, в бытность свою правителем земель по Геллеспонту, был замешан в восстании стратега Птолемея; Антигон был так добр, что простил его; он немедленно перешел на сторону Препелая и сдал ему столицу Лидии Сарды; только сильно укрепленная Александром цитадель, находившаяся под командой верного Филиппа, отказалась сдаться; это был единственный пункт Лидии, оставшийся в руках Антигона.
Таковы были происходившие в Малой Азии в течение 302 года события. Антигон был занят в своей новой резиденции Антигонии на Оронте блестящими празднествами, на которые собралось несметное число драматических и музыкальных деятелей и со всех сторон стекались зрители, когда им было получено известие, что Лисимах со значительной армией, состоящей из его собственных войск и войск Кассандра, переправился через Геллеспонт и что Птолемей и Селевк заключил с ни союз. По-видимому, это нападение было для царя полнейшей неожиданностью; он, несомненно, думал, что его европейским противникам будет достаточно дела на западе со значительным флотом Деметрия и с его походом на Македонию; всего менее он мог предполагать, что бывшему до сих пор столь сдержанным правителю Фракии придет в голову дерзкая мысль напасть на него в его собственных владениях; неужели силы противника так выросли, а его внушавшее до сих пор всеобщий страх могущество так глубоко пало? Неужели слава его оружия и гроза его имени потеряли всякое обаяние? И неужели надежда восстановить царство Александра и видеть узурпаторов царского имени у подножия своего трона до такой степени обманула его, что он мог потерять Малую Азию и что Фригия, бывшая преданной ему целых тридцать лет, смогла уже сделаться легкой добычей неприятеля? Он отверг мирные предложения Кассандра и потребовал от него безусловного подчинения, он не признал царского титула Лизимаха, Селевка и Птолемея, хотя относительно этого были начаты новые переговоры. [19] Он твердо держался мысли заставить других признать единство царской власти и удержать ее за собою; при некоторой уступчивости он мог бы воспользоваться благами мира и беспрепятственным обладанием гораздо более значительной властью и мог бы передать ее в наследство сыну; но ему приходилось примириться с отступлением из Египта и с неудачным нападением на Родос; все его старое озлобление проснулось, и в нем точно возобновилась энергия его молодых лет. Теперь были необходима быстрая и полная победа; Лисимах первый должен был почувствовать сокрушительную силу царской власти, на которую он дерзнул напасть; его необходимо было уничтожить; это необходимо было произвести тем быстрее и основательнее, чтобы Малая Азия была свободна и неприятель в ней был уничтожен ранее, чем успеет прибыть Селевк или выступит из своей страны Птолемей. Антигон со своей армией усиленными переходами поспешил из Сирии в Киликию; в Тарсе он выплатил из сокровищницы Киинды трехмесячное жалование своему войску и взял из этой сокровищницы 3 000 талантов, чтобы иметь наготове средства для дальнейших военных надобностей и для постоянной вербовки новых войск. Он прошел через проходы Киликии в Каппадокию; в Ликаонии был быстро восстановлен порядок, Фригия была снова покорена, и затем Антигон бросился к тем областям, где должен был стоять Лисимах.
Узнав о выступлении царя в поход и о его приближении, Лисимах созвал военный совет и предложил на нем вопрос, какой тактики они должны держаться относительно превосходящего их силами неприятеля. Все высказались в пользу необходимости подождать прибытия уже выступившего в поход Селевка и, прежде чем предпринимать что-либо, занять неприступную позицию и держаться там в укрепленном лагере, избегая всякого сражения, которое, несомненно, будет предложено неприятелем. Поспешно была взята удобная позиция, как кажется, в окрестностях Синнады и был воздвигнут укрепленный лагерь. Наконец подступил Антигон; приблизившись к лагерю неприятеля, он приказал своему войску выстроиться в боевой порядок и тщетно несколько раз предлагал сражение; неприятель сохранял полное спокойствие. Так как условия местности делали невозможным всякое нападение, то царю ничего другого не оставалось делать, как занять выход из равнины и главным образом те местности, из которых неприятель принужден был добывать себе съестные припасы. А так как лагерь не был снабжен на долгое время провиантом, то явилось справедливое спасение, что в случае формальной осады они не будут в состоянии держаться; Лисимах приказал выступить глубокой ночью и отвел свое войско на десять миль назад в окрестности Дорилея. Там запасы находились в изобилии; местность, замкнутая с севера отрогами Олимпа и пересекаемая стремительной рекой Тимбрис, была в высшей степени благоприятна для обороны; войско стало лагерем за рекой и вторично укрепилось тройным валом и рвом.
Антигон последовал за ними; так как ему не удалось нагнать их во время пути, то он снова выстроил против их лагеря свое войско в боевой порядок, но они опять спокойно оставались в своем лагере. Ему не оставалось делать ничего другого, как приступить к формальной осаде укрепленного лагеря; были привезены машины, навалены шанцы и валы из земли, а неприятель, пытавшийся рассеять рабочих метанием камней и стрел, был энергично отброшен назад; повсюду преимущество было на стороне Антигона; уже его сооружения подходили к неприятельским рвам, и в лагере уже начал чувствоваться недостаток провианта; Лисимах не считал благоразумным держаться долее в этой опасной позиции, так как о приближении Селевка все еще ничего не было слышно. В одну дождливую и бурную осеннюю ночь он приказал своему войску выступить, производя возможно менее шума, и отвел его через лежавшие на севере горы в Вифинию, в богатую Салонийскую равнину, [20] чтобы расположиться там на зимние квартиры. Лишь только Антигон заметил, что неприятель ушел из лагеря на берегу Тимбриса, как он тоже выступил, чтобы напасть на него во время пути; но все еще продолжавшийся дождь до такой степени размягчил рыхлую почву, что в ней вязли люди и животные; и царь увидел себя вынужденным прекратить дальнейшее преследование. Лисимах в третий раз ускользнул от него; наступление поздней осени не позволяло ему приступить к дальнейшим операциям, тем более что преследование Лисимаха открыло бы македонскому войску в Лидии свободное поле для действий против внутренних областей Малой Азии; к этому присоединялось еще и то обстоятельство, что Селевк уже перешел через Тигр и приближался, а Птолемей уже стоял под стенами Силона и осаждал его. Антигон должен был занять такую позицию, которая делала бы невозможным соединение Препелая, Селевка и Лисимаха. Чтобы иметь возможность противопоставить силам противников, которые в случае своего соединения превзошли бы его численностью, достаточные боевые силы, он уже послал приказ Деметрию двинуться со всей своей армией в Азию; враги, писал он ему, слетаются со всех сторон, как воробьи на хлебное поле, настала пора бросить в них добрым камнем. [21] Сам Антигон расположился на зимние квартиры в плодоносных округах северной Фригии, среди земель, уже занятых Препелаем и Лисимахом и в которых скоро должен был появиться Селевк.
Лисимах тоже нашел случай значительно увеличить свой силы. В 316 году династ Гераклеи Понтийской Дионисий вступил в союз с Антигоном и отдал свою дочь за его племянника Птолемея; он был признан Антигоном царем Гераклеи и, несмотря на возмущение своего зятя, остался в самых лучших отношениях с могучим властителем; когда в 306 году Дионисий умер, он передал свой престол своей супруге Амастриде, племяннице последнего персидского царя, выданной замуж в Сузах за Кратера, и поручил ей и некоторым другим лицам опеку над их детьми, защиту наследства которых принял на себя Антигон. Пока в Малой Азии господствовал мир, Антигон исполнял это с большой добротой и с большой пользой для города. Но события последнего года все изменили, область Гераклеи была со всех сторон окружена зимними квартирами Лисимаха и маленькое царство могло ожидать для себя самых худших последствий, продолжая с бесполезным упорством оставаться верным делу Антигона. Царственная вдова Амастрида охотно приняла предложение Лисимаха посетить его в его зимних квартирах; благородная царица завоевала сердце царя; вскоре после этого была отпразднована их свадьба. Таким образом, Гераклея сделалась гаванью для войска Лисимаха, откуда были доставлены в изобилии съестные припасы, а значительный флот города принес ему большую пользу. [22]

Во время этих событий в Малой Азии и Птолемей, согласно установленному сообща плану, тоже выступил летом 302 года во главе значительного войска из Египта, вторгся в Келесирию, завладел без труда тамошними городами и уже стоял под стенами Сидона, осаждая его. Здесь осенью получили известие, что Селевк соединился с Лисимахом, что произошло сражение, что войско союзников уничтожено, что сами цари с остатками своих войск спаслись бегством в Гераклею и что Антигон приближается со своим многочисленным войском, чтобы освободить Сирию. При таких обстоятельствах осторожный Лагид считал наиболее благоразумным не оставлять своего войска в Сирии. Если бы он действительно отказался от всех своих последних приобретений и поспешно отвел свое войско на безопасную родину, то его можно было бы упрекнуть только в том, что он слишком поторопился поверить известию, подтверждение которого во всяком случае должно прийти достаточно рано, чтобы дать ему возвратиться домой до прибытия Антигона, но он только заключил с Сидоном перемирие на четыре месяца, и во взятых им укрепленных пунктах остались сильные гарнизоны; из этого видно, что он не обманывался относительно положения вещей в Малой Азии, но что опасность ведения борьбы с мощным Антигоном он предоставил союзникам, а для себя самого желал только нового и окончательного приобретения Финикии и Келесирии. [23]

В Европе Деметрий летом 302 года выступил из Афин; в Халкиде на Эвбее собралось его греческое союзное войско, каперские корабли, нанятые им на службу 8 000 пиратов и весь его флот, за исключением оставленной в Пирее эскадры. Так как Кассандр со значительным войском уже занял Фермопилы, то он приказал своему флоту идти к северной стороне острова, посадил там на него все свое войско и переправился с ним в Ларису Кремасту; город был занят без всякого сопротивления; цитадель была взята штурмом, македонский гарнизон перевязан и увезен прочь, а город объявлен свободным. Отсюда Деметрий двинулся вдоль морского берега к Пагасийскому заливу, чтобы завладеть ведшей от морского берега в глубину Фессалии дорогой. Антрон и Птелеон, главные пункты этого пути, были взяты. [24] При вести о быстрой и удачной высадке Деметрия Кассандр поспешно отправил подкрепление в Феры, а сам с войском двинулся через проходы Офриса в Фессалию и расположился с войском лагерем против Деметрия. Значительные массы войск стояли здесь друг против друга на небольшом пространстве; Кассандр имел 29 000 человек пехоты и 2 000 всадников; войско Деметрия, хотя в Абидос и Клазомены уже отошли большие эскадры, все еще превышало 50 000 человек. Несколько дней подряд оба войска строились в боевой порядок; но оба избегали нападения, как говорят, потому, что ожидали получения из Азии вести о генеральном сражении. [25] Конечно, Кассандр должен был избегать битвы, которая ввиду значительного численного перевеса неприятеля могла кончиться для него только печально, но почему же не искал сражения Деметрий? Конечно, в его войске находилось 25 000 греков, но если даже энтузиазм государств передним был не особенно искренен, то их контингенты все-таки по большей части должны были состоять из наемников, [26] которые привыкли биться в качестве солдат, не рассуждая, за кого или против кого они ждут боя, а их неоднократное построение в боевой порядок доказывает, что и неблагоприятные условия местности не препятствовали сражению. Если Деметрий имел от своего отца приказ избегать теперь решающего дела, чтобы не ставить Грецию на карту, то это был самый бессмысленный на свете приказ, за которым, впрочем, весьма скоро должен был последовать другой, еще более бессмысленный.
Едва успел Деметрий, призванный ферейцами, занять их город и принудить после короткой осады к сдаче македонский гарнизон цитадели, как пришел приказ от его отца по возможности скорее прибыть со всею армией в Азию, - приказ, который мог продиктовать только самый неуместный страх. Если бы Деметрий со своей значительной армией исполнил свой долг, то в течение одного месяца и еще до наступления следующего года Кассандр был бы побежден, Македония была бы занята и Фракия подвергалась бы величайшей опасности; в таком случае Лизи-мах должен был спешить назад для защиты своего края и, пока Деметрий воевал бы с ним, Антигон мог бы с не менее превосходными силами двинуться против Селевка. Думая теперь только о ближайшей опасности, Антигон давал своим противникам возможность соединиться; он отказался от Европы, чтобы сделать неизбежной в Азии борьбу, исход которой был сомнителен, и терял драгоценное время, чтобы сосредоточить свою армию на таком пункте, где все преимущества наступления находились уже в руках неприятеля. [27]

Деметрий поспешил повиноваться приказаниям своего отца и заключил с Кассандром договор, в котором, вероятно, последнему предоставлялась Македония и те части Фессалии, которые в настоящий момент находились в его руках, и в котором, несомненно, обеспечивалась свобода греческих государств Европы и Азии; источники не упоминают о том, что Кассандр должен был обязаться не принимать никакого участия в дальнейшей войне; [28] наконец, этот договор только тогда должен вступить в полную силу, когда он будет одобрен Антигоном. После этого Деметрий со всей своей армией сел на корабли и двинулся около конца 302 года мимо островов в Эфес. Здесь он пристал под самыми стенами города и принудил его возвратиться к своему прежнему устройству, [29] а оставленный здесь в цитадели Препелаем гарнизон принудил сдаться на капитуляцию; отсюда Деметрий отошел на кораблях в Геллеспонт, частью для того, чтобы избежать, вероятно, представлявшего некоторые трудности пути через Лидию в глубь края, [30] но главным образом для того, чтобы занять земли по берегам Геллеспонта и Пропонтиды, преградить путь шедшим из Европы вспомогательным войскам, отрезать Лисимаха от его владений и угрожать ему с тылу. Абидос продолжал еще держаться, но Лампсак, Парион и другие города были заняты, после чего он пошел по Пропонтиде к устью Понта; здесь на азиатском берегу Босфора, около калхедонского храма Зевса и около главной гавани для навигации по Понту, он воздвиг укрепленный лагерь и оставил для охраны этих вод 3 000 человек гарнизона и 30 военных кораблей. После этого он расположил свою остальную армию по окрестным городам на зимние квартиры.
Уже к концу этого года был устранен один из противников, который ранее был предан делу Антигона. Митридат, тот самый, который ранее жил при дворе Антигона [31] и недавно, предостережением Деметрия, бежал от угрожавшего его жизни злодейского умысла, мирно владел некоторыми городами, а именно Киосом, Кариной и крепостью Кимиатой на Олгассисе; [32] при появлении союзников он перешел на их сторону, и для Лисимаха и Препелая, действовавших вблизи его владений, было немалым преимуществом иметь на своей стороне его, которому теперь более всего приходилось бояться победы Антигона. Его переход на сторону противников Антигона стал причиною его смерти; он был умерщвлен на 84 году своей жизни. Источники ничего не сообщают нам о том, стал ли на сторону Деметрия его сын Митридат, наследовавший его династию; если он этого не сделал, то ему было невозможно удержать в своих руках свои владения в Мисии, которые в таком случае должны были перейти в руки Деметрия, стоявшего вблизи этих областей; сам он мог находиться в Пафлагонии. [33]

Прибытие значительных боевых сил Деметрия, встреченное им при Лампсаке против Лисимаха сражение, в котором он захватил большую часть неприятельского обоза, [34] занятые им в тылу фракийских зимних квартир позиции, затем известие об отступлении Птолемея из Сирии и все еще замедлявшееся прибытие Селевка, по-видимому вызвали в лагере Лисимаха немалую тревогу. Кроме того, хотя и было известно, что он собрал большие сокровища, он задерживал уплату жалованья солдатам; постоянные отступления и малая надежда на боевые успехи должны были тоже удручающим образом действовать на настроение духа солдат; они целыми толпами дезертировали к Антигону, к которому должна была привлекать их уплата им жалованья за три месяца впереди всеобщее мнение, что он все-таки одержит победу; 800 ликийцев и памфилян и 2 000 автариатов бежали из зимних квартир на Салонийской равнине; они нашли у Антигона дружеский прием, получили сполна жалованье, которое им остался должен Лисимах, и, кроме того, богатые дары. [35] Таким образом, в конце этого года положение Антигона было, по-видимому, вполне благоприятно.
Тут наконец получили известие, что Селевк со своим войском вступил в Каппадокию; у него было 20 000 пехотинцев и 12 000 всадников, включая сюда конных стрелков из лука, и, кроме того, более 100 вооруженных косами колесниц, употреблявшихся повсюду в верхней Азии; но важнее всего было то, что с ним было 480 индийских боевых слонов, что в шесть раз превышало то количество, которое мог выставить Антигон. Отчасти вследствие того, что его войска должны были быть утомлены дальней дорогой, отчасти вследствие позднего времени года, Селевк расположился в Каппадокни на зимние квартиры; войска поместились в прочных хижинах, на близком расстоянии друг от друга, чтобы быть в состоянии без труда защищаться даже и от нападения врасплох. [36]

И в Европе дело союзников тоже приняло благоприятный оборот. Вскоре после ухода Деметрия Кассандр снова овладел своей областью Фессалии, снова взял Фермопилы и, как кажется, поместил опять гарнизон в Фивах. В настоящую минуту он не предпринял никаких дальнейших операций, так как, с одной стороны, он желал послать в Азию все свои свободные войска, с другой - все его внимание было занято Эпиром. Как раз теперь молодой царь Пирр, глубоко убежденный в преданности своего народа, отправился в Иллирию, чтобы принять участие в свадьбе одного из сыновей князя Главкия, при дворе которого он вырос; в его отсутствие молосцы возмутились, прогнали приверженцев царя, разграбили его сокровищницу и возложили диадему на Неоптолема, сына царя Александра. [37] Мы можем предположить почти наверное, что это дело не обошлось без участия Кассандра; [38] он ранее посадил на престол дядю Пирра Алкету, и когда последний был умерщвлен вместе со своими детьми, то Пирру удалось достигнуть власти только благодаря влиянию Деметрия. По злой игре случая единственным претендентом, которого Кассандр мог теперь выставить против Пирра, был вышеупомянутый племянник Олимпиады, которую он преследовал до самой ее смерти. Для Кассандра было достаточно того, что он, благодаря этой революции не только приобретал влияние в Эпире и важную позицию против этолян, но и освобождался от соседа, который мог угрожать немалой опасностью его западным границам. Пирр бежал из Европы и отправился в лагерь Деметрия, под чьим руководством он и принял участие в большой войне. [39]

Освободившись от ближайших забот, Кассандр поспешил послать помощь своим союзникам в Азии; 12 000 человек пехоты и 500 всадников выступили под командой его брата Плейстарха из Македонии. Найдя берега Геллеспонта и Пропонтиды занятыми войсками Деметрия и не решаясь рискнуть на переправу с бою ввиду значительного неприятельского флота, они обратились на север к гавани Эдессы, чтобы оттуда переправиться в Гераклею, находившуюся в руках Лисимаха. Наличного числа кораблей было недостаточно для этого; Плейстарх разделил свое войско, чтобы переправить его в три рейса. Первый рейс был совершен вполне беспрепятственно, и несколько тысяч человек соединились в Гераклее с войсками Лисимаха. Между тем весть о том проникла в лагерь Деметрия, который послал своей стоявшей в устье Понта эскадре приказ выступить в море и захватить корабли Одесса; это удалось, и второй транспорт войск был захвачен в плен. Не без труда успели собрать необходимое для третьего рейса число кораблей; между ними находился корабль с шестью рядами весел, который предназначался для самого полководца и на который было помещено целых 500 человек. Сначала плавание шло благополучно, но затем поднялась такая страшная буря, что флот был рассеян, а корабли разбиты о скалы или поглощены бушующими волнами; большая часть народа погибла; из всего экипажа шестипалубного корабля спаслось только 33 человека; полководец Плейстарх был полумертвый выброшен волнами на берег; его доставили в Гераклею, откуда с другими уцелевшими после кораблекрушения печальными остатками своего превосходного войска он отправился на зимние квартиры к Лисимаху. [40]

Здесь кончается последняя дошедшая до нас в целом виде книга Диодора, а вместе с нею я источник, из которого до сих пор мы могли черпать связные известия; изложение и без того крайне запутанных событий становиться труднее в той же степени, в какой дошедшие до нас сведения становятся отрывочнее и малочисленнее.
Таким образом, уже о первой половине 301 года мы не знаем ничего определенного; наши известия начинаются снова только в тот момент, когда все войска уже стоят друг против друга на поле битвы при Ипсе. Это та самая местность, в которой, как кажется, находились зимние квартиры Антигона, и вряд ли вероятно, чтобы он предпринял значительное движение для воспрепятствования соединению Лисимаха и Селевка; из того, что произошло после сражения, мы имеем право заключить, что прибывший из Каппадокии Селевк и прибывший из Гераклеи Лисимах соединились на берегах реки Галиса, между тем как Деметрий двинулся к своему отцу от берегов Пропонтиды; мы не знаем, из Лидии ли прибыл Препелай и какими путями он соединился с союзниками; наконец, Птолемей спокойно остался в Египте и ограничился тем, что оставил свои гарнизоны в городах Келесирии, которыми он овладел уже раньше.
Это было, вероятно, летом 301 года, когда оба вражеские войска стояли друг против друга в равнине Ипса. [41] Антигон имел 70 000 человек пехоты, 10 000 всадников, 75 боевых слонов и 120 вооруженных косами колесниц. [42] Войско союзников превосходило его колоссальным количеством своих слонов; если это в случае сражения на открытом поле почти обеспечивало за ним победу, то, во всяком случае, Антигон должен был бы уклониться от сражения и утомить, постепенно ослабляя неприятеля оборонительными маневрами и упорным сопротивлением; уже теперь между союзниками не существовало такого согласия, на которое не произвела бы действия ловкая попытка дипломатических переговоров; будучи связанны между собою не взаимным доверием и верностью, а соединением против него только страхом и ненавистью, [43] они уже начали смотреть друг на друга с подозрением и завистью. Птолемей даже совсем держался в стороне во время этого кризиса, его при помощи некоторых уступок, может быть, можно было бы вполне склонить на свою сторону. Но Антигон упорно стоял на том, чтобы померяться с врагом в открытом бою, хотя и не имел полной уверенности в успехе; все его существо изменилось; раньше столь мужественный и быстрый перед лицом неприятеля, он сидел теперь задумчиво и тихо в своем шатре, совещался с Деметрием, чего он ранее никогда не делал, относительно того, что им следует предпринять, и представлял даже войскам своего сына как наследника своего престола в том случае, если его самого застигнет смерть. Конечно, мы должны предположить, что Деметрий ожидал битвы с большею смелостью и уверенностью в успехе и что он далеко еще не считал их игры окончательно проигранной; его, вероятно, не пугала грозная сила неприятельских слонов, так как он знал из собственного опыта, что поражение возможно, несмотря на них, и имея на своей стороне более сильную пехоту и достаточное количество конницы, он мог положиться на свое неизменное счастье и на свой стратегический талант.
Наконец наступил день сражения; зловещие знамения, как говорят, еще более поколебали мужество отца; Деметрий рассказал ему, что он во сне видел царя Александра, который в роскошном вооружении подошел к нему и спросил его, какое слово он изберет своим лозунгом для битвы; он ответил: "Зевс и победа", на что Александр сказал, что в таком случае он пойдет к врагам, которые охотно примут его. И когда уже войско стояло в боевом порядке, то престарелый царь, выходя из своего шатра, с такой силой упал на землю, что разбил себе все лицо; тогда, поднявшись с трудом на ноги, он воздел руки к небу и стал молить богов даровать ему победу или быструю смерть прежде, чем он будет побежден.
Наконец началось сражение; во главе крыла конницы с одной стороны стоял Деметрий, а с другой - сын Селевка, Антиох. Деметрий с величайшей стремительностью бросился на неприятеля; ему удалось опрокинуть всадников Антиоха, которые в полном бегстве рассеялись в тылу своей собственной линии. Пока Деметрий был занят здесь их преследованием и пользовался приобретенным им преимуществом, не обращая внимания на то, что творится позади него, Селевк приказал поставить слонов таким образом, что Деметрий был совершенно отрезан от боевой линии своих. Так как теперь фланги Антигона были лишены прикрывавшей их конницы, то легкие всадники Селевка начали наскакивать на них со всех сторон, раня их своими стрелами и утомляя постоянно возобновляемыми нападениями, и скоро их сомкнутая линия была прорвана. Теперь совершилось то, чего желал Селевк; среди беспорядка и страха отдельные части неприятельской пехоты положили оружие а остальные сочли все потерянным и обратились в бегство. Только Антигон не отступал; и когда неприятельские войска начали окружать его и один из его свиты сказал ему: "Царь, они идут против тебя!", то он отвечал: "Против кого же другого им идти? Деметрий придет и поможет мне". Тщетно искал он глазами своего сына, уже вокруг него носился град стрел и камней, но он не отступал, все поджидая своего сына, пока, наконец, в него не попали одна за другой несколько стрел; его свита бежала, а он замертво пал на землю; около его тела остался только Форак из Ларисы. [44]

По этому крайне неполному изложению битвы при Ипсе, как его дает нам Плутарх, поражение было последствием ошибочного образа действий Деметрия; из других указаний мы должны заключить, что участь была решена громадным перевесом неприятельских слонов, несмотря на величайшую энергию, с которой бились эти животные на стороне Антигона. [45] Как бы то ни было, армия Антигона была окончательно разбита; из ее остатков Деметрий собрал 5 000 человек пехоты и 4 000 всадников и бежал с ними, не останавливаясь в Эфесе. [46] Тело Антигона было погребено победителями с царскими почестями.
Битвой при Ипсе был окончательно решен великий вопрос эпохи диадохов. Могущественная власть, которая еще раз хотела соединить в своих руках все царство Александра, была уничтожена; в быстрой перемене счастья Деметрий, который еще недавно был наследником единой монархии и верным залогом ее великой будущности, был теперь беглецом, лишенным всяких других надежд, кроме тех, которые давали ему его неистощимое дарование и его неутомимый в несчастии характер. Этот человек, столь надменный, легкомысленный и разгульный в счастье, обладает поразительной способностью развивать в дни опасности и невзгод все богатства своего гениального ума, решаться с гордой отвагой на новые предприятия и, соединяя трезвый ум с пламенной энергией, пролагать себе после своего падения путь к новому величию. [47] Конечно, теперь отцовское царство было для него потеряно, противники располагали подавляющим количеством сил и в числе властителей у него не было ни одного друга; но у него еще оставался флот, господствовавший над морем и подобного которому не мог выставить ни один из царей; у него еще оставались Сидон, Тир и Кипр, острова Архипелага еще находились в его власти, в Пелопоннесе стояли его гарнизоны, не главным образом у него оставались Афины, где находилась его казна, его супруга и значительная часть его флота. [48] Он сделал для афинян так много и получил от них такие восторженные доказательства любви и преданности, что не сомневался, что они примут его с распростертыми объятиями и заставят его забыть среди радостей встречи всю громадность его утрат. Он решил поспешить в Грецию и сделать Афины опорным пунктом своих дальнейших операций, при помощи которых, если ему не изменит счастье, он надеялся снова достигнуть могущества и власти; разве Афины уже не были однажды центром морского господства? Почему ему не возвратиться снова к идее Перикла и не осуществить ее в обширных размерах, соединив и сосредоточив в них все греческое, разве даже значительные размеры континентальных завоеваний могут дать надежные и прочные результаты? Одно только море соединяет между собою все греческое; быть господином моря значит соединить в одно целое Элладу в земле Кельтов и Адриатике, в Сицилии и в земле скифов, сделаться повелителем вселенной.
Такие мысли должны были роиться в его голове, когда он решил вверить свое новое счастье той стихии, на которую походило его собственное существо. В своем бегстве он сначала достиг Эфеса, превосходная гавань могла служить стоянкой для его флота, а город с его укреплениями - передовым пунктом для набегов на богатые области в глубине страны. Несмотря на отсутствие всяких денежных средств, он, вопреки всеобщим ожиданиям, не коснулся сокровищницы храма. Оставив здесь часть своих войск под начальством Диодора, одного из трех братьев, умертвивших еще при жизни Александра тирана Гегесия, [49] он бросился в Карию с остальными войсками и флотом, [50] причем раздал штурманам кораблей запечатанные приказы, которые они должны были открыть в том случае, если будут рассеяны бурей, и которые заключали в себе указание, куда им идти и где высадиться на берег, [51] а сам поспешил отплыть в Киликию, где находилась его мать Стратоника; перевезя ее со всем, что ему удалось еще собрать на Кипре, где жила его благородная супруга Фила, он затем отплыл назад к Спорадам, чтобы соединиться со своим флотом. Здесь он узнал, что Диодор ведет переговоры с Лисимахом и что он обещал передать ему Эфес за пятьдесят талантов. Он поспешно возвратился назад, приказал остальным судам незаметно пристать к берегу, а сам с верным Никанором вошел на двухпалубном корабле в гавань. Между тем как он сидел спрятавшись в каюте, Никанор пригласил Диодора на совещание под предлогом необходимости обсудить с ним, какой тактики следует держаться относительно гарнизона города; последний, преданный своему царю, не будет спокойно смотреть на передачу города неприятелю, и он желает освободить его от неприятного присутствия. Диодор приехал на лодке с несколькими спутниками; едва он успел приблизиться, как Деметрий выскочил, прыгнул в лодку и опрокинул ее, так что Диодор и его спутники погибли в волнах, потом поспешил в город, сделал все необходимые распоряжения и затем поспешно возвратился в открытое море. [52] Он скоро надеялся быть в Афинах. Но здесь прибыл ему навстречу афинский корабль с послами государства, которые сообщили ему, что город постановил ввиду трудности настоящего положения не принимать ни которого из царей; поэтому они просят Деметрия не ездить к ним; его супруга Деидамия уже перевезена со всеми почестями в Мегару. Деметрий был вне себя; только с трудом ему удалось овладеть собой; он отвечал с возможной мягкостью, что он не заслужил этого от Афин, что такой образ действий не принесет выгод их городу, что он не нуждается в афинянах и не требует ничего, кроме позволения его находящимся в Пирее кораблям беспрепятственно удалиться и предоставить город своей собственной участи. На это послы изъявили свое согласие. [53] Но неблагодарность афинян возмутила его; для него было легче примириться с потерей царства, чем так жестоко обмануться в своей вере в несравненные Афины, одобрения которых он только и добивался и в которых он надеялся найти силы для нового подъема. Он забыл, что он уже раньше видел действительный афинский народ совсем иным, чем сложившийся в его представлении образ афинян; и так как серьезность настоящего положения быстро изменила и облагородила его характер, то он забыл о том, что он сам унижал его и научил его унижаться; только он сделался другим, а не афиняне, непостоянство которых так глубоко огорчало его. Отпадение Афин совершенно разрушало его планы; одни Афины имели такое положение, гавани и средства, что могли служить опорным пунктом для его морского могущества и его дальнейших грандиозных планов; теперь все рушилось вокруг него; только теперь он вполне почувствовал себя побежденным и беглецом.
Между тем победители были заняты разделом лишившихся теперь своего повелителя земель, [54] но не совсем согласно с касавшимися этого вопроса пунктами их союзного договора. Не подлежало сомнению, что Кассандр выдержал первый удар, что главная тяжесть войны легла на Лисимаха и что Селевк был главным виновником их успеха, между тем как Птолемей ограничился только легонькой экспедицией, оставшейся без всякого влияния на ход войны. Конечно, он присоединился к союзу царей под тем условием, чтобы ему достались при разделе Келесирия и Финикия, [55] но после победы три царя условились поделиться иным образом [56] и приступили к разделу, не сообщив Птолемею о своих постановлениях.
Птолемей не вырвал из рук противника ни Кипра, ни финикийских городов и поместил свои гарнизоны только в некоторых укрепленных пунктах Келесирии, в Газе, Самарии и т. д. Главный пункт нового договора заключался в том, что, кроме верхней Сирии, к части Селевка были присоединены также и Келесирия с Финикией. Он выступил со своим войском из Фригии, достиг приблизительно зимой Финикии, где важнейшие города находились еще во власти Деметрия, и затем двинулся далее в южную Келесирию, хотя там укрепленные пункты были заняты египетскими войсками. Это послужило началом нового ряда осложнений.
Источники не сообщают нам, что было постановлено в пользу Кассандра при этом втором договоре о разделе. Мы имеем право предположить, что ему были предоставлены Фессалия и Греция; был ли ему отдан также и Эпир ввиду того, что молодой царь Пирр воевал на стороне Деметрия, этого мы решить не в состоянии. Вероятно, Кассандру было зачтено и то, что его брат Плистарх получил - может быть, совместно с царским титулом - Киликию вместе с остатками сокровищницы Киинды. [57]

Мы не знаем подробностей относительно того, какова была пограничная линия при разделе Селевком и Лисимахом прежних земель Антигона. Аппиан говорит: "Селевк получил господство над Сирией по эту сторону Евфрата до самого моря и над Фригией до половины этой земли; [58] но так как он всегда имел виды на соседние народы и обладал достаточными средствами для того, чтобы подавить их открытой силой, и дарованием привлекать их на свою сторону при помощи убеждений, то он получил также господство над Месопотамией, Арменией и Каппадокией, в той ее части, где она называется Селевкидой; [59] затем над персами, парфянами, бактрами, арабами, тапуриями, над Согди-аной, Арахозией и Гирканией и над всеми другими пограничными народами до самого Инда, которые были покорены Александром открытой силой; таким образом, границы его владений заключали в себе такую значительную часть Азии, какой не владел ранее никто другой, за исключением Александра, так как все земли от Фригии до Инда находились под скипетром Селевка". Большинство этих приобретений было сделано Селевком ранее; чтобы видеть, что он получил теперь нового и, главное, каким образом распределились все владения в Малой Азии, необходимо подробнее коснуться некоторых областей, о которых до сих пор было говорено только мимоходом.
В 316 году Армения находилась под управлением того самого Оронта, который уже в битве при Гавгамеле командовал армянами; может быть, это тот самый, которого Диодор [60] называет царем Армении под именем Ардоата; он, вероятно, был один из тех, которых Селевк поставит в зависимые отношения к себе, но которые, впрочем, были далеки от полного подчинения.
Почти такое же положение относительно Селевка должна была занимать Каппадокия. После победы Эвмена и Пердикки над Ариаратом и его казни сын его Ариарат бежал с немногими спутниками в Армению; он мирно жил там, пока оба полководца не умерли и пока не вспыхнула война между Антигоном и Селевком; поддерживаемый царем Армении Ардоатом, он возвратился тогда в землю своих отцов, умертвил стратега Аминту и без труда прогнал из страны македонские гарнизоны. [61] Не может подлежать ни малейшему сомнению, что Аминта был стратегом Антигона, что Ариарат действовал если не по инициативе Селевка, то все-таки в его интересах, и что теперь сами Селевк и Лисимах должны были желать видеть его власть над этой страной обеспеченной. До каких пор простиралась она, этого мы теперь не в состоянии определить. Катаония (не знаю, теперь или позже) была соединена им с Каппадокией, с которой она составляла одно целое по языку и народонаселению. [62] Страна белых сиров, или Каппадокия Понтийская, была, вероятно, в своих восточных частях еще заселена независимыми племенами, и владения Ариарата ограничивались страною между Париадром, Тавром и Евфратом.
Третьей династией была династия Митридата, которая, возродившись только недавно, уже охватывала землю по Понту по обе стороны реки Галис; старый Митридат, как мы видели, был после полной треволнениями жизни умерщвлен в глубокой старости, так как при вступлении Лисимаха в Азию он объявил себя за него; теперь царство отца было утверждено за сыном, хотя и без западных городов.
Оба царя, деля между собою владения Антигона, конечно, не без твердых политических оснований устроили или восстановили между своими двумя царствами этот ряд государств, находившихся под властью туземных государей; Киликия, Каппадокия, Армения и Понт составили нечто вроде нейтрального полюса, имевшего, по-видимому, целью предупредить непосредственные столкновения между двумя большими державами; конечно, это была иллюзия, продолжавшаяся короткое время. Очевидно, Каппадокия и Армения входили в сферу влияния Селевка, между тем как Лисимах, наверное, старался приобрести не меньшее влияние при дворе Митридата; Плейстарх, со своей стороны, тоже не мог пренебречь более тесным сближением с Лисимахом, которое одно только могло обеспечить его независимость от могущественного восточного соседа. [63]

Мы не можем дать определенного ответа на вопрос, не примыкали ли непосредственно друг к другу царства Селевка и Лисимаха, например, хотя бы во Фригии. Конечно, Аппиан говорит, что Селевк подучил Сирию до моря и Фригию до половины этой страны, следовательно, приблизительно до озера Татта; но так как он причисляет к владениям Селевка также и Армению с Каппадокией, то мы можем предположить, что и юго-восточная часть Фригии была присоединена также к Каппадокии, и некоторые позднейшие движения Деметрия, по-видимому, подтверждают это предположение. [64] Таким образом, Лисимах получил асе остальные земли Малой Азии. и главным образом южное прибрежье по эту сторону Тавра, прекрасные провинции востока, Фригию Геллеспонтскую, большую часть Великой Фригии и сомнительное господство над горными народами писидийского племени; благодаря его отношениям к Гераклее ему симпатизировала значительная часть Вифинии, а царства Пафлагонии и Понта находились под его влиянием. Но важнее всего было то, что под его управлением Малая Азия подверглась значительным переменам. Находившиеся там греческие города, свобода которых была торжественно восстановлена Александром после победы при Гранике и которые даже во время регентства Пердикки, Антипатра и Антигона сохранили свою государственную самостоятельность, хотя некоторые города должны были примириться с помещением в них македонских гарнизонов, - эти города в царствование Лисимаха перешли в ленную зависимость, как это уже ранее было со многими греческими городами во Фракии. Из островов, во всяком случае, Лесбос разделил участь городов материка. [65]

Развитие царства Александра, его распадение и разложение в день битвы при Ипсе со всеми его последствиями сделало решительный шаг вперед. Борьба сатрапов против царской власти, начавшаяся по смерти великого завоевателя, прошла все стадии, необходимые для устранения навсегда идеи единого македоно-азиатского царства; эти сатрапы по очереди победили могучего регента Пердикку, сломили сопротивление Полисперхонта, который должен был защищать из Македонии права царского дома, уничтожили цвет царского войска, которым командовал Эвмен, умертвили род Филиппа и Александра и, наконец, уничтожили могущественного Антигона, который, будучи провозглашен царем своими македонянами, стремился силой меча соединить в своих руках монархию Александра. Теперь не имеется более никакой формы, под которой можно было бы изъявить притязания на монархию Александра; о ней осталось одно только славное воспоминание. Единой монархии положен решительный конец; ее место заступаю! отдельные территориальные органы.
Независимые, управляемые безграничной верховной властью, то враждующие друг против друга, то соединяющиеся между собою ради общих интересов, отныне существует только четыре царства: Селевка, Кассандра, Птолемея и Лисимаха; политика не ссылается более в своих переговорах на монархию Александра или на сделанные сообща тотчас же после его смерти распоряжения; договоры, заключенные четырьмя царями незадолго до битвы при Ипсе, становятся отныне основами публичного права и международных сношений эллинистических государств. Право новых царей уже более не основывается ни на их македонском происхождении, ни на их прежних отношениях к монархии Александра; в завоеванном царстве Александра они сами завоевали себе царство и сделались туземными царями в тех землях, которые некогда покорили вместе с Александром.
Но в эти новые образования переходит уже не весь тот состав земель, над которым господствовал Александр. Только единое царство имело достаточно сил и прав, чтобы в своем мощном развитии господствовать над греческим миром; по мере того как царство распадается на части, он отделяется от него, чтобы следовать своим исконным партикуляристическим тенденциям; но эти тенденции уже не находят сил и средств для защиты своей политической независимости; подобно обломкам корабля, они носятся взад и вперед между различными течениями большой политики, чтобы еще чаще разбиваться о скалы.
Не менее характерно то, что местами снова появляются формации времен персидского господства. Три династии, Армении, Каппадокии и Понта, с гордостью указывают на свое происхождение от рода персидских царей, или от одного из семи персов, сломивших господство магов; теперь они признаны царями в своих государствах; битва при Ипсе снова основала эти древневосточные династии; это первый шаг к новому ряду перемен, первая уступка, делаемая завоевывающим чуждым элементом уже затронутому влиянием эллинизма востоку, первая жертва, приносимая македонской властью, чтобы примирить с собою Азию и удержать ее мстительное возмездие.
И бросив взгляд во времена далекого будущего, мы увидим, что через триста лет эти затронутые влиянием эллинизма древнеазиатские династии господствуют над всей покоренной Александром Азией, пока Рим в своих завоеваниях или снова подчиняет их себе, или тщетно борется с ними, смотря по мере их проникновения духом эллинизма; и затем та же самая смена повторяется с постоянно увеличивающейся силой в эпоху византийской империи и магометанства, крестовых походов и господства монголов и турок и, наконец, в изумительных формациях новейшего времени, аналогичное развитие которых когда-нибудь поймут наши внуки.

[1] ψιλικά τάγματα καί πειρατών παντοδαπών των συντρεχόντων έπι τούς πολέμους καί τάς άρπαγας ούκ έλάττους τών όκτακισχιλίων (Diod., XX, 110).
[2] διότι μίαν γινώσκει διάλυσιν, έάν ο Κάσσανδρος έπιτρέπη τά καθ' αύτον (Diod., XX, 106).
[3] Вероятно, Лисимах уже вступил в брак с Никеей, сестрой Кассандра, которая в 322 году была обручена с Пердиккой; находясь уже тогда в брачном возрасте, она не могла спустя 25 лет выйти замуж за Лисимаха, родить ему нескольких детей. Кроме того, Лисимах переименовал в честь ее Никеей город Антигонию в Вифинии (Strab., XII, 565; Steph. Byz., s. v.), так что это имя не было дано городу Вакхом в честь недоступной нимфы, как повествует Нонн.
[4] Diod., loc cit; Iustin., XV, 2.
[5] Appian., Syr., 55; auctis ex victoria viribus Bactrianos expugnavit (Iustin., XV, 4). Fuit hie humili quidem genere natus, sed ad regni polestaiem majestate numinis impulsus; quippe cum procacitate sua Nandrum (прекрасная поправка Gutschmidt'a – Rhein Mus., XII, p. 261 – вместо Alexandrum) regem offendisset, interfici a rege jussus salutem pedum celeritate quaesierat (Iustin., XV, 4, 15).
[6] διά μοχθηρίαν και δυσγένειαν (Plut., Alex., 62).
[7] Подобное изложение различных преданий можно найти теперь у Lassen'a (Ind. Alt., 112, p. 208 sqq.).
[8] acquisito regno Sandrocottus ea tempestate, qua Seleucus futurae magnitudinis fundamenta jaciebat, Indiam possi debar, и несколько выше quae (India) post mortem Alexander veluti cervicibus jungo servitutis excusso praefectoe ejus occiderat; auctor libertatis Sandracottus fuerat, sed titulum libertatis post victoriam in servitutem verterat (Iustin., loc cit).
[9] Lassen, De pentap., 61. Конечно, это только заметка из драмы Мудра Ракшаза (у Maurice, р. 22), сочиненной, по мнению Lassen'a (Ind. Alt., И2, p. 211), только около 1000 года по P. X. Почему я, несмотря на сомнения Бенфея, с которым согласился также и Лассен (II2, р. 217), полагаю, что Селевк дошел до страны Ганга, – это изложено мною в третьем томе моего труда. Ср.: Plin., Hist. Nat., VI, 17.
[10] Strab., XV, 724.
[11] φιλίαν αυτφ καί κηδος συνεθετο (Appian., Syr., 55); συνθεμένος έπιγαμιαν (Strab., XV, 724).
[12] Arrian., Ind., 4; Plin., loc cit
[13] Athen., I, 18; Arrian., V, 6, 2.
[14] Что раздел был заранее оговорен и установлен в отдельных деталях в союзном договоре четырех царей, видно из Полибия (V* 67, 7), где Антиох III в своих переговорах с Египтом заявляет: καί γάρ Πτολεμαιον δ4απολεμήσαι προς Άντίγονον ούχ αύτ0 Σελευκω δε συγκατασκευάζοντα την άρχην των τόπων τούτων, что затем египтяне до известной степени оспаривают.
[15] tern ρ us, locum coeundi condicunt, bellumque com muni bus viribus instruunt (Iustin, XV, 2).
[16] Diod., XX, 110.
[17] L. Muller (p. 88) сделал попытку доказать существование монет Лисимаха в Синнаде, Сале и Филомелионе.
[18] Wood (Discoveries at Ephesus, 1877, Append., p. 29) приводит найденное в храме Артемиды почетное постановление в честь акарнанца Эвфрония, который и ранее этого уже оказывал другие услуги гражданам Эфеса: καί νυν άποσταλείσης πρεσβείας προς Πρεπελαον υπό της γερουσίας καί τών έπικλήτων υπέρ τού σταθμού τού Ιερού καί. της άτελείας τη ΰζφ συνδιφκησεν ί5πως &ν ή ατέλεια ύπάρχη τή ύε<ρ. Этот документ, по–видимому, скорее относится к тому времени, когда Препелай был здесь всемогущим лицом, чем к экспедиции 314 года.
[19] Диодор (XX, 107) называет здесь во второй раз Докима, что составляет несомненную ошибку. Следует заметить, что они оба еще ранее воевали против Антигона. Это, по–видимому, вытекает из слов Плутарха (Demetr., 18): «Если бы Антигон сделал уступку в некоторых мелочах и обуздал бы свое чрезмерное властолюбие, он удержал бы все в своих руках и передал бы в наследие сыну первенствующую державу; но, гордый и надменный от природы и резкий и грубый в словах и поступках, он возбудил и раздражил против себя много молодых и могущественных людей».
[20] Диодор (XX, 109) пишет: έν τφ καλουμένω Σαλμωνίας πεδίω, что еще Wesseling вполне основательно изменил в Σαλωνείας. По словам Страбона (XII, 565), это была та часть плоскогорья внутренней Вифинии, которая господствует с юга над городом Тейоном и отличается своими прекрасными пастбищами.
[21] Plut., Demetr., 28; Diod., XX, 109.
[22] Diod., XX, 109; Memnon, ap. Phot, 244 в.
[23] Diod., XX, 113.
[24] Диодора (XX, ПО) стоит Πρώνας, взамен чего, конечно, следует принять поправку Wesseling'a «Αντρωνα; тотчас же вслед за этим Диодор говорит: «Диону и Орхомену, которым Кассандр приказал переселиться в Фивы, Деметрий воспрепятствовал этому переселению». Городов этого имени в Фессалии, где теперь действовал Деметрий, не имеется; может быть, вместо Δίον следует читать 'Αλον; но в слове Орхомен должно заключаться более значительное искажение; даже 'Ορμένιον не совсем сюда подходит. Ввиду этого мы принуждены предположить под этими городами беотийский Орхомен и Дион на северо–западной оконечности Эвбеи; но все–таки остается неясным, каким образом согласовать это с общим ходом событий.
[25] παραδοκών τήν έπί της Ασίας εσομένην τών ο'λων κρίσιν (Diod., loc. cit).
[26] То, что в этом войске находились также и афинские граждане, видно из почетного постановления в честь Филиппида (С. I. Attic., II, п° 314), в котором восхваляются его хлопоты перед царем Лисимахом, вследствие которых последний после победы при Ипсе τους μεν τελευτήσαντασεν τω κ[ινδύνω] τών πολιτών έ&ιψεν τοις εαυτού άναλώ^ιαίσιν, όσοι δ]ε αίχμάλωτοι έγένοντο, из них тех, которые желали, принял к себе на службу, τους οε προαιρουμένους άπιέναι άμφιέσας καί εφόδια δούς παρ' εαυτού άπέστειλεν ου έκαστοι έβούλοντο πλείους όντας ή τριακόσιους. Но из данного свидетельства не следует, что эти афинские граждане были взяты на службу έκ καταλόγου как таковые; даже будучи завербованными за деньги, они оставались афинскими гражданами.
[27] По словам Диодора (XX, 109), Антигон послал гонцов к сыну тотчас же после получения известия о приближении Селевка; это вряд ли могло быть позднее сентября, так как исполненные Деметрием до того времени, когда он расположился на зимние квартиры на берегах Понта, операции должны были потребовать по меньшей мере трех месяцев.
[28] Но, как кажется, такой вывод можно сделать из того места Диодора (XX, III), где Препелай называется полководцем Лисимаха.
[29] Имевший под властью Антигона демократическое устройство Эфес должен был, следовательно, подвергнуться тем же переменам в своем устройстве, каким подверглись Афины, когда Кассандр сделался их повелителем.
[30] Не подлежит ни малейшему сомнению, что лидийская сатрапия была занята войсками Кассандра, хотя мы не имеем на этот счет положительных свидетельств; так как Препелай действовал в качестве полководца Лисимаха, то он не мог быть включен в заключенный между Деметрием и Кассандром договор.
[31] У Диодора (XX, III) стоит только υπήκοος ών Αντιγόνα».
[32] Diod., XX, III. Я ранее полагал вместе с Клинтоном (Fast. Hell., Ill, 423), что этот Митридат И есть так называемый основатель и что его бегство от двора Антигона (Plut., Demetr., 4) относится к 322 году. По ближайшем рассмотрении теперь мне дело представляется несколько иначе; сравнивая вышеупомянутое место Диодора, где он говорит, что Митридат (III) сын Митридата πολλά προσεκτήσατο της τε Καππαδοκίας καί Παφλαγονίας, с соответствующим местом у Аппиана (έν τήδε τή Μακεδόνων ασχολία, Mithr., 9), мы должны прийти к тому выводу, что κτίστης был Митридат III. Плутарх, рассказывающий о бегстве Митридата также и в своих Апофеегмах (s. ν. Αντίγονος), вкладывает в уста Деметрия предостережение при таких обстоятельствах (συμπεριπατών περί θάλασσαν), которые, по–видимому, скорее подходят к 302 году, чем к 322. Страбон (XII, 562) тоже называет упомянутую в тексте крепость Кимиату όρμητήριον χρησάμενος Μιθριδάτης ό κτίστης προσαγορευθείς κατέστη τού Πόντου κύριος.
[33] Strab., XII, 562.
[34] После этого сражения Лисимах приказал зарубить 5000 автариатов, чтобы лишенные своего имущества варвары не могли перейти на сторону неприятеля (Polyaen., IV, 12, 1).
[35] Diod., XX, 113. По–видимому, в связи с этими событиями войны следует рассматривать почетное постановление, помещенное у Wood'a (Discoveries^ at Ephesus, 1877, Append., p. 14), где говорится: δεδόχ&χι τφ δήμω συνησΰέντι τοις γενομένοις άγαΟοΐς τοΤς βασιλέως… καί στεφανηφορεΤν 'Εφεσίους επί τοις ευτυχήμασιν τοις έξηγγελμένοις καί Ούειν ευαγγέλια τή 'Αρτέμιόι τούς 'Εσσήνας κτλ.
[36] Diod., loc. cit. Каким путем прибыл Селевк? Конечно, не по обычной дороге, так как в таком случае он был бы принужден зимовать в Киликии; кроме того, он не мог бы так легко пройти по провинциям, составлявшим ядро неприятельского царства. Его появление в Каппадокии заставляет нас предположить, что он шел через Эдессу, Самосату и Коману.
[37] Plut., Pyrrh., 4.
[38] Павсаний (I, 11, 5) рассказывает даже, что Кассандр сам поборол Пирра и изгнал его из его страны.
[39] Plut., Pyrrh., 4.
[40] Diod., XX, 112.
[41] Более точных указаний на время этого сражения не существует. Диодор (XX, 113), рассказ которого оканчивается третьим годом 119–й Олимпиады, что в его системе летосчисления соответствует 302 году юлианского календаря, говорит: κατά την έπιούσαν θερείαν διά των οπλών κριναι τόν πόλεμον. Даже географическое положение Ипса еще точно не определено; несомненно только то, что этот городок лежал недалеко от Синнады (Mannert, VI, 2, р. 108); Rennel (II, 146) упоминает местечко Сакби или Селевктер, лежащее в 25 англ. милях к югу от Синнады на том самом пункте, где большая военная дорога разделяется на две, ведущие в Византии и в Эфес; он полагает, что этот город должен был основать Селевк в воспоминание о своей победе. Это, конечно, могло произойти только много лет спустя.
[42] Plut., Demetr., 28. Число всадников и слонов союзного войска здесь менее того числа, которое было по прибытии Селевка; вероятно, оккупация и стычки уже стоили ему некоторых потерь.
[43] Diod., XXI, 1, 2 (Exc. Vat., 42).
[44] Plut., Demetr., 29. Антигон пал на 81 году жизни (Hieronymus ар. Lucian. Macrob., 11).
Ср.: Appian., Syr., 55.
[45] Diod., XXI, 2 (Exc. Vat., 42).
[46] Plut., Demetr., 30.
[47] По словам Плутарха (De unius in rep. don., 4), Деметрий после битвы при Ипсе припомнил стих Эсхила, δ προς την Τύχην έχρητο αποβολών την ήγεμονίαν, σύ τοι με φυσάς, συ με καθαιρεΐν μοι δοκεις.
[48] Plut., Demetr., 30.
[49] Polyaen., VI, 49.
[50] Polyaen., IV, 7, 4; мы ничего не узнаем из источников относительно того, не сделал ли он это с целью занять там какой–нибудь укрепленный пункт, как, например, Галикарнас.
[51] Polyaen., IV, 7, 2.
[52] Polyaen., IV, 7, 4. Выше упоминается не о том Никаноре, который в 312 году был сатрапом верхних провинций; тот был тогда побежден и казнен Селевком (Appian., Syr., 55). Я не прибавил выше этого известия, потому что Диодор прямо упоминает только о бегстве Никанора. Впрочем, нам положительно известно, что Селевк был назван не Никанором по имени убитого, но Никатором (efficaciae impetrabilis ret, utindicat cognamentum: Am. Marc, XIV, 8; eni victoriae crebritas hocindiderat cognomentum: Am. Marc, XXIII, 6); ср.: Appian., Syr., 57; Suidas, s. v. Σέλευκος.
[53] Plut., Demetr., 30.
[54] ^ ωσπερ μέγα σώμα κατακόπτοντες έλάμβανον μερίδας καί προσδιενείμαντο τάς εκείνων επαρχίας αις ειχον αυτοί πρότερον (Plut., Demetr., 30).
[55] Это тот самый договор, на который ссылаются послы Птолемея Филопатора против Антиоха Великого: έπί τούτω συμπολεμησαι Σελεύκω Πτολεμαιον, έφ' ф την μέν Βλης της Ασίας αρχήν Σελεύκω περιθεΐναι, την δέ κατα κοιλήν Συρίαν αυτφ κατακτήσασθαι και Φοινίκην (Polyb., V, 67). Павсаний (I, 6, 8) ограничивается поверхностным замечанием: αποθανόν τος Αντιγόνου Πτολεμαίος Σύρους τε αύθις καί Κύπρον είλε.
[56] На этот договор ссылался в 169 году Антиох Епифан против Птолемея Филометора: προφερόμενος τά συγχωρήματα τά γενόμενα Σελεύκω διά των άπό Μακεδονίας βασιλέων μετά τόν Αντιγόνου θάνατον (Polyb., XXVIII, 17).
[57] Полисперхонт более нигде уже не упоминается; мы не знаем, где окончил свои дни этот престарелый полководец.
[58] καί Φρυγίας της άνά τό μεσόγαιον (Appian., Syr., 55).
[59] Mannert (Nachfolger Alexanders, p. 265) полагает, что эта Каппадокия Селевкида есть то же самое, что обыкновенно называется Катаонией; доказательств этого он не дает, и вообще нигде не в состоянии их найти; может быть, это область Мераш и Малатия, как полагает Плиний (V, 30).
[60] Diod., XXXI, 19, 6 (eel., Ill, 518).
[61] Diod., loc. cit.
[62] Strab., XII, 534.
[63] Конечно, эти указания крайне сомнительны и не могут быть подтверждены никаким положительным свидетельством древних авторов; но некоторые позднейшие факты подтвердят справедливость этого мнения. Я не упомянул вифинского или, вернее, вифинского династа Зипета потому, что в это время он еще был слишком незначителен и его небольшие владения были совершенно окружены царством Лисимаха.
[64] Впоследствии Селевк мог свободно располагать Катаонией (Plut., Demetr., 47).
[65] Это доказывается монетами с изображением Лисимаха, особые значки на которых позволяют нам определить те азиатские города, в которых они были выбиты. Muller (Munzen des Lysimachos, 1858) насчитывает следующие города: Гераклея Понтийская, Калхедон, Кизик, Лампсак, Абидос, Сигей, Митилена, Атарней (?), Пергам, Смирна, Эрифры, Эфес, Гераклея на Латме (?), Магнесия на Меандре, Хрисаорида, Сарды, Синнада, Филомелий. Выбитые в Родосе монеты Лисимаха относятся по своему типу ко времени после смерти Лисимаха.