Биографические данные в Библиотеке

Очевидные свидетельства исчерпывающе рассмотрены в литературе. В результате считали, что о Диодоре как об авторе достаточно известно и думали, что не нужно будет уделять Vita дальнейшего внимания. На этом этапе настоящее исследование хотело бы начать с извлечения и обсуждения также менее очевидных ссылок на Vita из работы, чтобы наконец прийти к наиболее содержательному биографическому очерку Диодора.
Хронологически ближайшее заявление о Vita автора можно найти в его шестнадцатой книге. Это упоминание о Тавромении, сегодняшней Таормине, на восточном побережье Сицилии в статусе римской колонии (16.7.1):
«Из–за быстрого роста города [Taвромения] жители смогли получить большое богатство, но под конец ему, заслужившему значительный престиж, пришлось принять колонию римлян во время моей жизни, после того как Цезарь изгнал тавроменийцев из их родины».
В любом случае эти события относятся к периоду гражданской войны тридцатых годов. Историческая справка — военное противостояние между триумвирами Г. Цезарем и сыном Помпея, Секстом, в котором население древней Таормины было изгнано после победы молодого Цезаря, потому что оно приняли сторону Секста Помпея.
Однако датирование гражданской войной носит спорный характер. Согласно сообщению Аппиана (ВС 5.109) изгнание коренного населения совпало с выведением колонии Тавромений в 36 году до нашей эры. Согласно же Кассию Диону (54.7.1) основание колонии не связано с изгнанием населения и происходит в контексте августовой реорганизации Сицилии в 21 г. до н. э., потому что Август вывел на островах Средиземного моря еще несколько колоний.
Датирование вывода римской Таормины является не только хронологической точкой отсчета для интересующей работы, но также имеет прямое отношение к вопросу о Vita Диодора. В первом случае шестнадцатая книга не была бы написана до 36 г., во втором она была написана не раньше 21 г. На фоне того, что было написано еще 24 книги, мы имеем здесь не несущественное указание о сроке жизни, который должен был быть принят для Диодора. В любом случае, учитывая несколько самосвидетельств в работе, следует отметить, что Диодор прямо сообщает о влиянии гражданской войны на его родной остров. Предположение, что это могло быть важно для его жизни так, как мы уже не можем определить, по крайней мере напрашивается.
Что касается выведения Таормины, то в науке не может быть идентифицировано communis opinio. В интерпретации фактов может быть быть полезным замечание Страбона (6.2.3 С 268), которое поддерживается Аппианом. Согласно Страбону, Тавромений в период Августа по населению уступал лежащей южнее Катане, потому что не принял римских поселенцев. Так что в книге 16 Диодор мог непосредственно сообщить о плане поселить ветеранов в 36 году после августова подчинения острова и последующего изгнания коренного населения. При этом молодой Цезарь еще не упоминается Диодором как Август, но только с именем его приемного отца. Поэтому в целом 36 г. должен считаться последней датой, упомянутой в Библиотеке.
Бесспорным, однако, является самое раннее свидетельство, которое может быть восстановлено в труде для его Vita. Оно возникает в связи с хронологическим обзором истории Египта (1.44.1):
«Люди, как говорится, не управляли страной в течение 5000 лет до 180‑й Олимпиады. В это время я приехал в Египет, и им правил Птолемей по прозвищу Новый Дионис».
Фактически его прибытие в Египет датируется 180‑й олимпиадой в период между 60/59 и 56/55 до н. э. Неясно, когда именно он туда прибыл и как долго он там оставался.
В сообщении о линчевании римлянина (1.83) Диодор намекает о договоре между Птолемеем XII Aвлетом и Римом в 59 г., когда царь стал socius atque amicus populi Romani:
«В то время, когда Птолемея еще не называли другом римлян, люди стремились сделать все возможное для находящихся у них италийцев, и избегали любых причин для упрека или даже для войны, пока один римлянин не убил кошку. Тогда толпа собралась перед домом злодея, и ни чиновники, посланные царем, чтобы освободить человека, ни общий страх перед Римом, не пересилили, чтобы избавить его от мести, хотя он совершил это неумышленно».
Хронология событий в сообщении недвусмысленна, поскольку, по словам Диодора, договора между царем и римлянами еще не существовало. Что интересно в этом описании, так это прежде всего сочетание довольно незначительного факта (убийство безымянного римлянина) с очень важным для правления Птолемея договора. Эта связь должна быть понята только в том случае, если существует временная близость между двумя событиями. Поэтому он, скорее всего, незадолго до заключения договора был свидетелем убийства этого римлянина в конце 60 или в начале 59 г. Кроме того, быстрое прибытие царских чиновников говорит о том, что вероятно этот инцидент произошел в Александрии, так что мы можем локализовать Диодора в начале 59 г. в египетской столице.
Что касается хронологического завершения его пребывания в Египте, то Oлдфазер ссылается на уже упомянутую 44‑ю главу первой книги, в которой Диодор подсчитывает, как долго Египет находился под иностранным правлением. Пассаж заканчивается замечанием о том, что македонцы правили Египтом 276 лет. Здесь присутствуют Александр и следующие за ним Птолемеи. Ориентировочная точка времени для Диодора — это год завоевания Египта Александром, так что из этого для 1,44 получается 55 г. Поскольку эта 44‑я глава вполне свидетельствует о присутствии Диодора в стране, вполне возможно предположение, что он все еще находился в Египте, по крайней мере, в начале 55 г. В целом, есть некоторые причины для более длительного пребывания историка в стране на Ниле, возможно, даже в течение всего времени между началом 59 г. и началом 55 г., так что почти всю 180‑ю олимпиаду. Это обстоятельство также объясняло бы, почему Диодор, который в противном случае так мало влиял на свою работу, дважды упомянул 180‑ю олимпиаду.
В обсуждении о пребывании Диодора в Египте неоднократно указывалось его краткое описание Александрии в 17‑й книге. Даже критически настроенный Шварц отмечает, что этот отрывок «не написан без аутопсии». По моему мнению, этот отрывок Диодора об Александрии, изложенный необычным для него хвастливым тоном, позволяет сделать два вывода: Во–первых, не маловероятно, что он был знаком с жизнью в городе, поскольку он, вероятно, провел там более длительный период своих египетских лет. Во–вторых, этот энтузиазм можно интерпретировать как отражение первого пребывания в столице (17.52.5; 18.28.3). Лакер отмечает:
«Он совершил более продолжительную поездку в Египет в юном возрасте […] Его восторженное изображение красоты и роскоши этого города, может вызвать предположение, что его экономическая ситуация была благоприятной, и он мог роскошествовать».
Следуя Лакеру, нужно представить Диодора как молодого и более привыкшего к сельской жизни сикула, который посетил один из самых важных эллинистических мегаполисов. Мотивация для этой поездки будет обсуждаться подробнее.
Однако сам факт этого предприятия показывает, что Диодор был, по–видимому, достаточно богат, чтобы вообще поехать в Восточное Средиземноморье. Что удерживало его так долго в Египте, полностью нам неизвестно. В любом случае в сохранившейся части работы никаких указаний не обнаружено. В дополнение к его историографическим исследованиям и принципиальному интересу к стране, его могли бы связывать экономические аспекты. Возможно, он представлял торговые интересы своей семьи или родного города. Но так мы окажемся в области предположений.

Источники о личности Диодора

Диодор, что означает «дар Зевса», является обычным эллинским именем. Оно обнаруживается, насколько позволяет ситуация с источниками, во всех социальных группах и во всех регионах греческого мира. Поэтому само имя не дает сделать никаких выводов относительно личности историографа.
Биографические данные о Диодоре в целом скудны. В лучшем случае заметки первого и второго столетий нашей эры называют его имя и заглавие его исторической работы. Помимо его показаний о самом себе существуют только три свидетельства: статья у Суды, глава у Фотия и упоминание в хронике Евсевия в передаче Иеронима. Все три свидетельства отстоят на расстоянии нескольких веков от Диодора.
Самая ранняя подсказка принадлежит епископу и церковному писателю Евсевию Кесарийскому (около 260-340) в его хронике, а точнее отцу церкви Иерониму (около 331-420), передавшего эту книгу в латинском переводе. Там под четвертым годом 182‑й олимпиады, то есть под 49/48 до н. э. сообщается: «Диодор Сицилийский, писатель греческой истории, расцветал». Очевидно предположение, что речь идет об акмэ. Однако это не сильно помогает из–за неопределенного представления о том, что именно подразумевается под «расцветом» человека. Для греческих авторов срок акмэ колеблется между 35‑м и 50‑м годами жизни. Сомнения в пользе заметки Евсевия–Иеронима также приходят от фактически девиантного сообщения Суды (10 век?), согласно которому Диодор должен был жить «во времена Августа Цезаря и после». Если бы Диодор был в расцвете своей жизни в 49/48 году, он, возможно, не жил при Августе или после при его преемнике Тиберии. Шварц отвергает более позднюю дату также по стилистическим причинам: «Провинциал [Диодор] еще не знает очень существенного продукта греко–римской культуры, классицизма; он пишет на эллинистическом диалекте, которому он был обучен в юности […]: поколением позже Клитарх, Дурис, Полибий, Посидоний были бы переработаны совсем по–другому, чем у Диодора».
Проблематичным также является указание у Суды, что Диодор обсуждал историю и политику Рима (ἔστι δὲ ἱστορία Ῥωμαϊκή τε καὶ ποικίλη ἐν βιβλίοις μ «). Это утверждение допускает три объяснительных подхода: либо автору Суды была известна только последняя декада его исторической работы, то есть книги 31-40, которые, несомненно, были посвящены прежде всего римской истории. Или он просто ссылается на замечание Диодора в Прооймии (1,4,4), согласно которому тот тщательно изучил записи римлян. Там Диодор говорит об обожествленном Цезаре и его Галльской войне (1,4,7), что также предполагает интенсивное изучение римской истории. Означает ли это, что Диодор жил при Августе? Третьим и ни в коем случае не маловероятным вариантом остается то, что автор Суды составил информацию о Диодоре и его работе из промежуточного источника. Отсюда можно констатировать, что автор Суда, похоже, не знал Библиотеку напрямую или, в лучшем случае, знал только поверхностно, так что сообщения, которые он предлагает, почти не имеют значения.
В последнем свидетельстве, в главе из так называемой «библиотеки Фотия» (около 810-893) содержащаяся там информация сразу показывает, что этот отрывок полностью основан на прооймии первой диодоровской книги. В принципе, это утверждение совпадает с документом у Eвсевия/Иеронима и — с небольшими изменениями — с замечанием у Суды. В случае с поздними античными и византийскими источниками в основном возникает вопрос о том, откуда происходит их информация. Не дошло известий о его Vita и из императорской эпохи. Кроме того, в его истории нет схолий, которые могли бы нам помочь. Следовательно, эти три сообщения о диодоровой биографии не имеют независимого значения в качестве источника. Они берутся, вероятно, из самой работы.
Итак, даже в древности, как представляется, больше не было интереса к личности Диодора, который затерялся в массе древних историографов. Хотя Библиотека сохранялась полностью в византийское время, мы мало что знаем об авторе и работе с ним древних читателей. Поэтому можно предположить, что в частях, которые больше не были доступны нам, о его фигуре не было никаких существенных заявлений.
Еще одно, казалось бы неопровержимое свидетельство было выдвинуто в ходе обсуждения диодоровой биографии. Это надпись IG XIV 588 из Агиры, древнего Агирия, который Диодор определяет как свой родной город. На этом камне, вероятно, надгробной плите, написано «Диодор, сын Аполлония». Однако, учитывая частоту имени, подразумевать здесь нашего автора нет никаких оснований, тем более, что Аполлоний как его отец нигде не задокументирован.
В результате этого обзора выяснено, что при реконструкции Vita Диодора мы полагаемся исключительно на информацию из его работы. Особенно важным является уже упомянутый главный прооймий в начале первой книги, который, однако, не дает об авторе много информации (Diod. 1,1,1 - 5,3). В отличие от других древних авторов вроде Дионисия, Страбона или Николая, которые иногда могут просвечивать свое личное в собственных работах, Диодор обходится без прямых заявлениях о своей персоне. Это побудило Лакера заметить, что Диодор явно намерен оставаться на заднем плане. Кроме того, книги четвертой декады, в которых рассматриваются события уходящей республики и, следовательно, время автора, существуют только в фрагментах. Поэтому возможных заметок или зацепок для Vita мы не получаем. Тем не менее мне кажется необходимым критически проанализировать соответствующие утверждения в главном прооймии, отдельные свидетельства и подсказки в уцелевших частях, чтобы затем соединить их в биографической головоломке.

Самосвидетельства Диодора

Сицилийская родина Диодора
Одно из центральных самосообщений, которые предоставляют историки, относится к их региональному происхождению. Поэтому Диодор сообщает в главном прооймии, что он происходит из деревенского города Агирия, сегодняшней Aгиры. Что он полон некоторой гордости за свою родину, как за Сицилию вообще, так и за Агирий, часто можно найти в его исторической работе. Поэтому он неоднократно сообщает интересные подробности о расположенном на реке Хризе Агирии и ближайших окрестностях. Диодор был далек от местного патриотизма Эфора или Тимея. По–видимому, он был достаточно реалистом, чтобы оценить важность своего родного города Агирий (16.83.3). Несмотря на чеканку собственной монеты и положительные упоминания в верресовых речах Цицерона, город был незначителен по сравнению с крупными городскими центрами острова.
Если взглянуть внимательнее на намеки касательно Агирия, то следует заметить, что Диодор просто делает конкретную ссылку на город в Прооймии, идентифицируя его как место своего рождения. В отличие от Полибия или Страбона, которые крайне стесняются в своих прооймиях с заявлениями о себе, но приводят надежную информацию о себе и о своих семьях во многих других местах своей работы, Диодор воздерживается от обширной личной информации. Если бы у нас не было намеков в его главном прооймии, Агирий и не считался бы его родным полисом, несмотря на повторные упоминания в труде, тем более что некоторые другие полисы на Сицилии довольно часто и иногда упоминается более подробно, чем Агирий, Сиракузы в том числе. Особенно частые указания на островную столицу, вероятно, привели к тому, что в списке неримских авторов–источников в «Естественной истории» Плиния Старшего Диодор дважды упоминается как сиракузянин. Кроме того, этот эпитет предполагает, что Диодор, возможно, определил Сиракузы как место для добывания средств, поскольку трудно себе представить, что древние авторы вроде старшего Плиния просто так называли Диодора сиракузянином.
Особенно в первых книгах, о мифических временах, Диодор использует возможности для размещения своего родного города и окрестностей в труде. Ниже будет более подробно рассмотрено упоминании об Агирии в контексте сказаний о Геракле. Также в 80‑й главе четвертой книги мы находим замечательную заметку о его родном регионе. Здесь он в ходе рассказа о Дедале переходит к разговору об Энгии, отстоявшем примерно на 30 км к северо–востоку от Агирия.
«И, наконец, когда слава богинь сильно возросла, жители этой области вновь и вновь почитали их множеством пожертвований из серебра и золота до тех пор, когда была записана эта история. [5] Например, они построили для них храм, который отличался не только своими размерами, но и вызывал удивление из–за огромных расходов на строительство; поскольку у жителей в их стране не было подходящего камня, им удалось достать его из соседнего Агирия, хотя два города расположены примерно в сотне стадий друг от друга, а дорога, на которой можно транспортировать камни, является грубой и трудной для перевозки. […] [6] Из–за множества священных владений они были богаты средствами, и в их изобильном процветании им не нужно было уделять никакого внимания затратам; незадолго до нашего времени у богинь было 3000 коров плюс много земли, которые приносили большие доходы» (4.80.4-6).
В связи с храмовым зданием для Матери Богов в Энгии мы узнаем, что Агирий, в отличие от соседнего города, имеет лучшие карьеры и что дорога между ними не в очень хорошем состоянии. Еще раз, Диодор детализирует Агирий и окрестности, не выделяя своего отношения к городу. Вполне вероятно, что он включил Агирий из личной мотивации или, по крайней мере, намеренно не сократил своего донора, чтобы упомянуть о своей родине. Сообщение о Дедале–Энгии сводится к тому, что оно имеет отношение к настоящему, с чем мы снова встретимся в мифологии Диодора о Геракле. Автору явно нравится использовать контекст легенд, чтобы незаметно сообщать факты о своем регионе и времени. В подобных местах также становится ясно, что мы здесь не имеем дело с простой компиляцией доноров.
Из этого отрывка может быть выведена еще одна биографическая справка. Есть два события, которые следует учитывать в качестве причины для богатства Энгия: во время своего губернаторства (73-71 г. до н. э.) Веррес разграбил указанное святилище в Энгии, как говорит нам Цицерон, но не уточняет подробнее. Точно так же священный скот мог быть потерян во время разрушительной 2‑й сицилийской войны с рабами в 104-99 гг. В любом случае, по словам Диодора, потеря должна была произойти«незадолго до нашего времени». В первом случае это означало бы дату рождения вскоре после 71 года до нашей эры. Однако эта дата даст хронологические проблемы с пребыванием в Александрии с 60/59 г., потому что тогда историографу пришлось бы посетить эллинистический мегаполис в возрасте около десяти лет.
Скорее всего он родился через несколько лет после окончания второй рабской войны, то есть незадолго до 90 г. Это предположение подтверждается замечанием из прооймия 37‑й книги в передаче Фотия:
«Война, которая теперь называется Марсийской, которая произошла при его жизни, была, по мнению Диодора, масштабнее, чем любая предыдущая» (37.1.2).
Кажется, что Диодор начал современную историю своей работы, как обычно в историографии, с обширного прооймия и, возможно, даже с самосвидетельствами. Соответственно, он уже жил во время Марсийской войны, более известной как «Союзническая» (91-88 до н. э.). Если мы подведем итог всем этим показаниям, то Диодор, вероятно, родился примерно в 90 году в Агирии.
Диодор в Риме
Прежде чем перейти к актуальной теме раздела, есть один важный аспект для уточнения: знание Дидором латинского языка. Как сикул он был жителем самой старой провинции Рима, поэтому сначала это не удивляло, когда он провозглашает в главном прооймии, что выучил латынь: «Происходя из Агирия на Сицилии, я смог, тесно контактируя с римлянами на острове, приобрести глубокое знание их языка; в письменных документах Рима, хранящихся с древних времен, я усердно изучал исторические события их империи» (1.4.4).
Изучение латыни в повседневной жизни не должно было быть для него проблемой. В конце концов, с момента окончания Первой Пунической войны территория Агирия находилась под римским правлением. Тем самым латынь в качестве официального языка утвердилась ​​там задолго до Диодора. Однако, его заявление в Прооймии, что он выучил язык, да еще исследовал римские источники, выглядит странно. Скорее, он кое–как общался на нем на уровне провинциального жителя, тогда как Дионисий Галикарнасский, проведя в Риме 22 года, даже преподавал там риторику. Кроме того, поскольку латинские доноры не могут быть идентифицированы в сохранившихся частях Библиотеки с уверенностью, его языковые навыки и упомянутое им консультирование с латинскими авторами не следует переоценивать. В этом контексте примечательно, что, он, по–видимому, не читал De bello gallico Цезаря, хотя неоднократно ссылался на него и на его политику. Гуковский говорит, однако, что его вопиющие пробелы в знаниях галло–германской темы показывают, что Диодор не был знаком с сочинением Цезаря.
О пребывании Диодора в Риме свидетельствует в первую очередь его сообщение в главном прооймии:
«Кроме того, я получил необходимую поддержку для своих занятий в Риме. [3] Ибо сила этого города, простирающегося до концов земли, предоставляла мне в течение долгого времени комфортные и неограниченные возможности и средства» (1.4.2-3).
Несмотря на претенциозный язык, в этом отрывке заметна странная неточность на фактическом уровне. Сообщение, что Диодор обязан кому–то поддержкой, вызывает уместный скептицизм, не в последнюю очередь потому, что в сохранившихся частях работы не существует никакой подсказки, которая могла бы каким–то образом заполнить это пустое пространство содержимым. Нигде он не говорит о том, что конкретно он использовал в Риме созданное там исключительно властью города; он не называет прошлых или современных историков, или существующих библиотек или аналогичных учебных заведений. Подобное поведение, по крайней мере, очень необычно для историка.
Чтобы определить пребывание Диодора в Риме более точно с точки зрения времени, можно найти только один надежный ключ, скрытое биографическое свидетельство. Фоном является кодификация двенадцати таблиц в 442/441 г.
«В этом году законодательная работа, которая осталась незавершенной в результате восстания, была приведена к концу консулами; из так называемых двенадцати таблиц были закончены тогда только первые десять, остальные две были написаны теперь консулами. По завершении запланированных работы консулы выгравировали законы на двенадцати железных таблицах и прикрепили их к находящимся в то время перед зданием Сената рострам. Законы, изложенные сжато и просто, оставались предметом восхищения до наших дней» (12.26.1).
Факт, что эти законы вызывали восхищение и в «наши дни» говорит о том, что Диодор видел таблицы сам. Датирование следует из замечания, согласно которому ростры «в то время» (τότε) находились перед курией, но теперь, по–видимому, они получили новое место. Таким образом, цитата отражает передислокацию ростр, которая имела место во время пребывания Диодора в Риме или, по крайней мере, была еще недавним событием.
Известны соответствующие строительные мероприятия в верхней части форума. Они производились при Цезаре и завершились при его приемном сыне. Строительство новых ростр в западной части римского форума датируется 44 годом согласно Кассию Диону, но следует добавить, что в работах Цицерона († 7 декабря 43) нет никаких свидетельств о новых рострах. Принимая это во внимание, завершение новых ростр можно было поставить в период сразу же после смерти Цицерона. Январь 42 г. был бы terminus ante quem. Следовательно, у нас есть по крайней мере хронологический ориентир для проживания Диодора в Риме.
В отрывке из главного прооймия он лаконично заметил, что он жил и работал там в течение длительного времени. Попытки ограничить продолжительность этого пребывания создают проблемы. Ни здесь, ни в другом месте он не указал точное время. Кроме того, как уже упоминалось, отсутствуют, возможно, полезные для датировки утверждения о событиях в городе. Поразительно, например, что он ни слова не говорит о многих потрясениях в эти смутные времена, и прежде всего об убийстве Цезаря. Это необычно для историографа и предполагает, что он, вероятно, не прибыл в Рим до 42 г. и не слишком долго оставался на Тибре. Поскольку он сам не сообщает о каком–либо значительном событии или дате — в отличие от пребывания в Египте — то представляется разумным предположить, что он сознательно предпочитал маскироваться. Наиболее правдоподобной причиной этого является то, что он укрылся за заявлением «длительное время», чтобы его не слишком долгое пребывание в центре державы выглядело более значимым, чем это было на самом деле.
Все это противоречит версии в Прооймии (1,4,2-3); поэтому на втором этапе работы необходимо искать подсказки относительно того, что можно зафиксировать о пребывании Диодора в Риме. Если никаких признаков патрона или покровителя или подробного знания города и его библиотек или научных кругов не найдется, то заявление Диодора о пребывании в Риме будет развенчано как явно преувеличенное.
Самый обширный рассказ о городе в сохранившейся части Библиотеки можно найти в четвертой книге в саге о Геракле:
«Когда Геракл пересек землю лигуров и тирренов, он пришел к Тибру и устроил лагерь в месте, где сегодня находится Рим. Этот город был построен много лет спустя сыном Ареса Ромулом. Лишь горстка местных жителей жила на Палатине, как его называют сегодня, и населяла крошечный город. [2] И там некоторые из выдающихся людей, среди которых были Какий и Пинарий, приняли Геракла с особыми признаками гостеприимства и почтили его приятными дарами. По сей день воспоминания об этих людях сохранились в Риме; ибо среди аристократов нашего времени у римлян по–прежнему есть род Пинариев, который считается очень древними. Что касается Какия, то все еще существует спуск на Палатин с каменными ступенями; он называется по имени этого человека Scalae Caci и расположен около бывшего дома Какия. [3] Геракл с радостью принял приветствие от жителей Палатина и объявил им, что после его перехода в круг богов любой, кто даст обет посвятить Гераклу десятую часть своего состояния, мог рассчитывать на проведение счастливой жизни. И действительно, этот обычай существовал позже и в наши дни, [4] ибо многие римляне не только со средним достатком, но и некоторые далеко не бедные, которые поклялись посвятить Гераклу десятую часть своего имущества, а затем разбогатели, даровали ему десятину своего состояния, что составило 4000 талантов. Например, Лукулл, который, возможно, был самым богатым человеком среди римлян своего времени, произвел оценку своего имущества, а затем принес в жертву десятую часть своего имущества богу, устраивая длительные и дорогостоящие фестивали. Римляне также воздвигли на Тибре в честь этого бога великолепное святилище, в котором они обычно приносят жертвы из десятины» (4.21.1-4).
Данный пассаж предоставит вам достойные внимания подробности. Самое поразительное, что Диодор, по–видимому, пытается релятивизировать смысл легенды об основании Рима. За несколько поколений прежде Ромул, который здесь явно упоминается как сын бога войны, мог начать легендарное основание города, раз Палатин уже был заселен лигурами и тирренами. Что Геракл был гостеприимно принят жителями и ему поклонялись с тех времен, может быть даже истолковано как признак греческого чувства превосходства на культурном уровне, ибо не сын бога войны, а греческий герой стоит как великая фигура в начале истории города. После того, как Диодор почти неуважительно подчеркнул незначительный размер поселения, он необычным образом говорит о Какии и Пинарии, считая Пинариев «аристократами нашего времени». Это можно было бы интерпретировать как преднамеренно встроенный намек на патронажный контакт с этой римской семьей — из Цицерона, кстати, мы знаем о некоем Т. Пинарии в свите Цезаря. Однако, поскольку с IV века до нашей эры Пинарии уже потеряли политический вес, намек Диодора остается для нас непонятным. Как патроны или меценаты автора Пинарии, вероятно, отпадают, и не в последнюю очередь потому, что столь высокий покровитель наверняка был бы назван в главном прооймии.
Удивительно упоминание Л. Лициния Лукулла в 4,21,4 в качестве щедрого спонсора культа Геракла — информация, которая в другом месте не приводится. Прежде всего, добавление Диодора, согласно которому он должен был быть «самым богатым человеком среди римлян своего времени», может привести к искушению видеть его в качестве покровителя. Лукулл приобрел библиотеку Митридата в 70 году, так что Диодор на практике мог использовать те средства, которые он так положительно подчеркивает. Кроме того, Плутарх прямо заявляет в биографии Лукулла, что тот предоставил грекам беспрепятственный доступ к своей библиотеке, так что его дом был «очагом и гостеприимным местом для эллинов, приезжающих в Рим» (41.2). Вопрос только в том, почему Диодор тогда не называет Лукулла по имени, не выделяет позитивно его или его семью в соответствующих местах или, по крайней мере, не упоминает его библиотеку как место работы. Примечательно, что он подчеркивает в отрывке лишь богатство Лукулла, но не его щедрость. В остальной части работы Лициний Лукулл нигде не упоминается, но упоминается его отец с тем же именем. Последний, вероятно, командовал римскими войсками на Сицилии во время Второй рабской войны, и тогда, по словам Диодора, его мало кто прославлял (36,8,1.5). Тем самым он не проявляет симпатии к старшему Лукуллу, и в этом случае о патронажной связи между Лукуллом и Диодором или о любой другой речи не идет. Можно заметить, что у Диодора вообще не хватает важных имен патрициев. Например, род Юлиев был бы включен в мифическую раннюю историю Рима, если бы Диодор действительно видел в Цезаре своего великого героя, как подозревают Сакс и Виатер. Восполнил ли Диодор это в книгах 7 и 8 и каким образом, нам не определить. Впрочем, 7,5,8 не указывает на особо интенсивное и позитивное взаимодействие с семьей Цезаря.
В целом создается впечатление, что Диодор, похоже, не был хорошо осведомлен о политических элитах в Риме. Следовательно, на третьем этапе необходимо исследовать разрозненную индивидуальную информацию Диодора о Риме и то, какие утверждения можно сделать в целом о ее присутствии. Несколько удивительно, что он упоминает в 4,21,1-4 неважные для всемирной истории мелочи, а именно: путь от Бычьего рынка до Палатина, лестницу Какия, а также храм Геракла на местном форуме. Ссылка на каменную лестницу в Палатине может быть истолкована как воспоминание очевидца. Факт, что он конкретно упоминает культ Геракла на бычьем рынке — а это единственный римский культ, о котором он упоминает — вероятно, лучше всего можно объяснить поклонением этому герою в его родном городе. Провинциал нашел в тибрском мегаполисе что–то ему знакомое, и действительно, культом Геркулеса он может указать на небольшую общность между Римом и Агирием.
Другой пассаж, указывающий на пребывание Диодора в Риме: 14.116.8. Здесь в связи с кельтским нашествием историограф сообщает некоторые подробности, которые из–за их тривиальности не вписываются в универсальную историю и могут выражать личное наблюдение:
«Римляне, однако, теперь, когда дома были разрушены до основания, и большинство граждан убито, разрешили всякому построить дом в любом месте по своему желанию, и предоставили всем за государственный счет черепицу, которая по сей день называется «казенной». [9] Каждый начал строить где попало, и в результате городские улицы вскоре стали узкими и кривыми, и даже позже, когда население увеличилось, их больше нельзя было выправить. Некоторые также сообщают, что в то время женщинам было предоставлено право ездить по городу на колесницах в награду за то, что они пожертвовали свои золотые украшения для общего блага» (14.116.8-9).
Возможно, историк лично видел упомянутую здесь бесплатную черепицу, или во время его пребывания в городе ему рассказывали о социальных мерах прошлого. Знакомство Диодора с римской повседневностью еще раз подтверждается ссылкой на извилистые улицы, а также косвенным свидетельством о запрете городского движения в течение дня.
Намек на маленький привлекательный Рим заметно контрастирует с описаниями Александрии как «самого красивого города Ойкумены» и Сиракуз как «самого большого города в греческом мире». Однако, запрет на вождение был отменен, как он пишет, отнюдь не для всех женщин, но только для девственных весталок. Объяснение Диодора фактически неверно. Из серьезных исследований в архивах города или опроса компетентных собеседников («некоторые сообщают») он мог бы узнать реальные факты. Скептики также спросят, сколько женщин (весталок?) Диодор, возможно, видел в течение дня на колесницах в городе. В целом, в лучшем случае остается впечатление, что он воспроизвел всю историю без размышлений.
Свидетельства, которые можно было бы интерпретировать как повседневный опыт в Риме, можно найти и в других местах, например, в окрестностях. В фрагменте 7,5,11 историк говорит, например, об Альбанском озере и об остатках царского дворца, которые якобы все еще можно было увидеть там в его время. Возможно, он отправился из Рима к Альбанским холмам, и ему показали руины. Интересным в этом контексте является неисторическое замечание о прокладке ранней Via Appia, которое он не обязательно взял из источника. Его сообщение соответствует фактическому состоянию его времени. Прежде всего, удивление провинциала говорит о том, что он выезжал на природу и осматривал пейзажи (20.36.2). Хотя он мог указывать расстояния на Via Appia в римских милях, он указывает их в греческих стадиях. Видимо, для своих эллинских читателей он пересчитывал дистанции с миль на стадии (1:8).
Наконец, при взгляде на все свидетельства пребывания Диодора в Риме, кажется, что он, конечно, бывал в Риме и в окрестностях, но эти экскурсии, похоже, не были особенно запоминающимися событиями. Сравнение с комментариями Диодора об Александрии и Сиракузах, или с описаниями других историографов на основе личного наблюдения, усиливает это впечатление. И Александрия и Сиракузы прямо упоминаются в нескольких местах в Библиотеке как особенно красивые, крупные или возвышающиеся над другими городами Ойкумены (13.96.4; 17.52.5; 18.28.3). Хотя Рим выступает в качестве правителя мира, как явным образом провозглашается в Прооймии (1,4,3), и, как это также звучит в характеристике Ромула в 4,21,1, Рим, очевидно, был не очень примечателен как город.
Поэтому утверждение, согласно которому власть Рима поддерживала его «самыми комфортными и неограниченными средствами», слышать странно. В целом следует критично оценивать продолжительность пребывания Диодора в Риме и фактическую ему там поддержку. Жизненное и рабочее состояния, пропагандируемые в главном прооймии, скорее следует интерпретировать как самопредставление и как выражение его претензии на то, что он как и многие другие великие люди работал однажды в мегаполисе на Тибре.
Диодор и Рим у Кеннета Сакса
В качестве приложения к предыдущему разделу будет рассмотрена точка зрения Сакса. Его ключевое заявление в этом отношении заключается в том, что Диодор отправился в римскую столицу сразу же после своего пребывания в Египте. Основываясь на уже обсуждавшемся самосвидетельстве Диодора о якобы долгом пребывании в Риме, Сакс решил, что Рим был интеллектуальным магнитом в те годы. Историограф использовал рабочие возможности для композиции своей Библиотеки в соответствии с его автопортретом, распространенным в главном прооймии. Кроме того, Сакс обозначает пребывание в Риме на фоне падения Сицилии. От великих рабских восстаний через губернаторство Верреса до битв между Секстом Помпеем и Октавианом между 43 и 36 годами до нашей эры отечественный остров Диодора находился в постоянном процессе распада. Это бедствие фактически привело его в Рим.
Сакс щедро датирует римский период Диодора 56-46 гг., а также видит потенциал времени для еще более длительного пребывания до 30 г. Однако вся его конструкция определяется желанием превратить историографа в цезарианца и увидеть в Цезаре центральную фигуру Библиотеки, стоявшую «за всем его трудом», потому что по словам Сакса, Диодор наконец нашел своего универсально–исторического героя, который мог бы привести ойкумену к миру в процессе культурно–исторического развития. Вне мифологического времени все главные герои, например, Александр, рано или поздно забраковывались, так как не соответствовали моральным требованиям.
Тезис Сакса был хорошо принят в науке и поэтому требует ответа. Первая и самая важная вещь заключается в том, что просто отсутствуют источники, чтобы обнаружить историка на протяжении десятилетий в тибрском городе и, прежде всего, в интеллектуальных кругах. Сакс также, похоже, признал неустойчивость своего тезиса и поэтому признает:
«Предполагается, что Диодор жил в изоляции от римских покровителей и соотечественников–греков, и, следовательно, он, возможно, не был ангажирован».
Однако это утверждение не мешает ему попытаться разместить Диодора вблизи римских элит, даже если свидетельства плохие.
Прежде всего, на мой взгляд, Сакс подвержен ошибочному представлению о том, что даже в случае проримской тенденции Библиотеки она не зависит от местонахождения автора. И наоборот, долгое пребывание в Риме не обязательно влечет за собой проримскую тенденцию. Это можно сказать, например, о Тимагене Александрийском. В целом, предположение Сакса создает больше проблем, чем помогает ответить на открытые вопросы об авторе и его работе.
Перейдем к его тезисам подробно, если они не были опровергнуты в предыдущем разделе: Его отправная точка, что Сицилия обеднела, безусловно, не выдерживает темпа. Без сомнения, великие дни острова миновали. Но рабские войны окончились уже несколько десятилетий назад. Негативная картина, которую мы знаем из Верресовых речей Цицерона, вероятно, преувеличина по риторическим причинам. Утверждение Цицерона, что Веррес разграбил Сицилию, показывает в сущности, что остров был по–прежнему богат, чтобы обчищать его с прибылью. Кроме того, она процветала и в 36 г., чтобы заплатить огромный штраф в размере 600 талантов, который наложил на нее за предполагаемую поддержку Помпея молодой Цезарь.
Необходимо уточнить, следует ли включать Диодора в одну группу с греческими интеллектуалами в Риме. Если бы он действительно туда проник, это, вероятно, оставило бы заметный след в его работе. Примеры тому Тимаген из Александрии и Дионисий Галикарнасский с их сильно раскрашенными изображениями Рима. Прежде всего, однако, следует спросить, как Диодор в 56 г. до н. э. мог получить доступ в умственные круги. В конце концов, в то время он был молодым человеком, возможно, лет тридцати, из провинции, без видимого опыта и без репутации. И, наконец, возникает вопрос, существовала ли принятая Саксом привлекательность Рима для Диодора вообще. Если мы посмотрим на литературных греков в поздне–республиканский и ранне–августовский периоды, эта группа делится на две части: Некоторые пришли к Тибру в составе дипломатической миссии, например, Посидоний, Страбон или Николай Дамасский. Их время в Риме всегда было явно ограниченным. Длительное пребывание, даже из чисто интеллектуального интереса, не может быть объяснено примером троих людей, поэтому не следует истолковывать это как указание на культурную столицу. В этих случаях город на Тибре манил не столько как интеллектуальная Мекка, сколько как политический центр средиземноморского мира.
Только Филодем из Гадары, кажется, вписывается в образ Сакса. Этот ученик Зенона прибыл в Италию в середине 70‑х гг. В Риме он подружился с Л. Кальпурнием Писоном Цезонином, тестем Цезаря, и, вероятно, жил в основном на вилле папирусов в Геркулануме. Там он часто встречался, не в последнюю очередь как распространитель учения Зенона, с Сироном и поэтами Квинктилием Варом, Л. Варием Руфом, Плотием, Горацием и Вергилием. Однако этот пример наглядно демонстрирует, какую репутацию надо было иметь, чтобы преуспеть в Риме.
Вторая, вероятно, более крупная подгруппа попала в Рим по принуждению. Полибий был заложником, Александр Полигистор, Публилий Сир и Тимаген Александрийский даже рабами на Тибре. Особенно в 83 году до н. э. вероятно, большое количество ученых греков пришло в Рим как несвободные после возвращения Суллы с Востока. Без всякого сомнения все эти люди обогатили духовную жизнь столицы, но по этой причине она не стала культурным магнитом.
Наконец, большое количество молодых сенаторских сыновей с конца II века до нашей эры ездили для обучения риторике в Афины, Пергам, Родос, Антиохию или Александрию, потому что именно там, а не в Риме, работали известные учителя и великие интеллектуалы. Престижные образовательные центры оставались на Востоке, тогда как Рим и в раннем принципате играл здесь не особенно важную роль. Кроме того, не следует забывать, что компилятор вроде Диодора мог найти и в других крупных городах библиотеки, необходимые для его работы.
Видеть в Риме, согласно Саксу, интеллектуальный магнит после пребывания в заманчивой Александрии убедительных причин нет. В целом создается впечатление, что Сакс и другие исследователи, пошедшие за ним, слишком охотно переносят обстоятельства эпохи Августа на поздний республиканский период.
Второй, последующий вопрос — чем Диодор мог заниматься долгое, как предполагает Сакс, время в Риме. Потому что в конструкции Сакса он был — по современным условиям — безденежным экономическим беженцем, который оставил свою бедную сицилийскую родину. Однако свидетельств того, что в Риме Диодор преподавал, например, риторику, нет. Факт, что он мог выступать в городе с чтением отрывков из своей работы, как часто поступали историки, также исключается в соответствии с имеющимися данными. Свидетельства о литературном круге полностью отсутствуют, как у него, так и у его современников. Прежде всего, однако, в его работе слишком мало риторической утонченности, чтобы она была пригодна для декламаторства. Кроме того, он постоянно говорит о своих читателях, но никогда о своих слушателях.
Некоторые исследователи утверждают, что Диодор специально нацелился на Рим как место публикации своей всемирной истории. Но в древности автор мог получать доход только если он сам обеспечивал копирование и последующую продажу своих произведений, что изначально требовало дополнительных вложений (труд переписчиков, письменные материалы). Однако Диодор не дает никаких указаний ни на один из этих аспектов. Поскольку он также говорит, что он работал над своей работой в течение 30 лет, экономическая мотивация исчезает. Даже в случае частичной публикации его всемирной истории писательство вряд ли могло послужить автору. Любой, кто хотел провести свою жизнь в качестве писателя, например, как историк, либо нуждался в финансовой поддержке со стороны монарха, покровителя и т. п., либо был финансово обеспечен и пользовался своим otium.
Следовательно, в дополнение к предыдущей главе можно сказать, что предположение о продолжительно живущем и работающем в Риме Диодоре не может быть поддержано и что другие тезисы, выдвинутые Саксом в этой связи, также находятся под вопросом.
Диодор римский гражданин?
В ходе разностороннего обсуждения Диодора Сакс среди прочего выдвигает предположение о том, что историк, как и многие другие жители самой старой провинции, имели римское гражданство. Отправной точкой является замечание в 16,70,6, согласно которому «римляне включили сикулов в свое гражданство». В качестве возможной параллели Сакс ссылается на Кв. Лутация Диодора из второй речи против Верреса. Однако об этом Диодоре из Лилибея ничего не известно. Поэтому римское гражданство для историографа Диодора не доказано, и в лучшем случае, предполагается.
Правда, в двух местах в Библиотеке идет речь о даровании прав гражданства для сикулов (13.35.3; 16.70.6). Из тщательной проверки этого утверждения видно, что Диодор говорит о римском гражданстве ошибочно, поскольку сицилийские города согласно Цицерону должны получать только латинское. Фактически, этот план Цезаря не был осуществлен из–за гражданской войны после его убийства. Только Август реорганизовал юридическую ситуацию на острове спустя годы. Прежде всего, ни сопереживания, ни радости по поводу цезаревой привилегии из этих двух мест не зафиксируешь. Двукратное упоминание в лучшем случае может быть истолковано как означающее, что Диодор видел здесь римское уважение к его родному острову, которое он не хотел оставлять без внимания. Вместо этого он говорит о другом даровании прав гражданства жителям Агирия положительными словами: сообщая о реформах уже доброжелательно изображаемого Тимолеонта на Сицилии, он отмечает, что тот не только сверг тирана Аполлониада, но и дал освобожденным жителям Агирия сиракузские гражданские права. Контраст между описаниями двух юридических церемоний дает понять, что он, похоже, не ценит гражданские права Рима. Факт, что Диодор был римским гражданином, кажется маловероятным даже с этой точки зрения.

Путешествия Диодора

Диодор отмечает в Прооймии, что он путешествовал в связи с его историографической работой. Его утверждение должно создать впечатление, что он путешествовал по всему средиземноморскому миру:
«Итак, осознав, что работа этого рода будет очень полезной для всемирной истории, но также потребует больших усилий и времени, я провел за ней тридцать лет, и среди величайших трудностей и опасностей я обошел значительную часть Азии и Европы, чтобы увидеть как можно больше областей, которые особенно важны для меня, своими глазами».
Очевидная вещь в этом отрывке, как это часто бывает в высказываниях Диодора о его собственной персоне в главном прооймии, заключается в том, что он выражается так же уверенно, как и бессодержательно. Это одна из причин, почему наука рассматривала это свидетельство либо с большим скептицизмом, либо в некоторых случаях молчаливо игнорировала его. Критические голоса также указывали, что этот пассаж Диодора напоминал об идентичном утверждении в третьей книге Полибия:
«Ибо именно в этом намерении мы взяли на себя опасности и неудобства, с которыми мы столкнулись в нашем путешествии в Ливии и Иберии, а также в Галлии и на море,, чтобы исправить незнание древних и сообщить грекам также эту часть обитаемой земли» (3,59,7f.)
На фоне этих строк для Диодора только поездка в Египет и пребывание в Риме считались фактом. Кроме того, исследования показывают, что свидетельства о личных наблюдениях в работе Диодора неопределенны и что его географические знания ненадежны. В качестве свидетельства того, что он мало путешествовал и плохо знал географию, неоднократно упоминалась одна и та же очевидная ошибка: в отрывке, предположительно взятом из Ктесия, историк ошибочно обнаруживает Ниневию лежащей на Евфрате (2,3,2.7,2.27,2). Однако, эта ошибка не подходит для тезиса о том, что Диодор питал особенную нелюбовь к географии и мало путешествующим автором. Если бы это предположение было верно, географических ляпов было бы куда больше.
Прежде всего, в этом критическом взгляде скрыт факт, что другие, известные историки также совершают серьезные географические промахи. В качестве примера следует упомянуть Полибия и его локализацию Сагунта. Хотя Полибий знал Иберию не понаслышке, он ошибочно разместил Сагунт к северу от Эбро. Сравнительно серьезный прокол можно найти и у другого известного историка, Саллюстия. Он, первый проконсул провинции Africa nova, локализовал Цирту вблизи Средиземного моря (Jug. 21.2), хотя она отстоит от него почти в 100 км. Так ошибаться не позволено тому, кто по своей должности обязан обладать лучшими географическими знаниями о регионе. На этом фоне не следует впадать в гиперкритический взгляд на Диодора и придираться к отдельным географическим ошибкам.
Кроме того, среди исследователей, принимающих реальность поездок Диодора, нет консенсуса относительно цели этих предприятий. Олдфазер считает, что он ездил в регионы, «о которых он намеревался написать». Следовательно, у поездок был подготовительный характер в смысле полибиева плана. Виатер отметил, однако, что соответствующие отрывки у Диодора указывают не на научные, а на туристические поездки:
«Потому что путешествовать может только тот, кто уже определил, что он хочет включить в свое изложение, но не тот, кто занят составлением или по–прежнему собирает материал. Кроме того, явная цель этих поездок — исправить ошибки, допущенные другими авторами — предполагает, что Диодор не планировал собирать материал для создания Библиотеку».
Пример, приведенный Виатером в 3.11.3, согласно которому Диодор хочет проверить рассказы историков о беседах с египетскими жрецами и эфиопскими послами, поддерживает это предположение. Однако этот тезис подходит только для поездки в Египет. Для других регионов Средиземноморского мира у нас нет соответствующих указаний.
С точки зрения Виатера трудно понять, что всемирной истории не нужен выбор регионов для путешествий. Потому что согласно классическому пониманию эллинов она включает, прежде всего, средиземноморскую ойкумену наряду с известными соседними регионами. Соответственно, Диодору пришлось бы посетить по крайней мере важные районы Средиземноморского мира, чтобы проверить свои уже приобретенные знания. Что касается обсуждения Египта, это означало бы, что он не только читал исторические основы о его раннем периоде для книг 1-3, но помимо этого, он также должен был сообщить о более поздних эпохах вплоть до своего времени. Если бы он справлялся с этим подобным образом для каждого региона, то есть сначала консультировался со всей соответствующей литературой, чтобы затем проверить прочитанное посредством путешествий, ожидаемая рабочая нагрузка стала бы проблематичной не только с точки зрения его возраста.
Более того, этот тезис не оправдывает особого упоминания Александрии и Рима в работе. Оба пребывания имеют большое значение в его биография и, конечно же, были не просто двумя остановками среди различных поездок. В конце концов, в конечном итоге возникнет вопрос, почему он не упомянул ни о каких других местах, которые он посетил для контроля.
Заявление Диодора в 1,4,1 показывает, что он не разделяет подготовительные и контрольные поездки, а просто говорит, что эти предприятия были частью работы над его всемирной историей. Он посетил только самые важные части средиземноморского мира. Об отдаленных регионов, которые еще предстоит изучить, ничего не говорится. Это явно ограничивает качество и количество ожидаемых поездок.
Возможные местоположения
Используя метод, уже использованный для поиска аномалий и подсказок в труде, помимо Египта и Рима можно также найти другие потенциальные зацепки, которые непосредственно упоминаются автором. Это первые книги по мифологии, потому что здесь Диодор мог максимально использовать своих доноров при разработке собственной версии текста.
Подробнее это обсуждается на примере модификации путешествия Геракла по Сицилии, где Диодор интегрировал в каркас свой родной город.
Пятая книга, которую он назвал «Островной» (5.2.1), плодотворна для нашего вопроса. После детального описания его родины особенный интерес представляют последующие описания ближайших соседних островов. В случае с Липарскими островами он ссылается на конкретное расстояние до Сицилии. Еще одна необычная особенность — ссылка на вулканы (5.7.1-3), которые все еще были активны там в его время. Также для Мальты Диодор указывает расстояние до Сиракуз (5.12.2). Поскольку расстояния в Библиотеке редки, а Липары и Мальта находятся в непосредственной близости от Сицилии, маячит предположение, что автор здесь путешествовал. Возможно, Мальта была лишь промежуточной станцией, возможно, на пути в Египет, как и Липары могли лежать на пути в Рим. Этрусский портовый город Популония, Эльба и Корсика также могут быть включены как станции в контекст поездки в Рим (5.13.1-14.3). О личном знании Корсики говорит то, что Диодор отклоняется от идиллического описания Тимея и от заявлений Страбона о качестве местных рабов. Уже в предыдущей четвертой книге Диодор подчеркнул порт Эльбы, Аргон, а также указал на этрусскую гавань города Теламон, откуда можно было добраться до Эльбы или Корсики (4.56.5f.).
Во всех этих описаниях иногда встречаются хорошие гавани. Это можно было бы интерпретировать как указание на то, что Диодор путешествовал на корабле. Примечательно, что в отличие от упоминания Эльбы и Корсики следующие замечания о Сардинии остаются поверхностными и содержат лишь несколько сухих мифических и исторических заметок (5.15.1-6). То же самое относится к рассказу о Балеарских островах: опять же автор ограничивается общими фразами (5.16.1-18.4). Нет ни сардинских, ни балеарских географических названий, ни комментариев о портах, ни даже расстояний до соседних островов. Эти различия не могут быть объяснены разными донорами. Довольно очевидным является предположение о личных впечатлениях от путешествия. Имеющиеся данные свидетельствуют о том, что Диодор посетил Эльбу, Корсику и Липарские острова и поэтому мог иногда включать информацию из своего собственного мнения в свой текст.
С другой стороны, неудивительно, что, описывая десятый подвиг Геракла, который привел героя от Геракловых столбов в Элладу, Диодор почти не говорит о земле, через которую тот проходил. Уже вводные замечания о западной отправной точке маршрута, Гадире, показывают, что Диодор, вероятно, не имел никаких знаний о местности (4.18.2-5). При описании маршрута Геракла до северной Италии он обходится без единого указания на расстояния и почти не называет мест. Информация становится более дифференцированной, когда он говорит о Риме и о Неаполитанском заливе. То, что его пребывание в Риме — не в последнюю очередь из–за сравнительно подробных версий — можно считать надежным, мы уже видели выше. У нас также есть аналогичное информативное сообщение о Неаполитанском заливе, где мы можем найти подробности о регионе, вплоть до маленькой Via Herakleia.
Крайне маловероятно, что Диодор должен был изменить шаблон в замкнутом повествовании, то есть о путешествии Геракла. Перепады в детализации — где пусто, где густо — находит свое очевидное объяснение в том, что о достопримечательностях вроде Везувия или Флегрейских полей Диодор знал не с чужих слов, поэтому здесь он воспроизвел своего донора подробнее или, возможно, даже писал от себя. То, что упомянутые в этом контексте места (Кумы, Мизен, Дикеархия [Путеолы]) являются все портовыми городами, создает впечатление, что он предпочитал отправляться в прибрежные районы на корабле. Очевидно предположение, что он посетил все эти места в связи с поездкой в Рим.
Однако найти другие возможные маршруты в западном Средиземноморье сложнее. Автор стал налегать на эллинистический Восток, и, следовательно, оставил меньше пространства для западной и северной частей Европы, а также для Пунической Северной Африки. Поэтому для этих регионов мы имеем доступ к меньшему количеству текста, который можно изучать лишь по подсказкам, тогда как для восточно–средиземноморского мира, включая соседние страны вплоть до Индии у нас есть больше текстовых материалов, чем для Запада.
Тем не менее, очень интересная географическая информация всегда прочно встроена в блоки текста, которые предлагают доноры, а не сам Диодор, например, в сказании о Семирамиде во второй книге или в кампаниях Антигона Монофтальма против Эвмена в девятнадцатой. Что–то действительно диодоровское здесь неопознаваемо.
В целом удивительно не находить пунктов назначения у автора, который утверждает, что много путешествовал, несмотря на богатство материала для этой части Ойкумены. Например, ожидается информация об Афинах или об Эгейском море, о побережье Ионического моря, включая Трою или эллинистические имперские города. Но еще больше не хватает подробностей о гаванях и о расстояниях. В мифологических книгах, например, Крон, олимпийские боги, Дионис, Эгида, Кадм, Геракл, аргонавты или Тесей пересекают восточное Средиземноморье и Черноморский регион без того чтобы Диодор конкретно связывал своих героев и их деяния с отдельными местами или ландшафтами. Их путешествия полностью абстрактны. Примером может служить дистанционное обсуждение столь популярных в мифологии Фив и Афин. Здесь, предполагая путешествие историка по Элладе, можно было ожидать, по крайней мере, вставок, которые предположили бы его личное знание о местах. В случае с Афинами не упоминается даже Акрополь с его знаменитыми зданиями. Только Элевсинское святилище упоминается непосредственно (1.29.2;5.4.4;77.3).
Подробные описания можно найти, наконец, о Дельфах и Микенах. Знаменитый дельфийский оракул превращается у Диодора в описание Третьей Священной войны (16.26.1-27.4). Как часть истории о происхождении оракула, он трижды указывает на вещи, которые должны были быть в его время. Он вроде бы их видел сам. Тем не менее, традиция использования в богослужении коз так же известна, как и факт, что храм, как говорили, стоял на трещине, из которой поднимались способствующие прорицательству пары (16.26.1). Даже намек на треножники, которые по своей форме в конечном счете все напоминали дельфийские (16.26.5), как свидетельство очевидца не убедительно.
Примечательно, что историк вводит экскурс о Дельфах глаголом «говорят» и заканчивает словами «вот что известно об обнаружении оракула из мифических преданий» Он указывает, что черпает из доноров, а не пишет от себя. Видимо, он не заметил, что тем самым он делает свои три ссылки на вещи, которых, как утверждается, в его время быть не могло. Вторыми здесь следует назвать Микены, которые Диодор в 11.65.5 описывает как уничтоженные аргивянами. При этом он добавляет, что город в его дни был необитаем. Согласно археологическим и эпиграфическим свидетельствам, в третьем веке Микены опять ненадолго расцвели и, по крайней мере, до второго века были заселены. Однако, две заметки у Страбона ясно показывают, что Микены в I веке до нашей эры пустовали (С 372; С 377). Соответственно, Диодор фиксирует состояние своих дней. В качестве свидетельства личного присутствия на месте и в качестве свидетельства путешествия в Элладу этой изолированной информации недостаточно. В конце концов, Мейстер последним в ряду исследователей приводит процитированную Диодором панэллинскую надпись из Дельф. Воспроизведение текста надписи может быть истолковано как свидетельство очевидца. То же самое относится и к знаменитой Фермопильской надписи. Здесь даже формулировка отклоняется от геродотовой (11.33.5).
Даже без более подробного обсуждения этих двух эпиграфических примеров можно ответить на вопрос, почему Диодору не нужно было путешествовать в этот регион. У него было столько материала о греческой родине, что ему не пришлось беспокоиться о поездке в Элладу. То же самое можно сказать о Малой Азии и о сирийском регионе. Мы также не находим в докладах по восточному Средиземноморью никаких данных, с которых можно было бы выявить остановки в пути. Это относится к многочисленным отрывкам об о Крите, Родосе или Киренаике, которые могли бы быть остановками на пути из Сицилии в Александрию. Но надежных свидетельств, указывающих на пребывание там историка, не существует. Поэтому нет необходимости в дальнейшем обсуждении того, что описания Вавилона, Персеполиса или Индии основаны не на аутопсии, а на донорах.
Поэтому, в конце концов, кроме поездки Диодора в Египет, остается только пребывание в Риме, в результате чего обе поездки, возможно, были нашпигованы уже обрисованными промежуточными станциями. Поскольку у нас есть хронологическая фиксированная точка для пребывания в Риме, конкретно 42 г., интерпретация этой остановки в контексте конфликта между Секстом Помпеем и молодым Цезарем вполне мыслима. Поездка в Рим была бы бегством Диодора от борьбы на самой Сицилии и вокруг нее. В этом направлении, без каких–либо тем можно было бы интерпретировать замечание в главном прооймии, что его путешествия были связаны с «величайшими затруднениями и опасностями». О сроках и обстоятельствах, при которых Диодор наконец вернулся на родной остров, можно только предполагать. Сопереживание, с которым он описывает изгнание жителей Тавромения, может быть выражением прямого сопутствующего опыта и, следовательно, указывает на возвращение на Сицилию до 36 года (16.7.1), возможно, после Мизенского мира в начале лета 39 г. Это соглашение между триумвирами и Секстом Помпеем дало острову короткую передышку.
В любом случае, что касается туристической активности, можно сказать, что еще раз показания, распространенные в главном прооймии, оказались менее надежными. На этом фоне возникает вопрос о причине этого утверждения и, следовательно, о предполагаемой самопрезентации.
Об идеале путешествующего историка
Как будет объяснено подробнее в связи с его пребыванием в Египте, Диодор, очевидно, отправился в Александрию как историк–исследователь. Не в последнюю очередь во время своей исследовательской работы в стране ему приходилось понимать, что этот путь был утомительным и вероятно превысил бы его экономические ресурсы и что он мог легко достичь своей цели в качестве компилятора. В результате дальнейшие поездки в основном были бы ему не нужны, и, как заметил в этом случае Полибий, ему пришлось бы только пойти в наилучшую и прекрасно укомплектованную библиотеку (12.27.4). Это, конечно, не соответствует утверждению в Прооймии (1.4.1), что он с огромными затруднениями и опасностями посетил наиболее важные места в Азии и Европе. Это противоречие между претензиями и реальностью будет обсуждаться ниже, для чего необходимо уточнить, какой образ автор пытается здесь на себя примерить и что можно сказать о географических представлениях Диодора и о его критериях для оценки проведенных поездок.
Несомненно, Диодор так заметно выделял свою деятельность, потому что они соответствовали шаблонам идеального историка. Вероятно, он даже чувствовал себя вправе делать это, так как он путешествовал по Египту в качестве исследователя, когда был помоложе. Наконец, в первой книге он прямо подчеркивает, что он в ходе своей работы в Египте также изучал вещи «своими глазами» (1.84.9). Причину Selbstdarstellung (самовыражения) можно найти, на мой взгляд, также в первом предложении Библиотеки:
«Все люди должны быть благодарны тем, кто стремился представить всемирную историю, потому что у них было стремление послужить общей пользе собственными усилиями и работой» (1.1.1).
Диодор не только хочет быть знаменитым благодаря своей исторической работе; прежде всего он ожидает от публики благодарности, и не только за 30 лет, которые он посвятил написанию своего опуса, но и за путешествия, которые он совершил с «величайшими лишениями и опасностями». Этот отрывок читается прежде всего как психограмма Диодора. В отличие от всех других языческих историографов можно выделить его немного привилегированную стартовую позицию и субъективно воспринимаемые необычайно высокие расходы на собственное писательство. Но помимо субъективности и актуальности этих слов нельзя забывать, что путешествие без контактов в крупных городах средиземноморского мира и без рекомендательных писем от влиятельных покровителей было действительно опасным делом. Непосредственно упомянуты также политически чрезвычайно трудные времена. Богатый и имеющий лучшие контакты Полибий мог путешествовать без труда; у Эфора и у Тимея мы не слышим о путешествиях ничего. Тимей, который работал исключительно в библиотеке, подвергся критике со стороны Полибия. Диодор, который видел, как быстро последующие историки могут вычистить из числа «настоящих» историков книжных червей, но который хотел, чтобы его считали полноценным историком, подчеркнул поэтому свои путешествия в главном прооймии. Утверждения, что в Александрии он контактировал с царскими чиновниками или что он встречался с послами из Эфиопии, также могут рассматриваться как попытки имитировать более высокий социальный статус. Он, провинциал без каких–либо известных предков или других семейных заслуг, хотел быть одним из великих представителей гильдии историографов наряду с Полибием или Посидонием.
Говоря о путешествиях Диодора нельзя не вспомнить о знаменитом посольстве во главе с Корнелием Сципионом Эмилианом Африканом ко двору Птолемея VIII:
«Обозрев Египет, легат отправился на Кипр и продолжил оттуда свое путешествие в Сирию. В целом он посетил большинство стран Ойкумены» (33,28а,3).
К сожалению, у нас нет этого сообщения в его первоначальном виде, но мы можем воссоздать вероятную картину из заметок Цицерона и Страбона. Первой остановкой была птолемеевская империя (Александрия, Мемфис), затем империя Селевкидов (Сирия, предположительно Антиохия) и Кипр. Возвращались у Цицерона через ​​Азию (Пергам) и Элладу (Афины), у Страбона через Родос (Cic.de Rep.6.11; Strab.14.5.2 C 669). Предполагая, что Диодор назвал именно этот маршрут, оценка того, что посольство Сципиона Эмилиана посетило большинство стран обитаемого мира, по крайней мере, замечательна. Аналогично недифференцированные географические концепции Диодора о Европе и Азии появляются в ходе речи Николая в тринадцатой книге:
«Не верьте, что афинский народ, который контролирует почти все острова Греции и имеет гегемонию над прибрежной зоной Европы и Азии, полностью ослаблен катастрофой на Сицилии!» (13.25.1)
Основой этой речи является поражение афинян у Сиракуз в конце 413 года. Диодор, вероятно, заимствовал материал у Тимея и предположительно выработал его в настоящем виде. В связи с описанием афинской сферы власти, то есть Делийско–Аттической конфедерации, существует диффузная географическая концепция пространства. Подобно описанию делегации Сципиона, здесь снова мелкомасштабные регионы уравниваются с большими территориями, даже с континентами.
В целом подобные заявления подтверждают слабое знание географии Диодором, которое можно наблюдать повсюду. По сути, его восприятие пространства было целиком зафиксировано на центральном Средиземноморье и он считал эту среду обитания Ойкумену.
Это приводит к гипотезе, что путешествия Диодора были довольно необычными, и он едва мог понять, как там живет мир. Его заявление, что он посетил важные места в Азии и Европе, появляется в другом свете. В то время как программные заявления Полибия фактически основаны на обширных поездках, критерии оценки Диодора различны. Некоторых мест в средиземноморском мире в его представлении видимо, хватает, чтобы отметить целый регион, как известный. Основываясь на этом самовосприятии автора, ссылка на его обширные путешествия в главном прооймии появляется в другом свете.

Продолжительность и публикация Библиотеки

Основная биографическая информация заполняется двумя короткими сообщениями из Прооймия, которые уже обсуждались не раз:
«Итак, осознав, что столь хлопотная [работа над всемирной историей] будет очень полезна, но также потребует больших усилий и времени, я провел за ней тридцать лет, и среди величайших затруднений и опасностей я прошел немалую часть Азии, а также Европы, чтобы увидеть максимально возможное число областей, имеющих для меня особое значение» (1.4.1).
Изначально здесь интересны 30 лет работы, которые широко используются в науке. Отклоняясь, Зеккини утверждает, что 30 лет были потрачены исключительно на сбор материала. Но зачем Диодор различал фазу сбора материала и этап написания, а затем идентифицировал только первый раздел? Кроме того, если через 30 лет начался этап написания, это означало бы, что Диодор жил и писал в период Августа. Но здесь нет никакой подсказки. Взгляд Зеккини также может быть опровергнут самим текстом. Диодор отмечает в 1,3,8, что «изложение всей истории в одной работе» превосходит другие виды исторических работ. Под «изложением» здесь понимается конкретно его историческая работа. Если Диодор, продолжая, говорит в 1,4,1 об «этого рода работе», то ясно, что он ссылается на свою собственную работу, которая концептуально превосходит другие исторические произведения. Следовательно, указанные 30 лет должны относиться к работе над всем трудом.
Что интересного в этом отрывке, так это то, что для историографа явно был период, в который проходило его писательство. Конечная точка его работы неизвестна, но ясно, что он ее закончил, так как в в двух местах главного прооймия он заявляет:
«Другие не могли завершить то, что они намеревались сделать, поскольку они были вырваны судьбой посреди работы» (1.3.2).
«Теперь, когда работа закончена, но книги еще не опубликованы, я хотел бы кратко изложить содержимое» (1.4.6).
Следовательно, часть всемирной истории, которая находится перед нами, является версией, окончательно отредактированной автором и предназначенной для публикации. Тезис же, который был поднят Фогелем и другими относительно того, что мы не имеем перед собой конечного продукта, может быть отвергнут.
Следует отметить оценку Диодора своей работы для Библиотеки. В Прооймии он неоднократно ссылался на большое количество литературы, которую он использовал на благо своих читателей для компактной и читабельной всемирной истории. Особенно поразительно он выражается в 4‑й главе:
«Однако движущей силой этого начинания был, прежде всего, мой энтузиазм, благодаря которому удалось справиться даже с тем, что казалось непреодолимым раньше».
Как правило историки в своих прооймиях не демонстрируют скромности, говоря о своей чрезвычайной приверженности делу, за что они ожидают от читателя должного уважения. Например, Страбон без стеснения называет свою Географию колоссальной работой.
Тем не менее Диодор предлагает нечто большее, чем обычные общие места вроде чрезмерного труда, времени и риска (1,4,1). Поэтому очерченная ранее психограмма Диодора иожет быть расширена.
Возможно, написать историческую работу он задумал на раннем этапе. Его высказывания предполагают, что его рабочий импульс не был стимулирован извне. Здесь не назван ни один правитель или покровитель, для которого или по заданию которого он писал. Не появлется также стимулирующая среда единомышленников или «школа», из которой она возникает. На этом фоне утверждение, что это был энтузиазм, абсолютно верно, но также ясно, что он был историографом–одиночкой без интеллектуальных связей. Очевидно Библиотека была трудом его жизни; он занимался ею 30 лет и опубликовал в старости целиком.

Промежуточный вывод о биографии Диодора

Подводя итоги рассмотренным ранее биографическим осколкам, можно набросать следующее резюме: Диодор, вероятно, родился незадолго до 90 г. до н. э. в Агирии на Сицилии. По происхождению он был сикулом. Благодаря контакту с римлянами на его родном острове, он изучил латынь в объеме, достаточном для повседневного общения. Не имея конкретных указаний на его образование, мы не можем, по крайней мере, отказать ему в знаниях классических и эллинистических произведений. Образование, необходимое для историографа, возможность литературной работы в течение 30 лет, а также его туристическая активность также указывают на то, что его семья, должно быть, принадлежала к тем небедным агирийцам, о которых Цицерон говорит в верресовых речах. Среди его путешествий выделяется прежде всего его длительное пребывание в Александрии или Египте с 60/59 г. По–видимому, он совершал это дальнее путешествие, делая остановки в пути. Когда именно он принял решение написать исторический труд, который должен был занять его следующие 30 лет, будет обсуждаться позже. По крайней мере, несколько поездок в ходе его работы над Библиотекой определили его жизнь. Одна привела его, как уже упоминалось, в Египет, еще одна в Рим без дополнительной информации о начале или продолжительности пребывания на Тибре.
Наконец, можно угадать и день его смерти. Поскольку, с одной стороны, он еще не знает титула «Август» и намеки на эпоху Августа отсутствуют, а с другой стороны Птолемеи по–прежнему остаются правящей династией, то предположение, выдвинутое Энгельсом, согласно которому Диодор продолжал свою историю до конца тридцатых годов и спустя несколько лет после 30 г. умер, кажется правдоподобным.

Homo privatus

На фоне очерченной биографической сетки необходимо отфильтровать из Библиотеки дополнительную информацию, с помощью которой мы можем представить более четкий портрет автора. Во–первых, мы отмечаем, что о жизни Диодора до прибытия в Александрию в 60/59 г. информации нет. Он не говорит ни слова о своей родне, что отличает его от его современников вроде Страбона, который упоминает в некоторых местах своей Географии свою традиционную и влиятельную семью, или Николая Дамасского. Что Диодор пропускает сообщения о своем происхождении в его вполне информативном Прооймии, не может быть объяснено фактом, что он хотел остаться на заднем плане как человек. Наконец, он подчеркивает свои путешествия, знание латыни, рабочую нагрузку и добросовестный труд для пользы читателей. Принципиальная скромность также противоречила бы древним историографическим традициям как в эллинистически–греческом, так в римском поздне–республиканском обществе. На этом фоне его молчание о своем происхождении уже выделяется.
Отправной точкой следующего исследования является предположение, что Диодор был выходцем из «среднего класса»: Его семья была достаточно состоятельна, чтобы дать ему образование на родине, но не настолько, чтобы выделяться в Агирии или даже на Сицилии. Родительского наследства, очевидно, вполне хватило для его историографического существования: достаточного свободного времени (otium), средств для путешествий, покупок книг и грамотного раба, которому он мог диктовать. О занятиях его семьи в политике или в религии, с другой стороны, нет никаких подсказок. Даже среди более отдаленных предков, по–видимому, никто не преуспел в военно–политической области. Возможно, в Прооймии Диодор отразил все основные биографические данные о себе — по крайней мере, всё, что он хотел сказать, потому что ему нечего было упомянуть в связи с его родным полисом, в отличие, например, от Полибия или Страбона. Если сказать прямо, то можно предположить, что его семейные связи были скромными по сравнению со многими историографами, которые изначально были членами истеблишмента или имели туда доступ, так что в этом отношении он предпочитал хранить молчание или вынужден был молчать, чтобы не выставляться.
Но не только его предки не появлялись по–видимому как публичные люди. Даже для автора мы можем исключить исполнение официальных функций на родине и в других местах. То, как он представляет политические вопросы, дает понять, что он, по- видимому, никогда не занимал государственных должностей. Он предлагает политические процессы исключительно описательно без справочной информации или политико–теоретических размышлений, и действующие «актеры» классифицируются им в их соответствующих характерах, как добрые или как злые. Это относится даже к тем вещам, которые должны были затронуть его непосредственно, например, уже упомянутое предоставление прав гражданства для Сицилии от Цезаря. Также его недифференцированное обращение с соответствующими терминами вроде «династ» или «тиран» упускает более глубокое понимание этого вопроса и может быть объяснено только отдаленностью от политики. Если Диодор в Прооймии (1,1,5) говорит о тех, кто может учиться у историографии, и называет их «людьми без государственной должности», он вполне мог бы назвать себя или свою семью. Наконец, обсуждение мифического времени, то есть периода, который не является историческим для современности, в объеме шести книг не совсем подходит для homo politicus.
То же самое касается и военного сектора. В отличие от многих историков со времен Каллисфена, Гиеронима или Полибия, Диодор не принадлежит к штату стратегов. Только подробные описания битв в книгах 18-20, особенно между Эвменом и Антигоном Монофтальмом, предлагают более глубокое понимание военно–стратегических операций. Однако, согласно консенсусному мнению науки, качество сообщений объясняется базовым донором: Гиеронимом из Кардии. Во всех других описанных военных действиях сразу же возникает критика Полибия в адрес Тимея, согласно которой никто, кто сам не участвовал в битве, не описывает сражения столь дилетантски. Изображения крупных боевых событий, вытекающие из военного опыта Гиеронима, четко выделяются в Библиотеке как исключения и, тем самым доказывают, что Диодор подобно Тимею не мог описывать битвы на равном уровне без собственного опыта (12.25f,3). Вместо этого Диодор обычно перемещает своих доноров на гораздо более скромную планку, так что прежде всего деяния соответствующих протагонистов остаются в качестве exempla.
В целом, это говорит не только о его опыте, но и об отсутствии интереса. Из уже упомянутого полибиева идеала историка, согласно которому он должен иметь военный и политический опыт, ясно, что Диодор, по–видимому, далеко отстоял от других историков вроде Эфора, Тимея или Агафархида.
Даже если у Диодора не было лучшей стартовой позиции, он, очевидно, хотел выйти за пределы своих семейных горизонтов и получить известность. Он видел возможность прославиться в историографии, потому что ему была недосягаема классическая карьера через военно–политические кабинеты. В начале третьей главы Прооймия он отмечает, что через историографию можно получить известность среди людей:
«Итак, когда я увидел, что те, кто имел дело с историографией, получили должное признание, я тоже с рвением посвятил себя этому занятию. Но сосредоточив свое внимание на живущих до меня писателях и высоко оценив их цели, я пришел к мнению, что их работы совсем не составлены так, чтобы быть полезными в наиболее возможной степени» (1.3.1).
Пассаж производит впечатление социального homo novus, который, читая различные истории, пришел к осознанию того, что он также смог сделать это, чтобы добиться положения, которым он еще не обладал. Возможно, можно даже предположить, что эти строки все еще отражают что–то вроде его юношеского идеализма, который когда–то сделал его историографом. Во всяком случае, его целью было написать историческую работу, чтобы стать знаменитым. Он хотел повторить то, что до него удалось другому историку: «С другой стороны, Эфор имел успех написанной им всемирной историей» (5.1.4). То, что стремление к достижению репутации через историографию ни в коем случае не было необычным, должно быть выведено из критики Полибия в адрес тех, кто, по его мнению, получил незаслуженную славу в этой области (12,25е,2-3.28,1). Это отражает недовольство представителя респектабельных классов успехами тех аутсайдеров, которые, по его мнению, не имеют ни задатков, ни опыта, ни следовательно, полного арсенала, необходимого настоящему историку. Хотя инвектива Полибия в его 12‑й книге в первую очередь нацелена на Tимея, она, безусловно, подразумевает всеохватывающую группу сопоставимых авторов, к которой мы можем отнести и Диодора.
Преуспеть в историографии Диодор решил, скорее всего, когда был молодым человеком. По–видимому, он уже достаточно прочитал, проанализировал свою жизненную ситуацию и доступные ему варианты, и увидел в писательстве подходящую возможность для реализации своего амбициозного желания. В этом контексте следует отметить посредническую роль, которую Диодор назначает историографии и в конечном итоге себе как историографу. Если политические и военные протагонисты достигают желаемой славы среди своих современников своими делами, представление и передача исторических событий обещает еще большую славу историку, как он отчетливо сформулировал в двух отрывках:
«Но все были удостоены величайшей хвалы, поскольку историография делает их добродетели бессмертными» (1.2.4).
«Но дела тех, кто приобрел известность благодаря добродетели, запоминаются во времени, прославленные божественными устами историографии» (1.2.3).
Без историографии, по его мнению, все незабываемые события уходят в небытие. Только историки сохраняют их и заслуживают похвалы, делая то, что они должны, а именно, подавая пример для потомства. С немалой вероятностью автор считает себя метафорой «божественных уст». По крайней мере, эта интерпретация хорошо согласуется с картиной, которую он обычно пытается создать. И его замечания о значении и функции историографии и о том, что он по его мнению создал, похоже, идут еще дальше:
«Прочие памятники сохраняются короткое время, и есть много перипетий, которые могут их уничтожить. Но сила истории пронизывает всю ойкумену и имеет в противном случае разрушительное время гарантом того, что вещи могут быть навечно переданы потомкам. […] [6] Ибо благодаря слову греки превосходят варваров, воспитанных неграмотными, только оно дает возможность одному человеку превосходить массы» (1.2.5).
Эти строки дают понять, что Диодор заключил, не в последнюю очередь из–за потрясений в погибающей Римской республике, что слава политиков и военных была преходящей. С другой стороны, известность, которой можно достигнуть в качестве историографа, по его мнению может быть вечной. Особо следует отметить слегка вызывающий основной тон пассажа, что историография дает превосходство на разных уровнях, будь то элита, или неграмотные массы. Здесь, по–видимому, точка зрения и бессилие ничтожного провинциала разрываются, в политически неспокойные времена, против могущественных людей настоящего или просто против опустошения Сицилии от рук военщины. Неудивительно, что Диодор переписывает свои собственные размышления о том, что историограф также может судить о прошлом, сопоставляя случаи.
Теперь подобные слова о важности историографии и ее прочной славы в диодоровы времена — довольно избитые темы. И все же его версия содержит фирменный штрих, как это видно из сравнению с двумя предисловиями Г. Саллюстия Криспа. Сопоставление весьма удивляет, но оказывается плодотворным. Саллюстий (86-34 г. до н. э.) — прежде всего современник Диодора. Важнейшей параллелью является то, что каждый четко формулируют свое стремление к славе через свои историографические работы в соответствующих введениях. Следовательно, Саллюстий пишет в предисловии в Coniuratio Catilinae:
«Поэтому мне кажется правильнее искать славы с помощью интеллекта, а не тела, и оставлять как можно более продолжительную память, потому что жизнь, которой мы можем радоваться, сама по себе является лишь кратким мигом. Потому что слава, которую приносят нам деньги и красота, мимолетна и слаба, тогда как добродетель — блестящее и вечное владение» (1.3-4).
Как и Диодор, Саллюстий стремится к славе, которая преодолевает времена. Оба приходят в историографию частными лицами, причем Саллюстий только в возрасте 41 года из–за неудач на политическом поприще был вынужден оставить его. Поэтому ему пришлось искать известности в литературе. Именно этот аспект составлет решающее различие в оценке действий и слов, как показывает следующая цитата:
«Однако, учитывая множество возможностей, естественная предрасположенность указывает каждому его путь. Прекрасно трудиться ради государства, как и говорить о нем достойно. Можно прославиться в мире или на войне: кто совершил свой подвиг и кто писал о делах других, часто получает признание. И хотя тот, кто пишет историю, не получают той же славы, что и тот, кто творит историю, мне очень сложно писать историю».
Саллюстий, который сам служил несколько лет согласно идеалам римского карьеризма на различных должностях и поэтому своими собственными делами мог достичь славы, следовательно, имел не односторонний взгляд на литературу. Для него оба подхода почти эквивалентны устойчивому успеху.
Диодор, с другой стороны, видит путь к длительному успеху исключительно в историографии. Он даже расширяет эту мысль до того, что она является решающим средством запечатлеть образ великих личностей для будущих поколений. В двух местах, в прооймиях 14‑й и 15‑й книг, он говорит об этих возможностях:
«Все люди, естественно, не склонны слушать брани в свой адрес; даже те, чьи проступки очевидны настолько, что их нельзя отрицать, от упреков злобятся и пытаются защищаться. По этой причине каждый должен остерегаться совершить что–то худое: это относится прежде всего к тем, кто стремится к лидирующему положению или кому предоставлено особое счастье. [2] Вся их жизнь, из–за их репутации, весьма прозрачна, и они не могут скрывать своих ошибок. Поэтому не позволяйте никому, достигшему высокого ранга, надеяться оставаться невидимым после согрешения. Если он сможет избежать обвинения при жизни, он должен признать, что позже правда о нем всплывет и явит факты, которые долгое время хранились в секрете, посредством открытой речи. [3] Так что это горькая судьба виновных: после своей смерти оставлять последующим поколениям почти нетленную картину всей их жизни; и хотя то, что происходит после смерти, нас больше не касается, как болтают некоторые философы, жизнь, предшествовавшая смерти, будет заметно очернена, если постыдная память о ней сохранится на все времена. Яркие примеры этого найдут те, кто подробно изучит содержание этой книги» (14.1.1-3).
Чуть более сжато и выразительнее в прооймии 15‑й книги:
«На протяжении всей моей работы я использовал свободу слова, свойственную написанию истории, и поэтому хвалил добродетельных людей за их благородные дела и соответственно упрекал злодеев за их преступления. Так что, на мой взгляд, я поощрял тех, кто склонен быть добродетельным в надежде на бессмертную славу за прекраснейшие дела, но отвращал тех, кто против них, соответствующими порицаниями, от стремлении к злу» (15.1.1).
В обеих цитатах вопиющая угроза влиятельным людям резонирует с фактом, что это от историков зависит то, насколько их образ будет непрезентабелен в грядущих поколениях. Кроме того, он осознает, что слишком критические слова могут нанести ущерб собственному успеху, как он показывает на примере Тимея:
«Тимей, например, очень добросовестно обращал внимание на хронологическую точность и стремился обрести богатые знания, полученные на опыте, но он справедливо заслуживал выговора из–за своих неуместных и длинных порицаний и был прозван поэтому от некоторых Эпитимеем» (5.1.3).
В целом сравнение между похвалами Диодора и Саллюстия в адрес историографии вновь подчеркивает, что первый должно быть был явно исключен от государственных должностей, власти или влияния, а в конечном итоге также от интеллектуальных кругов в столице Риме. Кроме того, это сравнение показывает, насколько индивидуален подход к историческому материалу, с одной стороны, у провинциала из Агирия, а с другой, у бывшего проконсула и богатого пенсионера. Диодор видел, как явствует из прооймия пятой книги, в другом провинциале и homo privatus, в Эфоре из Кимы, свой символический пример, поскольку своей универсальной историей тот имел как раз тот успех, к которому он стремился (5.1.3-4).

Университеты историка

Вопрос об образовании Диодора обсуждался до сих пор лишь незначительно обсужден. Было ясно, что он должен был приобрести базовые литературные знания на своей родине. Скорее всего, он лишь прошел курс грамматики, например, в риторической или философской школе. К сожалению, в отличие от Страбона или Николая он не говорит ни слова о своих учителях или о конкретных местах обучения, поэтому нам снова необходимо собирать подробности и тематически соответствующие заявления.
В Библиотеке содержатся критические замечания по риторике, философии и о науках в целом. В рамках экскурсии по халдеям в Вавилоне во второй книге он неуважительно относится к «философскому» обучению у греков. Отправной точкой является долгосрочная передача халдейских знаний от отца к сыну, что он положительно подчеркивает, так как этот способ обучения лучше всего годится для ученика. После этого он комментирует условия в Элладе:
«У греков, с другой стороны, обычно начинают изучать философию только в позднем возрасте и без подготовки. И тот, кто немного продвинулся с трудом, бросают занятия из–за ежедневных забот. Но некоторые, которые полностью поглощены философией, становятся учителями, потому что тем самым они зарабатывают на жизнь. Но они постоянно учат новым вещам и отклоняются от доктрин своих предшественников. [6] И в то время как варвары придерживаются одних и тех же основных принципов и вырабатывают прочную систему, в которой все можно классифицировать, греки, стремясь получить прибыль от подобной занятости, всегда создают новые школы, отличные от важнейших первоначал. В результате их ученики никогда не учатся формировать четкое суждение» (2.29.5-6).
В отрывке дается понять, что Диодор предоставляет философии самый высокий уровень эллинистической «образовательной системы», но форма, в которой она действует, является отрицательной. Он критикует слишком большой возраст вступления в этап обучения, новичков с незначительными предшествующими знаниями, клонирование философских школ и финансирование занятий. Все это заканчивается наконец, скептическим заключением, что значимость или, скорее, практичность подобного обучения в корне сомнительна. Прежде всего его, кажется, беспокоило то, что философия не может обеспечить людям настоящую поддержку в жизни. Критика философов в древней литературе была широко распространена и, следовательно, не вызывает большого удивления в Ьиблиотеке. Он искал в философии ответы, но нашел одни вопросы. Кроме того, греческая философия (судя по словам «постоянно обучая новым вещам» и «всегда новые школы») казалась ему слишком заумной. Категоричные слова об экономической выгоде философовских школ завершают критику.
Факт, что Диодор также приводит критические высказывания об академиях в других местах, подтверждает установленный тезис, что сам он их не кончал. Так, он пишет об обучении детей у египтян:
«Обучение спорту и музыке не распространено среди них. Они придерживаются мнения, что ежедневные упражнения в палестре вызывают не здоровье детей, а только кратковременную физическую силу, которая также была связана с большими опасностями. Но музыка не только бесполезна, но и вредна, потому что она размягчает слушателей» (1.81.7).
Критика греческой учебы продолжается в заявлении о риторике:
«Когда он [Горгий] прибыл в Афины и ему разрешили выступить перед народным собранием, он говорил афинянам об альянсе, и новизне его выступления удивлялись слушатели, которые по природе были мудрыми и красноречивыми людьми. [4] Он первым использовал довольно необычные и сложные речевые формы, шли тогда на ура за их странное искусство, но сегодня вызывают только смех. Наконец, Горгий смог убедить афинян вступить в союз с Леонтинами, и, заслужив в Афинах восхищение за свою риторику, возвратился в Леонтины» (12.53.3-5).
Из следующего предложения можно сделать вывод, что Диодор возлагает на знаменитого софиста и на его риторику косвенную вину за вторжение афинян на Сицилию:
«Афиняне давно мечтали о плодородных землях Сицилии и поэтому с радостью приняли предложение Горгия и решили отправить контингент на помощь Леонтинам. В качестве предлога они выставляли бедственное положение и просьбу их кровных родственников, но на самом деле они хотели овладеть островом» (12.54.1).
Он однозначно критикует вредные последствия риторики, поскольку она внушила глупые мысли даже мудрым и красноречивым афинянам. Очевидность критики Диодора не в последнюю очередь объясняется фактом, что после этих соблазнительных выступлений последовало вторжение на его родной остров. Аналогичная оценка риторики, но в совершенно другом контексте содержится в 17.116.4. Подобные намеки добавляются в других местах, поэтому можно говорить об отрицательном образе риторики у Диодора. В свою очередь, он восхваляет во многих местах базовый образовательный контент вроде чтения и письма:
«Он [Харонд] также написал другой закон, намного превосходящий только что упомянутый и который упустили из виду предыдущие законодатели. Он заявил, что сыновья всех граждан должны учиться грамоте, а город должен вознаграждать учителей. Он предполагал, что бедняки, которые не могут заплатить за обучение, будут держаться подальше от благороднейших занятий. [13.1] Потому что законодатель признавал, что грамматика [чтение и письмо] имеют приоритет над другими учебными предметами. И он поступал правильно; потому что с их помощью большинство вещей, которые наиболее полезны для жизни, например голосования, письма, контракты, законы и многое другое способствует упорядоченной жизни. [2] Ибо кто действительно мог бы написать хвалу, достойную знания письма? Ведь только благодаря ему покойный увековечивается в памяти живых, и люди, разделенные огромными пространствами, общаются посредством письменных сообщений с адресатами, находящимися как вдали, так и вблизи. А что касается договоров, заключенных между народами и царями во время войны, то надежность письменного слова предлагает самую прочную гарантию непрерывности соглашений. Говоря в общих чертах, только письмо сохраняет изречения мудрецов и оракулы богов, а также философию и весь образовательный контент для грядущих поколений на все времена» (12.12.4-13.2).
Основой этого отрывка из 12‑й книги являются законы Харонда для италийского города Фурий, которые Диодор считает образцовыми. Он определенно любил хвалить способности к чтению и письму, потому что они совпадали с его представлением об основных человеческих ценностях. Он особенно перенимает из своих доноров миссию государственного просвещения (грамотность населения, содержание учителей за счет полиса) и первостепенную важность этих навыков. Он прямо хвалит Харонда за то, что он предпочитает базовые знания вроде чтения и письма «другим учебным предметам», что вполне может означать риторику и философию.
Подобные утверждения ни в коем случае не являются единственными в греческой литературе. Тем не менее заметно, насколько четко историограф подчеркивает чтение и письмо, начальный образовательный контент, в отличие от более сложных наук. Даже положительно описанное обучение, которое проходят у египетских жрецов их сыновья, начинается по Диодору с письма. Науки, основанные на нем (геометрия, арифметика, астрология [астрономия]), все фигурируют в жизни египтян и, следовательно, кажутся необходимыми и осмысленными.
С другой стороны, в Библиотеке нет места, где автор выражается даже в рудиментарной форме о риторике, философии или их экспонентах. Примечательно, что в глазах Диодора не искусство риторики может дать полезный текст для потомков, а базовое образование, полученное в гимназии. По его мнению, чрезмерная риторика в исторической работе только мешает. Это отвлекает от основной задачи, а именно от передачи славных дел прошлого. Поэтому неудивительно, что он критичен к риторическим элементам в историографии также в прооймии двадцатой книги:
«По уважительной причине обвиняют людей, которые вставляют в свои истории продолжительные речи или используют одно за другим риторические средства. Потому что они не просто прерывают контекст повествования, вставив эти речи в неправильном месте — они также разрушают интересы тех, кто серьезно относится к знанию вещей. […] [3] В настоящее время, однако, некоторые авторы склонны сосредотачиваться на риторике и портить изложение исторических событий, добавляя речи» (20.1.1-3).
Эта цитата дает понять, что Диодор отнюдь не принципиально против риторики. Скорее, он выступает против чрезмерного использования необычных стилистических средств и особенно против включения слишком длинных речей. Поэтому неудивительно, что в представленных цитатах азы чтения и письма являются основой для исторической передачи знаний. Даже если он не делает никаких ссылок на свою личность в любом из этих пунктов, то из–за сходства высказываний все же возникает предположение, что он что–то говорит о себе. Уроки грамматики, которые он хвалит будет поэтому также истолковываться как похвала собственному образованию и как оправдание выбранной им языковой формы. Возможно, Диодору хорошо известно о его «образовательных пробелах» и следующий отрывок можно прочитать как намек на самокритику, возможно даже на неполноценность:
«То, что хорошо написано во всей работе, не может вызвать зависть, а то, что сбивает с толку из–за невежества, могут улучшить более способные умы (1.5.2)».
Несомненно, это популярный топос историографии, а именно, captatio benevolentiae. И тем не менее эта формулировка Прооймия дополняет ранее изложенное. Помимо всего, в этом отрывке, кажется, прощупыватся что–то о личности автора.
Если следовать разработанным здесь эскизам, он получил на своем родном острове от неизвестных нам учителей основы для своей более поздней деятельности как историографа и выработал чутье к подходящему для написания материалу. Все, что выходит за рамки философии или риторики, ведет по его мнению, к пустоте или к неверному пути, потому что эти искусства не могут дать людям четкую ориентацию. Здесь отражается прокол автора, который, вероятно, не учился, или, возможно, был отчислен. Историограф поворачивается против чего–то принципиально чуждого ему, чего он поэтому не мог предложить: изысканной риторики и более глубоких историко–философских размышлений.
Это утверждение соответствует выводам Палма о языке историка, согласно которым хотя Диодор в значительной степени преуспел в том, чтобы сшить из многочисленных скомпилированных текстов единый лингвистический наряд, он не выходил за рамки простых стилистических средств. Кроме того, он не мог довести лингвистические особенности своих различных доноров в отдельных разделах работы до уровня, при котором мог бы возникнуть по–настоящему однородный опус. В целом, настоящий лингвистический дизайн текста по Пальму, вероятно, всё, что он мог сделать.

Пребывание в Египте и его влияние на работу

Как уже упоминалось, хронологические рамки о пребывании Диодора в Египте в основном выяснены. Вероятно, в начале 59 года до нашей эры он приехал в Египет, и последнее соответствующее свидетельство указывает на его пребывание в египетской земле до 56/55 г. Согласно же предположению Сакса, историк мог входить в римскую миссию, отправленную ко двору Птолемея XII Aвлета (59 г. до н. э.), чтобы водворить его на престоле и возвести в статус socius atque amicus populi Romani. Он мог бы служить переводчиком в этом посольстве. Однако для этого нет никакой подсказки. Хотя Диодор говорит об этом посольстве в 1.83.8-9, из контекста ясно, что он использует его только как инструмент для датировки. Как уже отмечалось ранее, Сакс переоценил знания историка в латыни. Кроме того, исследование Виотта–Франца показало, что Диодор не вписывается в схему переводчика. Прежде всего маловероятно, чтобы молодой человек из провинции Сицилия без заметного контакта с римскими лицами, принимающими решения, стал бы членом дипломатической миссии, о чем он никогда не умолчал бы, и важный римский политик, которому он мог бы служить и который возможно, также был бы его покровителем, был бы назван им по имени или, возможно, он посвятил бы ему свою работу. Даже возможная встреча с фараоном и другими важными лицами при дворе в Александрии, конечно же, была бы отмечена историком. Отсутствие соответствующих сообщений показывает, насколько необоснован тезис Сакса.
Пребывание в Египте обычно приводится в науке как часть заявления Диодора в 1,4,1, в котором говорится, что он совершил более крупные поездки. Речь идет главным образом о том, было ли целью всего путешествия сбор материала или проверка прочитанного. О пребывании в Александрии Виатер выражает особенный скептицизм, потому что, по его мнению, «даже неправдоподобное предположение» о его местонахождении в этом эллинистическом мегаполисе невозможно.
Однако представляется очевидным, что вопреки преобладающему мнению пребывание в Египте было очень важным для Диодора, и поэтому его следует обсуждать в следующих трех подглавах. Первый ключ к моему тезису — тот факт, что он называет эту остановку ​​в своей жизни заметным местом в работе. Более того, это, безусловно, самое раннее для нас знакомство в хронологическом фиксировании в его биографии. И, наконец, автор не комментирует какой–либо другой аспект своей жизни так подробно. В дополнение к текущему состоянию науки, вероятные цели, содержание и результаты пребывания в Египте будут состоять в следующем: Что могло мотивировать историографа на эту поездку? Что мы можем сказать об остановках в стране? И какое значение может сыграть эта поездка в целом для его Vita? Вопрос о мотивации путешествия также тесно связан со вторым, важным для понимания историографа аспектом: Диодор приехал в Египет в качестве историка и был мотивирован написать историю, отправившись в эту историческую страну? Или он пришел к Нилу уже с идеями об историографической работе и перестроил свои планы, находясь в стране?

Мотивация поездки в Египет

Удивительно, но сам Диодор не приводит никаких оснований для поездки в Египет. Однако в нескольких местах он говорит о том, что изучение истории привело его к различным озарениям, и он пришел к пониманию, что компактной, читабельной и понятной всемирной истории не существует. Это можно истолковать как означающее, что после уроков грамматики его знания классических работ Гомера, Гесиода, Еврипида, Геродота, Феопомпа или Агафархида в процессе самообучении все еще развивались. Факт, что Диодор знал этих авторов, не удивляет, учитывая, что в его время они в значительной степени имели статус школьных авторов. Мы находим их всех в Библиотеке указанными по именам.
Он отправился туда из–за геродотова представления, что Египет был землей, где начинались все человеческие вещи (1.46.7). Однако, прежде всего, историографический идеал требовал личного знания местности. Диодор, который предвидел большую историческую работу, также должен был обратиться к «началу истории»:
«Но так как согласно легенде в Египте произошли боги и было изобретено наблюдение за звездами, и кроме того, там рассказывают о множестве незабываемых подвигов великих людей, я начну свой рассказ с истории Египта» (1.9.6).
Его поиск самой профессиональной историографической процедуры путем личного наблюдения и поиск историком начала всех человеческих процессов привели его на Нил. Поэтому Диодор хотел в своем первом путешествии классическим способом накопить заявления своих источников на основе расследований на месте.

От аутопсии до компиляции

Как показала цитата о древности Египта в предыдущем разделе, Диодор интересовался мифической эпохой как частью своей историографической работы. Это не дискредитирует его как историка, поскольку древность, в отличие от современности, не знала четкой разделительной линии между мифом и логосом. Для многих историографов миф был реальным и, как богатый источник иллюстраций он также выполнял не несущественную роль в соответствующих изложениях. Правда Эфор начал игнорировать эту эпоху как неисторическую, и, вероятно, также повлиял на историографию. Но, по–видимому после Эфора появилась возможность включать мифологию во всемирную историю. Кроме того, из–за неблагоприятной традиции мы слишком мало знаем о различных тенденциях в историографии эллинизма, чтобы понять, насколько подход Эфора был действительно распространен.
В любом случае тот факт, что Диодор включил мифическое время в свою всемирную историю, в сочетании с некоторыми другими свидетельствами дает нам интересную информацию о его развитии как компилирующего историографа.
В то же время мы также узнаем о том, как он оценивал свою Библиотеку по отношению к своим предшественникам.
«О том, какие представления о богах были у тех, кто учил сначала почитать божественное, и о том, что сообщают мифы о каждом из богов, я скажу в отдельной работе, потому что это требует особых подробностей. Тем не менее, я хотел бы кратко изложить то, что важно для настоящих историй, чтобы не пропустить ничего, о чем стоит упомянуть.» (1.6.1).
После главного прооймия, который вводится для всей Библиотеки, этот раздел имеет характер внутреннего прооймия. Итак, можно прочитать здесь, что Диодор опубликовал сборник мифов где–то отдельно, а в универсальной истории хотел предложить лишь краткий очерк. Но поскольку он ни в коем случае не игнорировал мифологию и даже очень широко изложил ее в шести из сорока книг, его объявление может быть воспринято как несколько раздутое captatio benevolentiae.
«В начале моего исследования я взял мифические рассказы о греках и варварах, тщательно изучив, о чем они сообщали о самых ранних временах, насколько сумел» (1.4.5).
Это утверждение первоначально было бы незаметным, однако в последующем предложении (1.4.6) сообщается о завершении работы, а затем следует краткий обзор всего труда с тремя основными разделами: мифическая эпоха, время до Александра и фаза до 60/59 г. Здесь, вероятно, содержится намек на прооймий Геродота. Отец истории в своем знаменитом вступительном предложении использовал как terminus technicus для историографии слово ἱστορία (исследование), интересуясь, по его словам, великими делами греков и варваров. Кажется, что Диодор имел в виду в 1.4.5 Геродота, которому он пытался подражать и которого, по–видимому, хотел превзойти, расширив свой круг тем до мифологической эпохи. Это отражает мысль о том, что собственная работа всегда должна быть лучше, крупнее и полнее, чем все предшествующие.
Как уже объяснялось, концепция аутопсии привела его в Египет, потому что со времени Геродота считалось, что там начиналась человеческая культура. Здесь Диодор, вероятно, чувствовал себя ближе всего к мифическому времени и, скорее всего, изучил доступную ему информацию «с большой осторожностью» (1.4. 5). Что и как он это сделал, следующие три свидетельства ярко демонстрируют:
«Поскольку в то время, когда я ездил в Египет, я встречался с многими жрецами и беседовал с послами из Эфиопии. От них я стремился точно узнать все, поэтому я мог критически исследовать сообщения историков, и в своем изложении я судил по тому, с чем они наиболее согласны» (3.11.3).
«Все это я не только узнал по слухам, но видел во время моего пребывания в Египте своими глазами» (1.83.9).
«Однако, что касается пирамид, ни местные жители, ни историки не согласны. Одни приписывают их строительство вышеупомянутым царям, другие, в свою очередь, другим. Так, говорят, что самая большая была построена Армэем, вторая — Амосисом, третья — Инароном. Некоторые говорят, что последняя является гробницей гетеры Родопис» (1.64.13-14).
Вряд ли так сказал бы историограф, который последовательно упоминается в науке как яркий пример глупого компилятора. Указанные текстовые ссылки не могут быть отброшены как простые общие места или как просто перенятые из доноров, тем более, что они ни в коем случае не единственные в Библиотеке. Так что в первой книге всегда есть замечания, в которых он критически изучает, очевидно, приобретенные знания или вербальную информацию, которые он получил на месте. Это говорит о том, что историк, должно быть, в первую очередь читал у себя в Сицилии о Египте и пытался проверить прочитанное традиционными методами на местах. Неужели исследования, которые всегда видели его только в качестве компилятора, были совершенно неправы все эти годы?
Я думаю, что есть лучшее объяснение. Интересно, что эти свидетельства можно найти только в первой книге и только в отрывках по истории Египта; в более поздних книгах ничего не найдено. Здесь мы не видим ошибок науки и неправды автора, напротив, свидетельства говорят о развитии рабочего процесса. Основной предпосылкой для этой эволюции, безусловно, является авторское понимание того, что если он сохранит свою изначальную технику работы, то есть, придерживаясь геродотова идеала историка, он никогда не смог бы завершить свою всемирную историю. В конце концов, его пребывание на Ниле, казалось, продолжалось несколько лет.
Другие поездки аналогичного масштаба не могли быть совершены по времени и, конечно же, по финансовым соображениям. Прежде всего, он, должно быть, нашел в своих литературных исследованиях, что уже до него многочисленные составители разработали для своих целей отличные компиляции материалов и, как он сказал в отношении Эфора, добились успеха (5.1.4). Также в критике Полибия успешного Тимея он мог прочитать, что работа в качестве компилятора в библиотеке, безусловно, имела свои преимущества. Тем самым мы достигли центрального аспекта, а именно развития Диодора до компиляторски работающего историографа.
«Кто черпает из книг, не нуждается в трудностях и не рискует. Нужно только выбрать город, в котором много книг, или место рядом с библиотекой. Затем можно спокойно сидеть, искать в книгах необходимые знания и спокойно сравнивать ошибки предшественников» (12.27.4 -5). Как Виатер разработал на основе главного прооймия, который был написан только после завершения полной работы, Диодор пришел к выводу: Путешествовать, как Полибию, историкам с количеством уже написанных знаний было просто больше не нужно. В дополнение к результату Виатера, однако, следует подчеркнуть, что это признание Диодора не является результатом интенсивного размышления об историографии в начале его деятельности. Скорее, это было результатом более длительного, возможно, также болезненного процесса обучения во время чтения национальной истории и поиска материалов, а также этапа проверки в Египте. И последнее, но не менее важное: его желание превзойти всех предшественников, включив мифологию в свою универсальную историю, быстро достигло предела. Поэтому он извиняется в 1,5,1 за отсутствие хронологии в книгах 1-6 с намеком на то, что не нашел надежных доноров. В 3.30.2 и 4.3.3-4 он наглядно указывает, что не следует чрезмерно критиковать правдивость изложения в книгах 1-6. И в прооймии четвертой книги он, наконец, обвиняет Эфора, Каллисфена и Феопомпа в том, что, не в последнюю очередь ради удобства, они избежали изложения этой эпохи (4.1.4). Это утверждение, безусловно, должно защитить его рассказ о мифическом времени от слишком большой критики. Однако это также следует рассматривать в связи с вышеупомянутой реминисценцией о Геродоте в 1, 4, 5, согласно которой Диодор выглядит в лучшем свете по сравнению не только с отцом истории, но также с Эфором, Каллисфеном и Феопомпом, потому что он принял вызов и изложил мифические времена. Соответственно, он не только утверждал для себя более широкое понимание историографии, но даже осознавал это несмотря на все неблагоприятные обстоятельства и хотел, чтобы его хвалили за результат. Вероятно, это можно рассматривать как центральную причину, по которой он не выражался явно, но в лучшем случае возвышал себя на метатекстуальном уровне над предшественниками.
Как Диодор действовал после того, как он, по–видимому, понял окончательный провал своей концепции аутопсии, можно проиллюстрировать ярким примером в первой книге. Здесь, в главах 37-41, он широко освещал феномен нильского наводнения, которое очаровывало людей в древние времена.
Он упоминает целую фалангу авторов с их различными представлениями о возникновении этого явления: Гекатея Милетский, Гелланика, Кадма Милетского, Геродота, Ксенофонта, Фукидида, Эфора, Феопомпа, Фалеса, Анаксагора из Клазомен и Энопида из Хиоса. В частности упоминание Ксенофонта и Фукидида в сочетании с добавлением, что они опустили в своих работах описание земли Египта, показывает, что это вовсе не всеобъемлющий контент о наводнении Нила (1.37.4). Список авторов скорее служит ему, чтобы показать своим читателям, сколько материалов он собрал, чтобы ответить на широко обсуждаемый вопрос, и подготовил их в легкодоступной форме. Для нас сегодня этот замечательный список отвечает на вопрос, какие писатели в середине I века до нашей эры были хорошо известны и связаны с историей Египта.
Решающим моментом является то, что Диодор никоим образом не разрабатывал обсуждение нильского разлива сам, но с некоторой вероятностью извлек его из качестве отрывка из Агафархида, потому что он приводит его как последнего из названных авторов с короткими, но значимыми словами: «Агафархид из Книда наиболее приблизился к истине» (1.41.1). Его появление под конец говорит за то, что и ранее описанный аргумент с различными авторами и их взглядами может исходить от этого историка. Это предположение напрашивается не в последнюю очередь потому, что работая как компилятор, Агафархид прожил несколько десятилетий в Египте и имел доступ к большой библиотеке, а также к царскому архиву. Но прежде всего Агафархид из–за своего положения при дворе Птолемея должен был иметь доступ к источникам информации (в царских архивах?), которые открыли ему тайну возникновения наводнений. Тем самым мы можем подозревать, что он уже собрал материал о разливах Нила и критически их оценил. У Диодора в компиляторской работе Агафархида был подходящий донор. Даже если кто–то скептически относится к прямой зависимости агирийца от книдийца, он мог бы, по крайней мере, получить обзор различных взглядов о наводнениях Нила и соответствующих протагонистов в Агафархиде. Другие авторские имена он также мог легко включить в выдержку из Агафархида. Очевидно, он осознал важность этого практического сборника и брал оттуда или эпитомизировал его для своей Библиотеки. В этой или сопоставимой возможности он узнает, что первоначально выбранная процедура самостоятельного сбора материалов и путешествия с помощью компиляторской техники работы является неконкурентноспособной, особенно на фоне предполагаемого объема работ и с экономической точки зрения.
Очевидно, что Диодор, начитавшись дома и следуя геродотову идеалу аутопсии, отправился в Египет, чтобы сделать свой первый опыт в качестве собирающего материал и информацию историографа. В трудной историографической работе в Египте, среди впечатлений от других исторических работ, прочитанных там и перед перспективой дальнейших путешествий он сделал затем решающий шаг к составлению универсальной истории, включая мифическое время.

Местонахождение Диодора в Египте

Видимо, пребывание в Египте оказало влияние на работу, как никакая другая остановка в жизни Диодора. Не только в первых пяти уцелевших, но и в книгах 18-20, он, похоже, говорит о Египте при подходящих случаях. На мой взгляд, это пристрастие, которое приписывается исключительно используемым источникам или исторической повествовательной необходимости, ошибочно. Скорее, есть некоторые свидетельства того, что Диодор переписывал из доноров пассажи о Египте особенно охотно. Как справедливо замечает Марсикола, только личный опыт может вызвать изложение в этой форме. Это становится особенно ясно при сравнении качественного и количественного подхода к греческой родине: здесь был лучший материал Диодора во всех отношениях. Кроме того, города вроде Афин для Диодора могли быть вполне достижимы. Поездка туда из Сицилии была довольно близка.
Если собрать в Библиотеке документы, которые дают указания о его местонахождении в Египте, можно найти некоторые аномалии: они начинаются сразу же с первой остановки Диодора. Он почти наверняка добрался до Александрии с Сицилии на корабле. Но он не упоминает всемирно известный маяк. Даже о Риме есть более подробные сведения в сохранившихся частях, не говоря уже о Сиракузах. Также заметно, что два в Библиотеке заявления, в которых говорится о пребывании в Египте, относятся не к Александрии, а скорее к негородской местности (1.44.1; 46.7). В связи с этим должен быть правдоподобным тезис, что Диодор провел большую часть своих египетских лет не в Александрии, а за ее пределами.
Удивительно, но прежде всего он не упоминает знаменитые библиотеки Музея или Серапиона. Вместо этого Диодор предлагает нам анонимные сообщения о своих историографических исследованиях в городе (17.52.7):
«Потому что во время моего пребывания в Египте чиновники, владеющие списками жителей, сказали мне, что число свободных граждан, проживающих в Александрии, составляет 300 000, а доход царя Египта насчитывает более 6000 талантов [в год]».
Интересно, что этот отрывок из семнадцатой книги не является единственным указанием Диодора на то, что он собирал материал лично:
«Мы извлекли некоторые из наших сведений из царских архивов в Александрии и опросили тех, кто видел своими глазами» (3.38.1).
Оба свидетельства подчеркивают сначала, что историк стремился связаться со знающими местными, чтобы расспросить их. Однако поразительно, с какой страстью он пытается подчеркнуть свои опросы, свои контакты и свое александрийское рабочее место. Что–то не похоже на историка, который хотел бы наблюдать сам. Это также ставит вопрос о том, действительно ли информация о населении столицы и налоговых доходах Египта была настолько исключительной и требовала установления контактов со старшими административными должностными лицами. В любом случае Диодор не представляет ни одного из своих собеседников по именам или по официальным званиям, а говорит только о «тех, кто ведет записи». Но эта анонимность говорит против обособленной группы лиц. Речь здесь скорее идет о царском административном аппарате диойкета. Общение с писцами из обширной администрации Птолемея в столице не могло быть затруднительным. Готовность предоставить информацию интересующемуся греку из Сицилии может говорить о том, что она, вероятно, не являлась конфиденциальной. И это были далеко не единственные статистические данные этого рода, которые он получил в Египте. Поскольку цифровые данные о Египте, найденные у Диодора, подчеркивают славу и величие государства Птолемеев в целом, ему, возможно, были рады передать соответствующие сведения. Возможно, его египетские контакты даже указали ему на уже существующие собрания хорошего материала. Здесь можно подумать о работах Агафархида из Книда, который явно работал в царских архивах, а также об Артемидоре из Эфеса. Оба автора в конечном итоге цитируются Диодором в Библиотеке как заслуживающие доверия.
Однако можно исключить, что Диодор работал в царских архивах. Он был слишком незначителен, чтобы получить туда доступ. Если бы он действительно мог там работать, это заметно отразилось бы в его труде. Но он не приближался к важному хранилищу знаний, важному для историка, и должен был довольствоваться гораздо более скромными источниками. Возможно, он изъял у своих доноров соответствующие свидетельства в Библиотеке, использовал другие источники информации в городе или считал, что его беседы с царскими писцами являются посреднической работой с архивными материалами.
В связи с его пребыванием в Александрии будет представлен еще один аспект. Поразительно, что Диодор часто говорит о евреях и об их религии. Это может свидетельствовать о том, что, находясь в космополитичном мегаполисе с его большим еврейским населением, он также имел контакты с соответствующими лицами. Аллюзии на евреев, Моисея и Яхве, которые не являются обязательными в работе, посвященной греко–римскому миру, говорят за это.
Наконец, мы много узнаем от него о его пребывании в стране. К сожалению, на вопрос о том, когда, как часто и на какой срок он покидал столицу, чтобы путешествовать по Нилу, нельзя точно ответить. Что касается того, как далеко он проник до юга, можно использовать следующий отрывок:
«С самых ранних времен до Птолемея, носящего прозвище Филадельф, ни один грек не перешел в Эфиопию, и даже не достигал границ Египта» (1.37.5).
Кажется очевидным предположить, что это утверждение указывает на путешествие на юг «до границ Египта». Хотя автор обходится без прямой ссылки на свою персону, он тем не менее уверенно поднимает свой жизненный опыт над другими греками. Итак, снова мы видим историографа, который, по возможности, стремится должным образом и с ложной скрмностью подчеркнуть свои собственные достижения.
Для поездки на юг Диодор комментирует южное звездное небо и большую солнечную энергию. С другой стороны, он сам не входил в Эфиопию и лично не видел негров, как показывает его замечание, согласно которому у них просто грязные тела. Поэтому его поездка должна была привести его к Элефантине, что также хорошо вписалось бы в примечание «до границ Египта». От дальнейших путешествий на юг он мог быть удержан среди прочего большой жарой, на что он намекает в 3.48.5. Не исключено, что он видел некоторые из крупных карьеров или золотых приисков на юге. Или он видел, по крайней мере, подъем больших каменных блоков на берегах Нила наряду с мучительными условиями труда рабов. Возможно, это вдохновило его на впечатляющее описание в 3.12-13, которое он основал на Агафархиде.
Он особо подчеркивает контакт с «послами из Эфиопии», с которыми он хочет пообщаться (3.11.3f.). Опять же «классификация» его собеседников безусловно, преувеличена. Как можно узнать из контекста, он получил от них информацию о частях Египта, которых он не посещал (например, в районе Красного моря), и об Эфиопии. Более того, поскольку он не называет нам имен послов или их клиентов или мест встреч, они, скорее всего, были владельцами крупных караванов из эфиопского региона.
Он подробно рассказывает об общении с местными жрецами, которые через 200 лет после правления Птолемея, скорее всего, говорили по–гречески, или, по крайней мере, понимали. Эти встречи действительно оставили свой след в труде. Свидетельства более близкого контакта можно найти сначала во фразах типа «жрецы сообщают» или в прямой ссылке на материал из храмовых архивов. И если он более подробно разбирает события в Египте, возможной причиной этого перекоса в изложении, скорее всего, будет знакомство с часто упоминаемыми египетскими жрецами.
В этом контексте следует упомянуть визиты Диодора в Фивы и Мемфис. Факт, что он посетил эти два города и долгое время находился в Фивах, может считаться надежным из–за многочисленных источников. Самый сильный аргумент в пользу этого — дата его пребывания в стране, которая прямо указывает на его пребывание в Фивах:
«Жрецы [в Фивах] теперь говорят, что у них в записях числятся 47 царских гробниц; но к времени Птолемея Лагида уцелело лишь 17, большинство из которых были уничтожены, когда я приехал в эту область в 180‑ю Олимпиаду. Не только египетские жрецы рассказывают об этом согласно своим записям, но также и многие греки, которые пришли в Фивы во времена Птолемея Лагида, и составлявшие египетские истории авторы, включая Гекатея, согласны с тем, что я сообщил» (1.46.7f.).
Посещение Фив, следовательно, является единственным из всего пребывания в Египте и даже во всей Библиотеке, где проходит свидание. Это не может быть совпадением. Автор, должно быть, провел довольно много времени в стране. Это также подтверждается тем фактом, что он позволил себе сильно польстить местной гордости, например, назвав жителей этого города самыми древними в Египте, а также приписав им изобретение письменности и книжного искусства в целом. Он также видит в Египте корни кодифицированного закона, что, по его мнению, означает, что даже греческие законодатели вроде Солона приезжали в этот город. Историк здесь рисует картину общей культурной проекции Египта, которая была привлекательна для великих греков со времени Орфея и Гомера. Особо следует отметить его комментарии к египетскому законодательству, в том числе сравнение между египетскими и греческими законами, поскольку в других случаях Диодор в правовом поле немногословен.
Примечательно, что в ходе своего описания Фив он также говорить о храмовой библиотеке в Рамессеуме. Он в деталях описывает комнаты и их обстановку. Он упоминает зал рядом с библиотекой, площадь которого соответствует площади двадцати лож.
К сожалению, он умалчивает о функции этой комнаты. Что историк здесь лишь один раз упоминает о библиотеке во всей работе, лучше всего объяснить личным наблюдением. Но в принципе этот отрывок важен, потому что здесь Диодор описывает то, что он мог бы сказать об Александрии и о тамошней большой библиотеке. Только это сравнение показывает снова, что он не использовал фонды в Александрии, а вот в библиотеке храма в Фивах, возможно, бывал. Как туристу, интересующемуся местной историей, ему был предоставлен доступ к библиотеке, которая по причине важности Фив, возможно, была большой и значительной. Вследствие продолжительного правления Птолемеев эта библиотека должна была обладать солидным фондом греческих исторических работ. В этом месте Диодор мог бы, вероятно, изучать неповрежденные историографические работы и, возможно, также увидеть те сакральные египетские тексты, которые он часто упоминает в своей работе. Возможно, ему как гражданину сицилийского города, окружающая среда в Фивах или Мемфисе была из–за меньшего их размера более знакома и поэтому приятнее, чем жизнь в беспокойной Александрии. Здесь человек, не имеющий большой известности, скорее всего, мог установить контакт с жрецами и интеллигенцией или владельцами караванов из Эфиопии.
В ходе этого сообщения, очевидно, также были описаны календари, которые были значительно развиты в Египте. Даже спустя годы Диодор извлек прибыль от этих знаний при написании своей Библиотеки и после календарной реформы Цезаря. Факт, что он даже опубликовал более поздние выводы при написании своей всемирной истории, показывает следующее утверждение:
«Они подсчитывают дни не по луне, а по солнцу, дают каждому месяцу 30 дней и к каждым 12 месяцам добавляют еще 5 ¼ дней. Тем самым год заполняется» (1.50.2).
Это утверждение не может быть истинным, поскольку во времена Диодора нет свидетельств о длине египетского года в 365 ¼ дней. Однако оно разумно после 45 г. до н. э., то есть после его пребывания в Египте и в римском контексте. Возможно, Диодор, едва начав свой труд, узнал о календарной реформе Цезаря и ее египетских корнях, так что анахронически упомянул эту информацию при своем пребывании в Египте. Вероятно, он по–прежнему гордился тем, что получил соответствующую информацию о более продвинутом солнечном календаре египтян за годы до календарной реформы, находясь в Фивах.
Этнографические экспозиции о Египте в 1.30-34 по своей компактности не имеют аналогов в Библиотеке. Ни одна другая область Ойкумены не представлена Диодором так подробно и, прежде всего, настолько замкнуто, даже родная Сицилия.
Как долго Диодор оставался в Александрии и сколько времени он провел в самой стране, определить нельзя. Эллинистический мегаполис, несомненно, привлекал его. Годы спустя, как он уже пишет в своей 18‑й книге, он для него все еще является «самым красивым городом Ойкумены». Однако, нельзя игнорировать тот факт, что историограф из Сицилии не мог получить отличную репутацию, оставаясь в Александрии.
О дополнительных предприятиях Диодора в стране подсказок не приводится. Может быть, наряду с его более длинной поездкой по Нилу на юг от Александрии он совершил еще небольшие поездки в дельту Нила. Можно сказать, что Диодор, как когда–то Геродот, изучал страну и ее жителей с интересом. Поэтому его текст о Египте основан не только на том, что он узнал «только по слухам», но и на том, что он видел во время своего пребывания в стране своими глазами. Свидетельство о его непосредственном контакте с местным населением заключается в линчевании римлянина, который случайно убил кошку, священную для египтян.
Исследование отдельных остановок в Египте помимо Фив также выявило интересные аспекты автопортрета Диодора. Предположительно, он должен был бы в своих историографических исследованиях с большей охотой писать об Александрии. Однако, судя по мелким подробностям в Библиотеке, он не мог опираться на большие библиотеки или на интересных собеседников в египетской столице, а скорее ему пришлось прибегать к более скромным источникам информации, вроде библиотеки в Фивах, владельцев караванов или местных жрецов.
Чтобы компенсировать это, он, по–видимому, преувеличивал то немногое, что он мог предложить. В связи с этим неудивительно, что нам не найти подробных заявлений о его повседневной жизни в Александрии. И наоборот, о своем пребывании в Фивах и в других городах египетской глубинки Диодор, вероятно, написал бы гораздо больше. Однако, это не принесло бы ему славы, которая ему нравилась. Поэтому он в значительной степени скрывает это как неблагоприятную информацию о своей личности, поскольку они не соответствовали его автопортрету.

Результаты поездки в Египет

Результаты дискуссии о пребывании Диодора в Египте хорошо сочетаются с разработанным до сих пор биографическим рисунком и дополняют его дальнейшими аспектами. Будучи провинциалом без репутации и больших финансовых ресурсов, он не мог получить доступ к престижной большой библиотеке в Александрии или к важным политическим лицам в качестве собеседников для своей историографической работы в стране, но, очевидно, должен был удовлетвориться гораздо более скромными условиями труда. Относительно его деятельности в стране и ее представления, напротив, можно было бы установить поразительную склонность к самовыражению классически работающего историка. Все, что он упоминает в связи с поиском материалов, он преувеличивает с целью повышения репутации. Его избирательное раскрытие биографической информации нельзя отнести к скромности, но, скорее всего, он стеснялся собственной славы. Когда дело доходит до его персоны, Диодор в конечном счете колеблется между преувеличением и молчанием.
Можно разработать два новых аспекта для биографии автора. Во–первых, почему Диодор совершил свое первое обнаруживаемое путешествие в Египет. По–видимому, в соответствии с геродотовым идеалом, ориентированным на аутопсию, он сначала хотел отправиться туда, где начиналась история человечества. Для него лично пребывание остается важным, потому что за это время он, очевидно, осознал пределы того, что для него было возможно. Он, должно быть, понял, что с его ограниченными финансовыми ресурсами и на фоне его плана написать всемирную историю он не сможет путешествовать по средиземноморскому миру, как Полибий, и искать классический идеал. Скорее, он понял здесь, что работа в библиотеке, то есть деятельность как компилятора, быстрее приведет его к желаемому успеху. Возможно, это была довольно обычная для историографа причина, почему эта концепция возникла не на его сицилийской родине в результате его собственных соображений, а скорее появилась из–за отказа от аутопсии.
Второй новый аспект заключается в том, что Диодор, помимо близлежащей большой библиотеки Александрии и собеседников в стране, по–видимому, открыл альтернативные источники информации: местные элиты, жрецы или храмовые библиотеки вроде в Фивах. Это снова проливает значительный свет на социальный статус Диодора, а также на возможные для него пределы, и проявляет определенную близость к авторам вроде Эфора. Решение о поездке в Египет представляет собой важный шаг в его жизни. Что касается его историографической деятельности, то это предприятие сформировало Диодора. Поэтому не удивительно, что он подчеркивает эту остановку, как никакую другую в его жизни, с соответствующей гордостью, в работе. Эта гордость показана, например, в ярком заявлении об Эфоре, который во многом так похож на него и на его знание Египта:
«Этот историк [Эфор], сдается мне, не только не осматривал местности в Египте, но даже не интересовался у тех, кто знал, об условиях в этой стране» (1.39.8).
За этим стоит, наконец, его удовлетворение, что он в чем–то опережает других историков или крупных представителей их гильдии.

Сицилия как центр жизни историка

Сиракузы как место работы историка

Куда Диодор отправился сразу после своего пребывания в Египте около 56/55 г. до нашей эры, он не говорит, но вероятно, он поехал из Египта домой. Из–за многочисленных свидетельств в Библиотеке должно быть дальнейшим центром его жизни становятся Сиракузы: ни один другой город он не упоминает так регулярно и со столькими подробностями. Возможно, он не просто называет Александрию «самым красивым городом в Ойкумене». Диодор никоим образом не ограничивается сведениями о самих Сиракузах, но также предоставляет много интересной информации об окрестностях, о которой неизвестно ни в одном другом известном нам источнике.
Казалось бы, неизбежное предположение, что Диодор брал информацию о городе из истории Тимея, не обязательно должно приниматься. Одна важная причина говорит против этого: подробности о сицилийской метрополии рассеяны по всей работе, в том числе и в пассажах, для которых Тимей никоим образом не мог служить донором. Если же вся информация о Сиракузах у Диодора должна быть происходить только из доноров, для этого должна быть причина. Это наблюдение подтверждается многочисленными современными упоминаниями, в которых автор ссылается на сицилийские или сиракузские условия своего времени. Поэтому естественно, что многие сообщения в Сиракузах влились в Библиотеку на основе личного опыта или что он особенно любил брать их у доноров потому, что они описывали город, в котором он жил.
В целом в Библиотеке говорится об отдельных районах, гаванях, различных зданиях в городе или известных местах в окрестностях, а также о правовой системе и внутреннем распорядке. Из топографической информации о полисе можно было бы составить целую карту. Кроме того, он также подробно рассказал об исторических аспектах истории города. Сколько пространства он уделил обсуждению великих сиракузян, особенно заметно при сравнении с иногда кратким описанием главных героев Афин.
Например, в тринадцатой книге Диодор говорит о сиракузском народном вожде и законодателе Диокле (13.34.6). Однако, он, вероятно, спутал демагога с одноименным номофетом из архаической эпохи. Впрочем, он признал ошибку. Ибо в 13.35.3 он отмечает, что в конце пятого века законы номофета Диокла больше нельзя было разобрать как написанные на «старомодном диалекте». Очевидно, Диодор хотел остановиться об этом Диокле поподробнее, потому что, как он отметил в 13.35.5, «большинство историков сообщает о нем довольно поверхностно». Предположительно, он собрал много материала, кроме того, внимательно прочитал историю города, возможно, даже использовал уставы старых людей на том же древнем диалекте, но не совсем понимал расходящийся материал. Тем не менее, поскольку он хотел предложить подробное сообщение, он изложил предприятия двух омонимов под одним именем. Факт, что этот недавно созданный Диокл умирает так же, как и легендарный законодатель западных греков Харонд (середина 7‑го — конец 6‑го века), дает понять, что вновь созданная vita Диокла также обогащена анекдотическими элементами. Все сообщение, конечно же, не принесет славы историку.
Диодор представляет этого Диокла в знакомом черно–белом цвете как совершенно положительный феномен в сиракузской истории, законы которого были модифицированы другой позитивной фигурой, Тимолеонтом, и в этой форме существовали в его дни.
Кроме Солона или Клисфена, чтобы упомянуть только два примера, мы не слышали у Диодора ничего сопоставимого для истории Афин. Это снова показывает, насколько он зациклился на своем родном острове и особенно на Сиракузах. На особое значение города в жизни Диодора также указывает то, что, имея дело с историей города, он отступает от своего правила не приводить экспансивных речей. Поэтому в ходе своего доклада о сицилийской экспедиции Афин и нападении Карфагена в 13‑й книге он ставит в текст три длинные речи, Николая и Гилиппа (13.20.1- 32.6) и Феодора (14.65.1 - 69.5). Это означает, что он вполне готов допустить более длинные речи в исторической работе с точки зрения изображения своего родного острова, хотя в прооймии 20‑й книги он говорит, что они только утомляют читателя и отвлекут его от главного рассказа.
Это выдающееся отношение к Сиракузам резко контрастирует с изображением Александрии и Рима, двух городов, в которых Диодор, согласно самосвидетельству, жил долгое время и которые он также выделяет в своей работе из–за их истории. Еще более поразительным является сравнение с изображением Афин.
Источники Диодора о мифических временах (например, для Тесея), 5‑го и 4‑го веков, а также эллинизма, должны были подробно описать аттический полис с их известными зданиями. Тем не менее, мы не можем найти никаких заявлений в книге об архитектурных шедеврах города вроде Парфенона, театра Диониса, Агоры и т. п. История Афин также весьма схематична и лаконична. Не в последнюю очередь благодаря этим сравнениям с другими мегаполисами Средиземноморья, выделяются два ярких заявления, согласно которым Сиракузы являются самым крупным из всех греческих городов (13.96.4). Здесь автор восхваляет город, который является центром его жизни. С другой стороны, Александрия может занимать второе место, как уже упоминалось. В отношении своей родины Диодор напоминает своего «прототипа» Эфора, хотя и не столь заметно.
В дополнение к видной позиции Сиракуз работа также содержит постоянно позитивные намеки на Сицилию или заявления, в которых остров, по крайней мере, служит контрольной точкой. Длинные отрывки из книг 34/35 и 36 о великих рабских восстаниях на Сицилии показывают, что Диодор подробно описывал исторические события из непосредственного прошлого своей родины.
Кроме того, вставляемые географические описания бросаются в глаза. Они содержат в нескольких местах снова и снова культурные детали, которые не были бы необходимы для понимания сюжета, но в целом, однако, дают лучшее описание региона во всем труде. И, наконец, Диодор всегда ссылается на свое время. В дополнение к мифу о Кроне он указывает, например, что возвышенные места до сих пор называют сегодня на Сицилии Крониями (3.61.3). К рассказу о разрушении карфагенянами Гимеры в 409 г. он добавляет, что этот район оставался необитаемым до его времени (11.49.4). Со столь существенным предпочтением Сицилии неудивительно тогда, что историка уже в древние времена наделили эпитетом «Сицилийский».
Островная столица Сиракузы также находится в центре его историографической работы. Особенно здесь и, возможно, в некоторых соседних городах, например в Таормине, он, возможно, имел доступ к библиотекам. Другим источником информации могли быть торговцы и матросы в главном порту города, хотя, к сожалению, он не сказал об этом ни слова. Кроме того, в городе, известном как Сиракузы, он мог легко приобрести литературу, купив ее на книжном рынке, обменяв или позаимствовав и скопировав. И отсюда он мог свободно отправляться на корабле в свои путешествия.
Возможно, более благоприятная ситуация в Сиракузах по сравнению с его родным Агирием, предположительно в сочетании с его библиофильством заставила его сделать первоначальную формулировку о том, что будет непросто получить необходимую литературу интересующемуся историей читателю. Когда он пишет в Прооймии, что хочет представить компактный обзор всемирной истории, он, возможно, думал о тех читателях, которые не жили в мегаполисе или не могли позволить себе собственную библиотеку. Поэтому, на мой взгляд, утверждение, что у него были проблемы с приобретением книг, терпит неудачу. Напротив, кажется, что не без гордости автор провозглашает в Прооймии, который был написан после завершения работы, что он освоил все трудности в получении литературы.

Экономическая база автора

Экономическая ситуация с Диодором обсуждалась несколько раз. У него не был ни профессии, ни покровителя, которые стали бы его источником существования как историографа. Кроме того, было правдоподобно, учитывая его образование, а также его пребывание в Риме и Египте, что он финансово обеспечивался надлежащим образом из дома. Однако, для обучения в одной из известных риторических или философских школ родительских средств либо не хватало, либо необходимость в этом не была замечена. Утверждения о его путешествиях указывают в том же направлении: что Диодор рассказывает о своем пребывании в Египте и Риме, ясно дает понять, что он мог позволить себе эти поездки, но не мог сделать их комфортабельными или даже роскошными.
Более пристальное изучение экономической основы Диодора показывает, что в Библиотеке нет свидетельств по этому вопросу. Происхождение Диодора из сельского района Сицилии, и факты, собранные на сегодняшний день о нем, предполагают, что историк был отпрыском землевладельческой семьи, которая была достаточно богата, чтобы позволить ему стать историком. Этот тезис будет подтвержден ниже.
Так что можно найти много замечаний по сельскому хозяйству и особенно по выращиванию зерна, которые часто имеют весьма конкретное отношение к его родному острову. Он часто подчеркивает плодородие Сицилии и ее аграрное процветание. Это прежде всего классические продукты Сицилии, в том числе масло, зерно и вино. Он утверждает, что сицилийцев не удивляет, что происхождение выращивания зерна нужно искать на Сицилии. Его указания на лес в Сицилии также подтверждают, что его точка зрения ориентирована на сельское хозяйство. Замечательным в этом контексте является его комментарий о пиве, которое тоже был подарком Диониса, и вино ему уступает. Возможно, Диодор узнал и оценил пиво в Египте, где оно было популярно. Тем не менее, это не просто общий акцент на сельское хозяйство во всех его аспектах, с которым сталкивается весь труд. Для Диодора существование зерна и вина имеет смысл цивилизованной жизни и культуры. Пустынное место определяется отсутствием этих двух продуктов (19.97.3). Заявления об аграрной экономике на домашнем острове Диодора не имеют отношения к политическим событиям, отражающим характер его работы. Факт, что он имел особое, по–видимому, личное отношение к сельскому хозяйству, также находит отражение в том, что он не ограничивает свои замечания по сельскохозяйственному сектору своей родиной. Сопоставимая информация также может быть найдена о других обсуждаемых Библиотекой областях ойкумены. Особого внимания заслуживают его замечания о фермерах и их статусе в обществе. До сих пор исследования рассматривали этот аспект лишь частично и с точки зрения социально–критической ориентации автора. Например, Индия описывается как идеальное общество с особым дополнением, что даже там фермеры будут избавлены от войны из–за признания их социальной необходимости:
«Законы в Индии также способствуют предотвращению голода. Хотя враги у других народов на войне опустошают землю друг друга и стремятся сделать невозможным дальнейшее ее развитие, у индов крестьяне считаются священными и неприкосновенными. Даже в присутствии враждебных армий они могут возделывать землю, не беспокоясь об опасности. Хотя обе воюющие стороны убивают друг друга в бою, крестьян они оставляют целыми и невредимыми (поскольку те являются общими благодетелями всех) и не поджигают поля на враждебной территории и не рубят деревьев» (2.36.6 -7).
Диодор повторяет это отступление в 2.40.4-5 лишь с минимальным изменением. Это скорее указывает на то, что эта тема для него важна. С другой стороны, он отдает крестьянам второе по важности место в общественном строе. В утопическом идеальном обществе Панхайе, который расположен в южном океане, есть три сословия: жрецы, крестьяне и солдаты. Это правда, что Диодор — что неудивительно — назначает руководство жрецам. Тем не менее, он описывает крестьян и их важность, безусловно, наиболее подробно. Это особенно заметно, потому что он упоминает воинов лишь как группу населения.
Вымышленный и теоретизированный фон этих двух отрывков нас не интересует. Четкое разделение крестьян и солдат при одновременном подчеркивании первой группы важно в обоих случаях. Именно крестьяне способствуют общему благу общества. Если они преуспевают и им разрешено выполнять свою работу, общество получает пользу даже в периоды кризисов. Эта картина подкрепляется тем фактом, что Диодор снова и снова ссылается на беззакония различных стратегов, которые грабят или опустошают страну в случае неудачных кампаний.
Очерченные условия можно без труда перенести на собственное время Диодора. Здесь была прежде всего великая внутренняя римская борьба, начиная с сицилийских рабских войн до гражданской войны 43-36 гг., которая нанесла серьезный ущерб острову. Мародерство солдат и разорение сельского хозяйства было хорошо известно Диодору. На его глазах его родной остров стал базой Секста Помпея и был завоеван Агриппой для молодого Цезаря. Правление Помпея и, в особенности завоевание Августа наверняка было экономическим коллапсом для острова. На этом фоне следует отметить замечания Диодора по Тимолеонту, которого он хвалит за восстановление сицилийского сельского хозяйства после кризиса, что привело остров к новому экономическому процветанию.
Разумеется, накопление соответствующих утверждений о сельскохозяйственном секторе должно рассматриваться как преднамеренное решение автора. В то же время идеализация сельской жизни, столь популярная в древности, является мотивацией для этих заявлений. Поскольку объяснения по сельскохозяйственному сектору распространяются по всей истории, можно предположить, что Диодор намеренно отобрал тексты из своих собственных работ и включил их в свою Библиотеку. Причина этого отбора, вероятно, заключается в том, что он и его семья относятся к помещикам Сицилии, которым не в последнюю очередь от внутренних римских конфликтов 1‑го века до нашей эры приходилось страдать снова и снова.
Это предположение объясняет многие аспекты его жизни и работы, начиная от обучения дома и заканчивая экономической базой, которая позволила ему посвятить более 30 лет написанию истории.

Итог

Отправной точкой является утверждение, что информация о человеке Диодоре почти не существует в работах других древних писателей. Все данные о нем должны быть взяты из его Библиотеки, из которой, однако, менее 40 процентов сохранилось в связных текстах. Самые последние книги, которые были близки к собственному времени Диодора и которые, возможно, были наиболее ценны для понимания Библиотеки, утеряны за исключением нескольких фрагментов.
Если сложить мозаику, можно набросать следующее: Диодор предстает как туземный сикул, который, по–видимому, не происходил из особо обеспеченной семьи, но был достаточно имущим, чтобы посвятить себя историографии. Этот незаметный фон может быть одной из причин, почему он не распространяется о себе самом. Из его жизненной среды и экономической ситуации в его Библиотеке можно увидеть некоторые свидетельства, чтобы охарактеризовать его как землевладельца без политического или военного опыта.
Его рождение в Агирии, одном из средних центров внутренней Сицилии, незадолго до 90 г. до нашей эры выпало на турбулентную фазу угасающей Римской республики. Степень, в которой многочисленные войны его времени конкретно првлияли или сформировали его биографию, трудно определить в подробностях. По крайней мере, в многих критических заявлениях он жалуется на господство произвола, жестокость в войне и нападение на крестьян. В этом смысле можно предположить, что пока Секст Помпей возглавлял борьбу в Сицилии, он находился в Риме. Однако он, похоже, провел большую часть своей жизни на родном острове, вероятно, в Сиракузах, о чем свидетельствуют многочисленные подсказки в работе.
В одном из немногих отзывов говорится, что он путешествовал по Европе и Азии. Это утверждение, однако, преувеличено. Свидетельства могут только подтвердить пребывание в Египте в период между 60/59 и 56/55 до н. э. и в Риме где–то в 43/42 г. до нашей эры. Есть также указания на небольшие поездки в Тирренском море и на Мальту, возможно, по дороге в Рим и Александрию.
Что касается его образования, оно, вероятно, не выходило за рамки базового обучения в пределах обычных уроков грамматики, и поэтому он был самоучкой. Конечно, судя по его исторической работе, он обладал твердыми литературными знаниями, но не теми, которые сделали бы его методически или стилистически историком уровня Полибия. Это предположение поддерживается не в последнюю очередь его дистанцированием от риторов и философов, а также, как правило, лингвистическими качествами и составом его Библиотеки. Его знание латыни было довольно средним и годилось лишь для повседневного общения в ​​римской провинции. На фоне очерченной Vita поэтому неудивительно, что автор воспользовался несколькими возможностями, позволяющими выделить его собственные достижения или контакты.
Для его деятельности как историографа египетское путешествие, кажется, было особенно значимым. В ходе этого пребывания он, очевидно, перешел к компиляторской работе. Историография, после всего, что мы можем сказать о Диодоре, была его главной задачей в жизни, которая, по его собственным словам, связывала его в течение 30 лет. Он смог завершить свою работу при жизни и, вероятно, опубликовал ее целиком незадолго до своей смерти, где–то после 30 г. Сочетание провинциального и социального фона, экономической ситуации и школьного образования оказало сильное влияние на него и на его понимание истории и ее функций.