Предисловие

Автор: 

Каутский К.

(К немецкому переводу книги Сальвиоли),
Из современных наук история хозяйства принадлежит к числу тех, что чрезвычайно быстро расширяют поле своих исследований и большею частью вознаграждаются быстрым нарастанием полноты материалов. Несмотря на это, картина античного хозяйства, которой мы располагаем, и очень спорна и очень неясна. Виною тому, пожалуй, в меньшей степени недостаток сведений о прошлом, чем недостаточное познание настоящего. Лишь изучение непосредственно окружающего нас мира может дать нам познания и методы, помогающие ориентироваться в более от нас отдаленных областях. Мы никогда не получили бы ни малейшего представления о химической природе звезд, если бы побоялись ближе подойти к химии составных частей нашей земной коры. Лишь основательнейшее изучение земли могло привести нас к предпосылкам изучения звездного мира. Точно также мы не были бы в состоянии, с некоторой уверенностью, воссоздать по немногим найденным костным остаткам вымерших животных их общий вид, если бы усомнились усерднейшим образом изучить анатомию и физиологию ныне существующих животных.
То же — и с историей хозяйства. Невозможно понять экономические отношения древности и ясно представить себе их взаимосвязи, не уразумев современного способа производства во всем его своеобразии и решительно не раскрыв законов его хода и развития.
Но нерешительность в этом отношении отличает буржуазную экономическую науку, и в этом — ее различие с научным социализмом. Эта нерешительность может быть несознательной и непреднамеренной, но это нисколько не ослабляет ее вредного действия. Оно сказывается, естественно, лишь на практических проблемах современности, но этого достаточно для того, чтобы затруднить и изучение проблем прошлого, давно отошедших от сферы современных противоречий интересов, затруднить тем более, чем отдаленнее это прошлое, и чем скуднее и неопределеннее его остатки (памятники).
Исключительно этой нерешительностью приходится объяснять то обстоятельство, что, вместо Марксова объяснения хода хозяйственного развития, может получить господство в истории хозяйства теория Бюхера, представляющая только ухудшенное переложение учения Маркса.
Для Маркса история хозяйства есть история развития способов производства. Это развитие принимает твердые формы, соответственно легко установимые, поскольку речь идет о технике производства. Совершенно иначе обстоит дело с формами производства, представляющими не отношение человека к природе, но отношения людей между собою в их борьбе с природой, то–есть: экономические отношения. Эти последние отношения, естественно, очень сильно определяются техникой; они должны, например, быть совершенно иными там, где существует развитая железнодорожная сеть, нежели там, где собственные ноги человека являются единственным средством передвижения его. Но экономические отношения не идентичны с техническими.
Насколько последние облекаются в определенные, ясно распознаваемые формы, настолько первые — текучи и все труднее распознаваемы, тем труднее, чем больше развивается производство, чем значительнее производственные коллективы, чем разнообразнее их техника, чем древнее их история: на ее протяжении старые, пережиточные формы все более переплетаются и смешиваются с новыми.
Не легко дать Ариаднову нить, которая позволяла бы не затеряться в этом лабиринте. Скорее всего это возможно с помощью руководящих указаний, данных нам Марксом.
Естественнейшим способом производства Маркс признает первобытный коммунизм. Люди живут маленькими группами–обшинами, каждая из которых сообща использовывает почву, это важнейшее средство производства, и сообща владеет ею, поскольку в такой примитивной обстановке может идти речь о ясных имущественных отношениях. Работа протекает в рамках общественных привычек и по общественно–согласованным планам, а продукты труда принадлежат обществу и распределяются между членами его равным образом по общественно–согласованным правилам.
Продукты остаются внутри произведшего их общества и им потребляются.
Развитие техники приводит к тому, что отдельные общества начинают производить излишки по сравнению с потребляемым ими самими. Одновременно развивается и общение: отдельные группы приходят в более частое и более живое соприкосновение с другими группами, живущими на другой почве и в других условиях и потому производящими другие продукты. Так создается условие для обмена излишков и расширения каждой группой круга потребляемых ею продуктов.
Производство для собственного потребления начинает отступать на второй план, а производство на обмен приобретает все большее значение. Но вместе с тем начинается вытеснение общественного производства частным производством. Частная собственность на продукты распространяется на все большее число областей, а с ней развивается частная собственность на средства производства и под конец — и на самое важное из них, — на землю. На этой ступени развития свободный работник сам владеет, как правило, своими средствами производства и распоряжается своими продуктами, выменивая их на другие. Каждый производит теперь все больше ему самому ненужных продуктов и потребляет продукты, не произведенные им, но полученные в обмен на свои продукты.
С частной собственностью на средства производства создается, однако, также возможность потери отдельным работником своих средств производства, превращения его в неимущего, в пролетария. На другой стороне создается возможность превратить самого отдельного работника в частную собственность, в раба, занятого в частном производстве, и, наконец, возникает возможность для отдельных производителей присвоить себе и накопить средства производства многих других, чтобы затем пустить их в эксплуатацию с помощью купленных несвободных рабочих или передать их неимущим свободным рабочим в эксплуатацию из доли продукта, например, — в испольную аренду. Это накопление богатства может стать массовым явлением уже до появления капиталистического способа производства, стать своего рода «первоначальным накоплением капитала», как называет его Маркс, различнейшими насильственными способами и в том числе войной. Уже на заре истории, у вавилонян и египтян, мы находим временами случаи такого массового накопления. Разительнейший пример его в античном мире представляет то массовое накопление, о котором преимущественно говорит настоящая книга, и которое было осуществлено армиями Рима.
Каждый из этих случаев накопления всегда раньше или позже кончался падением того государства, в котором оно совершалось. Лишение массы работников их средств производства приводило в конечном итоге к хозяйственному и политическому параличу, к падению государства, становившегося добычей соседних более диких народов, еще живших в более первобытных условиях. Это было уделом каждой известной нам развитой античной культуры как в долинах Евфрата и Нила, так и на берегах Средиземного моря.
Новый хозяйственный элемент проявился лишь в Северной Европе с начала пятнадцатого столетия, когда и для нее наступила эра первоначального накопления.
Во всяком случае, Испания и Португалия, опередившие в этом отношении Северную Европу, пришли в конце концов к такому же параличу, как и государства античного мира. Северные же государства атлантического побережья пришли, благодаря благоприятному стечению обстоятельств, к тому, что из пролетаризации большинства своего населения и концентрации больших богатств в немногих руках, при одновременном развитии мирового общения, развили новый, капиталистический способ производства, собирающий многочисленные наличные пролетарские рабочие силы для массового производства. Этому массовому производству накопленные большие богатства доставляют, благодаря одновременному развитию естествознания, мощные средства, а новые средства массового интернационального общения создают одновременно необходимый для массовых продуктов обширный рынок.
Одновременное образование массового пролетариата и концентрация колоссальных богатств в немногих руках, бывшие причиной общественного распада в древнем Риме и даже в более поздней Испании, становятся с семнадцатого столетия и прежде всего в Англии исходным пунктом нового более совершенного, капиталистического способа производства, чрезвычайно укрепляющего силы государства и общества и в быстром победном шествии овладевающего миром, но в то же время и создающего в своих недрах нового мощного врага себе, — пролетариат, превращающийся из паразита в основу общества и тем самым приобретающий все большую мощь. Конец, уготованный древне–римскому обществу германскими варварами, угрожает капиталистическому обществу со стороны его собственных рабочих. Но последние не станут, подобно первым, разрушать общество, чтобы на развалинах его вновь установить примитивный способ производства и еще раз начать сначала весь ход развития: они владеют волей и способностями в высшей мере усовершенствовать тот способ производства, носителями которого они сами являются. Они добьются этого тем, что положат конец частной собственности на могуче выросшие средства производства и тем превратят их из орудия эксплуатации и деградирования масс в источник богатства, культуры и досуга для всех.
Таково — Марксово понимание хозяйственного развития. Он нигде так точно и ясно не изложил его, но, если собрать его разрозненные замечания на эту тему и приложить вытекающий из них метод к известным фактам хозяйственной истории, то получится только–что намеченный ход мыслей.
В противовес ему Бюхер выдвигает следующие три ступени хозяйственного развития:
1. Ступень замкнутого домашнего хозяйства (чистое собственное производство; хозяйство, не знающее обмена), когда блага, произведенные в хозяйстве, в нем же и потребляются.
2. Ступень городского хозяйства (производство на заказ, или ступень прямого обмена), когда блага переходят из производящего их хозяйства непосредственно в потребляющее их хозяйство.
3. Ступень народного хозяйства (товарное производство, ступень обращения благ), когда блага должны, как правило, пройти через ряд хозяйств, прежде чем попасть к потребителю их. («Возникновение народного хозяйства», 4-ое изд., стр.108).
Последовательность этих трех ступеней приблизительно соответствует направлению, в котором происходит, по Марксу, экономическое развитие общественного производства, простое товарное производство, капиталистическое производство. Но Бюхер и Маркс различаются не только в том, что Бюхеровы ступени представляют значительно более неподвижные и твердые формы, чем текучие фазы развития у Маркса. Не одинаковы у обоих и сферы их внимания. У Маркса она — гораздо шире, охватывая всю историю хозяйства. Его точка зрения позволяет проследить имевшее до сих пор место хозяйственное развитие от самых ранних зачатков его и во всей полноте и многообразии его, а также открыть в нем зародыши будущего. Бюхер правда, также утверждает, будто охватывает в своем делении все хозяйственное развитие, но дает на каждой ступени лишь единичное явление, часть, вместо целого.
Так, на место общественного производства Бюхер ставит, в качестве первой ступени, замкнутое домашнее хозяйство, т. — е. одну из многих форм общественного производства и притом последнюю из них, образующуюся во время разложения первобытного коммунизма и проходящую через всю эпоху простого товарного производства и рядом с ним вплоть до порога капиталистического способа производства.
Точно так же производство на заказ представляет лишь одну из форм простого товарного производства. Если даже ограничить последнее одной. формой городского хозяйства, хотя товарообмен наблюдается уже задолго до образования городов, еще в стадии кочевого хозяйства, то и тогда товарное производство горожан невозможно без одновременного товарного производства селян. Крестьянин, доставляющий в город на продажу скот, зерно, шерсть, лен и т. п., не раз все–же продает их не непосредственно потребителям. Он продает свой скот мяснику, который уже передает мясо потребителям, зерно — пекарю или, быть может, лишь мельнику, который продает муку пекарю, изготовляющему тогда хлеб для потребителей. И шерсть он продает, конечно, не тому, кто хочет носить суконный костюм, но торговцу шерстью или суконщику. В самом городе существует множество ремесленников, производящих точно также для торговца или для дальнейшего производителя, а не непосредственно для потребителя.
Но раз мы находим уже при простом товарном производстве целый ряд товаров, «долженствующих пройти через ряд хозяйств, прежде чем попасть к потребителю», то, разумеется, не подходит придавать этому свойству значение характерного признака для следующей ступени, — для «народного хозяйства», которое сам Бюхер однажды называет «капиталистическим хозяйством». Но, конечно, какой другой признак придумать для капиталистического хозяйства в отличие его от простого товарного производства, если заодно с Бюхером принимать во внимание для характеристики различных способов производства не весь их процесс производства в целом, а лишь кусочек его, — обращение готового продукта? Общественная роль рабочего в процессе производства, его общественное право на средства производства и продукты труда кажутся Бюхеру при характеризовании различных способов производства чем–то, не относящимся к делу. Его интересует при этом лишь вопрос:, как попадают готовые продукты в руки потребителя? Характерно, что точно также, как современная буржуазная теория стоимости, теория предельной полезности, так и современная буржуазная теория хозяйственного развития сторонится от процесса производства и рассматривает, как «хозяйство», лишь обращение готовых благ.
Б своем пространном исследовании относительно происхождения народного хозяйства Бюхер упоминает о наемном труде лишь в двух коротких предложеньицах. Один раз на стр.161: «… Возникает массовое производство с разделением труда в мануфактурах и на фабриках и с ними сословие наемных рабочих» И ни одного слова более об этом предмете. Затем на стр, 167 значится: «… Где нужен чужой труд, он оказывается по отношению к производителю постоянно — принудительным (рабским, крепостным) — на первой ступени, длительно–служебным — на второй, и коротко–договорным — на третьей». Это — все, что мы узнаем об общественном положении рабочего Видно, что к нему подходят, как к совершенно постороннему и вполне безразличному вопросу; коротко, но не хорошо. Ибо рабство — отнюдь не особенность производства для собственного потребления. Рабы и крепостные достаточно долго и часто работали в товарном производстве. И просто абсурдно — видеть экономическое своеобразие наемного труда при капиталистическом способе производства в краткости договорного отношения. А это–то и отличает для Бюхера капиталистический способ производства от всех остальных. Оставим здесь совершенно без внимания, что различие в продолжительности рабочего договора в ремесле и в крупной индустрии не является ни всеобщим, ни основным. Но прежде всего: действительно отличительнейшая особенность современного наемного труда не только не подчеркивается в только–что приведенном тезисе Бюхера, но и прямо–таки отрицается. Ведь, этот тезис начинается словами: «где нужен чужой труд, он оказывается… коротко–договорным на третьей ступени». Таким образом, он оказывается лишь иногда нужным. Но именно третью ступень, капиталистический способ производства, характеризует то, что при нем «чужой труд» нс–является чем–то, лишь случайно нужным, но многократно отсутствующим без всякого вреда для производства; что «чужой труд» с силой необходимости обусловливается самим характером способа производства; что на «третьей ступени» «чужой труд» является формой труда вообще; что наличие его образует предпосылку всего производственного процесса.
Видно, что три ступени Бюхера, поскольку они отличаются от Марксова изображения развития различных способов производства, являют собой не меньше, чем прогресс. Очень далекие от того, чтобы сообщить характеристике отдельных способов производства большую остроту и точность, они сглаживают их различия, совершенно оставляя без внимания важнейшие точки зрения.
И не вопреки этому, но именно вследствие этого, воззрения Бюхера проникли в буржуазную экономическую науку. Классическая школа стала для нее шаткой, когда — именно под влиянием «Капитала» Маркса — с очевидностью выявилось, что законы капиталистического товарного производства не являются вечными законами природы, но лишь законами преходящей исторической фазы. Этим доказывалось, что капитализм — преходящ, а это становилось очень опасно в виду растущего пролетарского наступления, угрожавшего тем, что тотчас за теоретическим познанием последует практическое действие.
Здесь очень кстати подошло Бюхерово открытие. Оно признает, что капиталистическое хозяйство — лишь преходящее историческое явление. Но что характеризует, по Бюхеру, это явление? Тот факт, что блага должны, как правило, пройти через ряд хозяйств, прежде чем попасть в руки потребителя. Ни слова о частной собственности на средства производства, об отсутствии собственности у наемных рабочих. Если эти черты характерны для капиталистического способа производства, они исчезнут и должны исчезнуть вместе с ним, как только пролетариат достаточно окрепнет. Насколько безмятежнее рисуется дальнейшее развитие нынешнего «народного хозяйства», если отличительным признаком его является только прохождение благ через различные «хозяйства», а наемный труд представляет собой постороннее попутное явление!
Благодаря этому ложному освещению современного способа производства, воззрения Бюхера получили господство в буржуазной истории хозяйства и, между прочим, затемнили важнейшие моменты для понимания экономики античного мира. Не удивительно, что историки и исследователи, античного мира заявляют о несогласуемости теории Бюхера с обнаруженными ими фактами.
Но, экономически невышколенные, эти историки не в состоянии в достаточной мере распознать, чем отличаются хозяйственные явления древности от хозяйственных явлений нашего времени Они слишком сближают те и другие. Так им остается ограничиться обнаружением отдельных хозяйственных явлений. Это — в высшей степени важная и благодарная работа, успех которой, однако, тем настоятельнее требует теоретического обобщения и переработки богатого нового материала.
Достойное внимания начало этому кладет, по моему, настоящая книга. Автор ее — основательный знаток хозяйственных отношений не только древности, но и средневековья. С 1884 года он — профессор итальянских университетов: сначала — в Палермо, а с 1903 года — в Неаполе на кафедре истории и философии права.
Его интерес к исследованию прошлого не повлек за собой равнодушия к современности: с жаром обратившись к ее проблемам, он пошел при этом совершенно другими путями, чем значительное большинство его коллег. Он не примкнул к буржуазии, а также отверг — величественную с виду, а в сущности жалкую — рисовку надпартийной объективностью, увиливающей от всякого ясного ответа и отвечающей вопросительным знаком на неотложнейшие задачи момента. Сальвиоли присоединился к небольшой, но избранной горсти профессоров, решительно причисляющих себя к пролетариату и представляющих славное своеобразие итальянской университетской жизни, Сальвиоли вступил в социалистическую партию, сотрудничал в партийной прессе и выступал с докладами и даже был в 1894 году — правда, безуспешно — партийным кандидатом в парламент.
Все–же его социалистический интерес к науке дал гораздо большие результаты, чем интерес к практической политике. Он изучил марксизм и освоился с историческим материализмом и ходом мыслей «Капитала», каковые и сумел в высшей степени осмысленно и плодотворно применить к своим научным занятиям историей хозяйства.
Нельзя назвать его ортодоксальным марксистом. Так, например, он не целиком приемлет терминологию Маркса и иногда употребляет слово «капитал» в такой связи, где Маркс предпочел бы выражения «деньги» или «средства производства» или «запас продуктов». И исторический материализм он понимает иначе, чем мы, ортодоксальные марксисты, принимая, что этот материализм сводит всякое общественное действие на экономические мотив ы, тогда как мы объясняем всякое общественное своеобразие особыми экономическими условиями.
Все–таки эти отклонения не дают нам основания не признать, что ум и пытливость Сальвиоли были обогащены и оплодотворены изучением Маркса. Именно исторические рассуждения в третьем томе «Капитала» раскрыли пред Сальвиоли множество новых перспектив и дали ему толчки для наилучшего использования его знания античного мира. Плодом десятилетнего труда его была настоящая книга, впервые появившаяся на французском языке (Le capitalisme dans le mond antique. Перевод с итальянской рукописи А. Бонне. Париж, 1906 г. Изд–во Giard & Brière). Она так захватила меня, что я побудил моего сына Карла перевести ее на немецкий язык и посоветовал моему другу Дицу издать этот перевод, на что Сальвиоли охотно согласился. Она — ученый труд, но написана так ясно и легко–понятно, что для понимания ее совершенно не требуется никаких специальных знаний. Она — понятна и для читателей, не знающих древних языков и незнакомых с античной историей. Конечно, знание римской истории, хотя бы только поверхностное, облегчает понимание книги Сальвиоли. Тому, кто хотел бы пойти в своих занятиях историей античного хозяйства дальше книги Сальвиоли, можно прежде всего рекомендовать «Падение рабства в древнем мире» Чиккотти, представляющееся прекрасным дополнением ее именно для греческой эпохи. Я не хочу сказать этим, что я согласен с каждой деталью в этой книге, но в истории античного общества еще так много неясного и спорного, что вряд–ли найдется два автора, вполне согласных в освещении ее.
Возможен вопрос, целесообразно–ли, чтобы располагающие ничтожным досугом рабочие жертвовали частью его на занятия древностью, вместо того, чтобы сосредоточить весь свой интерес на современном.
На это следует возразить, что современность, несомненно, требует всего их интереса, но что полное понимание современности предполагает некоторое знакомство с прошлым. Если, как мы видели вначале, пространственно и во времени отдаленное не может быть понято, пока мы не разберемся в непосредственно окружающем нас, то можно также, напротив, утверждать, что для более глубокого понимания ближайшего к нам требуется предварительное проникновение в более отдаленное от нас.
Единственное, что можно познать в вещах или явлениях, это — их различия. То, что мы называем свойствами вещи, суть в действительности признаки, коими она отличается от других вещей. Вещь сама по себе не может, таким образом, никогда быть действительно познанной, но каждая вещь или каждое явление познаются лишь через сравнение с другими вещами или явлениями. Таким образом, мы должны также для познания капиталистического способа производства сравнить его с другими способами производства. Это сравнение произошло уже на заре его на том противоречии, в какое он впал по отношению к способу производства, из коего сам вырос в эпоху угасающего феодализма. Но мы тем лучше поймем капитализм с его проблемами и тенденциями, чем разнообразнее способы производства, с коими он сравнивается. Отсюда — большой интерес нашей партии к истории первобытного мира. Это относится, конечно, и к классической древности.
Эпоха конца ее, т. — е. как–раз тот период, о котором преимущественно повествует Сальвиоли, имеет для нас особенное значение еще и потому, что никакой другой до него не подошел так близко к капитализму, никакой другой не выдвинул проблем, столь соприкасающихся с проблемами нашего времени.
Существеннейший продукт того периода — христианство — остался и до наших дней могучим фактором практической политики, фактором, конечно, чисто–тормозящего свойства, с тех пор как вырос современный капитализм, но фактором, с которым последнему не справиться. Продукт античного капитализма может быть полностью преодолен лишь с помощью продукта современного, промышленного капитализма, — лишь с помощью социализма.
Так содержание настоящей книги многими нитями связывается с боями нашего времени.
Берлин. К. Каутский,
Март 1912 года.

Введение

Наука может изучать явления экономической жизни двумя способами: в их реальном, объективном виде, какими они являются во времени и в пространстве; или в их субъективно–отраженном виде, т. — е. какими они являются в изображении и представлении людей, какие чувства они в людях вызывают, и как последние их понимают. Каждый из этих способов имеет свои достоинства: при помощи первого способа можно выяснить характер и сущность явлений экономической жизни, формы, в которые они облечены, и законы, которые ими управляют; при помощи второго способа — мысли и чувства, которые служат источниками познания экономической жизни. До сих пор придерживались преимущественно второго способа. Много прекрасных трудов знакомят нас с происхождением и развитием теоретической экономической мысли и с достигнутыми ею в течение времени и в разных странах успехами; таким образом, взгляды не только великих, но даже и второстепенных писателей, как древних, так и более современных были изложены и рассмотрены со всех сторон. Ни для кого не тайна, и нет никаких сомнений относительно того, что думали Тюрго и Смит; равным образом мы прекрасно осведомлены об экономических учениях Аристотеля и Цицерона и даже китайских государственных деятелей.
Изучение же фактической стороны экономической жизни сделало до сих пор лишь слабые успехи, и только относительно немногих вопросов все ясно и нет никаких сомнений. К тому же этих фактов много, они сложны, и не так легко, выделив самое существенное, свести их к простым формулам. Все, что относится к производству, торговле и кредиту в эпохи не столь далекие от нас, а тем более в отдаленные, вырисовывается перед наблюдателем в туманных очертаниях; последнее не дает возможности ясно видеть, что связывает эти, на первый взгляд различные явления, и точно определить те многочисленные отношения, которые между ними возникают и обнаруживаются без конца. В отношении к античному миру все эти затруднения, вытекающие из самой природы явлений экономической жизни, увеличиваются еще из–за небольшого числа документальных данных. Количественные данные отсутствуют почти целиком, качественные же отрывочны, и в общем их недостаточно, чтобы нарисовать полную картину развития экономической жизни. Кроме того, каждый писатель внес в сообщаемые им сведения часть своих предубеждений в зависимости от своего партийного и общественного положения и от своего философского миросозерцания. Например, греческие писатели предприняли ряд теоретических исследований относительно явлений экономической жизни; но они их подчиняют все время своим исследованиям практической философии: они занялись экономической этикой, а не политической экономией и пытались доказать, что истинное счастье не состоит в обладании богатством.
Так как сведения и исследования о фактической стороне экономической жизни, сообщенные историками или дошедшие благодаря надписям на памятниках, недостаточны, то не удалось вполне точно установить, какой ступени экономического развития достигли цивилизации древних вообще, а греков и римлян в частности, отличалась–ли их экономическая жизнь от нашей, и в какой степени.
Как известно, экономисты разделили экономическую историю на определенное число периодов. Мы будем иметь случай видеть, какую цену можно придавать этим классификациям. Ведь история развития экономической жизни показывает нам, что каждый народ прошел ряд весьма различных ступеней развития, и что пережитые им состояния экономической и социальной жизни значительно отличаются друг от друга. В ряде сменяющихся состояний наблюдается переход от низших форм к высшим переход постепенный, измеряемый столетними периодами, а история человечества представляется нам не в виде движения по прямой линии, а по восходящей кривой с наступающими по временам периодами упадка. Это движение можно констатировать в формах производства, в обмене в условиях распределения и производства благ, в способах удовлетворения материальных и духовных потребностей, в юридическом, экономическом, социальном и политическом положении нисших классов населения, одним словом во всей совокупности условий человеческого существования, поскольку последние зависят от экономических условий.
Экономисты пытались свести, представить все разнообразие форм экономической жизни, как известное число ступеней развития ее, где каждый народ со своей цивилизацией обязательно найдет свое место. Исходя из социально–экономического производства, некоторые высказали гипотезу, что экономическая жизнь в своем развитии прошла пять стадий: дикий быт, быт пастушеский, быт земледельческий, быт земледельческо–промышленный и быт земледельчески–промышленно–торговый. Это система Листа, Рошера и Левас–сера. Ле–Пле (Le Play) и его школа, исходя из экономической структуры общества, форм производства и его техники, нашли три стадии: период производства самопроизвольного (âge des productions spontanées), период производства искусственного {âge des productions artificielles) и период производства капиталистического (âge de la production capitaliste).
Основой учения Маркса и школы исторического материализма послужило то, что на общий ход развития и организации общества влияют главным образом формы производства. Маркс никакой классификации не предложил, но он дал ключ к объяснению истории, к чему мы еще вернемся. Другие экономисты, в основу своей классификации экономической жизни кладут перемещение благ, как Де–Грееф, или орудия обмена, как Гильденбрандт; тогда мы имеем три стадии: натуральное, денежное и кредитное хозяйство.
Нам нужно несколько остановиться на этой системе, так как мы будем иметь случай коснуться ее в нашем очерке. Натуральное хозяйство является характерным для той ступени цивилизации, когда обмен совершается натурою, денег нет вовсе, или они находят себе применение лишь в очень немногих случаях. Между отдельными частными хозяйствами не существует обмена товарами. Производство изолировано, потребление — непосредственно, одним словом, каждое хозяйство или группа хозяйств есть нечто самодовлеющее. Городское хозяйство отсутствует, Даже государство удовлетворяло свои потребности чаще всего непосредственно: или при помощи дарового труда, возлагаемого на жителей в виде натуральных повинностей, или при помощи доходов со своих родовых поместий.
С того времени, когда деньги начинают регулярно применяться при обмене, в качестве мерила ценности и орудия обмена, наступает стадия денежного хозяйства; последнее появляется одновременно с возникновением городов, развивается по мере того, как разделение труда и дифференциация общественного производства делают все большие успехи, проникает в домашнее хозяйство и преобразовывает его.
Когда же большая часть меновых сделок совершается в кредит и деньги заменяются значительной массой кредитных бумаг, наделенных такой же покупательной и платежной способностью, как и деньги, наступает стадия кредитного хозяйства. Деньги продолжают быть всеобщим мерилом ценности, всеобщим орудием обмена и законным платежным средством, но из меновых сделок многие являются уже кредитными сделками, и деньги, как орудие обмена и платежное средство, замещаются в значительной степени кредитными бумагами. Эта последняя стадия развития появляется лишь после того, как денежный обмен получил широкое распространение, а неудобства при пересылке и обращении денег вызвали потребность в более простом платежном средстве. Сделка в кредит является сначала в виде исключения, когда нет возможности немедленно расплатиться; кредит — результат необходимости, а не — сознания его полезности. Близко к этой системе стоит, по нашему мнению, система Бюхера, который в своем труде о происхождении народного хозяйства делит историю человечества на три периода: изолированное домашнее хозяйство, городское хозяйство и национальное хозяйство. В первом периоде каждый производит для удовлетворения своих собственных потребностей, не прибегая к обмену, и потребляет все, что он производит. Каждое хозяйство есть нечто самодовлеющее; распределением труда заведует глава семейства, который все регулирует сообразно с потребностями хозяйства и с тем положением, которое оно занимало. Во втором периоде мы находим разделение труда, специализацию в области производства и обмен. Последний происходит между обычным более или менее ограниченным кругом лиц, которые сами потребляют приобретенные ими ценности, не переуступая их третьим лицам; вследствие этого блага переходят непосредственно от производителя к потребителю. В последнем периоде производство становится национальным; блага перемещаются большими массами: между различными государствами и прежде, чем быть потребленными, проходят через несколько хозяйств.
Такова теория Бюхера, встретившая большое сочувствие; книга его также имела громадный успех, которым она обязана отчасти ясности изложения и простоте теории. Но в сущности эта теория далеко не нова, так как она не только воспроизводит случайные замечания Маркса, Энгельса и Шмоллера, но кроме того ее и сходным пунктом является общая точка зрения Родбертуса, Дело в том, что Родбертус не хотел свести жизнь народов к формулам; он попытался нарисовать действительную картину экономического строя римской жизни, и выставил довольно смелое на первый взгляд положение, что в античном мире вся организация была в буквальном смысле этого слова экономической, т. е. опиралась на домашнее производство, на семью. В древних цивилизациях, в частности на более ранних ступенях развития, хозяйственная организация покоилась на независимости дома, носившего вполне ясно выраженный характер натурального хозяйства. Не было надобности в деньгах, чтобы заставить продукты перемещаться, так как во время производства продукты не меняли владельцев. Всем управлял при помощи своих рабов глава дома; они перерабатывали продукты, извлеченные из земли, принадлежавшей дому, который таким образом обходился трудом своих членов; последние сами выделывали одежду, орудия производства и все, что только нужно было; хозяйство не зависело от рынка, если не считать некоторых редких предметов. Деньги были лишь торговыми знаками. Таким образом Родбертус приписывал всему античному миру характер натурального хозяйства, хотя в тоже время признавал, что еще до нашествия германцев происходил обмен при помощи денег. Единственно, что Родбертус оставил на долю современной эпохи, так это кредит. У римлян характер хозяйства определялся независимостью отдельного изолированного хозяйства и бесконечным количеством таковых; обмен был совершенно излишен, так как все могло быть произведено у себя. Такое положение вещей являлось результатом существования рабства; богачи имели в городах и деревнях громадные армии рабов, старались при помощи их труда получить все, что им нужно было, и таким образом сохраняли домашнее хозяйство, жившее собственными продуктами, не прибегая к обмену; оно потребляло лишь собственные произведения даже тогда, когда вне этого хозяйства развилась торговля и существовала промышленность.
Очевидно, что идеи Бюхера совпадают с тезисами Родбертуса, занимавшегося исключительно римской историей. Хотя Бюхер не указывает, насколько его точка зрения может быть применена по отношению к древнему миру, но его мысль вполне ясна, когда он утверждает, что третий период, когда хозяйство носит национальный характер, когда блага прежде, чем быть потребленными, проходят через несколько хозяйств, когда производство органически связано с сильно развитой торговлей, с широко распространенным обменом и классом купцов, которые являются посредниками между потребителем и производителем, — что этот третий период новейший, современный. В другом труде, где Бюхер критикует тех, кто утверждает, что у греков существовала крупная промышленность и международная торговля, он пишет, что меновое хозяйство, в основании которого лежит перемещение благ в собственном смысле этого слова, недавнего происхождения и восходит ко времени, образования современных государств; затем он снова говорит о двух предшествовавших периодах: о периоде замкнутого домашнего хозяйства, когда потребитель и производитель соединены в одном лице, а блага потребляются в том–же хозяйстве, где они производятся; и о периоде городского хозяйства, когда производство приноровлено к местному, заранее определенному рынку, и когда блага переходят непосредственно от производителя к потребителю. Афины не вышли из этого второго периода, периода городского хозяйства, даже когда их богатство достигло наибольших размеров; а вся Греция в целом оставалась в первом периоде.
Все эти стадии развития, несмотря на все оговорки автора, производят впечатление чего–то искусственного и мало соответствующего исторической действительности, даже если их не рассматривать, как последовательные ступени, через которые, по мнению историка, должна пройти экономическая жизнь всех народов. Критики приводили доказательства по большей части из жизни средних веков Германии и из современной эпохи. Что касается античного мира, то теория Бюхера противоречила общепринятому мнению, тому, что признавалось соответствующим действительности согласно с наиболее известными историками. Нужно впрочем оговориться, что, как в способе понимания экономической жизни античного общества, так и в способе выяснения всей совокупности экономических отношений, дающих ключ к пониманию политических, юридических и социальных институтов, разногласия между историками и экономистами очень велики.
Для экономистов античный мир, поскольку речь идет о производстве и потреблении богатств, резко отличается от современного, Так Рошер, который делит историю развития экономической жизни на три стадии в зависимости от того, преобладает–ли природа, труд или капитал, пишет, что античное хозяйство не шло дальше второй стадии, и утверждает, что капитал имел очень слабое применение, а это в свою очередь задержало развитие кредита и связанных с ним институтов; вообще у него проглядывает стремление увеличить пропасть, отделяющую античный мир от современного. Мы видели, какова на этот счет точка зрения Родбертуса и Бюхера: для них в античном мире господствует натуральное домашнее хозяйство, характерное тем, что каждая семья обладала необходимыми для производства капиталами. У греков, римлян, евреев, египтян и вообще у восточных народов, каждая семья была своим собственным предпринимателем и потребляла все, что производила. Шмоллер настаивает на этих различиях, а Маркс по отношении к прогрессу в промышленности, к образованию капитала и вообще ко всей экономической жизни применяет главным образом идею развития во времени.
Историки, напротив, обнаруживают стремление не делать различий между античным и современным миром; они проводят такую массу аналогий, что, читая некоторые описания Фив, Афин, Александрии, Коринфа и Рима, сразу замечаешь, что эти описания составлены в эпоху капитализма, крупных финансовых предприятий и крупной промышленности, а перед нами Манчестер или Лондон, Париж или Нью–Йорк. Когда–то историки занимались исключительно историей войн и сменой династий, а читатель привык думать, что все это происходило в обстановке, ничем не отличавшейся от окружающей его. Теперь они изучают также условия экономической жизни и особенно по отношению к народам, жившим у берегов Средиземного моря, стремятся доказать, что последние достигли такой–же степени развития, какой достигли наиболее передовые из современных наций. Стоя на такой точке зрения, Моммзен утверждает, что производимые капиталом операции — всеобщее наследие от прежней цивилизации; что торговой системе, принятой римлянами, было положено начало греками; что они вместе с тех наложили на эти предприятия особый отпечаток в виду размеров их операций, и что дух римского хозяйства и его грандиозный характер проявились особенно в капиталистическом хозяйстве. Моммзен сравнивает Рим с Англией с точки зрения преобладания денежного обращения и могущества капитала, а в присущей всегда торговле деньгами страшной безнравственности он видит то, что поколебало устои общества и республики, заменив любовь к отечеству и себе подобным узким эгоизмом. Рим для Моммзена — денежный Вавилон, управляемый кучкой капиталистов. С падением Республики и в течение первых двух веков Империи капитализм растет вместе с лихорадочной спекуляцией, ожесточенной эксплуатацией, и завладевает всем: трудом и землей, промышленностью и торговлей, банками и финансами, общественной и частной жизнью. Крупное производство при помощи рабов, большие финансовые компании, крупные скупщики, биржевая игра, ажиотаж, монополии, всемогущество кредита — вот скрытые и явные силы, державшие в своих руках нити общественной жизни.
После Моммзена выступили все главные интерпретаторы римской истории. С точки зрения Маркварта «капитализм овладел торговлей и промышленностью. Ремесленники, купцы и земледельцы — все испытали его губительное действие». Л. Гольдшмит, видный историк и теоретик торгового права, говорит не только о денежном и кредитном хозяйстве, но далеко не двусмысленно о капитализме: «о великой капиталистической спекуляции, господствующей над всей экономической жизнью римлян». Равным образом Фридлендер, знаменитый историк римских нравов, делая массу указаний на преувеличенное мнение о роскоши и богатстве римлян, кладет в основу социальной жизни Рима капитализм. Таково, можно сказать, мнение всех, писавших об истории Рима. Дюро–де–ла-Маль (Dureau de la Malle), более осторожен: он не касается подробно ни самой проблемы, ни характера римского хозяйства, но на основании некоторых указаний можно лишь вывести заключение, что автор не хочет сравнивать его с современным хозяйством, и что он не придает капитализму большого значения.
Французские и английские писатели в общем всегда стремились и стремятся еще до сих пор изобразить римское общество в красках, заимствованных у Моммзена. Даже в Италии новейшие историки перенесли в эпоху Цезаря и даже в более раннюю то, что особенно характерно для современной экономической жизни; они описали не только общество, управляемое небольшим числом капиталистов, всемогущих и независимых, руководивших всей политической жизнью и по своему усмотрению распоряжавшихся всеми силами государства; они описали также могущественное кредитное хозяйство, целую капиталистическую систему, царившую в промышленности и торговле, и преобразовавшую все общественное и частное хозяйство. Совершенно особое место среди так называемого общественного мнения историков, занимает Э. Мейер, один из наиболее знаменитых историков античного мира; он решительно утверждает, что развитие народов, живших вдоль берегов Средиземного моря, до последнего времени представляет два параллельных периода, и что с падением античного мира развитие начинается с начала, оно снова возвращается к давно пройденным ступеням. По его мнению, античный мир погиб не вследствие внутреннего разрушительного переворота, который все на своем пути уничтожил; нет, это от внутреннего измельчания цивилизации, вполне сложившейся, по существу вполне современной, но изжившей самое себя. А от этой ясной мысли он переходит к одной из столь дорогих для немецкого ума концепций по философии истории, а именно, что наиболее характерная черта, заимствованная современной эволюцией у античного мира, — это идея универсальности, которая не могла быть утеряна, несмотря на весь этот процесс измельчания, и воскресла снова в идее всемирной церкви, всемирного государства.
По Мейеру денежное хозяйство в Греции разрушило патриархальные отношения, и капиталистическая точка зрения постепенно проникла в хозяйство крупного землевладения. Цены на рынке зависят от крупной торговли, от ввоза товаров из–за моря. Деньги редки, ' а проценты чудовищны; это является причиной кризисов, как то было в Риме и у евреев. Мейер констатирует, что капитализм в Риме вполне сформировался, быть может, еще со времени составления XII таблиц и наверное в последние годы республики; с того времени все втянуто в сферу деятельности капитализма и регулируется по соответствующим ему юридическим нормам, которые переворачивают вверх дном условия существования землевладения, изменяют прежние житейские отношения и обмен и ухудшают положение сельского населения. Затем появляется крупная промышленность, производство в крупных размерах, сосредоточение земли и орудий производства в руках небольшого числа капиталистов, руководящих, таким образом, всей жизнью этой громадной империи. Следовательно, по мнению этого представителя историков, античный мир с точки зрения экономической ничем не отличался от современного. Легенда о том, что историческое развитие народов, живущих у берегов Средиземного моря, можно себе представить в виде беспрерывно восходящей линии, пользуется кредитом только благодаря ни на чем не основанном убеждении широкой публики. Последнее опирается на обычное трехчленное деление истории: на древние, средние и новые века; а так как находят, что в средние века условия существования были очень примитивны, то считают себя в праве приписывать древнему миру еще более примитивные условия существования. Между тем как раз наоборот: античный мир стоял куда выше средневековья.
Изложивши взгляды этих двух школ, мы тем самым поставили вопрос, который и хотим разрешить. Мы исследуем, до какой степени обоснованы аналогии, якобы находимые между древней и нашей эпохой; и мы укажем, какое место занимали труд и капитал в разное время и в разных странах. Дело не в том, чтобы установить, что вопреки мнению Родбертуса и Бюхера в древние века, а в особенности в Риме, существовали и промышленность, и торговля, и капитал. Это значило бы ломиться в открытую дверь. Кто, как не каменщики, рабочие по мрамору, скульпторы и плотники, воздвиг столько памятников и построил столько мостов и кораблей? Кому, как не специалистам–художникам, мы обязаны всеми этими произведениями из золота и серебра, этими удивительными вазами и этим прекрасным оружием, что украшает наши музеи? Промышленность существовала, и никто никогда не думал это оспаривать. Мы встречаем также торговлю, которая связывала наиболее отдаленные части Империи; она доставляла в Рим благовоние с Востока, шелка из Китая, ковры из Вавилона, пурпур из Финикии и металлы из Испании и Великобритании. Пробив себе дорогу через горы, перебросив мосты через реки, римляне расчистили путь для цивилизации; следуя по военным дорогам, она проникла в наиболее уединенные местности в среду народов, которые были поражены и укрощены скорее ею, чем силою оружия. Римская торговля сблизила народы; если она и не создала идеи об общем отечестве, то благодаря ей в течение трех веков все были заинтересованы в том, чтобы сохранять «римский мир».
Существовал также и капитал. Как бы ни было организовано производство, постоянно существовал движимый капитал. Разница между темн или иными формами промышленности касается лишь количества этого капитала. Даже в домашнем хозяйстве имеется нужный для производства капитал, принадлежащий семье, которая является своим собственным предпринимателем, и потребляет то, что она произвела. Но польза, извлекаемая из капитала и из предприятия, осталась с точки зрения экономической по существу той же. Глава семейства или лицо, руководящее производством, стремится поставить дело так, чтобы извлечь максимум пользы. Но в прибылях или убытках производства заинтересована вся семья в целом, а не только глава ее. Даже в этой форме производства капитал играет свою роль.
Какое значение имеют эта промышленность, эта торговля и этот капитал? Этот вопрос нам предстоит исследовать. Если при всех социальных системах и во все исторические эпохи функция капитала по существу постоянно одна и та же; если капиталом всегда является богатство, употребляемое для производства новых богатств; а в то же время исторические, юридические и политические условия эксплуатации капитала, равно как технические формы, в которых он воплощается, варьируют до бесконечности, то тем самым значительно видоизменяется его влияние и значение.
Чтобы понять, какое место занимал в хозяйстве античного мира капитал, и чтобы увидеть, достиг–ли, например, Рим в своем развитии капиталистической формы производства, нам нужно прежде всего прийти к соглашению о значении слова капитализм. Для этого вполне достаточно очертить основные контуры современной экономической эволюции, где господствует капитализм, т. — е. капиталистический способ производства.
Под капиталистическим хозяйством подразумевается такое, когда производство ведется под управлением и руководством собственника капитала. Наиболее отличительными чертами капиталистической системы является то, что всякое значительное производство обусловлено владением капитала; что труд без капитала не может существовать; что капитал не есть благо, которым все владеют или могут владеть и что владеющий капиталом занимает господствующее и привилегированное положение по отношению к невладеющим им. Во главе производства стоят предприниматели: они решают, что и в каком количестве производить; они распределяют рабочих, смотря по потребностям предприятия; они назначают цены и господствуют на рынке. Они заведуют всей технической и коммерческой стороной дела. Далее, капиталистам принадлежит весь продукт в то время, как рабочие получают лишь свою заработную плату. Производство ведется за счет капиталистов и за их ответственностью, причем кроме процентов на капитал они еще получают промышленную прибыль. Развитие капиталистической системы влечет за собой возвышение __ класса капиталистов, богатеющих от доходов с промышленности, которой они управляют в своих собственных интересах, и падение класса рабочих без земли и капитала и отделенного, таким образом, от орудий производства. Великая сила капитализма состоит в том, что богатство растет благодаря накоплению прибыли. Накопление прибыли обеспечивается присвоением сверх–стоимости. История капиталистического способа производства — это история присвоения и накопления сверх–стоимости.
Необходимыми условиями существования и роста капитализма являются: класс капиталистов, обладающий фактической монополией на орудия производства: класс рабочих, лишенных орудий производства, и производство для обмена на обширном рынке. Современная наука о хозяйстве поставила и исследовала вопрос: как возникли эти исторические условия, как произошел и какого образа действия держался этот класс монополистов; в какой степени монополия, присвоение сверх–стоимости и ее накопление захватили общественную жизнь, и где им положен предел. Все, что касается того долгого процесса, который привел к развитию капитализма в современных странах, было изучено; было доказано, что в средние века крестьянин и ремесленник были собственниками орудий производства; что они работали для удовлетворения своих потребностей, потребностей своих господ–феодалов и на заказчиков. Излишки, отправляемые на рынок, вполне естественно не имели большого значения, а в техническом отношении стояли низко. К концу средних веков феодальная организация рушится, крестьянин экспроприируется, коммерческий дух охватывает землю, и толпа бывших владельцев лишенная собственности, обрекается на бродяжничество или эмигрирует в города. Современный пролетариат совершает свое полное трагизма выступление на историческую арену.
Вот сущность и история современного капитализма. Какова же сущности и история капитализма в античном мире, или еще уже — в Риме, куда в течение нескольких веков стекались богатства со всего известного нам древнего мира?

ГЛАВА I. Первоначальное накопление

Лишь в третьем веке до Р. Х. стало показываться в бедных хижинах, окружавших холм Капитолия, более или менее значительное богатство, которое, беспрерывно увеличиваясь в последующие века, наносило удар за ударом скромным нравам этого воинственного земледельческого народа, пока не расшатало их окончательно. Катон римский и римские историки нарисовали картину этой героической эпохи, преисполненной скромности и добродетели, когда не было места ни для роскоши, ни для лени; когда понятия хороший земледелец и зажиточный человек были синонимами и служили высшей похвалой, которую можно было произнести по чьему–нибудь адресу. Все, что имело тенденцию смягчить суровую и подчас давящую семейную обстановку, называлось изнеженностью, а всякий успех в цивилизации назывался роскошью. Потребности были ограничены; они в большинстве случаев удовлетворялись трудом домочадцев и некоторыми произведениями промышленности, приобретаемыми у этрусков и других соседних народов, которые приезжали на ярмарки в Лациум. Хотя Рим уже пережил эпоху натурального хозяйства, и хотя нормы jus commercii исходили из обмена товарами, тем не менее обмен не был широко распространенным явлением и деньги, как орудие обмена, не находили широкого применения. За деньги продавали мало; они служили или для уплаты разницы в стоимости произведений природы, бывших объектами купли продажи, или для розничной торговли, короче — деньги служили орудием для сравнения стоимости товаров, обмениваемых непосредственно друг на друга.
Денежное обращение было очень ограничено и не было больших накопленных богатств, которые обслуживали бы производство.
Эту слабую потребность в деньгах вполне удовлетворяли бывшие тогда в употреблении тяжеловесные монеты, которые так трудно было перевозить, что при уплате более или менее крупной суммы нужно было прибегать к помощи телеги (Liv., IV, 60). Семьи держали деньги в небольшом количестве у себя дома или у так называемых аргентарий, как запас для закупки необходимых предметов потребления, не производимых у себя в хозяйстве. Богатство заключалось в стадах, в капитале, который не может увеличиваться до бесконечности и который подвержен гибели и ценность которого изменяется.
Еще тогда, когда римляне впервые вступили на арену истории, они представляли общину в экономическом, социальном и политическом отношениях: в ее пределах имел место обмен, правда, в ограниченных размерах, равным образом совершались кредитные сделки, показывающие, что еще очень рано под влиянием соседских отношений возникла идея кредита. Некоторые факты, относящиеся к еще более раннему времени, разрушают стройность разных исторических построений, стремящихся нарисовать картину постепенного развития хозяйственного быта народов. Само образование государства показывает, что квириты, будучи еще исключительно земледельцами, давно вышли из той стадии развития, когда народы ограничиваются изолированным производством и когда каждая семья сама потребляет все те предметы, которые при помощи труда своих членов она извлекает непосредственно из природы, которым она дает иное назначение лишь в виде исключения.
Элементами, из которых сложилось римское государство — являются примитивные союзы семейств: их объединение, вызванное потребностью в защите, привело к ряду последствий,· имевших экономический характер; хотя внутри городских стен группы семей и сохранили полную самостоятельность, тем не менее они считали необходимым или полезным вступить во временные соглашения или учреждать ассоциации, имеющие длительный характер, не только для оказаний взаимных услуг, но и для обмена продуктами.
Их хозяйственная деятельность охватывала таким образом как самые производства товаров, так и обмен.
Последний происходил на ярмарках, имевших место каждые девять дней: на этих ярмарках ремесленник и земледелец сходились для взаимного обмена своими произведениями. Земледельцы покупали то, чего сами не могли производить: косы, плуги, земледельческие орудия и драгоценности для своих жен, а ремесленники получали в обмен масло, вино, хлеб, шерсть. Обыкновенно эти вещи переводили непосредственно от производителя к потребителю. В то же время эти сделки по самой природе вещей были ничтожны и редки, так как трудно предполагать, чтобы два югера земли оставляли в домашнем хозяйстве излишки для обмена.
Торговые сношения с соседними общинами были редки и то разве только с общинами Лациума. Существовал спрос на некоторые специальные изделия на ярмарках, происходивших возле храмов: у храма богини Феронии в Этрурии, у храма Fregelles в стране вольсков, или в самом Риме возле храма Дианы на Авентинском холме.
Между отдельными хозяйствами происходил не только обмен в виде постоянного или периодически повторяющегося явления; между ними, как отмечалось уже, с более отдаленных времен наблюдается известное разделение труда, т. — е. различие в занятиях.
Существовали классы с определенными родами занятий. Эта дифференциация в экономической деятельности нашла свое отражение в подразделении триб — на городские и сельские, и выразилась в существовании класса свободных ремесленников: кожевенников, суконщиков, красильщиков, вязальщиков и проч. Хотя эти профессии были немногочисленны, и находились лишь в зачаточном состоянии, а деятельность их не была сложной, тем не менее существование этих профессий доказывает, что отдельные изолированные хозяйства не были в силах производить и изготовлять все необходимое для жизни; что вследствие этого они вынуждены были прибегать к помощи других хозяйств, обмениваясь с ними или предметами или услугами. Следовательно, римское общество еще в весьма отдаленные времена было разделено на классы, выполнявшие, с различными функциями, и производившие на основе разделения труда, ценности для обмена, т. — е. ценности, которые они передавали другим, получая взамен соответствующие ценности или деньги.
По мере того, как Рим одерживал одну победу за другой в Италии, этот обмен с течением времени стал значительно больше; одновременно расширилось также поле деятельности отдельных профессий, но первоначальный характер домашнего хозяйства от этого ничуть не изменился жизнь по прежнему была настолько проста, что даже ограниченное количество предметов удовлетворяло потребность, причем купленные вещи превращались в родовое имущество и переходили от отца к сыну, и могли быть отчуждаемы лишь с соблюдением торжественных формальностей. Самые сильные семейные группы не нуждались в посторонней помощи и прибегали к ней лишь в случаях крайней необходимости: желание жить независимо соединенное с бережливостью и скупостью является особенно характерным для семей, живших в селах.
Идеал domus'а заключался в том, чтоб обойтись собственными средствами и удовлетворить потребность всех его членов.
Женщины и девушки вместе с рабынями пряли, ткали, стряпали, мололи хлеб и приготовляли традиционный пирог; мужчины же с помощью рабов и клиентов выполняли остальную работу. В состав наиболее крупных хозяйств входило также небольшое число рабов: их сила употреблялась наравне с силой прочих членов фамилии на общеполезную работу. Это было время мягкого, почти патриархального рабства; рабы состояли в большей части из лиц, родившихся в доме.
Отношения между рабами и господами были еще настолько просты, что обе стороны не чувствовали себя людьми различной расы. Благодаря труду рабов, каждое хозяйство сохраняло в значительной степени свою независимость от других хозяйств; в то же время усиливается стремление прибегать к обмену и приобретать вещи, произведенные в Риме или привезенные по великому речному пути. Ряд фактов подтверждает то обстоятельство, что производство из материала заказчика и производство на рынок в эпоху XII таблиц уже не носит характера случайного подсобного занятия, напротив, некоторые отрасли производства, несмотря на весьма низкий уровень техники, превратились в постоянное и главное занятие. Людей различали по профессии, по ремеслу. Существовали профессионалы ремесленники, которые в свою очередь делились на особые группы, как напр., специалисты по металлу, по дереву; ремесло было прибыльным занятием.
Существовала также торговля. Благоприятное положение Рима у устья Тибра, недалеко от моря, быстро превратило его в рынок, и притом крупный рынок, для населения соседних деревень и для общин Лациума, населенных крестьянами, которые вели довольно примитивное существование. Латинские народы, как и вообще все италики, занимались исключительно земледелием; город же их снабжал, путем натурального обмена, лишь некоторыми предметами обрабатывающей промышленности, преимущественно изделиями из железа, но которые можно было найти только в городе. Они могли предложить много хлеба и много скота, но у них было мало денег: их закупки не могли быть крупными; это, впрочем, относится ко всем земледельческим народам, которые являются очень плохими покупателями. Вот почему Рим, будучи окружен территорией, громадной по своей величине, но населенной чисто–земледельческим населением, не превратился в торговый рынок, как Карфаген или Коринф, или промышленный центр, как Александрия, но остался Латинской общиной преимущественно земледельческого характера. Спрос на предметы обрабатывающей промышленности был не настолько велик, чтобы послужить причиной возникновения многочисленного класса рабочих и купцов. И так торговля, конечно, существовала, но ее размеры были ограничены, сильного и независимого купечества не было.
Все, что не являлось предметом мелочной или разносной торговли, находилось в руках патрициев, т. — е. глав наиболее сильных сельски:· хозяйств, наиболее видных домов, которые, пользуясь трудом своих рабов, изготовляли и перерабатывали в своих домашних мастерских произведения своей собственной земли; они производили их для продажи, а то, чего им не хватало, покупали на других рынках. Это были те же домашние группы, не потерявшие свойственного им характера и не изменившие своего внутреннего строя; они прибавили к своим прежним занятиям лишь новые функции и усовершенствовали свою экономическую организацию. Отцы семейств, стоящие во главе домашних хозяйств, нашли, что излишки в хозяйстве могут получить полезное назначение — обмен; что свободные руки могут получить занятия и что могут возникнуть новые источники обогащения. Таким образом они сосредоточили в своих руках некоторые отрасли промышленности и торговли или, по меньшей мере, помешали развитию специальных органов для достижения тех или иных экономических целей.
Все вращалось около дома (domus), вокруг него сосредоточивалась вся экономическая жизнь. Вот почему в древне–латинском языке, как и во всех средне–италнйских языках, слово дом (domus) имело гораздо более широкий смысл; у них оно обозначало: племя, храм, семейство, мастерская, собственность. Однако, эти домашние хозяйства не могли накопить более или менее значительного денежного богатства, так как в Риме не было еще настоящего товарного оборота. Все, что фамилии наживали в торговле, не шло на дальнейшее производство, т. — е. не превращалось в капитал; деньги преимущественно хранили в семейном сундуке, наблюдение же за его целостью поручалось особому рабу, или для большей безопасности деньги отдавались на хранение банкирам, которые употребляли эти деньги согласно полученным указаниям, или возвращали в том виде, как они были получены. Эти деньги также служили для займов, к которым по мере надобности прибегали друг к другу хозяйства или для некоторых ростовщических операций. Займы были беспроцентными; они совершались между соседями, право их совершенно не регулировало; они совершались без соблюдения
каких бы то ни было формальностей и, вследствие этого, не пользовались никакой защитой со стороны государства, им охраной служила fides, полное доверие, бывшее традиционным у арийцев. Уплата предоставлялась честности должника.
Другой вид займа заключался в страшном nexum’е, которому государство оказывало самую решительную поддержку; неисправный должник мог быть обращен в рабство и таким образом отработать свой долг; этим хозяйства фамилии увеличивали свои производительные силы скорее для совершения более многочисленных меновых сделок в дальнейшем, чем для создания нового ростовщического капитала.
Новейшие исследования выяснили природу этого nexun’а: это было такого рода обязательство, при котором обеспечением являлся сам должник и в случае неуплаты мог быть продан в рабство. Все это дает нам основание полагать, что эта форма обязательства существовала только для займов натурой, выдачи земледельцу вперед хлеба и, следовательно, применялось, лишь по отношению к сельскому населению деревень, и плебеям, у которых, кроме своих собственных рук, не было никакой собственности, но которые могли освободиться от своих долгов отработками. Это делает для нас понятным также существование очень высоких процентов по этим долгам, процентов, которые равнялись двойному окладу долга. Таким образом, соседи и друзья делали друг другу беспроцентные займы, они заключались между людьми платежеспособными и принадлежащими к высшим классам населения, которые питали друг к другу полное доверие и с уважением относились к данному слову, к boni mores. Фамильные традиции имели больше силы, чем закон. У молодых народов страх перед общественным мнением, желание сохранить уважение со стороны граждан гарантирует в достаточной степени соблюдение договоров. Правда, общий уровень нравственности был ниже, чем у нас, тем не менее, особые условия жизни заставляли относиться к обещаниям с большим уважением.
Договоры заключались в тесном кругу лиц, связанных узами соседства или родства; эти люди соприкасались постоянно друг с другом, всегда оказывали друг другу услуги и никогда им не пришло бы в голову, обратиться с чем–нибудь подобным к чужестранцам, к людям других групп, не исповедывавших той же религии и не имевших общих с ними интересов. Катон поучал: «живи в мире с своими соседями. Если ты вздумаешь строиться, они своими материалами придут тебе на помощь». Обычным явлением было, что фамилии оказывали друг другу помощь, одалживая безвозмездно деньги, орудия, съестные припасы с тем, чтобы вернуть долг, когда представится возможность. Заем входил в число услуг, которые оказывали друг другу соседи, и долгое время не имел юридической силы; форма, придававшая законную силу займу, если бы был заключен в деньгах, была введена законом Silia, уже после законов XII Таблиц. До того времени заем считался дружеской услугой и был беспроцентен: кредитор не имел никаких прав, уплата долга всецело зависела от добропорядочности должника. Самый древний документ, в котором заем рассматривался, как юридическая сделка, относится к 198 г. до Р. Х.
Рядом с этими беспроцентными займами мы находим еще ростовщические сделки, заключаемые с низшими классами населения; в них проявлялась такая алчность и жестокость, которую римляне позволяли себе лишь по отношению к врагам. Это был хлеб, данный в займы солдату, который не мог заниматься земледелием, или плебею, впавшему в бедность; долг подлежал погашению со времени жатвы с надбавкой в виде процентов по стольку–то в месяц. Если же жатвы не хватало, то неисправного должника ожидало рабство, принудительный труд в доме заимодавца.
Неумолимая рука ростовщика была направлена против низших классов населения, которые были иного происхождения и держались иных традиций и среди которых взыскания nesum'а возбуждало ненависть и жажду мщения. Уже в то время вырисовывается то, что послужило основной причиной социальной борьбы в Риме: с одной стороны патриции, желающие оградить свободу для процентов, а с другой плебеи, которые предлагают законы против процентов и для освобождения себя от долгов, требуют введения великого юбилейного года, бывшего объектом стремлений неимущих классов населения античного мира.
Между этими двумя крайностями, между беспроцентными и ростовщическими займами не было места для регулярных кредитных сделок, для займов, заключенных в производственных целях. Деньги служившие для пополнил кое–каких недохваток в частных хозяйствах, употреблялись либо для торговых целей, либо для получения процентов, для беспроцентных займов людям уважаемым или для процентных займов орудием господства и эксплуатации низших классов; предпочтительнее обращались к займам натурой. На низших ступенях экономического строя долги делаются не для производства, а для потребления. Помогать родственникам или членам своего класса это обязанность, и эта обязанность, не может служить источником для спекуляций. Так как идея солидарности между классами отсутствует, то можно пользоваться затруднительным положением низших классов и требовать процентов. Организация промышленности не допускала существования лиц, склонных купить право пользования чужим капиталом, т. — е. небольших денежных запасов, чтобы их поместить в производство. Отсюда медленный темп накопления. Глава семейства мог накоплять лишь такое количество капиталов, которое создавалось благодаря совместному труду детей, рабов, клиентов и должников.
В заключение можно сказать, что Рим в течение долгого исторического периода находился в одинаковых экономических условиях с частями Италии, лежавшими в глубине страны, другими словами, отдельные домашние хозяйства вполне удовлетворяли потребности населения, а возможные недохватки они подняли при помощи труда свободного ремесленника и при помощи обмена, который касался лишь поверхности хозяйственной жизни и не затрагивал самостоятельности отдельных хозяйств; хотя последние и потеряли свой первоначальный почти замкнутый характер, они все же были достаточно крупных размеров, чтобы вполне удовлетворить наиболее настоятельные потребности хозяйствующей группы. Чтобы их сохранить, нужна была система. суровых законов и общественный надзор за частной нравственностью, но, главным образом, относительная бедность, которую называли бережливостью, умеренностью, а также земледельческий быт. Земледелие — вот единственное занятие, достойное свободного и порядочного Человека; другие отрасли труда не пользовались уважением, а в особенности процентные займы, которые Катон приравнивал к человекоубийству. Земледельцы — вот истинно полезные для общества классы населения и производители богатств. Отсюда любовь к земле и к родине, отсюда чувство тесной связи, объединявшее членов общины против внешних врагов, отсюда берут начало ограниченность кругозора, эгоизм, консерватизм, уважение к традициям, практицизм, отсюда же суровая, почти неумолимая логика, лишенная всякой сентиментальности, мысль занятая только заботами о текущих нуждах: вот психология римлян, которую они сохранили в истории и которой они обязаны своему удивительному могуществу,

ГЛАВА II. Движимый капитал

После войн, отдавших во власть Рима Африку и Азию, столь прославившуюся своей промышленностью и искусством, эту школу роскоши и тонкого вкуса, источник бесконечного соблазна, неиссякаемый источник обогащения для публиканов и проконсулов, — после этих войн рост богатства достиг высшей ступени. Неумолимо грубое, жестокое насилие направляло в Италию поток золота и серебра, который продолжал катиться, пока не были опустошены самые источники богатств. Сокровища, накопленные на Востоке, в Галлии и во всем мире, богатства, извлеченные из эксплуатируемых тогда копей, стали стекаться в Рим, в виде добычи, или военной контрибуции, в виде плодов грабежа или в виде налогов; прочие части Италии также имели свою небольшую долю в этом. Рим превратился на несколько столетий в крупный международный рынок богатств, заключавшихся в металлах. Эти воинственные земледельцы, охваченные безумной жаждой власти и обогащения, стали оценивать славу своих полководцев количеством золота и серебра, которые последние привозили для своих триумфальных шествий; у них, таким образом, вошло в привычку ничего не оставлять побежденным и, как можно дороже, продавать дружественным народам расположение Рима. Для этой дикой жажды грабежа не было ничего святого. Справедливость и логика были без стыда отброшены в сторону. Узнав, что Птоломей Кипрский обладает крупным состоянием и прекрасными золотыми вазами, немедленно издали закон, по которому к государству перешло по наследству имущество союзника, еще при жизни последнего. С точки зрения Сената все богатства мира принадлежали Риму, ничего не оставлявшему побежденным. Конфискации подлежали не только деньги, но и все, что имело ценность, как произведение искусства. Статуи и бронзовые изделия послужили для украшения общественных мест или частных вилл; деньги же отсылались на монетный двор. Пока Рим вел войны с италийскими народами, он не мог получать крупной добычи, так к: к Италия была бедна, без рудников, без торговли. Даже самые большие приморские города не могли своим богатством соперничать с крупными рынками Востока. Торенто, один из самых крупных городов полуострова, был добычей, на которую римляне долгое время зарились, но в котором они нашли лишь 3000 талантов золота, около полутора миллионов на наши деньги. Пока римское оружие не выходило за пределы Италии, государственное казначейство располагало сравнительно ничтожными суммами. Оно обогатилось лишь после того, как благодаря ряду побед в руки жадных италийцев попали сокровища Востока; надо полагать, что цифра накопленных богатств достигла своего максимума в 91 году до Р. Х., а именно около полутора миллиардов на наши деньги, судя по свидетельству Плиния (H. N, 33. 17). Конечно, если мы сравним эти цифры с суммами, лежащими сегодня в Banque de France или Banque d’Anglettere, то получится большая разница в пользу современной эпохи. Но античный мир был беднее нашего, следовательно, вполне понятно, как велики были суммы скопившиеся в государственном казначействе; какую необычайную массу драгоценных металлов привлекло в Рим это колоссальное и непрерывное выкачивание, какую жатву собрали с древнего мира победоносные полководцы и публиканы в своей ненасытной жажде богатств королей и народов, а равно тысячи купцов и искатели приключений, сопровождавшие легионы, превращавшие в деньги розданную солдатам добычу и завершавшие начатое полководцами разграбление побежденных стран.
Какое же влияние оказали на первоначальный строй домашнего хозяйства в этот блестящий период крупных побед, сопровождавшийся ростом могущества Империи, объединение провинций, расширение рынков, изобилие капиталов, успехи во всех отраслях производства и создание условий, которых античный мир не знал? Какие размеры и какой характер приняли промышленность и торговля? Если мы ограничимся только тем, что нарисуем блестящую картину римской цивилизации, то это не будет ответом на поставленные выше вопросы. Нельзя ведь сделать вывод о существовании капиталистического хозяйства, о росте капитализма, лишь на том основании, что тот или иной народ обладал искусством и литературой, что он одерживал победы и что он оставил после себя великие памятники. Если бы это было так, то мы должны были бы прийти к выводу, что Восток достиг высшей ступени развития капитализма, что капитализм существовал в Ассирии и Египте равно как в Мексике и Перу, что даже в Китае еще до того, как он стал доступен европейцам, существовало капиталистическое хозяйство. Сохранившиеся во всех этих странах развалины производят впечатление произведений колоссально развитого инженерного и строительного искусства и говорят о неравномерном распределении богатства и власти. Тем не менее, мы знаем, что хозяйство у этих народов было примитивным, что все производство было домашним, что обмен был в зачаточном состоянии и что деньги имели ограниченное применение. Эту проблему мы можем разрешить, лишь дав точный анализ экономической жизни Рима; и только таким путем мы сможем постичь тайны его быта.
Огромные богатства Рима были созданы войной; такого же происхождения были богатства во всем античном мире, то же имеет место и в наши дни. Громадные богатства в Соединенных Штатах берут свое начало со всякого рода спекуляций во время гражданской войны между Севером и Югом. На этой почве они возникли, дальнейшему же их увеличению способствовали железные дороги и создание крупных промышленных предприятий, а в особенности экономическая политика, которой Соединенные Штаты держались после 1864 года, всякого рода монополии, которым была дана возможность образоваться. В античном мире весь процесс капитализации был основан на грабеже и военной добыче в то время, как в настоящее время этот процесс основан на систематическом безвозмездном присвоении части рабочей силы предпринимателями. В наши дни богатства растут шаг за шагом, медленно; население получает соответственное воспитание и соответственно приспособляет свой ум, свои вкусы и свои нравы. В Риме это богатство, плод войны, поразило всех. Это был внезапный денежный поток, хлынувший в страну, очень бедную и не имевшую решительно никаких накопленных денежных богатств. Народ этот проводил свою жизнь на полях и на войне; он ткал свою историю победы и опустошений на фоне крестьянской умеренности, довольствовавшейся скромными плодами деятельности семьи; этот народ сжигал корабли побежденных и превращал в утварь и вазы захваченное золото и серебро; он, быть может, не знал даже цены деньгам, или пользовался ими весьма умеренно; этот народ не был подготовлен к этой головокружительной массе сокровищ, которые хлынули на берега Тибра. Тут речь шла не о постепенном обогащении, которое является следствием регулярной экономической деятельности.
Эти скупые земледельцы были раньше простым и грубым народом, слегка причастным к торговле, почти не имели благородных металлов, которые употреблялись лишь для женского украшения и при погребальных обрядах, отличались испокон веков бережливостью и выдержанностью; они были ослеплены массой богатств, и всех охватило своего рода лихорадочное стремление к обладанию золотом. Всех обуяла жажда удовольствий, которые доставляло золото. Всеобщим лозунгом стало — завладение золотом.
Теоретиком этой всеобщей тенденции явился Катон; он составил десять заповедей, начинающихся со слов: «первая обязанность человека — зарабатывать деньги», и дает указания, как их лучше всего употребить. Разбогатеть каким бы то ни было путем — вот стремление общества в эпоху Империи: «О граждане, говорит Гораций, сначала нужно добиваться богатства, а потом добродетели», «деньги все: богатство единственно–нужная и необходимая вещь даже для уважения личности», «все склоняется перед золотом». «Золото, говорит Проперций, есть средство, чтоб закупить судей и приобрести почет и дружбу. Оно могущественнее грома Юпитера».
Никто не оставался глухим к этим призывам, тем более, что открывалась масса возможностей. Патриции начали организовывать в своих интересах грабеж, их примеру последовали плебеи, пытавшиеся таким путем приобщиться к высшему классу. Консулы и военно–начальники берут в свою пользу львиную долю добычи, а затем предоставляют провинции голодным войскам, которые постепенно овладевают всеми источниками богатства.
Снабжение войск съестными и военными припасами, система откупов при взыскании податей и налогов, займы царям, подпавшим под власть Рима, создали класс финансистов, который оказался настолько могущественным, что занял первенствующее место в политической жизни. Ниже этой толпы, стоит другая, которая, следуя за армией, занималась мелкой торговлей. Она покупает, продает, меняет добычу и состоит из людей низкого происхождения, так как патриции и всадники относятся с презрением к мелкой торговле, к недостойной их торговле в разнос. Стремление покупать для продажи — это характерная черта плебея; это сила, при помогли которой плебеи хотят сбросить с себя иго аристократов и выйти из своего низкого положения. В Риме, подобно тому, как в итальянских городах в средние века и в особенности теперь, накопление капиталов совершается среди низших мещанских слоев населения, откуда происходят выскочки, благодаря «быстрым и неожиданным удачам». У плебеев нет старинных семейных нравственных традиций, бывших наследственным достоянием патрицианских домов; нет ничего, чтобы поддерживало нравы на известной высоте и потому плебеи гораздо легче могут продавать все с публичного торга и в частности правосудие. Когда эти выскочки приняли участие в общественной жизни, деморализация, вносимая богатством, добытым нечистыми путями и увеличиваемым всеми способами, немедленно дала себя почувствовать. Инициатива в данном случае исходила от сословия всадников: у них, у первых можно заметить признаки появления капиталистического духа, смелого, предприимчивого, предусмотрительного, расчетливого и решительного; этот дух не был свойственен старинным патрицианским фамилиям, в глазах которых единственным истинным богатством была земля, а самым благородным занятием — земледелие; патрицианские фамилии преисполнены предрассудков против промышленности и торговли и, следовательно, неподготовлены к тому, чтобы смешаться с этой приводящей в ужас кучей людей без совести, боровшихся в отдаленных провинциях ради завладения богатством.
Чтобы зарабатывать деньги — все было хорошо: откуп налогов, и устройство зрелищ, постройка дорог и водопроводов, торжественные похороны, самые отчаянные спекуляции и самые позорные занятия, но крупные состояния возникали вне Италии, в провинциях, благодаря откупу налогов и ростовщическим займам вассальным царям. Выгодных должностей добивались за какие угодно деньги, притекавшие в изобилии. Обыкновенно держатся того взгляда, что все захваченные римлянами богатства были истрачены на безумную роскошь пиров и развлечений. Стоит произнести имя Рима, столицы цезарей, чтобы вызвать в памяти кучу, повторяющих в сущности одно и то же, анекдотов: о виллах построенных на дне моря, о садах, строенных на крыше грандиозных домов; о золоте и серебре, употребляемых для подковывания мулов и для изготовления ваз, предназначенных для самого низменного употребления; о драгоценных камнях, расплавляемых в кратерах и т. д. Но всматриваясь поближе, можно заметить некоторое преувеличение и неправильное понимание фактов, к тому же многие из этих рассказов не заслуживают доверия. Римляне посвящали много времени гиперболе, фигуре чаше всего преподаваемой в школах красноречия.
Б Римской литературе отмечено стремление к преувеличению и обобщению. Особенно этим грешат историки эпохи Империи, одни из антипатии к новому политическому строю, которому они приписывают упадок нравов, все пороки своих современников, другие просто из любви к преувеличению. В первом веке после Р. Х. было в моде возмущаться концентрацией богатств и распущенностью богачей, сумасбродством знаменитых расточителей и царским образом жизни великих людей, стремление последних к пышным пиршествам вместе с прожигателями жизни и служило главным образом объектом обобщений; между тем мы знаем, что безумная роскошь — явление единичное, и что всякого рода уклонения от естественности, чтение о которых вызывает отвращение еще и теперь, уже тогда клеймилось как сумасшествие и осуждалось. Всем этим анекдотам присуща одна общая черта: в них всюду встречается оговорка: «говорят», так что нельзя узнать, где кончается вымысел, где начинается правда. Одним словом, все эти грехи сладострастья, как их называет Люций (Lucien), не могут служить характеристикой для роскоши Римского общества.
Если известные нелепые проявления роскоши произвели такое сильное впечатление и так поразили воображение, то это происходило от низкого Standart of life массы, от жалких привычек толпы, считавшей роскошью всякое потребление, в котором она не ощущала потребностей. Еще Фридлендер отметил, что роскошь римлян вряд ли в значительной степени может быть сравнена с роскошью многих мелких князей Германии в 17 – 18 вв. и с роскошью современных миллиардеров, прибавим мы от себя.
Роскошь, вероятно, проглотила часть сумм, притекавших в Рим, но не большую часть. Много денег ушло на непроизводительные цели, на постройку вилл, дворцов, храмов, цирков, на удовлетворение маний строительства, причем употребляли самый дорогой мрамор, но была еще масса богатств, возраставших беспрерывно от новых побед и от той дани, которая постоянно присылалась из провинции. Одним словом, еще много богатств оставалось для целей производительных, которые должны были способствовать сохранению и росту богатств, начало которым было положено военной добычей или счастливыми спекуляциями. Цицерон говорит: «Родовое имущество должно заключаться в вещах не заклейменных позором; его следует сохранять старательно, по–хозяйски. Обладатели денег и даже философы спорят о лучшем помещении денег. Мало того, чтобы добыть деньги — нужно еще уметь употреблять их так, чтобы быть в состоянии покрывать ежедневно все свои расходы». (De officiis, II, 25).
Так как мы не собираемся заняться изучением теорий, то мы не станем подробно знакомиться с тем, что говорит Цицерон о производительности денег; его система лишь отражение взглядов Аристотеля, который, хотя и оспаривал правила Солона: «нет никакой определенной границы для богатства человека», тем не менее говорит, что богатство, возникающее от торговли, может увеличиваться до бесконечности. Цицерон только воспроизводит идеи греческой философии, но в своих рассуждениях и своих письмах он нас знакомит с действительностью и обрисовывает разные виды спекуляции и разные формы употребления богатств, благодаря которым всадники, этот могущественный класс дельцов, руководивший тогда политической жизнью, увеличил и приумножил свои капиталы. В погоне за богатством всех стран образовался в эпоху Цицерона класс negotiatores и publicani, он был так многочислен, что в некоторых случаях появлялся на публичных торжествах в полном составе (ad Q fratr, η. 13). Какова была величина сумм, которыми этот класс оперировал видно из следующих фактов: F. Pinnius, о котором упоминает Цицерон (ad fam. XIII 61) устроил городу Никее (Hicee) заем в 8.000.000 сестерций (— 2.000.000 франков), представителями этого класса устраивались общества, подобные нашим «Credite mobiliers» с директорами, кассирами, агентами и т. д. В эпоху Суллы было основано общество (Asiani), с настолько крупным капиталом, что оно было в силах одолжить государству 20 тысяч талантов, т. е. 125 миллионов франков. 12 лет спустя оно доводит размеры займа до 120 тысяч талантов. Reguli в Азии, нечто в роде индусских набобов, все были должниками римских всадников и были связаны по рукам и ногам, благодаря тому или иному банкирскому дому, правление которого находилось в Риме.
Мелкие капиталы превращались в акции обществ, так что целый город, как говорит Полибий (!V 17) был заинтересован в разных финансовых предприятиях, руководимых несколькими большими фирмами. Люди с самыми ничтожными сбережениями принимали участие в предприятиях публикатов, в откупе налогов, в аренде общественной земли, в предприятиях, дававших необычайные доходы. Во Франции до революции налоги были на откупу, причем доказано, что в государственные кассы попадало не больше половины полученных денег; остальная часть шла на покрытие расходов по взиманию и на прибыль откупщикам. Не было такой спекуляции, в которой не принял бы участие (haute banque), где сосредоточивались капиталы богатых всадников и мелкие сбережения. Он сдавил как бы железными несокрушимыми тисками государство и провинции, и эксплуатировал их. Имея могущественных заинтересованных покровителей во всех слоях населения и потому уверенный в своей безнаказанности, он был готов нарушить договоры, лишь только они не давали ожидаемых барышей. Вследствие того, что в делах haute banque принимала участие такая масса людей, случавшиеся нередко крахи, которые предшествовали или наступали вслед за политическими событиями, производили сильные пертурбации во всех слоях общества, В трудах Цицерона мы находим полный список банкиров, заимодавцев, ростовщиков, спекулянтов; этот список знакомит нас также с сущностью операций, предпринимаемых в то время для увеличения богатств Verres, Pompeius, Brutus, Katirius, Plancius, Littius, Castrieius. Atticus. Это большие банкирские дома, крупные фирмы конца Республики и первых годов Империи, благодаря которым денежный капитал римских граждан был заинтересован в самых разнообразных предприятиях и обеспечил за собой монополии на денежные доходы государства и доходы государственных имуществ. Verres не только расхищал Сицилию, он был также бесстыдным дельцом, готовый все продать тому, кто хорошо заплатит, и одалживал деньги тому, у кого не было денег, чтобы платить (II Verr. II 76). Он устраивал ростовщические займы непосредственно или через третьих лиц и принимал большое участие при разрешении вопросов о портовых деньгах и государственных землях.
У Помпея кредиторов был легион. Юный Брут делал великолепные дела, устраивая займы царю Кападокии и городу Саламину. Он им устроил заем из 48% (ad Atie. V 21, VI I, 3). Дом Ratirius’а в течение двух поколений руководил крупными финансовыми операциями; не было таких предприятий, таких займов, которые не прошли бы через его руки; «он руководил многими делами, принимал участие во всех предприятиях публиканов, одалживал царям и народам», он не забывал и своих друзей, которых приглашал делить хорошие барыши, когда последние были вполне обеспечены. Он дал крупные суммы взаймы царю Птоломею, бывшему тогда в изгнании, он одолжил ему не только свои деньги, но и деньги своих друзей в полной уверенности, что Птоломей вернется на трон Фараонов, и, что он ему уплатит из 100%. И действительно, Птоломей вернулся на трон фараонов, опираясь на силу римского оружия; римский банкир отправился в Александрию, чтобы реорганизовать финансы своего высокого должника, точь–в–точь как великие державы поступили с современным Египтом, разоренным долгами Измаила–паши. Он перенес целый ряд оскорблений, должен был сменить тогу на pallium, торчать в передней в надежде проникнуть во внутренние покои; царь не только заставил его потерять время, но заключил его еще в тюрьму; банкир, наконец, бежал в Рим ниший и разоренный. Ему удалось вторично разбогатеть, благодаря Цезарю, который дал ему поставки провианта во время африканской войны.
Plancius был также весьма известным дельцом; он учреждал общества и управлял ими (pro Plancio 10). P. Sitius заключал займы в Италии, чтобы спекулировать в Марокко: он имел много долгов в Риме, но ему заграницей должны были миллионы (Gicer pro sulla 20). Кризис, который во времена Катилины разразился над римской столицей, не задел дома Sittius'а, который выполнил свои обязательства благодаря своему запасному капиталу и продаже недвижимого имущества.
Во времена Цицерона Малая Азия была одним из лучших источников для обогащения этих спекулянтов, подобно тому, как во время гражданской войны таким источником служит снабжение армии провиантом. Римские банкиры поддерживали сношения с греческими банкирами, прошедшими сквозь огонь и воду. Через посредство последних они познакомились с новыми формами спекуляции, преимущественно в области ростовщичества* где греки играли роль учителей.
К числу этих, банкиров принадлежат и менее крупные фигуры, о которых упоминает Цицерон, как, напр., Heraclides, Castricius, Egnatus, Clivius, Puteolanus; они производили банковские операции между Римом и Малой Азией, трассируя векселя на Рим или уплачивая по тем, которые были трассированы на города Азии, за это они взимали солидные комиссионные.
Но вернемся к Аттику; судьба к нему была так благосклонна, что мы знакомы со всей его жизнью и подробно осведомлены о всех его финансовых операциях. Его переписка с Цицероном и биография, составленная Непотом, знакомит нас с характером тех дел, которыми занимались всадники, когда Рим господствовал на мировом рынке. Аттик был представителем той плутократии, которая заполнила историю грабежами и хищениями; которая завладела металлическими запасами, собранными на Востоке, при помощи лихоимства, ростовщичества и систематического хищения, вроде того, которое устраивали конквистадоры в Новом Свете, и Клив (Clive)
со своими компаньонами в Индии. На примере Аттика мы можем проследить, что представляло столь могущественное в Риме и столь ненавидимое в провинции, сословие всадников, которое завладело общественными землями, лишило собственности древних земледельцев, заменило свободный труд трудом рабов, монополизировала финансы и администрацию и, постоянно побуждало к войне, чтобы закрепить свое экономическое господство и не дать иссякнуть источнику своего обогащения.
По своему происхождению Аттик принадлежит к сословию всадников, могущество которых было представлено публиканами, «богатством Республики, верными хранителями общественного благосостояния»; о публиканах Ливий писал: «повсюду, где проникает один из них, справедливость и свобода перестают существовать для всех» (XLV, 8). Аттик унаследовал от своего отца два миллиона сестерций (= 440,000 фр.); он, как все щеголи того времени, получил хорошее воспитание. Видя, что город стал добычей партии, он счел опасным компрометировать себя сношениями со сторонниками Мария или Суллы; он, как человек благоразумный, блюдущий свои интересы, под предлогом пополнения своего образования, удаляется в Афины. Аттик действительно занялся своим образованием, но при этом он не отказывается от выгодных операций, в особенности от устройства займов своим друзьям, и, конечно, услуги ради. Афины в свое время должны были устроить заем, но так как они нс смогли уплатить долга к сроку, то проценты были причислены к основному долгу. Тогда вмешался Аттик, и, пользуясь кредитом среди капиталистов, вступил в соглашение с кредиторами. Непот лишь в самых общих чертах обрисовывает эту операцию, благодаря которой афиняне получили возможность отстрочить уплату долга до определенного срока, но так, чтобы его погашение не становилось более тяжелым от нарастания процентов. Для этого Аттик должен был достать деньги на свое имя, получив их на менее тяжелых условиях, чем это могли сделать афиняне; он эти деньги передал им, не выговорив себе никаких комиссионных. Не. довольствуясь этим, он выказал свое расположение к афинянам тем, что стал раздавать бесплатно хлеб и продавать его по низкой цене в неурожайное время. Будучи достаточно благоразумным. Аттик, покидая Италию, продал свое недвижимое имущество, превратил все свое богатство в звонкую монету и увез в Афины; таким образом, он защитил свое достояние от возможных поползновений со стороны приверженцев Суллы, которые конфисковывали имущество врагов и также тех лиц, которые не примыкали ни к одной из партий. Эти деньги, а также и те, которые он получил в наследство (один из дядей ему оставил 10 миллион, сестерций), он стремился поместить в Афинах, причем он не покупал ни земли, ни дома. Конфискации во время гражданской войны в Италии выбросили на рынок громадное количество недвижимого имущества, которое продавалось с публичного торга, и, таким образом, можно было легко обогатиться. Аттик не хотел таким образом разбогатеть, опасаясь, как бы какая нибудь политическая перемена не направилась бы против него и не разорила бы его в свою очередь. Он стремился поместить свои деньги в странах, которые находились бы подальше от вихря заговоров: в Эпире, в Кипре, в Балканских провинциях и в некоторых частях Малой Азии. Он становится крупным землевладельцем, но вне Италии, и таким образом при помощи земельной собственности укрепляет свое положение финансиста. Аттик превратил в недвижимость лишь часть своего имущества; другую часть капиталов он сохранил для откупа налогов и для арендования общественных земель. Аттик спекулировал с публиканами и, быть может, был компаньоном Катона, ростовщика, занимавшегося всякого рода хищениями, страшно жадного и бессовестного; этот самый Катон так формулировал теорию обогащения: «конечная цель жизни — собирать землю и деньги, создавать при помощи денежных спекуляций новые капиталы, пускать их в обращение для дальнейшего увеличения и приобретать на них все новые земельные владения». Аттик был признан главой всадников; он принимал участие во всех операциях, составлявших силу этого класса; Греция и Азия составляли сферу его деятельности; он мог там заниматься ростовщичеством из 3–4% месячных; дела он вел лично или при помощи посредников и ссужал деньги городам и частным лицам. Возможно, что он не стоял во главе кампаний, учреждаемых публиканами, а был простым акционером. Это был человек разумный, желавший избегать зависти со стороны конкурентов: он предпочитал лично не вступать, но в то же время принадлежал к числу постоянных и видных компаньонов публиканов, которых он поддерживал против проконсулов, пользуясь своими большими связями.
Судя по дошедшим до нас биографиям. Аттик был человеком весьма энергичным, деятельным, постоянно думающим об устройстве выгодных займов, ловко делающим всякого рода выкладки и смелым ростовщиком. Он давал взаймы частным лицам и учреждениям, его клиенты были в Делосе, в Македонии, в Эпире, в Греции, в Эфесе. Клиенты Аттика, быть может, потому что считали его, по сравнению с другими всадниками, весьма порядочным, воздвигали ему статуи: последнее не мешало тому, что, как уверяет Цицерон (Ad. Atic. II 1,12 V, 13 г.), он постоянно был заинтересован как в крупных, так и в мелких предприятиях, и умел требовать месячных процентов до последнего асса, а также определить платежеспособность того или иного лица и действовать так, как это нужно было в данную минуту, раскрывая или, наоборот, закрывая свой кошелек, или требуя уплаты долга. Он требовал солидных гарантий, хотя больше всего рассчитывал на вмешательство Рима, всегда готового встать на защиту своих сограждан против должников иностранцев. Непот нас хочет убедить, что в Риме не знали об участии Аттика в ростовщических предприятиях и что, напротив, его считали за великодушного ученого, ничего общего не имеющего с публиканами и аферистами.
Но никто не поверит этой невинной лжи панегириста.
Впрочем операции Аттика не позорили чести римлян, которые видали иные формы ростовщичества, служившие делу создания колоссальных и почтенных состояний. 4%, месячных было нормой для займов городам Востока. Другие им одалживали деньги из 75% годовых, а то и еще больше. Высота процентов зависела от редкости денег, от риска при операциях и от отсутствия конкуренции между заимодавцами; всадники, желая монополизировать дела по займам, организовали синдикат, регулировавший высоту процентов.
Можно подумать, что Аттик довольствовался лишь такого рода делами. Ничего подобного; по поручению сенаторов, живших в Риме, он ведет их дела, и вообше предлагает свои услуги любому и каждому, если только можно извлечь при этом какую–нибудь выгоду, или получить подарки; его одинаково прельщают крупные и ничтожные барыши, из всего он надеется извлечь выгоду. Цицерону, упрекавшему Аттика в этой слабости, он ответил, что великие реки образуются из маленьких ручейков (Ad. Atice II, 1.). Он брался за устройство боев гладиаторов; ему принадлежали: школа рабой, где их обучали искусству сражаться и красиво, с достоинством, умирать в цирке, и бюро для переписки рукописей. Но это один лишь единственный случай в жизни Аттика, когда мы видим его в роли промышленника–предпринимателя, т. е. в роли книготорговца и издателя. Переписывать при помощи рабов поэтические произведения любовного или сатирического характера было великолепным предприятием, в особенности, когда произведение нравилось публике; на нем можно было заработать до 100% (Mart. XIII, 3), потерять же на издательстве ничего нельзя было, даже если произведение не нравилось, так как то, что не шло в Риме, находило сбыт в провинции, которая была менее требовательна и покупала даже небрежно исполненные экземпляры (Hor. Ep. I, 20, 13; Ars. p. 345). Книжная торговля была хорошим делом, и Аттик ей не пренебрегал. Но этого было ему еще мало. Чтобы увеличить свое богатство, он прибегал к некрасивому занятию, которым в его время нередко занимались (Tacit, Ann. XIII, 42), он принимал наследство от бездетных матерей, от вдов и старых дев, искавших любовников. Цицерон, будучи уже стариком, хвастался, что он так много получил по завещанию от своих друзей, что сумма отказов превышала 20 миллионов сестерций (Philip, II, 16). Император Август получил в виде отказов по Светону (Aug. 101) 4 миллиона сестерций. Аттик унаследовал от одного старого ростовщика в Риме около 10 миллиионов сестерций, не считая большого дома.
Разбогатев таким образом, Аттик возвратился в Рим, в место пребывания всех наций, как говорит его биограф. Он не примкнул ни к какой партии, держал себя очень скромно с победителями, при случае удалялся в сторону и выдавал себя за человека науки «за библиомана»; при помощи подарков и займов он приобрел много друзей и жил спокойно; таким образом, он создал себе громадное состояние, причем все время вел скромный образ жизни, чуждый показной Азиатской роскоши. К имениям его в Египте прибавились еще владения в Риме, дома, дававшие хороший доход, но не служившие предметом роскоши; дело в том, что он стремился выгодно поместить свои капиталы, а не удовлетворить свои капризы; он покупал земли для обработки, а не для того, чтобы превращать их в парки; он любил жизнь с удобствами, но без мотовства; он охотно покупал красивые статуи, но не колоссальные вазы из серебра или из драгоценных камней, или столы из кедра стоимостью в миллион сестерций, или ковры, которые стоили целые вотчины. Он умел удачно спекулировать, что давало хорошие барыши. К старости он сделался еще более благоразумным: вынул деньги, помещенные в кредитных операциях, в не совсем верных займах и накупил земли и доходные дома в Риме и Неаполе (Cicer ad Aticc, 1, 6, I), где квартирная плата была высока. Таким образом, высосав соки из провинциалов, Аттик принялся за тех, кто, лишившись земли и будучи изгнан из своих деревень, увеличивал городское население. Против этих несчастных он продолжал ту систему гнета, начало которой было положено крупными землевладельцами в деревнях; таким образом, народным ораторам представлялся прекрасный аргумент, когда они требовали для понижения квартирной платы вмешательства государства.
Аттик покупал земли к в предместьях, так как там разводили растения, находившие большой сбыт в Риме; и потому земля давала хорошие доходы. Ему принадлежали земли в Нумандии, славившиеся своим вином, в Тоскане, в Апулии, в горах Реата и в Калабрии. Он арендовал также. общественные земли в Италии; эти земли были сначала даны во временное пользование, затем присвоены теми, кто их держал, и стали, наконец, добычею сенаторов и всадников.
Сделавшись, таким образом, крупным землевладельцем, Аттик постепенно округлял свои владения; он покупал также дачи в Анциуме, в Байях и в Кумах, знаменитых купальнях. При управлении своими имениями он выказывал ту же ловкость, как и при ведении своих денежных дел: он сдавал свои земли в аренду, и, убедившись в слабой производительности труда рабов, разделил свои имения по частям между мелкими колониями; другую часть своих имений он пустил под скотоводство, которое в некоторых районах Италии получало все больше и больше распространение.
Как все крупные собственники, о которых говорит Сенека (Ep. 89, 20) Аттик имел поместья повсюду и думал только о том, чтобы увеличить свои владения. Быть богатым — вот цель всей деятельности в том обществе, где размеры дохода от земли определяли положение человека. Беспрерывному росту богатств Аттика способствовали его скромные привычки, так как он в месяц проживал не более 3‑х тысяч сестерций (600 франков). В эту сумму, конечно, не входили продукты, которые посылались в его дом из имений и служили для удовлетворения различных потребностей его хозяйства. Доходы Аттика равнялись 12 миллионам сестерций (2400000 франков); он был скуп, несмотря на все мягкие выражения его панегиристов (Мер. 5,14); последние говорили, что он жил хорошо, но не расточительно, что он любил изящество, но не великолепие, и что в доме у него царили простота и скромная жизнь. Это подтверждает то, что необычайная роскошь была свойственна лишь единичным личностям.
Вот портрет одного из наиболее крупных дельцов этой бурной эпохи, продолжавшейся от падения Республики до установления Империи. Общий обзор деятельности человека, называвшегося главой сословия всадников, дает нам представление, о тех коммерческих предприятиях, которые совершались в 1‑м веке до Р. Х. История Аттики, есть, без сомнения, история богачей, которых по свидетельству Цицерона, было в Риме до двух тысяч, и которые стояли во главе Римского государства; история Аттика это история сословия всадников, людей весьма скромного происхождения, которые сначала сосредоточили в своих руках денежное богатство, а затем принялись скупать земли; последствием этого было то, что разрушив основу политического строя, они создали верховенство денег перед происхождением, преобразовали политико–экономический строй государства, превратившийся в плутократию и образовали таким путем олигархию, которая вместе с рабством и пауперизмом составила одну неразрывную цепь; ни одно из ее звеньев нельзя было устранить без того, чтобы не задеть и остальные.
У нас имеется в настоящее время достаточно документальных данных, свидетельствующих о характере тогдашних банковских операций и о том употреблении, которое находил для себя движимый капитал.
Римские капиталисты с жадностью набросились на займы, желая путем ростовщичества приумножить свои богатства; равным образом они усердно занялись скупкой земли. Выгодным они считали только такое помещение денег, которое было вполне обеспечено в смысле доходов, т. е. землю, или то, которое давало громадные барыши, т. е. ростовщичество. Таким образом, движимый капитал принимал лишь форму ростовщического капитала. Ростовщичество было главным полем деятельности итальянцев в 1‑м веке до Р. Х. и в периоде Империи. Ростовщичество принимало различные формы: или форму самого обыкновенного ростовщичества в виде Versura, или в форме ссуды под обеспечение корабля или груза; им занимались или крупные банки (haute banque) или мелкие заимодавцы, дававшие деньги на неделю или на сутки; как туча саранчи, они способны были разорить самые богатые страны, настоящие Эльдорадо, вроде Азии. Болес крупные ростовщики назывались equites, а менее крупные именовали себя negotiatores. К ним же принадлежат Italici qui negotiantur, выражение, встречающееся на греческих памятниках. Вся эта толпа негоциантов ринулась на Галлию, Германию, Испанию, Малую Азию, на Дальний Восток, она доходила до берегов Норвегии и по Нилу до великих озер, до Мадагаскара, в Индию, в Китай; она рассеивалась вдоль еще не завоеванных стран и понемногу занималась всем: меняла деньги, торговала в кредит, покупала кожи, благовоние и т. д.; они переодевались в костюмы послов (Iitera leguta), которые также были ростовщиками. Если верить некоторым цифрам этих italiei было очень много; говорят, например, что в Малой Азии в один день по приказу царя Митридата было убито до 80000 italiei (88 г. до Р. Х.), по другим же данным 150000. К этим цифрам можно относиться с недоверием, как к большинству статистических данных, дошедших от древних писателей. Мы знаем, как молва может постоянно увеличивать цифры убитых, как, например, во время резни в Армении. Если поверить всему, что говорят газеты, то армянская раса должна была давно исчезнуть с лица земли. То же можно сказать и о европейцах, убитых в Китае. Разве мы знаем точную цифру жертв Варфоломеевской ночи? Митридат ведь не вел статистику убитым, римляне же не имели для этого никакой возможности. Цифры раздувались, чтоб произвести большее впечатление на столицу и возбудить в ней жажду мщения.
Чтобы там ни было, нет сомнений, что число италиков, рассеянных по лицу земли, было довольно значительно; это подтверждают надгробные надписи на Делосе, наконец, тот факт, что в городе Серте в Нумидии они смогли сорганизовать защиту против Югурты. Но особенно нужно иметь в виду то, что во всех своих предприятиях они знали, что в случае надобности они могут опереться на легионы Рима; последствием этого было то, что нарушение обязательства со стороны их жертв каралось войной и разграблением.
Деньги употреблялись главным образом для всякого рода финансовых операций; ими особенно занимались публиканы, которые брались за всякого рода откупа, за устройство копей и солеварен, за оборудование портов, водопроводов и не отказывались от издательской деятельности. Торговля занимала лишь второе место и затем уже шли некоторые предприятия промышленного характера.
Спекуляция с постройками, которой между прочим занимался Аттик, считалась весьма прибыльным делом, в особенности в Риме, куда стекались люди со всех стран. Нужны были хорошие виллы для богатых иностранцев, для послов, хорошие дома для магистратов и казармы для пролетариев; наконец, всякий, кто только мог, жил в собственном доме; еще до сих пор возможность жить в собственном доме является предметом честолюбия для всех буржуа в странах, где богатство, состоящее из движимого имущества, не пользуется достаточным уважением. Кто не был в силах удовлетворить свое честолюбие, соединялся с другими для постройки дома, который затем делился между компаньонами. Вот почему в Риме было так много нераздельных домов и почему юриспруденция знакомит нас с такой массой постановлений, касающихся этого вида собственности. В заключение заметим, что спекулянтам представлялся удобный случай обогащаться, строя дома для продажи или сдачи в наем.
Спекуляция началась в эпоху Цицерона (ad fom XII, 2; ad Q frai II, 3); воздвигались громадные дома в 6 или 7 этажей с очень маленькими квартирами, часто в одну — две комнаты. Римляне проводили большую часть дня на улице, дома же они лишь ночевали. Даже за эти убогие жилища платили дорого. Какой то магистрат должен был уплатить за свое помещение не менее 30 тысяч сестерций = 6300 фр. (Cic pro Coelio, 7). Средняя цена квартиры равнялась 2000 сестерций = 420 франков.
Таким образом, путем постройки домов для бедняков или прекрасных дворцов для богачей реализовались великолепные барыши; капиталисты занялись скупкой земель в местностях, которые бы могли быть заняты городом в его дальнейшем развитии; когда возникал пожар, они начинали оспаривать друг у друга участки с домами, еще объятыми пламенем, и как только мусор убирался, являлись архитектора с каменщиками. Объектом этих спекуляций были также и те участки, владельцы которых окружали свои дома лавками, где рабы и вольноотпущенники продавали съестные припасы из имений патрона или вещи, изготовленные в его доме.
Итак, на ряду с ростовщичеством, спекуляция земельными участками занимала видное место. Аулий Геллий (Noet. Att. XV, 1) пишет, что не будь такой опасности от столь частых тогда и столь ужасных пожаров, лучшим помещением для денег была бы покупка домов: «я продал бы землю в деревне и купил бы участки в городе». Он также указывает на падение внегородской ренты и повышение городской. Это объясняет нам, почему дома так часто переходили из рук в руки; Страбон (V, 3, 7} был прямо поражен, как удивительно часто покупали и продавали дома в Риме. Капиталы охотно употреблялись для покупки и постройки домов; в Риме в деловом мире говорили, что владение домом было самым солидным помещением для денег, ибо оно давало высокую ренту, а риску было мало[1] '), а что касается ремонта, то ограничивались самым необходимым.
Дом давал дохода от 40 до 60 тысяч сестерций. У Цицерона их было несколько, а один из них давал ему ежегодно до 80.000 сестерций = 16.800 франков (Ad. Attic 16, 1). Красс от сдачи своих домов получал солидные доходы. (Plut. Crass, 2). Часто эти собственники, чтоб не возиться с большим числом съемщиков, сдавали весь дом одному лицу, которое сдавало квартиры уже от себя; это открыло доступ еще одному новому виду спекуляции, в основе которой лежало угнетение бедных нанимателей, путем повышения наемной платы, которую юрист Павел исчислял в 33%; не нужно забывать, что вследствие плохих путей сообщения не могли получить развития предместья. Низший слой населения должен был скучиваться в этих жалких жилищах, как это показывают развалины Помпеи, а это сильное перенаселение в городах страшно подымало ренту городских земель.[2]
Существовал еще один вид спекуляции, но он не играл такой роли и не был таким распространенным, как займы и покупки недвижимости; например, Катон Старший, который был большим проповедником патриотизма, но в то же время неумолимым ростовщиком, очень искусным денежным спекулянтом и богатым землевладельцем, кроме обработки земли при помощи труда рабов и кроме банковских операций, занимался еще другим, как–то, обучением рабов, чтобы их затем продавать, и ссудами под залог. корабля или груза. Хороший раб, ловкий работник, знакомый с изящной словесностью, ценился на рынке очень высоко; хороший танцовщик, ловкий повар продавались по баснословным ценам; евнухи, переписчики, врачи, педагоги легко находили покупателей, охотно плативших большие суммы. Катон и занялся этой спекуляцией: он покупал рабов или обучал наиболее способных из своих собственных и затем перепродавал их. Эта отрасль промышленности скорее походила на деятельность прасолов (eleveurs), так как она не исходит из соображений возможно полного использования земли, когда, как говорит Калумель (1,8), разумный хозяин должен поощрять плодовитость своих рабынь, освобождая от работ тех, у кого много детей или хотя бы даже 4.
Катон не брезгует и мародерством, устраивая самые ростовщические займы, ссуды под залог корабля или груза. Он охотно ссужал деньги лицам, занимавшимся морской торговлей, дававшей обыкновенно громадные барыши; чтобы уменьшить риск, он поступал с купцами и со своими должниками следующим образом: он устраивал компанию из 50 человек, они должны были снарядить столько то кораблей, и из каждого из них он получал, кроме известной части прибыли, как компаньон, еще особую часть. На каждом корабле находился один из его вольноотпущенников, который должен был охранять его интересы. Таким образом, Катон мог понести потери лишь в том случае, если бы компания была целиком разорена, вследствие гибели всех кораблей, случай совершенно невозможный (Plut. Cat. Μ. 21). Таким образом, Катон помешал свои деньги в форме взаимного страхования.
Иные эксплуатировали копи, на некоторых из них было занято до 40.000 человек, как например, на серебряных копях в Карфагене, в Испании. Для их эксплуатации устраивались товарищества на паях.
Аристотель, давая классификацию различных отраслей коммерческой деятельности, ставит на первом плане земледелие, затем торговлю и, наконец, промышленность; к торговле он причисляет также торговлю деньгами, ростовщичество; но он не рассматривает торговлю, как плодотворную отрасль деятельности, увеличивающую массу запасов, необходимых для жизни человеческой, а как бесплодную. Она не извлекает из природы новых богатств и служит лишь в целях эксплуатации человека. С того момента, когда деньги перестают служить исключительно мерилом ценности вещей, которыми люди друг с другом обмениваются и которые обладают различной стоимостью, когда, наоборот, при обмене имеется в виду барыш, искусство обогащаться есть ни что иное, как война всех против всех, способ друг друга разорять, Аристотель не преминул также осудить ростовщичество крупное и мелкое, лихвенные проценты при краткосрочной ссуде и просто помещение денег под проценты (Polit. (11, 12, IV, 2). Он, таким образом, отрицательно относится ко всякому употреблению денег в целях эксплуатации человека, имевшему, кроме того, тенденцию к бесконечному накоплению денег.
Аристотель дал критику античного хозяйства, выяснив условия, эксплоатации человека человеком, подобно тому, как Маркс это сделал в отношении современного хозяйства. Аристотель констатировал, что, начиная с его времени, ростовщичество было в числе главных отраслей приобретения богатств, хотя как будто раньше в античном хозяйстве в основе лежал заем в целях потребления. То, что он пишет, желая характеризовать хозяйство греков, одинаково относится к хозяйству римлян. Что такое деятельность Аттика, которую описал Цицерон, как не проведение в жизнь хищнических приемов римских всадников.
Когда читаешь поэтов периода империи, то видишь, что после помещения денег в недвижимости, они не знали другого помещения для денег, как ростовщичество. По мнению Марциала, богатым является тот, кто владеет домом в сто колонн и имеет конторку, полную свободного золота, или кто владеет большими пространствами земли, хотя бы на Ниле, или многочисленными стадами (V, B), богат тот, кто поместил свои деньги в землях, в домах или ростовщичестве, и за которым тянется целый хвост должников (III — 31). Идеал дельца, денежного человека, pecuniosus (как Непот называет Аттика) рисуется Марциалу в виде человека, который дает в займы (V, 5, 20, VIII, 37, IX, 104, X, 14, 18), который покупает землю, одалживает или меняет деньги (VI, 30), который всеми средствами собирает деньги для того, чтобы иметь полную кассу и длинный список должников. Каково самое лучшее помещение для денег по мнению Марциала? Их два; или устройство займов, или потребление (VIII, 16), т. е. возможность вести праздную жизнь на Форуме, быть банкиром, чеканить монету на станке, менять деньги с лажем, одалживать их (XII, 57); или вести роскошную жизнь, иметь великолепные ложи, кубки из мурринского хрусталя, прекрасную кухню, большую свиту клиентов, лошадей, любовниц, волокит (IX, 23; XI, 71; XII, 66), и, таким образом, расточать богатства, накопленные предками. Тех, кто даст такое назначение своим деньгам, поэт утешает так: «тебе нечего будет бояться ни пожара, ни воров, ни кораблекрушения; тебе не нужно будет сердиться на должника, который не хочет признавать ни долга, ни процентов (V, 42), ни на того, кто не платит, ни на арендатора, который оттягивает платежи» (II, 11).
Богатство, таким образом, колебалось между двумя полюсами: ростовщичеством и землей.

---

[1] Cicer. De Offic II, 25-он разъясняет здесь преимущество vcctiqalia urbana перед vectiqalia rustica.
[2] Эта спекуляция не могла иметь места в маленьких городах, где цены домов и квартир были низки. Это видно из municip. tarenlma V, 27, который ставит условием включения в децемвирит владение домом с крышей, состоящей но менее чем из 1500 черепиц.

ГЛАВА III. Землевладение

С древних времен землевладение в Риме имело большое значение. Когда влияние Рима ограничивалось только Лациумом, патриции при помощи ростовщичества, завладели тем небольшим числом югеров земли, которые принадлежали плебеям, занимавшим у патрициев деньги. Этим путем патриции расширили площадь своих владений. Покорив Южную и Северную Италию, Галлию, Грецию, Балканские провинции и Малую Азию, они завладели разными способами лучшими землями; этот захват совершался в согласии со всадниками, которые, разбогатев от рискованных ростовщических операций, искали более солидного помещения для своих денег в земле. Так возникла латифундия, таким путем сформировался этот могущественный класс крупных землевладельцев, оказавших такое громадное влияние на римское хозяйство.
Идея латифундии развивалась по мере того, как возрастало сосредоточение землевладения в небольшом числе рук и вместе с тем изменялся самый взгляд на земельную собственность. В античных государствах частная собственность на землю имеет иное историческое основание, чем в государствах германских и medièevaus, следовательно, само представление о земельной собственности было иное. В Риме понятие частной собственности применялось к количеству земли, которую могла обработать семья, т. — е. haredinm’у из двух югеров (0,50 гект.}. С ростом цивилизации, основанной на рабстве, эта площадь все увеличивалась и превратилась понемногу в латифундию. Тогда в отличие от «heredium» стали считать латифундией землю, которая превышала потребности семьи или не могла бы. обработана не собственными силами.
До Катона латифундиями считались владения, с очень небольшой площадью: 200 югеров (50 гект.) составляли уже латифундию. Имение, описанное Катоном, было не более 240 югеров (60 гект,). Во времена Варрона, т. — е. за столетие до P, X,, идея латифундии совершенно изменилась. С точки зрения этого сельского хозяина 1000 югеров (250 гект.) составляли латифундий. Столетие после Р. Х., т. — е. во времена такого знаменитого сельского хозяина, как Колумелла, это владение было уже недостаточным, тогда существовали такие громадные владения, что владелец в один день не мог их объехать верхом, («Colum рг.»). Люди побогаче хотели владеть целыми провинциями, они как–бы заболели неизлечимой болезнью, «inqens cupido agros continuandi (Liv XXXIV, 4)». Их тщеславие находило удовлетворение во владении крупными поместьями во всех провинциях (Colum 1, 3, 11, 12).
Законы Лициния были отменены небольшой кучкой капиталистов, состоявшей из нескольких знатных семей старинного происхождения (эта знать значительно поредела, так что после падения Карфагена в Риме действительно старинных семей было не более 15), из большого числа вольноотпущенников и выскочек, разбогатевших разными темными делами. Все они с ненасытной жадностью набросились на землю, лишая собственности крестьян, прогоняя мелких собственников и заменяя их рабами, которых доставляла в большом количестве и по дешевой цене война с ее пленниками и побежденными народами. Современники описали эти возмутительные систематические изгнания крестьян из их очагов. Салюстий («Jugurt 41») с грустью говорит о судьбе старых бедных родителей солдата, сражавшегося вдали для славы Рима, которых прогоняет с их маленького владения могущественный сосед. Гораций (Carm 2, 18) описывает, как богач узурпирует землю клиентов, уничтожая межи, и как бедствует землевладелец, бегущий с женой, с детьми и пенатами. Тит Ливий (Vi, 12) с печалью говорит о полях вольсков, населенных когда–то свободными людьми, а ныне рабами, единственными существами, которые нарушают тоску, навеваемую этой пустыней. Эта концентрация совершалась с головокружительной быстротой; она следовала за концентрацией движимого капитала так, что трибун Филипп в один прекрасный день мог сказать: в Риме нет даже 2000 человек, которые владели бы землей. (Cie. de offic. II 21). Преувеличение очевидное, и мы это покажем ниже. Равным образом латинские писатели преувеличивали размеры земельной концентрации. В первом веке по P. X, было в моде громить крупных землевладельцев-В школах для юношей темой по риторике служила жадность неумолимых богачей и изгнание крестьян собственников наравне с весталкой, которая тушит огонь под звуки нежных слов своего возлюбленного; эти темы были самыми излюбленными у всех передовых и революционно–настроенных умов. Риторы, как Квинтиллиан (Orat XII, 2) и Сенека, писатели романов вроде Петрония, черпали здесь темы для своих речей и произведений. Гиперболы Сенеки–Отца (Controv V, 5) о частной собственности на землю, населенную когда–то целыми народами, и гиперболы его сына, как напр.: необозримые стада пасутся там, где простирались провинции и царства (Dc belief VII, 10), страна, которую населял народ, повидимому принадлежит одному владельцу, что называли царством, есть лишь владение (Ep. XLIX); эти гиперболы похожи на гиперболы Петрония в его пире Тримальиона. В июньские календы в имении Кумах родилось 30 лиц мужского пола и 40 лиц женского; на гумнах вымолотили 400,000 мер зерна, 500 быков шло в упряжи (Satyr 53). Тримальион хотел присоединить к своим поместьям Сицилию, чтобы отправиться в Африку, не выходя из границ своих владений. И это не самая чудовищная карикатура; богач, о котором говорит Сенека, был еще более тщеславен, так как он хотел включить в свои владения Средиземное море.
Мы должны исключить всякие преувеличения и все, что относится к области риторики; многочисленные примеры таких преувеличений и такой риторики мы находим во всем, что касается богатства и роскоши римлян. Ammien Marcellin (XIV, 9) сообщает о тщеславии сенаторов, которые преувеличивали размеры своего имущества, и любили говорить о яко–бы получаемых ими громадных доходах. Сами писатели не умели разбираться в преувеличениях; пользуясь лишь немногими и недостаточными данными о неустройствах в этой громадной империи, они, не задумываясь, говорили о тех или иных событиях, как происходивших в определенной местности, хотя в действительности эти события могли случиться в какой–нибудь другой, и распространяли на всю Италию то, что было свойственно для окрестностей Рима. Мы знаем, какие затруднения встречают современные экономисты, когда хотят точно исследовать распределение земельной собственности в различных странах Европы, или общую сумму и распределение движимой собственности, хотя в их распоряжении имеются солидные обследования. Как же велики должны были быть затруднения, испытываемые римскими историками, у которых в распоряжении были лишь неполные и притом малочисленные данные? Их мнения можно принимать лишь с большой осторожностью.
Современные писатели также делали иногда чересчур поспешные обобщения. Они ссылались, например, на св. Куприяна (Ep 1, ad Danat, 13), который никогда не выезжал за пределы Африки, и цитируют то место, где он упрекает богатых африканцев в том, что последние прогоняют бедняков с их земель, чтобы до бесконечности расширять свои владения. Что Африка была страной латифундий, об этом еще повествует Плиний (Η. n VIII, 6) и это подтвердили недавно открытые надписи, при помощи которых мы ознакомились с подлинными законами, изданными для крупных владений в Африке, как частных лиц, так и императора; но Африка не была ни Италией, ни Галлией; и, исходя из условий землевладения в Тунисе и его экономического строя, нельзя делать никаких обобщений. Делан эти оговорки, мы не отрицаем существования латифундий и того громадного значения, которое они имели в жизни Рима; о той колоссальной опасности, которую они представляли, говорит не только Плиний в своем знаменитом Latifundia perdi del'd Italiam et provincias, но и Тиберий, когда, сообщая Сенару о язвах, разъедавших общество, он указывает на infinita villarum spatia, которые следовало бы попытаться уменьшить (Tacit Ann. III, 53), на роскошь в одежде, на ослепительные пиршества и на количество рабов.
Первыми областями в Италии, где образовались латифундии, была территория тех народов, которые принимали активное участие в восстании италиков против Рима: Сабиния, Лациум, Абруцция, Лукания, Апулия, Кампания. Восставшие туземцы были уничтожены или рассеяны, и громадные земельные пространства были конфискованы. Равно Пунические войны, которые стоили столько жизней Южной Италии, повлекли за собой образование латифундий. Вот к чему привели войны Ганнибала, разорившие на юге Италии столько народов и городов. Кроме того, население там поредело от войн Лукании против Великой Греции. Это были области которые обезлюдели от войн и от малярии, и где вследствие этого была подготовлена почва для распространения экономической власти римских капиталистов. Эти области, так сказать, сами отдали себя во власть латифундий.
Это расхищение земель направилось к северу и в Галлию лишь после того, когда Рим предоставил жадности и безумству сенаторов громадные, почти обезлюдевшие области, как Фракия, Вифания и Африка. Только во 2‑м веке до Р. Х. римляне, утвердившиеся силою оружия во всей Италии вплоть до вершин Альп, учредили для защиты плодов своей победы ряд колоний. Такова была политика римлян в долине реки По и в Галлии, между тем в Самниуме при помощи колоний они имели ввиду вновь заселить территорию, опустошенную войной (Liv XXVII 9), а в Кампании возобновить обработку земли и дать работу гражданам, лишенным собственности. Направлять колонизацию к северу побуждали соображения военного свойства, на юге полуострова, напротив, Рим лишь упрочивал основы своего хозяйственного быта. В политическом и экономическом отношении была существенная разница между этими двумя частями полуострова: когда Сулла в политическом отношении отделил Цизальпинскую Италию от Италии в собственном смысле этого слова, он понимал, что это различие в административном устройстве соответствовало различному отношению Рима к этим областям и также различным социальным условиям, при которых жило население юга и севера.
Чтобы понять, как совершился этот процесс концентрации земельной собственности, нужно вспомнить различные приемы, при помощи которых римляне одержали победу, и их отношение к побежденным народам. Мы не должны при этом ссылаться на юристов классиков, ибо они являются выразителями права в эпоху, довольно отдаленную от той, когда одерживались победы в Италии и в провинциях; нам нужно прибегнуть к другим источникам, которые дали бы нам возможность выяснить: почему Рим изменил свое отношение к италийским народам и установил различие между собственностью италийской и провинциальной, По–видимому, когда началось завоевание Италии, все земли побежденных народов, которые были предназначены для граждан или для колоний, и которые были проданы квесторами (ager quaestorius) были отданы получившим на то разрешение в уплату государству аннюитета (vectigal) в знак признания его суверенитета. Но эти аннуитеты исчезли как следствие земельного закона 110 г. до Р. Х., который был третьим по счету из земельных законов, имевших целью уничтожить дело Гракхов. Таким путем было уничтожено различие между ager romunus и большей частью ager italicus, и то и другое стало объектом go miniuma’а, что указывает на решительный шаг в романизации Италии, закончившейся еще до падения республики.
Вне Италии недвижимость, напротив, рассматривалась как плод победы; поэтому она вошла в состав государственных имений и переуступалась частным лицам по особому договору, вроде договора найма и узуфрукта, с обязательством ежегодно выплачивать казне определенную сумму (Gai II, 7) за этот minium.
Положение, что право над землями побежденных народов принадлежит государству, открывало широкое поле для удовлетворения жадности сенаторов и всадников, желавших владеть землей.
В Италии Рим отбирал у побежденных народов лишь часть земли, обычно треть, иногда половину и даже две трети. Полная конфискация имела место редко и то только в виде наказания; она была применена к Капуе (Liv, XXVI, 16) и к большему числу муниципий в Этрурии, в Самниуме и Лукании, когда Сулла хотел наказать города, принявшие участие в гражданской войне. Большинство войн против италийских народов заканчивались не их разорением, а наложением на них пени (Flacc Sicul 155, 6); их не только не изгоняли, но они еще часто получали землю; прежних собственников приписывали к какой–нибудь центурии или им давали возможность спокойно жить в соседних деревнях, которые назывались agri limitanei, а самих их — cives sine suffragio et iure honorum (id, 160, 11 – 12).
Покорение Италии не внесло, следовательно, крупных изменений в строе земельных отношений, так как туземцам были оставлены громадные пространства земли, свободные от военных налогов. В провинциях прежние владельцы были лишь терпимы; уплачивая налог, они обрабатывали свою землю, как временно нм уступленную, они считались просто арендаторами земли, которая прежде была их собственностью, и были связаны известными обязательствами. Следовательно, они пользовались правами, которые могли быть каждый день утеряны в зависимости от того, насколько это нужно было или этого хотелось настоящему собственнику этих земель — римскому народу, съемщиками которого они были. Это было применение старинного правила публичного права, объявлявшего всех побежденных лишенными собственности, так как победа разрывала законную связь между землей и лицами. Хотя жители провинции и не были собственниками, но простыми держателями, на практике это было тоже самое, так как все формы землевладения, по крайней мере с внешней стороны, подходили под понятия римского права о собственности, владении, сервитутах и найме.
В Италии земля была разделена на две категории: на ages publicus, принадлежавший римскому государству и который был колонизирован или арендован; и на ager privatus, предоставленный прежним владельцам, которых Рим лишил права продавать землю. Цель этого постановления осталась невыясненной: говорят, что это было сделано, чтобы их ослабить и помешать им соперничать, и что, устранив конкуренцию, Рим обеспечил себе возможность покупать эти земли, когда это нужно будет (Liv, VIII, 145 XLV, 30); но тогда остается непонятным, для чего нужно было подобное мероприятие растягивать на продолжительное время, когда можно было попросту применять право победителя, т. е. конфисковать землю и затем сдавать ее в аренду туземцам.
Ager publicus охватывал громадные пространства земли, по большей части плоды победы; в Италии и в провинциях agor publicus увеличивался от незанятых земель, от отказов и от наследств, от щедрот, или чего–нибудь другого со стороны данников — царей. Леса и пастбища, из которых он состоял, не подлежали разделу и оставались в общем пользовании; каждый гражданин мог посылать туда свой скот и брать нужные для употребления дрова. Лишь изредка государство уступало леса или пастбища в частное пользование в виде вечно наследственной аренды; чаще всего оно сдавало их с уплатой определенной суммы с головы скота. Поземельная подать, как и все доходы с ager publicus были взяты на откуп компанией публиканов, права которых были обеспечены правом штрафовать обманывавших их и конфисковать скот, выпущенный туда тайком. Чтоб дать понятие о средствах употребляемых этими компаниями для увеличения своих доходов, мы укажем только на то, что, пользуясь своим влиянием, они добивались согласия государства возобновить договоры об отдаче им откупа, если они окажутся не удовлетворенными. (Liv, XXXIX, 44; XLIII, 16). Ager publicus был для всадников очень доходной статьей, у законов о даровом наделении землей, изменявших, таким образом, форму землевладения, не было более ярых противников, чем всадники, откупщики земельного налога.
Во время республики этот способ эксплуатации земли имел большое значение. Сдача общественных 'земель представляла для казны источник обильных доходов; и с другой стороны право выпаса составляло крупную долю богатства частных лиц; чтобы это доказать, было бы достаточно сослаться на аграрное законодательство, которое, для обеспечения разномерного использования общественными землями, установило ряд мероприятий; кроме того, на безграничные размеры пастбищ указывают еще и другие обстоятельства, как например, громадное количество пастухов (Liv, XXXIX, 29). Как известно, еще во время гражданской войны эти пастбища стали монополией богатых, которые их захватили. Бык крестьянина и овцы бедняка должны были уступить общественные луга громадным стадам публиканов и богатого скотовода. Земельные законы пытались исправить положение вешей, но безуспешно. Все законы обходились; кормить скот на собственной земле, вместо того, чтоб его посылать на общественные пастбища, казалось оплошностью, недостойной толкового хозяина (Ovid Fast, V, 286). Между тем, известное число лиц получило в начале наследственное и безвозмездное право выпаса на ager publicus. Это правило однажды освященное законом Thoria должно было привести ager publicus к исчезновению. Ager publicus стал источником громадных латифундий сенаторов и всадников, которые таким путем приобретали экономическое и политическое господство в Италии и в провинциях. Это приобретение не стоило им никаких жертв, ни одной копейки, это был просто грубый захват, право не платить ежегодной поземельной подати и таким путем обратить в частную собственность земли, составлявшие владение государства.
Они образовали крупные земельные владения еще и при помощи других средств.
Как известно, часть ager publicus предназначалась римским гражданам, или служила для создания колоний. Чтобы внушить к себе уважение, Рим воздвигал среди только что побежденных народов пограничные укрепления, и город, который, будучи образован по образу и подобию города–матери, должен был распространять вокруг себя латинскую цивилизацию. Территория, отведенная под колонию, никогда не отличалась своими большими размерами, и носила характер укрепленного лагеря и коммерческой конторы. При наделении землей римляне призывали столько граждан, сколько было земли для раздела; колонии занимали ограниченную площадь, поэтому количество земли, приходившееся на долю каждого, зависело от числа эмигрантов (Sicut Place 135). Количество земли, которую получал каждый переселенец, зависело от общего количества земли и числа переселенцев. Впоследствии к этому присоединились привычка плебеев жить праздной жизнью, и те, сравнительно тяжелые условия, в которые был поставлен свободный труд, благодаря труду рабов; под влиянием всего этого нужно было увеличить количество распределяемой земли, чтобы привлечь колониста.
Таким образом, среди туземного населения были созданы небольшие оазисы римской собственности, составленные из лучшей, наиболее плодородной земли, из agri culti, в них не входили ни болота, ни гористые. местности, ни земли, непригодные для обработки. Вследствие этого колонии вместе с небольшими владениями колонистов, имевшими вид четырехугольников, прямоугольников или следующих одна за другой полос земли, расположились в долинах; там еще до сих пор сохранилась геометрически правильная сеть, которая свидетельствует о ее римском происхождении и указывает крайние границы земель, обрабатываемых римлянами. Это замечание имеет значение для истории романизации побежденных народов. Между прочим, относительно колонизации долин в Романье Элизз Реклю пишет: «Идя по Эмилианской дороге между Цесеной и Болоньей, путешественник с изумлением видит одинаковые дороги, они совершенно параллельны, отстоят друг от друга на равном расстоянии, перпендикулярны к большой дороге и направляются к северу по направлению к Polesine, их пересекают под прямым углом другие такие–же правильные тропинки так, что поля имеют одинаковую площадь. Если смотреть на эти поля с первых уступов Аппенинских гор, то получается вид шахматной доски покрытой зеленью или желтеющим жнитвом; подробные карты показывают, что земля в этих округах действительно разбита на геометрически правильные прямоугольники, одна из сторон равняется 714 метрам, а площадь каждого 51 гектару».
Это наделение всех одинаковыми участками носило в себе зародыш, из которого с течением времени должны были произойти латифундии, и вот каким путем. Основывая свои колонии, римляне не пытались устранить обстоятельств, которые могли бы помешать правильному и успешному развитию тех или иных хозяйств, они не препятствовали захватам общественных земель, которые могли быть гибелью для будущего этих хозяйств, даже больше — уже с момента учреждения колоний, при распределении земли между колонистами принцип равенства не всегда соблюдался, а он один только и мог обеспечить колонию. На деле заслуженным гражданам давали двойные и тройные наделы общественной земли или особые пастбища, кроме того, некоторые угодья приберегались для людей с политическим весом (Sicul Flacc 157,6) без обязательства устроить на этих землях хозяйства и поселиться в колонии. Таким путем многие патрицианские фамилии, получая львиную долю, ставились в привилегированное и господствующее положение; это было равносильно провозглашению права на абсентеизм. Эти особые пожалования послужили исходной точкой для еще большего неравенства в будущем. Сулла, раздав землю 120.000 солдат, отдал своим друзьям землю, отнятую у муниципалитетов, восставших против него. Произошла не только замена одних владельцев земель, принадлежавших к противникам Суллы, другими: одновременно раздел общественной земли создал класс богачей в среде колонистов. Цезарь последовал этому примеру; таким образом масса удобной земли, которая могла бы пригодиться для колонизации, сконцентрировались в руках небольшого числа фаворитов. Чем больше земли, необработанных полей, пастбищ и лесов, которые составляли общественное достояние, исключалось из разделов, тем больше было число лиц, получавших особое пожалование и приобретавших право выпаса, пропорциональное размерам их собственности, т. е. гораздо большее, чем принадлежавшее простым колонистам, это облегчало лица которые пользовались своим преобладанием на пастбищах, присвоить себе эти пастбища и затем предоставить их в общественное пользование.
Эти соображения позволяют нам утверждать, что римские латифундии-а эти особые пожалования были в сущности латифундиями, первоначально все возникли одинаковым путем, и только впоследствии они увеличились от концентрации земельной собственности; то обстоятельство, что с момента основания колоний некоторые получали громадные пространства общественной земли, как бы поселяло возле колонистов спрута, который и должен был их проглотить. Латифундии появились на свет одновременно с колониями. Латифундии должны были в своем развитии поглотить более мелкую собственность в силу той фатальной силы притяжения, которой обладает крупная собственность по отношению к мелкой. Таким образом, в самом сердце колонии были заложены элементы, которые должны были ее превратить в крупные латифундии,
Этому превращению содействовали еще и другие причины. Значительная часть колоний имели 'лишь эфемерный успех, чему они были обязаны тем элементам, которые входили в состав» колоний. Первые колонии были составлены из мужественного и плодовитого крестьянского населения, которое употребляло свои увеличившиеся запасы на воспитание гораздо большего численностью поколения крестьян и солдат; обилие земель делало их склонными иметь много детей, и таким путем увеличилось среди этой смеси, языков и рас число говоривших по латыни. Но когда условия труда в Италии изменились для этих крестьян наступили тяжелые дни. У них не было ни средств, ни капиталов. Хозяйство свое они вели изолировано, каждый сам по себе, и потому они легко были побеждены рабовладельческими хозяйствами, где труд был лучше организован и надлежащим образом распределен. Это послужило причиной, почему постепенно исчезло не мало обработанных земель.
Последующие колонии были составлены из людей, посвятивших свою жизнь военному ремеслу; мирной обработке земли они предпочитали военную добычу и приключения. Это были ветераны, совершенно неподготовленные и совершенно неспособные к занятию земледелием; в виде эмблемы они чаше сохраняли бунчук с орлом, чем быков в сохе. Это был буйный элемент, воспитанный на заговорах и политических переворотах, устраиваемых в столице; они привыкли жить возле политиков и быть в числе клиентов у убийц; это были граждане, не имеющие собственности, свободные, но не имеющие занятий, готовые пуститься на какую угодно авантюру. Возможно они требовали часто землю с тем, чтобы как можно скорее уступить ее другим; очень, может быть, что семьям пролетариев; приезжавшим из Рима, мешали прочно основаться качества отводимых участков, не говоря уже о расходах по первоначальной обработке земли и отдаленности ее от населенных центров. Все это делало участки неудобными, а возможность достигнуть благоприятных результатов — сомнительными.
Когда в Риме вошло в обычай платить солдатам жалованье, это потрясло весь общественный строй, так как то место, которое раньше в народном хозяйстве занимало земледелие, теперь заняли война и военная служба. Черни уже не зачем было добиваться земли, чтобы таким путем стать независимой и сделаться обладательницей жизненных благ: война предоставляла ей возможность разбогатеть. Кто сжился с солдатской жизнью, тот плохо приспособляется к крестьянской; между тем толпа деклассированных и флибустьеров росла по мере того, как войны вне пределов Лациума становились все чаще и чаще. Римский плебс стал питать отвращение к земледельческому труду, и поэтому надо полагать, аграрное движение в Риме бгыло скорее искусственно вызванным, чем имеющим глубокие корни явлением; это было превосходной избирательной платформой для политиков. Как только земли были розданы, и те, кто эти земли требовал на форуме, отправлялись туда со своими семьями, то скоро эти пионеры возвращались обескураженные и недовольные, как предстоящим им тяжелым трудом, так и ожидавшими их разочарованиями. Они бросали отведенные земли, которые переходили к государству или богатым заимодавцам давшим им ссуды.
В колониях позднейшей формации не было уже настоящих колонистов, не хватало рук для обработки земли. Обыкновенно ветераны охотно оставались в странах, где они служили долгие годы и где они способствовали приросту населения; в Италии же они были плохими отцами семейств. С их помощью, говорит Тацит, нельзя избавить страну от обезлюдения: они почти все разбрелись и повозвращались в провинции, где жили раньше. Они не признавали ни семьи, ни брака. Это уже не были колонии, связанные друг с другом сердечными узами и единством воли, и быстро образовавшие город, это было собрание индивидов, которые друг друга не знали, без руководителей, которых свел случай, толпа без связи (Ann, XIV, 27). И действительно, земли, которые Цезарь отвел в Кампании буйной и порочной толпе своих солдат, быстро обезлюдели. Знаменитые земельные угодия в Фалерне, розданные плебсу участками по 3 югера в 340 г. до Р. Х., спустя несколько лет перешли в руки нескольких крупных собственников. Так же Принест (Preneste), заселенная войсками Суллы, меньше чем в четыре пятилетия потеряла одного за другим всех своих колонистов. Военные колонии, если не исчезли тотчас же по своем возникновении, превращались в убежище для инвалидов; города, которые основал Август, и цветущее состояние которых прославляет мрамор Анкиры, были мертвыми городами; говорили, что Casilinum мертв, Тиволи пуст, Acerres и Climes безлюдны. По словам Тацита (Ann XIV, 27) у умерших ветеранов колоний Анциума и Тарента не оказалось наследников, и колонии остались незаселенными! Liber colon, 223,3, 224,3). Многие колонии, как например, Este, имели лишь эфемерный успех, другие расцветали на короткое мгновение, чтоб затем бесследно исчезнуть. В Кремону, колонию, славившуюся своим плодородием и богатством хлебом, было послано в 222 г, до Р. Х. 6000 семейств ветеранов; 32 года спустя, т. е. в 190 г., нужно было послать еще 6000 новых семейств, чтоб снова заселить эту колонию; что касается военных колоний, то жители их могли быть во всякое время вновь призваны в армию, и потому многие больше уже не возвращались (Sicul Place 16, 2, 12).
Военные поселения всегда обречены на смерть или на жалкое существование, земледельческие же колонии напротив процветают, потому что земля приобретается и расширяется только путем постоянной обработки земли, путем затраты на нее труда и путем увеличения земледельческого населения. Ведь не бродячие и усталые milites sine uxsoribus могли основать цветущие колонии, подобные колониям в Канаде, где английские и французские семьи земледельцев имели от пятнадцати до двадцати детей.
Кроме того, как мы видели, наделы были вообще чересчур малы чтобы быть в состоянии вознаградить труд, который они требовали. Занятая земля уже не обладала производительностью девственной почвы. Когда же дело касалось целины, то не хватало силы ее поднять. Государство, как общее правило, не давало ссуд ни деньгами ни орудиями производства. Только император Констанций приказал давать ветеранам необходимое количество денег, двух быков и сто мер хлеба (I. III. C. Th. VII, 20). Многие, растратив свои ничтожные запасы и ничего не извлекши из земли, бросали ее, как это случилось с первыми колонистами в Par West'е, в Канаде и в Алжире. Такова судьба первых колонистов, которые, за недостатком нужных средств, вынуждены отказаться от полученного разрешения и предоставить место другим; последние находят первоначальные работы законченными и могут выжидать, что дадут им произведенные ими затраты и извлечь, таким образом, пользу из того, что сделано ими самими или другими.
Таким путем наиболее слабые, плебейские колонии, т. — е, большинство, должны были бросить свои наделы, отказываться от собственности, которая их не кормила, и превратиться в арендаторов, съемщиков половников или рабочих. Это объясняет нам то, о чем до нас дошло не одно свидетельство, а именно: что военные наделы Суллы, спустя двадцать лет, перешли в руки крупных собственников, скупивших их за пожизненную ренту. Земли, розданные Августом, также переменили владельцев (Tacit Annal XVI 27 Hugin 131).
Это были новые латифундии, создавшиеся благодаря военным колониям. Это была прекрасная добыча, предоставленная плутократической олигархии. Войны, а в особенности войны, которые вели в Азии, доставили плутократии большое количество дешевых рабов, заменивших наемных рабочих. Последствием войны было то, что по всей римской империи была устроена торговля невольниками; не нужно было ездить далеко; на рынке в Делосе 10000 рабов, высаженные утром на берег, к вечеру были уже распроданы, так как богатые собственники под предлогом, что они окружены ворами, получали от консулов право совершать настоящие набеги на туземцев Апеннин, Альп, гор Сардинии и Корсики. Это была ужасная охота на людей-Семьи не находились в безопасности ни дома, ни вне дома; вооруженные разведчики их арестовывали, чтоб заклеймить и заключить в эргастулы (Sucton, aug. 32, Tiber. 8).
На берегах Африки торговля была организована на подобие той, которая существовала там еще не так давно. Торговцы человеческим мясом нанимали туземцев или завлекали их хитростью или силой, и сплавляли затем в латифундии, где не хватало рабочих рук. Благодаря этой торговле стали знамениты морские разбойники Крита и Каликий, поддерживавшие сношения с римскими торговцами.
Вот таким образом патриции стали обрабатывать те части общественной земли, которые были брошены колонистами, и которые они присвоили себе, равно как и те, по отношению к которым они должны были быть только простыми арендаторами. Юридически они должны были быть только колонистами республики, possessores, а не domini, но фактически их можно считать собственниками, так как, опираясь на преторский интердикт и bonorum possessio, они имели право продажи и дарения.
Если то основание, на котором они владели землей, не имело никакого значения для государств, то того же нельзя сказать относительно частных лиц. Единственно, что ограничивало их право пользования, как говорит Flaccus Siculus (138, 1 – 17), были лишь соседние владения и естественные препятствия.
Вот что мы можем сказать о причинах, повлекших за собой образование латифундий на общественной земле; дело сводится к захвату и к занятию наделов, предназначавшихся для колонистов и ими покинутых.
«В древности, говорит Аппий (de b. c. 1, 7), Сенат позволил всем распахивать необработанную землю; он надеялся таким путем удовлетворить потребности римлян, господствовавших в Италии, и потребности трудолюбивой и терпеливой италийской расы». По отношению к необработанной земле, т. е. большей части этого громадного владения, было для пользы граждан установлено особое частное право, так называемое possesso. Ничего не было проще, как получить это право поссессии; по праву владения захватывали в? е, что можно было обработать. Это простая форма завладения и закрепления земли в частную собственность по–видимому и погубила те классы населения, которые на первый взгляд должны были из этого извлечь пользу. Говоря об истории собственности, мы должны напомнить, что possessions существовали только в Италии; все участки общественной земли в провинции имели свое особое назначение и там не было, как в Италии, таких пустопоромсних земель, которые могли бы стать предметом завладения со стороны частных лиц.
Имущественное первенство предоставляло богатым не мало средств для скупки possessions в ущерб бедным гражданам, и все средства были хороши. Оклад поземельной подати доводился до высоты, недоступной маленькому карману, и при нем скупщики были уверены, что не встретят конкурентов. Заодно со свободными участками покупались также участки, покинутые колонистами. А затем время делало свое дело; в известный момент нельзя было больше разобрать, что принадлежало государству и что частным владельцам, так как все межи исчезли и следы прежних границ были окончательно утеряны. «Только время освятило владения и права, созданные их злоупотреблениями; оно сделало невозможной серьезную ревизию этих захватов. Это давностное владение, породившее столько интересов, имело свою законность. Эту землю владельцы оплодотворяли своими долгими трудами, обогатили плантациями и украсили зданиями; часто они ее покупали: это было отцовское наследие, приданое детей и жен, залог кредиторов. Какие названия! Силою вещей владение сохраняя свое имя, превратилось в собственность».
На основании тех сведений, которые сообщают римские историки, мы можем представить себе, как совершался этот захват. Мы сказали, что богатые с умыслом чрезвычайно повышали арендную плату, чтоб ее сделать недоступной для бедняков. Об этом свидетельствует Плутарх (Tib. Grace, 8). Публиканы устраивали с прочими капиталистами договор, из которого исключены были конкуренты: кто был однажды поссессором превращался из временного арендатора в вечного. Снисхождение, которое ему оказывали свои, стоявшие у власти, превращало владение в собственность.
Эти счастливцы, захватившие общественную землю, принадлежали к тому же классу, что патриции и всадники, которые проникли в колонии, в качестве элементов, разрушавших равенство, они получили большие доли. Эти, таким образом, покровительствуемые фамилии, понемногу завладели, всей территорией колонии, которая по разным причинам была брошена и оставалась никем незанятой. Брошенная земля была присоединена к крупным участкам, .ее окружавшим. Эти захваты совершались с условием возможного возврата, но всякое владение с течением времени осталось законным и по отношению к нему устанавливалось чуть ли не наследственное право. Этот процесс образования крупной собственности очень ясно очерчен в следующем отрывке у Annus (de b. c. 1). Одерживая победы над различными областями в Италии, римляне обыкновенно часть территории присваивали себе, основывали города или посылали в уже существующие граждан. Земли продавались с аукциона и сдавались в аренду, при чем арендная плата вносилась натурой. Таким путем надеялись покровительствовать интересам италийской расы. Но произошло обратное. Крупные капиталисты захватили в свои руки большую часть земель, а государство не было гарантировано, что земля будет обрабатываться. Хотя богачи только арендовали земли, но они надеялись, что с наступлением срока аренды ее у них не отнимут. За одно они покупали поля у мелких собственников, или захватывали их силой. Таким образом, у них были уже не villae, a latifundia. Тогда, из боязни, как бы свободные граждане не бросили поля, чтоб сделаться солдатами, стада и земли были поручены купленным рабам. Последствием было то, что богатые стали еще богаче, и толпа рабов на полях быстро росла; число рабов возрастало потом'.·, что у них было много детей и они не несли военной службы; в то же время, немногочисленные италийцы страдали от бедности и военной службы; освободившись от последней, они морально падали от безделия, так как не знали, чем заняться; земледельческие работы были поручены рабам, которых при обработке полей и охране скота предпочитали пролетариям.
Это краткое и ясное повествование об образовании латифундии, указывает в общих чертах тот путь, который совершила история хозяйственного быта Рима, разбогатев, благодаря пуническим войнам и войнам а Азии, патриции завладели плодородными землями колоний и теми, которые составляли ager publicus. Удерживая вперед проценты на занятый капитал, они отняли у крестьян плоды их трутов; увеличив массу капиталов, они стали их помещать в покупке земельной собственности. Было бесполезно и мало практично продолжать одалживать мелким собственникам, с которых много взять уже нельзя было, так как с расширением культуры хлеба и остальных злаков, цены пали, а продажа стала настолько затруднительной, что должник не был в силах уплатить по обязательствам. Тогда началась экспроприация. Свободные земледельцы были изгнаны и замещены рабами; таким образом, часть свободного земледельческого населения была переведена на положение наемников, и таким путем исчезла часть потомков колонистов, живших в колониях, где они должны были процветать.
Последствия всего этого сформулировал Плиний в своей знаменитой фразе; «Латифундии погубили Италию и провинции». Латифундии уничтожили свободный труд, послужили причиной обезлюдения целых областей и погубили эту мужественную италийскую расу, которая в течение веков снабжала Рим легионерами (Liv VIII; Plin Hist III, 20). Колонии и наделы, превратившиеся в крупные поместья, не давали уже империи нужный для защиты ее границ контингент войск. Вместе с гражданами, населявшим;: раньше колонии, а теперь частью погибшими, частью вымершими, исчезли также солдаты, из которых формировались легионы, исчез средний класс — эта основа военных государств.
Самое опасное и самое гибельное, что было в латифундиях для процветания общества времен Плиния, заключалось не в перемене культур и не в замене культуры хлеба скотоводством. Несмотря на существование латифундий, Италия и провинции не страдали от недостатка хлеба. Производства хватало больше, чем на удовлетворение потребностей; последнее признавал и Плиний, который считал это одним из блестящих результатов императорской политики (Paneg 30). Изменения социального характера, которые были вызваны возникновением крупного землевладения, историк подметил лишь те, которые больше всего бросались в глаза и сильнее всего давали себя чувствовать, т. — е. уменьшение числа свободных земледельцев, составлявших нерв армий. Хотя Плиний был только компилятором и довольно плохим критиком, тем не менее он знал, что латифундии могут принести пользу, если ввести новые, усовершенствованные способы и формы эксплуатации земли. Если одни стремились увеличить не столько свои доходы, сколько размеры своих владений, то другие, наоборот, стремясь увеличить свои доходы, организовали труд в латифундиях. Общество не может развиваться, если богатство и производительность труда не увеличивается. Плиний не мог иметь в виду экономический упадок Италии и провинций, так как в его время они процветали и все там было в изобилии. Какие бы симпатии он не питал к старине и к мелкой земельной собственности, он не хотел пророчить близкую гибель, которая к тому же должка была наступить три или четыре века спустя; он не говорил о бедствиях в будущем, но о бедствиях в прошлом и настоящем. Если его жалобы правильны, то это потому, что они не относятся к экономическим последствиям крупного землевладения; если бы это было так, то следовало бы сказать, что обработка земли свободными людьми была еще достаточно распространена, чтобы дать писателю источник для сравнения его превосходства перед обработкой ее рабами господствовавшей в латифундия.
Напротив, Плиний имел в виду исключительно уменьшение свободного населения, изгнанного и замененного рабами; этот вопрос волновал господствовавшие классы, так как отражался на организации армии и защите империи. Вот в этом заключалась порожденная латифундиями опасность, на которую указывают современники. Это имеет в виду Катон, когда говорит о деревенских жителях, доставлявших здоровых солдат (do r.r. praet), а впоследствии и Аппий, сожалевший об исчезновении свободного сельского населения, из среды которого вербовались войска. Причина ясна: на латифундии в 200–240 югеров, которое по мнению Катона было средним по величине, он насчитывал от 10 до 15 холостых рабов. А раньше этой площади было достаточно, чтобы прокормить вдвое большее число свободных людей с их детьми. Для народа, у которого набор производился таким образом, что каждый восьмой человек должен был служить с 17 до 45 лет, — подобную систему мы видели во время мобилизации в странах, с весьма развитым милитаризмом, — для такого народа было очень важно иметь большое количество солдат: это единственное затруднение, которое нужно было преодолеть во время тех перемен, которые произошли в хозяйственном быте страны. Когда те классы населения, из среды которых набирались войска, были ослаблены гражданскими войнами, когда римский народ стал телом без головы и головой без тела, как сказал Катилина, громадной толпой бедняков, среди которой было несколько богачей, — никто не заметил опасности, которая была вызвана этим уродливым распределением богатств; все обратили внимание лишь на опасность, происходившую от недобора в легионы; вот в чем усматривает Плиний печальную сторону возникновения латифундий.
Впрочем, латифундии не были повсеместным явлением в империи. Это чреватое по своим последствиям сосредоточение богатств в одних руках ни по своей форме, ни по своей силе не было одинаковым во всех провинциях; в римской империи не было одного какого–нибудь уклада экономической жизни. В Греции и Египте преобладала мелкая собственность, в Тунисе напротив крупная. В Африке земледельцы по большей части были свободны и обязаны лишь уплатой натуральных податей; в других местах они были рабами. В одних частях империи крупная собственность образовалась путем поглощения мелких владений, земель, назначенных колонистам, или путем расхищения государственных земель, общественных пастбищ, имений, принадлежащих городам, в других частях они представляли часть добычи, отданной полководцам, консулам, преторам, или возникли благодаря помещению капиталов, тщеславию фамилий (Colum, 1, 3; Sicul Race 137, 9), необходимостью иметь часть имущества в виде собственности; в иных местах крупная собственность была плодом победы или управления, полного обмана и хищничества. В некоторых провинциях, где понятие о частной собственности еще не было выработано, римские сенаторы поделили между собой земледельцев, с которых они требовали податей и оброков; они были как бы феодальными синьорами. В Галлии, например, они ограничились тем, что, истребив или лишив собственности туземную аристократию, заняли ее место, так что земледельческое население не заметило, так сказать, перемены и по прежнему было подчинено особого рода патронату, оказываемому в обмен за известную службу.
Эти земли по прежнему оставались населенными свободными поселенцами; оброк не изменил условий их существования, потому ли, что недоставало точного определения собственности, потому ли, что земледельцы находились на положение клиентов еще до господства римлян и продолжали таковыми быть и после победы, считая себя простыми держателями земли, имеющими на нее право пользования. Вероятно, эти отношения существовали и в других местностях Италии; таковыми были бесспорно колонисты, о которых говорит Плиний, что они платили оброк и обрабатывали земли собственным инвентарем.
Земля стала повсюду предметом ненасытных желаний; землевладение в этом обществе имело первенствующее значение, так как сами формы производства того требовали; продолжала господствовать традиционная идея о том, что богатство, заключающееся в недвижимости, одно только и есть истинное богатство. Законы напоминали об этом принципе выродившимся сенаторам, побуждая их помещать в землях приобретенное богатство; законодательство поступило так по тем же причинам, по которым у нас заставляли смотреть на торговлю и промышленность, как на занятия, не совместимые с благородством крови. Вследствие такого взгляда все привилегии, в особенности право состоять на государственной службе, были связаны с крупным землевладением.
Владельцы латифундий, следовательно, рассматривались, как principes loci (C. I. L X, 1201); для них сохранялись лучшие должности (id V, 4332 – 4341, Ofelli 3177) и своего рода протекторат и патронат над семьями свободных людей; последних заставляли смотреть на владельцев этих латифундий, как на. своего рода начальство, которому было подчинено население, среди которого они жили; им принадлежала полицейская власть, они защищали население против сборщиков податей и оказывали свое покровительство коллегиям, городам и плебеям. Подобно мелким синьорам в эпоху феодализма они занимались также вымоганием денег у беззащитных мелких землевладельцев; они не подчинялись муниципальным властям и, как рассказывает Аппий, жертвою их наглости становились даже города, так как не было такого бесчестного дела, от которого их мог бы удержать страх.
Эти привилегии, этот престиж, которым пользовались богатые люди, заставлял их приобретать земельную собственность. Иметь владения везде и при том много, быть могущественным и еще раз могущественным, как говорили о владельце латифундии, иметь много собственных людей (название и понятия как бы из феодального общества) — это была высшая ступень тщеславия выскочек и составляла полную противоположность прежнему принципу — иметь небольшое владение, но обрабатывать его хорошо. Отсюда приобретательная лихорадка и даже жестокость, о которой много свидетельств дошло до нас (Sic Place 161, 3 – 10). Рассказы об этих жестокостях чаше всего относятся к Италии, но их можно свободно отнести к грабежам, происходившим во всех провинциях: рассказы об изгнании мелких собственников с территорий Hirpinum’а и Cusinum’а (Cicer de lege agraria 3, 4) о жителях деревень, выгнанных из своих хижин (Sallust Jugurth 41; Herat, Ep. H, 18), о pauper dominus parvulae casae, убитом богатым владельцем, с целью грабежа (Apul IX 35), рассказ о том, как необработанная земля была захвачена скотом богачей (Festus V'Saltus) — все они согласуются с тем, что сообщает нам Sidomies V о грабежах, совершенных в Галлии, правда в более позднюю эпоху. То, что некоторые патриции сделали в Помпее, где они, воспользовавшись в 63 г. до Р. Х. беспорядком в делах, произведенным землетрясением, захватили лучшую часть городских владений, — это они проделывали решительно во всех провинциях, лишь только к тому представлялся случай.
Но для истории хозяйственного быта недостаточно установить существование латифундий, гораздо важнее указать, какую часть обработанной земли они занимали по сравнению с мелкой собственностью. Прежде ошибочно предполагали, что вся римская империя была покрыта крупными латифундиями, мелкая собственность почти совсем исчезла или, по меньшей мере, не играла большой роли в хозяйстве страны. Нет ничего более ошибочного. Даже тут римские писатели впадали в преувеличения; они говорили о явлениях, которые якобы имели место во всех провинциях, но которые им в действительности приходилось наблюдать лишь у ворот Рима, в Италии, южной и островной, и в Африке. Ведь известно, что статистические данные, бывшие в распоряжении у древних писателей, крайне недостаточны, кроме того, мы уже говорили, какую дань отдали римляне гиперболе.
Прежде всего не следует забывать, что размеры богатств в античном мире были далеко меньше размера богатств в современном обществе. Нам сообщают, что Красс был одним из самых богатых людей, каких знало римское общество. Он обладал недвижимым имуществом в 200 миллионов сестерций, несколько больше 40 миллионов франков. Принимая, даже при отсутствии подробной описи цифру, приводимую Плинием (H. n. XXXIII, 134) впоследствии оспоренную Плутархом (Crass 2,2), приводящим меньшую цифру, мы имеем свидетельство двух писателей, которые собирали не только мнения людей, готовых преувеличивать размеры своих богатств, но и предания; если мы обратим внимание, что в приводимую нами цифру входит все богатство Красса, т. е. его дачи, купленные по бешенной цене, и его казармы для сдачи в наем в Риме, то можно полагать, что около 100 миллионов сестерций, т. е. 20 миллионов франков, были представлены латифундиями. Если оценивать югер в 1000 сестерций (Colum, III, 3, 8), то Красс владел 250.000 гектаров (250 kmq), но так как у него было много пастбищ, которые расценивались ниже, то размеры его владения нужно считать несколько больше. Но как–бы не увеличивать эту цифру, в ней нет ничего такого, чтобы давало яркое представление о степени распространенности латифундий, о значении крупного землевладения и хозяйства, основанного на рабском труде, .в особенности, когда подумаешь, что в одной римской кампании перед 1870 г. фамилия Боргезе владела 22.000 гект., Сфорца Цезарини 11.000, Памфилий и Чиги 5.000, капитул святого Петра и больница Святого Духа 20.000, что ИЗ семейств владели 126.000 гектр. (1260 kmq.) и что 64 учреждения были собственниками 75.000 гектр. А ведь Красс, как и Аттик, имел земли везде понемного.
Другие сведения, относящиеся к вопросу о размерах землевладения, дошли до нас не в совсем точном виде, или им был придан смысл, которого они ни имели. Ссылаются, например, на Domitius’а, который в 49 г. до Р. Х. якобы дал из своих собственных земель по 4 югера каждому солдату из своих 30 легионов, между тем Цезарь, (de bell civ I, 17) говорит только, что он лишь обещал им раздать, затем во время гражданской войны, которая разорила массу народа, были очень склонны обещать то, что не принадлежало обещавшим, также, как и всякое чужое имущество вообще. Цезарь, с другой стороны, был очень заинтересован преувеличить силы своих противников и показать, при помощи каких обещаний и какой лжи они приобретали сторонников.
Цитируют также то место, где Плиний (H. n. ХХШ, 135) говорит о завещании вольноотпущенника Cecibus Jsidore в 8 г. до Р. Х., оставившего состояние в 60 миллионов сестерций, 4.116 рабов, 3600 быков, 257.000 овец, столько, сколько их есть в настоящее время в Апулии. Но Плиний был свидетелем невероятного легковерия; кроме того, чтобы обладать такими стадами, необходимо было владеть нужными для их содержания пастбищами. Рассказывают, что Агриппа владел в Херсонесе Таврическом, т. — е. на полуострове Галлиполи, у Дарданелл, площадью в 2.475 кв. километров, но Дион Кассий говорит только о том, что там вообще были крупные землевладения, а это большая разница. Но если даже и принять эти цифры, и все вообще цифры, относящиеся к африканским латифундиям, считать правильными, то мы прибавим, что они не единственные и не самые крупные, В настоящее время в Богемии князь Шварценберг владеет 1.448 кв. километрами земли, не считая других имений в Австрии; у герцога Кобургского в Венгрии 1.600 кв. килом, у герцога Ричмондского 978 кв. километров и Gordon Castle в Шотландии; во всех этих поместьях имеются большие копи; герцог Аргайльский собственник 681 кв. километр, земли в Англии, князь Плесс — 701 кв. километр в Пруссии. В Новом Свете насчитывают несколько лиц, владеющих очень большими пространствами земли, и есть не мало ферм в 200 – 300 кв. километров. В Канаде известна знаменитая Cheney Farm в 30.000 гектар. В Аргентине, Бразилии и Мексике имеются столь же громадные fazendas.
Затем само понятие латифундии относительно. В России, как и в Бразилии и Австралии 60 кв. километров вряд ли составят латифундий, потому что цена на землю низка и масса земель еще не обработана. В этих странах латифундий образовался не при помощи изгнания крестьян и уничтожения средней и мелкой собственности, что имело место во время возникновения латифундий в Италии, где прежний уклад жизни вплоть до последних годов Республики опирался на мелкую собственность. Жалобы прежних писателей о крестьянине, изгнанном из своего очага, относится к тому, что произошло возле Рима и в некоторых частях Италии. В Африке и в некоторых местностях на Востоке латифундии существовали еще до победы римлян, и сенаторы только заместили туземную аристократию.
Далее, особенное значение в экономическом отношении, латифундии приобретают в зависимости от густоты населения, т. — е. от числа тех, кто остается без земли и от количества обработанной земли по отношению ко всей площади, занимаемой страной. Вот почему для Англии имеет большое значение тот факт, что при населении в 39 миллионов жителей, 2000 фамилий владеют половиной территории, а шестая часть королевства находится в руках 91 чел. Настоящей страной латифундий можно назвать страну, где 47 чел. владеют от 24.000 до 40.000 гектаров, 23 — от 40.000 до 60.000, 10 — свыше 60.000 и 8 — свыше 80.000 гектаров земли каждый. Напротив, Cheney Farm в Канаде, где на квадратный километр приходится 0,6 человека, и огромные фермы в Квинсленде, где на квадратный километр приходится 0,2 человека населения, имеют совершенно иное значение, чем латифундии в Шотландии, в Богемии, в Венгрии и в Пруссии, где на квадратный километр приходится от 52,79 до 34,96 человека; богатство землевладельцев Старой Европы гораздо больше, чем богатство плантаторов Нового Света.
Сравним теперь громадные земельные падения сенаторов с населением Империи. После смерти Августа (14 г. Р. Х.) в Галлии Нарбонской насчитывалось 1.500.000 жителей, а стальной Галлии до Рейна 3.500.000; в землях по Дунаю 2 миллиона, в Испании 6 миллионов и в Италии 6 миллионов, включая сюда и рабов. Во всей Восточной Империи было в крупных цифрах 20.000.000 населения, а вместе с ее частями на Востоке это население достигало 55 миллионов. Перейдем к верхней Италии: В Этрурии было 200.000 свободных людей, в Умбрии 100.000, в Пиценуме 300,000, в Апулии 250.000, в Лукании 160.000, в Бруциуме 75.000, Лациуме и Венеции 1.000.000 и столько же на островах. Рабов было до 2.000.000 человек. Следовательно, на кв. километр приходилось около 24 чел., что немногим превышает густоту населения в Черногории (22) и России (18), между тем в настоящее время в Италии на кв. километр приходится 107 жителей. Таким образом, если при выяснении вопроса о распределении собственности, ее размерах и ее значении в жизни страны будет принято во внимание количество населения, впечатление которое производят римские латифундии будет уже значительно слабее.
Далее, в римскую эпоху не знали области или округа, который целиком принадлежал бы одному лицу. Мы не найдем ни одного такого случая ни в Галлии, ни в Испании, ни в Италии; ни древние классики, ни писатели V и VI века, как Сидоний и Сальвий, или папа Григорий, не говорят о чем–либо подобном. Размеры римских латифундий мы можем определить по их названиям, которые состояли из имени его владельца, с прибавкой суффикса anus в Италии и acus в Галлии. Эти названия стали именами поселений, расположенных на территории бывших латифундий, от которых они и заимствовали свое название. Французские и итальянские поселения в общем не больше нескольких тысяч гектаров. Самые крупные из них находятся в Южной Италии и на островах, а там как раз и находились самые большие латифундии.
Меньшее население имело, следовательно, меньшую площадь обработанной земли, и земледелие сосредоточилось на наиболее плодородных землях. Правда, древние писатели не оставили нам на этот счет никаких указаний, и у нас нет статистических данных о количестве обрабатываемой земли и площади, занятой лесами и болотами; но мы знаем, что последние тянулись на очень большом пространстве, что горы по большей части были не обрабатываемы и что обрабатываемые и засеиваемые земли находились в наиболее плодородных частях долин, в ближайшем соседстве с городами, с большими дорогами и реками. Например, знаменитые Леотинские поля в Сицилии занимали во времена Цицерона 30.000 югеров; в то же время теперь на территории Francofonte’а, Carlentini'и и Ientini’и, где находились эти поля, площадь обрабатываемой земли охватывает около 80.000 югеров, ровно 19.392 гектара. Точно также Модиканские поля занимали 70,000 югеров, в то время, как теперь Модика расположена на гораздо большей площади, а вокруг нее образовались владения коммун Scicli, Spaccafomo, Rosolini, Ragusa, т. — е. обрабатывать стали земли, которые во времена владычества римлян лежали втуне.
Вот те факты, которые определяют значение и роль латифундий в античном хозяйстве и которые приводят нас к тому заключению, что латифундии были преимущественно распространены там, где густота населения была меньше и где необработанных земель было много. Вероятно, владения, которые, как говорят, были величиной с царство, состояли по большей части из лесов и болот, из земель, которых малярия заставляла обращать в пастбища или забрасывать. Если бы можно было восстановить топографическую карту крупного землевладения, то было бы видно, что оно особенно было распространено в областях, где война истребила коренное население, т. е. в Лациуме, у ворот Рима, в Луканин, в Бруциуме, в Пиценуме, в Сицилии. Как раз в Пиценуме некий Ruffus купил на 100 миллионов сестерций земли ad gloriam, т. е. из хвастовства (Plïn Н. п. XVIII, 17), а в Самниуме сторонники Суллы получили громадные имения. Поля Prenest были заняты, a paueis (Cic. de lege agr II, III, 1). Долины до Тарренты и Тиррены были сданы публиканам, которые там разводили скот. Латифундии тянулись вдоль берегов Адриатического моря, где несколько рабов пасли стада рогатого и прочего скота; хлевов не было; стада находились под солнцем и дождем и ночевали под открытым небом; это были громадные территории без дорог, без торговли, с селениями, лежащими в развалинах. Мы там находим остроги, наполненные рабами, готовыми восстать. В Лукании были только латифундии и, следовательно, только рабы и восстания; то же в Сицилии, классической стране восстаний рабов, то же в Этрурии, где Тиберий Гракх видел лишь хижины рабов.
Латифундии преобладали также в Лациуме и у ворот Рима; вот почему римские писатели приходили к ошибочному заключению, что крупная собственность господствовала на всем полуострове. Республика отчудила общественные пастбища в Лациуме; плебеи, разоренные ростовщичеством, уступили патрициям свои heredia, которые были истощены чересчур интенсивной культурой злаков в течение 6 веков и не окупали затрачиваемый на них труд. Таким путем вокруг города на расстоянии от 70 до 100 километров в окружности, мелкая собственность уступила место латифундиям, которые захватили государственные и частные земли и заместили труд свободных людей и клиентов трудом рабов. Тот факт, что в местности, где находились 23 цветущих поселения Вольснов, Плиний (H. n. III, 5) и Тит Ливий (VI, 5) нашли одни лишь гибельные для здоровья. Понтийские болота, принадлежавшие римским патрициям, был результатом этой экспроприации; античные поселения Лациума были в полному упадке: от некоторых осталось лишь одно название. В окрестностях Рима были только стада и разбойники, пустари и малярия. Campagna Romano была тогда тем, чем она была в XVIII столетии. У морских берегов латифундии появились со времени пунических войн; ведение там хозяйства было поручено рабам, находившимся под надзором управляющего; в работе им помогали рабочие, приходившие из Умбрийских гор и продававшие за плату свой труд. Хотя члены императорских домов и фиск принадлежали к числу самых крупных землевладельцев, поместья же у них были понемногу везде, тем не менее больше всего земель они имели в Апулии, Калабрии и Пиценуме, так как именно там они держали особых прокураторов. В состав государственных земель входили еще сохранившиеся государственные земли (Sicul Flacc 137), ager albanus (I. 8, Dig. XXX, 39) общественные пастбища Бруциума и еще некоторые общественные земли и пастбища в Лациуме, Этрурии, в Кампании, в Сицилии и Сардинии находились латифундии, подаренные Константином папе Сильвестру, и как раз в этих именно областях находились наиболее крупные поместья Остготов (Ostrogoths). В Галлии, области с латифундиями, принадлежавшими старинной аристократии или вновь испеченным богачам, находились в Аквитании, в Лугдунези и в Бельгии. Напротив, в Галлии Нарбонской, где число колоний было велико, земля была поделена на небольшие участки; то же было и в некоторых местностях и на северо–востоке, возле границы, где были устроены колонии и где утвердились германцы. Там еще можно было встретить среднюю и мелкую собственность. В прочих местностях земля не была так раздроблена. Очень возможно, что там были мелкие собственники, но преобладание принадлежало крупным владениям. Мелкая собственность то там, то сям встречалась в Галлии, но ей принадлежала лишь ничтожная часть территории, средним и крупным землевладением была покрыта почти вся страна.
В заключение мы можем сказать, что не вся империя была покрыта латифундиями, и что в некоторых местностях преобладало мелкое землевладение, которое, как мы увидим ниже, не было целиком ни экспрорииро–вано, ни поглощено крупным землевладением, и что последнее не состояло из громадных земельных участков, сосредоточенных в одних руках. Оно возникло скорое путем приобретения массы участков в областях, находящихся на весьма большом друг от друга расстоянии. Наиболее богатые семьи этой эпохи не владели целым округом или провинцией, по крайней мере в Италии и во всей Галлии; у нас нет точных сведений о юридическом положении громадных владений, расположенных на Востоке и в Африке. Богатым семьям принадлежало 20 – 30 или 40 имений в разных провинциях, иногда во всех провинциях империи. Это и есть те patrimonia sparsa per orbem, о которых говорит Ammien Marcellin. Таким является недвижимое имущество Аттика, равно как семьи Anici, владевшей землями в Италии, в Африке и в Галлии, или владения Тертулиана, Симмаха в Италии, Syagrius’а Paulin’а, Ecdicius’а, Ferreolus’а в Галлии[1].

---

[1] Тертулиан подарил св. Бенедикту 34 fundi или villae, расположенные в Апулии, Шампании, Лигурии и у Адриатического моря, 18 — в Сицилии.

ГЛАВА IV. Мелкая собственность

Хотя законы, ограничившие размеры землевладения, и были преданы забвению, а патриции вместе со всадниками чванились своими громадными поместьями, плодом захватов и экспроприаций, все же значительная часть мелких владельцев пережили все эти кризисы. Историки хотели закрыть глаза на эту стойкость мелкого землевладения и поддерживать мнение, что она исчезла, в то время как она составляла одну из наиболее характерных сторон жизни Рима и даже главную основу его хозяйственного быта. Бесспорно, по прошествии стольких веков были лишившиеся собственности за долги, были землевладельцы, которых согнало с их земель основание военных колоний; наконец, были землевладельцы, разоренные военной службой или гражданскими войнами, производившими сильное опустошение в древних обществах, бедных капиталами, где последние быстро потреблялись или уничтожались. Нет сомнения, что крестьяне, жившие около Рима, сильно пострадали, будучи оттеснены в горы патрициями, создавшими на их прежних небольших участках виллы и парки. Но не следует ни преувеличивать ни делать каких–нибудь обобщений. На ряду с латифундиями остается еще достаточно много места для мелкой собственности, которая во времена Республики, равно как во времена империи, существовала не только в Греции и Египте, но в Галлии и Италии, главным образом в северной Италии, где население было значительно гуще, чем в южной.
Фронтин уверяет, что в Италии была densilas possessorum (56,17); этому выражению он противопоставляет axsiguitas agrorum, употребляя одинаково оба выражения. Ager здесь обозначает значительный размер участка, включая сюда и пастбища. Нужно отметить, что слово latifundia не встречается в источниках классического права, которое ограничивается просто словом agri (I. 9 Dig, 1, 8; 15 § 2, Dig El, 8); оно не употребляется также землемерами, которые пользуются многословным выражением: agri late continuatri. Далее Фронтин утверждает, что multi сеют (multi serunt 57,10); эти multi суть никто иные, как мелкие собственники–землевладельцы, которые при случае не прочь наложить свою руку на земли храмов и присвоить ее, и которые захватывают необработанные и лесистые земли в окрестностях городов (57,19), чтоб превратить их в огородные. Мелкими собственниками являются те diligentes agricolae, которые, видя, как их богатые соседи уничтожают межи их полей, стараются их восстановить и сделать их более прочными (Front 42, 10). Он говорит также о небольших участках земли, к которым он причисляет некоторые холмистые местности в Кампаньи (id 15,7). Этот самый Фронтин говорит, что в Италии редко бывают споры между государством и собственниками (de controv agr 53,3); это он объясняет отсутствием в Италии крупных поместий (saltus), которых очень много в провинциях и особенно в Африке; там несколько частных лиц владеют имениями, величиною с территорию Республики, на которых живет многочисленное плебейское население; виллы владельцев окружают vici или нечто вроде укреплений. Всего этого не было в Италии, в стране, которую считают заполненной латифундиями, на которых хозяйство велось при помощи рабов; но там не было споров между государством и частными лицами из–за этих владений. Liber coloniarum не описывает крупных имений.
Во времена Республики и во времена империи изыскивают ряд мер, чтобы создать при помощи свободных крестьян класс мелких собственников–землевладельцев. При устройстве колоний размер наделов увеличили с 7 до 10, до 15, до 20, до 30 и даже до 50 югеров и сдавали в наследственную аренду, не отчуждаемую в первые 20 лет, и таким путем охраняемую подобно homstead от возможного исчезновения. В Сицилии существовал класс aratores, влиятельный и многочисленный, о чем свидетельствует Цицерон, и имперская политика никогда не выпускала из виду создания класса мелких собственников. Август принял в этом направлении ряд мер: он, например, ввел покровительственные пошлины, которые взимались с предметов ввоза и тем поднял цены на землю (Dion L 1, 21, Suet, Oct 41), или, например, он основал учреждения поземельного кредита, благоприятного мелким владельцам (Suet, id). Август хотел отменить раздачу годового продовольственного запаса, чтобы покровительствовать земледелию; он, правда, только его уменьшил. Тиверий предпринял также ряд мер в пользу мелкого землевладения (Tac, An. VI, 1; Suet., Tib. 48). Нерва, чтоб увеличить силу и могущество сельского населения, скупил земли и роздал их бедным гражданам (Dion LXVIII, 2) Александр Север разрешил бедным для покупки земли получать беспроцентные ссуды; заем был погашен продуктами купленных участков (Vita Alex 21), Даже Пертинакс усердно проводил подобные мероприятия.
Мы знаем, что во времена Трояна на территории Беневента существовал класс мелких собственников; из присущего им инстинкта самосохранения, они стремились использовать источники кредита, учрежденного в их интересах императорами, которые возложили на хранилища съестных припасов, помимо исполняемых ими функций, еще функции учреждений поземельного кредита. Из Гераклейских скрижалей (C. I L. I, 206) мы узнаем, что в Лукании в одной из классических областей латифундий, встречались заметные следы мелкого землевладения и долгосрочной аренды. Таблицы Тегиана и Вольцеи (id X, 290, 407) показывают нам, что земля была поделена на массу fundi, принадлежавших многочисленным собственникам.
Плиний (Ep 3, — 19, 7) говорит, что в эпоху Трояна в Цизальпинской Галлии, возле Кома, использование рабов для земледельческих работ было неизвестно. Это ясно показывает нам, что сельское хозяйство покоилось на ином основании, чем рабство. Мелкие землевладельцы! жившие обыкновенно в городах, могли пользоваться услугами свободных рабочих, то–есть наемников (operarii), которые продавали свой труд (Cato de r. r. 1, 1) и которых употребляли на некоторые специальные работы; этот класс людей арендовывал или держал на правах колоната участки чужой земли, эту систему удобнее всегда было применять к мелкой собственности, так как в латифундиях были рабы, находившиеся под надзором villici или применялась система колоната.
Землемеры (Grommatici) иногда упоминают о particulae (Piae Rie 145, 19); particulae in mediis aliorum agris (Hygin 130, 5). То, что Siculus Flaccus говорит о possessores, которые имеют non terras continuas sed particulas quasdam diversis locis irtervenientibus compluribus possessoribus вполне соответствует картине, которую нам рисуют надписи Гераклеи и Тегиана; поэтому нужно считать гиперболой и реторическим упражнением слова, влагаемые Квинтилианом в уста одного владельца, лишившегося своей собственности: «Я не могу найти ни одного мелкого участка (agellum), который не имел бы у себя соседом богачей» (decl. 7, 13). Напротив, agelli и мелкое землевладение были многочисленными в горах и долинах, у городских ворот и прочих местах; эти владения были предметом неусыпных трудов со стороны своих владельцев, которые видели, что им угрожают то могущественные соседи, то неурегулированные воды потоков и рек (Front 50, 8; Hygin, 124, 41). В Италии вопросы землевладения затрагивали интересы весьма большого числа лиц, пожалуй гораздо большего, чем это было в Африке; последнее видно из того, что императоры не могли потребовать назад те клочки земель, которые, считаясь свободными, были захвачены смежными владельцам; за такой попыткой вероятно последовал бы настоящий переворот. В виде доказательства, мы можем привести то всеобщее возбуждение, которое вызвало введение поземельного налога, и те затруднения, которые встречал даже деспотизм императоров всякий раз, как он делал попытку задеть землевладение. Стоило только затронуть один из этих интересов, как волнение становилось таким сильным и столь распространенным, что императоры не осмеливались провести эти меры только quia quassalatur universus possessor (Front 54, 9). Когда землемеры говорят об этом классе или о multi possessores, о plures possessores (Sieul Place 142, 6, 14. 151, 6), они, понятно, не могут иметь в виду определенное число лиц, а только многочисленный класс людей, который благодаря сложности своих интересов имел известное влияние на государство и мог даже угрожать ему не столько вследствие своей многочисленности, сколько вследствие сосредоточившейся в его руках недвижимости.
Описание жизни землевладельцев, которое нам дают поэты эпохи Августа, относятся преимущественно к мелким землевладельцам. Поэт, утомленный движением и удовольствием urbs’а, мечтает об уединенном маленьком уголке, в тиши и зелени полей, он жаждет простого образа жизни земледельцев, которые умеют довольствоваться малым и которые живут на лоне природы, «О rus, приятная жизнь полей. Счастливые земледельцы, вы питаетесь произведениями полей и свежим молоком». Вот мысль, которая развивается в очень многих произведения^ римских поэтов: маленький, хорошо обработанный участок противопоставляется движению на форуме и роскоши вилл, наполненных статуями и такой массой рабов, что нужны особые люди, чтобы выбирать и называть рабов по именам. Гораций с удовольствием вспоминает о parva rura (Carm II. 16, 37), о villula, где он может отдохнуть и безделки (Sat II. 3, 10), об agellus, где он может быть свободен от всякого рода забот и действительно принадлежать самому себе (Epis I, 14,1); о небольшом участке, которого ему достаточно и который даже позволяет поэту считать себя богатым (id 1, 7, 15); он не хочет больше огромных имений (modus agri, non ita magnus), а лишь сада с холодным фонтаном и маленькой рощей. Если Август и подарил ему гораздо больше, то не потому, что этого желал Гораций; он был бы готов удовольствоваться и гораздо меньшим (Sat 11 6, 1): а теперь он не променял бы своей маленькой долины в Собинии (Carm III, 18, 14) на величайшие богатства (id 1, 47), потому что он испытывает своего рода ужас перед огромными владениями, перед пышными дворцами (Carm III 1, 45, III 16, 18). Его вкусы скромны, как у всякого маленького собственника, у которого есть свой маленький очаг, parvus lar (Carm III, 29, 14), без мрамора, без ваз, награбленных в Азии (id II 18, 1), но украшенный скромной мебелью (Sat I, 6, 116). Там имеется также прекрасный мед и кусты пахучих роз (Carm IV, 11, 2; III 29, 1); если там и нет 'иностранных блюд, которые служат признаком богатства и на которые тратятся целые состояния, то у него есть хорошие блюда из бобов и маслин, корзины с вкусными фруктами (Sat 1, 4, 107; Epis 1,16, 1) и сладкое вино, которое он получал из собственных виноградников. Как всякий мелкий землевладелец, Гораций сам занимается хозяйством; он наблюдает за колонами (Epist 1, 8, 3; 1, 7, 84), так как поля должны дать все необходимое для его существования (Epist I, 16, 1) и так как от жатвы зависит его спокойное будущее (id I, 14; I, 18, 109). Его имения обрабатывают не рабы, а rustici (Carm III, 23 1), которые пашут при помощи сохи; у Горация в стойле стоят быки и на овчарне — овцы (Epist I, 14, 27, Epod ί. 24); у него есть также небольшой лес (Sat II, 6, I) — все как у каждого хозяина. Гораций — тип мелкого собственника, живущего счастливо по соседству с крупными, которые владеют в Лукании громадными пастбищами, и житницы которых ломятся от хлеба.
Марциал и Ювенал, которые правдивее всех описывают общество периода империи, где достоинство человека измерялось числом его рабов, величиной его имений, роскошных его обедов и размерами оказываемого ему кредита (Juv Sat 111, 140), не забыли мелкого независимого собственника, живущего произведением своих полей. Конечно, есть лица, у которых сотни вилл (id, IV, 26; XIV 275) и столько земли, сколько некогда обрабатывал весь римский народ (XIV 156); у которых много домов и много должников, и которые живут в большой роскоши (III 23), но наряду с этим мы встречаемся с небольшим описанием скромного сельского быта (Mart III 58, I), где господствует земледельческий труд: вот breve rus (X, 79), которое процветает и оказывает сопротивление жадности богача (adquirendi insatiadile votum: Juven XIV 125), вот маленькое поле, которое хотел захватить вольноотпущенник Цезаря (Mart II 32, 3). Поэты нам сообщают о собственнике, который проводит на практике правило Виргилия exiguum colito и о другом, который вместо того, чтобы улучшить обработку полей, хочет вложить деньги в торговлю, или хочет купить землю в городе, или покупает другую землю, потому что принадлежащее ему unum rus для него недостаточно, и ему хочется приобрести соседнее поле, так что (luven XIV, 138) он готов даже употребить насилие (id. 150). У Марциала имеется parvum rus, снабжающие его овощами, яйцами (III 27; XII, 57), rus minimum (IX, 19), загородный сад (VII, 49; X, 58; XI, 19) в несколько югеров (XII, 72), доставляющих ему свежие и благоухающие фрукты.
Мысль этих поэтов останавливается также на земледельцах; но они не говорят нам о толпах рабов, но гораздо чаще о свободных колонах (Mart II, 11, 9; VIII, 31, 9); а Гораций умиляется, когда говорит о pauper colonus (Carm 1, 35, 6) об inopes coloni (id II, 14, 12), Маленькая rus имеет своего колона (id II, 14, 12; Sat Μ, 1, 35), который работает сам вместе со своей семьей, а если работа спешная, то нанимает еще рабочих Были землевладельцы, которые обработку своих земель, расположенных вдали от городов, предпочитали торговле с отдаленными странами, которая была связана с известным риском, но были и такие, которые передоверяли обработку полей колонам, и уступали им за это часть продуктов. Это tenues rustici, о которых упоминает одна надпись (C. J. L. VIII 10570); правда лишь изредка упоминается эта деятельная толпа, которая с каждым поколением делала землю все более плодородной и давала возможность существовать в городах праздной толпе (possessores), представителям которой лишь изредка удавалось самим стать собственниками. Крестьянину, работающему за плату, нужно найти клад, чтобы быть в силах купить маленькое поле (Sat II, 6, 10).
Напротив, в поисках земель из городов прибывают в деревню все новые элементы. Это клиенты или вольноотпущенники, которых господин наградил несколькими участками, или разбогатевшие лавочники, или лица либеральных профессий, которые, сделав кое–какие сбережения, покупают небольшие участки земли. В нисших слоях городского населения наблюдается стремление получить землю в собственность, и всегда имеются в запасе небольшие участки для этих вновь прибывших. Здесь можно упомянуть о рассказанной Горацием истории одного клиента, который, разбогатев благодаря торговле, купил у своего патрона участок и с усердием начал его обрабатывать, исправлять стойла и восстанавливать виноградники. Но вследствие его неопытности: счастье ему не улыбнулось, болезни опустошили его стада; тогда он бросил предприятие и вернулся к своим обычным занятиям (Epist 1, 7, 80 – 89).
Сторонники того мнения, что мелкая собственность исчезла, цитируют Виргилия (Georg IV 125–133), который говорит о ней, как о явлении исключительном, как о чуде. Отмечают также, что Ювенал (XIV, 161), сравнивая древнее сельское хозяйство с ему современным, противопоставляет прежних мелких собственников крупным землевладельцам эпохи империи. У Горация также искали доказательств преобладания крупной собственности. Но Гораций столь же часто говорит о мелких собственниках и свободных колонах, то же Марциал (VI, 16; VI, 73; XI, 49; XII, 72; VIII, 40). Тибулл (Priapea 81, 1), Проперций (III, 12) и Катулл (20, 3), которые, рисуя картину хозяйственного быта, гораздо ближе к действительности, чем Ювенал со своими воздыханиями, которые являются ни чем иным, как общими поэтическими местами.
Не только в Италии, но и в провинции и даже в Африке (Aggemis Urb. 85) существовал довольно значительный класс населения, целый народ, состоящий из мелких собственников, из плебеев, из свободных землевладельцев, которые являлись одним из наиболее крупных элементов экономической жизни, если не Рима, то по крайней мере других частей империи. Из жизни античного Рима ничего нельзя объяснить, если не принимать во внимание существование класса, составлявшего ядро экономической и политической жизни городов и деревень.
В городах, где население делилось на plebs urbana, aratores и negotiatores (Suet, Oet. 42), aratores или possessores были держателями земельных богатств; они составляли многочисленный класс и, будучи разделены по цензу, призывались к несению муниципальной службы и даже к высоким государственным должностям. Среди possessores, были лица, которые владели латифундиями, но были и такие, у которых было не более 25 югеров земли; все они считаются possessores, хотя и не образуют единого класса, а целую градацию классов, смотря по размеру и значению своих земельных владений. Одних владельцев латифундий называют potentiores других просто средними и мелкими собственниками, или просто possessores. Все они живут с земельной ренты, в то время, как negotiatores artificus живут с торговли или ремесла; затем идет нисший слой и беднота, среди которых отличают: имеющие кое–какое имущество (rem familiarem) и лишенных всякого имущества (Cod. Th. Il, 31, 1). То обстоятельство, что все они не жили трудами рук своих, как купцы и ремесленники, объединяло их в одну группу, несмотря на разницу в размерах собственности. Это их всегда отделяло от самых нисших слоев Населения, от которого они отличались почетным титулом. Жить с ренты, как бы велика или мала они ни была, это создает почет в обществе, которое считало труд унижением и презирало его. Самое главное — жить с ренты, хотя бы ценз был так низок, что нельзя было бы получить доступа к общественным должностям. Владеть немного землей и заставлять ее обрабатывать колона, жить в городе, посещать форум, жить плодами земли, добытыми чужими руками, и ничего не делать, в этом заключалось честолюбие класса, который мы можем назвать буржуазией Рима. Как современная буржуазия, она живет в городе (Plin Upit X, 43); она гордится тем, что находится среди cives, incolae, которых противопоставляет agricolae (L. 239, § 2, Dig 3, 16); на лето она отправляется в деревню — одно из величайших развлечений тогдашних римлян, как и современных латинских народов; осенью она возвращается, оставляя в деревнях колонов, рабов, арендаторов, наемных рабочих и мелких землевладельцев, у которых есть собственная земля (vicani propria habentes). Possessores, которые похожи на possidentes городов северной Италии и Тосканны (этого имени с особым обозначением нет в южной Италии), смотрят на себя, как на настоящих граждан; это объясняет тот смысл, который имело слово горожанин в римском мире, и с каких отдаленных времен это отделение города от деревни пустило глубокие корни, противопоставило интересы города и деревни, отношение которых к государству было неодинаково (I, 1, § 2, Dig. I. 50).
Этот класс не был замкнутым: попасть в число его членов было стремление плебеев, разбогатевших торговцев и ремесленников, сколотивших состояние на гражданской службе, мелкой или разносной торговлей, или устройством похоронных процессий. Отставные солдаты в чине центурионов, конторские служащие, педагоги и профессора, разбогатевшие благодаря унизительным занятиям, все приобретают почет и уважение благодаря землевладению, которое открывало им доступ к муниципальным должностям, давало им право носить всадническое кольцо, а при случае открывало им кредит (Mart XII, 23). Все разбогатевшие, благодаря своим способностям или хитростям, жаждали иметь кусок земли (I. 72 С. Th XII, 1), даже вольноотпущенники надеялись навсегда похоронить воспоминание о своем скромном происхождении, если им удастся купить кусок земли или, еще лучше, — виноградник (Plin XIV, 18).
В деревнях были другие землевладельцы, которых надо отличать от городских, это были мелкие владельцы (agricolae, vicani propria possidentes), которые обрабатывали свои agelli и поливали их своим потом. О них говорит Варрон (de г. г. 1, 17) и Колуммела (1,7); они встречаются во всех частях Империй (Aggen Urb, 85; Joseph XIV 72; Orelli 4561).
Чтобы лучше доказать существование мелкой собственности и класса мелких землевладельцев, мы можем провести законодательство эпохи империи, где имеется масса соответствующих указаний. Хотя эти источники относятся к III, IV, V векам, тем не менее при помощи их можно обрисовать прежнее положение вещей, так как распределение мелкой собственности не меняется быстро; око имеет глубокие корни, и начало его восходит к очень отдаленным временам. Это одинаково верно и по отношению к современности, но еще больше по отношению к античному миру, где экономические перемены совершались с большей медленностью, так что нам они кажутся почти незаметными. Эти доказательства, которые еще приведу ниже и которые лишь дополнят аргументы, приведенные несколько раньше, подтверждают существование в последние дни Республики и в начале империи значительного класса мелких землевладельцев.
Крупная собственность для своего существования нуждается в институтах, способных ее поддерживать, а их не было в римском обществе: прежде всего нужно, чтоб право наследования обеспечивало нераздельность землевладения. В Риме оно было совершенно иным, и крупное землевладение не находит в законах тех сил, которые предохраняли бы ее от раздробления. По закону, земля, переходившая по наследству, подвергалась разделу (Frontin 40, 5). В законодательстве долгое время господствовала тенденция делить наследство, что неизбежно влекло за собой дробление земли. И тогда уже существовали законы, имевшие в виду бороться с этими последствиями и продиктованные, быть может, интересами этих классов. Была сильная тенденция делать завещания (Gaii II, 225) и закон Voconia внес некоторые ограничения в это право. Так как имущество переходило к другому роду благодаря женщинам, то закон запрещал каждому гражданину, владевшему цензом в 100 тысяч ассов (около 20.000 франков) назначать наследником женщин. Чтобы помешать обходу этого запрещения путем назначения отказов, завещателям с вышеуказанным цензом нельзя было отказывать женщинам больше половины своего имущества (id. II, 226). Это средство не оказало широкого влияния, и закон, который хотел ограничить свободу распоряжения имуществом и не допустить чрезмерного его дробления, казался жестоким и несправедливым. Многие предпочитали записаться по цензу в последнем разряде, чтобы скрыть свое имущество и быть в состоянии им свободно распоряжаться (Cic, in Werr 1,41). Другие прибегали к фидейкомиссам. Другой закон, стремившийся помешать раздроблению собственности, должен был ограничиться обеспечением четверти наследникам. Это скорее было признанием свободы завещаний, то–есть дележа вотчин.
Исчезновение мелкой собственности подкрепляли ссылкой на силу притяжения, присущую латифундиям, но выводы, которые были сделаны из этого положения, являются безусловно ошибочными. Мы это покажем ниже, когда коснемся вопроса о положении, в котором находилось сельское хозяйство. Пока что скажем только, что губительное влияние латифундии преувеличено. В эпохи, когда население редко, латифундии не являются бедствием для народного хозяйства: они занимают большую площадь земли, но не являются крупной хозяйственной единицей. Латифундии не подавляли соседние владения размерами производства, вложенного капитала, высотой поземельной ренты, как это было в Англии, классической стране крупного землевладения. Мы увидим, что в античном Риме не было тех экономических явлений, которые связаны с существованием латифундий, и которые теперь приводят к разорению и исчезновению мелкой собственности. Последняя держалась потому, что для ведения хозяйства не нужно было ни значительных предварительных затрат, ни орудий производства; по той же причине сохранилась обработка своего собственного небольшого участка земли без помощи рабов или наемных рабочих, которые являются основой капиталистической собственности; мелкая собственность меньше страдает от кризисов, состояние рынка ее мало затрагивает, так как она почти ничего не выносит на рынок, а самым крупным потребителем ее произведений является сам собственник и его семья; это является главной причиной, почему ввоз иностранного хлеба и бесплатная раздача хлеба не могла нанести мелкому землевладению решительного удара. Еще теперь события экономического и политического свойства могут пройти мимо и не задеть мелкого землевладения, что было раньше гораздо легче, чем теперь. Бесспорно римские писатели говорят об изгнанных крестьянах, об экспроприированных собственниках: это происходило тогда так же, как и в наше время, но отсюда нельзя делать вывод о полном уничтожении мелкой собственности. Быть может писатели имели в виду владения у ворот Рима, где сенаторы и всадники хотели увеличить свои виллы и округлить свои имения. Если латифундии распространялись и в других местах, это было по большей части там, где войны уничтожали города и разредили население. Но где не вмешивалась грубая сила и где проявлялась лишь игра экономических сил, мелкое землевладение удерживалось в широких размерах, так как оно одно только и было возможно, и только оно одно соответствовало земледельческому обществу и преимущественно натуральному хозяйству, господствовавшему в античном мире.

ГЛАВА V. Промышленность

Формой производства, пустившей глубокие корни в социальной жизни античного мира, было домашнее производство. Не подлежит сомнению, и мы на это уже указывали, что в первое время существования Рима организация хозяйства опиралась целиком на семью, и весь путь от производства до потребления проходил в домашнем кругу, под руководством главы семьи. Все члены семьи принимали участие в производстве по мере своих сил; не было распределения обязанностей, разделения труда, специализации или правильного обмена продуктами между автономными хозяйственными единицами. Сын должен был постоянно работать под управлением своего отца: работа, выполненная вне дома, не признавалась юридически и не находилась под защитой законов; древнее право не знало найма на работу, потому что человеческий труд в домашнем хозяйстве, преимущественно земледельческий, не был дифференцирован, не требовал особенной выучки и потому пользовался охраной не в короткие и прерывающиеся промежутки времени, а весь целиком. Совершенно иное положение создается в период цивилизации, когда труд является источником существования, и имеются рабочие, которые предлагают свой труд и живут вне хозяйств, где они Г отают, тогда труд оплачивается и находится под покровительством пеона, так как время, нужное для производства ценностей в частном промышленном предприятии, заранее ограничивается; между тем труд человека, который работает в собственном хозяйстве и удовлетворяет свои потребности, не прерывается и может быть оценен лишь в своей совокупности.
Уклад экономической жизни в древности можно себе представить в таком виде: весь народ целиком, как и всякая семья и всякий индивид, удовлетворяет сам свои главнейшие потребности, свое ежедневное пропитание, почти исключительно растительное; отдельные хозяйства не зависят одно от другого, равно как один народ от остальных.
Несомненно, что во всем этом, особенно в Риме и в городских центрах, произошли перемены. Рост населения и применение труда рабов изменили состав групп, из которых и состоял gens, и одновременно уничтожили общность имущества семьи. Многие gentes уменьшились вследствие войн, а члены, оставшиеся в живых, образовали соотвественное количество независимых хозяйств. Большие патриархальные семьи исчезли в городах, но они продолжали существовать, быть может не повсеместно в деревнях, куда факторы разложения античного хозяйства проникали медленней, и в колониях, где земледельческие элементы преобладали. Даже в эпоху Империи можно было видеть на дорогах, ведших к Риму, процессии этих gentes, которые шли из италийских деревень засвидетельствовать свое почтение вечному владыке, доставляя этим развлечение для жителей Вечного Города с утонченным вкусом, для которых простота нравов, обычай другой эпохи, деревенщина, служили предметом, над которым можно было посмеяться.
Там, где много семей, живя вместе на ограниченной территории, образовывали селение, там домашнее хозяйство уже гораздо больше походило на городское; число ремесел увеличивалось, появлялось разделение труда класса ремесленников, рабочих, служащих; одним словом, отрасли труда дифференцировались, как и богатство и классы. Но в какой степени видоизменилось домашнее хозяйство? В какой степени было оно поглощено городским хозяйством? Чтобы быть в состоянии установить, в каком отношении находились друг к другу домашнее и городское хозяйство, нужно очертить круг деятельности их обоих и метод их функционирования.
Древняя семья находилась не столько под влиянием традиций и религии, сколько под влиянием материальных условий производства; чтобы их заменить другими и чтобы данная экономическая организация уступила место иным формам производства, требовалось прежде всего, развитие техники; последнего мы совершенно не видим, так как техника в течение долгих веков оставалась неизменной. Вот, главным образом, почему в античном мире домашнее производство оставалось все время главным элементом частного хозяйства; и если даже можно констатировать некоторые перемены в Риме, и если иногда кажется, что домашнее хозяйство, самостоятельно удовлетворяющее свои потребности, уступило место более прогрессивным формам, то дело идет лишь о явлениях, не имевших глубоких корней и имевших место только в городских центрах; это лишь следствие кратковременного роста богатства; вместе с последним исчезли все эти явления; вот почему домашнее хозяйство в деревнях обнаружило такую устойчивость, и почему общество вернулось к нему в период упадка.
Еще в последние годы Республики и в эпоху Империи никто иной, как жена руководит работой своих рабынь, которые ткут и прядут в атриуме дома. Дома производят еще много вещей, которые в наше время стали предметами особых отраслей производства, техника была несложна и фантазии было предоставлено много места. Если во времена Колумеллы (XII praef 9) легкомысленная жизнь светского общества мешала женщинам заниматься тканьем шерсти, то большинство имело веретено и пяльцы, как в старину. Титул lanifica продолжает считаться почетным титулом. Женщина, ведущая мелкое хозяйство, прядет, ткет шерсть, которую дают ее собственные овцы, и своим трудом одевает семью. Когда богатая патрицианка перестала заниматься этим ремеслом, мастерская не закрывалась; в ней продолжали работать под управлением lampendius’а или lanipendia. В особых комнатах помешались ткачи и ткачихи; в каждом патрицианском доме была своя ткацкая мастерская. Эти мастерские устраивались по большей части в деревне, чтобы занятые ткачеством рабы могли в свободное время обрабатывать землю, и не оставались праздными.
Простота в одеянии, постоянство в обычаях, отсутствие моды облегчали труд матери семейства, которая при помощи нескольких швов и нескольких булавок приготовляла из вытканной ею самой материи одежду для мужчин и женщин своей семьи. Отсутствует, так сказать, целая отрасль промышленности. Еще проще домашняя обстановка; древние обходились таким количество мебели, материи и белья, которые теперь имеются б наиболее скромных домах. Все это делало семью более автономной, независящей от рынка и менее вынужденной прибегать к покупкам. Даже мелкий землевладелец может получить от своих овец все, что ему нужно, чтобы одеть себя и всю свою семью, а также пропитание, состоявшее, главным образом, из растений, муки, овощей, вина, уксуса, масла и свинины.
Это относится к городам. В деревнях, где население реже и в состав семьи входит значительно большее число людей, семьи еще меньше зависят от рынка: каждая семейная группа производит своим трудом все самое необходимое для своего стола, для своей обстановки и своей одежды. Впрочем, чем больше самостоятельность семьи, тем большая ей сопутствует бедность.
Если мы затем перейдем к семьям, у которых были рабы, ~о мы еще яснее увидим, что каждый дом пытается обойтись собственными средствами. Если дом, не имевший рабов, вынужден был иногда нарушать свою изолированность и пользоваться услугами торговли, то дом, имевший рабов, насадил в их труде нужные ему элементы производства: он мог увеличивать свое благосостояние или даже производить с целью наживы. Рабство уменьшало нужду друг в друге со стороны членов семьи и позволяло заполнить пробелы в домашнем производстве. Дом богатого человека представляет собой организм, который вполне свободно обходится своими собственными силами. И действительно богатые дома имели не только свои ткацкие мастерские, но и портных, кузнецов, плотников и каменщиков. В распоряжении дома были мельница и хлебная печь, парикмахер и серебрянник. Для богатых семей являлось своего рода тщеславием быть в состоянии сказать, что все домашние потребности могут быть удовлетворены своим собственным трудом. (Plin. H. n., XVIII, 40 «nequam agricolam esse quisquis emeret, quod praestare ei fundus posset»). Все производилось дома, даже предметы роскоши. На могилах рабов Ливии Августы и римских цезарей были многочисленные надписи, посвященные рабам вышивальщикам, позолотчикам, граверам, художникам, архитекторам и скульпторам. Катон учил, что глава семьи должен продавать, а не покупать, а Варрон, — что не должно покупать вещей, которые могут быть выращены на своей земле или сделаны челядью. (R.r. I 22, 11); это правило соблюдалось мелкими и крупными владельцами; первые это делали с помощью колонов и для удовлетворения своих потребностей, а вторые — с помощью труда рабов и даже в целях наживы. Крупные собственники, чтобы увеличить свои доходы и извлечь выгоды Из своих домашних и обученных слуг — рабов, имели обыкновение заставлять рабов работать на продажу; для этого они организовали в своих имениях подсобные отрасли промышленности (Colum, XI, 3, 1 – 3,0); они организовали работы по дереву, строили телеги и земледельческие орудия, где же были каменоломни или залежи глины, они выделывали кирпичи, трубы, амфоры, горшки. Opus doliare был именно той отраслью промышленности, которая находила себе применение в крупных поместьях; был известен ряд фабричных клейм, а некоторые предметы имели широкое распространение во все империи. Занимавшиеся этим рабы соединяли труд промышленный с земледельческим, и промышленности они посвящали время, свободное от полевых работ, (I. 25, § 1, Dig., XXXIII, 7). Эти отрасли промышленности предназначались собственно для удовлетворения домашних потребностей, а по мере роста промышленности, излишек предназначался на продажу (I. 6, Dig., VU, 3). Крупный землевладелец устранил таким образом отрицательные стороны рабства и экстенсивной культуры, которая оставляла раба незанятым в течении долгих промежутков времени. Таким образом, объединяя деятельность всех, составлявших familia, домашнее хозяйство выходит за круг своей деятельности, не теряя своего первоначального характера.
В одном месте Петроний говорит «omnia domi nascuntur». В сатире есть много преувеличений, но автор в сущности прав, когда утверждает, что римляне покупали меньше, чем греки, и производили у себя в доме все, что могли. В верхах и на низах, непосредственно или при помощи рабов, каждый дом являлся мастерской, бывшей постоянно в ходу: хозяин, имевший рабов и землю, ничего для них не покупал, жены рабов изготовляли одежду рабам, (1. 12, §§ 5 и 6, Dig, XXXIII, 7). Бели бы это было иначе, если бы то, что было нужно рабам, покупалось, то рабский труд не мог бы дольше существовать. Напротив, они питались произведениями с земли своего господина, и если были излишки, то перерабатывали их для рынка. Между рабством и землевладением существовала тесная связь; первое не могло существовать без второго, вот почему те, у кого не было земли, не имели также и рабов.
Для богатого человека считалось позором купить что–нибудь на стороне или жить в наемном доме. Вот как описывает Гораций бедный дом, не обладавший запасами: «exilis domus est ubi non et multa supersunt (Epist, I, 45). Наоборот, состоятельные люди должны приложить все усилия к тому, чтобы иметь domus instructa или recta (Senec, Ер., 100. 6). Такой дом имеет всякий отец семейства, чтобы удовлетворить потребности своей семьи; для этого он должен устроить свое имение так, чтобы ему нужно было покупать лишь немного, а если у него много земли, то чтобы он мог, по мере надобности, продавать. Благоустроенным хозяйством будет такое, которое опирается на fundus instructus. Ульпиан перечисляет, кто должен быть в имении: там должны быть — булочник, мельник, кузнец, женщина, которая поддерживала бы всегда огонь, villica, женщины, приготовляющие хлеб, и другие, которые выполняют прочие обязанности, прядут, ткут, помогают мужчинам, стряпают; там должны быть также люди для изготовления мебели, сбруи для лошадей. Итак, domus intructus, fundus instructa это дом, имение, которое в хозяйственном отношении обходится собственными силами, имеет в городе или в деревне рабов, которые производят все, что является предметом потребления для живущих в доме или в имении; должны быть также artifices, которые, смотря по обстоятельствам, могут быть заняты в разных отраслях труда или даже в других имениях. Ульпиан спрашивает, входит ли выделывающий сукно, т. — е. тот, кто изготовляет одежду, в число принадлежностей имения, и отвечает утвердительно относительно тех имений, в которых хозяин имеет свое местожительство. Fundus instructus должно иметь ткацкую мастерскую. в которой земледельцы работали бы по окончании полевых работ.
Чем имение было больше, тем легче ему было обойтись собственными силами, в таком положении находились латифундии, где жило целое население рабов, которых можно было использовать для промышленного производства и для переработки продуктов, превышавших внутреннее потребление и предназначенные для продажи. Мелкое же поместье, какую бы деятельность и старание не обнаруживал его владелец, не могло оставаться изолированным и должно было прибегать к содействию соседних хозяйств или к соседнему рынку. Предполагается, что все должно быть произведено дома, и что порядочный отец семейства прибегает к обмену с соседними домашними хозяйствами только тогда, когда ему чего–либо не хватит. Это рекомендует Ювенал: «Quidquid doml non est et habet vicinus ematur» (VI, 151). Очевидно, что это относится к хозяйству связанному с землей; из которой извлекают сырой материал, перерабатываемый затем рабами. Римляне не могли себе представить domus instructus без земли; вот почему на землю смотрели, как на нечто обусловливающее достоинство, что создает независимость и автономию каждому домашнему хозяйству, между тем, как в наше время, все покоится на движимом капитале, и капитал является основой всякого предприятия.
Организация хозяйства в латифундию, как автономной единицы, довольно велика и сложна. Владелец латифундии является одновременно владельцем мануфактуры и купцом. Он сам продает излишки, как это до сих пор делают крупные владельцы в городе Тосканьи. Вокруг их домов в городах были лавки, где рабы продавали хлеб в зерне, вино и масло, произведенные на земле их хозяина. Продукты, которые он не продавал, он при помощи рабов подвергал промышленной переработке и относил их на рынок.
Деятельность крупного собственника в качестве промышленника в экономическом отношении является весьма важным фактом, который определяет характер хозяйства древнего мира. Этим объясняется задержка в развитии города с характерным для него хозяйством, которому мешали латифундии там, где они преобладали; и, наоборот, можно сказать, что там, где процветал город со своими мануфактурами, латифундии таяли не имели такого значения, и преобладание принадлежало мелким землевладельцам.
Капиталистический характер латифундий был ясно обрисован Родбертусом, но при этом он впал в преувеличение, С большим проникновением в сущность дела, с большей правильностью писал Маркс: «В натуральном хозяйстве, в его чистом виде, продукты земледелия, составляя доход владельцев, совсем не пускаются в оборот или пускаются лишь незначительная часть их, или даже не имеющая значения доля этой части, как например, в латифундиях древнего Рима, в поместьях Карла Великого и более или менее в течение всех средних веков; там продукты и прибавочный продукт крупных имений произведены не только земледельческим трудом, но в равной степени и трудом промышленности. Основой этого хозяйства является бесспорно обработка земли, но в то же время продукты испытывали перемену в экономическом отношении.
Могущество римских богатых домов известно: масса рабов, вольноотпущенников и клиентов были к услугам крупных собственников, Эргастулы были мастерскими, где работа производилась, когда полевые работы были приостановлены; таким образом устранялось одно из неудобств хозяйства, основанного на рабском труде, — обязанность кормить рабов, занятых полевыми работами даже тогда, когда не было работы: изменяли лишь род занятий. Так как все необходимые для производства материалы находились в domus'е и так как у familia urbana были рабы artifices (1. 12, § 42, Dig., XXXIII, 7), то хозяйственный инстинкт и необходимость научили извлекать прибыль из этого обстоятельства. Чтобы лучше использовать материал, рабов обучали, делали более искусными и таким путем увеличивали прибыль.
Таким образом рента и прибыль находились в одних руках, все производство, торговля и лихвенный процент сосредоточивались у богатого землевладельца; это нам объясняет слова Родбертуса, что между капиталом и землевладением не было никакой разницы. Так как произведения, извлеченные из земли, а равно выделанные семьей, служили для удовлетворения потребностей ее, то дом мелкого собственника, как и дом крупного, носили, главным образом, характер натурального хозяйства, хотя и в разной степени.
Все, нужное для неассоцнированиых хозяйств, не может быть произведено у себя дома, а в особенности в небольших хозяйствах. Кроме того существовала громадная толпа, состоявшая по большей части из людей, не имевших земельной собственности, которые, не участвуя в производстве, должны были прибегать к содействию труда других. Далее, по мере того, как семья расшатывается, сокращается число лиц, составлявших единое хозяйство, и становится меньше производительность семейной группы. Таким путем появляются ремесленники или, вернее, ремесленник!' отрываются от семьи и предлагают свои услуги публике. Этот распад имел место уже в первые дни истории Рима; мы там встречаем ремесленников и даже корпорации ремесленников, это показывает нам, что разделение труда сделало большие успехи. Разделение труда не осталось в зачаточном состоянии, оно прогрессировало, так как очень скоро заметили, что чем больше индивид специализирован, тем больше становилась его ловкость. Он приобретал нужный навык, чтобы удовлетворить повышающийся вкус и бороться с конкуренцией. Специализация одна только и могла усовершенствовать процесс производства, дать новые образы овладеть нужными секретами, и производить хорошо и быстро Отсюда растущее разделение труда и стремление человека специализироваться в какой–нибудь области, это явление особенно наблюдалось в городах, правда в значительно более узких размерах, чем в современном обществе.
Еще работники римской эпохи признали правильность наблюдения, сделанного Платоном: «гораздо больше, лучше и легче производишь, если держишься одной какой–нибудь специальности». Но к этой специальности приходил он лишь постепенно; затем, разделение труда не было повсеместным явлением, так как в небольших городских центрах, где рынок был ничтожен, одно и то же лицо поневоле должно было заниматься разными ремеслами.
Уже в раннюю эпоху мы находим в Риме многочисленный класс населения, занятый в промышленности; еще во П веке до Р. Х. мы встречаемся с постоянно увеличивающимся количеством представителей всех видов ремесла, берущих работу из материалов заказчика. Кто не мог приготовить у себя пищу, одежду или мебель, мог это поручить особому лицу, которое знало разные ремесла и жило своим трудом. Мелкий люд в городах не имеет у себя запасов дома; он живет не только со дня на день, но он еще обращается к булочнику за хлебом и к другим торговцам за жареной рыбой. Муку, которую раздают бесплатно, относят к булочнику, чтобы он испек хлеб; но булочники продают также хлеб, приготовляемый из муки, купленной в общественных амбарах или на складах у оптовиков. Когда была организована раздача хлеба, булочники составили особую коллегию и находились под надзором властей; об их значении можно судить по тому, что хлеб был главной пищей древних италиков. В IV веке в Риме было 254 булочных.
Если исключить булочников, то прочие отрасли промышленности, которые заняты приготовлением пищевых продуктов и которыми в современном обществе занято очень много людей, тогда почти не существовали или не имели никакого значения. Молоко, сыр, овощи, фрукты доставлялись каждое утро крестьянами из соседних деревень. Существовали харчевни, где готовили пищу для простонародия, для рабочих, для рабов, для иностранцев, для всей той праздной толпы, которая жила на общественный счет, для клиентов, которые растрачивали в дымных тавернах полученные сестерции и для более высоких классов населения, потому что никто не держал повара, а если в нем и встречалась нужда, по какому нибудь редкому поводу, то такового нанимали (Plin H. n XVIII, 38). Кухня городского и сельского населения ничего не имела общего с той, о которой Apicius писал трактаты, а повара оплачивались дороже чем греческие философы и ради которой облагали контрибуцией небо, землю и море. Когда кроме муки в Риме стали раздавать еще масло и мясо, то отрасли промышленности, занятые изготовлением пищевых продуктов, еще больше потеряли свое значение и не шли дальше маленьких лавочек, где продавали в розницу съестные припасы, купленные оптом у богатых.
Промышленность по изготовлению одежды тоже не была значительно развита. Правда, роскошь в женской одежде вызвала к жизни ряд ремесл, и Плавтий перечисляет 26 различных профессий для обслуживания дамского туалета, состоящих в большинстве из толпы горничных. Но всеми этими видами труда занимались также и рабы, которых в богатых домах было не мало. В списке рабов, на которых возложено попечение о хозяйственном гардеробе, появляются названия vestifci и vestificae. В менее богатых домах о гардеробе заботилась жена; а кто не мог или не имел семьи; простонародье, пролетарии и рабы, тот обращался к торговцам, у которых всегда были туники, тоги и обувь (Cato K. r. 135) обыкновенной доброты или с тщательной отделкой (Mart, XI 27, 11). Это та торговля, которой занимался Remmius Palemon, он был вначале рабом–ткачем, стал впоследствии знаменитым грамматиком и, скопив во время своей педагогической деятельности некоторую сумму денег, употребил часть ее на покупку виноградников, а на другую он устроил магазин готового платья (Suet De gram., 23). Эти vestiarii или negotiatores vestiarii имели мастерские, где рабы и вольноотпущенники изготовляли одежду, но по большей части они были лишь торговцами, т. — е. они или скупали материю и готовое платье в деревнях, где их изготовляли разные домашние хозяйства, продававшие излишки, или получали ткани и готовые платья специально для продажи от крупных хозяйств, где их заготовляли зимою рабы. Были также торговцы продававшие специальную одежду; из них на низшей ступени стояли торговцы старым платьем, клиентуру которых составляли рабы и нищие. Надо отметить, что в старину не употребляли много платья; дома носили только тунику; женщины были также просто одеты, а тогу надевали только при выходе на улицу. Спали нагишом. Рабы получали одну тунику на год и saga на два года (Cato, de r. r. 59).
Нет надобности в составлении списка профессий, о которых нам сообщают древние писатели и надписи.
В античных городах большинство ремесленников и рабочих, образовывавшие часто коллегии, группировались в определенных улицах и переулках. Там были красильщики, валяльщики, плотники, серебрянники, рабочие по железу, по меди, по дереву, по слоновой кости, рабочие, изготовляющие, мебель, глиняную посуду, стеклянные вазы, амфоры, канделябры, задвижки, косы, фабриканты мази, фармацевты и т. д. В Риме, естественно, число ремесленников было очень велико, так как Рим был самым крупным рынком в Италии; то же было впрочем и в Помпее. Можно сказать, что в каждом городе были свои печи для обжигания кирпичей, черепиц, амфор, ламп, ваз, статуэток и амулетов, мастерские для плавки металлов, красильни, столярные мастерские, кузницы, парикмахерские, кожевни и базары, где продавали merces popularibus usibus aptae, а также рынки, где торговали предметами домашнего обихода. Короче говоря, занятие ремеслом в виде промысла существовало всегда, равно как существовал промышленный класс ремесленников, готовый всегда к услугам публики, а также к продаже готовых вещей, одним словом, все, что вместе с периодическими ярмарками характеризует городское хозяйство.
Для нас очень важно выяснить вопрос, как этими ремеслами занимались, появилась ли уже фабрика, употреблялся ли капитал в целях промышленного производства, принадлежало ли преобладание крупной или мелкой промышленности, и в какой степени пользовались наемным свободным трудом.
Мы не станем говорить об императорских фабриках, государственных фабриках, предназначенных для выделки оружия и обмундирования войск; они были учреждены за отсутствием крупных частных мастерских, которые были бы в состоянии снабжать всем необходимым· императорскую армию.
Ремеслами, которые мы перечислили выше, занимались свободные люди, рабы и вольноотпущенники, но в своей отдельной мастерской.
В лавке работал ремесленник по заказу, по указаниям заказчика, не идя дальше удовлетворения его частных потребностей, как это еще и теперь делают столяры и сапожники у нас в городах. Или, быть может, не дожидаясь заказов, он работал на продажу? Существовала ли крупная промышленность, фабрика, производящая товары, господствующая на рынке и вывозящая по мере надобности?
Как видно из трудов писателей и юристов, а равно по надписям и изображениям на памятниках, ремесленник работает в своей мастерской с помощью одного рабочего или ребенка и обходится небольшим количеством инструментов; иногда он кочует по стране, обходя таким образом деревни.
На ряду с такими мы встречаем ремесленника, который работает поденно в домашних хозяйствах, переходя от одного к другому и таская с собой свои инструменты; его труд оплачивается натурой. Во многих ремеслах ремесленник работает на заказ, по указанию потребителя, сообразно с его вкусом и из материала заказчика; при этом не редко работа выполняется на дому потребителя из материала, заготовленного последним; этой системы придерживаются еще до сих пор в деревнях по отношению к башмачнику, портному, столяру. Что касается ремесленников, работающих на рынок для продажи, то мы их встречаем только в тех профессиях, которые не требуют больших предварительных расходов, и произведения которых имеют обеспеченный сбыт, равно как в производстве художественных изделий и предметов роскоши, в изготовлении посуды и в создании предметов искусства. Каков бы ни был предмет, им изготовленный, это был исключительно продукт его труда, произведенный при помощи очень простых инструментов и орудий, т. — е. капитал не играл никакой роли, или, если играл, то только ничтожную роль. Если мы имеем дело с одним из многочисленных ремесленников, упомянутых в надписях, мы можем быть уверены, что дело идет о мелком ремесленнике, который ничем не отличается от того, которого знали средние века и современное общество, пока крупная промышленность не заставила его исчезнуть.
Нам нечего прибавить к тому, что писали Чикотти, Франкотти и Жиро о существовании и постепенном развитии класса свободных работников в античных Греции и Риме. Они показали, что свободный труд был достаточно силен, чтобы развиваться, несмотря на конкуренцию рабов, и что он извлекал выгоду из всех обстоятельств, которые способствовали его развитию. Низшие слои народа не состояли только из одних праздных нищих, из граждан, неспособных ни к какому ремеслу и занятию и живущих со дня на день милостыней патрона или подачками государства. Из среды мелкого люда было не мало трудящихся, и потому постоянно упоминают о свободных работниках. Помимо всего прочего доказательством этому служит еще существование коллегий, организовавших свободных работников, и подчинивших их известной дисциплине, чем должно было быть обеспечено ' регулярное выполнение известных государственных повинностей. Значительность свободного труда выясняется также налогами, падавшими на него. Мало того, в профессиях и отраслях труда, наилучше оплачиваемых, наименее тяжелых и наиболее уважаемых, свободному труду, как мы увидим ниже, отдавали предпочтение перед несвободным трудом.
Даже в эпоху наибольшего распространения труда рабов, существовали ремесленники, т. — е. свободные работники, обладавшие кроме своего искусства еще орудиями производства.
Техника была очень проста, и, следовательно, требовался лишь очень ничтожный капитал, составлявший родовое имущество ремесленника и его семьи, так как он занимался своим ремеслом по традиции, господствовавшей в его семье, и занятие это переходило по наследству. Он производил, руководил производством и продавал.
История развития свободного труда очень проста. Мы видим, что с ростом городов и сокращением больших семей, ремесло отделяется от семьи и люди предлагают свои услуги обществу. Многие свободные люди, не обладающие вовсе или обладающие лишь небольшим участком земли, стремятся извлечь прибыль из своих специальных знаний, В течение некоторого времени они соединяют занятия земледелием с ремеслом, но затем, потеряв землю, они остаются простыми ремесленниками. Меньшинство, не обладавшее землей, находило себе занятие в ремесле. Выгода, представляемая мелкой промышленностью, для которой нужен был лишь небольшой капитал, давала возможность свободному работнику легко устроиться, а потребитель или предприниматель, у которого не было средств, чтобы купить рабов, предпочитали нанимать свободных работников. Отсюда рост числа мелких ремесленников, требовавших лишь небольшого капитала и немного инструментов; отсюда организация хозяйства, которая легко сопротивлялась конкуренции рабов.
Итак, организация труда не шла дальше стадии ремесла, которое ограничивалось удовлетворением местных потребностей. Наемный труд занимал видное место, привлекая к себе людей, лишенных собственности» которых мы очень легко представляем себе в виде толпы нищих, содержимых на государственный счет; хотя оплата труда производилась натурой или даже применялась смешанная система, все же она была достаточно высока, как это бывает в странах на более низкой ступени развития, где в обращении находится немного капитала и земельная рента почти ничего не отнимает от прибыли. Рабство действовало как умеряюший элемент, и непроизводительные классы могли таким путем эксплуатировать трудящееся население. Когда капитал стал расти быстрее, чем население, он не стал искать себе применения в промышленности, и не произошло то, что характеризует современное капиталистическое хозяйство, где в предприятия вкладывают больше капитала, чем живого труда, следствием чего является низкий процент на капитал и рост заработной платы, при чем оплата труда растет, несмотря на то, что труд может быть вынужден уступить часть своего прироста земельной ренте, которая также возросла.
Но, скажут, а рабы? А конкуренция со стороны рабов? Не мешала ли более низкая стоимость труда рабов развитию свободного труда?
Нам нужно поэтому ознакомиться с тем положением, которое занимает труд рабов в хозяйствах античного мира, и с тем влиянием, которое он на него оказывал, так как, разрешив эти вопросы, мы сумеем выяснить значение класса свободных работников и организацию форм производства.
Рабы и вольноотпущенники принимали, конечно, видное участие в производстве. Очевидно, что раз на раба смотрят, как на капитал, хозяин хочет, чтобы он ему приносил доход. Рабство — вот где начало капиталистической прибыли; вместе с рабством, возможно, появилась впервые торговля, когда покупают, продают и нанимают в спекулятивных целях. Вместе с ним начинается капиталистическая прибыль. Но есть только три способа эксплуатации рабов: хозяин может 1) употреблять их на какую–нибудь полезную работу, 2) отдавать их в наймы другим, и, наконец, 3) позволить им взять самих себя в аренду, т. — е. заставить их платить оброк или отдавать хозяину часть произведенного, давая им за то право распоряжаться по своему усмотрению своими природными или приобретенными талантами.
Домашнее хозяйство, располагающее одним или двумя рабами, не производит систематически товаров, чтобы извлечь из них прибыль; оно занимается этим только от случая к случаю, и то лишь удовлетворив предварительно все свои потребности. Это есть дополнительное, побочное производство с целью вполне использовать силы рабочего, принадлежащего этому хозяйству, по удовлетворению всех своих собственных потребностей. Но когда число рабов больше, чем сколько это нужно, а это бывает, когда дело идет о богатом доме, или когда хозяин хочет извлечь прибыль из капитала, употребленного на покупку рабов, тогда их таланты приобретают цену. В Риме обучение рабов какому–нибудь искусству или профессии, иди покупка уже обученных рабов с тем, чтобы заставлять их работать непосредственно у себя в хозяйстве или отдавать их в наймы, было предметом оживленной спекуляции. Эксплуатация рабов, о которой говорит Дигест, как о явлении ему современном, встречается в форме коммодата или личного найма еще у юристов периода Республики. В начале к наемному труду прибегали лишь изредка; наиболее точные указания, которые имеются в нашем распоряжении, относятся к одному особому случаю — устройству похорон: это была единственная допустимая роскошь. С ростом богатства стали широко пользоваться услугами вольноотпущенников и рабов. Artifex был также синонимом раба; у богатых их было много, на них возлагались самые разнообразные работы, или их отдавали в наем, определяя условия согласно lex locationis; или открывали лавку, а во главе ее ставили рабов или вольноотпущенников. Эти две категории понемногу заполняли ремесла, главным образом наиболее низкие и наиболее тяжелые, хотя надо оговориться: не было такой профессии, какое бы почетное положение она н:: занимала, куда бы она ни проникала. Катон указывал, что воспитание рабов с целью извлечь из них прибыль, великолепное дело. Действительно, вся прибыль попадала в руки хозяина, который, чтобы поднять производительность труда раба, позволял ему сделать кое–какие сбережения и на них выкупить себя. Учреждение пекулиума, положившее начало резкой перемене в правовом положении рабов, повлияло на организацию промышленного труда: раб, имея возможность накоплять, получил стимул трудиться, быть бережливым и совершенствовать технику. Не только в земледелии, но и в промышленности всякий, владевший рабом, знавшим ремесло, позволял ему устраивать самостоятельное предприятие, работать за свой собственный счет и за то платить хозяину определенный процент (1, 14, Dig, XL, 7) или ежегодно определенную сумму. Раб перестал быть простым орудием в руках господина и, несмотря на отсутствие правоспособности, он как бы приобретал положение стороны в договоре. Законодательство не только признает за рабами право иметь свое собственное хозяйство, отдельное от хозяйства господина, но противопоставляет хозяйство раба хозяйству господина; функция господина заключалась не в непосредственной эксплуатации труда раба, но в извлечении прибыли косвенно, при помощи особого договора о найме. Это уже не было рабство, а лишь крепостное состояние, как оно существовало в русских промышленных и торговых предприятиях до освобождения крестьян. Таким образом в Риме образовалась категория ремесленников и лиц, работающих по найму, которые совмещали в себе прошлое и будущее, — труд раба и свободного человека; эта эволюция по характеру и по форме была ублюдочна, но соответствовала переходной эпохе; свободные от всякой непосредственной, личной зависимости, они действовали как свободные, но в их юридическом положении отразилось происхождение из состояния «зависимости».
Отпущение на волю было другим способом, при помощи которого заменили прямую эксплоатацию рабов косвенной, и стало возможным извлекать из рабов прибыль, присваивая в свою пользу часть плодов их свободного труда. Господин считал более выгодным сам даровать свободу рабу, заставить платить выкуп за приобретаемое имущество, так как при освобождении раб выходил из семьи господина, но не из его хозяйства. Положение вольноотпущенника, по отношению к своему хозяину, было похоже на положение раба, если не считать, что он уже не считался собственностью господина. Как полагали, servus долгое время обозначало в законодательстве вольноотпущенника, а наименование libertus он получил лишь в IV в. Может быть, это и не совсем так, но установлено, что вольноотпущенник считался членом фамилии, что он был подчинен юрисдикции господина, сохранившего над ним право жизни и смерти; только на хозяине лежали по отношению к нему обязанности, аналогичные тем, которые лежали по отношению к клиентам. Выгода господина, дававшего ему это подобие свободы, заключалась в том, что раб, став свободным, проявлял большую интенсивность в своем промысле, в своем ремесле; соответственно возрастала также доля, приходившаяся хозяину, так как господин всегда принимал участие в прибылях и выгодах вольноотпущенника. Кроме operae officiales вольноотпущенник обязан был исполнять operae fabriles; последние заключались в том, что вольноотпущенник был обязан в интересах хозяина заниматься в доме хозяина или вне его ремеслом или профессией, изученной им во время рабства или позже (I. 16, Dig., XXXVIII, 1); хозяин мог сдавать в наем эти operae кому угодно (1. 25, id), эксплуатировать его artificium, как ему заблагорассудится (I, 38), заставить его прибыть из провинции в Рим, где труд ценился дороже и лучше оплачивался и заставить его работать, пока он не выработает доли хозяина или суммы, словесно обещанной; эти operae рассматривались как res certa, как pecunia credita, хотя и состояли в обязанности facere; кроме того, хозяин не обязан был его кормить.
Не было такого ремесла, искусства или профессии, где нельзя было бы встретить вольноотпущенников. Они встречались среди врачей, архитекторов, музыкантов, ткачей, кузнецов, булочников, красильщиков, трактирщиков, торговцев маслом и вином и переписчиков; они жили в своих домах с женами и детьми, которым они передавали свое ремесло, приведшее их от рабства к свободе и которое часто доставляло ему богатство и почет.
Прежде чем рассмотреть доводы, приводимые для доказательства, что труд подневольный убивал труд свободный, мы попытаемся выяснить, было ли число рабов так велико, что оно могло наложить на организацию хозяйства резкий отпечаток. По мнению одних, число рабов было так велико, что оно превосходило число свободного населения, по мнению же других, оно равнялось одной пятой свободного населения или того меньше. Белом произвел на этот счет очень тщательное исследование, и с его выводами, составляющими вклад в науку истории, вполне можно согласиться. Он установил, что число рабов было гораздо ниже, чем это вообще полагали. По его подсчету в первом веке до Р. Х., когда общая сумма богатств в Риме бала наибольшей, и когда войны выбросили на рынок по баснословно низкой Пене громадную массу рабов, тогда в Италии число рабов достигало полутора миллионов человек при свободном населении в 4 ½ миллионов человек; распределение по стране этих двух групп было далеко неодинаковое; например, на долю Сицилии, страны латифундий, пришлась четвертая часть всех рабов, так что их там было 400 тысяч. Число рабов было конечно значительно преувеличено, так как или брали за исходную точку некоторые крупные хозяйства и отсюда уже делали ряд обобщений, или приписывали промышленности и городской жизни то, что в течение известного времени могло существовать в земледелии.
Римские писатели как бы подтверждают положение о существовании большого числа рабов, положение, на котором основаны гипотезы Родбер–туса и Бюхера о громадном значении домашнего хозяйства. Плиний, действительно, говорит о легионах рабов и сравнивает роскошь своего времени со скромностью страны, когда даже богатые довольствовались несколькими рабами, которые были безусловно необходимы (H. n., XXXIII. 26). В том же духе высказывается Тацит и даже Сенека (de trang, 8), Апулий и Цицерон. Последний по привычке, присущей витии, говорит о больших свитах из рабов обоего пола, о стадах рабов, о громадных толпах рабов. Конечно, были богачи, владевшие тысячами рабов; были большие латифундии, в которых было масса семей рабов, число же последних к тому же увеличилось еще от того, что хозяйство, основанное на невольном труде, требует гораздо больше рук, чем основанное на свободном труде. Вообще же замечание о большом числе рабов должно скорее всего относиться к земледелию.
Что рабство влечет за собой чрезмерное развитие непроизводительных занятий, это факт, подтвержденный древней и современной историей. Так, в России, до освобождения крестьян, дома богатых кишели людьми, занимавшимися пустяками, и масса здоровых рук, которые могли бы быть при другом порядке вещей производительны, были осуждены на безделье и потребляли, вместо того, чтобы производить. Что же удивительного, если г. Риме и в наиболее крупных городских центрах и в своих имениях богатые римляне имели к своим услугам familia urbana, состоявшую из очень большого числа рабов обоего пола с необычайной специализацией функций, начиная с ordinarii и кончая quales quales (1. 15, Dig., XL VII, 10). Знатные фамилии имели рабов–доверенных, прокураторов, врачей, музыкантов, гладиаторов, танцовщиц и, кроме того, ремесленников, которые обслуживали домашнее хозяйство. Но много ли было таких фамилий? И во всех ли домах были рабы? В этом можно сомневаться. У многих фамилий рабов вовсе не было; другие обладали лишь одним рабом, который нес всевозможные обязанности. Цицерон сообщает нам, что Пизон имел лишь одного раба, бывшего поваром и привратником (in Pison, 27). У Горация было три раба для домашних услуг и восемь для полевых работ (Sat., 1,6,116; il, 7, 118). Гораций говорит нам об одном преторе, то–есть о лице, занимавшем высокий пост, который считал вполне достаточным для соблюдения декорума, являться из своей виллы в Рим в сопровождении пяти рабов (Sat. I, 3, 12). У средних слоев населения рабов вовсе не было или их было не больше одного, как у Котты, о котором упоминает Марциал (XII, 87); это объясняется тем, что на их содержание требовались слишком большие расходы (Juven. III, 166), хотя содержание само по себе было больше, чем скромное: 35 килограмм хлеба в месяц и немного масла. Что касается пролетариев, то они тем более не имели рабов (Mar, XII, 32).
Нельзя также предполагать, что все знатные фамилии имели очень, многочисленную familia urbana. Сатирики рассказывают обо всех тех, кто, желая пустить пыль в глаза, нанимал для того или иного случая рабов, или просили их в займы, или употребляли их на самые несообразные работы. К этим хитростям прибегали тогда, когда невольный труд заполонил Италию и цена его стояла низко; и как должно было пасть их число, когда иссякли источники рабства. Прибавим, что, по словам Колумеллы, крупные землевладельцы, постоянно нуждались в рабах для обработки своих земель, и что рабов им всегда не хватало; потому нельзя допустить, чтобы наиболее предусмотрительные держали рабов в городах без всякого дела.
Не надо забывать, что античный мир отдавал себе ясный отчет об отрицательных сторонах подневольного труда, что последний стоит дороже и что он менее выгоден. Колумелла это установил в отношении к земледелию. Легко было заметить, что промышленность и мануфактура, которые пользовались трудом рабов, должны были им доставлять работу круглый год из опасения кормить бесполезные рты, подвергаться риску перепроизводства и быть заваленным товарами прежде, чем быть е состоянии найти для них сбыт. Правда, в обществе, основанном на рабском труде, нашли средство против отрицательных явлений, вызываемых перепроизводством, а таким средством являлась сдача в наем. Пользование наемным трудом было поставлено так, что те, кто в нем нуждались, могли нанять рабов или пригласить свободных рабочих, благодаря чему им не нужно было иметь постоянный штат служащих и давать ему постоянно работу, а поэтому можно было сокращать производство, делать труд более интенсивным, и направлять его, смотря по требованиям рынка. Однако, это средство было недостаточно, так как весь риск содержать рабов, даже тогда, когда они не работали, оставался на хозяине, отдававшем их в наймы; поэтому этот вид спекуляции не должен был быть очень распространенным тем более, что рабы не могли легко переходить от одного ремесла к другому.
Кроме того, что труд рабов был мало производителен, он не был способен совершенствоваться. Количество труда и количество средств, необходимых для содержания рабов, постоянны, между тем как цена этих средств изменяется; когда с падением производительности труда в промышленности увеличивается стоимость этих средств, то труд рабов становится менее выгодным и наступает момент, когда он стоит больше, чем создает сам. Говорили, что эта потеря могла быть возмещаема большим плодородием земли и небольшими размерами капитала, употребленного на покупку раба, так что существует постоянная разница между тем, что стоит раб и тем, что он производит. Но если эти два обстоятельства встречались в странах с нетронутой почвой, то они не могут относиться к античному миру, где наблюдалось истощение земли; если бывали случаи, когда рабы продавались по очень низкой цене, то это было лишь в виде исключения, — и то только после войн, а вообще цена рабов была высока, а в особенности, если они обладали какими–нибудь талантами.
Наблюдения над странами, где эксплуатировался труд невольников, показали, что прибыль, извлекаемая из рабов, ниже, чем извлекаемая от вольнонаемного труда; и что рабовладельцы, пользуясь своим положением монополистов, взимают за наем раба плату, превышающую жалованье свободного работника. Шторх и Кзрж высчитали, что производительность труда рабов на две трети ниже вольнонаемного труда и, следовательно, труд раба необычайно дорог. Поэтому возможно, что причина, порождающая рабство, кроется не в высокой прибыли. Также было замечено, что интенсивность и производительность труда раба не увеличивается и что он ограничивается лишь тем, что его заставляют делать. Это происходит не только потому, что раб не является Лицом, заинтересованным в производстве, но и потому, что он знает, что его, имеющего определенную рыночную ценность, не заставят работать выше определенной меры. Вот почему труд рабов применяется в промышленности лишь там, где не требуется обширных помещений, а только в земледелии, когда производство сосредоточивается на небольшом участке, и когда, следовательно, надзор над собранными рабочими легок. Граница для применения рабского труда определяется не климатом, но характером культуры. Где требуется труд, разбросанный на большом пространстве, там вольнонаемный труд выгоднее. Кэрж констатировал, что даже в центре стран с подневольным трудом, земли под хлеб обрабатывались свободными людьми. Тот же автор говорит, что рабы не обучены, неловки и негодны для сложных работ; их невозможно употреблять в промышленности, где требуется работа головой. Тупость рабов так велика, что из них нельзя извлечь никакой выгоды, если их на всю жизнь не обучить только лишь чему–нибудь одному.
Эти отрицательные стороны рабства проявлялись в той Же степени в античном мире; это отчасти доказывает суровая и жестокая система надзора над рабами, увеличивавшая к тому издержки производства. По всем этим причинам труд рабов был обречен на непроизводительность, против которой ничего нельзя было предпринять: труд казался ничем невознаградимой тяжестью, и раб затрачивал всю свою изобретательность на то, чтобы уклониться от него. Интересы раба и интересы хозяина были противоположны,
Мы уже говорили, что античный мир в Греции и в Риме прибегал к различным средствам, чтобы побороть леность и сделать труд более производительным: либо раба делали участником в прибылях предприятия, либо доверяли ему заведывание торговлей или ремеслом, предварительно вычтя наперед определенную сумму. Надеялись, что перспектива награды или выкупа своей свободы послужит стимулом трудиться. Эти средства устранили лишь одну часть отрицательных сторон рабства: на хозяине не лежала ответственность за плохо исполненную работу, но он терял часто прибыли; он должен был нести расходы по обучению раба и по изнашиванию человеческой машины и терпеть убытки от побегов, частых самоубийств и естественной смерти; он постоянно нес потери, и обладание рабами в целях отдачи их в наем перестало быть прибыльным делом.
Все эти соображения дают нам возможность понять, почему 'применение рабского труда, более дорогого, менее производительного и низкого по качеству, никогда не могло уничтожить применения вольнонаемного труда, менее дорогого, более производительного и более высокого по качеству. Отсюда то громадное значение, которое принадлежало в индустрии свободным людям, и существование целого класса ремесленников, за которым обыкновенно, не признают того значения, каким он в действительности обладал в античном мире. Мы привыкли думать, что все население делилось на две категории: на рабов, которые работали везде и на всех, и на свободных людей, которые жили на счет труда рабов. Высказывалось мнение, что античное общество и античные государства могли существовать только лишь благодаря труду рабов; этот взгляд берет свое начало от рассуждений некоторых философов, старавшихся подтвердить всю важность философских предпосылок ручного труда, но эти мнения ни па чем не основаны. Повседневная действительность была совершенно иной, в жизни свободным работникам принадлежало обширное поле деятельности.
Прежде всего ограниченное количество рабов не могло оказывать значительного давления на вольный труд. Если был момент, когда в городах было много рабов, то это продолжалось недолго, и вскоре в рабах почувствовался недостаток; на это указывает высота цен на них. Совместное существование невольного и свободного труда — факт, присущий всем рабовладельческим обществам; рабство само по себе не является ни следствием, ни причиной определенного экономического строя. Оно появляется и развивается не потому, что праздность, как говорит Бажгот, необходима для нарождающегося общества, а существование праздности возможно лишь при рабстве. Аристотель, которого по этому поводу цитируют, также нигде не говорит этого[1], но потому, что заработная плата высока, труд ремесленника дорог и наемный труд не дает прибыли. На личность труда ремесленника указывает нам на существование значительного независимого производства, выгодного для участвующих в нем, но относительно слабого, как за отсутствием необходимых богатств, так и ограниченности потребностей, когда потребитель довольствуется менее высоким standard of life. Следовательно, ремесленное, производство встречается в переходные эпохи от бедности к роскоши, особенно, когда поток металлического богатства распространяет в стране желание жить и наслаждаться, увеличивает потребности и расширяет потребление. Прежняя организация хозяйства ниспровергнута, прежние формы производства становятся недостаточными или малопригодными для удовлетворения потребностей. Раньше материальные потребности удовлетворялись трудом семьи и свободных ремесленников, которые в скромных требованиях, проявляемых жизненным удобствам, не находили стимула увеличивать свое число. Внезапно требования растут, равновесие между спросом и предложением свободного труда нарушено и его численная слабость влечет за собой развитие невольного труда. Но, повторяем, рост последнего носит проходящий характер, так как равновесие устанавливается с ростом трудящихся классов и пролетариата, который увеличивается новыми пришельцами, массой деклассированных, и таким путем в промышленности окончательно укрепляется царство свободного труда.
Итак, мы не признали мнения, что свободный труд страдал от конкуренции труда подневольного. И, действительно, труд раба не уничтожил вольнонаемного, не изгнал свободных людей из лавок и не заполнил собою все сферы деятельности. Эти две производительные силы не поделили между собою отрасли производства, но сталкивались во всех ремеслах и во всех профессиях, и само собою установилось известное равновесие. Это объясняет нам также характер социального вопроса в античном мире: это не была борьба между трудом невольников и трудом свободных людей, но борьба между землевладельцами и безземельными. Борьба никогда не велась против существования толпы рабов, которая де подавляет ремесло, сбивает цены и отнимает хлеб у трудящихся; никогда плебеи не требовали массового изгнания рабов. Свободный работник жаловался не на отсутствие работы, на то, что он вынужден работать, что он не так богат, как господствующие классы, что он не землевладелец. Стать опасным для античных обществ элементом и послужить основой в социальной борьбе, в борьбе классов, мешало рабству то обстоятельство, что число рабов вследствие слабого развития богатства было невелико. У греков и у римлян ничтожное число рабов, занятое в промышленности, было нормальным и постоянным явлением, и потому там всегда существовало предложение со стороны свободного труда. Если в Риме в известные моменты мы видим, праздную толпу, содержимую государством, и пролетариат, который презирает труд и предпочитает стоять в очереди у ворот богатых домов, если вследствие этого труд рабов в этом городе нарушает равновесие между ним и свободным трудом и заставляет государство содержать свободных, но неимущих людей, то всего этого мы не видим в многочисленных небольших городах и центрах, где неимущие и пролетарии не находились на содержании у государства (бесплатная раздача происходила только лишь в столице), и занимались разными ремеслами. Весь мелкий люд занимается ремеслом; ему нужно лишь немного инструментов; нет нужды ни в капитале, ни даже в сырье, так как сырье, как мы это видели, доставлялось самим заказчиком. Формой хозяйства, которая дополняет домашнее хозяйство и удовлетворяет его потребности, является не наемный труд, а труд ремесленника, работающего у себя в мастерской, или отправляющегося работать на дом, ремесленника, работающего на заказ, из доставляемого ему сырого материала; лишь в виде исключения ремесленник продает купцам готовые изделия; ему помогают сыновья, которым он передает свое искусство и свои секреты; при спешной работе он пользуется трудом нескольких рабов, но не своих собственных, так как для их покупки у него не хватает капиталов, но взятых в наймы, и вместе с ним едят они на кухне при его мастерской. Этот свободный ремесленник является типичным гражданином античного мира, который счел бы унижением для своего достоинства и для своей свободы, если бы стал продавать свой труд, как это делает современный рабочий. Это приблизило бы его к положению раба. Напротив, он стремится сохранить свою личную свободу, свою самостоятельность, т. — е. работать, когда захочет, и когда это позволят его обязанности, как гражданина; он желал совместить свой труд со всеми прочими занятиями, которые заполняли жизнь человека в античном мире, т. — е. принимать участие в выборах, в суде, в религиозных празднествах, в собраниях на форуме и в играх, прерывать работу, когда друзья звали его в термы, или когда его коллеги устраивали банкет; а все это было несовместимо с договором найма.
Ремесленник был господином в своем небольшом царстве, из его рук выходили как обыкновенные предметы повседневного обихода, так и чуда искусства тончайшей работы. Конечно его самостоятельность была лишь видимая, так как все ремесленники в большей или меньшей степени, а в особенности занимавшиеся выделкой предметов роскоши, находились в зависимости от своих клиентов и, следовательно, от наиболее состоятельных классов. Одни только последние могли доставлять необходимый материал и делать предварительные расходы; равным образом большинство заказов делалось представителями богатых классов населения; только они одни давали хлеб ремесленникам, которые производили хорошее платье, лепные работы и чеканные работы по металлу. Поэтому эти ремесленники были заинтересованы в том, чтобы сохранять связи с богатыми домами, извлекать пользу из своей клиентуры и обеспечить себя заказами, т. — е. избежать опасности, которую представляла конкуренция со стороны рабов. Действительно, для ремесленников являлось серьезной угрозой, когда они видели, как богатые дома приобретают рабов, знающих те ремесла, которыми занимаются ремесленники, как рабам поручают работу, которую прежде доверяли им, как принимают заказы от иностранцев, чтобы увеличить работу в эргастулах и отдают в наем рабов третьим лицам. Чтобы избежать этой опасности, которая разорила бы ремесленников, они стали признавать над собой патронат знатных фамилий, и, таким образом, последние в лице свободных людей, добровольно принявших на себя известные обязательства, нашли ремесленников, снабжавших их всем, что не производили рабы. То были свободные ремесленники, которые умели удовлетворять жажду роскоши и наслаждения своих покровителей и которые создали новые отрасли промышленности, где применение труда рабов было невозможно, ввиду того, что последние годятся только для более грубой работы, не требующей особой тщательности, в то время, как ремесленник обнаруживает в своей работе ловкость, проявляет огромное старание и терпение и относится к своему произведению с любовью артиста. За работу им платили тем, что позволяли жить и иметь также свою долю в наслаждениях. Так, напр., К. Гракх заплатил очень дорого за свою чеканную посуду, 15-ти кратную стоимость металла, а Л, Красс 18-ти кратную. Нет надобности доказывать, что и вольноотпущенники занимались этими ремеслами, поскольку у них не было других средств к существованию, кроме ремесла.
Мы уже говорили о видах ремесла. Их было сначала немного, но с ростом богатства число их в городах значительно увеличилось. Где спрос велик, работа специализируется; там, где он слаб, там одно и то же лицо занимается несколькими ремеслами. Все зависит от спроса и от требований заказчиков. Ксенофонт говорит о небольших греческих городах, где один и тот же рабочий изготовляет кровати, двери, телеги и столы, и считает себя счастливым, когда все эти ремесла дают ему средства к существованию, и о больших городах, где у массы горожан одинаковые потребности и где один вид ремесла или даже изготовление части предмета может прокормить занимающегося этим; то же самое мы можем сказать и обо всем античном мире, о странах, где производство покоится на ремесле. Разделение промышленности античного мира на ряд отдельных специальностей никогда не шло далеко, — последнее происходит лишь тогда, когда рынки обширны и сбыт велик. Конечно, и в античном мире существовала, в некоторых отраслях производства, значительная специализация, и не только по отдельным профессиям, но даже по производству отдельных предметов, напр.: изготовление известных сортов материй, произведений гончарного искусства, ковров, ваз, амфор и ламп, составляли специальность такого–то и такого–то ремесленника, который постоянно производил один и тот же тип, или специальность такой–то и такой–то мастерской, которая занималась только тем–то и тем–то, или, — это явствует из надписей на вещах из обожженной глины, — известные предметы составляли специальность такой–то и такой–то местности, как напр., канделябры из Эгины, Тарента и. т, д. Такая специализация прекрасно мирится с ремесленным производством, как это показывает жизнь средних веков и то, что приходится наблюдать в наши дни на Востоке; там в ремеслах, произведения которых имеют широкий сбыт, мы видим значительную специализацию, как и в древности, когда римлян снабжали кольцами из Вифинии, чеканным железом из Cibyre. коврами из Лаодики, вазами из Tralles и т. д. Даже на Западе один город славился своим оружием, другой был известен какими–нибудь другими произведениями, которые все выделывались по одному какому–нибудь образцу и форме, одинаковым способом и с тождественными украшениями. Выли города, которые придавали своим произведениям особую характерную форму и никогда ее не меняли: с этим явлением мы встречаемся не только в античном мире, но и в наше время, когда, несмотря на полное развитие промышленности, некоторые города обладают монополией на изготовление некоторых известных изделий из фарфора. Эти фабрики исчезли с появлением крупной промышленности, которая возникла путем уничтожений монополий и усвоения ею разнообразных образцов.
Специализация ремесленника на производстве одного какого–либо предмета и сходство между его работой и работой его собратьев указывает на мелкую промышленность без капиталов, без хорошей оплаты труда и без широкого и обеспеченного сбыта, ограниченного областью или городом, а также на отсутствие моды и крайний консерватизм во вкусах.
Если не считать некоторых отраслей производства, занимавшихся изготовлением предметов роскоши, или тех, которые, вследствие некоторых естественных условий приобретали характер монополии, как напр., металлургия, то можно сказать, что ремесло носило узко местный характер. Из низших сортов изделий лишь некоторые, как напр., глиняные из Ареццо, нашли себе повсеместное распространение. Для объяснения этого факта было высказано предположение, что дело идет о подделках, или произведениях ремесленников из Ареццо, которые эмигрировали и обошли весь свет, ставя в виде клейма имя своей родины и сохраняя неизменной первоначальную форму своих произведений.
Предположим, что эти кубки, эти амфоры были изготовлены в Ареццо в маленьких мастерских независимыми работниками, но они находили широкий спрос ввиду красоты их медной окиси. Торговец собрал произведения этих разбросанных небольших мастерских и морским путем распространил их везде понемногу; это были безделушки, которые, подобно некоторым произведениям из бронзы и некоторым тканям, ценились богатыми людьми и женщинами, и не являлись, подобно утвари, предметом потребления широких кругов населения. В античном мире не было крупного производства посуды. В Китае нет крупного производства ваз, а в Персии — ковров; и хотя эти товары находят себе сбыт и встречаются на наиболее отдаленных рынках, тем не менее организация отрасли промышленности, в которой эти товары изготовляются, не теряет своего примитивного характера, ее основой являются ремесленник и небольшие семейные мастерские.
Что касается отношений между производителем и потребителем, то, как мы уже говорили, потребитель или заказывает вещь и доставляет сырье, или приглашает ремесленника к себе, где он работает со своей семьей, а оплата производится натурой. Договоры отличаются разнообразием и промышленность дает нам разные типы договоров: во–первых, работа на дому у заказчика из материала, изготовленного в хозяйстве последнего; во–вторых, работа из своего материала в собственной мастерской, и, в-третьих, работа на продажу. К этим основным типам можно прибавить массу оттенков; для нашей цели достаточно только отметить, что они существовали. Пока наиболее простые формы упорно продолжают существовать наряду с другими, более развитыми формами, ясно, что общество не скинуло еще с себя примитивные формы хозяйства.
Что касается взаимных отношений ремесленников друг к другу, то наиболее замечательным фактом является объединение их в коллегии. Античная корпорация не похожа на средневековые или современные корпорации, так как не носила профессионального характера и не существовала в целях сохранения или повышения заработной платы. Она не имела экономического содержания, а, следовательно, и жизни. Достаточно указать на то, что ремесленники не находили в ассоциации никакой защиты, не было никакого контроля, и не были предприняты никакие меры, чтобы урегулировать конкуренцию. Каждый организовывал свою мастерскую так, как он понимал, каждый сам назначал цены.
На ряду с самостоятельным ремеслом мы встречаемся также с наемным трудом, последнее убежище для бедных; его употребляли по большей части на сезонные работы, на земледельческие и строительные.
Широкое развитие ремесла исключает крупную промышленность и фабрику в современном значении этого слова. И действительно, ни в римском, ни в греческом античных обществах не знали ни крупной промышленности, ни фабрики, как повседневного явления, равно как мы с ними не встречаемся в античном обществе на Востоке; лишь в виде исключения мы встречаем в Египте крупные государственные мастерские, заведывание которыми принадлежало царю, дававшему работу свободным работникам, то же в Афинах.
Античный мир не знал крупной промышленности и не шел дальше ремесла, что составляет очень серьезное отличие от современного общества. Правда, некоторые полагают, что разница между тем и другим лишь по форме, чисто количественная, что фабрика — это ремесло в крупных размерах, а ремесленник — это мелкий предприниматель. Но это значит скользить по поверхности явлений, в которых даже при таком способе сравнения можно найти различия: современный промышленник делает большие запасы сырья и старается обеспечить себя рабочей силой, в то время, как ремесленник доставляет только рабочую силу. Это наиболее резкие отличия, на которые указывал Маркс и еще позже Зомбарт, и которые касаются вопроса об образовании прибавочной стоимости и капитала, разделения труда, положения рабочего класса и его зависимости. Фабрика оказывает влияние на весь хозяйственный организм и отражается на всем обществе: она преобразовывает не только средства производства, но и потребление, и является элементом, который никем не может остаться не замеченным.
Главная причина, помешавшая развитию настоящей крупной промышленности, заключалась в том значении, которое сохранило в хозяйстве домашнее производство. Промышленность, в настоящем смысле этого слова, может существовать лишь при производстве предметов массового потребления, между тем они либо изготовлялись в каждом хозяйстве, либо приобретались путем обмена на предметы, изготовленные также в домашних хозяйствах.
По сравнении с современным обществом, античные общества имели ограниченные потребности и потребляли мало; в больших же городах потребление сокращалось еще от состава общества, громадное большинство которого состояло из неимущих, ничего не покупавших. В деревнях труд семьи удовлетворял ее ограниченные потребности. Очень простая одежда была соткана женщинами, самое большее, что эту одежду посылали к соседнему красильщику; Катон нам сообщает, что мелкая мебель, инструменты и даже глиняная или деревянная посуда изготовлялись дома. Мелкие земледельцы прибегали как можно реже к содействию рынка и ремесленников и дома они изготовляли массу вещей. Нравы в маленьких городах были простые, искусство шить платье находилось в зачаточном состоянии, каждый одевался, как ему вздумается, тело не было заковано в прилаженные материи или туники, материя висела куском и придерживалась при помощи нескольких булавок и швов. Были и богатые люди, но организация их домашнего хозяйства давала лишь малый простор для частной промышленности.
Отсутствие сильного стремления давать богатству прочное помещение мешало образованию крупной промышленности. Источники богатств были в достаточной степени не чисты: то были либо война, либо хищения на государственной службе. Богатство не вызывало желания быть бережливым и трудиться и таким путем сохранять богатство, потому что знали, что для того, чтобы разбогатеть, стоит лишь вновь занять какой–нибудь административный пост. Затем политические потрясения и конфискации заставляли в несколько дней исчезнуть крупные состояния, а при расположении главы государства таковые быстро возникали вновь. Но крупные промышленные предприятия не могут возникнуть по одному мановению и не могут существовать на такой шаткой почве; чтобы они возникали и процветали, нужно, чтобы они могли долго существовать. Они плод труда многих поколений и их цветущее состояние немыслимо при ненормальном перемещении богатства. Только уверенность, что капитал, вложенный в промышленность, находит такую же охрану, как и вложенный в земледелие, может доставить для промышленности капиталы. Крупная промышленность влечет за собой объединение капиталов и создание акционерных обществ, с анонимным капиталом: этих явлений и учреждений античное общество не знало.
Есть еще и другая причина, являющаяся следствием той, о которой говорилось выше и которая объясняет нам, почему капиталы не привлекались в промышленность, а переход мелкого ремесла в фабрику с рабами или свободными людьми не имел места. Этой причиной была низкая производительность труда. Слабо развитая торговля не давала высоких прибылей, которые стали бы еще меньше, если бы начали затрачивать большие капиталы на покупку рабов. Некоторую роль играло также отсутствие машин; действительно, каждый мог открыть лавочку и заняться ремеслом, не вкладывая денег. Инструменты были очень просты: никакой движущей силы, даже воды, не нужно было; все делалось руками. Между тем в эволюции промышленности машина имеет громадное значение. История всех времен показывает нам, что между распространением машин и прогрессом в крупной промышленности существует тесная связь. Мелкому ремесленнику нужно лишь небольшое число инструментов, он обходится ручным трудом, и существует до тех пор, пока его не уничтожит машина. Он не в силах бороться с могучими машинами, которые делают производство быстрым и дешевым, хотя в то же время часто приносят вкус и изящество в жертву воспроизводству одних и тех же форм, лишают всякого значения личность работника.
Само рабство, которое, по–видимому, должно было благоприятствовать развитию в античном мире крупной индустрии, оказалось помехой этому развитию и содействовало существованию ремесленной организации. Хозяйство, основанное на рабском труде и обнаружившее свою непроизводительность в земледелии (Columel, 1, 77), должно было быть таким же и в промышленности. Мы знаем, что ремесла незаметно возникают на ряду с сельским занятием и совершенствуются, отделяясь от него. Так как рабство мешает этому отделению, то поэтому ремесло не выходит все время из периода детства: разделение труда, благодаря которому только может совершенствоваться ремесло, становится невозможным там, где человек является рабом или прикрепленным к земле. Но, если бы даже хозяин и организовал некоторое разделение труда, если бы он освободил известное число рабов от полевых забот и сделал их каменщиками, кучерами, портными, кузнецами, то при режиме, основанном на принуждении, их труд тем не менее не стал бы более совершенным; тем более это не наблюдается в промышленности. Здесь природа не оказывает никакой помощи; в земледелии как бы не был несовершенен способ производства результат зависит только от количества затраченного труда. Напротив, производство в промышленности зависит целиком от труда человека^ и. следовательно, оно может совершенствоваться только благодаря старанию, расторопности и усилиям трудящихся. Между тем всего этого нельзя достигнуть путем принуждения; если путем принуждения и можно заставить людей работать, то никогда нельзя заставить их быть расторопными, смышлеными и усердными.
Наблюдалось, что в некоторых рабовладельческих странах земледелие процветало, чего мы никогда не можем сказать относительно промышленности; если бы в Риме не было свободных ремесленников и ввоза из–за границы, то ремесло и роскошь в Риме остались бы в зачаточном состоянии.
Рабство оказывало тлетворное влияние на развитие промышленности еще и в ином отношении, а именно, своей дороговизной: хозяин должен был прибавить проценты на сумму, затраченную на покупку, обучение и усовершенствование раба, расходы по содержанию рабов, по амортизации капитала, по премиям за страхование жизни и издержки по надзору и администрации. Все это делало продукты промышленности, пользовавшейся трудом рабов, более дорогими, чем продукты промышленности, пользующейся трудом свободных ремесленников.
Наконец, самый состав общества не позволял промышленности достигнуть высокой ступени развития. В этом обществе не было широкого круга потребителей, последний состоял из богатого третьего сословия, из немногочисленного класса зажиточных ремесленников. Большие города были полны рабов, клиентов, неимущих, жалкой и голодной черни, как на то указывает Цицерон (Ad Att., 1, 16, 6). Их рост был болезненным явлением, которое было вызвано эмиграцией деревенского населения, шедшего в поисках не работы, а милостыни, между тем как теперь в города притягивает деревенское население промышленность. Пролетариат этот, не проявляя никакой промышленной деятельности, ничего не покупал. Что касается небольшой кучки богачей, то они производили у себя дома максимум того, что могли, и покупали только предметы роскоши; крупной промышленности на них нечего было рассчитывать. Не было сбыта ни верхам, ни низам.
Некоторые ученые считают, что корпорация является показателем крупной роли ремесла в общем производстве, они видели в них сильную экономическую организацию, образование органов самообороны, которые должны были бы обеспечивать профессиональную независимость, — а все это де предполагает существование сильного рабочего класса. Благодаря этому характер корпорации остался непонятым; корпорации не были, как это вообще принято думать, ассоциациями, учреждаемыми для сохранения техники, или для принятия мер к тому, чтобы при растущем разделении труда обучение некоторым ремеслам, требующим знания техники, ловкости и навыка, было надлежащим образом поставлено. Все это неверно; римские коллегии были органами не промышленной политики, а государственного хозяйства, которое велось по системе натуральных повинностей и податей; вот почему в состав коллегий входили и те, кто не занимался ремеслом. Цель этих коллегий заключалась в том, чтобы, даруя известные льготы, обеспечить исполнение некоторых общественных обязанностей: гужевой и сдачи налогов натурой. В них нет ничего, что присуще промышленным организациям.
Государство никогда не содействовало развитию ремесел, и занималось ими лишь постольку, поскольку это касалось армии и годового сметного запаса. Если государство и доставляло некоторым ремеслам помещение и инструменты, если оно давало булочникам оборотный капитал и специальные ассигновки, если оно кое–кому и давало привилегии и льготы, то оно заставляло продавать только по твердым ценам и это делалось для того, чтобы облегчить пропитание широких масс населения, но не для того, чтобы преобразовать ремесленное производство в фабричное.
Нельзя также согласиться с тем, что Рим был промышленным центром, с ткацкими фабриками, металлургическими заводами и мастерскими, где изготовлялись предметы искусства. В действительности Рим был по внешности промышленным городом, на деле же он был городом, ничего не производящим, большой пиявкой.
Распределение богатств в великом городе было далеко не равномерно: на одном полюсе плутократия, утопавшая в роскоши, с которой напрасно боролись специальные законы и общественная цензура, на другом полюсе нищета, властитель, одетый в лохмотья, живущий подачками за общественный счет; середина отсутствовала. Обыкновенно говорят о Риме, как о богатом и ослепительном, о великолепных пирах, о грандиозных зрелищах, об огромных виллах, о мраморных дворцах и о безумном мотовстве. Эта картина рисует лишь одну сторону общественной жизни, которая с точки зрения художественной очень красива; но на ряду с ней имеются и другие, более глубокие и с экономической точки зрения более интересные картины, в которых рисуется мелкая повседневная жизнь безыменной толпы.
Марциал и Ювенал, которые из личного опыта были знакомы со всеми сторонами общественной жизни, которые знали веселые дни, проведенные в обществе прожигателей жизни и которые пережили периоды нищеты и унижения с несчастными, — они подробно описали жизнь тех и других и снабдили нас данными, при помощи которых мы можем оценить богатство столицы. Здесь, говорит Марциал, живут на авось, бледная от голода толпа проводит дни, обивая, в качестве просителей, пороги (X, 58). Здесь мы все живем в гордой бедности, говорит Ювенал (III, 180). Город кишит громадной массой несчастных, не могущих утолит своего голода, среди них есть граждане со знатными именами, утверждающие, что они родом из Трои (1, 109). Блюдо из овощей с приправой — это уже много (1, 139). А какое жалкое существование ведут клиенты, вынужденные бегать целый день и частенько возвращаться вечером домой с пустыми руками (1, 117). Большинство получало 10 сестерций в месяц (= 2 франка; Mart IV, 26). Понятно, что на эти деньги они не могли оплатить квартиру, стол, отопление, освещение и одежду[2]: это было скорее средство привязать их к себе; кто получал эту милостыню перебивался каким–нибудь ремеслом. Если же им давали пищу, то это были остатки, это была и гнилая и тухлая провизия (Mart., XIII, 123). Кому покровительствовали, тот получал 2–3 «динария» в день (=1 фр. 60 – 3 фр. 25: id., 7, IV, 68; IX, 103). Но это были люди, игравшие большую роль при выборах. Другим платили лишь когда они оказывали какую–нибудь услугу; целый день они были в поисках куска хлеба, и между ними было не мало нищих. Одним словом, широкая масса состояла из людей, которые с трудом перебивались и не имели средств, чтобы покупать товары и поддерживать промышленность.
Плутократия состояла из богачей, из приобретателей наследств, из мотов и из чудовищных хвастунов, Ювенал нам сообщает, что у богатых людей было обыкновение говорит о богатствах, которых у них не было, и спекулировать своей роскошью (VII, 138). Жизнь на широкую ногу создает кредит и извлекает деньги из ростовщиков. Отсюда крупные долги и быстрое исчезновение родового имущества. Крупные состояния, расточаемые непроизводительно, не только служили препятствием к накоплению, но и разоряли и никогда не содействовали развитию промышленности, которая живет не сумасбродством, но широким и определенным спросом.
Фабрика может с успехом существовать лишь там, где есть широкий и постоянный сбыт, что имеет место в современном обществе, где богатство распределено в различной степени между очень большим числом лиц так. что между миллиардером и последним нищим существует бесконечная лестница состояний, отличающихся друг от друга количественно и качественно. Чем равномернее распределено богатство, тем потребление больше, когда богатство сосредоточивается на одном конце, то роскошь нарушает равновесие в производстве тем, что сокращает производство предметов повседневного потребления и расширяет производство предметов роскоши. Но последние не могли в античном обществе служить источником для крупной промышленности, так как число имущих было невелико, да к тому же Рим ввозил эти предметы: вазы привозились из Хиоса, Родоса, Самоса, Cnitle‘а, стекло из Александрии, бронзовые и золотые вещи из Коринфа, Делиса, Колхиды. Сицилия и Калабрия посылали ковры и материи, Цизальпинская Галлия — шерсть. Туземная промышленность не могла бороться с иностранной, так как местный рынок был слишком мал, чтобы дать возможность существовать производству предметов роскоши, а вокруг Рима была лишь пустыня с редким сельским населением. Богатые римляне удовлетворяли свои эстетические потребности, покупая предметы различного происхождения, где только были знаменитые мастерские; клиентура последних находилась не только в Риме, но и везде, где были богатые люди. Импортирующие центры находились за–границей; а в самом Риме существовал класс купцов (negotiatores), который и получал крупные барыши от ввоза иностранных товаров. Возникает вопрос, не развилось ли крупное производство предметов роскоши для вывоза; на это мы должны дать отрицательный ответ, так как развиться крупной промышленности здесь мешало еще одно обстоятельство, а именно характер торговли в древности: посредник, торговец иностранными товарами, стремился получить огромную прибыль, ему мало было одних процентов на вложенный капитал и возмещение расходов по перевозке, которые были очень велики. Отсюда высокая стоимость товаров, из коей меньшая часть шла производителю; высокая цена не давала возможности этим товарам стать предметом крупной торговли и сделала их доступными только небольшому числу привилегированных.
Некоторые местности, славившиеся своими традициями в области искусств и ремесла или природными дарами, занимались экспортом, но в небольших размерах, и к тому же этот экспорт не давал больших прибылей — все это препятствовало развитию крупной промышленности.
Все эти разнообразные обстоятельства удерживали промышленность на стадии ремесла: каждая местность имеет своих ремесленников, удовлетворяющих местные потребности и изготовляющих на месте предметы повседневного обихода. Если некоторые богатые семьи эксплуатируют при помощи рабов копи в своих латифундиях и ставят там печи для обжигания кирпичей, то это не изменяет общего направления промышленности. Мелкое производство преобладает даже при постройке общественных и частных зданий и также при эксплуатации копей, если только не употребляют на работы арестантов или военнопленных. Большое число шахт и густая сеть галлерей заставляют предполагать, что участки с копями дробились, елико возможно, и число концессий было настолько велико, что разработка копей была доступна для всякого, даже для самого скромного кармана. То же можно сказать и о металлургических мастерских, так как изучение условий их существования привело к выводу, что тут не было огромных мастерских под одним управлением и принадлежавших одному хозяину, но скорее ряд мелких мастерских, принадлежавших независимым собственникам. Что касается строительной промышленности, то достаточно вспомнить, что для постройки водопровода из Marcius'а в Рим правительство подписало контракт с 3000 хозяевами–каменщиками, из которых каждый становился на работу с рабами — помощниками. Дробление участков при распределении общественных работ указывает на преобладание мелкой промышленности. Остальные крупные общественные постройки производились государством при помощи собственных рабов, которыми государство пользовалось для выполнения массы государственных функций, и которыми оно владело на правах крупного собственника. Таким образом, римское государство, как и восточные монархии, представляло из себя крупное хозяйство, которое производило все, что ему нужно было, при помощи рабов, и за то давало им кров, пищу и одеяние. Древняя египетская империя также имела в своем распоряжении толпы свободных работников, получавших жалованье натурой. К наемному труду прибегали лишь тогда, когда рабов не хватало; вся работа отдавалась целиком нескольким предпринимателям, которым, за выполненную работу, платили ежедневно, а эти предприниматели переуступали работу большему числу субконтрагентам.

---

[1] Аристотель, Полит. 1, 2, 5: «если бы каждое орудие, получив или предугадав приказание, могло бы само прийти в движение как статуи Дедала, или как треножники Вулкана, которые сами шли навстречу к богам; если бы челнок мог сам прясть, а смычок сам ударять по струнам кифары, тогда предпринимателям не нужны были бы рабочие, а хозяевам — рабы».
[2] Во времена Цицерона (in Pison, 27) были такие, которые получали 0,06 франка в день.

ГЛАВА VI. Сельская промышленность

Мы теперь должны исследовать, в какой степени капитализм проник в земледелие и заставил его стать более интенсивным. Здесь будет удобнее всего ознакомиться с теми спекуляциями, которые устраивались, особенно владельцами латифундий, при эксплуатации земли, — с вопросом об образовании земельной ренты и с вопросом о роли, которую сыграл в земледелии и в скотоводстве капитализм при разорении мелких собственников и земледельческого населения. Мы здесь встретились с весьма важными и сложными проблемами истории хозяйственного быта античного мира, но, конечно, было бы смешно надеяться, что может удасться осветить их вполне. Экономическая жизнь, в отличие от юриспруденции, не может быть изучена всесторонне, многое ускользает от взора наблюдателя; даже в той экономической жизни, которая проходит перед нашими глазами, так много неизвестного и противоречивого, что при изучении многих явлений никак нельзя было прийти к какому–нибудь соглашению относительно их; мы имеем теории оптимистические и пессимистические, и одни и те же факты приводились, напр., в виде доводов за протекционизм и против него. Что касается античного мира, то кроме трудностей, присущих предмету самому по себе, следует прибавить еще те затруднения, которые вызваны отсутствием данных или их недостаточностью. Римские писатели лишь случайно высказывали свое мнение по поводу того или иного явления из экономической жизни; да и то дело идет преимущественно о впечатлениях, вызванных преходящими явлениями, которые к тому приходилось наблюдать на очень небольшом пространстве, в Риме и его окрестностях, и лишь изредка во всей Италии; виденное подвергается искажению чаше всего благодаря политическим страстям и еще больше благодаря риторике. Как поэтому не усомниться в правильности утверждений, так часто высказываемых при выяснении причин величия и падения Рима, что капитализм, в современной нам форме, наложил отпечаток на сельское хозяйство, и что владельцы латифундий вели на своих землях капиталистическое хозяйство. Очень часто употребляют это выражение, когда говорят, что в Риме земли завоеванных государств были объектом спекуляций, игры и купли–продажи, как это имеет теперь место в Австралии; что играли на повышение и понижение цен сельских продуктов, что занимались скупкой съестных припасов в отдаленных странах, что земля обрабатывалась так, чтобы валовой сбор был, как можно, ниже, а издержки по производству, как можно, меньше. Говорят также и о том, что сельско–хозяйственная промышленность находила поддержку в торговле, которая также способствовала развитию мануфактуры. Рабство изображается как орудие в руках капиталистического производства, а во ввозе хлеба из Африки и в бесплатных раздачах хлеба в Риме усматривают непосредственную причину разорения италийских земледельцев.
Капиталистическая форма производства, за исключением колоний, вообще развивается сначала в городах, т. — е. в промышленности. Земледелие сначала не подчиняется влиянию капитализма, и только, когда промышленность в своем развитии дойдет до известной ступени, она начинает влиять на земледелие, придавая ему другой характер.
Мы уже говорили о домашнем хозяйстве в деревне, когда семья трудом своих членов удовлетворяла все свои потребности, а на рынок отправлялась для продажи излишков или для покупки кое–каких необходимых вещей, особенно железных, которые она не могла производить. От колебания рынка могла зависеть ее роскошь, но не ее материальное благосостояние. Мы могли также констатировать существование класса мелких землевладельцев, который сам своей земли не обрабатывал, но сдавал ее в аренду из полудоли колонам и жил скромно, не нуждаясь в произведениях своей земли, а излишки продавал на местном рынке. Они составляли цвет многих небольших городов Италии, принимали активное участие в политической жизни, но у них не было капиталов для земледельческих спекуляций. Их существование отнюдь не зависело от рынка, у них не было платежей, и они были свободны от налогов. Не было никакого побуждения расширять производство, так как рынок не мог бы поглотить произведенное.
Основное правило капиталистического сельского хозяйства — производить для продажи, и делать обработку земли более интенсивной, когда на рынке предвидятся хорошие цены. Отсюда возникает вопрос — мог ли рынок предложить эти цены, существовали ли столь огромные рынки, которые готовы были поглотить все земледельческое перепроизводство и побудить землевладельца расширить производство.
Все эти обстоятельства, обусловливающие существование капиталистич. земледелия, отсутствовали в античном мире. Население было редко, городские центры незначительны, жизненные условия просты, а покупная способность неимущих классов слишком слаба, чтобы побудить землевладельца вести более интенсивную обработку земли и спекулировать. В сельском хозяйстве реформы, требующие затраты капитала, могут быть произведены только тогда, когда спрос не ниже предложения; в противном случае прогресс в земледелии влечет за собой разорение землевладельцев. Сохранять обработку земли все время неизменной до тех пор, пока потребление и производство не достигнут одного уровня, а увеличившееся потребление не подымет цен, все это заставляет ограничиваться использованием исключительно естественного плодородия; последнее является наиболее выгодной системой для эпохи, когда производители могут рассчитывать только на ограниченный местный рынок; а это имело место в античном мире.
То, что установлено в отношении римской Италии и Галлии, должно относиться также и к другим областям, мы имеем в виду то, что производство обыкновенно превышало потребности и что цена на съестные припасы была низка. Отсюда вывод, что низкие цены указывают на всеобщее благополучие, царящее в натуральном хозяйстве, а с другой стороны, делает невозможным прогресс в сельском хозяйстве. Чтобы подтвердить факт существования этого изобилия и этой относительной дешевизны, мы можем сослаться на Полибия (II, 15), который говорит о дешевизне жизни в долине По, как о постоянном явлении. Там за пол–асс, т. — е. за 0,025 франка, в день можно было найти кров и пищу в любой харчевне. В его время (он умер в 125 г. до Р. Х.) сицилийский медим хлеба стоил 4 обола, или 1,21 франка гектолитр, таким образом, если выразить расходы путешественника в цене хлеба и взять указатель хлебных цен — 20 франков за гектолитр, то расходы путешественника были бы лишь немногим ниже 0,40 франка.
Указания Полибия относятся к Италии, а не к Риму, рынок которого был совершенно независим от цен в провинции, а последние в свою очередь были в экономическом отношении обособлены и независимы от Рима. Нельзя также принимать в расчет цены на хлеб в Риме, которые дает Марквардт, где с 203 по 196 г. до Р. Х. гектолитр стоил от 2 франков 64 до 2,50; дело в том, что тут идет речь об особых условиях римского рынка, зависевшего от прибытия кораблей из Испании, Сицилии, Сардинии и Африки, и независевшего от цен, бывших в деревнях Галлии, Транс — и Цизальпинской. Цены в Риме колебались и даже давали место биржевой игре; играли на повышение и понижение в зависимости от степени вероятности прибытия хлеба, от состояния погоды на море, от того, насколько велики были запасы в общественных зернохранилищах; но при колебании цен не выходили за пределы узкого круга и ничего не изменяли в условиях отдаленных рынков. Мы не можем последовать за теми, кто подобно Марквардту, говорят о ценах на хлеб, бывших в Риме во II веке до Р. Х., как о ценах, бывших во всей Италии, и которые, ссылаясь на наблюдения Плиния над римским рынком, находят в них доказательство, что низкие цены зависели от ввоза иностранного хлеба, отсюда делают ряд выводов, что хлебопашество в Италии было невыгодно. Неумение различать все эти факты может только ввести нас в заблуждение; необходимость же различать их станет ниже еще яснее.
Единственно, что известно, так это низкие цены на съестные припасы. Даже вино продавалось по ассу за 3 литра (0,05, фр; Plin., H. n., XVIII, 17). На это указывает Марциал, родом из деревень Испании и живший в Италии: «Крестьянин, говорит он, может быть вполне сытым, но у него ничего нет. Низкие цены на съестные припасы делают земледелие бедным» (XII, 76).
Условия существования земледельца были таковы: он мог транспортировать продукты только высокого качества, на которые был большой спрос, гораздо большая часть продуктов должна была быть продана на местном рынке, где предложение превышало спрос, и потому у него не было никакого интереса расширять производство и вкладывать новый капитал в земледелие.
Исследуем один за другим каждый из этих пунктов.
Часто утверждают, что ввоз в Рим хлеба из Африки закрыл италийским земледельцам римский рынок и разорил их. Это предполагает; что вначале италийский хлеб доставлялся в Рим, и что все земледельческое население могло получать при этой продаже выгодные цены. A priori невероятно, чтобы город, который в эпоху своего наивысшего развития потреблял около 4 миллионов центнеров хлеба, мог бы оказывать то или иное влияние на земледелие всего государства.
Но рассмотрим это поближе.
В начале своей истории Рим и Лациум в экономическом отношении неразрывно связаны; жители Лациума производят для потребления Рима, который является для них самым крупным хлебным рынком. Хлеб, составлявший главную пищу римлян, привозится из латинских полей, из наиболее близкого к городу района подвозятся овощи, фрукты и молоко. За первым поясом, где, по закону Тюнена, разводились сады и огороды и выращивались скоропортящиеся произведения, за поясом, где жил крестьянин, который своими криками по утрам будил на заре город, — следовал пояс злаков, пояс, где обработка земли велась по системам, становившимся все более экстенсивными по мере удаления к более отдаленным поясам.
Из Лациума Рим получал съестные припасы до тех пор, пока он не завладел странами, которые были богаты только хлебом, и, будучи лишены своих металлических богатств, могли уплачивать взыскиваемую с них дань только натурой. Местности, из которых Рим был вынужден получать хлеб, были расположены преимущественно в Сицилии, Сардинии и Африке. Вот почему на Рим хлынул поток хлеба, который залил вскоре пояс злаков в Лациуме и превратил его чуть ли не в пустыню, тянувшуюся до ворот Рима.
Очевидно, что ввоз хлеба из за–границы и даровая раздача погубили земледелие Лациума, в то же время невероятно, что бы они сделали то же с земледелием Италии, как это говорит Светон (Aug., 42), видевший в них причину исчезновения cultura agrorum, и как это, вслед за Световом, повторяют все, в том числе и Моммзен. Этот великий историк приписывает гибель землевладения ввозу хлеба из Африки, Сицилии и Сардинии; он утверждает, что италийские крестьяне превратились в слуг капитала, и что от наводнения римского рынка иностранным хлебом и от оказываемого им давления на цены, земледелие в Италии должно было преобразоваться, т. — е. население должно было взяться за обработку культур, требующих ведения интенсивного хозяйства, оно должно было заняться разведением виноградников, фруктов, овощей.
На вопросе о ввозе хлеба из–за границы сосредоточиваются все вопросы, относящиеся к земледелию, к его разорению, с одной, и к привлечению капиталов, с другой стороны; поэтому этот вопрос необходимо исследовать, чтобы быть в состоянии определить характер производства.
Светон, который первый обратил внимание на этот факт, дал о нем неверное представление: он говорил о нем, как о явлении, существовавшем во всей Италии; разорение постигло лишь один и то небольшой округ. Сначала попробуем определить размеры ввоза иностранного хлеба. Для годового Местного запаса во времена Августа получалось морем 60 миллионов «modii» в год = 5 миллионов 200 гектолитров (немного больше 4 милл. центнеров): 20 миллионов получалось из Египта, а остальные 40 милл. из Сицилии и Сардинии — этих житниц Республики, верных поставщиков годового съестного запаса. Ежедневное потребление Рима равнялось 79.000 «modii» в эпоху Цицерона и 75.000 в эпоху Северов; таким образом почти что половина хлеба шла на надобности столицы; вторая половина продавалась эдилами в прилегающих местностях[1].
Влияние того обстоятельства, что ввозимый хлеб раздавался даром или продавался ниже стоимости производства, давало себе чувствовать только в Риме и на соседних рынках. Для нас не представляет также интереса тот факт, что даровая раздача производилась 200.000 людей, и что, если иногда эта цифра повышалась, то это бывало случайно, вследствие неурожая и других каких–нибудь обстоятельств. Цезарь, будучи диктатором, довел число получавших бесплатно хлеб до 320.000, а затем понизил до 150.000. При Августе получавших было 200.000. Влияние этой государственной милостыни было гибельно для Рима, и не только для обработки окружающих земель, но вообще для всего его хозяйства. Надежда на даровой хлеб привлекала в город массу бездельников и лентяев, она побуждала плебс презирать труд, и даже рабовладельцы, чтобы получить бесплатный хлеб, отпускали на волю рабов с условием приносить им полученный хлеб. Здесь проявилась связь явлений экономической жизни и влияние, оказываемое ими друг на друга. Ввоз и бесплатная раздача разорили земледелие в римских деревнях, которые обезлюдели и превратились в пастбища; а это обезлюдение увеличило число городских безработных, тех, которых нужно было кормить даром хлебом на государственный счет в столице. Там действительно все чахло и погибало, всякий труд был заброшен, всякое занятие, кроме нищенства, было запрещено бедным. Профессии, занимавшиеся удовлетворением потребностей земледельцев, были заброшены. Когда гонят население из деревни, то все городское население осуждается на праздную жизнь, ему запрещают всякие ремесла, которые питают первоначальную форму торговли между городом и деревней. Но, повторяем, эти последствия имели место только в Риме, который был причиной их существования, так как даровая раздача производилась только в Риме, а влияние ввоза иноземного хлеба не давало себя чувствовать за пределами полей Лациума.
Если ввоз хлеба и разорил земледелие, то только в Лациуме, а введение скотоводства на полях южной Италии нужно отнести ко времени войн Ганнибала, обезлюдивших страну. Рим никогда не был рынком для италийского хлеба, так как не было хороших и удобных путей для подвоза в Рим большого количества хлеба. Одно дело военные дороги, которые дают возможность торговать дорогими вещами, предметами роскоши, не занимающими много места, и другое дело дороги, по которым можно провозить большое количество хлеба и вина в глиняных сосудах. Даже в средние века случалось, что хлеба нельзя было быстро переправить на далекое расстояние, а отсюда страшные голодовки в провинциях, находившихся по соседству с другими, в которых не было недостатка в хлебе и которые были отделены от первых всего лишь цепью гор. Издержки по перевозке продуктов из северной Италии или Галлии в Рим, были огромны, а потому эти области не вели друг с другом правильной торговли сметными припасами, занимавшими много места. Рим был вынужден удовлетворять свои потребности при помощи морского пути, не смотря на то, что этим его питание было поставлено в зависимость от ветров и морских разбойников.
Посмотрим теперь, не могло ли существование такого крупного городского центра вызвать к жизни производства для этого города, если не хлеба, то каких–нибудь других предметов питания, а особенно продуктов, принадлежавших к предметам роскоши, не оказало ли оно соответственное влияние на латифундии, не были ли введены интенсивные системы земледелия, не был ли вложен капитал в сельско–хозяйственные спекуляции.
Говорят, что спрос на предметы роскоши: вино, овощи и т, д., оказал влияние на способ обработки земли в латифундиях и побудил ввести интенсивную обработку земли под хлеб; говорят, что для получения специальных продуктов нужно было разделить латифундии на мелкие участки и отдать их мелким фермерам, делая таким путем труд более интенсивным и приостанавливая дальнейшее обеднение трудящихся классов. Столица заставила заниматься земледелием, и колон взялся за интенсивную обработку земли и произвел переворот в земледелии.
Значительный рост производства в Риме и иммиграция богачей из стран Средиземного моря должны были по Родбертусу повысить и сделать крайне разнообразным спрос со стороны жителей античного Рима. Но много–ли было таких лиц, которые могли потребить этот повышенный спрос? Эти предметы, на которые цена удесятерилась, прежде всего благодаря издержкам по перевозке, предназначались для небольшого числа богатых людей, нескольких сотен богачей и мотов; и не это ограниченное потребление могло преобразовать обработку земли. Не спрос на некоторые особые продукты: на розы, лилии и фиалки, на взращенные в теплицах овощи, на груши из Верроны и спаржу из Равенны, которые за столом богачей, как предметы редкости, вызывали всеобщее изумление, вместе с другими предметами, на которые существовал спрос со стороны эксцентричных прожигателей жизни: языками попугаев, розами Pestum'a, грибами из Вифинии, устрицами из Бриндизи и птицами из Нумидии, — не спрос на эти предметы роскоши мог заставить ввести новые способы обработки земли во всей Италии и дать толчок к производству и к спекуляции.
Конечно, доходы от продажи этих продуктов должны были быть гораздо выше, чем от продажи хлеба, но сколько можно было этих продуктов продать? Их привозили в Рим в небольшом количестве, а трудности, с которыми были сопряжены их перевозка и хранение, страшно вздували цены. Мы знаем из Плиния, что фрукты сами по себе были не по карману беднякам, а тем более фрукты, привезенные издалека (XVII, 1). Никакое крупное производство предметов роскоши не могло процветать; то же можно сказать относительно земледелия, относительно производства Местных припасов, предназначенных для потребления богатых, составлявших значительное меньшинство населения. Только теперь производство редко и дорого стоивших продуктов стало возможным, так как, благодаря быстрым путям сообщения, для них открыт мировой рынок.
Предполагать, как это делает Марквардт, что вместо мелкого земледелия. не окупавшего больших расходов, пытались организовать крупное производство отборного мяса, нежных фруктов, вин высшего качества, предполагать, это — значит по меньшей мере впасть в анахронизм, равным образом мы не можем подписаться под следующим мнением, высказанным Родбертусом: «Рим влиял на Италию, как город у Тюнена, а Италия — на все остальные земли, лежавшие по берегам Средиземного моря. Так как хлеб подвозился издалека, то Италия занялась другими культурами, требовавшими мелкого хозяйства».
Да будет нам позволено проверить правильность этих утверждений, принятых без споров и ставших общим местом в литературе по истории хозяйственного быта Рима. Нам кажется несомненным, что они покоятся на не совсем точной оценке действительности.
Чтобы интенсивное сельское хозяйство, производящее специальные продукты, могло бы получить широкое развитие, требуется много рынков с большой покупной способностью, а этого то и не было. Принимать в расчет многочисленные городские центры, где жил огромный класс мелких собственников curiales, ремесленников и неимущих нельзя было. Оставался только Рим, где были сосредоточены крупные состояния, добытые нечистым путем, и которые моты–наследники готовы были расточать.
Подобно тому как снабжение Рима провиантом заморскими рынками не оказывало влияния на местности, лежавшие за Лациумом, т. — е. на местности, которые никогда не посылали и не могли посылать хлеба в Рим, точно так и спрос на продукты высокого качества, который Рим мог предъявить, не мог заметно изменить формы производства в этих отдаленных местностях. Население столицы состояло из массы неимущих, у которой не было денег для покупки предметов роскоши. Сколько могли потребить, мы не скажем — дичи, а просто мяса те, кто, подобно не только тогдашним, но и современным жителям Италии, питались почти исключительно хлебом; мясо сохраняли для солдат, матросов, атлетов, риторов, горнорабочих и других лиц, занятым тяжелым трудом.
Мясо не было предметом повседневного потребления; для богатых людей свинина была уже большим лакомством. Низшие слои народа ели мясо лишь тогда, когда производилась даровая раздача по поводу праздников, триумфов, похорон и жертвоприношений.
Морем или по великому речному пути, по реке По, этому надежному помощнику моря по перевозке, Италия могла посылать в Рим лишь образчики своего сельского хозяйства. Благодаря долине реки По, можно было удовлетворить капризы богачей, их чревоугодие, но нельзя было ни снабжать Рим италийским хлебом, ни увеличить настолько доставку продуктов роскоши, чтобы это могло оказать влияние на характер земледелия целых областей. Расходы по доставке и транспорту составляли настолько значительную часть продажной цены, что поглощали львиную долю прибыли и экономически лишали всякой возможности продавать. Крестьянин долины реки По получал лишь десятую часть той цены, по которой хлеб, вино и прочие продукты могли быть проданы на отдаленных рынках. Это происходило главным образом потому, что перевозка стоила дороже самих продуктов; поэтому и было решено потреблять на месте подати, вносимые натурой, и было запрещено перевозить находившиеся далеко от морского порта.
Влияние Рима давало себя чувствовать, как город Тюмен, только в соседнем поясе, а не на всем полуострове. Оно ограничилось окружившими город деревнями; оно оказалось благоприятным для более близких из них, превращая их в огороды, и неблагоприятным для более отдаленных, заставляя их под давлением ввоза бросить возделывание злаков. Местное производство удовлетворяло спрос со стороны потребителей[2] и удачно боролось с производством более отдаленных областей, вынужденных подымать цены вследствие издержек по транспорту и конкурировавших с иностранным ввозом, шедшим морским путем. В античную эпоху, как и в позднейшую, т. — е, когда пути сообщения и способы транспорта были не совершенны, нивелирующее влияние конкуренции между местами производства и местами потребления, удаленными друг от друга, или совсем не проявлялось или проявлялось только случайно.
Влияние римского рынка давало себя чувствовать только в ограниченном районе. Способность рынка поглощать продукты массового потребления ограничивалось лишь прилежащим поясом, так как рынок был быстро насыщен редкими и дорогими продуктами, шедшими издалека. Вследствие этого Рим не имел никакого влияния на земледелие полуострова, а в особенности Верхней Италии. Когда население Рима увеличилось, а вместе с ним и затруднение по снабжению города провиантом, Рим превратился в приморский рынок, отрезанный от континента; он стал огромным городом — чревом, более отдаленным от Этрурии и долины реки По, чем от Египта, так как с последним он был соединен морем, а от вторых его отделяли крутая дорога через Апеннины, по которым с трудом перевозили на ослах и мулах пшеницу и вино в крупных глиняных сосудах.
От всей остальной Италии Рим был отрезан еще и потому, что по роскоши живших в нем богачей и их утонченным вкусам он стал вполне восточным городом. Для них привозили благовония из Аравии, жемчуг из Индии, шелк из Вавилона; владением, снабжавшим Рим сельско–хозяйственными продуктами, была уже не Италия, а, как говорит ритор Аристид в похвальном слове, произнесенном в 145 г. по Р. Х., Сицилия, Египет и обрабатываемые земли Африки. Вино, масло, маслины, мед, сушенная рыба, соленое мясо — все это подвозилось морем со всех областей и сухим путем из окрестных деревень; а так как эти продукты поступали из разных мест, то на рынке их было вполне достаточно и не было того спроса, который влияет на формы производства.
Можно положительно сказать, что хозяйство в Риме развивалось совершенно независимо от хозяйства в Италии. Деревни, отдаленные от большого центра, не чувствовали влияния концентрации населения в urbs’е. Эта концентрация давала себя чувствовать у ворот Рима или в деревнях, расположенных вдоль рек и посылавших свои продукты in urbem. Остальная Италия в экономическом отношении оставалась чуждой Риму, который, как говорит Симмах (X, ep. 34), «был в тягость всей Империи». 385‑й год был годом изобилия во всей Италии, а Рим стал добычей голода, и изгонял иностранцев и бедных. У Рима не было африканского хлеба. Sidoine Apollinaire никогда не рассчитывал на италийский хлеб, хотя, в бытность его префектом в Риме, ему часто приходилось бороться с голодом, угрожавшим городу; Рим никогда не закупал хлеба в Лигурии и Галлии, даже когда народное восстание грозило его жизни; он отправлялся на вершину Тибрских холмов и смотрел, не идут ли корабли, которые должны удовлетворить голод его подданных, а его самого избавить от смертельных тревог. Август должен был покончить жизнь самоубийством, потому что римлянам не хватало хлеба, хотя Италия, несмотря на вполне естественное и неизбежное падение земледелия, имела хлеба не только для собственного потребления, но и для потребления как своих городов, так и Рима, а при случае могла прийти на помощь провинциям, постигнутым неурожаем[3].
Равным образом Италия не играла роли города Тюнена по отношению к прочим землям, лежавшим по берегам Средиземного моря. Земледельческая Италия обходилась своими средствами, и в провинции ничего не доходило из африканского ввоза, так как наличное производство было достаточно для удовлетворения местных потребностей. Если, подобно Риму, италийские города и поглощали экзотические продукты, то это нужно отнести на счет роскоши живших там богачей. Теперь нам нужно исследовать состояние италийского земледелия в римскую эпоху.
Описание Италии, составленное в 345 г. по Р. Х., и по–видимому поболее ранним источникам, но принадлежащим по времени к эпохе после Страбона, дает следующую картину состояния различных областей Италии: «Калабрия производит пшеницу и она богата всем; в Бруциуме много превосходного вина; Лукания — плодородная область, богата всем и вывозит много свиного сала, ее горы покрыты богатыми пастбищами. Затем идет Кампания, хотя она и не велика, но в ней много владельцев латифундий; она обходится собственными силами и является житницей Рима». Анонимный автор этого краткого описания не останавливается подробно на других областях: он называет Тоскану, эту прекрасную и богатую всем провинцию; он говорит о вине Тосканы, о Пиценуме, о Сабинии, о Тиволи и приходит к выводу, что Италия plena omnibus bonis.
Эта картина согласуется с данными, дошедшими до нас из других источников, Италийские земли по прежнему продолжали возделываться под хлеб для своего местного потребления, подобно тому, как с другой стороны они оставались необработанными или превращались в пастбища там, где, как напр., на Юге численность населения значительно сократилась. Население везде было малочисленным, и те 434 городских центра, заставившие историков считать Италию государством, покрытым городами, были всего лишь небольшими посадами, а не центрами крупного потребления, — что побуждало земледельцев довольствоваться естественным плодородием земли. Говорить об Италии, как о весьма плодородной стране, значит говорить о явлении, которое в действительности никогда не имело места, если не считать долины реки По, которая тогда была по большей части покрыта болотами, Италия находилась в очень неблагоприятных условиях; она почти вся покрыта горами, бедными гумусом; Юг страдает от засухи. Мы не должны удивляться тому, что нам сообщают Варрон и Колумелла о производстве злаков, т. — е., что урожай в среднем был сам–четвертый, что только некоторые долины Тосканы давали урожай от сам–десять до сам–четырнадцать, а в Сицилии около сам–восемь. В действительности же удобрения было мало, так как скота в стойлах держали немного, плодосменная система плохо усвоена, культура хлеба очень часто повторялась на одной и той же земле, севооборот был двухгодичный, невежество было полнейшее, земледельческие орудия — несовершенны, искусственных лугов было недостаточно, часть жатвы растаскивалась рабами, колоны были поставлены в весьма тяжелые условия, — все это вместе взятое разоряло земледелие.
Усовершенствованию способов обработки, применению указаний агрономов и употреблению капиталов при обработке земли мешала невозможность найти сбыт. Для чего расширить производство, если не находилось достаточно покупателей и нужно было продавать в убыток и когда нужно было произведенное потреблять на месте, так как спрос был мал, а расходы по перевозке были выше, чем цена, по которой хлеб продавался.
Поэтому, земледелие оставалось в стационарном состоянии, а пребывание в таком состоянии — это упадок. Обработанная земля истощалась, что и констатировали современники; Лукреций (VI, 1168) утверждал, что земледелие, требуя Затраты массы труда, не давало возможности вести даже скудное существование. При таком ничтожном доходе, положение колонов было очень тяжелое; землевладелец не мог делать сбережений и у него не могло быть никаких побуждений вкладывать капитал в мелиорации, и он предпочитал давать деньги под проценты; он был бы разорен, если бы был вынужден доверить обработку своих земель рабам, которым нужно было давать пищу, кров и одежду. Земля ему давала меньше, чем сколько он был вынужден дать хлеба своим наемным рабочим.
Даже в начале XIX столетия картина земледелия в Италии не могла быть более печальной. Земля в герцогстве Модене давала урожай сам–три, самое большое сам–четыре, а в горах сам–два. Крестьяне ели пшеничный хлеб лишь на Рождество и на Пасху; их ежедневное питание состояло из лепешек из низших сортов хлеба и маисовой муки. Они оставляли для себя лишь тот хлеб, который им был нужен для посева, а остальное они продавали, чтобы купить хлеб низшего сорта, уплатить подати и купить на ярмарке то, что не производилось в их домашнем хозяйстве. Засеянная земля на другой год отдыхала. Повсюду были громадные дубы, желудями которых кормили свиней, но это было причиной сокращения производства. Виноградников было очень мало, если не считать тех, которые вырастали сами и вились вокруг вязов. Крупный скот был малочислен, удобрения было мало, а при тогдашних примитивных земледельческих орудиях глубокая вспашка в широких размерах была невозможна. Крестьянин тратил массу времени на свои религиозные праздники и отправлялся на рынок, чтобы немного заработать денег продажею произведений своих подсобных занятий. Работал он мало, обрабатывал он лишь землю, расположенную около его дома, а остальная земля лежала необработанной. Нищета царила крайняя.
Ни в античную, ни в позднейшую эпохи не были знакомы с интенсивной и рациональной обработкой земли, о которой пишут в книгах по агрономии. Между указаниями агрономов, опытами, производимыми ' на небольших опытных полях, с одной стороны, и действительностью, с другой стороны, ничего не было общего. Действительность рисует нам крестьянина, требовавшего от земли лишь то, что ему было нужно, чтоб не умереть с голода, она рисует нам крестьянина в виде землевладельца, который довольствуется истощающими землю культурами и отказывается производить предварительные расходы, так как доходы с этих денег поступят лишь через долгий срок.
Колумелла указывал, что повсюду были школы, где обучали красноречию и скоростишеству, но искусство, оплодотворяющее поля находилось повсюду в пренебрежении. Платя большие проценты, крестьянин не употреблял занятые деньги на улучшение земледелия, так как произведения земли не имели сбыта. Катон и Колумелла могли доказывать теоретически, что виноградник и маслины были выгодным предприятием, но никогда они не пытались доказать, что производители получат обещанную цену. Искусство земледелия заключалось лишь в том, чтоб эксплуатировать естественное плодородие почвы; продукты шли на удовлетворение местных потребностей; землевладельцы, не принимая никакого активного участия в производстве, ограничивались лишь получением денег с арендаторов или с колонов; они лишь потребляли и не были в силах ввести систему земледелия, свойственную капиталистическому хозяйству.
Если в античной Италии большинство земель и не давало урожая выше сам–четыре, то это не значит, чтобы земледелие не удовлетворяло не только нужды сельского, но и городского населения Италии; это не значит также, что производство хлеба было сосредоточено на земле худшего качества, а земля лучшего качества была оставлена под отборные культуры. Таково мнение Родбертуса, Пельмана и проч., но оно неверно. Если цены на вино, на масло, на мясо, на молоко и на овощи стояли высоко, то это могло послужить основанием для разведения этих продуктов в окрестностях Рима, но не дальше; и надо полагать, что Плиний имеет в виду именно окрестности Рима, когда говорит, что доходы с некоторых деревьев были так же велики, как с участка земли. Только здесь и в прилежащей полосе давали себя чувствовать рост населения и иммиграция в Рим с берегов Средиземного моря богачей, увеличивавших спрос.
Все те обстоятельства, о которых мы упоминали выше, гораздо лучше объясняют хронические кризисы, от которых страдало земледелие в Италии (хотя Тацит (Ann. XII, 43) и другие говорили о плодородии почвы[4], чем ввоз хлеба из Африки и введение культур, произведения которых были предметом роскоши миллионеров. Я не стану говорить того, что я говорил о ввозе хлеба и о его даровой раздаче, которыми пользовались несколько больше пятой части населения Рима; я лишь добавлю, что оба эти обстоятельства не мешали Кампании посылать в Рим, особенно через свои порты, некоторые особые сорта муки и даже муки для хлеба; Испания, Херсонес Таврический, Кипр, Беотия и т. д. делали то же самое; частные лица могли торговать и спекулировать на хлебе не только вследствие замедления или проволочек по ввозу, бывшему в руках государства, но и нормально — на хлебе, который должен был быть продан богатым и на некоторых высших сортах. Можно, конечно, много говорить о том, что якобы «свобода торговли, жаждущая прибыли, не считаясь с обшим благом», завладела лучшими землями и ввела на них новые культуры, чем сократила площадь лод хлебом, и заставила прибегнуть к ввозу последнего. Мы повторяем, что нужны значительно большие рынки для того, чтобы вызвать столь значительные последствия, и что в особенности в античном мире, вследствие плохого распределения богатства, спрос не мог заставить свободную торговлю перестать обращать свои взоры на плодородные земли, куда он обыкновенно направлялся. В действительности в глубине полуострова продолжали возделывать нужный для потребления хлеб по унаследованной от предков системе, истощавшей землю, и хлебом, привозимым из Африки, не. интересовались; только благодаря этой системе землевладение в Италии пришло в упадок. Беспристрастное исследование древнего сельского хозяйства показывает нам, что системы производства развиваются независимо от римского рынка, что такая громадная разница между ценами на римском рынке и ценами на мелких местных рынках зависела только от обилия или недостатка в продуктах[5].
Древние историки, по мнению которых в Риме сосредоточилась политическая история всего мира, не считались с действительным положением вещей в провинции с точки зрения экономической и потому не могли правильно оценить экономически явления своего времени. Они стали на не совсем правильную точку зрения и смешивали Рим с другими частями света. Но Рим не был всей Италией, а Галлия, как и Италия, не составляли предместий Рима[6]. Так как в Рим нельзя было посылать в большом количестве съестных припасов, то перейти от экстенсивной к интенсивной системе обработки земли и применить систему крупного производства, с техническим разделением труда, какого она требует, было возможно лишь в ближайших округах. Более отдаленные земли шли под хлеб, а наименее населенные превращались в пастбища[7]. Изобразить Италию в виде страны, покрытой виллами, парками и латифундиями, превращенными в огороды или предназначенными для выращивания роз, для разведения павлинов, оленей и т. п„ в виде страны, где капитал нашел для себя значительное применение, где спекуляция была поставлена на широкую ногу, где существовала сельско–хозяйственная промышленность, которая питалась и опиралась на обрабатывающую промышленность, и где последняя в свою очередь вызвала развитие сельско–хозяйственной промышленности и мануфактуры, — это значило бы нарисовать хотя и живописную, но совершенно фантастическую картину, которая растаяла бы, как дым, при внимательном и объективном исследовании фактов.
Посмотрим, что происходило в латифундях.
Один из наиболее авторитетных интерпретаторов римского общества, один из тех, который открыл путь к объяснению хозяйственного быта Рима под углом зрения капитализма, — Марквардт пишет: «Земледелие в свою очередь становится жертвой этой разнузданной спекуляции. Так как мелкое производство в земледелии перестало давать доходы, то перешли к крупному земледелию с применением севооборота и новых методов. Начали с того, что производство хлеба свели к елико возможному минимуму, и, напротив, расширили разведение маслин, виноградников и скота и, таким образом, избежали опасности со стороны иностранной конкуренции». А так как сенаторам было запрещено заниматься финансовыми, торговыми и мореходными операциями, то они себя посвятили исключительно земледелию; тогда то в латифундиях и стали развиваться в крупных размерах рыбная ловля, охота, разведение фруктов и овощей; стали изготовлять телеги, глиняную посуду, строить печи для обжигания кирпича, копать шахты и добывать песок, уголь и известь.
Перейдем к разведению в широких размерах фруктов, рыбы и дичи. Преувеличение здесь слишком очевидное. В настоящее время при помощи вагонов–ледников и то только из некоторых местностей можно лишь с трудом вывозить фрукты и рыбу; в частности разведение в промышленных целях этих продуктов не является характерным ни для одной области. Только теперь скотоводство превратилось в отрасль крупной промышленности; только теперь стали в крупных размерах производить масло, сыр и т. д.[8]; это стало возможным только потому, что мы располагаем быстрыми транспортными средствами, потому что имеются очень большие города, где в отличие от античного общества, едят много мяса, и потому· что имеются торговые договоры. То же можно сказать и о виноделии, судьба которого связана с городским потреблением, с легким транспортом и с торговыми договорами с государствами, не производящими вина.
Исходная точка Марквардта состоит в том, что мелкое сельское хозяйство перестало быть выгодным. Если он под мелким сельским хозяйством подразумевает производство хлеба в размерах, не превышавших местного потребления, то он прав, в особенности по отношению к крупным землевладельцам, которые на своей земле вели рабовладельческое хозяйство, потреблявшее весь произведенный им хлеб: кто не идет вперед, тот не получает никакой выгоды, а к тому хлеб становится объектом торговли только при известных особых условиях. Мы можем поверить Катону (r. r, I), заявившему, что так как хлеб не дает никакой прибыли, то землевладельцы не расположены затрачивать свои капиталы на улучшение своих земель под хлеб. Обработка земли при помощи рабов была для них убыточна. Когда они заменили свободный труд трудом рабов, они непосредственно на опыте убедились, что раб поглощает колоссальную часть чистого производства[9]; не от них зависело перейти к вольнонаемному труду, но к этому были направлены их усилия и это послужило причиной появления колоната. Чтобы избежать убытков, они сдавали в аренду свою землю и определяли арендную плату в деньгах. Расчет показал им все те способы, которые были в их распоряжении и давали им возможность не нести убытков; это были операции, которые рекомендовали теоретики: виноградники, требовавшие большое количество рабочих рук, и пастбища, требовавшие небольшое количество рабочих рук. Те, чьи земли находились в окрестностях Рима или других городских центров, или по соседству с морем или реками, извлекали из этого обстоятельства выгоду не только из того, что разводили растения, на которые был большой спрос, но, при случае, и из того, что выделывали кирпичи, уголь и проч. Но эти исключительные случаи не могут характеризовать сельское хозяйство.
Напротив, характерным для латифундий является экстенсивное хозяйство, т. е. производство того, что важно для villa, не требует транспорта хотя бы водного, или отыскания местных близлежащих рынков, так как городское хозяйство остается основой и опорой для земледелия, Своим богатством крупные землевладельцы обязаны не своим землям, а своим ростовщическим операциям и грабежу провинций; покупка же земельных участков была не столько средством капиталистической спекуляции, сколько разумным средством охранять благоприобретенное имущество от потерь и расточения. Они сосредоточили в своих руках земли, создавшие сеньории средних веков; кроме того в этой страсти, направленной преимущественно к созданию крупного землевладения, доминировавшего в политической и социальной жизни, не последнюю роль играло тщеславие, pulchritudo iungendi, как говорит Плиний. Земля едва–едва обеспечивала очень скромный процент на вложенный капитал, а отсутствие рынков мешало развитию производства. Затем в латифундии все обходилось довольно дорого: рабовладельческое хозяйство давало низкую прибыль[10], потеря во времени была велика, разделение труда слабо и его нельзя было сделать более интенсивным. Не надо забывать, что население Италии равнялась тогда 6 миллионам жителей, и потому частное хозяйство не могло быть с выгодой превращено в промышленное. Чем более рабство распространялось, тем больше падала цена земли; так как опыт с рабовладельческим хозяйством оказался очень неудачным, то наиболее предусмотрительные прибегли к парцелярному хозяйству, к сдаче земли в аренду рабам и, наконец, к колонату, ставшему всеобщим явлением.
Крупные землевладельцы были силою вещей приведены к необходимости удовлетворяться тем, что давала земля сама по себе. Они без сомнения читали прекрасные советы Катона и Колумеллы, но в то же время они должны были увидеть, как это сделал Palladius, что в этих советах все было плодом ораторского искусства, и убедиться в невыгодности увеличивать производительность земли, расположенной вдали от городских центров. Конечно, где это было возможно, там эксплуатировали особые свойства земли, устраивали каменоломни и шахты, изготовляли при помощи рабов вазы, кувшины, кирпичи или еще чаще поручали это officina’у или какому–нибудь conductor’у или какой–нибудь conductrix, заставлявших там работать рабов или вольнонаемных. Но мы далеки от картины, рисуемой Марквардтом, а также от тех, кто утверждает, что вслед за восстановлением земельного налога в Италии крупные землевладельцы были вынуждены ввести интенсивное земледелие и затратить на него капиталы. Напротив, налог довершил их разорение и заставил забросить землю.
Очень много говорят также о виноградниках. Если почитать некоторых писателей, то латифундии, оказывается, были превращены в великолепные виноградники, вино стало предметом крупной вывозной торговли, предложение не поспевало за спросом, Италия якобы монополизировала виноделие, а выгодные цены подняли культуру винограда на высокую ступень. Это мнение имеет целью показать богатство Италии, изобилие свободного капитала, который был вложен в земельные мелиорации, и многочисленность населения, занятого этим производством.
В нашем распоряжении имеются приводимые Катоном и Колумеллой цифровые данные (III, 3, 5), по которым виноградники давали прибыли до 18% на вложенный капитал. Но прежде всего в счет этой суммы не вошли расходы по оплате труда и содержанию рабов, потери в неурожайные годы и расходы по амортизации. Варрон (r. r. I, 8, 1) пишет, что в его время виноградники не были выгодным делом; а на примере Колумеллы мы видим, какая была разница между его кабинетными вычислениями и действительностью, так как земледельцы нашли разведение винограда невыгодным. И, действительно, он рассказывает, что за виноградниками был плохой уход, поэтому виноград был худого качества и вследствие скупости, невежества и небрежности давал мало гроздей; к тому же они мало ценились.
Древние писатели нам сообщают, что вино не было предметом массового потребления и что его пили не везде; что женщины, напр., его не пили вовсе; что в иных местах его было так много, что вода стоила дороже вина; что только некоторые высшие, не везде разводившиеся, сорта были предметом торговли, что разведение виноградников велось небрежно и что предпринимались покровительственные меры, чтобы побудить улучшить виноградоводство, но безуспешно.
Рим снабжался виноградом из окрестностей, а высшими сортами из Испании, Греции, отовсюду понемногу; оставалось еще местное потребление, в ограниченных размерах, так как мелкие землевладельцы сами удовлетворяли свои потребности, и не было тех больших рынков, которые, концентрируют спрос и вознаграждают вложенный капитал. Нужно относиться чрезвычайно осторожно к мысли некоторых ученых о крупной вывозной торговле, производимой в глиняных вазах; громоздких и хрупких; а если даже и были найдены сосуды для вина в наиболее отдаленных частях империи, то гораздо благоразумнее полагать, что дело идет о запасе, привезенном с собой каким–нибудь консулом, или о подарке, сделанном тому или иному главе племени. Установлено только одно: низкие цены на вино в Италии. Нужна была вся гнусная жадность Катона, чтобы указать, как приготовлять вино с водою и уксусом для рабов (57, 104) и давать его жнецам; правда, землевладельцы нередко предпочитали выбрасывать продукты, чем давать их рабочим.
В латифундиях хорошо видели, что разведение винограда стоило дорого и не оплачивалось, что оно требовало много рук и больших предварительных расходов. Об этом постоянном кризисе все высказывали свое мнение. Варрон советовал другую форму эксплуатации земли: разведение лугов и скотоводство, другие — разведение живности; совет столь же скверный, как и Катона с Колумеллой относительно виноградников: в подтверждение своих взглядов можно было указать только на единичные случаи, на опыты, удававшиеся в малом размере, на вычислениях, не проверенных долгим и проведенным в широком масштабе опытом; своими рассуждениями они могли привести неопытных земледельцев только к разорению. Кризис задел производителей, живших по соседству с Римом; они видели, что их вино замешается на столе богатых более дорогими сортами, особенно винами из Галлии. Они стали требовать введения мер, которые бы предохранили их от падения цены на вино, и добились введения этих мер во времена Республики в 129 г, до Р. Х. в царствование Домиция. Так как разведение винограда не могло развиваться естественным путем, т. — е. благодаря широкому спросу, то попытались оказать виноградоводству покровительство разными искусственными мерами и тем поднять земельную ренту, старались обеспечить Италию монополией на производство вина, запрещали разведение виноградников в Галлии или об'являли виноградники прерогативой ager iuris italici. У Домиция, было, даже возникла мысль помешать дальнейшему разведению винограда в Италии и уничтожить половину виноградников в провинции.
Введение этих запретительных мер объясняли различными причинами: по мнению современных писателей, под культуру винограда было отведено так много земли, что под влиянием этого производство хлеба настолько сократилось, что это заставило правительство принять меры, чтобы обеспечить Риму и Италии хлеб в достаточном количестве; по мнению же других писателей, за Италией хотели сохранить монополию на разведение виноградников, ввести таким путем более интенсивную обработку земли и дать работу бедным классам населения. Было бы бесполезно останавливаться для критики этих ложных тезисов, не менее ложных, чем тезисы Stace’а, который усмотрел в этих запретительных мерах желание заставить провинциалов быть более воздержанными, или чем мнение Филострата, полагавшего, что этим путем хотели прекратить нарушение общественного спокойствия в Азии, вызываемое вином.
Единственно, чем можно объяснить введение этих мер, примененных во времена Республики лишь по отношению к транзальпинским провинциям и некоторым народам на запад от Var, так это протекционистскими стремлениями, которые римляне так часто проявляли по отношению к сельскохозяйственным продуктам Италии, к шерсти, животным[11]. Эти меры скорее пытались провести в жизнь, чем их действительно проводили в жизнь; подобно тому, как это случилось с другими мероприятиями, запрещавшими х бивать рогатый скот, так и они вскоре перестали применяться или торжественно отменялись. Как известно, во всех провинциях были свои знаменитые сорта вин, оплачиваемые налогом, а протекционизм не смог уничтожить разведения вина вне Италии и не поднял земельной ренты небольшого числа привилегированных землевладельцев. Виноград при разведении привешивался к вязам, и в античном мире он никогда не получал такого распространения, чтоб угрожать культуре хлеба; последнее не имело места даже в наше время. Если потребление и выходило за пределы местного рынка, то производитель не был в состоянии ни продать, ни сохранить вина. Вследствие этого нет никакого основания утверждать, что разведение винограда было предметом крупной промышленности и что капиталы устремились в эту отрасль производства в таком изобилии, что видоизменили характер земледелия, сделав хлебопашество невыгодным занятием.
Что касается скотоводства, то оно было распространено в Лациуме, в провинциях у Адриатического моря, в Pouilles, в Венеции, Лукании и Сицилии, где разводили лошадей, ослов и мулов: за эти дорогие животные, которые спрашивались для бегов, для почты, для повозок богачей и для войска, давали хорошую цену. Их разведение было выгодным предприятием. Мы встречаемся, как и в наше время, с баснословными ценами, которые давали за некоторых животных. Что касается разведения рогатого скота, то, как выяснено, воловьего мяса ели мало, и только телятина фигурировала за столом богачей; масло и, возможно, коровье молоко не потребляли зовсе. Напротив, в колоссальном количестве потребляли овечье и козье мясо, молоко и сыр; поля Лациума кишели стадами свиней и мелкого скота. Производством шерсти занимались Сицилия, Калабрия, Pouilles, Этрурия и великая долина р. По.
Ниже мы дадим оценку этой форме производства.

---

[1] Исходя из цифры потреблении хлеба в Риме и зная размеры потребления в настоящее время в городах Южной Италии, приходят к заключению, что население Рима было выше 1 миллиона. Но если отметить, что, прежде хлеба потребляли больше, чем теперь, ие только вследствие плохих приемов молотьбы и помола но и потому, что хлеб был исключительной основой питания, потому что не умели использовать низшие сорта злаков, ячмень и овес, и не знали ни маиса, ни картофеля, а овощей потребляли мало, то на основании всего этого следует определить цифру населения меньше, чем в миллион.
[2] Рим много подучал из Сабинии, гористой, но богатой стадами (Страбон V, 238), маслинами и виноградниками (Колум. V; 8, — Плиний. Естест. история XV. 3).
[3] Когда во времена Траяна, Египет, этот ключ к ежегодному сметному напасу, как его называет Тацит (Hist. Ill, 8), был постигнут необычайным неурожаем от того, что Нил не разлился, Италия могла отправить нагруженные хлебом корабли, Плиний (Paneg., 30) прославляет этот мирный триумф, как одно из славнейших деяний Траяна.
[4] Тацит (Ann. XII. 42) говорит, что для римлян было выгоднее обрабатывать Египет и Африку; и он был прав, так как эти провинции доставляли хлеб бесплатно в виде подати, тогда как италийцам нужно было бы платить за него, или требовать от них в виде подати, а Италия подати не платила. Вот почему Рим устремился в Африку, чтобы утилизировать хлеб, который она выплачивала, а не потому, что Италия не была больше в состоянии снабжать Рим провиантом, как это думают Белох, Либерман и Перниж.
[5] В окрестностях Рима хлеб стоил дороже, чем в Галлии.
[6] Это выражение принадлежит Момзену (Рим. Ист. I, 8‑е изд. стр.854).
[7] Плиний сам отметил (XVIII, 5), что доход от виллы зависел от большей или меньшей близости от Великого Города.
[8] Римляне не потребляли масла, которое они считали предметом пищи варваров: Плиний Ест. Ист. XXVIII, 123.
[9] Колумелла (1.7) констатирует, что человек может обработать 6–7 югеров земли, дающих около 8 гект. (= 100 модий), за вычетом семян остается 6 гект., т. — е. столько, сколько потребляет раб.
[10] Дюро де–ла–Малдь, Вебер, Магерштет, Диксон. Рошер и все, кто изучал античное сельское хозяйство, утверждают, что в настоящее время требуется на ту же площадь земли гораздо меньше рабочих рук.
[11] По одному постановлению сената 592 г. для жертвоприношений требовались итальянские плоды и животные. Август разрешал римским купцам появляться на форуме только в шерстяной тоге, а Тиберий запретил потребление шелка.

ГЛАВА VII. Капитализм

В настоящее время сделалось модным говорить о капитализме в античных обществах и на основании его объяснять события, происходившие в Греции, Риме, Вавилоне и Финикии. Влияние экономических социальных и политических условий, среди которых живет наблюдатель, всегда так велико, что он готов видеть везде и всегда одни и те же причины и следствия, одни и те же учреждения с одними и теми же положительными и отрицательными сторонами. Мы встречаем в античном мире монархии и республики, и тотчас же в голове мелькает мысль о германской империи и американской республике; мы встречаемся с общественными противоречиями, — и перед нами мелькает образ современной борьбы классов; встречаемся с национальным производством, — и мы его смешиваем с современным и говорим, не делая никаких отличий, о либерализме, протекционизме, о концентрации имущества и капитале, как в наше время, так и в эпоху античного общества.
Постоянно нужно повторять, что прежде всего нужно выяснить значение слов, которые употребляешь. Мы уже отметили, что при всякой форме производства имеется на лицо капитал; но что капитализм существует только тогда, когда один класс имеет монополию на орудия производства, а класс рабочих их лишен, и когда производство имеет в виду обмен на обширном рынке. В современном хозяйстве отношения между людьми очень сложны, и количество благ, находящихся в обращении, все увеличивается. В настоящее время никто не выделывает того, что ему нужно, никто не потребляет всего им произведенного; обладание предметами собственного производства сравнительно ничтожно, равно как производство для себя. На наших глазах продукты в качестве товаров переходят из рук в руки, пока не дойдут до своего назначения. Этот товарооборот обусловливается двумя обстоятельствами: наемным трудом и отделением промышленности от земледелия.
Существование наемного труда приводит к тому, что продукт, произведенный рабочим, остается в виде собственности в руках капиталиста, рабочий получает за свой труд жалованье деньгами, и на эти деньги должен покупать нужные ему жизненные припасы. Отделение промышленности от земледелия приводит к тому, что капиталисты–промышленники должны покупать за деньги у земледельцев сырье, необходимое им для производства, а земледельцы, в свою очередь, должны у них покупать готовые произведения.
Хозяйство, в котором наемная плата не играет господствующей роли и где земледелие и промышленность не отделены друг от друга, — такое хозяйство должно оказывать на строй общества, на юридические и политические учреждения иное влияние, чем то, которое оказывает капиталистическое хозяйство.
Из всего сказанного нами до сих пор следует, что в античном мире рабочие были либо рабами, получавшими не заработную плату, а лишь содержание в натуре, — либо ремесленниками, обладавшими орудиями производства и работавшими на заказчика, а иногда под его непосредственным наблюдением. Далее, землевладелец в древности был одновременно и фабрикантом постольку, поскольку он заставлял своих рабов перерабатывать разные продукты: рабы сеют, жнут хлеб и выделывают из него муку и хлеб; они стригут овец, красят, прядут и ткут шерсть. Его рабы удовлетворяют все его музыкальные, артистические и литературные потребности. Его дом это целое хозяйство, которое продает свои излишки и покупает лишь то, что не может произвести само. Капитал этого хозяйства не образован подобно современному капиталу из прибавочной стоимости, которая постоянно воспроизводится, он не является товаром, который делает пользующегося им владельцем новой прибавочной стоимости. То, что производилось в этих хозяйствах не было товарами, если не считать рабов; продукты производились для хозяйства и служили ему не для производства на продажу меновых ценностей, а для производства ценностей, предназначенных для удовлетворения повседневных потребностей землевладельца и его семьи. Вот почему нельзя говорить о существовании в таком домашнем хозяйстве прибавочной стоимости и еще меньше о существовании прибыли и земельной ренты. Продукты лишь в виде исключения становились товарами.
Что крупный собственник делает в широких размерах, то мелкий собственник проделывает в более узких; ему не нужно делать крупных предварительных расходов, ему не нужно много земли для севооборота, а пробелы в своем хозяйстве он пополняет при помощи труда ремесленников.
При этой форме производства, технический капитал почти отсутствовал и состоял почти исключительно из грубых первобытных инструментов и из съестных припасов, собранных трудящимися. Не было расходов по закупке сырья, не было ни машин, ни крупных денежных затрат, ни денег для уплаты заработной платы. Ремесленник входил в непосредственное соприкосновение с потребителем, заказывавшим работу, снабжавшим часто ремесленника сырьем и расплачивавшимся с ним деньгами или натурой; ремесленник выполнял приказание своих клиентов, а если он иногда работал не на заказ, то он отправлялся сам на рынок, где продавал свои изделия непосредственно потребителю и иногда торговцу. Были также ремесленники, которые для исполнения своих многочисленных заказов нанимали вольнонаемных рабочих, покупали или арендовали рабов. Ремесленник мог работать вместе с ними или взять на себя лишь труд по надзору за работой, или по управлению производством: но он уже высчитывал, спекулировал и организовывал сбыт в коммерческих целях, что служит первым признаком капиталистического характера производства. Если ремесленнику удавалось благодаря своей ловкости расширить сферу своей деятельности, он мог перестать работать лично и стать небольшим капиталистом–предпринимателем; в этом случае он присваивал себе часть произведенного рабочим, которому он давал кров и стол или которому платил жалованье и которого он снабжал сырьем и инструментами. В этом случае он не мог лично участвовать в производстве и следить за его техникой, так как труд ремесленника, как капиталиста, состоял лишь в том, чтобы высчитывать и спекулировать
Но подобные предприятия, располагающие небольшим капиталом, являются ублюдочными образованиями и носят переходный характер; как показал проф. Зомбарт, их можно встретить в периоды, предшествовавшие образованию современного капитализма, но они существуют в наше время. В этих предприятиях смешиваются элементы капиталистического предприятия с элементами ремесленного строя, которые под конец поглощаются первыми. Но нет сомнения, что эти отдельные случаи, которые встречаются в наиболее крупных городских центрах или в городах по великому морскому пути, или в городах, которые, благодаря исключительным обстоятельствам, доставляют в изобилии сырье, что эти отдельные случаи не характеризуют общественное хозяйство и не налагают отпечатка на господствующую форму производства. Если и есть знаменитые ремесленники, разбогатевшие благодаря своему ремеслу или профессии, если искусство и обогатило некоторых привилегированных, то нужно заметить, что эти отрасли производства при всяком общественном строе не выходят из довольно узких пределов, так как они обслуживают лишь определенные классы общества, зависят от славы ремесленника и т. д., и так как, эти произведения не имеют ничего общего с промышленным капиталистическим производством, которому чуждо представление об индивидуальном личном творчестве рабочего.
Мы сказали, что эти предприятия носят переходный характер и что из них развился современный капитализм. В античном мире они не пошли дальше первой ступени. Это было следствием вышеупомянутых обстоятельств, препятствовавших развитию крупной промышленности; промышленные предприятия, располагавшие небольшим капиталом, были исключением, гак как рабочий, которому удавалось сделать кое–какие сбережения, или вольноотпущенник, увеличивший размеры своего пекулия, не превращались в капиталиста–предпринимателя. Подчиняясь предрассудкам своей эпохи, по которым единственным настоящим богатством, создававшим почет и уважение, было землевладение; подчиняясь предрассудкам, господствующим еще и в наше время там, где движимый капитал слабо развит и не идет дальше ростовщических операций, — он переставал быть рабочим–предпринимателем и покупал землю, чтобы стать собственником, вроде изображенного н сатире Петрония. Вольноотпущенник надеялся, что, став землевладельцем, войдя таким путем в уважаемый класс possessores, он заставит позабыть о своем низком происхождении. Иначе обстоит дело в промышленных странах. В античном обществе еще не сформировался класс людей, вносящих в промышленность принадлежащий нм капитал, класс, который во Франции, в Голландии и т. д. занимал такое видное место в промышленности до введения машин.
Нам нужно вспомнить, что вследствие стационарного состояния способов производства и отсутствия машин, техника целиком заключалась в личном труде, и ремесленнику не нужны были большие запасы капитала, между тем, как теперь наука постоянно вводит новые способы производства и держит его в состоянии непрерывающейся подвижности и изменчивости. Те, кто не считаются с каким–нибудь открытием в химии или физике, усовершенствованием в машинах, или новым средством, сберегающим время, и сохраняют в своих предприятиях старый способ производства, остаются позади и в короткий срок разоряются. Но вводить новую систему производства значит вкладывать крупные капиталы, так что промышленность становится полем битвы между владельцами крупных капиталов, а мелкие быстро выбрасываются за борт. Личные качества, т. — е. развитие и ловкость, стоят на втором плане. Обратное происходило в античном мире, где первое место занимали личные качества и где капитал играл лишь второстепенную роль.
Еще одно обстоятельство нужно иметь всегда в виду при изучении античного хозяйственного быта: в промышленности не было такой необычайной производительности труда, которая одна только может привлечь капиталы и привести к преобразованию ремесла в фабрику, при содействии которой крупное производство может поглотить ремесленников, увеличив, быть может, число рабов. Когда, в особенности в провинциях, в последние годы римской республики процент на капитал был необычайно высок, и когда предприятия публиканов, откуп налогов, скупка земель и торговые операции давали большую прибыль и были сопряжены с малым риском, — тогда, очевидно, деньги не могли притекать в промышленность, требующую неусыпных забот и подверженную частым кризисам. Даже в настоящее время капитал устремляется в промышленность только тогда, когда прочие отрасли производства в нем больше не нуждаются и плохо его вознаграждают. Не от воли отдельного лица зависит создание промышленности, т. — е. создание потребности в продуктах промышленности: создание массового потребления и производительность промышленности не дело вкуса, а необходимости, и конечно, в силу этой необходимости античная промышленность оставалась в таком положении, когда она могла доставить капиталам, устремлявшимся в нее, лишь небольшой доход. Капиталы не могли притекать к мануфактурной промышленности вследствие того, что деньги в Риме стоили дорого и цена их подвергалась резким колебаниям. К чему было изготовлять на неизвестный рынок, когда нужно было платить большие проценты, чтоб запастись необходимыми для предварительных расходов деньгами, а имевший деньги был в состоянии пустить их в оборот за гораздо большие проценты?
Характерной чертой античного хозяйства является отсутствие или лишь ничтожные размеры капитала, помещаемого в промышленность, отсутствие или ограниченность числа займов в целях производства, являющиеся основным условием капиталистического производства. Господствовавшее мелкое ремесло, с характерным для тогдашнего хозяйства слабым разделением труда внутри производственной единицы, не нуждалось в капитале. Ремесленники, занимавшиеся производством, и лица, владевшие богатством, были отделены друг от друга; если на промышленность смотрели, как на низменное и презренное занятие, как говорили экономисты и философы Греции и Рима, то потому только, что прибыль в промышленности была слишком низка, потому что производство не могло выйти за пределы ремесла и вследствие редкости населения, его бедности, одним словом, вследствие слабого развития экономического строя общества не могло подняться до степени крупной промышленности.
Повсюду, куда мы ни обратим свой взгляд, мы встречаем хозяйство, где господствует труд, так что по отношению к античному обществу можно марксистскую теорию ценности признать без всяких поправок абсолютно верной. Труд и только труд создает ценность. Нет такой формы производства, подобно бывшей в античном обществе, где бы труд находил такое широкое применение. Если мы обратимся к сельскому хозяйству, то мы увидим, что мелкие землевладельцы затрачивают много труда и мало капитала; что даже крупные землевладельцы не применяют в своих латифундиях капиталистической эксплоатации в настоящем смысле этого слова, и что концентрация капиталов и рост крупных капиталов не происходили с такой быстротой, как в современном хозяйстве, так как на долю труда приходилась значительная часть валового продукта.
Всего этого не поняли те, кто приписал разорение мелкого землевладения возникновению крупного землевладения. Это значит перенести в античную эпоху идеи и явления современности. В античном мире производство носило коммерческий характер лишь в виде исключения, и конкуренция не играла никакой роли в хозяйственной жизни. В настоящее время разорение мелких земледельцев обязано конкуренции, а тогда оно было обязано ростовщичеству, тягостям воинской повинности, междоусобицам, лишь уничтожавшим богатства, и условиям существования населения, В настоящее время вся сущность производства заключается в постоянно расширяющемся и увеличивающемся воспроизводстве капиталов и в таком развитии производственных сил, которое способствовало бы росту капиталов. В античном обществе все эти экономические мотивы отсутствовали, и только чисто психологические побуждения могли повести к воздержанию, к накоплению сбережений и, следовательно, к расширению предприятия.
Принимая все это во внимание, можно точно определить отношение между крупной и мелкой собственностью и увидеть, что есть истинного в обычных утверждениях о крупной собственности, которая де сделала мелких собственников бедняками и разорила свободных земледельцев. Мы не должны принимать в расчет случаев насильственного лишения имущества, сопровождавшего гражданские войны, и жертвой которого стал Виргилий, а также случаев лишения собственности в виду задолженности, случаев, обусловленных ростовщическими займами, или общим упадком земледелия, — это целый ряд причин, которые мы должны оставить в стороне. Единственно, на что мы должны обратить внимание, — это на конкуренцию со стороны крупного землевладения. Но, как известно, в эпохи, когда население редко, латифундии не представляют опасности для национального производства: это скорее одна большая площадь земли, чем цельная производственная единица, так как промышленность поставлена в тем более узкие рамки, чем население реже, степень цивилизации ниже, потребности ограниченнее, а обмен затруднительнее и уже.
Все, что мы говорили о формах сельского хозяйства, показывает нам, что латифундии не подавляли соседних собственников интенсивностью своего производства, широким применением капитала, более высокими размерами поземельной ренты, как это имеет место в Англии, классической стране крупного землевладения. Одного рабства было достаточно, чтобы вызвать это, потому что рабство дает лишь небольшой чистый доход, оно вынуждает ограничить применение труда наиболее плодородными землями и делает раз навсегда психологически невозможным для рабочего переходить от одной специальности к другой. Где царит труд рабов, там не может быть применен в земледелии севооборот; там необходимо производить одно и то же на очень обширной земельной площади и забрасывать наиболее неплодородные земли, на которых раб воспроизводит лишь свое собственное содержание. Латифундии не могли обнаружить своего превосходства и в единстве управления, так как владельцы не занимались земледелием, как говорит Колумелла,
Если принять во внимание все эти черты крупного землевладения, то, становится очевидным, что мелким землевладельцам нечего было бояться, так как они не работали на продажу, и больших излишков у них не было, а, следовательно, формы земледелия в латифундиях равно, как вопросы заморской конкуренции, их мало интересовали; другими словами, им нечего было опасаться ни возможных перемен в способах обработки земли в латифундиях, ни колебания цен на рынке, ни скупки хлеба, ни ажиотажа. Опасность для них заключалась не в отраженном действии отдаленных явлений и не в конкуренции крупного капитала, а в необузданных стремлениях соседа, желавшего округлить свои владения, в/ долгосрочности воинской повинности и в насильственном отчуждении за долги.
Мелкие собственники могли быть вынуждены продавать не потому, что они не могли больше работать на своей земле или должны были устраивать мелиорации, и не потому, что соседние земледельцы, получая капитал на более льготных условиях и конкурируя с ними, их разоряли; заставить продать свою землю их могли самые обыкновенные причины, действующие даже там, где существует одна только мелкая собственность. Хозяйственный строй античного общества мешал латифундиям проявлять ту силу притяжения, которую они проявляют в наши дни; только благодаря преобладанию домашнего хозяйства противоречия, которые обыкновенно изображают как движущие силы истории античного общества, не могли принять резкого характера.
Преобладание труда над капиталом засвидетельствовано самими древними писателями. Как мы уже говорили, Колумелла констатирует, что капиталы не направлялись в земледелие (praef). Он признается, что его глас — глас вопиющего в пустыне, и что никто не ведет сельское хозяйство как следует быть: «Я вижу школы, где обучают и красноречию и скоморошеству, но искусство, как сделать землю плодородной, совершенно заброшено. Если вы хотите извлечь выгоду из своего имущества, никто вас не понимает и никто вам не помогает. Во всем обвиняют бесплодие земли и перемену температуры. Вместо того, чтобы прийти на помощь полям, золото бросают полными пригоршнями на роскошь и оргии». Эти слова очень резко обрисовывают состояние сельского хозяйства, вполне экстенсивного, на которое тратят только труд, но отнюдь не капиталы. Писатели давали прекрасные советы, и, как всегда, находились люди, привязанные к alma parens, но большинство довольствовалось тем, что давала земля и труд рабов. Тирады Цицерона, этого ловкого оратора, заявлявшего, что земледелие самое плодотворное и самое достойное свободного человека занятие, их мало трогали (de off. I, 42). Мы уже исследовали и указывали на различные причины, делавшие невыгодным рост производительности и, следовательно, соответствующие расходы; даже в латифундиях хозяйство носило характер домашнего, а не промышленного производства, как это ему приписывают. Собранные и исследованные нами факты показывают, что нет решительно никакого основания утверждать, что капитализм проник в сельское хозяйство Италии благодаря латифундиям, и что земля, которую покупали и продавали за деньги, как и всякое имущество, обрабатывалась так, чтобы получить как можно больше чистого дохода, или как можно больше Местных припасов для тех классов населения, которые никаким трудом не занимались; что сельско–хозяйственная промышленность, которая нашла поддержку в обрабатывающей промышленности, повлекла за собой развитие не только последней, но и мануфактуры. Мы также показали, что нельзя принять тезис о разорении италийского крестьянина латифундиями, применившими к земледелию системы, свойственные капиталистическому хозяйству, и создавшими разорительную для крестьянина конкуренцию Исходная точка, признание существования в широких размерах капиталистического накопления и его применение к земледелию, является совершенно неосновательной.
В сельском хозяйстве, как и в мануфактуре, господствует капиталистический способ производства, т. — е. сельское хозяйство эксплуатируется капиталистами, отличающимися от других лишь по роду обрабатываемых ими элементов, только тогда, когда есть на лицо готовый к услугам капитала наемный труд. Исходной точкой капиталистического способа производства в сельском хозяйстве является существование наемных рабочих, обрабатывающих землю за счет капиталиста и арендаторов, для которых сельское хозяйство лишь особая отрасль производства, допускающая эксплуатацию их капитала. Этот арендатор–капиталист уплачивает в срок землевладельцу арендную плату, чтобы иметь возможность приложить свой капитал к этому особому производству. Эта сумма образует земельную ренту. Это форма, в которую выливается факт приобретения землей ценности; таким образом, в современном обществе мы имеем три класса, антагонистичных друг другу наемных рабочих, промышленников и землевладельцев. Но в крупных поместьях римской эпохи мы видим толпу рабов; там господствует не аренда, а непосредственное извлечение доходов под наблюдением liberti: при случае прибегают также к помощи наемных рабочих, merecnarii, которых предпочитают в небольших имениях при случайных работах (Cato, 130, 145). Но в латифундиях господствуют рабовладельческие хозяйства, где лишь часть произведений земли подвергается кроме того переработке в промышленных целях. Что касается фермера–капиталиста, который становится между землевладельцем и земледельцем и существование которого нарушает отношения, характерные для античного хозяйства, как это имеет место в современных государствах, то ни Варрон, ни Колумелла не говорят о них. Организатор земледельческого труда, эксплуатирующий прибавочный труд, не фигурирует в хозяйстве латифундий, так как обыкновенно хозяин, находящийся в отсутствии, поручает землю своим служащим, главным образом рабам или вольноотпущенникам, или он сдает землю в аренду мелкими участками, или, как впоследствии, он их поручает колонам, а сам, если чем–нибудь и занимается, то только ухаживанием за оливковыми деревьями и виноградниками. Таким путем он лично управляет как землями, находящимися по соседству, так и отдаленными землями; он лично- вступает в денежные отношения не с одним лицом, фермером, а с очень большим числом лиц. Только на общественных землях мы встречаемся с фермерами, но здесь мы не можем говорить о капиталистах, так как это не предприниматели, занимающиеся сельским хозяйством, чтобы производить товары и собирать прибыль, а ростовщики, которые дают государству взаймы деньги, ссужают капиталом и заставляют выплачивать себе долг продуктами с арендованной земли, на которой они остановили свой выбор. Обработка земли фермерами предполагает известные условия, которые не повсюд'. встречаются: она предполагает накопление капитала, широкий спрос на продукты, конкуренцию, земледелие, ставшее отраслью промышленности и особую выгодность от помещения капиталов в сельское хозяйство. Напротив, в античном мире нет ничего более выгодного, чем ростовщичество, foenerare, это главное занятие денежного хозяйства (Plin. Epist., Ill, 9, 8 Senec.. Ep., XII, 7).
Маркс прекрасно обрисовал перемены, происшедшие в характере ренты благодаря выступлению фермера–капиталиста. Его наблюдения дают нам также ключ, позволяющий выяснить различия между античным сельским хозяйством и современным. Характер ренты видоизменяется, говорит он. Вначале рента является нормальной формой прибавочной стоимости; теперь же это только остаток прибавочной стоимости, остающийся после того, как часть ее была предварительно вычтена в виде прибыли, после того, как весь прибавочный продукт был превращен в деньги. Рента — только остаток прибавочной стоимости, которую фермер–капиталист извлекает из сельско–хозяйственного рабочего при содействии своего приказчика. Производство также меняется, так как цель фермера–капиталиста — эксплуатировать землю для производства товаров, тогда как раньше на рынок посылали лишь то, что не было непосредственно потреблено[1].
Все эти перемены предполагают условия, не существовавшие в античном мире, т. — е. крупные рынки, поглощающие произведенные товары, вот почему мы или вовсе не встречаем фермеров–капиталистов, а если и встречаем, то в весьма ограниченном количестве. Они должны были вносить арендную плату деньгами, а это предполагает, что городская торговля и промышленность, производство товаров и денежное обращение, достигли значительного развития, что продукты имеют рыночную цену и что они продаются приблизительно по их стоимости.
Все эти условия отсутствовали в римском обществе, которое совершенно не было в состоянии перевести натуральные повинности на деньги. Земледельцы–испольщики платили натурой, то же имело место при сдаче земли рабам, а затем колонам, и это несмотря на то, что все стремления землевладельцев должны были быть направлены к тому, чтобы перевести натуральные повинности на деньги, как это было в Англии, Германии и т. д., когда у землевладельцев, переселившихся из деревень в города появились потребности в роскоши, для удовлетворения которых обязательно нужны были деньги.
Со сдачей земли в аренду мы встречаемся во владениях императоров, в латифундиях Сицилии и Африки, но эти арендаторы были не столько капиталистами, сколько сборщиками податей, откупщики податей, уплачиваемых натурой, собиравшие излишки потребления, которые можно было превратить в товары и пустить в оборот. Эти арендаторы были описаны в более позднюю эпоху в письмах папы Григория 1, арендовавшего в Сицилии громадные владения, принадлежащие римской церкви. Между ними п арендаторами императорского периода нет разницы и никому не пришло бы в голову усмотреть в сицилийских conductores IV века капиталистов
С какой бы точки зрения мы не рассматривали античное сельское хозяйство, мы видим, что оно отличается от современного, в котором, как говорит Маркс, не земля, а капитал держит под своим игом земледельческий труд. Тогда же капитал играл лишь второстепенную роль.
Так обстояло дело в виноградоводстве, с разведением оливковых деревьев в скотоводстве, несмотря даже на указания агрономов о способе поднятия ренты: это просто анахронизм переносить в римское общество факты современной экономической жизни. Мы уже выяснили все, что касается разведения винограда; посмотрим, какого взгляда нужно придерживаться относительно скотоводства. Катон видел в нем более прибыльную отрасль производства, чем разведение овощей и винограда. Лишь теперь скотоводство по существу является капиталистической промышленностью, не столько потому, что скотоводством занимаются крупные землевладельцы, сколько потому, что капитал играет в нем гораздо большую роль, чем труд. Для самого Катона, как и для всякого землевладельца, ясно, что стада открывают более обширное поле для образования капитала и что более выгодное разведение мелкого скота позволяет капиталу быстрее воспроизводиться. Нужно, однако, заметить, что скотоводство является формой производства, которое возможно при удовлетворении потребность, малочисленного населения, и которое необходимо, где нет крупных рынков, легких и правильных путей сообщения, где заработки редки, где господствует мелкое хозяйство. Это видно также из широкого развития в наше время скотоводства в Европейской Турции, в Балканских провинциях, в России. Но эта промышленность резко отличается от того, чем занимаются скваттеры в Австралии, которые занимаются скотоводством исключительно в коммерческих целях и довели развитие капитализма в этой отрасли до неслыханной высоты. Колоссальная концентрация капитала, непрерывный приток его обязаны здесь тому, что шерсть нашла и находит непосредственный сбыт на рынках Европы, где изменения в модах поглощают ее все в большем и большем количестве, просто невероятном, по сравнению с тем, что потреблялось в античном обществе, где отсутствовал этот капризный элемент, где мужчины и женщины носили одежду простую, одинаковую и всегда одну и ту же.
Скотоводство в античном мире является следствием экономической необходимости; так бывает в стране, где рабочих рук не хватает и где нет спроса на сельско–хозяйственные продукты. В окрестностях городов им занимались мелкие владельцы восьми или десяти коз, а не капиталисты. Варрон не советует этим заниматься капиталистам, потому что это опасно; он рассказывает про одного владевшего 1000 югерами в предместьях, который узнал, что какой–то пастух, отправляясь каждое утро со своими десятью козами в город, выручает по динарию, и купил 1000 коз в надежде выручить 1000 динариев, но вскоре он разочаровался, так как все его козы погибли от эпизоотии. Здесь царит мелкое производство. Прибавим, что каждая вилла, каждое имение имело нужных для удовлетворения своих потребностей овец и коз; последние давали молоко, мясо и шерсть, которую пряли и ткали дома, как это еще делают многие землевладельцы и крестьяне в ряде областей современной Италии. Какие же значительные рынки оставались крупным производителям шерсти, античным скваттерам? Кроме риска, присущего специально скотоводческому капиталу, последний не встречал условий, обеспечивающих этому капиталу в современных странах весьма быстрое воспроизводство. Древние ставили скотоводство выше хлебопашества и сравнили его, быть может, вследствие присущего ему риска, с морской торговлей, но они не говорят о различии, которое существовало между крупным и мелким скотоводством. Конечно, крупное производство шерсти должно было страдать при экономическом строе, когда производство одежды не выходило за пределы домашнего хозяйства, при той форме производства, когда не только рабочие, но даже капиталисты и предприниматели отсутствуют на рынке.
Агрономы говорят также о спекуляции с разведением роз, дичи, живности, пчеловодства и т. д. Ничего подобного: можно легко поверить вместе с Варроном, что его Albuttus извлекал больше дохода от villa, чем от имения; но его вилла лежала у Альбано, у ворот Рима, и к земле применялась интенсивная обработка земли: там выращивались овощи и в большом количестве цветы и фрукты, которые высоко ценились на Римском рынке и которых подвозили из деревень по Тибру, Сабинии, Ариции, Сигны, Тиволи и Тускулума. На этой земле фрукты могли давать ту сказочную ренту, о которой говорит Плиний (XVIII, 8), а пчелы по 10 тысяч сестерций в год за мед (Varron III, 6); тетка Варрона могла выручить со своего птичьего двора в Сабинии больший доход, чем тот, который давали 200 югеров земли (id, III, 2); имея 100 павлинов, за одни яйца и цыплята можно было выручить 60 тысяч сестерций (id, III, 6); Seius, в своей вилле в Остии, выручал с птичьего двора и от продажи дичи 50 тысяч сестерций в год (III, 2); садки Лукулла приносили в год 40 тысяч сестерций, а садки Imis’а были проданы за 4 миллиона сестерций (III, 2, 17). Но эти барыши выручались лишь у ворот Рима, sub urbe, как говорил Варрон (1, 13), там, где colere hortos late expedit. Это подтверждение закона Тюнена.
Выражение «sub urbe» вполне характеризует римские сельские хозяйства. Агрономы имеют в виду всегда Рим и его окрестности, и писатели обыкновенно смешивали столицу со всей империей. Только по соседству с этим обширным рынком сельское хозяйство приняло капиталистический характер: чем дальше от столицы, тем все больше этот характер исчезал и преобладали формы производства, характеризующие феодальный строй.
Римское сельское хозяйство лишь с внешней стороны было похоже на капиталистическое, и земледелие в латифундиях больше всего приближается к господствовавшему на плантациях. Как это превосходно разъяснил Маркс (III, 382), сходство только формальное; «в действительности нет никакого сходства, как это известно, — говорит он, — тем, кто знаком с капиталистическим производством и которые не судят, подобно Моммзену, видящему капиталистическое производство повсюду, где встречается денежное хозяйство».
Мы, пожалуй, лучше всего можем определить хозяйство латифундий, назвав его феодальным хозяйством; мы, пожалуй, можем их сравнить с поместьями Карла Великого, где продукт и прибавочный продукт крупных поместий был плодом земледельческого и промышленного труда, и где на продажу шло лишь то, что превосходило потребление в противоположность современному хозяйству, где стремятся производить только товары, а потребление в нем составляет лишь ничтожную часть собранных товаров. Отсюда правильность наблюдения Маркса, что земледельческий труд находится теперь под игом капитала.
Капитализм проникает в земледелие и господствует в деревнях после того, как он проникнет в промышленность и станет господствовать в городах. Мелкой собственности и ремесленному строю античного мира не могло соответствовать капиталистическое сельское хозяйство, которое является производством нормальным при условии крупной торговли. Землевладелец производит на себя, крупный же землевладелец обрабатывает землю в целях эксплуатации с обязательным севооборотом и невольным трудом; богатства, которыми он обладает, он употребляет не на сельско–хозяйственные мелиорации, а на покупку новых земель. Широкая масса населения имела очень скромные идеалы, очень умеренные желания и вела очень скромную жизнь, лишенную комфорта; промышленность была также сведена к минимуму, хозяйство стояло на точке замерзания, опираясь на нормальное удовлетворение однообразных потребностей. Общий тон всей вообще хозяйственной жизни давала широкая масса населения, а не ничтожное меньшинство миллионеров, которые вели жизнь, полную показной роскоши, поддерживавшую ввоз самых разнообразных товаров, не оказывавших никакого влияния на местное хозяйство. После того, как мы показали, что капитал не нашел себе приложения ни в промышленности, ни в сельском хозяйстве, проследим ход его развития, посмотрим, на что он предпочтительно затрачивался и исследуем причины, мешавшие его накоплению. Мы таким образом сумеем увидеть разницу между современным и античным обществом. Военная добыча была тем зародышем, от которого берет свое начало накопление сокровищ в античном обществе. Если это и не закон развития цивилизации вообще, тс все же это один из главных принципов. Доказательством этому может послужить Англия, экономическое могущество которой началось после того, как она завладела Индией, одной из наиболее богатых стран мира. Только одержанные великие победы дали в руки небольшой денежной плутократии громадное денежное богатство, быть может, самое большое, которым владела античная эпоха. Если бы счастье на войне не улыбнулось римлянам, то на берегах Тибра не образовалась бы такая могущественная экономическая сила, так как бережливости и воздержанности этих настойчивых земледельцев было бы мало, чтобы возвысить римлян над прочими земледельческими и пастушескими народами Италии.
Эпоха накопления открывается вместе с победами за морем, с отдачей с торгов податей и продажи общественных земель публикации. В античном Риме настоящее накопление началось только с отдачи с торгов податей подобно тому, как в средние века капитал сформировался в итальянских городах с отдачей с торгов десятины и прочих носивших церковный характер доходов, за которую взялись итальянские банкиры. Военная добыча, грабеж, кражи в храмах, в дворцах и повсюду сконцентрировали в Риме богатства побежденных народов, сокровища покоренных наций. Были моменты внезапного притока, целого дождя золота, внушавшие тем, кого судьба на мгновение одаряла, какое–то бешеное желание самых безумных и самых незаурядных наслаждений. Эта безграничная роскошь отчасти обязана внезапному и колоссальному обогащению. Что приобретается благодаря войне, тратится вообще на непроизводительные расходы. Большая часть драгоценных металлов, попавших в Рим, были употреблены на покупку редких и дорогих товаров, или были обращены в драгоценности, или в недвижимость, в грандиозные постройки, — все это богатство, потерянное для производства и для создания новых благ. Победоносные полководцы, возвращавшиеся на родину, наделенные почестями и богатством, вскоре растрачивали часть добычи, пришедшуюся на их долю, на большие празднества и на раздачу хлеба и денег своим солдатам, друзьям и клиентам. Точно так было во всех больших монархиях Востока и н Испании, куда после открытия Америки хлынули в города громадные массы драгоценных металлов, щедро растрачиваемых на непроизводительные расходы, так что по прекращении этого потока Испания стала еще бедней, чем была раньше.
После того, как победы за Римом были обеспечены, римская плутократия организовала систематическую эксплуатацию провинций, методическое выкачивание богатств, производившееся в Риме при помощи сдачи в откуп податей, кредитных операций, снабжения армии провиантом, постройки крупных общественных зданий, занятия крупных общественных должностей и продажи конфискованной земли в странах с густым населением. Вот при помощи этих–то способов и совершался процесс накопления тех самых средств, которые создали капитализм в Англии и Голландии в современную эпоху. Совершив всякого рода кражи, даже в момент открытия новых ран, эти два государства принялись за систематическое обирание, превратив покоренные земли в данников; последние работали только во славу капитала, присвоившего себе монополию на такую массу девственных сил, на такую массу нетронутых еще богатств. Зарождение римского богатства начинается с нашествия банкиров на Восток. Точно также возникновение средневекового и современного капитализма возникает с введением европейской цивилизации в богатые, но стоящие на низшей ступени развития, страны. Таким образом, богатство итальянских городов не может быть объяснено без эксплуатации земель, лежащих по Средиземному морю, итальянскими купцами, равно как развитие Испании, Франции, Голландии и Англии не может быть объяснено без уничтожения арабской цивилизации, разграбления Африки, без обеднения, расхищения и опустошения южной Азии, ее остров и Ост–Индии, как это показал Зомбарт. Когда то или иное государство покоряет и присоединяет к себе какую–нибудь страну, учреждает в ней свое административное и финансовое управление и беспрерывно, по определенному шаблону, ее эксплуатирует, то такая страна работает на капиталистическое накопление господствующего государства; главным образом, таким путем создалось денежное богатство в Риме.
За победоносными легионами появилась толпа спекулянтов, которой двигал инстинкт хищников и которая была готова на всякое дело, чтобы только обогатиться. Они скупали добычу, раздаваемую солдатам, занимались снабжением армии провиантом, доставляли воинские припасы; они покупали и продавали; начав с небольшой торговли, они дошли понемногу до больших барышей, до взятия с торгов налогов и до крупных займов. Это были люди, вышедшие из низших слоек населения, потому что патриции относились с презрением к этим занятиям, к этим барышам, к этому презренному занятию покупать и продавать. Желание разбогатеть — чувство, присущее плебейской душе, это сила, при помощи которой плебеи хотели сбросить иго аристократии и подняться. В Риме, как и в средневековых городах и везде в современной эпохе накоплением занимаются низшие мещанские слои населения, откуда, благодаря быстрым успехам, происходят homines novi, новые слои населения. У этих плебеев старинные традиции домашней морали, передававшиеся по наследству в патрицианских домах, быстро исчезли; нравы портятся, все продается с публичного торга, особенно отправление правосудия, и во всей жизни государства дает себя чувствовать деморализующее влияние неожиданных богатств, плохо воспринятых и увеличиваемых недостойными средствами. На этой ступени экономического развития единственно, что ценится, так это деньги, которые все уважают, на службе у которых находятся законы и суды, которые создают почет, укрепляют дружбу, и которые, пожалуй, сильнее, чем перуны Юпитера. Инициатива этому движению принадлежит сословию всадников, от него исходят первые указания на появление капиталистических стремлений, преисполненных смелости, предприимчивости, предусмотрительности, расчетливости и решимости. Эти стремления лишь робко развивались в древнем патрицианском сословии, которое охотнее занялись сосредоточением в своих руках земли, чем ростовщическими операциями; от последних патриции вначале воздерживались под влиянием сословных предрассудков, а впоследствии, быть может, они были вытеснены плебеями, хотевшими сохранить за собой торговлю, мореходство, займы, торговлю деньгами, которые стали исключительными владельцами движимого богатства, заняли в государстве в политическом отношении господствующее место.
Деньги воспроизводились благодаря ростовщичеству и превращались в недвижимость при покупке земель и постройке домов. Мы уже указывали на последний способ обогащения; земли скупались повсюду, и недвижимое имущество ценилось выше всего. У писателей императорской эпохи господствует мысль, что истинное богатство заключается в домах или в земле (Horat., Carm., II, 3, 17): на первом плане стоит земля, а затем деньги, употребленные на устройство выгодных займов. Когда же есть и то и другое, тогда человек богат: Dives agris, dives positis in foenore nummis (id., Sat., I, 2, l2). По Марциалу богат тот, у кого есть дом в сто колонн и сундук, полный золота, или у кого есть громадные земельные владения, даже на Ниле, или многочисленные стада (V. 13), кто поместил свои деньги в земле, в домах, в займах и у кого есть целый хвост должников (III, 31). Тип делового богатого человека, по Марциалу, это человек, дающий взаймы, покупающий земли, меняющий деньги (VI, 50), собирающий деньги всевозможными способами или крадущий их, чтобы наполнить свой сундук и иметь длинный список лиц, кому он занял. Современное общество знало только два полезных способа употребления денег: их нужно давать взаймы под хорошие проценты и тратить в свое удовольствие (VIII, 16); или в праздности проводить время на форуме, чеканя на станке деньги, меняя их, получая плату за промен, давая их взаймы (XII, 57) или жить в роскоши, иметь великолепные ложи, хрустальные кубки, прекрасную кухню и громадную свиту из рабов, клиентов, щеголей, волокит, кучеров и лошадей (IX, 23; XI, 71; XII, 66), предаваться всяким удовольствиям, растрачивая, если нужно, все деньги, накопленные предками (IX, 83), «Если ты растрачиваешь и опустошаешь свой кошелек, ты будешь иметь то преимущество, что тебе не нужно будет бояться ни огня, ни воров, твое имущество избегнет опасности погибнуть в море, ты не будешь знать дороги в суд, когда должник оспаривает свой долг и проценты (V, 42), когда ты должен вести процесс с колоном, у которого ничего нет, и с арендатором, у которого дела плохи» (II, 11).
Где развито денежное хозяйство первыми формами воспроизводства, в которые облекается капитал, является, ростовщичество и торговля. Капитал, приносящий проценты, ростовщический капитал, принадлежит вместе с торговлей к примитивным формам капитала, к ступени, предшествующей капиталистическому производству. Отдача денег под проценты и торговля — операции чаще всего упоминаемые юристами и поэтами: к первой принадлежит громадное число разнообразных кредитных операций, показывающее какого значительного развития достигло кредитное хозяйство, а недавно найденные папирусы сообщают нам весьма интересные новые сведения; ко второй принадлежит мореходство. Гораций упоминает на ряду с ростовщичеством морскую торговлю, как одно из двух характерных сторон римского хозяйства. «Мореходствуй и давай деньги под проценты, — говорит Персей, — если ты хочешь разбогатеть» (V, 140). Ювенал: «Ты разбогатеешь, занимаясь мореходством и перевозкой изюма и вина. Чтобы иметь тысячу талантов и виллы, человек становится смелым. В настоящее время моря полны кораблей, на море больше людей, чем на суше. Повсюду, где только можно надеяться на барыш, моряк отправляется далеко, на незнакомые, бурные моря» (XIV, 268). По его мнению, из всех профессий — земледелия, военной деятельности, адвокатуры, только торговля лучше всего ведет к богатству. Благодаря Ювеналу, сохранилось правило, которого придерживался римский купец: «покупать товары, чтобы их продать за двойную цену». Правда, это недостойно уважения, но барыш, откуда бы он не исходил, имеет прекрасный запах (XIV; 151, 198, 203).
Эти писатели не находят в обществе, в котором они жили, другого рода дел; им не приходит в голову мысль употреблять накопленные деньги в целях воспроизводства, в целях спекуляций, не поддающихся точному учету и производящихся где–то далеко, отличающихся от займов под залог, от займов при поддержке коварной дипломатии и оружия и даваемых под ежемесячные проценты; последние устраивались главным образом перегринам, по отношению к которым не было ограничений высоты взимаемых процентов, а в случае неплатежа можно было прибегать к сокращенному судопроизводству и к конфискации.
Все крупные имена римской истории связаны с ростовщическими операциями. Когда видишь, как Брут дает взаймы из 48%, то можно себе представить, с какой горячностью владельцы денег бросались на отдачу их в рост особенно жителям провинций. Были такие, которые давали взаймы царям и городам, — это были финансовые короли, но были также и такие, которые занимались мелкими операциями по займам под залог. Первые действовали наверняка, потому что позади них стояла опора из военного и дипломатического могущества Рима. При содействии тех и других, банкиров и купцов, общественное и частное богатство Азии и Африки перешло в карманы всадников, т. — е. ростовщиков. Вторые (мелкие финансисты) называли себя более красивым именем negotiatores, — и они то и суть Italici qui negotiantur греческих памятников, и эта толпа негоциантов, проникавшая в покоренные страны или располагавшаяся вдоль границ тех областей, где обосноваться было бы неблагоразумно, занимались всем понемногу: разменом денег, продажей в кредит; negotiatores скрывались иногда под видом послов (libera legatio), и были прежде всего ростовщиками. Ими были те италики, которые захватили в свои руки все денежное обращение, как говорит со свойственным ему преувеличением Цицерон, так что нельзя было взять нм одной копейки без того, чтобы она не прошла через их руки; это были те италики, которые были перебиты по приказанию Митридата. Действительно, итальянская раса обнаружила в эту эпоху необычайную жизнеспособность, и ей были присуши вся активность, вся энергия и все способности, сделавшие знаменитыми финикиян и греков. Не было такой страны, хотя бы очень отдаленной, где была бы возможность заработать при помощи ростовщичества или торговли и которая не привлекла бы к себе, италийских негоциантов.
Если одни занимались мелкими спекуляциями, то патриции взяли на себя крупные. Их достоинство было несколько замарано ростовщичеством, которое можно сравнить с убийством. Но ростовщичество — это мелкий заем; таковыми не являются финансовые операции, займы городам и царям. Теоретиком такой точки зрения был Катон, который помимо того, что употреблял свое имущество на предприятия, находившиеся в заведывании эдилов, на покупку земель, на обучение рабов, на торговые и морские дела, на зафрахтовывание и страховку кораблей, занимался также крупными финансовыми операциями. Он жил согласно своим теоретическим убеждениям, зтбо ростовщиком является лишь тот, кто эксплуатирует народные низы.
Ростовщичество процветало всегда, и устройство займов было в Риме всегда самой выгодной операцией. Законы фиксировали высоту процента, но можно утверждать, что эти законы никогда не соблюдались и их постигала судьба всех законов против ростовщичества. В провинции, как говорят, можно было требовать более высокий процент, но и в Италии рост из 12% был довольно частым явлением. Вот почему деньги не притекали ни к сельскому хозяйству, ни к промышленности.
Законы против ростовщичества были законами, имевшими в виду не процент на капитал, а распределение между плутократической аристократией и плебеями плодов совместного производства, заключавшегося в обдирании врага. Подобные мероприятия не могут быть рассматриваемы с точки зрения производства в экономическом смысле этого слова. Исследователи еще недостаточно занимались изучением непрекращаюшейся, со времени существования истории, борьбы между производителями богатств и теми, кто их добывает грабежом, опираясь на грубые и сильные законы, В Риме, где национальная промышленность состояла в войне, распределение добычи не было равномерным между союзниками, так как аристократия присваивала себе лучшую часть. Но и этого ей было недостаточно, заставляя побежденного сделать заем, она подготовляла для себя удобную почву для того, чтобы его окончательно ограбить.
Это действительно произошло бы, если бы, благодаря роскоши, не была бы возвращена в покоренные страны часть богатств, попавших в Рим в виде дани и процентов. Роскошь создала и питала ввозную торговлю· принявшую довольно значительные размеры; роскошь вследствие этого создала морскую промышленность, располагавшую настоящим торговым флотом, громадными складами, маклерами, комиссионерами, агентами, короче, целой организацией для обслуживания торговли. Самые отдаленные страны посылали свои лучшие произведения. Читая таможенные ставки, можно видеть, какая масса разнообразных товаров, — все предметы роскоши, — обращалась в Империи и как крупные коммерческие центры собирали произведения Азии и Африки: Карфаген собирал произведения Северной и Центральной Африки; Александрия — Эфиопии, Египта и Аравии; Антиохия — Индии и Персии, Ольвия — отдаленных границ Азии.
Плиний (XII, 18, 84) оценивает азиатский ввоз в 100 миллионов сестерций и признает, что цены на восточные товары увеличивались в сотни раз из–за расходов по перевозке, из–за таможенных податей и вознаграждения посредников (VI, 23, 101). Народы Азии получали, таким образом обратно часть наложенной на них дани, но в сущности они не становились богаче, так как их товары оплачивались их же деньгами, и в сущности тут происходило простое обращение ценностей. Но одно известно: если в обращении было даже много товаров, и если возникла целая торговля, то эта торговля состояла почти исключительно из торговли предметами роскоши: изделиями из золота, железа и бронзы, драгоценными вазами, дикими животными, пурпуром, рабами, евнухами, шелковыми материями, продававшимися на вес золота, или тонкими винами, соленой рыбой и сушеными сметными припасами. Это нужно постоянно иметь в виду, когда хотят выяснить характер античной торговли и количество вложенного з торговлю капитала.
Если не считать ту отрасль торговли, которая занималась снабжением Рима провиантом, ставшая функцией государства, выполняемой при помощи собственной флотилии, и, следовательно, не входившей в сферу деятельности частных лиц, то для развития торговли оставалось лишь небольшое поприще. Вследствие того, что сухопутная дорога была очень тяжела, вывоз громоздких и малоценных предметов, доставленных из внутренней части страны, так сказать, вовсе не существовал: торговлю можно было вести по реке или морем и то только несколько месяцев в году (Plin. II, 47), при чем торговля ограничивалась только предметами, не имевшими массового потребления и предназначенными исключительно для удовлетворения потребностей богатого класса населения, малочисленного и сосредоточенного только в нескольких городских центрах.
Говоря об античном обществе, нельзя говорить ни о широко развитой торговле, ни, следовательно, о многочисленном и могущественном классе торговцев. Мы не встречаемся с цветущей торговлей, дух которой охватывает целую нацию, питает промышленность, ремесла, судоходство, которая питается в свою очередь ими и распространяет богатство. Мы, конечно, здесь не говорим о мелкой торговле, о розничной торговле, обслуживавшей в античном обществе низшие слои народа: рабов, вольноотпущенников, иностранцев[2]; эта торговля не пользовалась почетом, она была прозвана Цицероном жалованьем рабов (de off. I, 42), процветала наряду с домашним хозяйством и дополняла его.
Торговля в крупных размерах является показателем того, какой ступени развития достигла нация; но эта торговля в античном обществе не имела большого значения. Правда, были попытки, отдельные факты, вооруженные флотилии, фактории, учрежденные за границей. Некоторые папирусы говорят нам об игре на повышение, о репорте. Законы должны были запретить скупку хлеба и других съестных припасов (Plin, XXXIII, 57). Но никто не смог бы утверждать, что римляне стали торговым народом. Нет также недостатка в доказательствах, какое отрицательное, с хозяйственной точки зрения, отношение царило в Риме как по отношению к торговле оптом, так и к торговле в розницу. Нам известны декреты, запрещавшие сенаторам иметь корабли, вместимостью свыше 300 амфор, т. — е. им было позволено перевозить фрукты из своих имений и продавать лишь то, что производилось в их хозяйстве. Вероятно, эти постановления, которые показывают на противоречия классовых интересов аристократии и всадников, занимавшихся торговлей, не всегда соблюдались. Тем не менее это показывает, что многие аристократы не считали совместимыми торговлю со своим благородством, и что в античном обществе существовали аристократические предрассудки и отрицательное с экономической точки зрения отношение. Везде патриции старались отгородить себя от прочих классов населения. Еще и теперь во многих странах дворянство относится с презрением к торговле и промышленности и предпочитает, ничего не делая, безучастно присутствовать при медленном и неизбежном разорении своего наследственного достояния. Вероятно, древние законы вышли из употребления и многие сенаторы не преминули нарушить обычаи или, по крайней мере, начать погоню, при посредстве своих рабов и вольноотпущенников, за коммерческой прибылью. Отзвук этих старинных предрассудков встречается в более позднюю эпоху, еще проникнутую этими идеями, и формулируется Цицероном так: «Если торговля ведется в малом размере, она достойна презрения; если она ведется в крупных размерах и богата и состоит в перевозке товаров отовсюду, ее не должно обесславливать. Даже достоин похвалы тот купец, который, получив большие барыши, удаляется от дел и вкладывает свои деньги в земледелие». Заметим, что презрительное отношение к данной профессии, зависит не от экономического, объективного критерия, который имел бы ввиду общественную пользу профессии, искусства или ремесла. Цицерон, взяв количество выгоды за мерило благопристойности и благородства профессии, прекрасно показывает нам, каково было обычное занятие римлянина и присущее ему стремление быстро разбогатеть, чтобы обеспечить себе величайшие материальные наслаждения.
Но торговля создает богатство только с большим трудом, благодаря старательности, прилежании и настойчивости, когда имеются обширные рынки и обильное потребление, все это — условия, не существовавшие в античном обществе. Крупная торговля поддерживается исключительно предметами массового употребления, а не предметами роскоши, торговля которыми отличается непостоянством, может даже совершенно приостановиться и привести к глубоким потрясениям. Судоходство не могло процветать, занимаясь перевозкой пурпура и благовоний, к тому же оно не находилось в руках римлян, у которых были корабли только для перевозки войска и хлеба. Если к тому принять во внимание громадный риск, расходы, медленность торгового оборота, то как поверить тому, что римляне, у которых было столько хорошо оплачивающихся, легких и обеспеченных приложений для своего капитала, предпочли мореходство, дававшее высокие, но не обеспеченные доходы?
Вот чем объясняется, почему в хозяйстве древнего Рима торговля занимала второстепенное место, почему она не была в состоянии достигнуть обширных размеров, и привлечь к себе значительные капиталы. Торговля была предоставлена иностранцам, главным образом сирийцам, евреям, образовавшим в Риме многочисленную колонию, грекам и восточным народам; они все обладали накопленным издревле техническим опытом, так что даже команда на судах в римском флоте состояла из иллирийцев, египтян и жителей Пергама и Истрий; торговлей занимались также масса италийцев, принадлежавших к низшим слоям населения, но не имевших большого значения, так как в то время не делали никакого различия между мелочной торговлей возле форума и торговлей с отдаленными странами. Они носили общее название италиков, но чаще к этому названию они прибавляли название: испанцы, сицилийцы и азиаты, сообразно с названием страны, где они торговали, подобно тому, как те, которые отправлялись с торговыми целями в провинции, становились на своей родине чужестранцами.
Их можно встретить везде: у маркоманов (Тацит, Ann., II, 62), в Ирландии (id., Agric, 24), в центральной и северной Европе. Лишь только началось покорение Галлии, как римские негоцианты уж были там. Восстания галлов начинались с убийства римлян, занимавшихся торговлей в этих областях (Caes. de b, g. VII, 2). Они подымались по рекам Галлии с грузом вина, который обменивали на рабов. Гавани Марсели и Нарбонны, откуда вывозились материи и лен Кардуции и соленая свинина секванов, равно как гавани Тулузы и Бордо посещались италийскими торговцами. Ежегодно 120 кораблей направлялись к берегам полуострова Ганга. Оборот с Индией равнялся 20 миллионам сестерций. Говорят, что 70 тысяч римлян были убиты в Бретани в царствование Нерона, 18 лет спустя после ее покорения (Тацит, Ann., XIV. 33). Жители Тревеса хотели перебить всех римлян (id., III, 42). Италийских купцов можно было встретить в каменистой Аравии, в Тавриде, Египте, Нумидии, везде. Сообщают, что в один день было убито в Малой Азии (в 88 г. до Р. Х.) 80.000, а по другим источникам 150.000 италийцев. В одном только Делосе, рынке рабов, было убито 20.000. Конечно, эти цифры значительно преувеличены. Нет сомнения, что цифра убитых в отдаленной стране легко может быть в стократ преувеличена силой воображения и вследствие плохого расчета. Руководители были заинтересованы преувеличивать, чтобы возбудить патриотический фанатизм и тем побудить к вооружению и мести. Каково число перебитых боксерами и курдами? Если бы сложить все цифры убитых армян, этот народ должен был бы исчезнуть с лица земли. Мы не знаем числа погибших в Варфоломееву ночь.
Число убитых Митридатом, вероятно, высоко, но это не были одни коммерсанты. Дело идет скорее об оставшихся в Азии ветеранах; это были бессемейные легионеры, оставшиеся там, куда их послали так, напр., в Египте осталась вся армия Габиниуса (Caes., de fa. g. III, 110).
Весьма вероятно, что отставные солдаты возвращались в те страны, где они сражались, так как там они могли обделывать хорошие коммерческие дела, покупать или продавать в розницу, и заниматься мелким ростовщичеством. Эмиграция италиков, принимая самые разнообразные формы, направлялась по всем странам, но главным образом на Восток, этот легендарный огромный источник золота. В Делосе многочисленные надгробные памятники указывают на существование италийцев. В Африке их было так много, что один из городов Нумидии, Корта, мог быть ими обороняем против Югу рты. В Риме не все занимались тем, чтобы выпрашивать милостыни у порогов богачей и довольствоваться даровыми раздачами: встречались предприимчивые и корыстолюбивые люди, отправлявшиеся в отдаленные страны, где они торговали в разнос мелкими италийскими вещицами и в обмен получали благовония, пурпур, перья и все вообще предметы потребления римской роскоши. Отправлялись искать счастья главным образом плебеи.
Чтобы не допустить уменьшения контингента солдат, Цезарь пытался, правда, безуспешно, удержать эту эмиграцию, постановив, что граждане в возрасте от 20 до 40 лет могут оставаться вне пределов Италии только три года (Suet., Caes., 42).
Хотя в торговле приняло участие довольно значительное число римлян, но они, как известно, выполняли скорее функции импортеров, чем экспортеров; действуя в качестве посредников во внутренней торговле, или в деловых сношениях с Римом, они находились вдали от своей матери — родины и ковали свое счастье в чу^ой стране. Прибыв однажды за границу, они там оставались жить со всей своей семьей, содействуя романизации страны, составляющей одно из наиболее замечательных явлений в истории человечества. Но выкачивая богатства из Италии и занимаясь непроизводительной деятельностью, они оказывали плохую услугу делу обогащения Италии капиталами. Торговля, вывозящая не продукты, а драгоценные металлы, и, следовательно, покоющаяся не на производстве, а на простом обмене, не производительна. Рим и Италия беднели в то время, когда Галлия процветала, как это констатирует Sacrowir во времена Тиверия (Tacit. Ann., III, 40), когда Коринф и Карфаген стали центрами по интернациональному снабжению с'естными припасами и интенсивной промышленностью; когда Александрия владела столь знаменитыми фабриками папируса, что ими жила целая армия рабочих; Адриан, посетивший ее в 134 г. по Р. Х., заметил эту разницу между Александрией и Римом; в Александрии, говорит биограф Адриана, никто не пребывает в бездеятельности, даже слепые и подагрики работают.
Коммерсанты, которых античная цивилизация рассеяла по всему миру в поисках за редкостями и для обмена товаров, ни в чем не могут быть сравнимы с крупными современными коммерсантами. Их можно сравнить с торговцами, которые посещают наши ярмарки, таская товар на своих плечах или на тележках. В России и на Востоке значительная часть торговли в руках офеней, переносящих товары с места их производства в места наиболее отдаленные. Было бы большой ошибкой говорить о существовании в античном обществе торговцев, владеющих запасным капиталом и спекулирующих на подобие современных коммерсантов. В настоящее время коммерсант преследует одну цель: господствовать на рынке, и для этого он старается держать в зависимости от себя производителя. С этой целью он спекулирует, он скупает, прекращает продажу или продает ниже своей цены, смотря по расчету. В античном обществе отсутствие сбыта не известно, т. — е. не известны затруднения по продаже, что характерно для современного капитализма. Обыкновенно, в античном и средневековом обществе покупателей было больше, чем продавцов, первые гонялись за вторыми; недостатка в работе у ремесленников не было, как мы уже говорили. Спрос на товары превышал предложение. Равным образом купцу нет надобности высчитывать, спекулировать, скупать, захватывать рынок, что является следствием слабо развитой техники производства. Такое положение вещей, которое затрудняет превращение купца в капиталиста–предпринимателя, заставляет его выполнять целый ряд таких технических операций, от которых современный коммерсант свободен. Первый должен отправляться на место производства товаров, приторговать их. измерить и транспортировать, если он к тому еще и сам не занимается их производством. Он несет риск по транспорту и сохранению товаров, а пока запас его товаров не вышел, он не в состоянии возобновить торговлю.
Эта торговля не носила также характера современной, капиталистической; преобладает личный технический труд купца, в то время, как труд купца становится тем меньше, чем больше предприятие принимает капиталистический характер. Можно сказать, что на этой стадии экономического развития купец не отличается от ремесленника, технического рабочего. Сходство между трудом купца и ремесленника видно из того, к чему собственно купец стремится: он хочет получить прибыль и, подобно ремесленнику, при помощи своего труда, приобрести средства к повседневному существованию; подобно ремесленнику купец, удовлетворив свои потребности, перестает работать. Вот почему философы, относившиеся с презрением даже к наиболее необходимым ремеслам и не считавшие умными людьми тех, кто работал для поддержания своей жизни, относились с таким же презрением к торговле и судоходству. Это были занятия, достойные разве тех людей из низшего слоя населения, которые ими занимались. Цицерон писал: «Нельзя повелевать народом и быть судовщиком» (de off., I, 42). Бели впоследствии дез юриста, Каллистрат и Ульпиян, и разошлись во мнениях, то не надо забывать, что первый был греком, а второй сирийцем.
Экономическая история Рима подтверждает целиком то, что Маркс говорил в своих замечаниях о докапиталистическом периоде в истории. В Риме мы находим только капитал, приносящий проценты, т. — е. ростовщический и торговый капитал; а они оба принадлежат к первоначальным формам капитала, к формам, предшествовавшим капиталистическому производству.
Для возникновения ростовщического капитала достаточно, чтобы часть продуктов являлась в виде товаров, и чтобы в то же время были бы развиты различные функции, выполняемые деньгами. Существование ростовщического капитала находится в неразрывной связи с существованием торгового капитала, часто и с существованием капитала, занимающегося торговлей деньгами. Деньги в городском римском хозяйстве имели большое значение, и, следовательно, ростовщический капитал имел для себя широкое поприще. Где имеются в обороте деньги, там по необходимости совершается и накопление. Занимающийся по профессии накоплением денег только тогда приобретает значение, когда он становится ростовщиком. Он дает деньги под проценты собственникам, которые эти деньги проедают, мелким собственникам, владеющим орудиями производства, т. — е. ремесленникам и крестьянам, составляющим значительный класс населения; он их всех обирает, разрушает их богатство и собственность, разоряет производство и уничтожает те ячейки, в которых производитель являлся собственником орудий производства. На их развалинах происходит концентрация капиталов. Ростовщичество, замечает Маркс, характеризует капитал, приносящий прибыль, в эпохи, когда преобладает мелкое производство ремесленников и крестьян: все это, как мы видели, и является чертой, характерной для римского общества. Когда капиталистическое производство развито, тогда средства и продукты производства существуют в виде капитала независимо от рабочего, и если последний и занимает деньги, то не в качестве производителя. В античном мире ремесленник и земледелец были собственниками орудий производства и в качестве производителей прибегали к займам. Если какие–нибудь обстоятельства лишали их орудий производства, и если вздорожание сырья мешало восстановить их при. помощи продажи своих произведений, то они должны были прибегать к заимодавцам и подчиняться их условиям. Особенно войны отдали мелких собственников во власть заимодавцев, дававших деньги, с которыми они не знали, что делать, и требовавших проценты, из–за которых столько должников стало рабами. Так как деятельность ростовщика опирается на функции денег в качестве платежного средства, так как деньги нужны, чтобы купить товар и заплатить налоги, то приходится прибегать к помощи ростовщика, а отсюда связь последнего с публиканами. Чем меньше продукты являются в виде товаров, чем меньше производство занято выделкой меновых ценностей, тем больше деньги становятся богатством. Если даже не принять в расчет их функционирование в качестве денег и орудия накопления, то деньги, облекая платежные средства в определенную материю, являются в виде самостоятельного товара. Но главным образом влияет на развитие процента и денежного капитала функционирование денег в качестве платежного средства. Богатым мотам и развратникам нужны были деньги в виде денег. А тот, кто накопляет, желает только денег, как таковых, а не капитала. Но проценты дают возможность пустить в оборот свои деньги в качестве капитала и присваивать в свою пользу при помощи копимых им денег целиком или частью прибавочный труд или даже часть орудий производства, хотя они ему и не принадлежат. В докапиталистический период ростовщик может завладеть под видом процента всем, что превосходит то, что только необходимо для существования; впоследствии этот остаток составит ренту и прибыль.
Если в античном обществе относились с презрением к ростовщику и сравнивали его с убийцей, то это вытекает из рода его деятельности в качестве паразита процесса производства. Он его эксплуатирует и истощает, не давая ничего взамен, и ухудшает положение производителей. В обществе, в котором собственность и имущественный ценз являлись источниками политических прав и основой самостоятельности гражданина, понятна ненависть по отношению к ростовщику, который стремился отнять у должника его богатство, у производителя — его орудия производства. Несмотря на это он выполнил очень важную функцию; только при его содействии образовалось и увеличилось денежное богатство, независимо от землевладения, и сконцентрировались сбережения, которые, если и не требовались для производства, не организованного на подобие современного капиталистического, все же служили для нужд торговли и содействовали образованию торгового капитала. Отсюда тесная связь, существовавшая между торговцем, бравшим деньги взаймы, чтобы, пользуясь ими, как капиталом, извлечь прибыль, и ростовщиком, связь тождественная с той, какая существует между современным торговцем и капиталистом; отсюда та ненависть, которую питали к торговцу, как и к ростовщику.
О функции капитала в римском хозяйстве можно сделать следующее резюме; вследствие домашнего характера и ремесленного строя, присущих производству, и вследствие отсутствия промышленности, из капитала извлекается выгода не затратой его на производительные цели, а на эксплуатацию крестьян, на ростовщические займы, на откуп таможен и налогов на размен денег и на финансовые операции с царями, обложенными данью. Деятельность римских капиталистов чужда созданию ценностей: большинство стремится при помощи торговли увеличить цену готового продукта, т. — е. ведут торговлю чужими произведениями и превращают товары в деньги. Эта торговля не имеет ничего общего с капиталистическим производством товаров, когда капиталист на рынке покупает труд, употребляет его на производство и затем продает произведенное; деятельность капиталиста распадается на три стадии, в то время как у античного капиталиста главной целью является продажа чужого продукта. Античные капиталисты испытали все средства концентрации капитала: они устраивали товарищества, организовывали мореходные предприятия, играли на повышение и понижение, они усовершенствовали кредитные учреждения, они дали почувствовать влияние денежного капитала во всех отраслях общественной и частной жизни, но одного только промышленного производства они не смогли революционизировать. Капитализм не мог совершить переворота в домашнем хозяйстве и ремесленном строе и должен был подчиниться тому, что являлось следствием хозяйственного быта, где каждый потреблял свои собственные произведения и покупал мало. Капитализму не доставало того, что является наиболее замечательной особенностью процесса обращения в современном промышленном капитализме, и следовательно, и в капиталистическом производстве: исчезновение основных элементов промышленного капитала с товарного рынка и их возобновления, совершающихся при содействии посредников на этом рынке. Для существования современного капитализма нужно, чтобы товары постоянно покупались, и капитал беспрерывно возобновлялся. Это было невозможно в античном мире; там представление о промышленном капитале отсутствовало, а на денежный капитал смотрели приблизительно так же, как первоначально на собственность, как на добычу, взятую у врага, т. — е. не шли дальше представления об эксплуатации нужды другого.
Вот все те причины, почему античный капитализм был слабо развит, так что, пожалуй, не следовало бы употреблять этого слова для обозначения накопления денежного капитала, капитала ростовщического, имеющего второстепенное значение в капиталистическом производстве, что является наиболее характерным для капитализма. Мы знаем, что накопление денег не обозначает накопления капитала, т. — е. воспроизводства, и вообще не является представителем настоящего богатства; а эта форма капитала преобладала в античном обществе. Мы знаем, что ростовщичество сильнее всего разрушает богатство; что непроизводительные затраты, роскошь и даже покупка рабов, приостановили накопление; что для осуществления последнего требуются силы технически организованного труда, затрата капитала на производство, обширные рынки, а все эти условия отсутствовали в античном обществе вследствие тогдашних форм производства, существования рабского труда и слабо развитого потребления; вследствие всего этого накопление шло медленно, а капиталов богатства и труда было мало: в этом и заключается тайна античного общества. О том, что капитал был слабо развит и что о его размерах много преувеличивают, показывают различные факты, как то: частые кризисы, всеобщая задолженность и мероприятия правительства по этому поводу. Во времена Августа затруднения были так велики, что Август стал подумывать о восстановлении Республики: по совету Мецената Август избавил страну от затруднений тем, что, продав общественные земли, он на эти деньги учредил банк, который должен был давать деньги за умеренные проценты, но с гарантией (Dion., III, 2, 6, 28). Задолженность была велика и в период Империи и в период Республики: стали требовать юбилейных годов. Заимодавцев заставили получить вместо денег землю (Siieton., Caes., 42 Appian, de b. c, 48). Эта предпринятая Цезарем мера заставила заимодавцев потерять четверть одолженных ими денег (Caes., de b. c., III, 1). Равно предписание Цезаря, воспрещавшее кому бы то ни было иметь сбережения больше, чем на 60 миллионов сестерций (= 12.009 фр.) золотом или серебром, показывает, как редки должны были быть деньги, и что деньги, добытые победой, если на мгновение обильно и орошали высохшую почву, как дождь летом, быстро сосредоточивались в нескольких руках и затрачивались на массу непроизводительных расходов. За мгновенным и временным изобилием денег, следовали продолжительные кризисы, тогда как продолжительные войны и жажда роскоши требовали постоянно денег. Этот обильный приток денег и драгоценных металлов вызывал ряд затруднений; так кризисы и беспорядки были вызваны столь внезапно доставшимся богатством, которое, казалось, никогда не должно иссякнуть. Достаточно было восстания Митридата, чтобы вызвать в Риме переворот: государственное банкротство, банкротство и разорение капиталистов и даже уменьшение землевладения. Но достаточно было также и не столь крупных и значительных причин: достаточно было увеличения спроса на деньги для покупки голосов (в 53 г. до Р. Х.), чтобы нарушить равновесие денежного рынка в Риме и поднять процент на капитал. Дело шло о том, чтобы применить в первый раз судебный устав (lois judiciaires) Помпея. Не было никогда столь громадного скандала, который бы указал на бесполезность законов и, наконец, свобод. С Emiluis Scaurus, будучи эдилом, затратил все свое имущество на устройство игр для римского народа (Plin., H. n., XXXVI, 15). Свое состояние он восстановил за счет Сард, которые он грабил во время своего пропретарства. Будучи обвинен, он стал домогаться консульства на 53 год до Р. Х. и на деньги Сард он стал покупать голоса триб. Его дом превратился в рынок, куда являлись избиратели для продажи своего голоса (Cic., ad Attic., IV 16). Этого оказалось достаточно, чтобы высота процентов удвоилась (id. IV, 15).
Мы не скажем, что этот случай является мерилом богатства, он только указывает на плохое его распределение, так как стоило нескольким лицам столкнуться, чтобы это повлекло за собой серьезные пертурбации. Деньги находились в руках немногих, или находили хорошее помещение в ростовщических спекуляциях в отдаленных странах, и эти несколько заинтересованных лиц держали как в железных тисках римское общество.
Если мы исследуем имущественный ценз различных классов, то мы увидим, что высота его столь низка, что просто невозможно, чтобы было много очень крупных состояний. Действительно, после экономического переворота в 240 году до Р. Х. ценз классов был установлен так, что 1-ый класс имел ценз в 400.000 сестерций (= 80.000 фр.), 2-ой — 300.000 сестерций (60.000 фр.), 3‑й — 200.000 сестерций (40.000 фр.) и 4-ый — 100.000 сестерций (20,000 фр.): с этим цензом достигалось звание декуриана, а с цензом в 800.000 сестерций (160.000 фр). — человек вступал в сословие сенаторов. Если даже принять во внимание большую покупную силу денег в эту эпоху, то все же очевидно — общий уровень богатства был весьма низок. Характеризуют общество не отдельные крупные состояния, а средние, но эти средние были низки даже в эпоху Августа, так как человек становился cousus, если обладал имуществом в 100.000 сестерций (= 20.000 фр.).
Нам нужно оставить в стороне все преувеличения, которые были сделаны по отношению к оценке денежного капитала; кроме того мы должны принять во внимание, что накопление не совершалось быстро и не было обеспечено, — и только тогда мы сможем об'яснить меры, принятые правительством, чтобы сохранить за Римом его характер центра денежной торговли; эти меры заключались в запрещении вывоза драгоценных металлов (Cic., Pro Flacc., 28), в предоставлении римским спекулянтам преимущества в денежной торговле между Римом и провинциями и в других подобных мероприятиях покровительственного характера, дающих некоторое представление об общем итоге богатств в Риме.
О том, что накопление было затруднительно и ему мешало много причин, мы уже говорили выше. Его врагами являлись: сами источники происхождения капитала, роскошь, малая обеспеченность его помещения, малое население и рабство.
I. Наступил момент, когда провинции нельзя было больше систематически эксплуатировать и когда выкачивание процентов приостановилось-Имперская администрация пыталась спасти провинции, уничтожая товарищества публиканов, реорганизуя администрацию и содействуя развитию периферии за счет центра. Какие экономические последствия имело то обстоятельство, что императорская власть перешла в руки лиц, принадлежащих к провинциалам, еще не выяснено. Но центр сосредоточения богатства перестал быть в Италии, прекратившей свое существование в качестве центрального пункта для капитализации.
II. Роскошь оказывала на накопление гибельное влияние. Много капиталов были помещены в недвижимость с непроизводительными целями: на дворцы, виллы, виноградники и на содержание клиентов и рабов. Не только аристократия, относившаяся с презрением к труду, находилась под влиянием идеи, свойственной докапиталистической эпохе, о том, что богатый человек не должен интересоваться хозяйственными вопросами, но даже наследники разбогатевших всадников страдали отсутствием капиталистического духа и занимались не спекуляциями, а проживанием своего имущества. Богатства быстро исчезали вследствие громадных расходов по представительству. Знать платила дорого за привилегию на cursus honorum, общественная карьера стоила большие деньги: на ней можно было разбогатеть, но надо было сначала сделать большие затраты, а многие потому и разорялись, не достигнув цели. Общественное мнение требовало от чиновников, чтобы они жили роскошно сообразно со своей службой, оно прежде всего ценило тех, кто расточал, кто устраивал самые лучшие зрелища и кто возводил грандиозные постройки. Места покупались устройством дорогих игр, длительных празднеств, даровой раздачей съестных припасов, и все это обставлялось с такой роскошью, что одно из таких празднеств стоило сенаторского ценза. Празднества в честь Кибелы в конце 1‑го века по Р. Х. стоило претору, их устраивавшему 100.000 сестерций, и они еще казались бедными. Гораций поздравлял себя со скромным происхождением, так как в противном случае его имущество стало бы достоянием народа. Богачи должны были иметь за собой целую свиту клиентов, так что часть их доходов поглощалась толпой паразитов; настоящий доход землевладельцев, таким образом, был тем меньше, чем больше у него было клиентов. Ни одно состояние не переживало больше трех или четырех поколений: в эпоху Трояна не было ни одного крупного состояния, приобретенного в эпоху Августа.
III. Значительная часть драгоценных металлов служила для выделки украшений и выходила из обращения; очень значительная часть возвращалась за границу при покупке чужестранных товаров и тратилась на удовольствий. Это еще больше вредило накоплению капиталов.
IV. Классы населения, которые живут с ренты и держат ее у себя, не занимаясь никаким производительным трудом, имеют тенденцию тратить. Расточительность поддерживалась еще известного рода общественным мнением, формировавшимся в школах, согласно которому трудиться было недостойно свободного человека или еще меньше человека, стремящегося повелевать. Утонченное общество не любит делать сбережений, заниматься ' промышленностью, торговлей или производством: деньги нужно было проживать, а время посвящать государственной службе. При расходах, превышавших доходы, накопление было невозможно. Само воспитание в патрицианских семьях делало римлян неспособными ко всякой производительной деятельности: они были скорее созданы для всего, что дает пищу воображению, чем заниматься извлечением доходов, так как не чувствовали в этом ни малейшей потребности. Если и случается, что аристократия занимается промыслами, к которым она не подготовлена, то она тратит больше, чем это можно, и прекращает дело, как только выясняется, что вложенный капитал дает лишь посредственный доход, и не вырабатывается обычный процент. Нужно обладать коммерческой жилкой, являющейся характерной для капитализма, а ее нет у классов поработителей, которые еще ни разу не превращались в класс капиталистов. Ни тирания, ни грабеж, ни насилие не приводят к развитию капитализма, который был всегда достоянием трудолюбивых классов населения, или, по крайней мере, их наиболее деятельных, развитых и предусмотрительных членов. Примером этому может служить средневековая буржуазия.
Если и есть собственники, которые пытаются спекулировать, то они далеко не могут сравниться по пониманию дела с профессиональными предпринимателями, которых не было или почти что не было в античном обществе, если не считать публиканов. Собственник скорее будет тратить свои деньги, чем давать им полезное помещение, когда он лишь изредка получает обратно то, что затратил. Это делает его трусливым в предприятиях. Вот еще почему классы населения, владевшие землей, не могли дать сильного толчка для накопления.
Деление общества на классы и возможность переходить из одного, в другой, также служили помехой. Мы знаем, что владевший имуществом известных размеров, становился сенатором, т. — е. он входил в касту, которая не должна была заниматься чем либо, что имело в виду получение прибыли, и которая почти была обязана вести роскошный образ жизни и тратить свое имущество, Вот почему всадник, составивший себе состояние торговлей в провинциях, сделавшись сенатором, должен был тратить накопленные капиталы на политическую деятельность или потреблять их, ведя праздный образ жизни, присущий его положению, или, по меньшей мере, удалиться от дел.
Это все были капиталы, опыт и коммерческий дух, потерянные для производства и для накопления. Постоянно нужно было начинать сначала: приходилось иметь дело с людьми без капиталов и без опыта и все, что делалось, находилось в руках людей, которые могли иметь лишь небольшие предприятия, так как у них не хватало средств, и они были вынуждены вести свое дело на занятые, да к тому еще под высокие проценты, деньги; высокие же проценты они должны были платить, так как денег было мало, а заимодавцам они могли представить лишь слабое обеспечение.
V. Оперируя на обширной территории, в отдаленных странах и при медленных путях сообщения, капиталисты вынуждены были поручить свои дела доверенным, которые их часто надували. Затем, хотя коммерсанты и находились под покровительством Рима, они не всегда могли взыскать капитал и проценты. Войны и восстания переворачивали все верх дном, и пришлось переживать не один только знаменитый итало–азиатский кризис, вызванный войнами Митридата, когда многие римские капиталисты были разорены. Наконец, когда по закону Габиния провинциалам было запрещено занимать деньги в Риме, то это повлекло за собой то, что государство не давало никакой законной гарантии капиталистам, ни средств принуждения против должников. Уже по одному этому риск заимодавцев увеличился, а высота процента поднялась.
VI. В античном обществе рост населения и богатства находились в тесной связи, так что богатство не могло увеличиться, если численность населения оставалась неподвижной. Одни и те же причины держали население на одном уровне и делали невозможным увеличение богатств, которые в свою очередь действовали на рост населения.
VII. Рабство оказывало страшно гибельное влияние на накопление. Так обстоит дело во всех странах с рабовладельческим хозяйством.
Весь капитал, затраченный на покупку рабов, является погибшим для производства. Он перестает существовать точно так, как капитал, затраченный на покупку земли, перестает существовать для земледелия: он восстановляет свое существование, когда раб продан. Купивший рабов не может начать эксплуатации одним только фактом покупки. Нужно для этого употребить еще и другие капиталы. Затем идут убытки, причиняемые трудом рабов. Хотя весь продукт труда раба идет рабовладельцу, но, если вычесть расходы по содержанию раба, эта выгода перевешивается значительными невыгодами. Как известно, раб работает плохо и мало и легко вводит хозяина в убытки.
Эта человеческая машина разрушается при пользовании, и с каждым днем ее рабочая сила уменьшается, пока смерть не уничтожит капитал, который представляет из себя эта машина; ее нужно постоянно поддерживать и охранять, пущена ли она в ход или нет, так как от нее нельзя избавиться, когда не хватает работы. Отдача рабов в наем — очень ничтожное подспорье, так как, если рабы и могут переходить от одного хозяина к другому, они не могут с пользою для дела переходить от одного занятия к другому; кто их сдает в наймы, по–видимому, владеет никуда не годным человеком, причиняющим одни убытки. Раб для владельца это тягость, от которой он освобождается, либо отказавшись от присвоения всего продукта, выделением пекулия или введением других мер участия в продукте труда, либо отпустив раба на волю. Рабовладельческое хозяйство самое дорогое, а доходы с него самые ничтожные. Они так низки от высокой покупной цены, от расходов по содержанию, от несчастных случаев и от смерти. Далее, так как рабству необходимо сопутствует жестокий гнет одних людей над другими, поэтому угнетатели должны искать поддержки у тех, у кого рабов нет, и содержать их в виде клиентов и прихлебателей. Свободными людьми являются преторианцы у богачей, которых они защищают против возможных восстаний рабов; а капиталисты вынуждены пожертвовать часть своих доходов своим клиентам, чтобы иметь последних на своей стороне против рабов. Это также уменьшает доходы и рост накопления.
Замечено, что труд рабов так малопроизводителен, что с малоплодородной земли нельзя получить даже продуктов, необходимых для содержания рабов; поэтому нужно забросить истощенную землю и ограничиваться лишь весьма плодородными землями. Это еще больше уменьшает доходы с капитала и рост накопления его.
Так обстоит дело в земледелии. В промышленности рабовладельцы скованы по рукам и ногам невозможностью изменять количество служащих; они не могут ни извлечь выгод при благоприятных обстоятельствах, ни облегчить своего положения при кризисах, последствия которых падают на них одних; они находятся перед лицом производства, где себестоимость товаров выше их продажной стоимости. Слабая производительность, которая служит препятствием для всякой конкуренции, отнимает у них весь капитал, которым они располагают, всякую возможность расширить дело, присвоить в свою пользу весь доход и следовать за колебаниями рынка. Правда, рабовладелец ни с кем не должен делиться своими доходами, но это положение правильно лишь в теории, на практике же ему нечем делиться, так как всю прибыль поглощает рабовладельческое хозяйство. Где существует рабство, там капитал является редким товаром, и там нет промышленности; расточительность обычное явление, задолженность всеобщая, нет точности в делах, ни крупных богатств, ни коммерческих предприятий в отдаленных странах. Рабство обнаруживает свой докапиталистический характер тем, что сопровождается расточением богатств и падением прибыли.
Пекулий мог быть для рабов средством для накопления, но это важное и весьма благоприятное для рабов установление находилось целиком на усмотрении рабовладельца и должно было рабам внушать слабое доверие и в слабой степени побуждать их делать большие сбережения и давать им производительное помещение. Они чувствовали, что чем они богаче, тем более они подвержены вымогательствам со стороны хозяев, их приказчиков и управителей. Они не были уверены в завтрашнем дне и жили только сегодняшним днем. Необеспеченность, неизбежная при их положении, удерживала от организации доходного производства.
В рабовладельческих странах накопление капиталов может происходить только при расчетливости, сметливости и старательности рабовладельцев. А наблюдение, подтвержденное на опыте, показывает, что предприниматели и рабочие, живущие от применения капиталов, более склонны делать сбережения, чем лица, живущие с ренты. Нужно чтобы предприниматель и рабочий заработали своим собственным трудом — первый свою прибыль, а второй свое жалованье, прежде чем их непроизводительно затратить. Даже в своих расходах предприниматель соблюдает порядок и экономию, как и в своих делах. Зная из ежедневного опыта, чего стоят деньги, зная способы извлекать из них прибыль и умея извлекать доход из самых ничтожных статей, он жалеет деньги, которых нельзя употребить в качестве капитала.
Картина рабовладельческого хозяйства в латифундиях, которую мы нарисовали, показывает нам, что домашнее хозяйство, опирающееся на труд рабов, менее всего допускает разделение труда, и поглощает весь валовой продукт, что в латифундиях все стоит дорого и что доходы превышают расходы в весьма слабой степени. Рабы, говорит Колумелла, вследствие своей беспечности, дают скоту околевать с голоду, они воруют семена, жатву и всячески причиняют ущерб интересам своего хозяина; это, одним словом, плохие земледельцы (id., praef). Рабство уничтожало всякий капитал, который мог бы быть посвящен производству меновых ценностей. Колон не улучшил положения вещей, так как колон платил натурой, а землевладелец не мог получаемое превращать в капитал.
Из всего этого следует, что крупные собственники не были капиталистами; доказательства этому можно найти в письмах Плиния, бывшего крупным собственником, в которых ничто не указывает нам, чтобы он обладал крупными капиталами; он сам жалуется на небольшие размеры своих денежных доходов (Ep., H, 4, 3; III 19, 18). «Мы обладаем благородством, которое стоит нам дорого, но денег у нас мало, а доходы с полей неопределенны и ничтожны».
Если бы даже применить правило Катона и обращаться с рабами хуже, чем с волами и с сохой, отдыхающими по праздникам, и заставлять их выполнять какую–нибудь другую работу, — раб должен работать или спать, — то и тогда не удалось бы увеличить доход от труда рабов и увеличить свое имущество при помощи больших доходов. Античное общество пожертвовало миллионами людей без всякой пользы для капиталистического накопления.
То, что говорит Плиний, дает нам возможность констатировать другую сторону экономической жизни Рима: какое значение придавали в античном обществе обладанию деньгами. Так как римляне принимали за основание ценности не исходную форму продукта, а конечную, завершающую процесс производства, и цель последнего, т. — е. не продукт сам по себе, а количество денег, на которое продукт может быть обменен, то они и представляли себе ценность, в виде цены, выраженной в деньгах. Вот почему у юристов понятия ценность и цена являются синонимами. В деньгах проявилось представление о капитале, который обязан своим существованием известной сумме сбереженных меновых благ, а не о капитале, как средстве производства. Не без основания потому утверждали, что в античном мире отсутствовало понятие о производительном капитале. В отличие от современной эпохи, когда капитал состоит не из меновых ценностей, а из ценностей, предназначенных для производства, и когда деньги являются средством, способствующим обороту, на которое покупаются орудия производства, и которое вследствие этого становится мерилом меновой стоимости и орудием производства, — в античном римском обществе деньги в сущности оставались непроизводительными и рассматривались с точки зрения обмена. Так как постоянным источником богатства в Риме была добыча, а не труд, эксплуатация иностранного производства, то римляне имели всегда деньги, владели большим количеством драгоценных металлов, меновых ценностей, считавшихся признаком благополучия, и лихорадочно набрасывались на них. Деньги были главным элементом всей хозяйственной жизни, но они служили лишь в качестве орудия обмена, а не производства.
Сравнение с современным капиталистическим хозяйством даст нам возможность понять значение этого указания. Теперь деньги составляют меньшую часть не только общественного богатства, но даже и сбережений. Деньги не являются капиталом, они лишь один из капиталов, один из тех, что имеет наименьшую ценность. Современные капиталисты являются владельцами определенного количества благ, употребляемых на дальнейшее производство; они ссужают деньги в целях производства не капиталистам, имеющим намерение заняться производством. Напротив, в античном обществе капитал — это деньги, и существуют только деньги или займы натурой. Богатые римляне владели не капиталами, приобретенными благодаря производству и вновь посвящаемыми производству, одним словом, производительными благами, а известным количеством металлов, меновых ценностей, не шедших на производство. Теперь деньги нужны для того, чтобы привести в движение капиталы в целях производства; напротив, в Риме деньги, получаемые непроизводительным путем, рассматривались как национальный продукт, предназначенный на покупку благ. Наконец, так как хозяйство не было направлено на производство, не было представления о производственной ценности, о производственном капитале, а весь капитал заключался в меновых ценностях, то ценность денег представлялась в виде известного количества товаров, которые можно было на них приобрести, т. — е. известное количество хозяйственных благ оценивалось суммой денег, на которые они могли быть обменены.
Возьмем в самом деле слова: Sors, caput, pecunia. Они точно указывают на функцию денег, но посмотрим, заключается ли в них идея о производительной ценности. Sors и caput употребляются как для обозначения денег, отданных в рост, так и для обозначения источника возникновения чего–нибудь; выражая только мысль, имеющую общее значение, они не обозначают накопления в целях производства и извлечения прибыли или благ, накопленных предшествовавшим им трудом. Если и противопоставляют понятие caput vivum понятию pecunia otiosa, то только для обозначения денег, приносящих проценты, а не живого, производительного капитала. Проценты не являются плодом капитала; деньги не идут исключительно на производство, а только на потребление, и их предназначение — потребление ценностей. Одним словом, деньги, превратившись в товары, служили в качестве потребительных ценностей. Тогда деньги потреблялись бесповоротно, а теперь только на предварительные расходы.
В праве мы не встречаем слова, которое имело бы значение капитала, предназначенного на производство. Юристы говорят о caput в обычном смысле этого слова; на ряду с fructus, который является естественным произведением землевладения, они ставят usurae на деньги, а произведения труда они также рассматривают, как fructus, т. — е. как естественный плод землевладения, происходящий при содействии рабов. В праве отражается общественное хозяйство, основой которого является земля.

---

[1] Marx. Le capital, III, 394, 396.
[2] Торговцы от Меца до Милана и в Апулии продавали Sagum, т. — е. грубую одежду для крестьян, солдат, низшему населению. См. у Менара «Частная жизнь древних».· III, 818. описание небольших передвижных лавочек.

ГЛАВА VIII. Экономический строй

История Италии начинается с хозяйств без капиталов: земля является нераздельной общей собственностью gentes, связанных кровными узами, с патриархальной организацией. Выражение «собственность» не подходит для данной эпохи, так как обыкновенно мы связываем с этим словом представление о присущем собственнику праве эксплуатировать свое имущество, независимо от других хозяйств. Это понятие отсутствует в коллективных владениях в эпохи, когда господствует домашнее хозяйство. Уже вследствие одного того, что земля составляет нераздельную собственность деревни и родов, один человек не может получить экономическое господство и независимость, а какая–нибудь группа не может тем более оказывать давление на другую: отдельные лица и группы работают не для производства благ на продажу, но веши, годные для потребления, нужные для самой группы съестные припасы.
Затем группы дробятся, gens превращается в семьи, земля делится, и собственность в современном смысле этого слова формируется; это уж частная собственность, отличающаяся одна от другой, своими произведениями; производство ограничивается лишь размерами землевладения, а не потребностей: отсюда возникают заем и обмен, т. — е. употребление благ, предназначавшихся до сих пор лишь для потребления, на производственные цели, другими словами, на образование путем накопления движимого капитала и на обмен сельско–хозяйственных продуктов на чужие произведения. Что превышает личные потребности, посылается в город, где развиты некоторые профессии, и там, таким образом, формируется, благодаря свободному квалифицированному труду, движимый капитал. Земледелие на этой ступени развития усиливается и поддерживается довольно мягким институтом рабства и дает землевладельцу прибыль, эта прибыль не подходит ни под понятие земельной ренты, ни под понятие предпринимательской прибыли, а обозначает просто сумму благ, принадлежащих главе дома, часть которых — случайные доходы от его личного труда и труда его семьи; главным же образом эти доходы являются результатом обладания им землей, людьми и средствами производства как бы естественной рентой.
Если часть продуктов домашнего хозяйства и отчуждается в обмен на товары или деньги, то от этого его характер не изменяется до тех пор, пока обмен не становится необходимым для существования этого хозяйства и служит лишь средством приобретать нужные блага. Этот обмен или эта торговля не служат источниками возникновения прибыли на капитал, а вытекающая из них выгода это естественная выгода, так как блага, имеющие большую потребительную ценность для главы домашнего хозяйства, приобретаются путем отчуждения других благ, имеющих для него меньшую потребительную ценность.
Вот в чем состоял весь механизм античного италийского и римского хозяйства, которое, будучи в основе своей сельским, слало уже извлекать выгоды от зарождающегося городского хозяйства. Италия, говорит Страбон, страна городов, и, действительно, их мы видим большое число вдоль побережья, вдоль рек и в глубине страны. Италийцы, занимавшиеся исключительно земледелием, в целях безопасности, не жили на своих земельных участках, но в vici под зашитой какой–нибудь крепостцы или в горах, в местностях, укрепленных самой природой; благодаря этому медленно создавались городские группы, и их хозяйство попало в выгодное положение, благодаря обмену и разделению труда, двух обстоятельств, неизбежных там, где семьи живут одна возле другой; дифференциация по роду деятельности и природных способностей находит себе здесь полное вознаграждение. В этих vici были хозяйства, которые могли обладать излишком сельско–хозяйственных продуктов, и семьи, которые могли посвятить свой труд ремеслам; из среды этих местных групп образовалась земельная аристократия, которая содействовала производству специальных мануфактур, более ценных, чем произведения природы, бывших в изобилии даже в наиболее скромных крестьянских хозяйствах.
На цивилизацию италиков, т. — е. на цивилизацию этрусков, умбров, самнитов, сикулий и т. д., город оказал большое влияние тем, что стал основой политической организации. Мы включаем сюда также его хозяйственную функцию, которую город выполнил своими свободными работниками, своими периодическими ярмарками и обменом мануфактурных товаров на земледельческие и на деньги. Эту зависимость друг от друга города и деревни мы встречаем в учреждениях Сервия; там мы видим, что римское государство состоит из значительного числа собственников–земледельцев, питающих производительную деятельность последнего класса, ремесленников, т. — е. меньшинства, состоящего из свободных людей, которые, хотя и обрабатывают небольшие клочки земли, в то же время занимаются и ремеслом.
По мере того, как римское могущество все больше распространялось на полуострове, тем быстрее шло дело сплочения отдельных хозяйственных единиц, бывших вначале разъединенными, в более значительные агрегаты, и тем все больше города становились центрами хозяйственной жизни. Город и деревня связали друг друга неразрывными узами, они дополняли друг друга. Жители деревень относили На еженедельные ярмарки произведения земли и своих домашних хозяйств и обменивали их на, продукты, произведенные трудом горожан; на ярмарки являлись также и те, кто жил вдали в горах, в небольших, не превратившихся еще в города, общинах под управлением патриархов. И те и другие обменивали хлеб, вино и мясо на предметы обрабатывающей промышленности и, таким образом, поддерживали класс городских работников; оба производителя находились в непосредственных отношениях друг с другом. Тогда еще не было профессиональных торговцев, которые бы скупали излишки у различных хозяйств и отправляли бы их в другие места, и которые бы таким путем реализовали настоящую прибыль на капитал; торговцев еще не существовало, так как их место было занято крупным землевладельцем, обладавшим большим количеством хлеба и обменивавшим его непосредственно на предметы роскоши, которые привозились в Италию греческими купцами, стремившимися получить хлеб, нужный для их родины и для тех местностей, в которых местного производства не хватало для населения. Только одна знать могла вступать в торговые сношения с чужеземными купцами и найти сбыт для излишков своего сельского хозяйства. Вот почему мы не встречаем в Риме купечества, и вот почему патрицианские дома стремятся увеличить свое земельное владение: они таким путем обеспечивают себе громадное количество хлеба, за которое они могли получить золото и иностранные товары. Эти богатые патриции не были также и торговцами, так как, обменивая произведения своих хозяйств, они не обладали никаким критерием, чтобы знать, выгадывают ли они или теряют, ни чтобы подвести итог своим операциям; быть может, они оценивали произведения земли по количеству овеществленного в них труда, — но они не знали цены товаров, на которые они меняли; а если–бы даже они и знали, то на нее нельзя было опираться при обмене, так как торговля и конкуренция были слабо развиты.
Равно как за предмет роскоши, который нельзя было найти на местном рынке, они давали торговцу в пять или шесть раз больше, чем вещь стоила, так как приобретать их, главным образом, побуждало желание обладать данной вещью. Их хозяйства не страдали от этих обменов, так как в обмен шла лишь часть их доходов.
Вследствие самого характера обмена, ось, вокруг которой вращался весь хозяйственный механизм, была земля, землевладение; богатство из земли выходило и в землю возвращалось; в средние же века этой осью был свободный квалифицированный труд. Вот еще причина, почему промышленность даже тогда, когда городское хозяйство установилось и отдельные хозяйства слились в одно национальное, оставалась в зачаточном состоянии, и промышленный труд не получил законодательной охраны. Особенно ясно это нам станет, если сравнить представление о собственности в германском и римском праве: кто посеял, тому принадлежат плоды, гласит право германское, иначе обстоит дело в праве римском. Вследствие отсутствия понятия «промышленный труд» не делали никакого различия между займом ремесленнику, которому он был нужен в качестве капитала, чтобы начать дело, и займом крестьянину, у которого погибла жатва или которому нечем было засеять, чтобы ему было с чего жить. Заем в руках ремесленника шел на производство, и должник, увеличив свои доходы, мог платить проценты и выплатить занятую сумму, в то время как крестьянин, затратив эту сумму на потребление, находился в совершенно иных условиях.
Вся эволюция шла под знаком развития городского хозяйства и ремесла; это было следствием роста богатств в Италии, образования значительного движимого богатства и возникновения денежного хозяйства. Чем больше была часть коллективного производства, переходившая при посредстве торговли от производителей к потребителям, тем больше развивалось денежное хозяйство. Последнее тесно связано с развитием города в качестве хозяйственной единицы; рост Рима и его могущества увеличивались по мере того, как развивалось употребление денег, что предполагает рост обмена, специализацию среди ремесле и разделение труда.
Тем не менее развитие городского хозяйства никогда не доходило до такой степени, чтобы заместить домашнее производство и заставить исчезнуть многочисленные постоянные пережитки натурального хозяйства и очистить место денежному обмену. Последний, даже в моменты наивысшего процветания Республики, не шел дальше городов. Это подтверждается еще тем обстоятельством, что в городах плата за наем выплачивалась деньгами, а арендная плата сельских участков — натурой. Обыкновенно плата за наем домов должна быть обязательна, уплачена деньгами, что одно только и признавалось теорией права, между тем плата за наем, выплачиваемая натурой, считалась чем–то случайным. Поставленное в столь узкие рамки, денежное хозяйство вполне естественно не могло приобрести того господствующего значения, каким оно пользуется в настоящее время.
Подобно тому, как на ряду с городом и его организацией ремесленного труда существовало домашнее хозяйство, так и на ряду с денежным хозяйством продолжали существовать самые древние и самые простые формы натурального хозяйства, к которому возвращались в моменты кризисов или других затруднений; точно так и в наше время, когда имеется тенденция к чрезвычайному развитию кредитного хозяйства и когда стоит лишь появиться тучам и стеснить кредит, как возвращаются к денежному хозяйству, на которое наше хозяйство опирается. Функция денег в Риме находилась в строгом согласии с этим положением. Очень рано начали оценивать все хозяйственные блага на деньги; а так как в городах перемещение товаров при помощи денег стало обычным, то по законам судопроизводства было постановлено, что всякий долг, если он даже не был заключен в деньгах, должен был быть после кондамнации переведен на деньги (Gaii, IV § 48), даже если дело шло о предметах, которые, по природе своей или по закону, были изъяты из оборота. Все приравнивалось к меновой стоимости денег, все могло быть оценено и определено в деньгах, вследствие этого уже на первых порах владельцы денежного богатства стали благодаря деньгам независимы от тех, кто занимался производством предметов потребления. Деньги в общем обладали самостоятельной властью, а так как за деньги можно было все купить, то преимущество было на стороне не потребительной, а меновой ценности, которая и определяла цену вещей. Вот почему римляне имели ясное представление о функции денег, самое точное из их экономических понятий, резко отличающееся от того, которым Родбертус наделил римское хозяйство, для которого де деньги были всегда лишь товаром. Он поддерживает это мнение, чтобы согласовать функцию, выполняемую деньгами в Риме, с тем, что он говорил о производстве и домашнем хозяйстве, как о чем–то едином; если с этим еще можно согласиться по отношении к античной эпохе, то это неверно по отношению к эпохе Республики, когда уже окрепло денежное хозяйство.
Мы уже видели, что накопление денег не обозначает еще накопления вообще, т. — е. воспроизводства, и как Маркс выяснил ошибку тех, кто смешивал денежное хозяйство с капиталистическим. Мы теперь должны отметить еще одно весьма точное замечание, сделанное Марксом, против различающих денежное и кредитное хозяйство и делающих из последнего новую фазу развития. «Кредитное хозяйство, — говорит он, — это форма денежного хозяйства. И то и другое указывают на действия или способы сообщения друг с другом между производителями, а в развитом капиталистическом производстве денежное хозяйство является лишь основой хозяйства кредитного. Денежное и кредитное хозяйство совпадают друг с другом на некоторых стадиях развития капиталистического производства, но они не являются определенными самостоятельными формами оборота, которые можно противопоставлять натуральному хозяйству».
Развитие кредита у римлян вполне удовлетворительно выясняется благодаря совершенству их обязательственного права и благодаря тому, что, вероятно, им были знакомы многие торговые институты, которые рассматриваются некоторыми, как нечто, придуманное лишь теперь благодаря широкому развитию кредита. Все, что свойственно кредитному хозяйству и что можно было встретить в римском хозяйстве, нашло свое отражение в законах. Гак, можно указать, что уже в эпоху Цицерона permutatio заменяло заемное письмо, что были в ходу бумаги на предъявителя и чеки, покупка фондов на наличные и с одновременной их продажей на срок (репорт) и простые покупки на срок, что было известно морское страхование, текущий счет, товарищества на акциях и на вере и что банковские операции были очень значительны. Все, что касается обращения капиталов, сделало крупные успехи: для обслуживания денежной торговли и кредита практика заимствовала у греков значительное количество полезных сведений ввела их в античное суровое квиритское право, где наука, изучая их, свела их в систему; уже в эпоху Цицерона и Августа стремились придать юридическую силу экономическим сделкам, действуя против господствовавшей до тех пор системы абстрактных сделок. Этому стремлению обязаны своим появлением правила о conditio в случаях неправомерного обогащения, о договорах, получающих силу по одному согласию сторон, tituli possessionis и о давностном владении; этому стремлению обязана своим существованием идея придать юридическое значение договорам, заключенным без соблюдения традиционных форм. Бесспорно, что к концу существования Республики обязательства были широко распространенным явлением. Юриспруденции при помощи преторов удалось придать юридическое значение и санкции со стороны закона множеству сделок, которые до того времени имели лишь моральное значение. Это движение продолжалось даже в эпоху Империи. Контраст между новым и старым правом велик. В старину объектом права могли быть лишь материальные вещи; а затем уже главным объектом права стала воля человека.
Этот прогресс не помешал тому, что принцип представительства был признан довольно поздно и в несовершенной форме, между тем этот принцип имеет такое громадное значение в особенности в делах, касающихся кредита, он является душою коммерческого общества. Действительно, это связывало кредит, которым мог пользоваться только доверитель, так как по закону лица, имевшие дело с доверенным, могли обращаться только к нему одному с требованием об исполнении обязательства. Другой характерной помехой для кредита являлось запрещение передавать кому бы то ни было долговые обязательства, кроме наследников.
У нас, где движимое имущество приняло колоссальное развитие, с долговыми обязательствами можно обращаться, как с недвижимостью. Римляне могли додуматься только до поручения, но оно погашало первоначальное долговое обязательство; из этого возникало новое; этот процесс был бесполезен для коммерческой жизни, так как требовалось согласие должника, обязательство которого уступалось, и, таким образом, лишали лицо, в чью пользу передавалось обязательство, преимуществ, которые могли иметь первоначальные обязательства.
Можно было еще пользоваться правом давать поручения in rem suam, при помощи которого заимодавец, не будучи в состоянии передать обязательство ему выданное, уступал свое право иска, или, точнее, поручал лицу, к которому переходило обязательство, выступать на суде вместо себя и освобождал его от обязанности дать отчет; но эта уловка представляла массу неудобств, так как она требовала особого уменья, а именно — выступать на суде вместо другого; затем, пока лицо, к которому обязательство не перешло, не возбудило иска, против лица, обязательство которого к нему перешло, а оно не могло этого сделать до наступления срока, осуществление его права находилось в зависимости от обстоятельств, уничтожающих мандат, т. — е. смерть давшего или принявшего поручение и уничтожение его. Долг продолжал принадлежать лицу, уступающему его, которое могло потребовать свое обязательство, получить по нем и не было ответственно перед тем, кому обязательство передавалось.
В Риме были банки, банкиры, менялы, и, быть может, организаторы крупных финансовых операций, но они не были знакомы с учетом срочных обязательств при помощи обязательств, уплачиваемых по предъявлению, предназначенных к обращению в качестве денег, а между тем это установление создало необычайное распространение современной системы кредита и торговли. Если исследовать операции argentarii'ев, хорошо известные нам по точным указаниям источников, то мы должны сказать, что будет просто преувеличением сравнивать их с современными банкирам, финансовыми королями, влияние которых в теперешних государствах, хотя и не заметно для широкой публики, но всесильно; или сравнивать их также с громадными современными банковскими учреждениями, где колоссальные капиталы заправляют промышленностью и торговлей, всей хозяйственной жизнью страны.
В сущности мы мало знаем о банкирах и их операциях в Риме, юридические источники дают нам мало, а папирусы не пролили нового света. То немногое, что мы знаем, не увеличивает количества материала для подобного сравнения и указывает лишь на скромное место, которое занимали банкиры в античном обществе. Прежде всего мы видим, что их деятельность не отделилась еще от деятельности ювелиров и менял, так как ювелиры принимали вклады и открывали счет. Их первоначальное и главное занятие заключалось в размене иностранных денег, курс которых устанавливался ими. Затем в их руках сосредоточились дела de qaeivnda, collocanda, utenda pecunia; к их содействию прибегали при устройстве займов под залог, для отдачи денег под проценты, для их хранения и для получения с них небольшого процента, для учета долговых обязательств и для платежей третьим лицам. Мы почти не знаем даже наименования их операций, как–то: спекуляции на повышение, биржевой игры с хлебом, договоров со случайными условиями и премией, помещения сбережений из определенного процента, перевода долгов и т. д, Mittels должен признаться, что в большинстве случаев можно судить лишь по аналогии с греческими трапедзитамн, так как указания, которые нам дают латинские классики и тексты законов, отнюдь не дают возможности делать основательные выводы. Единственно, что можно было установить, так это то, что римские банкиры, выполняя сравнительно скромные функции, стояли на гораздо более низкой ступени, чем современные. Прежде всего они являются маклерами при всех денежных операциях римлян; и потому они принимали участие в стимуляции займов, в мелких платежах и везде, где небольшие суммы переходили из рук в руки. В античном обществе по закону договоры заключались в присутствии банкиров, находившихся на государственной службе, подобно тому, как теперь отправляются к нотариусу; а это, по нашему мнению, делалось для того, чтобы не допустить обмана при определении качества и ценности монет, образцам которых не было числа, из которых было много фальшивых или только покрытых золотом, и чтобы гарантировать договаривающиеся стороны. Следующей их функцией было хранить чужие деньги. Богатые люди делали вклады в банках и свои крупные платежи они выполняли при помощи мандата (поручительства); эта система была тем более необходима, что было только металлическое денежное обращение, способ чеканки монет был неудовлетворительный, а хранить большие деньги у себя было опасно из–за частых домашних краж. Они предпочитали помешать свои деньги у банкира, который делал платежи по приказу своего клиента или который при случае давал своим корреспондентам приказ выплатить клиенту, как это делают в настоящее время с текущим счетом и чеками.
И теперь еще банкиры занимаются этим видом операций, но разве они не утраивают еще массу других и более важных операций?
Но какими бы то ни было операциями ни занимались argentarii, это не имеет значения для того, что мы говорили о существовании кредитного хозяйства, как формы денежного хозяйства. Рим нуждался в торговых институтах, существовавших у греков и евреев, и он их принял для обращения своих богатств. Отрицать это, как это делают Родбертус и Бюхер, значит закрывать глаза на действительность; подобно тому, как мы впали бы в противоположную крайность, если–бы стали изображать римское общество, как капиталистическое, в котором должны были исчезнуть все прежние формы производства.
С развитием денежного хозяйства не исчезли прочие проявления более первобытного хозяйства, пережитки его сохранились и были тем более многочисленными, чем больше удаляться от Рима, от городских центров и от побережья. Цивилизация античного европейского общества была приморской, подобно тому, как его история была историей приморских 'городов. Это нам подтверждает организация системы налогов. Почему, в самом деле, римляне к то время, когда республика покорила весь мир, начиная с победы над Персеем вплоть до консульств Jrzius’a и Панзы, не платили прямых налогов? Почему в провинциях продолжали взимать налоги натурой и требовать личных повинностей? В этих явлениях можно легко дать себе отчет, если принять во внимание, что три крупных статьи доходов государства: доходы с имений, регалий и налогов, соответствуют трем крупным факторам производства: природе, труду и капиталу. Налоги могут дать значительную сумму только тогда, когда капитал уже достаточно велик. Точно также подати натурой и личные повинности неизбежны на той ступени цивилизации, когда господствует натуральное хозяйство и когда их нельзя переложить на деньги; а отсюда неуспех всех попыток, сделанных римской империей при введении налогов, как это заметил Маркс.
А так как налоги уплачиваются натурой, то натурой оплачиваются и солдаты, которым выдают naturalia, сено, хлеб и т. д. и для которых сдают участки земли с обязательством содержать своих военных товарищей.
Также и в Афинах в период их величайшего могущества главным источником доходов государства были литургии или подати натурой, между тем, было бы неправильным говорить то же самое об одном из современных народов и только в Азии можно еще это встретить.
Иначе и не могло быть в античном обществе, в обществе, где пережитки натурального хозяйства были так сильны и где в латифундиях велось хозяйство по средневековой системе натуральных податей и личных повинностей в вилле; в обществе, где был такой резкий контраст между скромной жизнью деревень, занятых удовлетворением самых насущных потребностей, и жизнью некоторых городских центров, занятых проеданием. Там грубое хозяйство, обходящееся своими средствами; здесь движимый капитал, занятый спекуляциями, впитывающий в себя все при помощи ренты, собираемой с городских земель и сельских имений, и захватывающий излишки остающиеся по удовлетворении самых минимальных потребностей населения, с тем, чтобы вести паразитарную жизнь плутократов.
Наконец, во все периоды истории мы встречаем сосуществование нескольких форм хозяйств; и вот почему неправильны те теории, которые хотят разделить историю на отличающиеся друг от друга экономические эпохи.
Особенно велико было это сосуществование в античном обществе, где прогресс затронул не все слои общества, и где несовершенные пути сообщения разъединяли целые территории; старинные формы жизни продолжали существовать в отдаленных городах. В античном обществе не было ни той густоты населения, что быстро видоизменяет земледелие, ни машин, которые революционизируют домашнее хозяйство даже в наиболее отдаленных центрах. Отсюда то упорное сопротивление, которое оказывали более древние формы хозяйства более новым, домашнее хозяйство — капитализму. Последний к тому не был особенно прочен; он скорее касался поверхности явлений, чем их сущности, и облекал это явление в блестящую оболочку, но не проникал вглубь.
Некоторые проявления античного хозяйства с внешней стороны похожи на проявления капитализма, но сущность их совсем иная.
Действительно, мы видели, что мелкие собственники–ремесленники владеют орудиями производства, что в промышленности ведется трудоинтенсивное хозяйство, что труд преобладает над капиталом, что работы много, но производителей мало, что конкуренция неизвестна, что инструменты были одинаковы у всех и что производительность оставалась неизменной. Мы встретились с городским хозяйством, которое велось ремесленниками, но мы не скажем вместе с Мейером: города де были местопребыванием активной буржуазии, трудолюбивой, стремящейся к получению прибыли, и что города были центрами промышленной жизни, господствовавшими над всей окрестной территорией. Господствующий класс городского населения состоял из землевладельцев, интересы которых носили глубоко аграрный характер, которые жили, по большей части, продуктами земли и домашнего хозяйства и управляли своими имениями, расположенными в окрестностях территории муниципий, а в города возвращались с наступлением зимы. Если их местопребыванием был город, то их хозяйственная жизнь протекала в rus, villa, где и проявлялась их деятельность; большую часть года они проводили вдали от городов, где находились торговцы и ремесленники, и к содействию которых они прибегали только по мере того, как это было нужно пополнить пробелы домашнего хозяйства.
Своему скромному значению городская жизнь обязана слабым материальным потребностям античных обществ, их бедности, их слабой способности поглощать продукты обрабатывающей промышленности и существованию частных хозяйств, которые снабжали пищей и одеждой семьи, не только наиболее богатые, но даже средние.
Это слабое развитие городской жизни в свою очередь влияло на домашние хозяйства, положение которых оно укрепляло и которых оно заставляло не так сильно чувствовать потребность в широком меновом хозяйстве.
Промышленной буржуазии не было, и города не были богатыми промышленными центрами, экономически тесно связанными друг с другом и со всеми частями Империи и вследствие этого объединенными в одно большое национальное хозяйство, — все это результат строя римской жизни и состава городского населения: в городах крупные землевладельцы были окружены толпой рабов, клиентов и праздных пролетариев и небольшой группой ремесленников, торговцев, врачей, ораторов, жрецов и чиновников. Городская чернь не обладала такой потребительной способностью, чтобы оживить торговлю и промышленность. Города вроде Александрии в Египте, ведшие значительную вывозную торговлю и дававшие работу даже немощным, были исключением: они находились вдоль берегов Средиземного моря, на больших дорогах цивилизации. Во всех прочих городах мелкая буржуазия вела праздную жизнь, довольствуясь произведением своих полей, домашним производством и обменом местных произведений, так что преобладало местное производство или, самое большее, провинциальное производство. Подлинная картина античной жизни как в деревнях, так и в небольших центрах, обрисована словами simplicitas и rusticitac, при помощи которых писатели характеризуют население, жившее вдали от Рима и крупных городов. Эти слова указывают на скромные стремления большей части населения, жившего земледелием, основой хозяйства той эпохи, и удовлетворявшего свои немногочисленные потребности при помощи очень простых средств, носивших преимущественно домашний характер. Промышленность в этом обществе занимает довольно второстепенное место, большее значение имеет торговля; как раз обратное мы наблюдаем в наше время. Спрос на труд слаб, отсюда отсутствие работы в городах, пауперизм, законное нищенство и особенный характер социального вопроса в античном обществе. Если труд мало уважали, если даже в Риме мы наталкиваемся на предрассудки греков относительно хозяйственной деятельности, или точнее, относительно промышленной деятельности, которую считали презренной, недостойной свободного человека и присущей рабу, если юристы не включили вольнонаемный труд в число свободных профессий и считали отсутствие честности у рабочего нормальным явлением, — то все это было следствием той незначительной роли, которую играл промышленный труд, и слабого спроса на произведения промышленности.
Характер античного хозяйства выясняется благодаря следующим обстоятельствам: отсутствие у юристов понятия «капитал», как независимый источник богатства, как фактор производства; полное отсутствие правил, определяющих юридическое положение свободного труда, которому соответствует в языке классиков отсутствие слова, которое бы точно передавало выражение труд (travaille). Отсутствие этого слова обязано тому, что античные народы не дошли еще до выражения такого рода деятельности, которое заключается в этом слове: идея утомления и страдания и идея чего–то возвышенного, слитые в современном понятии о труде, где одно и то же слово обозначает деятельность и ученого, и крестьянина, и ремесленника, и кузнеца, и того, кто стремится к славе, и того, кто рискует из–за куска хлеба; а это происходило от того, что промышленный труд не был тем крупным фактором производства, каким он стал в наши дни.

ГЛАВА IX. Великий экономический переворот

Общественное и частное хозяйство даже в Риме, которому была целиком доступна эта необычайная роскошь, это восточное великолепие, обнаружили в период Империи ничем неустранимую слабость ввиду непроизводительного характера этого хозяйства. Это колоссальное богатство и неслыханное могущество возникли и поддерживались войной, они должны были пасть, как только война перестала питать их. Из громадной, награбленной во всех частях света, добычи Рим не только ничего не превратил в капитал, а, наоборот, даже возвратил обратно побежденным странам похищенные богатства вследствие гибельного и постоянно неблагоприятного торгового баланса, чтобы произведения прочих народов могли служить для удовлетворения его роскоши. Рим уничтожил все преграды, организовал быструю почту для перевозки небольших, но дорогих туалетных принадлежностей, благовоний, мазей, шелка, ценимого на вес золота, и драгоценных камней, спрос на которые существовал как со стороны женщин, так и мужчин. Тацит говорит о больших суммах денег, перекочевавших за границу для покупки драгоценных камней (Ann. III, 53); если к ним прибавить то, что расходовалось на дорогие чужеземные товары для ритуальных целей, похорон и религиозных обрядов, а также для надобностей медицины, то подобная торговля оплачивалась ценой громадных потерь со стороны Рима.
Безумная страсть к расточительности исходила сверху. Не только выродившиеся императоры превращали золото и серебро в вазы, статуи и ложи, но даже Антонин Пий украсил свой дворец золотыми статуями. Мотовство достигло невероятных размеров, и богатство Рима было расточено на фантастическую роскошь, на безумные расходы по устройству развлечений и игр с участием диких зверей, на возведение построек и на банкеты. Со вступлением на престол нового императора кошельки опорожнялись, и поглощались колоссальные состояния. С трудом верится, что стоили преторианцы: они стоили дороже чем войны. В один прием Септимий Север выдал им свыше 400 миллионов сестерций, т. — е. свыше 100 миллионов на наши деньги, если, вместе с Дюро–де–ла-Малль, мы предположили, что тогдашняя стоимость денег соответствовала теперешней, хотя их в обращении было меньше, так как потребности населения были вообще меньше, а торговля и промышленность не проявляли такой деятельности. Для усыновления Элия Вера, армии и народу было дано 300 мил. сестерций. Септимий Север держался такого правила: «Делайте солдат богатыми, а об остальном не думайте»; Александр Север говорил: «Кошелек у солдата должен быть полон». Кроме преторианцев нужно было содержать многочисленный двор, мириады хищных чиновников и жадных и нечестных придворных. В период империи сама организация управления стала дорого стоить. Армия и бюрократия ложились тяжелым бременем на бюджет государства и истощали его. Между военным и мирным положением не было разницы: масса войск, предъявлявшая большие требования, находилась всегда под ружьем, как во Франции в эпоху Людовика XIV. Далее, эти войска продавали свою поддержку с публичного торга и продавали себя тому, кто лучше заплатит. Историки нам рассказывают о раздачах, которые делались солдатам, чтобы обеспечить за собой их верность и вознаградить их за провозглашение нового императора; зараза проникала в народ, который кроме раздачи хлеба стал требовать еще раздачи золота, Дань, получаемая с провинций, затрачивалась на непроизводительные цели, и Империя быстро натолкнулась на дефицит.
Что делали двор и государство, то же проделывали и частные лица. Проматывать как можно больше на жилище, на одежду и на пищу было явлением, присущим всем. Редкие сорта дерева и драгоценные металлы не были уже достаточны; стали набрасываться на слоновую кость. Римляне так много ее потребили, что спустя сто лет после Августа слоновую кость можно было найти только в Индии; даже в царствование Веспасиана употребляли слоновую кость, которую распиливали и обделывали, для мозаики. Массилий пишет, что «Triclinii» были похожи на храмы, так много золота затрачивали на них. «Золото, говорит Vopiscus (Aurel, 45). служило для разных инкрустаций И для вкрапления в ткани; золото было в вазах и кубках; оно было в вооружении солдат, а серебро в колесницах.
В похвальном слове Феодосию упоминается то время, когда времена года шли в обратном порядке; зимою на скатертях лежали розы, а летом раздавали вместе с фалернским вином снег в чашах из драгоценных камней. «Мир был мал для тех, кто питался только чужеземными яствами; в провинциях набирались целые батальоны охотников, которые работали для стола богачей».
Таким непроизводительным путем исчезли металлические богатства, сохранившиеся в семьях; потомки вскоре очутились в затруднительном положении, были вынуждены войти в долги и обращаться ко всякого рода уловкам. Так как эти римские фамилии были прежде всего крупными землевладельцами, державшими при себе громадную свиту из рабов и клиентов и владевшими виллами и парками, где ничего не производилось, то их денежное богатство ограничивалось лишь тем, что попадало в руки различными способами, но, главным образом, благодаря хищениям, которыми они занимались, когда находились на государственной службе или занимались откупом налогов.
Но когда период великих побед на Востоке закончился, то различные источники, из которых римляне черпали свои богатства, иссякли. Военная добыча Империи, равно как и то, что нашли в Пальмире в сокровищницах царицы Зиновии (Vospic., Aurel, 26, 31, 33), были ничто по сравнению с тем, что дали войны с Митридатом и покорение Греции и Египта. Богатые страны были уже ограблены и истощены; теперь оставались лишь те области, которые давали одежду, ковры, лошадей, слонов и зверей. От германцев и от сармат нечего было ожидать: у них было мало или совсем не было металлических богатств, которые можно было бы конфисковать. Они могли дать только шкуры и животных, в чем заключалось все их богатство.
Горькие плоды этого колоссального мотовства дали себя вскоре почувствовать как в общественном, так и в частном хозяйстве. И то и другое нуждалось в деньгах, чтобы восстановить расточенное отцовское достояние, уничтожить дефицит и пополнить опустошения, причиненные торговлей, вводившей их всегда в долги, — а денег не было. Из Италии ничего не вывозили, кроме небольшого количества вина, масла и кое–каких других товаров, но все это в таком небольшом количестве, что вывоз не мог сбалансировать дорогой ввоз, который должен был оплачиваться вывозом золота и серебра. Далее, были племена, с которыми можно было торговать только при помощи денег, как, напр., племена в Аравии, принимавшие в обмен за свои драгоценные товары только деньги. Мы же видели, что по расчетам Плиния в его время уходило ежегодно по меньшей мере 100 миллионов сестерций; а его расчет был ниже действительности. Он произвел весьма слабую оценку и принял в расчет лишь товары, шедшие из Индии через Понт–Эвксинский; он, следовательно, не говорит ни о Пальмире, ни о других странах, откуда Рим вывозил товары для удовлетворения потребностей и вкусов своего вырождающегося населения. Ammien Marcellin (XXII, 4) пишет, что в его время было положено начало такой бесшабашной и не знающей пределов роскоши, что в ней исчезли самые крупные состояния. Эта торговля сделала римлян должниками не только Востока, ко даже племен Севера, которые наводнили Римини и другие рынки верхней Италии шкурами и рабами и которые за отсутствием каких бы то ни было потребностей, требовавших удовлетворения, не хотели брать в обмен товары, а лишь деньги. В общем и целом это было выкачивание драгоценных металлов из Рима в периферию; эти деньги уходили и больше не возвращались.
Как общественное, так и частное хозяйство терпели постоянно убыток, кризисы стали частыми, а фиск и фамилии, привыкшие к блеску, попали в безвыходное положение. Некоторые императоры пытались излечить зло, но было уже слишком поздно. Александр Север, живший очень скромно, уменьшил количество золота на знаменах, уничтожил золотые вазы и отправил металл на монетный двор; но его экономия была недостаточна. Не было никакого средства спасти национальное достояние. Тацит вкладывает в уста Тиберия точное описание язв, поразивших политическую и социальную жизнь, но сам он не в силах указать действительного лекарства. Пессимисты спорили и осыпали друг друга обвинениями, а зло росло. Уничтожить дефицит в бюджете нельзя было при помощи конфискаций, или избегнуть недостатка в деньгах при помощи подделки денег: все это, наоборот, лишь увеличивало зло. Повысили налоги, фиск захватывал все, но налоговая способность населения была весьма слаба, так как преобладало натуральное хозяйство, а денежное хозяйство не играло большой роли.
Все усилия изменить налоговую систему и перейти от натуральных повинностей на денежное обложение оказались неосуществимыми.
Финансовые затруднения ярко обрисовываются некоторыми событиями в истории Империи: так император Тацит должен был отдать фиску свое частное родовое имущество, чтобы заплатить жалованье солдатам, и свои земли, чтоб уплатить ветеранам; Антонин испытал сначала все средства, но не зная, что предпринять, чтобы покрыть обязательные военные расходы, сначала употребил на это свое частное имущество, а затем продал с аукциона мебель своего дворца, золотые кубки, вазы и мирты и даже платья императрицы, вытканные золотом и шелком (Capitol., Anton, 17, 21). Для удовлетворения неотложных потребностей иные отправляли на монетный двор статуи и драгоценности, захватывали богатства частных лиц и храмов и добывали деньги при помощи проскрипций, чтобы только прийти на помощь государственному оскудению. Затем стали продавать привилегии, иммунитеты, титулы и должности, удовлетворяя таким путем тщеславие тех из подданных, которые обогатились благодаря ростовщичеству или спекуляциям во время войн; пожалование титулов стало также средством оплаты услуг, которые не могли быть оплачены деньгами.
Если какому–нибудь императору и удавалось ввести небольшой порядок в финансах и сделать сбережения, то войны, народные волнения или расточительность его преемника уничтожали все; так, напр., Вителлий в несколько месяцев истратил 90 миллионов сестерций, сбереженные Гальбой и Оттоном, В III веке кризис стал затяжным: империя была разорена тиранами, гражданскими войнами, нашествиями, многочисленной бюрократией, которая стала еще больше, когда империя была разделена и было создано четыре двора, т. — е, четыре центра восточной роскоши. Общественное хозяйство было разорено массой непроизводительных расходов, постоянно неблагоприятным торговым балансом и всеобщей ленью, а частное хозяйство — роскошью, плохо сдерживаемой соответствующими законами, запрещавшими употребление золота в одежде, но в то же время разрешавшими употребление серебра. Больше всего почувствовали это разорение широкие народные массы, которые, как говорит Мамертин, извлекали выгоду из великолепия пиров и предъявляли все большие требования.
Фиск набросился с безумной жадностью на провинции, денежные запасы которых были до последней степени истощены. Администрация пользовалась всеми средствами, чтобы уничтожить там денежное обращение, которое вообще всегда было слабым. Можно сказать, что в IV в. в провинциях денег не было. Закон императоров Грациана, Валентиниана и Феодосия в 383 г. предписывал, чтобы всякая сумма, полученная в провинциях в виде налогов, немедленно была отправлена в провинциальное казначейство, а оттуда переслана в императорскую казну. В эпоху Александра Севера считались богатыми те храмы, в которых было от четырех до пяти фунтов серебра, а коллегии были до такой степени разорены, что для своих ежегодных празднеств «они должны были одалживать серебряную посуду, как это еще до сих пор делают префекты».
В Риме, о котором Orose отзывается, как о «чреве, никогда не наполняющемся, пожирающем и остающемся всегда голодным, разорившем все города, ничего им не оставившем, всегда бедствующем и все Бремя испытывающем приступы нового голода, — в этом Риме дефицит, как бездонная пропасть, которую ничем нельзя заполнить, поглощал все». «Рим поглотил царства, — заключает печально Манилий, — и звезды говорят, что теперь он будет знать лишь одну бедность».
Есть панегиристы, которые восхваляют своих героев за то, что последние восстановили эру обилия и золота, экономию и простоту нравов, но и в красноречие никого не обманывает; общественное и частное оскудение подтверждается бесчисленными фактами. Общий уровень богатства пал: так, чтобы получить звание декуриона, было достаточно сто тысяч сестерций; чтобы иметь звание всадника, было достаточно 400 тысяч сестерций; 50 су золотом стали границей, отделяющей плебеев от honestiores. Все классы населения очутились в бедственном положении; благородные обеднели, простые смертные бежали из городов, а трудящиеся были без хлеба. Стали прибегать к детоубийству и к подбрасыванию новорожденных, чтобы избавиться от семьи, которую нечем было кормить; взрослых детей продавали. Лактанций не находит ничего лучшего, как рекомендовать воздержание и высказывает взгляды настоящего мальтузианца (VI, 20). Города наполнились беглыми крестьянами, вольноотпущенниками, безработными, неимущими и праздным людом, который каждое утро выстраивался в очередь для получения общественно подачки, она стала всеобщей не благодаря соображению, приведенному Блаженным Августином, о том «как это прекрасно, когда безземельный люд живет на общественный счет» (De civit., V, 17), но потому, что фиску, который мог взимать подати лишь натурой: хлебом, маслом, вином и не был в состоянии продавать эти припасы находившейся в городах толпе бедняков, оставалось только раздавать их даром. К этой подачке прибегали также многие деклассированные. Плохо обрабатываемая земля ничего не давала. Ни торговли, ни промышленности не было. Повсюду — молчание общества, терпевшего материальную нужду, а посреди этих развалин неумолимый фиск, который все облагал налогом и поглощал все, что находил. Опыт ничему не научил правителей, и даже впоследствии Юстиниан говорил, что первой обязанностью главы государства было облагать налогами, устанавливать подати и обладать золотом для роскоши своего двора и для надобностей общественного годового сметного запаса. Управлял всем фиск. На страницах Notitia dignitatum, там, где перечислены важные услуги, оказанные префектом преторианцев, фигурируют провинции, у которых имеются сосуды, полные золотом. Это картина вырождающейся империи, где искусство управлять было сведено к умению добывать деньги. Теперь понятно, почему многие искали исцеления от своих бед среди варваров, и почему св. Иероним видел в варварах тех, которые могли бы возродить умирающее общество.
В этот долгий период упадка больше всего бросается нам в глаза то, что сильнее всего отразилось на фиске и некоторых сторонах государственного управления и вскоре оказалось чревато важными последствиями для всего общественного хозяйства — это уменьшение драгоценных металлов, страшный недостаток в деньгах. После Августа наступает непрерывный ряд денежных кризисов, которые отягощались еще благодаря наглым подделкам, сеющим вокруг себя банкротства и разорения. Золота больше уже не было ни в рудниках, ни в общественных, ни в частных кассах вследствие громадных военных расходов, вследствие его вывоза, являвшегося следствием неблагоприятного торгового баланса и вследствие беспрерывных непроизводительных трат. Мир с варварами был достигнут не войной, а деньгами. У кого деньги были, тот прятал их, чтобы избавиться от доносов, проскрипций и конфискаций; это были деньги, изъятые из обращения, небольшие сокровища, которые после смерти их владельцев часто оставались в недрах земли. Деньги стали так редки, что обладать ими значило быть виновным чуть ли ни в оскорблении величества. Агенты фиска стали доносчиками, а богатые люди должны были бояться за свое собственное богатство. Чтобы раздобыть денег, стали налагать штрафы и конфисковывать имущество за массу преступлений, за которые до того полагались телесные наказания; последних можно было избегнуть, уплатив известную сумму денег. Было запрещено плавить деньги и делать из них украшения; тех, кто копил или вывозил деньги, наказывали. — все это обычные меры, предпринимаемые для того, чтобы уничтожить последствия плохой финансовой политики, вместо того, чтобы заняться извлечением настоящей причины. Далее, положение ухудшилось еще введением низкопробной монеты, оловянной монеты, обложенной серебром, и настоящих ассигнаций, причем развивали теорию, что ценность денег устанавливается государем по его усмотрению. Фиск извлекал хорошую монету, приказав, чтобы некоторые налоги и штрафы уплачивались золотом или серебром; чтобы, в свою очередь, не быть обманутым, фиск постановил превращать деньги в слитки; сборщики налогов посылали слитки в казначейство и там их взвешивали; и затем чеканили монету худшего качества. Золото стало необычайно редко, и ценность его выросла до необычайных размеров. Симмах (X, 42) указал в своих письмах на эту денежную революцию, говоря, что в его время ценность золота страшно увеличилась, Местные припасы стали дешевле, так как деньги на рынке стали дороже; но это была уже последняя ступень революции, начавшейся еще во II веке; в потайных складах принадлежащих III веку, только в виде исключения находят золото: вместо золота там находили в изобилии медные и бронзовые монеты.
Плохое денежное обращение разорило торговлю, превратило в бедняков отдельных лиц и товарищества и разорило города, которые поместили капиталы во вклады, которые затем потеряли в цене до 20%. Можно сказать, что императоры приостановили всю торговлю, запретив купцам иметь при себе больше 1.000 folles; это была мелкая разменная монета для текущей торговли, и 20.000 штук такой. монеты составляют 1.000 франков; она была такая громоздкая, что ее клали в маленькие мешочки по 3.125 штук в каждом и употребляли для покупок. Для более крупных сделок прибегали к золоту и серебру, которое взвешивалось; из того, что эти aurei обладали различным весом, можно заключить, что они потеряли характер знаков, обозначающих ценность, и стали, просто металлом, принимаемым из–за представляемой им ценности. Таким образом, торговля регрессировала до той ступени, когда продавцы и покупатели должны были запасаться весами.
Это печальное положение вещей отразилось на землевладении, обремененном долгами, которые возрастали по мере того, как росла ценность драгоценных металлов, и этому росту не могло помешать ухудшение качества денег, У кого имения были заложены, были поражены двояко, таю как гипотека увеличилась вследствие роста стоимости металлов, а в то же время стоимость земли пала. Проценты, которые были повышены, поглощали весь доход.
При отсутствии драгоценных металлов и при недостатках в обращении, население быстро оправилось, возвратясь к натуральному хозяйству. Место денежного займа занял заем предметов потребления, как это бывает, когда существует только обмен натурой. Таким путем оплачивалась наемная плата квартирантов и аренда колонов, таким путем платили подати языческим жрецам, а затем христианским священникам; первые получали пропитание и содержание из общин, а вторые после Никейского собора от государства. Это переворот, который постепенно вытеснил употребление денег уплатою натурой, отмечен в юридических источниках там, где они говорят о рабе, который занимает деньги и вместо процентов предоставляет заимодавцу право на помещение; или о человеке, который получает деньги и возвращает хлеб, или платит тем, что получает с овец и т. д., или платит взвешенным металлом; последнее стало столь частой системой торговых сделок, что в эпоху императора Юлиана, в 363 г., во всех городах были общественные весовщики. Вероятно этим положением вещей обусловлено повеление императора Диоклетиана, в 286 г., признавать договоры между сторонами о принятии вещей вместо денег, а равно зачитывать в уплату податей работу раба. Все это способствует возникновению хозяйства, которое, развиваясь на ряду с существующим, возрождается на его развалинах; мы имеем в виду натуральный обмен, ставший необходимым после исчезновения денег.
Возврат к натуральному хозяйству особенно виден в организации налогов, показывающей нам, что в период Империи произошло то, что происходит во всех государствах, где деньги становятся редкими, т. — е., что денежные повинности замещаются сбором с'естных припасов и других предметов натурой. Действительно, провинции выплачивали значительную часть податей хлебом, вином, маслом свежим или соленым мясом, лесом и прочими продуктами. Одни области Италии давали хлеб, другие, как Кампания, свинину, третьи — уголь, дрова и известь, четвертые — одежду для армии. Землевладельцы, смотря по величине их имений, ставили лошадей для почты и для армии. Затем устройство и содержание дорог, мостов и общественных мастерских было поручено самому населению, эта повинность была распределена между землевладельцами и корпорациями. Эти последние превратились в настоящие государственные органы и обязаны были собирать и взимать лежавшие на городах подати, т. — е. товары и съестные припасы, хранить и обрабатывать их, а при случае обменивать их на другие (Симмах, Ep., X, 27).
Натурой выплачивались подати, натурой же оплачивалось жалованье чиновников, правителей провинций, солдат, придворных врачей, парикмахеров, кучеров, учителей, всех без различия. Смотря по чину, каждый получал из государственных магазинов, ставших в полном смысле этого слова общественными кассами, над которыми вследствие этого был учрежден очень строгий надзор, известное количество годового Местного запаса, т. — е. хлеба, вина, масла и свиного сала; эти запасы разделялись: на гражданские и военные, с разными наименованиями, с особой иерархией, смотря по месту, занимаемому тем или иным лицом: хлеб, ячмень, масло, свиное сало и дрова получали все, а некоторые, смотря по чину, одежды, лошадей, помещения в общественных дворцах, а при случае известку и камень для ремонта общественного дворца или постройки такового.
Вот как определяет Валериан жалованье Аврелиана, бывшего в то время легионером–трибуном, а впоследствии ставшего императором: «Ты ежедневно будешь получать 16 фунтов белого хлеба, 40 ф. солдатского хлеба, sestarius масла лучшего сорта и один худшего, пол поросенка, две индейки, 30 ф. свинины, 40 ф. воловьего мяса, sestarius вина, sestarius соли и овощей с маслинами, сколько нужно». Probus'y он велел выдавать: «ежедневно 30 ф. свинины, воловьего и козьего мяса и одну индейку каждые два дня, 10 sestarii старого вина, а кроме того свиного сала, масла, маслин, соли и дров, сколько нужно». (Vopisc., Aurel., 6). Из другого письма мы видим, что в месяц нужно начальнику легиона, для его военного хозяйства: 26.000 ф, хлеба, 52.000 ф. ячменя, 650 ф. свиного сала, 1S60 sestarii вина, 300 шкур для палаток и деньгами для уплаты жалованья 25.000 сестерций (Trebel)., Pod., Claud., 4). Военный трибун должен был получать 72.000 ф. хлеба, 2.000 ф. свиного сала, 3.500 sestarii'ев вина, 250 масла, 600 масла второго сорта, 4S0 соли и 150 воска. Затем — сена, соломы, уксуса, дров, 6 мулов, 5 лошадей, 10 верблюдов, 50 ф. серебряной посуды, 150 philippi и 47 прочих денег на расходы по представительству и 160 trientes для чаевых, 11 ф. серебряных амфор и кубков, 2 военных туники, 2 серпа, 2 косы, повара, кучера, плотника, рыбака, двух рабов или наложниц, «без которых они не могут обойтись» и, наконец, необходимую одежду «и даже, если–бы он хотел больше, чем он имеет, или хотел бы вместо них получить деньгами» (id., 14). Когда Пробус был назначен начальником легиона, его годовой паек был удвоен, а в подарок он получил 3 одежды (Vopisc. Prob., 4).
После Аврелиана императорская щедрость обыкновенно проявлялась в пожаловании земель, домов, а также шелковых туник и платьев, вытканных и вышитых в государственных гинейках, Юлий Капитолин, говоря об императоре Макрине, воздает ему следующую похвалу: «он щедро раздавал годовые съестные запасы, но он был до крайности бережлив на счет золота».
Годовой съестной запас составлялся из поземельного налога, как это показывают кодексы Феодосия и Юстиниана, которые их соединяют под одним заголовком. Землевладельцам было предоставлено право платить целиком и частью поземельный налог натурой: но, вероятно, доля в натуре постоянно увеличивалась в то время, как доля в деньгах уменьшалась, так как землевладельцы за недостатком денег предпочитали доставлять с'естные припасы, выполнять различные повинности натурой, печь хлеб, изготовлять известь, доставлять лошадей, вино и свинину; после Александра Севера число законодательных распоряжений относительно натуральных податей увеличивается, что указывает на их распространение, которому нельзя было сопротивляться. После денежного кризиса нужно было довольствоваться тем, что землевладельцы могли дать, и постепенно стали превращать в натуральные различные налоги, все управление государством превратилось в одно громадное хозяйство. Больше уже не было единой государственной казны, а были лишь магазины, area frumentaria, olearia, horrea chartaria, candelaria, piperatoiia, ctllae или погреба, mansiones, stationes; уже не было больше бюджета, но счета магазинов cellariae species'aм, т. — е. счет хлебу, вину, маслу, воску, одежде и всему, что давали провинции вместо денег. Фиск это был годовой съестной запас; сборщики получали определенный процент с годового съестного запаса; так как даровая раздача приняла широкие размеры, то оба полюса, чернь, с одной стороны, и вся администрация, гражданская и военная, с другой — жили со съестных припасов, выдаваемых государством: последнее превратилось в один громадный фаланстер, значительно больший, чем античные восточные монархии. Это были уже средние века.
Система государственных налогов, таким образом, была совершенно видоизменена; то же произошло и с системой муниципальных налогов, на муниципии было возложено доставлять провиант войскам, пополнять магазины, находившиеся на военных дорогах, заведывание транспортом, почтой и проч. Все государственные повинности опирались на налоги натурой и личные повинности. Государство этим положением вещей было вполне довольно, а обложенные податями также, так как они были освобождены от уплаты налогов деньгами, которых у них и не было; но натуральные повинности для плательщиков налога наиболее разорительны, так как дают простор усмотрению и придиркам со стороны сборщиков; а так как контроль невозможен, то это облегчает подкуп чиновников; сбор при их содействии становится убыточным, так как нужно давать сборщикам в десять раз больше того, что попадает в магазины государства. Землевладелец должен был доставить хлеб в магазины, а другие должны были его перевести на место потребления. Теперь гектолитр хлеба стоит 16 франков, его перевозка по хорошей дороге 0.025 фр. за километр. Тогда дороги были скверные, это увеличивало расходы по перевозке, и также плохи были телеги. Одно из распоряжений Константина гласит, что на телегу с четырьмя колесами, в которую впряжено 8 лошадей, не должно класть свыше 326 килограмм, около 40 килограмм на лошадь, в то время, как теперь на повозке в одну лошадь перевозят 1000 килограмм, приблизительно в 25 раз больше. Расходы по перевозке были в 25 раз больше, чем 0.025 фр., приблизительно 0,62 фр. за километр. Следовательно, провоз хлеба на протяжении 24 километр, удваивал сумму налогов. А так как магазины находились вдали, то можно себе представить, чего стоили налоги землевладельцам, затем скот на долго отрывался от работы на полях не только для этого транспорта, но и для других повинностей: для почты, для возки строительных материалов, дров для бань и т. д. Граждане были превращены в рабочих, труд которых не оплачивался и был обязательным; если же они не хотели или не могли работать, то они должны были посылать своих рабов и колонов или платить другим лицам, чтобы они их заместили.
Кеннан в своем сочинении «Корея» говорит, что хорошим средством для разорения крестьянина является обязанность каждого работать по поддержанию в должном порядке дорог. Вместо того, чтобы работать неподалеку, его посылают на расстояние сотен километров. Кто может дать взятку, тот получает, что ему нужно, а кто не может, должен подчиняться капризам, и выполнение натуральной повинности, вместо одно–или двухдневной работы, стоит ему двухнедельного путешествия за собственный счет. Корею разоряют натуральные повинности.
Правительство и не думало даже заняться тем, чтобы избавить плательщиков налога от последствий этой податной системы и от жестокости сборщиков; оно занималось только удовлетворением нужд государства и приспособлением своей организации, базировавшейся на денежном хозяйстве, к организации, базирующейся на натуральном. При этом, даже в эпоху упадка, сказался значительный административный ум римлян, сумевших разместить войска по территории: кавалерия была размешена там, где было, много пастбищ, прочим местностям было вменено в обязанность доставлять воинские припасы; для сохранения припасов была учреждена целая подсобная промышленность, занимавшаяся приготовлением ваз и сосудов; были учреждены казенные мастерские для выделки оружия и одежды, красильни, одним словом, настоящие арсеналы с персоналом служащих, оплачиваемых натурой; в этих мастерских перерабатывалось сырье, доставленное в виде податей из провинций и ткали шелковую одежду для высших чиновников, а также туники для солдат.
Мы остановились на описании той великой перемены, что произошла как во взимании податей, так и во всей сфере деятельности и организации государства, потому что нам должно было показать на регресс, произошедший во всем хозяйстве, возврат к натуральному хозяйству после того, как денежное остановилось в своем развитии.
Теперь мы можем исследовать, какое влияние все это оказало на организацию промышленности, торговли, землевладения, домашнего хозяйства и капитала.
На экономический упадок Империи повлияло много причин и среди тех, которые преобразовали систему сельского хозяйства и промышленности, в первую очередь должно поставить прекращение ввоза рабов. Немедленно это дало себя почувствовать в земледелии, главной основе римского хозяйства, в котором все были более или менее заинтересованы в качестве ли крупных или мелких собственников, или в качестве работников. Когда рабы стали редки и дороги, прибегли к колонату, к найму рабов и к иным договорам, по которым все трудящиеся сдавали землевладельцу часть валового продукта. Имея долю в произведениях, землевладелец ставил колона в непосредственную от себя зависимость, служащие землевладельца следили за тем, чтобы труд колона был по мере возмож'ности производительнее; но отдавши землевладельцу следуемую ему часть и выполнив возложенные на него работы в вилле господина, состоявшие в подводной повинности и | прочих сельско–хозяйственных работах, колон становился лично свободным. Его положение отличалось от положения раба тем, что последний по окончании земледельческих работ должен был в эргастулах ткать, красить ткани, изготовлять вазы, телеги и повозки, т. — е. доставлять землевладельцу промышленную и торговую прибыль на ряду с поземельным доходом.
Вилла перестала быть крупным самостоятельным экономическим центром, где не только изготовляли и перерабатывали все необходимые для себя продукты, но где еще работали при помощи рабов на рынок, создаваемый странами, стоящими впереди в промышленном отношении. Вилла превратилась в большой склад съестных припасов, которые приносили туда колоны и коих значительная часть забираясь агентами фиска для общественного годового запаса; в вилле число рабов было не велико, ровно столько, столько нужно было землевладельцу; рабы набирались из германцев и сарматов, следовательно, людей диких, сварливых невежественных и непригодных к ремесленному труду.
Исчезновение рабства и введение колоната уничтожили крупные домашние хозяйства и облегчили распространение свободного труда, прибегать к которому должны были, правда, еще в ограниченных размерах, насколько это позволяли слабые средства потребления.
Некоторые факты позволяют нам констатировать общий рост производительной деятельности, т. — е. сил, приведенных в движение для удовлетворения, хотя бы первобытным способом, известных хозяйственных потребностей. М, Чикотти весьма точно показал в своем труде Tramonto della scliiavitu (стр. 293), что ни формы, ни размеры этого производства не могут быть с точностью установлены и высчитаны. Ученые, изучившие классический мир, очень часто, как мы это выше указывали, приписывали ему экономические понятия и формы, присущие современной эпохе; когда формы античной жизни представляли хотя бы некоторое внешнее сходство с современными, они ставили знак равенства между теми и другими, прием неточный и часто весьма опасный.
Картина труда в эту эпоху показывает нам, что труд ремесленников мало–помалу берет верх над трудом рабов. Писатели латинской церкви не придают последнему того значения, которое ему придавалось в эпоху Августа. Св. Амвросий там, где он говорит о труде, преимущественно говорит об operator, operarius, artifexs, agricola и свободном рабочем; в другом месте, говоря о рабочих иностранцах, которых хотели изгнать на время неурожая, он спрашивает самого себя, можно ли их заместить рабами и куда девались последние. Рабы встречались только в семьях, занятых домашним трудом, а это рабство резко отличается от рабства античного. Ремеслом теперь занимаются свободные работники, которые «готовы, как говорил св. Амвросий, заниматься хотя бы чепухой, и удовольствием делают все, что нужно, лишь бы добыть себе кусок хлеба». Они заняли место рабов в ремесле.
Законы регулируют наем труда, охраняют вольноотпущенников от произвола их господ, устанавливают количество operae‘ы, которую они должны исполнять, делают различие между правом на operae и правом патроната, воспрещают господину заставлять вольноотпущенника жить у него в доме и постановляют, что он волен идти, куда хочет. Таким образом, вольноотпущенник отделяется от фамилии, часть которой составлял, и возводится на положение свободнорожденного, обязанного господину определенной службой в натуре; это очень важное постановление, не только потому, что оно соответствует хозяйству, перешедшему снова к натуральному обмену, но и потому, что оно стремится освободить вольноотпущенника от опасности задолжиться и продать за какую угодно цену свой труд, лишь бы быть в состоянии уплатить хозяину в назначенное время. Это нам показывает на независимость в экономическом отношении вольноотпущенников рабочих и на социальное значение свободного труда, которому независимость должна была быть вполне обеспечена.
Распространение ремесла подтверждается эдиктом Диоклетиана о ценах и таксами на труд. Этим эдиктом, который, вероятно, был распространен и на Западе с его тщетной попытки фиксировать отношения, в которых товар должен быть обменен на обеспеченные кредитные деньги, обнаруживается то развитие, которое приняли отрасли промышленного труда, т. — е. городского хозяйства. Тип хозяйства, к которому относится эдикт, это лавка, где ремесленнику помогают его сыновья и ученики, это жалованье за строительные, плотничные, живописные и т. п. работы. Констатирование этих форм производства есть единственная определенная вещь, которую можно извлечь из изучения этих тарифов, ошибочно рассматриваемых как доказательство денежного хозяйства, широкого производства товаров и значительно развитой промышленности. Что же касается того, что, по–видимому, является признаком денежного хозяйства, а именно, — что жалованье определено в деньгах и что говорится о разменной монете для повседневной торговли, то по поводу этого мы должны заметить, что даже в эпоху, когда недостаток в орудии обращения был велик, деньги употребляются для сравнения ценностей; отметим также, что часто труд оплачивался столом или жалованьем вместе со столом. Из всех вопросов, которые возбуждает эдикт, только на один можно дать вполне определенный ответ: это констатирование со стороны законодательства крупного значения ремесла и свободного труда, т, — е. городского хозяйства, занявшего место больших домашних хозяйств владельцев латифундий.
В этот период упадка, осью, вокруг которой вращается жизнь римского общества, продолжает быть землевладение, земля, владение которой не сосредоточено в небольшом числе рук, как это вообще полагают. Распределение земельной собственности является в эпоху домашнего хозяйства главным элементом, который нужно хорошо знать, чтобы быть в состоянии оценить характер и распространение последнего, а также значение городского производства.
Законодательные источники восточной Римской Империи позволяют нам установить, что, вопреки господствующему мнению, класс мелких и средних собственников был велик и что наряду с богачами — potentiores, illustres, — senatores — существовали другие классы которые делились по степеням, в зависимости от размеров их землевладения.
Право делило людей на разные категории, смотря по характеру их доходов и их экономической силы; на одной стороне оно помещало землевладельцев, имевших fundi или domus, а на другой negotiatoivs или mercatores, т. — е представителей торгового капитала. Среди землевладельцев, или possessores, была очень значительная дифференциация, и ошибаются, когда полагают, что титул possessores или domini обозначает лишь одних владельцев латифундий. Напротив, существуют possessores qui sunt curiales, или попросту куриалы или honorati; possessores, которые не являются куриалами, это более мелкие собственники или частные лица; наконец, имеются колоны и сельчане, т. — е. простые крестьяне, которые прикреплены к земле или предлагают в качестве mercenarii свой труд на городских площадях.
Между владельцами латифундий и этими последними находились possessores, не составлявшие единый класс, но градацию классов, смотря по размерам и значению их землевладения, так что они могли принадлежать к курии (приходу), если их владение было выше 25 югеров, быть honorati или только mediocres, хотя все они называются possessores; но что это название не относится к одним только владельцам латифундий (domini possessionum), видно, по нашему мнению, из выражений в законах, которые устанавливают, что куриалами (прихожанами) являются владеющие 25 югерами, но которые в то же время делают различие, смотря по величине владения, между владельцами–куриалами и теми, кто таковыми не являются, называя их просто possessores с прибавкой, правда, прилагательного mediocres или minores для обозначения того, что они не входят в состав почетных классов населения и освобождены от службы в курии. Possessores является родовым понятием; оно относится ко всем тем, кто, находясь в городе или деревне, живет от произведений земли, обрабатываемой другими, оно относится как к крупным, так и к мелким владельцам, которые противополагаются тем, кто живет с промышленности или с торговли; это понятие является антитезой черни, народу, и еще раз подтверждает громадную роль землевладения по сравнению с другими формами богатства.
Тот факт, что достаточно было 25 югеров, т. — е. около 6 гектр., чтобы стать куриалом; тот факт, что куриалы состояли, по большей части, из лиц, которые, желая избежать беспощадности фиска, — «больше, чем потери своего состояния, они боялись тюрьмы и пыток» (C. Th XII. Nov. Maiorani, tit, 10) — принялись за обработку своих земель, прятались по деревням (1, 19, Cod., Th., ΧΙI, 1) и управляли чужими имениями (1. 92, id) или покидали город, чтобы окончательно устроиться в деревне, в тщетной надежде укрыться от когтей фиска, — эти факты, говорим мы, указывают на существование многочисленного класса мелких собственников. Именно к этому классу относится употребляемое в законах выражение possessores; оно охватывает всех владеющих землей, как бы мала ни была площадь их владения, как куриалов, так и не куриалов, всех землевладельцев, лично обработкой земли не занимающихся, независимо от их отношения к курии. Размер землевладения принимается в расчет лишь при записи в курию, и отсюда–то происходит разделение на minores и curiales[1]. Можно утверждать, что уже тогда существовал в городах класс землевладельцев, possessores, отличавшийся от плебса; он был многочисленный в Галии, как это можно вывести из определения; устанавливаемого для Komanus homo possessor, и в Италии, как это видно из других источников. Если мы примем во внимание, что в курию не входили негоцианты, не владевшие землей и плебеи, и что они имели право быте записаны лишь в качестве землевладельцев или обладателей определенно;: суммой денег; если мы вспомним, что главным условием, чтобы быть занесенным в списки, было владение родовым имуществом, — то мы должны будем прийти к выводу, что самая слабая, хотя и самая многочисленная, часть курии должна была состоять из мелких землевладельцев, бывших теми низшими curiales, которых императоры пытались защитить против гнета со стороны богатых и для которых была учреждена должность defensor civitatis. На существование этого многочисленного и значительного среднего класса указывают не только особые предписания, касающиеся defensor civitatis, и кадастровые реформы Константина, выделившего крупную собственность из общего кадастра и признавшего этим различие между крупной и мелкой собственностью, но еще и некоторые факты римской жизни. Еще в римскую эпоху наиболее значительная, если не наиболее богатая, часть населения небольших городов состояла из тщеславной и задолжившейся, как говорят, буржуазии; в ее состав входили лица, домогавшиеся должностей и занимавшиеся свободными профессиями; эта буржуазия проводит резкую грань между собою и mercenarii, плебсом, но в то же время преисполнена почтения к высшим классам, которых она обслуживает, к которым она желает приблизиться и от которых она ждет милостей. Эта буржуазия живет в городах, она гордится тем, что она civis, а не agricola, хотя прибегает к эмфитевзису, чтобы получить земли крупных владельцев, земли, которые обрабатывать она заставляет колонов, эксплуатируемых самым жестоким образом.
Эмфитевзис и наследственная аренда входили в число средств, к которым прибегали многие земледельцы, чтобы подняться и войти в класс землевладельцев, мелких земельных собственников; законодательство им покровительствовало и рассматривало их, как domini, так как, если не считать обязательной уплаты ренты, они могли продавать, дарить и передавать по завещанию участки, которыми они владели на праве эмфитевзиса. Взяв на себя управление императорскими и сенаторскими землями, многие улучшили свое положение. Надо полагать, что низший класс граждан, т. — е. та часть городского населения, которая занималась промыслами, привлеченная выгодными договорами, направила в деревню свою активность, которую она не могла проявить в промышленности, потому ли, что этому мешали предрассудки: ведь земледелие было всегда в почете; или потому, что спрос на промышленный труд был слаб, или даже потому, что вследствие корпоративной организации рабочих, не было выгодного места для тех, кто главным образом выполнял паразитарную функцию. В итоге эмфитевзис увеличил ресурсы mediocres и minones possessores, для которых открылся другой путь,' чтобы стать куриалами, и улучшил положение свободных земледельцев (vicani), которые могли стать possessores'ами. В обоих случаях в конечном счете последствием эмфитевзиса было усиление класса мелких землевладельцев.
Многие земледельцы, кроме того, извлекли выгоду из денежного кризиса, с которым боролись прочие классы населения и государство, и от перехода к натуральному хозяйству; они улучшили свое положение, став мелкими арендаторами крупных владений.
Судя по источникам, надо полагать, что в эпоху Восточной Римской Империи число лиц, заинтересованных в землевладении и носивших различное название, увеличилось и что многие семейства вошли в непосредственное соприкосновение с землей. Сельское население разбогатело благодаря всему тому, что разорило классы населения, живших торговлей или грабежом богатства всего мира и расточивших непроизводительно свое денежное богатство. В деревнях, где потребность в деньгах слабее, можно вести натуральное хозяйство без убытков или даже с прибылью. Получив возможность платить аренду, равно как и налог натурой, удовлетворяя непосредственно свои ограниченные потребности и платя натурой ремесленникам, колонам, наемникам и купцам, сельское население не страдало от того, что деньги были редки; последнее тяжелее всего дало себя почувствовать крупным землевладельцам, негоциантам, ремесленникам и плебеям, всем тем кто должен был платить налоги деньгами, и отразилось исключительно на городских классах населения.
— Сельское население отнюдь не страдало от этого денежного кризиса; имперское законодательство даже облегчило образование среднего класса землевладельцев и возвышение mercenariis на положение agricolae и охранило простодушных сельчан от potentes, даже больше, можно сказать, что те же фискальные меры, которые укрепили мелкое землевладение, в то же время возвестили гибель крупного землевладения, т. — е., что они освободили мелкую собственность от постоянной угрозы со стороны грозного конкурента, который всегда улавливал ее в расставленные сети. Как известно, владельцы латифундий должны были платить даже за необрабатываемую землю, что они не могли сокращать ни числа колонов, защищаемых от изгнания нравом, ни числа рабов, находившихся на купленной земле. При этих условиях уплата натурой была чрезвычайно разорительной. Напротив, мелкое землевладение, лучше обрабатываемое, легче переносило тяжесть податей, которые к тому приблизительно были пропорциональны. Когда подати становились чрезмерными, земледелие в латифундиях ограничивалось лучшими землями. Напротив, мелкий землевладелец вынужден постоянно производить для себя, и, следовательно, он стремится уплатить свою часть налогов, принося величайшие жертвы; бесспорно, уплата податей натурой очень обременительна, но она имеет некоторое преимущество; так, французские экономисты заметили, что крестьяне в эпоху монархии не относились к этой податной системе с ненавистью, как это можно было полагать, так как крестьянин не был принужден продавать, подчиняться цене, назначаемой скупщиками, в эпоху, когда дорог, рынков и денег не было' в достаточном количестве, когда каждый производил для удовлетворения своих потребностей и когда обмен производился в ограниченных размерах.
Главные пункты, на которые можно указать в этом сжатом анализе, суть следующие: исчезновение крупных хозяйств вследствие уничтожения источников рабства и образование мелкого землевладения, т. — е. небольших, не связанных друг с другом домашних хозяйств в деревнях, и класса мелких землевладельцев, живущих в городах. Поставив эти факты в связь с возвращением к натуральному хозяйству вследствие того, что деньги стали редки, посмотрим, как все это отразилось на общем состоянии хозяйства.
Первым следствием было: усиление ремесленного строя, ставшего необходимым по мере того, как исчезало рабство, и развитие, хотя и в ограниченных и зачаточных формах, городского хозяйства с ремеслами и торговлей, которые служат дополнением к домашнему хозяйству. В городских центрах, в городах формируется мелкое ремесло; им занимается ремесленник, которому платят натурой во время жатвы, и бродячий рабочий, переходящий из дому в дом, из деревни в деревню и получающий за свой труд стол и квартиру. Крупные, средние и мелкие землевладельцы и колоны — все обращаются к ремесленнику за тем, что они не могут произвести у себя. Так прогрессировало городское хозяйство, которое хотя и существовало в предыдущий период, но развитие которого было приостановлено рабовладельским хозяйством. Теперь даже колоны, заместившие рабов, стали заказчиками ремесленников: все требуют от мелкой городской мастерской предметов, которых семья сама не может произвести.
С тех пор все более и более обособляются сельское хозяйство и обрабатывающая промышленность, которая утвердилась в городах, где и остается с тех пор. Если этот ремесленный строй и не выходил из узких рамок, то это только вследствие бедности общества и его слабой потребности в труде промышленника. Но и тогда они имели большое значение, что доказывают подати, налагаемые на них, и их корпоративная организация.
Денежный кризис и разорение крупных хозяйств поразили на смерть торговлю предметами роскоши, бывшую к услугам лишь незначительного меньшинства богатых. Последние больше всех пострадали от недостатка в орудиях обмена; они впали в долги, так как должны были платить чудовищные проценты, чтобы получить деньги; им принадлежали огромные владения, но у них не было денег для удовлетворения их самых насущных потребностей[2] Вследствие этого они должны были отказаться от дорогих чужеземных произведений. Коммерческие сношения с отдаленными странами прекратились и слово negotiatio стало обозначать лишь мелкую торговлю.
Деньги, хотя еще и продолжали существовать, не употреблялись ни для торговли, ни, тем менее, для обрабатывающей промышленности, которая вследствие простоты техники не нуждалась в крупных предварительных расходах; деньги шли только на ростовщичество, на заем под залог, причем в залог принимались даже трупы. Залог, обеспечивающий заем, был единственно возможной гарантией, других форм кредита не существовало, так как законы воспрещали декурионам продавать без разрешения особым декретом свои имения, которые, таким образом, стали фидейкомиссами.
Капитализм, который в том виде, как мы его обрисовали, скользил лишь по поверхности римского хозяйства, быстро исчез при первых признаках стеснений, испытываемых денежным хозяйством. Так как денежное хозяйство является внешним проявлением экономической жизни, то ясно, что количество денег, служащих средством обращения, составляет главный элемент для материального благосостояния страны. Когда это количество достигает своего минимума, то становится невозможным ни накопление, ни образование новых фондов, ни возмещение потребленных богатств. Если это положение и не совсем правильно по отношению к современному обществу, благодаря развитию кредита и банков, то оно верно по отношению к античному обществу, где деньги были единственными представителями богатства и где драгоценные металлы были необходимы для накопления капитала. Если деньги и средства обращения и необходимы для человеческого общества, они все–таки нужны для общества цивилизованного. Сокращение количества денег не только уничтожило последние следы античного капитализма, но оно привело общество к займам натурой, к уплате податей натурой и к уплате вознаграждения натурой, т. — е. к формам, которые свойственны домашнему производству в натуральном хозяйстве.

---

[1] Законы отличают possessores maximae dignitatis от posa, minimae (1. 18. C. Th.. XI, 1); это отличие относится не к размерам имущества отдельных лиц, но к занимаемым ими постам и сану, так что мелкий землевладелец мог быть занесен в список poss, maximae dign., т. — е в список honestiores, а богатый человек в синеок humi hores, в зависимости от того, занимает ли он или не занимает важный пост (of. 1 6., Dig XLVII, 11). В заключение possessores и reliqui pessesoree, отличавшиеся от peebei. были те, кто владел землей.
[2] Проба, вдова префекта Петрония, главы весьма богатой семьи Аликой, которые владели землями в Италии, Галлии и Африке, когда бежала из Рима перед нашествием Аларики. должна была продать земли и драгоценности для покрытия расходов своих и своей семьи. См. Иероним, письма, VIII.

ГЛАВА X. Античное хозяйство

В какой степени может этот анализ римского хозяйства служить для характеристики основных черт античного хозяйства и сущности того, что называют античным капитализмом? Никто не может усомниться в тесной связи и родстве римской цивилизации с ей предшествовавшими: Рим сохранил в своих недрах плоды величайших побед, одержанных предшествовавшими цивилизациями, и усовершенствовал их. Конечно, это не исключает существования разницы, но ведь было бы абсурдным искать полного тожества между различными обстановками и периодами. Каждый народ налагает свой особый отпечаток на историю: энергия, этические способности, географическое положение и густота населения оказывают всегда громадное влияние; сюда надо прибавить неожиданные сношения и непредвидимые исторические перемены, все это вместе взятое налагает свой особый отпечаток на каждую цивилизацию. Но когда формы производства тожественны, моменты сходства преобладают над моментами различий и в обшей картине хозяйства особенно рельефно вырисовываются признаки сходства.
Так обстоит дело с античными цивилизациями по сравнению их с римской. В ней также господствует домашнее хозяйство. В восточных монархиях самостоятельность дома господствует и составляет основу общественного и частного хозяйства, что не исключает существования некоторых отраслей обрабатывающей промышленности для удовлетворения некоторых общих потребностей или спроса на предметы роскоши, доступной только монарху и привилегированным классам. Благосостояние и распространение этих отраслей промышленности находится в тесной связи с возникновением и ростом городских центров, которые являются прежде всего местом производства и торговли и впоследствии становятся центрами политической и военной жизни. Цивилизация и город, с этой точки зрения, равнозначущи, они друг друга предполагают и друг от друга зависят. Возникновение античных цивилизаций шло параллельное образованием городских центров, где богатства скапливаются, где идет бойкая торговля и где концентрируются специальные отрасли производства. Вся античная история народов, обладавших вообще цивилизацией, указывает нам на существование этих городских центров, т. — е. на развитие ремесел, промышленности и торговли, помогавших и дополнявших домашнее хозяйство.
Начиная с вавилонских памятников, с закона Гаммураби (2250 лет до Р. Х.) вплоть до памятников Востока и всей эллинской эпохи, мы находим самые очевидные доказательства тому, что домашнее хозяйство господствовало, производило и перерабатывало все, что не требует особого навыка и орудий; и что существует класс ремесленников, собранных в городах и работающих на заказ или для рынка. Тем не менее домашнее хозяйство все время является основой всей хозяйственной жизни, оно является живительным источником для цивилизации и налагает на нее свой отпечаток; если даже в периоды великого благоденствия и кажется, что домашнее хозяйство исчезло и уступило место более прогрессивным формам, то дело идет лишь о поверхностных переменах, происшедших исключительно в городах, в то время как античное натуральное домашнее хозяйство продолжает составлять удел громадного большинства населения. Вот почему античные цивилизации носили вполне земледельческий характер, что они не понимали домашнего благополучия без земли, и что они положили землевладение в основу каждого хозяйства; благодаря землевладению они обеспечили себе производство всего необходимого. Вот почему еще безземельные находились в зависимом положении, были клиентами, людьми не обладающими самостоятельным хозяйством; вот почему средние классы не владевшие землей, не имели никакого политического значения. Наконец, вот почему вся общественная борьба имела своим объектом захват земли, т. — е. условия существования наилучшего домашнего хозяйства. Эта хозяйственная организация производства приближается к организации римской эпохи и представляет главную сущность его экономики. Каждая из этих цивилизаций имеет свои особые стороны, но это зависит от окружающей обстановки и от разнообразных условий природы. Наиболее древние хозяйства естественно являются организмами, более рудиментарными и менее сложными по сравнению с позднейшими, в которых явления психологические, политические, юридические, художественные и проч., будучи порождениями экономического строя, отражают на себе все видоизменения его структуры-Но тут дело почти или совсем даже не идет о сущности форм производства, которые, как мы уже говорили, почти тожественны в древнем мире. Вот почему анализ римского хозяйства является хотя и не прямым, но надежным путем, чтобы проникнуть в самое сердце античных цивилизаций и познать строй их экономики. Характерным для них является: несложность и простота орудий производства, слабое господство над силами природы, ограниченное обращение товаров, медленное накопление капиталов, небольшое число лиц, занятых в обрабатывающей промышленности, небольшое число богатых и значительное число клиентов, поддерживаемых первыми, торговля, ограничивающаяся лишь некоторыми предметами роскоши, всякого рода богатство, возникшее благодаря военным победам, и господство временщиков, созданное паразитизмом, коммерческими спекуляциями и наглостью ростовщиков.
Отсутствие капиталов в сельском хозяйстве видно из того, что преобладали пастбища. Богатство в виде денег ценится постольку, поскольку оно может быть обращено в сокровища; а непроизводительное обращение богатств в сокровища, которое истощает источники самого богатства, является целью государственных финансов и идеалом каждого гражданина: накоплять сокровища, чтобы все истратить в одно мгновение, в один военный поход, в одном гигантском предприятии и в бессмысленных оргиях. Тем не менее все это служило средством, при помощи которого в античном обществе сокровища из накопленной массы металла снова пускались в оборот, запрятанные деньги снова возвращались и получали распространение, а до того население было вынуждено довести развитие натурального хозяйства до крайних пределов.
Пусть вспомнят сокровища, найденные в Вавилоне, золотые колесницы, сопровождавшие азиатских деспотов, богатства Александра, добычу Дария, богатства Персагад, Экбатаны и Суз, фантастическую добычу, обогатившую Грецию, и тогда увидят, что в античном мире только благодаря военным победам и крупным политическим потрясениям золото и серебро, накопленные в виде сокровищ, вышли из этого состояния и были брошены на рынок. Но отсюда вовсе не следовало, чтобы они создавали оживление в жизни; они исчезали и снова возвращались лишь при помощи военных побед, гак как расточались благодаря излишествам в потреблении, которым не соответствовал ни в малейшей степени рост производительной деятельности. Непроизводительное потребление превышало и уничтожало запасы, накопленные скупыми и хищными поколениями. Наиболее блестящие и наиболее могущественные цивилизации .'Отличались от предшествовавших им ростом не производства, а потребления, все большими излишествами в расходах на роскошь, без пропорционального увеличения богатства вообще; в этом смысле можно сказать, что при последовательной смене империй последующая менее богата, чем предшествовавшая ей.
Одним из последствий домашнего производства и независимости каждого хозяйства было то, что экономические явления не сплетались с социальной жизнью и не имели того значения, какое они имеют, где производство носит общественный характер. Вот почему власть могла оказывать такое влияние на экономические явления, какое уже невозможно в современном обществе, где, напротив, именно экономические явления определяют политические действия. Вот почему восточные деспотии и правительства Афин и Рима могли устраивать такие предприятия, для которых мы напрасно стали бы искать экономических мотивов. Это нам показывает ошибочность объяснения античной истории при помощи исключительно экономического фактора, при помощи одного экономического детерминизма (это выражение кажется нам более подходящим, чем исторический материализм), вполне правильного в отношении современной эпохи. Нельзя мерить на один аршин все века, нет вполне одинаковой причины для всех явлений, которые происходят в различные эпохи.
Вот это отделяет мир античный от современного, и если есть некоторое сходство, то оно чисто внешнее. Когда мы говорим: античный мир, мы не имеем в виду тот, который кончается с падением римской империи. Это деление, удобное и точное для политической истории, не является таковым для экономической истории; для последней античным обществом является скорое тот длинный ряд веков, который начинается со времени восточных цивилизаций вплоть до наступления одного вполне современного явления, явления, которое влечет за собой весьма радикальный и весьма глубокий переворот и отражается на всех областях моральной и материальной жизни, т. — е. вплоть до появления капитализма.
В этот долгий период истории нет большой существенной разницы между отдельными эпохами, так как формы производства остаются тожественными.
Следовательно, если требуется подходящее сравнение, то можно сказать, что Рим в периоде империи более близок к Европе XVI и XVII столетий, чем к современной Англии и Франции; что он в экономическом и в военном отношении более похож на то, нем была Япония до реформы; это сравнение с удивительной интуицией было уже сделано Вико в отношении роста войн и воинственного духа. Нет ничего более правильного, как картина, нарисованная знаменитым историком римского хозяйства Дюро–де–ла-Маллем в 1840 г., когда он сравнивает римскую империю с современной ему русской, или еще лучше, когда он сравнивает ее с турецкой империей, где олигархия захватила в свои руки государственные должности, присвоила себе монополию, разбогатела при помощи грабежа провинций и создания пашалотов (pahalates), где сокровища пополнялись при помощи конфискаций и где суверен чеканил деньги, отсекая головы.
Современную эпоху от античной отличают формы капиталистического промышленного производства, капитализм, т. — е. отделение труда от капитала и монополия на орудия производства, дающие такое направление современной истории, какого не могла иметь античная история. Древние народы не вышли еще из стадии торгового и ростовщического капитализма. Замечание Аристотеля, что торговля первооснова богатства, относится ко всему античному обществу. Действительно, торговля занимала тогда то высокое место, которое теперь принадлежит промышленности; многочисленные признаки этой торговой деятельности видны из экспедиций египтян в области Понта и Южной Аравии, из учреждений финикиян, соединившихся с этрусками, чтобы стать владыками морей, лежавших на Западе, из торговли хлебом, которой занимались евреи, из спекуляций эллинов и т. д.; существование этой торговой деятельности облегчали существование денежного и кредитного хозяйства, банковские бумаги и бумаги на предъявителя вавилонского банкирского дома Эгиби и, наконец, операции греческих трапедзитов. Торговля была тогда профессией, полной таинственности, секретом небольшого числа непроизводительных работников, коих значение не может быть сравниваемо со значением современных купцов: от последних можно эмансипироваться благодаря легкости обмена, статистическим сведениям и развитию духа кооперации среди производителей.
Мы не говорим о ростовщичестве, которое было так развито в античных обществах и которое стало одним из главных средств накопления. Торговля и ростовщичество суть два фактора античной экономической жизни, которым принадлежало место, занятое теперь промышленностью; в промышленности кристаллизуется оплачиваемый наемный труд, совершается капиталистическое присвоение; промышленность усовершенствовала обмен и создала новые формы кредита, высшие, чем бывшие в древности, формы торгового и ростовщического капитализма. С промышленностью неразрывно связаны возникновение и развитие, капитализма, живущего наемным трудом, присвоением прибавочной стоимости и автоматическим накоплением прибылей. Капитализм, таким образом, связан с современными системами интенсивной промышленности и с господством крупных международных рынков.
Те же причины, что в Риме мешали образованию капитализма в современном смысле этого слова, влияли и на всю античную эпоху, не знавшую условий, которые делают возможным монополию на орудия производства и необычайную интенсивность самого производства. Так как не существовала причина, то тем более не было тех последствий, которые свойственны современному капитализму, т. — е. обобществления производства и присвоения капиталистом, борьбы за рынки, конкуренции и кризисов, безработных, банкротств и хронического возмущения производительных сил против форм, созданных капитализмом. Точно также вся социальная история античного общества шла иным путем, чем наша. Одной из наиболее солидных и оригинальных концепций Маркса является его указание на то, что капитализм недавнего происхождения, что характер капитализма носит вполне современный отпечаток и что с ним начинается новая историческая эпоха. Маркс разграничил современную и древнюю истории с такой ясностью и очевидностью, что все позднейшие изыскания только лишь подтвердили эти удивительные догадки.
Античное хозяйство создало самостоятельную систему, связанную с нашей рядом исторических событий, но управляемую особыми законами. Вот почему проявления системы, по–видимому, вполне тожественные с другими, принадлежащими к иной эпохе и к иной среде, являются следствиями различных причин. Так, напр., концентрация собственности, экспроприация земледельцев, развитие корпораций, отмена рабства — суть факты, которые можно встретить у многих народов, но было бы ошибочным приписать их тожественным причинам. Точно также было бы весьма неточно поставить на одну доску происходившую в древности социальную борьбу: в Израиле — во времена пророков, в Греции — во времена Солона и в Риме во время Гракхов, с современной социальной борьбой. Последняя является борьбой между классом капиталистов, обогащающимся за счет доходов с промышленности, которой он руководит в своих собственных интересах, и пролетариатом, лишенным земли и орудий производства; в то время, как первая является борьбой между владеющими землей и таковой невладеющими, между бедными и богатыми, между должниками и заимодавцами. Вот почему нужно отбросить всякие разговоры о феодализме в Египте, о средних веках в Греции и о прочем, что не соответствует исторической действительности. Вот еще почему прошлое не может указывать нам на грядущие кризисы, на отражение форм промышленности, на состав общества, и еще меньше на вероятную промышленную и социальную эволюцию и на последствия капиталистического хозяйства для более или менее отдаленного будущего.
Результат наших исследований заключает в себе само собой подразумевающийся ответ на вопрос о фазах, через которые проходила история народов. Невозможно установить вполне чистые формы производства, сменяющие друг друга: ни одна не исчезла целиком и в течение некоторого времени они существуют на ряду с новыми формами. Экономическое развитие не шло по прямой линии; все народы не проходили через одни и те же ступени развития и не развивались под влиянием тожественных причин. Можно, конечно, принимать классификацию, опирающуюся на внешние характерные черты: семья, мастерская, мануфактура, машинная мануфактура, но с условием не делать из них эпох или последовательных фаз развития. Эти слова должны обозначать формы производства, которые переплетаются друг с другом, и технические отношения, которым соответствуют отношения юридические и социальные. Другими словами, делают ошибку, подобно той, когда устанавливают хотя и удобные категории: натурального, денежного и кредитного хозяйства, или определенный ряд периодов, сменяющих друг друга, на подобие картин в калейдоскопе, или схему, вполне пригодную для перечисления по порядку бесконечного разнообразия экономических явлений.
Против этого поверхностного упрощения — сама история. Напрасно пытаются подвести факты под один ранжир, так как для этого имеются лишь одни тенденции. Даже в наиболее простых хозяйствах, т. — е. в домашнем производстве, помимо того, что неразрывно связано с этой системой, имеются явления регрессивные, а также прогрессивные, ведущие к другим высшим формам хозяйств. Цивилизация существует постольку, поскольку в ней имеются более или менее сильные, более или менее длительные тенденции, двигающие ее вперед, но которые могут ослабеть и вернуть цивилизацию к исходной точке, но которые точно также могут и восторжествовать.
Формы натурального и домашнего хозяйства в своем непосредственном и чистом виде, быть может, и существовали в античных группах арийцев или семитов, как мы впоследствии находим их у германцев и у славян, но когда мы перенесемся к древним цивилизациям, составлявшим классический античный мир, то перед нами уже смешанные формы: домашнее хозяйство отчасти уже разрушено или, вернее, дополнено городским хозяйством с разделением труда, с обменом, с существованием рынков, покупателей, денег и т. д.; преобладает то городское, то домашнее хозяйство в зависимости от условий времени и места, в зависимости от большей или меньшей отдаленности от центров и рынков, и в зависимости от политических колебаний, которые приносят богатство или бедность. Семья не утеряла целиком всего, что входило в состав ее компетенции, и не переставала выполнять функции, которые недавно еще выполнялись ею, а в настоящее время уже утрачены или будут утрачены в ближайшем будущем.
Чем большее значение приобретает город и чем большие размеры принимает денежное и кредитное хозяйство, тем больше на лицо признаков, которые принимают за проявление капиталистического хозяйства и тем больше кажется, что видишь класс капиталистов, которых можно сравнить с современными. Но этот капитализм искусственен, это жизнь торгового и денежного хозяйства, хотя и весьма интенсивного, но носящего переходный характер; это скорое взбудораживающее влияние богатства покоренных стран, это искусственная оправа, созданная паразитизмом общественных предприятий и отдачей с торгов общественного достояния. Этот класс является смесью людей, разбогатевших различными путями, землевладельцев, ростовщиков и лиц, обладавших деньгами: это были династии солдат, чиновников и жрецов, которых война, государственная служба, одним словом, государство обогащало. Это хозяйство имеет общий с капитализмом лишь внешний блеск, это лишь легкий блестящий налет, который, подобно туману, быстро рассеивается при первом дуновении ветра; с его исчезновением тотчас же проявляются основные и естественные формы античного домашнего хозяйства и ремесло со свободным работником. Под преходящим покровом грубая кора осталась нетронутой.
Античное хозяйство от современного, древние общества от новейших — отличает капитализм, этот позвоночный столб современных государств. Он плод науки, развития техники производства, роста населения и прогресса, морального и материального, и дал последнему направление, отличное от прошлого. Капитализм не только революционизировал способы производства, но он стремится все преобразовать, общество и семью. Наука, которая его вскормила, двигает его вперед; и так как мы не можем предвидеть, какие победы наука одержит над природой, то мы впали бы в ошибку, если бы захотели руководствоваться только прошлым и отказаться от веры в новые, высшие общества.