Книга XIV

<613> Друг Тимократ, обычно говорят, что Вакх — сумасшедший, и это потому, что те, кто выпил много чистого вина, начинают дебоширить. Вот почему Гомер сказал:
«Вино тебя ранит, вино с вкусом мёда несёт вред другим,
кто в нем меры не знает. Вином был погублен кентавр,
Эвритион славнейший: в гостях у лапифов его принимал
в мегароне великий душой Пирифой. Выпил он и умом
повредился; взбесившись, хозяину он причинил много лиха».
Ведь, говорит Геродот, когда вино спускается в желудок, оно порождает злые речи, за которыми вскоре следует безумие. Комедиограф Клеарх также говорит по этому поводу в «Коринфянах»:
«Если б у пьющих у всех голова наперед бы болела,
ещё до приёма несмешанных вин, то из нас бы никто
никогда бы не пил. Мы стремимся, однако, скорей
насладиться до боли и поздно придёт просветленье».
Агесилай по словам Ксенофонта считал, что нужно остерегаться пьянства наряду с безумием и неумеренным обжорством, равно как и безделья. Но мы в отличие от тех, кто пьет без меры и пьян уже к полудню, приходим сюда, чтобы отведать литературных блюд. Ульпиан, всегда готовый придраться к чему угодно, едва услышав, как кто–то сказал exoinos ouk eimi (то есть «я не пьян»), спросил его, где встречалось слово «пьяный», на что тот ответил, что у Алексида в «Переселенцах»: «Должно быть, пьяным он содеял это».
Но поскольку наш щедрый конферансье Ларенций, который так ублажал нас и давал нам возможность ежедневно предлагать новый материал для обсуждения, выпуская в то же время разные группы музыкантов и шутов, чтобы развлечь нас, давайте и мы скажем что–нибудь о них. Мне [Ульпиану] известно, что скиф Анахарсис на симпосии при виде выступающих клоунов даже не улыбался, но как только появилась обезьяна, начал смеяться, сказав: «О, природа судила, чтобы эта тварь смешила, человек же достигает того же самого тренировками». И Еврипид говорит об этом в «Меналиппе скованной»:
«Много людей развлекают других шутовством.
Ну, а я ненавижу шутов, лишены мудрых мыслей
они, на запоре не держат свой рот, за людей их
считать не хотят, правда, в смехе они мастера …..
заправляют в домах, охраняя пожитки».
<614> Согласно Сему в пятой книге «Делиады», Пармениск из Метапонта, один из первых горожан как по рождению, так и по богатству, спустившись в логово Трофония, потерял способность смеяться после того, как поднялся оттуда. Он пошел посоветоваться с оракулом по этому поводу, и Пифия ответила:
«Ты вопрошаешь о ласковом смехе, угрюмый?
Мать его дома отдаст, почитай её ты чрезвычайно».
Поэтому он вернулся в свою страну, надеясь, что однажды будет смеяться; но этого не происходило, и он счел, что оракул обманул его. Затем, случайно отправившись в Делос, он с восхищением глазел на все, что было на этом острове. Предполагая, что статуя матери Аполлона явит ему прекрасное зрелище, он отправился в храм Латоны, но увидев там лишь деревянную бесформенную фигуру, он неожиданно рассмеялся и сразу понял смысл оракула. Излечившись от этого случайного недуга, он с великолепием почтил богиню. Анаксандрид говорит в «Старческом маразме», что именно Радаманф и Паламед ввели моду ставить смешные сценки. Вот отрывок:
«И все же многие из нас должны
терпеть. Ведь Радаманф и Паламед
изобрели обычай шутовства».
Ксенофонт говорит о шуте Филиппе в «Пире». Вот что он сказал: «Филипп шут, постучавшись в дверь, сказал тому, кто его услышал: иди и объяви, кто я, и почему я хочу войти, я прихожу со всем, что мне нужно для ужина за счет других, и мой раб огорчен тем, что ничего не принес и не обедал». Гипполох из Македонии вспоминает шутки Мандрогена и Стратона из Афин в своем письме Линкею. Тогда в этом городе было полно остряков–самоучек. Они собирались в Гераклеуме в Диомее; их было шестьдесят, так что их и называли «Шестьдесят», и если они приходили со своего собрания, то говорили, что «я пришел из Шестидесяти». Каллимедонт по прозвищу Краб и Диний были из этого общества, и к ним присоединились еще Мнасигитон и Менехм, как говорит в сочинении об Афинах Телефан. Это безделье приобрело настолько большую славу, что Филипп Македонский, услышав о них, отправил им талант с просьбой записывать и присылать ему остроты с их собраний. О том, что царь этот любил шутовство, свидетельствует Демосфен в «Филиппиках». Любил посмеяться и Деметрий Полиоркет, по словам Филарха в шестой книге «Историй». «Двор Лисимаха», говорил Деметрий, «ничем не отличается от комического зрелища, поскольку там одни двуслоговые имена (сарказм касался Бифида и Париса, имевших большую силу у Лисимаха), что касается моего окружения, то у меня Певкесты, Менелаи и даже Оксифемиды». Лисимах ответил на это: «Я, однако, никогда не видел шлюху на сцене в трагедии», имея в виду флейтистку Ламию. <615> Деметрий же парировал: «Моя шлюха ведет себя разумнее, чем его Пенелопа».
Я уже сказал, что Сулла, римский военачальник, тоже любил смех. Луций Аниций, другой римский полководец, победивший иллирийцев и захвативший их царя Гентия с детьми, дал публичные игры в Риме, чтобы отпраздновать свою победу, и вел себя самым абсурдным образом, как говорит Полибий в тридцатой книге: «Он призвал из Греции наиболее выдающихся артистов и построил огромный театр в цирке. Сначала он свел самых искусных флейтистов вместе. То были беотиец Феодор, Феопомп и Гермипп из Лисимахии, находившиеся тогда на пике своей славы. Поставив их на передний план с хором танцоров, он приказал, чтобы они играли все одновременно. Танцы исполнялись в меру и со всеми движениями согласно ритму, но он послал им сказать, что играли они неправильно, и велел проявить более соревновательный дух. Поскольку они пребывали в растерянности, один из ликторов объяснил, что они должны повернуться и, пойдя друг на друга, изобразить подобие битвы. Флейтисты поняли и, получив указание, соответствовавшее их собственным аппетитам к необузданности, вызвали сильное замешательство. Хоры изменяли форму, мешая средние ряды с крайними; музыканты играли мелодии, которые больше не разбирали, танцоры отмечали меру звуками от своих ног и маршировали несколькими группами в середине сцены, держались друг против друга и отступали, повернув спины. Вскоре один из актеров хора вышел вперед, и поднял руки, словно собираясь сразиться с одним из музыкантов, который поспешил к нему: именно тогда зрители издали общий крик, и все это отдалось шумом, который был выражением радости. Те двое по–прежнему боролись, когда в орхестре появились два плясуна, четыре боксера тоже поднялись под звучание рогов и горнов; и все, сражаясь вместе, были для собрания зрелищем, которое невозможно описать». «Что же касается трагедий», добавляет Полибий, «то я поиздевался бы над моими читателями, если бы сообщил, как они были представлены». После этих подробностей Ульпиана, которые заставили компанию немало посмеяться, (настолько они казались необычными), возникла дискуссия об актерах, которых называют «бродягами», и спрашивали, есть ли упоминание о них среди более древних авторов. Ведь о «жонглерах» мы уже говорили. Затем Магн заговорил. Дионисий Синопский упоминает о Кефисодоре Плане в своей пьесе под названием «Тезка»:
«Кефисодор был, говорят, в Афинах, звался он Бродягою за то,
что проводил досуг так свой. Проворно он взбегал на крутизну
и еле вниз спускался с палкою».
Никострат также говорит о нем в «Сирийце»:
«Нехудо, Зевс свидетель, поступил Кефисодор Бродяга,
говорят, поставил нескольких людей он, дав тюки им
в руки, в переулке, и никто пройти не мог по узкому пути».
<616> Феогнет вспоминает Панталеонта в «Любящем господина»:
«Панталеонт приезжих обмануть лишь мог и тех,
кто незнаком был с ним, и он на пьянках промотал
все то, что заработал на умении смешить людей со сцены».
Вот что философ Хрисипп писал о Панталеонте в трактате о благе и наслаждении: «Умирая, Панталеонт обманул двух своих сыновей, рассказав каждому наедине, что он зарыл золото в одном месте. Отправившись туда на поиски после его смерти, они копали сообща и узнали, что их разыграли».
У нас <продолжил после Магна Миртил> также были за столом люди, которые увлекались насмешками. Хрисипп говорит: «Одному шутнику Деметрий собирался перерезать горло; тот же сказал, что хотел бы перед смертью пропеть что–то вроде лебединой песни. Когда Деметрий дал ему время, он стал отпускать остроты». Царь Лисимах, говорил Миртил, прекрасно поступал, когда над ним подшучивали и возбуждали в нем гнев остряки. Так, один из его ипархов, Телесфор, отпустил однажды за столом шутку на счёт Лисимаховой жены Арсинои, которую вырвало: «Начало ты бед, ввёдший тошную эту». Лисимах велел бросить его в клетку, в которой его возили и держали как дикого зверя до тех пор, пока он не умер. Ты же, Ульпиан, если спросишь про слово «клетка», то найдёшь его у оратора Гиперида, а где именно, ищи сам. И Тах, царь Египта, по издевался над Агесилаем, царем Лакедемона, который пришёл к нему как союзник со вспомогательными войсками. Предметом насмешки был маленький рост Агесилая. Но когда спартанец разорвал союз, Тах был низведен до состояния частного человека. Шутка была: «Гора собиралась родить и Зевес устрашился, но мышь лишь явилась на свет». Агесилай ответил в гневе: «Однажды я покажусь тебе львом!» И действительно, после того, как египтяне восстали (как говорит Феопомп, и Ликей из Накратиса <подтверждает его сообщение > в «Истории Египта»), Агесилай отказался сотрудничать с ним, и, как следствие, Тах потерял свое царство и бежал к персам.
Мы слышали много выступлений, не всегда одинаковых, и поскольку у нас было о них немало речей, я опущу имена говоривших и не упомяну подробностей. Относительно флейт, например, кто–то заметил, что Меланиппид, изящно высмеивая игру на ней в «Марсии», сказал об Афине:
«Извергнув из рук из святых инструмент, заявила Афина:
«Исчезни, бесстыжая вещь, срам лицу, ты мое униженье!»
В ответ другой произнёс: «Да, но Телест из Селинунта, ополчившись против Меланиппида, сказал в «Арго», говоря об Афине:
«Сердце не верит моё, что Афина святая, богиня с умом,
инструмент найдя в зарослях гор, устрашилась, что примет
уродливый вид, и извергнула флейту из рук, так что славен
стал нимфой рожденный дикарь и ладошами хлопавший — Марсий.
Могла ль к красоте страсть возникнуть у той, коей детность
и брак заповеданы были от Клото?»
<617> Очевидно, её устрашило то, что она будет безобразно выглядеть из–за своей девственности! Продолжая, Телест говорит:
«Но рассказ этот пуст и враждебен он танцу,
то выдумка глупых певцов, что явились в
Элладу, ревнивый укор людям мудрых ремесел».
Затем Телест хвалит игру на флейте так:
«Дыханье богини благой с быстротою крылатою
пальцев доставили Бромию дар, лучше коего нету».
И в «Асклепии» Телест с изысканностью учит, как пользоваться флейтой:
«иль царь тот фригийский святых и с дыханьем
прекраснейшим флейт, сочинивший лидийский
напев, состязуясь с дорийскою музой; мотив же
крылатый звучал, исходя из свирелей».
Пратин же Флиунтский, когда наемные флейтисты и хоревты захватили орхестры, вознегодовал на способ, при котором не флейтисты аккомпанировали, по отеческому обычаю, хорам, а хоры подпевали флейтистам; свой гнев против «новаторов» Пратин ясно выразил в следующей гипорхеме:
«Что за шум? что за пляски царят? что за гам оскорбил Дионисов алтарь? Должен я грохотать, должен гром я поднять, через горы идя и Наяд всех ведя, словно лебедь с его пестрокрылою песнью. Царицы то песнь, учрежден пиерийскою музой мотив, должно флейте второй быть, однако же, в пляске, она как слуга, пусть господствует лишь на пиру, в пьяных драках юнцов у дверей. Брось её, дурно пахнет она, и сожги этот хриплый слюнявый камыш, портит он и напевы, и ритм, он наймит, его сверлит бурав. На меня погляди. Я рукой и ногой отшвырнул его прочь от тебя, дифирамба победного царь, из плюща с шевелюрою Вакх, так услышь же дорийскую песнь плясовую мою».
<618> Что касается одновременного звучания флейты и лиры, то поскольку этот концерт часто очаровывал нас, давайте посмотрим, что говорит в «Движении» Эфипп:
«Играют, мальчонка, и флейта и лира совместно
на наших забавах; когда сообщит кто искусно
своё настроенье другим, лишь тогда величайшую
мы обретаем усладу».
И точный смысл слова «синавлия» показан Семом Делосским в пятой книге «Делиады», где он пишет: «Но поскольку термин «концерт» (синавлия) не понимается многими людьми, мы должны сказать о нем. Это когда есть союз флейты и ритма в чередовании, без каких–либо слов, сопровождающих мелодию».
Но Антифан остроумно раскрывает нам природу синавлии во «Флейтисте», говоря:
«А. Скажи, что это за концерт? Б. Уменье есть у них:
они играть друг друга научили. Так, возьмете флейты
вы, ты с ней, пока играешь ты, играй, она подтянет
за тобой. Где вместе вы должны играть, иль где
опять и снова врозь, кивнете там взаимно, без загадок».
Дурис во второй книге «Истории Агафокла» говорит нам, что «поэты называют флейту «ливийцем», потому что Сирит, изобретатель этого инструмента, был кочевником–номадом, и именно он первым играл на флейте на таинствах Кибелы». Вот имена мелодий флейты, о которых сообщается в «Номенклатуре» Трифона: comus, boucoliasmus, gingras, tetracomus, epiphallus, chorius, callinicus, polemicus, hedycomus, sicynnotyrbus, thyrocopicum (то же самое, что и crousithyrum), mothon. Все это пляски под звучание флейты.
Что касается названий песен или од, то вот слова того же самого Трифона, а именно: «Есть песнь himaios, также называемая epymilios, которую рабы пели при формовании зерна, возможно, от слова himalis. Но himalis — дорийское слово, означающее nostos (возврат), а также излишки зерна. Потом есть elinus, который является песней людей, работавших на ткацком станке, как говорит Эпихарм в «Аталанте». Песнь прядильщиков шерсти называлась ioulos. Сем с Делоса говорит в сочинении «О пеанах»: «Пригоршни ячменя, взятые отдельно, назывались amalai, но собранные в связки именовались ouloi или iouloi, так что Деметру также называли иногда Хлоей, иногда Иулой. Поэтому среди даров Деметры не только плоды, но и гимны, посвящённые богине, называют ouloi или iouloi». Есть также Demetrouloi et Calliouloi. Я вспомню только фрагмент этих песен: «Пошли нам сноп, обильный сноп пошли». По словам других, ioulos пели все же прядильщики шерсти. Что касается песен кормилиц, их называли Kalakaukaléseis. Была также песня в честь Эригоны, называемая aletis, и она поется на празднике качелей. Аристотель говорит в «Республике колофонцев»: «Этот Феодор также окончил свои дни насильственной смертью, он, говорят, роскошествовал, как видно из его стихотворений, и женщины все еще поют его стихи на празднике Качелей». <619> У жнецов также была своя песня, которую называли Lytierses. Рабочие, которые ходили работать на полях, имели свою особую песню, как говорит Tелеклид в «Амфиктионах», как и банщики, по словам Кратета в «Дерзающих». Аристофан в «Фесмофориазусах» и Никохар в «Геракле–хореге» упоминают песню веяльщиц. Что касается пастухов, которые охраняли быков, то они пели boucoliasmus автором которого назывался Диом, сицилийский пастушок. Эпихарм говорит о нем в «Альционе» и в «Одиссее, который потерпел кораблекрушение». Песни о смерти и скорби назывались оlophyrmes. Что касается песен под названием iouloi, то они были в первую очередь посвящены Деметре и Персефоне. По словам Телесиллы, в честь Аполлона пелись philhelias, в честь Артемиды - oupingoi. Законы Харонда распевались за столом у афинян, как сообщает Гермипп в шестой книге сочинения о законодателях. Мы читаем в глоссах грамматика Аристофана: «Himaios мельничная песня, hymenaios свадебная песня, ialemos песня печали. Linus и elinus также пели в печали, но пели и в процветании, согласно Еврипиду».
По словам Клеарха в «Эротике», пастушеская песня получила название от Эрифаниды, которая сочиняла лирические стихи. Вот что он говорит по этому поводу: «Лирическая поэтесса Эрифанида влюбилась в Меналка, когда он охотился, и преследовала его с целью утолить свою страсть. Она ловила его, блуждая вокруг и проходя через все горные заросли, совсем как Ио в знаменитом мифе, так что не только люди, наиболее чуждые любви, но и самые дикие звери оплакивали вместе с ней её страдания, тронутые ими и понимая их. Поэтому она сочинила так называемый номий и, окончив его, бродила по пустыне, громко вопя и распевая, как говорят, своё произведение, в котором есть слова: «О Меналк, великие дубы …»
Аристоксен в четвертой книге трактата о музыке говорит, что женщины в древности пели песню под названием «калика», сочиненную Стесихором. Согласно этой оде, девушка по имени Калика, влюбленная в молодого Эватла, скромно умоляет богиню Афродиту побудить его взять ее в жены. Но молодой человек презрел ее, и она бросилась с вершины скалы. Это трагическое событие, как говорят, произошло около Левкады. Поэт рисует характер девушки со всеми чертами честности. Она не хочет иметь незаконную связь с Эватлом, но как молодая девушка желает соединиться узами брака с молодым человеком или отказаться от жизни, если не сможет добиться успеха. Аристоксен говорит в «Кратких записках», что Ификл презрел Гарпалику, которая питала к нему страсть. Потом она умерла, и девушки состязуются, распевая «гарпалики» в её честь.
Нимфид, говоря о мариандинах в «Истории Гераклеи», рассказывает следующее: «Можно также услышать у них песни, сочиненные в память некоего древнего персонажа по имени Борм. Говорят, что он был сыном человека, которого отличали как его положение, так и богатства. Борм превосходил всех мариандинов красотой и прелестями юности. <620> Надзирая в один прекрасный день за уборочной страдой, он хотел принести воду для своих жнецов и пошел взять её из источника, но внезапно исчез. Соответственно, туземцы искали его с панихидой и музыкальным призывом, который исполняется ими и сегодня. Эта же песня в ходу и у египтян, только там фигурирует Манерос».
Хватало на нашем празднике и рапсодов. Ларенций очень любил Гомера и даже больше, чем кто–либо другой, так что даже превзошел в этом отношении Кассандра, царя Македонии, о котором Каристий говорит в «Исторических записках»: «Кассандр настолько любил Гомера, что у него всегда было на устах много отрывков этого поэта: он даже обладал «Илиадой» и «Одиссеей», переписанными его собственной рукой. Эти рапсоды назывались также «гомеристами», как говорит Аристокл в трактате о хорах. Нынешних гомеристов впервые представил на сцене Деметрий Фалерский. Хамелеонт же в эссе о Стесихоре сказал, что стихи не только Гомера, но и Гесиода и Архилоха, а также Мимнерма и Фокилида часто повторялись под музыку. Клеарх в первой из двух книг сочинения «О загадках» говорит, что Симонид из Закинфа сидел в театрах на высоком стуле, читая стихи Архилоха. И Лисания в первой книге трактата «Ямбические поэты» говорит, что рапсод Мнасион приводил в своих публичных декламациях некоторые из ямбов Семонида. И рапсод Клеомен на Олимпийских играх читал «Очищения» Эмпедокла, как утверждает Дикеарх в «Олимпике». Ясон в третьей книге сочинения «О храмах Александра» говорит, что актер Гегесий декламировал на сцене фрагменты Геродота, а Гермофант — отрывки Гомера.
Мы также каждый день видим тех людей, которых обычно называют гилародами, или, по мнению некоторых, симодами. Аристокл в работе о хорах говорит, что их так назвали от магнета Сима, который превзошел всех гилародов. Те же названия он приводит в работе о музыке: он пишет далее, что магод то же самое, что и лисиод. Согласно Аристоксену, магод играл мужчину, переодетого в женщину, а лисиод изображал женщину в мужском платье. Кроме того, они пели стихи того же рода и не отличались в других отношениях. Ионические стихи относилось к фривольному стилю Сотада и ко всем опусам подобного рода, которые предшествовали ему и которые приписывают Пирету Милетскому, Александру Этолийскому, Алексу и иже с ними. Этот Алекс был даже прозван кинедологом. Но Сотад Маронит осбенно известен в этой «поэзии», как говорит Каристий из Пергама в сочинении о творчестве Сотада. Аполлоний, сын этого поэта, также уверяет о том же в комментарии, который он написал на стихи своего отца и из которого легко увидишь необузданную дерзость Сотада, который осмелился говорить плохо о царе Лисимахе во время его пребывания в Александрии и опозорил Птолемея Филадельфа перед Лисимахом, не пощадив царей и в других городах, в которых бывал. Поэтому он встретил закономерный конец. <621> Ибо Гегесандр в «Записках» рассказывает по этому поводу: «Сотад бежал из Александрии морем, думая, что он тем самым избежал кары за свои жестокие сарказмы в адрес Птолемея. Ибо когда этот царь женился на Арсиное, своей собственной сестре, он сказал ему, между прочим: «В запретный плод свой вставишь инструмент». Патрокл, один из стратегов Птолемея, преследовавший Сотада, настиг его на острове Кавн, упаковал его в свинцовый короб, вернулся в море и утопил в пучине». А вот что он еще написал о Филене, отце флейтиста Феодора:
«А он отверз дыру в заду и чрез ущелие своё,
что заросло сплошь лесом, гром пустил, как
старый бык, когда он пашет землю».
Но гиларод — поэт более респектабельный, чем предыдущий. Ибо он не делает непристойных жестов. Гиларод надевает белое мужское одеяние и золотой венок. В древности он носил сандалии, как объявляет Аристокл, но нынче ходит в башмаках. Мужчина или женщина играют для него на арфе, как флейтист или флейтистка для певца. Венок даётся гилароду или авлоду, но не исполнителю на лире или на флейте. Так называемый магод имеет тимпаны и кимвалы и одеяние носит сплошь женское; он не только делает непристойные жесты, но и вытворяет любое бесстыдство, играя роли когда прелюбодеек или сводниц, а когда пьяницу, встречающего свою подружку на пиру. И Аристоксен говорит, что гилародия как серьёзный жанр изображает трагедию, тогда как магодия пародирует комедию. Но нередко магоды играют комедию согласно своему собственному стилю и настроению. Магодия обрела своё название от факта, что исполнители декламировали «магические» стихи и словно являли волшебство. Магодия была так названа, потому что актеры смешивали с ней своеобразную магию и создавали чудесные чары.
Было и в Спарте, говорит Сосибий, своего рода комическое развлечение очень древнее, но очень простое и подходящее природе спартанцев, которые не хотели, чтобы что–то затрагивало основы. В этих фарсах фигурировал человек, который украл плоды, или иностранный врач, который говорил с акцентом, как например, в «Пьющей мандрагору» у Алексида:
«И если врач местный у нас произносит: «вы миску с ячменною
кашей давайте больному с утра», то совет его мимо ушей мы
пропустим, но если сказал он «с яшменной» и «миську», глядим
на него с восхищеньем. Ещё, коль предпишет он «свёклу», то нам
все равно, но назвав её «сфёклой», внушит нам желание слушать.
Как будто слова эти разные вовсе!»
Лакедемоняне называли тех, кто занимался этого рода развлечениями, дейкелистами, иначе ряжеными и мимами. Но дейкелисты назывались по–разному в разных местах, где они были. Так, сикионцы называли их фаллофорами, другие называли их импровизаторами, италийские греки называли их флиаками, в ряде других мест, они были обозначены именем софистов. Фиванцы же, которые являются мастерами давать своеобразные имена многим вещам, назвали этих людей добровольцами. <622> Что они действительно вводят всевозможные нововведения в отношении слов, видно в «Финикиянках» у Страттида:
«У вас, всех жителей Фив, нет здравого смысла! Сперва вы называете моллюска opitthotila вместо sepia, петуха ortalichon вместо alectryon, врача sacta вместо iatros, мост phlephyrа вместо gephyra, фиги tyca вместо syca, ласточку cotilades вместо chelidones, кусок у вас - acolos, смеяться - criademen, обувь с новой подошвой - neaspatootos».
Согласно Сему с Делоса в работе «О пеанах», «так называемые автокабдалы увенчивались плющом и произносили свои роли с определенной медлительностью, сопровождаемой изяществом. Их позже называли iamboi, как и их стихи. Так называемые итифаллы выступают под маской пьяниц, в венках, с цветистыми рукавами и в хитонах с белыми полосками; тарентинские мантии покрывают их ноги до пят. Войдя через портал в молчании и оказавшись в середине орхестры, итифаллы поворачиваются к публике и декламируют: «Дайте путь, дорогу дайте, дайте богу вы простор, ведь сквозь вас пройти он хочет, сил чтоб жизненных набрать». Фаллоносцы же не используют маску, но надев на голову убор, сплетенный из тимьяна и остролиста, водружают сверху густой венок из фиалок и плюща; завернувшись в плотные накидки, они входят одни через боковые двери, другие через средние, следуя размеренной походкой и декламируя:
«Тебе, Вакх, поем эту славную песню с размером простым,
зато с пёстрым мотивом; песнь новая та, не для дев, её
раньше не пели, совсем свежий гимн мы тебе посвящаем».
Потом они выбегали вперёд и, стоя, насмехались над любым, кого выбирали. Но фаллоносец шёл прямо, покрытый грязью и сажей».
Здесь, по–моему, весьма кстати пришлась бы история про Амебея, кифареда нашего времени, «в правилах музыки сильно искусного мужа». На наш симпосий он прибыл поздновато и, узнав от слуг, что мы отобедали, размышлял, что делать, когда повар Софон подошёл к нему и громким голосом, чтобы слышали все, привёл ему стихи из Эвбуловой «Авги»:
«Зачем ты, несчастный, в воротах стоишь, не решаясь войти?
Здесь пируют давно с изобильем, порезав гусят на горячие
доли, хребты поросят разделив, сделав фаршем середочку
брюха, умяв все свинячие ноги, сжевав колбасу с аппетитом
большим и кальмара вареного также, ещё проглотивши с
десяток голов. И коль хочешь отведать того, что осталось,
давай поспеши, чтоб, как волк, зря разинувший пасть ты б не стал,
упустивши и это, себя не кусая с досады».
<623> Приятнейший Антифан говорит в «Филофиванце»:
«У нас есть все, и тварь, что имя общее имеет с тою, что внутри (про угорь беотийский речь), нарезана в глуби горшка: горячая она, вздымается, кипит, клокочет и горит, так что и с медными ноздрями кто–то если бы вошёл, ушёл бы нелегко, настолько ароматен дух. Б. Ты говоришь о поваре, что прожигает жизнь. А. Кестрей, что дни и ночи ничего не ест, приятно пухлый, он посыпан солью, перевернут, с коркой, под конец шипит он громко, раб пока льёт уксус на него, и стебель сильфия из Ливии, дробленый, под рукой, чтоб помощь оказать могли его лучи, небесные лучи. Б. Теперь кто скажет, что бессильны колдуны? Уже троих я вижу, начали жевать, пока ты крутишь это все. А. И тот, чьё тело как у сепии горбатое, кальмар, чьи зубы как кинжалы, белый цвет меняет на угольях, и сейчас он рад лежать пахучим, вызывая голод, пиршества предвестник. Так давай, входи, не медли. Мы должны почувствовать себя как те, кто хорошо позавтракал, коль есть нужда испытывать вообще нам что–то».
В ответ Амебей так же громким голосом привёл стихи из Клеархова «Кифареда»:
«Горло прочисти частями угрей всеми клейкими ты,
ведь они дают пищу дыханью, и голос наш станет тучнее».
Рукоплескания были ему наградой, и все гости единодушно пригласили его войти и, выпив, он взял лиру и усладил нас настолько, что все удивлялись его игре, в которой плавность сочеталась с правильной техникой исполнения и мелодичностью голоса. По мне, так он ничуть не хуже древнего Амебея, о котором Аристей говорит в книге «О кифаредах», что он поселился в Афинах близ театра и, выступая с пением, получал аттический талант за день представления.
О музыке беседовали ежедневно, причём одни сказали записанное здесь, другие говорили другое, но все хвалили эту забаву, а Мазурий, во всем превосходный и мудрый (ибо являясь наилучшим юристом, он кроме того всегда был предан музыке и играет на музыкальных инструментах) сказал: «Друзья мои, «музыка дело глубокое, вряд ли простое», как заметил комик Евполид, и она всегда доставляет новое открытие для изобретательных гениев. Отсюда и Анаксилай говорит в «Гиакинфе»: «Музыка словно как Ливия, где, я богами клянусь, новый зверь происходит на свет ежегодно». И как говорит Феофил в «Кифареде», «великий клад и вечный, о мужи, есть музыка для всех, кто ей обучен и воспитан ею». Ибо музыка улучшает настроение, смягчае сварливых и помогает исправлять ошибки. <624> Хамелеонт из Понта пишет, что пифагореец Клиний, чье поведение и характер были безупречны, всегда брал лиру и играл на ней всякий раз, когда исходил гневом, и в ответ спрашивающим причину говорил: «Я так успокаиваюсь».
И гомеровский Ахиллес смиряется от звука лиры, которую сам Поэт оставляет ему из трофеев Эетиона в качестве средства для успокоения его пламенной натуры. Он один в Илиаде увлекается музыкой. Феофраст говорит в трактате «Об энтузиазме», что страдающий болями в пояснице освобождается от них, если проиграть фригийский мотив над проблемным местом. Фригийцы первыми изобрели и использовали мотив, который носит их имя. Вот откуда флейтистами у греков подвизаются фригийцы, носящие имена рабов, например, Самб, Адон и Тел у Алкмана, а также Кион, Кодал и Бабид у Гиппонакта. Бабид стал причиной поговорки о тех, кто играет на флейте хуже некуда: «Бабид играет лучше».
Аристоксен связывает изобретение фригийского мотива с фригийцем Гиагнидом. Но Гераклид Понтийский говорит в третьей книге сочинения «О музыке», что мотив нельзя называть фригийским, так же как он не имеет права называться и лидийским, потому что есть три мотива, поскольку есть также три изначальные расы греков — дорийцы, эолийцы и ионийцы, чьи манеры мало чем отличались. Лакедемоняне — это дорийцы, которые сохранили большинство дорийских обычаев. Фессалийцы, которые происходят от эолийцев, живут более или менее схоже с ними. Но большинство ионийцев изменилось, потому что они были вынуждены жить под варварами, чьим законам они подчинялись. Соответственно дорийский музыкальный мотив пели дорийцы, эолийский — эолийцы и ионийский — ионийцы. Дорийская мода показывает что–то мужественное и величественное; лишенная нежного веселья, она выражает крепкое и сильное чувство, но в характере песни нет ни пестроты, ни разнообразия. Характер эолийского мотива гордый и напыщенный, но с приятной легкостью, что свойственно людям, которые разводят лошадей, и с удовольствием принимают приезжих у себя дома. Она соединяла откровенность с возвышенностью и смелостью. Вот почему эолийский народ особенно любит вино, любовь и вообще жизнь, соединенную с радостями. Эолийцы частично содержат в своем мотиве элемент так называемого гиподорийского напева, поэтому последний, согласно Гераклиду, правильно называется эолийским, и Лас Гермионский также слышит его в гимне, который он сочинил в честь Деметры Гермионской. Вот этот отрывок:
«Пою я Деметру и Кору, супругу Климена пою, Мелибею,
их гимном я сладким почту в эолийском созвучии в гроте».
Они пели все эти гиподорийские стихи, и Лас был прав, говоря, что способ их исполнения был эолийским. А Пратин говорит где–то: «Строгую Музу отринь, ионийскую нежную тоже, играй эолийской мотив, когда пашешь ты поле». <625> И после он говорит с большей ясностью: «Истинно песнь в эолийским созвучьи подходит всем смелым». Прежде, как я [Гераклид] сказал, созвучие называли эолийским, позднее же гиподорийским, как некоторые утверждают, потому, что во флейтах оно выстраивается ниже дорийского. Но мне кажется, что люди, которые являли напыщенность и притворялись честными в характере этолийского созвучия, считали его не дорийским, но чем–то похожим на дорийский, отсюда оно и было прозвано гиподорийским, так же как мы говорим о похожем на белое «белесое» и о похожем на сладкое «слащавое»; также и гиподорийским называют то, что не совсем дорийское.
Теперь давайте рассмотрим милетский стиль, который олицетворяют [в своей музыке] ионийцы. Вследствие своей телесной крепости они ведут себя надменно, наполняются гневом, с трудом успокаиваются, любят спорить и никогда не снизойдут до доброты и веселья, являя бездушие и неуживчивый характер. Отсюда взялась и музыка, известная как ионийское созвучие, не разнообразная и не радостная, но суровая и сухая, притом высокопарная, поэтому ионийское созвучие хорошо подходит к трагедии. Но нравы ионийцев нынче стали роскошные, и характер ионийского созвучия намного изменился. Говорят, что Пиферм с Теоса сочинил лирические сколии в этом созвучии, а поскольку поэт был ионийцем, то и созвучие назвали ионийским. Этот Пиферм упоминается Ананием или Гиппонаксом в «Ямбах» ….. И в другом месте: «О злате Пиферм говорит, словно прочие вещи никчемны». Действительно, о золоте Пиферм говорит так: «Прочие вещи ничто по сравненью со златом».
Гиппонакс указывает, что стихи Пиферма были бесконечно драгоценными, сравнивая их с золотом. Вероятно, что Пиферм лишь придумал какую–то лирическую поэзию, приспособленную к привычкам ионийцев, и из этого я пришел к выводу, что не было никакого конкретного ионийского мотива, но была своего рода мода, которая в определенный момент заслуживала того, чтобы ее слушали с восхищением Давайте оставим этих людей, которые неспособны различать разные мотивы и которые, руководствуясь только высокими или низкими звуками, хотят представить нам гипермиксолидийский режим и еще какой–то выше его. Действительно, я не вижу, что так называемый гиперфригийский режим сам по себе имеет своеобразный характер, хотя другие полагают, что недавно был изобретен новый режим, который был назван гипофригийским. Музыкальный режим должен внушать человеку страсть или особое настроение, как, например, локрийский мотив: он был принят в некоторых местах во времена Симонида и Пиндара, но потом оказался в пренебрежении.
Итак, есть, как я сказал выше, только три музыкальных мотива, поскольку у греков было всего три изначальных народа. Что же касается лидийского и фригийского созвучий, которые были от варваров, то они стали известны в Греции только вследствие переселения лидийцев и фригийцев, которые прошли через Пелопоннес под водительством Пелопса. Лидийцы следовали за ним, потому что Сипил был городом Лидии. Что касается фригийцев, то они пришли туда не потому, что они граничили с лидийцами, а потому, что они подчинялись власти Тантала. До сих пор в Пелопоннесе, особенно в Лаконии, есть крупные курганы, называемые гробницами фригийцев, которые пришли с Пелопсом. <626> Именно от них греки узнали эти виды чужеземных созвучий, и именно по этой причине Телест из Селинунта сказал:
«Первыми спели фригийский мотив у кратеров эллинских на флейтах в честь Матери Гор компаньоны Пелопса, и греки лидийский услышали гимн на пронзительной сыгранный лире».
Полибий Мегалопольский говорит: «Мы не можем представить вместе с Эфором, что музыка была введена среди людей для обмана. Мы также не считаем, что критяне и лакедемоняне далекого времени по какому–то недоразумению использовали на войне игру на флейте и строевой ритм вместо трубы. Не без основания ранние аркадяне пропитали музыкой всю свою общественную жизнь, ибо они хотели, чтобы ею занимались не только в детстве, но даже и после вплоть до тридцати лет, хотя они жили с большим аскетизмом. Поэтому у одних только аркадян дети привыкли с младенчества петь гимны и пеаны, прославляющие, согласно обычаям страны, героев и богов своей земли. После этого они разучивают мотивы Тимофея и Филоксена, и каждый год они идут в театры, чтобы плясать под звуки флейт, в день праздника Вакха. Дети соревнуются с детьми, молодые люди с мужчинами. На протяжении всей своей жизни они посещают общественные собрания, где инструктируют друг друга в пении, не прибегая к помощи приезжих. Им не стыдно признаться в невежестве в той или иной науке, но они сочтут себя обесчещенными, если откажутся обучаться певческому искусству. Они практикуют хождение со степенностью, медленно отмечая меру звуков флейты. Обучившись хорошо танцевать за государственный счет, они появляются каждый год в театрах. Их предки обучали их не для сладострастного поведения и не для того, чтобы предоставить им возможность стать богатыми, но с целью смягчить аскетичность их образа жизни и суровость характера, который был бы естественным для них вследствие холодного и густого воздух, постоянно царящего в их стране. Ибо наш характер всегда аналогичен качествам окружающего воздуха, в котором мы живем, и различное положение народов на земном шаре также устанавливает очень большую разницу между ними в отношении характера, фигуры и цвета. Кроме того, среди них было принято, что мужчины и женщины поют определенные оды и приносят жертвы сообща. Были также танцы, общие для молодежи обоих полов, целью которой было смягчить естественную суровость характера и сделать его более покладистым с помощью этих упражнений. Кинефцы пренебрегли этими правилами, и поскольку они жили в самой грубой округе Аркадии и дышали только очень грубым воздухом, то распри, в которые они ввергли себя из духа соперничества, наконец сумели сделать их настолько свирепыми, что они совершили величайшие преступления, и самые великие беды в Аркадии произошли только у них. Они перебили столько народу, что другие аркадяне собрались, чтобы изгнать их из страны. Мантинейцы же <после прихода кинефских послов> очистили город искуплениями и жертвоприношениями, принеся жертвы по всей территории своей земли».
Музыкант Aвгий сказал, что стиракс, который сжигали в орхестрах на Дионисиях, поражал ноздри фригийским запахом.
<627> Раньше музыка имела целью оживлять доблесть воинов. Поэт Алкей, один из величайших музыкантов, предпочитает все касающееся воинской доблести прелестям поэзии. Однако, давайте признаем, что здесь он чересчур бряцает оружием. Именно в этом энтузиазме он писал:
«Медью блестит дом большой, и вся кровля сверкает
от шлемов, Ареса даров, и колышутся гребни из белых
волос лошадей, для голов украшенья мужей, на гвоздях
висят поножи в меди, защита от стрел, из холста лежат
латы и полые также щиты и мечи из Халкиды, ещё
пояса и хитоны в немалом числе; ничего не должны мы
забыть, устремляяся в битву»
Возможно, более подходило бы, чтобы Алкеев дом был полон музыкальных инструментов, но древние были зациклены на доблести и считали ее подлинной опорой каждого правления независимо от других. Архилох, который был выдающимся поэтом, хвастался, прежде всего, тем, что он смог принять участие во всех политических заварушках, и лишь на втором месте упомянул о заслугах за свои поэтические опусы, сказав: «Служитель царя Эниалия я, но и даром возлюбленным Муз наделенный вдобавок». И в том же духе Эсхил, который приобрел так много славы своими стихами, предпочел запечатлеть свою доблесть на собственной могиле в следующих строках: «О храбрых деяньях его рассказать бы смогли марафонская роща и племя мидян длинновласых, узнавших, каков он в сраженье».
Поэтому лакедемоняне, которые являются наиболее доблестным народом, идут в битву под музыку флейт, критяне наступают под мелодию лиры, а лидийцы — под звучание труб и флейт, как рассказывает Геродот. И, кроме того, многие из варваров делают все свои публичные прокламации под аккомпанемент флейт и арф, смягчая тем самым неумолимость своих врагов. И Феопомп в сорок шестой книге Истории говорит: «Геты делают все свои воззвания, держа в руках арфы и играя на них». И о лире Гомер, должным образом учитывая древние институты и обычаи греков, говорит: «и лирой, которую боги подругою сделали пира, ещё усладили мы души», желая указать, как полезна была музыка для гостей, и отсюда эта практика стала своего рода законом. Музыка была затем введена в процесс поглощения пищи: во–первых, чтобы те, кто пировал и пил без достаточной сдержанности, нашли в ней средство, которое остановило бы всякое насилие и нечестие с их стороны, во–вторых, потому что музыка подавляет дерзкое доверие к вину, и кроме того, только она заставляет мрачное и суровое настроение уступить в пользу сладостной радости и свободы в ущерб остальным страстям. Вот почему Гомер представляет богов в «Илиаде» слушающими музыку после спора, возникшего среди них в отношении Ахилла: «Лире внимали прекрасной, держал кою Феб; сладко Муз голоса зазвучали». Действительно, было необходимо, чтобы они прекратили свои дебаты и разногласия, как я уже сказал. Поэтому представляется, что в целом практикование этого искусства было соединено с ассамблеями, собиравшимися, чтобы исправлять нравы, и, следовательно, для общей пользы. <628> Но древние признали положительными, наравне с хорошими законами, также петь на праздниках гимны в честь богов, чтобы всегда оставаться в пределах приличия и умеренности за столом. Похвала богам поэтому в совокупности с трезвыми песнями, внушала каждому гостю возвышенность, смешанную с почтением. И Филохор говорит, что древние, произнося возлияния, не всегда использовали дифирамбические гимны, но «когда они льют возлияния, то празднуют Вакха вином и пьянством, Аполлона же тишиной и добрым порядком». Ведь Архилох говорит: «Умею запеть дифирамб я царю Дионису прекрасный, когда винный дух поразит меня в сердце». И Эпихарм также говорит в «Филоктете»: «Нет там дифирамба, где пьёшь одну воду». В результате, из того, что мы только что сказали, видно, что музыка сначала не допускалась к праздникам, а использовалась для пошлых и вульгарных удовольствий, как думали некоторые. Лакедемоняне не утверждают, что они учили музыку как науку, однако из их показаний видно, что они умели судить об искусстве. Они даже говорят, что трижды спасли музыку от гибели.
Музыка способствует правильной работе организма и оттачивает ум, и именно с этой точки зрения каждый народ Греции и каждое варварское племя, с которым мы знакомы, использует это искусство. Дамон Афинский даже сказал с достаточной долей истины, что нельзя ни петь, ни танцевать без движения души, и что песни или танцы прекрасны и хорошо идут, если тот, кто исполняет их, обладает красивой душой, тогда как противоположные чувства также производят разные виды музыки. Клисфен, тиран Сикиона, дал в этом свидетельство развитого мышления и немалого остроумия. Видя, что Гиппоклид из Афин, один из тех, кто сватался к его дочери, исполнял непристойный танец, он тут же сказал: «Гиппоклид, проплясал ты свой брак», предполагая, что у этого человека была душа, аналогичная его поведению. В самом деле, в танце и в ходьбе приличие и добросовестность почетны, тогда как беспорядок и пошлость дискредитируют. Вот почему поэты назначили исполнение танцев лишь людям свободного состояния и хорошо воспитанным и предписали плясуну только те движения, которые должны были отвечать содержанию песни, со слежением, чтобы все эти фигуры исполнялись с изяществом и благородством, откуда эти танцы назывались гипорхемами. Но если кто–то исполнял предписанные движения не соответствуя песне, или не согласовывал своё пение с жестами и фигурами танца, тот считался достойным порицания. Вот почему Аристофан или комик Платон говорит в «Утвари», согласно Хамелеонту: «И если тогда кто плясал хорошо, это зрелище было, но ныне стоят как чурбаны они без движенья и воют».
Следует заметить, что хоровой танец исполнялся с великой грацией и благородством и был точной имитацией всех военных упражнений. Вот почему Сократ говорит в своих стихах, что те, кто танцует лучше всего, являются лучшими воинами. Вот цитата: «Те, кто богов почитает прекраснейшей пляской, лучшими также в войне проявляют себя как солдаты». Танец был прежде всего своего рода военным учением, а не только явным свидетельством соблюдения образцового порядка и заботы о сохранении тела в хорошем состоянии.
<629> Амфион из Феспий во второй книге сочинения «О храме Муз на Геликоне» говорит, что на Геликоне дети очень много практиковались в танцах, и цитирует древнюю эпиграмму на эту тему:
«Сам я плясал и мужей учил пляске в святилище Муз;
был флейтистом Анак фигалеец. А я Бакхиад сикионец.
Взаправду прекрасный сей дар посвящён сикионским богиням».
Флейтист Кафисий, видя, как один из его учеников пытался извлечь из флейты громкий звук и заботился только об этом, топнул ногой и сказал: «Хорошая игра состоит не в громкости, а громкость зависит от хорошей игры». Статуи старинных скульпторов сохраняют следы древней пляски. Поэтому и движения рук создавались ими с особой заботой; они стремились, чтобы жесты были прекрасны и свойственны приличным людям, потому что искали великое только в хорошем. Эти движения были приняты в хорах и от последних в палестрах. Мы хотели, чтобы доблесть была своего рода музыкой, как умение в упражнениях тела. Мы были сформированы пением, с оружием в руках, движениями военных упражнений. Именно к этим упражнениям относятся танцы, называемые пиррихами, и все другие виды плясок, чьи названия многочисленны: например, orsites и epicredius на Крите, и apokinos, называемый впоследствии maktrismus. Этот танец упоминается в «Немезиде» Кратина, в «Амазонках» Кефисодора, в «Кентавре» Аристофана и у некоторых других авторов. Его танцевали многие женщины, которых называли maktristriai.
Более спокойные, невитиеватые и с движениями попроще виды танцев следующие: dactili, iambica, molossica emmelеia, cordax, sicinnis, persica, phrygia nibatismus, thracica calabrismus и telesias, названный от Телесия, который первым сплясал его с оружием. Это был македонский танец, и Птолемей плясал его, когда он убил Александра, брата Филиппа, согласно сообщению Марсия в третьей книге «Македоники». К бешеным пляскам относятся cernophorus, mongas (gingras?) и thermaustris. Простой люд плясал танец под названием anthema или «цветы»; его исполняли под звуки флейты с быстрым движением и с приговоркой: «Где мои розы, где мои фиалки, где моя прекрасная петрушка? Вот мои розы, вот мои фиалки, вот моя прекрасная петрушка».
Среди сиракузян был танец сhitoneas, посвященный Артемиде и сопровождаемый флейтой. Был вакхический танец, ionicа; его плясали на пирушках, как и другой пьяный танец, «посольский». Существует еще один танец, «пылающий мир»: киник Менипп упоминает о нем в «Симпосии». Некоторые танцы были предназначены только для забавы, например, игдис, мактрисм, апокин, собас и еще морфасм, сова, лев, насыпание ячменя, отмена долгов, азбука и пирриха. Под флейту плясали «келевста» и пинакиду. Танцевальные фигуры суть xiphismus, calathisсus, callabidеs, scops или scopeumа. При исполнении scops танцоры смотрели (scopo) вдаль, согнув руки высоко надо лбом. Эсхил упоминает scops в «Феорах»: «Все эти пляски древние совиные». <630> Сallabidеs упоминаются у Эвполида в «Льстецах»: «Хромает он и какает сезамом». Далее есть thermaustris, hecaterides, scopus, manus prona, sima manus, dipodimus, baculus per manus traditus, epanconismus, calathiscus, strobilus. И еще есть военный танец telesias, прозванный так от некоего Телесия, который первым проплясал его в вооружении, как говорит Гиппагор в «Карфагенской политии». Есть еще своего рода сатировский танец, называемый sicinnis, по словам Аристокла в восьмой книге трактата о танцах, а сатиров называют sicinnistae. Но некоторые говорят, что его изобретателем был варвар по имени Сикинн, хотя другие говорят, что этот человек был с Крита, а критяне — все танцоры, согласно Аристоксену. Но Скамон в первой книге трактата «О находках» говорит, что этот танец называется так от слова seiein (потрясать) и что Ферсипп был первым человеком, который танцевал сикинниду. Движения ног изобрели раньше жестов руками. Ибо древние упражняли ноги больше, занимаясь гимнастикой и охотой. Критяне же все охотники и поэтому быстроноги. Другие говорят, что этот танец назывался так вследствие поэтической инверсии от kinesis, что означает движение: ибо сатиры танцуют его с очень быстрыми движениями, но поскольку в нем нет страсти, он не в моде. Все сатировские спектакли состояли из одних хоров, как и трагедии тех времен: поэтому не было никаких актеров. И есть три вида танцев, соответствующих драматической поэзии, — трагические, комические и сатировские; и подобным образом, существует три вида лирических танцев: пирриха, гимнопедия и гипорхема. И пирриха напоминает сатировский танец, ибо оба они состоят из быстрых движений, но пирриха представляет воинственный вид танца, и его исполняют вооруженные дети. Ведь на войне требуется скорость как для преследования противника, так и для отступления, чтобы в случае поражения «бегством спастись, не стыдясь прослыть трусом». Гимнопедический танец похож на трагическую пляску «эммелию»: оба они выглядят величавыми и серьезными. А гипорхема сродни с комическим кордаком: и тот, и другой весьма забавны. Аристоксен говорит, что пиррихов танец производит свое название от Пирриха, который был лакедемоняном по рождению, и даже сегодня Пиррих является лаконским именем. И сам танец своим воинственным характером раскрывает спартанское происхождение. Ибо лакедемоняне преданы войне, а их дети любят изучать боевые песни, называемые эноплиями. Сами лаконцы вспоминают стихи Тиртея в битве и следуют ритму, регулируя движения при атаке. Согласно Филохору, лакедемоняне, покорив мессенцев под руководством Тиртея, ввели обычай в своих походах: после ужина и исполнения пеана каждый по очереди пел какой–нибудь гимн Тиртея, а полемарх выступал как судья и давал кусок мяса в качестве приза тому, кто пел лучше.
<631> Пирриха, однако, не сохранилась среди любого другого народа Греции, выйдя из употребления, да и войны у них кончились; только у лакедемонян она по–прежнему в ходу, являясь своего рода прелюдией к войне; ибо все их дети учатся плясать пирриху, начиная с пяти лет. В наше время пирриха кажется скорее вакхическим танцем, в которой движения гораздо менее воинственны, чем в древности. Ибо танцоры имеют тирсы вместо копий, они забрасывают друг друга стеблями укропа, носят факелы и инсценируют поход Диониса в Индию или смерть Пенфея. Для этого танца приспособлены живейшие и пронзительные мелодии.
Гимнопедия напоминает танец, который древние называют anapale. Ибо мальчики пляшут его обнаженными, совершая некие ритмические движения и мягко описывая руками какие–то фигуры, словно изображая сцены панкратия в палестре, но двигая ногами под музыку. Вариациями гимнопедии являются oschophorici и bacchici, так что этот танец также восходит к поклонению Дионису.
Согласно Аристоксену, древние, прежде чем появиться на сцене, исполняли сперва гимнопедию, а затем переходили к пиррихе, которую называли также хирономией или жестикуляцией рук. В гипорхеме хор одновременно поет и пляшет.
Вот почему Вакхилид говорит: «Не время ни сидеть, ни медлить». И Пиндар говорит: «Стайка лаконских девчушек». У последнего гипорхему пляшут лаконские мужи, но на самом деле этот танец и для мужчин, и для женщин. Самые совершенные способы пения — это те, которые могут сопровождаться танцем. например, prosodiaci и apostolici: их также называют parthenii, как и их аналоги. Среди гимнов одни пели с пляской, другие только пели, поэтому гимны в честь Афродиты, Вакха и Аполлона иногда пели с танцем, иногда нет. У варваров, как и у греков, есть уважаемые танцы, и есть весьма презренные. Эллинский cordax, к примеру. непристоен, тогда как emmeleia серьезна, как и kidaris у аркадян и aleter у сикионцев. Танец aleter есть и на Итаке, как говорит Аристоксен в первой книге «Сравнений». Вот все мои слова о плясках.
Некогда музыка была общим мерилом красоты, и искусство знало, как придать каждой стороне орнамент, который ему подходит. Вот почему для каждого мотива были специальные флейты, и каждый музыкант, который собирался оспаривать на агонах приз, обеспечивал себя подходящими флейтами для исполнения мелодий, играемых в определенных режимах. Но Проном Фиванский разработал флейты, с помощью которых можно было играть безразлично какие мелодии, исполняемые в любых режимах. Сегодня музыка играет наугад и без системы. Раньше это было свидетельством несовершенства, но приветствовалось толпой. Поэтому относительно флейтиста, которому горячо рукоплескала публика, Асоподор Флиунтский, который еще не вышел из гипоскения, сразу сказал: «Почему же весь этот шум? Конечно, мы услышали что–то очень плохое», иначе этот человек не заслужил бы столько аплодисментов. Я знаю, однако, что некоторые писатели приписывают эти слова Антигениду. Сегодня же мы считаем, что достигли вершины искусства, если имеем успех у слушателей. <632> По словам Аристоксена в «Вакхических смесях», мы совсем как посейдониты, которые живут на берегах Тирренского моря. Являясь изначально греками, они стали тирренами или римлянами, то есть, варварами, потеряли свой язык, забыли свои обычаи, но все еще отмечают один из праздников Греции, чтобы, собравшись там раз в году, каждый раз вспоминать древние названия вещей и законы своей страны, оплакивая их утрату, и после стенаний и обильных слез они идут домой. Так и с нами сегодня: наши театры стали варварскими, наша музыка глубоко испорчена и лишь немногие помнят ее прежней. Так объясняет Аристоксен.
Эти размышления, похоже, естественным образом заставляют меня порассуждать о музыке. Действительно, разве мы не видим, что Пифагор Самосский, известнейший философ, глубоко разбирался в музыке? и свидетельств тому довольно много. Для него само бытие было связано с музыкальными принципами, и он даже утверждал, что вся вселенная устроена в соответствии с точнейшими пропорциями музыки. Можно также сказать, что древняя мудрость Греции была неотделима от изучения музыки. Поэтому считалось, что Аполлон был самым музыкальным и самым мудрым среди богов, как Орфей среди полубогов. Именно по этой причине софистами, то есть учеными, назывались те, кто занимался этим искусством. Эсхил вспоминает это слово в своем стихе: «Левой рукою по струнам ударил софист черепаховой лиры». Что древние имели большой вкус к музыке, видно из Гомера, который, чтобы придать всей своей поэзии наиболее нежную мелодию, лишенную колебаний, уменьшает стих либо в начале, либо в середине, либо в конце. Но Ксенофан, Солон, Феогнид, Фокилид и даже Периандр, элегик из Коринфа, и многие другие, которые не добавляют в свою поэзию мелодий, все излагали свои стихи с точным количеством интервалов и порядком метров, не желая, чтобы они были ущербными в любом месте, как у Гомера, по крайней мере, на вид. Так, в начале хромает стих: Epeide neas te kai Hellesponton hikonto («Достигли своих кораблей, к Геллеспонту пришедши»). И другой: Epitonos te tanysto boos iphi ktamenoio («Ремень был натянут над нею из шкуры быка, что погублен был силой»). В середине запинаются, например, Aipsa d’ar Aineian hyion philon Agchisao («Тут и Эней, дорогой сын Анхиза») и Ton auth’ hegeistheen Asklepiou duo paides («Сына Асклепия два во главе их стояли»). В конце спотыкаются, к примеру, Troes d'errigeesan hopoos idon aiolon ophin («Стали троянцы дрожать, видя верткого змея»), Kalee Kassiepeia theois demas eoikyia («Кассиопея прекрасная, видом с богинею схожа»), Tou pheron empleesa askon megan en de kai eia(«Этим вином мех громадный наполнив, нес я его, вместе с ним также пищу»).
Лакедемоняне были особенно привязаны к музыке и наиболее активно использовали ее. У них также было много лирических поэтов, и лаконцы все еще тщательно сохраняют древние оды своей страны, тщательно изучают их, не внося никаких изменений. <633> Вот почему Пратин сказал: «Сладко лаконец поет как кузнечик», поэтому их поэты называли оду «пританом чарующих песен» и «муз исполненьем медовым». Они с охотой переходили от воздержной и суровой жизни к удовольствиям музыки — искусства, в котором есть все, что спосбно внушить экстаз, чтобы слушатели могли радоваться. Деметрий Византийский в четвертой книге сочинения «О поэзии» отмечает, что хорегами называли не тех, кто, как сегодня, нанимал хоры, а тех, которые возглавляли хор, как показывает само название. Сегодня имя «хорег» дается человеку, который оплачивает стоимость театрального спектакля. И так получилось, что лакедемоняне были хорошими музыкантами и не нарушали древних законов музыки.
Древние греки страстно любили музыку, но подчинялись точным правилам. После этого наступил упадок, почти все прежние обычаи устарели, истинная меломания ушла, и на свет появились порочные режимы, в которых мягкость подменялась изнеженностью, а воздержность — необузданностью. Это расстройство, возможно, усугубится, если кто–то не вспомнит древнюю систему музыки наших отцов. В свое время подвиги героев и похвала богам были единственными сюжетами песен. Вот почему Гомер говорит об Ахиллесе: «деяния славные он воспевал знаменитых героев». Он говорит в другом месте, про Фемия: «Много он знает для смертных утех, про деянья людей и богов, кои славят аэды». Этот обычай также сохранился среди варваров, как говорит Динон в «Персике»: в самом деле их певцы предсказали доблесть первого Кира и войну, которую он должен был объявить Астиагу. «Когда Кир», сказал Динон, «попросил об отпуске в Персию, он командовал оплофорами (а прежде стоял во главе рабдофоров), и именно в это время уехал. Астиаг, который был тогда за столом с друзьями, позвал Ангареса, одного из самых знаменитых певцов своего двора. Музыкант входит и поет несколько обычных произведений, но когда он закончил, то сказал: «Большой зверь оставлен в болоте, он смелее, чем дикий кабан, и, захватив места, в которых засел, легко сразится с небольшим числом против многочисленных врагов». Астиаг спросил его, что это за зверь, и хор ответил: «Это Кир Персидский». Aстиаг, решив, что это подозрение может быть обоснованным, послал людей вернуть Кира, но без успеха».
Разговор о музыке неисчерпаем, но звук флейт поражает мои уши. Поэтому я закончу свои подробности по этому вопросу, добавив несколько стихов из «Филавла» Филетера:
«О, Зевс, прекрасно умереть под звуки флейт.
Ведь только так в Аиде можно лишь блудить,
а музыку незнающих невежд пригововорить бы
с пифосом дырявым шляться».
После этого спросили относительно самбуки. <634> Самбука, сказал Мазурий, есть инструмент с пронзительным звуком, и эпический поэт Эвфорион задержался на ней в сочинении «Об Истмийских играх». По его словам, он используется среди парфян и троглодитов, и это четырехструнный инструмент. Он цитирует на эту тему свидетельство Пифагора, который, по его словам, говорит об этом в своей работе «Об Эрифрейском море». Также можно назвать самбукой одну из осадных машин, чью фигуру и конструкцию описал Битон в трактате «О машинах», который он посвятил Атталусу. По словам Андрея Панормского в тридцать третьей книге «Истории Сицилии по городам», эта машина подводилась к стенам врага с помощью двух эстакад и получила название самбуки, потому что в поднятом состоянии она вместе с судном и лестницей кажется единой фигурой, очертания которой напоминают музыкальную самбуку. Согласно Moсху в первой книге «Механики», осадная самбука принадлежит арсеналу римлян, а придумал ее Гераклид из Тарента. По словам Полибия в восьмой книге его Историй, Марцелл, неудачно осаждавший Сиракузы с помощью машин, против которых действовал Архимед, говорил, что Архимед вычерпал море Марцелловыми кораблями, тогда как самбуки были побиты и выброшены с презрением словно арфы с пиршества.
На эти слова Эмилиан сказал: «Мой дорогой Мазурий, как большой любитель музыки я часто спрашиваю себя: а что называется магадой? это какая–то флейта или цитра? Ибо очаровательный Анакреонт говорит где–то: «Магаду держа, двадцать струн ее дергаю я, Левкаспида, цветешь ты пока в свои юные годы». С другой стороны, Ион Хиосский в «Омфале» подразумевает вроде бы флейту. Вот отрывок: «Лидийская флейта–магада вести будет плачи». Толкуя этот ямб, грамматик Аристарх, которого Панетий Родосский называл прорицателем за то, что он легко отгадывал значение стихов, прямо называет магаду видом флейты, хотя Аристоксен помалкивает об этом и в сочинении «О флейтистах», и в трактате «О флейтах и музыкальных инструментах», как <молчит> и Архестрат в двух книгах «О флейтистах». И ни Пиррандр ничего не говорит об этом в книге «О флейтистах», ни Филлид Делосский, который также написал сочинение «О флейтистах», как и Эвфранор. Трифон же во второй книге сочинения «О названиях» говорит: «флейта, называемая магадой», и далее: «магада может производить одновременно высокий и низкий звук, как сказано у Анаксандрида в «Гоплите»: «Магадой проболтаю для тебя и тихое и громкое я сразу». Этот вопрос никто не сумеет разрешить для меня, кроме тебя, прекрасный Мазурий».
Мазурий ответил: «Грамматик Дидим в «Спорных заметках об Ионе», друг Эмилиан, понимает под магадой флейту, которая подстраивается под арфу; она, говорит Дидим, упоминается Аристоксеном в первой книге сочинения «О просверливании флейт»; Аристоксен утверждает, что существует пять видов флейт: девичья, детская, кифарная, полная и сверхполная. Или, должно быть, дефиса изначально не было в Ионовом стихе, так что его следует понимать <не как «лидийская флейта–магада», а> как «магада лидийская с флейтой», которая подыгрывает магаде. Ибо магада определенно относится к кифарам, как проясняет Анакреонт, и её изобрели лидийцы: поэтому Ион в «Омфале» говорит о лидийских арфистках: «Арфистки–лидянки, поющие древние гимны, давайте гостей усыпите». <635> И комик Феофил в «Неоптолеме» употребляет глагол magadizo в значении «петь и играть на арфе»:
«И сына, отца, ещё мать если в круг посадить
и заставить «магадить», расклад тогда выйдет
худой, ведь никто не споет из нас то же».
Эвфорион в сочинении «Об Истмийских играх» говорит, что инструмент, известный как магада, был очень древним, но позднее его устройство изменилось, и он стал называться самбукой. Инструмент этот, говорит Эвфорион, был наиболее распространен в Митилене, так что даже одна из Муз, изваянная древним скульптором Лесбофемидом, держит в руках магаду. Менехм в сочинении «Об актерах» утверждает, что пектида, которая по его мнению та же магада, была открыта Сапфо. Аристоксен говорит, что на магаде и на пектиде можно играть без плектра, просто дергая ее пальцами, о чем сказал и Пиндар в сколии Гиерону, где он назвал магаду «песнью, звучащей ответно», поскольку, когда два инструмента [магада и барбитон] звучат вместе с интервалом в октаву, то получается полная гармония мужских и женских голосов. И Фриних говорит в «Финикиянках»: «Дергая струны, они в унисон распевали». И у Софокла в «Мисийцах»: «Часто фригийский тригон подает свои звуки, ему гармонично пектида лидийская вторит»
Кое–кто недоумевает, откуда в Анакреонтово время взялась многострунная магада, которая появилась позднее, если Анакреонт, упоминая её, говорит: «Магаду держа, двадцать струн её дергаю я, Левкаспида». Посидоний же говорит, что Анакреонт упоминает три мелодические гаммы, фригийскую, дорийскую и лидийскую; ими одними пользовался Анакреонт, а поскольку каждая из гамм требует для исполнения семь струн, то естественно он говорит, что дёргает двадцать струн, просто округлив их количество. Однако, Посидоний не знает, что магада — инструмент старинный, хотя Пиндар ясно говорит, что Терпандр изобрел барбитон «как ответ» пектиде, употребляемой в Лидии: «барбитон, что лесбиец Терпандр изобрел, на пирах у лидийцев когда услыхал он высоких щипание нот на пектиде, звучащей ответом». Но пектида и магада один и тот же инструмент, как утверждают Аристоксен и кроме него Менехм Сикионский в книге «Об актерах», притом последний говорит, что Сапфо, жившая ранее Анакреонта, первой стала употреблять пектиду. А что и Терпандр жил раньше Анакреонта, видно из того, что Терпандр первым одержал победу на Карнеях, как сообщает Гелланик в «Карнейских победителях», написанных в стихах и в прозе. Празднование же Карней установилось в двадцать шестую Олимпиаду, как утверждает в книге «О хронологии» Сосибий. Более того, Гиероним Родосский в трактате «О кифаредах», который составляет пятую книгу его сочинения «О поэтах», говорит, что Терпандр жил во времена законодателя Ликурга, о котором все единодушно написали, что он совместно с Ифитом Элидским открыл счет Олимпийским играм. Далее, Эвфорион в сочинении «Об Истмийских играх» говорит, что многострунные инструменты меняли лишь названия, но употребляли их с глубокой старины.
<636> Трагик Диоген, однако, считает, что пектида отличается от магады и говорит в «Семеле»:
«Однако, я слышу, что митры носящие жены азийской Кибелы и дщери счастливых фригийцев тимпаны, кимвалы и бубны держа в двух руках громкий шум производят, так чествуя ту, кто певицею между богами случилася мудрой и также целителем стала. И слышу, что девы лидийские, как и бактрийки, живущие с Галисом рядом рекой, почитают богиню из Тмола — и имя её Артемида — в тенистой лавровой и ей посвященной той роще, где к звукам тригонов, пектид и к бренчанью манящей магады включается в хор и персидская флейта здесь тоже».
И Филлид Делосский во второй книге сочинения «О музыке» говорит, что пектида и магада не одно и то же; он говорит: «феники, пектиды, магады, самбуки, ямбики, а также тригон, клепсиямбы, скиндапсы, эннеахорды». Ямбиками назывались те инструменты, под которые пелись ямбические стихи, а клепсиямбами те, под которые пелись искаженные метрические стихи. Под магаду пели в унисон, с равными интервалами. И были еще другие инструменты, например, барбитон, барм, и многие другие, как струнные, так и ударные».
Конечно, кроме них были инструменты духовые, затем имевшие струны с равными интервалами, и инструменты, просто производящие громкий шум наподобие трещотки. Дикеарх говорит в «Жизни Эллады», что эти инструменты были чрезвычайно популярны когда–то среди танцовщиц и певиц, и всякий раз, когда к ним прикасались пальцами, они издавали звенящий звук. Это видно из песни Артемиде, которая начинается словами:
«О Артемида, ведь ради тебя моё сердце меня
побуждает ткать гимн, от богов мне внушенный …..
и меднощеких трещоток, как злато в твоих они блещут ручонках».
Гермипп в «Богах» употребляет глагол crembalizein: «Блюдца сбивая со скал, на трещотках играют». А Дидим говорит, что некоторые, аккомпанируя танцорам, вместо лиры ударяют по конхам и раковинам и черепкам, как у Аристофана в «Лягушках».
Артемон в первой книге «О дионисической гильдии» говорит, что Тимофей Милетский, по мнению большинства, освоил столь многострунное устройство, как магада, поэтому лаконцы хотели его даже оштрафовать за попытку испортить их древнюю музыку и собирались срезать лишние струны, однако, он указал на стоящее у них изображеньице Аполлона, держащего лиру с тем же числом и распорядком струн, и был оправдан.
Дурис в сочинении «О трагедии» говорит, что магада ведёт своё название от фракийца Магдия. Аполлодор в «Ответе на письмо Аристокла» говорит: «что мы сегодня называем псалтерием, это магада, а клепсиямб, тригон, злим и эннеахорд скорее устарели». <637> У Алкмана сказано: «отбросить магаду». У Софокла в «Фамире»: «Крепкие лиры, магады и все, что обтесано, сладкие песни рождают у греков». Телест в дифирамбе «Гименей» указывает, что у магады было пять струн:
«Каждый играл вразнобой, лишь терзая пять струн
рогозвучной магады, пять прутьев её, исполнитель же
руки сплетает и этак и сяк с быстротой бегуна, коий
мчится по кругу».
Известен мне и еще один инструмент, употребляемый фракийскими царями на их пирах, как говорит Никомед в сочинении «Об Орфее». Это феник, о котором Эфор и Скамон в книге «Об изобретениях» говорят, что он был открыт финикийцами и от них получил своё название. Однако, Сем с Делоса в первой книге «Делиады» говорит, что он назван так потому, что его ребра сделаны из пальмового дерева (phonix) с Делоса. Самбуку же, говорит Сем, первой употребила Сивилла, о которой упомянутый уже Скамон ….. Но он говорит, что ее назвали от некоего Самбука, ее изобретателя.
И о так называемом триподе (тоже музыкальном инструменте) Артемон пишет: «Отсюда в отношении многих инструментов даже неизвестно, существовали ли они вообще. Взять, например, трипод Пифагора из Закинфа. Мода на него длилась недолго, и потому ли, что считали, будто его трудно держать, или по другой какой причине он вскоре устарел и был совершенно забыт большинством людей. Он был похож на дельфийский трипод, откуда и произошло его название, и на нем можно было играть как на тройной кифаре. Три его ноги покоились на основании, которое вращались с лёгкостью опоры у вертящихся кресел, три пространства между ногами были туго обтянуты струнами, к верху каждого пространства была прикреплена траверса, к которой пониже были прилажены зацепки, тогда как верхнее устройство подсоединялось вместе с котлом к звуковым коробкам, что придавало инструменту изящный вид и добавляло ему звучности. Пифагор предназначал каждому пространству три режима: дорийский, фригийский или лидийский. Сам Пифагор сидел на стуле, чьи размеры соответствовали пропорциям трипода; левой рукой он обхватывал инструмент, а правой ударял плектром, ногой же вертел основание, которое без труда вращались, и он продолжал играть, дергая струны то с одной стороны, то с другой, то с третьей. Лёгкое движение основания от прикосновения ноги настолько быстро делало доступным многие части инструмента для его руки и совершаемые им манипуляции были настолько стремительны, что если бы кто–то не видел процесса, но только слышал бы, он решил бы, что играли три кифары разных режимов. Но хотя этим инструментом чрезвычайно восхищались, после Пифагора он не применялся».
Относительно игры на кифаре без голоса Менехм говорит, что она была введена Аристоником Аргосским, который был современником Архилоха и проживал на Керкире. А Филохор пишет в третьей книге «Аттид»: «Лисандр из Сикиона был первым кифаристом, учредившим новое искусство игры без голоса. Настраивая свои струны высоко и делая их тон сочным и богатым, он придал кифаре звучание флейты, и эту моду первыми освоили Эпигон и его школа. <638> Он упразднил незатейливую простоту, преобладавшую среди кифаристов, и внёс в свою игру разнообразные краски; он ввёл также ямбику, магаду и так называемый сиригм; он один, в отличие от своих предшественников, умел подменять один инструмент другим и, продвинув своё мастерство до вершины, первым учредил хор из кифаристов». Дион с Хиоса, по словам Менехма, первым стал играть на кифаре хмельную музыку Дионису. Тимомах в «Истории Кипра» говорит, что Стесандр Самосский весьма преуспел в этом мастерстве и первым пел в Дельфах под кифару гомеровские битвы, начиная с «Одиссеи». Другие утверждают, что Аметор из Элевферны первым играл на кифаре эротические песни у элевфернейцев, а его потомки зовутся «Аметоридами». Аристоксен говорит: «Как некоторые лица пародировали гекзаметры ради смеха, так и Энон пародировал песни, исполняемые под кифары, и ему подражали Полиевкт из Ахайи и Диокл из Кинефы». Были еще сочинители непристойных песен, о которых Фений Эресийский в книге «Против софистов» пишет следующее: «Теленик Византийский и Арг, которые сочиняли непристойные напевы, процветали в этом своем роде поэзии, однако даже приблизиться не могли к мелодиям Терпандра и Фринида». Арг упоминается Алексидом в «Вольтижере»: «Хороник здесь поэт. Б. Какие песни у него? А. Почтенные весьма. Б. А по сравнению с Аргом? А. Небо и земля».
И Анаксандрид в «Геракле»:
«Действительно, он вроде одарен. А как изящно взял он
инструмент и страстно как играл ….. Но сыт я, собираюсь,
испытав тебя, послать соревноваться с Аргом, чтоб и ты,
мой друг, утер носы софистам».
Автор «Нищих», приписываемых Хиониду, упоминает некоего Гнесиппа, игривого писателя весёлой музы:
«И это, клянусь Зевсом я, девять струн применив,
подсластить не сумел Клеомен, неудача ждала и Гнесиппа».
И автор «Илотов» говорит:
«Алкмана, Стесихора, Симонида устарели песни.
Слушайте Гнесиппа, он открыл ночные выступления
с тригоном и ямбикой для изменщиц, чтобы петь
и соблазнять чужих супруг неверных».
Кратин в «Неженках»:
«Кто знал меня, Гнесипп, влюбленным когда–либо?
Тошно станет мне. Нет ничего, считаю я, глупей и суетней, чем это».
В «Пастухах» Кратин также насмехается над Гнесиппом за его поэзию:
«Он в хоре отказал Софоклу, сыну ж Клеомаха дал,
а тот едва ль способен сочинить мне даже для Адоний оду».
И в «Орах»:
«А сын же Клеомахов, постановщик, пусть идёт за ним,
забрав с собой свой хор рабов, волосья рвущих, как лидийцы,
из срамных местечек».
<639> А Телеклид указывает в «Крутых», что Гнесипп и сам часто прелюбодействовал.
Клеарх во второй книге «Эротики» объявляет, что эротические и так называемые «локрийские» песни ничем не отличались от поэм Сапфо и Анакреонта. Кроме того, в песнях Архилоха, как и в большинстве гомеровских «эпикихлид», составленных в стихах, толкуется об этих страстях, да и писания Асоподора об Эроте и целый разряд прозаики принадлежат к эротическому жанру сочинительства.
После того, как Мазурий закончил свой длинный рассказ, были внесены и поставлены перед нами так называемые вторые столы. Нам часто так прислуживали, и не только в дни Сатурналий, когда в обычае у римских детей угощать рабов за ужином, тогда как сами дети принимают на себя обязанности рабов. Но обычай этот также и эллинский, и он, например, встречается на Крите во время праздника Гермей, как говорит в «Исторических записках» Каристий: ибо в то время как рабы пируют, их господа прислуживают им. И в Трезене в месяце Герестии праздник продолжается много дней, в один из которых рабы вместе с гражданами играют в кости, и господа угощают рабов на пиру, по словам того же Каристия. И Берос в первой [или третьей] книге «Вавилоники» говорит, что в шестнадцатое число месяца Лоя в Вавилоне начинается праздник, называемый Сакеи; он длится пять дней, в течение которых по обычаю рабы управляют своими господами, и одного из них как главу дома облачали в платье, подобное царскому, и «царя» называли zoganes. Праздник упоминается также Ктесием во второй книге «Персики». Но жители Коса поступают напротив, как записано Макареем в третьей книге «Косской истории», ибо когда они приносят жертву Гере, рабы не приходят на пир. Отсюда Филарх говорит:
«Урании только свободные люди свершают священный
обряд, даже те, кто свободен хоть день, но не может
войти ни один из рабов постоять даже рядом».
Оратор Батон из Синопы в книге «О Фессалии и Гемонии» разъясняет, что праздник Сатурналий наиболее эллинский, говоря, что у фессалийцев он называется Пелориями, и пишет:
«Когда пеласги совершали государственные жертвоприношения, некто по имени Пелор доставил известие Пеласгу, что в Гемонии от крупного землетрясения гора Темпе раздвинулась, и через расщелины воды озера устремились и влились в поток Пенея, так что земля, прежде болотистая, теперь полностью обнажилась, и когда вода высохла, появились равнины удивительных размеров и красоты. Услышав эту историю, Пеласг сам накрыл и поставил перед Пелором щедрый стол. Другие также принесли Пелору все лучшее, чем каждый обладал, и выложили на стол, тогда как Пеласг лично с охотой прислуживал ему, и вся прочая знать ухаживала за ним, как кому выпадал случай. <640> Отсюда, говорят, когда они овладели новой территорией, то учредили празднество в подражание тому, которое справлялось ранее ….. и принося жертвы Зевсу Пелорию, они с весельем ставят накрытые столы и проводят торжество настолько радушно, что приглашают на пир всех чужеземцев, освобождают узников, а рабы, возлежа на ложах с наибольшей свободой, угощаются, пока их господа прислуживают им; одним словом, ещё и сегодня фессалийцы отмечают это событие как свой главный праздник, называя его Пелориями».
Итак, как я уже говорил, мы часто лакомились подобными блюдами, подаваемыми нам на десерт, и кто–то из присутствующих заметил: «Вторые мысли как–то помудрее будут».
«Что не хватает на столе? чем не загружен он?
Заполнен он закусками морскими, нежное на
нем оленье мясо, из ягненка пир, печенье и
лепешки, соком орошенные густым жужжащей
и летающей пчелы»,
говорит Еврипид в «Критянках». И Эвбул говорит в «Счастливице»:
«В одном и том же месте ты найдёшь любую вещь, чтобы купить,
в Афинах: фиги … Б. И герольдов. А…. виноград и репы, груши,
яблоки, еще … Б. Свидетелей. А … и розы, мушмулу, рубцы, и соты мёда,
и горох … Б. Суды. А…. молозиво и творог, мирты … Б. С голосами урны.
А…. гиацинт, ягнят … Б. Клепсидра есть, законы есть, указы».
Понтиан собрался говорить о блюдах, которые нам подавали, но Ульпиан заявил: «Нет, мы не станем слушать о них до тех пор, пока ты не скажешь нам о десертах». И Понтиан начал: «Кратет объявляет, что Филиппид под десертом имеет в виду лакомства, когда в «Скряге» он говорит: «Лепешки, десерт, также яйца, сезам — дня не хватит всего перечислить мне это». И Дифил в «Телесии»: «Сладости, ягоды мирта, лепешки, миндаль. Б. Мне приятный десерт».
Софил в «Залоге»:
«Приятно встретиться всегда с мужами–греками, как мило!
Ведь услышишь: «Дюжину нальешь киафов? надо нам
устроить пьянку у танагрской шлюхи, чтоб, возлегши,
фаршем закусить ослиным».
Платон в сообщени об Атлантиде называет десерт «закусками»: «Земля приносила тогда для жителей всякие ароматы и рождала также готовые урожаи в громаднейшем изобилии и небывалое количество плодов и всяких соблазнов, чтобы полакомиться ими на десерт».
Трифон говорит, что в древности каждую порцию ставили на столы ещё до прихода гостей, но позднее множество разнообразных блюд вносили дополнительно (epispheresthai), поэтому они назывались epiphoremata. Филиллий в «Копателе колодца» говорит о вторых столах: «Миндалинки, орехи ж на второе». Архипп в «Геракле» и Геродот в первой книге под глаголом epidorpisasthai также подразумевали понятия «жевать» и «ужинать».
Архипп в «Геракле брачующемся» пишет epiphoremata в следующих стихах»: «Пирожные и прочие десерты заполняют стол». <641> И Геродот в первой книге: «Хлеба они едят мало, зато десертов много». Но поговорка «эпифорема Абида» относится к роду налога и портовой пошлины, как говорит Аристид в третьей книге сочинения «О поговорках». Дионисий, ученик Трифона, говорит: «В древности каждую порцию ставили на столы прежде, чем гости входили, но позднее множество разнообразных блюд вносили дополнительно (epipheresthai), поэтому они назывались epiphoremata». Филиллий в «Копателе колодца» говоря о яствах, подаваемых после пира, замечает: «Миндалинки, орехи ж на второе». Платон же в «Менелае» называет десерты epitrapezomata, буквально, «то, что кладут на стол»:
«Скажи, как получилося, что мало так осталось на столе?
Б. Богам враждебный человек все слопал».
Аристотель в сочинении «О пьянстве» говорит, что у древних десерт назывался trogalia, ибо он подаётся после обеда. Пиндар употребляет слово trogalion в единственном числе: «Пир завершился и сладок десерт, хоть идёт после яств он обильных». Действительно, глядя на яства, поставленные перед нами, можно сказать словами Еврипида: «Видишь, приятна как жизнь с изобильным застольем».
Что «вторые столы» у древних накрывались с роскошью, засвидетельствовано Пиндаром в «Олимпиониках», где говорится о гибели Пелопса:
«И за столом на второе они разделили куски
твоей плоти и съели. Но я не решуся назвать
никого из блаженных богов людоедом».
Но древние говорили и просто «столы», как у Ахея в сатировской драме «Гефест»:
«Сперва порадуем тебя мы пиром; он готов.
А. А на второе очаруешь чем? Б. Намажу миром
ароматным с ног до головы тебя. Б. Но прежде
руки вымыть не даёшь воды? А. Когда уносят стол».
Аристофан в «Осах»:
'Омыли руки, внесены столы».
Аристотель в сочинении «О пьянстве» употребляет выражение «вторые столы» сходно с нами, говоря: «Вообще, десерт (tragema) следует отличать от другой пищи в том смысле, что его едят дополнительно. Слово trogalion употребляется у эллинов исстари, когда подают то, что съедают добавочно. Отсюда первый, кто назвал десерт «вторым столом», был вероятно прав, ибо действительно tragemata следует после и подаётся как второй обед». Дикеарх в первой книге «Спуска в Трофоний» говорит: «Второй стол, который добавили, содержал щедрые затраты на пиры, и там были венки, мирра фимиам, и все, что им сопутствует». Ко «вторым столам» подавались и яйца, и зайцы, и дрозды с медовыми лепешками, о чем говори Антифан в «Лептиниске»:
«Ты выпил бы фасийского вина? Б. Да, если б налил кто.
А. А как насчёт миндалин? Б. Мирно <бы поел. А. А зайцев и дроздов?>
Б. Нежнейшие они, пристало окунуть их в мед. А. А как тебе медовые лепешки?
Б. Съел бы их. А. Ну, а яйцо? Б. Его бы проглотил. А. Ещё чего–нибудь?»
<642> Ещё Антифан говорит в «Похожих»:
«Затем он впускал хоровод иль вносил второй
стол, что ломился от сладких изделий, и ставил».
Амфид в «Гинекомании»:
«Слыхал ли ты когда о жизни белохлебной? Б. Да.
А. Так это ясно, здесь лепешки из муки хорошей,
сладкое вино и яйца, и сезама зерна, мирра и
венок, флейтистка. Б. Диоскуры! Перечислил ты
двенадцать мне бессмертных».
.Анаксандрид в «Поселянах»:
«Едва на голову мою возложен был венок, внесли стол с яствами,
которых было море, так что я богами и богинями клянусь, не ведал
я своих запасов, жизнь я не растратил, промотал в тот день».
Клеарх в «Пандросе»:
«Водою вымой руки. Б. Ничего, я так.
А. Вода, мил человек, не повредит.
Девчонка! лакомств и орехов положи на стол».
Эвбул в «Горбуне»:
«Стол полон лакомства для тебя.
Б. Я не люблю десерт есть каждый раз».
Алексид в «Поликлее» (так зовут гетеру):
«Открывший десерт был хитер. Ведь нашёл способ он,
как симпосий продлить, чтобы челюсти дрёмы не знали».
И в «Похожей» — та же пьеса имеет автором Антидота:
«Я не терплю пиров, Асклепием клянусь, я больше радуюсь десертам.
Б. Хорошо. А. Обычай, я гляжу, пошёл у женихов, оставивши … Б. Невесту …
А…. раздавать молочные лепешки, зайцев и дроздов. Их я люблю,
приправы ж и похлёбки — никогда, о боги!»
Апион и Диодор, однако, по словам Памфила, говорят, что десерт, следующий за обедом, назывался epaikleia. Эфипп в «Эфебах»:
«А после овсянку внесли и духи из Египта, кувшин кто–то
тайно открыл, и вино там из фиников было, лепешки пришли
из кунжута и сласти, из мёда лепешки, молочный пирог и яиц
гекатомба — погрызли мы все, по–мужски все сжевали, что было;
помимо других едоков мы питаем».
И в «Кидоне»:
«И после обеда явилось зерно ….. и горох ….. и бобы, и овсянка,
и мёд, и кунжутное семя, лягушка ещё, виноградные гроздья и
пряности также, из сыра лепешки, айва и орех, молоко, конопля,
ещё конхи, ячменный отвар, мозг Завеса».
Алексид в «Филиске»:
«Стол надо бы накрыть, и принести воды для рук,
венок доставить следует, духи, вино для возлиянья,
ладан и жаровню, и десерт подать с пирожным надо».
<643> Поскольку Филоксен Киферский в «Пире» тоже упомянул «вторые столы», и назвал немало яств, которые подали для нас, то давайте перечислим и их по памяти:
«Суда, кои прежде ушли, внесены были снова, блестели они и ломились, их массой добра наградили. Их люди назвали «вторыми столами», а боги зовут Амалфеиным рогом. Средь них помещалася радость большая для смертных — мозг белый и сладкий, скрывала свой лик она в платьях, чья ткань была так же тонка, как паучья тонка паутина, стыдясь, что узрит кто–то то, что пришлось ей покинуть сухой овцеродное стадо в сухих (где текут вспять ключи) Аристея утёсах. Руками и ртом с нетерпением гости напали на все, что давали, на то, что зовется десертом Завеса. Подал раб, в шафрановом соке задохшись, им вместе пшенично–овсяный и бело–гороховый чертополоховый маломолочный с тортом леденец с сладким брюшком, пришёл со стихом также в тесте замешанный и чечевичный лущеный и в масле вареный и желтый поджаренный с каждого бока пирог. И сладчайший ….. округлый, румяный в громадном числе и медовый изюмовый торт не один и пирог сырный смешанный с медом и млеком, пирог еще нежный и в форме печеный; в большом изобилии были сезамово–сырные в масле варёные кексы, кунжутным зерном все усеяны, следом горохи в шафране, роскошные в нежном цвету, также яйца, миндаль ещё в шкурках, орехи (их дети жевали) и прочие яства для пира. Как кончили пить, стали в коттаб играть и беседу вели, изрекли мыслей много и новых, и умных, весьма удивляясь и то восхваляя».
Это сочинил Филоксен Киферский, в похвалу которому Антифан говорит в «Тритагонисте»:
«Всех далеко превосходит поэтов других Филоксен.
Ибо лучше всего применяются новые им и особые
всюду слова. Как приятнейше вирши его сочетаются
с пестростью, с краской! Он богом среди был людей,
ему ведом был истинный стих. А живущие ныне рождают
плющом перевитые, мытые в водах цветистые песни -
бездарные вещи, слова в коих жалкие ткут, сочиняя нелепо».
Поскольку многие из гостей перечислили названия различных пирогов, я разделю с тобой все, что припомню о них. Мне известно также, что Каллимах в «Каталоге» разнообразных сочинений зафиксировал и книги о приготовлении пирогов, которые составили Эгимий, Гегесипп, Метробий и Фест. Я также поделюсь с тобой названиями пирогов, что я переписал, не в пример Ксантиппе, когда один пирог был послан Сократу Алкивиадом: она растоптала его, и Сократ произнёс со смехом: «Ну, теперь ты его не разделишь». Эту историю рассказывает Антипатр в первой книге сочинения «О гневе». <644> «Я ж, как любитель пирожных навряд ли дозволю», чтобы с небесным пирогом обходились столь оскорбительно. Упоминая о них, комик Платон сказал в «Поэте»: «Я целый год провёл совсем один, не ел ни потрохов, не ел пирожных и не нюхал ладан». Кроме того, я не забыл и о деревне, которая, как утверждает Деметрий Скепсийский в двенадцатой книге «Троянского боевого устройства», называлась Plakоs; он говорит, что она отстоит в шести стадиях от Подпирожных Фив. Слово plakous употребляется в именительном падеже и должно иметь облеченное ударение на последнем слоге, являясь усеченной формой от plakoeis, как tyrous от tyroeis, или sesamous от sesamoeis. Оно употребляется как существительное, если подразумевать под ним слово artus (хлеб).
Что прекрасные пирожные едят в Парии на Геллеспонте, засвидетельствует любой путешественник; и Алексид ошибается, когда говорит о пирожных с Пароса в пьесе «Архилох»:
«Старец блаженный и в Паре счастливом живущий.
Страна эта две производит прекраснейших вещи -
пирожные смертным и мрамор бессмертным».
О превосходстве самосских пирожных говорит Сопатр в фарсе «Женихи Вакхиды»: «Самос, чьё имя — пирожник».
Enchytoi, формовые лепешки, упоминаемые Менандром в «Лжегеракле»:
«Обед с тебя! и не кандил, куда мешаешь ты не только
мёд один, но и муку и яйца. Вкус теперь другой, ведь повар
нынешний на делает лепешек и печенья, кашу сварит он,
чтоб поднести вслед за копченой рыбой. А потом поспеют
листья фиг и винограда гроздья. Мастерица ж повару в пику
поджарит мясо и дроздов сготовит».
Эвангел в «Снимающей покрывало»:
«ОТЕЦ. Сказал тебе четыре я стола поставить женских, шесть мужских.
Обед быть должен полным, без изъянов. Мы хотим, чтоб свадьба удалась.
Не должен знать ты больше ни о чем, скажу тебе я все, глаз не спустив с тебя.
Из рыб возьми какие хочешь ты, из мяс телятину, свинюшек молодых,
молочных поросят и зайцев. ПОВАРЕНОК (в сторону). Вот хвастун проклятый.
ОТЕЦ. Листья фиг, лепешки формовые, сыр. ПОВАР. Мальчишка, эй, Дромон!
ОТЕЦ. Кандил и яйца, из муки лепешку ….. стол поставить высотою в три локтя,
чтоб гость подняться мог и взял бы что угодно».
Ames, вид молочной лепешки. Антифан: «Молочные лепешки, из муки лепешки». Менандр в «Подкидыше»: «Лепешку эту вот, Херипп, в Аид не шлете вы? Б. Что за лепешку можно ждать в Аиде?» Ионийцы же, по словам Силена в «Словаре» называют её ame, а маленькие ame Телеклид называет ametiskoi: «Сами собой подавались дрозды, и лепешечки в рот улетали». <645>
Diakonion. Ферекрат: «От жадности он стал лепешку есть, хоть обладал пирожным».
Amphiphon, пирожное, посвященное Артемиде, с горящими свечами по кругу. Филемон в «Нищенке» или «Женщине с Родоса»: «Артемида, хозяйка моя, для тебя, госпожа, я пирожное это несу и дары, чтоб свершить возлиянье». Оно упоминается и Дифилом в «Гекате». Филохор тоже не умалчивает об amphimon и говорит, что его несли в храмы Артемиды и к перекресткам, поскольку в тот день луна при закате настигается восходящим солнцем, так что небо освещается двойным светом (amphiphon)
Basynias. Сем во второй книге «Делиады» говорит: «На острове Гекаты делосцы предлагают Ириде так называемые basyniai. Их делают из теста, состоящего из пшеничной муки, сваренной с медом, и добавляют туда «кокору» — сушеные фиги и три ореха».
Streptoi и neelata. Они упоминаются оратором Демосфеном в речи «За Ктесифонта о венке».
Epichyton. Упоминается Никофонтом в «Работающих на себя»:
«Что до меня, я продаю пшеничный и ячменный хлеб,
овсянку и ячменную муку и булки, и румяный кекс,
медовый пирожок, лепешки формовые, продаю ещё
ячменную я кашу и торты, ячменные лепешки и оладьи».
Памфил же пишет, что так называемые attanites также именовались эпихитами. Attanites упоминаются Гиппонаксом: «Не пожевавши франколинов с зайцем, не посыпавши блинов сезамом, в мёде не смочив лепешек».
Kreion. Пирог или хлеб, который у аргосцев приносится от невесты жениху. «Он печется на углях, и друзья приглашаются отведать его, подаваемого с медом», говорит Филит в «Неправильных выражениях».
Glykinas. Пирог, изготовляемый с виноградным сиропом и оливковым маслом, на Крите, как говорит Селевк в «Словаре».
Empeptas. Селевк определяет empeptas как полый хлеб симметричной формы, схожей с фундаментом здания, и в него насыпают маленькие лепешки из сыра.
Enkrides. Маленькие пирожные, сваренные в оливковом масле и затем окунутые в мёд. Они упоминаются Стесихором: «Крупа, энкриды, прочие лепешки, свежий мёд». Ещё они упоминаются Эпихармом и в «Работающих на себя» Никофонта. Аристофан в «Данаидах» говорит о торговце ими: «Не надо быть мне продавцом лепешек». А Ферекрат в «Никчемных»: «Имея все это, на улице пусть он хватает энкриды».
Epikiklios. Так называется пирог у сиракузян. Эпихарм упоминает его в «Суше и море».
Gouros. Вид пирога, засвидетельствованный Солоном в «Ямбах»:
«Пьют и едят они, кто–то сезамовый пряник,
другие же хлеб из пшеницы, а третьи ещё
пироги с чечевицей. Любой род лепешки
и все, что от чёрной земли человеку даётся,
там есть в изобильи». <646>
Kribanai. Так определенно называются, по словам Аполлодора, какие–то пироги у Алкмана. Сходно и Сосибий в третьей книге сочинения «Об Алкмане» говорит, что по форме они похожи на женские груди, и лаконцы пользуются ими на угощениях для женщин, обнося их по кругу всякий раз, когда хор из девушек собирается петь энкомий невесте [или Артемиде].
Krimnites. Пирог из крупной ячменной муки (krimna), как пишет Патрокл в сочинении «О пирогах».
Staititai. Пирог из пшеничного теста и мёда. Эпихарм упоминает его в «Замужестве Гебы». Жидкое тесто выливается на сковороду и покрывается медом, сезамом и сыром, как говорит Иатрокл.
Charisiоs. Упоминается Аристофаном в «Пирующих»: «Для нас двоих я испеку прелестник, чтоб съесть его, когда настанет вечер». Однако Эвбул в «Анкилионе» говорит о нем, как о хлебе: «Вскочил я тотчас, когда пек прелестник»
. Epidaitron. Похожий на лепешку ячменный хлебец, съедаемый после обеда, как говорит Филемон в «Аттических выражениях».
Nanos. Похожий на лепешку хлеб, приготовленный с сыром и оливковым маслом.
Psothia. То же, что и psathyria, крошки. Ферекрат в «Никчемных»: «В Аиде ты получишь шиш и крошки». Аполлодор Афинский и Феодор в «Аттическом словаре» говорят, что кусочки, отломанные от хлеба, называются psothia, или, как утверждают некоторые, attaragoi.
Itrion. Тонкое печенье, сделанное с Сезаром и медом. О нем упоминает Анакреонт: «На завтрак я кусочек отломил печенья тонкого, но вылакал вина бочонок» Аристофан в «Ахарнянах»: «Пирожные, лепешки из сезама и печенье». Софокл в «Эриде»: «А я, голодная, взираю на печенье».
Amorai. Филит в «Неправильных выражениях» говорит, что amorai то же самое, что и melitomata. Мелитоматы же пироги, испеченные с медовым соком.
Tagenites — блин, зажаренный в масле, также называемый tagenias. Он упоминается Магном или автором приписываемых ему комедий во втором издании «Диониса»: «Видал ты блин горячий и шипящий, когда его польешь ты медом?» И Кратин в «Законах»: «и блин горячий утром изрыгая пар».
Elaphos. Пирог в форме оленя для праздника Элафеболий, из пшеничного теста, меда и сезама.
Nastos, вид пирога с приправами внутри.
Choria, блюда, изготовляемые с медом и молоком.
Amorbites, вид пирога, который едят в Сицилии. Другие определяют его как …..
Paisa. Пирожок, который едят на Косе, согласно Иатроклу.
Sesamides. Лепешки сферической формы, сделанные с медом, жареными кунжутными зернами и оливковым маслом. Эвполид в «Льстецах»: «Он пахнет прелестью и ходит как танцор, сезамовой лепешкой срёт и яблоком плюет». Антифан в «Девкалионе»: «Лепешки из сезама иль из меда иль что–то вроде этого ещё». Сезамовые лепешки упоминаются Эфиппом в «Кидоне», свидетельство уже приводилось. <647>
Mylloi. Гераклид Сиракузский в сочинении «Об учреждениях» говорит, что в Сиракузах в последний день Фесмофорий лепешки из сезама и мёда изготовлялись в форме женских половых органов; называясь по всей Сицилии mylloi, они подносились богиням [Деметре и Персефоне].
Echinos. Линкей Самосский сравнивая в «Письме Диагору» аттический набор продуктов с родосским, пишет: «В новейшей борьбе за славу молочной лепешки он [Родос] вводит теперь в состав вторых столов эхины. Сейчас я говорю о них только в общих чертах, но когда ты придёшь и отведаешь со мной эту сладость, изготовленную по–родосски, то я попытаюсь рассказать о них поподробнее».
Kotyliskoi. Гераклеон Эфесский говорит, что эти лепешки назывались так потому, что они изготавливались из третьей части хойника.
Choirinai. Иатрокл упоминает их в сочинении «О пирогах» вместе с так называемыми pyramous, которые, по его словам, не отличаются от так называемой pyramis, ибо последняя делается из жареной и окунутой в мёд пшеницы. Они даются в награду тому, кто провёл без сна всю ночь.
Хрисипп Тианский в сочинении «О хлебопечении» записывает бесчисленные виды пирогов, включая следующие: «терентинский, крассианский, тутианский, сабелльский, юлианский, апицианский, канопский, пеллукидский, каппадокийский, «сладость жизни», мариптский, пликийский, гуттатный, монтианский. Последний, говорит он, ты замесишь в форме с вином, а если у тебя есть сырок, замеси с одной стороны вино, а с другой сыр, так будет вкуснее. Затем есть курийский, пестрый и фавонийский пирожки. Есть также пирог с винным сиропом и медом, пирог с сезамовыми зернами, ещё пироги пурийский, гослоанский, павлинианский. С сыром, говорит Хрисипп, изготавливаются следующие пироги: энхит, скриблит, субитулл. Последний делается из крупных зерен рисовой пшеницы. Спира также изготавливается с сыром; еще лукункулы, аргиротрифемы, либум, ликсулы, клустроплаки. Ещё есть, говорит он, пирог из риса. Коржик делается так: выжми кусок сыра, раздроби его, положи в медное решето и разотри, потом налей мед и в чашу чистейшей пшеничной муки и преврати его в мягкую массу. Называемый у римлян catillus ornatus делается так: вымой и очисти латук, налей вина в ступку, раскроши в ней латук, потом, выдав сок, замеси в нем чистую пшеничную муку, затем после перерыва разотри это с силой, добавив жирной свинины и перца и, растерев опять, сделай тонкий слой, пригладь, подравняй и разрежь его на куски, потом поместил куски в цедилку и вари их в очень горячем оливковом масле. Другие виды пирогов: остракит, аттаниты, амил, тирокоскин. <Рецепт последнего:> выжми большой кусок сыра, положи его в сосуд и растери сыр медным решетом. Перед употреблением налей сверху достаточное количество мёда. Творожники делаются так: налей мёд в молоко, выжми и, поместив в сосуд, дай затвердеть. Если есть маленькое сито, ловко переверни над ними сосуд и дай сыворотке вытечь. Когда по–твоему она застынет, подними сосуд и переложи творожники в серебряное блюдо; тогда он будет иметь сверху вид формы. Если у тебя нет сита, используй веера, которыми раздувают огонь, они как раз годятся. Еще есть коптоплакунта — пирог с дроблеными сезамовыми зернами. На Крите, говорит Хрисипп, делают пирожки под названием «гастрии» из фасийских и понтийских орехов, миндаля и мака. <648> Зажарь их хорошенько, потом размельчи тщательно в чистой ступке, смешав с этим плоды, размягчи варёным медом, добавив много перца, и ещё размягчи; масса станет тёмной от мака. Разгладь её и преврати в четырехугольник. Потом разотри сколько–то белого сезама, размягчи его варёным медом и вытяни в две тонкие пластины, поместив одну ниже, а другую на верху, так чтобы тёмная часть вошла в середину, и обустрой приятно». Вот что сказал мудрый знаток пирогов Хрисипп.
Гарпократион Мендесийский в сочинении «О пирогах» называет известную в Александрии панкарпию именем ….. Она состоит из сваренных в меду растолченных итрий, которых после варки формуют в шары и обертывают тонким папирусом, чтобы они не развалились.
Poltos (каша из полбы) упоминается Алкманом так: «Он кашу из бобов подаст и белую пшеничную крупу, ещё вощаный плод». Бобы, как говорит Сосибий, означают смесь семян, сваренных в виноградном сиропе, крупа же является вареной пшеницей. Под вощаным плодом подразумевается мёд. У Эпихарма также в «Суше и море»: «с утра сготовить кашу».
Melikerides (медовые соты) упоминаются Ферекратом в «Перебежчиках»: «Пахнет так сладко — совсем как медовые соты — дыханье козляток».
Окончив это описание, мудрый Ульпиан сказал: «Откуда, о ученейшие грамматики, и из какого собрания книг выскочили эти чванливейшие писатели Хрисипп и Гарпократион, которые позорят имена благородных философов, являясь их тезками? И кто из эллинов употреблял слово hemina и упоминал amylon?» Ларенций ему отвечал: «Авторы поэм, приписываемых Эпихарму, знают слово hemina, и в пьесе «Хирон» оно употребляется так: «испить дважды тёплой воды две гемины». А что эти поэмы, ложно приписываемые Эпихарму, были сочинены известными мужами ….. и флейтист Хрисогон, как говорит Аристоксен в восьмой книге «Государственных законов», написал трактат под названием «Полития». Филохор в книге «О прорицании» говорит, что Аксиопист, локриец или сикионец, написал «Канон» или «Мысли», что подтверждает и Аполлодор. Что же касается amylon, то его упоминает Телеклид в «Кремнях»:
«Люблю я блин горячий, не люблю я груш,
по нраву заяц мне зажаренный, сидящий
на мучной лепёшке».
Услышав это, Ульпиан сказал: «Но поскольку вы называете какой–то пирог «коптой», а я вижу, что он лежит перед каждым на столе, скажите нам, любители полакомиться, какой знаменитый писатель упоминает это слово?» И Демокрит ответил: «Морской лук называется коптой, как говорит Дионисий из Утики в седьмой книге «Георгик», а медовый пирог, подаваемый нам здесь прежде, упоминает Клеарх из Сол в сочинении «О загадках»: «Когда кто–то велел перечислить тамошнюю утварь, ответ был:
«Трипод, горшок, светильник, мраморная ступка,
пьедестал, котел, лопата, губка, ступка деревянная,
елей в сосуде, для еды корзинка, нож, кратер, иголка, триблий».
<649> Или из еды:
«Суп чечевичный, каша, солонина, рыба
и чеснок, и репа, мясо и тунца кусок, и соль,
и лук, маслины, каперсы и больб и гриб».
И десерт:
«Пирожное, молочный торт, коврижка и медовый торт,
гранат, яйцо, горох, сезам и копта, винограда гроздья
и сухая фига, груша и персея, яблоки, миндаль».
Так у Клеарха. Сопатр же, писатель фарсов, в пьесе «Ворота» говорит:
«Кто был открывший копты с морем мака, кто смешал в пшенице свежей наслажденье лакомств?»
Вот тебе полный отчёт, мой прекрасный счётчик Ульпиан, о копте, советую тебе отпробовать её». И Ульпиана без промедления взял её и стал есть. Все рассмеялись, а Демокрит произнёс: «Однако, я не велел тебе есть, благородный искатель слов, я сказал, чтобы ты воздержался от неё, ибо apesthiein употребляется в значении «не есть» комедиографом Феопомпом в «Финее»:
«Кидать не надо кости, мальчик, впредь ты лебеду используй.
Твой живот суров, не ешь ты скальных рыб, вино свежейшее
тебе как раз, попьешь и полегчает сразу».
Но писатели употребляют apesthiein и в значении «вкушать что–либо», как Гермипп в «Воинах»: «Увы мне, горе! укусил, кусает, ест моё он ухо».
На это сириец (Ульпиан), изобличенный и крепко задетый, произнёс: «Ну, нам подали на стол ещё и фисташки; если ты скажешь мне, у кого находится это слово, «дам я тебе» не «десять статеров златых», как выражается балабол из Понта [Гераклид младший], но вот эту чашу». Поскольку Демокрит хранил молчание, Ульпиан продолжал: «Раз ты озадачен, я тебя просвещу. Никандр Колофонский упоминает их в «Териаке»: «Фисташки на ветках подобны миндалю». Но есть и другое чтение: «фисташки явились подобно миндалю». Стоик Посидоний пишет в третьей книге «Истории»: «Аравия и Сирия производят персею и так называемый бистакий; последний пускает свой плод наподобие виноградной кисти, плод светлый и большой, схожий с каплями смолы, которые падают друг на друга словно гроздья; внутренность плода зеленоватая и хотя менее сочная, чем зерна сосновых шишек, зато более пахучая». Однако, братья, составившие сочинение «Георгики» [Кондиан и Максим Квинтилиан из Троады] пишут в третьей книге: «Ясень и терпентин, который нынешние сирийцы называют пистакией». У них, конечно, написано pistakia, c π, а у Никандра phittakia, с придыханием, тогда как у Посидония bistakia».
Оглядев всех присутствующих и получив их аплодисменты, Ульпиан продолжал: «Кроме того, я предлагаю тщательно обсудить все другие поданные нам яства, чтобы вы все позавидовали моей эрудиции, и скажу сперва о деревьях, которые александрийцы называют konnaros и paliuros. Они упоминаются Агафоклом Кизикским в третьей книге сочинения о его отечестве: «Когда молния ударила в гробницу, из могилы выросло дерево, которое те называют konnaros. Дерево это не меньше вяза или сосны, и ветви у него густые, длинные и немного колючие, листья же нежные, зелёные и круглые. <650> Оно плодоносит дважды в год, весной и осенью. Плод очень сладкий, величиной с «худую» маслину и мякотью и косточкой похожий на маслину, но отличается от неё сладостью сока. Его вкушают ещё свежим, а в сушеном виде растирают в муку и едят, не замешивая и не окуная в воду». И Еврипид говорит в «Циклопе»: «С палиура ветвью». И Феопомп упоминает их в двадцать первой книге «Филиппик», и врач Дифил Сифносский в книге «О пище для больных и здоровых». Я же упомянул эти плоды первыми не потому, что нам подали их сегодня, но потому, что в прекрасной Александрии мне часто подавали их на вторые столы, и там допытывались об их названиях, а здесь я нашел эти названия, наткнувшись на Агафоклову книгу.
Вслед затем я скажу о ГРУШАХ (apioi), ибо Пелопоннес некогда назывался «Апией» из–за обилия там грушовых деревьев, как говорит Истр в «Истории Арголиды». Что эллины на своих симпосиях подавали груши в воде, засвидетельствовано Алексидом в «Бруттийке» так:
«Видал, чтоб груши подали в воде на пьянке?
Б. Часто, подавали многим. Ну и что?
А. И разве не стремится каждый вынуть самый зрелый плод?
Б.. Стремится».
Мушмула же не груша, как считают некоторые, но что–то другое, приятнее и без косточек. Аристомен говорит в «Дионисе»: «Не знаешь ли, хиосец производит мушмулу?» А что она отличается от груши и приятнее на вкус, засвидетельствовано Эсхилидом в третьей книге «Георгик». Говоря об острове Кеос, он пишет: «Остров производит самые лучшие груши, как и плод, называемый в Ионии мушмулой; у них нежные ядрышки, и они приятные и сладкие». Однако, Аэфлий в пятой книге «Самосских хроник», если это сочинение подлинное, называет их гомомелидами. Памфил же в книге «О словарях и выражениях» говорит: «эпимелида, род груши». Андротион в сочинении «О земледелии» называюет фокидой вид груши.
ГРАНАТЫ (rhoa) ….. другие с жесткими зернами. Сорт без косточек упоминается Аристофаном в «Земледельцах», в «Анагире»: «кроме пшеничной муки и гранат», и в «Геритадах». Гермипп в «Керкопах» говорит: «Уже видал зерно граната ты в снегу?» Форма rhoidion уменьшительная, как boidion (бычок). Антифан в «Беотиянке»: «Неси гранат мне с поля жесткозерновых». Эпилик в «Коралиске»: «Про яблоки ты и гранаты речь ведешь». Алексид в «Женихах»: «гранаты ведь из ихних рук …..» Что беотийцы называют гранаты сидами, явствует из девятнадцатой книги «Европейской истории» Агафархида, который пишет: «Когда афиняне спорили с беотийцами о территории под названием Сиды, Эпаминонд во время прений внезапно показал в своей левой руке гранат, который он прятал и, указывая на него, спросил, как его называют. <651> Афиняне ответили, что «роа». «А мы, беотийцы», сказал Эпаминонд, " называем его «сида». Место это кишит гранатовыми растениями, откуда и взялось его название, и беотийцы победили». Менандр в «Самоистязателе» называет их rhoidia: «Ведь после завтрака подал миндалин я, и стали мы вкушать гранаты». Говорят, существует растение «сида», схожее с гранатом, и произрастает оно прямо в болотной воде близ Орхомена; его листья поедаются овцами, а плод свиньями, как пишет в четвертой книге сочинения «О растениях» Феофраст; он же говорит, что есть еще другое одноименное растение, которое растёт в Ниле без корней.
ФИНИКИ. Ксенофонт во второй книге «Анабасиса» говорит: «Там было много зерна, финикового вина и сваренного из него уксуса. Сами финики, какие можно увидеть и у эллинов, были отложены для слуг, но самые отборные хранились для господ: чудесные по красоте и величине, они по виду ничем не отличались от янтаря; часть из них сушили и подавали на десерт. Приятно было есть их во время выпивки, но от них болит голова». А Геродот, рассказывая в первой книге о Вавилоне, говорит: «Повсюду на равнине растут там финиковые пальмы, в большинстве плодоносные. Из фиников делают хлеб, вино и мед. Выращивают вавилоняне финиковые пальмы тем же способом, что и фиги. Они привязывают плоды называемых у эллинов «мужских» пальм к плодоносным деревьям, чтобы оса, проникнув в финик, дала ему созреть и он преждевременно не опал. Ведь осы сидят в плодах «мужских» пальм, так же как и в диких фигах». Сходно с Геродотом, но только о так называемом ливийском лотосе пишет в двенадцатой книге «Истории» мегалополец Полибий: «Дерево это, лотос, невысокое, но шершавое и колючее, у него зелёные листья отчасти как у терновника, только немного толще и шире. Плод вначале походит по цвету и размеру на созревшие белые ягоды мирта, но по мере роста становится красным, а величиной смахивает на круглые маслины, и у него очень маленькая косточка внутри. Когда лотос созревает, его собирают, и плоды, предназначенные для слуг, шинкуют с крупой и наполняют ими сосуды; плоды же для свободных людей заготовляются точно так же, только прежде очищаются от косточек. Как пища лотос отчасти походит на фигу или финик, только ароматнее. Смочив и размягчив лотос в воде, из него делают вино, сладкое и приятное на вкус, весьма похожее на добрую медовуху, и пьют его без воды, однако, оно не может храниться более десяти дней, поэтому его делают немного, чтобы сразу пить. Вино перерабатывают в уксус».
Меланнипид Мелосский в «Данаидах» называет плод пальмы phoinikes, когда он описывает самих Данаид:
«Они мужских не носят форм и женский голос не имут,
но в колесницах ездят по полянам рощ, охотой услаждаясь
часто и ища и ладан из священных слез, и ароматный финик, сирский плод».
<652> И Аристотель в сочинении «О растениях»: «…фиников без косточек, которые одни называют «евнухами», а другие «бессемянными». Плод phoenix упоминается Геллаником в «Путешествии к храму Аммона», если это сочинение подлинное, и комиком Формом в «Аталантах». Что же касается так называемых николаевских фиников, то я могу сказать, что их привозят из Сирии, а названия своего они удостоились от императора Августа, весьма ими услаждавшегося, и Николай Дамасский, его друг, постоянно посылал ему финики. Николай же был перипатетик, составивший обширную историю.
СУШЕНЫЕ ФИГИ. Аттические фиги весьма ценились. Динон говорит в «Персике»: «На царский стол подавалась вся пища, производимая землёй, которой правил царь, первины всего съестного. Ибо Ксеркс считал, что цари не должны были пользоваться чужеземной едой и питьём, откуда впоследствии это запрещал и закон. Как–то раз один из евнухов принёс среди прочих лакомств аттические фиги, и царь спросил его, откуда они. Узнав, что фиги из Афин, он запретил своим поставщикам закупать их до тех пор, пока он сам не сможет брать их в любое время когда пожелает, не платя за них денег. И говорят, что евнух нарочно принёс фиги, чтобы напомнить царю о походе против Афин». Алексид говорит в «Кормчем»: «Вошли тут сушеные фиги, эмблема Афин, и пучочки тимьяна». Линкей же в письме комику Посидиппу говорит: «В области трагических страстей, по–моему, Еврипид ничем не превосходит Софокла, но когда доходит до фиг, то аттические для него далеко впереди всех остальных». И в «Письме к Диагору» Линкей пишет: «Страна эта может выставить против ласточкиных фиг свои так называемые «бригиндариды» — варварские по названию, но запахом не уступающие аттическим». Феникид в «Ненавидимой»:
«Хвалою осыпают мёд, и мирта ягоды, и Пропилеи,
фиги на четвёртый раз. Как слез я с корабля, отведал
сразу их. Б. И Пропилеи тоже? А. Но ничто из этих яств
не может и сравниться с франколином».
Здесь следует заметить упоминание о франколине. Филемон в сочинении «Об аттических выражениях» говорит, что лучшие фиги — эгильские; а Эгил — это аттический дем, названный по имени некоего героя Эгила; Филемон также говорит, что красновато–темные фиги называются ласточкиными. А Феопомп в «Мире» хвалит тифрасийские фиги: «Хлеб ячменный, лепешки ещё и ещё тифрасийские фиги». И настолько усердно охотились все за сушеными фигами — ведь, как говорит Аристофан: «взаправду же нет ничего слаще фиг» — что даже индийский царь Амитрохат, по словам Гегесандра, написал царю Антиоху, умоляя его купить и прислать ему виноградный сироп, сушеных фиг и софиста. <653> Антиох написал в ответ: «Фиги и сироп мы тебе отправим, но противно эллинским законам продавать софиста». Что ели и жареные фиги, видно у Ферекрата в «Корианно»: «Но выбери ты жареных мне фиг». И немного погодя: «Не принесешь мне чёрных фиг? У варваров мариандинских, знай, зовутся фиги чёрные «горшками». Мне известно, что Памфил упоминает фиги под названием proknides.
ВИНОГРАДНЫЕ ГРОЗДЬЯ. Слово botrys известно всюду. Хотя форма staphyle вроде бы азиатского происхождения, Кратет приводит ее во второй книге «Аттического диалекта», говоря, что она встречается вместо botrys в древних гимнах, например: «Сами их чёрные гроздья покрыли». Однако, каждому известно, что staphyle находится у Гомера. Платон в восьмой книге «Законов» употребляет и botrys и staphyle: «Кто отведает сельских плодов, например, виноградных гроздьев (botryes) или фиг, до срока жатвы, чей приход совпадает с восходом Арктура, на своей собственной земле или на чужой, тот пусть уплатит пятьдесят драхм, посвятив их Дионису, если он собрал их у себя, если же у соседей, то мину, а если у кого другого, то две трети мины. А если кто–то захочет собрать так называемые «благородные» виноградные гроздья или «благородные» фиги, то со своей собственной земли он может брать их сколько угодно и когда угодно, но, взяв их у других самовольно, он понесет наказание согласно закону, запрещающему прикасаться к тому, что не за готовил сам, и пусть так будет всегда». Так выразился божественный Платон. Но я [Ульпиан] снова спрашиваю, что означают «благородные» виноградные гроздья и «благородные» фиги? Пора поискать вам ответ, пока я рассуждаю о подаваемых по порядку яствах». В ответ Масурий сказал: «И не отсрочь ты до завтра ни дня после завтра», как и у Архилоха: «войди, благороден ведь ты», или те фиги, которые появились на свет от прививки (epemballo). Аристотель называет привитые груши эпемболадами. У Демосфена в речи за Ктесифонта: «собирая фиги, виноградные гроздья (botrys) и маслины», однако, у Ксенофонта в «Экономике»: «под солнцем виноградные гроздья (staphylai) становятся слаще». Люди, жившие до нас, знали практику опускать botrys в вино. Эвбул говорит в «Скованных вместе»: «Иди к нему и накачай несмешанным вином его, пускай он пьёт и гроздья ест в вине». А автор «Хирона», вообще приписываемого Ферекрату, говорит:
«Миндаль и яблоки и земляника,
мирта есть плоды, и сельдерей,
и мозг, и виноград в вине».
Что любые плоды были в Афинах круглый год, засвидетельствовано Аристофаном во «Временах года». Что удивительного в том, что Аэфлий Самосский пишет в пятой книге «Самосских хроник»: «фига, виноградная гроздь, мушмула, яблоки и розы растут дважды в год»? <654> А Линкей, восхваляя в «Письме Диагору» растущую в Аттике никостратову виноградную гроздь и сравнивая ее с родосской разновидностью, говорит: «В пику тамошней «никостратовой» грозди, они выращивают гиппониеву гроздь, которая, начиная с месяца гекатомбеона остается круглый год с преданностью верного слуги».
Поскольку вы часто обсуждали мясо и дичь, включая ГОЛУБЕЙ, я тоже поделюсь тем, что мне удалось найти в ходе обширного чтения, и добавлю кое–что к уже сказанному. Уменьшительная форма peristerion употребляется Менандром в «Наложнице»: «Выждав немного, он к ней подбежал и сказал: «Я купил для тебя этих самых голубок», и Никостратом в «Наперснице»: «Чего прошу? куренка, голубка, грудиночки». Анаксандрид в «Сопернике»: «внеся голубок и воробушков». Фриних в «Трагиках»: «купи за три обола голубка его».
ФАЗАНЫ. Царь Птолемей [Фискон], рассказывая в двенадцатой книге «Записок» о царском дворце в Александрии и содержавшихся в нем животных, говорит: «Есть ещё разновидность фазанов, которых называют tetaroi; он не только выписал их из Мидии, но и путём спаривания их с нумидийскими птицами (цесарками), развел большое количество их для пищи, ибо утверждают, что они исключительно вкусны». Так сказал самый знаменитый царь, который признается, что он ни разу даже не пробовал фазана, но держал птиц. Однако, если бы он увидел, что каждому из нас подали сегодня целого фазана помимо уже съеденной пищи, то он наполнил бы другую книгу в добавление к знаменитым историям в своих «Записках», состоящих теперь из двадцати четырёх книг.
Аристотель или Феофраст в «Комментариях» говорит: «Превосходство самцов–фазанов над самками заметнее, чем у других птиц, и намного больше».
А если бы упомянутый царь увидел еще громадное число ПАВЛИНОВ здесь в Риме, он укрылся бы в священном сенате, словно опять изгнанный из своего царства братом! Ибо количество этих птиц в Риме было настолько велико, что комедиограф Антифан как будто предугадал это, когда он сказал в «Воине», или в «Тихоне»:
«Однажды привёз некто пару павлинов всего, и то было в новинку,
теперь же числом превосходят они перепелок, как если б узрел кто–то
доброго мужа и пять сыновей его полных придурков».
Алексид в «Лампаде»: «Съесть самому так много денег! несмотря, что молока от зайцев я не пил, землею я клянусь, не лопал и павлинов тоже». Что их держали ручными в домах, свидетельствует Страттид в «Павсании»: «достойное лишь болтовни и павлинов, которых разводите ради их крыльев». <655> Анаксандрид в «Мелилоте»: «Ну не безумье ли — в доме павлины, а денег всего, чтоб купить пару статуй». Анаксилай в «Птицеводах»: «И сверх всего ручной павлин вопящий».
Менодот Самосский в сочинении «О предметах в храме Геры Самосской» говорит: «Павлины посвящены Гере, и по–видимому, впервые появились и были разведены на Самосе, и оттуда распространились по другим местам, как персидские петухи и этолийские мелеагриды (цесарки)». Поэтому и Антифан говорит в «Родных братьях»:
«Феникс живёт в Гелиополе якобы, совы в Афинах, а Кипр
голубей на других непохожих имеет, у Геры ж на Саме есть
птиц род златой распрекрасных и славных павлинов».
Вот откуда павлин изображен на самосских монетах.
Поскольку Менодот упомянул о ЦЕСАРКАХ, мы также скажем кое–что о них.
Клит Милетский, ученик Аристотеля, в первой книге сочинения «О Милете» пишет о них следующее: «Возле храма Девы (Артемиды) на Леросе водятся птицы, называемые мелеагридами. Они содержатся в болотистом месте. Птица эта не любит своё потомство и пренебрегает цыплятами, так что жрецам приходится заботиться о птенцах. Величиной она с породистого петуха, но голова её мала в соотношении к телу и, кроме того, плешива, с мясистым, крепким и круглым гребнем цвета дерева, выступающим наподобие гвоздя; к челюстям, начиная от клюва, «приклеен» длинный кусок плоти, похожий на бороду и более красный, чем у петухов, но того, что у некоторых птиц растёт от клюва и называется кое–кем бородой, у мелеагриды нет, поэтому птица и выглядит уродом. Клюв у неё острее и больше петушиного, шея чёрная, толще и короче куриной. Тело её, в целом чёрного цвета, плотно и равномерно покрыто белыми пятнами величиной с чечевицу: эти крошечные и ромбовидные колечки темнее всего остального тела, откуда оно и кажется пёстрым, но более светлые ромбики все же поглощаются чернотой. Крылья усеяны белыми зазубринами, расположенными параллельно. Ноги у нее без шпор, как у цыплят. Самки похожи на самцов, вследствие чего пол мелеагрид трудно различить». Вот что написал перипатетик–философ о цесарках.
ЖАРЕНУЮ СВИНЬЮ упоминает Эпикрат в «Торговце»:
«Я после них стал повар. Никогда Сицилия
не прихвастнет, что мастера подобного растит
по рыбам, ни Элида, я глядел на мяса там свиней:
вот красота, я наблюдал, как языки огня лизали их, румяня».
Алексид в «Покинутой»:
«Приятен кусочек свинины ценой в три обола,
когда принесёт его жареным кто–то, горячим
к тому же и сочным и нежным».
<656> «Афиняне же», говорит Филохор, «не жарят мясо, когда приносят жертвы Орам, но варят его, умоляя богинь оградить их от чрезмерной жары и засухи и придать спелости растениям посредством умеренной теплоты и своевременных дождей. Ибо от жареного меньше пользы, тогда как варёное не только устраняет сырость, но и смягчает твердое и делает совершенным остальное, а пища от варки становится нежнее и безопаснее. Отсюда говорят, что варёное не надо жарить или варить дольше положенного, иначе растворится лучшая часть мяса, как утверждает Аристотель. И жареные мяса сырее и суше, чем варёные». Жареные куски мяса называются «флогидами». Страттид, например, говорит о Геракле в «Каллипиде»: «И тут же он схватил куски и ломти вепря жаркие ещё и съел одним присестом». И Архипп в «Геракле брачующемся»:
«У вас здесь вместе и от свинки ножки,
запечён высокогорий бык, и вепря
крупные зажарили вам ломти».
Надо ли говорить о КУРОПАТКАХ, если о них уже столько сказано вами? И все же я не пропущу историю, рассказанную Гегесандром в «Записках». Он говорит, что самосцы, отплывшие в Сибарис и высадившиеся на берегу Сириса, настолько испугались внезапно налетевших и производивших громкий шум куропаток, что бежали на свои корабли и отчалили прочь.
О ЗАЙЦАХ Хамелеонт говорит в книге «О Симониде», что Симонид обедал однажды при дворе Гиерона, и когда ему, как и другим гостям, не подали жареного зайца, хотя впоследствии Гиерон и передал ему его долю, поэт мгновенно переиначил <стих Гомера>: «Широк он и все же меня не достигнул». Действительно, по словам Хамелеонта, Симонид был корыстолюбец и скряга. В Сиракузах Гиерон посылал ему щедрые запасы на ежедневные нужды, но Симонид продавал большую часть получаемого, оставляя себе лишь немного. Когда кто–то спросил у него, зачем он так поступает, тот отвечал: «Чтобы видели и Гиеронову щедрость, и мою умеренность».
ВЫМЯ Телеклид упоминает в «Упрямцах» так: «Как самка я имею вымя». Но Антидот в «Придирчивом» называет вымя подбрюшьем.
ЖИРНАЯ ДИЧЬ упоминается Матроном в «Пародиях»:
«Так он сказал, засмеялись они, и внесли жирных птиц
на серебряных досках, без перьев, притом однолеток,
подогнанных в ряд, как печенье».
А жирные свиньи упоминаются писателем шуток Сопатром в «Замужестве Вакхиды»: «Везде, где печь была, там жирная свинья визжала». Форма delphakia (свиньи) употребляется Эсхином в диалоге «Алкивиад»: «как шинкарки кормили своих свинок». И Антисфен в «Физиогноме»: «ибо те женщины по принуждению откармливают свинок». И в «Протрептике»: «кормиться вместо свинок». <657> Форма delphax в мужском роде употребляется Платоном в «Поэте»: «приятнейший порось». Софокл в «Гордеце»: «желая поросенка слопать». Кратин в «Одиссеях»: «крупных поросят». Но Никострат употребил delphax в женском роде: «брюхатая свинья», как и Эвполид в «Золотом веке»: «Нет, в жертву принесли свинью, прекрасную весьма, за дверью». И Платон в «Ио»: «неси сюда скорее голову свиньи». И Феопомп в «Пенелопе»: «священных свинок режут наших».
Жирные ГУСИ и телята упоминаются Феопомпом в тринадцатой книге «Филиппик» и в одиннадцатой книге «Элленики»; показывая воздержность лакедемонян в отношении чревоугодия, он пишет: «Фасийцы также послали прибывшему Агесилаю всякого мелкого скота и хорошо откормленных бычков, а кроме них ещё лепешек и разнообразных лакомств. Агесилай принял овец и быков, о лепешках же и лакомствах сперва не знал, поскольку они были прикрыты, но увидев их, велел убрать прочь, сказав, что незаконно для лакедемонян потреблять подобные яства. Фасийцы настаивали, и тогда он, указывая на илотов, сказал «возьмите и отдайте вот им», пояснив, что лучше было бы испортить этой дрянью их, чем его и присутствующих лакедемонян. Что лакедемоняне обращались с илотами весьма надменно, засвидетельствовано Мироном Приенским во второй книге «Мессенской истории»; он пишет: «Илотам они навязывают любое оскорбительное занятие, ведущее к полному бесчестию. Ибо они принуждают каждого из них носить шапку из собачьей шкуры и кожаный тулуп и ежегодно получать определённое количество ударов без какой–либо вины — чтобы они никогда не забывали, что они рабы. Вдобавок, если кто–то из них, как казалось, становился не по–рабски крепок телом, они карали тех смертью, а их хозяев штрафовали, если те давали им повзрослеть. И, передав им землю [для обработки], они требовали часть урожая, которым илоты должны были всегда делиться с ними».
«Гоготать по–гусиному» сказано о флейтистах. Дифил в «Синориде»: «Ты гоготал, как гусь, у Тимофея делают так все».
Поскольку перед каждым из вас лежит часть ОКОРОКА, называемого «перна», то дайте и нам сказать кое–что о нем, если кто–то помнит его название. Самые превосходные — галльские окорока, но не отстают от них окорока из азиатской Кабиры и ликийские. Страбон упоминает о них в третьей книге «Географии»; он жил далеко не вчера, ибо в седьмой книге того же сочинения он говорит, что был знаком со стоическим философом Посидонием, которого мы часто упоминали как человека из окружения Сципиона, покорителя Карфагена. <658> Пишет же Страбон следующее: «В Испании близ Аквитании есть город Помпелон или Помпейополь, в котором изготовляются превосходные перны, соперничающие с кантабрийскими».
СОЛЕНЫЕ МЯСА упоминаются поэтом комедии Аристоменом в «Дионисе»: «Тебе продаю я соленые мяса, посыпав их солью». И в «Обманщиках»: «Его слуга соленое всегда ест мясо».
Поскольку и «гордость Сицилии, свежестью пышущий сыр» также лежит здесь перед вами, друзья, мы скажем и о СЫРЕ. Ибо Филемон говорит в пьесе «Сицилиец»:
«Прежде я думал всегда о Сицилии то, что прекрасный там сыр.
Но услышал ещё про плащи сицилийской я вышивки после.
Б. Я же считал, производит она только мебель и утварь».
Тромилейский сыр также знаменит. О нем Деметрий Скепсийский говорит во второй книге «Троянского боевого устройства»: «Тромилея — ахейский город, недалеко от которого производят приятнейший козий сыр, не сравнимый ни с любым другим, называемый тромилейским». Симонид упоминает о нем в «Ямбах» (которые начинаются словами «много уж ты, Телемброт, потрудился») так: «Чудесный здесь сыр тромилейский, он мной принесен, из Ахайи». Еврипид в «Циклопе» даёт название opias кислому сыру, который затвердевает от смоковного сока (opos): «Здесь сыр смоковный с молоком коровьим». А теперь, сказав обо всех поданных нам блюдах и сделав тромилейский сыр последним лакомством (apotragema), я завершу мою речь, ибо остатки десерта и лакомые кусочки называются apotragema у Эвполида. Ведь, высмеивая некоего человека по имени Дидимий, Эвполид зовёт его «лисьим глотком» то ли из–за его малого роста, то ли потому, что он был злодей и мошенник согласно Дорофею из Аскалона. Тонкие и плоские сыры называются «женскими» у критян, по словам Селевка, их также посвящают на каких–то жертвоприношениях. Парные сыры (парным называют и первое молоко) упоминаются Филиппидом во «Флейтах»: «парные сыры он имел и печенья». И, возможно, что все подобные лакомства македонцы называли epideipnides (подаваемыми после обеда) как относящиеся к попойке.
Пока Ульпиан ещё рассуждал, не меняя темы, один из учёных поваров приблизился и возвестил о «миме». И поскольку многие были озадачены его объявлением — ведь негодяй не объяснил, что он имеет в виду — он сказал: «Вы очевидно не знаете, мужи пирующие, что даже Кадм, дед Диониса, был поваром». Когда никто ему не ответил, он продолжил: «Эвгемер с Коса в третьей книге «Священной записи» пишет со слов сидонцев, что Кадм служил царским поваром и что, забрав Гармонию, которая была флейтисткой и тоже принадлежала царю, он бежал с ней. «Я убегу, ведь рожден я свободным». Ни один из вас не обнаружит раба в комедии, разве только у Посидиппа. <659> Повара–рабы появились впервые у македонцев, которые «обратили в неволю» это занятие или вследствие своей надменности или для того, чтобы извлечь выгоду из несчастий, доставшихся завоёванным городам.
Древние называли повара одного с ними гражданства «мэсоном», тогда как приезжего нарекали «цикадой». Философ Хрисипп производит «мэсон» от masasthai (жевать), подразумевая невежду, стремящегося набить себе брюхо. Хрисипп не знает, что Мэсон был комическим актером родом из Мегары, который создал роль, названную от него «мэсон», о чем говорит Аристофан Византийский в книге «О театральных масках», добавляя, что Мэсон придумал маски и слуги, и повара. И естественно, что шутки, свойственные им обоим, называются «мэсоновскими». Ибо нередко остроумные повара выводятся на сцену, как у Менандра в «Увещевающих». И Филемон где–то говорит:
«В свой дом я сфинкса взял в мужском обличьи,
и не повар он. Понять я не могу, что говорит он,
боги подтвердят, слоняется с набором выражений странных».
Что до Мэсона, то Полемон говорит в «Ответе Тимею», что он происходил из сицилийских Мегар, а не из нисейских. А о рабах–поварах Посидипп пишет в «Запертой» так:
«Об этом хватит. Повезло мне нынче,
и тайком я мясо вынесу, пока служить
я буду в доме господина».
И в «Молочных братьях»:
«И что? ты, повар, вышел из ворот? Б. Не вышел если б, я б не пообедал.
А. Иль на воле ты? Б. Тружусь на рынке я, купил меня знакомый мой,
по ремеслу коллега».
Поэтому не было ничего удивительного, если древние повара также знали толк в священнодействиях, ведь они заправляли на свадьбах и во время жертвоприношений. Отсюда Менандр в «Льстеце» представляет повара, прислуживающего народу в четвертый день празднеств Афродиты Всенародной, и изрекающего следующее:
«Вина! эй, ты, за мной, и потроха с тебя! куда
глядишь? ещё вина неси, эй, Сосия! Порядок.
Наливай. Помолимся всем олимпийцам и богиням
всем. Возьми язык. Быть может, нам дадут спасение,
благ многих и здоровье, а от них немало прочих
выгод. Помолились мы».
И другой повар говорит у Симонида Аморгского:
«Свинью изжарив, мясо я нарезал
на куски, как жрец: набил себе я руку.
Их умение раскрывается из письма Олимпиады к Александру. Склоняя сына купить у себя повара, знающего толк в жертвоприношениях, она говорит: «Возьми повара Пелигна у своей матери, ибо он знает, как проводились все священнодействия у твоих предков — и аргадические, и вакхические — и ему известны все жертвоприношения, совершаемые Олимпиадой. <660> Так что не упусти момент, но купи его и отошли как можно скорее мне».
Что поварское искусство уважалось, можно узнать из случая с глашатаями в Афинах. Ибо глашатаи занимали также должности поваров и мясников, как объявляет Клидем в первой книге «Протогонии». И у Гомера глагол rezein (совершать) означает совершение жертвоприношения (thyein), но под thyein он подразумевает горячую измельченную муку, которую смешивали с маслом во время выпивки, и древние после Гомера также связывали слово dran (действовать) с жертвоприношением. Глашатаи, говорит Клидем, долгое время edron (то есть приносили жертвы) как забиватели быков, разделывая и разрезая мясо, прислужиая, кроме того, и виночерпиями. Их назвали kerykes, или глашатаями, от слова kreitton (более сильные). И нигде не записано, чтобы платили повару, но только глашатаю (keryx). Даже гомеровский Агамемнон приносит жертву, хотя он и царь, ибо Поэт говорит: «Сказал он, и горло ягнят перерезал безжалостной медью. И их положил он на землю, они, трепеща, задыхались; от меди они угасали». И Фрасимед, сын Нестора, схватил топор и поразил быка, поскольку Нестор по причине преклонных лет не мог <заколоть жертву>. Фрасимеду помогали и его братья. Настолько почитаемым и важным было звание, относящееся к поварскому искусству. И у римлян цензоры (они занимали очень высокую должность), облаченные в платье с пурпурной каймой и увенчанные венком забивали жертвенных животных топором. И у Гомера глашатаи не мимоходом исполняют службу касательно клятв и принесения жертв, поскольку эти обязанности принадлежали им с древних времён. Так, «Гектор послал двух глашатаев в град, принести чтобы агнцев и древнего кликнуть Приама». И «Талфибия царь Агамемнон к долбленым отправил судам, повелев принести ему агнца». И «Талфибий же с голосом бога предстал пред владыкой, в руках держа агнца».
У Клидема в первой книге «Аттиды» появляется гильдия поваров, имеющих звание ремесленников; они должны были собирать толпу. Не без причины Афинион в «Самофракийцах» согласно Юбе вводит повара, рассуждающего о природе вещей:
«А. Известно ль вам, что повар больше всех полезен благочестию как мастер? Б. Ты не лжешь? А. Нисколько, варвар. К нам пришло искусство стряпать от звериной жизни, привело оно от людоедства мерзкого к порядку нас, украсило наш быт. Б. Но как? А. Прислушайся, скажу. Когда друг друга ели и творили зло, поднялся не из худших кто–то, и принёс он жертву и изжарил мясо. И оно приятней было человечьей плоти, кою перестали есть, и жертвы приносили люди, жаря скот. <661> И, испытавши наслажденье раз, кулинарию стали двигать. И теперь, о предках помня, потроха жертв жарят на огне богам, соль не кладя, как древние (они не знали соль). Но позже добавляли соль, коль нравилось солить, хотя блюдут отеческий закон при жертвориношеньи, не соля. Стремленье выжить помогло науке нашей, пыл вселило в нас, приправы ж наше мастерство взрастили. Б. Новый Палефат. А. Со временем ввели рубец, печеного козленка объеденье, потушенное мясо и сироп, введенный незаметно в рыбу, солонины щедрые куски и с огорода овощ, мёд, крупу. И из–за лакомств этих, говорю теперь, никто не ел отныне мёртвых тел. Сошлися все, чтоб вместе жить, и города наполнились людьми благодаря искусству поваров, я повторю. Б. Да, друг, подходишь господину ты. А. Обряды совершают повара, приносим жертвы, возлияем мы, и боги нам внимают больше, чем другим, за то, что мы секрет нашли прекрасной жизни. Б. Ты, давай, благочестивость лучше брось, и речи прекрати. А. Я каюсь, виноват. Б. Иди со мною в дом теперь, и сделай так, чтоб все внутри блестело».
И Алексид в «Котелке» обнаруживает, что кулинария была занятием свободных людей: ибо повар там является гражданином не низкого состояния. И составители «Поваренных книг», Гераклид и локриец Главк говорят, что не свойственна «рабам кулинария и простым свободным». Младший Кратин также возвеличивает поварское умение в «Гигантах», когда говорит:
«Ты чуешь, как сладка земля? и видишь, вышел дым пахучий? будто
ладаном торгует кто–то в бездне, иль живёт там сицилийский повар.
Б. Запах их считаешь схожим?»
И Антифан хвалит сицилийских поваров в «Неходовом товаре»: «для пира торты, и приправлены были они сицилийским искусством». И Менандр в «Привидении»: «Кивни, коль ты приятными и пёстрыми найдёшь рецепты». <662> Посидипп в «Прозревшем»:
«Как брал я повара, наслушаться пришлось мне оскорблений
всяких, коими сполна осыпали друг друга конкуренты. Так,
один не чуял запах пищи, а другой имел негодный вкус, а третий
блюдо погубил, приправу положив не так. Иль «ты пересолил»,
иль «уксус перелил», или «обглодано и здесь и там», иль «мясо
засушил, приятель». И ещё, кто дыма не выносит, кто огня; из–за
огня взялися за ножи, из них всех только мой прошёл через
огонь и сквозь ножи безвредно».
И Антифан раскрывает ученость поваров в «Филотиде»:
«Ну ладно, приготовь–ка главка ты в воде соленой, как бывало.
Б. А лабракс? А. Всего пожарь. Б. Акулу? А. В соусе свари.
Б. Угря речного? А. Вот вода, вот соль и майоран. Б. Угря морского?
А. Так же. Б. А батиду? А. Зелень и трава. Б. Куски тунца? А. Пожарь.
Б. Козленка мясо? А. Жарь. Б. Другие мяса? А. Прочие вари.
Б. А селезенку? А. Фаршируй. Б. Кишки пустые? А. Он меня убьет!»
Батон перечисляет имена прославленных поваров в «Благодетелях»:
«Ну хорошо, Сибина, ночи напролет не будем спать мы и лежать не станем,
но зажжем фонарь и с книгою в руках изучим мы, что завещал Сифон,
иль Семонакт Хиосский, или Зопирин, иль Тиндарих, чей город Сикион.
Б. А что ты сам открыл? А. Того важнее нет. Б. И что же? А. Мертвецов …..»
Вот какое блюдо, мужи друзья, я предлагаю вам теперь, говоря о миме. Артемидор, ученик Аристофана Византийского, говорит в «Кулинарном словаре», что оно приготовляется с мясом и кровью и с добавлением многих приправ. А Эпенет в «Искусстве кулинарии» приводит следующий рецепт: «Мима из любого сорта мяса, включая и птичье, приготовляется и так: разрезать части мяса на мелкие кусочки, смешав с кишками, потрохами и кровью и приправив уксусом, жареным сыром, сильфием, тмином, свежим и сушеным тимьяном, чабером, свежим и сушеным кориандром, рогатым луком, очищенным поджаренным луком или маком, изюмом или медом или зернами кислого граната. Можно приготовить миму и с рыбой.
Когда говоривший сокрушил не только все ранее сказанное, но и нас тоже, вошёл другой повар, неся «маттию». Возник спор о природе этого блюда, и после того как Ульпиан привёл отрывки из «Кулинарного словаря» упомянутого Артемидора, Эмилиан сказал, что Дорофей Аскалонский опубликовал сочинение под заглавием «Об Антифане», которое включает и сообщение о маттии; о блюде этом упоминают и младшие комики. Его открыли фессалийцы, но оно было популярно и в Афинах во время македонского владычества. <663> По общему признанию, фессалийцы были самыми расточительными из всех эллинов в том, что касалось одежды и пищи, и это из–за них персы вторглись в Элладу, поскольку они соперничали с персидской роскошью и мотовством. Критий пишет об их сумасбродстве в «Политии». Маттия же производит своё название, как говорит Аполлодор Афинский в первой книге «Этимологий», от глагола masasthai (жевать), как и mastiche и mastax (челюсть), а мы утверждаем, что она происходит от mattein (месить), откуда стала называться и ячменная лепёшка (maza), как и называемый у киприйцев пирог magis, да и понятие «слишком роскошествовать» обозначается глаголом hypermazan. В древности эту еду, изготовляемую из ячменной муки и потребляемую в основном простым народом, называли maza, а процесс её изготовления определяли глаголом mattein. Но позднее, когда стали разнообразить повседневную пищу изысканными вкусностями, то слегка удлинив слово maza, люди стали называть любое роскошное лакомство mattye, тогда как процесс его изготовления определялся глаголом mattyazein, будь то рыба, птица, овощи, мясо, или сладкий пирожок — что обнаруживается из свидетельства Алексида, приведенного Артемидором. Ибо Алексид, чтобы подчеркнуть распутство этого способа изготовления, употребляет слово «лупить» Вот полная цитата из переделанного издания пьесы «Деметрий»:
«Когда вы берете еду, что предписана вам,
то готовьте, пируйте, за здравие пейте,
лупите, рагу уплетайте».
Афиняне употребляют слово «лупить», когда грубо и грязно хотят сказать о половом сношении.
Артемидор в «Кулинарном словаре» объявляет, что словом «маттия» обозначается вообще всякая роскошная пища; он пишет: «Есть маттии, которые готовят из дичи. Следует зарезать птицу [ударом ножа] через клюв в голову. Пусть она повисит один день, как в случае с куропатками, оставаясь неощипанной». Потом он объясняет, как приправить и сварить её, и тут же продолжает: «Также вари жирную цесарку и петушков, если хочешь закусить ими во время попойки. Затем, взяв овощи [из горшка] и положив в триблий, обложи их птичьим мясом и подавай; потом вместо уксуса положи в похлёбку кисть незрелого винограда; когда сварится, вынь содержимое вместе с кистью, прежде чем выйдут зерна, и после покроши туда печенье. Так получится приятнейшая маттия,. Что слово «маттия» означало вообще роскошнейшие яства, теперь очевидно, но что атмосфера веселья, сопровождавшего богатый пир, также называлась «маттия», видно у Филемона в «Похищенном»: «Голым на страже поставьте, и после трёх чаш пусть веселым я стану». И в «Убийце»: «Пусть нам нальет кто–то выпить и радость доставит скорее». <664> Алексид в «Жаровне» выразился двусмысленно: «Когда обнаружил я их за занятьем, воскликнул «рагу угостят нас?» Здесь под маттией можно понимать и целый пир, и собственно блюдо.
Комик Махон из Сикиона жил в одно время с Аполлодором Каристским, но свои комедии он ставил не в Афинах, а в Александрии. Он был хороший поэт, если были хорошие после Семерых; поэтому грамматик Аристофан в юности усердно обучался с ним. В комедии «Ошибка» Махон написал следующее:
«По мне ничего нет приятней рагу, научили
готовить его македонцы ли наших афинян,
или божества, я не знаю, но что изобрел
его ум величайший …..»
Что маттию вносили в самую последнюю очередь, как бы венчая весь обед, видно у Никострата в «Отщепенце». Появляется повар, который рассказывает, какой блестящий и хорошо устроенный пир он приготовил, и, описав сперва природу завтрака и обеда, он упоминает третью смену блюд и продолжает:
«Ну хорошо, мужи, прекрасно очень.
Но рагу моё настолько вам добавит
настроения, что Мом, считаю я,
не упрекнет меня».
.И в «Поваре»: «Омлет, кандавл или другое что входящее в рагу никто из них и не видал ни разу». А другой комик говорит: «Носить кругом рагу или свиную ногу, нежный ли рубец, иль свиноматку, может». У Дионисия в «Пораженном дротиком» повар говорит:
«Отсюда иногда, когда готовил я рагу для них,
то в спешке ошибался против воли и вносил
от мёртвых будто блюдо к мертвецу».
Филемон в «Нищенке»: «Он ел бы день–деньской, сготовив и раздав рагу».
Молпид Лаконский пишет, что epaikleia у спартиатов — слово это означает «съедаемое после обеда» (epideipnis) — у всех других народов называется маттией. Киник Менипп, однако, пишет в сочинении под заглавием «Аркесилай» следующее: «У каких–то гуляк была пирушка, когда кто–то велел внести лаконскую маттию, и тотчас стали разносить по кругу куски куропаток и жареных гусей и различные лепешки». Итак, у афинян epidorpisma, у дорийцев epaiklon, но у большинства других эллинов epideipnis.
Сказав столько о маттии, мы решили отдохнуть, поскольку был уже вечер, и разошлись.