Книга XII

<510> Алексид в «Тиндарее», друг Тимократ, говорит:
«Мне кажется, ты из Кирены, ведь там, если кто–то пригласит
кого–то на пир, то придут восемнадцать гостей (привезут их
в десятке возов пар пятнадцать коней), и ты должен их всех
накормить, так что лучше не звать никого».
И в моем случае было бы лучше молчать и не громоздить другие речи на прежние, которых было немало, но поскольку ты весьма настаиваешь, чтобы я рассказал тебе обещанное о лицах, прославившихся своей роскошью, и об их приятной жизни, я продолжу.
Наслаждение же соединяется сперва с желанием и затем с удовлетворением, однако, поэт Софокл, обожающий наслаждения, в старости стал воздерживаться от любовных утех, объявляя, что он с радостью избавился от блуда как от свирепого господина. И я утверждаю, что и суд Париса, сочиненный древними поэтами, на деле символизирует процесс наслаждения против добродетели. Афродите, представляющей наслаждение, было отдано предпочтение, и мир подвергся потрясению. И я считаю, что и прекрасный наш Ксенофонт сочинил миф о Геракле и Добродетели по тем же мотивам. Ибо согласно Эмпедоклу,
«царем же у них был не Зевс, не Арес с шумом брани, не Крон,
не владыка морей Посейдон, но царила Киприда над ними.
У ней тот народ просил милость, в дары поднося разноцветных
зверей и пахучие мази и жертвуя чистую мирру и ладан;
на землю же лили медовые соты, они возлияли ведь ими».
Менандр же, говоря в «Кифаристе» о ком–то, играющем на музыкальном инструменте, замечает: «Влюблен он в искусство свое и играет всегда сладострастные песни».
<511> Однако, некоторые говорят, что наслаждение предписано природой, поскольку им порабощается все живое, словно трусость, страх и другие чувства не существовали тоже, хотя они отвергаются мыслящими людьми. Итак, безрассудно гнаться за наслаждениями означает охотиться за болью. Вот почему Гомер, желая представить наслаждение достойным осуждения, объявляет, что даже величайшие боги никоим образом не защищены своей собственной силой, но испытывают громадный вред, если обмануты наслаждением. Ибо все планы, которые Зевс замыслил в пользу троянцев, когда бодрствовал, были опрокинуты на рассвете, потому что он поддался наслаждению. Даже Арес, храбрейший из всех, был связан по рукам и ногам слабейшим Гефестом и испытал позор и возмездие за то, что отдался неразумной любви. Он говорит богам, когда те пришли посмотреть на него, связанного путами:
«Караются злые дела, настигает и юркого вялый, и даже Гефест,
хоть медлителен был, уловил все ж Ареса, а тот был быстрейший
из вечных богов на Олимпе; искусство хромец применил, и Арес
задолжал ему виру».
«Никто не утверждает», говорит Феофраст в сочинении «О наслаждении», «что Аристид проводил жизнь в удовольствиях, но так говорят о сибарите Сминдириде или Сарданапале. И все же, судя по славе, которую снискал Аристид, он безупречнее их, хотя и не купался в роскоши, как они. И любителем наслаждений назовут, может быть, не царя лакедемонян Агесилая, но скорее, может быть, [ямбографа] Анания, хотя он малоизвестен, и страсть к удовольствиям припишут не полубогам, сражавшимся против Трои, а гораздо охотнее нынешним людям — и правильно. Ибо в ранние времена жили бедно и как–то неизобретательно, поскольку в то время не было сексуальной свободы, а искусства не достигли совершенства; теперь же есть все, что способствует отдыху, наслаждениям и забавам.
Платон говорит в «Филебе»: «Наслаждение — олицетворенная ложь, и принято говорить, что в милостях любви — самом видном из всей сладострастий — боги бесконечно склонны к снисхождению, поскольку удовольствия считаются трусливыми детьми». И в восьмой книге «Государства» Платон первым оправдывает знаменитый принцип, провозглашенный эпикурейцами: «Есть естественные и необходимые удовольствия, другие естественные и ненужные, а третьи — неестественные и ненужные». Платон пишет: «Не должно ли являться необходимым, чтобы быть здоровым и хорошо себя чувствовать, желание уплетать хлеб и закуски? Хлеб, конечно, необходим в двух отношениях: он и полезен и аппетит к нему не пропадает, пока живешь, не так ли? — Да. — А закуски необходимы лишь для поддержания телесных сил? — Точно так. — А что сказать о других яствах помимо этих? <512> Если обуздывать потребность в них с юности, то многие от нее могут избавиться, ведь она вредна и для тела, и для души и порождает глупость и невоздержность, поэтому так ли уж необходимо их желать?»
Гераклид Понтийский в сочинении «О наслаждении» говорит следующее: «Тираны и цари, владея благами жизни и испытав их все, ставили наслаждение на первое место, поскольку оно делает человеческую природу более величественной. Ведь все лица, предающиеся наслаждениям и выбирающие роскошную жизнь, возвышенны и великолепны, как персы и мидийцы. Ибо более, чем другие люди в мире, они почитают наслаждение и роскошь, и, однако, они храбрейшие и надменнейшие из варваров. Действительно, наслаждаться и роскошествовать есть признак свободного рождения, так как расслабление восстанавливает силы и облегчает души, а утомительная жизнь характерна для рабов и для людей низкого состояния; отсюда их природа ограничена и узколоба. Так и город Афины покуда наслаждался роскошью, процветал и порождал благороднейших мужей. Ибо они облекались в окрашенные пурпуром плащи, надевали пестрые хитоны, повязывали волосы в косички и носили на лбу и на висках золотых кузнечиков; рабы сопровождали их повсюду со складными сиденьями, чтобы их господа усаживались удобно при любых обстоятельствах. Вот каковы были люди, победившие при Марафоне — единственные, одолевшие силу всей Азии. Даже те, кто выделяется своей бесконечной мудростью, говорит Гераклид, подчеркивают достоинства сладострастия. Симонид, например, говорит: «Что же у смертных за жизнь, если в ней наслаждения нету, и кто ж без него быть захочет тираном? вряд ли завидна тогда будет жизнь на Олимпе». А Пиндар, поощряя правителя Сиракуз Гиерона, говорит: «Радости гаснуть своей не давай ты, покуда живешь, она лучшая есть из того, чем способны владеть человеки». Гомер также утверждает, что радость и ликование — превосходная самоцель, когда гости внимают певцу за нагруженными снедью столами. О богах он говорит, что они живут вольно (то есть без трудов) и словно свидетельствуют, что тяготы и труд — величайшее зло.
Поэтому и Мегаклид порицает живших позже Гомера и Гесиода поэтов, которые говорят о Геракле, что он возглавлял походы и брал города. «Ибо он провел свою земную жизнь в величайших наслаждениях, вступив в брак с многими женщинами, и тайно обрюхатив большое число девушек». Можно ответить тем, кто на это возразит: «Откуда тогда, милейшие, вы приписываете ему его обжорство, или откуда взялся у людей обычай не оставлять в килике ни капли, возлияя ему, если он был равнодушен к любовным утехам? или с чего это все люди согласились, что горячие источники, появившиеся из земли, посвящены Гераклу, или благодаря чему народ называет мягкие постели «Геракловыми ложами», если он презирал живущих в наслаждениях?» Именно этого героя, говорит Мегаклид, младшие поэты изображают разбойником, бродящим в одиночку с дубиной, луком и в львиной шкуре, и первым набросал этот портрет Стесихор из Гимеры. <513> Однако, не лирический поэт Ксанф, который был старше Стесихора по свидетельству последнего, как говорит Мегаклид, снаряжает так Геракла, но скорее Гомер. Многие из Ксанфовых поэм были скопированы Стесихором, как, например, так называемая «Орестея». Антисфен также называл наслаждение благом, но при условии, если оно не приводит к раскаянию.
Гомеровский Одиссей, похоже, указал путь Эпикуру к его многоизвестному учению, ибо он говорит:
«Что до меня, то скажу я, что нет удовольствия слаще
видеть, как радость царит и когда весь народ
веселится, и гости пируют в домах и внимают певцу,
занимая места по порядку, столы же завалены снедью,
и кравчий, разлив из кратера вино, подает его в чашах.
Другое ничто так не радует сердце».
Но Мегаклид говорит, что Одиссей лишь подыграл феакам, чтобы угодить им, учитывая их изнеженность, потому что он услышал прежде от Алкиноя: «Всегда по душе нам и пир, и кифара, и танцы, и смена одежд, и горячие ванны и также любовные ложа». Только так он рассчитывал получить от них то, чего от них ожидал. Одного поля ягода с ним и тот, кто увещает мальчика по имени Амфилох:
«Дитя, преврати ты свой ум в шкуру твари,
что в море живет среди скал, и в какой ни
пришел бы ты град, не стесняйся там встречных
хвалить, изменяя по–разному мысли».
Сходно говорит и Софокл в «Ифигении»: «Меняет свой цвет осьминог под окраску скалы, так и ты перед мужем разумным подстройся к нему головою». И Феогнид: «стань многощупальным ты осьминогом». Кое–кто утверждает, что и Гомер думает так же, потому что он часто ставит наслаждение выше серьезных занятий, говоря: «Боги у Зевса беседу вели, на помосте златом восседая; Геба средь них госпожа разливала нектар; они пили из чаш золотых за здоровье друг друга». И Менелай говорит у Поэта: «Ничто разлучить не могло нас в веселье средь дружбы». И: «Сидели пируя мы мясом и сладким вином изобильно». Отсюда Одиссей при дворе Алкиноя считает роскошь и сладострастие «целью» жизни.
Первыми людьми в истории, знаменитыми роскошной жизнью, были персы, чьи цари зимовали в Сузах, а летом обитали в Экбатанах. (Сузы же, согласно Аристобулу и Харету, назывались так по причине красоты места, ибо «сусон» в переводе на эллинский язык означает «лилия». В Персеполе они проводили осень и в Вавилоне остальную часть года. <514> Так и парфянские цари весной живут в Рагах, зимуют в Вавилоне и (проводят) остальную часть года (в Гекатомпилах). Самый знак отличия, который персидские цари помещали себе на голову, определенно не скрывал их потворства роскоши. Ибо, как говорит Динон, «он был сделан из мирры и из так называемого лабиза. Фактически лабиз — более дорогой парфюм, чем мирра. Всякий раз когда царь спускается с колесницы, говорит Динон, он избавляется от прыжков, даже если расстояние, которое ведет его к земле, минимально; кроме того, он не соизволяет опереться ни на одно плечо; затем устанавливается золотой стул, и именно на этот предмет он ставит свою ногу. И стулоносец постоянно следует за царем для этого удобства. Гераклид Кумский в первой книге «Персики» говорит: «Триста женщин при нем: весь день они спят, потому что они обязаны не спать всю ночь, в течение которой при свете факелов он поют и играют на арфах; для царя они выступают в качестве наложниц ….. во дворе носителей яблок. Они его телохранители; все они — выходцы из Персии, их копья заканчиваются яблоками из золота; их тысяча, и они набраны из числа десяти тысяч персов, которых зовут «Бессмертными». Через их двор царь идет пешком по разостланным на земле сардийским коврам, по которым никто, кроме царя, никогда не ходит. И когда он достигает последнего двора, то поднимается на колесницу или едет верхом, но его никогда не видели идущим пешком вне дворца. Если он выходил на охоту, наложницы и там сопровождали его. Трон, на котором он восседает, руководя делами своей империи, золотой и окружен четырьмя колоннами, также из золота, инкрустированными драгоценными камнями и на них натянута расшитая пурпурная ткань».
Клеарх из Сол, поведав в четвертой книге «Жизней» о роскоши мидийцев и о том, что из–за нее они набрали так много евнухов из соседних стран, добавляет, что обычай мелофории был перенят персами от мидийцев не только в отместку за то, что они испытали от них столько страданий, но и как напоминание о том, в какой степени деградации эти жадные стражи оказались под воздействием вялости. Ибо их неумеренная и доходящая до безумия шикарная жизнь может, как кажется, превратить в слабаков даже солдат. Продолжая, Клеарх пишет: «Те, кто услуживал царю изысканными блюдами, получали вознаграждение за свои усилия. Но он усердно распределял свою еду с другими, желая смаковать ее эгоистично, что было очень разумно с его стороны! Недаром говорят, по–моему, «и Зевсу, и царю кусок». Харет Митиленский в пятой книге «Истории об Александре» говорит: «Владыки Персии имеют склонность к роскоши, так что, например, недалеко от царского ложа, на уровне головы царя, есть комната с пятью кроватями, где упакованы около 5 000 талантов в золотых монетах: это состояние заполняет всю комнату под названием «царское изголовье». На уровне ступней есть вторая комната с тремя кроватями и тремя тысячами талантов серебра, которая называется «подножием царя». Что касается самой спальни, то там есть золотая лоза с драгоценными камнями, щупальца которой поднимаются над ложем». Аминта утверждает в «Стоянках», что эта странная виноградная лоза имеет гроздья, украшенные драгоценнейшими камнями. Рядом был кратер, сделанный полностью из золота, произведение Феодора Самосского. <515> Агафокл в третьей книге сочинения «О Кизике» говорит, что в Персии есть также вода, называемая «золотой», которая распространяется через семьдесят фонтанов, и она предназначена исключительно для царя и его старшего сына; другого испившего ее тотчас убивают.
Ксенофонт в восьмой книге «Киропедии» говорит: «В то время персы все еще использовали умеренность в своих манерах, хотя уже восприняли одежду и роскошь мидийцев. Сегодня же грубые персидские добродетели устарели в пользу мидийской изнеженности. Я объясню причину их упадка: лежать на мягких подушках для них уже недостаточно, теперь они хотят, чтобы ножки кровати опирались на толстые ковровые дорожки, смягчающие твердость пола. Что касается кондитерских изделий, то они, разумеется, не отказались от своих традиционных блюд, но добавили к ним изощренности, то же самое относительно закусок: они даже наняли изобретателей в обоих «жанрах». Они уже не просто покрывают свои головы, тела и ноги, теперь они надевают меховые рукавицы, а летом они больше не ищут тени от деревьев и от камней, ибо в их распоряжении служители, которые придумывают для них искусственные укрытия от солнца». И в следующих параграфах Ксенофонт говорит о них: «Но нынче они кладут на своих лошадей больше одеял, чем на свои кровати, ибо они заботятся не столько об умении ездить верхом, сколько о том, чтобы им было мягко сидеть в седле. И даже носильщиков, привратников, пекарей, поваров, виночерпиев, банщиков, подавателей блюд, постельничих, румянщиков [они теперь делают всадниками]».
Лидийцы же зашли в роскоши настолько далеко, что первыми стали делать евнухов из женщин, как пишет Ксанф Лидийский, или автор приписываемых ему «Историй», <каковым числится> Дионисий Скитобрахион, согласно Артемону Кассандрейскому в сочинении «О собрании книг». Заметим, однако, что последний автор полностью игнорирует тот факт, что историк Эфор считает Ксанфа старше Геродота и источником для него. Во всяком случае, Ксанф говорит во второй книге «Лидийский истории», что Адрамит, царь Лидии, был первым, кто оскоплял женщин и использовал их как евнухов. А Клеарх в четвертой книге «Жизней» говорит: «Лидийцы в своей роскоши разбивали парадисы, устраивая их наподобие садов, и так жили в тени, поскольку наслаждались больше, если лучи солнца не падали на них вообще. И, не остановившись в своей надменности, они собирали чужих жен и девушек в месте, которое в насмешку называлось ими «Целомудрием», и там насиловали их. И, наконец, совершенно изнежившись душами, они усвоили женский образ жизни, и нормальным следствием их поведения стал захват у них власти женщиной–тираном, одной из оскорбленных девок, чье имя было Омфала. Ибо факт, что они были надменно управляемы женщиной, служит свидетельством их собственного высокомерия. <516> Первым решением, которое она приняла, было наказать лидийцев. Им пришлось иметь дело с импульсивным существом, желающим единственно отомстить за унижения, которые она пережила. Поэтому она отдала в замужество городским рабам господских дочерей в том самом месте, где те господа насиловали ее, и в том же месте она принудительно собрала матрон и заставила их возлечь со слугами. Отсюда лидийцы, преуменьшая злокозненность Омфалиного деяния, эвфемистически называют это место Сладким Объятием. Однако, не только лидянкам, но жительницам Эпизефирских Локр, киприоткам и женщинам всех племен, которые посвящали своих дочерей в занятие проституцией, было позволено сходиться с пришельцами. Эти ситуации являются результатом застарелого гнева и вызваны только жаждой мести. Один из знатных лидийцев был угнетен деспотизмом царя Мидаса, который от изнеженности носил длинные пурпурные одежды и вместе с женщинами беспрестанно ткал шерсть, в то время как Омфала сожительствовала с пришельцами, которых убивала. Упомянутый аристократ наказал их обоих и вытянул уши Мидасу, который стал совершенным идиотом и был назван именем самого глупого животного в мире, а что касается Омфалы …»
Лидийцы были также изобретателями особого соуса, состоящего из крови и специй, называемых «карика», смесей, о которых упоминали различные авторы кулинарных трактатов, в том числе Главк из Локриды, Мифек, Дионисий, двое сиракузян Гераклиды, Агис, Эпенет, еще один Дионисий, Гегесипп, Эрасистрат, Эвтидем, Притон, и в добавление к ним Стефан, Архит, Акестий, Акесий, Диокл и Филистион. Думаю, я составил список всех Кулинарных авторов. Лидийцы также приготовили блюдо, которое на их языке называется kandaulos и которого есть три вида, что является естественным для людей, настолько одержимых роскошью. Гегесипп Тарентский говорит, что блюдо это изготовлялось из вареного мяса, хлебных крошек, фригийского сыра, аниса и жирного бульона. Оно упоминается Алексидом в «Ночном бдении» или «Поденщиках», где в диалоге участвует повар:
«А. Мы вместе подадим тебе кандавл. Б. Кандавл? не слышал никогда и не едал. А. Моя находка — чудо, сколько я подам тебе, ты пальчики оближешь все равно и будешь наслаждаться им. Сначала приготовим шерсть. Б. Ее ты делай белой и гляди ….. А. Потом из рыб осетр огромный, иль из мяс ….. со сковородки прямо ….. Подам тебе два раза испеченный хлеб, нарубленных яиц, парного молока, мед для блинов, кифнийский свежий сыр, нарезанный приятно, гроздья винограда и рубец, и сладкого винища в чаше — то, что вносится потом, часть главную, что составляет пир. Б. Вноси, что хочешь после, лишь уйди с кандавлами, рубцами, сковородкой. Мне противно есть».
Филемон также упоминает в «Бесцеремонном»:
«Все в городе свидетели мои, что только я лишь
приготовлю колбасу, кандавл, омлет в одно
мгновенье. В чем же здесь вина, какое преступленье?»
<517> И Никострат в «Поваре»: «Сварить похлебку не умел, а уж кандавл подавно». И Менандр в «Трофонии»: «Ионийский богач ценит больше кандавл и еду, в них будящую блуд». Далее, когда лидийцы выступают на войну, они строятся в боевом порядке под звуки свирелей и флейт, как говорит Геродот. И лакедемоняне устремляются в бой под мелодию флейт, как критяне под звуки лиры.
Гераклид из Кум, автор «Персики», в разделе под заглавием «Снаряжение» говорит, что царь страны, производящей благовония, управляет самостоятельно и не находится ни под чьим игом. Он добавляет: «Этот царь превосходит всех своей непревзойденной праздностью. Фактически он никогда не покидает своего дворца, проводя большую часть своего времени в роскошествовании: он ни на чем не зацикливается, никогда не ринется проявить себя публично, но передает все свои полномочия судьям. Если кто–то думает, что эти судьи вынесли неправедный вердикт, то в верхней части дворца есть окно, и к нему прикреплена цепь. Итак, человек, который считает, что его осудили несправедливо, хватает цепь и дергает ее; когда царь замечает это, он призывает человека и судит сам. И если обнаруживается, что судьи совершили ошибку, их немедленно умерщвляют, а если поступили правильно, то казнят того, кто дергал цепь на окошке. Ежедневные расходы на царя, его жен и детей достигают, говорят, суммы в пятнадцать вавилонских талантов».
О тирренах, чья роскошь дошла до сумасбродства, Тимей пишет в первой книге, что у них рабыни прислуживают мужчинам голыми. И Феопомп в сорок третьей книге «Историй» говорит, что у тирренов в обычае пользоваться своими женами как общим достоянием; последние особенно заботятся о своих телах и не стесняются проявлять себя в обществе с мужчинами или между собой, ибо им не стыдно показываться обнаженными. Далее, на пирах они устраиваются не рядом с мужьями, но с первым попавшимся, и поднимают тост за здоровье любого, кого захотят. Ведь, наделенные редкой красотой, они также являются ужасными пьяницами. Они растят всех детей, которые у них рождаются, не зная, кто их отец в каждом случае. Дети, в свою очередь, выбирают образ жизни своих воспитательниц, пускаясь в бесконечный загул и сходясь с любой женщиной. Нет ничего удивительного для тирренов в том, чтобы совокупляться на публике, ибо так у них заведено. И они настолько лишены всяких комплексов, что, говорят, когда хозяин дома занимается любовью и его спрашивает визитер, <слуги> объявляют, что господин «вставляет». Когда же они собираются вместе на товарищескую или семейную пирушку, то поступают так: сперва, бросив пить и готовясь возлечь <они устраивают так, что> слуги при свете факелов вводят к ним иногда гетер, иногда очаровательных мальчиков, а иногда и их жен, и когда они насладятся ими, слуги впускают цветущих юношей, которые в свою очередь сходятся с ними. Короче говоря, у них очень частые половые сношения, и иногда они занимаются своими проделками на глазах всех. Однако в большинстве случаев они устанавливают экраны вокруг кроватей; экраны эти сделаны из плетеных палочек, на которые накинуты плащи. <518> Они обожают сходиться с женщинами, но гораздо больше наслаждаются мальчиками и юношами, ибо те прекрасно выглядят, поскольку живут в роскоши и холят свои тела. Действительно, все живущие на западе варвары выщипывают свои волосы с помощью смолы или бреют их. Для этого у тирренов открыто много особых лавок, где работают ремесленники вроде наших парикмахмахеров, и симпатичные мальчики, входя в эти помещения, пользуются их услугами без стыда, безразличные к глазам вуайеристов или простых прохожих. Эта практика также в ходу и у многих эллинов, живущих в Италии, а научили их самниты и мессапии. В своей роскоши тиррены, как пишет Алким, месят хлеб, дерутся на кулаках и бичуют под звуки флейт <осужденных>.
Столы сицилийцев знамениты роскошью; те же сицилийцы славят морскую сладость своих берегов и до предела ценят продукты, которые они там ловят; так говорит Клеарх в пятой книге «Жизней». Обратимся теперь к сибаритам. Что насчет них? Они первыми спроектировали водонагреватели в банях и первыми создали функцию банных мальчиков, которым связывали ноги, чтобы те не спешили и не ошпаривали посетителей кипятком. Сибариты также первыми запретили кузнецам, плотникам и прочим ремесленникам, производящим шум, работать внутри города, чтобы те не нарушали их сна; они не позволяли держать в городской черте даже петуха. [Об этом также говорит Алкифрон в сочинении «О роскоши древних времен», где он упоминает и обо всех других фактах]. О них Тимей пишет, что однажды некий сибарит, идя по сельской местности, увидел крестьян, копающих землю, и сказал, что у него от этого зрелища грыжа; кто–то услышал его и ответил: «Твое замечание укололо меня в бок». В Кротоне один атлет выкапывал землю в палестре, где проходили игры, и сибариты, стоявшие рядом, удивлялись, что в столь большом городе нет рабов, чтобы обустроить спортивную площадку. А другой сибарит, который приехал в Лакедемон, был приглашен в фидитии и, возлежа на деревянных скамьях и обедая с присутствующими, заметил, что прежде он всегда изумлялся, слыша о мужестве спартанцев, но теперь, видя их, не думает, что они в чем–либо превосходят другие народы. Ибо самый трусливый человек в мире предпочел бы умереть, нежели выносить образ их жизни.
У сибаритов также в обычае, чтобы мальчики, не достигшие возраста эфебов, носили пурпурные платья и подвязывали себе волосы в косы золотыми украшениями. Другое местное установление, происходящее от их роскошных привычек, заключалось в том, что они держали крошечных манакинов и карликов, как говорит Тимей, называемых у некоторых «стильпонами», и мальтийских собачек, с которыми они не расставались даже в гимнасиях. Этим и им подобным людям Массинисса, царь маврусиев, дал ответ, записанный Птолемеем в восьмой книге его «Комментариев»; они хотели купить у него обезьян, но он сказал: «Разве у вас, уважаемые, женщины не рожают детей?» Ибо Массинисса радовался детям и воспитывал у себя детей своих сыновей (у него их было много) и дочерей. <519> И он воспитывал их сам до трех лет, после чего отсылал их обратно к родителям и брал других. Комик Эвбул сказал то же самое в «Харитах» так:
«Гораздо лучше человека воспитать (коль есть на что),
чем с брызганьем гогочущего гуся, или воробья, иль
обезьяну, что лелеет зло».
И Афинодор в книге «О серьезном и шутках» говорит, что Архит Тарентский, который был одновременно политиком и философом, имел многочисленных рабов, чья компания ему нравилась настолько, что он позволяли им беспрепятственно расхаживать без цепей в столовой, когда он ел. Сибариты же услаждались мальтийскими щенками и карликами.
Сибариты носили гиматии из милетский шерсти, откуда и возникла дружба между обоими городами, как пишет Тимей. Ибо они полюбили из италийских народов тирренов, а из восточных италийцев, поскольку и те, и другие были преданы роскоши. Сибаритские всадники числом более пяти тысяч гарцевали в шафранового цвета плащах, накинутых на панцири, а летом юные сибариты уезжали к пещерам Нимф на реке Лусий и проводили там время со всяческой роскошью. Каждый раз когда богатые сибариты отправлялись в деревню, они тратили три дня на однодневный путь, хотя ехали в повозках. Некоторые из их дорог, ведущих в сельские местности, были крытыми. Большинство этих богатых людей владели винными погребами, вырытыми у побережья, и вино текло через трубы из их поместья в подвалы. Сибариты продавали часть этого вина в соседние страны; другая часть была предназначена для города и привозилась морем. Они также устраивают много всенародных пиров и частые угощения, награждают людей, блестяще борющихся за почести, и провозглашают их имена на государственных жертвоприношениях и играх, выставляя не столько их благомыслие, сколько заслуги в устройстве пиров. Говорят, что они почитали и поваров, если те превзошли самих себя в изготовлении особо деликатесных блюд. У сибаритов появились также корыта, в которых они лежали, наслаждаясь банным паром. Они изобрели и ночные горшки и носили их на симпосии. Высмеивая тех, кто уезжает путешествовать из родных городов, они гордились, что сами доживали до старости у мостов своих двух рек <Кратис и Сибарис>.
Секрет их процветания, как может показаться, в немалой степени проистекает из страны, в которой они жили, поскольку тамошнее море лишено гаваней и почти все плоды доставались местным жителям, и помимо местоположения их города оракул, пришедший от бога, настроил их всех на чрезмерную роскошь и призвал усвоить жизнь, не знающую никакой меры. <520> В их городе, который лежит в лощине, летом весьма прохладно утром и вечером, но нестерпимо жарко днем, отсюда большинство жителей считало, что попойки полезны для здоровья, поэтому еще говорили, что любой в Сибарисе, кто не желает умереть раньше назначенного срока, не должен глядеть ни на восход, ни на закат солнца. Однажды они послали людей, одним из которых был Амирид, в храм бога вопросить оракул; они хотели узнать, когда окончится их процветание. И Пифия сказала:
«Счастлив ты, сибарит, и всегда будешь счастлив
во всем, почитая род вечно живущих. Однако,
почтишь если смертного мужа ты прежде
богов, то познаешь войну и гражданскую брань неизбежно».
Услышав это, они заключили, что бог имеет в виду, что они никогда не перестанут роскошествовать, ибо не считали, что когда–нибудь почтят человека больше, чем бессмертного. Но судьба их переменилась, когда кто–то бичевал одного из своих рабов и продолжал сечь его снова после того, как он бежал в святилище, но когда наконец он бежал к гробнице отца своего господина, тот отпустил его, устыдившись. И они истощили себя, соперничая в роскоши, и весь город соревновался в ней со всеми другими государствами. Итак, недолго спустя, когда появилось много признаков угрожающей им гибели, о которых нет нужды говорить теперь, они были истреблены.
Их роскошь зашла настолько далеко, что они даже приучили своих лошадей плясать на пирах под звуки флейт. Кротонцы же узнали об этом, когда они вели войну с сибаритами, как пишет Аристотель в сочинении об их государственном устройстве, и заиграли танцевальную мелодию для лошадей, ибо у них были флейтисты в воинском облачении, и едва лошади услышали флейтистов, они не только пустились в пляс, но и вместе с сидевшими на них всадниками устремились к кротонцам. То же самое о кардийцах рассказал Харон Лампсакский во второй книге «Хроник»; он пишет: «Бисалты выступили против Кардии и одержали победу. Бисалтами предводил Нарид. Еще ребенком он был продан в Кардию и, побыв рабом у одного кардийца, стал парикмахером. Кардийцам же оракул предсказал, что бисалты пойдут на них, и они часто судачили про это, сидя в цирюльне. Нарид, убежав из Кардии на родину, повел бисалтов против карийцев, когда бисалты назначили его своим предводителем. Все кардийцы обучали своих лошадей плясать у себя на попойках под звуки флейт, и те, поднимаясь на дыбы, производили движения передними ногами и словно танцевали под знакомые им мелодии. Зная об этом, Нарид купил флейтистку, и она по прибытии к бисалтам обучила многих флейтистов; потом он выступил с ними на Кардию. И когда началась битва, он приказал играть все мелодии, известные кардийским лошадям. Когда лошади услышали звучание флейт, они поднялись на задние ноги и пустились в пляс, а поскольку сила кардийцев заключалась в коннице, они были побеждены.
<521> Один сибарит захотел однажды переплыть из Сибариса в Кротон и нанял для себя судно, выставив в виде условий, что его не забрызгают, что кроме него никто больше не поедет и что он он возьмет на борт лошадь. Когда корабельщик согласился, сибарит завел на судно лошадь и велел приготовить для нее постель. Потом он попросил одного из тех, кто его провожал, ехать вместе с ним, утверждая, что он заранее договорился с корабельщиком, и тот обещал держаться близко к берегу. Но провожающий ответил: «Да я вряд ли бы принял твое приглашение, если бы ты согласился совершить сухопутное путешествие по морю вместо морского пути по суше».
Филарх в двадцать пятой книге «Историй» говорит, что у сиракузян существовал закон, запрещавший женщине надевать золотые украшения или носить пестрые платья или одеяния с пурпурной каймой, если она не признавала себя гетерой; он говорит также, что по другому закону мужчине возбранялось наряжаться или ходить в причудливой и броской одежде, если он не отрицал, что является прелюбодеем или кинедом; и свободная женщина не могла отправиться из дома после захода солнца, иначе ее подозревали в супружеской измене; ей позволялось выходить и днем лишь с разрешения гинекономов и в сопровождении только одной служанки, если те разрешали. «Сибариты», говорит Филарх, «впав в роскошь, написали закон, согласно которому женщины приглашались на праздники, а те, кто звал на жертвоприношения, должны были делать это за год до события, чтобы женщины могли заранее приготовить платья и украшения, необходимые для участия в церемониях. Еще, если какой–нибудь кулинар или повар придумывал свое особое блюдо, то никто, кроме изобретателя, не имел права готовить его, пока не пройдет год, чтобы другие вдохновлялись стремлением превзойти соперника собственными находками. Точно так же ни продавцы угрей, ни их ловцы не платили налога. Были освобождены от податей красильщики пурпурных тканей и те, кто их ввозил.
Сбившись с прямого пути, они дошли наконец в своей надменности до того, что, когда тридцать послов прибыли из Кротона, сибариты убили их всех, выбросили их тела перед стеной и оставили на растерзание диким зверям. И это стало началом их несчастий, потому что они спровоцировали божественный гнев. Несколько дней спустя все их магистраты в одну и ту же ночь увидели во сне богиню Геру: она вышла на середину рынка и извергла желчь, тогда как в ее храме забил фонтан крови, но и тогда сибариты не убавляли своей гордыни до тех пор, пока не были все истреблены кротонцами. Гераклид же Понтийский говорит в сочинении «О правосудии»: «Сибариты, уничтожив тиранию Телия, умертвили его сторонников, перебив их у алтарей … и от этих убийств статуя Геры отвернулась, а из земли забил фонтан крови, и, чтобы остановить кровавый поток, все прилегающее пространство пришлось оградить медными дверями. <522> Отсюда они были истощены и полностью истреблены, хотя и мечтали затмить славу Олимпийских игр. Ибо они ожидали Олимпиады, чтобы, предложив баснословные награды, завлечь к себе атлетов».
Кротонцы, как говорит Тимей, после истребления сибаритов также впали в роскошь, и их архонт ходил по городу в пурпурном платье, с золотым венком на голове и в белых сандалиях. Но другие утверждают, что этот обычай взялся не от роскоши, а пошел от врача Демокеда. Последний происходил из Кротона, но жил у Поликрата Самосского, а после смерти тирана (от рук Оройта) был пленен персами и уведен к царю. Демокед вылечил Атоссу, жену Дария и дочь Кира, от болей в груди и попросил у нее в награду отослать его в Элладу, обещая возвратиться. Он добился своего и прибыл в Кротон. Когда он захотел там остаться, один из персов схватил его, говоря, что он царский раб. Однако, кротонцы отбили врача и, сорвав с перса одежду, облачили в нее прислужника притана. С тех пор прислужник в персидском платье вместе с пританом обходит алтари в седьмой день каждого месяца — это не признак эксцентричности или бравады: нет, цель состоит в том, чтобы запятнать честь персов. Впоследствии, говорит Тимей, кротонцы также пытались сорвать Олимпийский праздник, организовав в то же время собственные соревнования и пообещав спортсменам высокооплачиваемые призы. Но другие говорят, что так поступили сибариты.
Клеарх в четвертой книге «Жизней» говорит, что после того как тарентинцы приобрели силу и мощь, они впали в роскошь настолько, что выщипывали себе тела до совершенной гладкости и ввели эту практику у всех других народов. Все они, говорит Клеарх, носили прозрачные одеяния с пурпурной каймой — нынче в них наряжаются женщины. Впоследствии, ослепленные роскошью до надменности, они опустошили город япигов Карбину, собрали мальчиков, девушек и молодых женщин в храмы Карбины и устроили спектакль, выставив их обнаженные тела на виду у зрителей, и любой желающий мог наброситься на этих несчастных как волк на стадо и утолить свою похоть красотой согнанных жертв. Но преступники вряд ли подозревали, что их злодеяние лучше всех рассмотрели боги, чей гнев был настолько свиреп, что они поразили громом всех тарентинцев, «геройствовавших» в Карбоне. И даже сегодня каждый дом в Таренте имеет снаружи перед дверями столько стел, сколько там проживало ушедших с отрядом, посланным в Япигию; у этих стел в годовщину их гибели люди не оплакивают погибших, не совершают обычных возлияний в их честь и не приносят жертвы Зевсу Катайбату.
<523> Япиги же были родом с Крита; они прибыли в Италию в поисках Главка и поселились там, но их потомки, позабыв о благопристойной жизни критян, настолько глубоко погрязли в роскоши и позднее в надменности, что первыми стали румяниться, надевать парики, носить пестрые платья и считать труд позорным занятием. У большинства из них было жилище, которое в пышности превосходило храмы, а вожди япигов в надругательство над божеством вынесли статуи богов из святилищ, заметив, что лучше бы им убраться восвояси. За это они были поражены с небес огнем и медью, о чем дошло сообщение потомству. Ибо и долгое время спустя там показывали медные куски небесных снарядов, потомки же япигов ходят коротко остриженными в траурном платье и терпят недостаток во всем, чем прежде наслаждались их предки.
Что касается иберов, то хотя они ходят в трагических платьях и носят хитоны до пят, это не мешает им быть крепкими воинами. А массалиоты, которые одеваются так же, как и иберы, наоборот обабились. Ведут они себя недостойно из–за слабости своих душ, изнежившись от роскоши, откуда и взялась поговорка: «чтоб ты отплыл в Массалию».
Люди, поселившиеся в Сирисе, который был занят сперва беглецами из Трои, а позже колофонцами, как говорят Тимей и Аристотель, погрязли в роскоши не меньше сибаритов. Особой их чертой стал обычай носить пестрые хитоны, подпоясанные очень дорогим кушаком, и поэтому соседи называли сиритов «хитонами с поясом», как и у Гомера мужи без поясов именуются «хитонами без пояса». Поэт Архилох весьма восхищался страной сиритов за ее процветание. Повествуя о Фасосе как о наихудшем месте, он говорит: «Совсем не прекрасна земля, не желанна она, не любима, другое вот дело страна, где течет река Сирис». Она была названа Сирисом, как говорят Тимей и в «Скованной Меланиппе» Еврипид, от женщины по имени Сирида, но согласно Архилоху, от реки. Вследствие изобилия и процветания всей этой страны ее население резко возросло. Отсюда Великой Грецией называли почти все эллинские поселения в Италии.
Милетцы, пока они не роскошествовали, побеждали скифов, как говорит Эфор, основали города на Геллеспонте и колонизовали великолепными городами Эвксинский Понт; все колонии там были милетские. Но ударившись в наслаждения и роскошь, они лишили государство мужества, как говорит Аристотель, откуда и взялась поговорка: «Когда–то могучие были милетцы». Гераклид Понтийский во второй книге сочинения «О правосудии» говорит: «Город Милет попал в переплет вследствие роскошной жизни и политических распрей, ибо, отвергнув разумную умеренность, милетцы <в междоусобицах> уничтожали своих врагов с корнем. <524> Имущие граждане пребывали в ссоре с простолюдинами, которых называли гергитами, причем сперва гергиты взяли верх и, изгнав богатых из города, собрали детей беглецов на гумне и умертвили их беззаконнейшим образом, бросив быкам под ноги. Потом богатые, опять овладев положением, обмазали смолой и сожгли всех, кого они захватили, вместе с детьми. Пока те горели, среди многих чудес, которые, как говорят, тогда случились, сама собой вспыхнула пламенем священная олива. Поэтому божество надолго отлучило их от своего оракула, и когда они спросили его, за что они в немилости, тот ответил: «Заботят убийство меня беззащитных гергитов, покрытых смолою, и древо, навечно лишенное цвета». Клеарх в четвертой книге «Жизней» говорит, что милетцы соперничали в роскоши с колофонцами и передали ее своим соседям, впоследствии же, когда их бранили за это, они говорили себе: «То, что принадлежит милетцам и нашим землякам, должно оставаться дома».
Затем Клеарх переходит к повествованию о скифах: «Народ скифов впервые усвоил справедливые законы, но впоследствии они стали негоднейшими из всех смертных вследствие своей надменности. Они роскошествовали как никто другой, поскольку изобилие всего, богатство и прочие блага довлели над ними. Это очевидно из образа жизни и манеры одеваться среди их вождей еще и в наши дни. Но предавшись роскоши в наибольшей степени и первыми из всех людей, они погрязли в ней по уши и ожесточились настолько, что отрезали носы у всех людей, в чьи земли они приходили, причем потомки этих изуродованных переселились в другие места и по сей день носят название, позаимствованное от своего увечья [ринокоруриты]. А скифянки иголками татуировали тела женщин из фракийских племен, которые жили рядом с ними к западу и к северу. Поэтому много лет спустя обиженные ими фракиянки стерли память о своем горе, разрисовав остальные части тел, чтобы следы оскорбления и стыда, затерявшись в общей росписи, исчезли и изгладили позор, превратившись в украшение. И настолько высокомерно скифы господствовали над всеми, что любой акт прислуживания не обходился для их рабов без слез, и потомство последних крепко запомнило выражение «терпеть от скифов». Итак, в результате множества несчастий, обрушившихся на скифов, когда они в знак скорби от утраты счастья в жизни обрезали себе волосы, другие народы вне Скифии назвали это действие «оскифиванием».
Все без исключения ионийцы высмеиваются Каллием (или Диоклом) в «Циклопе» так: «Как стол роскошный ионийский поживает там?» И абидосцы (милетские колонисты) совсем сбились с пути и разложились, как ясно указывает Гермипп в «Воинах»: <525>
«Привет, заморские солдаты, как дела у вас?
По виду мягкие вы телом, как юнцы лохматы,
с пухлыми руками. Б. Да видал ли ты, чтоб
кто–то мужем был из города Абида?»
И Аристофан в «Трехстороннем ложе» высмеивает многих ионийцев:
«Потом все те, кто из приезжих оказался там,
ходили по пятам и умоляли, чтобы он продал
мальчишку одному на Хий, другому в Клазомены,
третьему в Эфес, в Абид четвертому. Продал лишь чтоб!»
Еще про абидосцев Антифонт пишет следующее в речи «Против Алкивиада о клевете»: «После того как опекуны объявили тебя совершеннолетним, ты забрал у них свои деньги и отплыл в Абидос — не для того, чтобы потребовать какой–либо долг, и не ради проксении, но чтобы научиться у абидосских женщин видам занятий, которые соответствуют твоему беззаконному и необузданному уму, и чтобы воспользоваться этими «уроками» в будущем».
И магнеты, живущие близ Меандра, погибли вследствие чрезмерной необузданности, как говорят Каллин в «Элегиях» и Архилох, ибо их покорили эфесцы. Относительно самих эфесцев Демокрит Эфесский в первой из двух книг сочинения «О храмах Эфеса» рассказывает про их роскошь и про цветные одежды, которые они носили, и пишет: «Одеяния ионийцев (фиолетового, пурпурного и шафранового цветов) вытканы ромбами, а сверху равномерно окаймлены фигурами животных. Потом есть платья, называемые «сарапеями» желтого, малинового, белого и опять пурпурного цветов. Есть и длинные платья (каласиры) коринфского производства, одни из них пурпурные, другие фиолетовые, третьи темно–красные. Можно купить еще платья цвета пламени или моря. Есть также персидские каласиры, прекраснейшие из всех. Можно также увидеть, говорит Демокрит, и так называемые «актеи», и они действительно самые дорогие из персидских одежд. Они легкие и прочные и усеяны золотым бисером, который прикреплен к внутренней стороне платья пурпурным узлом в середине». Все эти одеяния, говорит Демокрит, употреблялись эфесцами в их приверженности роскоши.
Рассуждая о роскоши самосцев, Дурис приводит стихи Азия с целью показать, что они носили на руках браслеты, а когда отмечали праздник Геры, то шествовали, опустив на грудь и плечи заботливо расчесанные волосы. Этот обычай засвидетельствован поговоркой «идти в храм Геры с заплетенными волосами». Азий писал:
«Они, расчесавшись, спешили в храм Геры в прекрасных плащах,
в белоснежных хитонах, что гладь подметали земли; с остриями
златыми на лбах наподобье цикад; кудри их колыхались от
ветра средь лент золотых; укрывали браслеты запястья их рук …..
словно воин нес щит».
<526> Гераклид Понтийский в сочинении «О наслаждении» объявляет, что самосцы, чрезмерно роскошествуя, погубили свой город подобно сибаритам взаимными склоками.
Колофонцы, согласно Филарху, вначале вели суровый образ жизни, но ударившись в роскошь, подружились с лидийцами и заключили с ними союз, и они выходили из дома, украсив себе волосы золотой безделушкой, о чем говорит и Ксенофан:
«Лидян переняв бесполезнейший шик, тирании
еще не познав, выходили на площадь в пурпуре
(была же их тысяча душ): горделивые видом,
с вонищей от масел, прической красуясь».
И они настолько развратились от неуместного пьянства, что некоторые из них никогда не видели восхода и захода солнца. И они приняли закон, сохранявший силу еще и в наши дни, чтобы флейтистки, арфистки и другие музыканты получали плату с раннего утра до полудня и с полудня до зажжения ламп, и поэтому их ночи были лишь чередой непрерывных питейных боев. Феопомп говорит в пятнадцатой книге «Историй», что <бывало> тысяча колофонцев заполняла город, и каждый был одет в платье из пурпура, который был в то время редок и труднодоступен даже для царей. Ибо он ценился на вес серебра. Отсюда по причине подобного образа жизни они запутались в тирании и в мятежах и погубили свое отечество. То же самое сообщает о них Диоген Вавилонский в первой книге «Законов». Антифан, говоря о роскоши всех ионийцев вообще, приводит следующие стихи в «Додоне»: «Откуда они, где живут? иль толпа ионян в одеяньях роскошных и склонных к усладам явилась?» И Феофраст в сочинении «О наслаждении» говорит, что ионийцы, как и другие народы, вследствие своего увлечения роскошью ….. золотая поговорка сохранилась и в наши дни».
Еще о некоторых народах, живущих на берегу Океана, Феопомп в восьмой книге «Филиппик» говорит, что они были изнежены. О византийцах же и калхедонцах Феопомп говорит следующее: «Византийцы уже долгое время имели у себя демократическое правление, город их был расположен возле порта, и все население проводило время на рынке у гавани, откуда они приучились развлекаться и пьянствовать в харчевнях. Калхедонцы же, прежде чем все они приобщились к правлению византийцев, вели лучший образ жизни, но, отведав византийской демократии, испортили себя роскошью и из трезвейших и воздержных людей превратились в винопийц и мотов». А в двадцать первой книге «Филиппик» Феопомп говорит, что народ умбров (обитающий у Адриатического моря) порядком изнежен и живет по–лидийски, потому что они обладают плодородной землей, которая дала им процветание».
<527> Повествуя о фессалийцах в четвертой книге, Феопомп говорит: «Одни из них живут, общаясь с танцовщицами и флейтистками, тогда как другие проводят дни в игре в кости, пьянстве и в сходных развлечениях, и их больше интересует разнообразие лакомств, подаваемых им на стол, нежели стремление к упорядоченной жизни. Но из всех людей в мире, говорит Феопомп, фарсальцы самые ленивые и расточительные». И все согласны, что фессалийцы, как говорит и Критий, самые расточительные из всех эллинов в отношении одежды и еды, поэтому они и выступили на стороне персов против Эллады, поскольку соперничали с персидской роскошью и мотовством. Относительно этолийцев Полибий в тринадцатой книге «Историй» говорит, что из–за непрерывных войн и расточительной жизни они впали в долги. И Агафархид в двенадцатой книге «Историй» говорит: «Этолийцы намного охотнее других готовы встретить смерть, но и живут они гораздо роскошнее, чем прочие люди».
Знамениты роскошью также сицилийцы, особенно сиракузяне, как говорит Аристофан в «Пирующих»:
«Но это не то, что узнал он, когда я послал его в школу,
он пить научился, дурные петь песни, устраивать стол
сиракузский и как сибарит пировать и глотать из лакены винище».
А Платон в «Письмах» говорит: «Так размышляя, я приехал поэтому в Италию и Сицилию в первый раз. Но когда я прибыл, тамошняя жизнь совсем не пришлась мне по вкусу. Наедаться дважды в день, ни разу не уснуть одному ночью, не говоря уже о других привычках, свойственных подобному образу жизни! Да здесь ни один человек не станет мудрым, если он так живет с детства, и он не обретет даже начатков добродетели». И в третьей книге «Государства» он пишет следующее: «Сиракузского стола, мой друг, и сицилийскую пестроту блюд ты, похоже, не признаешь, как и не одобряешь желания сохранять энергию для встреч с коринфской девушкой, и не по душе тебе сладость аттических пирожков».
Посидоний в шестнадцатой книге «Историй» рассказывает о городах Сирии и об их роскоши; он пишет: «Люди в городах по причине громадного изобилия, производимого их землей, не знали никаких жизненных невзгод; поэтому они часто собирались для продолжительных пиров, используя гимнасии вместо бань, где они умащались дорогостоящим маслом и благовониями, и проживая как у себя дома в «клубах» — так назывались у пирующих места, куда они сходились; там они проводили большую часть дня, набивая себе желудки; вин же и снеди было так много, что немало они уносили с собой, а от громких звуков увеселяющей их черепаховой лиры все города оглашались страшным шумом». <528> А Агафархид в тридцать пятой книге «Европейской истории» говорит: «Ликийские арикандийцы, обитающие по соседству с лимирцами, залезли в долги по причине мотовства и расточительной жизни и, будучи не в состоянии расплатиться, поскольку были ленивы и склонны к наслаждениям, последовали за Митридатом, рассчитывая получить в награду отмену долгов». Еще в тридцать первой книге он говорит, что закинфийцы не умели воевать, потому что привыкли жить роскошно в достатке и богатстве.
Полибий в седьмой книге говорит, что обитающие в Кампании капуанцы, разбогатев от обладания плодородной землей, погрязли в роскоши и расточительством превзошли традиционную славу Кротона и Сибариса. «И так», говорит он, «будучи не в состоянии вынести свое процветание, они призвали Ганнибала, вследствие чего испытали непоправимые напасти от римлян. А вот жители Петилии, сохранив верность римлянам, настолько твердо выдерживали Ганнибалову осаду, что, съев все кожи в городе и употребляя в пищу молодые побеги и древесную кору, сдались, наконец, через одиннадцать месяцев, причем во время осады им не помогал ни один римлянин».
Относительно куретов Филарх в одиннадцатой книге «Историй» приводит свидетельство Эсхила, что они получили название от своей роскоши: «Роскошен как у девушек их локон, откуда прозван тот народ куретами». И Агафон в «Фиесте» изображая женихов на руку дочери Пронакса, описывает помимо других их украшений и длинные локоны, покрывающие им головы; потерпев же неудачу в сватовстве, они говорят:
«Кудри, что роскошь видали, обрезаны нами,
сердца веселилися наши, желая богатства.
С тех пор славу нового имени мы обрели,
мы зовемся куреты, без локонов все».
Еще италийские кумейцы, согласно Гипероху или автору приписываемой ему «Истории Кум» всегда носили золотые украшения, пользовались пестрыми одеждами и ездили по стране вместе с женами на колеснице с парой лошадей.
Столько я помню о роскоши народов и городов, а теперь поведаю о том, как роскошествовали отдельные люди. Ктесий в третьей книге «Персики» говорит, что все цари Азии предавались роскоши, но Ниний, сын Нина и Семирамиды — особенно. Он роскошествовал за закрытыми дверями, не показываясь никому, кроме евнухов и жен. Одного с ним поля ягода был Сарданапал, которого одни называют сыном Анакиндаракса, другие — Анабараксара. Мидиец Арбак, один из его военачальников, вступил в переговоры с евнухом по имени Спарамиз, добиваясь встречи с Сарданапалом, и царь неохотно согласился его принять; когда же Арбак вошел, он увидел, что царь с накрашенным лицом и в бабьих побрякушках сучил пурпурную шерсть в компании своих наложниц. <529> Он восседал среди них, подняв колени, с почерненными бровями, в женском платье и без бороды; его лицо было натерто пемзой и выглядело белее молока, а ресницы ему разрисовали. Глядя на Арбака, он вращал белками глаз. Большинство писателей, включая Дуриса, пишут, что Арбак, негодуя при мысли быть подданным этого «царя», заколол его на месте. Но Ктесий говорит, что царь начал войну и, собрав большое войско, был побежден Арбаком и умер, сжегши себя во дворце; он воздвиг костер в четыре плефра высотой, на которую нагромоздил сто пятьдесят золотых лож и столько же столов, также золотых. На костре он построил деревянное помещение, где разместил ложа и возлег вместе с царицей и наложницами, которые заняли другие ложа. Что касается его троих сыновей и двух дочерей, то когда он увидел, что дело плохо, он заранее отправил их в Нин к тамошнему царю, дав им три тысячи талантов золотом; потом он покрыл помещение огромными толстыми бревнами и навалил везде вокруг много плотных брусьев, которые блокировали все выходы. Внутри он разложил десять миллионов талантов золота и сто миллионов серебра, а также плащи, пурпурные одежды и разнообразные платья. Затем он отдал приказ зажечь костер, который пылал в течение пятнадцати дней». Люди смотрели на дым с удивлением и думали, что царь приносит жертвы; только евнухи знали истину. Так, Сарданапал, который был самым отчаянным из всех царей, покинул этот мир с несравненным благородством.
Клеарх, сообщая о персидском царе, говорит, что «для тех, кто доставлял ему какое–нибудь лакомство, он назначал награды … показывая разум. Верна, по–моему поговорка «для Зевса часть и часть и для царя». Отсюда Сарданапал, который был счастливейшим человеком на свете и чтил наслаждения всю свою жизнь, являет и в смерти (щелкая пальцами на собственной гробнице) пример того, что человеческие дела достойны лишь насмешки и не заслуживают даже щелчка пальцами, дважды демонстрируемого им в хоровой процессии ….. Однако, его интерес в других сферах (кроме наслаждений) очевиден. Вполне ясно, что Сарданапал не был совсем уж бездеятельным, что доказывается надписью на его гробнице, которая гласит: «Сарданапал, сын Анакиндаракса, построил Анхиал и Тарс за один день, но теперь он мертв». Аминта говорит в третьей книге «Стоянок», что в Нине есть высокая насыпь, которая была срыта Киром, когда он воздвиг стены против города во время осады, и эту насыпь, говорят, соорудил Сарданапал, царствовавший в Нине, и на ней возвышалась каменная стела с надписью из халдейских букв. <530> Херил перевел ее и переложил на стихи. Надпись же гласит: «Я был царем, и пока взирал на солнечный свет, пил, ел, блудил, ибо знал, что у людей короткий век и, кроме того, они испытывают много перемен и несчастий, да и другие будут пользоваться благами, которые я оставляю. Поэтому я не упустил ни дня, наслаждаясь». Клитарх же в четвертой книге «Истории Александра» говорит, что Сарданапал умер в преклонном возрасте после того как был свергнут с трона Сирии. Аристобул говорит: «В Анхиале, который построил Сарданапал, Александр разбил лагерь, когда двигался против персов. И недалеко находилась Сарданапалова гробница, на которой стояла каменная фигура, и пальцы ее правой руки сплетались, словно издавая щелчок. Надпись из ассирийских букв гласила: «Сарданапал, сын Анакиндаракса, построил Анхиал и Тарс за один день. Ешь, пей, веселись, ибо все остальное не стоит и этого», то есть щелчка пальцами.
Однако, Сарданапал не единственный предавался неге, но был еще и фригиец Андрокотт. Он также надевал пестрые одежды и украшал себя великолепные, чем женщина, как говорит Мнасей в третьей книге «Европы». А Клеарх в пятой книге «Жизней» говорит, что мариандинец Сагарид из–за изнеженности до самой старости ел пищу изо рта кормилицы (чтобы избавить себя от труда жевать) и что он никогда не опускал свою руку ниже пупка. Отсюда и Аристотель насмехается над Ксенократом Халкедонским за то, что он, справляя малую естественную надобность, никогда не прикасался рукой к своему органу и приговаривал: «Чисты мои руки в отличье от мыслей». Ктесий пишет, что Ангар, ипарх царя и правитель Вавилонии, носил женские одежды и украшения, и хотя сам он был царским рабом, к нему на пир всегда приходили сто пятьдесят женщин, которые играли на арфах и пели, пока он обедал. Поэт Феникс из Колофона, повествуя о Нине в первой книге «Ямбов», говорит:
«Жил некий муж, ассириец, по имени Нин, морем
злата владел, а деньжищ было столь у него, сколь
песка имел Каспий, и больше. Он звезд наблюдать
не хотел, ну, а если глядел — не гадал он по ним,
и не думал он магов святой жечь огонь, хоть обычай
велел, не касался он прутьями бога. И он говорить
не любил и законов не дал, не умел ни собрать он
солдат, ни устроить им смотр, но зато был он лучший
едок и еще мастер пить и блудить, отвергая другое как
хлам, а когда умирал, завещал всем сказать (и завет
тот с могильной плиты, где стоит теперь Нин, на
гробнице его распевает): внимай, ассириец, мидиец,
коракс, синд лохматый с болот, что скажу я — я прежде
был Нин и дышал, но теперь я ничто, только прах; я
имею лишь то, что я съел, что я спел, наблудил …..
И богатства мои расхватали враги, как вакханки
терзают козленка. В Аид уходя, я ни злата не взял,
ни коня, ни серебряных дрог; хоть я митру носил,
но теперь здесь лежу кучкой пыли».
<531> Феопомп в пятнадцатой книге «Филиппик» говорит, что Стратон, царь Сидона, превзошел всех людей в наслаждении и роскоши. Ибо жизнь, приписываемую Гомером феакам, которые праздновали, пили и слушали кифаредов и рапсодов, долгое время вел и Стратон. Действительно, этот царь никогда не переставал удовлетворять себя удовольствиями. В то время как феаки, если следовать Гомеру, пировали в обществе своих жен и дочерей, сам Стратон пьянствовал с флейтистками, певицами и прекрасными арфистками; кроме того, он любил окружать себя когортой гетер из Пелопоннеса, музыкантшами из Ионии, а также женщинами из всех уголков Греции, будь то вокалистки или танцорки. Он с легкостью делил их со своими друзьями; короче говоря, большую часть времени он проводил в объятиях проституток; это был образ жизни, который он предпочитал, ибо был рабом своих пороков. Но он также имел здесь в виду соперничество с Никоклом: отсюда их взаимная ревность, когда каждый из них стремится превзойти другого в сладострастии. И они зашли в своем противоборстве настолько далеко, что, как известно, каждый расспрашивал всех приезжих о домашнем убранстве и пышности жертвоприношений у другого, чтобы потом утереть нос конкуренту. Их замысел заключался в том, чтобы казаться безгранично богатыми и счастливыми, однако, под конец не выдержали своей удачи, и оба погибли жестокой смертью. Анаксимен в сочинении «Злоключения царей» поведав то же самое относительно Стратона, говорит, что он постоянно соперничал с царем Саламина на Кипре Никоклом, который погряз в роскоши и распутстве, и что оба они умерли насильственным образом.
В первой книге «Филиппик» Феопомп, повествуя о Филиппе, говорит: «Через два дня он прибыл в Онокарсиду, область Фракии, где находилась прекрасно посаженная роща, вполне подходящая для пребывания там, особенно в летнее время. Это было одно из любимых мест Котиса, который, больше, чем все другие цари Фракии имел предрасположенность к роскоши: по этой причине, всякий раз, когда он бывал в отпуске и обнаруживал очаровательные, тенистые, дикие уголки и борозды от свежих ручейков, то сразу же превращал их в праздничные анклавы, поочередно посещая их в соответствии со своими желаниями, принося жертвы богам и собирая там своих придворных. Фактически он был самым счастливым из царей, пока не совершил святотатство в отношении Афины». <532> Далее историк говорит, что Котис устроил пир, которым хотел отпраздновать свою свадьбу с Афиной. Когда брачная палата была готова, он ждал богиню, хотя уже находился под воздействием вина. Опьянев вконец, он послал одного из своих телохранителей, чтобы посмотреть, прибыла ли богиня в альков. Когда бедный солдат вернулся и сказал ему, что Афина, очевидно, заплутала, Котис впал в безумную ярость и убил человека из лука. Затем он послал второго охранника, которого убил по той же причине. Третий оказался более умным и сказал царю, что богиня уже давно на месте. Добавим, что тот же самый царь, ослепленный ревностью, ранее убил свою жену собственными руками, а затем разрезал ее на куски, начав эту ужасное дело с ее половых органов!
В тринадцатой книге «Филиппик» Феопомп, повествуя о Хабрии Афинском, говорит: «Но он не мог жить в городе отчасти вследствие своей невоздержности и роскошества, отчасти же из–за афинян, которые враждебны ко всем (выдающимся согражданам), поэтому их знаменитые люди предпочитали проживать вне города — Ификрат во Фракии, Конон на Кипре, Тимофей на Лесбосе, Харет в Сигее, а сам Хабрий в Египте». И о Харете он говорит в сорок пятой книге: «Харет был нерадив и медлителен, хотя уже погряз в роскоши, ибо он брал с собой в походы флейтисток, арфисток, публичных девок, а из денег, выдаваемых ему на войну, часть тратил на распутство и часть на ораторов, авторов постановлений и лиц, находящихся под судом, за что афинский народ не только никогда не гневался на него, но скорее именно за это граждане любили его, и не без основания, поскольку сами жили, как и он, так что молодые люди проводили свое время с флейтисточками и у гетер, тогда как юноши постарше предавались попойкам, игре в кости и сходным развлечениям, а все население расходовало деньги по большей части на общественные пиры и на раздачу мяса, чем на управление государством». И в сочинении «О вкладах, разграбленных в Дельфах» Феопомп говорит: «Харету Афинскому через содействие Лисандра дали шестьдесят талантов. На эти деньги он устроил пир для афинян на рынке, принеся жертвы за свою победу в битве против Филипповых наемников». Последними командовал Адей по прозвищу Петух, на которого поэт комедий Гераклид намекает в следующих стихах:
«Поймал Филиппова он петуха, словил, когда тот
кукарекал рано и бродил, да и забил его, а тот и
гребень не успел надеть. И вот, забивши одного
из многих, сотворил Харет пир не один в Афинах: щедро как!»
То же самое пишет и Дурис.
Идоменей говорит, что Писистратиды, Гиппий и Гиппарх, придумали празднества и пирушки, отсюда множество паразитов и гетер прилипло к ним, и в результате их правление стало тягостным. <533> Однако, их отец Писистрат наслаждался умеренно, так что даже не ставил стражу в своих угодьях и садах, но позволял любому желающему входить и брать себе все, что хотелось; позднее и Кимон поступал так же, следуя его примеру. Относительно Кимона Феопомп в десятой книге «Филиппик» говорит: «Кимон Афинский не ставил сторожа у себя на полях и в садах следить за урожаем, <ибо хотел> чтобы все желающие граждане входили, собирали плоды и брали все, что они хотели с его угодий. Далее, он сделал свой дом доступным для всех: там всегда был готов дешевый обед для большого количества людей, и афинские бедняки могли прийти туда
и подкрепиться. Он также заботился о тех, кто ежедневно просил у него помощи, и, говорят, что он всегда водил за собой двоих или троих юношей, которые носили мелкие монеты, и велел им давать их нуждавшимся, когда бы те ни подходили. Утверждают еще, что он раскошеливался и на погребения. Часто он делал и следующее: всякий раз, когда он видел кого–нибудь из сограждан плохо одетым, он приказывал юноше из своего окружения меняться с тем человеком одеждами. В результате всех этих благодеяний он прославлялся и был первым из граждан». Но Писистрат был жесток во многих отношениях, и некоторые говорят даже, что лик Диониса в Афинах походил на него.
Про олимпийца Перикла Гераклид Понтийский в сочинении «О наслаждении» говорит, что он удалил свою жену из дома и предпочел жить среди удовольствий; он сошелся с Аспасией, гетерой из Мегар, и растратил большую часть своего состояния на нее. А Фемистокл, когда афиняне еще не погрязли в пьянстве и не путались с девками, открыто запряг четырех гетер в колесницу и проехал утром через Керамик на глазах у толпы. Идоменей, сообщая об этом, гадает, запряг ли он четырех гетер как лошадей или же посадил их к себе <в качестве пассажирок>. Поссид в третьей книге «Истории Магнесии» говорит, что Фемистокл, приняв в Магнесии должность, дающую право носить венок, принес жертвы Афине, назвав праздник Панафинеями, и опять потом совершив жертвоприношение Дионису Пьющему из кружки, устроил там праздник Кружек. Но Клеарх в первой книге сочинения «О дружбе» говорит, что Фемистокл, построивший прекраснейший триклиний, был рад, по его словам, если бы он наполнялся друзьями.
Хамелеонт Понтийский, приведя в сочинении «Об Анакреонте» стих «дело нашел Эврипил светлорусый себе в Артемоне, рожденном в носилках», объясняет, что Артемон этот жил роскошно, и его таскали в носилках, поэтому он там и «родился». Анакреонт говорит, что Артемон попал в роскошь из нищеты: <534>
«Прежде носил он рванье, и в ушах деревянные кости,
шкурой облезлой быка прикрывал себе плечи, содрал
же ее со щита никудышного он, негодяй; среди хлебных
торговцев живя и средь девок, обманом еду добывал,
и нередко он шею держал в колесе иль на брусе, нередко
секли ему спину бичом, выдирали браду и волосья.
Сегодня ж сын Кикин не пеш, ездит он на возу и в ушах
носит злато, и зонтик из кости слоновой таскает, как бабс …»
Повествуя о красоте Алкивиада, Сатир сообщает: «Говорят, что в бытность свою в Ионии он жил роскошнее ионийцев; находясь в Фивах, он был более беотийцем, чем сами фиванцы, тренируя тело и занимаясь гимнастическими упражнениями; разводя лошадей и управляя колесницами в Фессалии, он казался конелюбивее Алевадов, в Спарте он превосходил лакедемонян выносливостью и способностью вести простую жизнь, но с другой стороны оставлял далеко позади фракийцев в умении пить несмешанное вино. Однажды, испытывая свою жену, он послал ей тысячу дариков под чужим именем. Исключительно красивый внешне, он отпускал свои волосы в течение почти всей жизни и носил необычные сандалии, которые по нему называются алкивиадовыми. Всякий раз, когда, будучи хорегом, он входил облаченным в пурпур с процессией в театр, им одинаково восхищались и мужчины, и женщины. Отсюда и Антисфен, ученик Сократа, видевший Алкивиада собственными глазами, утверждает, что тот был крепок, смел, хорошо воспитан, дерзок и прекрасен в любом возрасте. Путешествуя, он пользовался услугами четырех союзных городов. Эфесцы воздвигли для него персидский шатер, хиосцы кормили его лошадей, кизикенцы дали ему животных для жертвоприношений и распределения мяса, лесбосцы предоставили вино и остальное для ежедневных нужд. Возвратившись из Олимпии, он посвятил в Афинах две картины, нарисованные Аглаофонтом: на одной из них Олимпиада и Пифиада возлагали ему на голову венок, а на другой сидящая Немея, выглядевшая краше <миловидной> женщины, держала у себя на коленях Алкивиада. И даже в должности стратега он хотел быть щеголем; он носил, например, щит из золота и слоновой кости, на котором был изображен Эрот с дротиком в виде молнии. Как–то раз он вломился в дом Анита, который был его любовником и богачом, вместе с одним из своих друзей, Фрасиллом (который был беден) и, выпив за здоровье Фрасилла половину чаш, что стояли в буфете, он велел своим слугам от нести их во Фрасиллов дом; потом, показав так свою благосклонность к Аниту, он ушел. Когда же некоторые лица заявили, что Алкивиад поступил безрассудно, Анит, как благородный человек и влюбленный ответил: «Напротив, клянусь Зевсом, он поступил весьма разумно, ведь он мог взять все, а забрал только половину». <535> Оратор Лисий, касаясь его необузданности, говорит: «Ибо Аксиох и Алкивиад отплыли вместе к Геллеспонту, и оба женились в Абидосе на абидянке Медонтиде, с которой сожительствовали вдвоем. Позднее у них родилась дочь, и они говорили, что не могут разобраться, кто ей отец. Когда девочка подросла, они стали жить и с ней, и если Алкивиад обладал ею, он называл ее дочерью Аксиоха, а если Аксиох, то для него она была дочь Алкивиада. Он высмеивается также Эвполидом в «Льстецах» как необузданный бабник:
«А. Пускай покинет гинекей Алкивиад.
АЛКИВИАД. Что вздор городишь?
В дом к себе иди и с собственной
супругой упражняйся».
И Ферекрат говорит: «Хотя, кажись, Алкивиад и не супруг: он муж всех женщин нынче». Находясь в Спарте, он соблазнил Тимею, жену царя Агиса, и когда кто–то упрекал его за это, он сказал, что сошелся с ней не из сладострастия, но из желания, чтобы отпрыск его занял престол Спарты, и чтобы говорили, что ее цари произошли не от Геракла, а от Алкивиада. Будучи стратегом, он везде возил с собой Тимандру, мать коринфянки Лаиды, и аттическую гетеру Феодоту. После своего бегства он сделал афинян владыками Геллеспонта и послал в Афины более пяти тысяч взятых им в плен пелопоннесцев; позже, возвращаясь на родину, он увенчал афинские триеры зелеными ветвями, повязками и лентами, и прикрепил к ним захваченные корабли, числом двести, с отбитыми носами, добавив еще транспортные суда, нагруженные добычей и оружием, доставшимися от лаконцев и пелопоннесцев. Триера же, на которой он возвращался, шла впереди под пурпурными парусами, пока не достигла входа в Пирей. И когда она оказалась внутри и гребцы ухватились за весла, Хрисогон, одетый в пифийские платье, начал играть на флейте корабельный мотив, тогда как трагический актер Каллипид, облаченный в театральный наряд, отбивал для него такт. Поэтому кто–то остроумно заметил: «Ни Спарта не вынесла бы двух Лисандров, ни Афины двух Алкивиадов». Алкивиад подражал также мидийским привычкам Павсания и, привлекши на свою сторону Фарнабаза, сам надел персидское платье и учился персидскому языку, как и Фемистокл.
Дурис в двадцать второй книге «Историй» говорит: «Павсаний, царь спартиатов, отверг грубый плащ своей страны и надел персидскую столу. Дионисий, сицилийский тиран, воспринял длинное одеяние и золотой венок помимо мантии с застежкой, в которую облачаются трагические актеры. И Александр, едва овладев Азией, начал одеваться по–персидски. Но Деметрий (Полиоркет) превзошел их всех: ибо обувь, которую он носил, обошлась в немалый расход; по форме то были почти башмаки, но покрытые сверху войлока дорогущим пурпуром, спереди и сзади мастера вплели пестрый узор из золота. Его хламиды были темно–багряного цвета, и на них были вытканы вселенная с золотыми звездами и двенадцать знаков зодиака. <536> Его митра была усыпана золотом и крепко держала пурпурный кавсий; бахрома тканей ниспадала ему на спину. Когда в Афинах праздновались Деметрии, он был изображен на картине взбирающимся с проскения на Ойкумену».
Нимфид Гераклейский в шестой книге сочинения об истории своего отечества говорит: «Павсаний, победивший при Платеях Мардония, оставил спартанские обычаи и во время своего пребывания в Византии чрезмерно возгордился, так что на медном кратере, посвященном богам, чьи святилища находятся у входа в город — кратер этот сохранился до наших дней — он дерзнул написать, словно был единственный посвятитель (он так и не опомнился от роскоши и чванливости) следующую эпиграмму:
«Памятник доблести этот своей посвятил Посейдону
владыке Павсаний, он же Эллады обширной архонт,
у Эвксинского Понта, и родом лаконец он, сын Клеомброта,
входит в число его предков Геракл».
Роскошествовал и лакедемонянин Фаракс, как пишет в сороковой книге Феопомп; он предавался наслаждениям настолько необузданно и без меры, что по этой причине был принимаем скорее за сицилийца, нежели за спартиата. В пятьдесят второй книге Феопомп говорит, что лаконец Архидам отступил от отечественного образа жизни и усвоил чужеземные и изнеженные обычаи; поэтому он не мог оставаться дома, но всегда проводил время вне родины, чтобы удовлетворять свою тягу к разврату. И когда тарентинцы отправили посольство <в Спарту> для заключения союза, он поспешил выступить им на помощь, когда же прибыл туда и погиб на войне, то ему даже не воздали погребальных почестей, хотя тарентинцы обещали много денег врагам за возвращение его тела.
Филарх в десятой книге «Историй» говорит, что Исанф, который стал царем фракийского племени кробизов, превзошел всех своих современников в роскоши. Он был богат и красив. Точно так же в двадцать второй книге того же автора говорится, что Птолемей, второй с этим именем повелитель Египта, самый замечательный из всех царей, обладавший потрясающей эрудицией и неиссякаемой культурой, но ум которого был развращен бесконечной страстью к роскоши, так что он думал, что никогда не умрет, утверждая в своем безумии, что открыл секрет бессмертия — так вот, потерпев несколько дней от особенно болезненного приступа подагры, он почувствовал себя лучше; внезапно, увидев через окно дворца группу египтян, растянувшихся на пляже и занятых скудной едой, он воскликнул: «О горе мне, я не один из них!»
О Каллии и о его льстецах мы уже сказали прежде, но поскольку Гераклид Понтийский в сочинении «О наслаждении» сообщает нам некоторые назидательные факты о его личности, я повторю с самого начала: «Когда персы в первый раз пошли походом на Эвбею, как говорят, некий эретриец по имени Диомнест завладел деньгами военачальника. Ибо последний разбил свою палатку в поле, принадлежавшем Диомнесту, и сложил деньги в одной из комнат своего жилища. <537> Когда все персы умерли, Диомнест незаметно прибрал золотишко. Когда же персидский царь снова послал войско в Эретрию с повелением истребить город, то все богачи, разумеется, отправили свои средства в надежное место. Поэтому уцелевшие родственники Диомнеста отослали свои деньги в Афины на сохранение к Гиппонику, по прозвищу Аммон, сыну Каллия. По удалении персами всех эретрийцев вместе с их пожитками Гиппоник и Паллий удержали эти деньги, которых было немало. Отсюда Гиппоник, который был потомком получателя вклада, попросил однажды у афинян выделить ему помещение на Акрополе, где он мог бы устроить хранилище для денег, говоря, что небезопасно держать огромный капитал в частном доме. Афиняне разрешили, но тот по внушению одного из своих друзей передумал. Так Каллий завладел этими деньгами и жил припеваючи. Какие льстецы, какие толпы друзей не собирались вокруг него, каких трат не совершил он с беспечной надменностью! Но в результате он опустился настолько низко, что проживал один со старухой–варваркой и умер наконец в нужде. А кто лишил богатств Никия из Пергасы или Исхомаха? разве не Автокл и Эпикл, которые предпочли жить друг с другом и считали, что каждая вещь имеет меньшее значение, чем удовольствие, и которые потом, когда у них вследствие мотовства не осталось ничего, выпили цикуту и умерли вместе?»
Повествуя о роскоши Александра Великого, Эфипп из Олинфа в книге «О смерти Гефестиона и Александра» говорит, что в парадизе для него был воздвигнут золотой трон и ложа с серебряными ножками, на которых он, восседая, занимался делами с друзьями. А Никобула говорит, что во время обеда состязующиеся вовсю старались развлекать царя и что на последнем пиру Александр лично воспроизвел по памяти сцену из Еврипидовой «Андромеды», и с жаром выпивая несмешанное вино за здоровье присутствующих, он заставлял поступать так же и других. Эфипп же говорит, что Александр пировал также в священных одеяниях, надевая иногда пурпурное платье Аммона, иногда тонкие башмаки и рога как у бога, иногда принадлежности Артемиды, которые он часто не снимал даже в колеснице, облачившись в персидскую столу и являя за плечами лук и охотничье копье богини, но иногда его видели в наряде Гермеса, а в повседневной жизни он носил пурпурную хламиду, багряный хитон с белыми полосами и кавсий с диадемой, на вечеринках же — крылатые сандалии, широкополую шляпу и кадуцей в руке; нередко он облекался в львиную шкуру и брал дубины, подражая Гераклу. Что тут удивительного, если и в наше время император Коммод тоже заимел Гераклову дубину, возлежа рядом с ней в своей колеснице на львиной шкуре, подостланной под него, и хотел называться Гераклом, зная, что Александр, ученик Аристотеля, уподоблялся стольким богам, и в том числе и Артемиде? Александр кропил пол благовониями и ароматными вином. <538> В его честь дымились смирна и другие виды ладана; благоговейные молчание и тишина, порождаемые страхом, охватывали всех в его присутствии. Ибо он был вспыльчив и готов на убийство, поскольку казался склонным к меланхолии. В Экбатанах он устроил жертвоприношение Дионису; пир был щедро оплачен, и сатрап Сатрабат угощал всех воинов. Много народа собралось на зрелище, говорит Эфипп, прозвучали заявления настолько хвастливые, что так не бахвалились даже персы. Ибо среди различных возглашений, пока увенчивали Александра, некто из числа оптофилаков превзошел всякие границы лести; по сговору с Александром он велел глашатаю объявить, что «Горг, оптофилак, дарит Александру, сыну Аммона, три тысячи золотых статеров и обещает, когда бы он ни осадил Афины, дать ему десять тысяч полных вооружений, столько же катапульт и впридачу всяких других снарядов сколько хватит для войны».
Харет в десятой книге «Истории об Александре» говорит: «Победив царя Дария, он вступил в брак сам и женил своих друзей, приготовив девяносто два брачных покоя в одном месте. Здание вмещало сто лож стоимостью в двадцать мин серебра, и каждое ложе было снабжено свадебной столой, а его собственное ложе имело золотые ножки. Он также пригласил на пир всех своих личных друзей [немакедонцев] и разместил их на ложах напротив себя и других женихов, тогда как пехотинцев, морских воинов, чужеземных послов и путешественников угощал во дворе. Кроме того, здание было роскошно и с великолепием украшено дорогими тканями и полотнами, а под ногами лежали пурпурные и багряные ковры с золотой вязью. Палатку прочно поддерживали колонны в двадцать локтей высотою, позолоченные, посеребрянные и инкрустированные драгоценными камнями. Всю ограду окружали богатые занавеси с изображениями животных, вытканных золотом; брусья же ограды были покрыты золотом и серебром. Периметр двора равнялся четырем стадиям. Сигнал к обеду подавался трубой, но труба звала не только на брачные пиры, но и звучала всегда, когда совершались возлияния, так что все в лагере знали, что происходило вокруг. Свадьбы продолжались пять дней, и весьма многие лица, и варвары, и эллины, предоставили свои услуги; особенно отличились индийские фокусники и еще Скимн из Тарента, Филистид из Сиракуз и Гераклид из Митилены; после них выступил рапсод Алексид из Тарента. Под цитру пели мефимнец Картин, афинянин Аристоним, теосец Афинодор, под кифару тарентинец Гераклит и фиванец Аристократ, под флейту гераклеец Дионисий и кизикен Гипербол. Выступили и флейтисты, исполнившие сперва пифийскую мелодию и после хоровую и танцевальную музыку: то были Тимофей, Фриних, Кафисий, Диофант и Эвий из Халкиды. И с того дня люди, которые прежде звались «льстецами Диониса», стали называться «льстецами Александра» по причине чрезмерных даров, коими порадовал их Александр. <539> Пьесы играли трагики Фессал, Афинодор и Аристократ и комики Ликон, Формион и Аристон. Присутствовал и арфист Фасимел. Венки от послов и прочих, говорит Харет, стоили пятнадцать тысяч талантов».
Поликлит из Лариссы в восьмой книге говорит, что Александр спал на золотом ложе, и что флейтисты, и мужчины, и женщины, всегда сопровождали его до лагеря и пили вместе с ним до рассвета. Клеарх в сочинении «О жизнях» сообщая о Дарии, который был побежден Александром, говорит: «Персидский царь награждал доставляющих ему наслаждения, но разрушал свое царство через все эти потворства, не замечая, что губил себя, до тех пор, пока другие не захватили его скипетр и не объявили себя правителями». Филарх в двадцать третьей книге «Историй» и Агафархид Книдский в десятой книге сочинения «Об Азии» говорят, что друзья Александра также погрязли в чрезмерной роскоши. Один из них, Агнон, носил башмаки, подбитые золотыми гвоздями. Клит по прозвищу Белый занимаясь делами, расхаживал в пурпурных одеждах, беседуя с посетителями. Пердикка и Кратер, любившие гимнастику, всегда возили за собой груды звериных шкур, чтобы устилать ими стадион; на них они упражнялись, занимая особое место в лагере; за ними следовало также множество вьючных животных с песком для палестры. Леоннат и Менелай, увлекавшиеся охотой, имели в своей поклаже сети длиною в сто стадий, которыми они окружали угодья и гонялись за добычей. Кроме того, золотые платаны и золотой виноградник, под которыми персидский царь часто восседал и творил суд, с гроздьями изумрудов, индийскими рубинами и другими разнообразными камнями при всей их громадной цене стоили меньше, говорит Филарх, чем ежедневный расход при дворе Александра. Ибо одна его палатка содержала сто лож и поддерживалась пятьюдесятью золотыми колоннами. Балдахины, натянутые наверху, были тщательно отделаны золотом и покрыты пестрыми узорами. Внутри по всему кругу стояли прежде всех пятьсот персов- яблоконосцев в пурпурных и желтых одеждах, за ними — лучники, облаченные одни в алые, другие в багровые платья, но многие имели и темно–синие мантии. Перед ними стояли пятьсот македонских аргираспидов. В середине палатки помещалось золотое кресло, сидя на котором Александр, окруженный со всех сторон телохранителями, творил суд. Снаружи палатки располагалась кольцом агема слонов в полном снаряжении, далее размещались тысяча македонцев в македонских столах, затем десять тысяч персов и большой отряд из пятисот человек, одетых в порфиры, ибо Александр дозволял им носить пурпур. И число его друзей и прислужников было настолько велико, что никто не отваживался приблизиться к Александру: так крепко пристало к нему величие. Однажды Александр написал ионийским городам и в первую очередь хиосцам, повелев им прислать ему порфиры. Ибо он хотел одеть всех своих друзей в пурпур. <540> Когда письмо было прочитано хиосцам в присутствии софиста Феокрита, тот объявил, что теперь он понял, что означает гомеровский стих «им овладели багровая смерть и могучая участь».
Посидоний в двадцать восьмой книге «Историй» говорит, что царь Антиох по прозвищу Грип устраивал блестящие приемы, когда праздновал игры в Дафне. Во время игр он вначале распределял неразрезанное мясо, потом живых гусей, зайцев и газелей. Пирующим, по словам Посидония, раздали также золотые венки, много серебряной посуды, рабов, лошадей и верблюдов. И каждый гость обязан был, взобравшись на верблюда, выпить и принять верблюда вместе с поклажей и прославленным к нему рабом. А в четырнадцатой книге Посидоний рассказывает о царе того же имени, об Антиохе, который выступил походом на Мидию против Арсака, и говорит, что он устраивал приемы ежедневно огромным толпам; тогда, не считая океана снеди, которая была уничтожена или выброшена, как мусор, каждый из пирующих уносил домой мясо зверей, птиц и морских тварей, приготовленных целиком и способных заполнить повозку, и потом еще громадное множество медовых печений, мирровых венков и ладана с ворохом золотых лент длиною в рост человека.
Аристотелевец Клит в сочинении «О Милете» говорит, что страсть к роскоши побудила самосского тирана Поликрата собирать отовсюду экзотику разных стран — собак из Эпира, коз со Скироса, овец из Милета и свиней из Сицилии. Алексид в третьей книге «Самосских хроник» говорит, что Поликрат украсил Самос произведениями многих городов; он ввозил молосских и лаконских псов, скиросских и наксосских псов, милетских и аттических овец. Он также приглашал, говорит Алексид, ремесленников за очень большую плату. Еще до установления своей тирании он наладил производство роскошных ковров и чаш для питья, которые использовались для больших церемоний, свадеб или различных торжеств.
Здесь стоит удивиться, что нигде не записано, что тиран приглашал отовсюду женщин или мальчиков, хотя он весьма увлекался связями с мужским полом, и настолько, что соперничал здесь с поэтом Анакреонтом; тогда даже в приступе гнева он обрезал волосы своему возлюбленному. Поликрат первым построил корабли, называемые по имени его отечества «саменами». Клеарх говорит: «Поликрат, тиран великолепного Самоса, погиб вследствие невоздержного образа жизни, соперничая в изнеженности с лидийцами. Он возвел в городе сады, которые должны были превзойти по красоте знаменитые «Сладкие Объятия» в Сардах, а чтобы конкурировать с нежными флористическими мотивами Лидии, он одобрил плетение известных с тех пор так называемых «цветов Самоса». Изготовление этих цветов позволило целому кварталу самосских ремесленников быстро развиваться. Насыщая аппетиты к роскоши, Поликрат снабжал всю Грецию изысканными блюдами и различными продуктами. Что касается «цветов Самоса», то они получили громадный успех как среди мужчин, так и среди женщин. <541> Увы, в то время как весь город постоянно наслаждался удовольствиями и пирами <его захватили персы>. Так утверждает Клеарх. Но я и сам знаю «Улицу» в моей родной Александрии; она еще и поныне называлась «Обителью Счастливых», и там можно купить легкомыслие всех видов.
Аристотель в «Чудесах» говорит, что сибарита Алкисфена страсть к роскоши довела до того, что он изготовил чрезвычайно дорогой гиматий — настолько великолепный, что он выставлял его напоказ в Лакинии во время праздника Геры, на который собираются все италийцы, и из всего показанного он вызвал наибольшее восхищение. Говорят, что когда Дионисий Старший завладел им, он продал его карфагенянам за колоссальную сумму в сто двадцать талантов. Полемон также сообщает о нем в сочинении «О карфагенских платьях». Относительно сибарита Сминдирида и его роскоши Геродот записал в шестой книге, что когда съезжались свататься к Агаристе, дочери сикионского тирана Клисфена, «из Италии прибыл Сминдирид, сын Гиппократа, сибарит, который достиг высочайшей для человека степени роскоши». За ним следовала тысяча поваров и птицеловов. Тимей также сообщает про него в седьмой книге.
Рассказывая о роскоши Дионисия Младшего, тирана Сицилии, перипатетик Сатир говорит в «Жизнях», что комнаты в его дворце вмещали тридцать лож и были наполнены пирующими. В четвертой книге своих «Жизней» Клеарх пишет следующее: «Дионисий, сын Дионисия Старшего, оказался злым гением Сицилии: однажды, когда он прибыл в Локры, свой родной город (его мать Дорида была оттуда), он засыпал розы в самый большой дом, потом послал за молодыми девушками из Локра и приказал им раздеться. Как только они обнажились, он присоединился к ним, разоблачившись сам в свою очередь, и, катаясь с ними по этому цветочному ковру, он не упустил ни одной непристойности. Но немного погодя отцы <обесчещенных им> локриек схватили жену и детей тирана и потащили их по дороге, где несчастные были подвергнуты оскорблениям. Когда народная ярость была утолена, они стали вгонять иглы им под ногти, и они погибли от жестоких страданий. Затем их тела разрезали на куски и раздавали народу с приказанием поедать мясо, и проклятие было объявлено против того, кто не насытится им. Для того, чтобы проклятие нашло положительный отклик, было решено перемолоть эту плоть в жернове, чтобы при превращении в порошок утопить ее в море, смешав с хлебами. Что же касается самого Дионисия, то его судьба была самой печальной, так как он закончил свою жизнь нищим служителем Матери Богов, носителем священного бубна на праздновании ее обрядов. Поэтому мы должны остерегаться роскоши, которая развращает нашу жизнь и избегать высокомерия как вернейшего способа уничтожить самих себя».
Диодор Сицилийский в сочинении, озаглавленном «Библиотека», говорит, что акрагантинцы вырыли для Гелона великолепный пруд периметром в семь стадий и глубиной в тридцать локтей: вода, поступавшая в него из источников и рек, доставляла туда множество рыб отменного вкуса на радость Гелону, тогда как громадное количество слетавшихся лебедей являло созерцателям пруда приятнейшую картину. Впоследствии, однако, он был покрыт землей и исчез. <542> Дурис в четвертой книге сочинения «О временах Агафокла» говорит, что в чрезвычайно красивой и обильно орошаемой водами роще Гелон устроил место, называемое Рогом Амалфеи. Силен из Калеакте в третьей книге «Истории Сицилии» говорит, что в окрестностях Сиракуз находится великолепно возведенный сад, называемый «Мифом», в котором царь Гиерон занимался делами. Но еще вся область вокруг Панорама в Сицилии называется садом, поскольку там масса посаженных деревьев, как говорит Каллий в восьмой книге «Истории об Агафокле». А Посидоний в восьмой книге говорит, что сицилиец Дамофил, ставший виновником рабской войны, был склонен к роскоши, и пишет следующее: «Он являлся поэтому рабом роскоши и порока, объезжая страну на четырехколесных повозках с лошадьми и красивыми прислужниками, и свита из льстецов и рабов, одетых воинами, толпами сопровождала его. Но впоследствии он со всем своим семейством позорно окончил жизнь среди издевательств со стороны слуг».
Деметрий Фалерский, как говорит в шестнадцатой книге «Историй» Дурис, владел ежегодным доходом в тысячу двести талантов, но из них лишь малую часть он расходовал на войско и на управление государством, проматывая остальное в угоду своей врожденной необузданности, устраивая каждый день блестящие пиры и угощая множество гостей. Действительно, он превзошел македонцев в щедрых тратах на обеды, а киприотов и финикийцев в утонченности; ливни благовоний падали на землю, и множество полов в пиршественных залах было с пестротой разукрашено мастерами. Сношения с женщинами держались в тайне, как и ночные оргии с юношами, и Деметрий, который устанавливал законы для других, упорядочивая их нравы, сам жил, не соблюдая законов. Он также заботился о своей внешности, красил волосы на голове в светлый цвет, румянил себе лицо, натирался мазями, ибо хотел иметь веселый вид и казаться привлекательным всем встречным. А в процессии на Дионисия, которую он вел, когда стал архонтом, хор пел в его честь стихи, написанные Касторионом из Сол, и в них он назывался солнцеподобным: «Архонт благороднейший, солнцу подобный, тебе создает он священную почесть».
Каристий Пергамский в третьей книге «Записок» говорит, что Деметрий Фалерский, когда его брат Гимерей был убит по приказанию Антипатра, стал жить с Никанором и обвинялся в том, что приносил жертвы призраку своего брата. Подружившись с Кассандром, он приобрел большую силу. Вначале он завтракал оливками разных сортов из чаш и островным сыром, но разбогатев, купил Мосхиона, лучшего повара и кулинара того времени, и пировал каждый день настолько безбрежно, что Мосхион, получавший в награду остатки от этих обедов, смог за два года купить три наемных дома и поразвратничать со свободнорожденными мальчиками и женами славнейших граждан. <543> Но все мальчишки завидовали Деметриеву возлюбленному Диогниду, и настолько велико было их стремление вступить в связь с Деметрием, что, когда тот прогуливался после завтрака в Треножнике, красивейшие мальчики собирались там и в последующие дни, надеясь попасться ему на глаза.
Перипатетик Николай в сто десятой книге «Историй» говорит, что, когда Лукулл возвратился в Рим, отпраздновал триумф и отдал отчет в войне против Митридата, он оставил древнюю воздержность и погряз в пышном образе жизни, став первым, кто указал римлянам путь ко всякой роскоши, поскольку он наслаждался богатствами двух царей, Митридата и Тиграна. Знаменит был среди римлян роскошью и изнеженностью, по словам Рутилия, Ситтий. Об Апиции мы сказали раньше. Почти все авторы пишут, что Павсаний и Лисандр прославились роскошью. Поэтому Агис сказал о Лисандре: «Вот второй Павсаний, произведенный Спартой». Однако, Феопомп в десятой книге «Элленики» говорит про Лисандра как раз противоположное, а именно, что «он любил труд и умел помочь и простым гражданам, и царям; он был благоразумен и мог устоять перед всяким наслаждением. И хотя он владел почти всей Элладой, ни один из ее городов не заявит, что он соблазнился где–то на любовные утехи или бражничал и неумеренно пьянствовал».
Среди древних страсть к роскоши и пышности развилась настолько, что даже эфесский живописец Паррасий одевался в пурпур и носил золотой венок на голове, как пишет Клеарх в «Жизнях». Ибо он роскошествовал не к месту и слишком, чем следовало бы художнику, хотя в разговорах требовал блюсти добродетель и писал на своих работах стих: «Роскошно живет, но и чтит добродетель словес этих автор». И кто–то от великой досады поправил: «Живет как художник». На многих своих произведениях Паррасий писал и следующее:
«Роскошно живет, но и чтит добродетель словес этих автор -
Паррасий, Эфес ему славный отчизна. И я не забыл, что отец
мой родивший меня — Эвенор, не забыл я, родной его сын,
что средь эллинов первым в искусстве являлся он мастер».
Он также хвалился, не навлекая, однако, гнева богов:
«Хоть слышу я небыль, я так говорю, и не скрою, что в этом
искусстве пределов достигла рука у меня, наконец, это ясно.
Граница, что я утвердил, одолимой не станет. Однако, совсем
безупречно не делает смертный что–либо».
Однажды на Самосе он состязался, рисуя Аякса, с худшим живописцем, и был побежден, когда же его друзья сочувствовали ему, он ответил, что его самого это мало заботит, но ему больно за Аякса, побежденного во второй раз. Роскошествуя, он носил пурпурный плащ и белую ленту на голове; он ходил, опираясь на посох, обвитый золотыми спиралями, и подвязывал сандалии золотыми ремнями. Работал он всегда с удовольствием и легко, так что даже пел в процессе рисования, как пишет Феофраст в сочинении «О счастье». Напуская серьезный вид, он рассказывал, как, когда он начал рисовать в Линде Геракла, бог появился ему во сне словно натурщик и принял нужную позу. <544> Отсюда он написал на картине: «Видишь его, как пришел ему ночью, ибо он часто бывал у Паррасия в сне».
Да и целые школы философов выбрали погоню за роскошью руководством для жизни, например, киренская, произошедшая от сократика Аристиппа; тот учил, что удовольствие — цель, и в этом счастье, и что оно длится миг; как расточительной, он ни вспоминал о прошлых наслаждениях, ни ожидал и будущих, но единственным благом судил настоящее, считая и прошлое, и будущее удовольствие неуместным, поскольку первого больше нет, а второго еще нет, и неизвестно когда будет; отсюда любители роскоши должны ценить только то, что им перепадает сейчас. Бытие его соответствовало его доктрине, и он жил в эпатажной роскоши, окропляя себя дорогими духами, одеваясь в богатую одежду и соблазняя многих женщин. Он открыто держал гетеру Лаиду и радовался сумасбродствам Дионисия, хотя и часто испытывал от тирана оскорбления. Гегесандр говорит, что однажды ему отвели ложе в темном углу, но он стерпел это, и когда Дионисий спросил у него, что он думает о месте, которое дали ему сегодня, по сравнению с тем, которым его почтили днем раньше, Аристипп ответил, что они одинаковы. «Ибо вчерашнее», сказал он, «ныне не в почете, поскольку оно далеко от меня, хотя вчера оно было самым почетным из всех в силу моего пребывания на нем, а сегодняшнее стало славнейшим из–за меня, хотя вчера оно было не в чести, раз меня не было там». И в другом месте Гегесандр говорит: «Когда слуги Дионисия пролили воду на него, и Антифонт стал насмехаться над ним за то, что он это снес, Аристипп ответил: «Если бы я рыбачил, разве бросил бы я сети и ушел домой?» Большую часть времени Аристипп проводил на Эгине, где жил в роскоши; отсюда Ксенофонт в «Меморабилиях» говорит, что Сократ часто увещал его и приводил сочиненную им морализаторскую притчу о Добродетели и Наслаждении. Но Аристипп про свои отношения с Лаидой говорил: «Я обладаю ею, а не она мною». И при дворе Дионисия он не согласился с некоторыми лицами на счет выбора из трех женщин. Он купался в благовониях и говорил, что «даже средь вакховых пьянок разумна она, не испортится вовсе». И Алексид, высмеивая его в «Галатее», говорит устами раба про одного из его учеников:
«Хозяин мой однажды логос возлюбил, когда мальчишкой
был, и пробовал философом он стать. Киренец некий в городе
торчал, как говорили, Аристипп, искуснейший софист, или
скорее муж, превосходящий всех тогда живущих мотовством.
Хозяин уплатил ему талант и стал учеником, но хоть науку
до конца и не постиг, угробил он себе трахею».
И Антифан, рассуждая о роскошестве философов в «Антее», говорит:
«Ты знаешь, друг, что это за старик? Б. По виду эллин он:
завернут в белый плащ, хитон приличный серый у него,
негрубая совсем и шляпа, посох стройный, пышная обувка;
дальше я молчу, видать, он академик».
<545> Аристоксен, музыкальный писатель, говорит в «Жизни Архита», что среди послов, отправленных Дионисием Младшим в город Тарент, находился Полиарх по прозвищу Сладострастник; муж этот по своему собственному признанию увлекался телесными наслаждениями. Он являлся знакомым Архита и был не совсем чужд философии; он часто посещал святилища и прогуливался со слушателями Архита, внимая беседами. Однажды возник спор о желаниях и плотких удовольствиях, и Полиарх сказал: «Мне, мужи, и прежде было ясно, когда я рассматривал этот вопрос, что все учение, которое выдвигает эти добродетели, совершенно нелепо и удалено от цели природы. Ибо когда природа говорит своим собственным голосом, она велит нам следовать нашим наслаждениям, и объявляет, что это верное направление для разумного человека, а противиться им, обуздывать желания свойственно глупцу и неудачника, не понимающему характер человеческой натуры. Серьезным свидетельством того является факт, что все люди, всякий раз когда они достигают достаточно большого могущества, увлекаются телесными наслаждениями, считая их конечной целью власти, тогда как почти все остальное для них, попросту, говоря, второстепенно. Нынче можно привести в пример персидских царей и еще любого, кому выпадает случай владеть значительной тиранией; в прежние времена были правители Лидии, Мидии и более древние, Ассирии, и не простого разнообразия наслаждений отведали они, но и напротив, известно, что у персов давали награды всем, кто придумывал новое удовольствие, и совершенно справедливо. Ибо человеческая натура по природе своей вскоре пресыщается затянувшимися наслаждениями, как бы тщательно их ни доводили до ума, так что, поскольку новизна резко увеличивает ощущение удовольствия, то не следует ее не замечать, но необходимо придавать ей огромное внимание. Отсюда были изобретены многие виды пищи, многие виды лепешек, многие виды ладана и благовоний, многие виды гиматиев и ковров, чаш и другой утвари, ибо все эти вещи доставляют определенную усладу, если они сделаны из материала, который восхищает человеческую натуру — из золота, серебра, или из чего другого, радующего глаз и редкого, и кажутся изготовленными строго по правилам, соблюдаемыми мастерами в каждом искусстве».
Вслед за тем он описал удобства, которыми наслаждался персидский царь — разнообразие и количество его слуг, его потворство занятиям любовными утехами, благовонный аромат его тела, его изящество и манеры в разговоре, зрелища и представления при его дворе — и объявил, что по его осуждению персидский царь счастливейший человек современности. «Ибо он пользуется наслаждениями в громаднейшем числе и в совершеннейшей форме. Вторым», продолжал Полиарх, «можно поставить нашего тирана, хотя он далеко позади. <546> Ибо царю удовольствия поставляет вся Азия ….., тогда как услуги, оказываемые Дионисию, должны казаться просто пустячными по сравнению с персидскими. Что роскошная жизнь весьма вожделенна, видно из истории. Ибо мидийцы подверглись величайшим опасностям, лишая ассирийцев их царства, только потому, чтобы овладеть ассирийским богатствами, да и персы поступили с мидийцами аналогично по той же причине, а причина здесь — наслаждение плотскими удовольствиями. Законодатели же, желая уравнять человеческий род и оградить каждого гражданина от роскоши, дали выскочить новому виду вещей, называемых добродетелями, и написали установления о взаимоотношениях и всяком другом, что казалось им необходимым для развития политического сообщества, и особенно относительно одежды и образа жизни вообще, чтобы он был одинаков для всех. А поскольку законодатели вели борьбу против всяких форм алчности, то похвала справедливости начала преобладать, и один поэт где–то изрек: «лик золотой правосудья». И еще: «правосудия око златое». И само имя справедливости было обожествлен, так что у некоторых народов воздвигнуты алтари и приносятся жертвы Правосудию. Следом за ней они ввели благоразумие и воздержность и нарекли «алчностью» излишество в наслаждении, и так вышло, что человек, который повиновался законам и голосу общества, соблюдал умеренность в телесных наслаждениях».
Дурис в двадцать третьей книге «Историй» говорит, что в древности все династы страдали жаждой к пьянству. Отсюда, говорит он, Ахиллес у Гомера бранит Агамемнона словами: «Лопнешь от вин, пса имеющий очи». И описывая смерть царя, Гомер говорит: «Как меж кратеров лежим и столов мы нагруженных пищей», показывая тем самым, что даже смерть он встретил в самый разгар утоления пьяной жажды.
Любителем наслаждения был и Спевсипп, родственник Платона и его преемник во главе школы. Дионисий, сицилийский тиран, сказав в письме к Спевсиппу о его страсти к наслаждению, бранит его также за любовь к аркадянке Ласфении, Платоновой ученице.
Однако, не только Аристипп и его последователи приветствовали наслаждение, результат побуждения, но и Эпикур с учениками. И не входя в его «порывы» и «щекотания», которые Эпикур приводит много раз, так же как <не входя> в «раздражения» и «уколы», о которых он часто говорит в сочинении «О цели в жизни», я припомню следующее. Он говорит, например: «Что до меня, то я не в состоянии постичь блага, не ощущая удовольствий, не наслаждаясь любовными утехами, не радуя себе слух музыкой и глаза видом зрелища». И Метродор говорит в «Письмах»: Да, физиолог Тимократ, только о желудке и только о нем заботится любая философия согласно природе». И еще Эпикур говорит: «Начало и корень всякого блага лежит в удовлетворении желудка, и все мудрое и замечательное имеет отношение к чреву».
И в сочинении «О цели в жизни» он говорит опять: «Нам следует почитать благо, добродетели и тому подобное при условии, если они доставляют нам наслаждение, а иначе они для нас ничто», открыто превращая тем самым добродетель в служанку наслаждения. <547> В другом месте он говорит: «Я презираю благо и тех, кто попусту восхищается им, если оно не доставляет удовольствия».
Римляне, наилучшие из людей во всем, поступили прекрасно, когда в консульство Луция Постумия изгнали из города эпикурейцев Алкея и Филиппа за то, что они ввели наслаждения. Сходным образом мессенцы изгнали эпикурейцев псефисмой, как и царь Антиох выдворил из своего царства всех философов, написав следующее: «Царь Антиох Фанию. Я уже писал тебе, чтобы философов не было ни в столице, ни в стране. Однако, я узнаю, что многие из них остались, и что они развращают нашу молодежь, потому что ты не действовал согласно моей воле. Итак, как только ты получишь это письмо, вели возвестить о немедленном изгнании всех философов из наших мест; что же касается юношей, обнаруженных в их компании, то они будут повешены, а их отцам придется держать ответ по тягчайшим обвинениям, и пусть не случится иначе».
До Эпикура же поэт Софокл явил себя поклонником наслаждения, сказав в «Антигона» следующее:
«Когда мужи теряют доступ к наслаждениям, я не считаю их людьми,
они живые трупы. Собери богатства в дом к себе, будь хоть тираном,
если ты лишен веселья, то не дам за мужа я и тени дыма, коли он
не предан наслажденьям».
Перипатетик Ликон, согласно Антигону из Кариста, когда приехал учиться в Афины, тщательно разузнал о выпивке в складчину и о цене на каждую гетеру. И даже позднее, став во главе перипатетической школы, он угощал друзей с пышной роскошью и хвастовством. Ибо помимо всяких приглашенных артистов, разнообразной серебряной посуды и ковров, всего остального — обильных обедов и массы столов и поваров — было столько, что многие пугались, и хотя желали поступить в школу, останавливались, словно лица, боящиеся войти в город, где царят тирания и непомерные подати. Ведь они были обязаны принять управление школой на срок в тридцать дней (то есть следить за хорошим поведением со стороны новых учеников), затем, в последний день месяца они получали по девять оболов от каждого из новых учеников, и на эту сумму должны были угощать обедом не только вносящих плату, но и всех других, кого приглашал Ликон, как и всех тех старших, кто заботливо посещал школу, поэтому собранных денег не хватало даже на благовония и венки; он также приносил жертвы и заведовал обрядами в честь Муз. Понятно, что все это не имело ничего общего с диалектикой и философией, но годилось скорее для роскоши и помпы. Ибо даже при условии, что некоторые, кто не мог тратить денег на эти вещи, были освобождены от хорегии по причине ограниченности находящихся у них средств, все же это была довольно нелепая практика. Ведь последователи Платона и Спевсиппа не устремлялись толпой в одно и то же место и собирались не только с целью насладиться обедом, который продолжался до рассвета, или выпивкой, но скорее для того, чтобы показать свое уважение богам и пообщаться друг с другом как культурные люди, и главное, чтобы расслабиться и поучаствовать в беседах. <548> Но все эти цели в глазах их преемников отошли на второй план перед любовью к хланидам и уже описанной пышности. Ликон же был настолько хвастлив, что снял в самом заметном месте города, в доме Конона, комнату с двадцатью ложами и приспособил ее для своих приемов. Ликон, кроме того, искусно и ловко играл в мяч.
Об Анаксархе Клеарх из Сол в пятой книге «Жизней» пишет следующее: «Когда эвдемоник Анаксарх разбогател (по вине глупцов, оказывавших ему материальную поддержку), то вино наливала ему голая девушка, отобранная за превосходство в красоте из числа других, хотя, говоря по правде, обнажала ее скорее похотливость тех, кто с ней так обращался. Его пекарь носил рукавицы и надевал на рот повязку, когда месил тесто, чтобы его пот и дыхание не коснулись стряпни». Отсюда как раз к месту будут стихи из «Мастера лир» Анаксилая об этом мудром философе:
«Себя он мажет желтым миром, волочит плащи и шаркает, ступая;
бульбы он жует, глотает сыр, клюет и яйца, рыбу ест, не брезгует
хиосским, и еще разносит на кусочках кожи он эфесское письмо».
Насколько лучше, чем они, Горгий из Леонтин! О нем тот же Клеарх в восьмой книге «Жизней» говорит, что благодаря умеренному образу жизни он умер, сохранив здравый рассудок, в возрасте почти ста десяти лет. И когда кто–то спросил у него, как он сумел продержаться так долго с благопристойностью и неповрежденным разумом, Горгий ответил: «Я всегда отворачивался от сладострастия». Но Деметрий Византийский в четвертой книге сочинения «О поэзии» говорит: «Когда Горгия Леонтинского спросили, как ему удалось прожить больше ста лет, он ответил: «Я никогда ничего не делал, чтобы угодить кому–то».
Ох, царствовавший гораздо позже, приобрел впрочем средств для жизни в достатке. Когда он умирал, его старший сын спросил у него, как ему удалось сохранять свое царство так много лет (поскольку сын хотел подражать отцу), и тот ответил: «Я поступал справедливо со всеми богами и людьми». Каристий Пергамский в «Исторических записках» сообщает: «Кефисодор Фиванский говорит, что Полидор, врач с Теоса, сотрапезничал с Антипатром, последний имел дешевый занавес, к которому были прикреплены кольца словно к тюкам для ношения ковров; на нем он возлежал за обедом, используя немного медных сосудов и чаш, ибо он жил очень скромно и чурался роскоши».
Тифон дремал с утра до захода солнца и вечером с трудом пробуждался от зова похоти, откуда, как говорят, он спал с Эос, но, охваченный страстью, в престарелым возрасте был заперт в клетке и буквально подвешен в воздухе. <549> И Меланфий вытянул свою шею настолько далеко, что задохнулся, потворствуя своим желаниям, ибо он был прожорливее Одиссеева козопаса Меланфия. И многие другие изуродовали себе тело вследствие неумеренных наслаждений, например, растолстели и от громадной роскоши даже перестали чувствовать боль. Нимфид Гераклейский в двенадцатой книге сочинения «О Гераклее» говорит, что Дионисий, сын Клеарха, первого тирана Гераклеи, также ставший тираном своей родины, постепенно настолько заплыл жиром вследствие роскоши и ежедневного обжорства, что от чрезмерной тучности стал задыхаться и страдать от удушья. Поэтому врачи предписали, когда он глубоко заснет, загонять ему в бока и в живот тонкие длинные иглы. Пока иголка проходила через жировые складки, она не причиняла боли, но если ей удавалось добраться до свободного от жира слоя, тиран пробуждался. Когда он принимал посетителей, то прикрывался деревянным ящиком, выставляя одну голову и пряча остальные части тела, и так разговаривал с собеседниками. Менандр не без брани упоминает о нем в «Рыбаках», рассказав сперва историю каких- то беглецов из Гераклеи: «Он, жирный боров, рылом вниз уткнулся». И еще: «Понежился, и хватит шиковать ему». И дальше:
«Чего себе желаю я, лишь только умереть счастливо,
лежа на спине, катая жир на теле, говоря едва, с трудом
дыша, еду вкушая со словами «я гнию в усладах».
Тем не менее он умер, прожив пятьдесят пять пять лет, из которых тридцать три года был тираном, и он превосходил всех прежних тиранов мягким характером и кротостью.
Не уступал ему [в обжорстве] седьмой Птолемей, царствовавший в Египте и провозгласивший себя Эвергетом, но прозванный от александрийцев Какергетом. Стоик Посидоний, который сопровождал Сципиона Африкана, приглашенного в Александрию, и видел Птолемея, пишет в седьмой книге «Историй»: «От роскошной жизни его тело заплыло жиром, а живот вырос до невероятных размеров; чтобы прикрыть его, он носил хитон до пят и с рукавами до запястий, но он никогда не ходил пешком без посоха». О своей склонности к роскоши он сам свидетельствует в восьмой книге «Записок», когда сообщает о себе, как он стал жрецом Аполлона в Кирене и устроил пир для своих предшественников; он пишет следующее: «Артемитии очень большой праздник в Кирене; на нем жрец Аполлона (который избирается ежегодно) угощает обедом тех, кто занимал эту должность до него, и ставит перед каждым гостем «триблион» — глиняный сосуд, вмещающий около двадцати артаб; туда кладут множество кусков приятно изготовленной дичи, иногда также немало домашней птицы и массу видов морской и привозной вяленой рыбы; некоторые часто добавляют нежного аколуфиска. <550> Но мы все это отменили и дали фиалы из чистого серебра, каждый из которых громадной стоимостью превосходил все затраты на упомянутые нами вещи; еще мы добавили лошадь с полным конским снаряжением и украшенную позолоченными бляхами, вместе с конюхом, и пригласили каждого взобраться в седло и скакать домой». Птолемеев сын Александр также не переставал толстеть; он убил свою мать, когда она стала царствовать совместно с ним. Посидоний говорит о нем в сорок седьмой книге «Историй»: «Династ Египта, ненавидимый толпой, хотя и осыпаемый лестью от окружающих, жил в страшной роскоши, но не мог даже передвигать ногами, если двое не поддерживали его при ходьбе. Однако, пускаясь в пляс на симпосиях, он соскакивал с высоких лож босым и искривлялся в безумном ритме, как настоящий танцор».
Агафархид в шестнадцатой книге «Европейской истории» говорит, что Магас, царствовавший над Киреной в течение пятидесяти лет, из–за отсутствия войн стал предаваться роскоши и перед смертью чудовищно растолстел; наконец, он задохнулся, поскольку не упражнял тело и много ел. Тот же автор пишет в двадцать седьмой книге, что у лакедемонян считалось позором показываться в женственной виде и с выступающим животом; отсюда каждые десять дней юноши представали обнаженными перед эфорами, которые также ежедневно следили за одеждой и постелями молодых людей — и правильно делали. И это правда, что повара в Спарте искусно готовили мясо, и больше ничего. Еще в двадцать седьмой книге Агафархид сказал, что лакедемоняне призвали Навклида, сына Полибиада, чье тело стало необыкновенно тучным из–за его пристрастия к роскоши, в собрание, где Лисандр разбранил его настолько сурово, что лакедемоняне едва не выбросили Навклида из города, пригрозив ему, что выкинут точно, если он не исправится. Лисандр еще добавил, что, когда Агесилай находился близ Геллеспонта и вел войну с варварами, то, приметив дорогие платья и дряблые тела азиатов, приказал продавать пленных и их одежды отдельно; он хотел, чтобы его союзники усвоили, что они сражаются за большие награды против ничего не стоящих людей и с большим воодушевлением устремлялись бы на врагов. Пифон, оратор из Византия, как пишет его соотечественник Леон, был весьма тучен телом, и однажды он сказал своим согражданам, увещая их помириться, когда они ссорились друг с другом: «Вы, видите, сограждане, какой я толстый, но у меня есть жена, которая еще толще. Так вот, когда мы с ней ладим, нас и обычная кровать вмещает, но если ругаемся, то нам и целого дома не хватает».
<551> Насколько прекрасно, милый Тимократ, быть бедным и склонным к худобе по сравнению с лицами, перечисленными Гермиппом в «Керкопах», нежели предпочесть громадное богатство и выглядеть подобно морскому чудовищу из Танагры, как выбрали упомянутые мужи. Ибо Гермипп, обращаясь к Дионису, говорит:
«Ведь бедные уже приносят в жертву
для тебя увечного бычка, Леотрофида
худосочней он и Фумантида»
И Аристофан в «Геритадах» перечисляет тощих людей, отправленных, по его словам, от поэтов в качестве послов в Аид для встречи с мертвыми поэтами, и говорит:
«И кто в пещеру мертвых, ко вратам кто тьмы осмелился пройти?
Б. Избрали мы, сойдяся, сообща по одному от каждого искусства;
люди те, известно нам, в Аид нисходят часто, любят там бывать.
А. У вас мужи есть, ходоки в Аид? Б. Конечно, как и ходоки к
фракийцам, я не вру. А. И кто они? Б. Сперва от комиков
Саннирион, Мелет от трагиков, а от аттических хоров — Кинесий».
Далее Аристофан говорит: «Какие тощие надежды оседлали вы! ведь их река, потоком подхвативши, унесет всех прочь». О Саннирионе Страттид также говорит в «Простуженных»: «Саннириона кожаная помощь». А о Мелете сам Саннирион говорит в «Смехе»: «Мелет, труп этот от Ленея». Кинесий же действительно отличался худобой и высоким ростом, и Страттид написал о нем целую пьесу, в которой он называет его «Ахиллом Фтиотийским», потому что он то и дело употреблял в своей поэзии слово «фтиотийский». Другие же, и среди них Аристофан, часто называли его «липовый Кинесий», потому что он брал доску из липы и опоясывал себя ею, чтобы не согнуться пополам, настолько он был долговязый и тощий. Далее, оратор Лисий в речи за Фания, обвиненного в противозаконности, заявляет, что Кинесий был человек болезненный и вообще скверный, что он бросил свое ремесло, стал сикофантом и в результате разбогател. Что здесь подразумевается поэт, а не другой Кинесий, видно из насмешек, которым он подвергается в комедии за свои плохие стихи, и из Лисиевой речи, в которой он предстает как безбожник. Оратор говорит: «Я удивлен, что вы спокойно сносите то, как красуется Кинесий в роли защитника законов, хотя всем вам известно, что он самый нечестивый и беззаконный человек на свете. Разве он не совершает против богов преступления столь громадные, что стыдно даже сообщать о них другим, но о которых вы слышите каждый год от сочинителей комедий? Разве не в его компании обедали однажды вместе Аполлофан, Мисталид и Лисифей, выбрав запрещенный религией день и назвав себя «бешеными» вместо «новолунников»? так они приобщились к своей злой участи, совершив это, впрочем, не по какому–то расчету, но просто чтобы надсмеяться над богами и законами. <552> И вот каждый из них погиб той смертью, которой заслуживают подобные люди; Кинесия, известного большинству лиц, боги довели до того состояния, что враги желали ему жизни, как другим гибели — чтобы все знали, что вышние не всегда перекладывают мщение на детей тех, кто ведет себя оскорбительно по отношению к религии, но жалким образом губят и их самих, причем тяжелее и суровее, посылая им несчастий и болезней больше, чем другим людям. Ибо умереть или заболеть в обычном порядке является для всех нас общим уделом, но мучиться без конца и умирать каждый день, продолжая жить, предопределено быть достойной карой только для подобных Кинесию преступников». Так оратор говорит о Кинесии.
Косский поэт Филит настолько исхудал телом, что носил на ногах свинцовые шары, чтобы его не опрокинул ветер. А периэгет Полемон в книге «О чудесах» говорит, что прорицатель Архестрат, попав в руки врагов, был посажен на весы, и оказалось, что он весил обол, настолько он отощал. Полемон пишет также, что некий Панарет не обращался к врачам; он был учеником Аркесилая, и Полемон говорит, что он жил при дворе Птолемея Эвергета и получал двенадцать талантов в год. Но он был очень худ и никогда не болел. Скепсиец Метродор во второй книге сочинения «О гимнастическом» говорит, что поэт Гиппонакс был не только мал телом, но еще и худ, однако, силен настолько, что, помимо прочего, бросал на далекое расстояние пустой лекиф — немалый подвиг, ведь легкие тела, будучи неспособны рассекать воздух, не обладают обычно мощным толчком. Тощим был и Филиппид; против него написал речь оратор Гиперид, который говорит о нем как об одном из политиков. Его худоба уменьшала ему и тело, как выражается Гиперид. И Аристид говорит в «Феспротах»: «Ты, спутник мертвых душ Гермес, кому достался Филиппид, и ты, глаз Ночи в темных одеяньях». И Аристофан в «Платоне»: «За три дня станет у меня он Филиппида тоньше. Б. Быстро ж создаешь ты мертвецов». Менандр в «Гневе»: «Коль голод укусил красавца этого у вас, то станет мертвецом он Филиппида тоньше». «Филиппидить» означало «быть очень худым», отсюда Алексид говорит в «Пьющей мандрагору»:
«Попал в беду ты, как петух ощипан, Зевс свидетель мне.
Ты филиппидишь. Б. Новые словечки брось, еще не умер я.
А. Несчастный».
Но гораздо лучше «филиппидить», нежели походить на человека, о котором говорит Антифан в «Эоле»: «Заплывший жиром выпивоха он, и все в округе кличут Бурдюком его отсюда». А Гераклид Понтийский в сочинении «О наслаждении» говорит, что торговец благовониями Диний вследствие невоздержности увлекся любовными приключениями и растратил много денег, когда же он не смог больше удовлетворять своих желаний, то настолько расстроился от горя, что оскопил себя. <553> И все эти случаи произошли от неумеренной роскоши.
В Афинах у живущих в роскоши было в обычае натирать благовониями даже ноги, как Кефисодор говорит в «Трофонии»:
«Потом ты должен тело умастить мое,
купи мне из ириса и из розы масла,
Ксанфий, побыстрей, для ног же купишь
мне баккарий».
Эвбул в «Сфинксокарионе»:
«В спальне лежащего мягко меня окружают
роскошные девы, с негой они и жеманством
мне ногу натрут амараковым миром».
И в «Прокриде» кто–то рассказывает, как следует ухаживать за Прокридовым псом, словно речь идет о человеке:
«Потом устройте мягкую постель для пса с подстилкой
из милетский шерсти и укройте нежной тканью.
Б. Аполлон! А. Затем крупой в гусином молоке его вы накормите.
Б. О Геракл! А. И лапы вы ему натрете мегаллейским маслом».
И у Антифана в «Алкестиде» кто–то набирает себе ноги оливковым маслом. А в «Жреце Кибелы» Антифан говорит:
«Итак, девчонке приказал купить он у богини масла
и сперва им смазать ему ноги, а потом колени.
Но едва она коснулась ног и их натерла, он подпрыгнул».
И в «Закинфийце»:
«И что, да разве не имею права я быть бабником
и содержать гетер? Чтоб ими наслаждаться, как
и ты теперь? чтоб ноги натиралися мои от
нежных и прелестных рук, в том нет великолепья?»
И в «Торикийцах»:
«А. Взаправду моется она? и как? Б. Из золоченой кружки
черпает и трет себе бедро и ногу миром из Египта, щеки
и соски трет соком пальмы и одну из рук намазывает
мятой, волосы и брови — майораном, шею и колени трет тимьяном …..»
Анаксандрид же в «Протесилае»:
«Купивши у Перона миро, он вчера продал
все Меланопу, и продал еще египетские
мази дорогие, ими ноги Каллистрату Меланоп терет».
Но даже во времена Фемистокла предавались роскоши, как свидетельствует Телеклид в «Пританах». И у Кратина в «Хиронах» выступает роскошь древних, когда он говорит:
«Каждый в собранье сидел с нежной мятой,
иль с розой, иль с лилией в ухе; каждый по
рынку бродил и в руках держал посох и яблок».
Клеарх из Сол в «Эротике» говорит: «Зачем мы носим в руках цветы, яблоки и подобные им вещи? Или так природа пытается обнаружить посредством нашей любви к ним тех, кто жаждет красоты? А если природа тут ни при чем, то для чего некоторые лица носят плоды и цветы и наслаждаются ими? Или здесь две причины, почему их носят? Действительно, они используют эти средства как первый шаг к встрече и как знак своего желания — ибо те, от кого хотят внимания, позволяют к себе обратиться, тогда как для тех, кто дает цветок, это служит сигналом, что они сами имеют право разделить чужую красоту. <554> Ибо обольщение в форме прекрасных цветов и плодов призывает принявших их отдать взамен красоту своих собственных тел. Или может быть они сохраняют для себя красоту цветов в качестве утешения и поддержки ради прелести возлюбленных, радуясь так своим желаниям? Томление по возлюбленным переходит тогда на цветы. Если, конечно, не просто для собственного украшения, как носят любое другое, увеличивающее их прелесть, эти люди носят эти вещи и наслаждаются ими. Ведь не только те, кто надевает венки из прелестных цветов себе на голову, но и те, кто носит их в руках, становятся краше. И так может бывать вследствие их любви к красоте, и так раскрывается страсть к прекрасным вещам и влечение к прелести. Весьма приятно видеть осень и весну в плодах и цветах. Или все влюбленные предаются роскоши словно от страсти, чтобы прихорошиться, и так щеголяют в молодые годы среди прекрасных вещей? Да и естественно, чтобы те, кто считает себя красивым и цветущим, собирали цветы. Отсюда и девушки из свиты Персефоны, как известно, собирали цветы, и Сапфо говорит, что видела, как «дева, нежнейшая видом, срывала цветочки».
И настолько тогдашние люди зависели от сладострастия, что даже воздвигли храм Афродите Прекраснозадой по следующему поводу. У одного земледельца были две миловидные дочери. Однажды сестры заспорили, у кого из них красивее ягодицы, и чтобы решить этот вопрос, они вышли на большую дорогу. И когда мимо проходил юноша, сын богатого и старого отца, они показали ему себя. Взглянув на них, он присудил победу старшей сестре, и так влюбился в нее, что, придя в город, даже занемог и рассказал о случившемся своему младшему брату. Последний также отправился в ту деревню и, увидев девушек, влюбился в другую сестру. Отец уговаривал их заключить более представительные браки, но, потерпев неудачу, привез девушек из деревни с согласия их родителя, к сыновьям и устроил свадьбу. Этих девушек граждане прозвали «прекраснозадыми», как сообщает Керкид из Мегалополя в «Ямбах»: «Была сестер прекраснозадых пара в Сиракузах». Выйдя замуж, сестры стали обладательницами большого богатства и построили храм Афродиты, назвав богиню Каллипигой (Прекраснозадой), как пишет и Архелай в «Ямбах».
Небезынтересна также история о том, как приятно пошиковал один безумец; ее рассказывает Гераклид Понтийский в сочинении «О наслаждении». Он пишет: «Фрасилл, сын Пифодора, помешался однажды настолько, что вообразил, будто все корабли, пристающие в Пирее, принадлежат ему: он регистрировал их, отправлял в плавание, вел все их дела, а когда они возвращались из путешествия, то ликовал так, словно любой знал, что он единственный собственник этого добра. Конечно, если они терялись, он не искал их, но если они приплывали обратно, он радовался и испытывал громадное наслаждение. Приехавший из Сицилии брат его Критон забрал больного и передал врачу, который вылечил Фрасилла от безумия. Но тот часто потом рассказывал о том, как он жил, когда был сумасшедшим, и утверждал, что никогда прежде не чувствовал большего удовольствия, притом не было и боли».