В эпоху после Тацита великая римская историография, исходящая из сенатских кругов, исчезает. Положение дел, которому она обязана своим появлением, сильно меняется; сознание прежней libertas[1] уже мертво. Со времен Адриана перевес бюрократии становится бесспорным, и сенат теряет последнюю видимость политического влияния. Все время растет число сенаторов - выходцев с Востока, говорящих по-гречески, и примерно с середины II в. исчезает и чувство древней национальной римской солидарности сенаторского сословия. Но и несенаторская историография - вспомним, например, о Клавдии Квадригарии, Валерии Антиате или Тите Ливии! - практически замирает. Пропадает чутье на исторические изменения, столь ощутимое у Ливия[2] и Тацита. С одной стороны, чувствительной становится личная зависимость от императора - отсюда всевозрастающий интерес к биографиям властителей (Светоний, Марий Максим, Historia Augusta). С другой - вкусу публики прежде всего соответствуют исторические exempla (Валерий Максим) и патетические обзоры (Флор). Потребности школы удовлетворяют сухие компендии.
Греческую историографию того времени подобный кризис не затрагивает. Дело не только в эллинофильстве цезаря Адриана и продолжающейся эллинизации и ориентализации высшего римского сословия, а прежде всего в том факте, что греческая историография в Риме не настолько связана с наличием определенных сословно-общественных структур, как латинская. Здесь носители традиции - не сенаторы, а интеллектуалы. Во втором веке по Р. Х. Арриан из Никомедии (в Вифинии) пишет свою (сохранившуюся) историю Александра, которая опирается на надежные источники, а также (утраченные) истории отдельных провинций (например, Bithynica - историю своей родины). В то же время Аппиан Александрийский сочиняет римскую историю в 24 книгах от истоков до Траяна. В первой половине III в. Кассий Дион Кокцеян из Никеи (консул 223/24 и 229 г.) в старости создает римскую историю в 80 книгах (от Энея до Севера Александра); это первая всеохватывающая римская история после Ливия - и характерно, что она написана на греческом языке.
Точно так же в первой половине III в. римскую историю от смерти Марка Аврелия (180 г.) до прихода к власти Гордиана III (238 г.) прослеживает Геродиан (возможно, сириец). Несколько позже, но в том же самом столетии, П. Геренний Дексипп из Афин создает труды о Греции при диадохах, всемирно-историческую хронику от древнейшей эпохи вплоть до Клавдия Готика и историю войн против готов (доведенную по крайней мере до 270 г.). Хроникой начала V в. мы обязаны Евнапию из Сард в Лидии. Даже римлянин Азиний Квадрат (первая треть III в.) для своей римской истории (от основания города до Севера Александра) выбирает греческий язык, а именно искусственный диалект Геродота.
Новые стимулы сообщает историографии христианство. Здесь также первоначально греческий оказывается на первом плане. В своей всеобщей истории - от сотворения мира до 217/18 г. по Р. Х. - Секст Юлий Африкан рассматривает ветхозаветную и древнегреческую историю параллельно - новшество в рамках античной историографии!
Решающее влияние оказал Евсевий, епископ Кесарии в Палестине (ок. 260-340 гг.). Его Χρονιϰοὶ ϰανόνες дают краткий обзор истории халдеев, ассирийцев (с мидийцами, лидийцами и персами), евреев, египтян, греков и римлян с приложением хронологических таблиц по годам от рождения Авраама до 303 г. по Р. Х. После смерти Евсевия его произведение искажают и дополняют новыми сведениями до 323 г. Сохранились армянская версия этой редакции и латинский перевод Иеронима, доведенный до 378 г. Другое произведение Евсевия, Церковную историю (которая не является историческим трудом в собственном смысле слова, а рассматривает некоторые специфические аспекты - апостольскую преемственность, христианских учителей и писателей, гностиков и еретиков, наказание иудеев, преследование христиан, мученичество), мы читаем по-гречески, по-сирийски (а потому и по-армянски) и по-латыни (перевод Руфина 403 г., доведенный до 395 г.). Евсевий стремится к "правде" и отбрасывает риторику. Он цитирует источники; его метод близок к приемам антикваров и филологов. В этом отношении он напоминает Светония.
Что касается латинской литературы, то здесь мы видим Флора (при Адриане); мы посвятим ему отдельную главу; возможно, тогда же Граний Лициниан сочиняет краткую историю Рима (фрагменты сохранились на палимпсесте). Дата эпитомы Ливия под вопросом. Вероятно, она основана на более раннем (и более обширном) резюме.
В III или IV в. Юлий Обсеквент использует эпитому для своей книги о чудесных знамениях (Liber prodigiorum). М. Юниан Юстин[3] (неизвестной эпохи, возможно, Александра Севера) делает сокращенный вариант всеобщей истории писателя эпохи Августа Помпея Трога (использовавшей хорошие утраченные источники), смешивает эксцерпты с указаниями на содержание труда и сосредоточивается на exempla (для студентов, изучающих риторику). Он любит сентенции.
Правление императора Диоклетиана (284-305 гг.)[4] знаменует наступление политической и экономической стабилизации, которая делает возможным оживление культуры (в особенности латинской литературы) при Константине. Но для по-настоящему великой историографии время придет только к концу IV в.: тогда латинский язык выберет для своего труда Аммиан Марцеллин.
До того Евтропий (ок. 369 г.) и Фест (после 369 г.) напишут свои бревиарии. Окружение таких цезарей, как Валентиниан и Валент, родом по большей части из придунайских провинций. Сенат теперь состоит из провинциалов, которым нужно дать возможность ознакомиться с римской историей в форме яркого и обозримого произведения.
Утрачена гипотетическая Kaisergeschichte (История цезарей) - общий источник Аврелия Виктора, Евтропия и Historia Augusta[5].
Секст Аврелий Виктор[6]
Жизнь, датировка. Как позднее Евтропий и Фест, Аврелий Виктор принадлежит к слоям высокопоставленного чиновничества. Родом африканец, он в 361 г. становится наместником второй Паннонии проконсульского ранга, consularis Pannoniae secundae, в 389 г. praefectus urbi (Amm. 21, 10, 6), при Феодосии iudex sacrarum cognitionum, "судья судебного управления" (Dessau 1, 2945). Свой исторический очерк он публикует вскоре после 360 г.[7] Epitome de Caesaribus использует Caesares самого Аврелия Виктора[8]. Неизвестный редактор в IV в. объединяет три произведения в один корпус, охватывающий римскую историю от праисторических времен до 360 г. по Р. Х., куда включает и Caesares Аврелия Виктора. Напрашивается мысль о датировке трилогии временем правления Юлиана (361-363 гг.), поскольку христианство не упоминается ни единым словом[9].
Обзор творчества. Здесь мы сталкиваемся с историей Империи, преимущественно в кратких биографиях цезарей от Августа до Констанция II († 361 г.). Исторический труд составлен из трех частей: 1) Origo gentis Romanae (от Сатурна до Ромула), чей автор неизвестен, 2) анонимного произведения De viris illustribus urbis Romae: 86 биографий видных личностей от Проки, царя Альбы Лонги, до Марка Антония; там затрагиваются и биографии неримлян (напр., Клеопатры); 3) подлинного труда Аврелия Виктора, который ограничивается временем после Августа.
Предположительные источники: так называемая Kaisergeschichte, наряду с ней - Светоний, Тацит (возможно, через флорилегии), Марий Максим, вероятно, также списки цезарей (в том виде, как их верифицирует Авзоний)[10]. De viris illustribus восходит к сборнику биографий Гигина и является историческим источником, независимым от Ливия.
Литературная техника. Исходный пункт - биографический жанр, поскольку Аврелий располагает сбой материал по цезарям и времени их правления; с этим сочетаются историографические технические приемы[11] (повествовательные отрывки) и моральные сентенции. Некоторые эпизоды выхватываются как exempla, прочее же оставляется без внимания.
Язык и стиль[12]. Elocutio отличается неровностью; риторическая высокопарность сменяется анекдотическим повествованием. Обстоятельность, свойственная официальному языку, чередуется с лаконичностью в духе Саллюстия. Последнего напоминают также исторические инфинитивы и фреквентативы. Напротив, автор De viris illustribus пишет без претензий.
Образ мыслей. В соответствии со своей позицией - позицией сенаторского сословия - Аврелий Виктор осуждает преобладание военщины и приветствует восстановление Империи при Диоклетиане, Константине и его сыновьях. Он бросает сенаторам упрек, что они, стремясь к удобствам и желая обогатиться, выпустили власть из рук (37, 7)[13]. Литературное образование он ценит высоко (40, 13). Он, очевидно, язычник[14], однако не говорит ни слова против христианства. Для автора De viris illustribus характерная фигура мысли - exemplum.
Традиция[15]. Три трактата корпуса сохранились в Bruxellensis 9755-63 (XV в.) и Oxoniensis Canonicianus 131 (A. D. 1453), вос' ходящих к общему источнику. Произведение De viris illustribus urbis Romae, кроме того, обладает самостоятельной традицией. Эпитома, параллельное произведение к Caesares, дошло до нас в двух семействах рукописей; краткую редакцию пощадили интерполяторы.
Влияние на позднейшие эпохи. Caesares были использованы в Historia Augusta (см. разд. о датировке и прим.). Иероним прибегал к Аврелию Виктору в своей переработке Евсевия. К упомянутой выше (неподлинной) главе о Клеопатре обращался Пушкин († 1837 г.) в выдающейся повести Египетские ночи[16].
Евтропий[17]
Жизнь, датировка. Евтропий принимает участие в походе Юлиана Отступника († 363 г.) против персов. Как личный секретарь (magister memoriae) не слишком образованного императора Валента (364-378 гг.) он получает задание составить краткий очерк римской истории. В высшей степени вероятно, что это тот самый сенатор Евтропий, который был консулом в 387 г. вместе с Валентинианом.
Обзор творчества. Бревиарий Ab urbe condita, в 10 коротких книгах, посвящен цезарю. Первая книга охватывает события от основания Рима до победы Камилла над галлами. Вторая книга оканчивается первой, а третья - второй Пунической войной. Дальнейшие точки водораздела - победа над Югуртой (кн. 4), конец гражданской войны между Марием и Суллой (кн. 5), смерть Цезаря (кн. 6), гибель Домициана (кн. 7), Александра Севера (кн. 8), Диоклетиана (кн. 9) и Иовиана (кн. 10). Таким образом, финальный пункт изложения - 364 г. Обещание написать современную историю (10, 18, 3) - ни к чему не обязывающий топос.
Источники. Для республиканской эпохи используются Флор и извлечения из Ливия, для первых двенадцати цезарей - Светоний, затем пресловутая неизвестная Kaisergeschichte и также недоступная для нас история династии Константина. Время правления Юлиана и Иовиана автор описывал как очевидец. Для географических и хронологических сведений, должно быть, привлекались справочники; хронология достовернее, чем у современников Евтропия.
Литературная техника. При изображении республиканской эпохи автор обращает внимание исключительно на войны и битвы; только в императорский период личности появляются на первом плане, причем с добавлением анекдотического материала (7,18). Чем ближе к современности, тем дифференцированнее становится изображение характеров. Повествование развивается последовательнее, не так скачкообразно, как у Аврелия Виктора.
Язык и стиль отличаются гладкостью, ясностью и некоторой трезвостью, они одинаково далеки от искусственной изысканности и небрежности в отделке. Как писатель, Евтропий для своего времени - несомненно привлекательная фигура.
Образ мыслей. Дружественный сенату автор (6, 25), Евтропий считает Цезаря тираном (в то время как Аврелий Виктор восхищается им). Он усматривает разрыв в римской истории: господство грубого солдата Максимина кладет конец сотрудничеству между императором и сенатом, что имеет решающее значение для судьбы государства. Он сохраняет нейтралитет по отношению к христианству; он не упоминает обращение Константина, но клеймит Юлиана за то, что тот был nimis religionis Christianae insectator ("слишком ревностным преследователем христианской веры", 10, 16, 3).
Традиция[18]. Старейшая рукопись - Gothanus 1101 (IX в.), другую группу образуют Bertinianus Audomarensis (St. Omer) 697 (XI в.) и Leidensis B. P. L. 141 (X в.). Особое значение имеет текст, который использовал греческий переводчик Пеаний, современник Евтропия; правда, его высокая ценность в качестве свидетельства ограничивается тем, что он переводит вольно и не останавливается перед тем, чтобы делать вставки (из Кассия Диона).
Влияние на позднейшие эпохи. Евтропия читали много и дважды переводили на греческий язык[19] - честь, которая вряд ли выпала еще кому-нибудь из римских писателей: в подобном историческом труде нуждалась не только усиленная представителями провинциальных армий римская элита, но и сенатские круги Константинополя, которые рекрутировались из муниципальной аристократии. Следы знакомства с Евтропием обнаруживаются у Иеронима, Орозия и в Эпитоме псевдо-Аврелия Виктора (если, конечно, дело не в их общем источнике). В эпоху средневековья влияние Евтропия велико. Павел Диакон (ок. 720-799 гг.) черпает из него материал и продолжает его историческое повествование собственными шестью книгами, доведя его до 553 г. Около 1000 г. Ландольф Сагакс (тоже с собственными дополнениями) присоединяется к нему.
Editio princeps появляется в 1471 г. Новое время свергло Евтропия с престола как историка, но периодически использовало как школьного автора.
Фест[20]
Жизнь, датировка. Breviarium Феста, так же как и Евтропия, создан по заказу императора Валента (364-378 гг.). В Bambergensis Фест назван vir clarissimus и magister memoriae. Произведение написано после 369 г. Идентификация с иными фигурами, носящими имя Фест, ненадежна.
Обзор творчества. Вслед за обзором роста римского государства вплоть до современного состояний (3-14) идет рассказ о войнах на Востоке до Иовиана (15-29). Трактат лишен цельности, повествование ведется скачкообразно, что отчасти может быть обусловлено его тенденциозностью (см. ниже).
Источники- Epitome Liviana, Флор, Светоний, а также Kaisergeschichte, чье существование предполагается некоторыми исследователями.
Литературная техника. О ней вряд ли можно говорить, поскольку произведение очень кратко, а строгая, ясная линия Евтропия здесь совершенно отсутствует. Нет последовательного исторического повествования. Однако произведение сознательно разделено на две части, чтобы противопоставить прежние римские победы их не столь успешным восточным кампаниям. Рост римского государства представлен с региональной точки зрения. В истории императорской эпохи подчеркиваются войны на восточной границе от Помпея и Красса до Иовиана.
Язык и стиль. Со стилистической точки зрения Феста также нельзя сравнить с Евтропием. В предисловии он (совершенно правильно) говорит, что император велел ему быть кратким, - желание, которое он исполняет тем более охотно, что и без того не красноречив. На самом деле, однако, он - как маленький Флор - пытается компенсировать скудость содержания изысканной манерой.
Образ мыслей. Компендиум пропагандирует походы Валента на Восток. Лейтмотив - мысль, что особая трудность любой восточной войны - в случае успеха должна увеличить славу, а поражения - служить оправданием. Ценность труда заключается в списке диэцезов и провинций при цезаре Валенте и некоторых подробностях войн императоров Аврелиана и Диоклетиана на Востоке.
Традиция. Рукописи распадаются на две группы, в рамках первой (заслуживающей предпочтения) выделяются Gothanus 101[21] (IX в.) и Bambergensis E III, 22 (IX в.).
Влияние на позднейшие эпохи. Феста читают Аммиан, Иордан и Исидор. Иордан (VI в.) иногда полезен для восстановления текста.
Юлий Обсеквент[22]
Liber prodigiorum Юлия Обсеквента - собрание чудесных знамений, относящихся к эпохе 190-11 гг. до Р. Х.
Источники. Юлий Обсеквент, как и Евтропий, основывается на некоем Chronicon, который, со своей стороны, представляет собой сокращенный вариант Ливиевой эпитомы.
Образ мыслей. Автор - язычник, верящий в предзнаменования, считает необходимым отмщение и уверен в его успехе. Эта позиция соответствует эпохе арьергардных боев язычества против христианства в IV в. Предположение Моммзена, что автор был христианином, сегодня отклонено.
Традиция. Рукописи не сохранились; основа текста - Альдово издание 1508 г. Иногда помогают параллельные тексты писателей, которые черпают сведения из тех же источников.
Л. Септимий (латинский переводчик Диктиса)[23]
Жизнь, датировка. Л. Септимий - грамматик, который перевел греческое произведение Ephemeris belli Troiani Диктиса на латинский язык. По большей части его датируют IV в.[24]
Обзор творчества. Вводное письмо Кв. Арадию Руфину сообщает, что мы имеем дело с переводом греческого произведения о Троянской войне, вышедшего из-под пера очевидца. Критянин Диктис якобы вырезал свой дневник финикийским письмом на липовых дощечках и велел положить его в оловянной шкатулке в свою могилу. На 13-м году правления Нерона пастухи обнаружили книгу; их хозяин передал ее императору, который велел перевести книгу на греческий язык. Латинский переводчик заявляет, что он воспроизвел пять первых книг, где речь идет о войне, с той же подробностью, а остальные четыре, где речь шла о возвращении героев, свел в одну.
Источники. Сообщение об открытии оригинала - вымысел; однако папирус доказывает, что греческий образец действительно существовал. Произведение занимает самостоятельное положение между особенно сильно повлиявшей на него историографической традицией - к числу важнейших образцов относится Саллюстий[25] - и традицией авантюрного, любовного романа и романов об Александре.
Литературная техника. История открытия текста в могиле напоминает старые легенды, распространенные в Риме. В тех местах, которые мы можем сравнить с оригиналом, перевод отличается вольностью; он не столь сух, как греческий текст. Повествовательная техника имеет точки соприкосновения и с историографией, и с романом; но, в отличие от последнего (в античном исполнении), здесь нет главного героя. Любовь играет большую роль, но она становится разрушительной силой. Эта точка зрения напоминает трагическую.
Язык и стиль. В отношении языка и стиля автор - сын своего века; однако он прилежно учился у Саллюстия и Вергилия. Язык и стиль латинского перевода притязательнее, чем в греческом оригинале.
Образ мыслей. По сравнению с Вергилием - и Гомером - здесь появляется антитроянская тенденция. Автор греческого оригинала, Диктис - вероятно, II в. - как грек, дистанцируется от римлян. Одновременно Троянская война отражает моральный упадок греков, которых варвары вынудили воевать.
Возможно еще одно объяснение антитроянской позиции автора. Не исключено, что Диктис использует Троянскую войну как модель борьбы античного культурного мира против вновь усилившихся ко второй четверти III в. персов. Является ли в этом случае Ахилл прообразом нового Александра (Севера)?
Традиция. Лучшая рукопись - Sangallensis 205 (IX-X в.). Найденная в Неси в 1902 г. рукопись содержит и латинского Диктиса (частично X в., остальное - XV в.).
Влияние на позднейшие эпохи. Латинский Диктис в эпоху средневековья служил заменителем Гомера и оказал таким образом сильное влияние.
Вирий Никомах Флавиан[26]
Вирий Никомах Флавиан получает при Феодосии quaestura sacripalatii, должность квестора священного дворца[27], и посвящает императору свои Анналы; при узурпаторе Евгении в 394 г. он становится консулом, но в том же году ему приходится заплатить жизнью за измену Его сын и внук имеют заслуги в сохранении текстов Ливия. Историк Никомах перевел также Жизнь Аполлония Тианского.
Anonymi Valesiani[28]
В одном из средневековых флорилегиев есть краткая история Римской Империи при Константине (Excerptum Valesianum I). Труд написан ясно и точно; автор, чья деятельность датируется временем вскоре после смерти Константина (337 г.), явно язычник (немногочисленные указания на вещи, связанные с христианством, вставлены из Орозия). Фрагмент дает нам наглядное представление о том, как мало дошло до нас от позднеантичной историографии и как осторожны должны мы быть в своих суждениях.
Excerptum Valesianum II, в котором речь идет о времени Одоакра и Теодориха, принадлежит христианину, настроенному против Ария (вероятно, VI в.).
Аммиан Марцеллин
Крупнейшему историку поздней античности Аммиану Марцеллину мы посвятим отдельную главу.
После него историография окончательно попадает в руки христиан. Эпоху в этом процессе составляет творчество Иеронима.
Иероним[29]
Он переводит и перерабатывает вторую книгу Хроники Евсевия.
Римский материал своей хроники Иероним дополняет по Евтропию, Светонию (De viris illustribus) и римским спискам должностных лиц. Сведения для 325-378 гг. он добавляет сам. Синтез осуществляется поспешно. Нет ни одного произведения во всей римской литературе, которое и было бы столь необходимым для исследователя и ставило бы перед ним на каждом шагу ловушки. Но тем тщательнее забота Отца Церкви о ритмических клаузулах.
Второй исторический труд Иеронима - De viris illustribus - появляется в 392 г. Здесь речь идет о 135 церковных писателях от св. Петра до Иеронима.
Основной источник - Церковная история Евсевия, но Иероним - к вящему неудовольствию Августина - включает и еретиков, и иудеев. Из язычников этой чести удостоился только Сенека - из-за своей подложной переписки со св. Павлом. Это характерно для времени: римская литература под знаком христианства переживает свое первое большое возрождение, и можно предполагать, что Иероним (если бы ему не помешала хронология) поместил бы и своего любимого Цицерона среди христианских классиков.
Манера письма отличается простотой; в этой книге мы тоже обнаруживаем многочисленные ошибки, однако она столь же необходима и также пролагает путь в будущее, как и предыдущая.
Тиранний Руфин[30]
Тиранний Руфин из Конкордии около Аквилеи - сначала друг, а позднее враг Иеронима - вместе с Меланией приходит в 371 г. в Египет, становится учеником Дидима и примерно с 378 г. живет в Иерусалиме как монах. В последние годы своей жизни, которые Руфин проводит на родине, он переводит на латинский язык труды Оригена, Василия и Григория Назианзина.
По настоянию аквилейского епископа Хромация он переводит Церковную историю Евсевия. Прежде всего Руфин вычеркивает цитируемые последним документы. Он добавляет к этому труду две книги, охватывающие историю 324-395 гг. Жанр - новшество для римской литературы.
Кроме Евсевия, Руфин опирается на собственные воспоминания и на Отцов Церкви IV в. Язык и стиль отличаются простотой и отсутствием риторических украшений. Критическими способностями Руфин уступает Евсевию.
Сульпиций Север[31]
Сульпиций Север (ок. 363-400 гг.) - выходец из семьи образованной галльской знати; он учится в Бордо и дружит с Паулином из Нолы. Как христианский аскет он берет пример с Мартина Турского, которого прославляет в своем творчестве.
Две книги его Хроники охватывают период от сотворения мира до 400 г. по Р. Х. При этом он сосредоточивается в основном на библейской и церковной истории. Сульпиций начитан и понимает ценность документов; в основном он черпает материал из Евсевйя, однако обращается и к историкам-язычникам (например, к Тациту). Стиль, которому он учился среди прочих и у Саллюстия, правилен, но никогда не достигает Иеронимова изящества. В особенности ценны те сведения, которые он сообщает о собственной эпохе.
Августин
Августин - ключевая фигура для понимания римской истории. О нем будет рассказано подробно в другом месте[32].
Орозий[33]
Жизнь, датировка. Орозий (личное имя Павел не вполне достоверно) родом, вероятно, из Бракары в Португалии, однако он чувствует и кровную связь с Тарраконом (hist. 7, 22, 8). Получив основательное риторическое и богословское образование, он покидает свою родину и в Африке знакомится с Августином, который отправляет его в Вифлеем к Иерониму (Aug. epist. 166, 2). Там он вмешивается (на стороне Августина) в спор с Пелагием. Самое позднее в 418 г. Орозий закончил свое произведение, идея которого была подсказана Августином (hist. 1 prol. 1- 8: 7, 43, 20).
Обзор творчества
1. Commonitorium de errore Priscillianistarum et Origenistarum. Труд написан для Августина.
2. Liber apologeticus contra Pelagianos. В своей полемике против Пелагия Орозий несколько увлекся: он утверждает, что даже с помощью Божией человек не может быть без греха (apol 7, 2) и теперь должен оправдываться перед папой; при этом он ссылается на ошибки перевода и изъяны слуха.
3. Особенно интересны для нас Historiarum adversum paganos libri VII. Они закончены в 417 г. (7, 43,19; ср. 7, 41, 2).
Первая книга охватывает промежуток от Сотворения мира до основания Рима, вторая - вплоть до вторжения галлов, третья - примерно до 280 г. до Р. Х., четвертая посвящена войнам против Пирра и Карфагена. Пятая книга описывает события от разрушения Коринфа (146 г.) до подавления восстания рабов (73-71 гг. до Р. Х.), шестая примерно до начала новой эры, седьмая - до 417 г. по Р. Х. Орозий описывает события греческой и римской истории параллельно.
Источники. Секст Юлий Африкан первым в начале III в. создал Хронографии, синхронное изложение ветхозаветной и языческой истории. От него зависит Ипполит Римский († 235 г.). Тон задают основанные на этом принципе Xpcmxol xolvovsc, Евсевия, которые переводит и продолжает Иероним. Августин и Орозий опираются на Иеронима. Орозий, кажется, не использовал Сульпиция Севера. Основание Рима Орозий относит - по катоновскому летосчислению - к 752 г. до Р. Х. Для географического введения он, должно быть, использовал какой-либо справочник.
Источники, которые называет сам Орозий, он цитирует по большей части из вторых рук, например, Палефата и Фанокла[34]. По большей части мы и сегодня знаем его непосредственные источники: Флора, Евтропця, Юстина и Periochae к книгам Ливия. (Орозий является ценным свидетелем для реконструкции Ливиева изображения эпохи от 146 г. до Р. Х. вплоть до первой гражданской войны, а позднее для некоторых мест в Истории Тацита, но прежде всего - для времени после 378 г.
Кроме того, Орозий знаком со Светониевыми жизнеописаниями цезарей, он делает выписки из Commentarii Цезаря (Orosius 6, 7-11), но считает их произведением Светония (как и Аполлинарий Сидоний epist. 9, 14, 7), а время от времени прибегает и к Истории Тацита. История же Саллюстия ему неизвестна. Естественно, он использует и Церковную историю Евсевия в переводе Руфина. Наряду с повествовательными он, должно быть, привлекал и хронографические источники[35]. Обращение с источниками - довольно добросовестное.
Литературная техника. Как ритор Орозий намерен доказать, что страдания человечества в прошлом были по крайней мере такими же, как и в настоящем (hist. 1, prol. 13-14). Этой цели служит изложение всемирной истории. Требование ясности narratio Орозий исполняет тем, что делает композицию стройной и обозримой. Внутри каждой книги после ряда взаимосвязанных сюжетов он дает свои оценки и размышления, предоставляя читателю возможность отдохнуть и подчеркивая водораздел.
Язык и стиль. Описание географической картины мира (hist. 1, 2,1-106) отличается от остального текста сухостью стиля. За исключением географического введения, труд написан в изящной манере, богат афоризмами и антитезами, изыскан, даже перегружен. Автор стремится проникнуть в свой предмет (hist. 3: praef. 3 vim rerum, non imaginem, "подлинное, а не кажущееся значение вещей").
Образ мыслей. В отличие от Августина, Орозий ограничивается исключительно историей языческого мира. Для христианского истолкования всеобщей истории основополагающими являются пророчества Книги Даниила 2, 31-45, которые соотносили с четырьмя мировыми державами[36]. Твердо устоялось отождествление первой с ассирийским, а четвертой - с римским государством (ср. Aug. civ. 20, 23; 18, 2). Вторая и третья державы для Орозия - Македония и Карфаген (hist. 2, 1, 4-6; ср. 7, 2,1-7). Наряду с этим подразделением на четыре мировых державы было и другое, от шести до семи (ср. Aug. civ. 22, 30); Орозий, кажется, не обращает на него никакого внимания. В остальном он пытается не прибегать к Откровению и исходить из философской веры в провидение (7, 1, 1). Это может быть связано с тем, что он пишет на публику.
В то время как Августин и признает слабости христианской концепции императорской власти, и исходит в своих оценках из справедливости, а не из успеха (Aug. civ. 5, 24), Орозий прославляет настоящее (например, hist. 7, 35, 6) и верит, что римская история с наступлением христианской эпохи изменилась к лучшему (7, 5, 3 сл.). В рамки римско-христианской цивилизации он хотел бы включить и германцев (7, 41, 7-9), и вообще он куда более оптимистичен, чем Августин[37]. Римская гордость видна и в той мысли, что Бог пожелал воплотиться не просто в человека, но в civis Romanics, и Октавиану было предначертано установлением Pax Augusta подготовить почву для воплощения Бога (hist. 6, 22, 5-8)[38].
Традиция очень богата; старейшая из почти 200 рукописей, Codex Laurentianus pi. 65,1, была создана в VI в.[39]
Влияние на позднейшие эпохи. Хорографию Орозия используют так называемый Aethicus и Исидор († 636 г.). Обозримое и легко читаемое произведение очень распространено в эпоху средневековья, особенно следует отметить Chronicon Отто фон Фрейзинга († 1158 г.). В IX в. король Альфред пишет сокращенный англо-саксонский перевод с географическими дополнениями. Орозия переводят и на арабский язык. Вера этого автора в долговечность Римской Империи, обеспеченную христианством, вызвала к жизни средневековое представление о translatio imperii[40]. Первое издание выходит в свет в 1471 г. в Аугсбурге, до конца XVII в. за ним последовали еще двадцать четыре.
Авторитет Орозия упал только в эпоху Просвещения, когда учение о четырех мировых державах было окончательно отброшено.
Historia Augusta
Датировка. Такое название от Исаака Касаубона, который в 1603 г. издал это произведение отдельно, получил сборник из тридцати биографий императоров от Адриана до Нумериана (117-285 г.). Отсутствуют императоры 244-253 гг; возможно, утрачено и начало, если этот труд был задуман как продолжение Светония. Имена мнимых авторов, сохраненные традицией: Элий Спартиан, Юлий Капитолин, Вулканий Галликан, Элий Лампридий, Требеллий Поллион и Флавий Вописк. В семи биографиях есть обращения к Диоклетиану, в шести - к Константину; другие адресованы частным лицам. Теперь общепринята версия, что мы имеем дело с фальсификацией одного автора поздней эпохи. Иногда думают о времени Юлиана Отступника[41], иногда - о рубеже IV-V вв.[42], иногда - о периоде между 405 и 525 гг. Позднее время написания объяснило бы и сам факт фальсификации: языческая пропаганда в христианской империи невозможна в непосредственном виде, а только в литературной ретроспективе (эта концепция представлена в дальнейшем изложении).
Источники[43]. По жанру автор продолжает традицию Светония (Maxim, et Balb. 4, 5; Prob. 2, 7). Исследование установило шесть основных источников: первый, чье название до нас не дошло, охватывает промежуток до 217 г. Марий Максим дает красочные детали о Макрине; прежде всего отсюда черпается материал о Гелиогабале. Геродиан - важнейший автор, который предоставляет сведения для 238 г. (и еще раньше); его показания дополняются по Дексиппу, который в дальнейшем служит источником до 270 г. Для времени после 260 г. (как и для рамки биографии Александра) привлекается "Kaisergeschichte"; после 270 г. доказано использование Евнапия. К этому добавляются Аврелий Виктор и Евтропий, может быть, Фест и Аммиан. Вызывает любопытство упоминание автобиографий Адриана и Септимия Севера, сочинений Элия Корда и Флегона. К сожалению - особенно в жизнеописаниях малоизвестных цезарей - цитируются и вымышленные документы и источники, так что читатель имеет дело с досадным сплетением ценных сведений и самой бесстыдной лжи.
Литературная техника только в принципе воспроизводит светониевскую (ср. ниже), как, например, в композиции Жизнеописания Пия. Однако, в отличие от Светония, большая часть биографий не делится ни по строго хронологическому признаку, ни по свойствам характера (per species). Недостаток информации компенсируется анекдотами, чудесными историями и новеллистическими элементами, напоминающими романистику. Хотя автор и заявляет, что не будет заниматься ничтожными или непристойными сплетнями (ср. Aur. 3,1; 6, 6; Heliog. 18, 4), но доказательств противного вполне достаточно. Верх наглости - утверждение историка, будто он стремится к достоверности и исторической истине (Trig. tyr. 1, 2; 11, 6 сл.); впрочем, он достаточно честен, чтобы в другом месте апеллировать к curiositas, "любопытству" (Aur. 10, 1). Произведение ставит перед собой одновременно и развлекательную, и дидактическую цель.
Язык и стиль.[44] Невозможно обнаружить стилистическую разницу между отдельными "авторами"; "Флавий Вописк" и "Требеллий Поллион" выделяются более сильной риторической окраской. Стоило бы рассмотреть снова, достаточно ли велико различие, чтобы отвергнуть унитарную версию.
Образ мыслей. Просенатская позиция автора не дает никаких оснований для выводов о его сословной принадлежности. Произведение признавали опытом языческой апологетики истории; оно хвалит терпимость, с которой правили хорошие цезари, - предположительно для того, чтобы христианские государи воочию узрели собственную нетерпимость.
Традиция[45], состоящая из двух ветвей, в общем зависит от Vaticanus Palatinus 899 (IX в.).
Влияние на позднейшие эпохи. У Historia Augusta находятся читатели вплоть до средневековья[46].
Жизнь, датировка
Г. Светоний Транквилл, родившийся, вероятно, в Царском Гиппоне[1] (северная Африка) ок. 70 г., - выходец из всаднического сословия. Таким образом, и географически, и социально он относится к тем, за которыми будущее. Он посвящает свой труд городскому префекту Г. Септицию Клару (Lydus, de magistr. 2, 6), которого почтил своим посвящением и влиятельный Плиний. Автор Писем и Панегирика взял Светония в "ученики"[2] под свое покровительство, побуждал его опубликовать свое произведение (epist. 5, 10) и выхлопотал для него у Траяна ius trium liberorum (epist. 10, 94-95; ок. 112 г.). Светоний занимает в императорской канцелярии должности a studiis, a bibliothecis и ab epistulis[3]. В 122 г.[4] он теряет это место: Адриан после смерти Плотины отправляет в отставку многих приверженцев Траяна, среди которых и Септиций Клар (Hist. Aug. Hadr. 11, 3). Светоний, кажется, и в 130 г. продолжает литературную деятельность[5]; правда, весомость подтверждающего это свидетельства не стоит переоценивать[6]. Фронтон упоминает некоего Транквилла (ad Ver. 1,13, р. 117 V. D. H.) и Светония Транквилла (ad am. 1,13, р. 179 V. D. H.).
Обзор творчества
Сохранившееся произведение De vita XII Caesarum libri VIII включает биографии двенадцати цезарей от Юлия Цезаря до Домициана. Поскольку труд был посвящен городскому префекту Г. Септицию Клару, по крайней мере книги 1 и 2 (а возможно, 1-6, с жизнеописанием Нерона включительно) должны были быть опубликованы до 122 г. Седьмая (Гальба, Отон, Вителлий) и восьмая книги (Флавии) могли быть добавлены позднее; однако противоположная точка зрения также имеет своих сторонников[7]. Все же остается под вопросом, достаточный ли аргумент для обоснования различной датировки двух первых и остальных книг - разница в словаре и документальных источниках.
Произведение De viris illustribus[8] включало краткие жизнеописания поэтов, ораторов, историков, грамматиков и риторов. Сохранились биографии грамматиков и начало раздела о риторах; жизнеописания поэтов частично доступны для нас в традиции соответствующих авторов (Теренций, Гораций, Персий); светониево происхождение жизнеописаний Вергилия, Тибулла и Лукана остается под вопросом. Возможно, De viris illustribus вышли в свет раньше императорских биографий[9].
Утрачены многочисленные труды (по большей части исторического и культурно-исторического характера); Суда сохраняет целый ряд названий[10], к которым добавляются следующие: De regibus, De institutione officiorum, Περὶ ἐπισήμων, De rerum naturis, De animantium naturis, De rebus variis. Многие из этих работ, должно быть, входили как составные части в синтетический труд Prata[11]. Широта охвата литературной деятельности Светония и особенности названий дают основание утверждать, что в лице Светония мы имеем дело с универсальным ученым. Чтобы понять его писательскую манеру, необходимо иметь это в виду.
Источники, образцы, жанры
Светоний изучает Fasti, Acta senatus и Acta diuma populi Romani. В Cal. 8, 5 он убедительно использует Acta против литературных источников. Res gestae Августа он привлекает, но делает это самостоятельно. Он цитирует многочисленные письма Августа[12], а также писания и речи Тиберия (Tib. 28; 29; 32, 2; 67, 1; 67, 3-4). Уменьшение роли эпистолярной документации в последующих биографиях объясняют различным образом. Безусловно, свою роль играет симпатия Светония к Августу; кроме того, могли сказаться спешка и расчет снискать милость Адриана ускоренной публикацией. Однако высказывалось и следующее предположение: позднейшие биографии потому не содержат императорских писем, что Светоний уже не (или еще не) подвизался при дворе и таким образом не имел доступа к архивам[13]. Правда, поскольку в позднейших биографиях отсутствует и литературная документация, не говоря уже о систематическом знакомстве с актами, не следует делать поспешных выводов на основании материала.
Светоний поименно цитирует Танузия Гемина (Iul. 9, 2), Г. Оппия (Iul. 53), Плиния Старшего, Лентула Гетулика (Cal. 8, 1-3), Кв. Элогия (Vit. 1, 2) и Кассия Севера (Vit. 2,1), документы, написанные самими цезарями, и Сенеку Старшего (Tib. 73). Безусловно, он использует популярных в его время историков Клувия Руфа, Плиния Старшего и Фабия Рустика. Дважды он упоминает Кремуция Корда (Aug. 35, 2; Cal. 16,1). Отдельными греческими цитатами он, вероятно, обязан некоему Ти. Клавдию Бальбиллу[14]. Вообще следует считаться с тем, что его круг чтения был весьма обширным.
Неясно его отношение к Тациту и Плутарху. Возможно, в окружении Септиция он слушал отрывки из Анналов[15]; однако точки соприкосновения могут основываться и на общих источниках. В биографиях императоров противоречия с Плутархом часто бросаются в глаза[16]. Этот факт также еще предстоит объяснить.
В De viris illustribus Светоний использовал Варрона (и не только Depoetis), кроме того - Непота, Сантру, Гигина, Фенестеллу, Аскония Педиана, а может быть, и Musae Опилия (Опилла). Затем - письма Августа, Мецената, Мессалы Корвина, Цицерона, Атея Филолога, произведения рассматриваемых авторов, а также декреты сената и цензоров, надписи, личные воспоминания. Ученость Светония имеет основой обширную исследовательскую работу; можно только пожалеть о гибели многих его произведений.
Строгая жанровая форма биографии не существовала. Вообще ее трудно отделить от энкомия[17], однако элементы последнего у Светония по большей части незаметны. Из предшественников ближе всего к схеме Светония Жизнеописание Эпаминонда Корнелия Непота. Ф. Лео[18] пытается различить две разновидности жанра: "перипатетическую", выстроенную хронологически, художественно оформленную и посвященную публичным деятелям, и "александрийскую", которая развивалась по характерным признакам, имела научный характер и относилась к представителям литературной жизни. Если принимать эту классификацию, то Светоний применяет принципы второго типа к политическим деятелям. Впрочем, нам известны и литературно притязательные биографии поэтов. С другой стороны, хотя это иногда отрицают, и до Светония, по-видимому, были политические биографии, не сводимые к похвальным речам. Например, перипатетик и ровесник Теофраста Фений Эресский (ок. 336 г. до Р. Х.) писал биографии поэтов, философов, а также сицилийских тиранов. Кажется, это были вовсе не панегирики[19].
Вопрос о самостоятельности Светония как творца жанра нельзя рассматривать отдельно от аналогичной проблемы для Непота. Масса утраченного материала и посредственный талант этих авторов побуждают к осторожности.
Как бы то ни было, в любом случае категории, которыми руководствуется Светоний, полностью соответствуют римским мыслительным стереотипам[20]: род, семья, рождение, воспитание, toga virilis (совершеннолетие), начало карьеры, военные подвиги, частная жизнь, предзнаменования, смерть, завещание. В основном Светоний исходит из фактов, которые ему доступны. Их группировка осуществляется по различным принципам биографической и римской историографической традиции, среди них - последовательное выстраивание комбинаций хороших и дурных примеров. Так под его пером возникает типично римская форма биографии.
Литературная техника
Светоний излагает исторический материал в неисторической манере. У биографа совершенно другая точка зрения, чем, скажем, у Тацита. Биографии цезарей отличаются от историографии[21] структурой, предметом и стилем.
Наш автор был предположительно grammaticus, то есть преподавателем словесности, задачей которого было толкование текстов (включая то, о чем в них идет речь). Этим объясняется его вкус к фактам. Улубление в структуру Vitae показывает, что Светоний тщательно распределяет свой материал[22].
Предметно обусловленное членение по рубрикам вообще напоминает политическую автобиографию Августа (Res gestae). Однако следует принимать в расчет и римскую традицию схематично выстроенной, строго разделенной на рубрики биографии должностного лица[23]. Светониевская биография рассматривает сначала публичную, а затем частную сферу жизни цезаря, так что в результате складывается общая картина. Композиционная схема в разных биографиях варьируется. Даже сама собой напрашивающаяся последовательность - семья, отец, рождение, первые годы жизни - не устоялась вполне. Такие рубрики, как происхождение цезарей, имена их жен, упоминание предзнаменований, в различных биографиях не складываются в шаблон[24].
По содержательным мотивам в биографии Цезаря "предыстория" (до единовластия) - особенно длинная часть; ему ведь пришлось долго сражаться за первенство. "Портрет" властителя во многих биографиях стоит в конце; часть его species сообщается только после кончины[25]. Для Вителлия (17) описание внешности сочетается с сообщением о его смерти.
Биография Тита построена своеобразно: вначале - общее описание, затем - два противоположных: жизни до и после воцарения. В то время как в иных случаях пороки рассматриваются после добродетелей, здесь - под влиянием фактов - отрывок с некоторыми отрицательными нюансами предшествует безоговорочно положительному повествованию.
Биография Клавдия - самая неясная как в оценке, так и в строении, что - вольно или невольно - соответствует изменчивому характеру этого государя (Claud. 15, 1).
Свое композиционное мастерство Светоний проявляет скорее в мелочах, чем в крупных разделах. Иногда он эффектно и драматично группирует свой материал[26]; например, захватывающе описаны последние часы Нерона. Сведения сообщаются в такой последовательности, что достигают своей цели, - типично римский стилистический принцип.
"Постоянными элементами" в биографиях цезарей[27] стали и предзнаменования, эротические моменты и ultima verba, "предсмертные слова". Обращение к предзнаменованиям - ostenta, omina и prodigia - вполне соответствует суевериям эпохи (ср. Plin. epist. 1, 18), но их размещение выполняет литературные задачи: оно подчеркивает определенную последовательность мотивов - как в Divus Ιulius: с одной стороны, стремление Цезаря к царскому достоинству (1, 3; 7, 2; 61), с другой - пренебрежение культовыми обычаями, которое приводит к его смерти (30. 3; 59; 77; 81, 4).
Особенно хорошо умеет Светоний цитировать: ведь у него чужое имеет значение для истолкования предмета[28] - таково высказывание Суллы, что в Цезаре много Мариев, собственная реплика Цезаря о его царском и божественном происхождении (Suet. Iul 1, 3; 6, 1), то, что он сравнивает себя с Александром (7, 1) и его любимая цитата из Финикиянок: εἴπερ γὰρ ἀδιϰεῖν χρή, τυραννίδος περὶ / ϰάλλιστον ἀδιϰεῖνv ("нарушить право - так уж ради трона / его нарушить лучше...", Iul 30, 5; Eur. Phoen. 524 сл.; Cic. off. 3, 82). В биографии Домициана (21) можно прочесть многозначительную реплику, проливающую свет на судьбу государя: Condicionem pnndpum misenrimam aiebat, quibus de coniuratione comperta non crederetur nisi occisis, "он говорил о том, что властителю приходится хуже всех: ведь только тогда тебе и поверят, что раскрыт заговор, когда тебя убьют".
В биографии Цезаря обнаружили лейтмотивы и искусное "завязывание узла"[29]. Точно так же можно доказать функциональную обусловленность отдельных подробностей в биографиии Августа[30]. Группировка фактов подчинена принципу градации[31]; например, эротические подробности даны crescendo[32]. Ultima verba завершают основную тему каждой конкретной биографии[33]. Говорят о все более мрачных тонах в описаниях (noircissement progressif[34]), что постепенно подводит читателя к определенному мнению.
Важная проблема, которая еще нуждается в последовательном изучении, - взаимосвязь различных жизнеописаний[35]. Биографии Гальбы и Отона тесно переплетены друг с другом и сохраняют историческую последовательность.
В таких случаях Светоний сочетает биографический элемент с развернутым историческим повествованием[36]. Описание отдельной жизни и большая история совмещались уже в Агриколе Тацита, правда, во много более эстетически совершенной форме, чем у Светония. Определенная закономерность делает Vita в императорскую эпоху эрзацем истории. Однако Светония нельзя назвать историком в античном смысле слова; уже само направление взгляда разводит оба жанра. Поскольку Светоний отдает предпочтение реальному сцеплению событий по сравнению с драматичностью и внутренним единством повествования[37], возникает принципиальное противоречие целям античной историографии.
Язык и стиль
Стиль Светония не отличается единством[38]. Достоинства отдельных блистательных сцен приписывали его оригиналам; однако скорее перепады обусловлены различием содержания (материал по рубрикам или же повествование). В то время как античная историография - кроме военно-политических пассажей и хронологии - требует риторической отделки, Светоний не заботится о том, чтобы создать произведение "изящной словесности". Стилистически он попадает в орбиту специальной литературы. Его относят к числу тех авторов, которые ищут точное слово, mot juste; он стремится не к риторической помпезности, а к цезаревой элегантности, правда, без пуризма. Он симпатизирует классическим временам (Цицерон и Август). Его собственный стиль чужд архаических элементов, его отличает непритязательная манера античных ученых. Плиний называет Светония scholasticus (epist. 1, 24, 4), Иоанн Лаврентий Лидиец - филологом (Lyd. de mag. 1, 34, р. 35 Wu.), Suda 4, 581,18 Adler - грамматиком[39]. Автор Historia Augusta хвалит Светония за то, что он пишет "не столько красноречиво, сколько правдиво" (non tarn diserte quam vere)[40]; свидетель плох, но мысль хороша. Не свойственны профессиональной латинской историографии, но характерны для Светония "ученые" особенности, такие как специальные термины[41], греческие слова и весьма пространные цитаты из документов.
Типичный прием Светония - divisio, перечень тех пунктов, которые в дальнейшем подлежат рассмотрению. Эта метода восходит к риторике и употребляется в энкомиях. К сожалению, у Светония она не всегда выполняет свою цель - прояснить структуру[42].
Светоний не был великим мастером стиля. Его заботит ясность, краткость и точность. В конце концов возникает впечатление холода и бесцветности. С другой стороны, членение фраз, например, в Юлии, местами вплоть до мельчайших подробностей соответствует развертыванию содержания[43]. Манеру Светония нельзя свести просто к небрежному стилю заметок[44].
Образ мыслей I. Литературные размышления
Светоний редко высказывается о своих писательских намерениях, и подробнее всего - когда речь идет о структуре отдельных биографий (например, Aug. 9; 61, 1). Чаще встречаются стилистические и литературно-социологические наблюдения.
Архаизм, вошедший в моду во II веке, Светония не привлекает. Как показывают его похвальные отзывы о стиле Цезаря (Iul. 56, 2) и Августа (Aug. 86)[45] его идеал - notus civilisque et proprius sermo", "обычная речь граждан с использованием слов в собственном смысле", без obscuritas, "темноты", и audacia in translationibus, "отважных метафор", (gramm. 10, 7). Вместе с Квинтилианом и Плинием он относится, таким образом, к числу классицистов в духе времени Флавиев и Траяна[46].
В этом отношении он не разделяет вкус Адриана, который ставил Цицерона, Вергилия и Саллюстия ниже, чем Катона, Энния и Целия (Script. Hist. Aug. Hadr. 16, 6). Предшественником этого направления был в эпоху Флавиев Валерий Проб - в провинции (например, Сирии) древнелатинские авторы, вытесненные из римской школы классиками, держались дольше, что не ускользает от острого взгляда Светония (gramm. 24, 2); в соответствии с ростом экономического влияния взгляды и вкус провинций отражаются на столице.
В стилистических нюансах литературное суждение нашего автора надежнее, чем в общих вопросах: манера Августа кажется ему elegans, temperatum и чуждой модных прикрас; цезарь Клавдий пишет, по его мнению, magis inepte quam ineleganter (Claud. 41, 3)[47]; вряд ли можно более метко определить манеру этого правителя[48]. Хорошо обосновывает Светоний и неподлинность некоторых приписываемых Горацию произведений (elegi vulgares, epistula etiam obscura, quo vitio minime tenebatur, "элегические стихи вульгарные, письмо даже и темное, а ему менее всего был свойствен этот недостаток": vita Hor. 5). Что касается Vergiliana, он, правда (если биография действительно принадлежит ему)[49], не столь критичен. Но в De grammaticis et rhetoribus пропорции нарушены иногда прямо-таки устрашающе: великий ученый Варрон отсутствует вовсе, а такой крупной фигуре, как его учителю Элию Стилону, уделено совсем немного места.
Критичностью и трезвостью отличается его концепция поэтического меценатства (vita Hor. 2 сл.). Может, потому, что у него не сложились отношения с Адрианом? Для Светония ясно то, какое решающее влияние оказывает государь на литературу уже в силу своего положения. Он подчеркивает плодотворность дружественной по отношению к литературе политики Августа (ср. Aug. 89, 3 ingenia saeculi sui omnibus modis fovit, "он всеми способами поощрял таланты своего века") и интерес Тиберия к литературе (Tib. 70). Домициан - вероятно, по контрасту самовосприятия именно этого императора - стилизован под ἄμουσος, "чуждого Музам невежду". С другой стороны, у Светония не встречает понимания эллинофильство Нерона. В пренебрежении к "гречишкам", Graeculi, он заявляет о себе как типичный римлянин (например, Tib. 11,1; 56). Он не рассыпается в любезностях в адрес эллинофильствующего Адриана.
Образ мыслей II
Отношение Светония к мистериальным религиям и философским школам отличается холодком, свойственным римскому магистрату. Он с пониманием относится к выдворению философов из Рима и совершенно не в состоянии постичь христиан. Он весьма не высокого мнения об эпикуреизме (gramm. 8, 1); Помпилий Андроник, - полагает он, - как истый эпикуреец, был слишком ленив на занятиях. Если задаться целью обнаружить у Светония черты "интеллектуала", то скорее всего вспоминается академический пробабилизм, скажем, Карнеада[50], который он мог усмотреть у предмета своего восхищения - Цицерона, а также у Плиния. Как биограф он в определенном смысле стремится к probabile e vita, "вероятному в соответствии с жизнью". Противопоставление virtutes и vitia отдаленно напоминает in utramque partem disserere скептической Аксадемии. Если у Светония вообще есть принцип, то это сомнение; под маской тонкого бихевиоризма он развивает соразмерное эпохе понятие принципата. Однако в этом вопросе следует соблюдать необходимую осторожность. Светоний, в конце концов, слишком римлянин, чтобы присоединиться окончательно к определенной философской школе.
Чувство всеобщей предопределенности соответствует менталитету императорской эпохи[51]; предзнаменования воспринимаются серьезно; астрология, толкование снов и физиогномика имеют статус наук; так, скажем, Тиберий презирает religio, но верит в астрологию (19; 69; 72, 1 сл.). В то время как у историков чудеса усугубляют драматичность сообщения, у Светония они скорее показывают, что несчастье можно предвидеть. Они связаны с приобретением императорского достоинства и с его утратой[52]. Таким образом, прежде всего чудеса занимают Светония не как элементы древнеримской государственной религии, а как частные предзнаменования индивидуальной судьбы. Однако судьба цезаря играет первостепенную роль для всех.
В политическом отношении Светоний дополняет традиционную сенаторскую точку зрения мнением всадника. "Хорошие" государи для него те, которые уважают сенаторов и всадников[53]. К Отону, умеренному неронианцу, который хочет объединить все сословия и расположен к всадникам, он относится лучше, чем Тацит. Тот исходит из позиции сенаторов, а Светоний - и из позиции всадников.
Веспасиан, который благоприятствует обоим сословиям (9, 2), и Тит также вызывают его симпатию. Он расположен к Клавдию, покровительствующему всадникам; но поскольку сенаторы враждебны к последнему, образ этого императора получился двойственным. Вообще Светоний подчеркивает особую энергию всадников (Tit 8, 4); женщин, вольноотпущенников и плебс он тоже трактует не так презрительно, как Тацит (что, впрочем, значит не так уж много).
Ко времени жизни Светония государство достигает предела в своем расширении; администрация и порядок пишутся с большой буквы. Тот факт, что биографический ряд открывает Цезарь, а не Август, также соответствует положению дел при Траяне: тот впервые после долгого перерыва ведет завоевательные войны, и сравнение с Александром и Цезарем напрашивается само собой. Критику своего времени[54] у Светония можно уловить лишь косвенно, а именно в "позднейших" биографиях: смерть предшественника удерживается в тайне, чтобы облегчить смену правителей (Claud. 45; намного осторожнее Aug. 98, Tib. 22). Один император, восходящий на престол, нелюбим из-за необоснованных казней видных граждан (Tib. 6). Критика утраты территорий (Nero 18), всевластия вольноотпущенников (конечно же, при Клавдии) и бюрократизации Империи раздается громко. При этом слабые места Адриана перечислены почти полностью. Случайность ли это?
Вообще Светоний не склонен к черно-белому изображению, и его суждение о государях достаточно нюансировано. Правда, уже при поверхностном анализе обнаруживаются четыре группы императоров: почти только положительные черты он усматривает у Августа, Веспасиана и Тита, преимущественно положительные - у Цезаря и Отона, в основном отрицательные у Тиберия, Гальбы и Домициана, только отрицательные у Калигулы, Нерона и Вителлия; образ Клавдия противоречив, но автор к нему скорее неблагосклонен. Зато много тонкостей в деталях: уже в изображении Цезаря есть разные слои. С одной стороны, при Траяне его можно не рассматривать как общественный скандал - это основатель римской монархии и великий завоеватель. Хотя признаются moderatio иclementia (Iul. 75), impotentia ("несдержанность") и arrogantia ("наглость", ibid.) оправдывают убийство столь честолюбивого диктатора. К honores nimii, "чрезмерным полномочиям", относятся continuus consulatus, "постоянное консульство", и perpetua dictatura, "пожизненная диктатура", - почести, которые Август счел ненужными. К единовластию Цезаря, кроме "божественного" аспекта его существа, ведет еще и ambitio. И вот Цезарь подвергается критике: соответствует ли он идее принципата?
Правда, достаточно тяжело говорить об "идее принципата"[55] у Светония. Биографии цезарей показывают - насколько в принципе здесь возможны обобщения - что он склоняется к идее умеренной монархии. Принципат и власть связаны неразрывно[56], однако и то и другое основывается на concordia ordinum, "согласии сословий", и представлении об образцовом поведении римлянина, с особенным акцентом на abstinentia и moderatio, но прежде всего на том, что сенат нужно щадить и оберегать его права.
Работа с "монархическими" топосами (λόγος βασιλιϰός) обусловливает и описание добродетелей и пороков государей, в том виде, как они соответствуют духу времени (clementia - crudelitas, liberalitas - avaritia, civilitas, "гражданственность" - superbia, "надменность"). Аналогичным образом сопоставлял черты характера власть имущих Плиний (paneg. 3, 4). Хочет ли Светоний представить императору Адриану определенный образ принципата?[57] Изображение по принципу "добродетелей" и "пороков" на самом деле напоминает зерцало государей[58]. Очевидным образом мы имеем дело не со сформулированной идеологией, а со шкалой ценностей, которую автор по умолчанию разделяет со своей аудиторией.
Идея принцепса для Светония воплощается не в libera res publica, "свободном государстве", но, в основном, в Августе, однако слово principatus в его биографии не встречается[59]. Конечно же, Август - optimi status auctor, "создатель наилучшего положения дел" (Aug. 28, 2), salubermagis quam ambitiosusprinceps, "правитель скорее полезный, нежели честолюбивый" (Aug. 42, 1), который (Aug. 53, 1), как позднее Тиберий (Tib. 27), не позволяет обращаться к себе словом dominus, "владыка"[60]. Он правит с clementia и civilitas (Aug. 51) и сочетает prudentia с pietas (Aug. 31)[61]; но прежде всего он уважает сенат и традиционные установления. Для Светония характерно, что этот реферат звучит "идеологичнее", чем текст; часто автор дает понять свои ценностные установки из контекста.
Описание внешности (нередко к концу биографии) включает и очерк характера. Светоний - физиогном[62]; может быть, он знаком с работами в этой области своего современника Полемона Лаодикейского. Портреты, кажется, иногда больше связаны с общим суждением Светония, чем с дошедшими до нас скульптурными изображениями; описание внешности Августа подчеркивает детали, напоминающие читателю "царственных" зверей и птиц - львов и орлов (Aug. 79); красота Калигулы искажается - для Светония он похож на козу (Cal. 50, 1); Веспасиан - лисица, и остается таковой (Vesp. 16, 3).
Светоний не разделяет пессимизм Тацита. В то время как этот последний показывает, как власть развращает людей, наш автор дает контрпримеры: Август, Отон, Тит. Главная его задача - сделать наглядной многосторонность жизни и личности императоров.
Хотя Светоний не старается прежде всего набросать историческую панораму, он правильно воспринимает рубежи великих эпох; он начинает не с Августа, а с Цезаря, поскольку при нем окончился республиканский период; затем он оценивает значение 69 года для римской истории и проницательно признает роль Флавиев в консолидации государства (Vesp. 1, 1); он хорошо отличает предлог от причины (Iul. 30, 2 и 31,1). Переход через Рубикон он справедливо классифицирует как ἀρχή (initium, "начало") в полибиевском смысле слова (Iul. 31-33).
Заслуживает внимания, что в биографиях убитых императоров обстоятельства смерти описаны более объективно, чем в следующих - преемников, которым каждый раз приписывалось убийство (Тиберий/Калигула; Клавдий/Нерон). Непоследовательность можно обнаружить и в De viris illustribus[63]. Вероятно, не следует отрицать отсутствия в какой-то мере проницательности у Светония.
Однако, при всех ошибках, его понимание людей в своей основе справедливо. В отличие от некоторых историков Нового времени, он видит, что люди вполне способны преодолеть или же преобразить идеологию и различные установления[64].
Основная особенность творчества Светония - его римский реализм[65]. Автор хочет предоставить слово фактам и отказывается от риторико-философских декоративных элементов. Правда, в позднейших биографиях его исследовательская энергия уже не та. Есть и ошибочные суждения: несправедливо утверждение, будто Тиберий пренебрегал охраной границ[66]. Встречаются у биографа и противоречия[67], которые вовсе не всегда непременно объясняются невнимательностью; он ведь хочет дать многосторонний образ происходящего.
Светоний - grammaticus и аккуратный чиновник-регистратор. Выбор материала определяется не историческим, но биографическим его значением. Его некритический вкус к анекдотам - следствие предпочтений эпохи, любящей сенсации; однако он избегает риторической отделки. Поскольку его сплетни основываются на современном событиям материале, часто ему верят больше, чем, например, Historia Augusta, которая заполняет ложью информационные лакуны. Но прежде всего Светоний дает нам возможность увидеть то, что происходит при дворе императора.
Образ жизни государя для него - термометр общественного состояния. Властитель существует не в пустоте; его окружают знатные римляне, которые (часто со своими семьями) принимают участие в императорских обедах. Многие из тех, кому предстояло стать государями, уже с юных лет вращались при дворе: таковы Гальба и Тит.
В биографиях Светония отражается эллинизация римского общества: Август собирает вокруг себя греческих ученых, Тиберий - астрологов и грамматиков; даже в "перечне грехов" чувствуется его интерес к эллинистической культуре. По сравнению с временами Непота (praef. 1), музыка завоевала для себя жизненное пространство: Нерон - крайний случай, но не исключение; Калигула и Британник также получили музыкальное образование.
В эпоху Флавиев эллинофильство уступает перед римской реакцией. Если старая знать воплощала эллинизацию и нравственный упадок, то вместе с новыми сенаторами из муниципиев и провинций в Риме водворяется более строгий духовный климат. Однако уже Веспасиан и еще более Домициан покровительствуют риторике, поэзии, изобразительному искусству, театру, музыке, созданию библиотек (Vesp. 18-19,1; Dom. 4, 4; 20). Таким образом, Светоний обращает внимание не только на политику и частную жизнь своих императоров, но и на культурную сторону их деятельности.
Оценка фактов косвенно выражается у Светония в композиции материала, причем синхронный аспект преобладает над диахроническим. Отдельные детали выстраиваются по признаку градации и тем самым оказывают воздействие на читателя: как ловкий психолог, Светоний подталкивает к суждениям, вместо того чтобы их высказывать. У читателя при этом остается ощущение достоверности, поскольку "образ мыслей" нашего автора скрыт в проблематичной форме его произведения и неотделим от него.
Традиция
Так как сохранившимся рукописям свойственны одни и те же недостатки (прежде всего лакуна в начале), они восходят к общему архетипу: возможно, к кодексу, который Луп де Феррьер (после † 862 г.) хотел получить из Фульды (844 г. по Р. Х.; epist. 91, 4, ed. P. K. Marshall, Leipzig 1984); однако он получил только копию, которая позднее также была утрачена. Старейшая из сохранившихся рукописей - Memmianus (M; написана ок. 840 г. в Туре) = Paris, lat. 6115 (ею владел Анри де Меем)[68]; связь этой рукописи с письмом Лупа остается под вопросом. В любом случае Фульда, чью монастырскую школу посещали Эйнгарт и сам Луп, имеет значение для каролингской рецепции Светония.
Кроме того, нужно отметить Gudianus 268 Guelferbytanus (G; XI в.), несколько переоцененный Г. Беккером, и Vaticanus 1904 (V; XI-XII в.).
Распределение по главам в изданиях (в своей окончательной форме) восходит к Эразму (Basel 1518); у Memmianus - другое подразделение.
Трактат Светония De grammaticis et rhetoribus открыл в 1450 г. Энох д'Асколи. Он сохранился вместе с малыми произведениями Тацита (см. выше). Наш текст основывается на копиях эпохи Возрождения. О традиции биографий поэтов см. издания соответствующих поэтических текстов.
Влияние на позднейшие эпохи
Светоний относится к числу тех римских авторов, которые оказали наиболее сильное влияние. Ученые авторы позднеантичной эпохи (Цензорин, Исидор, Иоанн Лидиец, Сервий и Макробий), кажется, предпочитают энциклопедические труды Светония, а не Варрона[69]. Биографии цезарей - эпохальное произведение; подлинный исторический труд потом напишет только Аммиан Марцеллин. В кильватере Светония плывут среди прочих Марий Максим, так называемый Аврелий Виктор (вторая половина IV в.), Евтропий в Breviarium и Historia Augusta, где его называют emendatissimus et candidissimus scriptor, "писателем самым безупречным и чистосердечным"[70]. Поссидий подразделяет свою Vita S. Augustini (ок. 432 г.) по образцу Светония per species[71]. В Фульде Светоний оказывает воздействие на Эйнгарта († 840 г.; Vita Caroli Magni) и Лупа де Феррьера († после 862 г.). Эйнгарт, в свою очередь, оказал влияние на Ассера с его Vita Alfredi и ее светониевской формой. Вильям Мальмсберийский († 1142 г.) следует за нашим автором в Gesta Regum IV[72].
Светониевы биографии писателей вошли в языческую традицию грамматиков и поэтов. Как произведение (De viris illustribus) они в той же мере задают тон для Иеронима, как позднее для Геннадия Массилийского (V в.), Исидора Севильского († 636 г.) и Ильдефонса Толедского (VII в.). Форма биографического жанра определена Светонием раз и навсегда. По его трудам - в том числе и энциклопедическим - учатся самым различным вещам многие авторы, особенно эпохи христианской античности и средневековья. Византийская эпитома его работы о бранных словах и об играх была открыта в шестидесятые годы прошлого века на Афоне[73]. Данте († 1321 г.) вслед за Светонием (Iul. 45 nigris vegetisque oculis, "с черными и ясными глазами") создает свой захватывающий образ "взгляда коршуна" у Цезаря (occhi grifagni: Inf. 4,123).
Начиная с эпохи Возрождения нашего автора читают много, aetas Suetoniana и Plutarchiana сменяют друг друга. Для Петрарки († 1374 г.), обладателя трех рукописей Светония, он - auctor certissimus, curiosissimus rerum scriptor, " достовернейший автор и любопытнейший историк", но, правда, скорее источник, чем образец; его жизнеописания знаменитых римлян по своему замыслу[74] - труд исторический, а не биографический в духе Светония. Светониевская рецепция у Боккаччо также больше затрагивает материал, нежели стиль. Незадолго до смерти Джеронимо Кардано († 1576 г.), врач и естествоиспытатель, пишет автобиографию на латинском языке. Как и Светоний, он группирует материал per species, при этом выразительно подчеркивая свои усовершенствования по сравнению с предшественниками. В числе знаменитых издателей и комментаторов Светония в Новое время - Ф. Бероальд (Bononiae 1493; 1506); И. Касаубон (Genavae 1595; Paris 1610), А. Рейффершейд (Lipsiae 1860).
Творчество Светония знаменует высший расцвет римского биографического жанра на рубеже века литературы и века науки. Как кладезь сведений - он первый среди римских и греческих ученых своего времени.
Римская черта - нагромождение опытных данных. "В любом случае конечная цель - опыт в конкретной области, а не обзор и не созерцание в целом"[75]. Vitae дают целую подборку общепринятых вещей; в этом заключается ценность их свидетельства о жизни римского общества. Это до некоторой степени извиняет признанные слабости биографа: фактическую неточность, пренебрежение историческим контекстом, отдельное рассмотрение взаимосвязанных вещей, ложную историческую композицию.
Если Светоний действительно родом из Гиппона, это один из первых африканцев в латинской литературе. Во всяком случае он первый, кто в виде жизнеописаний последовательно сменяющих друг друга императоров представил события того времени как единое целое в биографическом жанре[76]. Значение личности императора усилило биографический элемент и в историографии анналистического толка (как она представлена у Тацита). Однако Светоний далек от того, чтобы стирать грань между биографией и историей. Он следует принципу "характеристики фактами"[77], то есть обладает специфически римским вкусом к отдельному событию в его конкретности, единичности и неповторимости[78]. Светоний оставляет читателю больше свободы в суждениях, чем Тацит, который ревнивее ведет свою аудиторию и подчиняет ее убедительной силе своей образности[79].
*[1]
Жизнь, датировка
Жизненный путь "Флора" решительно невозможно реконструировать, поскольку неясно, идентичны ли поэт, ритор и историк. Если они тождественны, то возникает яркий - и даже слишком пестрый - образ. Однако среди исследователей достаточно много "унитариев"[2].
Изящное произведение Vergilius orator an poeta, от которого сохранилось только введение, дает нам яркое представление об ораторе с живыми подробностями: коренной африканец, в юности он претерпел унижение от Домициана - провал на поэтических соревнованиях. Затем он много путешествует; занимается в Испании преподаванием. Учитывая поэтические амбиции ритора, не исключено, что он тождествен со стихотворцем, который позднее обменивался столь живыми посланиями с Адрианом; несколько кратких стихотворений сохранились в Historia Augusta и Anthologia Latina; из писем к Адриану не сохранилось практически ничего. Риторико-поэтическая манера историка могла бы указывать на идентичность писателей. Напротив, Pervigilium Veneris восходит к другому автору[3].
Риторический трактат написан при Траяне, краткие стихотворения (в гекзаметрах, ионических диметрах и versus quadrati) при Адриане. Историографический труд Флора, вероятно, относится к концу царствования этого государя[4]. Некоторые датируют его эпохой Траяна[5], в особенности из-за "империалистического духа", который, впрочем, господствует только в первых частях работы; есть еще одна - не вполне надежная - датировка эпохой Антонина Пия[6].
Обзор творчества
Первая книга историографического труда посвящена эпохе до первой Пунической войны, вторая охватывает период вплоть до разрушения Нуманции, третья - до событий накануне заговора Катилины, четвертая - до Августа.
Источники, образцы, жанры
Флор черпает свой материал - прежде всего по раннему Риму - из Ливия (или уже из сокращенной переработки его труда). Ошибки, иногда грубые, частично восходят к оригиналам[7]: например, он считает Августа dictator perpetuus (наряду с Евтропием и De viris illustribus, использовавшими, вероятно, тот же источник). Достойно внимания, что "медлительность" Кунктатора он относит к периоду после битвы при Каннах (как и Ампелий, но не Евтропий, Орозий и Periochae). Однако не стоит полностью отрицать зависимость от Ливия[8]. Скорее, как представляется, в некоторых местах Флор имел в виду создать retractatio Ливия[9]. Материал он группирует иначе, его отношение к Августу - более дружественное, чем у Ливия.
Точки соприкосновения с De viris illustribus и Ампелием наводят на мысль об общем источнике (Гигин, Exempla; De vita rebusque illustrium virorum). Но Флор привлекает также и Цезаря (1, 45 = 3,10), и Саллюстия (1, 36 = 3,1; 2,12 = 4,1), который вообще наложил свой отпечаток на его историческую концепцию; ему известен и Тацит[10].
Совпадения с Луканом раньше сводили к историческому труду Сенеки Старшего[11]. Восходит ли периодизация истории по "возрастам" к старшему[12] или к младшему[13] Сенеке, остается под вопросом (ср. Lact. Inst. 7,15,14-16). Правда, Лактанций в иных местах цитирует только младшего Сенеку, однако философ и не писал историографических трудов. Так что нельзя совершенно исключить, что речь идет о риторе Сенеке[14]. Возможно, дело в том, что Отец Церкви спутал Аннея Сенеку с Аннеем Флором. До Флора сравнение с человеческим возрастом мог употребить и Варрон в De vita populi Romani.
Что касается жанровой принадлежности, мы имеем дело не с простым учебником - хотя произведение позднее и служило этим целям. Против этого свидетельствует, например, неупоминание целой серии крупных битв и полководцев и неясная хронология. Флор пишет для аудитории риторических декламаций. Для сочиняющего панегирик римскому народу нужны не столько факты, сколько эмоциональный комментарий. О возможной тенденции произведения см. разд. Образ мыслей.
Книга Vergilius orator an poeta, где в утраченной главной части, вероятно, разрабатывалась тема взаимоотношения между стихотворчеством и ораторским искусством, относится к тому же жанру, что и De oratore Цицерона, Dialogus Тацита и Octavius Минуция Феликса (ср. также Gell. 18,1, 2-3).
Литературная техника
Историческое повествование здесь - не исторический труд в полном смысле слова, а своего рода панегирик римскому народу.
Флор хочет не описывать события в духе хроники, а делает из отдельных сюжетов маленькие произведения искусства[15]. Он не следит строго за последовательностью событий и не придает никакого значения полноте. Ради эстетического эффекта он не останавливается перед искажением исторических событий[16]. Повествование эмоционально окрашено[17]. "Герой" произведения - римский народ. Полководцы - только исполнительные органы; автора не слишком заботят их имена. Во второй книге populus Romanus больше не играет ведущей роли; зато в конце на первый план выходит положительный образ Августа.
Характерны обобщения и промежуточные вступления, которые затрагивают тему возраста на достигнутом историческом уровне и таким образом помогают придать труду внутреннее единство.
Язык и стиль
Стиль изыскан; Флор не поддается и архаизаторским тенденциям. Он последовательно стремится к краткости и таким образом предпочитает Ablativus absolutus. Ритмика клаузул напоминает риторические, а не историографические тексты; кретик и трохей здесь встречаются чаще, чем у Цицерона, правда, дитрохей - реже[18].
Флор умеет очаровать читателя метафорами: Антоний - fax et turbo sequentis saeculi ("пламя и вихрь настающего века", 2,14, 2 = 4, 3, 2); emptio frumenti ipsos rei publicae nervos exhauriebat, aerarium ("покупка зерна истощала самые жилы государства, казну", 2,1, 7 = 3* 13, 7). Его несколько аффектированная элегантность превращает знакомое в непривычное. В этом у него можно иногда обнаружить и поэтические достоинства[19]. Стилистически он далек от Ливия и приближается к афористическому стилю Сенеки и лаконизму Тацита, например, igitur breve id gaudium ("радость же эта была недолгой", 2, 30, 30 = 4,12, 30). Или: cum ille- o securitas! - ad tribunal citaret ("когда тот - о беспечность! - взывал к трибуналу", 2, 30, 44 = 4,12, 44). Он эффектно использует антитезы: difficilius est provindas obtinere quam facere; viribus parantur, iure retinentur ("провинции труднее удержать за собой, чем завоевать: для второго нужна сила, для первого - справедливость", 2, 30, 29 = 4, 12, 29). Или: Germani victi magis quam domiti erant ("германцы скорее были побеждены, нежели укрощены", 2, 30, 30 = 4,12, 30). Труд Флора - римская история, "поставленная на пуанты"[20].
Образ мыслей I. Литературные размышления
Флор усматривает свою литературную задачу в том, чтобы описать "историю жизни" Рима и споспешествовать славе своего народа; тем самым задача оратора, биографа и историка образуют у него единый сплав[21]. Это самоощущение объясняет также и особенности его манеры.
Образ мыслей II
В произведении намечен общий очерк развития римского государства, что свидетельствует - по крайней мере в зачаточном состоянии - об определенных историософских интересах. Как Аппиан, Плутарх и Аристид, Флор восхваляет всеохватность Римской Империи. Рим - завершение исторического процесса. Одна из главных целей автора - изобразить magnitudo imperii, "величие державы" (1 praef. 1).
Произведение Флора построено по принципу человеческих возрастов[22]. Внутренние противоречия объясняются тем, что вступление из политических соображений постулирует вторую молодость при Траяне. Сравнение с возрастом приобретает более глубокое значение благодаря антитезе fortuna-virtus (1 praef. 2) и теме libertas. Virtus включает и остальные добродетели: pietas, fries, modestia, iustitia, clementia. Греки прибавили к этому учение о преемственности держав, но его следы не обнаруживаются у Флора.
В первой книге прославляется империализм, во второй - мир. Однако не надо делать отсюда аналитических заключений[23]; эта полярность издавна свойственна римскому мышлению. Своим ростом Рим обязан virtus, своим упадком - недостатку в ней; Fortuna энергичнее как раз в такие эпохи[24]. Упадок и senectus, "старость", находятся в ее власти. Libertas тесно связана с respublica (годичность, коллегиальность, leges, auctoritas). Вместе с virtus погибает также и libertas. Императоры до Траяна виновны в inertia. Эта особенность - сущностная черта старости (Cic. off. 1,123).
Основа - материал Ливия. На него накладывается Саллюстиева мысль. Однако Флор - в отличие от Саллюстия - настроен проаристократически. Для Ливия центральный пункт - urbs, "Город", для Флора - imperium и populus Romanus[25]. Так Cunctator, "медлитель", становится "щитом державы" (а не Рима, как говорят Посидоний и Плутарх) и примером (адриановской) оборонительной политики. Несчастье проистекает из благополучия: Causa tantae calamitatis eadem quae omnium, nimia felicitas ("причина такой катастрофы - та же, что и у всех остальных, избыток благополучия", 2, 13, 8= 4, 2, 8). Это саллюстиевская мысль.
После Канн Ганнибал не воспользовался своим шансом (1, 22, 20 = 2, 6, 20). Причина - предопределенность мирового господства Рима (fatum urbis imperaturae) или недостаток инициативы со стороны самого карфагенского вождя (aut ipsius mens mala) в сочетании с враждебностью богов к его городу (et aversi a Carthagine di). Флор (продолжая традицию Ливия) полагает, что притязания Рима на мировое господство оправданны божественным призванием.
Есть только намеки на "философское" истолкование. Александрова ἁρμονία превращается в pax Romana. Некоторые[26] обнаруживают у него "стоическую" надпартийность. И на самом деле он с пониманием относится к побежденным карфагенянам, осуждает жестокую победу над Нуманцией и готов признавать ошибки римлян и в других случаях. Однако он все вновь и вновь подтверждает свое презрение к варварам[27].
Будучи в общем и целом настроен рационалистически, он не слишком считается с предзнаменованиями[28]. Флор отражает менталитет сенаторов и всадников; он представляет историческое понимание среднего образованного римлянина[29]. С точки зрения истории культуры интересно восьмое стихотворение, если оно, конечно, принадлежит тому же автору; оно свидетельствует о прогрессе эллинизации: обычная болтовня о "римскости" разоблачается как лицемерие. Уже можно отважиться открыто признаться в своем пристрастии к греческой культуре. Эта позиция также соответствует времени Адриана.
Исторический труд Флора - вовсе не простое резюме Ливия. Это tabella (praef. 3), картина истории римского народа. С одной стороны, Флор прославляет завоевания от Ромула до Августа, с другой - показывает большую опасность, которую может принести продолжение экспансии[30]. Этот труд, таким образом, документ эпохи Адриана.
Традиция[31]
Важнейшая рукопись - Codex B = Bambergensis EIII22 (IX либо X в.), представляющий самостоятельную ветвь (вместе с работой Иордана, черпавшего материал у Флора - De summa tempomm vel origine actibusque gentis Romanorum[32]). Многочисленные остальные рукописи вместе образуют второй класс, к главным представителям которого относится лоршский Nazarianus N = Palatinus Latinus Heidelbergensis 894 (IX в.).
Качество B (достоверного произведения необразованного переписчика), возможно, несколько переоценивалось после его открытия в начале XIX в. (тем не менее только он содержит 2, 18, 2-6 = 4, 8, 2-6); другой класс дает более гладкий текст, чья привлекательность все же может быть обманчивой. Общие ошибки обоих классов указывают на единую (позднеантичную) копию[33].
Влияние на позднейшие эпохи
Флор оказал воздействие на многих авторов[34]: Аммиана Марцеллина, Феста (Breviarium rerum gestarum populi Romani), Орозия, Иордана, Малалу. Вероятно, его даже перевели на греческий язык, и он был актуален и для византийской литературы. Римские исторические примеры, с которыми полемизируют христиане, сохраняют отпечаток Флора. Августин сражается не только с Ливием, но и с малыми историками, в том числе с нашим автором[35].
В эпоху средневековья и даже в XVIII в.[36] Флор - школьный автор и с полным правом вызывает восхищение своей brevitas.
Высокое мнение Петрарки († 1374 г.) о стиле Флора разделяет Хуан Луис Вивес († 1540 г.): Flori opusculum, quo nihil potest fingi in illo genere vel acutius vel lepidius, "небольшое произведение Флора, ни тоньше, ни приятнее которого нельзя себе ничего даже и представить"[37]. Аналогичным образом рассуждает Юст Липсий († 1606 г.)[38]. Иосиф Скалигер († 1609 г.) называет Флора "un tres bel auteur", "превосходным автором"[39]. Только в Нидерландах между 1638 и 1674 гг. выходит в свет шесть изданий. Ф. Н. Кёфто († 1623 г.) пишет французский перевод. Следы рецепции Флора обнаруживаются и в Испании[40]. Сервантес († 1616 г.) использует нашего автора как источник для своей Numancia, Расин († 1699 г.) - для Mithridate. Польские историки-патриоты подражают Флору на латыни[41] и охотно применяют его сентенции к истории своей родины.
Монтескье († 1755 г.) в своем Essai sur le gout особенно ценит критику в адрес Ганнибала - cum victoria posset uti, frui maluit, "он мог бы получить от своей победы пользу, но предпочел - удовольствие", (Flor. epit. 1, 22, 21 = 2, 6, 21). В Esprit des Lois он метко объясняет предложение hie erit Scipio qui in exitium Africae crescit, "это будет тот Сципион; который растет на погибель Африке", (Flor. epit. 1, 22,11 = 2, 6,11): "Vous croyez voir un enfant qui croit et s'eleve comme un geant", "вам кажется, что вы видите ребенка, который растет и воспитывается как гигант"[42].
Ego nolo Caesar esse / ambulare per Britannos, "не желаю быть владыкой, / жить, кочуя у британцев". С этими стихами Флора знаком Гете, как и с ответной репликой императора Адриана: Ego nolo Floras esse / ambulare per tabemas, "не желаю быть я Флором, / жить, кочуя по тавернам". Следует прочесть вступление к 15-й Римской элегии, а затем еще раз Погребок Ауэрбаха (Faust 2095 сл.)[43]: "Ich halt es wenigstens fur reichlichen Gewinn, / DaB ich nicht Kaiser oder Kanzler bin", "я по крайней мере то считаю величайшей удачей, что я - не император и не канцлер".
Леопарди († 1837 г.) в Pensieri пишет о Флоре. Он видит в нашем авторе поэта, который владеет риторическими средствами[44], и умеет ценить поэтические качества стиля Флора.
Леопольд фон Ранке († 1886 г.) предпочитает описание битвы в Тевтобургском лесу, принадлежащее перу Флора, всем остальным (сегодня предпочтение отдают рассказу Кассия Диона). Вплоть до новейшего времени его портрет Мария, а также образ Спартака, оказывал сильнейшее влияние. Современное обозначение слонов как "танков древности" обусловлено описаниями Флора. На самом деле слоны больше служили для обороны; за их спинами могла укрыться и подготовиться к атаке кавалерия[45].
В произведении Флора история как "жизнеописание римского народа" становится предметом риторически окрашенного энкомия. Сравнение с человеческим возрастом можно считать, хотя и скромным, историософским опытом. Влияние на позднейшие эпохи показывает, что, несмотря на все ошибки по существу, писательское воодушевление и способность давать живописные описания не остались без внимания.
Жизнь, датировка
В свою эпоху Аммиан Марцеллин не единственный грек, ставший видным латинским писателем (вспомним Клавдия Клавдиана). Это не обязательно доказательство второстепенного значения Запада в то время[1], а, напротив, признак того, что в последние десятилетия IV в. латынь возвращает себе литературное первенство, утраченное во II столетии. Несмотря на то, что многие авторы родом из провинций - например, риторику культивировали в Галлии, а право преподавалось на Востоке - Рим еще не отрекся от своего статуса духовного центра.
Родной город Аммиана, Антиохия в Сирии, - значительный узел торговых путей (14, 8, 8); здесь возникает и первая грекохристианская община (Деяния апостолов, 11, 26). Как антиохиец Аммиан не питает особой симпатии к Константинополю; Рим он ценит выше - но не римлян своей эпохи.
Аммиан родился незадолго до 333 г. в состоятельной семье (ср. 19, 8, 6); он сожалеет, что видные люди насильственно вводятся в состав советников (decuriones 25, 4, 21; ср. 21,12, 23). Рано он вступает в императорскую лейб-гвардию (protectores domestici) и с 353 г. находится в подчинении у начальника конницы на Востоке, Урсицина, которого цезарь Галл призывает из Месопотамии в Антиохию, чтобы вести процессы о государственной измене. После казни Галла Аммиан сопровождает своего начальника Урсицина далее в Медиолан (354 г.). Там тот избегает процесса и получает от Констанция II (337-361) задание устранить восставшего в Кельне узурпатора Сильвана. Затем он остается в Галлии, чтобы охранять Юлиана (или наблюдать за ним).
Летом 357 г. Констанций призывает Урсицина в Сирмий (Митровица) и отправляет его на Восток; у Амиды в Армении Аммиан получает возможность во время отважной разведки наблюдать движение всей персидской армии (18, 6, 20-22). Вскоре после этого он становится свидетелем осады и падения Амиды (359 г.). Он бежит через Мелитену в Антиохию. Урсицин в 360 г. получает отставку (20, 2, 5); Аммиан принимает участие в походе Юлиана против персов (книги 23-25). В промежутке 363-380 гг. он живет и пишет в Антиохии и предпринимает оттуда поездки в Египет, Грецию и Фракию. Наконец он обосновывается в Риме, где читает отрывки из своего труда в сенаторских кружках и встречает одобрение (Либаний, epist. 983). Не следует преувеличивать его близость к Симмахам и Никомахам. Его нельзя отнести ни к одной из влиятельных в ту пору групп: он ни христианин, ни сенатор, ни германец. От войск, к которым он принадлежит, его отличает образование, от римского общества - нравственная серьезность. Большое счастье, что эпоху Юлиана мы видим глазами этого одинокого наблюдателя.
Для датировки Res gestae есть следующие вехи: в 14-й книге (14, 6, 19) говорится об изгнании чужеземцев из Рима (383 г.) как о недавнем событии. Похвала Серапеона в Александрии (22,16,12), должно быть, написана до разрушения этого храма (391 г.), если, конечно, Аммиан не умалчивает об этом намеренно или по незнанию. Либаний (ibid.) свидетельствует о публикации первых книг труда примерно в 391 г. Упоминаются (26, 5, 14) консульство Неотерия (390 г.) и (27, 11, 4) смерть Проба (безусловно, после 389 г.). О Феодосии идет речь как о "позднее зарекомендовавшем себя государе", а не как о "царствующем государе" (29, 6, 15). Таким образом, предположительно произведение было завершено после его смерти (395 г.), но во всяком случае еще до 400 г.
Обзор творчества
Res gestae состояли из 31 книги. Продолжая Историю Тацита, они описывали события от Нервы (96 г.) до гибели императора Валента в битве с готами при Адрианополе (378 г.). Утрачены первые 13 книг, охватывавшие период от 96 до 352 г. Сохранившиеся книги (14-31) посвящены событиям 353-378 гг., то есть в десять раз более короткому промежутку. Произведение содержит многочисленные экскурсы и приобретает благодаря этому "энциклопедический" характер. Важные водоразделы образуют начала 15-й и 26-й книг.
Таким образом, все произведение было разделено на три части: 1- 14 (96-354). 15-25 (354-364) и 26-31 (364-378). Перед 31 книгой - лакуна (события трех лет), отрывок отсутствует и в 24-й, 7-й.
Источники, образцы, жанры
Мы не можем сказать, какие труды использовал. Аммиан для утраченного изображения раннего этапа своей истории.
Сохранившиеся книги основаны на собственном опыте автора. Он привлекает документы (16, 12, 70); переписка между Констанцием и Сапором II также, должно быть, основывалась на оригиналах (хотя они и могли подвергнуться определенной стилистической обработке). Часто совершенно точные даты должны основываться на служебных книгах должностных лиц. Историк расспрашивал и свидетелей. Записку Юлиана о его войне против алеманнов и других германских племен использовали Аммиан и Либаний (or. 18). К числу источников относятся и панегирики, которые Аммиан открыто упоминает в 31, 10, 5.
В отличие от современной истории, материал для экскурсов заимствуется из вторых рук и потому не всегда достоверен. Для географических сведений историк, как представляется, пользовался не справочником, а официальными римскими (и птолемеевскими) списками округов и городов. Из хорографически построенного исторического труда "Руфия" Феста он, вероятно, усваивает исторические заметки в экскурсах, а также знает Chorographia Pliniana и некоторые описания местностей на греческом языке.
Свои оригиналы Аммиан раскрывает лишь отчасти: так, Цицерона он 34 раза называет по имени. Кое-чем наш автор обязан Авлу Геллию, Валерию Максиму, Флору, Саллюстию. Аммиан весьма начитан; он любит греческую литературу, особенно поэзию, на которую часто ссылается[2]. Однако было бы односторонним характеризовать его как греческого историографа, который лишь случайно пишет на латинском языке.
Трудно определить жанровый характер произведения. Он колеблется между историографией, биографией, воспоминаниями и энциклопедией.
Аммиан знаком с Ливием, Саллюстием и всеми трудами Тацита, кроме Диалога. Языковое влияние его Истории, которую наш автор даже решил продолжить, особенно чувствительно в началах книг. Правда, духовное родство с Тацитом не столь ярко выражено, чтобы можно было считать Аммиана безоговорочным приверженцем последнего[3], однако работа в традиции исторического жанра великого предшественника остается фактом. Несомненно, Аммиан учился у Тацита лепке характеров - сосредоточенностью на государях его труд напоминает Анналы. Техника экскурсов заставляет вспомнить Историю Саллюстия. В отличие от Тацита и Диона, Аммиан - не сенатор; но проблема свободы и без того более не актуальна.
Плодотворно[4] и сопоставление с современниками - Юлианом, Либанием, Фемистием, - латинскими панегириками, а также параллельными источниками сведений (как, например, Зосим, ок. 500 г.). Критика эпохи напоминает сатиру и еще более - Лукиана.
Более значимы ссылки Аммиана на Платона и Цицерона, пронизывающие весь труд. Как и Августин, Аммиан - читатель, который ценит Цицерона не за его форму, но за содержание.
Литературная техника
Выбор латинского языка, возможно, основывается на патриотизме; кроме того, не было латинского описания деяний Юлиана.
Аммиан возвращает римской историографии, истощившейся в анекдотах и компендиумах, прежнее, утраченное после Тацита достоинство, насколько это позволяют изменившаяся обстановка и его социальное положение.
Источники его информации предопределяют смещение равновесия и перспективы. Те ситуации, которые автору известны из собственного опыта, описываются подробнее, чем требует их значимость. В этом отношении у его произведения есть сходство с мемуаристикой. Материал также обусловливает необходимость структурных метаморфоз по сравнению с традицией: анналистский композиционный принцип мало подходит для действия, которое разворачивается во многих местах. Массы материала - как во многих случаях уже у Тацита - обрабатываются и компонуются с учетом содержательной и драматической точки зрения.
В принципе экскурсы также входят в число признаков историографического жанра. Критичны, иногда блистательно сатиричны экскурсы о Риме (14, 6; 28, 4). Большое число географических отступлений напоминает Историю Саллюстия. Но-уже за рамками жанровой традиции - Аммиан вставляет рассуждения и технического, и естественнонаучного содержания. Его экскурсы следуют собственной композиционной схеме[5].
Особенно увлекательные рассказы от имени нас также противоречат историографической традиции. Их корни ищут в фольклорном повествовательном искусстве грекоязычного Востока. Но при личном свидетельстве эта форма возникает вполне естественно, практически неизбежно. Эти сообщения, в которых Аммиан избегает аффектации ксенофонтовского рассказа от третьего лица, сообщают его произведению личную ноту.
Аммиан хочет писать историю Империи. Поскольку ему трудно отделить ее в каждый конкретный момент от личности царствующего государя, кроме исторической традиции он прибегает и к биографической. Однако Аммиан менее склонен к подробностям в описании незначительных деталей частного быта, чем биографы. Личные характеристики императоров, представленные в момент их смерти[6], построены систематически, как и в жизнеописаниях: например, genus, forma, mores. Для Юлиана автор исходит из virtutes и vitia[7] (к этому примыкает и описание внешности). Упоминание ошибок - даже и у высоко ценимого Юлиана (25, 4,16) - отличает Аммиана от традиции энкомия[8], с которой, однако, есть значимые формальные точки соприкосновения. По сравнению со Светонием, который также сначала хвалит, затем порицает, Аммиан заостряет и систематизирует форму: при этом он выказывает вкус к психологическим и стилистическим нюансам.
Историческое повествование сочетает хронологический принцип с географическим. Правда, Аммиан по большей части датирует события по консулам. Однако обширность Империи делает строго хронологическую композицию сообщений практически невозможной и вынуждает автора исходить из места действия, как иногда поступал и Тацит.
Описания битв выстроены тщательно: подготовка, борьба, бегство и преследование, последствия сражения. При этом автор не избегает риторических и даже эпических изобразительных средств[9]. В этом отношении он действует в рамках традиции римской историографии. Крупное батальное полотно - описание битвы под Страсбургом 357 г. (16, 12). Наряду с этим обнаруживаются небольшие анекдотические вставки[10].
В соответствии с историографической традицией - и в согласии с неоплатоническими концепциями[11] - Аммиан использует как литературные средства предзнаменования, сны и пророчества; особенно силен драматический эффект у предзнаменований смерти.
Искусно - и, как обычно в античности, достаточно свободно - Аммиан пишет речи своих героев: так, выступая в последний раз (25, 3, 15-20), Юлиан дает квинтэссенцию своих достижений непосредственно перед общей авторской оценкой этого государя, выстроенной по разделам. Начиная с 28-й книги речи отсутствуют. Может быть, Аммиан торопится закончить свой труд?
Красноречивый автор увеличивает масштаб своих персонажей с помощью греческих (25, 3, 8) и римских (25, 3, 13) примеров. Однако риторические средства он употребляет лишь в той мере, насколько они не создают серьезных помех исторической достоверности[12].
Язык и стиль
Аммиан пользуется отточенным языком историографии, созданным Саллюстием и Тацитом. Он исчерпал до конца возможности, которые дает этот в высшей степени искусственный язык, и не поскупился на новшества. Его словарь богат и красочен. Практически само собой разумеется, что при таких условиях политическая терминология будет интересной, но неточной[13]. Военную лексику профессиональный солдат остроумно использует для описания невоенных ситуаций (14, 6,17). Автор прошел греческую синтаксическую и стилистическую школу: характерно активное использование всех причастий - в том числе и презентных, и футуральных - языковых средств, которые ранее применялись только в умеренной дозировке.
Конечно, очевидна польза от обратного перевода на греческий в трудных местах, однако столь благородный и утонченный стиль противится механическому сведению к "латыни иностранца". Аммиан скорее, как и другие великие писатели, пробуждает дремлющие в языке возможности, масштаб которых нужно точнее установить дальнейшими исследованиями древнейшей и поздней латыни. Богаты и разнообразны метафоры[14]. Ярлык "барочного писателя" не столь плодотворен, поскольку он отвлекает внимание от строгого соответствия языка предмету. Нужно раз и навсегда признать, что мы имеем дело с исключительно оригинальным прозаиком[15].
В отличие от Тацита - но в духе обычных приемов Светония - Аммиан вставляет в свой латинский текст греческие цитаты - глубокомысленные слова Менандра о демоне-покровителе человека (21, 14, 1)> пророчество (31, 1), фольклорный насмешливый стих (25, 4, 17) и даже греческий перевод надписи на обелиске (17, 4,17-23).
Прозаический ритм[16] основан исключительно на ударениях слов, а не на качестве долгих или кратких слогов. Предпочтение отдается следующим схемам, основанным на "тоническом" осмыслении старых квантитативных моделей: "ровной", cursus planus 'xx 'x (clausulas esse), "медленной", tardus 'xx 'xx (clausulas fecimus), "быстрой", velox 'xx xx 'x (clausulas feceramus). Употребляется и схема 'x xx 'x (esse videatur). Переход к средневековой изящной прозе осуществлен.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Путеводная звезда историка - veritas, которой требует традиция (31, 16, 9). Автор видит, что подстановки могут таиться и в умолчаниях (ibid.). Достохвальный принцип так же не освобождает его от ошибок и односторонности[17], как это было с его предшественниками, однако его знанию военного дела нужно дать самую высокую оценку[18]. И в иных случаях он в своих высказываниях о сущности исторического труда сознательно придерживается традиции великих предшественников. Он открыто дистанцируется от приверженцев мелочей, которые жалуются, если он умалчивает, что государь сказал за обедом. Перечислять всех должностных лиц или опорные пункты - все равно что "считать атомы". Его цель - discurrere per negotiorum celsitudines, "охватить самые важные дела" (26, 1, 1; ср. 27, 2, 11). Сосредоточение на существенном - принцип римской историографии со времен Катона - в его время - явление неслыханное. В этом отношении наш автор дистанцируется от биографии и хроники и заявляет себя продолжателем дела серьезной историографии.
Свою технику написания эпилогов он сам обрисовывает с большой точностью (30, 7,1): actus eius discurrere per epilogos breves nec vitiorum praetermisso discrimine vel bonorum, quae potestatis amplitude monstravit, nudare solita semper animorum interna, " охватить его деяния в кратких эпилогах, не упуская ни пороков, ни хороших черт, проявившихся на вершине власти, которая всегда обнажает то, что таится в глубине души". Здесь он сознательно примыкает к биографической технике; однако речь идет о внутренних качествах. Эта цель скорее в духе Тацита: психология государя раскрывается потому, что у нее есть политические последствия.
Аммиан не чужд интереса к языковым проблемам[19]: он предъявляет высокие стилистические требования себе и другим. Своих преемников он призывает: procudere linguas ad maiores mo-neo stilos ("я даю совет отточить язык для большого стиля", 31, 16, 9). Косвенно он этим подчеркивает свое особое положение в позднеантичной историографии.
Образ мыслей II
Особый угол зрения, свойственный труду Аммиана, обусловлен позицией автора, который - miles quondam et Graecus, "бывший военный и грек" (31, 16, 9) - то есть не сенатор и не римлянин - скромно прощается с читателями. Можно расслышать в этой реплике и положительный момент: как солдат, он много раз был свидетелем описываемого и вообще одним из немногих античных историков, чьи сообщения о стратегии и тактике по-настоящему компетентны. Но о полевых сражениях он, кажется, знает меньше, чем об осаде и военной разведке; он ясно показывает, как недостаток солдат и подрыв дисциплины восстаниями приводят к тому, что римская армия не может решить проблемы организации и управления. Его военный взгляд объясняет и географический интерес. Наконец, как подобает воину, его связь с государственным языком, с императором и Империей - более тесная. Будучи греком, он понимает последовательного эллинофила императора Юлиана, о котором еще нет ни одного произведения на латинском языке; будучи греком, он ценит тот факт, что Юлиан высоко ставит образованность и заботится о том, чтобы передать хоть в каком-либо отношении эту традицию дальше и сохранить духовный уровень. В особенности близка его сердцу идея единства греческой и римской культуры[20]; это выражается среди прочего и в его уважении к Цицерону.
Он нейтрален по отношению к христианству. Терпимый в религиозных вопросах, он представляет абстрактный монотеизм, не будучи философом. Античных богов он толкует рационалистически; гении - духи-покровители людей - обладают для него религиозным смыслом. Он уважает и теологию кесаря. Сын своего времени - и в согласии с традицией римской историографии - он верит в предзнаменования (напр. 23, 1, 7) и чудеса (28, 1, 42). Лояльность к Риму[21] и государю для него - бесспорный принцип. Вероятно, это сказалось и на его выборе в пользу латыни. Для miles et Graecus язык войска, администрации и Империи обладает особым обаянием.
Свобода личности - центральная тема для Аммиана. Человек сам управляет своей судьбой; божественная справедливость наказывает злодеяние. Причины упадка Рима кроются в поведении частных людей; их природа - нравственного характера[22]. Отсюда и подробная разработка морального контраста между Галлом и Юлианом. Добродетель государя - лекарство для ран Империи; отсюда исключительная важность Юлиана как exemplum для нашего автора - здесь не следует искать исключительно личную привязанность - и поэтому он создает для этой фигуры особенно богатый греко-римский фон. Настойчивость Аммиана в анализе virtutes и vitia - не только литературный прием, а также не только литературный заменитель недоступного придворного опыта - последний нашему автору как раз и нежелателен.
Соответственно воспитание в глазах Аммиана - великая ценность. Сюда относятся exempla. Каталог доблестей Юлиана напоминает воспитание Сципиона по Полибию. Это, безусловно, одна из сторон римской идеологии Аммиана. Юлиан - как то показывает наш автор - сознательно подражает богам и придерживается традиции прежних хороших государей; кто[23] именно в этом усматривает причины краха этого императора, тот ничего не понял в намерениях Аммиана. Без воспитания и образования наш автор не стал бы историком. Поскольку он изучает этическую позицию цезаря, чтобы понять причины политических событий, характеризовать его как "моралиста" было бы слишком узко. Это историк, который не упускает из виду тот факт, что историю делают люди и что человека делает человеком мысль и нравственное поведение.
Как говорили и другие - в том числе Плутарх и Флор - Рим обязан своим величием сочетанию fortuna и virtus (14, 6, 3). В аммиановской критике римского общества невольно проявляется его вера в Империю; однако он хорошо знает, что Вечный город - в соответствии с историософским образом Флора - прожил все стадии своей жизни от детства до старости[24]. Он метко оборачивает этот образ: седая столица передала управление своим сыновьям, цезарям (14, 6, 4-5). Так преодолевается и заменяется антропоцентрической биологическая схема.
Традиция
Произведение Аммиана попадает из Рима в Галлию, где высшая сенатская аристократия обладает обширными поместьями. Там книги, посвященные Юлиану, вызывают особый интерес, поскольку этот государь имел заслуги перед провинцией; поэтому до нас дошло то, что дошло. Из Галлии список этой части корпуса - книг 14-31-й - попадает в Герсфельдский монастырь. Здесь, вероятно, в IX в., делается копия для монастыря Фульды, единственный наш ранний источник (Fuldensis, Vaticanus Latinus 1873, V; IX в.). Гелений, автор базельского издания (у Фробена в 1533 г.), употребляет ныне утраченную герсфельдскую рукопись, которая охватывала текст до 30, 9. Это издание заменяет для нас Герсфельдский кодекс; для мест, которые отсутствуют в Fuldensis, это вообще единственное свидетельство, прежде всего для полного греческого текста надписи на обелиске. От Hersfeldensis в 1875 г. были обнаружены шесть листов, служивших в деревне Фридевальд недалеко от Герсфельда обложкой для документов (Frag-menta Marburgensia, M). Все остальные рукописи моложе и не обладают самостоятельной ценностью.
Текст, таким образом, основывается на Fuldensis, для дополнений служит издание Геления.
Влияние на позднейшие эпохи
Влияние Аммиана Марцеллина можно обнаружить уже в Historia Augusta[25] - что, правда, предполагает позднюю датировку (ок. 395 г.) этого продукта литературной деятельности.
Влиятельность Аммиана двояким образом связана с влиятельностью Юлиана Отступника: прежде всего произведение обязано своей сохранностью читателям, которые ценят деяния Юлиана. Но затем убедительно набросанный Аммианом портрет оплодотворяет фантазию европейских авторов.
Уже в эпоху поздней античности христианин Пруденций (apoth. 449-454), который должен был чувствовать к Отступнику отвращение как к новому Иуде, находит для него поразительно проникновенные слова, в которых чувствуется отзвук Аммианова восхищения перед полководцем, законодателем и патриотом. Доблести государя в изображении нашего историографа оказывают влияние и на ранний период Нового времени[26]; драма о Юлиане иезуита Г. Дрекселя (1608 г.) хочет оправдать героя. Глубоко религиозный, но на редкость беспристрастный историк ересей Готтфрид Арнольд († 1714 г.) и холодный просветитель Вольтер († 1778 г.) с редким единодушием снимают с Юлиана клеймо отступника.
В XIX в. романтический блеск отступничества, кажется, только увеличивает обаяние героя. Фуке посвящает ему стихи (1816 г.) и новеллу (1818 г.), Эйхендорф - эпос (1853 г.), Феликс Дан - роман (1893 г.). Конрад Фердинанд Мейер († 1898 г.) состязается с прощальной речью (Amm. 25, 3,15-20) императора (Der sterbende Julian)[27], сохраняя при этом свободу от обычного для эпохи вкуса к демоническому; он даже подчеркивает черты нравственно чистого, одухотворенного человека. Это один из немногих читателей, кто понял этос Аммиана. Драма Генрика Ибсена († 1906 г.) Цезарь и Галилеянин (1873) иногда буквально следует тексту Аммиана, вплоть до того, что историк даже появляется в числе действующих лиц. Ибсен пытается сочетать языческий и христианский образ Юлиана, с одной стороны, сравнивая Отступника с Каином и Иудой, а с другой - возобновляя историософскую идею синтеза античности и христианства в "третьей" Империи. Из этого же источника черпает Д. Мережковский († 1941. г.) в своем романе Юлиан Отступник (1895 г., нем. 1903 г.) в трилогии Христос и Антихрист. Интерес к этому образу в XX в. не падает - об этом свидетельствует роман о Юлиане американца Гора Видала (1962/1964).
Независимо от своего императора Аммиан оказывает влияние и как моралист. Его психологическая проницательность и этический интерес не замедлили произвести впечатление на Мишеля Монтеня († 1592 г.). Анекдоты Аммиана живут собственной жизнью и удивительным образом всплывают все вновь и вновь[28].
Аммиан вновь пишет историю, после того как долгое время занимались только биографиями императоров. Его литературное влияние трояко: он моралист, создатель образа государя и драматичный рассказчик. Тот факт, что не только язычники и поэты, но и убежденные христиане и - что самое удивительное - исторические критики не могли избежать обаяния его образа Юлиана, независимо от вопроса о достоверности, неплохо свидетельствует о творческой силе нашего автора.