Жизнь, датировка
Как и пионеры римской поэзии, ее последний великий представитель - человек, для которого латинский язык не был родным. На своей родине - в Александрии, где нет недостатка в видных грамматиках, зачастую заодно и пишущих стихи, Клавдиан получил основательное двуязычное[1] образование и вскоре добился известности греческой Гигантомахией, эпиграммами[2] и другими произведениями. В то время не было ничего необычного в том, что автор, увидевший свет в Египте, покинул свою родину и отправился искать покровительства влиятельных лиц в другом месте. В Риме он в первый раз заявляет о себе латинским стихотворением, Панегириком на консульство Пробина и Олибрия (к 1 января 395 г.). Его талант, следовательно, открыли сенаторы[3]; он усваивает себе их менталитет. Придворная карьера нашего автора приходится на 395-400 гг.; он становится vir clarissimus ("сиятельнейшим мужем"), tribunus и notarius ("секретарем")[4], входит в тайный совет Стилихона и получает (между 400 и 402 г.) на форуме Траяна poscente senatu, "по требованию сената", почетную статую[5]. Поняла ли сенатская аристократия, в чем заключался его вклад в самоосознание позднего Рима? Или это был только знак уважения со стороны Стилихона? Брак Клавдиана и свадебная поездка в Ливию приходятся на конец его жизни. После 404 г. мы уже не застаем его в живых; иначе он воспел бы второе консульство Стилихона (405 г.) и его победу над Радагаисом (406 г.).
До свержения Стилихона (408 г.) был составлен сборник посвященных ему стихотворений. Carmina minora также были собраны и изданы не самим поэтом. Что касается датировки, то для некоторых более крупных произведений исторический подход с его гипотезой о прямой последовательности событий и посвященных им произведений[6] с филологическими соображениями единой концепции[7] согласовать непросто[8].
Обзор творчества[9]
Panegyricus dictus Probino et Olybrio: после обращения к богу Солнца восхваляются предки, особенно отец обоих юных Анициев. Богиня Рома - которую поэт выводит перед глазами читателя - рекомендует их императору Феодосию, мать Проба надевает на них платье, подобающее их должности, и бог Тибра выражает свою гордость за них; затем поэт благословляет наступающий год.
In Rufinum 1: Прежние сомнения Клавдиана в существовании провидения рассеяны смертью Руфина. Возмущенная торжеством справедливости (iustitia), Аллекто собирает фурий на совет в преисподней. После этого Мегера посылает своего любимого приемного сына, изверга Руфина, в Византий. Его алчности и жестокости противопоставлен Стилихон как светлый образ спасителя. Справедливость, которую Мегера заставила снова покинуть землю, пророчествует о смерти Руфина и счастливом веке при Гонории.
In Rufinum 2: Руфин, овладевший волей императора Востока Аркадия, приказывает Стилихону - который избегает битвы с Аларихом - отвести войска Империи к Константинополю. Эти последние, вернувшись в столицу, низлагают Руфина. Судья в царстве мертвых осуждает его на самые страшные глубины подземного мира.
Panegyricus dictus Honorio Augusto tertium consuli: Клавдиан передает в Медиолан поздравления сената одиннадцатилетнему консулу Гонорию. Последний, взяв за образец деда, учился военному искусству у отца. Участие в войне с Аргобастом он мог принять лишь душою, однако ауспиции были благоприятны благодаря именно ему. Умирающий Феодосий завещает Стилихону защищать обоих своих сыновей; они будут царствовать со славой.
Panegyricus dictus Honorio Augusto quartum consuli: Клавдиан славит деда и отца Гонория, победы последнего над мятежниками, его мягкость и щедрость. Больше всего места занимают наставления Феодосия: Клавдиан делает из них зерцало государей. Затем следует наставление продолжать учение: путь указывают примеры из римской истории. Панегирик венчает восхваление Стилихона и Гонория.
Epithalamium dictum Honorio Augusto et Mariae и Fescennina: Амур слышит о любви Гонория к Марии. Он летит на Кипр, к своей матери Венере; поэт описывает обитель богини. Затем следует не менее значимое изображение плавания Венеры к лигурийским берегам. Богиня неожиданно застает невесту за чтением классиков и наряжает ее. Хор солдат хвалит отца невесты Стилихона[10].
De hello Gildonico: Всемогущий на Востоке Евтропий объявляет Стилихона врагом государства (397 г.) и побуждает мавра Гильдона остановить подвоз зерна к Риму. Его брат Масцезель наносит ему поражение весной 398 г. по поручению Стилихона. Не случайно отсутствует вторая книга; ее написание было бы нежелательно после убийства Масцезеля на глазах того же Стилихона.
Богиня Рома сетует перед лицом Юпитера на голод, Африка - на жадность и распутство Гильдона; затем отец богов пророчествует о победе Гонория и о господстве Рима над Африкой. В двух параллельных снах Аркадий получает от своего отца Феодосия приказ уступить брату, а Гонория воодушевляет к борьбе его дед, покоритель Мавретании; после разговора со Стилихоном, который рекомендует послать на войну Масцезеля, Гонорий произносит пламенную речь перед воинами, выступающими в поход.
Panegyricus dictus Mallio Theodoro consult: Феодора, который раньше занимал почетные должности, а теперь во время досуга предается занятиям философией, Справедливость призывает посвятить себя служению ей. Он соглашается, хотя и с неохотой отказывается от сельской жизни. К образу виновника торжества делает поправку карикатура в carm. min. 21. Начало времен, исполненных надежды, - как говорит муза Урания в своей речи - знаменуют праздничные игры.
In Entropium 1: Евнух Евтропий, самый влиятельный политик Восточной Империи, получает консульство в 399 г. Он, будучи рабом, много раз менял господ. Общее презрение развязывает ему руки; придворный Абунданций, который его возвысил, падает первой же его жертвой. Он жаден и честолюбив. Вместо того чтобы предоставить военное дело мужам, он утверждает, что победил готов, и теперь даже притязает на консульское достоинство. Это обстоятельство комментируется дважды - серьезным мужем и шутником. Богиня Рома побуждает Стилихона и Гонория избавиться от этого позорного пятна.
In Entropium 2: Процесс продолжается: Евтропию ставят памятники, он руководит праздничным шествием полумужчин к Анкире, городу Матери Богов. Не желая терпеть подобного распутства, Марс побуждает Беллону поднять готов на войну. Сначала Евтропий пытается вести страусиную политику, затем - сатирическая сцена - он созывает свой опустившийся военный совет. К готской угрозе прибавляется парфянская; наконец - в августе - Евтропия свергают и отправляют в ссылку на Кипр. Затем Аврора просит Стилихона теперь защитить и Восточную Империю[11].
De consulatu Stilichonis 1: Вандал Стилихон становится консулом в 400 г. Мы слышим рассказ о его молодости и военных подвигах, включая мирную миссию в области Рейна и войну с Гильдоном; ее изображение теперь продолжено без упоминания имени Масцезеля.
De consulatu Stilichonis 2: В чрезвычайно важной второй книге речь идет об олицетворенных доблестях, живущих в сердце Стилихона; прежде всего это мягкость, верность, справедливость. По желанию провинций Рома просит Стилихона принять консульство и передает ему жезл из слоновой кости и сотканную божественной рукой одежду с изображениями подвигов его потомков. На будущее солнце выводит из пещеры вечности золотые годы и благоприятные созвездия.
De consulatu Stilichonis 5: Стилихон находится в Риме (поэт прославляет Вечный город) и устраивает праздничную травлю. Диана отправляется в путь со своими нимфами, чтобы привести сюда зверей со всего света. Ее странствие из Ливии в Рим напоминает шествие Вакха. Так природный мир включается в "космическую поэзию"; за раздвижением временных рамок во второй книге следует аналогичный шаг с пространственными.
De bello Getico: Аларих в 401 г. захватил Аквилею. Стилихон возвращается из Ретии, где он восстановил спокойствие, в Италию и на Пасху 402 г. с успехом встречает вестготов при Полленции; Аларих вынужден был обещать вернуться в Иллирию. Достойно внимания предупреждение старого гота и гордый ответ Алариха. В конце успех Стилихона поэт сравнивает с победой Мария над кимврами.
Panegyricus dictus Honorio Augusto sextum consuli: По просьбе богини Ромы Гонорий - император и консул - приходит в Вечный город на праздничные игры. После нового поражения - у Вероны - Аларих в памятной речи утверждает, что Италия для него потеряна. По желанию Ромы Гонорий по достоинству оценивает подвиг Стилихона.
De raptu Proserpinae 1: Собрав всех богов подземного мира, Плутон жалуется, что у него нет жены. По совету Лахесис он отправляет Меркурия к Юпитеру. Тот решает дать ему в жены Прозерпину. По его приказу Венера, в сопровождении Дианы и Минервы, поспешно отправляется на Сицилию, где находит Прозерпину, работающую за ткацким станком. На ткани, которая готовится в подарок матери (ее нет рядом), изображен весь мир.
De raptu Proserpinae 2: На следующее утро богини отважно выходят на прогулку и срывают цветы, которые чудесным образом выращивает Генна. Затем появляется похититель Плутон; напрасно Минерва и Диана требуют его к ответу; он утешает невесту и отводит ее в свое царство, где для нее готов торжественный прием.
De raptu Proserpinae 5: Перед собранием богов Юпитер объясняет, что под его властью - в отличие от его отца Сатурна - нужда заставит людей стать изобретательней. Выслушав жалобу матери природы на недостаток плодородия и цивилизации, Юпитер собирается распространить сельское хозяйство, отпустив Цереру на поиски пропавшей дочери. Никто не должен ей сообщать, где Прозерпина. В отчаянии она зажигает два гигантских факела на Этне и отправляется в путь. Произведение осталось незаконченным.
Малые стихотворения весьма многообразны. У нас есть эпиграммы (некоторые из них, написанные на сходные темы, как, например, 33-39, идут друг за другом). Из писем поучительно - с точки зрения истории того времени - послание к Серене (30). Что касается Адриана, которого автор обижает в одной эпиграмме и у которого затем просит прощения, эпиграмма и письмо стоят вместе (min. 20 cл.). Мы обнаруживаем описания местностей (источник Алон 26), предметов (магнит: min. 29), необычных или баснословных животных (дикобраза 9, феникса 27, электрического ската 49), и людей (как min. 20 о старике, который никогда не покидал свою деревню) и, наконец, стихотворения "на случай", как прелестный Epithalamium для Палладия и Целерины (25).
Не полностью сохранившаяся латинская Гигантомахия - не перевод греческой, также дошедшей фрагментарно. О греческих эпиграммах см. выше стр.1464 с прим. 1 и стр.1475.
Источники, образцы, жанры
Carmina maiora по-новому сочетают эпическую и панегирическую традицию. Жанр носит отпечаток эстетических потребностей окружения поэта, для которого тот пишет, но он окрашен и индивидуальным талантом автора (см. разд. Литературная техника).
На латыни панегирики писались по большей части в прозе. Для грека Клавдиана были доступны греческие стихотворные панегирики. В зачаточной форме их можно обнаружить у Феогнида и в хоровой лирике - к традиции последней до некоторой степени примыкает и Гораций; поэтическая похвала властителю оформляется у Феокрита, откуда попадает в латинскую эклогу, а также у Херода и Каллимаха, чей Локон Береники был переведен Катуллом. Энний - исторический эпик, восхваляющий своих благодетелей, - пишет в духе эллинистической поэзии. Таким образом, Клавдиан здесь не выходит за рамки также и римской традиции.
Однако к этой поэзии, ставшей, между тем, в высшей степени искусственной, прибавляется еще один - хоть и не относящийся к "высокой" литературе - стимул. Греческий стихотворный панегирик императорской эпохи знаком нам только по отрывкам. В области латинской поэзии мы располагаем лишь Панегириком Мессалы. Этот распространенный вид эфемерных продуктов, из которого Стаций сделал полноценную малую форму (см., например, silv. 2, 5), у Клавдиана благодаря скрещиванию с эпосом становится формой крупной. В этом смысле Панегирики Клавдиана обогащают латинскую поэзию новым жанром.
Другие Carmina maiora имеют исторический (De bello Getico, De bello Pollentino) или мифологический характер (De raptu Proserpinae, вероятно, по александрийскому образцу II в.). Панегирический элемент так же просто обнаружить в историческом эпосе, как и в Carmina minora: достаточно вспомнить Похвалу Серене (min. 30).
У инвектив есть и греческие, и римские корни: этот жанр можно истолковать так же легко с помощью риторической теории, поэтических или фольклорных традиций, как и сопоставлением с параллельными текстами - к In Eutropium следует прочесть ψόγος; Иоанна Хрисостома против Евтропия и пропагандистское сочинение Синесия за преемника Евтропия Аврелиана (De regno). Что касается олицетворения Рима, то наряду с эпической традицией (Лукан, Силий Италик) нужно привлечь и речь Ромы Симмаха в его третьей Relatio.
Постоянно актуальна поэтическая традиция: все вновь и вновь вспоминаешь о Вергилии; Овидий - со своими аллегорическими описаниями местностей, с этопеей в форме речи и в стремлении к пластической наглядности - является предшественником Клавдиана; Стаций осуществил для него предварительную работу, введя в большую литературу стихотворение "на случай". О "лирике предмета" у Стация напоминают описательные Carmina minora (например, 2; 4; 17; 26). Заслуживает отдельного исследования, в какой степени Клавдиан вдохновлялся произведениями изобразительного искусства[12]. Эпиграмма играет с греческой традицией; показательны серии эпиграмм на один и тот же предмет (min. 7 a, b; 15-16; 33-39; 43-44). Обращение к предшественникам у Клавдиана осуществляется свободно, самостоятельно и остроумно.
Литературная техника
Изобразительное искусство Клавдиана основывается на способности подавать самостоятельно каждый образ и представлять его читателю с визуальной убедительностью. Тем самым он завершает процесс, начавшийся в римском эпосе со времен Вергилия и Овидия и продолженный поэтами эпохи серебряной латыни[13]. Внешние механизмы действия сжимаются и сводятся к необходимо нужному. Эти образы обладают замкнутым характером, однако их изоляция друг от друга - не полная. Ключевые слова создают лейтмотив и связывают образы между собой, выстраивая произведение в единое целое. Проницательные интерпретаторы обнаружили внутреннюю стройность клавдиановских текстов[14].
Если миф излагается подробно, он инсценирует душевно-духовную сторону события. В лаконичной форме он играет роль примера или сопоставления. Похвалу Серене (min. 30) украшают многие женские имена баснословного мира.
Для лепки отдельных фигур характерны речи, задуманные как средство этопеи. В других случаях ораторы также выбираются обдуманно: если Ал ар их объявляет сам, что Италия для него потеряна, это самый весомый авторитет в данном вопросе (VI cons. Hon. 274-329). Точно так же лучший рупор для зерцала государей - отец Гонория, император Феодосий.
Поэтический эффект основан прежде всего на описаниях, которые оживляются среди прочего благодаря преобразованию их в действие и ярким краскам - золотой, пурпурной, белой, зеленой (например, min. 30, 89-93). Показательны изображения аллегорических фигур - достаточно вспомнить спор между Мегерой и Справедливостью (Ruf. 1, 354-387). Аллегорические описания местностей - как достопримечательная обитель Венеры - показывают, что риторическая выучка может помочь проявиться подлинно поэтическому дару воображения. Вторая книга О консульстве Стилихона объединяет в концентрированной форме различные технические приемы аллегорического оформления.
Ново то, что Клавдиан регулярно снабжает свои произведения поэтическими предисловиями, - можно вспомнить его современника Пруденция, который, правда, создает их с иными целями[15]. Сравнение с орлом в III cons. Hon. praef. свидетельствует о зрелом поэтическом самосознании.
Совершенствованию искусства Клавдиана помогла и риторическая теория - мы можем с ней познакомиться прежде всего по творчеству Менандра Лаодикейского[16] (III в.). Структуру стихотворного энкомия нельзя, конечно, схематизировать, сводя к школьным предписаниям[17], поскольку талант стихотворца все вновь и вновь проявляется в том, что он оживляет, а иногда и нарушает схему[18]. Например, мастерски исполнено возвращение к исходной ситуации предисловия под конец панегирика на четвертое консульство Гонория. Однако литературно притязательное восхваление, составленное по схеме энкомия, в латинской поэзии - новшество Клавдиана[19].
Язык и стиль
Стиль и стих элегантны и выдерживают сравнение с лучшими поэтами I в. по Р. Х. Искусные антитезы возникают как бы непреднамеренно: римский жизненный стиль описывается следующими словами: virtute decet, non sanguine niti ("доблесть - опора, не кровь", TV cons. Hon. 220). Стилистически плодотворная тема, - например, феникс: эта птица умирает с радостью, поскольку ей не терпится родиться вновь (min. 27, 58); только старость уходит, а феникс остается (103). Он - "свой собственный наследник" (101), его смерть - "плодотворная смерть" (25). Гекзаметр иногда искусно делится на мельчайшие единицы (Ruf. 1, 300): emit: instauras; accendit proelia: vincis, "рушит - ты снова воздвиг; выходит на бой - победил ты".
Самые частые стихотворные размеры - гекзаметр и элегический дистих; последний пользуется предпочтением Клавдиана в эпиграммах, малых произведениях и в предисловиях к крупным поэмам. Однако есть и краткие гекзаметрические вещи. В Fescennina размеры чередуются: первая пьеса написана алкеевыми одиннадцатисложниками; вторая состоит из замечательных строф в пять стихов - три анакреонтовых, один хориамбический диметр и ферекратов стих. Третье стихотворение написано анапестами, четвертое - асклепиадовым стихом.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Клавдиан чувствует свой прирожденный поэтический дар, он не хочет говорить verba communia, "обыкновенные слова", прежде всего когда его вдохновляет покровитель (meus Apollo, "мой Аполлон" - min, 3). Однако не следует делать из него импровизатора; реплики вроде min. 25, 1 продиктованы ситуацией и жанром. Свое понимание поэзии Клавдиан высказывает в первую очередь в предисловиях.
Уже в юности он чувствует влечение к крупным темам: достаточно вспомнить о греческой Гигантомахии. Там он в самом начале (1-15) сравнивает свое творчество на эту возвышенную тему с плаванием по открытому морю. В иных местах он также говорит о трепете, который вызывают крупные темы и авторитетные слушатели (например, Manl. Theod. praef). С другой стороны, он дает читателю возможность испытать вместе с ним чувство все большей уверенности. Так, он изображает моряка, который с каждым разом отваживается плыть все дальше и дальше (rapt. 1 praef.), или дает сравнение с молодыми орлами, для которых испытание - смотреть на солнце (III cons. Hon. praef). Из предисловия к Bellum Geticum мы узнаем, что поэт достиг признания и стал видной фигурой. Но именно это он воспринимает как дополнительное бремя ответственности. Полемику с критиками - которых он любезно аттестует как кентавров и фавнов (3) - мы обнаруживаем в предисловии к Epithalamium dictum Honorio Augusto et Mariae.
В De raptu Proserpinae 2 praef. Флорентин выступает как новый Геркулес, Клавдиан - как новый Орфей. Связь между мифологией и современностью в роли художественного материала Клавдиан метко характеризует как взаимоотношения между сном и действительностью (VI cons. Hon. praef). Он мечтал написать поэму о гигантомахии, которую можно было бы положить к стопам Юпитера; теперь же ему предстоит воспеть консульство цезаря. Как уже Овидий, в реальном государе (который и на самом деле воплощает высшую земную власть) по римскому обычаю он видит то, что превосходит миф. Мотив сна со времен Somnium Цицерона тесно связан с темой государства.
В предисловии к третьей книге О консульстве Стилихона Клавдиан сравнивает свое отношение к герою с таковым же Энния к Сципиону. Тот факт, что он пишет по приказу (cons. Stil. 3 praef. 24), он расценивает положительно: полководец придает значение свидетельству Муз (5) и особенно заботится о поэте, который может после победы вновь увидеть Рим и получить военные лавры (20). Этим способом Стилихон сближается с мусическими властителями, такими, как Сципион или Август. Исторические события, без сомнения более значительные, чем, напр., во времена Стация, служат Клавдиану источником вдохновения; они - carmine digna, "достойны стихов" (6). Стихами же, со своей стороны, он вызывает уважение того, кого воспевает (6). С точки зрения Клавдиана, это положение - звездный час истории; он сделал его таковым своей поэзией.
Образ мыслей II
С первого взгляда видно, что Клавдиан идеализирует своего героя Стилихона и демонизирует его противников. Без сомнения, он искажает действительность; однако трудно определить, насколько далеко он заходит в нарушении пропорций[20]. Термин "пропаганда" неоднозначен; хорошая пропаганда опирается на факты, хотя бы и тенденциозно отобранные; пропагандист - вовсе не обязательно лжец. Однако у простых пропагандистов не бывает обычно и такой посмертной жизни, как у Клавдиана. Добросовестная стилистическая отделка и композиция текстов говорят о том, что мы имеем дело с чем-то большим, нежели однодневные памфлеты[21]. Поэтическая концепция не исчерпывается наличием тенденциозности.
Точно так же очевидно, что боги из theologia fabulosa обретают у Клавдиана такую образность и пластичность, как редко у кого в римской поэзии. Но можно ли из этого заключить, что он верующий язычник? Ведь аллегории, которые уже никто не станет воспринимать дословно, поданы у него с такой же степенью наглядности. И разве миф не становится литературой, а его употребление - вопросом стиля, а не религиозной веры уже у Овидия? Одно из стихотворений доказывает, что Клавдиан, хотя бы формально, должен был быть христианином (min. 32)[22], и наоборот, его молитва Виктории (Stil. 3, 205-216) - только образчик патриотической риторики и вовсе не аргумент в пользу его языческих взглядов. Учитывая столь большое распространение религиозного индефферентизма в его время, этот вопрос для понимания стихотворений не столь важен, как иногда предполагают. Клавдиан гордится великим римским прошлым[23]. Что касается настоящего, то для него особенно важна защита культуры от внешних и внутренних врагов[24]. Как и Энний[25], в иных отношениях также сопоставимый с нашим поэтом автор, он в своем творчестве отражает общественные идеалы своего времени. Естественно, он пытается при этом оказать влияние на своего читателя, и мы можем поверить, что он желает, чтобы Римская Империя продолжала существовать, а также считает Стилихона ее призванным спасителем. По своей тенденции Клавдиан - рупор Рима и мировоззрения римлян.
В основе вполне серьезной паренезы императору (IV Hon. 214-352) лежит этический идеал властителя, далеко выходящий за рамки потребностей современной пропаганды[26]. Гонорий должен не только стать государем, который будет достойно управлять империей в духе своего отца; поэт держит перед ним - и перед современным обществом - зеркало и показывает аналогии между макро- и микрокосмом. Вообще поэт Клавдиан еще раз делает актуальным единство греческой и римской культуры, как ее воспринимает его аудитория - образованная сенатская аристократия.
Традиция
В нашем распоряжении около 300 рукописей Клавдиана. В старейших произведения даются самостоятельными группами: политические стихотворения (без панегирика в честь консульства Пробина и Олибрия) были рано, может быть, еще по распоряжению Стилихона собраны в одном своде. С начала средневековья у этого последнего общая традиция с также собранными в одно целое малыми стихотворениями - это так называемый Claudianus maior[27]. Главные представители - Bruxellensis 5381 (Gemblacensis, XI в.), Vaticanus 2809, XII в., Parisinus 18 552, XII-XIII в.
Для Carmina minora есть еще кодексы; самый значительный - Veronensis 163, конца VIII в. Только латинскую Гигантомахию (min. 53) содержит Sangallensis 273, IX в. Греческая Гигантомахия - в Matritensis Graecus 4691, 1465 г., и в Laurentianus, conv. soppr. 164, XV в., греческие эпиграммы - в Heidelberger Palatinus 23, XI в.
Самостоятельная традиция у следующих крупных произведений, которые не были связаны со Стилихоном: Panegyricus dictus Probino et Olybrio и - снова независимо - De raptu Proserpinae; последнее произведение называли Claudianus minor. Оба эти стихотворения всплывают в XII в.
Вообще рукописей Клавдиана в XII, XIII и XV в. становится все больше, что соответствует растущей популярности нашего поэта. Отдельные ветви традиции, насколько мы можем видеть, сходятся только в XII в. Однако каталоги средневековых библиотек показывают, что были и другие комбинации. Все рукописи контаминированы. Новые издатели оставили надежду восстановить стемму.
Влияние на позднейшие эпохи
Влияние Клавдиана многосторонне: как версификатора, как автора архетипических мифологических образов, а также аллегорических фигур и местностей, как источника для художников и скульпторов, как натурфилософа, политического философа, моралиста.
Не прояснены взаимоотношения Клавдиана и Пруденция[28]. Латинские поэты в Галлии, Африке и Италии знают Клавдиана и работают в его традиции. Достаточно сравнить Эпиталамий (mai 9-10) с соответствующими стихотворениями Венанция Фортуната (carm. 6,1) и Сидония Аполлинария (carm. 10-11), который вообще пытается стать вторым Клавдианом. Земляк нашего поэта Нонн Панополитанский (V в.), кажется, обратил на него внимание[29]; в Константинополе его читают Присциан и Иоанн Лидиец (VI в.).
Новый взлет влияние нашего поэта переживает в XII столетии. Иоанн Альтавилльский в своем Architrenius (1184 г.) явно намекает на него[30]. Изображение обители Венеры у Клавдиана (10, 49-96), вероятно, наложило свой отпечаток на распространенное представление о "горе́ Венеры".
Александр Неккам († 1217 г.) цитирует в своем произведении De naturis rerum (1, 35) 53 стиха из Феникса Клавдиана; длинная цитата обладает для нас ценностью рукописи. Алан Лилльский († ок. 1203 г.) пишет своего Anticlaudianus de Antiruftno в полемике с In Rufinum[31]. Он противопоставляет бесчеловечному Руфину свой образ по-настоящему божественного человека. Собрание в преисподней (Ruf 1, 25-67) через Алана (8, 147-316) оказывает влияние на Виду (Christias), Петра Мученика из Анг-лерии (Pluto furens)[32] и Мильтона (Paradise Lost).
Чосер († 1400 г.) использует[33] - может быть, через посредство школьной подборки - Laus Serenae, пролог к VI cons. Hon. и особенно De raptu Proserpinae, произведение, обязанное своей популярностью с XII в., среди прочего, и своим натурфилософским мотивам[34].
В союзе со Стацием и Луканом Клавдиан становится серьезным конкурентом поэтам времени Августа. Переход к эпохе Возрождения для нашего автора оказывается плавным. Петрарка знает его хорошо. Стихотворные энкомии Клавдиана считаются образцом панегирической литературы, оживающей с XIV в. Позднее он периодически угрожает оттеснить на второй план Вергилия с Овидием.
В De genealogiis deorum gentilium (11, 4) Боккаччо († 1375 г.) дает жизнеописание Венеры; при этом он подробно цитирует Эпиталамий, но называет его De laudibus Stylliconis. Эпиталамий (min. 10) оказывает влияние также на стансы Полициано († 1494 г.) Per la giostra. Клавдианов Court of Venus (ibid.) еще в XVIII в. вызывает многочисленные английские переложения в стихах[35]. Кольридж († 1834 г.) также рекомендует исполненного фантазии Клавдиана и оставляет Силия непрочитанным[36].
Плавание Венеры (Claud, mai. 10,144-179) порождает целую традицию в изобразительном искусстве, которая ведет к Venus marine Пуссена († 1665 г.)[37]. Наряду с Овидием и Стацием Клавдиан наложил весомый отпечаток на восприятие мифа и вообще античности вплоть до XVIII века.
В произведениях в жанре зерцала государей[38] от Policraticus (1159) Иоанна из Солсбери († 1180 г.)[39] до De cura rei publicae Филиппа Лейденского (некоторое время спустя 1355 г.) слова Феодосия Гонорию (IV cons. Hon., особенно 229-302) - наиболее часто цитируемый пассаж. Традиция продолжается и в эпоху Ренессанса, как, например, в Boke Named the Gouemour (1531 г.) Томаса Элиота. Вплоть до Нового времени Клавдианов Руфин оказывает влияние на клишированные изображения тиранов.
Афоризмы Клавдиана с IX в. входят во флорилегии. Еще Новое время любит и ценит фразы вроде mobile vulgus ("непостоянная толпа", IV cons. Hon. 302; отсюда английское mob), о свободе служить хорошему властителю (numquam libertas gratior extat / quam sub regepio, "никогда не бывает свобода милее, / чем при честном царе", cons. Stil. 3,114 сл.) и о несносном выскочке: asperius nihil est humili cum surgit in altum ("нет скверней никого, чем из подлых пробившийся к знати", Eutr. 1,181). Клавдиан присутствует и в числе авторов, которых читает Монтень († 1592 г.). Монтескье († 1755 г.) предваряет свои Considerations об упадке Рима словами из Ruf. 1, 22 сл.: tolluntur in altum, ut lapsu graviore ruant ("к вершине стремятся, / чтобы с большей упасть высоты").
Кольридж называет Клавдиана "первым из современных"; он открывает в нем противостояние античной объективности и современной субъективности. Жорис-Карл Гюисманс († 1907 г.) посвящает ему раздел в своем A Rebours[40]. Еще в 1966 г. Клавдиан занимает Хеллу С. Хаассе в ее новелле Een nieuwer testament. Германн Зудерманн в драме Die Lobgesange des Claudian (Stuttgart, Berlin 1914) метко назвал нашего поэта "любимцем богов, у которого крестильная купель не стерла с перьев отблеск Олимпа" (1 явление, 4 сцена).