Закат античной поэзии
Мы располагаем несколькими стихами, написанными цезарем Адрианом, где почти по-современному звучат его внутреннее беспокойство и одиночество[1]; эти миниатюры дают основание предположить, в каком направлении могла бы развиваться латинская поэзия малых форм, если бы она не предпочла бессодержательность и формальные игры. Poetae novelli прибегают к техническим приемам греков[2] и аффектированного Левия. Изготовлению стихотворных надписей[3], изучение которых нередко способствует пониманию литературы, посвящает свой досуг среднее сословие; в этом принимают участие с конца III в. также представители новой аристократии и христиане. Прикладная поэзия, которая достигла в стихотворениях "на случай" Стация и эпиграммах Марциала высочайшего художественного уровня и вошла в мировую литературу, не может теперь соответствовать этому стандарту. Творчество самого Авзония, выделяющегося среди своих современников, - поэтому ему здесь будет посвящена отдельная глава - производит впечатление праздного и случайного по сравнению с этими мастерами серебряной латыни.
К числу авторов, работающих с малыми формами, относятся, кроме того[4], П. Оптациан Порфирий, Пентадий, Аблабий, Флавий Афраний Сиагрий, Алцим, квестор Павел, Репозиан, Симфосий, Тибериан, а также анонимные авторы Молитвы Океану и Песни гребца. Отдельного упоминания заслуживает открытая в Барселоне Alcestis[5], производящая приятное впечатление и написанная гекзаметрическими стихами в неизвестную эпоху и неизвестным автором. Спор между пекарем и поваром Веспы[6] появился самое раннее в конце III в.. Агон различных профессий входит в традицию фольклорных споров, введенную в литературу Феокритом, Вергилием и Катуллом (62), - как и сопоставление (σύγϰρισις), культивируемое в риторических школах. У этой разновидности большое литературное будущее[7].
Пользуется заслуженной славой такая драгоценность, как Pervigilium Veneris[8] (вероятно, начало IV в.). Впечатляющий размер versus quadrati подчеркивается полнозвучным рефреном. Описание ночного бдения вдохновляется культовыми обрядами. Очень светское благочестие, а еще подчеркнутый в конце болезненный контраст между человеком и природой затрагивают струны, родственные современному читателю. Вспомним о Якобе Бальде (Филомела), Г. А. Бюргере, Шатобриане, Уолтере Пейтере, Т. С. Элиоте.
Поэзия малых форм достигает своей вершины в творчестве Авзония (см. посвященную ему главу). В Галлии стиль Авзония находит подражателей в лице Г. Аполлинария Сидония, обладающего чутьем формы, но не глубиной, и его современника Меробавда, горячего почитателя Аэция. К числу авторов малых стихотворений относятся Эннодий († 521 г.), который, как и Сидоний, пишет еще и прозу. В захваченной вандалами Африке появляются христианские и "древнеримские" стихи Драконция (конец V в.)[9] и некоторые эпиграммы из Anthologia Latina, среди которых лучше всего исследованы стихотворения Луксурия (первая треть VI в.)[10].
Авиан пишет басни мало приспособленным для этого элегическим размером (ок. 400 г.) - признак размывания жанровых границ. Известная поэма Рутилия о путешествии (см. посвященную ему главу) также написана в элегической форме. Элегию в собственном смысле слова в VI в. представляет Максимиан[11]. Убеленный сединами поэт, который в юности советовался, как он утверждает, с мудрым Боэцием (3, 48), открывает новые аспекты у исчерпанного жанра (представители которого ему так же хорошо известны, как Вергилий) своей стариковской точкой зрения (№ 1, 2 и 5); только два из шести стихотворений посвящены юношеской тематике (3 и 4): но даже здесь, как нарочно, именно в тот миг, когда возлюбленная доступна, исчезает страсть (3). Импотенция (3 и 5) - тема, которую мы уже знаем по Овидию и Петронию; обращение девушки к не желающей исполнять свои обязанности части тела поднимается здесь до философских высот (5). За внешней вольностью таятся аскетические мысли автора (вероятно, христианина). В эпоху средневековья Максимиан как ethicus становится школьным автором.
Буколику культивирует Немезиан (см. разд. Римская буколика,, выше т. II, стр.726).
Тот же самый автор пробует свои силы в дидактической поэзии. От его произведения об охоте дошло только 325 гекзаметров. Кв. Серен пишет медицинский эпос, собрание рецептов в гекзаметрах. Руфий Фест Авиен сочиняет в стихах Descriptio orbis terrae, произведение De ora maritima и перевод Арата. Необычна дидактическая поэзия Теренциана Мавра[12] (вероятно, II-III в.); он создает в виртуозных стихах различных размеров поэму о метрике, которая состоит из трех частей: De litteris (85- 278), De syllabis (279-1299) и De metris (1300-2981). Они дошли до нас вместе; вступление (1-84) предназначалось сначала только для De syllabis. Около 400 г. выходят в свет Carmen de figuris и Carmen deponderibus et mensuris. Оба стихотворения написаны гекзаметрами.
Эпос у Клавдиана, прирожденного поэта, которому мы посвятим отдельную главу, получает новую, панегирическую форму. Поздний расцвет этот старый достопочтенный жанр переживет в творчестве Кориппа[13].
Начатки христианской поэзии
Латинская христианская поэзия имеет три корня: близкие к фольклору песнопения, в особенности в восточной церкви, возвышенную прозу переведенных на латынь псалмов, литургических молитвословий и догматических положений, а также - на третьем месте - латинскую изящную поэзию.
О христианской прикладной лирике - "псалмах и славословиях и песнопениях духовных" - идет речь в Новом Завете (Eph. 5, 19; Col. 3, 16). В начале II в. Плиний (epist. 96/97, 7) свидетельствует, что христиане регулярно собираются в определенный день перед восходом солнца и поочередно восхваляют гимном Христа как Бога (carmen dicere). В греческих и сирийских общинах, должно быть, этих песней было много; музыка церкви восточной оказывает влияние на Илария и еще до него - на западную церковь. Ранние латинские гимны вводили одиночки, часто преодолевая недоверчивость общин; с литературной точки зрения эти стихотворения притязательны, иногда прямо-таки "не народны"; эту картину меняет новооткрытый Psalmus responsorius[14], написанный по алфавитному принципу (на папирусе IV в.). Это раннее свидетельство народного церковного распева эпохи Константина - в иных отношениях классицистической. Антикизирующее или же неклассическое оформление обусловлено не столько хронологическим, сколько социальным фактором. Компромиссные формы - "неквантитативный гекзаметр" - не имеют будущего[15]. Амвросий в своей новаторской, одновременно простой и благородной гимнографии находит точку равновесия между строгим вкусом образованного сословия и народным благочестием - точку равновесия, которая укажет путь по крайней мере на полтора тысячелетия вперед.
В начальный период христианской поэзии снова сравнительно велико влияние на нее латинской прозы, хотя причины этого явления совсем иные, нежели в ранний период и в эпоху Августа. Псалмы, которые церковь приняла как сборник молитв, переведены в прозаической форме[16]; носящие догматический отпечаток гимны (как, например, гимны Илария или Викторина) ориентируются на художественную прозу литургических текстов "вероисповедания" (credo). Параллелизмы, предпочтительные в прозе возвышенного стиля, позволяют ассонансам и рифмам постепенно становиться важными формообразующими элементамии. С упадком классической квантитативной метрики ритмические колоны, выстроенные параллельно, становятся новой одеждой близкой к народному языку лирики.
Две традиции, совершенно различные с формальной точки зрения, удивительным образом конвергируют: излюбленная в еврейских псалмах форма параллелизма находит спонтанный отклик в латинском языке - его художественная проза культивирует аналогичные конструкции уже давно. Зарождающаяся христианская лирика на латинском языке одновременно начинает перенимать те структурные принципы, которые до сих пор не укоренились в Риме: например, абецедарий псалма 119 (118), так называемая "золотая азбука". Эта форма служит и педагогическим целям: при усвоении вероучения алфабитный принцип, сколь бы он ни был сомнительным в эстетическом отношении, помогает запомнить содержание. К тому же многие христианские стихотворения открыто дидактичны. На греческом Востоке - в частности, у гностиков - существовали весьма близкие явления.
Третий корень христианской поэзии - традиционные античные формы разных жанров. Предмет, предназначенный для повествования, приводит к появлению библейской эпики, для поучения - дидактической поэзии догматического содержания; даже эклога подвергается христианизации. Самый ранний поэтический плод латинского христианства, должно быть, De Phoenice[17] Лактанция, который использует миф как аллегорию надежды на личное воскресение и выполняет подготовительную работу для христианской поэтики[18]. Процесс достигает своей кульминационной точки в сознательном преображении языческих жанров в творчестве Пруденция - последней вершине античной и первой - христианской поэзии.
Этот процесс превращается в свою противоположность, когда у менее одаренных продолжателей Пруденция во все большем масштабе наряду с формой в христианскую поэзию внедряется и античное содержание; результаты у такого виртуоза, как Сидоний Аполлинарий[19], можно - в зависимости от вкуса - высмеивать как французское кокетство в эпоху поздней античности, похвалить как humanitas Ausoniana или осудить как суетность, которая только по имени - христианство; вероятно, каждый из трех вердиктов, при всей их несправедливости, обладает своей долей правды. Расцвету сопоставимой с автобиографической прозой Августина индивидуальной поэзии, насколько она вообще была бы допустима с христианской точки зрения, у такого автора, как, скажем, Сидоний, не благоприятствуют три обстоятельства: он связан с аристократическими кругами, со школой и с церковью. Только с внешней стороны его положение напоминает положение Горация, который воспевает в прекрасных стихах свое расставание с поэзией и обращение к философии. Так, образованные авторы, рукоположенные в епископы, "отрекаются" от поэтической мишуры, но продолжают сочинять стихи и дальше - к сожалению, хуже, чем Гораций. Такие поэты, как Авзоний, в чьем распоряжении оказалась вся формальная сокровищница античности, могут сделать из всего своего поэтического хозяйства "обрывки одной большой исповеди"; но - в отличие от прозы Августина - у этих художников стиха исповедь низводится до банальности, и у них не оказывается ничего достойного, в чем можно было бы исповедаться. Несмотря на это, поздняя античность - хотя слабо и нерешительно - прокладывает путь поэзии индивидуального самовыражения Нового времени. Намеки на это можно увидеть у Паулина из Нолы[20], для которого с момента обращения Христос заменяет Музу. Он пытается объяснить своему учителю Авзонию - со всей непреклонностью ревнителя, но в классических стихах, - как он стряхнул с себя всю мишуру гуманистической образованности. Эпический Eucharisticus Паулина из Пеллы[21], сочиненный около 459 г., волнует своей жизненной достоверностью, но с поэтической точки зрения написан неуклюже.
Венанций Фортунат[22] (VI в.) превосходит талантом поэтов своего времени; его произведения - в старых и новых формах, которыми автор владеет с одинаковой легкостью, - отражают ликование ecclesia triumphans. Элегия De partu virginis формально подчиняется античным нормам, великолепные гимны, посвященные Рождеству и Страстям Христовым, закладывают основу средневековой поэзии и одновременно устанавливают высокую планку. Отточенные стихи о борьбе мучеников и чудесах святых увековечивают одиночек в их деятельном подражании Христу. Описание радости вечной жизни похоже на барочную плафонную роспись. Трещина между антикизирующей формой и христианским содержанием преодолевается еще раз. Голос личности может прозвучать и в общепринятом стихотворении "на случай", но, в конечном счете, ему предстоит потеряться в хоре.
Главная тема христианской поэзии - похвала Богу. Для этого лирическая форма - лишь одна из многих возможностей. Благовествование также может служить Его прославлению. Это осуществляется двояко: либо прямо через пересказ Евангелия и объяснение церковных догматов в эпической и дидактической поэзии, либо косвенно - описанием жизни и мученической смерти обращенных в христианство. Рассказы о мученичествах напоминают драматический и биографический жанры; некоторые повести об обращении похожи на философские тексты.
Собственно библейская эпика начинается с Ювенка; он христианизирует эпос и самосознание эпического поэта, излагает Библию изящной поэтической латынью, но не идет на самостоятельную композицию, выбор и оформление материала. Принимая в рассмотрение его значение как первопроходца, мы кратко остановимся на нем отдельно.
Проба[23] (IV в.) облачает в форму центона из цитат Вергилия избранные христианские темы. Что это - симптом эпохи "классицизма", наступившей с правлением Константина, или еще один признак дальнейшего провала поэзии в пропасть школьного формализма? У строгих богословов и филологов волосы встают дыбом, когда Проба утверждает, что Вергилий воспевал Христа; Иероним, и филолог, и богослов, усматривает в этом центоне уничижение как Библии, так и Вергилия. Исторически правильнее было бы говорить о новом, "герменевтическом" чтении, которому благоприятствует взаимопроникновение римской культуры и христианства, типологически связывающем римского классика как своего рода "Ветхий Завет" с ныне воплощенной во Христе истиной и затем - как произошло с аркой Константина - выстраивающем из руин прежних зданий новую архитектуру.
После талантливого Седулия, которому будет посвящена отдельная глава (см. ниже), следует упомянуть его подражателя Аратора, вызывавшего восхищение вплоть до XVI в.: его Деяния апостолов в 544 г. воодушевляли римлян перед лицом угрозы со стороны готов, исповедующих арианство: тринитарная экзегеза обосновывает высокое призвание церкви Петра[24]. Техника отдельных образов и поэтической медитации напоминает Седулия, который повлиял в свою очередь и на Рустика Гельпидия в его Carmen de Christi Iesu benefxiis. Genesis перелагает в стихи Клавдий Марий Виктор (Alethia), но прежде всего - Авит.
Алцим Экдиций Авит становится в 494 г. вьеннским епископом; его творчество следует отнести к культуре поздней Галлии с ее яркой риторической окраской. Главное его поэтическое произведение, De spiritalis historiae gestis, включает пять книг: 1 De mundi initio, 2 De originali peccato, 3 De sententia Dei, 4 De diluvio mundi, 5 De transitu mans. В отличие от Heptateuchus Киприана, где мы сталкиваемся с пересказом, здесь речь идет о самостоятельно задуманной поэме. Авит не дает обилию материала раздавить поэзию: по примеру хороших эпиков он выбирает лишь некоторые эпизоды стержневого значения. Он поэтически умело изображает Рай и рассказывает о происходящем с психологической точностью. Впервые вводит он в эпос образ Люцифера. Мильтон, который в своих основательных штудиях усердно занимался и Авитом[25], придал окончательное оформление теме потерянного Рая. Можно сделать вывод: и в античной эпике на библейские сюжеты обнаруживаются значительные возможности, которые раскрываются в полной мере только в Новое время.