Жизнь, датировка
Г. Юлий Цезарь родился в 100 г. до Р. Х., в месяце, позднее названном в его честь "июлем"; он единственный римский уроженец среди значительнейших латиноязычных авторов. Наряду с Корнелией, матерью Гракхов, Аврелия, мать Цезаря, - школьный пример женщины, входящей во все мелкие подробности воспитания собственного ребенка и наблюдающей за ним, вместо того чтобы в духе тогдашних обычаев предоставить все это слугам. Городская латынь становится для Цезаря родным языком в совершенно особой мере (не только sermo patrius, "отцовская речь"), - духовное сокровище, которое преумножили разговоры с остроумным дядей Страбоном и занятия у Антония Гнифона. Да и в остальном мать Цезаря, как представляется, единственный человек, заслуживший его преклонение. Положение более молодых женщин рядом с ней, - напр., жены Помпеи - не назовешь легким; однако среди женщин, над которыми он одерживал свои многочисленные победы, есть и незаурядные личности: достаточно вспомнить Клеопатру или Сервилию, мать М. Брута, или Муцию Терцию, жену Помпея, с которой тот разводится в 62 г. до Р. Х. из-за ее связи с Цезарем. Еще много лет эта далеко не ничтожная женщина будет стремиться выполнить роль посредницы между своим сыном Секстом Помпеем и Октавианом.
Мать поощряет честолюбие Цезаря. Как племянник Мария и зять Цинны он близок к популярам, благодаря поддержке которых он уже в 16 лет становится фламином, flamen Dialis. Сулла тщетно требует от него развестись с дочерью Цинны Корнелией. Поэтому сначала Цезарю приходится скрываться; потом Сулла окажет ему снисхождение. В 81-79 гг. он был офицером в Азии и исполнил дипломатическую миссию у вифинского царя Никомеда; тесные связи с ним дают повод к сплетням. После смерти Суллы он привлекает двух наместников к суду за вымогательство. Изучение риторики на Родосе у знаменитого Молона, который был учителем также и Цицерона, затягивается из-за успешного похода в отмщение пиратам, из плена которых Цезарю прежде пришлось спасаться уплатой выкупа. Так же самовольно прирожденный полководец принимает решение защищать города провинции Азии от Митридата (74 г. до Р. Х.).
Цезарь становится понтификом (73 г.) и квестором (ок. 69/ 68 г.); будучи курульным эдилом (65 г.), он устраивает роскошные игры; наконец он добивается ранга великого понтифика (63 г.) и претуры (62 г.). В эти годы становится очевидным разрыв со знатью: с 70 г. Цезарь принимает участие в антисенатских акциях популяров и вступается за проскрибированных; в 65-63 гг. он, вероятно, вместе с Крассом стоит за тогдашними политическими беспорядками; на консульских выборах он помогает конкурентам Цицерона, Каталине и Антонию, чтобы использовать их как орудие осуществления собственных планов; между 67 и 62 г. он неоднократно предпринимает дружественные Помпею акции. Наконец 5 декабря 63 г. он предлагает не казнить пять арестованных катилинариев, но покарать их пожизненным заключением; однако проходит противоположное предложение Катона. В Дальней Испании (где он уже раньше был квестором) он отличается как пропретор (61/ 6о г.) и обогащается по римскому обычаю, чтобы финансировать свою карьеру. Скоро он вступает в союз с Помпеем и примиряет его с Крассом (60 г.); этот так называемый Первый триумвират[1] проводит те меры, которые каждому в отдельности оказались бы не под силу: два аграрных закона, один о лихоимстве, для Помпея прежде всего - утверждение его распоряжений на Востоке, а для Цезаря - начальство в Галлии, предпосылка его первенства в государстве. Отказавшись от прежней римской политики мирного проникновения в Галлию, он предпринимает войну, которую - под предлогом защиты друзей римского народа - начинает (ср. Gall 1, 35, 4) и продолжает самовластно. Многие из упомянутых мероприятий проводятся насильственно вопреки сенатскому большинству - особенно М. Порцию Катону и коллеге Цезаря по консульству М. Кальпурнию Бибулу (59 г.) - и ратифицируются с нарушением права. Уже будучи консулом, Цезарь не утруждает себя соблюдением республиканского декорума. В апреле 59 г. Помпей женится на Юлии, дочери Цезаря. Империй Цезаря продлевается на основе соглашений, достигнутых в Лукке (56 г.) и при поддержке Цицерона (55 г.); таким образом с 58 по 51 гг. Цезарь завоевывает всю Галлию вплоть до Рейна. Уже до начала его служебных полномочий в Галлии в сенате усиливается оппозиция против него; он бегством спасается от требований предстать перед судом и в остальном опирается на поддержку народных трибунов и Клодия. Со смертью Красса (53 г.) и выбором Помпея единоличным консулом, consul sine collega (52 г.), взаимоотношения во влиятельных кругах меняются. Начиная с 51 года выдвигаются требования отозвать Цезаря. Благодаря интерцессии Куриона (чьи долги Цезарь великодушно заплатил) в 51-50 гг. не принимается никакого обязательного решения на этот счет. В январе 49 г. наконец вводится чрезвычайное положение; Помпей получает соответствующие полномочия. Вместо того чтобы подчиниться предписаниям и распустить свои войска, Цезарь вторгается в Италию (переход через Рубикон). Это означает гражданскую войну. Помпей бежит на Балканский полуостров; Цезарь сначала разбивает помпеянцев в Испании. Теперь он назначается диктатором и избирается консулом на 48 г. После позиционной борьбы у Диррахия он побеждает при Фарсале (август 48 г.) и преследует Помпея в Египет, где того убивают еще до появления соперника. Постановления в честь Цезаря после этого успеха нарушают древнеримскую конституцию. Египетские династические распри Цезарь разрешает в пользу Клеопатры, причем зимой 48/47 г. он был осажден в Александрии приверженцами ее брата Птолемея. Незаменимая утрата вследствие этой ничтожной войны между братом и сестрой - пожар Александрийской библиотеки. Только весной Цезарь одерживает победу и водворяет на египетском престоле Клеопатру, которая вскоре подарила ему сына. Он одерживает молниеносную победу над Фарнаком Понтийским при Зеле в Малой Азии (veni, vidi, vici) и осенью 47 г. возвращается в Рим; еще в декабре того же года он переправляется в Африку, где наносит поражение оптиматам весной 46 г. при Тапсе. После этого его многолетний противник, республиканец Катон, кончает жизнь самоубийством в Утике. Следующей зимой Цезарь сражается в Испании против сыновей Помпея. Конец гражданской войны - битва при Мунде (45 г.). С этого момента Цезарь обладает самодержавной властью. С 45 г. он получает титул императора в качестве praenomen; в 44 г. он назначается пожизненным диктатором; принимаются декреты, приравнивающие его к богам. Осуществить запланированный поход против парфян, с помощью которого он хотел ускользнуть от внутриполитических проблем, он не успел: после того как сделалось явным его стремление к царской власти, группа римских республиканцев, некоторые из которых были близки ему лично, считает убийство тирана своим долгом (15.3.44 г. до Р. Х.). Хотя у Цезаря было лишь несколько лет на внутреннее устройство государства, он приступил к осуществлению важных планов - реформе календаря[2] с эпохальной заменой лунного года солнечным (Сосиген), дарованию гражданских прав транспаданцам и другим группам населения, социальным мероприятиям, как, напр., смягчение долгового бремени, наделению землей ветеранов в Италии и пролетариата в провинциях. Он думал и о кодификации римского права.
Оценка Цезаря как писателя затрагивает лишь одну сторону его деятельности, поскольку литература не была для него самоцелью. Как человек дела он, конечно, знает о силе слова; но слова полководца суть уже дела его, и отличительная черта цезарева искусства руководить людьми - умение найти в нужный момент нужное слово.
Обзор творчества
Цезарь был признан крупным оратором[3], однако он записал далеко не все свои выступления. С другой стороны, уже достаточно рано циркулировали неподлинные речи под его именем. В 23 года он обвиняет Гн. Корнелия Долабеллу в злоупотреблении служебным положением; надгробная речь на похоронах его тетки Юлии, вдовы Мария, свидетельствует об осознании высоты своего царского и божественного происхождения (Suet. Iul 6) и о его мужественном выступлении в защиту памяти Мария. В тот же самый год Цезарь произносит надгробную речь и в память своей жены Корнелии, что до тех пор не было в обычае по отношению к молодым женщинам (Plut. Caes. 5).
Речь для Цезаря - только средство к достижению цели, однако владение ею - вполне сознательное. Уже с детства его остроумный дядя Юлий Цезарь Страбон и знаменитый грамматик Антоний Гнифон приучили его к обдуманному обращению с языком. Гнифон - дважды крестный отец классической латыни: Цицерон также был его учеником. Без уроков Гнифона быстрое сочинение специального трактата вроде De analogia[4] во время перехода через Альпы[5] (55 или 54 г. до Р. Х.) немыслимо. По пути из Рима в Испанию возникает путевая поэма (Iter), в 45 г. в военном лагере под Мундой - трактат против Катона. Anticato[6] (название засвидетельствовано у Аппиана, civ. 2, 99) состоял по меньшей мере из двух книг, которые для краткости называли Anticatones (ср. Cic. Att. 13, 50, 1; Mart. Cap. 5, 468). Это возражение на цицероновские похвалы Катону использует брошюру Метелла Сципиона. Даже если Цезарь и ограничился "тонкой иронией"[7] (что невозможно полностью доказать), он разоблачил этим свою ненависть к воплощению древнеримской нравственности и республиканского умонастроения. Гибель этой работы - счастье для памяти - не Катона, а Цезаря[8].
Август позаботился о том, чтобы произведения, не опубликованные самим Цезарем, не получили дальнейшего распространения; таким образом до нас не дошли юношеские стихи, такие, как Похвала Геркулесу, трагедия Эдип, путевая поэма {Iter) и инициированный Цезарем сборник изречений. Утрачен и астрономический труд, который Цезарь издал вместе с Сосигеном и другими[9].
Из его Писем, которые были собраны, некоторые сохранились в виде приложений или вставок в переписке Цицерона с Аттиком[10]. Способность к кратким формулировкам, которыми мы восхищаемся в Записках, проявляется и в стилистике его писем (напр. 9, 13a). Знание людей проявляется в той любезности, с которой он хочет привлечь Цицерона на свою сторону (9, 6 a); однако слишком самоуверенный и категоричный язык дает возможность расслышать за дружественной внешностью угрожающие нотки (10, 8 b). В письме программа misericordia ("милосердие"; Цезарь избегает слова clementia, "мягкость") становится основой его политического волеизъявления (9, 7C).
Записки о галльской войне по преобладающей сегодня концепции не составлялись год за годом[11] (хотя засвидетельствовано, что Цезарь посылал сенату свои сообщения - litterae- в форме, близкой к книгам), но были быстро сочинены зимой 52/51 г. (facile atque celeriter, "легко и скоро" Hirt. Gall. 8, praef. 6) на одном дыхании - естественно, с использованием тех докладов, а также донесений офицеров (для событий, при которых он не присутствовал лично). Между сообщениями проконсула и публикацией, следовательно, осуществлялась редакционная работа[12] частично политического, частично литературного характера: Цезарь только после больших успехов 52 г. мог допустить, что историческая работа способна принести пользу его делу[13]. Так, он охотно подчеркивает, что действовал со всей осмотрительностью, в интересах римского народа и в традициях его политики (напр., уже 1, 10, 2).
Распределение материала и соотношение книг позволяют установить общую концепцию, которая не могла свестись к последовательному нарастанию и простому дополнению: доминирует количественное равновесие между книгами, напр., сопоставительный экскурс о галлах и германцах отнесен к шестой книге. Первой и седьмой книге (композиция обеих - мастерская) как "камням во главе угла" отведены привилегированные места. Стилистические переходы незаметны и постепенны, так что длительные перерывы в работе немыслимы[14]. Свою военно-политическую идею - объединение отдельных походов в большое целое, Bellum Gallicum, - Цезарь воплотил и литературно.
Bellum Gallicum[15]
Первая книга после краткого описания Галлии охватывает события 58 года, т. е. борьбу против гельветов (2-29) и Ариовиста (30-54). Во второй книге описан поход против белгов (57 г.). Предмет третьей книги - подчинение прибрежных племен, причем центральным пунктом становится война против венетов (56 г.). Четвертая книга (55 г.) сообщает о предательском уничтожении узипетов и тенктеров (1-15), о первом переходе через Рейн (16-19), первой переправе в Британию (20-36) и карательной экспедиции против восставших моринов и менапиев (37-38). 54 год (5 книга) приносит второй поход в Британию (1-23), тяжелое поражение Сабина и Котты в борьбе против Амбиорикса (24-37), чрезвычайно опасное положение Квинта Цицерона и спасительное движение Цезаря (38-52), наконец, подавление бунтов сенонов и треверов. В 53 г. (кн. 6) Цезарь справляется с нервиями, сенонами, карнутами и менапиями, Лабиен - с треверами (1-8). Изображение второго перехода через Рейн (9-28) украшают культурно-исторические отступления о Галлии (11-20), Германии (21-24) и Герцинском лесе (25-28). Вторую половину книги занимает беспощадное преследование эбуронов. Седьмая книга (52 г.) повествует о драматической борьбе галлов за свою свободу под предводительством арверна Верцингеторикса вплоть до сдачи Алезии.
Последняя книга, в которой идет речь о событиях 51-50 гг., написана офицером Цезаря Гирцием, который представляется во вводном письме. Там повествуется об окончательном замирении Галлии, причем особо превозносятся тяжелое покорение Укселлодуна и мужественное сопротивление атребата Коммия. Заключительные главы (49-55) - переход к рассказу о гражданской войне.
Bellum civile
Bellum civile была, набросана предположительно в 47 г., в промежутке между александрийской войной и вторжением в Испанию. Она обрывается началом александрийской кампании. Произведение считается незаконченным.
Сохранившийся текст начинается сенатскими заседаниями в начале 49 г. и декретами против Цезаря (1-6). Цезарь захватывает Италию (7-23), Помпей осажден в Брундизии и переправляется в Диррахий (24-29). Точно так же Котта бежит из Сардинии, Катон - из Сицилии (30 сл.). После краткой остановки в Риме Цезарь обращается против Испании. По пути он оставляет Требония и Д. Брута у Массилии, чтобы осадить город. В Испании он одерживает победу над Афранием и Петреем, легатами Помпея (37-87). Знаменитая морская битва у Массилии занимает главы с 56 по 58.
Вторая книга сообщает о дальнейших событиях 49 г.: таким образом Цезарь отказывается от принципа посвящать каждому году отдельную книгу. Массилия осаждена (1-16); Варрон отправляется в Испанию (17-20). Цезарь заочно назначается диктатором (21). В конце концов и Массилия должна сложить оружие (22). Курион безуспешно сражается в Африке и погибает (23-44). Этот эпизод - драматическая кульминация всего произведения.
Третья книга повествует о событиях 48 г.: главные ее узлы - Брундизий, Диррахий, Фарсал и смерть Помпея - и expressis verbis подводит к александрийской войне, к описанию которой Цезарю не пришлось вернуться.
О Corpus Caesarianum см. ниже.
Источники, образцы, жанры
Мемуары - с современной точки зрения - исторические источники, отнюдь не труды. Предположительное заглавие Commentarii[16] rerum gestarum, кажется, указывает в том же направлении - безразлично, идет ли речь о частных записках римских должностных лиц (не путать с докладами проконсулов, которые назывались litterae), или о ὑπομνήματα, т. е. упорядоченном собрании материала, долженствующем служить основой для литературной обработки (Лукиан hist, corner. 48-50). Такие воспоминания были и у Суллы (Plut. Luc. 1, 4) и Цицерона (Commentarii consulatus: Att. 1,19, 10; 2, 1).
Конечно, работы Цезаря лишь с внешней точки зрения подают себя как Commentarii, на самом деле это совершенно законченные произведения. При этом commentarius возвышается до литературной формы, что признают Цицерон (Brut. 262) и Гирций (Gall. 8, praef. 3-7). Этот факт включает в себя изменение жанрового стиля[17]. Разве не пользовался уже Цицерон в своем commentarius, по собственному признанию, "парфюмерной лавочкой Исократа, коробочками с косметикой его учеников и красками-Аристотеля" (Att. 2, 1, 1)?
Вообще commentarius- не чисто римское явление, в том числе и у Цезаря. Сопоставление с ὑπομνήματα[18] владык и полководцев, о сообщениями о походах из круга Александра Великого - жанром, благосклонным к этнографическим экскурсам - напрашивается само собой.
Прежде всего нужно вспомнить об исторических трудах Ксенофонта, чье влияние на римскую литературу вообще было глубже, чем иногда это признают. Как и у Ксенофонта, нет предисловия (Лукиан hist, corner. 23), изложение осуществляется от третьего лица (форма он[19]), и стиль стремится к изысканной простоте[20]. Цезарь вводит в свои Commentarii и другие элементы литературной историографии. Так, все экскурсы[21] о галлах и германцах и их различии выдержаны в традиции греческой этнографии, особенно Посидония[22]. Самостоятельность Цезаря в его литературном выборе (третье лицо, позиция рассказчика и т. д.) должна быть установлена более четко[23].
Литературная техника
Заглавие commentarii - литературное самоуничижение. Привнесение этого жанра в historia отражается прежде всего на литературной технике. Пространные отступления (Британия, Gall. 5, 12-14; Галлия и Германия, 6, 11-28) - вне сомнения историографическое средство. Представление присущей ситуации проблематики с помощью речей - еще одна отличительная черта античной историографии. Пробный камень - соотношение между косвенной и прямой речью. Последняя - драматически более эффектная - применяется там, где требуется пробудить читательское участие (напр. Gall. 5, 30). Особенно обильно прямая речь употребляется в седьмой книге (Gall. 7, 20; 38; 50; 77), которую Цезарь задумал как драматическую вершину Bellum Gallicum. Обычная в commentanus косвенная речь, однако, при этом тоже сохраняется (Gall. 7, 29; 32; 34 и др.).
В Bellum civile обращение "трагического героя" Куриона воспроизводится прямой речью (2, 31 и 32). Слова Помпея (3, 18) и Лабиена (3, 19) характеризуют фанатизм противоборствующей стороны (с этим сопоставима речь Критогната Gall. 7, 77). Цезарь, цитируя героические слова тяжелораненного знаменосца, отдает должное духу войска именно в тот момент, когда оно бежит (3, 64). Перед битвой при Фарсале звучит немногословная энергичная реплика Цезаря (3, 85), в то время как в иных местах его выступления передаются только косвенной речью; Помпей (86) и Лабиен (87) произносят более длинные речи - документальные свидетельства своего ослепления. Доброволец Цезаря сообщает о настроении солдат и подтверждает серьезность момента (91). Реплики Помпея (94) до самой развязки выказывают неискренность и скрывают его намерения. Уже этот список дает возможность распознать, насколько далеко заходит желание психологически воздействовать на читателя.
Постепенное повышение удельного веса прямой речи в обоих произведениях показывает, что речь не идет о чисто хронологическом развитии писательской манеры Цезаря; в игру вводятся художественная экономия и литературная психагогия.
Другие способы приблизить описываемые события к читателю и уравновесить время рассказываемого и время рассказа - "отдельное сообщение" (сценическая обстановка для появления определенного лица) и "рефлексия", т. е. изображение раздумий полководца[24]. Значительное место, которое Цезарь демонстративно отводит своим соображениям, соответствует не только роли συλλογισμοί, "умозаключений" у Полибия и частично уже у Фукидида и Ксенофонта, оно вытекает из стоящей перед Цезарем задачи изобразить самого себя типичным осмотрительным военачальником. Отдельные сцены, как civ. 3, 64 или 91, иллюстрируют отвагу и глубокую преданность войск. Уже в первой книге Галльской войны Цезарю стоит определенного труда представить свое нападение как bellum iustum, "справедливую войну". Во вводных главах к Гражданской войне рассказ и аргументацию невозможно отделить друг от друга[25].
Окраска сообщений оценочными прилагательными с использованием художественных средств литературной историографии позволяет Цезарю представить своих противников надменными, ослепленными, одержимыми людьми. Это косвенно оправдывает поведение самого Цезаря.
Элементы так называемой перипатетической историографии применяются прежде всего тогда, когда бразды правления в руках не у Цезаря, а у Фортуны, т. е. при неудачах (напр., Диррахий и эпизод с Курионом); consilium, роль замысла, напротив, подчеркивается при успехах, чтобы не дать им показаться случайными. Что касается драматического оформления перипетий[26], следует прочесть Gall. 2, 19-27: положение римлян подробно описывается во всей его безысходности. На этом мрачном фоне выступает полководец собственной персоной (25) - подобный эпическому герою. Автор уже подготовил внимательного читателя к перипетии. Повествовательное искусство здесь служит пропаганде. Цезарь, конечно, не выдумал свое личное вмешательство; однако он вполне отдает себе отчет в воздействии этой сцены на читателя.
Манера Цезаря совпадает с таковой же литературной историографии в том, что украшения подчиняются концепции. Правда, эта последняя - в отличие от историков - рассчитана с дальним прицелом на политическое самопредставление автора как действующего лица. Не всегда это означает искажение фактов, но во всех случаях - целесообразность в применении литературных средств, что несовместимо с принципом беспартийности историка; однако есть большая разница в том, хочет ли историк повествовать sine ira et studio (и только в силу ограниченности человеческих способностей эта цель не достигается вполне) или изначально текст служит самоизображению личности. В последнем случае "риторический" анализ художественных средств более уместен, чем чисто эстетический. Это, естественно, не исключает возможности сильного художественного впечатления и тем самым еще не предопределяет суждение о достоверности приведенных фактов. Однако, читая Цезаря, мы более чем когда-либо вправе доискиваться намерений, которыми он руководствовался при отборе материала, его композиционном оформлении и степени художественной отделки в каждом конкретном случае.
Естественно, Цезарь изучал риторику (напр., у знаменитого Молона, который учил также и Цицерона) и знает важнейшие способы придавать фактам новое освещение с помощью композиции: дизъюнкцию (т. е. рассмотрение факта вне контекста и тенденциозную перегруппировку), рассказ как (предпосланное) оправдание, инсинуацию неточного способа выражения, аффективную окраску тщательно подобранными эпитетами, перенос центра тяжести с помощью изменения порядка слов, особенно в начале предложения, драматизацию, отвлечение внимания от главного задержкой на второстепенном материале; в этой связи стоит вспомнить и о том, что подробное отступление[27] в шестой книге помогает скрыть безуспешность экспедиции против германцев.
Язык и стиль
Для отношения Цезаря к языку характерен пуризм. Очень сильно преувеличивались отрицательные последствия такого подхода: ведь то, что латинский язык теряет в этом случае из своего словарного изобилия, он возмещает силой и напряженностью стиля. Совет из трактата De analogia - избегать неупотребительного слова как подводного камня (у Геллия, 1, 10, 4; GRF т. 1, 146) - предопределяет отбор слов (verborum delectus; Cic. Brut. 253). Если нужно выбрать из нескольких синонимов, Цезарь ограничивается только одним (напр., flumen,, "река", с исключением fluvius и amnis). Так он избегает простых вариаций ради вариаций и старается в каждом случае найти точное слово (verbum proprium)[28]. Такой способ говорить и писать называется ϰυριολογία; elegantia Caesaris (Quint. inst. 10, 1, 114) предполагает простоту как стилистический принцип.
От этой "золотой середины" Цезарь отклоняется вверх или вниз лишь в редких случаях: в зависимости от обстоятельств его язык иногда приближается к служебному, напр., в обилии таких выражений, как diem, quo die; propterea quod; postridie eius diet; permittere, ut liceat[29]. В надгробной речи в честь Юлии мы в торжественном контексте обнаруживаем дактилическую клаузулу (regibus ortum)[30]. Чаще Цезарь стремится к красивому параллелизму симметрически оформленных колонов.
Его обращение с языком функционально. Это проявляется в согласовании длины предложений, как в Gall 7, 27, где обдумыванию отведен сложный период, а поспешным действиям - короткое предложение[31].
Более важная роль независимого аблатива у Цезаря (в сравнении с Цицероном) основана на том, что эта конструкция позволяет включать в предложение побочные обстоятельства в наиболее кратком виде. Цицерон, для которого часто речь идет об ораторском развитии темы, мог воспринимать независимый аблатив подчас как слишком сухой и не дающий наглядности, и потому употреблял его реже.
Драматизации у Цезаря может служить начальное положение глагола (тем более что, как правило, он строго занимает заключительное место во фразе). Сюда же относятся исторические инфинитивы и презенсы. Ὑπέρβατον также заслуживает внимания[32]. Стиль Цезаря, по большей части сориентированный на docere, может (именно в силу своей изначальной скупости) в особых случаях производить сильное впечатление в духе movere; напр., сообщения о битвах звучат как эпос Энния (определенную замену утраченным образцам дают пародии Плавта, как в Амфитрионе).
Рациональности стилистических установок Цезаря противостоит более эмоциональный и риторичный стиль Цицерона: персонификации отвлеченных явлений, вставок, анаколуфов Цезарь избегает, что работает на его образ "солдатской речи" (λόγος στρατιωτιϰοῦ ἀνδρός - Plut. Caes. 3).
Стилистические перепады у Цезаря можно объяснять по-разному: сторонники той версии, что Галльская война была написана на одном дыхании, видят в них прежде всего эстетические намерения в действии. Другие надеются понять стилистическое развитие хронологически (бесспорно, внешние признаки стиля комментариев в первой книге выражены наиболее ярко, в седьмой - наиболее слабо, зато удельный вес историографических средств все время увеличивается). Некоторые языковые недосмотры в Bellum civile можно объяснить поспешностью написания[33].
Язык и стиль Commentarii отличаются краткостью и приятностью: nihil est enim in historiapura et inlustri brevitate dulcius, "ведь в истории нет ничего привлекательнее чистой и ясной краткости" - признает Цицерон (Brut. 262), хотя его историографический идеал иной. Dulce обыгрывает ἡδύ, "сладость" ксенофонтовского стиля. То, что Квинтилиан говорит о Цицероне - вкус к этому автору как показатель собственного прогресса (inst. 10, 1, 112), - Норден относит к Цезарю: "Вкус к логической последовательности продуманных, с лапидарной мощью выстроенных периодов Цезаря, - безусловно, показатель собственной восприимчивости к римской мощи, волевой энергии и величию"[34]. Монтень отмечает на обложке своего издания Цезаря: "Самый красноречивый, самый точный и искренний историк, который когда-либо был"[35]. Не подписываясь под моральными суждениями француза, мы должны, однако, согласиться с его похвалами стилю Цезаря. "Легкость, с которой Цезарь одерживает свои победы, видна и в его манере письма" (Гердер по Quint, inst. 10, 1, 114)[36]. То, что выбор слов может также служить целям пропаганды, для большого военачальника само собой разумеется[37].
Образ мыслей I. Литературные размышления
Об историографической теории у Цезаря говорить не приходится; он ввел commentarius в большую литературу, однако писательская слава - не главная его цель.
Его трактат Об аналогии[38] представляет правильность речи основой ораторского искусства. В духе своего учителя Антония Гнифона Цезарь защищает принцип аналогии (т. е. следование строгим закономерностям) против аномалии, употребления языка со всей его нерегулярностью. Так Цезарь ставит frustro вместо frustror ("обманывать") и образует в склонении на -u дательные падежи и в мужском роде на -u (вместо -ui). Вероятно, он унифицировал правописание превосходной степени на -imus вместо -umus (Quint, inst. 1, 7, 21). Трактат Об аналогии, посвященный Цицерону, должен был заложить фундамент для риторических штудий более высокого уровня, излатаемых Цицероном в De oratore. Таким образом, аналогическая теория Цезаря лишь служит основой красноречия. Поэтому в данном трактате Цезарь - лишь умеренный аналогист: ведь от оратора ожидают внимания к обычному языку - хотя бы ради публики (ср. Varro ling. 9, 1,5). Поскольку для Цезаря речь идет о хорошем обычном языке (pura et inconrupta consuetudo, ср. Cic. Brut. 261), analogia и usus вовсе не составляют противоположности в собственном смысле слова. Для себя Цезарь заявляет претензию на facilis et cotidianus sermo, "речь легкую и повседневную", для Цицерона - на copia, "обилие". Может быть[39], знаменитый frg. 2 из Аналогии Цезаря (у Геллия, 1, 10, 4) обращен против неестественных языкотворческих опытов аналогистов (ср. Cic. Brut. 259-261 о Сизенне). Принципы, которые воплощает Цезарь сам, - latinitas, pura et inlustris bre-vitas, elegantia ("латинскостъ, чистая и ясная краткость, изящество").
Образ мыслей II
Умонастроение Цезаря нельзя отделить от его тенденции. Уже в подборе фактов есть некоторое сужение, которое должно усыпить подозрения читателя. Поскольку речь идет почти только о войне, Цезарь постоянно показывает себя с лучшей стороны[40]. Он - великий упроститель. Правдоподобие Записок заключается в замысле этого произведения, т. е. не дает никакой гарантии правды. Однако, как у хорошего адвоката, речь выстраивается из фактов, которые сами по себе достоверны, но их композиция преследует определенную тенденцию.
Моральные ценности для Цезаря тоже не абсолют; они низведены до простого инструмента его стратегии, цель которой - успех. Это вообще делает проблематичным чтение Commentarii в качестве начального этапа изучения латыни[41]. Только взрослый может проникнуть в обдуманную тактическую игру и наслаждаться ею[42]. Прежние поколения подходили с двойной меркой: отвергали (с определенным правом) овидиеву стратегию успеха в любви как холодную и циничную (хотя в Науке любви шутка видна невооруженным глазом), но не распространяли эту щепетильность на Цезаря, несмотря на то, что Цезарь не шутил.
Цезарь со всей осторожностью щадит немногих уцелевших нервиев (diligentissime conservavit, Gall 2, 28). Дальше в лес - больше дров. Однако высказывание сопровождает следующая реплика: ut in miseros ac supplices usus misericordia videretur, "чтобы показалось: по отношению к несчастным и умоляющим он прибегнул к милосердию" Это videretur (даже если понимать его не как "чтобы казаться", но как "чтобы было видно, что") расхолаживает читателя: даже и в сострадании заложен расчет. Цезарь никогда не расстается с мыслью о воздействии на публику. Сострадание рассматривается здесь не как этическая ценность, но как политико-тактическое средство. "Рыночный подход" заходит пугающе далеко. И это videretur не вставлено каким-нибудь "злоехидным Тацитом": это вырвалось у самого действующего лица в полном сознании. Речь идет не о человеке - даже там, где можно "позволить себе" гуманность, если это ничем не грозит, - речь идет о собственном образе. Это место - не исключение; аналогичным образом Цезарь предоставляет решение народу (civ. 3, 1,5), чтобы выставить себя в лучшем свете (дважды videri). Индивидуум воспринимает все - ценности и даже людей - только как средство для достижения цели[43].
Впечатление усиливается, если обратиться к изображению отдельных лиц в Bellum Gallicum[44]. Фундаментальное решение Цезаря, - не привлекать практически никаких материалов, кроме военных[45] (напр., он замалчивает политические мотивы переправы в Британию: конкуренция с Помпеем), и в рамках этой сферы считаться лишь со следующими факторами: собственными полководческими планами, преданностью и отвагой своих войск, правомерностью тех войн, которые он затеял, безрассудством, слепотой и фанатизмом своих противников. Противопоставление рациональных поступков иррациональным - основная черта военной истории Цезаря[46].
Если Цезарь упрекает "реальных" политиков вроде Думнорикса в amentia, "безумии", это вовсе не объективная оценка галла, но лишь показатель его неспособности правильно рассчитать реакцию Цезаря (Gall 5, 7, 2). Даже такая важная фигура, как Верцингеторикс, интересна для Цезаря лишь с одной стороны - в роли поборника свободы галлов. Важная черта - прежняя проримская деятельность этого героя - совершенно выпадает из поля зрения Цезаря. Точно так же от него мы никогда не узнаем истинных мотивов ожесточенной борьбы галлов. Цезарь довольствуется почетным для обеих сторон поводом "борьбы за свободу", не удерживаясь от соблазна добавить, что самые поборники этого идеала не соответствовали своим высоким притязаниям: вообще это та же самая фигура мысли, что и в его критике в адрес Катона[47].
Истинные причины - возмущение самоуправством Цезаря, разрушением старых структур и отсутствием сколько-нибудь убедительного нового порядка - исчезают за "общечеловеческим" стремлением к свободе и в крайнем случае ненавистью какого-то Критогната к римлянам "вообще" (7, 77).
Цезарь, как представляется, оценивает галлов невысоко. Лучшие из них импонируют ему "негалльскими" чертами: Дивициак - своей egregia fides, iustitia, temperantia ("выдающейся верностью, справедливостью, умеренностью" - 1, 19, 2), Амбиорикс - consilium, "проницательностью", Верцингеторикс - summa diligentia, "высшей расчетливостью" (7, 4, 9)[48].
Изображение командиров Цезаря амбивалентно: то он хочет подчеркнуть их заслуги и даже снять с них ответственность, то можно обнаружить обратное. Глубокое внутреннее участие к героической смерти Куриона, конечно, должно послужить для читателя "громоотводом", чтобы не вызвать сочувствия к Помпею, чья гибель будет описана в следующей книге.
Мы уже указывали, как Цезарь искажает позицию Помпея и его приверженцев (это справедливо и для массалиотов). Они стилизированы под "фанатиков" - точно так же, как восставшие галлы. Здесь тоже распределение света и тени односторонне: он систематически дискредитирует эдуев, зато прославляет Верцингеторикса.
Сам Цезарь подчеркивает, напр., свою заботу об эдуях и разочарование их неблагодарностью. Точно так же при описании гражданских войн он не пропускает ни одного удобного случая заявить о своей готовности к переговорам и своем миролюбии. Это делается для того, чтобы в один прекрасный момент можно было сказать: даже его неистощимое терпение исчерпано, и слово надо предоставить мечу. Так забота о своем "этосе" помогает обосновать и риторически выделить тезис о вине Помпея и оптиматов в гражданской войне.
Остановимся еще некоторое время на ценностном мире Цезаря. Полководец уверяет, что действует в соответствии с преданиями римской политики (напр., Gall 1, 10, 2). Однако древнеримские доблести утратили для него свою обязательность. Его современники едины в том, что поход по Италии несовместим с древнеримской pietas ergapatriam, "благочестием по отношению к отечеству". Какие же достоинства он сам поднимает на щит?
В гражданской войне Цезарь представляет собственную dignitas и достоинство народных трибунов, высказывающихся в его пользу. Речь идет о ранге, который одиночка завоевывает собственными заслугами. Для Цезаря решающим является не вопрос о праве (Моммзен), но вопрос о чести и притязаниях на ранг (dignitas). В Bellum civile центр тяжести аргументов - не юридическая, но этическая область. Гирций кое-как дополняет их с правовой точки зрения (Gall 8, 52-55). Цезарь даже пытается создать впечатление, что сенат погрешил против древнеримских политических приличий. Правда, он сам теряет из вида основную предпосылку римской dignitas, а именно, что ранг может существовать не сам по себе, но лишь в рамках определенного порядка. Здесь республиканские политические скрепы превращаются в производящую модернистическое впечатление притязательность: родина, не ценящая заслуг по достоинству, не заслуживает почтения с его стороны. Цезарь предвосхищает тот ход мысли, который сыграет уже в Новое время важную роль в освобождении индивидуума.
Нотки сердечности можно расслышать только тогда, когда Цезарь говорит о своих войсках. Здесь он не скупится на похвалы - но опять преднамеренно, поскольку по словам Цезаря (истинным или вымышленным) есть только две предпосылки высокого положения: деньги и солдаты (Cass. Dio 42, 49, 4); богатством можно раздобыть войско, и наоборот. Пугающее величие Цезаря заключается в последовательности, с которой он преследует свои личные цели, подчиняя им все - этику и человечность. По суждению Цицерона, Цезарь прожил достаточно для своей природы и славы, но слишком мало для отечества (Marcell 23-25). Как сын новой эпохи он перерос старые скрепы.
Теперь о мягкости Цезаря (clementia), которой он обязан и своим успехом, и своей гибелью. Будучи в римской традиции родственна прощению (ignoscere)[49], она включает отказ от наказания, на которое имеешь право. Римляне приписывали своим предкам подобное поведение относительно побежденных[50]. У Цезаря ее прославляют (возможно, не без оснований) как прирожденное свойство. Однако она также и программа, как показывает письмо Цезаря к Бальбу и Оппию: Haec nova sit ratio vincendi, ut misericordia et liberalitate nos muniamus, "новый способ побеждать заключается в том, чтобы укрепить наше положение милосердием и снисходительностью"[51]. Представление, что благожелательность - лучший телохранитель государя, восходит к монархической топике[52]; Цезарь сам избегает слова clementia, может быть, потому, что оно предполагает низшее положение принявшего пощаду; он предпочитает misericordia, lenitas, liberalitas, "милосердие, кротость, снисходительность". Это качество прежде всего проявляется в отношениях с согражданами - сообразно древнеримскому принципу parcere civibus, "щадить граждан" (Plut. Mar. 43). В гражданской войне - учитывая предстоящее сотрудничество - это практически необходимость. Конечно, по опыту Суллы ожидали большей жестокости и приписывали подобные намерения Помпею в случае его победы; однако прежде всего Цезарь не считался с тем, что для ничтожества непереносимо быть обязанным своим величием кому-либо другому. Напротив, в галльской войне трудно обнаружить clementia; напр., Цезарь (Gall. 8, 44, 1) приказывает отрубить руки всем носящим оружие, поскольку с его испытанной мягкостью ему не приходится опасаться, что это будут ставить в вину его жестокости: так - с солдатской логикой - оценивает дело Гирций. Вообще принципы отношения Цезаря к неримлянам иные, и их макиавеллизм возмущает даже его сограждан. Цицерон уничтожающе описывает жестокое обращение Цезаря со свободными нациями[53], и Катон требует, чтобы его выдали преданным им германцам (Plut. Caes. 22).
Традиция
К поздней античности восходят две рукописи: первая (Альфа) включает только Bellum Gallicum, вторая (Бета) - весь Corpus Caesarianum. Альфа основывается на античном издании, где были сличены различные редакции текста. Преимущество Альфы по сравнению с Бетой спорно. Вехи критики текста - издания Meusel'я и Klotz'а[54].
Вопрос об интерполяциях, особенно остро стоящий для введения первой книги[55] и экскурсов Bellum Gallicum, сегодня разрешается в основном в пользу подлинности. Только зоологический экскурс (6, 25- 28), возможно, нельзя признать написанным Цезарем.
Влияние на позднейшие эпохи[56]
Слава Цезаря практически не зависела от его литературных трудов. В древности у него немного читателей[57]; Азиний Поллион, тщательный историк, сомневается в его достоверности и добросовестности (Suet. Iul. 56). Уже в следующем поколении приемный сын заслоняет Цезаря. Использовал ли Лукан Bellum civile, остается под вопросом. Квинтилиан восхищается Цезарем как оратором, однако вовсе не упоминает его Записок. Отцы Церкви знают о clementia Цезаря, но вряд ли - о его произведениях; Орозий, правда, читает Bellum Gallicum, но считает, что это труд Светония.
В Средние века копии относительно многочисленны, но Цезарь отсутствует в рекомендациях для чтения[58] Алкуина (IX в.), Вальтера из Шпейера (X в.), Конрада фон Гирсау (XII в.) и Эберхарда Немецкого (XIII в.). Авторы, цитирующие Цезаря, в Средние века в основном живут во Франции и Германии и, кажется, знают только Bellum Gallicum. Около 1300 года Максим Плануд переводит Bellum Gallicum на греческий язык. На пороге Нового времени Цезарем восхищаются Данте и Петрарка. Вскоре его читают такие разные авторы, как Макиавелли и Монтень. Андреа Бренцио в XV в. пишет речь Цезаря к солдатам. Шекспир (Юлий Цезарь) и Гендель (Giulio Cesare) относятся к числу его поклонников. В планах Меланхтона для протестантских школ Цезарь, однако, не представлен. Покровительствуемый Эразмом и иезуитами, он - сначала как образец простой классической латыни - только в XVI в. начинает свой победный поход по школьным классам[59] христианской Европы. К первым школьным драмам относятся Helvetiogermani и Iulius redivivus Никодема Фришлина (1547-1590 гг.). Слава Цезаря выходит за рамки узкого круга военных писателей, которые ценят и цитируют его сообразно заслугам[60]. Весьма странно единодушное признание просветителей (Виланд), демократов (Моммзен), монархов (Наполеоны I и III), аристократов (Ницше и Гундольф[61]). Якоб Буркхардт долгое время считает его "величайшим из смертных"[62]. Бернард Шоу также не отказывает ему в восхищении[63]. Брехтовы Делишки господина Юлия Цезаря - карикатура, которая могла бы служить коррективом, прояви он больше исторической скрупулезности[64]. Мартовские Иды Т. Уайлдера (1948 г.) создают образ проникновенного и человечного государя в мире, выбившемся из колеи; напротив, В. Йенс (Заговор, 1974 г.) подчеркивает холодный расчет императора, во всей его последовательности - вплоть до инсценировки собственной смерти. "Мы сделались слишком гуманными, чтобы триумфы Цезаря не вызвали у нас отвращения". Когда эти слова Гете Эккерману[65] наконец станут правдой?
Записки как литературно ценное свидетельство о самом себе одного из величайших деятелей мировой истории - уникум. Они - веха развития мемуарной литературы; их значение для истории автобиографии[66] трудно переоценить. Чтобы отдать справедливость величию Цезаря как тактика и стратега, нужны, конечно, интерпретационное усилие и богатый жизненный опыт. Диалектика, заключенная в том факте, что величайший из римлян обязан своим величием не римской республике и уж совсем не древнеримским доблестям, не может быть понятна начинающим.
Как крупная личность, жившая без оглядки на других, Цезарь был прославлен XIX и XX веком. В кульминационный момент между крушением республиканских скреп и новым порядком Империи он осуществляет для себя - и только для себя - ту безграничную свободу, о которой нельзя было и мечтать ни до, ни после. В этом отношении вместе с гениями духа Катуллом и Лукрецием он принадлежит к симптоматическим явлениям эпохи, которую в Новое время многократно будут воспринимать как родственную по духу.
Однако испытываешь колебания, произнося его имя на одном дыхании вместе с именами обоих великих поэтов. Безвкусно-расточительные гладиаторские игры, которые он устраивает, домогаясь популярности, неслыханные горы трупов на войне и отсутствие конструктивной жилки в политике не относятся, конечно, к типичным чертам покровителей культуры; напротив, они разоблачают гениального полководца как игрока высшей пробы - великого в откровенности, с которой он превращает патриотизм, человечность и мораль в инструменты воли к власти.
Цезарева научно обоснованная концепция топографии и военных средств принуждения, как и соответствующая технология и ее бездумное применение ради определенной цели, без сомнения, относятся к плодоносным достижениям, на которые, как представляется - на счастье ли? - так часто ориентируется современная цивилизация.
История литературы должна оценить по достоинству тот факт, что Цезарь также гениальный полководец слова и психологической войны[67]. Так сегодня открывают Цезаря - пропагандиста и писателя-историка. Сравнение языка Цезаря с языком Цицерона еще только началось. Язык и стиль Корпуса обещают и другие выводы о соотношении письменного и обиходного языка. Недостаточно исследовано и влияние Цезаря на современную специальную литературу о военной тактике - самую близкую ему область. История критики Цезаря пока тоже только desideratum.
Corpus Caesarianum
8 книга Bellum Gallicum
Цезарь довел свое изложение только до победы над Верцингеториксом. Лакуну между 51 г. и началом гражданской войны (49 г.) заполнил офицер Цезаря Гирций. Восьмая книга отличается от предыдущих уже тем, что она охватывает два года (8, 48, 10). Кроме того, она содержит предисловие[68], в котором автор представляется и развивает свою концепцию commentarius. Его книга - свободная от экскурсов, описаний и даже от речей - соответствует этой концепции куда больше, чем произведение Цезаря[69]. Симметрично соответствующие друг другу эпизоды - война против белловаков (6-23) и успешная осада Укселлодуна (32-44). Заключение основной интриги образует поединок (47-48, 9). Язык лишь незначительно отличается от такового же Цезаря[70]; сообщения об отвратительных акциях Цезаря - конечно, без злых намерений, - мотивируются весьма неловко; Гирция не следует считать начальником отдела пропаганды Цезаря. Одна из выпадающих из общего контекста глав (49) разъясняет цезаревы принципы управления провинциями.
Bellum Alexandrinum, Africum и Hispaniense могли быть написаны соратниками по внушению Гирция или Л. Корнелия Бальба[71].
Bellum Alexandrinum
Так называемая Bellum Alexandrinum охватывает период с сентября 48 по август 47 г. Практически независимо от хронологии меняется место действия: читатель оказывается в Египте, в Армении, в Иллирии, Испании; в Сирии, Армении и Малой Азии. Борьба в Александрии, которой руководит сам Цезарь, занимает в произведении много места и изложена захватывающе. Автор обнаруживает удивительное знание деталей, выдающее очевидца (ср. также в 3, 1 и 19, 6 форму мы); поскольку Гирций не был в этот момент в Александрии, возможность его авторства не может рассматриваться[72].
Оживленная, даже страстная манера повествования (spectaculo, "для зрелища" 15, 8) не похожа ни на Цезаря, ни на Гирция и иногда напоминает Саллюстия и Ливия. Литературные притязания проявляются в слегка риторическом стиле и пристрастии к популярно-философским общим местам (magnitudo animi, "величие души" 32, 3; счастье Цезаря 43, 1). Автор также не боится подчас выходить на первый план со своими размышлениями (7, 2; 23, 1).
Bellum Africum
Неизвестный автор Bellum Africum - военный и сам принимал участие в кампании (с конца 47 по середину апреля 46 г.) - возможно, как офицер. Сведения выстроены хронологически и не содержат ни предисловия, ни экскурсов; язык не отличается ни архаизмом, ни вульгарностью[73], способ выражения прост и ясен. В то время как Цезарь старается подчеркивать временную последовательность, автор Bellum Africum предпочитает выражение одновременности (interim, "между тем"). Таким образом создается впечатление тесного сцепления событий; точка зрения меняется, часто перемещаясь с одной стороны на другую. Среди достоверных сообщений о военных операциях оказывается оживленный эпизод: представители помпеянцев охотнее подчиняются варварскому царю, чем римскому начальнику (57). Автор - не писатель, в отличие от Цезаря, но необразованным человеком его тоже назвать нельзя. Конечно, он не настолько проницателен, чтобы понять планы своего полководца, но он его верный сторонник. Из противников он высокого мнения только о Катоне (88, 5).
Bellum Hispaniense[74]
Автор Bellum Hispaniense (декабрь 46 - август 45 г.) также сам участвовал в походе (ср. 29, 6 existimabamus, "мы полагали"). Он лучше понимает детали военного искусства, чем ход кампании в целом или тем более политический контекст. Как исторический свидетель он надежен именно в силу своей неспособности отличить главное от второстепенного. Его предубеждение против молодого Секста Помпея проявляется без обиняков (1,4; 18; 20-22 и др.) Также прямолинейно на каждом шагу он подчеркивает превосходство Цезаря. Если число убитых в битве при Мунде не кажется достоверным (1000 на 30 000 - 31,9-10), в этом виновен не автор, а главная квартира Цезаря.
Язык и стиль примечательны в двух отношениях. С одной стороны, язык автора близок к народному (напр., он употребляет bene в значении "очень"). С другой, он, нарушая стиль записок, угощает читателя цитатами из Энния; прелестно поэтическое украшение небольшого отступления nostri cessere parumper, "наши чуть уступили" 23, 3; ср. также 31, 7 и - несомненно, стихи, и, возможно, Энния[75] - 5, 6); сообщение о единоборстве с мифологическим примером в качестве введения выдержано в духе римской анналистики (25, 3-8); обе речи (17 и 42) дают почувствовать риторическую школу[76]. Плеоназмы свидетельствуют частью о трогательном желании произвести впечатление утонченно образованного человека (nocturno tempore, "в ночное время" вместо noctu, "ночью"; hocpraeterito tempore, "когда это время прошло" вместо deinde, "затем"), частью о рассеянности (cogebatur necessario; ex celerifestinatione; "был понуждаем необходимостью"; "из-за быстрой спешки" и даже non esse commissurum, ut ad subsidium mittendum se committeret, "он не допустит... чтобы пришлось пустить в дело резерв"). Мало обращалось внимания на неброский, сухой юмор нашего автора; это могло бы пролить свет на употребление цитат и общих мест. Итак, Bellum Hispaniense - еще не исчерпанный перворазрядный источник по психологии языка; к сожалению, плохая сохранность снижает его ценность.