Общие положения
Сперва нужно указать три общих аспекта: дидактическая поэзия особым образом связана со своим предметом: Квинтилиан[1] признает у Арата антагонизм между неблагодарным материалом и поэтическим заданием; соответственно, Цицерон[2] считает достойным похвалы, что Никандр обработал "сельский" материал с "городским" лоском. Трудность - "соткать произведение из знания и воображения, сочетать два противоположных элемента в единое жизнеспособное тело", правильно объясняет Гете по существу жанра, так что психологические спекуляции о внутренней расколотости автора, напр., о некоем "Антилукреции в Лукреции" - становятся излишними. Для Гете "хороший юмор"[3] - самый надежный путь к сочетанию знания и воображения. Эта фраза, первоначально адресованная английским дидактикам, справедлива для Горация и Овидия, меньше для Лукреция.
Поскольку дидактическое произведение с помощью слов хочет убедить других, это "нечто среднее между поэзией и риторикой"[4]. Древность намечает эту зависимость, делая архегета риторики, Горгия, учеником дидактического поэта Эмпедокла. В дидактической поэзии слово служит предмету и подчинено цели убеждения. Вступления и отступления[5], формы аргументации и доказательные средства можно истолковать риторически. Для греческой архаики это обратная проекция, однако все римские дидактические поэты прошли риторическую школу.
Дидактическая поэзия стремится к широкому воздействию; читатели хорошей риторической поэзии были явно многочисленнее, чем сообщество, взявшее на себя труд читать школьные философские сочинения. Еще Гете[6] требовал, чтобы лучшие авторы не считали ниже своего достоинства писать дидактические стихи; к сожалению, большинству его земляков кажется скорее подозрительным, если кто излагает научные темы удобопонятно или даже привлекательно.
Итак, эстетическая оценка и жанровое определение дидактических стихов представляет определенные трудности; древность нашла для них следующие решения:
1. Невключение в поэзию. По Аристотелю (poet. 1, 1447 b 18) Эмпедокл, конечно, пишет стихами, как и Гомер[7], однако он скорее натурфилософ, нежели поэт; как критерий цель имеет преимущество перед средствами[8].
В отличие от Платона, воспринимающего всерьез дидактические притязания поэзии, Аристотель считает, что она должна доставлять удовольствие - причем каждый поэтический жанр свое, напр., трагедия страх и сострадание (poet. 14). Гете занимает среднюю позицию: "Любая поэзия должна быть поучительной, но неприметным образом"[9]. Невключению дидактики в поэзию в новейшее время содействовало абсолютизирование понятия самой поэзии[10]. Однако верность фактам и целесообразность не могут быть критериями отсутствия эстетической ценности.
Плутарх характеризует поэзию как μῦθος и φεῦδος "миф" и "вымысел", и отличает ее от дидактики, которая лишь заимообразно пользуется поэтической формой (De audiendis poetis 16 CD). Поэтичность в дидактике обладает лишь служебной функцией: схолии к Гесиоду характеризуют метрическую форму как "сладкую добавку " (ἥδυσμα), чарующую души, удерживающую их под властью своего обаяния и служащую таким образом дидактической цели (ακοπός)[11]. Речь, следовательно, идет о педагогически оправданном побочном явлении. Так это описывает даже эпикуреец Лукреций - прирожденный поэт.
2. Включение в эпический жанр. В соответствии с древним и широко распространенным толкованием[12] дидактические стихи уже в силу употребленного размера считаются ἔπη.
К этому добавляется и довод, основанный на содержании: под влиянием стоических теорий полезности даже и образованные читатели воспринимали Гомера как серьезный источник естественнонаучных и географических сведений[13]. Для публики, ищущей поучения и в повествовательном эпосе, стирается жанровое различие между эпосом и дидактикой. Напротив, для Эратосфена поучение (διδασκαλία) не имеет в поэзии места рядом с воздействием на душу (ψυχαγωγία). Аристарх (III-II вв. до Р. Х.) также не переоценивает познаний Гомера; но александрийцы не столь влиятельны в Риме, как стоики из Пергама.
3. Однако можно усмотреть и подход к дидактической поэзии как отдельному жанру. Tractatus Coislinianus[14] несколько категорично ставит наряду с подражательной поэзией в аристотелевской традиции и неподражательную; к этой последней относится и "воспитательная" (παιδευτική); она распадается[15] на "наставляющую" (ὑφηγητική) и "созерцающую" (θεωρητική).
Диомед[16] по Государству Платона (3, 392 C-394 C) различает драматическую, излагающую и смешанную поэзию. В рамках genus enamrativum, "повествовательного жанра", есть разновидность "дидактическая поэзия" (διδασκαλίκή), чьи представители - Эмпедокл, Арат, Лукреций и Вергилий. Этот подход засвидетельствован поздно, однако, вероятно, он эллинистического происхождения[17].
Греческий фон
Архегет дидактической поэзии - Гесиод (VIII-VII вв.). Теогония оказывает влияние на орфические Космогонии; в них открываются "последние вещи"; таким образом они становятся образцом для эмпедокловых Καθαρμοί. Повествовательное преобладает в орфических Καταβάσεις, которые, однако, содержат и дидактические элементы; теогонический и мифический оттенок есть и у стихов, приписываемых Эпимениду и Мусею; шестая книга Энеиды еще обратится к этой традиции. Позднейший отголосок греческой религиозной поэзии - халдейские оракулы, вложенные в уста Гекате. Мы оставляем здесь без внимания гномическую поэзию и стихотворные каталоги, оказавшие - издалека - влияние на Метаморфозы Овидия.
Решение великих элеатов - Парменида и Эмпедокла - изложить свое философское учение в стихах - задает тон и для Лукреция.
Иное отношение к материалу складывается в эллинистическую эпоху. Теперь любые сюжеты излагают в стихотворной форме, либо чтоб облегчить ученикам зубрение наизусть, либо чтоб выставить напоказ свою ученость. Часто не нужна была и собственная компетентность в предмете: его брали у другого и только украшали. Это справедливо и для самого крупного и влиятельного произведения эллинистической дидактики: для поэмы Арата о звездах (первая половина III в. до Р. Х.)., которую потом латинизировали Цицерон и Германик. Нужно упомянуть (хотя здесь дидактика лишь видимость) и каллимаховы Причины. Никандр (примерно II в. до Р. Х.) обрабатывает еще более далекий и сухой материал; среди прочего он перелагает стихами медицинские рецепты. Подобным образом Овидий в Риме писал стихи о косметике для дам.
Римское развитие
Врожденная склонность учить и учиться проявляется уже в одном из самых ранних произведений латинской литературы: прозаическом сочинении Катона Старшего о сельском хозяйстве. К древнейшему слою римской словесности относятся также сохраненные традицией афоризмы, которые приписывали разным выдающимся личностям. Во многих литературных жанрах в Риме обнаруживается дидактический уклон: достаточно вспомнить отрывки о странствии душ в эпосах Энния, Вергилия и Овидия; однако просветительский Евгемер того же Энния, по-видимому, написан в прозе.
Что касается дидактической поэзии в узком смысле слова, направление ее развития в Риме обратно греческому: от "модернизма" к "классицизму" или "архаике". Первые попытки осуществляются в игровом ключе эллинизма, и только потом поэзия находит совершенное равновесие между формой и содержанием. Это соответствует общему закону развития римской литературы, которая является не только "поучающей", но и "учащейся" литературой и постепенно обретает самое себя в плодотворном усвоении чужого.
. В начале была, напр., энниева трактовка темы удовольствий вкуса (Hedyphagetica) в подражание Архестрату из Гелы; о грамматических предметах писали Акций и Луцилий, причем Акций, как Аполлодор (Χρονικά, II в. до Р. Х.) употребляет триметр. В то время как у греков в дидактической поэзии преобладают школа и наука - особенно медицина и астрономия, римляне достаточно рано делают из нее компетентную спутницу высшего общества. Aratea Цицерона, более удобная для чтения вещь, чем ее греческий оригинал, относится к этому же жанру, как и Chorographia Варрона, произведения о птицах и о ядах Эмилия Макра или книга о травах Вальгия Руфа. Лукреций пишет для Меммия, представителя высшего общества; "ученик" становится благодетелем.
В литературном жанре римлянин ценит связь с реальной жизнью. Как Марциал[18] эпиграмму или Ювенал сатиру, Лукреций, говорящий с видом знатока, выбирает дидактическую форму из-за ее правдоподобия и близости к действительности. Его положение в этой связи близко к положению, например, Гесиода или Эмпедокла. Кроме того, Лукреций выбором материала - De rerum natura - и формы придает дидактическому эпосу универсальное значение. Как героический эпос Рима после эллинистических начатков только под пером Вергилия обретает гомеровскую зрелость и величие, так Лукреций сообщает дидактическому эпосу Эмпедоклов масштаб.
Эпоха Августа порождает три различные в своей основе, но равным образом значимые дидактические произведения: Georgica Вергилия, Arspoetica Горация и Ars amatoria Овидия. Они осваивают три мира, чье значение для римлян возрастает в связи с концом республики: природу, поэзию, любовь.
Вергилий скорее включается в аратовскую традицию, чем в традицию Лукреция, однако он состязается с созданной последним крупной формой. Влияние Георгии на позднейших дидактиков и даже на авторов повествовательного эпоса значительно; даже и в Новое время Георгики считались вершиной поэзии ("the best Poem of the best Poet" - Драйден[19]). Гораций вливает в на первый взгляд ни к чему не обязывающую форму sermo - либо послания - основополагающие мысли о поэтике, не скатываясь до преподавательского пафоса. Овидий - ничуть не убавляя иронии - систематизирует материал любовной элегии в эротико-дидактическом произведении, написанном элегическим метром.
В императорскую эпоху Гораций со своей Поэтикой и Овидий со своей Наукой не находят прямых продолжателей - первый в силу сложности, а второй - опасности предмета. Зато, как и следовало ожидать, небо и земля удостаиваются августейшего интереса - и интереса со стороны дидактических поэтов: Astronomica Манилия, поэма, написанная при Августе и Тиберии, создает набросок стоической картины мира и человека, соответствующий эпохе. Германик по сравнению со своим греческим оригиналом, Явлениями Арата, поправляет астрономические факты, как, собственно, давно полагалось бы по отношению к столь распространенной школьной книге; равным образом он модернизирует способ выражения в сравнении со своим римским предшественником, Цицероном. Подчеркивание связи с действительностью характерно и для автора Этны. Это справедливо и для Граттия, перу которого принадлежит дидактическое произведение об охоте.
Дидактическая поэзия поздней античности создается под определяющим влиянием ведущих институтов: церкви и школы. Библейский эпос (Ювенк, Седулий) занимает промежуточное положение между эпосом и дидактикой. Христиански-апо-логетичны Carmen apologeticum и Instructionum libri Коммодиана (III или V в.), как и некоторые произведения[20] Пруденция († после 405 г.). Своей Психомахией этот поэт создает новый в своей радикальности тип поэтического произведения: последовательно аллегорический эпос с морально-дидактическим содержанием.
При этом рядом процветает виртуозная школьная дидактика: Теренциан Мавр пишет О стихотворных размерах. Из прочих дидактиков поздней античности следует упомянуть о Немезиане и Авиене.
Литературная техника
Дидактическое содержание обнаруживается в различных литературных жанрах; границы между афоризмами, басней, сатирой, посланием, панегириком, инвективой, эпиграммой и другими жанрами остаются подвижными. Здесь мы сосредоточимся на крупных дидактических произведениях, которые, как правило, пишутся в гекзаметрах, иногда в ямбах или дистихах.
Дидактическая поэзия может расти из различных корней: эпоса, элегии, сатиры и послания. Стихотворная форма может при этом определяться мнемотехническими потребностями адресата или виртуозной игрой автора; она может вырастать также из внутренней потребности.
Однако возникает и определенное "ядро жанра": Арат включается в традицию Гесиода, Никандр - Гесиода и Арата, Эмпедокл - Гомера и Гесиода, Лукреций - Эмпедокла, Вергилий - Гесиода, Арата, Никандра и Лукреция. Так возникает сознание принадлежности к некоторой "группе". Однако всегда - как мы видели на примере Горация и Овидия - возможны новаторские произведения.
В Греции можно наблюдать постепенный рост отчужденности жанра, в Риме - сначала - обратное развитие. Только у Лукреция и писателей эпохи Августа предмет достигает общезначимости благодаря способу поэтической обработки. Дидактическая поэзия обретает свою форму, если поэт высвобождает материал из предлежащих ему обстоятельств и теоретических соображений и ставит его на почву современной действительности в образах, которые что-то говорят чувствам.
Поэтическая техника дидактики в основном - но не исключительно - восходит к технике эпоса. Отсюда по большей части - не всегда - заимствуется гекзаметрическая форма; мифу, низведенному до степени "обмана", противопоставляется научная истина, место многочисленных персонажей занимают образы учителя и - это не всегда проводится последовательно - ученика.
Для римской дидактической поэзии в первую голову значимы подробные вступления, которыми обладает каждая книга. Они могут формально и содержательно соответствовать аналогичным образом оформленным концовкам. Формально определяющими для них являются столь различные жанры, как, с одной стороны, гимн, с другой - прозаические предисловия к специальной литературе[21].
Здесь сообщается тема и содержится призыв к божеству, заведующему данным предметом - в отличие от эпического обращения к Музам, возможного, правда, и в дидактике. Затем помещается обращение к адресату, который - в противоположность греческой архаике - в Риме, как правило, более высокопоставленное лицо, чем автор; начиная с Георгии Вергилия, божественным вдохновителем может быть государь.
Дальше в произведении устанавливается контакт - как в непосредственном разговоре - с адресатом[22], или вообще с читателем, с помощью обращений, ободрений и увещеваний.
Необходима определенная систематичность в представлении материала. Членение объяснений и аргументации может быть более или менее явно выделено. У Лукреция оно совершенно отчетливо, у Горация - в духе жанра sermo - завуалировано.
В деталях природные события облагораживаются и приобретают значимость с помощью эпического изложения и метафор и сравнений из сферы человеческой жизни.
Гимническое введение, колебание между личными и общими адресатами, вставные рассказы - черты, которые можно найти уже у Гесиода и которые повторятся в римской дидактической поэзии. Позднее важную роль играют отступления, идет ли речь о повествовательных вставках (как рассказ об Орфее в Георгиках Вергилия), изображениях (описания чумы у Лукреция и Вергилия) или риторических рассуждениях (диатриба Лукреция против страха смерти, вергилиева похвала Италии). Такого рода длинные части нередко отмечают конец книги. Взаимоотношения между особо подробными и родственными топике прозаических введений вступлениями и концовками книг, употребление повествовательных и увещательных отступлений, создание содержательного целого из многих книг - достижения Лукреция-первопроходца.
Были попытки различить отдельные типы дидактических поэм[23]: в предметно-обусловленном типе (Лукреций) форма служит содержанию. В противоположном типе далекий от поэзии материал обрабатывается в виртуозной форме, которой он в основном определяется (пример - Никандр). Между ними - "транспарентный" тип, при котором материал имеет собственное значение, но указывает на нечто высшее (Георгики Вергилия при посредстве материала обучают "культуре"). Эта попытка группировки интересна, но проблематична, поскольку она уже предполагает возможность однозначного суждения о форме, содержании и замысле каждого произведения. Однако в отдельных случаях соотношение этих факторов в рамках каждого конкретного произведения часто различно, и в этом особая приманка для исследователя. Например, дидактические произведения Лукреция и Овидия равным образом сориентированы на предмет, виртуозны и "обучают культуре", т. е. относятся ко всем трем типам, и т. д.
Гесиодовская краткость, как правило, не воспринимается в Риме как образец. Лукреций - первый дидактик - овладевает крупной формой в нескольких книгах, давая пример Вергилию с его Георгиками (и Энеидой). Дидактический эпос как структурированная крупная форма в нескольких книгах - римское создание.
Для Лукреция примыкание к традиции досократиков - не каприз классициста или архаиста, но следствие того факта, что римский поэт глубочайшим образом проникнут величием и значимостью своего предмета. Позднейшие параллельные явления - патетические сатиры Ювенала и христианская поэзия Пруденция.
Весьма увлекательно превращение элементов любовной элегии в дидактические у Овидия. С самого начала элегия знает дидактический элемент: достаточно вспомнить Солона, Феогнида, Ксенофана. Если рассматривать развитие таланта Овидия, то дидактика отвечает его возрастающей потребности в универсальности изображаемого предмета. Вся сфера любви, которую Овидий в Amoves прошел эмпирически, могла быть охвачена только в Τέχνη. Здесь смешиваются комедия, сатира и пародия[24]. Ars amatoria испытывает влияние ars oratoria с ее напоминающем о Панэтии учением об "уместном" (πρέπον). Повествовательные вставки в Науке и Лекарствах Овидия предвосхищают крупнейшие повествовательные произведения.
У Пруденция решительно выходят на передний план значимые для римской литературы особенности - персонификация моральных качеств, изображение видимого как выражения невидимого, тайное сообщение, рассчитанное на расшифровку, творчество с намерением вести к познанию, т. е. поучать, - сочетание "экзотерически" приятного эстетического материала с "эзотерически" воспринимаемым фоном.
Римляне в своей дидактической поэзии "частично благодаря большей серьезности, частично свежестью и дарованием побили греков на их собственном поле"[25].
Язык и стиль
Стихотворная речь в искусственном гомеровском языке в эпоху греческой архаики является носителем сообщений, претендующих на общезначимость. Поскольку Анаксимандр уже в 547/546 г. до Р. Х. писал прозой, у элеатов уже не было никакой внешней необходимости в поэтическом творчестве. Однако для Парменида и Эмпедокла эпическая форма - нечто много большее, чем просто удобный носитель, поскольку поэтический язык лучше сформирован, чем прозаический. "Темнота" Гераклита отражает также и стадию развития прозы в ту эпоху. Тогда поэзия и философия были близки друг к другу, поскольку философская мысль часто была исполнена чеканно-живописными образами[26]. Однако это новая мысль - сообщать в стихах чисто философское учение. Элеаты тем самым заявляют претензию превзойти орфические мистерии философскими и заставить Гомера и Гесиода с их космологией покинуть поле сражения.
Для Эмпедокла характерны частые повторения и обильное использование тех средств, которые потом будут названы "риторическими". И то, и другое воспримет Лукреций. Величайший философствующий эпик Греции, Эмпедокл, которого легенда не случайно делает учителем Горгия, стоит на пороге прозаической эпохи.
По большей части в дидактической поэзии царит гекзаметр. Подчас греческая дидактика прибегает и к ямбическим триметрам, которые позволяют говорить не столь торжественным языком.
Лукреций пользуется созданным Эннием эпическим языком и отважно развивает его. Со своим возвышенным стилем он примыкает к Эннию. Ему мы обязаны ярчайшим отражением вступления к Анналам. Философское содержание благоприятствует образованию длинных периодов и употреблению соподчинительных и подчинительных частиц. Лукрециевы формулы переходов останутся определяющими и для будущего.
Позднейшие дидактики воспринимают созданную им шкалу, однако по большей части не подражая его предпочтению длинных предложений. Место объемных периодов у Вергилия занимают более краткие, самостоятельные колоны. Переходы становятся ассоциативными. Вергилий придает языку до сих пор неслыханную тонкость, мелодическое и гармоническое достоинство.
Для Горация определяющим остается стиль sermo, вуалирование структуры, смесь серьезного и веселого (σπουδογέλοιον).
Наука любви Овидия, образующая вместе с Лекарствами сопоставимый с Георгиками цикл из четырех книг, написана элегическими дистихами, что подсказывает эротическая тематика.
Овидий, Манилий, Германик переносят в дидактическую сферу технические достижения эпического языка своего времени.
Образ мыслей I: Литературные размышления[27]
У Гесиода Музы обращаются к поэту и сообщают ему знание; они ведь могут сообщать и прекрасную видимость (ложь), и правду. Однако поэт несводим к рупору чужого, у него есть и своя индивидуальность. И в Трудах и днях он говорит от первого лица и называет свое имя[28].
Эпическая форма у досократиков - не только разновидность "меда", предназначенного подсластить горькую чашу истины. Но для читателя той эпохи в еще большей степени должным образом сформулированное высказывание о сущности мира немыслимо иначе, нежели как в конкуренции и споре с Гомером и основателем дидактической поэзии, Гесиодом.
Поэма Парменида начинаеся развернутой метафорой путешествия на колеснице: его учение сообщено ему самим божеством; так поэт оказывается и учеником. Посвящение в поэты и поучение - одно и то же. После этого он может - важная вариация самовыражения гесиодовских Муз - адекватно высказываться в области истины, а также в области кажимости. Эмпедокл просит Музу о помощи (VS 31 B 3, 5; 31 B 131), однако излагает свои мысли адресату Павсанию с высоким самосознанием и на свою ответственность. Сюда же относится и сверхчеловеческий образ Пифагора, которого Эмпедокл превозносит как из ряда вон выходящего учителя - образец для отношения Лукреция к Эпикуру. Оценку мудреца как человека блаженного (VS 31 B 132) подхватывает Вергилий (georg. 2,490).
Арат, как и Гесиод в Трудах, начинает с гимна Зевсу; к Музе он обращается только в конце вступления, и в остальном произведении она не играет никакой роли. Нет поименованного адресата; однако были редакции[29] с посвящением государю, что становится обычным в Риме.
Вступление к Причинам Каллимаха с принципиальным выбором в пользу "тонкой" манеры письма оказывает влияние на многих поэтов; культивируемая им "беседа с Музой" - важное эстетическое средство, обнаруживаемое позднее у Овидия и других.
Самоощущение Никандра - самоощущение земляка и последователя Гомера, однако он отказывается от Муз. Его индивидуально выдержанные вступления он адресует друзьям, названным поименно. У него римская дидактическая поэзия перенимает - начиная с Вергилия - заключительную личную "печать" (греч. αφραγίς).
В отличие от повествовательного эпоса в римской дидактической поэзии на первом месте не эстетические божества - Музы и Аполлон, но те, к ведению которых относится обсуждаемый предмет: Вергилий в Георгиках обращается к богам-хранителям сельских трудов, Овидий в Науке любви - к Венере[30], в Метаморфозах - к небесным авторам превращений (в этом отношении Метаморфозы близки дидактической поэзии). Даже Лукреций при всем своем эпикурействе обращается к ответственной за мироустройство Венере; при этом он отдает должное и своему настоящему вдохновителю, почти божественному учителю Эпикуру. Напротив, Гораций - соответственно близости своего Послания к Пизонам к жанру sermo - все время остается на земле, даже высмеивая в конце Поэтики (ложный) энтузиазм.
Политическая ситуация становится иной, и в самоощущении дидактических поэтов между республикой и Империей происходят важные изменения: Лукреций - как Каллимах - разрабатывает поэтическую целину. Он колеблется между идеей вдохновения, косвенно связанной с вакхическими образами, обмирщенной, однако, помыслами о славе, и представлением о поэте как враче. Поэтические украшения - скорее в духе диатрибы - оказываются педагогическим средством, чтобы подсластить для читателя горькое лекарство философского поучения[31]. Равным образом Лукреций ретроспективно стилизует эллинистического эпика Энния в его подражании Гомеру под образ отца римской дидактической поэзии.
Вергилий пишет не из энтузиазма свободы, но из силы смирения. Он чувствует себя жрецом Муз; его вдохновитель уже не учитель мудрости, но Август; в этом отношении поэт перечеркивает духовную эмансипацию, вдохновлявшую его предшественника. Обращение к государю в эпоху Империи из дидактического эпоса распространится на повествовательный.
Призыв к "компетентным" богам[32], возвышение адресата до роли вдохновляющего божества обнаруживается у Вергилия. К Музам[33], чьим жрецом он себя ощущает, он обращается в тех случаях, когда необходимо выйти за тесные рамки Георгик. В духе традиции также никандрова "печать" (4, 563-566), как и отказ от избитого мифологического материала (3, 3 сл.).
У Поэтики Горация есть собственный фон, и он другого рода. С точки зрения материала она примыкает к Неоптолему из Париона, а истории жанра - к литературным спорам у Луцилия. В рамках творчества Горация она вырастает на той же почве, что и Сатиры и Послания, в которых также все больше и больше места уделяется литературной тематике. На этом пути Ars poetica представляет собой определенный этап - вероятно, не последний.
У Манилия вдохновляющая инстанция - государь; при этом некоторую роль играют и Музы; размышления о материале и форме выдержаны в духе Лукреция. У Германика император также становится вдохновителем.
Автор Этны ссылается на действительность (res oculique docent; res ipsae credere cogunt. / Quin etiam tactus moneat... - "Вещи и очи насучат; в самих вещах достоверность; может и прикосновенье нам быть наставленьем..."; 191 сл.). В этом он последователь Овидия. Он следует также за Лукрецием и Манилием. Отказ от фантастической поэзии напоминает, кроме того, сатириков (Персий, Ювенал).
Пруденций формулирует христианскую поэтическую идею[34].
Образ мыслей II
Мировоззрение дидактических поэтов несводимо к их материалу. Поверх определяемых последним различий обнаруживаются и общие культурно-исторические и культурно-философские вопросы.
В Теогонии элемент мысли явственнее, чем у Гомера; Гесиод пытается размышлением понять мир богов как генеалогическую систему. Так эпически-повествовательный элемент сочетается с научным.
По их духовному масштабу Георгики можно сравнить с О природе вещей: предметное поучение в определенной сфере расширяется и становится изображением мира и человека вообще. При этом Вергилий так же мало, как и Лукреций, упускает из вида предметную сторону. Его дидактическая поэма прежде всего говорит не о судьбе человека и римского народа, но о природе в руках человека.
Такие различные вещи, как De rerum natura Лукреция, Georgica Вергилия и даже Ars amatoria Овидия, объединены некоторыми общими темами: поведением человека в конкретном природном и культурном окружении, его заброшенностью, т. е. его способностью строить собственную судьбу разумом и размышлением.
Включение в природный ряд или преодоление природы? Ответы, которые давались на этот вопрос, в каждом случае различны в зависимости от мировоззрения автора и предмета произведения, однако во всей дидактической поэзии можно усмотреть антропологический подход, в основном сформированный под знаком разума. Актуальная тема "человек и техника" обыгрывается в различных предметных областях.
Гораций и Овидий употребляют в своей специфической дидактике последовательно светский язык - разве только усматривать в приглашении к самопознанию, выраженном каждый раз в особой форме, область секуляризированной религии.
В Ars amatoria отсутствует посвящение государю или кому бы то ни было еще.
Строжайшим гонениям традиционное теологическое измерение подвергается у Лукреция; он отрицает божественный характер мира и, отважно модернизируя тему, приписывает учителю Эпикуру роль духовного освободителя, сообщающую ему - в соответствии с народным способом выражения - божественный ранг избавителя. Эпикур наделяется у Лукреция той же функцией, что и Пифагор у Эмпедокла. В своем стремлении к философскому освобождению мыслящего человека Лукреций - самый радикальный среди римских дидактиков. Крушение статичного порядка заходит здесь по античным меркам необычайно далеко. Только позднереспубликанская эпоха и - по-иному - доконстантиновское христианство оставляют одиночке столь обширное пространство свободы.
В объемных дидактических произведениях, скажем, у Вергилия или Манилия, - в соответствии с реставраторскими тенденциями ранней Империи - философский фундамент создается каждый раз по-особому из смеси стоических и платоновско-пифагорейских элементов, однако религиозные мотивы снова становятся явными. Природный космос и государь-миродержец обожествляются. В эпоху поздней Империи своеобразное христианское преломление лукрециевой теологии освобождения приходится именно на доконстантиновс-кий период, пока церковь не стала государственной. Христианское обновление дидактической поэзии однако более не отмечено духом Лукреция; поздняя античность и Средневековье основываются на цельном политическом и природном космосе Вергилия.
Дидактические стихи в своих ярчайших проявлениях - всегда поучение об определенном предмете, но также и образ мира и человека в целом в поэтической форме.
Жизнь, датировка
Т. Лукреций Кар родился в начале I в. до Р. Х. и умер в середине пятидесятых годов[1]. Из посвящения его эпоса Меммию, возможно, тому самому, которого Катулл упоминал как пропретора Вифинии, не следует делать вывод о клиентских отношениях и низком происхождении поэта; Лукреций все же говорит как римлянин римлянам. Когда он был подростком, разразилась война между Марием и Суллой, с проскрипциями включительно (ср. 3, 70-71); на четвертый десяток лет его жизни приходятся помпеевы войны на Востоке и подавление Цицероном заговора Катилины, в последние годы его жизни Цезарь одерживает успехи в Галлии. Серьезность его эпохи накладывает отпечаток на творчество; он начинает с мольбы о мире и заканчивает по-фукидидовски мрачным описанием чумы.
Поскольку скрепы староримского общества слабеют и для одиночки - только захоти! - открыты все дороги, то, как представляется, пришло время для учения, чья освобождающая весть лишь теперь - и, возможно, только теперь - может быть понята в Риме. Лукреций обращается к философии, когда Катулл с такой же полнотой стремится к любви, Цезарь - к абсолютной власти и Нигидий - к мистике. Каждый из этих столь сильно противоречащих общепринятым представлениям римлян открывает и создает для себя собственный мир. Выбор Лукреция - не из худших. Он не един в своей решимости: деловые люди вроде Аттика, финансиста политических и литературных звезд первой величины, школьные лисы вроде Филодема, колеблющегося между желчной прозой и галантными эпиграммами, графоманы вроде Амафиния, чьи добрые намерения порождают дурную латынь, снобы вроде Меммия, вместо назидания ищущего у эпикурейцев участков под застройку (Cic. fam. 13, 1), люди, умеющие жить, вроде тестя Цезаря Пизона, у которого скромность сохраняется только в имени Frugi, а также деятельные политики, как Л. Манлий Торкват и - не в последнюю очередь - сам Цезарь и его убийца Кассий - в это неспокойное время все они отдают дань эпикуреизму, каждый на свой лад, но, правда, никто из них - со страстностью Лукреция.
Независимо от того, дожил ли поэт до перехода Меммия на сторону Цезаря, Лукреция нельзя рассматривать изолированно, но только в кругу эпикурейцев, которые вскоре сгруппируются вокруг диктатора; "духовный отец" Пизона Филодем вступает на путь служения диктатору и пишет трактат О хорошем царе у Гомера. Вступление Лукреция, несомненно, относящееся к позднейшим частям его произведения, задает в своем Aeneadum genetrix пророческую ноту, позднее подхваченную Вергилием.
С сейсмографической чувствительностью поэт реагирует на духовный климат эпохи. Он - зоркий наблюдатель - варится в гуще жизни; в театре он любит смешаться с толпой[2], он восприимчив и к музыке. Иероним (chron. a. Abr. 1923) приводит сплетню о том, что поэт выпил любовного зелья, лишился ума, писал в моменты просветления и в конце концов покончил с собой; эта легенда напоминает тысячи других поучительных историй о философах. Канва налицо: можно воспринять полемическую метафору Лактанция (opif. 6, 1: delirat Lucretius, "Лукреций бредит") дословно и - без особого вкуса - скомбинировать ее с nodes serenae, "ясными ночами" 1, 142 и изображением любовных страданий в четвертой книге.
Произведение в 54 г. до Р. Х. попадает в руки Цицерона (ad. Q fr. 2, 10 (9) 4), которому из-за этого позднее, начиная с Иеронима[3], приписали роль корректора или издателя. Двойная propositio[4] в первой книге и (может быть, оставшаяся по недосмотру) ссылка на вторую книгу в четвертой (4, 45-53) предполагают, как представляется, в первоначальном замысле[5] другую последовательность: четвертая книга после второй; однако Лукреций не был обязан давать точное содержание своего труда. Многие исследователи полагают, что книги 1, 2 и 5, в которых есть обращения к Меммию, старше, чем 6, 4 и 3[6]; однако этим достигается лишь небольшой выигрыш, поскольку нужно считаться с возможностью сглаживающих переработок на различных стадиях. Нет никакого сомнения, что целое осталось незавершенным; напр., обещание подробных рассуждений о богах не исполнено[7] (см. также разд. "Традиция").
Обзор творчества
1: После обращения к Венере Лукреций заявляет свою тему: атомы, возникновение и гибель. Эпикур - великий победитель страха перед богами (religio). В качестве своих дальнейших тем Лукреций называет - не предвосхищая точно их последовательности - природу души (в чье бессмертие верит, напр., Энний), а также метеорологию и учение о чувственных восприятиях. Затем он подчеркивает, как трудно обсуждать научные вопросы на латинском языке (1-148).
Никакая вещь не может ни возникнуть из ничего, ни превратиться в ничто (149-264). Необходимо, чтобы в пустом пространстве находились невидимые атомы; третье исключено. Время не имеет самостоятельного значения (265-482). Атомы - плотные, вечные и неделимые. Праматерия - не огонь (здесь Гераклит заблуждается), но и вообще не иной отдельный элемент: четыре элемента Эмпедокла тоже не являются таковой. Нужно отвергнуть также и гомеомерию Анаксагора (483-920).
В новом prooemium поэт представляется как "врач" (921-950). Пространство и материя бесконечны, и атомы не движутся к середине (951-1117).
2: Мудрость и свобода от страха достигаются познанием природы (1-61).
Атомы движутся постоянно, отдельно или группами; их скорость различна (62-164). Мир создан не богами, у него слишком много недостатков (165-183). Атомы в силу своей тяжести падают вниз[8]; они сталкиваются друг с другом - это приводит к возникновению конфликтов и союзов - что становится возможным благодаря небольшому отклонению (clinamen) от вертикали. Они находятся в вечном движении, которое нельзя воспринять из-за малых размеров атомов (184-332).
Что касается облика самих атомов, то число их форм ограничено, однако каждого типа - бесконечно много экземпляров (333- 568). В мире царит вечное возникновение и гибель (569-580). Ни один предмет не состоит из атомов только одного вида; земля - мифы называют ее матерью богов - содержит многообразные атомы; каждый вид животного извлекает из своего корма необходимое именно ему питание; нельзя сочетать что угодно с чем угодно (581-729). У атомов нет ни цвета, ни запаха, и т. д. Одаренные чувствительностью существа состоят из бесчувственных атомов (730-1022).
За промежуточным prooemium следует открытие, что наш мир - не единственный. Боги не действуют в природе; земля уже стара (1023- 1174).
3: Эпикур открыл Лукрецию глаза на тайны природы (1-30). Тема - сущность души и преодоление страха смерти (31-93).
Animus[9] - часть человека, а не "гармония" между частями - и расположен в груди; послушная ему anima связана с ним и живет во всем теле (94-160). Оба телесны: весьма подвижный animus состоит из меньших атомов, однородной смеси из воздуха, ветра, теплоты и четвертой безымянной субстанции, anima animae. В зависимости от соотношения составных частей возникают различные темпераменты; тело и душа тесно связаны друг с другом. Лукреций оспаривает мысль, что только душа, а не тело обладает способностью восприятия и что, как полагает Демокрит, атомы тела и души отмерены в равном количестве. Animus превосходит anima (231-416).
Душа смертна, поскольку ее тонкие атомы быстро разлетаются повсюду; она возникает, растет и погибает вместе с телом, без которого - со своей способностью к страданию и делимостью - она не может действовать. Если бы она была бессмертной, она должна была бы иметь пять чувств; поскольку отсеченные члены некоторое время продолжают жить, она делима. Мы не можем ничего помнить о прежних воплощениях; душа приходит в тело не извне, она тесно с ним связана. Странствие души предполагает изменение, которое противоречит понятию бессмертия; предположение, что при зачатии души стоят в ожидании у дверей, достойно смеха (417-829).
Поскольку душа смертна, смерть нас не касается: это конец восприимчивости. Из допущения дальнейшей жизни возникают иллюзии. Природа сама наставляет нас расставаться с жизнью, подобно сытым гостям. Так называемые кары подземного мира - образы нашей посюсторонней жизни. Даже и величайших подстерегала смерть. Беспокойство не ведет к счастью; зачем же цепляться за жизнь? Смерти невозможно избежать (830-1094).
4: Вступление, возможно, вставлено первым античным издателем из 1, 926-950 (1-25). Лукреций обращается к ощущениям. Поверхность тел испускает оттиски, состоящие из тончайших атомов (26- 126); есть образы, которые сами по себе зарождаются в воздухе (127- 142). Образы могут проникать сквозь прозрачные материалы - как стекло, сквозь плотные - не могут и отбрасываются назад зеркалами. Они передвигаются очень быстро (143-215).
Без них мы не могли бы ничего увидеть. Лукреций объясняет, почему мы можем определить удаленность предмета от нас и видим не оттиски, но сам предмет, почему образ в зеркале кажется расположенным за его поверхностью, почему он меняет правую и левую стороны, что производит эффект ослепления, почему четырехугольные башни издали кажутся круглыми и почему тень следует за нами (216- 378).
При так называемых оптических обманах заблуждаются не чувства, но дух, толкующий их показания. Кто верит, что можно ничего не знать, может - в силу собственного суждения - ничего не знать и сам, и таким образом ему нельзя выдвигать какие-либо утверждения в области теории познания. Показания чувств надежны (379~521).
После слуха, вкуса, обоняния и инстинктивных антипатий (522- 721) Лукреций обсуждает образы мысли и сновидения (722-821) и опровергает телеологическую антропологию (822-857). За этим следуют точки соприкосновения тела и души, как, напр., чувство голода (858-876), хождение как волевой акт (877-906), сон, снова сновидение и - в тесной связи с этим - половая любовь (907-1287).
5: Лукреций восхваляет своего учителя Эпикура как бога и заявляет темы настоящей книги (1-90).
Мир преходящ, не божествен. Боги нигде не могут в нем жить и не создали его, поскольку он полон недостатков, и жизненные условия неблагоприятны для человека (91-234). Стихии также подвержены изменениям. Наша историческая память очень молода, и всегда есть новые изобретения (напр., орган, эпикурейская философия и ее изложение в латинских стихах). Однако если памяти о древнейших эпохах мы лишены из-за катастроф, это лишь еще одно доказательство того, что все вещи преходящи. Вечны только атомы и пространство. Борьба элементов может завершиться, напр., фаэтоновым пожаром или всемирным потопом (235-415).
Мир возник в буре из смешения различных атомов; эти последние разбегались друг от друга, и при этом подобное устремлялось к подобному; элементы группировались в зависимости от своей тяжести (416-508). Астрономические явления Лукреций объясняет - пренебрегая серьезной наукой своего времени - "многими причинами", в согласии с Эпикуром и его источниками: солнце не больше, чем оно нам кажется; возможно, каждый день появляется новое солнце. Луна, возможно, светит собственным светом; ее фазы, не исключено, обусловлены тем, что ее скрывает другое небесное тело, и т. д. (509-771).
Затем следует возникновение растений, птиц и зверей. Последние произошли от празачатия в материнских недрах тогда еще способной к рождению земли. Многие существа были нежизнеспособны; выживали сильные, хитрые или быстрые. Смешанных видов вроде кентавров никогда не было (772-924).
После прачеловеческой эпохи вместе со строительством домов, одеждой, огнем очага и семьей начинается цивилизованная жизнь (925-1027). Язык не был создан одиночкой, но возник постепенно по принципу полезности (1028-1090). После того как научились владеть огнем, мудрые цари основывают города; с момента открытия золота деньги стали заменой силы и красоты. После падения царей начинается развитие права (1091-1160).
От богов люди получают вести видением их возвышенных образов. В противоположность настоящему благочестию, неразрывному с душевным миром и спокойствием, из невежества возникает ложный страх перед богами, напр., при виде молнии и других явлений, угрожающих жизни (1161-1240).
Открывают металлургию, разведение лошадей, боевые и серпоносные колесницы и выставляют в поле слонов и других зверей (1241-1349). Концовка посвящена ткачеству, сельскому хозяйству, музыке, астрономии, литературе, изобразительному искусству. Однако алчность и воинственность омрачают прогресс (1350-1457).
6: Афины - родина сельского хозяйства, законов и великого учителя Эпикура (1-41). Тема книги - метеорология; Лукреций просит Музу Каллиопу о помощи (43-95).
Поэт объясняет причины молнии и грома (96-422), водяного смерча (423-450), туч, дождя, снега, града (451-534), землетрясений (535-607), круговорота воды (608-638), извержений вулканов (639- 702). После замечания мимоходом о множестве причин (703-711) Лукреций рассуждает о наводнениях Нила, Аверне и некоторых достопримечательных источниках (712-905), как и о магнитах (906- 1089). В конце стоят болезни, в особенности чума в Афинах (1090- 1286).
Источники, образцы, жанры
Лукреций с религиозным пылом (напр., 5, 1-54) исповедует свою приверженность учению Эпикура. Как и следовало ожидать, точки соприкосновения с произведениями учителя и его образца - Демокрита - весьма многочисленны[10]. Кроме того, Лукреций знакомился с утраченными произведениями младших эпикурейцев. Обязан ли он им своими иногда превосходящими эпикуровские научными познаниями? Или он частично черпал их в работах представителей других философских школ или в учебниках? Когда отдельные его концепции противоречат фундаментальному учению Эпикура, должно предпочесть последний вариант.
Нужно иметь в виду и медицинские источники. Интерес к врачебному искусству объединяет Лукреция - как и вообще попытки физического объяснения природы - с Эмпедоклом, о котором последователь Эпикура Гермарх написал 22 книги. Медицински точное описание чумы в Афинах Лукреций находит у Фукидида. Поразительны совпадения с врачом Асклепиадом[11] из Вифинии, который незадолго до 91 г. прибыл в Рим, так что Лукреций мог с ним встречаться: он обязан ему корпускулярной теорией болезней (4, 664-671), аналогичным учением о питании (6, 946-947; 1, 859-866) и, кроме того, многими красноречивыми подробностями[12]. Медицинские параллели обнаруживаются и к эксперименту с шерстяными одеждами (1, 305-310) и к доказательству материальности воздуха (1, 271- 279). В некоторой своей части такого рода представления восходят в конечном счете к более древним источникам - напр., к Демокриту.
Лукреций критически отзывается о Гераклите, а также об Эмпедокле, Анаксагоре и высокочтимом Демокрите. Вероятнее всего предположить влияние доксографической традиции; не черпает ли уже Эпикур материал у Теофраста? Стоические теории - с которыми он сталкивается, вероятно, также под именем Гераклита, - Лукреций оспаривает (напр. 3, 359-369); он критикует недоверие Платона по отношению к данным чувственного восприятия (4, 379-468) и отвергает "космологическое" доказательство существования божества, принадлежащее школе Аристотеля (2, 1024-1043). Конечно, ему претит телеологическая мысль перипатетиков и Стой, однако попутно - через набор поэтических образов и представления античного естествознания - вкрадываются виталистические и гилозоистические черты.
Как дидактическое произведение De rerum natura включена в почтенную жанровую традицию, восходящую к Гесиоду (VTII-VII вв. до Р. Х.) и досократикам. Выбор стихотворной формы не сам собой разумеется, если знать двойственную позицию эпикурейства по отношению к изящной словесности. Правда, в глазах римского читателя крупный предмет требует достойной формы. Эллинистическая стихотворная дидактика, зачастую трактующая лишенные важности темы, вплоть до косметики и змеиных ядов, не может здесь помочь нашему поэту, хотя не оказались для него бесплодными взгляды Каллимаха, а вступительный гимн к Венере можно сопоставить с гимном к Зевсу, который открывает Явления Арата. Однако Лукреций - в отличие от Арата - знаток своего материала. Поскольку римский поэт глубочайшим образом проникнут сознанием всеобъемлющей важности эпикурейского истолкования мира, ему не остается иного выбора, кроме как стилистически примкнуть к досократикам. В "эпическом" метре излагают свое мировоззрение Парменид (V в. до Р. Х.) и Эмпедокл († ок. 423 г. до Р. Х.). Название труда Лукреция De rerum natura - латинизация греческого Περὶ φύσεως. Эмпедокл, изложивший физическое учение в стихах, несмотря на разницу во взглядах, для Лукреция гораздо больше, нежели просто литературный образец. Будучи убежден, что ему предстоит сообщить своему читателю нечто самое важное, Лукреций выбирает "высокую" стилистическую форму, которую он иногда поднимает до религиозного пафоса гимническими элементами, в духе гомеровского Гимна к Афродите (1, 1-61). Таким образом он становится создателем философской дидактической поэзии с досократовскими притязаниями. В этом обнаруживается полное соответствие Эннию, творцу гекзаметрической поэзии в Риме, излюбленному образцу Лукреция.
Индивидуальная особенность - смесь "высокого" стиля с популярной философской проповедью, диатрибой. Этот окололитературный жанр, который возводят к Биону Борисфениту († ок. 225 г. до Р. Х.), предпочитает красочный способ выражения и элементы фиктивного диалога. С внешней точки зрения его можно описать как этико-увещевательный θέσις[13] или диалогически оттененную декламацию. Диатрибические партии - напр,, в начале второй и в конце третьей и четвертой книги - заставляют вспомнить Луцилия и Филодема; они пролагают путь Горацию и Ювеналу. Конец третьей книги - диатриба, а не consolatio, "утешение"[14].
Тот факт, что каждая книга снабжена собственным вступлением, можно свести к эллинистическому принципу, с самого начала подхваченному римской специальной литературой[15].
Здесь достаточно отметить вскользь знакомство Лукреция с трагедией, комедией и эпиграммой.
Литературная техника
Сравнение с Эпикуром показывает, что Лукреций сообщил своему произведению ясную структуру, эффектную аргументацию и единый стиль самостоятельно. Его литературный вклад заслуживает высокой оценки. Произведение делится на три пары по две книги: первая и последняя посвящены окружающему миру и в последнем счете направлены против страха перед богами[16]. Средняя касается внутреннего мира человека. На эту "центральносимметричную" архитектонику накладывается поступательная. От prooemium к prooemium осуществляется хорошо продуманный подъем: Эпикур оказывается последовательно человеком и освободителем (1 кн.), отцом в римском смысле (кн. 3), богом (кн. 5) и, наконец, завершителем истории и благороднейшим цветом Афин (кн. 6). Насколько мы можем судить, в Риме до сих пор не было столь объемного гекзаметрического произведения со столь четким планом и убедительным замыслом. У Вергилия была возможность воспользоваться этими достижениями.
Каждая книга выстроена с большим тщанием; при этом упорядочивание материала и аргументов, а также выбор образов - собственное творчество Лукреция; в пятой книге, пытающейся сочетать научные данные с эпикурейской философией, решена литературная задача особой трудности.
У каждой книги собственный prooemium - за исключением четвертой, чей prooemium происходит из первой книги. Эти вступления торжественны: иногда, как в гимне Венере (1, 1- 61) или в похвале Эпикуру (5, 1-54), их тональность прямо-таки религиозна. Читателю предстоит настроиться на то, чтобы воспринять возвышенное послание, долженствующее изменить его жизнь. К вступлениям в более тесном смысле примыкают propositiones, иногда расширенные отступлениями. Таким образом, в первой книге за вводной молитвой к Венере следует посвящение Меммию (50-53; 136-145); в эти рамки включено равным образом разделенное на две части предуведомление о темах всего произведения (54-61; 127-135), в центре стоит отклонение упрека в неблагочестии (impietas) - 80-101, фланкированное похвалой Эпикуру (62-79) и предостережением против dicta vatum, "того, что сказали поэты" (Эннию выказывается благосклонность) - 102-126: искусная окольцовывающая композиция!
Во всем произведении лейтмотивами становятся - творческая сила природы, освобождение от religio с помощью естественнонаучного познания - и возникающие шаг за шагом проблемы метода. О значении выводов о невидимом посредством видимого, задачах поэзии в сфере философской дидактики, латинизации философии, прогрессирующем проникновении читателя в предмет Лукреций высказывается постоянно - в переходах и промежуточных вступлениях. В первой и второй книгах таковыми выделяются заключительные части (1, 921-950: 2, 1023-1047).
К вступлениям, как правило, примыкают переходы, заявляющие тему книги, играющие роль постоянного компонента общего повествования и тесно связывающие вступление с его книгой. Однако есть связи и между вступлениями: они составлены с оглядкой друг на друга. Эти наблюдения демонстрируют практически полную безнадежность генетического анализа слоев эпоса.
Как вступления служат для того, чтобы настроить читателя на каждую конкретную книгу и послужить ему в эпосе путеводной нитью, так и отступления предназначены для того, чтобы создать некоторую паузу и одновременно дать стимул для более глубокого размышления. Достаточно упомянуть отступления о Матери богов и о наказаниях подземного мира, как и о подробном описании чумы в Афинах в последней книге.
Научное изложение перебивается также и диатрибически-ми пассажами; вспомним о втором вступлении или о длинных заключительных частях третьей и четвертой книги. Сочетание стиля диатрибы с эпическим достоинством делает Лукреция одним из предвестников "трагической" сатиры Ювенала. В этих отрывках риторические средства употребляются обильно, как - об одолении страха смерти - олицетворение природы (3, 931) или - о победе над любовной страстью - риторическая разбивка (μερισμός, ср. 4, 1072-1191) и отклонение (avocatio, ср. 4, 1063-1064; 1072). Длинные партии пятой книги читается в высшей степени наглядно, что вообще редко случается со science fiction (evidentia).
Вступления и концовки книг перекликаются друг с другом - часто по принципу контраста, как в кн. 2, 3, и 6 и даже в 5[17]. Также существуют связи между книгами: история культуры в пятой книге достигает своей вершины в похвале Афинам к началу шестой, и тематика конца первой книги - предвосхищение второй. Попытка расчленить каждую книгу "риторически" по схеме prooemium - narratio, "вступление - изложение", или argumentatio - peroratio, "аргументация - заключение", ничего не прибавляет к приведенным наблюдениям. Прежде всего различие narratio и argumentatio искусственно.
В главных частях Лукреций подкупает своей ясной композицией. Он - дидактик, весьма заботливо ведущий своего читателя. Членение отмечено вехами: часто новый отрывок вводится nunc age, praeterea, "а теперь", "кроме того", отмечаются подразделы, и т. д. Поэт мастерски владеет искусством аргументации; стоит отметить технику заключения по аналогии, в особенности заключений от большего к меньшему, от видимого к невидимому[18], а также "апагогическое доказательство", обнаруживающее бессмысленные следствия в допущении противоположного. Поскольку критерием является не противоречие некоторому принятому тезису, но эмпирическая непредставимость, Лукреций может здесь обнаружить свой юмор - достаточно вспомнить о смеющихся атомах (2, 976-990).
Каждое положение освещается с разных сторон: напр., в положительной и отрицательной формулировке, в иллюстрации, повторении, отвержении противоположного, контрпримерах, обобщении как возврате к началу. Как познавательные и наглядные средства Лукреций применяет многочисленные сравнения, частично восходящие к философской традиции (Демокрит: танцующие пылинки в солнечном луче 2, 109-141), частично из медицинских источников (см. предыдущий раздел). Однако он умеет придавать им убедительность вправду узренного. Силой зрительной суггестии он превосходит многих других римских поэтов. Иногда Лукреций придает силу своим доказательствам множеством: он приводит около тридцати аргументов в пользу смертности души (3, 417-829). В соответствии с риторическими принципами доказательство, предпочтительное своей импонирующей основательностью, он приберегает для конца.
О звуковой суггестии он заботится, опираясь на сознательно применяемую технику повторов; как уже Эмпедокл, Лукреций внушает таким образом своему читателю самое важное.
Поскольку в малом это случается очень часто, нужно считаться с тем, что возможно повторение и больших кусков; однако вряд ли данное обстоятельство все-таки позволяет принять повтор целого промежуточного вступления из первой книги в начале четвертой.
Язык и стиль
Язык и стиль служат прежде всего предмету. Как творца новых слов[19] и мастера калькирующих переводов, - скажем, rerum natura и primordia rerum, "природа вещей" и "начатки вещей" - Лукреция можно сравнить только с Овидием или Цицероном.
Ясность - в созвучии с эпикурейскими принципами - главная стилистическая задача Лукреция (см. раздел Образ мыслей I). Однако поэт относится к ней с прямо-таки необычайной серьезностью: содержание и языковую форму нельзя у него отделить друг от друга. Напр., мысль о невозможности разделения он делает очевидной на языковом уровне с помощью тмесиса (1, 452 seque gregari). Ритм и звучание льнут к смыслу сообщения. У игры слов бывает и более глубокий смысл: в дереве (lignis), кажется, скрыт огонь (ignis).
Язык и стиль Лукреция - сплав эллинистических культурных понятий и древнелатинской традиции, создающий новое, нераздельное единство. Синтаксическое новшество, возникающее одновременно в языке Лукреция и Катулла, - accusations graecus. С другой стороны, впечатление древности создает тот факт, что словесная архитектура Цицерона и поэтов эпохи Августа обнаруживает лишь немногие соответствия у Лукреция. К одному существительному может быть отнесено - как у Энния и в противоположность обычаям классической эпохи - более чем одно прилагательное[20]. Впечатление "древней латыни" производят также длинные, занимающие несколько стихов периоды[21]. Эта стилистическая черта, конечно, связана с "прозаическим", аргументирующим содержанием, которому соответствует редко встречающееся в поэзии обилие частиц. Из конфликта между страстным, ярко-оживленным языком и часто употребляемыми логическими скрепами, налагающими на него жесткую узду, возникает эффект "лошади, встающей на дыбы", сообщающий латинскому языку новое измерение возвышенного.
Этому впечатлению весьма способствуют щедро и обдуманно употребляемые спондеи[22]; они - эстетический элемент σεμνόν, "благоговения". Лукрециево предпочтение чистому дактилю[23] в первой стопе создаст школу; забота об оформлении четвертой стопы предвосхищает технику Вергилия. Метрическое удобсто играет свою роль при употреблении архаизмов, как, напр., показывает чередование sorsum, seorsum и sorsus ("вверху") в рамках четырех стихов (4, 491-494), что, конечно, могло показаться античному читателю особой "эллинистической" тонкостью. Как poeta doctus Лукреций отваживается, подобно Эннию, "рассекать" слова - насилие, недопустимое для вкуса поэтов эпохи Августа[24]. То тут, то там, но не слишком часто, по древнелатинской традиции финальное -s не создает сильной позиции; иногда встречается тяжеловесный генитив женского рода на -ai или элегантный во множественном числе второго склонения - на -um вместо -orum и дактилический инфинитив на -ier; однако "регулярные" формы употребляются не в пример чаще. Поэт не избегает последовательно четырех- и пятисложных слов в конце стиха.
Если в общем и целом стиль Лукреция и нельзя определить как архаический, архаизация постоянно возникает в результате его стремления - в согласии с Эмпедоклом и Эннием - подчеркнуть ранг своего учения возвышенной речью; произведение περὶ φύσεως;, "о природе", имеет характер откровения. Прежде всего Лукреций употребляет элементы языка молитвы и мистерии во вступлениях. К этому же относится и та особенность, что из благочестивой робости он не произносит открыто в гимнических партиях имя своего "бога", Эпикура; это происходит лишь тогда, когда речь идет о смертной природе учителя (3, 1042).
То, что в дидактическом тексте можно найти много "риторических" элементов (см. раздел Литературная техника), со времен Эмпедокла, которого считали учителем Горгия, само собой разумеется, как и тот факт, что для Лукреция поэзия и риторика не исключают друг друга. Этот автор, которому чуждо все тривиальное, облагораживает даже диатрибу, как и - с другой стороны - одушевляет научный язык живостью своей фантазии. Поперечные связи между физикой и этикой возникают в рамках единого словаря, довлеющего обеим дисциплинам. Особенно красноречив весь арсенал метафор, напр., что касается атомарной структуры мира (ткацкие метафоры) или движения атомов (метафоры течения). Представления из органической области, из сферы человеческого социума[25] и войны переносятся в область атомов. Дыхание поэзии придает жизнь изображению космоса, природы и Матери-земли более, нежели требуется в согласии с эпикурейскими канонами (напр., 5, 483-488; ср. 5, 827), так что иногда текст заставляет вспомнить Посидония. Таким образом у читателя исчезает робость перед естественным космосом. Метафоры искусно переплетены со сравнениями; здесь Лукреций также проявляет свое мастерство убеждения и увещевания.
На психологическое воздействие рассчитано и лукрециево - приобретенное в школе Эмпедокла - искусство повтора. Оно используется в большом (см. разд. Литературная техника) и в малом; достаточно вспомнить о "музыкально" звучащих приложениях с повторами (напр., 3, 11-13). Как лейтмотив у Лукреция повторяются образ ребенка во мраке[26], сравнение с буквами[27] и идея "умри и возродись"[28].
Конечно, весьма очевидно различие между трезвым стилем научного изложения и пафосом прочих частей, напр., концом 3 книги, - однако есть и точки пересечения. Должно ли "вечное очарование" (1, 28) изливаться только на отдельные отрывки и не проникать целое, не придавать ему особую окраску (1, 934)? В аргументах также говорит поэт, и что звучит возвышеннее в его устах, нежели язык фактов?
Как стилист Лукреций сочетает моторную фантазию, скажем, Энния с овидиевой остротой взгляда и долгим дыханием Вергилия или Лукана. Общее воздействие облика, звука и жеста в фонетическом танце порождает подвижный, способный к изобразительности язык, стоящий на службе предмета и при этом обладающий своим, особым благородством, которое не спутаешь ни с чем.
Образ мыслей I: Литературные размышления
Концепция поэтического творчества у Лукреция отличается от гедонистически-игровой поэтики эпикурейца Филодема. Он видоизменяет общие места вдохновения, частично в духе традиции Каллимаха[29]: он идет по нехоженым тропам.
Религиозные мотивы секуляризируются: Лукреция воодушевляет laudis spes magna, "великая надежда на славу", (1, 923), но не Дионис. Несмотря на это, вначале (1, 1) он призывает Венеру как богиню, компетентную в его предмете, как и подобает автору дидактического произведения, которого вдохновляет его тема; однако есть тут и отклик на волшебное искусство убеждения, присущее этой богине (1, 28; 39-40). Только в последней книге он обращается к Музе Каллиопе - которую призывал еще Эмпедокл[30] и которая должна указать ему путь к славе (6, 92-95).
Он трезво высказывается о языке и литературе. Первый с самого начала развивался естественно, а именно в рамках полезности. Поэзия в его глазах не обладает никакой собственной ценностью, она должна лишь подсластить учение, сообщаемое читателям. Здесь он использует образ чаши с лекарством, намазанной по краю медом (1, 936-941)[31]. Следовательно, Лукреций - в рамках древней традиции - ощущает себя врачом, а не жрецом, как позднее Вергилий. Важнейшей особенностью своей поэтики - в согласии с Эпикуром и его стилистическими требованиями[32] - он считает ясность (lucida... carmina 1, 933 сл.). Поэзия, как представляется, поглощается риторикой без остатка.
Как хороший дидактик, он хочет сделать прозрачными сложные научные вопросы. В этом отношении его замысел экзотеричен в совершенно ином масштабе, нежели у Эпикура, если романизация и не заходит так далеко, как в философских произведениях Цицерона. Взаимопониманию с публикой служит и употребление мифа, метафор и сравнений. Сквозь видимое он хочет привести к невидимому (напр., 4, 110-122). Читатель должен узнавать одно по другому и из другого (alid ex alio 1, 1115). Ему необходимо осознать то, как он использует слова и мифы: имена богов дозволительны в качестве метонимии, как объясняет Лукреций в дополнение к стоицизирующей аллегорезе Великой Матери (2, 655-659; 680). Перенесение потусторонних наказаний в посюсторонний мир звучит как "земное истолкование", однако задумано как рационалистическая дедукция этих мифов и их ликвидация (3, 978-1023).
Наряду с Эпикуром его почтения удостаиваются два великих поэта: грек Эмпедокл и римлянин Энний. Он глубочайшим образом восхищается обоими, несмотря на разницу школ. Под их влиянием он сформировал свой возвышенный стиль, стал поэтом. И еще более того - он чувствует свою связь с ними в роли просветителей.
Еще в большей степени личные мотивы - позволяющие сделать вывод о саморефлексии - слышим мы тогда, когда Лукреций говорит о своих бессонных ночах[33], посвященных работе над De rerum natura. Одинокая творческая личность[34] - опыт позднереспубликанской эпохи - получает здесь слово. Мы видим автора за работой, когда он вдруг заглянет себе через плечо; так, для объяснения своей теории снов он рассказывает случай, когда он видел себя во сне за работой над De rerum natura (4, 969-970), или приводит в качестве примера недавних открытий изложение эпикурейской философии на латыни (5, 336-337).
При этом он должен вступить в борьбу со своим родным языком, который он упрекает за "бедность"[35] (egestas) и который он на деле обогащает (см. разд. Язык и стиль). О языковом сознании свидетельствует то, как он иллюстрирует учение об атомах многочисленными комбинациями букв - звуков. Ему представилась в уме эта возможность не только изложить содержание своего учения в теории, но и отобразить его конкретно-акустически. Его поэтические заслуги не ограничиваются внешней одеждой и украшениями, как могло бы показаться сначала по его сравнению с медом по краю чаши. Практика великого поэта лучше, чем его теория (если бы оказалось наоборот, он не был бы поэтом). Эпикур требует, чтобы следовали той силе (vis), которая лежит в основе каждого слова (Cic. fin. 2, 6; ср. Ad Herodotum 37), т. е. добивается соответствия слова, мысли и предмета, но не считает поэзию стоящим делом[36]; Лукреций чувствует в этом некоторый вызов.
При этом он буквально следует директиве Эпикура "для каждого слова иметь перед глазами лежащую в его основе мысль" (Ad Herodotum 38)[37]. Эпикур называл свою философию "пророчеством"; для Лукреция это притязание сочетается вполне естественным образом с эмпедокловским восприятием учения о природе как пророчества[38]. В сферу деятельности пророков входит также критика ложных мнений. Эта черта тоже роднит Лукреция с греками архаической эпохи. Гесиод узнал от Муз, посвятивших его в поэзию (theog. 31 сл.) и пророчески вдохновивших, что они могут сообщать не только обильную правдоподобную ложь, но, если захотят, и правду (theog. 27 сл.). Как Эмпедокл (и Ксенофан), Лукреций пытается в окружении, все еще взыскующем мифа, создать как новшество поэзию, отмеченную печатью истины и действительности. Дистанцирование от мифа ставит перед Лукрецием поэтологические проблемы, похожие на те, с которыми позднее в ином контексте столкнется Ювенал и в принципиально ином - Пруденций.
Конечно, образный мир Лукреция, исполненный органической жизни, иногда заметно контрастирует с трезвостью эпикурова мировоззрения: он изнутри преодолел враждебность эпикуреизма к образованию и тем самым на длительный срок один сообщил этому учению жизненную силу и влияние. Его поэтические образы надолго пережили закат эпикурейства.
Образ мыслей II
Лукреций испытывает страдания от того, что живет в неспокойное время. Мольба Венере о ниспослании мира тем проникновеннее, что поэт вовсе не верит во вмешательство богов в человеческую судьбу. Венера - богиня-покровительница римлян, в особенности Меммия; она одновременно представляет и вечную природную мощь, которая порождает жизнь, и - ведь к ней же, как к hominum divomque voluptas, "усладе людей и богов", обращается поэт с просьбой о мире - отвечает за высшую ценность эпикурейцев,"спокойное наслаждение"[39]. Меммию предлагается с помощью созерцания избавиться от забот[40].
В философии Лукреций надеется обрести покой, которого ему не может дать современность. В эпоху сменяющих друг друга тиранов римский поэт отказывается заниматься событиями дня и в созерцании открывает естественнонаучный макрокосм, а заодно и мир отдельной человеческой души. Если физика и была "первым курсом"[41] эпикурейцев, и Лукрецию было бы нетрудно им и ограничиться, но все-таки для римлянина остается слишком странным, как мало места в De rerum natura занимает излюбленная философская сфера его нации, этика.
Привлекательность эпикурова учения заключается для него в том, что этот философ тесно связывает друг с другом макро- и микрокосм. Внутренняя умиротворенность должна вырастать из правильного созерцания внешнего мира. Ясным взглядом Лукреций наблюдает действительность - проницательнее, чем многие другие римские поэты. В самопознании он также не знает ни пощады, ни иллюзий: душа смертна, не существует потусторонний мир с его наказаниями.
Однако, в отличие от грека поздней эпохи Эпикура, спокойно и с улыбкой устраивающегося в неизбежности, Лукреций - принадлежащий вместе со своим народом к "более молодому" культурному этапу - громко кричит о том, что он понял - может быть, веря, что эти мысли станут оттого более утешительными, чем были раньше? С равной ревностью разоблачает он любовь - редко в дохристианском мире с такой страстью сражались против страсти[42]. В пафосе этих отрывков сплавляются природа и искусство.
Преодоление парализующего страха перед богами, предрассудков - главная цель Лукреция, который в отличие от большинства античных критиков религии - включая Эпикура - не останавливается и перед официальным культом, хотя он по большей части и воздерживается от того, чтобы затрагивать в открытую специфически римский материал. Для него Эпикур, который отваживается заглянуть в глаза грозному призраку religio (у других авторов: superstitio), - великий освободитель. Он почитает его так, как прежде Эмпедокл - своего учителя Пифагора. Лукреций находит достойные того, чтобы над ними задуматься, слова для жилища богов, которое прежде всего свободно от смертных забот (2, 646-651); его учение о восприятии объясняет, как от богов к людям поступает представление о богах (напр., 6, 76 сл.); правда, это последнее столь возвышенно, что его нужно держать вдали от всего земного. Тем не менее pietas имеет смысл; она заключается не в хлопотах внешних жертв и обрядов, но в способности созерцать все умиротворенным разумом (5, 1198-1203). Несмотря на то, что мы ничего не можем прибавить к блаженству богов, а они - к нашему, все же спокойное созерцание всех вещей, а также (и прежде всего) божественного совершенства, оказывает благое воздействие на нашу душу[43]. Следовательно, было бы несправедливо утверждать, что теология Эпикура - замаскированный атеизм[44].
Он, однако, привлекает в мощных картинах и мифологические образы - Ифигению (1, 80-101), Фаэтона (5, 396-405), потустороннее искупление (3, 978-1023), Геркулеса (5, 22-42), Великую Мать (2, 600-660); таким образом сила религии и мифа оказывается подспорьем его увещательного замысла и в некотором роде "сценической площадкой"; однако он предупреждает о недопустимости дословного восприятия образной речи. Слушатель должен научиться читать, различать знак и реальность. Поэтому не следует слишком настаивать на "Антилукреции в Лукреции"[45]. Как поэт он мог наполнять мифические образы собственной жизнью; но для мыслителя Лукреция это в лучшем случае кремень для высечения духовного огня.
Сам Лукреций называет Эпикура богом (5, 8) - причем нужно отметить, что "бог" в античности часто означает функциональное понятие: податель и спаситель жизни, освободитель, здесь, стало быть, - победитель страха перед богами и податель счастливой жизни. В духе этого - строго говоря, не эпикуровского - понятия божества Эпикур подарил человечеству более великий дар, нежели могли дать Церера, Вакх и Геркулес - любимый герой стоиков. Лукрециево почитание Эпикура как избавителя, чьим последователем он стал, имеет религиозные черты[46]: Лукреций снова нападает не на религиозность, но на ложные представления о богах и вытекающий из них страх. В эпикурейском смысле он может почитать наставника за то, что тот сообщил ему правильные представления о богах (5, 52-54). В похвале Эпикуру Лукреций одухотворяет также и термины римского военного языка и связанные с ними понятия о мужестве и завоевании. Сочетание языка мистерий с энкомием Александру и римскими представлениями о триумфе[47] пролагает путь христианской поздней античности; Вергилий своими похвалами Августу опять сведет чисто духовный предмет к политическому.
Ярко выраженный интерес Лукреция к естественным наукам - нечто особое и необычное в его время и в окружавшем его обществе. Если для него как для римлянина в центре внимания и оказываются постоянно психологические проблемы, это ничего не меняет в его роли первопроходца в области физики (в римском контексте, разумеется), которой часто избегали из-за антипатии по отношению к спекулятивности, а также в силу теологических импликаций.
Эпикурейская философия подтачивает во многих отношениях мировоззрение античной физики. Согласно принципу "многопричинного" объяснения Лукреций (как уже Эпикур) с определенным снобизмом противопоставляет признанным в его эпоху научным данным частью прямо-таки наивные альтернативы (солнце, возможно, каждый день рождается новое; я не могу представить себе антиподов, следовательно, их и не существует). С другой стороны, Эпикур выдвинул грандиозную мысль (правда, продумав ее не до конца последовательно): в его философии Лукреций обнаружил представление о бесконечном; он становится первым поэтом бесконечного в Риме, Однако не стоит ни удивляться, если он, несмотря на это, допускает представления, возможные только в замкнутом пространстве, ни делать из него измученного страхом мистика[48].
Как философ культуры Лукреций делит - в согласии со своими источниками - развитие человечества на две фазы: в первой человека поучает внешняя необходимость, во второй - собственная мысль; в обеих он наблюдает общественные и технические перемены. Он последовательно избегает идеализации мира и нашего положения в нем, а также объяснений из телеологических причин. В то время как политическое устройство постоянно приспосабливается к технической эволюции, моральная зрелость отстает от нее, как видно в позднейшей культурной фазе (кн. 5). В особенности ему претит обычай кровавых жертвоприношений - последовательность обвиняющих сцен простирается от Ифигении (х, 80-101) до жалобы коровы о заколотом теленке (2, 352-366). "Мятежный" Овидий живее присоединяется к критике жертвоприношений и войны, чем "кроткий" Вергилий, который принимает эти черты социума со смирением и печалью.
"Пессимизм" - при всем мрачном реализме - исключен уже в силу того, что Лукреций вместе с Эпикуром полагает свободу человеческой воли само собой разумеющейся предпосылкой. Это становится совершенно ясно, когда он приводит пример свободы человека двигаться по собственному произволу как иллюстрацию возможности атомов при падении немного отклоняться от вертикали (2, 251-293). Представление о "немотивированном" ("по собственной воле") отклонении, над которым долго смеялись из-за его ненаучности, нашло сегодня подтверждение: в области частиц некоторые способы поведения не могут быть объяснены в рамках причинности, но лишь предсказаны статистически. Лукреций оспаривает последовательный детерминизм, поскольку одно из основных его стремлений - духовная свобода.
Традиция
Традиция Лукреция висит на волоске. Как показывает своеобразие ошибок, ныне утраченная рукопись IV-V в., выполненная капитальным письмом, около 800 г. была переписана минускулом[49]; к утраченной копии[50] этой копии восходит вся наша традиция. Эта последняя делится на две части: с одной стороны - сохранившийся Leidensis 30 Vossianus Oblongus, IX в., с зависимыми от него в последнем счете Itali[51], с другой стороны - Leidensis 94 Vossianus Quadratus, IX в., к которому примыкают - из того же источника - schedae Gottorpienses и Vindobonenses (IX в.)[52]. Oblongus и Quadratus возникли во Франции. Oblongus написан тщательнее, чем Quadratus, и заслуживает большего доверия.
Отдельные места мы можем исправить с помощью вторичной традиции: 1, 70 effringere (Присциан); 1, 84 Trivial (Присциан); 1, 207 possint (Лактанций).
Произведение не закончено. Противоречия пытались объяснить анализом слоев или с помощью гипотезы об интерполяциях. Многие текстовые сложности восходят к рукописи автора. В 21 месте Лахманн принимает версию "свободно парящих" стихов, которые Лукреций приписал к основному тексту, но не инкорпорировал в него. Может быть, античное издание содержало критические пометы, позднее погибшие. Из многочисленных спорных вопросов назовем проблему вступления к четвертой книге, содержащего длинный дословный отрывок из первой (возможно, его повторил какой-нибудь античный издатель).
Влияние на позднейшие эпохи
В феврале 54 г. мы обнаруживаем De rerum natura в руках Цицерона и его брата[53]. Издатель - был ли это сам великий оратор?[54] - отнесся к тексту мягко и не затронул практически ничего по существу. Напряженное сочетание lumina ingeni, "блеска дарования", и ars, обозначенное в сивиллином приговоре Цицерона, занимало и позднейшие поколения: так, Стаций сталкивает в своем вердикте о Лукреции техническое мастерство и вдохновение: et docti furor arduus Lucreti, "мало кому доступное безумие умелого Лукреция" (silv. 2,7, 78). Наряду с Катуллом Лукреций считается ведущим поэтом своей эпохи (Nep. Att. 12,4).
Для дидактической поэзии Лукреций задает тон. Вергилий в Георгиках противопоставляет его концепции поэтического творчества иную. Овидий высказывает уважение к нему (am. 1, 15, 23-24) и состязается с ним в речи Пифагора (met. 15, 75-478). Склонный к стоицизму астролог Манилий также не может пройти мимо Лукреция. Разница в мировоззрении, таким образом, не ставит никаких преград ни восхищению, ни преемственности.
Сенека разделяет естественнонаучные интересы Лукреция и нередко цитирует его; для сатирика Персия его творчество также служит побудительным мотивом.
Филология, как представляется, интересуется Лукрецием начиная с Веррия Флакка, и великому грамматику Пробу приписывают рецензию текста; правда, при этом не стоит иметь в виду издание в собственном смысле слова. Компетентные заголовки со ссылками на эпикурейские положения появляются приблизительно во II в.
Квинтилиан считает, что стиль Лукреция слишком сложен, чтоб пользоваться им на риторических занятиях (inst. 10, 1, 87). Этот учитель ораторского искусства еще не относится к тем высмеиваемым Тацитом читателям, которые ставят Лукреция выше Вергилия (Tac. dial. 23); ярко выраженный интерес архаистов, которым, возможно, удается даже сделать Лукреция школьным автором, сказывается еще на Нонии, Мак-робии и христианах.
Тертуллиан († после 220 г.) находит у Лукреция (1, 304) подтверждение своей - стоической - концепции телесности души (anim. 5, 6). Минуций Феликс (III в.) явно в подражание Лукрецию придает своей апологетике физическое измерение. Духовно независимый христианин Арнобий (ок. 300 г.) восхваляет Христа в стиле лукрециева гимна Эпикуру (1, 38; Lucr. 5, 1-54) и перенимает многое в учении Лукреция: свободу божества от страстей, смертность души, ничтожество адских наказаний, бессмысленность обрядов. Христос становится у него учителем чистого умонастроения и научного созерцания природы. Арнобий - доказательство того, что в эпоху перелома - еще накануне константиновского закрепощения - христианство рассматривалось интеллектуалами как освобождение от ига римской religio и параллели с Лукрецием куда сильнее бросались в глаза, чем мировоззренческие различия. Ученик Арнобия Лактанций († после 317 г.), конечно, осторожнее, но и он использует в заметном количестве аргументы Лукреция против других философских школ, украшает заключительную главу своих Institutiones стихами Лукреция (6, 24-28), которые он относит ко Христу[55], и воскрешает в поэме Phoenix (15-20) замечательное описание жилища богов у Лукреция (3, 18-24). У колыбели христианской поэзии - такого же отважного новшества, каким была когда-то эпикурейская поэзия, - Лукреций, этот великий победитель суеверий, в том числе и предрассудков собственной школы, также присутствовал в роли крестного отца. С точки зрения языка так же сильно его воздействие на великого христианского поэта поздней античности, Пруденция († после 405 г.). Стихи, дошедшие под именем Илария из Арля († 449 г.), используют основные формы ареталогии Эпикура у Лукреция по отношению к Богу[56].
Следы влияния Лукреция более различимы в точках соприкосновения христианства и натурфилософии, т. е. в интерпретации истории сотворения мира (Амвросий, Августин) или в сочинениях о целесообразности человеческого организма (Лактанций и Амвросий). Еще Исидор Севильский († 636 г.) цитирует Лукреция из первых рук в естественнонаучном контексте.
Средневековье дает лишь немногие надежные свидетельства влияния нашего поэта. Его не забывают совершенно[57], но цитируют мало. Однако поиск скрытых ссылок, по-видимому, обещает успех[58]. С другой стороны, кажется, что нет и запрета на Лукреция из-за его эпикурейства[59]: последнее не представляет для христианства сколько-нибудь серьезной опасности.
Влияние Лукреция в Новое время особенно плодотворно, поскольку оно осуществляется на различных путях: содержательно он воздействует на естественные науки - как на космогонию, космологию и атомную теорию, так и на методику доказательств. Учения о возникновении культуры также испытывают преемственность по отношению к нему. Отсюда в философской сфере он становится "святым-покровителем" материалистов (обоснованно) и атеистов (не вполне обоснованно) или чаще - мишенью благочестивых опровержений. Другое направление не зависит от его взглядов и основывается на этических и литературных заслугах: как знаток человеческой души он оказывает влияние на мысль моралистов и сатириков. Как созерцатель действительности и поэт большой зрительной суггестивной силы он воздействует на поэтов и художников. Как мастер дидактической поэзии он вместе с Вергилием накладывает свой отпечаток на развитие этого жанра в Новое время.
В Италии[60] Лукреций обязан своей известностью Поджо Браччолини; в 1417 г. тот посылает Н. Никколи рукопись из Германии. Скоро интерес к Лукрецию сказывается в натурфилософской и аллегорической поэзии: назовем поэму Понтано († 1503 г.) Urania sive de stellis, Hymni naturales[61] Марулла († 1500 г.), у Полициано († 1494 г.) - изображение весны в Rusticus по Lucr. 5, 737-740 - образец для Весны Боттичелли[62] († 1510 г.). В 1460 г. Лоренцо ди Буонинконтри сочиняет Rerum naturalium et divinarum sive de rebus coelestibus libri. Дж. Фракасторо († 1553 г.) объясняет действие магнита по Аристотелю и Лукрецию (6, 906-1089)[63]. Джордано Бруно († 1600 г.) подхватывает - хотя в основном его мысль носит математико-пифагорейский характер - отдельные физические концепции Лукреция; частично он развивает свои рассуждения, как и последний, тоже в дидактических стихах (De minimo; De immenso). В написанном по-итальянски труде De Vinfinito (1584 г.) он использует Lucr. 1, 951-1113 против Аристотеля. В De triplici minimo (1591 г.) он обращается среди прочего и к Lucr. 4, 110-122, захватывающему отрывку, к которому вернутся еще Зеннерт и Паскаль. Христиане различных конфессий с редким единодушием платят Бруно за интеллектуальную отвагу преследованиями, тюрьмой и костром. Ванини, итальянского приверженца Бруно, пантеистического материалиста и эпикурейца, в 1619 г. сжигают в Тулузе. Галилей († 1642 г.) знаком с атомной теорией и защищает Демокрита от критики Аристотеля. Восемь последних лет своей жизни он проводит под домашним арестом. Кальвин († 1564 г.), в благочестивой ревности не желающий отстать от Рима, определяет Лукреция коротко и жестко: canis, "пес".
В Италии влиянию Лукреция способствовал выдержавший много изданий перевод Маркетти (1717 г.). Леопарди († 1837 г.) понимает материализм Лукреция, не верит во вмешательство богов в нашу жизнь и становится еще более глубоким пессимистом, чем наш поэт.
Что касается Франции[64], то веху здесь образует комментированное издание (1563 г.) Д. Ламбина. Оно вдохновляет своих адресатов Ронсара, Мурета, Турнеба, Дората. Гимн к Венере еще раньше перевел Дю Белле († 1560 г.); пролог ко второй книге читается как выражение новой мудрости в духе Эразма: Лукреций - наряду с Горацием - любимый поэт Монтеня[65] († 1592 г.) - он его цитирует 149 раз, что неудивительно при его эпикурейских симпатиях. При этом особую роль играет третья, психологическая книга. Матюрен Ренье († 1613 г.) в седьмой сатире среди прочего опирается и на Лукреция (4, 1133 сл.). Мольер, обладавший превосходным классическим образованием, в своем Мизантропе (711-730) парафразирует тираду Лукреция о слепоте влюбленных (4, 1153-1169); он отважился и на перевод Лукреция, который, однако, не сохранился. Вполне правдоподобно, что он использовал перевод аббата Маролля, исправленный Пьером Гассенди († 1655 г.). Этот возобновитель эпикурейской философии - представитель всего французского материализма XVII-XVIII веков. То, что он - вопреки Лукрецию - прямо-таки судорожно цепляется за бессмертие души, останется отличительной чертой многих читателей Лукреция в Новое время. Syntagma философии Эпикура, написанная Гассенди с опорой на Лукреция, оказывает влияние на Ньютона и Бойля; так наш поэт становится крестным отцом современной физики и химии. Ньютон признает: Epicuri et Lucretii philosophia est vera et antiqua, perperam ab illis ad Atheismum detorta[66].
Борьбу против материализма предпринимает кардинал де Полиньяк († 1741 г.); посмертно выходит в свет его Anti-Lucretius, sive de Deo et natura в девяти книгах (Paris, 1747 г.)[67]. Это произведение, оказавшее свое влияние также и на Англию, в основном направлено против Пьера Бейля († 1706 г.); последний в своем Dictionnaire historique et critique, подготовившем путь для критических энциклопедистов XVIII в., среди прочего брал под защиту и эпикурейство. Тесно связаны с Лукрецием и философы-просветители Гельвеций († 1771 г.) и Гольбах († 1789 г.), иногда не называвшие свой источник[68].
Блез Паскаль († 1662 г.) в своих Мыслях (№ 72) прибегает к лукрециеву образу "крохотного зверя" (Lucr. 4, 110-122) для нелукрециевой цели: безграничного продвижения к бесконечно малому[69]. Баснописец Лафонтен († 1695 г.) называет себя "учеником Лукреция"; как некогда мудрый Монтень, он эпикуреец в высоком смысле слова. Лукрециево учение о возникновении культуры оказывает влияние на Руссо († 1778 г.), развивающего доктрину общественного договора. Вольтер († 1778 г.) делает благодетеля Лукреция, Меммия, в фиктивных письмах к Цицерону глашатаем деизма, опровергающего механистическую физику. О Лукреции, у которого он - как Монтень и Фридрих Великий - предпочитает третью книгу, он говорит: "Если бы он не был физиком столь же нелепым, как и остальные, он был бы человеком, не чуждым божественности". Дидро († 1784 г.) показывает в своем материалистическом труде Le reve de d'Alembert (вышел только в 1830 г.) свое знакомство с Лукрецием; он называет гимн к Венере "самой великой поэтической картиной, какую я только знаю". Андре Шенье († 1794 г.) планирует изложить учение энциклопедистов в духе Лукреция - в дидактической поэме Гермес. Главное произведение французского революционного поэта Марешаля († 1803 г.) называется Французский Лукреций. Виктор Гюго († 1885 г.) знаком с ним, как и с многими другими латинскими авторами. Во Франции в 1866 г. Лукреций становится школьным автором. Парнасец Сюлли Прюдомм († 1907 г.) переводит в стихах первую книгу Лукреция и создает на этой основе своеобразный и очень точный поэтический язык. Не кто иной, как Анри Бергсон († 1941 г.), издает выдержавшего много переизданий избранного Лукреция (1884 г.). Первый труд этого философа посвящен философии поэзии и снабжен подзаголовком "Гений Лукреция" (1884 г.).
В Средней Европе[70] Лукрецием занимаются богемские гуманисты. Немецкий врач и химик Даниэль Зеннерт († 1637 г.) обновляет атомистику и много раз при этом ссылается на Лукреция. Себастьян Бассо[71], как и римлянин (2, 114-131), сравнивает атомы с пылинками, танцующими в солнечном луче[72].
Физик и моралист Лихтенберг († 1799 г.) открывает в Лукреции себе подобного. Как последователь Вольтера, Фридрих Великий († 1786 г.) признается: "Когда я огорчен, я читаю третью книгу Лукреция; это облегчение болезней души"[73].
Винкельманн († 1768 г.) также в своем предпочтении к "древнему величию Катулла и Лукреция"[74] - предтеча вкуса XIX в. Кант († 1804 г.) развивает свою знаменитую научную космогонию в традиции Лукреция[75]. Гердер[76] († 1803 г.) и Виланд[77] († 1813 г.) обнаруживают знакомство с нашим поэтом.
Гете[78] следит с большим участием за возникновением классического перевода Лукреция К. Л. фон Кнебеля (1821 г.) и занимается Лукрецием на ранее еще не достигнутом уровне. Не довольствуясь рассмотрением его в рамках истории римской литературы[79], он признает его специфические поэтические достоинства: "высокую и мощную чувственную способность к созерцанию, сообщающую ему сильный изобразительный талант" и "живую силу воображения... чтобы преследовать предмет своего созерцания вплоть до незримых глубин природы, за пределами чувств, в самых укромных уголках"[80]. Гете ценит ход мысли Лукреция по принципу аналогии и называет его - вполне убедительно - "оратором-поэтом". Патетическое исповедание смертности напоминает Гете Фридриха Великого, который крикнул во время битвы под Коллином своим гренадерам: "Собаки, вы что, собираетесь жить вечно?"[81] De rerum natura кажется поэту "как бы прологом к христианской истории церкви... в высшей степени замечательно"[82]. Разве Лукреций, как позднее - частично его же аргументами - это делали христиане, не покончил до основания с языческим страхом перед богами - включая государственную религию? Разве он не проповедует со всем пылом новообращенного? И разве он не воплощает - как отметил проницательный взгляд Гете - человеческий тип, который позднее назовут "еретическим"?[83] И ультраеретик Ницше († 1900 г.) еще радикальнее отнесся к его функции "пролога" к церковной истории: "Нужно почитать Лукреция, чтобы понять, с чем боролся Эпикур, не язычество, но "христианство", то есть порчу души понятиями вины, наказания и бессмертия"[84].
Фридрих Шлегель († 1829 г.) говорит о Лукреции: "По вдохновению и возвышенности это первый среди римлян, как певец и изобразитель природы - первый среди всех сохранившихся поэтов древности"[85]. Однако он сожалеет, что "столь великая душа выбрала столь недостойную систему". Карл Маркс († 1883 г.) в своей диссертации использует Лукреция как важнейший источник. Бертольт Брехт († 1956 г.) пытается переработать Коммунистический манифест как дидактический эпос в духе Лукреция[86].
Гофмансталь († 1929 г-) переводит отрывки из De rerum natura[87]. Моммзен († 1903 г.) в своей вообще меткой оценке Лукреция удивляет читателя замечанием, что Лукреций "ошибся в выборе материала"[88]. Альберт Эйнштейн († 1955 г.) пишет разгромное предисловие к переводу Лукреция, созданному Германном Дильсом (Berlin 1923-1924).
В Англии[89] поэт эпохи Ренессанса Эдмунд Спенсер († 1599 г.) подражает в своем аллегорическом произведении The Faerie Queene (4, 10, 44 сл.) началу De rerum natura, и следы Лукреция чувствуются в седьмой книге (аллегория природы) и в Prothalamion.
Первый английский перевод Лукреция (около 1640 г.) принадлежит пуританке Люси Хатчинсон[90]; непосредственно вслед за ним (1656 г.) появляется переложение Дж. Эвлина († 1706 г.), комментированное с опорой на сочинения современных атомистов - оба героическими куплетами. В 1682 г. выходит превосходный перевод Томаса Крича.
Гоббс († 1679 г.) предпринимает попытку аннулировать доказательства Лукреция в пользу существования вакуума. Естественно, Бойль († 1691 г.) - атомист и благочестивый христианин - знает нашего автора. Ньютон († 1727 г.) объясняет, что философия Эпикура и Лукреция "правда, старая, но истинная", и другие "безосновательно исказили ее в сторону атеизма"[91]. Он располагает текстом Лукреция и пытается в переписке с Ричардом Бентли (10.12.1692) опровергнуть мнение Лукреция (2, 167-181), что мир был создан в силу механических причин без участия божества. В традиции лукрециева гимна Эпикуру астроном Эдмунд Галлей († 1742 г.)[92], чьей самоотверженной дружбе обязаны своим возникновением и выходом в свет Principia Ньютона, сочиняет латинский энкомий Ньютону; английский аналог принадлежит перу поэта Времен года, Джеймса Томсона († 1748 г.)[93]. В Опыте о Человеке Поуп († 1744 г.) ссылается на Лукреция[94], а Драйден († 1700 г.) переводит избранные отрывки.
Дидактик Лукреций и его противник Полиньяк находят своих последователей в Англии[95]: Томас Грей († 1771 г.) начинает вторую книгу своего неоконченного стихотворения Deprincipiis cogitandi с обращения к Локку, освободителю человеческого сознания. В своих двух книгах De animi immortalitate (1754 г.) Исаак Хоукинз высказывает признательность своим наставникам Бэкону и Ньютону в лукрециевских тонах. Эразм Дарвин († 1802), дед биолога, сочиняет The Temple of Nature or The Origin of Society.
Великий певец природы Шелли († 1822 г.), должно быть, стал атеистом в школьные годы, читая Лукреция; эпиграф для Королевы Маб выбран из Лукреция, которого он считает величайшим римским поэтом. Кольридж († 1834 г.) ценит сочетание поэзии и науки у Лукреция. Байрон[96] († 1824 г.) и Вордсворт († 1850 г.) также знакомы с римским поэтом (К Лэндору, 20.4.1822). Lucretius denied divinely the divine: эта яркая реплика Элизабет Барретт Браунинг[97] († 1861 г.) отражает широко распространенное недоразумение (см. Lucr. 6, 68-79). "Лукреций" Теннисона - физико-эротическая фантазия. Мэттью Арнольд († 1888 г.) использует комплимент Вергилия в адрес Лукреция как выражение собственной признательности Гете (Memorial Verses, апрель 1850 г.). Суинберн († 1909 г.) увековечивает Джордано Бруно вместе с Лукрецием и Шелли на небе атеистов (For the Feast of Giordano Bruno, Philosopher and Martyr).
Основатель современной науки в России, Михаил Ломоносов († 1765 г.), переводит отрывок из Лукреция (5, 1241-1257) и метко определяет нашего поэта по существу как "дерзновенного"[98]. Единственная страна, отметившая в 1946 г. двухтысячелетие со дня смерти поэта - СССР[99].
Из многочисленных крылатых слов Лукреция нужно отметить: De nihilo nihil (2, 287 и др.). Tantum religiopotuit suadere malorum (1, 101): не всегда помнят о том, что Лукреций нападает здесь не на религию в собственном смысле слова, а на страх перед идолами и человеческие жертвы. Еще грубее ошибаются те, которые обнаруживают мещански-самодовольное злорадство в возвышенном начале его второй книги: Suave, mari magno turbantibus aequora ventis / e terra magnum alterius spectare laborem ("сладко, когда в пространном море его гладь возмущают ветры, следить с земли за тем, как тяжко приходится другому", 2, 1 сл.). Великолепен сладостно-горький образ любви: medio de fonte leporum / surgit amari aliquid ("из самого источника наслаждений вытекает некая горечь", 4, 1133-1134).
Только в XX в. было опровергнуто представление Лукреция о неделимости и непроницаемости атомов. Механически-волновое истолкование действительности делает неприемлемой гипотезу об абсолютно пустом пространстве. Что Лукреций не был атеистом, знают уже давно. Однако его проницательный взгляд, его захватывающая аргументация и мощь его языка нисколько не потеряли в своей свежести. И, кажется, пора - больше, чем когда-либо - вновь открыть в Лукреции поэта. Он проложил для римской поэзии и латинского слова путь к духовным высотам, дотоле недоступным. Он задал масштаб для последователей, желающих писать о природе, независимо от мировоззренческих различий: чем для него был Эмпедокл, тем он стал для потомков.