Изложение Либания
Содержание речи просто: так как Филипп на словах соблюдал мир, а на деле часто чинил обиды аѳинянам, то оратор подает совет подняться на войну с царем и отразить его, потому что в противном случае и им и всему эллинству грозит большая опасность.
Речь
(1) Множество речей, граждане аѳинские, произносится чуть и не в каждом народном собрании об обидах, какие чинит вам Филипп, не вам одним, но и прочим народам, с того времени как им заключен нынешний мир[1]. Поэтому все, я убежден в том, готовы были бы утверждать, на словах по крайней мере, если не на деле, что необходимо и говорить, и действовать[2] так, чтобы положить конец его издевательствам[3] и покарать его. И в то же время, как я вижу, все дела паши приведены мало-помалу в такое расстройство и так запущены, что я боюсь только, как бы не оскорбить[4] вас моим суждением, в сущности верным, именно: если бы все ораторы[5], как один, решили предлагать вам, а вы утверждать такие мероприятия, которые должны были бы привести наше государство в самое жалкое состояние[6], и тогда, я думаю, положение его не могло бы быть хуже, чем теперь. (2) Причин тому наверное много: не одна - не две[7] создали столь печальное положение, и если вы, как следует, вникните в него, то найдете, что больше всего оно создано склонностью наших ораторов заискивать перед вами, а не предлагать вам наиполезнейшие советы[8]. Так, граждане аѳинские, одни из ораторов[9] нимало не заботятся о будущем, стараясь сохранить нынешнее, то самое положение вещей, которое обеспечивает за ними почет и влияние, и потому полагают, что о будущем и вам нечего беспокоиться[10]. Другие заняты клеветническими изобличениями против наших военачальников[11] и все свои усилия обращают единственно на то, чтобы государство наше творило суд и расправу над собственными гражданами[12] и этим было бы поглощено, а Филипп имел бы возможность говорить и делать тем временем, что ему угодно[13]. К подобным приемам ваших руководителей[14] вы привыкли, а в них-то и кроются причины наших бед. Вот почему, (3) граждане аѳинские, если я свободно[15] выскажу долю правды, пожалуйста[16], не вздумайте за это гневаться на меня. В самом деле, подумайте только: во всяком другом случае вы признаете свободу слова настолько необходимой для всех живущих в нашем государстве[17], что предоставляете ее даже обывателям и рабам, и всякий может наблюдать, как у нас многие домочадцы высказывают свои желания с большей вольностью, нежели граждане в некоторых других государствах, а в то же время из народных собраний вы изгнали свободу слова совершенно[18]. (4) Отсюда выходит, что в народных собраниях вы заносчивы, внимаете только льстивым речам, ласкающим ваш слух; а перед действительными затруднениями, перед лицом событий откладываете борьбу до последней крайности[19]. Если и сегодня вы настроены так же, мне нечего говорить с вами; но я готов говорить, если вы решитесь выслушать полезные советы, предлагаемые без лести. И правда: как ни жалко наше положение, как ни многочисленны сделанные нами упущения, еще есть возможность вернуть все утраты, раз только вы пожелаете исполнять ваш долг. (5) Мнение, которое я собираюсь высказать, может удивить вас, но это верно, именно: то самое обстоятельство, которое в прошлом наибольше вам повредило, внушает наилучшие надежды на будущее[20]. Как так,·-спросят меня. Да потому, что бедственное состояние наступило вследствие полного невнимания вашего ко всем обязанностям, мелким и важным; наоборот, никакой надежды на перемену к лучшему не оставалось бы тогда, если бы вы сделали все, что следовало, и тем не менее положение наше было бы такое, как теперь[21]. В настоящее время Филипп торжествует над вашим легкомыслием и беспечностью, но не над нашим государством; вы не отступали перед Филиппом; нет, вы даже не трогались с места[22].[23]
(6) Итак, если бы все мы, как один, были того убеждения, что Филипп воюет против нашего государства и попирает мирный договор, тогда оратору не оставалось бы ничего другого, как предложить и посоветовать те меры, какими наивернее и наискорее мы можем отразить врага. На самом деле есть среди граждан чудаки, которые спокойно дозволяют иным ораторам утверждать, и при том много раз, будто война вызвана кое-кем из наших же граждан, хотя противник захватывает города, в его руки перешли многие из ваших владений, и все народы терпят от его насилия[24]. Вот почему необходимо стоять настороже и правильно разбираться в событиях. (7) В противном случае я боюсь, как бы в возбуждении войны не был обвинен кто-либо из числа ораторов, предлагающих вам и советующих самооборону[25]. Вот что я прежде всего утверждаю и на чем настаиваю: если в нашей власти решение вопроса, должно-ли соблюдать мир, или вести войну, то я согласен, что мы должны пребывать в мире, и требую, чтобы оратор, высказывающийся за мир, вносил это предложение и согласно с ним действовал[26], а не морочил бы нас.[27] (8) Если же противник наш[28], с оружием в руках, во главе многочисленного войска, прикрывается именем мира[29], а сам ведет себя как воюющая сторона, тогда что остается нам, как не самооборона? Или вы решили соблюдать мир, подобно Филиппу, только на словах? Против этого я не спорю. (9) Но принимать за мир такое положение, при котором Филипп получил бы возможность обратиться против вас, завладевши остальной Элладой, прежде всего безумно; во-вторых, это будет мир с вашей стороны для противника, но не со стороны противника для вас[30], то есть: Филипп не жалеет никаких денег, на то, чтобы самому вести войну против вас, но чтобы вы не воевали против него[31]. Или мы будем медлить до тех пор, пока он открыто не объявит, что ведет с нами войну? (10) Но тогда мы покажем себя величайшими простаками. В самом деле, иди он военным маршем[32] на самую Аттику и Пирей[33], он и тогда будет отрицать это; порукою в том служит его поведение относительно всех других народов. (11) Так, подошедши к Олинѳу на сорок стадий, он объявил его жителям, что необходимо одно из двух: им ли занимать Олинѳ, или ему оставаться в Македонии[34]. Между тем раньше, вплоть до этой поры, он бывало приходит в негодование и шлет послов[35] с оправдательными речами, когда кто-либо уличал его в подобном умысле. Потом, к фокидянам он шел как к союзникам[36], и даже фокидские послы сопровождали его в походе, а у нас народ[37] с гневом уверял, что переход через Пилы[38] не принесет никакой[39] выгоды ѳивянам. (12) Далее, явившись в Ѳессалию в качестве друга и союзника, он занял Феры[40] и владеет ими. Наконец, в последнее время он, как известно[41], уверил несчастных орейцев, что посылает своих воинов из расположения к ним, с целью проведать их здоровье[42]: до него дошли слухи, объяснял он, что они страдают от междоусобиц, а в подобных трудных обстоятельствах союзники и верные друзья обязаны находиться тут же[43].[44] (13) И вот, вы еще воображаете, что он начнет войну с вами по предварительном уведомлении, когда он предпочитал действовать обманом, а не идти открыто[45] на такие народы, которые не могли бы причинить ему никакого зла, разве только уберегли бы себя от несчастия, когда к тому же вы с радостью закрываете глаза на его обманы? Нет, этому не бывать! (14) Действительно, он был бы бестолковейшим человеком, если бы видя как вы безропотно терпите от него насилия и в то же время обвиняете то одного, то другого из ваших сограждан[46], если бы он стал улаживать ваши распри и раздоры и советовал бы вам обратить вашу ярость на него самого, если бы он запретил своим собственным наемникам произносить речи, усыпляющие вас[47], и доказывающие, что он ведь не воюет с нашим государством.
(15) Но, праведный Зевс, позволительно ли человеку в здравом уме основываться на словах[48] только, а не на событиях, когда он решает, в мире ли живут с ним, или в войне? Конечно, нет. Между тем Филипп в самом начале, едва мир был заключен[49], когда Диопейѳес не имел еще войска под своим начальством, когда не были еще отправлены на Херсонес наши граждане, там теперь находящиеся, захватывает Серрей, Дориск[50], выгоняет воинов, поставленных там вашим полководцем, из укрепления Серрея и со Священной горы. Это преступное поведение его что означало? (16) А ведь он клятвою утвердил мир...[51] Пускай не возражают: "Что за важность?" Или: "Какое дело до всего этого нашему государству?" Напротив, маловажны ли эти местности, затрагивают ли они вас сколько-нибудь, теперь речь не о том: попрание святыни и справедливости, в мелочах ли, или в важных предметах[52], имеет одинаковую силу. И вот теперь, когда он посылает наемные войска на Херсонес, признанный за вами и персидским царем[53], и всеми эллинами, когда он сам не отрицает, что поддерживает мятежников[54], и пишет нам об этом[55], как он ведет себя? (17) Его послушать[56], так он не воюет с вами, а я, как посмотрю на дела его, никак не могу согласиться, будто он соблюдает мир. Даже больше: когда он посягает на Мегары[57], а на Евбее[58] (343) учреждает единоличное правление, когда наконец идет на Ѳракию[59], а в Пелопоннесе строит козни и повсюду, (342) во всем, что ни делает, опирается на военную силу[60], то, по-моему, он нарушил мирный договор и ведет с вами войну, если только вы не назовете блюстителем мира того, который поставил против вас боевые сооружения[61], но еще не придвинул их к городским стенам. Нет, вы не станете называть его этим именем. Да и в самом деле, если кто-либо деятельно готовится захватить меня, то он ведет против меня войну, хотя бы не метал еще дротиков и не пускал стрел. (18) Какие события могли бы создать для вас опасность случись что-нибудь?[62] Потери Геллеспонта[63], переход Мегар и Евбеи в руки воюющего с вами врага[64], дружба с ним пелепоннесцев. И мне еще говорить вам, что человек, кующий против нашего государства такие ковы живет в мире с вами? (19) Нет, никогда. Наоборот: он воюет с того самого дня, как уничтожил фокидян[65], и благоразумие требует, говорю я, чтобы вы немедленно отразили его; позднее вы не сможете сделать этого, хотя бы и захотели. С прочими вашими советчиками я расхожусь настолько, что по моему не рассуждать следует о Херсонесе или Византии, (20) но идти на помощь им и предохранить их от нападения, а военачальникам там находящимся доставить все нужное[66]: необходимо теперь же подумать о тех великих опасностях, какие угрожают всему эллинству. Я решил объяснить вам, почему события внушают мне такое опасение, и если рассуждаю правильно, примите мои рассуждения во внимание и позаботьтесь по крайности о вас самих, если уж не об остальных эллинах; или вы находите, что я глуп и мелю вздор, в таком случае навсегда откажитесь слушать меня, как безумца.
(21) Я обойду молчанием, что Филипп стал могущественным из мелкого и слабого владыки, каким был вначале, что эллины не доверяют друг другу и враждуют между собою, что если раньше было мало вероятно, чтобы он из ничтожества поднялся на такую высоту, за то теперь, после многочисленных его захватов, еще менее вероятно, что он не подчинит своей власти и остального: обо всем этом и о многом другом, что можно было бы напомнить, я умолчу.[67] (22) Но я вижу, что все народы, начиная с вас, предоставили ему то положение[68], из-за противодействия которому всегда до сих пор возникали все эллинские войны. Что именно? Возможность действовать по произволу, при этом обирать и грабить эллинов одних за другими, нападать на государства и порабощать их. (23) Так, вы стояли во главе эллинов в течение семидесяти трех лет (477-404), лакедемоняне двадцать девять лет (404-375), ѳивяне тоже вошли было в некоторую силу в самое последнее время, после битвы под Левктрами (371-362)[69]. И однако, граждане аѳинские, ни вам, ни ѳивянам, ни лакедемонянам эллины никогда не предоставляли действовать по произволу, ничего подобного. (24) Напротив, если какой народ находил ваше обращение или точнее обращение аѳинян того времени, - насильственным, все народы, в том числе и те, которые вовсе не терпели обиды, считали своим долгом идти на вас войною вместе с обиженным народом. Когда затем возвысились лакедемоняне и достигли такого же господства, каково было ваше, когда они вздумали бесчинствовать[70] и стали потрясать существующие учреждения[71], все народы поднялись на них войною, даже и те, которые вовсе не были в обиде от них. (25) Но к чему называть прочих эллинов? Достаточно того, что и мы сами, и лакедемоняне вменяли себе в обязанность начать войну[72], друг с другом из-за обид, которые терпели прочие народы, хотя до этого в наших взаимных отношениях мы и не могли указать никакой несправедливости. И все-таки, граждане аѳинские, все прегрешения, в каких были повинны лакедемоняне в упомянутое тридцатилетие и наши предки в семидесятилетие, маловажнее, чем насилия, какие учинены над эллинами Филиппом в неполные тринадцать лет[73] (353-341), с того времени, как он вышел из безвестности, не составляют даже частицы их. (26) В подтверждение достаточно привести несколько примеров. Я не говорю уже об Олинѳе, Меѳоне, Аполлонии[74] и о тридцати двух городах Ѳракии[75] около побережья, которые все до единого разорены им с беспощадностью[76], так что даже на близком расстоянии от тех местностей трудно поверить, что они когда-либо были заселены. Равно умалчиваю я и о жестоком истреблении фокидского народа (346), столь многочисленного[77]. Но каково положение Ѳессалии? Разве он не уничтожил тамошних общественных учреждений и государств и не установил четырехвластия[78] для того, чтобы в рабстве у него были ѳессалияне не по государствам только, но и по народностям? (27) Разве евбейские государства[79] и теперь уже не подчинены единоличным владыкам? И это на острове соседнем с Ѳивами и Аѳинами[80]! Не пишет ли он откровенно в своем письме: "У меня мир для желающих подчиняться мне"? Да, он не только пишет это, но так и на деле поступает: (28) он проник к Геллеспонту, а раньше еще (341) напал на Амбракию[81], в Пелопоннесе владеет столь важным городом, как Елида[82], недавно покушался на Мегары[83]; ни Елида, ни иноязычная земля не насыщают алчности этого человека. Мы, все эллины, видим это и слушаем, и однако не шлем послов друг к другу, не приходим в негодование, в своем жалком настроений будучи разделены по городам валами и канавами[84], и почему до сего дня не можем предпринять ничего полезного, необходимого, не можем согласиться между собою, поставить войска общими силами, (29) объединиться в дружественном союзе. Напротив, мы равнодушно смотрим, как этот человек усиливается, потому что каждый народ рассчитывает, - так мне по крайней мере кажется, - обратить на пользу себе то время, когда гибнет сосед его, ни забот, ни трудов не полагаем на спасение общееллинского дела, между тем, всякому отлично известно, что враг обойдет все народы подобно приступу лихорадки или другой какой болезни, хотя бы в настоящее время иному из нас и казалось, что он очень далек от опасности. (30) Кроме того, все, что эллины терпели от лакедемонян ли, или от нас, они терпели по крайней мере, как вы сами понимаете, от законных сынов Эллады. Это похоже на то, как если бы законный сын, происходящий из богатого дома, вел хозяйство не совсем честно и правильно; он заслуживал бы порицания и упреков; но нельзя было бы сказать, что он поступает так, не будучи членом семейства и наследником этого имущества. (31) Теперь предположим, что разорителем и расточителем состояния был бы человек чужой, раб или подкидыш: насколько подлее казалось бы всем такое поведение! Насколько сильнее было бы общее негодование! Геракл тому свидетель. Не так относятся эллины к Филиппу и к его поведению, хотя он мало того, что не эллин[85], и ни в каком родстве с эллинами не находится; он даже не инородец приличного происхождения, но жалкий македонец, а из Македонии в прежнее время нельзя было купить даже дельного раба[86]. (32) И тем не менее разве он не учинил эллинам самого тяжкого оскорбления? Помимо разрушения государств[87], он устраивает общееллинское празднество, пиѳийские состязания[88], и, сам на них не присутствуя, посылает своих рабов в качестве устроителей состязаний; он держит в своих руках Пилы и проходы к эллинам, занявши тамошние местности своими гарнизонами и наемниками[89]; он присвоил себе первенство в вопрошании оракула, устранивши нас, ѳессалиян, дорян и прочих амфиктионов[90], к каковому званию причастны даже не все эллины. (33) А ѳессалийцам разве он не навязал способ управления?[91] Разве он не посылает своих наемников в Порѳм[92] для изгнания оттуда еретрийских сторонников народного управления или в Орей - для утверждения в нем Филистита самовластным правителем? Эллины видят все ото и терпят, уподобляясь, на мой взгляд, людям, которые глядят на градовую грозу[93], и никто не думает защищаться, только каждый возносит молитвы об отвращении беды от него самого[94]. (34) Ни один народ не только не выступает на борьбу за оскорбленную Элладу, но и самого себя не защищает от оскорбления: вот где верх унижения! Разве он не напал на коринѳские города, Амбракию и Левкаду?[95] Разве он не поклялся отнять Навпакт[96] от ахейцев (343) и передать его этолянам? Разве он не отнял у ѳивян Ехина[97] и не идет теперь на византийцев своих же союзников?[98] Что касается нас, то, не говоря о прочем, разве он не владеет нашим важнейшим городом на Херсонесе, Кардией?[99] (35) А мы все терпеливо сносим это, медлим и малодушничаем[100]. С недоверием относясь друг к другу мы подозрительно поглядываем на соседей вместо того, чтобы не доверять нашему общему обидчику. Поймите же наконец, что он сделает с каждым из нас в отдельности, покоривши один народ за другим, если так подло обращается со всем эллинством!
(36) В чем же причина этого? В самом деле, не без основания и не без достаточной причины эллинство в прежнее время было столь ревниво к сохранению свободы, а теперь с такою же ревностью идет в рабство. Это потому, граждане аѳинские, что в прежнее время в душах народов жило нечто, да, жило, чего нет больше[101], то, чем преодолено богатство персов и сохранена Эллада свободной, то, благодаря чему она не уступала ни перед кем ни на суше, ни на море. Теперь, с утратою этой доблести везде один позор, во всех делах наших полная неурядица. (37) В чем же была эта доблесть? В том единственно[102], что людей, бравших деньги от поработителей Эллады или её развратителей, все ненавидели, в том, что быть изобличенным в продажности почиталось ужаснейшим преступлением, и виновный подвергался самому жестокому наказанию[103]. (38) Поэтому нельзя было подкупом подвинуть ни ораторов, ни военачальников на то, чтобы они пропустили удобный момент, которым решается всякое дело[104], и который часто судьба посылает даже беспечным против ретивых; нельзя было с помощью денег подорвать единомыслие среди граждан пли недоверие к самовластным правителям и инородцам, и тому подобное. (39) Теперь, наоборот, все эти блага проданы как бы на рынке на чужбину, а взамен их ввезены смертоносные болезни Эллады. Какие именно? Зависть к тому, кто взял взятку, и смех, если кто сознался в том; милость к изобличенным[105], ярость против изобличителей, словом, (40) взяточничество со всеми его последствиями. Так, в настоящее время в Элладе имеются в избытке триеры, люди, деньги и прочие средства для войны; всего, чем определяется мощь государства, теперь гораздо больше, нежели было раньте; но продажные люди делают все эти средства негодными, недействительными, бесполезными[106].
(41) Что именно таково наше поведение в данное время, вы видите конечно сами и в моем свидетельстве не нуждаетесь. Но я докажу, что в прошлом образ действий был совершенно иной, и для доказательства приведу не мои соображения, но надпись ваших предков, начертанную на медной доске и поставленную в кремле; не себе в поучение они выставили эту надпись, потому что и без такого начертания они понимали свой долг верно, но для вас: чтобы этим памятником научить вас, как ревниво следует относиться к подобным поступкам. (42) Что же гласит надпись?[107] "Зелеец Арѳмий[108], сын Пиѳонакта, да будет вне закона, аѳинскому народу и его союзникам ненавистен, он сам и потомство его". Далее называлась и вина, навлекшая на него кару: "За то, что он принес в Пелопоннес полученное от персов золото". Вот содержание надписи. (43) Именем богов заклинаю вас, подумайте только, какую цель и какое намерение имели тогдашние аѳиняне, когда поступали таким образом, именно: какого-то зелейца Арѳмия, царского раба, - Зелея находится в Азии, - они заклеймили в надписи именем врага их и их союзников, его самого и его потомство, за то, что тот по поручению своего владыки принес золото в Пелопоннес, не в Аѳины даже. (44) Здесь идет речь не о том бесправии, какое обыкновенно понимается под именем атимии, потому что для зелейца что могло значить лишение нрав аѳинского гражданина. Но в наших законах[109] об убийстве относительно лиц, за умерщвление коих виновный не подлежит ответственности, и умерщвление коих, напротив, было делом дозволенным, значится: "и да погибнет", гласит закон, "без отмщения". Смысл закона тот, что убийца кого-либо из членов этого дома чист от всякой скверны. (45) Следовательно, аѳиняне того времени считали своим долгом пещись о благе всех эллинов, потому что в противном случае они не смущались бы тем, что в Пелопоннесе кто-то кого-то подкупает и совращает; они с такою беспощадностью карали, предавали позору всякого, кого только знали за совратителя подкупом, что клеймили имена их записью на доске[110]. Благодаря этому-то не инородцы были страшны эллинству, но эллинство инородцам. (46) Теперь не то. Как в делах этого рода, так и во всех других, вы действуете не по старому, а как именно, сами знаете. К чему однако обвинять во всем одних вас? Прочие эллины поступают так же, как и вы, ничуть не лучше. Вот почему я утверждаю, что в нынешнем положении требуются большие усилия и дельный совет[111].
(47) От ораторов, желающих усыпить наше государство, слышатся неразумные речи, будто Филипп совсем не то, чем были когда-то лакедемоняне, которые господствовали на море и повсюду на суше, были в союзе с персидским царем, и никто не мог им противостоять, и все-таки наше государство отстояло себя и не было стерто с лица земли[112]. Правда, с того времени во всем, можно сказать, достигнуты большие успехи, и потому нынешние отношения нисколько не похожи на прежние; больше всего изменилось и преуспело военное дело. (48) Так, рассказывают, что в те времена лакедемоняне и прочие эллины оставались в походе четыре-пять месяцев[113], собственно летнюю пору года; что по вторжении в неприятельскую землю с тяжелой пехотой, состоявшей из воинов-граждан, они опустошали ее и затем возвращались домой. До того просто и вместе с тем более пристойно действовали эллины, что никто ничего не продавал за деньги: война имела как бы свои законы и велась открыто. (49) Теперь вы, конечно, знаете, виновниками неудач бывают большею частью предатели, и ни одно дело не решается боевым строем, в открытом сражении. Вы получаете сведения, что Филипп идет, куда хочет, не с тяжелой пехотой[114], но всегда имея под рукой[115] легковооруженных[116], конницу, стрелков, наемников и тому подобные войска. (50) Когда, собравшись таким образом он обрушивается на народы, раздираемые междоусобицами, и ни один из них по недоверию к соседям не выходит за пределы своей страны, он устанавливает боевые машины[117] и начинает осаду. Я не говорю уже о том, что лето и зима для него безразличны, что нет поры года, которую он пережидал бы в бездействии[118]. (51) Если всем вам известны его приемы и вы правильно оцениваете их, то не должны давать войне проникнуть в нашу страну и, чтобы не сломать себе шеи, не должны заглядываться назад, на войну с лакедемонянами, которая велась попросту[119]. Нет, вы обязаны возможно заблаговременнее оградить себя мерами предосторожности и военными приготовлениями и позаботиться о том, чтобы он не тронулся с места, и чтобы вам не пришлось сражаться с ним в открытом бою, лицом к лицу[120]. (52) Да и в самом деле, граждане аѳинские, природа дает нам важные преимущества[121] в ведении войны, если только мы решимся действовать, как следует; в числе множества других - природные свойства страны противника, значительную часть которой можно грабить и разорять, между тем как в открытом сражении перевес будет на его стороне.
(53) Однако, сознавать это не достаточно, как не достаточно и оборонять себя войною от внешнего врага. Вам надлежит умом и сердцем возненавидеть ораторов, которые перед вами говорят в пользу Филиппа, и помнить, что невозможно одолеть врагов государства, пока остаются безнаказанными их пособники в самых недрах его[122]. (54) Клянусь Зевсом и всеми богами, вы не сможете это сделать потому, что дошли до такой ли глупости, или безумия, не знаю уж и чего, - часто на меня нападает страх, как бы какое божество не толкало наше государство к гибели[123], - что по слабости вашей к злословию, завистливым нападкам, к насмешке, вы предлагаете говорить продажным людям, хотя бы иные из них и сознавались в своей продажности[124], и еще смеетесь, когда они поносят своих противников. (55) Как это ни прискорбно, но еще прискорбнее то, что по вашей милости эти люди покойнее руководят государственными делами, нежели ваши заступники[125]. Зато посмотрите, сколько несчастий ведет за собою страсть прислушиваться к голосу подобных ораторов.
Я назову примеры, вам всем памятные.
(56) В Олинѳе, в рядах государственных деятелей, одни были сторонниками Филиппа, во всем готовые служить ему, другие-защитниками общественного блага, боровшиеся против порабощения граждан. Кто же из них погубил отечество? Кто предал конницу и этим предательством обрек Олинѳ на гибель?[126] Единомышленники Филиппа, те люди, которые, пока государство существовало, преследовали доблестнейших советников доносами и клеветою с таким успехом, что даже убедили олинѳский народ изгнать Аполлонида[127]. (57) Такой образ действий был источником всех бед не только у олинѳян, но и повсюду. Так, в Еретрии, по изгнании Плутарха и наемников, народ завладел городом и Порѳмом, одни искали союза с вами, другие с Филиппом[128]. Жалкие, злосчастные еретрияне, они гораздо больше внимали голосу этих последних и, наконец, по совету их изгнали граждан, в своих речах ратовавших за их же благо. (58) И вот Филипп, союзник их, отправил к ним тысячу наемников с Гиппоником во главе, разрушил стены Порѳма[129] и посадил трех самовластных правителей: Гиппарха, Автомедонта и Клитарха[130]. Потом, когда еретрияне решили возвратить себе свободу, он дважды изгнал их из родной страны, отправивши туда наемников первый раз с Еврилохом во главе, второй раз с Парменионом. (343-342)
(59) К чему много распространяться? Вот пример. В Орее[131] в пользу Филиппа работал Филистид, а с ним заодно Менипп, Сократ, Ѳоант и Агапай, и это ни для кого не было тайной: в их-то руках и находится теперь государство; напротив, некий Евфрай[132], когда-то даже проживавший среди нас, заботился о том, чтобы орейцы сохранили свою свободу и не подпали под чье-либо иго. (60) Долго пришлось бы рассказывать обиды и оскорбления, какие он терпел от народа. За год до падения города он разгадал козни Филистида и товарищей и изобличил их предательство. Тогда толпа людей, содержимых на деньги Филиппа и им направляемых, отвела Евфрая в тюрьму, как государственного смутьяна. (61) При виде этого орейский народ вместо того, чтобы защитить потерпевшего и засечь на смерть его обидчиков[133], не проявил гнева на них, а об Евфрае говорил, что так ему и следует. С этого времени предатели беспрепятственно, как хотели, вели свои козни и помогали врагу завладеть городом. Если же кто из народа и догадывался об их замыслах, то в страхе молчал, памятуя печальную участь Евфрая. Вообще, орейцы были до того запуганы, что никто не решался проронить слово в виду надвигающейся опасности, пока враг в боевом порядке не подошел к городским стенам. Тогда одни отражали врага, другие предавали ему город. (62) Когда таким образом город пал жертвою низости и преступления, предатели захватили власть в свои руки и стали безответственными правителями; тех граждан, которые раньше заступались за них же и готовы были на самые крайние меры против Евфрая, они частью изгнали, частью казнили, а наш Евфрай лишил себя жизни, доказавши на деле свою честность и бескорыстие своих побуждений в борьбе с Филиппом.
(63) Наверное, вы с удивлением спрашиваете себя: почему олинѳяне, еретрияне, орейцы относились благосклоннее к ораторам, стоявшим за Филиппа, нежели к своим собственным заступникам? Да потому самому, почему и вы так относитесь, именно: ораторы, отстаивающие благо государства, не могут, при всем их, иной раз, желании сказать вам ничего угодного: им надлежит заботиться о благе государства; между тем, противники их лучше всего служат Филиппу, когда говорят в угоду вам. (64) Так, одни требовали от граждан облагать себя данью, другие - утверждали, что ничего этого не нужно; одни предлагали воевать и не полагаться на слова Филиппа; другие советовали соблюдать мир, пока наконец граждане не попали в сети врага, и так далее все в том же роде. Словом, одни говорили для того, чтобы угодит слушателям, другие - чтобы спасти их. Впрочем, толпа равнодушно относилась ко многим событиям, даже к таким, которые решали её судьбу, нельзя сказать, чтобы по беспечности или по неведению, она постепенно покорялась своей участи в том убеждении, что все потеряно.
(65) Мне страшно становится, клянусь Зевсом и Аполлоном, при мысли, как бы то же самое не случилось с вами, когда вы по соображению обстоятельств решите, что сделать что-либо вы не в силах. Но да минует нас, граждане аѳинские, такая участь: лучше тысячу раз умереть, нежели исполнить каприз Филиппа и выдать ему кого-либо из ваших ораторов-заступников. (66) В самом деле, прекрасно вознагражден был орейский народ за то, что доверился друзьям Филиппа и изгнал Евфрая! Столь же щедро награжден и народ еретрийский за то, что прогнал ваших послов[134] и отдался в руки Клитарху: еретриян держат в рабстве, бьют кнутами, убивают. Великодушно пощадил он олинѳян за то, что во главе конницы они поставили Ласѳена и изгнали Аполлонида. (67) Глупо и низко питать в себе подобные надежды, под влиянием коварных советов не иметь решимости делать, что следует[135], вместо этого внимательно прислушиваться к речам сторонников врага и воображать, что наше государство по самой своей Обширности обеспечено от гибели, при каких бы то ни было обстоятельствах. (68) Потом, когда случится беда, стыдно будет говорить: "Кто мог ждать этого! Да, правда, нужно было и то сделать, и этого не делать". Теперь олинѳяне могли бы назвать многие меры, своевременное принятие которых могло бы спасти их; точно так же орейцы, фокидяне, да и все пострадавшие народы. (69) Но что пользы в том? Пока еще судно может быть спасено, велико ли оно, или мало, все до единого должны заботиться о нем: матросы, кормчий и другие, без различия, должны наблюдать за тем, чтобы кто-либо со злым умыслом пли невольно не потопил его; но все заботы напрасны, как только море поглотит судно[136]. (70) Так и нам, граждане аѳинские, что надлежит делать, пока мы целы и невредимы, пока владеем могущественнейшим государством, богатейшими средствами, громкой славой? Наверное многие из здесь сидящих давно уже хотят задать мне этот вопрос. И я дам ответ, внесу и предложение с тем, чтобы вы, если угодно, утвердили его[137].· Прежде всего, мы обязаны самолично выходить на борьбу и вооружаться, запасаясь триерами, деньгами, воинами; если бы даже все другие народы согласились идти в рабство, и тогда мы должны бороться за свободу.[138] (71) Когда мы сами покончим с вооружениями и оповестим о них, тогда только будем звать другие народы и разошлем послов с приглашением повсюду: в Пелопоннес, на Род, на Хиос, даже к персидскому царю[139]: и для него не безвыгодно приостановить всезахватывающие завоевания Филиппа. Если другие народы послушают вас, вы будете иметь, когда потребуется, соучастников в битвах и издержках, а не послушают, вы, по крайней мере, замедлите события. (72) Это последнее важно, когда война ведется с отдельным лицом[140], а не с крепко сплоченным государством, как не были бесполезны известные прошлогодние посольства в Пелопоннес[141], сопровождавшиеся изобличениями против Филиппа, посольства, в которых участвовал, кроме меня, вот этот достойнейший Полиевкт, Гегесипп[142] и другие, когда мы заставили врага приостановиться с походом на Амбракию и со вторжением в Пелопоннес[143].
(73) Но, разумеется, я не советую звать кого бы то ни было со стороны, если вы сами, ради самих себя, не решитесь на крайние меры. Смешно в самом деле уверять, что печалуешься о чужом, когда не бережешь своего собственного, и, не заботясь о настоящем, запугивать другого будущим. Нет, не об этом я говорю. Я советую посылать деньги находящемуся на Херсонесе войску и удовлетворять все его нужды, самим готовиться к войне и звать к участию прочих эллинов и объединять их, наставлять и воодушевлять. Вот что достойно государства, столь славного, как ваше. (74) Если же у вас на уме, что Элладу спасут халкидяне или мегарцы[144], а вам можно будет увернуться от всяких хлопот, то вы плохо рассуждаете: тот или другой народ спасет себя самого, и он счастлив; но спасение Эллады лежит на вас. Эту честь стяжали вам предки ваши множеством славных подвигов и оставили вам в наследие. (75) Если же каждый из вас будет сидеть сложа руки[145], погруженный в приятные мечтания и озабоченный тем, как бы самому ничего не делать, то, во-первых, нельзя ждать, что он когда-либо найдет заместителей, готовых делать его дело, а потом, я боюсь, как бы мы не оказались вынужденными делать поневоле то самое, чего теперь так не желаем[146].
Вот мой совет и мое предложение, и я верю, что государство наше могло бы воспрянуть еще и теперь, будь меры эти приняты. Но если кто имеет лучший совет, пускай подает его, высказывает. Что ни постановите, только бы решение ваше послужило ко благу, молю о том всех богов![147]